1893
править1860.
править|
Какія искривленныя, глухія, узкія, непроходимыя, заносящія далеко въ сторону дорога набирало человѣчество, стремясь достигнуть вѣчной истины, тогда какъ предъ ихъ весь билъ открытъ прямой путъ, подобный пути, ведущему къ великолѣпной храминѣ, назначенной царю въ чертога! Всѣхъ другихъ путей шире и роскошнѣе онъ, озаренный солнцемъ и освѣщенный всю ночь огнями; но мимо его въ глухой темнотѣ текла люди, — и сколько разъ, уже наведенные исходившимъ съ небесъ смысломъ, они и тутъ умѣли отшатнуться и сбиться въ сторону, умѣли среди бѣла дня попасть вновь въ непроходимыя захолустья, умѣли напустить вновь слѣпой туманъ другъ другу въ очи и, влачась вслѣдъ за болотными огнями, умѣли таки добраться до пропасти, чтобы потомъ съ ужасомъ спросятъ другъ друга: гдѣ выходъ, гдѣ дорога? Мертвыя души. |
Какія мрачныя краски! Не смотря на то, нашъ великій поэтъ правъ по своему, какъ поэтъ. Въ самомъ дѣлѣ, кому изъ мыслящихъ людей, хотя разъ въ жизни, не являлась эта картина? Какія бы убѣжденія кто ни пріобрѣлъ, какой бы путь ни считалъ прямымъ, кого не поражали тысячекратныя и упорныя уклоненія отъ этого пути? Если у человѣка есть сердце, то съ такимъ взглядомъ на міръ, возможна только одна жизнь, — борьба, непрерывная, неустающая борьба. Но тяжело такъ враждебно смотрѣть на божій міръ, тяжело видѣть, какъ міръ враждебно смотритъ на тебя. Отъ такой борьбы умирать; и отъ такой борьбы, дѣйствительно, умеръ Гоголь.
Такіе люди однакоже еще счастливы, потому что они по крайней мѣрѣ убѣждены безъ всякой тѣни сомнѣнія въ существованіи прямаго пути, — пути, озареннаго солнцемъ и всю ночь освѣщеннаго огнями. Есть другія убѣжденія, отчасти сродныя съ первыми, но еще болѣе печальныя — это мысли, на которыхъ любитъ останавливаться Герценъ. Его докторъ Крутовъ думалъ, что родъ человѣческій состоитъ изъ однихъ поврежденныхъ въ умѣ. Отсюда послѣдовательно выходитъ, что земля есть больная планета, а человѣкъ есть организмъ, неудавшійся природѣ. Поэтому, исторія ума человѣческаго есть рядъ громадныхъ, гигантскихъ заблужденій, рядъ сумасшествій, тянувшихся цѣлыя тысячелѣтія. Полушутя, полусеріозно, Герценъ начинаетъ даже ожидать геологическаго переворота, который поглотилъ бы человѣчество и произвелъ бы новыя существа, болѣе подходящія къ его идеалу; онъ воображаетъ даже, какъ будто пережилъ этотъ переворотъ, мысленно становится на другомъ берегу бездны, въ которую стремится человѣчество.
Страшныя убѣжденія! Еще тяжелѣе жить въ этой пустынѣ, тяжелѣе остаться одному послѣ геологическаго переворота, чѣмъ жить во враждѣ среди кипящаго многолюдія.
И такъ, вотъ два рода убѣжденій, и какъ странно, что, при всей ихъ противоположности, они ведутъ къ тому же безотрадному концу!
Признаете вы истину, найдете прямой путь — и вамъ -приходится оплакивать чуть не все человѣчество, и настоящія, и прошлыя поколѣнія, ибо они идутъ не но вашему пути, и вы видите ясно, что они добираются до пропасти.
Отвергнете вы всякія убѣжденія, — и вамъ приходится опять скорбѣть, какъ единому разумному среди толпы умалишенныхъ, ибо люди ни за что не хотятъ оставить своихъ убѣжденій.
Какъ же быть? Неужели нѣтъ взгляда на міръ, который позволялъ бы намъ жить на нашей прекрасной планетѣ, не слишкомъ торопясь въ геологическому перевороту и не слишкомъ много убиваясь о заблужденіяхъ человѣчества? Который давалъ бы надлежащую мѣру и нашей враждѣ, и вашей печали; давалъ бы хотя нѣкоторый смыслъ той кутерьмѣ, которую мы видимъ вокругъ себя?
Такой взглядъ долженъ быть, съ этимъ легко согласиться напередъ. И онъ дѣйствительно есть, онъ составляетъ философію, до которой достигло человѣчество. Философія есть трезвый, здоровый взглядъ на міръ; я разумѣю здѣсь настоящую философію, именно философію Гегеля.
Замѣтьте, на самомъ дѣлѣ, что Гоголь и Герценъ, не смотря на яркую ихъ противоположность, сходны въ одномъ: и тотъ и другой большіе идеалисты.
Гоголь напримѣръ, выбравши прямой путь, слишкомъ идеально смотритъ на него. Онъ думаетъ, что только этотъ путь и озаренъ солнцемъ, и почему-то воображаетъ, что другіе темны, глухи и непроходимы, заносятъ въ сторону к приводятъ къ пропастямъ. Между тѣмъ, это не такъ. Всѣ пути болѣе или менѣе освѣщены, всѣ выходятъ на большую дорогу жизни, и въ тоже время нѣтъ ни одного, на которомъ бы нельзя было опасаться «слѣпаго тумана» и не нужно бы остерегаться пропастей.
Герценъ же еще идеальнѣе Гоголя. Его идеалъ — дорога, по которой никто еще не ходилъ, существо, котораго еще не было и которое будетъ произведено землею только послѣ слѣдующаго геологическаго переворота. Онъ и его герои только прикидываются реалистами, медиками, очень занятыми полушаріями большаго мозга; на самомъ же дѣлѣ даже ихъ будущій геологическій переворотъ, — по видимому, нѣчто очень реальное, — есть чистая мечта.
Всѣ эти соображенія я привелъ не съ тѣмъ однакоже, чтобы голословно похвалить философію Гегеля, но чтобы нѣсколько пояснить взглядъ, который можно составить себѣ относительно состоянія самой философіи въ настоящее время.
Если бы какой-нибудь идеалистъ, подобный Гоголю или Крупову, взглянулъ на состояніе философіи у насъ или въ западной Европѣ, то, безъ сомнѣнія, пришелъ бы въ отчаяніе и разразился бы воплемъ, подобнымъ жалобѣ Гоголя. На самомъ дѣлѣ, кто занимается философіею, кто уважаетъ ее? Не сдѣлалась ли она посмѣшищемъ для толпы, не считаетъ ли каждый своимъ долгомъ отпустить нѣсколько шуточекъ на счетъ ея и показать, что и онъ также на столько уменъ, что считаетъ философію вздоромъ? Дѣйствительно, таково общее расположеніе массы образованныхъ людей, даже въ Германіи, даже тамъ, гдѣ нѣкогда публика съ благоговѣніемъ чтила философію и философовъ.
Но едва ли отсюда можно что-нибудь заключать о состояніи философіи. Всеобщій энтузіазмъ для нея имѣетъ столь же малое значеніе, какъ и всеобщее пренебреженіе. Шлоссеръ, воплощенная правдивость, прекрасно разсказываетъ о временахъ, когда Фихте преподавалъ въ Іенѣ. «Мы мало его понимали, говоритъ онъ, тѣмъ не менѣе онъ возбуждалъ энтузіазмъ, отчасти весьма полезный». Философія всегда была и всегда будетъ доступною для немногихъ. Массѣ заниматься ею некогда, — ей нужно жить, чувствовать и двигаться, совершать всемірную исторію. Философія можетъ требовать только одного — вліянія на умственную жизнь, — и это вліяніе она имѣетъ неизбѣжно, неизмѣнно.
Впрочемъ, и въ самомъ кругѣ философствующихъ умовъ, въ настоящее время, господствуетъ очевидная слабость и разладица. Охотники до новизны, люди, воображающіе, что писанное десять лѣтъ назадъ уже никуда не годится въ сравненіи съ мудростію нынѣшнихъ книгъ, тѣ говорятъ очень просто, что система Гегеля пала, и что явились потомъ многія другія системы, изъ которыхъ они принадлежатъ къ такой-то, или, — которыя всѣ такъ же никуда не годятся. Но дѣло, кажется, имѣетъ другой видъ. Также точно просто, — системы Гегеля не поняли, пустились оригинальничать и никто ничего истинно-новаго сказать не можетъ, хотя всѣ разсыпались — кто въ лѣсъ, кто по дрова.
Какъ ничтожно нынѣшнее философское движеніе, видно уже изъ того, сколько шуму дѣлалъ и дѣлаетъ въ настоящее время матеріализмъ. Начиная отъ Канта и до распаденія Гегелевой школы, матеріализмъ не имѣлъ никакого значенія въ Германіи, и процвѣталъ только во Франціи, да въ Англіи. Матеріализмъ есть ученіе неистребимое, которое всегда, во всякую эпоху человѣчества имѣло и будетъ имѣть представителей; но въ глазахъ философовъ онъ постоянно имѣлъ очень малую, можетъ быть даже слишкомъ малую важность, чтобы обращать на него серіозное вниманіе. Нынѣ онъ важенъ необыкновенно. По Европѣ загремѣли имена, которымъ не прожить и двадцати лѣтъ, и которыя принимаются однакоже и имена новѣйшихъ философовъ. Кто не знаетъ знаменитаго тріумвирата — Карла Фохта, Moлешотта и Бюхнера?
Карлъ Фохтъ, котораго нѣмецкіе книгопродавцы въ своихъ объявленіяхъ и русскіе журналы въ своихъ ученыхъ статьяхъ называютъ геніальнымъ, есть натуралистъ изъ числа самыхъ обыкновенныхъ натуралистовъ. Ученая братія, по его спеціальности, не особенно уважаетъ его. Онъ сочинилъ зоологическую систему, которая пала немедленно по напечатаніи, не смотря на сильное желаніе Фохта произвести переворотъ. Впрочемъ, онъ сдѣлалъ нѣсколько хорошихъ наслѣдованій, но зоологическихъ, а не философскихъ. Что же касается до философія, то онъ совершенно не виноватъ; онъ опустилъ нѣсколько шуточекъ, нѣсколько нѣмецкихъ острогъ, — виноватъ ли не онъ, что публика приняла это за глубокія философскія соображенія? Говорятъ, Карлъ Фохтъ добрый и веселый человѣкъ и натура не испорченная, — отъ роду не знакомъ ни съ философскими, ни съ богословскими тонкостями; какъ натуралисту, ему даже весьма позволительно быть матеріалистомъ; непозволительно только поднять изъ-за этого шумъ.
Яковъ Молешоттъ гораздо серіознѣе Фохта; онъ — натура чисто нѣмецкая, восторженная, дѣлаетъ постоянно восклицанія и ссылается на Фейербаха, единственнаго философа, за котораго ссылаются матеріалисты, именно потому, что Фейербахъ отказался отъ всякой философіи. Молешоттъ серіознѣе, но ни чуть не основательнѣе Фохта. Онъ пишетъ напр. заглавіе — Мышленіе. Вы думаете, что дѣло идетъ дѣйствительно о мышленіи, а онъ толкуетъ о томъ, что если выпить шампанскаго, то являются веселыя мысли, что на голодный желудокъ человѣкъ имѣетъ мрачный взглядъ на міръ и т. п. — словомъ, что мышленіе зависитъ отъ тѣла. Но, кто же сомнѣвался въ этомъ и можно ли выдавать это за новѣйшее открытіе? Другая глава подъ заглавіемъ — Воля. Та же самая исторія. Говорится о томъ, что ничего небываетъ безъ причины, что ваниль, яйца и глинтвейнъ возбуждаютъ похоть, и приводятся также другіе примѣры.
