ЗЕМЕЦЪ.
правитьI.
правитьЗимній праздничный день.
Сѣрыя сумерки спустились надъ Ямщицкой Слободой. Въ избахъ засвѣтились уже огни, но народъ не торопится расходиться по домамъ. Молодежь кучками стоитъ у воротъ, щелкая подсолнечныя зерна и подтрунивая другъ надъ другомъ. Взрывы хохота, сопровождающаго мѣткую остроту, разносятся по всему селу и долетаютъ до трактира; въ трактирѣ они смѣшиваются съ безтолковымъ гуломъ пьяныхъ голосовъ, звономъ бутылокъ и чашекъ и бойкою городскою пѣснею, которую распѣваютъ солдаты, пришедшіе въ побывку.
Волостное правленіе, стоящее прямо противъ трактира, ярко освѣщено. На крыльцѣ и въ сѣняхъ толпится народъ. Въ передней комнатѣ толпа еще гуще. Не особенно весела обстановка этой комнаты: коричневыя бревенчатыя стѣны, проконопаченныя паклей, покрыты объявленіями судебнаго пристава о торгахъ, съ переторжской и безъ оной, на имущества, продаваемыя за недоимку, предписаніями исправника и другихъ лицъ, власть имущихъ; посреди комнаты столъ, покрытый чернымъ сукномъ, и нѣсколько креселъ съ кожанными подушками. За столомъ сидятъ трое пожилыхъ мужиковъ — это судьи. Середній, съ большой окладистой бородой, тупо смотритъ хмѣльными глазами въ столъ и лишь изрѣдка бросаетъ вокругъ себя полусонные взгляды, еле приподнимая рѣсницы. Бѣлокурый ражій мужикъ, почти парень, сидящій слѣва, какъ-будто жмурится отъ свѣта и лѣниво чертитъ что-то на бумагѣ. Оба они не вмѣшиваются въ разбирательства — за всѣхъ хлопочетъ и лѣзетъ изъ кожи юркій, цыгановатый мужичонко, съ бойкими черными глазами и бородкой клинышкомъ.
— Ну, кто еще тамъ? обращается онъ, зѣвая и крестя ротъ, къ помощнику писаря, совсѣмъ еще мальчишкѣ.
Помощникъ писаря беретъ списокъ, поправляетъ цвѣтной галстухъ и важно, насколько доступна важность шестнадцатилѣтнему подростку, выкрикиваетъ:
— Петръ Макаровъ и Иванъ Бычковъ!
Молодой, лѣтъ 19, парень невысокаго роста, съ рябоватымъ лицомъ и темными волосами, смоченными квасомъ, выступаетъ впередъ. Онъ одѣтъ бѣдно, но нагольный полушубокъ, подтянутый дешевымъ краснымъ кушакомъ, сидитъ очень щеголевато, а каріе глаза смотрятъ спокойно и увѣренно; только дрожь пальцевъ правой руки, перебирающей кисти кушака, да легкая краска на щекахъ выдаютъ его волненіе.
— Бычковъ, что ли? обращается къ нему юркій судья.
— Онъ самый.
— Петръ Макаровъ! гдѣ Петръ Макаровъ?
— Иду-у! слышится изъ сосѣдней комнаты.
Въ сосѣдней комнатѣ полумракъ. Сальная свѣча трепетно освѣщаетъ покрытый зеленымъ сукномъ столъ, запачканыя перья и чернильницы, исчерченный мастерскими «проба пера» листъ бумаги, большіе конторскіе счеты и три кресла. Въ уголкѣ, совсѣмъ въ тѣни, на обитомъ желѣзомъ сундукѣ сидитъ Василій Петровичъ Тлинъ, волостной писарь. Передъ нимъ стоитъ рослый, одѣтый по праздничному старикъ, съ умными строгими чертами лица и большой, сѣдою бородой.
— Ну, какъ же, Василій Петровичъ?
— Какъ сказалъ: четвертную!
— Нельзя ли красненькую? молитъ старикъ: — пожалуйста!
— Нѣтъ, и не говори — нечего и возиться, нечего и душой кривить изъ-за двухъ съ полтиной… Вѣдь самъ 40 рублей нажилъ.
— Петръ Макаровъ! слышится снова.
— А чтобъ васъ! разорались! Уважь, Василій Петровичъ! Право, уважь!
— Ну, тебя! 20 рублей и штофъ — больше и толковать нечего!
— И прощенья попроситъ?
— Все, что ряжено — и деньги при тебѣ, и прощенье.
— Ну, нечего дѣлать! вздохнулъ старикъ: — деньги-то послѣ, что ли?
— Нѣтъ, нѣтъ! заторопился Василій Петровичъ: — мнѣ домой надо идти — чай пить.
Старикъ досталъ изъ кармана мошну, вывязалъ изъ нея двѣ красненькихъ и, нерѣшительно повертѣвъ ихъ въ рукахъ, вручилъ Василью Петровичу.
— Петръ Макаровъ!
— Ахъ ты… и-иду! Пожалуйста же!
Василій Петровичъ зѣвнулъ, подошелъ къ столу, посмотрѣлъ бумажки на огонь, не фальшивыя ли, и сунулъ ихъ въ карманъ. Онъ не былъ взволнованъ: не въ первый разъ «жалѣлъ» онъ людей.
— Забѣжка! крикнулъ Василій Петровичъ, высунувшись въ дверь.
Изъ толпы торопливо вышелъ сотникъ.
— Говорилъ?
— Говорилъ, ваше благородіе!
— Ну, что?
— И слышать не хочетъ: мое, говоритъ, дѣло правое — нечего мнѣ бояться.
— Вонъ что! Сбѣгай-ка за сборщикомъ! прибавилъ онъ, помолчавъ, и подсѣлъ къ.двери.
— Ну, какъ дѣло было? спрашиваетъ юркій судья, развалясь на стулѣ.
— Да какъ, Микифоръ Иванычъ! обидѣлъ, совсѣмъ обидѣлъ! два дня до срока оставалось, а онъ меня въ шею и ни копейки! Жаловался Бычковъ, указывая на Петра Макарова.
— Не груби! за то и по шеѣ билъ! огрызнулся Макаревъ, бросая волчій взглядъ на истца.
— Постой, старичокъ Божій, постой! твоя рѣчь впереди — не трожъ, онъ сперва говоритъ! Ну, такъ въ шею?
— Въ шею, Микифоръ Иванычъ!
— Та-акъ! А ты самъ его маленечко не помялъ? подмигиваетъ судья.
— Бороду зацѣпилъ маленько, улыбается Бычковъ.
Въ публикѣ смѣхъ: старика Макарова въ селѣ не любятъ, называютъ жидоморомъ.
— То-то и есть, милый! качаетъ укоризненно головой Никифоръ: — а? старшаго да за бороду! ай-ай-ай! Грѣшно, милый, грѣшно.
— Да вѣдь деньги не отдалъ! оправдывается Бычковъ.
— Слышу, что не отдалъ! а все бы за бороду-то не надо! продолжалъ укорять Никифоръ: — ну, чего же ты хочешь?
— Да присудите деньги мои мнѣ отдать — вѣдь я за нихъ цѣлый годъ спину-то гнулъ!
— Та-жъ, та-жъ! тянетъ Никифоръ и вдругъ, замѣчая знаки Забѣжки, встаетъ и выходитъ въ другую комнату. — Отдохну маленько, замѣчаетъ онъ товарищамъ: — спросите пока старика.
— Вотъ что, Никифоръ: заставь помириться, говоритъ ему Василій Петровичъ и тихонько всовываетъ въ руку трешницу: — заставь попросить прощенья.
— Дѣло-то его правое… замѣчаетъ Никифоръ въ раздумьѣ.
— Припугни! за его отцомъ десять рублей недоимки — выпоремъ, молъ… Развѣ порядки — молокососъ старика за бороду! да послѣ этого хоть на свѣтѣ не живи!
Никифоръ снова занимаетъ свое мѣсто.
— Вотъ что, Бычковъ! помирись, братъ, попроси прощенья! ласково говоритъ онъ, пристально разглядывая свои грязные ногти.
— Помилуйте, господа судьи! нѣсколько трагично взываетъ Бычковъ: — неужто я годъ даромъ работалъ?
— Ахъ ты, дрянь эдакая! кричитъ ободрившійся Макаровъ: — какія тебѣ еще деньги? Отдалъ я тебѣ ихъ всѣ до копейки… другія встребовать хочешь? Защитите, господа судьи, старика!
— Когда ты мнѣ ихъ отдалъ? Когда?
— На Покровъ отдалъ, прямо въ руки!
— Взгляни-ка на образъ! взгляни-ка на Владычицу-то! А?
Макаровъ мнется.
— Да чего тутъ Владычицу трогать! выходитъ изъ спячки середній, пошептавшись съ Никифоромъ: — кому намъ больше вѣрить? Петръ Макарычъ всему міру извѣстенъ, старшиной три года былъ, а ты что? Мирись-ка, братъ!
— Мирись, милый! совѣтуетъ и бѣлокурый.
— И куда ты лѣзешь, продолжаетъ середній: — съ суконнымъ рыломъ-то!
— А ты стой, Иванычъ, не кричи! крикомъ не возьмешь! вмѣшивается Никифоръ. — Вотъ что, братъ! вѣдь недоимка за твоимъ отцомъ есть — какъ бы его изъ-за тебя не разложили! обращается онъ къ Бычкову: — сила вѣдь Макаровъ-то! добавляетъ онъ убѣдительнымъ шопотомъ.
Бычковъ чешетъ въ раздумьѣ голову.
— Такъ и пропали мои денежки? обращается онъ къ судьямъ.
— Такъ и пропали! срывается съ языка у бѣлокураго, но середній сердито пожимаетъ плечами: — поговори еще! какія твои деньги?
Бычковъ круто повертывается и уходитъ.
— Пиши! обращается Никифоръ къ помощнику писаря: — дѣло покончено миромъ. Довольны? громко спрашиваетъ онъ тяжущихся.
