Здравые понятия (Потапенко)/СВ 1890 (ДО)

Здравые понятия
авторъ Игнатий Николаевич Потапенко

Опубл.: 1890. Источникъ: az.lib.ru

ЗДРАВЫЯ ПОНЯТІЯ.

(записки благоразумнаго человѣка). РОМАНЪ.

I.

Наканунѣ этого дня Турчаниновы переѣхали на дачу.

Въ открытомъ вагонѣ дачнаго поѣзда мы сидѣли съ Олениной на двухъ скамейкахъ другъ противъ друга. Она ѣхала на одну изъ ближайшихъ станцій и должна была сойти минуты черезъ двѣ. Блѣдная дѣвушка была печальна, говорила мало и все глядѣла на меня. Ея видъ, даже когда она была весела, всегда какъ-то трогалъ меня до глубины души. Я зналъ, что ей было отмѣрено судьбой всего какихъ-нибудь годъ-два жизни. У нея была чахотка.

— Пріѣзжайте къ намъ, Андрей Николаевичъ! сказала она, когда поѣздъ остановился.

Это — «къ намъ» означало «ко мнѣ», потому что она жила одна, если не считать совершенно дряхлой тетки, потерявшей ноги, зрѣніе и слухъ. Я долженъ былъ сказать, что пріѣду, между тѣмъ какъ мнѣ именно этого не хотѣлось. Вотъ уже три мѣсяца я замѣчалъ, что Оленина дѣлаетъ мнѣ исключеніе. Къ людямъ она относится презрительно и съ какимъ-то болѣзненнымъ удовольствіемъ старается всѣмъ показать это. Со мной обращается мягко, какъ съ человѣкомъ, не похожимъ на другихъ. Она влюблена въ меня, — это меня печалитъ.

На прощанье она повторила, приглашеніе. — «Непремѣнно пріѣзжайте! Слышите!» — и сквозь густую тѣнь печали она улыбнулась мнѣ и кивнула головой. Ея блѣдное худенькое личико оживилось, на смуглыхъ щекахъ выступилъ румянецъ, изъ-подъ длинныхъ рѣсницъ выглядывали большіе темные глаза, блестящіе и глубокіе. Въ этой дѣвушкѣ было много загадочнаго, но я не считалъ себя призваннымъ разгадывать эту тайну. Она раскрыла черный кружевной зонтикъ, хотя не было жарко, и пошла, кивая мнѣ головой. Ея высокая фигура колебалась, какъ тонкій стволъ молодой березки.

Поѣздъ двинулся; я потерялъ ее изъ виду. Мы проѣхали еще двѣ станціи — каждая въ двѣ-три минуты. Я скоро забылъ о ней.

Былъ тихій чуть-чуть прохладный вечеръ. Солнце закатывалось и на высокихъ воротахъ роскошной дачи Масловитаго еще отражались красноватые лучи его. Когда я сошелъ съ поѣзда и взобрался на холмъ, то увидѣлъ всю — небольшую голубенькую дачку съ маленькимъ палисадникомъ, въ которомъ много было цвѣтовъ и совсѣмъ мало зелени. Женская фигура въ сѣромъ платьѣ возилась около круглаго бѣлаго стола. Я узналъ Анну Гавриловну и мнѣ страшно захотѣлось вкуснаго чаю, какой она такъ искусно наливаетъ. Еще пять шаговъ и передо мною вырисовалась сосѣдняя дача Масловитаго, та самая, на воротахъ которой играли красноватые лучи заходящаго солнца. По срединѣ великолѣпнаго парка стоялъ каменный домъ причудливой архитектуры. Правда, въ этой постройкѣ не было ни чистаго какого бы то ни было стиля, ни тонкаго вкуса, но за то изъ каждой подробности выглядывали три милліона, которыми владѣлъ господинъ Масловитый, а это всегда и во всемъ производитъ пріятное впечатлѣніе. Я слышалъ, что тамъ у него былъ устроенъ замѣчательный спускъ къ морю, покойный, удобный, вымощенный чистымъ гранитомъ. Я никогда не былъ въ этомъ паркѣ и не видѣлъ этого спуска. Почему-то господинъ Масловитый, который бывалъ у Турчаниновыхъ и очень хорошо видѣлъ, что я не просто квартирантъ ихъ, а близкій имъ человѣкъ, ни разу не пригласилъ меня къ себѣ. Впрочемъ, я хорошо зналъ, почему.