Молешоттъ тоже заслужилъ себѣ справедливую извѣстность между физіологами, заслужилъ ее. безпрерывными изысканіями въ области физіологіи. Но что публика физіологію принимаетъ за философію — это не его вина.
Бюхнеръ — безъ сомнѣніи стоитъ ниже обоихъ предъидущихъ. — Богъ его знаетъ, ученый ли онъ: онъ докторъ, да кто же въ Германіи не докторъ? Но отъ ничѣмъ не заслужилъ себѣ извѣстности въ наукахъ. Онъ легко пишетъ — заслуга великая! Онъ собралъ въ маленькую книжку ходячія мнѣнія матеріализма, простѣйшія, наивнѣйшія положенія, собралъ безъ связи, безъ системы, безъ признака оригинальности, — вотъ вамъ и новѣйшій философъ!
И такъ, весь шумъ, который произвели эти писатели, нимало не относится къ философіи, ибо онъ показываетъ скорѣе отсутствіе философіи; она осталась при этомъ совершенно въ сторонѣ.
Что матеріализмъ имѣетъ въ настоящее время особенно важное значеніе, какъ слѣдствіе развитія естественныхъ наукъ и также той степени развитія, на которой находится самая философія, — это другой вопросъ. Въ такомъ случаѣ представителями матеріализма должно считать не Фохта, Молешотта и Бюхнера, а цѣлый рядъ дѣйствительно великихъ натуралистовъ и математиковъ. Значеніе же, которое пріобрѣло изученіе природы въ послѣднія столѣтія, должно быть приписано философскому перевороту въ ужахъ, и философія содержитъ въ себѣ глубочайшій смыслъ этого изученія. Тѣмъ не менѣе, однакоже, нельзя считать натуралистовъ философами, и односторонняго взгляда, который неизбѣжно у нихъ развивается, нельзя принимать за философіи. Все это совершенно понятно для знакомыхъ съ философіею. Вообще замѣтимъ, чтобы отличить какія бы то ни было умственныя явленія отъ философіи, для этого, очевидно, нужно знать философію, нужно философствовать. Чтобы говоритъ о философіи, точно также нужно знать философію, нужно философствовать. Какъ ни просты эти истины, ихъ безпрерывно забываютъ. Большею частію о философіи ахаютъ только, что она темна, т. е. ея не знаютъ, и однакоже берутся судить, о ней.
И такъ, развитіе матеріализма именно въ той формѣ, какъ онъ является у натуралистовъ, — не имѣетъ никакой важности для философіи. По правилу Гегеля — «что дѣйствительно, то разумно», это развитіе должно быть почитаемо недѣйствительнымъ, ничтожнымъ. Оно такъ и есть; нельзя же считать дѣйствительнымъ явленіемъ въ философіи то, что къ ней вовсе не относится.
Но въ Германія существуютъ, хромѣ того, настоящія философскія ученія, разнообразныя и даже противоположныя. Процвѣтаетъ школа Горбарта, есть ново-шеллингіанцы, новокантіанцы, есть послѣдователи Фейербаха, Тренделенбурга и пр. Но нѣтъ ни одного ученія господствующаго, ни одно не обѣщаетъ великой будущности. Выражая прямо свою мысль, я долженъ сказать, что всѣ эти школы — суть ересь, расколъ въ отношеніи къ философіи Гегеля, кто всѣ онѣ «недѣйствительны» по его терминологіи. Очевидно — наслѣдника Гегелю нѣтъ. На страшной высотѣ, на которую онъ поднялся, — закружилась голова у его послѣдователей, и вотъ они сошли немножко пониже, тогда какъ у другихъ не хватаетъ силъ, чтобы подняться на эту высоту. Слѣдовательно, явленіе многихъ равносильныхъ и разновидныхъ ученій есть необходимое слѣдствіе самаго явленія Гегеля. Но, само собою разумѣется, на всѣхъ ученіяхъ отразился его могучій духъ, вліяніе осталось — глубокое, неминуемое вліяніе, и постепенно оно возметъ верхъ, и если философія и получитъ новый видъ, то останется въ сущности тою же единою философіею, которая, по ученію Гегеля, началась съ Ѳалеса и непрерывно идетъ до нашихъ дней.
Все это еще немного доказываетъ въ пользу философіи Гегеля. Я хотѣлъ только показать, что весьма неосновательно мнѣніе тѣхъ, кто изъ малаго числа послѣдователей Гегеля въ Германіи заключаетъ о паденіи его философіи. Дѣло совсѣмъ не въ послѣдователяхъ, а въ самой философія. Философія не избирается по большинству голосовъ, какъ французскіе императоры. А иначе, ученіе о самодвижущихся и самопишущихъ столикахъ имѣло бы огромный перевѣсъ ладъ философіею Гегеля. «Въ настоящее время уже начинается возобновленіе Гегелевой философіи. Куно Фишеръ, безъ всякаго сомнѣнія» блистательнѣйшій изъ современныхъ философскихъ писателей и профессоровъ, — истолковываетъ въ своихъ сочиненіяхъ философію Гегеля.
Философія Гегеля есть ученіе весьма серіозное, весьма строгое, важное и глубокое. Она не легко понимается, но, когда все дѣло, вся сущность заключается въ пониманіи, какъ же вы хотите, чтобы пониманіе было легко? Оно такое, какое есть, какое должно быть. Въ другихъ наукахъ пониманіе какъ-будто отдѣльно отъ предмета, а здѣсь они сливаются; результаты не существуютъ отдѣльно отъ пониманія ихъ вывода.
Вообще, въ пользу философіи Гегеля можно привести одно важное доказательство. Она Такова — какова должна битъ философія. На самомъ дѣлѣ, какъ ни темны обыкновенныя представленія, о философіи, можно, даже опираясь только на нихъ, покивать, что философія Гегеля удовлетворяетъ всѣмъ ихъ требованіямъ.
Чего вы хотите, чего ожидаете отъ философіи?
Очевидно напр., что философія не должна заключать въ себѣ какихъ-нибудь особыхъ откровеній, какихъ-нибудь таинствъ или гипотезъ, словомъ, не должна перестроивать жизнь и міръ на свой манеръ, или выворачивать его наизнанку. Здравое чувство тотчасъ отвергнетъ какое-нибудь ученіе о духахъ, о явленіи мертвецовъ, или хотя бы ученіе о монадахъ, будутъ ли это монады Лейбница, или же престранныя монады Гербарта. Мы знаемъ, что только юности свойственно думать о жизни, какъ думалъ Ленскій:
Надъ ней онъ голову ломалъ
И — чудеса подозрѣвалъ.
Намъ нужно, слѣдовательно, объясненіе той самой жизни, которою мы живемъ и которую хорошо знаемъ, и до монадъ или другихъ хитростей намъ вовсе нѣтъ дѣла.
Ни одна изъ философскихъ системъ не удовлетворяетъ въ такой степени этому требованію, какъ система Гегеля. Всѣ другія непремѣнно претендуютъ на какія-то открытія. Фрисъ, напримѣръ, думаетъ, что міръ вовсе не таковъ, какъ мы его видимъ, что нужно вѣровать въ другой міръ, дѣйствительный, который закрытъ видимымъ, какъ туманомъ. Гербартъ, какъ я сказалъ, нашелъ, что существуютъ только монады, а не то, что мы видимъ на самомъ дѣлѣ; объ новошеллингіанцахъ и говорить нечего; тѣ дѣйствительно чудеса подозрѣваютъ.
Матеріалисты хвалятся тѣмъ, что открыли источникъ всего, именно матерію и движеніе ея частицъ; даже Фейербахъ, и тотъ воображаетъ, что онъ открылъ истинный предметъ, которому должно поклоняться человѣчество, и нашелъ источникъ заблужденій, которымъ оно подвергается.
Всѣ гонятся за новымъ, за новѣйшимъ, за открытіями и оригинальностью; одинъ Гегель утверждаетъ, что онъ ничего не открылъ. Тогда какъ Фейербахъ, философъ, отвергаетъ всю философію, и, слѣдовательно, хочетъ, во что бы то ни стало, стать въ противоположность со всѣми философами, Гегель смиренно становится на ряду съ Ѳалесомъ, первымъ философомъ отъ сотворенія міра. Гегель признаетъ всю философію, какая ни была; всѣ другіе готовы отвергнуть всю философію и оставить только свою систему.
Напрасно стараются, какъ это ясно само-собою. Если Гегель признаетъ всю философію, очевидно онъ признаетъ и ихъ системы, признаетъ въ той степени, какъ они этого заслуживаютъ. Какія бы усилія ни дѣлалъ умъ человѣческій, хотя бы даже онъ старался сбросить съ себя собственную природу, онъ все-таки останется умомъ, и, слѣдовательно, всякая попытка его; всякое движеніе входятъ въ систему Гегеля, расширяетъ ее, усиливаетъ, но никакъ не измѣняетъ, не противорѣчитъ ей. Гегель первый то, что неясно чувствовали, ему явно слѣдовали всѣ философы, то-есть, но они стоятъ на общей, неизмѣнной почвѣ.
Всеобщность есть необходимое условіе философіи. Кто не чувствуетъ недовѣрія къ философу, который понимаетъ только себя, только свои собственныя мысли, и передъ которымъ все остальное — мракъ и неразуміе? Полная система должна закликать въ себѣ смыслъ всѣхъ существовавшихъ системъ, должна быть ихъ довершеніемъ, ихъ развитіемъ, а не отрицаніемъ. И въ самомъ дѣлѣ, нужно питать какое-то презрѣніе къ человѣческому уму, для того, чтобы представить, что онъ заблуждался до нынѣшняго дня — и только сегодня увидѣлъ истину, что философы, великіе представители ума, выдумывали свои системы такъ, ни съ того, ни съ сего, и могли говорить вздоръ отъ первой страницы до послѣдней.
Между тѣмъ, такъ часто смотрятъ на философію. Еще недавно въ «Русской Бесѣдѣ» была переведена статья Уивеля, объ англійскомъ воспитаніи. Въ этой статьѣ знаменитый наблюдательный философъ хвалитъ англійское воспитаніе за то, что оно чуждается умозрительной философіи. По мнѣнію его, эта философія не имѣетъ ничего постояннаго, прочнаго. Система Канта разрушена системою Фихте, система Фихте Шеллингомъ; Шеллинга замѣнилъ Гегель, а теперь вѣнцы увѣряютъ, что и Гегель не вѣренъ. За кого же прикажете взяться, на комъ остановиться?…
Прекрасно отвѣчаетъ на иго Гегель. Изучайте, говоритъ онъ, какого угодно философа, вы все таки будете философствовать, вы узнаете философію. Какая угодно философія есть все таки философія, и послѣдователь ея будетъ посвященъ въ тайны ума.
Такимъ образомъ, вмѣстѣ съ Гегелемъ конченъ раздоръ между философами; онъ возвелъ философію на степень науки, поставилъ ее на незыблемомъ основаніи, и если его система должна бороться съ различными мнѣніями, то именно потому, что всѣ эти мнѣнія односторонни, исключительны, что они враждуютъ противъ Гегеля, а не Гегель противъ нихъ,
В. Григорьевъ, невѣстѣ нашъ оріенталистъ, разсказываетъ, какъ Грановскій въ Берлинѣ восхищался Гегелемъ и убѣждалъ своего друга заняться его философіею. В. Григорьевъ не послушался, однако же, и, чтобы оправдать себя передъ читателями, предложилъ имъ слѣдующее философское разсужденіе.
«Мы, говорить онъ, привыкли, все дѣлать основательно. Что значитъ одна какая-нибудь система Гегеля? Если изучать философію, то ужъ не такъ легкомысленно, какъ Грановскій; нужно изучать всѣхъ философовъ, и Декарта и Лейбница и т. д. Потому-то, мы и были холодны къ его восторгу».
И такихъ возраженій не боится система Гегеля. Она даетъ ключъ къ пониманію всѣхъ другихъ системъ, она совмѣщаетъ ихъ въ себѣ. Даже, какъ мы видѣли, всякую другую систему она считаетъ годною для того, чтобы чей-нибудь умъ сталъ философствующимъ умомъ. Само собою понятно, что его собственная система годится для этого по преимуществу.
