ЗНАЧЕНІЕ ЭКОНОМИЧЕСКАГО ФАКТОРА ВЪ ИСТОРІИ.
правитьФилософія исторіи сдѣлалась предметомъ самостоятельной научной разработки съ очень недавняго времени, хотя въ той или иной формѣ, въ видѣ болѣе или менѣе яснаго представленія объ основныхъ свойствахъ и характерѣ историческаго процесса, она всегда была нераздѣльной частью исторіи. Не существуетъ и не существовало историческаго сочиненія, каково бы ни было его содержаніе, совершенно лишеннаго философіи этого рода. Историкъ можетъ нисколько не интересоваться общими соображеніямъ и ставить себѣ единственной задачей описаніе конкрентныхъ фактовъ, но его общая точка зрѣнія, помимо его воли, опредѣляетъ характеръ его работы. Уже самый подборъ матеріала невозможенъ безъ теоріи того или иного рода. Историческіе факты многочисленъ! и разнообразны, — на какихъ же фактахъ останавливать свое вниманіе, какіе выдвигать на первый планъ и какіе оставлять въ тѣни?
Древніе лѣтописцы менѣе всего могутъ считаться зараженными какими бы то ни было предвзятыми теоріями; ихъ труды являются образцомъ спокойнаго, объективнаго изложенія предмета, но легко доказать, что и они были проникнуты вполнѣ опредѣленной историко-философской теоріей. О чемъ говорятъ лѣтописи? Преимущественно о политическихъ событіяхъ, войнахъ, подвигахъ государей и полководцевъ. Экономическіе факты отмѣчаются ими крайне рѣдко. Родословныя государей излагаются ими во всѣхъ подробностяхъ, но свѣдѣнія о цѣнахъ на хлѣбъ, на работу, о распредѣленіи земельной собственности, способахъ пользованія ею, и пр. — у нихъ почти совершенно отсутствуютъ. Очевидно, политическіе факты признавались лѣтописцами болѣе важными, чѣмъ экономическіе; единственными двигателями исторіи въ ихъ глазахъ являются народные вожди — великіе люди. Это историко-философское воззрѣніе характерно для всей древней исторіографіи. Оно привлекало своей наглядностью и простотой. Историческое значеніе великихъ людей сразу бросается въ глаза; ихъ дѣянія у всѣхъ на виду, народъ послушно идетъ за ними, имъ достаются всѣ почести въ случаѣ побѣды, и на нихъ подаетъ позоръ пораженія. Легко было придти къ мысли, что великіе люди — творцы исторіи, а народъ, грубая толпа — сырой матеріалъ, изъ котораго великіе люди дѣлаютъ, что имъ угодно. Малыя причины порождаютъ великія слѣдствія. Извѣстно изреченіе, что если бы у Клеопатры носъ былъ подлиннѣе, судьба Римской имперіи была бы иная. Міровая исторія превращалась въ длинный рядъ біографій государей, полководцевъ и государственныхъ людей. Такое воззрѣніе на природу исторіи долгое время было почти единственнымъ.
Послѣднимъ и самымъ талантливымъ, можно сказать даже геніальнымъ, представителемъ историческаго культа героевъ былъ Томасъ Карлейль. Вотъ, напримѣръ, что говоритъ онъ по этому поводу въ своемъ сочиненіи «Герои и героическое въ исторіи»:
«Всемірная исторія, въ сущности, есть исторія великихъ людей, потрудившихся здѣсь на землѣ. Все содѣянное въ этомъ мірѣ представляетъ, въ сущности, внѣшній матеріальный результатъ, практическую реализацію мыслей, принадлежавшихъ великимъ людямъ, посланнымъ въ этотъ міръ. Исторія этихъ послѣднихъ составляетъ, по истинѣ, душу всей міровой исторіи. Я хорошо знаю, что въ настоящее время почитаніе героевъ признается культомъ отжившимъ, окончательно прекратившимъ свое существованіе. Покажите нашимъ критикамъ великаго человѣка, и они начнутъ съ такъ-называемаго ими „объясненія“; они не преклонятся предъ нимъ, а примутся измѣрять его и найдутъ, что онъ принадлежалъ къ людямъ мелкой породы! Онъ былъ продуктомъ своего времени, говорятъ они. Время создало его время сдѣлало все; онъ же ничего такого, чего бы мы, маленькіе критики, не могли сдѣлать. Жалкій трудъ, по моему мнѣнію, такая критика»[1].
Что историческая критика, отрицающая всякое различіе между героями и обыкновенными людьми, — жалка, въ этомъ можно вполнѣ согласиться съ Карлейлемъ; но все-таки безъ объясненія и критики героевъ обойтись нельзя, такъ какъ въ критикѣ и заключается вся сущность науки. Приведенная тирада Карлейля очень краснорѣчива, но мало убѣдительна. Если внимательно перечитать всю книгу, откуда эта тирада взята, то въ ней также мало найдется доказательствъ исключительной роли великихъ людей въ исторіи. Для Карлейля герой — это нѣчто вродѣ чуда, прямой посланникъ божества, вѣстникъ изъ нѣдръ безконечности, молнія, нисходящая съ неба. Карлейль ослѣпленъ величіемъ героевъ и требуетъ, чтобы мы также преклонялись передъ ними, «потому что въ груди человѣка нѣтъ чувства болѣе высокаго, чѣмъ удивленіе передъ тѣмъ, что выше его». Но наука ни передъ чѣмъ не преклоняется; коснитесь только холоднымъ анализомъ возвышеннаго культа героевъ, и вы увидите, что этотъ культъ основанъ на такой же иллюзіи, какъ и другіе подобные культы. Beликій человѣкъ — не чудо и не посланникъ божества, а такой же естественный продуктъ матеріальныхъ условій, какъ и прочіе смертные. Объяснять исторію личными дарованіями, наклонностями и характеромъ великихъ людей, это значить, въ сущности, не давать никакого объясненія. Дѣло въ томъ, что надо объяснить самого великаго человѣка. Остается или признать случай единственнымъ вершителемъ судебъ человѣчества, — и тогда исторія теряетъ всякій смыслъ, и превращается въ пестрый калейдоскопъ смѣняющихся явленій, такихъ же измѣнчивыхъ и неподдающихся законамъ, какъ измѣнчива и случайна воля человѣка, — или нужно искать руководящаго фактора исторіи за предѣлами человѣческой индивидуальности.