— Прощенья бы заставили попросить, замѣчаетъ Макаровъ.
— Ну, ну, дѣдушка! ты ужь по христіански живи — больно обиды-то не взыскивай! урезониваетъ его Никифоръ, лукаво подмигивая товарищамъ.
— Всѣ что-ль?
— Всѣ!
— Ну, дѣдушка, съ устатку? обращается онъ къ Макарову. Забѣжка тащитъ штофъ, и судьи и отвѣтчикъ садятся въ «присутствіи» праздновать торжество правосудія, пригласивъ, понятно, и помощника писаря.
— Съ мировою! улыбается насмѣшливо Никифоръ: — напредки милости просимъ!
— Спасибо! больно ужь ваши суды сюда садятся! стучитъ старикъ по толстой, красной шеѣ.
— Что? аль жжется? хохочетъ Никифоръ, ощущая сквозь рубаху присутствіе въ карманѣ трешной.
— Жжется? вторятъ остальные, созерцая умственнымъ окомъ рублевки, приходящіяся на ихъ долю.
— На счетъ чего это нонѣ бумага была? обращается Никифоръ къ помощнику писаря.
— Велятъ гласныхъ выбирать въ земское собраніе.
— Что же это за штука?
— А кто ихъ знаетъ! только посредникъ совѣтовалъ выбирать граматныхъ, хорошаго поведенія, трезвыхъ.
— Кума, кума въ гласные! хохочетъ Никифоръ, теребя бородатаго, успѣвшаго уже заснуть: — трезваго поведенія! ха-ха-ха!
— Куда ему! цѣдитъ бѣлокурый: — тебя надо, востраго.
— Ну-у! хватилъ! куда ужь! на своемъ дворѣ, братъ, курица храбрится. Василья Петровича за бока надо!
— А вѣдь и то, братцы, замѣчаетъ бѣлокурый: — быть ему гласнымъ.
— Окромя его, пожалуй, некому! соглашается Никифоръ.
II.
правитьРаспростившись съ собесѣдниками, помощникъ писаря поспѣшилъ къ Василью Петровичу сообщить о толкахъ судей.
Василій Петровичъ жилъ недалеко отъ правленія, въ собственномъ домѣ, который не стыдно было поставить на лучшую улицу Красноневольска. Это былъ деревянный флигель; въ пять оконъ, покрытый желѣзомъ, выкрашенный желтою краекой и пахнувшій свѣжерубленной сосною. На окнахъ виднѣлась занавѣси и цвѣты, а комнаты блистали монастырскою чистотою. На дворѣ, по утрамъ, шумно бѣгали и кричали гуси, куру и утки; въ гости Василій Петровичъ ѣздилъ на собственной лошади, славившейся въ околодкѣ быстротою бѣга. Вообще онъ былъ домовитый хозяинъ и ни зачѣмъ не обращался въ люди; даже свой собственный колодезь вырылъ на огородѣ, чтобы избѣжать пререканій съ сосѣдями. Вбѣжавъ въ переднюю, помощникъ писаря сбросилъ крытый сукномъ тулупъ и торопливо началъ разматывать пестрый гарусный шарфъ.
— Тс! посредникъ сидитъ! шепнула ему бойкая солдатка, исправлявшая у Василья Петровича должность кухарки, стремительно пробѣгая изъ кухни въ «горницу» съ подносомъ. — Приди завтра.
Посредникъ жилъ всего въ трехъ верстахъ отъ Ямщицкой Слободы и былъ частымъ гостемъ и кумомъ Василья Петровича.
— Понимаете ли? 374 приговора о закрытіи кабаковъ! Да, да! Каждый день въ губернскихъ вѣдомостяхъ новый приговоръ. Въ К-омъ уѣздѣ почти всѣ кабаки закрыты… Да, да! говорилъ посредникъ, волнуясь и жестикулируя,
— Почему же у насъ-то, въ Красноневольскомъ-то уѣздѣ…
— И ума не приложу! пожалъ посредникъ плечами: — условіи что-ли другія. И представьте — въ моемъ округѣ ни одного не закрыто… Ума не приложу!
— А нельзя ли, Петръ Алексѣичъ, предложить крестьянамъ на сходѣ? Сами-то они тово… не догадываются…
— Ахъ, въ самомъ дѣлѣ! Удивляюсь, какъ это мнѣ раньше въ голову не пришло! Да, да! предложить имъ — пусть подумаютъ!
Разрѣшивъ такимъ образомъ свои сомнѣнія, Петръ Алексѣичъ выпилъ пятую рюмку хереса («простымъ» Василій Петровичъ потчивалъ только старосту и сотниковъ).
— Да! вѣдь скоро выборы гласныхъ будутъ, вспомнилъ онъ, прожевывая балыкъ: — вы не думаете?
Василій Петровичъ усмѣхнулся.
— Отчего же? если общество выберетъ, не откажусь! отвѣтилъ онъ спокойно, но на сердцѣ у него поднялась буря, отозвавшаясь краскою на щекахъ.
— И прекрасно, и прекрасно! Васъ выберутъ, непремѣнно выберутъ! очень хорошо! Такъ на счетъ приговора-то поговорите?
— Будьте покойны! Еще рюмочку!
— Да, да! еще одну — и ко дворамъ. Поговорите же, милый! напомнилъ посредникъ коснѣющимъ языкомъ, садясь въ щеголеватыя санки: — уговорите ихъ не…
Остальная часть фразы потерялась въ громѣ бубенцовъ и трели колокольчика.
Черезъ недѣлю, почти все мужское населеніе Ямщицкой слободы собралось въ «мірской избѣ». Яблоку негдѣ было упасть. Взорамъ ребятишекъ, забравшихся, ради удобствъ наблюденія, на полати, представлялось цѣлое море русыхъ, черныхъ и сѣдыхъ головъ, кудрявыхъ и лысыхъ, расчесаныхъ и всклокоченныхъ. Паръ столбомъ валилъ въ открытое для «продуха» оконце.. Шелъ вопросъ, закрыть или нѣтъ кабакъ. Утромъ, батюшка, выйдя съ крестомъ послѣ обѣдни, произнесъ краткую, но сильную рѣчь.
— Опять мало народа! О кабакѣ радѣете, а храмъ забыли! Ой, вспомните, да поздно будетъ! Цѣловальникъ дома строитъ, а въ церкви крыша некрашеная! Грѣшно!
И крестьяне уже смутно чувствовали нѣчто похожее на раскаяніе.
— Вотъ что, православные! началъ старшина, обрусѣлый мордвинъ съ громадною черною бородою и рачьими глазами: — по всей губерніи кабаки закрываютъ, чтобы меньше, значитъ, пить… Сколько, бишь, закрыли-то?
— «374!» подсказалъ съ оживленіемъ помощникъ писаря.
— Ишь! 374! повторяетъ медленно старшина. — Не гоже, православные, и намъ отставать… Губернаторъ, слышь, очень доволенъ, коли гдѣ кабакъ закроютъ… Петръ Алексѣичъ вонъ тоже говорилъ… Опять же и денегъ много пропиваете: чѣмъ бы подати заплатить, вы въ кабакъ несете… Драки постоянныя, суды… Батюшка жалится — храмъ-де забросили…
— Тоже и безъ кабака-то не знай, какъ озябнешь, али въ праздникъ, слышится замѣчаніе.
— Ну, это безъ привычки, а потомъ обойдется, солидно вмѣшивается Василій Петровичъ: — а къ празднику можно и въ городѣ захватить.
— Нешто! и то правда! соглашается оппонентъ.
— Такъ закрыть что-ли, ребята?
— Намъ что! коли губернаторъ, али посредникъ… Закрывай!
— Губернаторъ! передразниваетъ старшина: — самимъ вамъ убытокъ!
— И самимъ убытокъ.
— Читай, Александръ Иванычъ, приговоръ!
— Сего 187. и т. д., зачастилъ помощникъ писаря: — крестьяне Ямщицкой Слободы, бывъ на общемъ сходѣ въ полномъ составѣ и разсуждая о вредѣ пьянства, какъ съ матеріальной, такъ и нравственной стороны, постановили, по совѣту мироваго посредника г. Тулумбаева, закрыть находящійся въ Ямщицкой Слободѣ питейный домъ и штрафовать 1 рублемъ каждаго, кто будетъ замѣченъ въ пьянствѣ и покупкѣ вина безъ уважительной причины; въ чемъ и подписуемся, вполнѣ убѣжденные въ справедливости приговора, такіе-то и такіе-то…
— Такъ, что-ли? обращается старшина.
— Такъ-то такъ, да вотъ на счетъ штраховки-то… чешутъ мужики затылки.
— Э! какъ-же безъ страху-то?
— И то! опасайся, значитъ! Ну, ладно! Отбирай руки!
Нѣсколько человѣкъ стариковъ подходятъ къ Василью Петровичу, переминаясь и робко покашливая.
— Что вамъ, почтенные?
— Да вотъ… передъ концомъ-то… надо бы съ вашей милости хоть ведерко съ закрытіемъ!
— Что дѣлать?! Сотникъ! поди принеси ведро, пока руки отбираютъ.
Ведро выпито почти моментально.
— Остатки-сладки! Гуляй, Маша, пока воля наша! острятъ ямщики.
Отправляются къ питейному и предъявляютъ приговоръ цѣловальнику. Цѣловальникъ — плотный мужчина, въ красной рубашкѣ, плисовыхъ шароварахъ и атласномъ жилетѣ, спокойно чешетъ брюхо о косякъ и лаконически спрашиваетъ:
— Надолго-ли?
— Навѣчно, братъ Петровичъ, навѣчно! Про-ощай, милый человѣкъ!
— Помрете безъ кабака-то! Я пущать не буду — силой войдете!
— Нѣ-ѣтъ ужъ, милый, шабашъ! отгуляли! не поминай лихомъ! Штраховка!
— Ну, надо дверь печатать! возглашаетъ старшина.
Старики опять подходятъ къ Василью Петровичу, но на этотъ разъ болѣе увѣренно.