Такое свойство системъ, кажется, легко понять. Такъ тотъ, кто вполнѣ понялъ поэтическія красоты напримѣръ — «Евгенія Онѣгина», очевидно вмѣстѣ съ тѣмъ понялъ поэзію, способенъ понимать красоты другихъ поэтическихъ созданій, способенъ наслаждаться ими. Для этого вовсе не нужно прочесть всѣхъ поэтовъ древнихъ и новыхъ и потомъ изъ всего этого составить себѣ понятіе о поэзіи. Какъ поэзія, такъ истина, такъ и философское мышленіе были и будутъ во всѣ времена, болѣе или менѣе, присущи человѣку.
Притомъ, связь между системами философіи, по ученію Гегеля, такова, что тотъ, кто проникъ въ смыслъ одной философіи, необходимо будетъ увлеченъ къ переходу въ другую систему, слѣдующую за первою вмѣстѣ по духу и но времени; такъ что, въ частномъ умѣ должна повториться вся смѣна философскихъ системъ, которая произошла въ исторіи, и онъ не успокоится дотолѣ, пока не достигнетъ послѣдней, самой спокойной и всесторонней системы, то-есть системы Гегеля.
Такое пониманіе связи между философскими системами принадлежитъ собственно Гегелю. Волшебное слово — развитіе, столь ясное, столь употребительное нынѣ во всѣхъ наукахъ, во всѣхъ взглядахъ, въ первый разъ съ полнымъ пониманіемъ произнесено Гегелемъ, — и теперь звучитъ на тысячи ладовъ и оживляетъ собою мышленіе цѣлаго человѣчества. Въ прошломъ вѣкѣ все казалось случайнымъ, малыя причины производили огромныя слѣдствія. Въ вашемъ вѣкѣ, все развивается, все слѣдуетъ глубокимъ внутреннимъ закопанъ.
Система Гегеля представляетъ, такимъ образомъ, развитіе философіи, — роскошный цвѣтъ и плодъ ума человѣческаго. Она носитъ за себѣ всѣ признаки такого довершенія, она удовлетворяетъ всѣмъ требованіямъ какія вытекаютъ изъ самаго строгаго понятія о философіи.
Она есть полная система, то-есть простирается на всю область мышленія и исторіи ума. Не забудьте, что это характеристическая черта Гегелевой философіи; она не иначе могла и явиться, какъ полною, всеобъемлющею: умъ не можетъ успокоиться, пока не охватитъ всего; какъ можетъ онъ иначе довѣриться себѣ? Извѣстно, что послѣ Гегеля не явилось ни одной системы, которая была бы полна въ томъ мыслѣ, какъ полна его система.
Далѣе, — она есть строгая система. Она не состоитъ изъ урывочныхъ намековъ, изъ общихъ взглядовъ, изъ несвязныхъ частей; нѣтъ — все въ ней связано тѣсно, все точно развито, опредѣленно высказано. Вы видите ясно, что умъ волнѣ владѣетъ собою, что онъ не путается, не устаетъ, не отрывается отъ предмета, не кончивъ дѣла.
Наконецъ, система Гегеля — устойчивая, твердая. Многіе воображаютъ себѣ, что философскія системы составляютъ какую-то цѣпь положеній, изъ которыхъ одно опирается на другомъ, такъ что, стоитъ пошатнуть нижнее положеніе и съ верхнія повалятся. Такое представленіе несправедливо относительно всѣхъ философскихъ системъ вообще, но менѣе сего справедливо относительно системы Гегеля. Она, отличаясь глубочайшихъ единствомъ, вмѣстѣ съ тѣмъ такова, то каждая ея часть не основана на чемъ нибудь предыдущемъ, а держится сама собою. Напрасно, въ самомъ дѣлѣ, когда думаютъ, что, отвергая діалектическій переходъ отъ одной категоріи къ другой, можно разрушить его систему, при этомъ забываютъ, что каждый шагъ діалектики оправдывается самъ собою, стоитъ самъ за себя, и, слѣдовательно, чтобы опровергнуть систему Гегеля, — нужно опровергнуть каждый ея шагъ отдѣльно. Не думаю, однако же, чтобы у самаго яраго противника Гегеля достало духу сказать, что въ громадной системѣ Гегеля каждый шагъ мышленія не вѣренъ. А не забудьте, что каждый вѣрный шагъ есть подтвержденіе и уясненіе всего остального пути. Поэтому, напрасны усилія тѣхъ, которые, опираясь на одну какую обуха точку, стараются пошатнуть громадное зданіе Гегеля. Если хотите его разрушить, то охватите со всѣхъ сторонъ.
Логика Гегеля разсматриваетъ категоріи, но способъ, которымъ она ихъ разсматриваетъ, самъ не подходитъ ни подъ какія категоріи. Его называютъ діалектикою и основной пріемъ ея выражаютъ положеніемъ, противоположеніемъ и примиреніемъ въ третьемъ терминѣ. Но, собственно говоря, это одни слова, незаконныя отвлеченіи. На самомъ дѣлѣ, что вы называете діалектикою, если ходъ мышленіи измѣняется при каждомъ переходѣ отъ одной категоріи къ другой? Діалектика — сама логика, вся логика, ибо каждый членъ необходимъ для полнаго понятія о діалектикѣ. Сами категорія переходятъ одна въ другую; слѣдовательно, какъ различны категоріи, такъ различна и ихъ діалектика. Положеніе, противоположеніе и примиреніе также ничего не означаютъ, потому что, каждый разъ положеніе иное, и иное противоположеніе. Душа и тѣло, положительное и отрицательное, сущность и явленіе — конечно противоположны, но каждая пара противоположна по своему; слѣдовательно, что же значитъ противоположеніе?
Остается только одно — тройственность, группировка категорій по три. Но третій членъ, собственно, кожно отбросить, потому что онъ есть какъ бы заключеніе, какъ бы то именно, что разсматривается въ первыхъ двухъ членахъ. Тогда останется только два члена. Два — простѣйшее число, простѣйшая форма различія. Какъ скоро вы начинаете отличать что нибудь одно отъ другого, вы начинаете мыслить, начинается философія. И слѣдовательно, такое опредѣленіе, что въ философіи Гегеля постоянно отличается одно отъ другаго, — тоже не даетъ вамъ никакого понятія объ этой философіи. Логика Гегеля заключаетъ въ себѣ всевозможная противоположенія, всевозможная категорія, и потому указать ея различіе отъ какого нибудь пріема мышленія, противоположить ея мышленіе какому нибудь другому, подвести ея пріема подъ категорія — невозможно.
Измѣненіе, которое можно въ ней произвести — принять новая категорія, или расположить категоріи въ другомъ порядкѣ, по другой схемѣ; но сущность дѣла отъ этого не измѣнится.
Логика Гегеля представляетъ всѣ рода мышленія.
Впрочемъ, что форма Гегелевой системы безукоризненна, въ этомъ сознаются самые ярые ея противники. Но каково содержаніе? Чему учитъ Гегель?
Вопросъ очень трудный. Гегель утверждаетъ самъ, что тотъ, кто не изучилъ его философіи, никакъ не можетъ получить понятіе о томъ, что въ ней заключается. Какъ же иначе, впрочемъ, и можетъ быть?
Иногда случается, что философію Гегеля называютъ чудовищнымъ пантеизмомъ, ужасающимъ нигилизмомъ, обоготвореніемъ человѣчества и пр. Понятно, что такимъ образомъ хотятъ обозначить рѣшеніе Гегелемъ извѣстныхъ вопросовъ, и очевидно, что, разсматривая только эти вопросы, самую систему Гегеля разсматриваютъ односторонне. Явная ошибка въ отношеніи ко всесторонней системѣ.
Въ самомъ дѣлѣ, всѣ эти названія совершенно не идутъ къ системѣ Гегеля. Такъ какъ она совмѣщаетъ всѣ системы, то къ ней съ равнымъ правомъ можно примѣнить всевозможныя названія. Она — и эмпиризмъ, и скептицизмъ, и абсолютный идеализмъ и т. д. Исторія какъ нельзя лучше подтверждаетъ такое понятіе о системѣ Гегеля. Къ самомъ дѣлѣ, всевозможныя партіи, самыя противоположныя ученія опиралась на ату систему, каждый видѣлъ въ ней свое, никто не видалъ того, что всѣ должны видѣть. Самое приличное для нее названіе есть раціонализмъ, въ томъ простомъ смыслѣ, что она есть философія, наука, область разума и мышленія.
Что же касается до чудовищнаго и ужасающаго, — эпитеты, особенно любимые французскими писателями, — то ничего такого поэтическаго, въ дурномъ смыслѣ слова, нельзя встрѣтить у Гегеля. Его система прозаична до высочайшей степени. Въ ней все до послѣдней крайности обыкновенно и просто; она держится къ землѣ такъ близко, какъ только это возможно; она безпрестанно борется съ такъ называемымъ здравымъ смысломъ, во это показываетъ только всю близость ихъ отношеній, все тѣсное родство ихъ; она бранитъ здравый смыслъ именно тогда, когда онъ перестаетъ здраво мыслить.
Само собою понятно, что такая сухая проза можетъ восхищать больше самой высокопарной поэзія, что простота и, если можно сказать, пошлость здѣсь величественнѣе самыхъ
Таковы свойства Гегелевой системы вообще. Нельзя не видѣть, что они вполнѣ согласны съ идеею философіи, что въ нихъ отразились свойства самаго разума, — души философскаго мышленія.
Философію Гегеля называютъ абсолютною философіею, называютъ справедливо, хотя понимаютъ это не вполнѣ вѣрно. Она абсолютна вообще, какъ и всякая другая философія; рѣшеніе самаго маленькаго вопроса, если только оно рѣшеніе уже будетъ абсолютно. Но, кромѣ того, она абсолютна потому, что Гегель гадалъ себѣ вопросъ: — какова должна быть философія? какой, такъ сказать, наилучшій видъ можетъ имѣть философія? и разрѣшилъ его своею системою. Вопросъ и пріемы здѣсь важнѣе рѣшенія. Если бы даже рѣшеніе было дурно, то все таки сущность философіи Гегеля останется неприкосновенною. Ея духъ, ея стремленія, глубочайшія ея основанія — вотъ что абсолютно; но не абсолютны тѣ слова, которыя рука Гегеля чертила на бумагѣ, не абсолютны чернила, которыя засохли на этой бумагѣ. Множество обвиненій Гегелевой системы состоятъ въ какой-то односторонности, весьма понятной, но странной при обсужденіи философской системы. Система Гегеля — несовершенна; да что же совершенно въ дѣлахъ человѣческихъ? Но въ самой сущности Гегелевой системы лежитъ, по крайней мѣрѣ, ясное пониманіе и живое, ясное стремленіе въ абсолютно-совершенной формѣ философіи. Гегель могъ быть одностороненъ во многихъ частяхъ системы, могъ односторонне смотрѣть на какой-нибудь предметъ; но въ существу самой системы принадлежитъ полная всесторонность взгляда. Какое-нибудь ученіе можетъ утверждать, что оно вполнѣ противорѣчить Гегелевой системѣ, что оно не примиряется съ нею никакимъ образомъ, т. е, что его существенныя основы не заключаются въ ней; но въ самой сущности Гегелева взгляда лежитъ примиреніе всѣхъ взглядовъ, всѣхъ ученій, ихъ взаимное пониманіе, ихъ сліяніе во едино. Слѣдовательно если вы отвергаете Гегелеву систему на основаніи одного изъ подобныхъ возраженій, то вы отвергаете случайное я маловажное въ его системѣ, а не то, что въ ней всего важнѣе и существеннѣе. Гегель ошибался, какъ и всѣ люди; но изъ этого ровно ничего не слѣдуетъ относительно всей этой системы, относительно полнаго его взгляда.