И вотъ, на смѣну культа героевъ выступаетъ ученіе о всемогуществѣ идеи. Не великіе люди, а разумъ и идеи въ дѣйствительности управляютъ міромъ. Всѣ великія историческія событія являются ничѣмъ инымъ, какъ борьбой идей. Свою «Исторію французской революціи» Луи Бланъ начинаетъ слѣдующими словами: «Въ міровой исторіи господствуютъ три великихъ принципа: авторитетъ, индивидуализмъ, и братство»[2]. Авторитетъ преобладалъ до Лютера, индивидуализмъ характеризуетъ настоящее время, а братству принадлежитъ будущее. Французская революція была борьбою идеи авторитета съ идеями индивидуализма и братства. Принципъ индивидуализма одержалъ побѣду. Даже самыя значительныя историческія личности, по мнѣнію Луи Блана, не болѣе, какъ «эфемерные актеры въ драмѣ, создаваемой обществомъ, къ которому они принадлежатъ». Что же движетъ исторію? «Не сила, что бы ни говорила внѣшность, но мысль; исторія дѣлается книгами». Съ этой точки зрѣнія важнѣйшимъ факторомъ исторіи является развитіе человѣческаго ума, распространеніе просвѣщенія въ народѣ. Разуму, интеллекту приписывается первенствующая роль въ жизни отдѣльнаго человѣка и всего общества, а чувства, привычки, желанія, страсти человѣка признаются маловажнымъ элементомъ въ его жизни, не имѣющимъ никакого историческаго значенія.
Историческая философія этого рода характерна для конца прошлаго вѣка — эпохи революціи. Французскіе матеріалисты XVIII столѣтія, послѣдователи Вольтера и Руссо, экономисты школы Смита, философы и юристы школы Бентама, наконецъ, сами дѣятели революціи, — всѣ эти, столь различные по своимъ цѣлямъ и стремленіямъ, люди сходились въ томъ, что мысль, разумъ они ставили впереди чувства. Можно сказать, что чувство они совсѣмъ игнорировали. Человѣкъ для нихъ былъ мыслящей машиной, душа человѣка — tabula rasa, въ которую можно вписать любое содержаніе. Различію нравовъ, обычаевъ, характеровъ, нравственныхъ понятій они не придавали никакого значенія. Игнорируя всѣ культурныя, историческія, классовыя особенности людей, раціоналисты XVIII вѣка создали какую-то абстракцію человѣка, которая и признавалась ими выраженіемъ свойствъ человѣческой души въ ея естественномъ состояніи. Всѣ люди предполагались ими разумными и склонными къ добру существами, легко доступными убѣжденію; съ этой точки зрѣнія несправедливости общественнаго устройства объяснялись, съ одной стороны, испорченностью и эгоизмомъ людей, стоящихъ у власти, а съ другой — невѣжествомъ народной массы. Отсюда естественно получался выводъ, что достаточно просвѣтить народъ, объяснить ему его истинные интересы — и всѣ эти несправедливости исчезнутъ. Исторія человѣчества дѣлилась на двѣ части — прежнее время, когда люди не понимали своихъ интересовъ, и новая эпоха, которая начнется тогда, когда эти интересы будутъ поняты; чтобы преобразовать общественный строй, достаточно — ясно и понятно изложить недостатки существующаго строя и преимущества новаго, основаннаго на разумномъ соглашеніи всѣхъ членовъ общества — contrat social. Сила человѣческой мысли и просвѣщенія такъ велика, что передъ нею не могутъ устоять предразсудки и предубѣжденія, порождаемыя невѣжествомъ, и потому измѣненія соціальнаго строя происходятъ съ такою же легкостью, съ какою открываются новыя идеи.
Утописты XIX вѣка, Овенъ, Сенъ-Симонъ, Фурье, были полны наивной вѣрой во всемогущество идеи. Имъ казалось, что они открыли для человѣчества идеальный соціальный строй; оставалось только убѣдить человѣчество устроить свою жизнь по предлагаемому плану, а это считалось дѣломъ легкимъ. И вотъ наши утописты обращаются ко всѣмъ классамъ населенія — королямъ, аристократамъ, банкирамъ, фабрикантамъ, рабочимъ «съ горячимъ словомъ убѣжденія». Для устройства фаланстера по плану Фурье требовалась бездѣлица — милліонъ франковъ. Но Фурье не суждено было дождаться этого милліона, хотя онъ ежедневно возвращался въ 12 ч. домой, ожидая въ этотъ, назначенный имъ въ своей книгѣ, часъ — миѳическаго капиталиста, который согласится облагодѣтельствовать человѣчество.
Подобныя же воззрѣнія долгое время пользовались неограниченнымъ кредитомъ и у насъ. Припомнимъ столь популярное у насъ ученіе о роли «критически-мыслящей личности» въ историческомъ процессѣ. По этому взгляду, прогрессъ въ исторіи совершается очень просто: критически-мыслящія личности, другими словами то, что называется интеллигенціей, вырабатываютъ общественные идеалы; чѣмъ болѣе возвышенны и гуманны эти идеалы, тѣмъ плодотворнѣе вліяніе интеллигенціи на народъ. Когда выработка идеала закончена, тогда начинается распространеніе его въ народной массѣ, и если идеалъ стоитъ этого, онъ мало-по-малу проникаетъ въ народное сознаніе, становится господствующимъ воззрѣніемъ и, наконецъ, достигаетъ своего объективнаго осуществленія, въ видѣ желаемаго преобразованія общественнаго строя. При такомъ взглядѣ на исторію, задача историка очень упрощается: она сводится къ критической оцѣнкѣ идеаловъ.
Но можно ли согласиться съ исторической философіей, признающей идеи, мнѣнія и взгляды людей конечной причиной прогресса? Нельзя, разумѣется, отрицать вліянія идей на ходъ исторіи, но что такое сами идеи, — являются ли онѣ результатомъ свободнаго творчества человѣческаго ума, стоящаго внѣ условій мѣста и времени, освобожденнаго отъ всѣхъ тѣхъ предразсудковъ, традицій, симпатій и антипатій, которые опредѣляютъ взгляды большинства людей, — или же идеи представляютъ естественный и необходимый продуктъ своего времени, соціальной среды, изъ которой онѣ вышли?