«Было бы лучше, если бы этотъ замокъ съ этимъ паркомъ принадлежали не Масловитому, а Турчаниновымъ!» подумалъ я и мною овладѣло непріятное чувство, похожее на зависть. Чувство это скоро прошло, потому что я вообще терпѣть не могу отдаваться постыднымъ чувствамъ. Тѣмъ болѣе, что если бы я захотѣлъ, то это случилось бы завтра же. Да, я очень хорошо зналъ, что это въ моихъ рукахъ.

Когда я подошелъ къ воротамъ голубенькой дачи, на кругломъ столѣ, накрытомъ бѣлой скатертью, уже стоялъ шипящій самоваръ. Анна Гавриловна разливала чай, Наденька нагнулась къ какому-то цвѣтку на грядѣ, такъ что я видѣлъ только ея спину. Рядомъ съ нею стоялъ и вертѣлъ въ рукахъ маленькій букетикъ — владѣлецъ сосѣдней дачи.

— А я уже вамъ и чай налила! крикнула мнѣ Анна Гавриловна, — видите, я васъ даже предчувствую!..

— Отлично! Мнѣ страшно хочется чаю! сказалъ я, запирая за собой калитку.

Кажется, что появленіе мое не доставило особеннаго удовольствія господину Масловитому.

— А я не зналъ, что и вы также будете жить на дачѣ!.. сказалъ онъ, прищуривая свои и безъ того небольшіе глазки. Этимъ онъ хотѣлъ выразить пренебреженіе къ моей особѣ, но это ему не удалось. Вообще онъ очень плохо владѣлъ своимъ круглымъ и толстымъ лицомъ, окаймленнымъ сѣдоватыми баками. Выраженіе добродушнаго теленка вытѣсняло на этомъ лицѣ всѣ другія. Это было лицо человѣка не слишкомъ умнаго и совершенно довольнаго своей судьбой. Даже искренняя досада, которую обыкновенно вызывало въ немъ мое присутствіе, ложилась на этомъ лицѣ лишь легкой тѣнью, которая тотчасъ же уступала мѣсто обычному выраженію добродушія и полнаго душевнаго равновѣсія.

Масловитый былъ довольно толстъ и небольшого роста. Я передъ нимъ казался великаномъ, потому что ростъ у меня почти высокій и держусь я всегда прямо. Онъ носилъ широкій чечунчовый костюмъ, въ которомъ ему также было жарко, какъ мнѣ въ суконномъ, несмотря на то, что было только 12-е мая.

Наденька съ большимъ оживленіемъ пошла мнѣ на встрѣчу и тотчасъ дружески и просто взяла меня подъ руку. Я замѣтилъ, что она какъ-то особенно выразительно прижалась къ моей рукѣ. За чайнымъ столомъ мы неизвѣстно почему вели разговоръ о рыбной ловлѣ. Я терпѣть не могу это занятіе, но Масловитый страстный рыболовъ и еслибъ его не отвлекала необходимость какъ-нибудь тратить свои триста тысячъ годового дохода, то онъ безотлучно сидѣлъ бы на лодкѣ съ удочкой въ рукѣ.

Я замѣтилъ, что Анна Гавриловна выказывала мнѣ особенную предупредительность. Положимъ, мы всегда съ ней были большими пріятелями; она смотрѣла на меня, какъ на будущую твердую опору ихъ семейства.

Но на этотъ разъ она ухаживала за мной съ какой-то изысканностью, изъ него я заключилъ, что она передо мной провинилась. Я почти не принималъ участія въ разговорѣ о рыбной ловлѣ. Я смотрѣлъ на этихъ троихъ и старался понять, прежде чѣмъ мнѣ это скажутъ, что тутъ безъ меня произошло. Масловитый разсказывалъ о какомъ-то сложномъ аппаратѣ для ловли камбалы и прибавилъ:

— Можно даже сейчасъ попробовать, если угодно. Пройдемте ко мнѣ!