Всѣ попытки опровергнуть Гоголеву систему, кажется, указываютъ желаніе — выйти за предѣлы ума, за предѣлы мышленія, и, слѣдовательно, основываются на различеніи между мышленіемъ и дѣйствительностію, между знаніемъ и бытіемъ, между субъектомъ и объектомъ. Умъ человѣческій постоянно считаетъ себя пустымъ, какою-то формою безъ содержанія, а истину — чѣмъ-то полнымъ и плотнымъ, какимъ-то непроницаемымъ зерномъ.
Дѣйствительно, какъ бы свѣтла и широка ни была мысль, за нею, по краямъ, все еще мелькаетъ какая-то темная полоса; рядомъ съ постиженіемъ какъ-будто неизбѣжно стоитъ мысль о чемъ-то непостижимомъ. Но это чувство, эта мечта — вправѣ-ли мы придавать ей важное значеніе для мышленія?
По этому случаю я припомнилъ басню, которую мнѣ кто-то разсказывалъ.
Однажды солнцу донесли, что на землѣ не такъ хорошо идутъ дѣла, какъ оно думало; что, но смотря на весь его свѣтъ и на все стараніе, съ которымъ оно разбрасываетъ лучи во всѣ стороны, на землѣ все таки много темнаго, что падаютъ тѣни отъ горъ, зданій и всякихъ другихъ предметовъ, что бываетъ пасмурно отъ облаковъ на огромныхъ пространствахъ, что въ ущельяхъ, въ пещерахъ ничего нельзя разглядѣть, и по ночамъ вездѣ бываетъ очень темно. Не довѣряя доносу и желая наслѣдовать, не доли ноля оно дѣйствительно измѣнить свой образъ освѣщенія и свѣтить какъ нибудь лучше, солнце пошло мѣста, на которыя ему указали. Поднялось туда, гдѣ была, мочь, и видитъ, что все свѣтло; заглянуло водъ облака, въ ущелья горъ, въ темные лѣса, въ глухія пещеры, и видитъ, что и тамъ все свѣтло. И словомъ, куда ни приходило солнце, вездѣ было свѣтло, какъ днемъ. Тогда солнце успокоилось и стало свѣтить по прежнему.
Съ этимъ путешествующимъ солнцемъ можно сравнитъ разумъ. Въ самомъ дѣлѣ, стоитъ только указать разуму на что-либо темное, — и самый взглядъ разума будетъ уже озареніемъ этого темнаго. Разуму, какъ солнцу, не нужно намѣнять своего образа дѣйствія, потому что онъ не виноватъ, если темно такъ, гдѣ его нѣтъ, или, еще лучше, худа онъ не глядитъ. Много есть тѣней, много темныхъ мѣстъ, но отсюда не слѣдуетъ, что разумъ дурно свѣтить. Поэтому, что бы вы ни признавали внѣ разума, какой-нибудь неразрѣшимый субстратъ, допредметный міръ, что-нибудь не-мыслимое, не-сказываемое, это ни мало не касается до разума, но касается до системы Гегеля. Вы признаете что-нибудь не-мыслимое, не-выразимое, — вы имѣете полную свободу признавать, что вамъ угодно. Но если это — немыслимое, такъ не мыслите же объ немъ, если это — не-сказываемое, такъ не говорите же объ немъ. И если бы вы даже и могли какъ-нибудь обозначить ваше неразумное, то есть-ли въ этомъ хоть что-нибудь противорѣчащее системѣ Гегеля? Вѣдь она говоритъ только о томъ, о чемъ можно говорить, мыслитъ только о томъ, о чемъ можно мыслить. Если въ этомъ отношеніи она вполнѣ удовлетворительна, то чего же вы отъ нея хотите?
Но, очевидно, —
Умыселъ другой тутъ былъ.
Къ системѣ Гегеля приступаютъ съ требованіями, заранѣе составленными. Эту жажду таинственнаго, безконечнаго, божественнаго, которая безпрерывно пожираетъ человѣка, ее хотѣли бы утолитъ струею философіи, и находятъ съ сокрушеніе, что Гоголева система ея не удовлетворяетъ. Гоголеву философію находятъ пустою, холодною, формальною, все разрѣшающую въ понятія и формулы. Такъ ли это, — не знаю. Прошу припомнить, что Гегель самъ жаловался на то, что его понялъ только одинъ, да и тотъ превратно понялъ. Еслибы его система состояла изъ одного механизма пустыхъ понятій, едвали бы это могло случиться, едва ли бы такъ трудно было понимать его систему. Гегелю можно было повѣрить въ этомъ случаѣ. Извѣстное дѣло, что пониманіе нерѣдко есть вмѣстѣ и извращеніе. Мы всѣ понимаемъ по своему, и глубокая мысль чаще всего остается непонятною, пока не превратятъ ее въ механизмъ пустыхъ понятій". Поискать въ исторія философіи, такъ не мало можно найти поучительныхъ примѣровъ такого рода.
Даже для самихъ мыслителей, едва-ли не тотъ-же завомъ имѣетъ силу. Пока поставленъ вопросъ, пока на него устремлена всѣ сила мышленія, едва-ли онъ не понимается глубже, чѣмъ когда уже его рѣшеніе записано и повторяется одинаково многіе годы. И очень можетъ бытъ, что иногда тѣ, которые еще не вполнѣ понимаютъ Гегеля, поймаютъ его лучше, нежели тѣ, которые увѣрились, что вполнѣ поняли и однакоже нашли въ нею только «механизмъ пустыхъ понятій».
Но, какъ бы то ни было, система Гегеля дѣйствительно холодка, безразлична; дѣйствительно, превращая постепенно все въ понятія, мы утомляемся, мы начинаемъ чувствовать тоску и недостатокъ чего-то болѣе живаго, болѣе теплаго. Что-же изъ этого слѣдуетъ? Не странно-ли было бы требованіе, чтобы философія сама по себѣ могла насъ вполнѣ удовлетворить? Для этого-бы нужно было, чтобы кромѣ философіи ничего не существовало. Между тѣмъ, именно это требованіе лежитъ въ основаніи многихъ возраженій противъ Гегеля. Идеализмъ, постоянно господствующій надъ человѣчествомъ, нигдѣ ни выражается сильнѣе. Хотятъ непремѣнно всего себя, всю свою жизнь свести въ одну точку, хотятъ перенестись цѣликомъ въ самый центръ бытія и, сидя за книгой, чувствовать себя всеблаженнымъ. Явная невозможность!
Представьте, что вы заняты вычисленіемъ движенія свѣтилъ небесныхъ. Вамъ наконецъ наскучили сухія формулы и цифры, и вы говорите: какъ все это мертво! Но не забудьте, что самыя свѣтила отъ этого, такъ сказать, не мертвы и нисколько не скучны. Солнце восходитъ и заходитъ съ большимъ великолѣпіемъ и пышностію; звѣзды даютъ ночи невыразимую таинственность и задумчивость; луна плаваетъ такъ плавно и свѣтитъ такъ кротко! Если вы скучаете за выкладками, то свѣтила въ этомъ нисколько не виноваты. Любуйтесь ими, если хотите, но если вы пожелала угнать ихъ движенія, то выкладки и формулы необходима, неизбѣжны.
То же самое можно, кажется, сказать и о философіи. Если вы желаете проникнуть въ тайны бытія и мышленія, сидите въ комнатѣ и читайте Гегеля; если вами овладѣетъ тоска, — понятная вещь, я знаю, отъ чего: не добро быти человѣку единому, ступайте гулять, ступайте жить, а не мыслить. Это прекрасно, это хорошій знакъ, что вы не можете, подобно индѣйскому брамину, просидѣть ко жизнь на мѣстѣ, смотря на кончикъ своего носа.
Въ самомъ дѣлѣ, какой страшный долженъ быть идеализмъ, который хотѣлъ бы изъ-за философіи забыть жизнь. Не тому учитъ Гегель, онъ учитъ даже прямо противному. Не забудьте, что мышленіе и бытіе не только дѣйствительно тожественны, но и дѣйствительно различны; что вещество и духъ, тѣло и душа, философія и жизнь не только на самомъ дѣлѣ отожествляются, сливаются въ едино, но и на самомъ дѣлѣ различаются, раздѣлятся, какъ возможно шире. Слѣдовательно, вспомните, что вы на самомъ дѣлѣ живете, что вы существуете такъ, что лучше, полнѣе, крѣпче и невозможно существовать; вспомните, что философія не можетъ сдѣлать васъ чистымъ понятіемъ, и переставьте жаловаться на нее. Еслибы философія составляла собою жизнь, то что за жалкая была бы жизнь! И обратно, если бы философія не становилась выше жизни, не отходила бы отъ нея, то что за жалкая была бы философія! Дунаю, что такого рода реализмъ лежитъ въ самой сущности системы Гегеля; она не только есть абсолютный идеализмъ, она есть и абсолютный реализмъ.
Въ противоположность къ ней, — крайними идеалистами являются тѣ, которые ищутъ реальнаго не въ жизни, а за нею, которые отвергаютъ жизнь и признаютъ существеннымъ что-то другое.
Сюда принадлежатъ ново-шеллингіанцы; сюда относятся Я. Киреевскій, А. Хомяковъ и другіе дѣйствительные знатоки и любители мудрости на святой Руси. Они-то именно стараются отыскать реальное за предѣлами жизни, за предѣлами мышленія.
Остановлюсь здѣсь на прекрасной статьѣ А. Хомякова «О современныхъ явленіяхъ въ области философіи» (Русск. Бес. 1859. I.). Существенное содержаніе ея конечно состоитъ въ осужденія Гегеля. Г. Хомяковъ показываетъ, какъ система его, по своему несовершенству, должна была переродиться въ новый нѣмецкій матеріализмъ (Почему это всѣ называютъ его новымъ? Что въ немъ новаго?). Такъ что, указывая на недостаточность Гегелевой системы, 'онъ подтверждаетъ эту недостаточность именно явленіемъ этого матеріализма. Матеріализмъ-же есть явное заблужденіе, и, слѣдовательно, вся вина его ложится на Гегеля.
Главныя черты доказательства слѣдующія. Существуетъ субстратъ, основа, почва для мышленія, — слѣдовательно, нѣчто темное, непроницаемое мышленіемъ. Гегель не хотѣлъ признать его; онъ считалъ мышленіе, такъ сказать, совершенно прозрачнымъ. Между тѣмъ, безъ этого субстрата ничего нельзя построить; поэтому самъ Гегель по необходимости ввелъ его въ систему, но тайкомъ, не признавая и отрицая его; а послѣдователи Гегеля, не видя субстрата и чувствуя въ немъ нужду, подставили на его мѣсто — вещество.
Невѣроятная исторія! Самъ А. Хомяковъ замѣчаетъ, что отъ Гегелевой системы «далеконько до матеріализма», и можно рѣшительно сказать, что никогда и никакимъ образомъ отъ нея невозможно послѣдовательно перейти — въ матеріализмъ. Для этого нужно вовсе забыть Гегелеву философію, забыть вообще философію, или, по крайней мѣрѣ, смотрѣть на нее какъ на сонъ, какъ на бредъ горячки, отъ котораго вы, наконецъ, очнулись и пришли въ здравый разумъ. Развѣ это можно назвать выводомъ, переходомъ изъ гегельянства?
Не думаю, чтобы можно было доказать, что Фейербахъ впалъ въ матеріализмъ по чувству недостающаго субстрата. Но вотъ что мнѣ кажется вполнѣ яснымъ: во первыхъ, то, что Фейербахъ не есть матеріалистъ въ настоящемъ смыслѣ этого слова, и, во вторыхъ, то, что новый нѣмецкій матеріализмъ есть совершенно старый, самый старый изъ всѣхъ матеріализмовъ, именно матеріализмъ врачей и натуралистовъ, — слѣдовательно не имѣетъ никакого отношенія къ Гегелевой системѣ.