Какъ возникаютъ и какъ дѣйствуютъ идеи въ исторіи? Исторія любой общественной науки можетъ дать на это вполнѣ ясный отвѣтъ. Мы ограничимся примѣромъ политической экономіи, идеи которой оказывали едва ли не наибольшее вліяніе на общественную жизнь.
Политическая экономія — наука новаго времени. Обыкновенно, основателемъ ея признаютъ Адама Смита. Во всякомъ случаѣ, только со времени Смита политическая экономія пріобрѣтаетъ первенствующее вліяніе на законодательство и практическую жизнь. Если признать, что исторія дѣлается книгами, то книгѣ Адама Смита должно быть отведено очень почетное мѣсто въ исторіи. По словамъ Бокля, «Богатство народовъ» — важнѣйшая изъ книгъ, когда-либо написанныхъ, а ея авторъ больше способствовалъ своимъ произведеніемъ счастію человѣчества, чѣмъ всѣ политическіе и государственные люди, вмѣстѣ взятые. Бэджготъ говоритъ, что никакой продуктъ философскаго мышленія, за исключеніемъ нѣкоторыхъ богословскихъ системъ, не имѣлъ и тысячной доли того вліянія, какое оказала книга Смита[3]. Если даже признать эти отзывы сильно преувеличенными, то все же фактъ огромнаго историческаго значенія «Богатства народовъ» не подлежитъ сомнѣнію. Идеи Ад. Смита, дѣйствительно, обладали творческою силой, и соціальныя отношенія въ Англіи глубоко измѣнились подъ вліяніемъ этихъ идей. Развѣ нельзя видѣть въ этомъ доказательства великаго значенія" идей въ исторіи?
Разсмотримъ, однако, этотъ примѣръ поближе. Перечтите внимательно книгу Смита и скажите, къ чему стремился Смитъ, чьи интересы онъ защищалъ, какому общественному классу онъ болѣе всего сочувствовалъ? О рабочихъ онъ всегда говоритъ съ глубокой симпатіей; по его словамъ, «всякій разъ, когда правительство издаетъ какой-либо законъ въ пользу рабочихъ, оно поступаетъ справедливо; но не всегда бываетъ такъ, когда законъ издается въ пользу хозяевъ». Самое глубокое негодованіе вызываетъ у Смита стѣсненіе свободы труда, нарушеніе права рабочаго распоряжаться, безъ всякаго посторонняго вмѣшательства, единственною собственностью, которою онъ обладаетъ — своей рабочей силой. Напротивъ, о торговцахъ и фабрикантахъ Смитъ почти всегда говоритъ во враждебномъ тонѣ; онъ называетъ ихъ «алчнымъ и корыстолюбивымъ классомъ людей, жаждущихъ монополіи». Благодаря ихъ упорному сопротивленію всему тому, что клонится къ ослабленію ихъ несправедливыхъ привиллегій, свобода торговли въ Англіи, по мнѣнію Смита, является такой же несбыточной мечтой, какъ утопія Томаса Мора. Къ законамъ, исходящимъ отъ капиталистовъ, Смитъ совѣтуетъ относиться съ крайнимъ недовѣріемъ, такъ какъ интересы купцовъ и фабрикантовъ прямо противоположны интересамъ всего общества. Для всякаго, знакомаго съ книгою Смита, не можетъ быть никакого сомнѣнія, что Смитъ признавалъ свои идеи вполнѣ соотвѣтствующими интересамъ рабочихъ и находящимися въ непримиримомъ антагонизмѣ со стремленіями капиталистическаго класса. О что же — не прошло и двадцати лѣтъ послѣ выхода въ свѣтъ «Богатства народовъ», какъ идеи Смита стали проникать въ жизнь и вызвали ожесточенную борьбу классовъ. На сторонѣ Смита оказались фабриканты и торговцы, а противъ ученія Смита боролись рабочіе; и будущее вполнѣ оправдало такое неожиданное для творца экономической науки распредѣленіе ролей на исторической сценѣ. Царство свободы далеко не принесло народной массѣ тѣхъ благъ, которыхъ ожидалъ Смитъ. Гуманные и широкіе идеалы Смита нашли себѣ неожиданное выраженіе въ узко-эгоистическихъ интересахъ того общественнаго класса, которому Смитъ менѣе всего сочувствовалъ. Желая открыть вѣчные и незыблемые законы народнаго хозяйства и установить принципы общественнаго строя, основаннаго на разумѣ и справедливости, Смитъ способствовалъ водворенію экономическаго порядка, выгоднаго для немногихъ и невыгоднаго для большинства.
Тѣмъ не менѣе, ученики Смита продолжали открывать вѣчные и незыблемые законы народнаго хозяйства. Такимъ закономъ долженъ былъ быть установленный Мальтусомъ законъ размноженія народонаселенія. Сущность этого закона заключается въ слѣдующемъ: человѣчество имѣетъ тенденцію размножаться быстрѣе, чѣмъ растутъ средства къ существованію, и поэтому причины бѣдности лежать въ основныхъ свойствахъ человѣческой природы. Законъ Мальтуса имѣлъ очень внушительный и научный видъ, но, тѣмъ не менѣе, практическая сторона его выступала довольно ясно* Приписывая бѣдность естественнымъ причинамъ, Мальтусъ тѣмъ самымъ отрицалъ возможность улучшенія положенія рабочихъ классовъ путемъ общественныхъ реформъ; однако, и онъ требовалъ одной реформы — а именно, отмѣны законовъ о бѣдныхъ. Надо сказать, что, по стариннымъ англійскимъ законамъ, начало которыхъ восходитъ еще къ среднимъ вѣкамъ, приходы въ Англіи обязаны были содержать своихъ бѣдныхъ на счетъ средствъ, собираемыхъ съ мѣстныхъ собственниковъ. Чѣмъ болѣе возрасталъ пауперизмъ, тѣмъ тяжелѣе становились сборы въ пользу бѣдныхъ и тѣмъ популярнѣе дѣлался законъ Мальтуса среди имущихъ классовъ, несмотря на его противорѣчіе съ Библіей («плодитесь и размножайтесь»). Наконецъ, въ 1834 г. ученіе Мальтуса восторжествовало, и помощь бѣднымъ была сокращена, но имя незыблемыхъ законовъ политической экономіи.