— Василій Петровичъ! вѣдь печатать хотятъ! Еще бы хоть ведерко — распроститься…
— Нѣтъ, братцы, довольно: я деньги-то тоже не самъ дѣлаю!
— Да мы тебѣ прибавимъ, какъ Богъ святъ, прибавимъ — только уважь!
— Прибавите — угощу! Василій Петровичъ шепчется съ помощникомъ, помощникъ садится за столъ и беретъ перо и листъ бумаги.
— Сколько?
— Да чего ужь? 100 рублей пиши!
— Вотъ спасибо! — Чай, и помощнику надо? — Пиши! помощнику — 50!
— А меня-то, старички, аль обидете? ввертываетъ свое слово старшина, бросившій печатать кабакъ и прибѣжавшій въ «мірскую избу».
— Аль угостишь! Катай! старшинѣ… 100!
— А засѣдателямъ-то?
— Ахъ прахъ васъ возьми, сколько васъ наплодилось! Пиши по 30! Ну — чтобы и они ведро!
Три ведра взяты и выпиты въ мірской. Весь міръ пьянъ. Пьютъ и несогласные на прибавку жалованья.
«Куда лѣзешь? смѣются надъ ними: — вѣдь ты не согласенъ?» — А ты полно — наливай! Нечего ужь дѣлать! «Аль согласенъ?» — Знамо, теперь согласенъ.
Подъ пьяный шумъ и гамъ пишется адресъ Петру Алексѣичу. Спасибо, отецъ родной, что надоумилъ насъ вырвать съ корнемъ источникъ ссоръ, буйства и обѣднѣнія. Мы, темные люди, и не догадывались, отчего наши хозяйства приходятъ въ упадокъ, отчего накопляется недоимка. Еще разъ благодаримъ тебя, благодѣтель, всѣмъ обществомъ за вразумленіе. Старшина и трое трезвыхъ стариковъ повезли адресъ и приговоръ къ Петру Алексѣичу. Петръ Алексѣичъ былъ по случаю имянинъ жены въ восторженномъ состояніи.
— Закр-ррыли?
— Точно такъ, ваше благородіе!
— Ммолодцы! хваллю! Тишка! подай водки! Пейте въ мою голову, правосллавные! Уррра!
III.
правитьПри самомъ выѣздѣ изъ Слободы депутатовъ обогналъ Петровичъ. Его сивый меринъ, поощряемый кнутомъ и вожжами, несся во весь духъ. — «И достанется же мнѣ отъ Ивана Митрича! — бормоталъ Петровичъ, нахлестывая сивку: — чего скажетъ смотрѣлъ?» Ахъ, ты грѣхъ какой! Какъ снѣгъ на голову! Вѣдь ни одна шельма раньше и не заикнулась!"
Грустно стало Петровичу. Правда, онъ былъ лишь прикащикомъ, но получалъ съ «ведра» проданнаго вина, что давало ему около 80 рублей въ мѣсяцъ, не считая другихъ статей дохода. Съ какимъ трудомъ добрался онъ до этого мѣста! Какъ избавлялся онъ отъ конкуррентовъ! Еще въ прошломъ году Петровичъ отшибъ руки Медвѣдеву, сопернику своего патрона. Усмѣшка шевельнулась на губахъ Петровича.
— Завидно стало! одинъ кабакъ на весь приходъ, село базарное… Дай-де я въ Большой Стрижевкѣ свой открою! А Стрижевскіе мордва не хуже ямщиковъ пьютъ, даромъ что до кабака три версты. Ловко обдѣлалъ: 50 рублей ренды, другого кабака не пускать, шинковъ не держать. "Высоко поднялъ, неча сказать, да снизу не подперъ! Малую Стрижевку-то и забылъ! Чего, дескать — 17 дворовъ! — Я сейчасъ туда. Собрались пятеро. «Давайте, говорю, приговоръ на кабакъ!» — Сколько дашь? — Три ведра. Ладно! Бабы зашумѣли. «Чтобъ тебѣ провалиться, окаянному, и съ кабакомъ-то вмѣстѣ! Не было у насъ ни воровства, ни буйства, а теперь — на, поди!» «Дуры, говорю, прежде посмотрите, что будетъ». Написали приговоръ — шкаликъ 4 копейки, ренды три рубля — для отвода глазъ — такъ-то три ведра.
Призвалъ я Стрижевскаго старосту, прочиталъ ему, какъ будто хорошему знакомому. Тотъ сейчасъ къ Медвѣдеву. Отступился! Ха-ха-ха! Испугался! кто бы у него сталъ по 6 копеекъ шкаликъ покупать, когда у насъ 4, а разстоянія всего полверсты? И задатки его пропали. А Стрижевскіе и теперь въ моемъ кабакѣ водку покупаютъ, потому другой кабакъ намъ нѣтъ разсчета… Вотъ тебѣ и 17 дворовъ! А теперь… Эхъ, ты горе! И Петровичъ еще сильнѣй погналъ рысистаго мерина.
— Вези Василью Петровичу сотенную! приказалъ Иванъ Дмитричъ Мохнатовъ, выслушавъ трепетное донесеніе Петровича: — никто, какъ онъ! его рукъ дѣло! Напрасно взяли мы съ него деньги за водку-то, что онъ на помочь бралъ! И купайся вотъ теперь!
Черезъ недѣлю приговоръ и адресъ появились въ губернскихъ вѣдомостяхъ въ сопровожденіи очень лестныхъ похвалъ ямщикамъ и особенно Петру Алексѣичу. Говорилось, что поступокъ ямщиковъ ясно выражаетъ подъемъ народнаго духа, вышедшаго во всеоружіи на борьбу съ неблагопріятными условіями своей жизни — и почти вся читающая Россія узнала о достойномъ подражанія поступкѣ ямщиковъ. Петръ Алексѣичъ получилъ благодарность, не вещественную, конечно, и часть ея передалъ Василью Петровичу, дружески похлопавъ его по плечу и напророчивъ ему блестящую будущность. Все ликовало. Ишь ты, какъ расписываютъ! восхищались ямщики, стоя у «сѣтки» и слушая чтеніе Петровича, съ которымъ они не окончательно распростились. Виноватъ недосмотръ старшины и понятыхъ, печатавшихъ двери: они и не замѣтили двери, выходящей изъ кабака въ лавочку. Утромъ гуляки, страдая мучительнымъ похмѣльемъ, собрались передъ дверью кабака.
— Что? запечатали? Ха-ха-ха! заливался Петровичъ, сидя на крылечкѣ: — видитъ око, да зубъ нейметъ. Дураки, дураки!
— И то дураки, Петровичъ! Дай хоть по стаканчику!
— А штрафъ-то?
— И то! Ахъ, ты оказія! Не миновать, видно, въ Шатилово идти… (деревушка въ трехъ верстахъ; шинокъ).
Петровича передернуло.
— Ефимъ! позвалъ онъ одного: — подъ, чайку попей!
— И то! Хоть горячимъ брюхо пополоскать! соглашается равнодушно Ефимъ.
Войдя въ лавочку, Ефимъ чуть не прыгаетъ отъ радости, когда Петровичъ, хитро подмигивая, указываетъ ему на незапечатанную дверь. Черезъ четверть часа секретъ, благодаря Ефиму, былъ извѣстенъ всѣмъ жаждущимъ утоленія, и масса ямщиковъ, получивъ небывалую дотолѣ страсть къ чаю, неслась по стогнамъ слободы, направляясь къ Петровичу.
— Куда это, мать, народъ бѣжитъ? недоумѣвалъ батюшка: — кабакъ закрытъ, пожара не слыхать.
— И ума не приложу, батюшка! Спросить надо. Дорофей! Дорофей! Дороф-е-ей!
— Что, матушка? отвѣчаетъ мужикъ, нехотя останавливаясь.
— Куда ты эдакъ летишь?
— Чай пить, матушка! мнетъ онъ нетерпѣливо шапку.
— Та-жъ! вотъ такъ-то лучше!
— И то лучше, матушка! прощайте!
— Что значитъ кабакъ-то закрыли — сразу благородныя привычки! замѣтила дочь батюшки, воспитанная барышня.
Толпа все болѣе и болѣе возроптала, но Петровичъ все-таки пускалъ лишь по одному — опасно.
— Петровичъ! а Петровичъ! Слышь, что-ль? Отвори дверь-то! взываетъ краснобай Пѣтуховъ.
— Дураки, дураки! Кто запечаталъ, тотъ пусть и распечатаетъ — рази я могу печать нарушить?
— А! да что тутъ толковать!
Печати отлетѣли. Народъ засуетился.
— Рази можно?
— А то нѣтъ? возражаетъ шуринъ Ермошка: — мы запечатали, мы и распечатали! Вали, ребята!
Пришелъ Василій Петровичъ.
— Какъ же это?
— Да также — жить не можемъ, да и шабашъ!
Хотѣлъ было Василій Петровичъ оштрафовать, но провинившихся было очень много и въ то же время совсѣмъ не. было: каждый утверждалъ, что онъ вошелъ не первый, что до него ужь много народа было. Даже взломъ печатей остался безнаказаннымъ, потому что въ приговорѣ были записаны лица, работавшія въ тотъ день на заводѣ, что очень хорошо зналъ граматный, расторопный шуринъ Ермошка, главный виновникъ погрома. Выше посредника не пошло, однако, извѣстіе, что въ Ямщицкой Слободѣ все «по старому положенію».
IV.
правитьТеплый весенній день. Солнце обливаетъ горячимъ свѣтомъ толпу ямщиковъ, собравшихся около правленія. Только часть ихъ помѣстилась въ «холодкѣ»; остальные стоятъ на самомъ припекѣ, и солнце, не скупясь, золотитъ ихъ нечесанныя головы и запыленныя лица; многіе полегли прямо на землю, раскинувъ полы зипуновъ. Слышны неторопливые разговоры.
— Эхъ, день пропадетъ! сокрушаются одни: — самая пахота! И зачѣмъ это народъ сбивали?
— Кто ихъ знаетъ! гласныхъ какихъ-то выбирать.