Нужно, въ самомъ дѣлѣ, различать между истиннымъ матеріализмомъ и тѣмъ, что только похоже на матеріализмъ. Представьте, напримѣръ, гегеліянца, который сталъ бы говорятъ подлаживаясь къ мнѣніямъ матеріалистовъ; развѣ не было бы каждое его положеніе совершенною ложью противъ самого себя? Развѣ можно бы было повѣрить, что онъ говоритъ искренно?
Что касается до Фейербаха, то онъ, очевидно, не матеріалистъ, же смотря на все его стараніе, не смотря на всѣ усилія стать матеріалистомъ. Дѣло невозможное! Матеріалистамъ онъ вздумалъ сдѣлаться для того, чтобы признать точныя науки, чтобы превознести натуральную исторію въ ущербъ и посрамленіе философія. Но какой же онъ матеріалистъ! Онъ говоритъ: матерія, а понимаетъ подъ этимъ — чувство, любовь, душу. «Мы осязаемъ», пишетъ онъ, «не только камень и дерево, не только тѣло и кости, мы осязаемъ (чувствуемъ) также чувство, когда жмемъ руку, или губы чувствующаго существа; мы воспринимаемъ ушами не только журчанье воды и шопотъ листьевъ, но также задушевный голосъ любви и мудрости; мы видимъ не только отражающія поверхности и цвѣтные спектры, — мы глядимъ также во взоръ человѣка. Слѣдовательно, предметъ чувства составляетъ не только внѣшнее, но я внутреннее, не только тѣло, но и духъ, не только вещь, но и наше я».
Выражать такимъ образомъ признаніе матеріализма не значитъ-ли прямо отрицать матеріализмъ? У настоящаго матеріалиста чувство происходитъ въ нервахъ, въ мозгу, и есть вещественный процессъ; а Фейербахъ, очевидно, хочетъ превратить самые вещественные процессы въ духовные; ему кажется, что дрожанія воздуха, составляющія звукъ, сами полны любви я мудрости.
Какъ бы то ни было, Фейербахъ не есть матеріалистъ въ томъ смыслѣ, какъ, напримѣръ, матеріалисты Карлъ Фохть или Бюхнеръ. Совершенно также ясно и то, что матеріализмъ Карла Фохта и Бюхнера, и даже третьяго тріумвира, Молешотта, произошелъ совершенно независимо отъ Фейербаха. Молешоттъ ссылается на Фейербаха, но только для того, чтобы показать, что его ученіе можетъ опереться на философію, что оно согласно съ послѣднимъ выводомъ философія, но не потому, чтобы оно вытекало изъ философіи и основывалось на ней. Оно вытекаетъ, по его мнѣнію, изъ изслѣдованій естественныхъ наукъ и основывается на простомъ здравомъ смыслѣ.
И такъ, ни въ какомъ случаѣ не можетъ падать на Гегелеву философію упрекъ, что изъ нея произошелъ матеріализмъ.
Но что же такое самъ Фейербахъ, этотъ духовный матеріалистъ, философскій противникъ философіи, фанатическій противникъ фанатизма? Во первыхъ, Фейербахъ, этотъ соблазнъ, эта загадка умственнаго міра, есть гегеліянецъ, есть умъ, вполнѣ проникнутый гегеліянствомъ. Вы легко узнаете это по тому высокому совершенству, съ которымъ онъ владѣетъ діалектикой; онъ весь — діалектика. Пріемы, формы, слова, — все въ немъ гегеліанское.
Во вторыхъ, все содержаніе его сочиненій есть ни что иное, какъ развитіе Гегелевыхъ же положеній. Критики не разъ указывали ему на это. Какъ напрасно онъ старался стать матеріалистомъ, такъ напрасно старался и стать какъ-нибудь противъ Гегеля. Все, что ни говоритъ Фейербахъ, можно признать за вѣрное, за согласное съ философіею, исключая только немногія явныя отступленія, которыя за то и совершаются съ поразительною грубостью. Вообще, какъ ни силится онъ выйти изъ заколдованнаго круга Гегелевой мысли, онъ неизбѣжно возвращается въ него.
Но мышленіе Фейербаха имѣетъ яркія особенности. Все, что онъ ни говоритъ, вѣрно, но односторонне вѣрно. Онъ видитъ и рисуетъ предъ вами не весь предметъ, а только одну его сторону. Извѣстно, что ни одинъ изъ мыслителей столько не избѣгалъ односторонности, какъ Гегель. Это есть существенная черта самой системы. Невозможно найти умственнаго наслажденія выше чтенія Гегеля; вы чувствуете, что мысль захватываетъ предметъ цѣликомъ, что ничего не остается сзади, ни по бокамъ. Иначе поступаетъ Фейербахъ. Обыкновенный пріемъ его состоитъ въ томъ, что онъ борется за одну категорію противъ другой, противоположной. Его сочиненія представляютъ, по этому, жаркую, непрерывную полемику.
Заключеній, опредѣленій, общаго взгляда у него нѣтъ; нѣтъ никакого признака системы, цѣлаго. Въ каждомъ новомъ сочиненія — Фейербаху нѣтъ никакого дѣла до того, чаѣ онъ сказалъ въ прежнихъ сочиненіяхъ; лютому онъ впадаетъ въ противорѣчія, и сказать, въ чемъ состоитъ система, рѣшительно невозможно.
При всемъ томъ, Фейербахъ пишетъ съ пламеннымъ краснорѣчіемъ, блистательно-живописно; это не софистъ, а вдохновенный пророкъ, слова котораго вытекаютъ прямо изъ сердца. Что же такое Фейербахъ? Явленіе этого апостата философіи было до такой степени странно, что нѣкоторые, напр. Куно Фишеръ, считаютъ его патологическимъ явленіемъ. Фейербахъ", говоритъ онъ, есть самостоятельный характеръ, который, будучи сознательно и страстно одушевленъ стремленіемъ въ истинѣ сообразной съ природою, возмутился противъ всѣхъ ложныхъ и противоестественныхъ отвлеченій. Но патологическій ходъ характера ведетъ наконецъ къ пренебреженію логической мѣры, потому что онъ не обуздывается трезвымъ изслѣдованіемъ, но бурно стремится впередъ пока не достигнетъ крайнихъ границъ".
То, что прежде я сказалъ, совершенно согласно съ этимъ уважительнымъ и строгихъ отзывомъ. Но, если не увлекаться съ Фейербахомъ въ его крайности, то можно даже, смотрѣть на него не только съ уваженіемъ, но и съ радостію; онъ не философъ, а, скорѣе, поэтъ, увлекающійся х односторонній, но тѣмъ не менѣе, глубокій и исполненный жизни. Пріятно видѣть, что эта жизнь, это страстное стремленіе къ живой, къ прямой истинѣ, не только согласны въ сущности съ философіею Гегеля, но и порождены ею, и развились подъ ея вліяніемъ. Для поясненія системы Гегеля Фейербахъ будетъ всегда полезенъ, и его явленіе было необходимо, какъ противодѣйствіе многимъ заблужденіямъ, выдававшимъ себя за выводы изъ Гегелевой системы.
Вырваться изъ волшебнаго круга Гегелевой логики невозможно; какъ путникъ, котораго обошелъ лѣшій, напрасно старается выйти изъ лѣса и съ ужасомъ видитъ, что, куда бы онъ ни пошелъ, онъ снова возвращается на тоже мѣсто; такъ съ ужасомъ бьются иные въ лѣсу категорій, какъ въ страшномъ, пустомъ мѣстѣ. Имъ хочется вырваться изъ него, потому что жизнь, свѣтъ, блаженство совершается гдѣ-то тамъ, за предѣлами разума, тогда какъ здѣсь все сухо и холодно. Такимъ чувствомъ, мнѣ кажется, отзывается пламенная, отчаянная борьба Фейербаха.
Что отвѣчать ихъ на это? Какое оправданіе себѣ дастъ разумъ? Если логика вамъ кажется пустымъ пузыремъ, то, должно быть, она на самомъ дѣлѣ пустой пузырь; ибо иначе шла никакъ не существуетъ, какъ такъ, какъ вамъ кажется. Слѣдовательно, жизнь, свѣтъ, теплота существуютъ за предѣлами логики, и если вы когда-нибудь находили въ разумѣ хотя частицу жизни, свѣта и теплоты, то и самый разумъ, съ вашей точки зрѣнія, будетъ находиться за предѣлами логики. Но согласитесь, что съ этой точки зрѣнія разумъ уже не можетъ самъ смотрѣть на себя же, что, когда онъ начнетъ дѣйствовать, то долженъ войти въ свои предѣлы.
Возраженія, которыя дѣлали и дѣлаютъ противъ Гегелевой системы, именно потому не имѣютъ никакой силы, что не извѣстно, на чемъ они основываются. Гегель раскрылъ философскую методу, ту методу, при которой, съ полной ясностію, съ совершеннымъ самосознаніемъ, можетъ дѣйствовать мышленіе. Если мышленіе дѣйствуетъ съ полнымъ самосознаніемъ, то его положенія совершенно вѣрны, и нельзя сказать: а можетъ быть есть что-нибудь, показывающее ихъ невѣрность? Нельзя этого сказать, потому что тогда нужно бы предположить, что мышленіе сдѣлало положеніе, котораго не имѣло права дѣлать, это оно сдѣлало положеніе, тогда какъ нужно было оставаться въ сомнѣнія. Поэтому, опроверженіе Гегелевыхъ положеній можетъ быть сдѣлано только явь Гегелевой же методы; т. е. можно отвергнуть частное какое-нибудь положеніе только признавая вѣрными существенныя черты методы — и системы. Поэтому, очень легко разрушаются всѣ возраженія антигегеліянцовъ, если только изслѣдовать, — на какой почвѣ они стоятъ, какъ ведется самое доказательство, словомъ, если изслѣдовать ихъ методу.
Одни изъ первыхъ противниковъ Гегеля суть новошеллингіанцы. Они особенно важны для насъ, потому что, кажется, пріобрѣли у насъ многихъ послѣдователей, именно изъ числа славянофиловъ, — названіе, которому нельзя не придавать почетнаго значенія. Я попробую разобрать одно изъ возраженій, указываемыхъ приверженцемъ новой системы Шеллинга, Халибеусомъ. Онъ говоритъ о системѣ Гегеля:
«Это есть система абсолютной дѣятельности, динамизма, движенія безъ движущагося, жизни безъ живущаго, бытія безъ существующаго».
«Говорю — бытія безъ существующаго, потому что, кажется, именно это слово быть виновато въ недоразумѣніи, такъ какъ это слово заключаетъ и скрываетъ въ себѣ это недоразумѣніе».
«Быть, какъ глаголъ, вовсе не выражаетъ того, о чемъ здѣсь мыслится, а выражаетъ только состояніе, способъ и манеру (die Art und Weise) этого мыслимаго. Это есть полаганіе его, состояніе его, какъ положеннаго (Hingestelltsein), или, скорѣе, присутствіе его въ дѣйствительности, или, также, въ сознаніи. Именно поэтому, одна партія могла сказать: бытія нѣтъ, оно само по себѣ — ничто, а есть то, что имѣетъ бытіе, то, о чемъ говорится, что оно есть».
Повидимому, это очень основательно; но развѣ все это не есть чистое повтореніе Гегелевой діалектики? Развѣ Гегель не утверждаетъ, по бытіе и ничто тожественны?
Здѣсь, очевидно, другой умыселъ. Вы говорите, что нѣчто существуетъ, и полагаете, конечно, что этимъ вы выражаете нѣкоторое познаніе относительно итого существующаго. Шеллингіаяецъ же говорить вамъ: нѣтъ, вы ничего не узнали, существующее осталось цѣликомъ, не тронутымъ, какъ-оно есть. Ваше бытіе, которое вы мыслите, совсѣмъ не то, что бытіе, которое дѣйствительно имѣетъ предметъ. Вашего бытія нѣтъ, а то бытіе, которое дѣйствительно имѣетъ предметъ, то бытіе есть; потому что онъ дѣйствительно существуетъ, тогда какъ въ вашей мысли онъ только мыслится существующимъ.