Такимъ же незыблемымъ закономъ считалось, въ теченіе первой половины нашего вѣка, знаменитое ученіе о фондѣ заработной платы. По этому ученію, размѣръ платы каждому рабочему опредѣляется двумя условіями — величиной запаса, предназначеннаго ли содержанія рабочихъ, и ихъ числомъ. Это казалось такимъ неопровержимымъ логическимъ выводомъ изъ всѣми признаваемыхъ положеній, что даже и не требовало доказательства: предполагалось, что достаточно ясно формулировать это ученіе, чтобы сдѣлать его вполнѣ очевиднымъ.
Посмотримъ теперь, какіе выводы получились изъ новаго экономическаго закона. Величина фонда не зависитъ отъ воли рабочихъ; число ихъ, въ каждый данный моментъ, тоже не зависитъ отъ ихъ воли. Слѣдовательно, рабочіе не могутъ вліять на размѣръ своей платы; другими словами, всѣ ихъ усилія поднять заработную плату безсмысленны и безплодны. Точно также, всякое вмѣшательство правительства въ отношенія труда и капитала въ интересахъ рабочихъ (напр., фабричные законы) совершенно безполезно, такъ какъ никакія мѣры правительства не могутъ увеличить фонда заработной платы, или понизить численность населенія.
Изложенное ученіе принималось всѣми выдающимися экономистами школы Мальтуса-Рикардо, и, безъ сомнѣнія, принималось ими вполнѣ искренно. Неудивительно, что фабриканты охотно признавали выводы экономистовъ неопровержимыми положешяня науки, но также понятно, что рабочіе съ этими выводами не соглашались. И рабочіе были правы, какъ объ этомъ свидѣтельствуетъ одинъ изъ самыхъ талантливыхъ экономистовъ 80-хъ годовъ — Арнольдъ Тойнби. Въ своей книгѣ — «Lectures on the Industrial Revolution in England» — онъ прямо заявляетъ, что «политическая экономія была преобразована рабочими классами* (стр. 107).
Такимъ образомъ, политическая экономія, выражаясь мягко, далеко не была чужда классовыхъ вліяній. Что такое была политическая экономія и политико-экономы 30-хъ и 40-хъ годовъ, объ этомъ можетъ дать понятіе слѣдующая тирада Сидлера, вліятельнаго писателя того времени, члена парламента, тори и религіознаго человѣка: „политико-экономы — настоящая общественная чума и гонители бѣдныхъ людей (надѣюсь, безъ злого умысла)! но съ умысломъ или безъ умысла — это не касается судьбы ихъ несчастныхъ жертвъ. Всѣ ихъ принципы и практическія предложенія прямо ведутъ къ униженію и неминуемой гибели рабочихъ“[4].
Все это показываетъ, какимъ образомъ возникаютъ идея въ исторіи и какъ онѣ дѣйствуютъ на общество. Въ ихъ идеальной оболочкѣ всегда скрывается очень грубое матеріальное содержаніе, котораго лицо, пустившее идею въ ходъ, нерѣдко совсѣмъ и не подозрѣваетъ. Идеи Адама Смита послужили прежде всего на пользу буржуазіи, а самъ Смитъ мечталъ о благѣ рабочихъ. Для того, чтобы идея подѣйствовала, сдѣлалась господствующимъ воззрѣніемъ въ обществѣ и дѣйствительно могущественнымъ историческимъ факторомъ, необходимо, чтобы она соотвѣтствовала нуждамъ и потребностямъ данной эпохи. Отчего же зависятъ эти нужды и потребности? Это-то и нужно объяснить. Сами идеи не выходятъ изъ головы человѣка, какъ Минерва изъ головы Юпитера, но возникаютъ на почвѣ общихъ матеріальныхъ и культурныхъ условій эпохи. Въ этихъ-то матеріальныхъ и культурныхъ условіяхъ и лежитъ ключъ къ пониманію историческихъ событій. Ученіе о господствѣ идей въ исторіи, въ сущности, есть та же вѣра во всемогущество героя, но только героями въ данномъ случаѣ признаются не народные вожди, какъ въ древней исторіографіи, а мыслители, ученые, писатели, вообще люди, обладающіе творческимъ даромъ въ области духа. Но мыслители такіе же продукты своего времени, своей соціальной среды, какъ и государственные люди. Слова Луи Блана объ эфемерной роли историческихъ дѣятелей вполнѣ примѣнимы и къ мыслителямъ. Вліяніе научныхъ идей, въ сущности, довольно ограниченно. Очень мало людей серьезно читаетъ книги, а еще меньше такихъ, на которыхъ книги оказываютъ настолько глубокое дѣйствіе, что они подъ вліяніемъ книгъ измѣняютъ свое поведеніе. Обыкновенный средній человѣкъ живетъ не умомъ, а чувствами; условія его жизни воспитываютъ въ немъ цѣлый рядъ наклонностей, симпатій и антипатій, предвзятыхъ мыслей, предразсудковъ, которые глубоко коренятся въ его душѣ и не могутъ быть измѣнены книгами. Характеръ человѣка опредѣляется не книгами, а всей его жизненной обстановкой, противъ которой, точно такъ же, какъ и противъ интересовъ, книги безсильны. Даже и на взгляды людей книги оказываютъ далеко не такое сильное вліяніе, какъ обыкновенно думаютъ. Возьмите людей изъ различныхъ классовъ общества — аристократа, банкира и рабочаго. Эти люди будутъ, вѣроятно, очень различно смотрѣть на многія вещи, но развѣ различіе ихъ взглядовъ объясняется различіемъ прочитанныхъ ими книгъ? Не вѣрнѣе ли обратное — что выборъ читаемыхъ ими книгъ опредѣляется ихъ взглядами?