Наденька взглянула на меня, какъ бы спрашивая мое мнѣніе.

— Пойдемъ. Андрей Николаичъ? спросила она.

— Я покорнѣйше прошу Андрея Николаевича! церемонно пригласилъ Масловитый.

Я поклонился и сказалъ, что приду послѣ, такъ какъ хочу посмотрѣть свою комнату и разставить кой-какія вещи.

— Пойдемте вмѣстѣ, Андрей Николаевичъ! съ мольбой повторила Наденька.

— Я очень прошу васъ!.. повторилъ и Масловитый.

Я также повторилъ, что нагоню ихъ. — «Мы пойдемъ вмѣстѣ съ Анной Гавриловной!» сказалъ я и этимъ косвенно попросилъ старуху остаться. Наденька нахмурила брови и встала.

— Пойдемте-же! сказала она Масловитому, и быстро пошла къ выходу.

Тотъ, не смотря на свою толщину, всполошился, чуть не свалилъ столъ со всей посудой и засѣменилъ вслѣдъ за Наденькой. Анна Гавриловна сидѣла молча и сосредоточенно смотрѣла въ чашку недопитаго чаю. Она прихлебывала его съ разстановкой; я зналъ, что въ чашкѣ осталось всего два-три глотка, но она пила по капелькѣ, какъ бы боясь остаться безъ занятія. При этомъ дыханіе ея сдѣлалось медленнымъ и глубокимъ. Однимъ словомъ, было ясно, что она сильно провинилась передо мной. Такъ какъ я все понялъ, и у меня въ тотъ же мигъ, по обыкновенію, составился опредѣленный и ясный планъ моихъ дѣйствій, то я и могъ говорить спокойно о такомъ предметѣ, который, казалось, долженъ былъ страшно волновать меня.

— Вамъ сдѣлали предложеніе? спросилъ я ровнымъ голосомъ, безъ тѣни упрека или смѣха, или удивленія, какъ будто я самъ ожидалъ этого.

Чашка, которую держала въ рукахъ Анна Гавриловна, отъ сильнаго волненія со стукомъ стала на скатерть вмѣсто того, чтобы стать на блюдце. Анна Гавриловна совсѣмъ не ожидала такого прямого вопроса и до такой степени не была подготовлена къ нему, что произнесла ничего незначущее:

— Намъ?

Я усмѣхнулся безъ всякой, однако-же, ядовитости и сказалъ тономъ обыкновенной дружеской шутки:

— Разумѣется, одной изъ васъ и, какъ я догадываюсь, не Аннѣ Гавриловнѣ…

Она взглянула на меня мелькомъ, желая, вѣроятно, прочитать на лицѣ моемъ мое настоящее душевное состояніе; но лицо мое выражало, или, какъ я увѣренъ, должно было выражать простое любопытство. Она закрыла глаза, что, вѣроятно, облегчало ей произнесеніе страшныхъ, по ея мнѣнію, словъ, и произнесла:

— Онъ сдѣлалъ предложеніе!..

И при этомъ изъ глубины души ея вырвался такой продолжительный и глубокій вздохъ, точно она сообщила мнѣ о смерти близкаго человѣка.

— Но развѣ мы можемъ принять? прибавила она и начала перемывать посуду.

— А развѣ вы сказали — нѣтъ? спросилъ я прежнимъ спокойнымъ тономъ.

Анна Гавриловна опять запнулась и вмѣсто прямого отвѣта невнятно произнесла:

— Вотъ вопросъ… Какъ-же, Андрей Николаичъ?..

Анна Гавриловна въ сущности солгала мнѣ уже десять разъ лицомъ, движеніями, даже чайной чашкой, между тѣмъ у нея не хватило твердости солгать языкомъ.

— Такъ пойдемте, что-ли? Я предложилъ ей руку, она бросила посуду и полотенце и молча, совершенно растерянная, вышла со мной изъ палисадника. Должно быть, это ее очень мучило, что я послѣ такого важнаго сообщенія молчалъ. Конечно, ей казалось, что я долженъ былъ разразиться тысячью упрековъ и жалкихъ словъ. И такъ какъ я все-таки молчалъ и тогда, когда мы вступили во владѣнія Масловитаго, то она сама заговорила.