Теперь уже легко видно, куда все это ведетъ. Что бы вы ни мыслили о предметѣ, и могу сказать вамъ, подражая Халибеусу: то, что ни мыслите, этого нѣтъ, это только одна мысль; въ дѣйствительности же существуетъ только то, о немъ вы мыслите, вещь сама въ себѣ. Эта вещь сама въ себѣ остается цѣликомъ, не тронутою, сколько бы вы о ней ни мыслили
Но вѣдь это — чистый кантіанизмъ!і Неужели же Гегель боролся съ нимъ понапрасну? Можно-ли было ожидать такого страннаго непониманія! Бытіе есть первое слово Гегелевой логики именно потому, что нѣтъ никакой возможности различить мыслимое бытіе отъ бытія дѣйствительнаго, что если въ чемъ другомъ, такъ въ этомъ, по крайней мѣрѣ, нельзя сомнѣваться; именно, что, приписывая предметамъ бытіе, мы приписываемъ имъ не что-нибудь воображаемое, не что-нибудь такое, чего вообще, можетъ-быть, и вовсе нѣтъ, а то, что дѣйствительно есть. Мысля бытіе вообще, мы, внѣ всякаго сомнѣнія, безъ всякой возможности ошибки, мыслимъ нѣчто дѣйствительное, такъ что здѣсь мысль, и то, что не есть мысль (т. е. бытіе) — совпадаютъ, тожественны. Такимъ образомъ, вмѣсто того, чтобы пойти дальше Гегеля, Шеллингъ воротился назадъ и упорно держится категорій, уже поглощенныхъ діалектикою.
То же самое должно сказать и о другихъ противникахъ Гегеля. Это замѣчаніе, — что они попадаютъ на мысли, уже давно поставленныя на надлежащее мѣсто Гегелемъ, — не разъ приходилось высказывать и гегеліянцамъ, и самимъ противникамъ ихъ. Видя вокругъ себя сомкнутый строй категорій и не находя выхода, антигегеліанцы не рѣдко прибѣгаютъ къ отчаяннымъ средствамъ: — они убиваютъ въ себѣ философію, какъ сдѣлалъ Фейербахъ, или стараются обойтись какъ-нибудь полегче, напр., говорятъ: мнѣ не нравится философія Гегеля, она меня не удовлетворяетъ, она мнѣ антипатична. Въ такомъ случаѣ, очевидно, выражается уже не мысль, которую бы. можно опровергнуть, развивая ее далѣе, а простое чувство, съ которымъ сладить труднѣе. Люди такъ различны, они живутъ подъ столь разнообразными вліяніями, что нисколько не мудрено встрѣтить въ нихъ антипатію къ суровому и строгому мышленію. Въ людяхъ, мысль — объективируется, и потому они не хотятъ ея видѣть самой въ себѣ.
Укажу здѣсь еще на нѣкоторыя мнѣнія несогласныя съ ученіемъ Гегеля. Не имѣя въ виду полноты даже самаго краткаго обзора, не могу однако же не упомянуть здѣсь о столь важныхъ трудахъ, какъ сочиненія В. Н. Карпова. Г. Карповъ стоитъ въ нашей литературѣ совершенно отдѣльно. Сочиненія его — Введеніе въ философію и Систематическое изложеніе логики, принадлежитъ къ числу самостоятельныхъ и вполнѣ философскихъ сочиненій. Они представляютъ нѣкоторыя черты особенной философской системы, принадлежащей автору. Преимущественно она высказана въ «Логикѣ», которая собственно разрѣшаетъ задачу — какъ происходитъ и въ чемъ состоятъ познаніе; въ ней, такъ сказать, разбирается механизмъ мышленія. Не разсматривая здѣсь всего взгляда г. Карпова, что повело бы насъ слишкомъ далеко, замѣчу, что и онъ принадлежитъ къ числу противниковъ философіи вообще и Гегеля въ особенности. По свойствамъ Гегелевой системы, можно заранѣе предполагать, что система г. Карпова во будетъ ей противорѣчить въ сущности. Противорѣчіе можетъ обнаружиться только въ частностяхъ; въ тѣхъ случатъ, гдѣ оно замѣтно, трудно быть на сторонѣ г. Карпова. Такъ, напримѣръ, объясняя происхожденіе познаній, онъ говоритъ въ одномъ мѣстѣ (Логика, стр. 80). Человѣческое мышленіе, сколь бы далеко и широко не развивалось оно по инстанціямъ познаній, никогда не сдѣлается формою безформенныхъ мыслей Божіихъ, или истины, проявившейся въ полномъ и гармоническомъ составѣ міра".
Мысль совершенно антигегеліанская. По Гегелю форма мышленія существенно свойственна мышленію, и потому составляетъ форму самой истины. Внѣ мышленія нельзя искать ни мыслей, ни истины. Мнѣ кажется ясно, что Гегель правъ. Въ самомъ дѣлѣ, если вы такъ хорошо видите, въ чемъ состоитъ несовершенство человѣческаго мышленія, и знаете о «безформенныхъ мысляхъ» и объ «истинѣ», то кто же вамъ мѣшаетъ исправить мышленіе и мыслить безформенно и согласно съ истиной? Вы вѣдь можете сравнивать мышленіе съ истиною, потому что знаете и то, и другое. Даже самое ваше разсужденіе есть ничто иное, какъ такое сравненіе. По смыслу его, оно должно быть абсолютно истинно; вы сами вышли за предѣлы мышленія, когда вздумали посмотрѣть на него со стороны и сравнять его съ безформенными мыслями; ваша мысль сама есть безформенная мысль, сама представляетъ истину. Въ самомъ дѣлѣ, — отрицать форму человѣческаго мышленія уже нельзя посредствомъ самой же этой формы. Мыслить о безформенности мыслей нельзя посредствомъ самой же этой формы. Мыслить о безформенныхъ мысляхъ нельзя посредствомъ мыслей, имѣющихъ форму. Мысль о безформенной мысли очевидно сама есть безформенная мысль.
И такъ, г. Карповъ напрасно отрицаетъ то, что человѣческое мышленіе можетъ сдѣлаться формою истины, напрасно отрицать абсолютность мышленія. Мышленіе развивается само изъ себя, само себя творитъ; оно всегда можетъ стать такимъ, какимъ захочетъ быть; если мышленіе пойметъ, чего оно само отъ себя хочетъ, то вмѣстѣ съ этимъ оно и достигнетъ уже своей цѣли. Мышленію нѣтъ предѣловъ, точно такъ, какъ нѣтъ предѣловъ пространству. Представьте, что пространство гдѣ-нибудь кончается; вы тотчасъ мысленно заглядываете за эту границу и видите, что пространство идетъ и за нее. Точно такъ — положите, что есть предѣлъ мышленію и вы тотчасъ же, невольно, неудержимо, начинаете мыслить о томъ, что лежитъ за этимъ предѣломъ. Самый предѣлъ есть нѣчто мыслимое, и, слѣдовательно, не онъ ограничиваетъ мышленіе, а мышленіе обхватываетъ, заключаетъ его въ себѣ.
Я только упоминаю здѣсь о взглядахъ г. Карпова и вовсе же предлагаю сужденія о нихъ. Какъ я замѣтилъ, труды его стоятъ у насъ совершенно одиноко, и никто, сколько извѣстно, же обратилъ на нихъ строгаго и серіознаго вниманія. Философскихъ сочиненій у насъ вовсе нѣтъ; ханъ на единственный примѣръ указываютъ на «Энциклопедію Законовѣдѣнія» Неволина, печально-одинокую въ пустынѣ нашей литературы. Между тѣмъ, Логика Карпова у насъ должна совершить переворотъ; но уже не тѣ учебники логики и психологіи, въ которыхъ не было и намека на философское мышленіе. Въ ней мы получили истинно философскую учебную книгу.
Остановлюсь теперь на томъ возраженіи, которое часто наставляли какъ самое существенное противъ Гегеля. Говорили, что его философія убиваетъ дѣятельность, разрушаетъ живую силу воли. Жаловались на то, что, вслѣдствіе философіи, германское юношество дѣйствовало не такъ, какъ слѣдовало бы. Причину такого равнодушія и бездѣйствія находили въ томъ, что философія Гегеля все оправдываетъ. Дѣйствительно, какъ ни разнообразны земные народы, какая бы кутерьма и путаница ни происходила на земномъ шарѣ, философія Гегеля признаетъ необходимость каждаго явленія во всемъ этомъ, а, признавая необходимость, вмѣстѣ полагаютъ, что всѣ эти явленія принадлежатъ къ движенію человѣческаго духа, слѣдовательно ведутъ впередъ и хороши каждое на своемъ мѣстѣ. Такой индифферентизмъ для многихъ кажется совершенно безнравственнымъ. Гегеля сильно упрекаютъ, напримѣръ, въ томъ, что онъ давалъ разумный смыслъ протестантству и устройству прусскаго государства, что онъ истолковывалъ этотъ смыслъ своимъ слушателямъ. Обвиняютъ, какъ будто бы, въ самомъ дѣлѣ, ни протестантство, ни прусское государство не имѣютъ никакого Отъ него непремѣнно хотятъ, чтобы онъ, сидя на своей профессорской каѳедрѣ, не объяснялъ слушателямъ исторію, а самъ бы ее дѣлалъ, самъ бы управлялъ судьбами міра.
Между тѣмъ, замѣтимъ, что Гегель сдѣлалъ свое дѣло. Послѣ разумныхъ его объясненій, невидимому совершенно мирныхъ, развѣ не вышло того, что и протестанство возмутилось противъ Гегелевой системы, и прусское государство было ею недовольно и, призвавши Шеллинга, поручило ему уничтожить, убить на смерть ату систему, такъ разумно объяснявшую прусскую монархію.
Разумный индифферентизмъ Гегелевой системы понимается какъ-то превратно. Развѣ индифферентизмъ вообще возможенъ? Развѣ есть люди вполнѣ индифферентные? Пока вы размышляете, сидите за книгой, или за перомъ, вы можете конечно объяснять весьма хладнокровно и безстрастно необходимость и раціональность всякого рода зла въ мірѣ. Но что же изъ этого слѣдуетъ? Только то, что вы не должны, не имѣете права терзаться при одной мысли о злѣ; вы не имѣете права поступать подобно нѣкоторымъ людямъ, которые, припоминая вдругъ все зло, какое существуетъ въ разныхъ точкахъ земнаго шара, не знаютъ, что дѣлать отъ тоски, и постоянно убиваются и страдаютъ. Не есть ли это пустое и напрасное крушеніе духа? Не есть ли это безполезнѣйшее и неразумнѣйшее занятіе? Зло существуетъ, въ этомъ нѣтъ сомнѣнія. Но вѣдь не можете же вы ратовать противъ вообще? Вы не можете даже и вознегодовать на зло вообще; для этого вамъ необходимо припомнить разное зло, которое вы знаете, нужно даже представить себѣ картины этого зла со всею подробностью, какъ это дѣлается, напр., въ романахъ; словомъ, чтобы негодовать, вамъ нужно нѣкоторое опредѣленное зло, а не зло вообще. Наконецъ, когда дѣло дойдетъ до логики, когда передъ вами сидитъ, говоритъ и дѣйствуетъ злой человѣкъ, тогда только вы имѣете возможность ненавидѣть, тогда вы имѣете и возможность противодѣйствовать злу. Тутъ индифферентизмъ невозможенъ и странно вообразить, чтобы его проповѣдывала философія Гегеля. Какъ не понять того, что мысль сама но себѣ всегда индифферентна, во чувство и дѣятельность не могутъ быть безразличны, должны всегда опредѣлиться самою дѣйствительностію?