Человѣкъ, со всѣми своими физическими и духовными способностями, является историческимъ продуктомъ породившей его обстановки, продуктомъ естественной и соціальной среды. Это положеніе представляетъ просто иную формулировку закона всеобщей причинности. Такъ какъ все имѣетъ свою причину, и человѣкъ не съ неба свалился, а исторически развился, то и всѣ свойства человѣка должны быть обусловлены тѣми физическими и психическими факторами, подъ вліяніемъ которыхъ жилъ и развивался онъ самъ, и жили и развивались его предки. Какъ животное общественное, человѣкъ подвергается не только физическимъ вліяніямъ, но и вліянію всѣхъ другихъ людей, съ которыми онъ вступаетъ въ соприкосновеніе, вліянію ихъ нравовъ, обычаевъ, вѣрованій, политическихъ и общественныхъ учрежденій, наукъ и искусствъ, однимъ словомъ — всѣхъ тѣхъ соціальныхъ элементовъ, которые своей совокупностью составляютъ соціальную среду.
Зависимость отъ внѣшней природы ослабляется по мѣрѣ развитія цивилизаціи, сущность которой заключается въ возрастаніи власти человѣка надъ природой. Напротивъ того, чѣмъ дальше идетъ исторія, тѣмъ сильнѣе вліяетъ на человѣка соціальная среда, то, что мы называемъ культурой.
Духовное наслѣдство человѣчества все возрастаетъ, и доля каждаго отдѣльнаго поколѣнія, и тѣмъ болѣе отдѣльнаго человѣка, становится все менѣе и менѣе замѣтной. Чѣмъ культурнѣе человѣкъ, тѣмъ въ большей мѣрѣ онъ пользуется плодами умственной дѣятельности другихъ людей, и слѣдовательно, тѣмъ большее вліяніе оказываетъ на него соціальная среда. Великіе люди являются такими же продуктами соціальной среды, какъ и прочіе смертные. Можно даже сказать, что именно въ великихъ людяхъ, характеризующихъ цѣлую эпоху, особенно выпукло отражаются особенности соціальнаго строя, породившаго ихъ. Именно потому онни оказывали такое сильное вліяніе на современниковъ. Вотъ, напр.. что говоритъ по этому поводу человѣкъ, понимавшій толкъ въ великихъ людяхъ — гетб: „Присматриваясь къ фамиліямъ, или семьямъ, существовавшимъ очень долгое время, можно замѣтить, что природа обыкновенно заканчиваетъ тѣмъ, что производить на свѣтъ личность, заключающую въ себѣ характеристическія качества всѣхъ своихъ предковъ и обнаруживающую въ соединеніи между собой я въ полномъ развитіи всѣ предрасположенія, проявившіяся до тѣхъ поръ въ зародышномъ и изолированномъ состояніи во множествѣ отдѣльныхъ личностей данной семьи или рода. То же самое можно сказать и о народахъ, которые, при благопріятныхъ обстоятельствахъ, тоже воплощаютъ всѣ свои характерныя качества заразъ въ одной личности. Такими личностями были, напримѣръ, для Франціи — Людовикъ XIV, этотъ по преимуществу французскій король, и Вольтеръ, этотъ самый характерный французскій писатель, какого только возможно себѣ представить“[5].
Мы не можемъ объяснить индивидуальности генія, какъ и всякого другого человѣка. Вообще индивидуальность необъяснима, такъ какъ она зависитъ отъ безконечно-сложнаго сцѣпленія обстоятельствъ, въ своей совокупности никогда не повторяющихся, и потому не поддающихся изслѣдованію. Но именно эта сторона каждаго человѣка, составляющая то, чѣмъ онъ отличается отъ всѣхъ другихъ, себѣ подобныхъ, имѣетъ менѣе всего историческаго значенія. Человѣкъ дѣйствуетъ на другихъ людей постольку, поскольку онъ имъ подобенъ, поскольку въ его личныхъ стремленіяхъ, чувствахъ, желаніяхъ, вообще въ его духовномъ мірѣ отражается духовный міръ другихъ людей. Мы называемъ великимъ поэтомъ того, кто умѣетъ затронуть наши душевныя струны, кто, силой своего воображенія, способенъ отчуждаться отъ собственной индивидуальности, и воплощаться въ объективныхъ художественныхъ образахъ. Великій поэтъ долженъ имѣть болѣе общаго съ каждымъ изъ насъ, чѣмъ обыкновенный смертный. Его личность является какъ бы собирательнымъ выраженіемъ личностей всѣхъ другихъ людей, и именно потому его поэзія дѣйствуетъ на всѣхъ людей, какъ бы ни было различно ихъ соціальное положеніе и индивидуальныя условія жизни.
Художественныя произведенія всегда отражаютъ на себѣ господствующее настроеніе общества; это настроеніе опредѣляетъ характеръ и направленіе искусства той или иной исторической эпохи. Готическая архитектура характерна для среднихъ вѣковъ, итальянская живопись достигаетъ высшей точки своего развитія въ эпоху возрожденія; французскій ложноклассицизмъ тѣсно примыкалъ къ монархіи Людовика XIV, а великія поэтическія произведенія Гёте и Шиллера были выраженіемъ пробужденія германскаго національнаго генія, экономическаго и политическаго подъема Германіи, послѣ упадка и истощенія, вызваннаго 30-лѣтней войной.
То же самое можно сказать и о наукѣ. Въ средніе вѣка самые сильные умы посвящали себя теологіи и изощрялись въ безплодныхъ усиліяхъ понять и объяснить то, что по самому существу своему необъяснимо. Теперь во главѣ наукъ стоитъ естествознаніе. Почему же блаженный (beatus) Августинъ изучалъ не природу, а Дарвинъ не сдѣлался теологомъ? Не вслѣдствіе своей индивидуальности, а просто потому, что Августинъ жилъ въ то время, когда теологія господствовала надъ умами человѣчества и заключала въ себѣ всѣ знанія и философію эпохи; а Дарвинъ жилъ въ наше время, когда крупная промышленность преобразовала хозяйство, и на первый планъ выдвинулись практическія задачи, разрѣшеніе которыхъ невозможно безъ познанія законовъ природы.