— Слышно, будто Василій Петровичъ шибко хочетъ въ эти самые гласные… Два ведра, слышь, хочетъ ставить!
— Ишь ты! Что же? Не трожъ, идетъ — нашему брату куда ужь соваться!
Трактиръ тоже полонъ. «Міроѣды» сидятъ и распиваютъ чаи. Около черномазаго судьи держатся самые крупные воротилы.
— Безпремѣнно Василья Петровича выбрать надо! говоритъ онъ имъ, наливая по десятой чашкѣ чаю.
Василій Петровичъ ходитъ взадъ и впередъ по правленью и не пишетъ — не до того. Голова у него идетъ кругомъ: сегодня его выберутъ въ гласные, непремѣнно выберутъ: слово Петра Алексѣича кой-что значитъ; а тамъ, можетъ быть, выберутъ въ члены управы. Довольно гнуть спину передъ становыми и посредниками, довольно возиться съ неотесаннымъ мужичьемъ! Сынъ простого крестьянина, Василій Петровичъ единственно силою своего ума и воли получилъ возможность кончить курсъ въ удѣльномъ сельскомъ училищѣ и безъ всякихъ протекцій, единственно благодаря красотѣ своего почерка, поступить писцомъ въ удѣльную контору. Десятки управляющихъ и всякаго иного начальства, включая сюда и окружныхъ начальниковъ, грозовыми ливнями пронеслись надъ его головою. Многіе начальники угрожали стереть въ порошокъ самую землю; но земля устояла; устоялъ и Василій Петровичъ, устоялъ и возвысился даже до высокоуважаемаго званія волостного писаря, предъ которымъ пасуютъ сами кабатчики. Не удивительно поэтому, что Василій Петровичъ отчасти презиралъ инертныхъ, непредпріимчивыхъ «мужиковъ».
— Всѣ, Василій Петровичъ, въ сборѣ? спрашиваетъ только что пріѣхавшій посредникъ, наскоро выпивая двѣ рюмки водки и закусывая соленымъ огурцомъ.
— Часа два ужь ждемъ васъ.
— О-го! запоздалъ я, однако! Да, да! Ну, приступимъ. Велите вынести ящикъ!
Ямщики поднимаются съ земли, выходятъ изъ трактира, снимаютъ шапки. Собраніе открыто. Крыльцо правленья превращается въ трибуну, и Петръ Алексѣичъ держитъ рѣчь.
— Почтенные міряне! Васъ сегодня собрали затѣмъ, чтобы вы выбрали своего представителя въ земство… Выборъ его вполнѣ зависитъ отъ васъ… Но лучше будетъ, если гласный будетъ человѣкъ граматный и трезвый.
Посредникъ взглянулъ на народъ, чтобы подмѣтить впечатлѣніе рѣчи — на всѣхъ лицахъ лежала печать скуки, доходящей до тоски, отъ вынужденнаго бездѣйствія.
— Кого хотите выбрать?
— Василья Петровича… послышался сдержанный гулъ голосовъ.
— И прекрасно, человѣкъ онъ образованный, хорошій. Такъ вотъ что: каждый изъ васъ пусть возьметъ по шару — Дмитрій дастъ — и если онъ согласенъ выбрать, такъ положитъ направо, если нѣтъ — налѣво. Подходите!
Началась баллотировка. Слышится шопотъ — «Митрій! куда»? «Вали направо»! Одинъ старикъ, взявши шаръ, впалъ въ раздумье. «Ну, что-жъ ты, дѣдушка»? «Да запамятовалъ, ваше благородіе, куда вы класть приказали». «Куда хочешь, дѣдушка» «Увольте, ваше благородіе! какъ бы чего не напутать — старъ я сталъ»! «Нельзя, почтенный»! Старикъ вздохнулъ, перекрестился, поднялъ сукно и положилъ шаръ направо. «Правая сторона святѣе»! пояснилъ онъ, обращаясь къ посреднику.
— 93 за Василья Петровича и 5 противъ! раздался торжествующій возгласъ.
— Поздравляю, Василій Петровичъ! Служите народу и въ земствѣ съ тою же добросовѣстностью, съ какою вы служили ему въ настоящей должности! Да, да! съ тою же добросовѣстностью!
— Очень благодаренъ! постараюсь оправдать! Я самъ изъ крестьянъ и понимаю народныя нужды.
— Да! вѣдь еще другого гласнаго надо! Кого, почтенные, желаете выбрать другимъ гласнымъ?
Ямщики замялись.
— Микифора Иваныча! послышались неувѣренные возгласы.
— Увольте, братцы! взмолился Никифоръ: — гдѣ мнѣ съ этакой должностью управиться? Пожалѣйте! Я ужь лучше въ судьяхъ побуду! Лучше Ивана Антоновича — онъ еще нигдѣ не служилъ!
— Ивана Антоновича нельзя — молодъ! возразилъ Василій Петровичъ.
— Ну, такъ Петра Иванова! И то! Петра Иванова! онъ со всякимъ начальствомъ обходиться умѣетъ, не даромъ три раза старостой былъ! Его ужь не испугаешь!
Иванъ Антоновичъ получилъ 98 шаровъ. Шары налѣво попали, вѣроятно, по недоразумѣнію: лучше Ивана Антонова никто не могъ представить Ямщицкое общество: половины волосъ лишился онъ ни общественной службѣ, но всегда съ одинаковой твердостью говорилъ: «виноватъ, ваше благородіе»! И теперь онъ согласился, потеревъ, совѣта ради, лысину.
— Вѣдь вонъ какую плѣшь выдрали! покачалъ онъ укоризненно головой.
— Ничего! не баба! утѣшили его ямщики.
Поздно вечеромъ возвратились избиратели въ свои села и деревни (сходъ былъ не «сельскій», а «валовой»). Всѣ они замѣтно пошатывались. У многихъ не хватало шапокъ и кушаковъ, нѣкоторые вмѣстѣ съ шапками оставили и часть волосъ. Шумъ и брань долго не утихали въ домахъ избирателей. Все это даетъ право заключить, что Василій Петровичъ сдержалъ свое слово и поставилъ обѣщанную водку.
V.
правитьПрошло нѣсколько мѣсяцевъ. Лучезарная синева неба скрылась подъ хмурымъ покровомъ тучъ. Желтые листья разлетались отъ порывовъ вѣтра, какъ розовыя надежды ямщиковъ на урожай. Только кое-гдѣ торчалъ одинокій зеленый листикъ, подавая надежду на то, что лѣто возвратится. Былъ такой зеленый листикъ и въ сердцѣ Василья Петровича.
— Мой планъ — дворянство во главѣ и крестьяне по бокамъ, говорилъ Петръ Алексѣичъ гласнымъ-дворянамъ на дружеской пирушкѣ, на которой былъ и Василій Петровичъ: — и рука объ руку — впередъ!
— Ура! дружно отвѣтили либеральные дворяне (въ то время была еще такая порода).
— Пора дать и крестьянамъ возможность вступить на историческую дорогу, продолжалъ польщенный ораторъ, коль скоро они признаны правоспособными.
10-е октября. Въ соборѣ молебенъ. Многочисленная толпа потянулась по окончаніи молебствія въ зданіе городской думы. Впереди всѣхъ шелъ Петръ Алексѣичъ, сопровождаемый дворянами-гласными, потомъ духовенство; въ хвостѣ плелись ямщики. Шествіе замыкалось нищими, которые почему-то были твердо увѣрены, что имъ кое-что перепадетъ отъ щедротъ гласныхъ. Василій Петровичъ шелъ въ сторонѣ съ старшиною-гласнымъ. Въ томъ же порядкѣ размѣстились гласные и въ залѣ. Петръ Ивановъ едва, однако, не испортилъ гармоніи: взглянувъ на чистый крашеный полъ и свои сапоги, онъ скромно остановился въ передней.
— Пожалуйте, господа! пригласилъ Петръ Алексѣичъ съ привѣтливой улыбкой, вперивъ взглядъ въ Петра Иванова.
Петръ Ивановъ конфузливо мнется.
— Пожалуйте! обращается Петръ Алексѣичъ еще разъ, но уже безъ улыбки.
— Ничего — мы постоимъ, возражаетъ Петръ Ивановъ: — наше дѣло привышное!
Василій Петровичъ подходитъ къ собрату и энергично шепчетъ:
— Чего-жъ ты упираешься? Десять разъ что ли тебя звать? Петръ Ивановъ еще болѣе конфузится, на цыпочкахъ идетъ въ залу и садится на послѣднюю скамью. Засѣданіе открыто, послѣ совершенія нѣкоторыхъ формальностей. Всѣ смотрятъ крайне растерянно, какъ бы спрашивая: что же мы будемъ дѣлать? Бодры лишь Петръ Алексѣичъ и Василій Петровичъ: первый бывалъ на дворянскихъ собраніяхъ, второй хорошо зналъ земскій уставъ.
— Я полагаю, господа, начинаетъ Петръ Алексѣичъ, что прежде всего надо приступить къ избранію состава управы?
Всѣ соглашаются и выбираютъ его въ предсѣдатели.
— Кого желаете, господа, выбрать въ члены?
Общее недоумѣніе. Дворяне ведутъ вполголоса переговоры.
— Александръ Павловичъ! не хотите ли?
— Нѣтъ, батенька! не щупавъ броду, не суйся въ воду! Напутаешь чего-нибудь еще… Нашъ ужь есть…
Василій Петровичъ слышитъ эти толки и презрительно смотритъ на говорящихъ. «Эхъ дворяне! напутать боятся! Во главѣ! Духовенству, некогда — приходы. Остаются крестьяне. Василій Петровичъ выбранъ единогласно. Его блѣдное сдержанное лицо производитъ впечатлѣніе даже на Петра Алексѣича. „Тотъ, да не тотъ“! думаетъ онъ, дружески пожимая руку бывшему подчиненному, а теперь товарищу. „Битокъ будетъ“! слышенъ шопотъ среди духовенства, знакомаго съ Васильемъ Петровичемъ по наслышкѣ.
— Съ чѣмъ поздравить? спрашивала Василья Петровича взволнованная жена.