— Видите, Андрей Николаичъ, онъ уже давно дѣлаетъ намеки. Сегодня онъ сказалъ: я — человѣкъ совершенно одинокій, послѣ моей смерти добро мое растаскаютъ какіе-то тамъ родственники, люди, которыхъ я въ глаза не видалъ… А хотѣлъ-бы я, чтобы оно досталось тѣмъ, кого я люблю. Я, говоритъ, просто безъ ума отъ вашей Наденьки… Это онъ мнѣ сказалъ, а Наденькѣ прямо: дайте мнѣ, говоритъ нѣсколько дней счастія, будьте моей женой… И потомъ даже засмѣялся: я, говоритъ, понимаю, что вамъ невесело будетъ со старикомъ жить. Но я вамъ гарантирую, что проживу недолго. Мнѣ это доктора сказали…

И Анна Гавриловна послѣ этого отчета стала дышать спокойнѣе. Она, конечно, почувствовала облегченіе, потому что передала мнѣ мучившую ее тяжесть. Она ждала. При вечернемъ освѣщеніи верхняя часть дачи Масловитаго — нижняя была вся закрыта густой зеленью — имѣла фантастическій видъ. Широколиственныя растенія, поставленныя въ красивыхъ фарфоровыхъ вазонахъ на помѣстительномъ открытомъ балконѣ, казались пылающими кострами. Полукруглые выступы со стѣнками изъ разноцвѣтныхъ стеколъ, залитые красноватымъ свѣтомъ, напоминали уголокъ какого-нибудь древняго храма. Гдѣ-то въ глубинѣ густой зелени раздавался шелестъ отъ бьющихъ фонтанчиковъ, а издали доносился протяжный гулъ несущагося къ морю каскада. Мы шли въ знаменитой аллеѣ изъ акацій, гдѣ никогда не было солнечныхъ лучей. Казалось, эта аллея вела куда-то въ подземелье; впереди не было видно ни малѣйшаго просвѣта, съ каждымъ шагомъ она становилась темнѣе, мы почти уперлись въ стѣну изъ листьевъ и круто повернули на-право, гдѣ въ отдаленіи виднѣлся кусокъ голубого неба. Когда мы дошли до конца, передъ нами вдругъ открылось безконечное море, къ которому вела широкая гранитная лѣстница.

Я остановился и залюбовался картиной. По правую сторону съ шумомъ стремительно лился каскадъ; отъ него до насъ долетали миніатюрныя брызги; слѣва шелъ отлогій скатъ, усѣянный густой зеленой травой, которая росла ровно, точно подстриженная. Внизу рисовался желтый, песчаный берегъ, изящный паровой катеръ и купальня — цѣлый домъ. Около мостика качалась дюжина разноцвѣтныхъ яликовъ; одинъ изъ нихъ былъ до верху нагруженъ всякаго рода рыболовными снарядами.

— А знаете, Анна Гавриловна! Право-же не дурно обладать всѣмъ этимъ! воскликнулъ я.

Моя спутница сдѣлала неопредѣленную мину. Не то она соглашалась со мной, не то хотѣла сказать, что объ этомъ не можетъ быть и рѣчи. Вообще моя будущая теща вела себя весьма двусмысленно. Во всякомъ случаѣ, къ чести ея, я могу сказать, что въ ней было больше благородства, чѣмъ благоразумія. Что ей очень хотѣлось войти во владѣніе роскошной виллой Масловитаго, въ этомъ я не сомнѣвался, да это было и совершенно естественно. Однако-жъ она но считала себя въ правѣ сказать мнѣ это. Конечно, она предпочла-бы, чтобы я вовсе не говорилъ на эту тему, потому что, когда порядочному человѣку приходится лгать, онъ страдаетъ. Однако, я нашелъ нужнымъ еще разъ смутить мою нареченную тещу, и поставилъ ей прямой вопросъ, правда — сопровождаемый улыбкой, для того чтобы придать ему видъ дружески-откровенной шутки.

— Окажите, еслибъ Наденька была… Ну, если-бы она не любила меня и ничего не обѣщала, вы-бы отдали?

— Я подумала-бы!.. задумчиво глядя на море, отвѣтила Анна Гавриловна. Очевидно, она и въ это время думала о томъ-же.