Философія точно также всегда отражаетъ на себѣ характеръ соціальной среды. Философскій скептицизмъ Юма и матеріализмъ Гельвеція, Ламеттри и Гольбаха были порождены тѣмъ обще ственнымъ теченіемъ, которое произвело французскую революцію. Метафизическія системы первой половины нашего вѣка находились въ очевидной связи съ реакціей, господствовавшей на всемъ европейскомъ континентѣ. Вообще, какую бы область искусства или знанія мы ни взяли, вездѣ мы видимъ могущественное вліяніе господствующаго настроенія умовъ, иначе говоря, соціальной среды. То, что кажется продуктомъ личнаго творчества человѣка, высочайшимъ произведеніемъ индивидуальнаго генія, при внимательномъ анализѣ всегда оказывается болѣе или менѣе яснымъ выраженіемъ общихъ культурныхъ условій эпохи.
Вліяніе соціальной среды на политическія учрежденія еще болѣе очевидно. Въ настоящее время было бы смѣшно объяснять характеръ государственнаго устройства той или иной страны личностью законодателя. Соціальная среда опредѣляетъ характеръ государственнаго строя точно также, какъ она опредѣляетъ направленіе искусства, науки, философіи и религіи.
Мы видимъ, что соціальная среда является основнымъ факторомъ исторіи. Личность человѣка исчезаетъ и расплывается въ человѣческой массѣ, которая и дѣлаетъ исторію. Несмотря на то, что, при поверхностномъ взглядѣ, единственнымъ дѣятелемъ исторіи является конкретная человѣческая индивидуальность, историческій процессъ имѣетъ стихійный, безличный характеръ. Человѣкъ хлопочетъ о своихъ личныхъ дѣлахъ, живетъ въ своемъ маленькомъ, узенькомъ міркѣ, думаетъ только о себѣ, и въ тоже время безсознательно отражаетъ господствующія культурныя теченія, и является носителемъ идей, стремленій и вѣрованій своего времени. Осуществляя свой личный идеалъ, человѣкъ доставляетъ торжество тѣмъ соціальнымъ вліяніямъ, которыя сдѣлали его такимъ, какимъ онъ есть. „Er denkt zu shieben, und er wird geschoben“. Весь секретъ вліянія героя на толпу, великаго историческаго дѣятеля на человѣчество заключается въ томъ, что герой лучше другихъ угадываетъ нужды и потребности своей эпохи, и поэтому является самой подходящей личностью для осуществленія ихъ. Нерѣдко при этомъ историческій дѣятель не понимаетъ истиннаго смысла своей дѣятельности, руководствуется своими личными мотивами и какъ бы помимо воли исполняетъ свою историческую миссію.
Итакъ, соціальная среда создаетъ человѣка и даетъ направленіе его дѣятельности. Но чѣмъ же опредѣляется характеръ соціальной среды? Соціальная среда не есть первичный факторъ, не поддающійся дальнѣйшему разложенію. Соціальная среда — это тѣ же люди. Слѣдовательно, объясняя историческое развитіе вліяніемъ среды, мы, въ сущности, утверждаемъ только то, что историческая эволюція имѣетъ безличный, массовый характеръ. Но чѣмъ же движется исторія, что толкаетъ человѣчество впередъ, что создаетъ то общественное настроеніе, которымъ опредѣляется характеръ исторической эпохи?
Соціальная среда опредѣляется, прежде всего, хозяйственными отношеніями* философія, наука и искусство, политическія учрежденія, обычаи, нравы — всѣ самыя возвышенныя проявленія человѣческаго духа имѣютъ свои корни въ условіяхъ хозяйства. Такое утвержденіе можетъ показаться очень рискованнымъ. Тѣмъ не менѣе, оно является самымъ естественнымъ и правдоподобнымъ разрѣшеніемъ вопроса о движущей силѣ исторіи.
Отбросимъ всякія теоріи въ сторону и посмотримъ вокругъ. Прежде чѣмъ наслаждаться искусствомъ и философствовать, нужно ѣсть, и потому, пока вопросъ о пищѣ не рѣшенъ, до тѣхъ поръ нельзя уноситься въ заоблачныя сферы, какъ бы онѣ ни были привлекательны. Преобладаніе въ жизни людей хозяйственныхъ интересовъ основывается вовсе не на природѣ человѣка. Обезпечьте людямъ средства къ существованію, и тогда на первый планъ выступятъ другія потребности и задачи. Но такъ какъ до сихъ поръ мы не знали ни одного общества, въ которомъ большинство населенія было бы избавлено отъ заботы о хлѣбѣ насущномъ, то экономическій факторъ до сихъ поръ является важнѣйшимъ въ исторіи.
So übt Natur die Mutterpflicht
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Einstweilen, bis den Bau der Welt
Philosophie Zusammenhalt,
Erhält sie das Getriebe
Durch Hunger, und durch Liebe *).
- ) Такъ природа исполняетъ свою материнскую обязанность: пока философія не будетъ управлять міромъ, природа поддерживаетъ все живое съ помощью голода и любви.