Недавно еще одинъ англичанинъ написалъ книгу о боли, въ которой доказывалъ, что способность ощущать боль весьма важна и полезна. Онъ приводилъ, напр., что если не больно было бы рѣзать себѣ тѣло, то мальчики, которые такъ охотно рѣжутъ столы и скамьи въ классахъ, навѣрное обстругали бы себѣ пальцы и вырѣзали бы разныя фигуры у себя на тѣлѣ. Понятно, что пока авторъ разсуждалъ о пользѣ боли, ему самому было нисколько не больно. Но если бы онъ какъ-нибудь переломилъ себѣ ногу, ужели бы кто нибудь могъ бы сказать ему: пожалуйста, не стоните и не жалуйтесь; вѣдь вы сами доказали, что боль полезна. Ужели бы кто могъ оказать: я не стану помогать вамъ, вѣдь вы доказали необходимость и пользу боли!
И такъ, можетъ-ли философія какъ нибудь препятствовать дѣятельности? Само собою разумѣется, что нѣтъ. Изъ нея можно извлечь только одно правило: всякая полезная и нравственная дѣятельность должна быть дѣйствительная, конкретная. Нравственныя сентенціи и любовь къ цѣлому человѣчеству ничего не значатъ безъ дѣйствительной нравственности, безъ живой, конкретной любви. Всѣхъ нужно любить, но не всѣхъ вмѣстѣ, а каждаго въ дѣйствительности встрѣчающагося человѣка.
Другое дѣло, если жалуются на то, что энергія мышленія ослабляетъ энергію воли. Но и въ этомъ справедливомъ упрекѣ есть очевидная односторонность. Какъ будто энергія мышленія есть что-то не дѣйствительное, что-то пустое и ни къ чему не ведущее. Само собою разумѣется, что, пока вы сидите за философскою книгою, вы не успѣете ни сваритъ себѣ обѣда, ни сшить себѣ сапогъ; да что же изъ этого? Разсказываютъ, что Эйлеру, величайшему изъ всѣхъ существовавшихъ математиковъ, поручили устроить какіе-то водопроводы. Онъ всѣмъ распоряжался и устроилъ ихъ такъ, что, когда они были кончены, то вода не пошла. Но ужели же можно было бы упрекать Эйлера его математическими открытіями и жалѣть о томъ, что онъ съ дѣтства не пріучалъ себя къ практической жизни?
Гегеля самого упрекаютъ въ недостаткѣ патріотизма — знаменитый упрекъ, которымъ старались также посрамитъ и совершеннѣйшаго изъ смертныхъ — Гете. Замѣтьте, что упреки этого рода бываютъ всегда отрицательные; упрекаютъ обыкновенно такъ: отчего онъ этого не сдѣлалъ? Отчего того-то не сдѣлалъ? и такъ далѣе. Но почему же вы непремѣнно къ нему пристаете, а не требуете этого отъ другихъ? Потому, отвѣчаютъ, что онъ могъ это сдѣлать; онъ имѣлъ для этого силу. Но въ томъ-то и дѣло, что едва-ли справедливо такое предположеніе, что его нужно бы доказать, а не выставлять, какъ что-то несомнѣнное. Едва-ли они могли это сдѣлать. Имѣть возможность сдѣлать что нибудь великое для блага родины и нарочно, добровольно отказаться отъ такихъ дѣйствій — нельзя предположить подобнаго явленія у такихъ людей, какъ Гегель и Гете. То, къ чему ихъ стремила внутренняя сила души, то, для чего они дѣйствительно имѣли силу, они дѣлали всю жизнь свою.
Гегеля, между прочимъ, упрекаютъ въ томъ, что онъ восхищался Наполеономъ въ то самое время, когда тотъ покорялъ Германію. Вотъ тутъ уже рѣшительно можно сказать, что Гегель не могъ угодитъ патріотамъ, не могъ смотрѣть на Наполеона иначе. Не могъ онъ быть ослѣпленныхъ или отуманеннымъ, не въ его натурѣ было мѣнять свои взгляды, смотря по тому, съ кѣмъ воюетъ Наполеонъ, съ турками, или съ нѣмцами. Поэтому никто изъ высокоодаренныхъ друзей Гегеля и не упрекалъ его въ недостаткѣ патріотизма, когда онъ сообщалъ имъ свои мысли. Кто-то, и едва-ли не Шеллингъ, былъ даже пораженъ этимъ, какъ великою чертою. «Этотъ Гегель», выразился онъ, «есть такой совершенный образчикъ трезвой прозы, что другаго подобнаго не найти въ нашъ вѣкъ». Упрекать же Гегеля въ непатріотизмѣ сталъ Гаймъ въ своей книгѣ — Гегель и его время (1857).
Съ этою книгою случалась забавная исторія, которая ясно показываетъ, къ чему ведетъ извѣстнаго рода патріотизмъ. Гаймъ щедро разсыпалъ въ ней намеки и упреки въ отношеніи къ недостатку патріотизма у Гегеля. Кромѣ того, онъ нападаетъ на Гегеля во всевозможныхъ отношеніяхъ, стараясь подорвать всѣ его права и заслуги. Но что же вышло? Розенкранцъ, стараясь защитить Гегеля, доходитъ наконецъ до того, что начинаетъ упрекать самого Гайма въ недостаткѣ патріотизма. «Что будетъ», восклицаетъ онъ, «съ такою націею, если только легкомысленныя нападенія на великаго и благороднаго человѣка будутъ считаться образдовымъ произведеніемъ исторической критики? Ужели съ Гегелемъ будетъ то же, что съ Гёте, котораго многіе между нами также знать не хотѣли, а теперь, когда англичанинъ Льюисъ (Lewes) призналъ его, стали считать великимъ германцемъ? Тотъ же англичанинъ уже писалъ и о Гегелѣ въ своей Biographical history of philosophy IV, 197—390; по его совѣту даже философія исторіи Гегеля переведена на англійскій языкъ. Можетъ быть, онъ напишетъ и цѣлую книгу о Гегелѣ, полную такого же воодушевленія, какъ книга о Гете. Тогда прійдутъ нѣмцы и повѣрятъ въ Гегеля. Тогда и Dr. Гаймъ прійдеть и повѣритъ»[1].
Не забавно-ли, что Гайму досталось его же оружіемъ? Вотъ, какъ удобно смотрѣть на вещи съ точки зрѣнія патріотизма! Впрочемъ, нѣмецкій патріотизмъ такъ хорошо у насъ извѣстенъ, особенно по случаю послѣдней войны, что излишне было бы воевать противъ него.
Скажемъ лучше вообще о книгѣ Гайка, такъ какъ объ ней знаютъ и у насъ. Если разсматривать ее даже съ точки зрѣнія истины, а не нѣмецкаго патріотизма, то и тогда можно ею довольно сильно обидѣться. Правда, она представляетъ книгу умную, добросовѣстную, хорошо написанную, но къ ней есть одинъ недостатокъ, который все портитъ; она — не философская книга, а между тѣмъ говоритъ о философіи. Понятно поэтому, что изъ нея ничего не можетъ выйти. Въ самокъ дѣлѣ, — писать исторію Гегеля значитъ писать исторію философіи, разсматривать одинъ изъ отдѣловъ этой исторіи. Но исторія философіи есть философская наука, и величайшій мастеръ въ этой наукѣ самъ Гегель. Слѣдовательно писать о Гегелѣ можно — и въ духѣ самого Гегеля, или какъ нибудь иначе. Если писать въ духѣ самого Гегеля, то это значитъ — принимать его философію и развивать ее изъ его же начала. Если же писать иначе, то это значитъ не болѣе, не менѣе, какъ создать новую философскую систему. Въ самомъ дѣлѣ, тогда нужно имѣть нѣкоторую другую твердую точку опоры, другой взглядъ на міръ, взглядъ ясный, полный и отчетливый.
Если бы книга Гайма была истинно философская, то онъ прямо долженъ былъ бы высказать свои убѣжденія относительно философіи вообще и исторіи философіи въ особенности. Онъ этого не сдѣлалъ. Если бы, судя о Гегелѣ, Гаймъ поступалъ по философски, то онъ разсматривалъ бы его систему, какъ нѣчто единое, цѣлое, потому что цѣлость, связь частей и составляютъ самую сущность философскихъ стремленій. Слѣдовательно, если бы, осуждая систему Гегеля, Гаймъ поступалъ по философски, то онъ осуждалъ бы ее какъ цѣлое, слѣдовательно въ глубочайшихъ ея основаніяхъ, во внутреннѣйшей ея жизни. Въ такомъ случаѣ, осужденіе было бы выходокъ изъ системы Гегеля, потому что и самое осужденіе было бы цѣлостное, связное, твердое, — словомъ, было бы новою философскою системою. Но какъ же поступилъ Гаймъ? Вы видѣли образчикъ этого въ предыдущемъ. Онъ смирился напр. на нѣмецкій патріотизмъ; другія его точки опоры заслуживаютъ столь же мало почтенія. Въ танго случаяхъ бросаются куда ни-попало — ссылаются на здравый смыслъ, на исторію, на національное чувство, на либеральныя убѣжденія и т. д. Восклицаютъ иногда такъ: ужели сердце каждаго не возмущается противъ такого-то положенія!
Гаймъ писалъ, впрочемъ, по очень обыкновенной, хотя и очень дурной исторической методѣ. Она состоитъ въ томъ, чтобы отыскивать причины событій; и, собственно, онъ разрѣшалъ вопросъ, — какія причины произвели то, что Гегель думалъ такъ, а не иначе. Разумѣется, всякая мысль подвергается глубочайшему униженію, какъ скоро ясно, что она есть произведеніе обстоятельствъ, что въ ней нѣтъ ничего самобытнаго. Но стыдъ здѣсь падаетъ прямо на критику, которая такъ разсматриваетъ философію, а вовсе не на самую философію, къ которой подобные пріемы примѣнимы меньше, чѣмъ къ чему-нибудь другому. Отыскиваніе причинъ ведетъ иногда въ удивительнымъ вещамъ. Отчего произошли Крестовые походы? Отъ проповѣдей Петра Пустынника. А отчего произошли воодушевленіе и энергія Петра Пустынника? Отъ того, что онъ былъ эпилептикъ.
Позвольте еще примѣръ. Вслѣдствіе чего тогда-то была освобождена Франція? Вслѣдствіе дѣйствій Іоанны д’Аркъ. А вслѣдствіе чего такъ дѣйствовала Іоанна? У нея была разстроена нервная система; самое же разстройство происходило отъ отсутствія менструаціи. Для многихъ подобные объясненія кажутся удивительно ясными, хотя, въ сущности дѣла, они непроходимо темны. Этихъ примѣровъ я не выдумалъ; они мнѣ попались печатные. Подобнымъ образомъ старается объяснить Гегеля и Dr. Гаймъ. Это называется критикою, анализомъ. И самъ Гегель, и его система, вслѣдствіе этого, является чѣмъ-то составнымъ, какимъ-то наплывомъ и сбродомъ разныхъ вліяній. Гегель читалъ такія-то книжки, водился съ такими-то людьми, занимался такою-то работою, и потому у него явились такія-то и такія-то убѣжденія. Конечно все это можетъ быть справедливо; неизбѣжно на Гегелѣ отразились всѣ вліянія, которыми онъ былъ окруженъ; но Dr. Гаймъ забываетъ, кто существенное въ философія Гегеля именно то, что только носитъ на себѣ печать этихъ вліяній, а не самая эта печать. Существенно въ ней то, что не зависитъ отъ обстоятельствъ; а то, что видимо произведено обстоятельствами, именно всего маловажнѣе, и то всячески стремится сбросить съ себя философіи Гегеля. Въ этомъ состоитъ даже ея главное и внутреннѣйшее свойство.
Оканчивая мою статью, приведу здѣсь еще одинъ доводъ въ пользу философіи Гегеля; доводъ, который сохранитъ свою силу, даже въ томъ случаѣ, если бы кто имѣлъ другой взглядъ на Гегеля, а не тотъ, который изложенъ выше. Этотъ доводъ состоитъ въ томъ, что изучать философію Гегеля чрезвычайно полезно для наукъ, для спеціалистовъ по разнымъ отраслямъ знанія. И въ этомъ отношеніи философія Гегеля удовлетворяетъ законнымъ требованіямъ отъ философіи вообще. Философія, — центральная наука, наука по преимуществу, наука наукъ, — никогда еще со времени Аристотеля не выводила этого понятія въ такой степени, какъ въ системѣ Гегеля.