— А подумавши, благословили-бы?!..

Она на секунду закрыла глаза, какъ-бы желая сразу представить себѣ всю картипу положенія дѣла.

— Что-жъ, Иванъ Евсѣичъ человѣкъ добрый и… спокойный!

Иванъ Евсѣичъ — это имя Масловитаго. Въ эту минуту мы увидѣли соломенную шляпку Наденьки съ широкими полями, а немного позади бѣлую фуражку Масловитаго. Шляпа и фуражка двигались въ уровень съ зеленой травой отлогаго спуска съ лѣвой стороны по направленію къ гранитной лѣстницѣ, а значитъ и въ нашу сторону. Только теперь мы поняли, что тамъ шелъ особый извилистый ходъ къ морю, выкопанный въ землѣ. Это была фантазія Масловитаго, цѣль которой и ему самому не была извѣстна. Они, значитъ, уже побывали у моря и Масловитый демонстрировалъ передъ Наденькой свой знаменитый аппаратъ для ловли камбалы. Безъ сомнѣнія, онъ демонстрировалъ очень плохо, потому что вечеръ былъ очаровательный, они были вдвоемъ, а онъ сгоралъ при видѣ Наденьки.

— Что-же вы не пришли смотрѣть? спросилъ Масловитый издали, когда они взошли на лѣстницу.

— Мы вѣримъ вамъ на-слово! крикнулъ я ему въ отвѣтъ, и мы съ Анной Гавриловной пошли имъ на встрѣчу.

Спустившись ступенекъ на двадцать, мы встрѣтились на широкой террасѣ, вымощенной большими полированными плитами. Я взглянулъ на Масловитаго, — онъ былъ красенъ, съ лица его катился потъ. Быть можетъ, въ это время онъ думалъ о томъ, какъ трудно, будучи немолодымъ толстякомъ, сопровождать молоденькую, живую дѣвушку. Онъ снялъ фуражку и вытеръ потную лысину. Наденька посмотрѣла на меня мелькомъ, но тотчасъ отвернула лицо къ морю. Она еще сердилась на меня за то, что я не пошелъ съ ними и не помѣшалъ Масловитому говорить ей о своей любви и о томъ, что онъ оставитъ ей все свое огромное состояніе. Когда мы поднялись наверхъ и очутились передъ зданіемъ, востры на балконъ второго этажа уже потухли, солнце зашло. Хозяинъ крикнулъ слугамъ, которыхъ у него было множество, чтобы освѣтили домъ.

— Я надѣюсь, что вы завернете ко мнѣ!.. сказалъ онъ, обращаясь собственно къ дамамъ. Но такъ какъ дамы ничего не отвѣчали и, повидимому, ждали моего отвѣта, то онъ прибавилъ: — и вы, конечно, Андрей Николаичъ!..

Этотъ простакъ думалъ, что я способенъ воспользоваться его приглашеніемъ. У него не хватало ума на то, чтобъ скрыть свое нерасположеніе къ моей особѣ, вслѣдствіе чего онъ всякій разъ выдѣлялъ меня изъ компаніи, адресуя мнѣ особое приглашеніе. Но я находилъ, и думаю, что былъ правъ, что мое положеніе въ его замкѣ въ качествѣ гостя будетъ не Богъ знаетъ какое почетное, а я вообще никогда не ставлю ни себя, ни другихъ въ неловкое положеніе, если это безполезно.

— Къ сожалѣнію, я сейчасъ-же долженъ засѣсть за лекціи… Вы знаете, у меня идутъ экзамены!

— Какъ жаль!.. (Бѣдный толстякъ не съумѣлъ прикинуться какъ слѣдуетъ и сказалъ свое «какъ жаль» совершенно такъ, какъ говорятъ: «тѣмъ лучше»). Тогда я самъ провожу дамъ… Здѣсь пять шаговъ!..

Я раскланялся, хотя былъ увѣренъ, что дамы не останутся безъ меня. Анна Гавриловна, безъ сомнѣнія, страдала отъ неясности положенія и страстно желала, чтобы оно выяснилось. Наденька готовилась сдѣлать мнѣ бурную сцену, высказать негодованіе по поводу моего поведенія. Я это зналъ, потому что это всегда такъ бываетъ. Я вѣдь хорошо изучилъ этихъ людей, иначе они не были-бы моими друзьями.