Эти стихи Шиллера выражаютъ несомнѣнную истину, съ которой трудно спорить. Кто же не знаетъ, что голодъ и любовь являются главнѣйшими, и почти единственными, мотивами человѣческой дѣятельности? Русскіе субъективисты часто ссылаются на Лестера Уорда. Вотъ что говоритъ по этому поводу послѣдній[6]: „…Какой же философъ, или, вообще, мыслящій человѣкъ можетъ не видѣть, что любовь, голодъ и, вообще, нужда поглощаютъ силы большей части человѣчества?“ И, дѣйствительно, этого нельзя не видѣть. Но если есть два основныхъ фактора человѣческой жизни, почему же мы признаемъ только одинъ изъ нихъ — голодъ, творческой силой исторіи? По очень простой причинѣ: потому что любовь не толкаетъ насъ на борьбу съ природой, не требуетъ съ нашей стороны труда и усилій, не вызываетъ упорной и неутомимой работы ума. Удовлетвореніе чувства любви зависитъ не только отъ насъ самихъ, но и отъ воли другого человѣка, и никакія усилія съ нашей стороны не могутъ вызвать въ этомъ другомъ человѣкѣ чувства, если оно не возникаетъ само собою. Чувство любви одинаково удовлетворяется людьми, стоящими на самыхъ различныхъ ступеняхъ культуры и самыхъ различныхъ общественныхъ положеній. Это есть по преимуществу не историческій факторъ, и къ нему вполнѣ примѣнимо изреченіе: „ничто не ново подъ луной“. Тысячу лѣтъ тому назадъ люди любили такъ же, какъ теперь, такъ же радовались, встрѣчая взаимность, такъ же страдали отъ неудачной любви. Въ этомъ отношеніи человѣчество почти не прогрессируетъ. Напротивъ, прогрессъ цивилизаціи можетъ вполнѣ измѣряться успѣхами матеріальной культуры. Чѣмъ выше цивилизація, тѣмъ больше наша власть надъ природою; безъ этой власти, безъ соотвѣтствующаго матеріальнаго базиса, невозможно развитіе высшихъ духовныхъ способностей человѣка. Что же насъ толкаетъ на борьбу съ природой? Голодъ, понимая подъ голодомъ всю совокупность нашихъ матеріальныхъ потребностей, — потребность въ пищѣ, одеждѣ, жилищѣ, и пр. Въ этомъ направленіи наши усилія не безплодны, не пропадаютъ даромъ, но всегда приводятъ къ цѣли. Матеріальныя потребности удовлетворяются все полнѣе и полнѣе, по мѣрѣ развитія нашего ума и совершенствованія общественнаго строя; потому стремленіе къ удовлетворенію именно этихъ потребностей и является прогрессивнымъ факторомъ въ исторіи, направляющимъ энергію человѣчества и не позволяющимъ ему успокоиться надъ тѣмъ, что уже достигнуто.
Поддержаніе своего существованія во всѣ времена было главнымъ интересомъ человѣческой жизни. Въ этомъ заключалась оснои мая задача всякаго политическаго и общественнаго союза. Нравы обычаи, политическія учрежденія должны были приспособляться къ условіямъ хозяйства, такъ какъ если бы они не соотвѣтствовали этимъ условіямъ, то хозяйство не могло бы идти, и человѣчество лишилось бы матеріальнаго базиса своего существованія.
Мы говорили о томъ, что человѣкъ создается соціальной средой. Теперь остановимся нѣсколько подробнѣе на томъ, чѣмъ создается сама среда, что опредѣляетъ ея характеръ.
Было бы ошибочно предполагать, что соціальная среда въ каждомъ данномъ обществѣ имѣетъ однородный характеръ. Напротивъ, соціальная среда такъ же разнообразна, какъ разнообразны господствующія экономическія условія. Если мы оставимъ въ сторонѣ примитивное общество, основанное на материнскомъ правѣ и коммунистическомъ хозяйствѣ, то во всѣхъ историческихъ союзахъ людей мы встрѣтимъ одно основное дѣленіе общества — на богатыхъ и бѣдныхъ. На низшихъ ступеняхъ культуры съ этимъ различіемъ соединяется различіе въ политическихъ и гражданскихъ правахъ. Въ современныхъ государствахъ политическія и гражданскія права» богатыхъ и бѣдныхъ уравниваются, но экономическое неравенство не исчезаетъ. На этомъ основномъ общественномъ неравенствѣ создаются общественные классы.
Не слѣдуетъ, впрочемъ, думать, что общество состоитъ только изъ двухъ классовъ — оптиматовъ и пролетаріевъ, капиталистовъ и рабочихъ. Въ каждомъ обществѣ столько же классовъ, сколько формъ дохода въ немъ существуетъ. Такъ, капиталистическая организація хозяйства предполагаетъ три основныя формы дохода — ренту, прибыль и заработную плату. Но не нужно забывать, что ни въ одной странѣ капитализмъ не достигъ еще полнаго господства, и на ряду съ крупными капиталистическими предпріятіями повсюду еще сохраняются многочисленныя мелкія предпріятія, основанныя на личномъ трудѣ хозяевъ; особенно распространены такія предпріятія въ земледѣліи. Поэтому, большинство современныхъ обществъ распадаются, по крайней мѣрѣ, на 5 классовъ: крупныхъ землевладѣльцевъ (рента), крупныхъ предпринимателей (прибыль), рабочихъ (заработная плата), ремесленниковъ, лавочниковъ, вообще мелкихъ самостоятельныхъ хозяевъ (смѣшанный доходъ, состоящій изъ прибыли и заработной платы) и крестьянъ (смѣшанный доходъ изъ ренты, прибыли и рабочей платы). Два послѣдніе класса занимаютъ промежуточное положеніе между собственниками и рабочими. Экономическое, а вмѣстѣ съ тѣмъ и общественное значеніе этихъ классовъ падаетъ по мѣрѣ развитія капитализма; среди нихъ происходитъ дифференціація — немногіе хозяева переходятъ въ классъ крупныхъ собственниковъ, а громадное большинство пополняетъ ряды пролетарьята, рабочихъ.
Если мы представимъ себѣ, какъ различны условія жизни каждаго изъ этихъ общественныхъ классовъ, если мы сравнимъ жизненную обстановку крестьянина и землевладѣльца, фабриканта и рабочаго, для насъ станетъ ясно великое значеніе экономическаго фактора. Крестьянинъ, обрабатывающій тотъ же клочекъ поля, надъ которымъ трудились поколѣнія его предковъ, живущій въ деревнѣ, работающій подъ открытымъ небомъ, при помощи только своей семьи, почти никогда не покидающій ограниченнаго участка земли, гдѣ онъ родился и выросъ, возлагающій всѣ свои надежды на урожай, посылаемый Господомъ Богомъ, — очевидно, долженъ быть совсѣмъ другимъ человѣкомъ, чѣмъ фабричный рабочій, не имѣющій своего угла, скитающійся съ одной фабрики на другую, работающій среди шума и грохота паровыхъ машинъ, съ сотнями и тысячами товарищей. Міросозерцаніе того и другого должно быть глубоко различно. Также различны культурный типъ крупнаго землевладѣльца, живущаго въ своихъ родовыхъ помѣстьяхъ, и какого-нибудь биржевого дѣльца или банкира, занятаго финансовыми операціями, которыя каждую минуту могутъ его обогатить или разорить. Общество, въ которомъ преобладаетъ натуральное хозяйство, въ которомъ большинство населенія удовлетворяетъ свои потребности продуктами собственнаго труда, должно имѣть другія вѣрованія, другую философію, литературу, нравы, обычаи, чѣмъ общество съ денежнымъ хозяйствомъ, подпавшее власти золотого тельца.