— Выбрали! отвѣтилъ онъ, крѣпко обнимая ее: — теперь дорога пойдетъ поглаже! Знай работай да не трусь! Василій Петровичъ сдержанно захихикалъ.
И дѣйствительно — онъ работалъ долго и много на благо Красноневольскаго земства. Онъ могъ бы сказать: „Красненевольское земство — это я“, еслибы зналъ хоть немного исторію.
VI.
правитьСначала ничего не было въ Красноневольскомъ земствѣ — былъ только хаосъ, въ видѣ громадныхъ связокъ бумагъ, поступившихъ по наслѣдству отъ разныхъ учрежденій, и лицомъ къ лицу съ этимъ хаосомъ стоялъ растопыривъ руки и понуривъ голову, предсѣдатель. Другой членъ управы, заслуженный старшина, тоскливо поглядывалъ въ окошко, изрѣдка переводя взоры на бумаги; тогда его взглядъ дѣлался еще тоскливѣй. Такъ-же тоскливо взглянулъ онъ и на запоздавшаго Василья Петровича. Но Петръ Алексѣичъ ободрился: ему казалось, что этотъ пожилой человѣкъ средняго роста, въ чистомъ длиннополомъ сюртукѣ, ярко вычищенныхъ сапогахъ и съ громадной часовою цѣпью на синемъ жилетѣ, приведетъ все въ порядокъ, ибо самъ онъ казался олицетвореніемъ порядка. Рѣдкіе бѣлокурые волосы, остриженные въ кружокъ, были тщательно причесаны, въ небольшой клинообразной бородкѣ можно было отличить каждый волосокъ, а голубые глаза горѣли яснымъ и спокойнымъ блескомъ, свѣтились чувствомъ довѣрія къ себѣ.
— Ну, Василій Петровичъ, что же намъ дѣлать?
— Не безпокойтесь, Петръ Алексѣичъ! все устроимъ — предоставьте ужь эти хлопоты мнѣ — у васъ и безъ того дѣла будетъ по-горло.
И Василій Петровичъ все устроилъ. Въ тотъ же день найдено было помѣщеніе, хотя не особенно роскошное (какъ теперь вижу я грязную входную дверь съ половинкой кирпича вмѣсто блока), куплены въ кредитъ шкафы, снабжены надлежащими надписями — и „дѣла“ стали стройными рядами, каждое подъ своимъ No.
— Какъ дѣла? спрашивалъ вечеромъ Петръ Алексѣичъ, зайдя на минуту въ управу.
Василій Петровичъ стоялъ на табуретѣ и ставилъ на верхнюю полку шкафа послѣднюю связку. Онъ запылился, позеленѣлъ, но весело отвѣтилъ, показывая на шкафы: „какъ видите! половина дѣла сдѣлана“. — Да, да! очень хорошо! завтра я зайду часовъ около 12». Въ слѣдующіе дни была составлена канцелярія изъ даровитыхъ авантюристовъ, сбѣжавшихъ изъ полицейскаго правленія, промѣнявшихъ казенную синицу на земскаго журавля; купленъ (въ кредитъ опять-таки) сундукъ — «было бы куда земскія денежки класть», три стола, четыре кресла, дюжина стульевъ, нѣсколько стопъ бумаги — и черезъ недѣлю дѣло закипѣло, бумаги посыпались какъ изъ рога изобилія, и земство стройно вдвинулось въ ряды другихъ учрежденій.
— Сколько у насъ исходящихъ NoNo? спрашивалъ Василій Петровичъ секретаря.
— 37!
— А входящихъ?
— 25!
Василій Петровичъ самодовольно ухмылялся, выводя роскошнымъ почеркомъ: В. Тлинъ; онъ чувствовалъ себя въ своей стихіи. За то другой членъ походилъ на рыбу, выброшенную на берегъ; онъ и зѣвалъ такъ широко, какъ рыба.
— Моченьки моей нѣтъ, жаловался онъ предсѣдателю: — самъ за зеленымъ сукномъ сижу, а въ умѣ озими.
— Да вѣдь вы, когда старшиной были, мало занимались хозяйствомъ?
— Какъ можно сравнить, наше благородіе! (онъ не могъ пріучиться держать себя на равной ногѣ): — тамъ я нѣтъ-нѣтъ да и урвусь денька на два, на три, а лѣтомъ почти все время дома. А то хоть и не работаешь, такъ посмотришь — все на душѣ легче.
Скоро онъ выбылъ. Съ выходомъ его въ члены поступилъ извѣстный въ Красноневольскѣ «кошатникъ» Голышевъ. Въ управу онъ являся только въ четвергъ, когда нигдѣ въ уѣздѣ не было базара, и въ понедѣльникъ, когда базаръ былъ въ городѣ — остальные же дни переѣзжалъ съ базара на базаръ, изъ села въ село, скупая всевозможныя шкуры, вникая на мѣстѣ въ нужды населенія и развивая заразу. Василій Петровичъ получилъ полную свободу дѣйствій. Петръ Алексѣичъ, занимая 7 предсѣдательскихъ должностей, мало времени удѣлялъ управѣ; притомъ же жилъ онъ въ помѣстьѣ. Василій Петровичъ писалъ, подписывалъ, отписывался, росписывался — и имѣлъ еще время задумывать и осуществлять проэкты, которые онъ въ простотѣ сердечной называлъ «штуками». «А вамъ бы, обращался онъ къ Петру Алексѣичу: — вотъ какую штуку устроить — бланочки печатныя завести. Не мѣшало бы на лѣстницѣ половички постлать, а въ углу плевальницы поставить — всякій народъ ходитъ». И все благоустроилось, все цвѣло: при зарожденіи земства члены получали по 500 р., а предсѣдатель 1200, спустя же 6 лѣтъ, членамъ назначили ужъ по 1,500, а предсѣдателю 3,000. — Почему цвѣло? Потому что во главѣ стоялъ Василій Петровичъ. Онъ самъ происходилъ изъ народа, близко понималъ его нужды и берегъ земскія, крестьянскія тожь, деньги пуще глазу, расходуя ихъ лишь на то, что завѣдомо было полезно и нужно для народа. Но на полезное Василій Петровичъ не жалѣлъ и денегъ. Ни одна полезная реформа не миновала его рукъ, во всѣхъ отрасляхъ земской компетентности оставилъ онъ слѣды своего здраваго ума и теплаго сердца. И замѣтьте: никогда не думалъ Василій Петровичъ: «дайте-ка я какую — нибудь реформу устрою!» какъ это дѣлаютъ иные. — нѣтъ: онъ до-того тѣсно сросся съ народомъ, съ земствомъ, что собственнымъ нутромъ чувствовалъ, что надо народу.
VII.
править— Василій Петровичъ! Соня нездорова что-то, обращается однажды Марья Васильевна къ Василью Петровичу. Посмотрѣлъ Василій Петровичъ — глазенки мутные, воспаленные, жаръ.
Послали за докторомъ. Они велѣли сказать, что если нужно, пусть сами придутъ: я-де не лакей. Другого врача не было. Пришлось ѣхать къ Любову. Любовъ былъ гомеопатъ, имѣлъ дипломъ изъ парижскаго медицинскаго факультета, пользовалъ весь уѣздъ и, говорятъ, очень часто помогалъ. Марья Васильевна застала уже нѣсколько жаждущихъ исцѣленія: знакомую купчиху съ ребенкомъ, крестьянскую бабу и священника. Считая ихъ, весьма основательно, ниже себя, Марья Васильевна взялась за ручку двери кабинета и просунула лицо. Взглядъ ея упалъ на коренастаго, невысокаго человѣка съ гладко выбритымъ лицомъ и сѣдою стриженою головою. Одѣтъ онъ былъ въ халатъ, распахнутыя полы котораго позволяли видѣть ночную рубашку и широкую мохнатую грудь. «Куда?! очереди жди, шлюха! крикнулъ онъ на Марью Васильевну: — расфуфырилась, такъ и думаешь, что въ передній уголъ пустятъ!» Марья Васильевна невольно попятилась. Вошла баба. Она пробыла довольно долго, а когда вышла, то въ рукахъ у нея, кромѣ лекарства, былъ большой бѣлый хлѣбъ и. рублевка. — «Ѣшь, говоритъ, калачъ да молоко!» «Гдѣ, говорю, батюшка, мнѣ это соблюсти — черный корочкѣ и то рада». — «Молчи, дура! на, возьми, а то сдохнешь!»
Вошла купчиха. — «Чего тебѣ?» — «Сыночекъ вотъ нездоровъ» — «Окормила, масломъ постнымъ напичкала? Высунь языкъ! Такъ и есть! — Давай посуду!» — Послѣдовала тщательная экспертиза посуды съ помощью носа. «Па-ахнетъ! Убирайся вонъ! Къ чорту! Чистую принеси! Свиньи!» — «Всегда вотъ такъ! Жаловалась купчиха: — и диви-бы что въ пузырькѣ было, а то розовой водицы немного». Любовъ заглянулъ въ дверь. — «Попъ?!» вскрикнулъ онъ полуудивленно, полувопросительно. Марья Васильевна ушла, не желая выслушивать «грубости».
На ближайшемъ земскомъ собраніи былъ прочитанъ докладъ управы. Считая народное здравіе залогомъ успѣшнаго хода земскихъ дѣлъ, управа находила нужнымъ пригласить въ уѣздъ достаточное количество врачей и фельдшеровъ. Вопросъ въ томъ, сколько тѣхъ и другихъ средства позволяютъ намъ пригласить? или одного доктора и 12 фельдшеровъ, или двухъ докторовъ и 7 фельдшеровъ.
— Мнѣ кажется, удобнѣй двухъ докторовъ и 7 фельдшеровъ, поднялся Василій Петровичъ: — въ случаѣ надобности, можно будетъ составить консиліумъ; а для крестьянъ достаточно и 7 фельдшеровъ: они здоровѣе горожанъ, да и лечиться не охотники.
Собраніе согласилось. Начали назначать врачебные пункты.