Дамы сказали, что у нихъ есть работа; онѣ еще не окончили уборку дачи. Масловитый еще разъ снялъ фуражку и вытеръ вспотѣвшую лысину. Ему ничего больше не оставалось сдѣлать. Можетъ быть, онъ разсчитывалъ, что если дамы останутся безъ меня, то ему удастся выпытать у нихъ хоть намекъ, хоть тѣнь надежды на согласіе. Онъ имѣлъ полное основаніе имѣть свой особый взглядъ на вещи и свое особое міросозерцаніе и, конечно, не могъ допустить, чтобъ перспектива обладанія тремя милліонами въ концѣ концовъ не соблазнила женщину и не заставила ее пожертвовать самой горячей любовью. Человѣкъ этотъ за пятьдесятъ лѣтъ жизни насмотрѣлся, какими священными предметами люди жертвуютъ за хорошую плату, и былъ по своему правъ.

Когда мы уходили, онъ пожелалъ и мнѣ, особо, конечно, спокойной ночи, съ такой ненавистью во взглядѣ, какую только допускало его добродушіе толстаго человѣка. Глупость его положенія усилилась еще тѣмъ обстоятельствомъ, что какъ разъ въ ту минуту, когда мы повернули къ выходу и онъ остался одинъ посреди своего роскошнаго парка, его великолѣпная дача освѣтилась яркими огнями.

II.

Мы шли втроемъ, я рядомъ съ Наденькой впереди, Анна Гавриловна позади, на приличномъ разстояніи. Наденька дулась и не брала мою руку; я ничего этого не замѣчалъ, съ спокойнымъ лицомъ разсматривалъ вычурныя насажденія, попадавшіяся на пути, и совершенно просто дѣлалъ свои замѣчанія. Въ это время меня интересовалъ вопросъ: понимаетъ-ли Наденька, что я уже все понялъ? Этимъ я хотѣлъ опредѣлить, на сколько мы вообще проникли другъ въ друга. Мнѣ всегда казалось, что Наденька именно такая женщина, какая мнѣ нужна, а я именно такой мужчина, какой нуженъ Наденькѣ.

Весеннія сумерки позволяли намъ отлично разсмотрѣть другъ друга. Наденька показалась мнѣ на этотъ разъ очень привлекательной. Тонкая, прямая, довольно высокаго роста, она шла плавно безъ рѣзкихъ движеній, безъ размахиваній руками, что такъ портитъ походку стройной женщины. Ея красивая головка съ подстриженными и вьющимися русыми волосами (она сняла шляпу и несла ее въ рукѣ), чудной бѣлизны шея, строгое выраженіе дѣтски простого и милаго лица, — все это вмѣстѣ въ тотъ вечеръ какъ-то особенно плѣняло меня. Въ лицѣ Наденьки мнѣ больше всего нравилось выраженіе дѣтской простоты, и главнымъ образомъ потому, что это была искусная игра природы. По своему характеру, по образу мыслей, по всему своему складу Наденька вовсе не была проста; ея большіе синіе глаза, выражавшіе вѣчный вопросъ, вѣчное недоумѣніе, видѣли, знали и понимали многое. Читать на этомъ лицѣ было очень трудно; кажется, я одинъ зналъ эту грамоту. Такія лица рѣдки, и я это цѣнилъ.

Наденька была въ простомъ ситцевомъ платьѣ, сиреневаго цвѣта, безъ подборовъ, густыми складками спускавшемся къ низу. Широкій кожаный поясъ плотно огибалъ ея тонкую талію. Невысокая грудь чуть-чуть вздрагивала при каждомъ ея движеніи.

Когда мы вышли на улицу, я оглянулся и убѣдился въ таинственномъ исчезновеніи Анны Гавриловны. Это было очень предусмотрительно, но не хорошо. Такъ какъ она исчезла неожиданно, то я не могъ быть увѣренъ, что она не присутствуетъ гдѣ-нибудь въ ущельѣ забора. Я легко допускалъ это, потому что зналъ дипломатическія наклонности моей нареченной тещи. Но въ данномъ случаѣ это было для меня безразлично; поэтому возможность тайнаго присутствія Анны Гавриловны нисколько меня не стѣсняла.

