Злое дело (Позняков)/ДО
| Злое дѣло : Разсказъ |
| Дата созданія: 1899. Источникъ: Позняковъ Н. И. Соловьиный садъ и другіе разсказы. — СПб.: Типографія М. Меркушева, 1900. — С. 210. |
«Аминь!» ему грянули камни въ отвѣтъ.Я. Полонскій[1]
I править
Ощупью, осторожно постукивая палками по тротуару, пролагая себѣ путь, шли они изъ своего пріюта въ тотъ пріютъ, гдѣ мѣсто всякому, кто потребуетъ и заплатитъ. Они шли изъ пріюта для слѣпыхъ въ ближайшій трактиръ. Хоть и слѣпые, но и они подвержены были той-же слабости, какъ и зрячіе: они хотѣли выпить и повеселиться. У одного изъ нихъ на ремнѣ, перекинутомъ черезъ плечо, висѣла съ-боку большая, увѣсистая гармоника, съ разными клапанами, колокольчиками и прочими ухищреніями музыкально-столярно-слесарной техники. Щеточники по ремеслу, усталые отъ работы, которую они ловко исполняли, хотя никогда ея не видѣли, — они искали отдыха и веселья въ это воскресенье, котораго они, наконецъ, дождались. Они подвигались, держа другъ друга подъ руку. Некому было провести ихъ; но эту дорогу они знали твердо: живя въ одномъ пріютѣ, они и въ другомъ были частыми гостями. Цѣпляясь за ступеньки чугунной лѣсенки, скрипѣвшей подъ ихъ ногами какъ-то жалобно, они поднялись и очутились тамъ, гдѣ было людно и шумно, смрадно и душно, а для непривычнаго человѣка вообще скверно. Но они были привычны къ этому шуму и къ этой духотѣ. Они не видали этой обстановки — ни этихъ столиковъ съ сѣрыми отъ грязи скатертями, ни этихъ половыхъ съ засаленными передниками; но этотъ воздухъ, наполненный чадомъ кухни, запахомъ лука, спирта и селедки, этотъ гулъ, эти хриплые переливы органа оживляли ихъ, и тутъ они по-своему находили отдыхъ и отраду, когда по ихъ приказанію мальчишка-половой выкрикивалъ для нихъ у буфета:
— Двѣ — коньякъ, одна — лимонадъ!
За этимъ лаконическимъ возгласомъ они вскорѣ слышали, какъ хлопала пробка, вливался лимонадъ въ стаканы, а за этимъ слѣдовали уже вкусовыя ощущенія: сладковатый, пахучій напитокъ, похожій на разбавленную помаду, чуть-чуть пощипывая языкъ, вливался въ глотку мягкою струей. Двѣ-три порціи такой помадки — и уже въ головѣ легкій шумокъ, и по жилкамъ теплота пошла… Совсѣмъ не то, что сидѣть за щетками! Еще порція-другая — и шумокъ еще сильнѣй, а по карманамъ денегъ уже маловато… При подсчетѣ оказалось, что денегъ остается всего сель гривенъ — совсѣмъ мало, чтобы продолжать такое роскошное пиршество: надо умѣрить желанія, спросить чего подешевле.
— Ну-ка, ты… Какъ тебя?.. Дай-ка пивка! — потребовалъ щеточникъ, и если-бы въ его стоячихъ бѣльмахъ могъ проблеснуть свѣтъ, то былъ-бы свѣтъ торжества надъ своимъ положеніемъ; деньги еще есть, и распорядиться еще можно!
Пиво, стаканъ за стаканомъ, подвеселило ихъ еще больше.
— Сыграть-бы пѣсенку, — проговорилъ одинъ.
— И то! — отозвался другой.
И полились сильные, горячіе звуки. И позваниваетъ имъ въ тактъ колокольчикъ. Все притихло кругомъ — всѣ невольно заслушались. Потомъ кто-то въ сторонѣ подтянулъ, подтянулъ кто-то еще изъ угла. И вотъ уже вся зала поетъ дружнымъ хоромъ, и буфетчикъ въ отчаяніи мечется за стойкой и велитъ половому остановить слѣпыхъ.
— Господа! здѣсь играть нельзя.
Слѣпые остановились. Остановился и хоръ.
— Зачѣмъ? зачѣмъ не даешь?.. Хорошо вѣдь больно! Ахъ, хорошо играетъ! Зачѣмъ не даешь? Дозволь! — послышались съ разныхъ сторонъ упреки.