И такъ, раздѣленіе общества на классы основывается на неравенствѣ распредѣленія народнаго дохода. Чѣмъ же опредѣляется это распредѣленіе? Ничѣмъ инымъ, какъ способомъ производства и обмѣна. Каждой формѣ производства и обмѣна соотвѣтствуетъ опредѣленная форма распредѣленія, а слѣдовательно, и опредѣленный типъ соціальнаго строя вообще. Такъ, рабство могло возникнуть только тогда, когда производительность труда сдѣлала нѣкоторые успѣхи, и трудъ раба могъ приносить болѣе, чѣмъ стоило его содержаніе. Поэтому, у народовъ, стоящихъ на самой низкой ступени экономическаго развитія, рабства не существуетъ. Плѣнниковъ просто убивали.
Съ другой стороны, когда производительность труда невелика, рабство, какъ извѣстно, является необходимымъ условіемъ культурныхъ успѣховъ; уже давно замѣчено, что греческая цивилизація была бы немыслима безъ рабства. Только благодаря тому, что весь физическій трудъ исполнялся рабами, греческіе мыслители, поэты и художники могли свободно отдаваться умственному труду. Возникновеніе классовъ вполнѣ объясняется условіями производства. Пока охота и рыбная ловля являются единственными средствами добыванія пищи, всѣ члены племени принимаютъ участіе въ управленіи и въ войнѣ. Но охота можетъ давать пропитаніе только очень рѣдкому населенію; запросъ на пищу все возрастаетъ, и населеніе переходитъ къ земледѣлію. Тогда положеніе мѣняется. Земледѣлецъ не можетъ принимать участія въ непрерывныхъ войнахъ, такъ какъ обработка земли требуетъ большого труда, а орудія производства земледѣльца непригодны для военныхъ цѣлей; охотникъ всегда вмѣстѣ съ тѣмъ и воинъ, но земледѣлецъ, по самому роду своихъ занятій, предпочитаетъ миръ. Однако, воевать все-таки нужно, и вотъ начинается раздѣленіе труда: масса населенія занимается обработкой земли, а особая каста воиновъ ведетъ войну. Такимъ же образомъ изъ. первичной общины мало-по-малу выдѣляются и другіе правящіе классы, все по той же причинѣ, потому что земледѣліе цѣликомъ поглощаетъ человѣка, приковываетъ его къ одному участку земли и не оставляетъ ему времени для занятія войной и общественными дѣлами.
Измѣненіе условій производства и обмѣна въ наше время вызвало новое распредѣленіе національнаго дохода, и новые общественные классы. Въ средніе вѣка капиталъ не игралъ почти никакой роли. Политическая власть сосредоточивалась въ классѣ крупныхъ земельныхъ собственниковъ. Фабрика, міровая торговля и денежное хозяйство сдѣлали господствующимъ классомъ крупную буржуазію — фабриканта, банкира, биржевика — все фигуры, незнакомыя доброму старому времени. По извѣстному выраженію Сійзса, третье сословіе, которое раньше было ничѣмъ, теперь стало всѣмъ.
Чѣмъ же была вызвана эта политическая и соціальная революція? Ничѣмъ инымъ, какъ новыми формами хозяйства, развитіемъ обмѣна, изобрѣтеніемъ машинъ.
Этихъ бѣглыхъ замѣчаній, разумѣется, отнюдь недостаточно для доказательства преобладающего значенія экономическаго фактора въ исторіи. Достоинство всякой научной гипотезы можетъ быть опредѣлено только однимъ путемъ: провѣркой этой гипотезы на фактахъ. Если при ея помощи удается объяснять факты и, еще болѣе, предвидѣть ихъ, значить гипотеза плодотворна и ею можно пользоваться въ научныхъ изслѣдованіяхъ. Поэтому, доказательство изложенной теоріи или гипотезы историческаго процесса можетъ заключаться только въ дѣйствительномъ объясненіи событій міровой исторіи съ точки зрѣнія зависимости ихъ отъ экономическихъ отношеній. Очень многое въ этомъ смыслѣ уже сдѣлано, еще больше остается сдѣлать; во всякомъ случаѣ, нельзя, по нашему мнѣнію, отрицать, что новое направленіе въ историческихъ наукахъ оказалось весьма плодотворнымъ, пролило яркій свѣтъ на цѣлый рядъ историческихъ фактовъ, которые раньше, со стороны историковъ культурнаго направленія, получали неполное или невѣрное освѣщеніе, уяснило смыслъ многихъ событій, и, что еще важнѣе, до извѣстной степени позволило ихъ предвидѣть. Чего же еще требовать отъ научной гипотезы?
Въ какой мѣрѣ эта гипотеза примѣнима ко всѣмъ историческимъ эпохамъ и ко всѣмъ народамъ, это можетъ рѣшить только спеціальное разслѣдованіе самихъ фактовъ. До сихъ поръ попытки экономическаго объясненія исторіи, въ тѣхъ случаяхъ, когда онѣ дѣлались умѣло и съ нужнымъ знаніемъ историческихъ фактовъ, приводили къ блестящимъ результатамъ, открывали новыя и неожиданныя историческія перспективы, и въ этомъ заключается, по нашему мнѣнію, лучшее доказательство научной состоятельности разсматриваемой доктрины.
- ↑ Т. Карлейль. Герои и героическое въ исторіи. Перев. Яковенко, стр. 17.
- ↑ Луи Бланъ. Исторія великой французской революціи. Пер. Антоновича. T. I, стр. 40.
- ↑ А. Чупровъ. Исторія политической экономіи.
- ↑ Alfred. The History of thé Factory Movement. I, 131.
- ↑ Цитировано у Жоди: Психологія великихъ людей, русск. переводъ, стр. 14.
- ↑ Lester Ward: „Psychic Factors of Civilisation“, p. 122.