— Докторовъ, господа, я полагаю надо будетъ оставить въ городѣ: здѣсь они будутъ полезнѣй, чѣмъ въ селѣ — народу больше, значитъ, и больныхъ больше.
И теперь каждый обыватель Красноневольска можетъ умереть, напутствуемый двумя докторами.
На этомъ же собраніи былъ рѣшенъ вопросъ о народномъ образованіи. — «Если мы откроемъ 30 школъ съ 100 рублевыми окладами для жителей, то при ничтожныхъ расходахъ въ короткое время достигнемъ того, что граматность станетъ въ нашихъ селахъ общимъ явленіемъ, а не исключеніемъ, какъ теперь», докладывала управа. Собраніе повысило окладъ до 180 р. для лучшихъ учителей и до 120 для среднихъ, но все-таки рѣшила открыть 30 училищъ. Недостатка въ учителяхъ, по словамъ Василья Петровича, быть не могло. «Ежегодно въ уѣздныхъ училищахъ кончаютъ десятки молодыхъ людей; куда должны они дѣваться? во всѣхъ уѣздахъ имъ предпочитаютъ учителей изъ учительскихъ семинарій… Между тѣмъ, это народъ нравственный, горитъ стремленіемъ къ общему благу… А они рады будутъ „120 рублямъ“, говорилъ Василій Петровичъ медленно, увѣренно и нѣсколько шамкая.
Рѣшено было открыть и нѣсколько женскихъ училищъ. Земство открыло, а Училищный Совѣтъ выбралъ изъ многихъ кандидатокъ дочерей Василья Петровича, какъ болѣе надежныхъ; онѣ и теперь еще учительствуютъ и получаютъ награды. До чего умѣлъ угадывать Василій Петровичъ требованія общества ясно изъ того, что другіе члены (городской управы) поспѣшили открыть два женскихъ училища въ городѣ. Учительницами поступили его дочери, а помощницами дочь секретаря и сестра столоначальника. Такъ былъ разрѣшенъ въ Красноневольскѣ женскій вопросъ. Василій Петровичъ, ревнуя о народномъ просвѣщеніи, самъ открылъ нѣсколько училищъ. Въ глубокую осень, онъ вмѣстѣ съ смотрителемъ уѣзднаго училища проѣзжалъ черезъ большое село Воронье. Проливной дождь засталъ ихъ на земской станціи. Пришлось переждать. Пережидая, Василій Петровичъ вникалъ въ нужды поселянъ. „Училище у васъ есть?“ — „Нѣтъ“. — „Александръ Иванычъ! а вѣдь село большое — не мѣшало бы школу завести?“ — „Что же? орудуйте!“ — „Староста! вотъ что! вели-ка ты рябятамъ на Кузьму-Демьяна въ сторожку собираться — учиться будутъ“.
Дождь прошелъ. Василій Петровичъ уѣхалъ; а за три дня до Кузьмы-Демьянъ въ село явился на тощей наемной лошаденкѣ учитель съ дюжиной букварей, коробкой грифелей и т. п. аттрибутами своего званія. Подслѣповатый Макарычъ гостепріимно раскрылъ передъ нимъ двери сторожки, выпилъ радушно предложенную косушку и вмѣстѣ съ нимъ отправился сбирать ребятъ. Много было пролито слезъ въ этотъ день въ Вороньемъ! Правда, ребятишкамъ было не въ диковинку ученье: нѣкоторые изъ нихъ уже года три бѣгали на кухню къ „батюшкѣ“ (церковно-приходская школа тожь), рѣзали на сухари мірской хлѣбъ, давали кормъ скотинѣ, помогали „матушкѣ“ нанизывать грибы, полоть морковь; но новое лицо всегда пугаетъ. Спасибо Макарычу.
— Ну, ну! а ты вели, Иванычъ, Васюткѣ въ училище-то ходить — тоже и ему пить-ѣсть надо, говорилъ онъ, указывая на учителя: — а то начальство гнѣваться будетъ!
На другой день въ сторожкѣ собралось десятка три ребятишекъ — и загудѣли, какъ пчелы въ ульѣ. Вокругъ стола тѣснились съ грифельными досками учившіеся писать, на лавкахъ и на печкѣ сидѣли съ букварями, подъ ногами у нихъ сидѣли чуть поднявшіеся отъ земли ребятишки, пришедшіе просто-напросто поглазѣть. Изъ-за печки, какъ самаго укромнаго мѣстечка, шла постоянная борьба, требовавшая вмѣшательства учителя. Учитель сидѣлъ или стоялъ у окна, а у другого Макарычъ, сидя на громадномъ обрубкѣ, плелъ лапти, ведя неторопливую бесѣду съ другимъ сторожемъ.
— Такъ ты баешь, что и дьячкову кобылу въ войско возьмутъ?
— Безпремѣнно. И добро же кобыла!
— Тише вы! экъ развозились! Макарычъ, кряхтя, поднимался съ обрубка и собственноручно стаскивалъ шалуна съ печи.
— Я тебѣ дамъ печь-то разбивать! Забрался, да и молотитъ ножищами-то!
Надъ всѣмъ этимъ носился громогласный гулъ дѣтскихъ голосовъ, выкрикивавшихъ склады („по новому“ учитель не умѣлъ еще), и запахъ угара, смѣшанный съ специфическимъ запахомъ деревни. Макарычъ дружно дѣлилъ со школой радости и горе. Случалось, что прихожане запаздывали привозомъ дровъ для сторожки, тогда Макарычъ мерзъ, мерзла съ нимъ и школа — мерзли пальцы учениковъ, мерзли чернила, учитель надѣвалъ калоши и перчатки, но ученье продолжалось. Привозили дровъ. Въ сторожкѣ ходили синіе столбы; желѣзная печь нагрѣвалась до красна.
— Привезли! сообщалъ учителю Макарычъ, придя къ нему на квартиру (учитель жилъ не въ сторожкѣ): — и накалилъ я только! Отогрѣемся.
Въ такіе дни Макарычъ разрѣшалъ даже вентиляцію, т. е. сквозь пальцы смотрѣлъ, какъ учитель полуотворялъ во время перемѣны дверь, чего въ другое время не позволялось ни подъ какимъ видомъ.
Весною обстановка улучшалась: дверь и окна растоворялись настежъ. Появилась даже парта: парту эту сдѣлалъ Лука изъ сосновыхъ толстыхъ досокъ по собственному методу: нѣсколько наклоненную доску онъ утвердилъ двутесными гвоздями на четырехъ ножкахъ; она невыносимо качаласъ вправо и влѣво, но всѣ ребятишки старались хоть часокъ посидѣть за настоящимъ столомъ. Парта была сдѣлана даромъ и представляла сюрпризъ. Осенью изъ города прислали сносныя парты, которыя ребята окрестили названіемъ „самыя настоящія“, и школа сдѣлалась похожей на школу. Черезъ два года въ школѣ были назначены уже выпускныя испытанія. Семь человѣкъ получили свидѣтельства. Трое изъ нихъ были отобраны даже въ земскую прогимназію, стипендіатами.
VIII.
правитьКрасноневольскъ не обиленъ жителями — 3,548 душъ, судя по календарю Гатцуга, а можетъ быть и меньше, хотя можно допустить, что немного и больше — „всѣ врутъ календари!“ — но силенъ стремленіемъ къ просвѣщенію: человѣкъ 5—6 юныхъ красноневольцевъ училось въ губернскомъ городѣ. Невозможно передать, какъ скорбѣли родители, провожая юныхъ, ничего не видавшихъ птенцовъ, въ шумный городъ. — „А ты, Вася, оконъ-то поменьше бей!“ Съ полицейскими-то, прахъ ихъ возьми, не дерись!» «Пей поменьше, голубчикъ, да въ часть не попaдайся!» слышались совѣты. Совѣты эти повторялись каждый годъ, но практической пользы не приносили, хотя, безъ сомнѣнія, сильно западали въ душу юныхъ гимназистовъ. Василій Петровичъ всегда сочувствовалъ скорби родителей, но когда его единственный сынъ, пробывъ годъ въ гимназіи, явился съ папиросой въ зубахъ и съ сильнымъ водочнымъ запахомъ, когда онъ, въ довершеніе всего, свелъ интригу съ горничной Марьи Васильевны, то скорбь его дошла до крайнихъ предѣловъ. Дня три онъ былъ задумчивъ («что это папаша индѣйскимъ пѣтухомъ ходитъ?» освѣдомлялся гимназистъ у мамаши) и все что-то высчитывалъ, о чемъ-то шептался съ смотрителемъ уѣзднаго училища, своимъ кумомъ и другомъ. На четвертый онъ явился къ Петру Алексѣичу на домъ, въ деревню. Посидѣли, попили чайку съ ромомъ (вечеръ былъ ненастный).
— Что вашъ Володя? спрашиваетъ предсѣдатель, затянувшись хорошей сигарой.
— Избаловался, Петръ Алексѣичъ, совсѣмъ отъ рукъ отбился! Вообразите — мальчишкѣ 18 лѣтъ, а онъ за Настей…
— Да, да! вотъ и у меня Николай — на двухъ билліардахъ нынѣшней зимой сукно прорвалъ… Да, да! Сто рублей стоитъ мнѣ эта штука! А битыхъ стеколъ и не оберешься… Молодость!
— Хорошо бы ихъ дома воспитывать! замѣтилъ со вздохомъ Василій Петровичъ: — всегда на глазахъ… да и соблазна меньше.
— Да, да! но… радъ бы въ рай, да грѣхи не пускаютъ!
— Почему же, Петръ Алексѣичъ? Какіе грѣхи?
Петръ Алексѣичъ съ улыбкой похлопалъ себя по карману.
— Помилуйте! Что вы!? да развѣ одни мы? Съ міра по ниткѣ — голому рубашка!
— А! протянулъ Петръ Алексѣичъ, весь заволновался и началъ говорить вполголоса.
— По себѣ ли дерево рубимъ? по себѣ ли? Шутка дѣло — гимназія! вѣдь это ой-ой-ой что такое!