— Нельзя, господа, нельзя. Запрещается. Полиція не разрѣшаетъ.
Залъ успокоился. Прошло съ полчаса. А пиво все играетъ да играетъ въ головѣ. И хочется повеселиться, хочется попѣть, поиграть на гармоникѣ. Одна отрада! другой нѣтъ вѣдь отрады… Недѣля — работа, сплошная и нелегкая; праздникъ — скучно: безъ дѣла, да свѣта Божьяго не видать… Скучно! Эхъ, сыграть развѣ еще пѣсенку!
И полились опять звуки — задушевные, сильные, горячіе. И опять въ залѣ притихли, и опять кто-то подтянулъ. И уже вся зала поетъ, охваченная словно какою волной. И несется стройный гулъ даже на улицу.
Буфетчикъ мечется за стойкой, велитъ половому прекратить музыку и самъ выбѣгаетъ на средину залы.
— Пожалуйста, довольно… Прошу прекратить… Заведеніе закроютъ.
Слѣпой остановился, прекратилось и пѣніе. И посыпались опять укоры:
— Ну, и закроютъ! И пусть!.. Что намъ твое заведеніе? Твое закроютъ — другія есть… Какое это заведеніе, коли пикнуть нельзя? Пѣсня-то больно хороша… Ахъ, хороша!
Но порядокъ возстановленъ: слѣпой ужъ не играетъ; молчитъ и хоръ; всякій занялся своей бутылкой и своимъ разговоромъ. Про слѣпыхъ уже забыли, и они собираются уходить: деньги у нихъ совсѣмъ уже на исходѣ.
— Послушайте, какъ вы хорошо играете! Просто, заслушаться можно, — мягко звучитъ у нихъ надъ ухомъ чей-то басокъ.
— Что-жъ, по возможности… Только и отрады, что поиграть, — конфузливо и съ удовольствіемъ отвѣчаютъ они. — Мы люди темные, свѣта Божьяго не видимъ…
— Послушайте, вотъ что я вамъ скажу. Пойдемте ко мнѣ на квартеру. Живу я тутъ неподалечку. У меня и повеселимся. Я по дорогѣ пивка захвачу. Угощу. И повеселимся — поиграемъ, попоемъ…
— Что-жъ, отчего не пойти? Очень даже пріятно. Въ пріютъ намъ теперь неудобно: потому въ головѣ малость муха есть. А къ вамъ съ удовольствіемъ.
— Ну, вотъ и отлично! Идемъ. Держитесь за меня.
И пошли. Онъ повелъ ихъ между столиками къ темному коридору, что велъ къ черному ходу. Никто не обратилъ на нихъ вниманія: всѣ были заняты своими разговорами и своимъ весельемъ. Встали и пошли, осторожно пробираясь между столиками. Почему не повелъ онъ ихъ чистымъ ходомъ, прямо на улицу? Зачѣмъ ему этотъ темный коридоръ? Тамъ сыро и тихо: пахнетъ плѣсенью и слабо отдаются говоръ и смѣхъ изъ комнатъ. Они идутъ, слѣдуя за нимъ. Онъ молчитъ, не слышно его баска. И вдругъ… Кто-то сильно рванулъ ремень — такъ рванулъ, что ремень лопнулъ. Послышался глухой, мягкій, отрывистый шумъ, какъ-будто кто всѣмъ тѣломъ шлепнулся о стѣнку. Слѣпой протянулъ руки, но гармоника проскользнула между ними. Оба они слышали шаги. Кто-то убѣгалъ по коридору, спускался съ лѣстницы. Они остались одни въ темномъ коридорѣ. Гармоники при нихъ не было. И звучало у нихъ въ ушахъ, какъ кто-то шлепнулся о стѣнку и убѣгалъ по коридору, по лѣстницѣ, по двору…
II править
Было судоговореніе.
Прошло десять мѣсяцевъ съ того дня, какъ кто-то рванулъ ремень на плечѣ у слѣпого и шлепнулся всѣмъ бокомъ о стѣнку. Въ окружномъ судѣ, на скамьѣ подсудимыхъ, сидѣлъ истощенный, блѣдный, съ торчавшими на головѣ вихрами и съ длинными, висячими усами человѣкъ въ сѣромъ халатѣ, — сидѣлъ спокойно, какъ-бы уже привычно. По справкѣ о судимости оказывалось, что ранѣе онъ уже четыре раза занималъ это мѣсто: два раза былъ оправданъ, а два — отбывалъ наказаніе въ тюрьмѣ. Опытность вызывала въ немъ спокойствіе духа и вида. Съ отвѣтами на вопросы предсѣдателя онъ обращался не къ нему, а прямо къ присяжнымъ засѣдателямъ: онъ зналъ, кто рѣшаетъ дѣло и отъ кого зависитъ все.