Довольно трудно, вообще говоря, опредѣлить отношеніе между частными науками и философіею. Казалось бы, напримѣръ, что каждый, занимающійся частною наукою, долженъ быть знакомъ съ философіею, какъ съ общею наукою. Но такое требованіе, повидимому совершенно правильное, невозможно выполнитъ на самомъ дѣлѣ. Слишкомъ трудно было бы заниматься науками, еслибы дли этого нужно было напередъ изучить философію. По этой самой причинѣ, каждая наука стремится стать независимою не только отъ философіи, но и вообще отъ другихъ наукъ. Науки дѣйствительно существуютъ каждая отдѣльно, самобытно; слѣдовательно, съ другой стороны, нельзя не признать за ними права существовать такимъ образомъ. Нельзя требовать, чтобы они покорились философіи; потому что онѣ могутъ существовать и безъ нея, и слѣдовательно не послушаются такого распоряженія.
Между тѣмъ, собственно говоря, частныя науки ни что иное, какъ части самой философіи. Въ самомъ дѣлѣ, очевидно, что ихъ жизнь, ихъ глубочайшая основа лежитъ въ теоретическихъ потребностяхъ человѣка; не имѣй силы эти потребности, то, сколько бы ни твердили, что науки полезны, и сколько бы они пользы ни приносили на самомъ дѣлѣ, они никогда не развивались бы такъ пышно, какъ мы видимъ это теперь. То, что воодушевляетъ ученаго, что заставляетъ его пренебрегать всѣми выгодами, всѣми пользами, что увлекаетъ его въ непостижимо-огромные труды, есть именно сладострастіе мышленія, философское стремленіе въ постановкѣ и разрѣшенію вопросовъ Разумѣется, ученость представляетъ намъ всѣ возможныя степени пониженія этого философскаго стремленія, отъ глубочайшей думы до механическаго собиранія насѣкомыхъ, ихъ опредѣленія, расположенія въ ящикахъ и т. д. Но главное дѣло все-таки въ главномъ, то есть въ самыхъ высокихъ, а не въ самыхъ низкихъ ученыхъ стремленіяхъ
И такъ, каждую науку можно считать отдѣломъ философіи и, слѣдовательно, и философія должна имѣть на нихъ вліяніе, и сами науки, при своей самостоятельности, должны имѣть вліяніе на философію. Такъ оно и есть Науки иногда весьма презрительно посматриваютъ на философію и, гордясь своею самобытностію, какъ говорится, знать ничего не хотяъ о ней; а, между тѣмъ, философія обнаруживаетъ на нихъ свое неизбѣжное вліяніе, и они не замѣчаютъ его только потому, что мы самомъ дѣлѣ не знакомы съ философіей. Философія иногда тоже горделиво обращается съ подчиненными ей науками, но на самомъ дѣлѣ она питается ихъ лучшими соками.
Это взаимное вліяніе, особенно вліяніе философіи на науки, происходить большею частію безсознательно; весьма хорошо било бы, если бы въ это дѣло вмѣшалось сознаніе и, слѣдовательно, подвинуло бы его впередъ. Философія Гегеля можетъ конечно обѣщать себѣ полное господство надъ науками. Рано или поздно ея начала будутъ ими приняты; желательно било бы, чтобы это било пораньше. Дѣло, какъ ни видите, самое практическое и, слѣдовательно, важное. Науки существуютъ, почему бы и для чего бы то ни было, во существуютъ дѣйствительно, не такъ какъ философія Гегеля, которую многіе признаютъ падшею и, слѣдовательно, во существующею. Наукамъ, по той связи, о которой я сказалъ, обойтись вовсе безъ философіи невозможно; слѣдовательно, какъ нибудь да нужно дѣло сладить.
Укажу для ясности на одинъ изъ отдѣловъ наукъ, болѣе мнѣ знакомый и который всего презрительнѣе относится къ философія; это — науки естественныя, науки о природѣ. Надобно правду сказать, что это самыя нефилософскія науки. Этотъ недостатокъ, который выражается ихъ презрѣніемъ къ философіи, обнаруживается не рѣдко и тѣмъ, что люди мыслящіе, въ которыхъ онѣ не удовлетворяютъ, а только раздражали" жажду мышленія, начинаютъ философствовать, принимаются за изученіе философовъ, или, чаще, составляютъ сами себѣ систему, напр. матеріализмъ.
Странно, какимъ образомъ естественныя науки не замѣчаютъ своего положенія. Они иногда съ торжествомъ смѣются надъ ошибками Шеллинга, Гегеля, надъ странностями Окена; почему имъ никогда не вздумается посмотрѣть на своя собственныя ошибки? Недавно мнѣ попалось Сокращеніе опытной физики Мушенброка, книга, въ которой на первой страницѣ сказано, что она назначена особенно для любящихъ физику. Попробуйте посмотрѣть ее; вы найдете такія странности, такія нелѣпости на каждой страницѣ, что лучше и желать нельзя. Что за опыты! Что за выводы! Что за гипотезы! Что за выраженія! И такъ, — вотъ чему когда-то учили, какъ непреложной истинѣ! Вотъ положительное, опытное, твердое знаніе, которымъ такъ хвастаются натуралисты! Между тѣмъ, нѣтъ никакого сомнѣнія, что наши учебники будутъ также смѣшны для будущихъ поколѣній, какъ для насъ физика Мушенброка.
Вообще, неточность, шаткость, неопредѣленность свѣдѣній нигдѣ не царствуютъ въ такой степени, какъ въ естественныхъ наукахъ. Только у громадныхъ умовъ, у Кювье, у Гумбольдта, вмѣстѣ съ точностію выраженія вы найдете и точность, опредѣленность знанія; у другихъ на каждой страницѣ ошибки и промахи, такъ что второстепенныя сочиненія по естественнымъ наукамъ весьма далеки не только отъ истины, но и отъ современныхъ выводовъ, добытыхъ естественными науками. Шлейденъ какъ-то написалъ весьма коротенькій курсъ животной физіологіи. И что же? И онъ, столь осмотрительный и строгій, сдѣлалъ нѣсколько грубыхъ ошибокъ.
И такъ, этотъ лѣсъ положительныхъ знаній, въ которомъ блуждаютъ натуралисты, вовсе не представляетъ такого торжественнаго и свѣтлаго вида, какой иногда они воображаютъ себѣ. Но, кромѣ проваловъ, которые происходятъ отъ обширности и несвязности предмета, естественныя науки представляютъ множество ошибокъ другаго рода; именно ошибокъ логическихъ. Натуралисты большею частію не умѣютъ мыслить, и не умѣютъ точно выражаться. Руководясь естественнымъ тактомъ, они, правда, идутъ вѣрною дорогою, но смыслъ, направленіе и цѣль дороги для нихъ вовсе не ясны. Поэтому, ихъ заблужденія бываютъ очень часто до крайности странны. Иной цѣлую жизнь только и дѣлаетъ, что опыты, да наблюденія, наблюденія, да опыты. Были бы факты, думаетъ онъ, а ужъ выводы будутъ. И что же? Съ удивленіемъ замѣчаетъ онъ, что нѣтъ-какъ-нѣтъ выводовъ. За то, когда кто-нибудь другой, съ логикою болѣе строгой, сдѣлаетъ выводъ изъ тѣхъ фактовъ, надъ которыми и онъ также работалъ, онъ принимается жаловаться, что у него похитили открытіе. Великій примѣръ такого рода представляетъ неутомимый Валентинъ, извѣстный физіологъ. Ничего не можетъ быть печальнѣе нѣсколькихъ исторій, случившихся съ нимъ; ничего не можетъ быть печальнѣе тѣхъ несостоятельныхъ выводовъ, которые встрѣчаются такъ часто въ его физіологіи. И вообще, ничего не можетъ быть печальнѣе, какъ споры натуралистовъ. Этотъ фактъ доказываетъ какъ нельзя лучше, что не дурно было бы для нихъ познакомиться съ наукой, излагающей методы наукъ и научающей мыслить и спорить. За чѣмъ по напрасну тратитъ время и силы, чернила и бумагу?
Только одно отчужденіе отъ философіи могло породить и поддержать такіе споры, какъ о единствѣ органическаго состава, о жизненной силѣ, о конечныхъ цѣляхъ, и т. д.
Прямая и положительная польза отъ философіи для естественныхъ наукъ будетъ состоять именно въ разъясненіи тѣхъ понятій, которыя постоянно встрѣчаются въ этихъ наукахъ, въ уясненіи смысла ихъ категорій. Натуралисты постоянно употребляютъ слова: сила, причина, атомъ, сходство, различіе и пр., словомъ употребляютъ множество категорій, подъ которыя и подводятъ всѣ свои предметы; а между тѣмъ, они и знать не хотятъ о Логикѣ, хотя Логика и есть наука объ этихъ самыхъ категоріяхъ. За то и слова эти сдѣлались у натуралистовъ пустыми словами, о которыхъ они сами не знаютъ, какъ и думать. Въ Физикѣ или въ Химіи вы встрѣчаете напр. фразу: «сущность вещества неизвѣстна». А спросите: что же разумѣется подъ сущностію вещества? Тоже неизвѣстно.
И такъ, если натуралисты желаютъ имѣть тонное понятіе о словахъ, которыя они употребляютъ, если они не хотятъ произносить ихъ безъ всякой ясной мысля, пусть раскроютъ логику Гегеля и поучаются. Глубокомысленнѣе, всестороннѣе и прозрачнѣе трудно изложить значеніе и взаимное отношеніе категорій. Конечно, натуралисты дошли бы до того же результата сами, вдумываясь въ явленія и въ понятія, которыя они употребляютъ[2]; но то, что не обойдется имъ безъ большихъ усилій, то они найдутъ тамъ уже вполнѣ готовымъ и оконченнымъ. Что его должно повести къ болѣе быстрому развитію естественныхъ наукъ, въ этомъ нѣтъ сомнѣнія, потому что яснѣе и точнѣе обозначатся и цѣль и средства изслѣдованія.
Я умышленно умолчалъ о другомъ результатѣ, котораго вмѣстѣ съ тѣмъ достигнутъ натуралисты, именно о построеніи прочнаго зданія философіи природы, о проникновеніи въ сущность матери природы. Гегеля упрекаетъ за несовершенство философіи природы, но этотъ упрекъ можетъ быть справедливъ только въ частности, то есть только въ отношеніи къ тому, что нависалъ Гегель. Но вообще, если хороша его Логика, то хороша должна быть и философія природы, потому что въ Логикѣ включается вся ея сущность. Приложите Логику къ природѣ, и вы получите философію природы.
Этимъ я заключу свою статью.
Все это для многихъ можетъ показаться дерево и какъ-то черезъ-чуръ свѣтло, но едва-ли такое чувство можетъ служить опорою для отверженія. Человѣчество до сихъ поръ отзывается какою-то тоскою, какимъ-то страхомъ на самаго себя. Почему всегда истину считаютъ недостижимою? Почему смотрятъ на себя, какъ за что-то промежуточное, какъ на ступень для болѣе счастливыхъ потомковъ? Такое расположеніе духа несправедливо. Истина доступна человѣку во всемъ ея величіи, во всемъ сіяніи. Мы живемъ не половинною, но полною, настоящею жизнью; мы — центръ и мѣра вселенной, со всѣмъ ея прошедшимъ и будущимъ.
- ↑ Apologie Hegels gegen Dr. Haym, Berl. 1868.
- ↑ Такъ Дюбуа-Реймонъ достигъ до нѣкотораго яснаго понятія объ отношеніи вещества и силы. Съ гордостію приводить его слова Молешотть. Между тѣмъ Дюбуа-Реймонъ, — умъ ясный, — остался матеріалистомъ! Между тѣмъ, сотня вопросовъ, подобныхъ этому, — разрѣшены Гегелемъ.