— Зачѣмъ же гимназія-съ? съ насъ, пока, и прогимназіи достаточно: молоды — здѣсь поучатся, а постарше будутъ — поумнѣй будутъ.
— А дадутъ, вы думаете? спрашиваетъ Петръ Алексѣичъ, еще болѣе понизивъ голосъ.
— Какъ вамъ сказать? У Жабинова двое дѣтей, у Гурьева, у Заборова, у Панфилова… Должны дать — не на пропой просимъ.
Въ августѣ Василій Петровичъ не пустилъ Володю въ гимназію. «Поживи годикъ дома, а тамъ увидимъ». Въ сентябрѣ на очередномъ собраніи былъ поставленъ вопросъ о прогимназіи. "Не трудно видѣть, говорила управа: — что выиграетъ нетолько нравственность дѣтей, но и экономическое положеніе города и уѣзда повысится: къ намъ повезутъ дѣтей изъ Грязновольска. Навознаго, Каменноострожнаго; Красноневольскъ сдѣлается, такимъ образомъ, умственнымъ центромъ. Учителя оживятъ городъ. Докладъ былъ принятъ. Гурьевъ обѣщался привлечь къ этому дѣлу и городъ. Заборовъ жертвовалъ роскошную икону. — «А мы, заявилъ Жабиновъ: — можемъ по дешевой цѣнѣ дрова поставлять и все прочее. — Петръ Ивановъ не понималъ хорошенько, о чемъ шла рѣчь и безмолвствовалъ; когда же онъ отъ скуки зѣвалъ, то урядникъ бросалъ на него взоръ, какъ бы говоря:
Пикни только, дубовая голова! тебѣ ли съ господами говорить?» «Намъ что? разсуждалъ Петръ Ивановъ: — дѣло барское! Ишь, не хотятъ дѣтей въ „губерню“ возить — далеко, баютъ, не за глазахъ, да и убыточно: туда да оттуда, да тамъ содержать надо… Пущай ихъ! Молотить-то у насъ начали, что ли?»
— Ну, что, Петръ, новаго? спрашиваютъ его ямщики. — Податей какихъ не слыхать ли?
— Кто ее знаетъ! «Проемназію» какую-то хотятъ строить — смотри, набавятъ.
— Та-жъ! Это, значитъ, гдѣ ломаются! глубокомысленно замѣчаютъ ямщики, слышавшіе какъ солдаты называютъ бѣлыя гимнастическія рубахи «емнастическими».
Набавить податей, дѣйствительно, пришлось; земство рѣшило единовременно дать 6,000 р. и ежегодно 4,500. Городъ тоже далъ 2,000 единовременно и 1,500 ежегодно.
Кончились вступительные экзамены. Петръ Алексѣичъ читаетъ на «открытіи» отчетъ объ «открытіи». «Весною былъ купленъ, за очень дешевую цѣну домъ для прогимназіи. Требовались, однако, нѣкоторыя приспособленія. Подрядчикъ Коварновъ брался произвести ихъ за 4,000 р., но членъ управы, многоуважаемый Василій Петровичъ Тлинъ, взялся передѣлать домъ за 2,000 р. Справедливость требуетъ прибавить, что передѣлка стоила ему 3,500 р., и онъ 1,500 р. пожертвовалъ на общее земское дѣло». Затѣмъ шли рѣчи, начинавшіяся словами: «Во имя Отца, и Сына», а потомъ всѣ вышли на улицу. Предсѣдатель, городской голова, инспекторъ прогимназіи и Василій Петровичъ взобрались на подмостки и торжественно прибили вывѣску, на которой золотыми буквами на синемъ фонѣ было начертано: «Красноневольская классическая прогимназія». Зоркій глазъ могъ еще увидѣть въ правомъ нижнемъ углу надпись: «иждивеніемъ Василья Петровича Тлина». — Все это было описано въ губернскихъ вѣдомостяхъ и прочтено на земскомъ собраніи.
— Позвольте! перебилъ чтеніе Гурьевъ: — Василій Петровичъ передержалъ 1,500 р. и покрылъ эту передержку изъ собственнаго кармана?
Предсѣдатель отвѣтилъ утвердительно.
— Господа! согласимся ли мы принять, можно сказать, такую жертву? Онъ человѣкъ семейный, живетъ жалованьемъ…
Собраніе порѣшило: благодарить Василья Петровича и выдать ему 1,500 рублей изъ земскихъ денегъ, предназначенныхъ на сверхсметные расходы. Счастливъ городъ, въ коемъ частныя лица и общество стремятся превзойти другъ друга въ великодушіи!
IX.
правитьНачалось ученье. Учениковъ набралось сразу 130 человѣкъ: 15 дворянъ, 37 духовнаго званія, 66 разночинцевъ и 12 крестьянъ. Забѣгали по тихимъ стогнамъ Красноневольска сѣрыя фигурки въ шинеляхъ, съ ранцами на спинѣ. — «Голубчики мои! какъ офицерики!» умилялась на нихъ купчиха Маракуева. — Среди множества бойкихъ фигурокъ рѣзко выдѣлялись 10 мальчатъ, напоминавшихъ по складу медвѣжатъ. — Они всѣ вмѣстѣ жили у мясника Сафронова, взявшаго ихъ съ торговъ, и изрѣдка хаживали, по приглашенію, къ Василью Петровичу. Забившись въ уголъ, они скромно поѣдали вкусный пирогъ, молча выпивали по чашкѣ чая, перевертывали чашки вверхъ дномъ, клали на донышки огрызки сахара и, застѣнчиво поблагодаривъ, уходили. Имъ было не по себѣ въ городѣ, въ прогимназіи, въ домѣ Василья Петровича, ихъ тянуло на просторъ, къ сохѣ и топору. Это были земскіе стипендіаты, выбранные изъ лучшихъ учениковъ сельскихъ училищъ. За Воронскими учениками пріѣзжалъ самъ Василій Петровичъ. Остановившись у сторожки, онъ взялъ Макарыча проводникомъ и смѣло зашагалъ по улицѣ, превратившейся отъ долгихъ дождей въ топкое болото. — «Вотъ здѣсь, ваше степенство!» указалъ Макарычъ на низенькую, покачнувшуюся избушку. — Василій Петровичъ нагнулся и вошелъ. Внутри избушка была еще непригляднѣй. Полъ напоминалъ рельефъ Россіи — такіе же холмики и долины изъ грязи. Были рѣки, озера и лужи — все это брало начало изъ того угла, гдѣ стоялъ новорожденный теленокъ. Налѣво отъ двери, на коникѣ были брошены два полушубка и чепанъ; изъ-подъ нихъ выглядывали худыя, обутыя въ лапти, ноги и порою раздавался тихій, протяжный стонъ. Печка топилась «по черному». Клубы дыма мчались одинъ за другимъ изъ печки, охватывали, принимай самыя разнообразныя очертанія, потолокъ и часть стѣнъ, осѣдая на нихъ въ видѣ блестящей черной политуры, и затѣмъ вылетали, прогнанные холоднымъ воздухомъ, входившимъ въ дверь, въ «волоковое» оконце. Василій Петровичъ не испугался этихъ неудобствъ. Покрестившись, онъ сѣлъ на лавку, согнувшись въ три-погибели, чтобы дымъ не ѣлъ глазъ.
— Хвораетъ? кивнулъ онъ на коникъ.
— Хвораетъ, батюшка! такъ хвораетъ — страсть! прошамкала старуха, возившаяся около печи, утирая слезящіеся глаза концомъ грязнаго передника.
— Къ фельдшеру бы!
— Далеко больно, родимый! Дале-еко! шутка дѣло — 15 верстъ! Ѣздили два раза — не застали: одинъ разъ у корольковскаго барина былъ, а другой — въ городъ за лекарствами ѣздилъ; въ третій разъ-то и неохота лошадь гонять! Божья воля! кабы поближе…
— Н-да! Я вотъ насчетъ внучка-то пріѣхалъ — согласны, что ли? Весной говорилъ я съ старикомъ-то — обѣщался пустить.
— Батюшка! трудно больно намъ-то будетъ, вѣдь тринадцатый годикъ ему идетъ.
— Да вѣдь лѣтомъ онъ дома будетъ.
— Отвыкнетъ, желанный! солдаты, вонъ, и большіе, да и то домой придутъ все больше на печку смотрятъ, а его дѣло ребячье! Кто же насъ кормить будетъ?
— Да вѣдь не одной землей жить можно! возразилъ Василій Петровичъ съ нѣкоторой досадой: — я вотъ не пашу, не гну спину-то, а живу.
— Твое такое дѣло, родимый, а наше-то развѣ супротивъ тебя выйдетъ? Хошь бы въ писаря!
— И писаремъ можетъ быть.
Послѣ долгихъ убѣжденій, старуха согласилась отпустить для пробы на зиму. Почти до вечера уговаривалъ Василій Петровичъ родителей.
— Дурачье! Родителей забудутъ, отъ земли отвыкнутъ, цигарками займутся, передразнивалъ онъ ихъ. — Лучше у сохи-то торчать? Ты ихъ крести, а они кричатъ — пусти!
Черезъ годъ, изъ десяти степендіантовъ шестеро выбыли, не полюбилась имъ латынь. Но земство, понятно, продолжало выдавать субсидію, и дѣла текли, какъ по маслу.
— Составъ учениковъ сталъ очень добропорядочный, хвастался на актѣ чехъ-инспекторъ.
X.
править— Поздравьте, Василій Петровичъ! безъ мѣста! воскликнулъ съ горечью Александръ Иванычъ Свинчаткинъ, смотритель уѣзднаго училища, обращаясь къ Василію Петровичу.
— Какъ безъ мѣста?
— Преобразовали въ городское — и мы всѣ за штатомъ.
— Тянулъ, тянулъ ты лямку-то — и вдругъ безъ мѣста! сокрушался и Василій Петровичъ. — Ну, да ладно! не тужи! добавилъ онъ, дружески похлопывая Александра Ивановича по плечу, а у самого въ глазахъ что-то засвѣтилось.