— Подсудимый, признаете вы себя виновнымъ?
— Нѣтъ, господа присяжные, не признаю. Потому какъ былъ я въ этотъ самый день въ трактирѣ. Это вѣрно, это дѣйствительно. Праздникъ былъ, значитъ… А только-что слѣпыхъ я тамъ никакихъ не видалъ. Раньше меня они были что-ли, или позже — ужъ этого не могу знать… И сказать не могу.
— Такъ не признаете?
— Никакъ нѣтъ, господа присяжные, не признаю.
— Господинъ судебный приставъ, введите свидѣтелей.
Дверь залы отворилась, и потянулись въ нее вереницей свидѣтели. Былъ тутъ и буфетчикъ съ краснымъ галстухомъ и неимовѣрной величины булавкой; былъ мальчишка-половой въ засаленномъ передникѣ, какъ-будто онъ не снималъ его съ того памятнаго воскресенья; былъ какой-то человѣкъ страннаго вида, съ глазами, которые рыскали по-низу, словно искали чего-то подъ столомъ; была и дѣвица съ сиплымъ голосомъ и несовсѣмъ правильнымъ носомъ. А за ними, постукивая впередъ палками, нащупывая себѣ дорогу, взявшись другъ за друга подъ руку, шли нетвердою поступью два человѣка. Они держали головы немного вверхъ, и только въ этомъ выказывалось ихъ достоинство, котораго не могли выражать ихъ бѣлесоватые глаза, не выряжавшіе даже хотя-бы простой человѣческой мысли. Вмѣстѣ съ другими, и они подняли правыя руки предъ крестомъ и евангеліемъ; вмѣстѣ съ другими, и они повторяли за священникомъ слова присяги, воздымая глаза, какъ-бы надѣясь увидѣть Того, Кто все знаетъ, каждый помыселъ человѣческій, каждый шагъ, — и про темный коридоръ, и про гармонику, и про того, кто шлепнулся о стѣнку.
— Буфетчикъ Иванъ Спиридоновъ.
— Я.
— Вы останьтесь здѣсь. Остальные свидѣтели, удалитесь.
Начались показанія. Вопросы предсѣдателя, прокурора и защитника такъ и сыпались перекрестнымъ огнемъ на свидѣтелей, которые едва успѣвали давать отвѣты. Буфетчикъ зналъ подсудимаго, видѣлъ его въ трактирѣ нѣсколько разъ, но когда тотъ былъ тамъ въ памятное воскресенье и какъ вышли слѣпые, съ кѣмъ, въ какую дверь, — не замѣтилъ, занятый своими рюмками и бутербродами… Сиплая дѣвица совершенно не могла опредѣлить, почему она попала сюда свидѣтельницей: въ трактиръ она пришла за своимъ дѣломъ, и ее угостилъ какой-то незнакомый мужчина, только не этотъ, что вонъ тамъ сидитъ, а совсѣмъ-совсѣмъ другой, этого-же она ни въ жизть не видала, и, ахъ Ты, Господи, что такое приключилось, рѣшительно не знаетъ, а что на гармоникѣ играли слѣпые, это точно, это вѣрно, играли, только имъ не позволили, и все тутъ, и больше ничего… Человѣкъ съ рыскавшими по-низу взорами тоже ничего не зналъ: правда, онъ былъ въ трактирѣ, потому дѣло праздничное, сидѣлъ въ своей компаніи, выпили бутылку, а потомъ сотку, а потомъ еще сотку, спросили пива, спросили разъ, спросили другой и третій спросили, а потомъ, значитъ, протоколъ…
— Почему протоколъ? напились вы? подрались?
— Никакъ нѣтъ. Отъ слѣпыхъ протоколъ вышелъ.
— Вы не видѣли, куда они пошли? въ какую дверь?
— Никакъ нѣтъ. Играли они спервоначалу… на гармоникѣ играли. Ну, не дали имъ. Вотъ, буфетчикъ не далъ.
— Почему не далъ?
— Заведеніе, говоритъ, закроютъ.
— Что-жъ они? перестали?
— Как-же, как-же… Перестали.
— Не видѣли вы — подходилъ къ нимъ кто-нибудь?
— Не запримѣтилъ.
— И вы не подходили?
— На что намъ? У насъ своя компанія.
— Садитесь. Господинъ судебный приставъ, пригласите потерпѣвшаго.
Въ залѣ затихло, какъ въ гробу. Все обратилось въ ожиданіе и во вниманіе. Всѣ смотрѣли на дверь. Слѣпой долженъ былъ придти и вѣщать правду! Казалось, отъ него и его друга зависѣлъ приговоръ. Онъ вошелъ медленно, ведомый за плечи судебнымъ приставомъ. Что-то торжественное было въ этомъ шествіи. Слѣпой долженъ былъ раскрыть истину, и всѣ, казалось, ждали, жаждали истины.
— Скажите, свидѣтель, вы слѣпы?
— Слѣпы. Такъ точно, слѣпъ я.
— Совсѣмъ ничего не видите?
— Какъ есть ничего.
— Давно?
— Отъ роду. Такъ и родимшись.
— Что вы можете сказать по этому дѣлу?
— А то, что о стѣнку шлепнулось.
— Что?
— А вотъ какъ гармонику-то сорвалъ онъ, ремень лопнулъ, да что-то о стѣнку такъ и шлепнулось…
— Съ такою силой, значитъ, сорвалъ, что даже о стѣнку ударился? Вы такъ это объясняете?
— Такъ точно. О стѣнку… всѣмъ бокомъ. Иначе и быть не могло.
— Знакомый это вамъ былъ человѣкъ? Раньше онъ говорилъ съ вами когда-нибудь?
— Нѣтъ, незнакомый. А только его голосъ мнѣ и по-сейчасъ помнится: басокъ такой. Пойдемте, говоритъ, ко мнѣ на квартеру: тамъ повеселимся.
— Такъ что, если-бы онъ сейчасъ заговорилъ, вы узнали-бы его по голосу?
— Узналъ-бы. Какъ не узнать?
— Подсудимый, вы говорите, что не видали этихъ слѣпыхъ?
Подсудимый промолчалъ одно-два мгновенія; онъ понималъ значеніе своего отвѣта. Потомъ собрался съ силами, рѣшился, и высокимъ теноркомъ, какъ-то удало и бойко, возгласилъ:
— Такъ точно. Не видалъ.
Слѣпой подождалъ въ раздумьи и нерѣшимости. И всѣ ждали, всѣ затихли.
— Похожъ? — переспросилъ его предсѣдатель.
— Кажется, что похожъ.
— Кажется? А навѣрно вы не можете сказать?
— Кажется.
Тутъ защитникъ попросилъ слова у предсѣдателя.
— Пожалуйста, — предоставилъ тотъ.
— Свидѣтель, вы говорили, что у того незнакомца, который взялъ у васъ гармонію, былъ басокъ. А у этого развѣ басокъ? какъ по вашему?
— Нѣтъ, этотъ фистулой пустилъ.
— Какъ-же похожъ?
— Фистулой, а все-таки… похожъ.
— Значитъ, этотъ поддѣлываетъ голосъ? не своимъ говоритъ? — подсказалъ слѣпому прокуроръ.
— Не могу знать. А только… похожъ.
Опять пронеслась тишина. Всѣ переглядывались въ недоумѣніи: кому-же вѣрить? тотъ или не тотъ? онъ или не онъ?
— И объ стѣнку шлепнулся, — проговорилъ слѣпой, но уже какъ-то нерѣшительно, въ раздумьи, какъ-бы искалъ, что-бы ему еще припомнить въ укоръ за понесенную обиду.
— Садитесь, свидѣтель.
Ввели другого слѣпца. И этотъ оказался слѣпорожденнымъ. Такъ-же напряженно слушали его присяжные, и судъ, и публика, такъ-же ловилъ его на словѣ защитникъ подсудимаго: такъ-же и прокуроръ старался подсказать ему, что обвиняемый поддѣлалъ голосъ. Но отвѣтъ былъ одинъ:
— Похожъ голосъ. Хошь и не тотъ самый, а похожъ. То басокъ былъ, а этотъ… Ну, а все-таки… похожъ…
III править
Дѣло подвигалось къ приговору.