12-го сентября того же года было земское собраніе.
— Училищное дѣло вообще поставлено незавидно, стрекоталъ секретарь: — почти всѣ учителя пропускаютъ много уроковъ, приводя въ оправданіе ничтожныя причины, которыя всегда можно устранить — холодъ, жаръ и т. п. Поэтому управа считаетъ нужнымъ учредить должность особаго земскаго инспектора для лучшаго надзора надъ учителями. Потребуется добавочнаго кредита 1,200 р., такъ какъ инспекторъ будетъ вести и канцелярію училищнаго совѣта.
— Не лучше ли эти 1,200 рублей употребить на прибавку жалованья учителямъ? Тогда въ учителя пойдетъ болѣе усердный и способный народъ, пробасилъ кто-то изъ угла.
Оказалось, Львовъ, завзятый оппонентъ, житель столицъ и губернскаго города.
— Помилуйте, возразилъ Василій Петровичъ: — куда же мы нынѣшнихъ учителей дѣнемъ? не гнать же ихъ со службы! Да и народъ они толковый; только усилить надзоръ, потому, знаете, молодость… Что же касается прибавки, то она излишня. Чего еще имъ? 150 р. при даровой квартирѣ! Да въ селѣ, гдѣ все, все дешево! Помилуйте! Учебныхъ дней всего 170 — по рублю за день, значитъ, приходится — и мало?! Вѣчно на лонѣ природы вдобавокъ, какъ бы на дачѣ, возражалъ одушевленно Василій Петровичъ.
Львовъ остался почти одинъ. Инспекторомъ былъ назначенъ Александръ Иванычъ.
— Онъ уже служилъ земству, и земство знаетъ его съ хорошей стороны, рекомендовалъ Петръ Алексѣичъ.
Вечеромъ у Александра Иваныча была маленькая пирушка. Играли въ карты, вили шампанское. Василій Петровичъ поминутно долженъ былъ отвѣчать на тосты и, послѣ каждаго бокала, поздравлялъ «кума».
— А? думалъ, что капутъ пришелъ, а вмѣсто этого полторы тысячи заполучилъ! а? Какія мы съ тобой, кумъ, дѣлишки обдѣлываемъ!
Учебное начальство не утвердило, однако, Свинчаткина, а прислало Ксенофонта Васильича Хребтова, тоже заштатнаго смотрителя. Онъ дѣятельно принялся за насажденіе просвѣщенія, и много плевелъ выдернулъ съ корнемъ. Дѣятельность его была оцѣнена надлежащимъ образомъ на слѣдующемъ же собраніи.
«Благодаря неусыпнымъ стараніямъ г. Хребтова, наши училища поставлены болѣе, чѣмъ хорошо, и особаго надзора за учителями не нужно, тѣмъ болѣе, что 1,500 р. тяжелымъ бременемъ ложатся на скромный земскій бюджетъ». Въ подтвержденіе этого былъ прочтенъ отчетъ Хребтова. Изъ этого отчета ясно было видно, что, до учрежденія должности инспектора, во всѣхъ училищахъ господствовала мерзость запустѣнія; но теперь, благодаря заботамъ инспектора, школы образцовыя и учителя также; въ доказательство были представлены тетрадки. «Тетрадь, говорилъ Хребтовъ: — есть барометръ школы; чиста тетрадь, опрятно награфлена, красиво сшита — учитель добросовѣстенъ, знающъ, благонадеженъ; грязна тетрадь — ни одного изъ этихъ качествъ учитель не имѣетъ. Судя по прилагаемымъ тетрадкамъ, всѣ учителя въ моемъ уѣздѣ относятся къ первой категоріи». Земство постановило: Хребтова благодарить, а особое инспекторство, «какъ для бюджета обременительное», упразднить.
XI.
правитьЦѣлые снопы свѣта хлынули въ Красноневольскъ, благодаря открытію прогимназіи, и совершенно ослѣпили непривыкшихъ къ свѣту обывателей, до того ослѣпили, что они перестали видѣть недостатки своего отечества и только потрясали шапками, считая свой городъ первымъ въ губерніи. Но Василій Петровичъ съ грустью сознавалъ, что многаго еще не хватаетъ, и испытывалъ эти «нехватки» на собственной шкурѣ. Однажды онъ вошелъ ко мнѣ, съ письмомъ въ рукахъ, крайне огорченный. «Вообразите, только-что продалъ рожь Касатику, только-что взялъ задатокъ — приносятъ письмо: по девяти гривенъ даютъ. 200 рублей потерялъ изъ-за того, что письмо минутой опоздало! Эхъ, кабы телеграфъ!» Черезъ нѣсколько мѣсяцевъ Красноневольскъ соединился проволокой со всѣмъ міромъ. «Откуда столбы возите?» — «Изъ Василь Петровской дачи: на винокуренный заводъ, было, закупилъ лѣсъ-то». Нельзя было безъ умиленія смотрѣть, какъ Петръ Алексѣичъ, Василій Петровичъ и градской голова, вооруженные заступами, вырыли первую яму и водрузили первый телеграфный столбъ, при громкихъ крикахъ мѣстной интеллигенціи. Черезъ мѣсяцъ Василій Петровичъ вошелъ ко мнѣ съ первой частной телеграммой. «Чуть было опять Касатикъ не надулъ: овесъ-то не 45, а 55 копеечекъ пудъ!» кричалъ онъ мнѣ еще издали, махая телеграммой. Такъ же былъ онъ возбужденъ тогда, когда узналъ, что его выбрали въ члены управы. И мужики были довольны, что земство провело «тилиграмъ».
— И занятная, братцы, штука! подойдешь къ столбу, приложишь ухо, а онъ гуди-и-итъ, будто «пенекъ» (улей)… Ей-Богу!
Говорили, впрочемъ, что гдѣ-то какому-то священнику было видѣніе: вышелъ изъ алтаря старичокъ (ночью было дѣло; три ночи кричалъ въ церкви пѣтухъ; священникъ заинтересовался столь необычнымъ явленіемъ и пробылъ всю ночь въ церкви) и говоритъ: «Всѣ но-оженьки мнѣ опалили чугунками, а теперь еще связать хотите». Ни одинъ столбъ, однако, не былъ попорченъ — только ямщики пришли къ убѣжденію, что телеграфная проволока самое подходящее мѣсто для изношенныхъ лаптей, обрывковъ веревокъ, рогожъ и т. п. хлама.
Много сдѣлалъ Василій Петровичъ и для улучшенія крестьянскаго хозяйства. Для улучшенія лошадей онъ, по мысли одного высокопоставленнаго лица, развитой подробно въ «Губернскихъ Вѣдомостяхъ», выписалъ трехъ заводскихъ жеребцовъ, которые и были помѣщены на «случныхъ» станціяхъ при волостныхъ правленіяхъ. Теперь каждый мужикъ могъ имѣть лошадь, легко везущую 100 пудовъ; надо только было, заплативъ рубль за визитъ, держать новорожденнаго жеребенка въ чистомъ, тепломъ, свѣтломъ помѣщеніи, избѣгая давать обыкновенную пищу крестьянскихъ лошадей: яровую и ржаную (сыромолотную) солому.
Страшный бичъ крестьянскихъ хозяйствъ — чума на рогатый скотъ — посѣтила уѣздъ. Управа, по мысли Василія Петровича, выписала ветеринарнаго фельдшера или «коровьяго лекаря», какъ окрестили его обыватели. Хотя чума и пресѣклась лишь тогда, когда половина коровъ пала, но виновато здѣсь корыстолюбіе мужиковъ. Теряя коровъ, они хотѣли сохранить хоть шкуры — и падали новыя жертвы. У Василія Петровича же, пользовавшагося совѣтами ветеринара, всѣ коровы уцѣлѣли, кромѣ одной, которую ласково потрепалъ по шеѣ Голышевъ, продолжавшій и во время падежа скупать шкуры: мужикъ боится и дешевле продаетъ.
Передъ самой смертью, Василій Петровичъ началъ строить, богадѣльню, на земскій счетъ, понятно. Осиротѣла теперь она, бѣдная, и стоитъ безъ крыши, такъ какъ деньги взяты авансомъ. Въ денежныхъ отношеніяхъ Василій Петровичъ не былъ вообще пуристомъ и часто бралъ деньги изъ земскаго сундука, заимообразно, конечно, на покупку хлѣба и другія операціи. Иногда учителя, вслѣдствіе этого, по три мѣсяца не получали жалованья, но Василій Петровичъ вполнѣ резонно разсуждалъ: «Имъ же лучше: кой-какъ перебьются, а потомъ кучкой и получатъ — смотришь, анъ что-нибудь въ карманѣ и останется». Надо замѣтить, что и Голышевъ бралъ «до ярмарки». Петръ Алексѣичъ не бралъ, во когда у него сгорѣлъ домъ, земство ассигновало ему въ пособіе цѣлый годовой окладъ, т. е. 3,000 р.
И какъ все тихо шло, какъ чинно! какъ всѣ были довольны! За всѣ 14 лѣтъ земство даже въ печать ни разу не угодило!
Только закатъ дней Василія Петровича былъ омраченъ легкимъ облакомъ: онъ поссорился съ Петромъ Алексѣичемъ. У обоихъ у нихъ были дѣти, обоимъ имъ хотѣлось дать дѣтямъ стипендіи въ университетѣ, но стипендія оказалась одна — и дѣятели разошлись. Правда, когда Василій Петровичъ окончательно одолѣлъ, Петръ Алексѣичъ поспѣшилъ примириться; но нельзя скоро утишить взволнованнаго моря, и въ Красноневольскомъ заговорили о взаимныхъ жалобахъ друзей другъ на друга, о хозяйственныхъ постройкахъ и т. п. вещахъ.
Смерть Василія Петровича положила конецъ толкамъ; передъ гробомъ смолкла клевета, и только новый бухгалтеръ покачиваетъ головой и что-то укоризненно шепчетъ, разбирая какіе-то счета и росписки.
Спи, мирный труженикъ, подъ скромнымъ земскимъ памятникомъ!