Обвинитель доказывалъ присяжнымъ, что «въ этомъ дѣлѣ все говоритъ за обвиненіе, за полное обвиненіе, безъ всякаго снисхожденія; что тутъ открытое похищеніе среди бѣла дня усугубляется еще и тѣмъ, что это дѣло, это гнусное насиліе совершено надъ беззащитными убогими, надъ слѣпцами, да и не надъ какими-нибудь нищими, а надъ людьми рабочими, которымъ даже убожество ихъ не помѣшало стать наряду со зрячими и здоровыми… не по тѣлеснымъ, конечно, качествамъ, господа присяжные засѣдатели, а потому, что эти калѣки поддерживаютъ въ себѣ и доказываютъ присутствіе въ нихъ человѣческаго достоинства, снискивая себѣ насущный хлѣбъ тяжкимъ трудомъ… Взгляните на нихъ, на этихъ темныхъ людей, прошу я васъ. Они лишены одного изъ лучшихъ даровъ Бога человѣку — лишены зрѣнія. Что-же остается имъ въ этомъ темномъ для нихъ мірѣ на утѣшеніе? Остаются лишь слуховыя ощущенія, которыя у слѣпцовъ, какъ извѣстно, несравненно воспріимчивѣе и тоньше, чѣмъ у насъ, зрячихъ. Музыка, пѣсня, гармоника, — (за которую, замѣтьте, они отдали свои, заработанныя убогимъ трудомъ, вотъ ужъ въ истинномъ смыслѣ слова кровавымъ трудомъ — деньги), музыка, пѣсня, гармоника, повторяю я, — единственный лучъ свѣта, доступный этимъ несчастнымъ, одна ихъ отрада. И этотъ лучъ свѣта у нихъ отнятъ, грубо, съ предательскимъ обманомъ, среди бѣла дня, почти на глазахъ у цѣлой толпы народа… Какое-же это безнравственное, злое дѣло!..»
Защитникъ говорилъ не такъ горячо, какъ прокуроръ. Спокойно и осторожно, взвѣшивая впередъ каждое слово, доказывалъ онъ, что «его кліентъ говоритъ фистулой, тогда какъ у похитителя гармоники, по показанію самихъ слѣпцовъ, былъ басокъ, что нельзя довѣрять ихъ мнѣнію, будто голосъ этого похожъ на голосъ того, ибо по ихъ тону и по ихъ „кажется“ очевидно, какъ они сами не увѣрены въ сходствѣ голосовъ, и что наконецъ, если-бы даже и признать его кліента совершившимъ преступленіе, то оно отнюдь не можетъ быть признано за открытое похищеніе днемъ, а есть не болѣе, какъ простая кража, потому что совершено оно было въ темномъ коридорѣ… да наконецъ, господа присяжные засѣдатели, вы не можете не согласиться съ тѣмъ, что для слѣпого человѣка не существуетъ различія между днемъ и ночью: онъ всегда во тьмѣ, у него вѣчная ночь!»
— Господа присяжные! — воскликнулъ прокуроръ и даже отскочилъ отъ своего стула. — Пусть у слѣпого вѣчная ночь! Но поэтому-то именно за него и надо заступиться. Потому-то онъ и беззащитенъ, что онъ всегда во тьмѣ. А человѣка, который посягнулъ на слѣпого, мы не можемъ, мы не должны терпѣть въ нашемъ обществѣ! мы не смѣемъ дать ему свободу!
— И все-таки, господа присяжные, я прошу васъ оправдать моего кліента по недоказанности преступленія, — спокойно, съ легкимъ поклономъ и улыбочкой заявилъ защитникъ.
Присяжные ушли совѣщаться. Совѣщались не долго. Споровъ, вѣроятно, почти не было. Вошли и сказали твердо и увѣренно:
— Нѣтъ, не виновенъ.
Они боялись совершить еще злое дѣло.
— Подсудимый, вы свободны. Можете идти, — объявилъ предсѣдатель.
Блѣдный, истощенный человѣкъ съ вихрами на головѣ отвѣсилъ поклонъ присяжнымъ засѣдателямъ и опрометью кинулся къ двери.
Слѣпые стояли молча, съ разведенными руками, и ничего нельзя было понять въ ихъ бѣлесоватыхъ, неосмысленныхъ глазахъ. Въ публикѣ и между присяжными звякали монеты, хрустѣли бумажки: шелъ сборъ слѣпымъ на гармонику. А они все стояли и о чемъ-то думали. Когда-же судебный приставъ, осторожно взявъ слѣпыхъ за плечи, направлялъ ихъ къ двери, они, медленно подвигаясь впередъ и нащупывая дорогу палками, все еще недоумѣвали вполголоса:
— Какъ-же это?.. Такъ объ стѣнку и шлепнулся… И вдругъ…
Примѣчанія править
- ↑ «Бэда проповѣдникъ». Прим. ред.