— Наденька, отводите душу… Я готовъ принять всѣ ваши справедливые упреки, и чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше, потому что намъ предстоитъ серьезный разговоръ!..

Я сказалъ это своимъ обыкновеннымъ шутливымъ тономъ, и даже обратился къ ней на «вы», что, когда мы были вдвоемъ, дѣлалось только въ шутку.

— Отстаньте пожалуйста!..

Это «вы» было уже не шуточное. Наденька въ самомъ дѣлѣ злилась, и я зналъ, что она безъ особыхъ съ моей стороны мѣропріятій ни за что не вступитъ въ правильный разговоръ. Поэтому я сказалъ:

— Я искренно каюсь въ моемъ поступкѣ, Надежда Алексѣевна! Я совершенно понимаю, въ чемъ моя вина: въ томъ, что я не послѣдовалъ вашему настойчивому приглашенію и не пошелъ съ вами. Такимъ образомъ я заставилъ васъ выслушивать отъ господина Масловитаго безконечныя повѣствованія о его страстной любви къ вамъ. Но это было-бы еще ничего, — пусть-бы онъ говорилъ себѣ о любви, — любить никому не воспрещается, не такъ-ли? Я, напримѣръ, люблю васъ потому, что у васъ милая наружность, прелестные глазки, умная головка и не очень злое сердце. Почему-же господину Масловитому не позволить любить васъ за то-же самое? Но онъ не только говорилъ о любви своей, а все время доказывалъ вамъ, и главное, очень глупо доказывалъ, что вамъ слѣдуетъ сдѣлаться его женой.

Въ это время мы уже минули нашу дачу, и машинально повернувъ направо, прошли широкой дорогой между двухъ каменныхъ стѣнъ, загораживавшихъ дачи. Мы очутились надъ обрывомъ. Внизу слабо плескались легкія волны, лѣниво и спокойно выплывавшія на песчаный берегъ. Въ прохладномъ воздухѣ стояла тишина. На небѣ уже загорѣлись частыя звѣзды и отражались въ плавно колыхавшемся зеркалѣ моря. Лунный свѣтъ придавалъ всему: и морю и острымъ камнямъ, торчавшимъ въ разныхъ частяхъ берега, и выглядывавшимъ изъ-за каменныхъ оградъ вѣтвямъ сирени, оттѣнокъ тихой, нѣжной печали. Мы остановились надъ обрывомъ, гдѣ начиналась крутая тропинка, которая вела къ берегу. Наденька стала передо мной, посмотрѣла мнѣ въ глаза глубокимъ пристальнымъ взглядомъ и положила руки мнѣ на плечи.

— Зачѣмъ-же ты меня мучаешь, Андрей?! промолвила она такимъ голосомъ, въ которомъ я прочиталъ искреннее страданіе.

Я вздрогнулъ. Я вдругъ почувствовалъ невыразимую нѣжность, сердце забилось быстро и дыханіе сдѣлалось частымъ. Наденька была такъ хороша въ эту минуту, такой жаркій огонь свѣтился въ ея глазахъ, такъ заразительно дрожали ея тонкія губы. На мгновеніе я усомнился въ своихъ силахъ. Мнѣ показалось, что я не способенъ осуществить свой планъ, который за минуту передъ этимъ я считалъ совершенно созрѣвшимъ. Мнѣ приходилось разсуждать въ то время, какъ страсть обнимала меня всего, я чувствовалъ, что люблю эту дѣвушку и что для меня будетъ настоящей пыткой отказаться отъ нея.

— Затѣмъ, что я люблю тебя, моя красавица! отвѣтилъ я не голосомъ, а почти однимъ страстнымъ дыханіемъ.

Она, трепещущая, прильнула ко мнѣ всѣмъ своимъ тѣломъ. Я схватилъ ее на руки и, самъ не знаю почему, понесся съ этой ношей по тропинкѣ внизъ. Черезъ нѣсколько мгновеній мы были на берегу; я положилъ ее, какъ ребенка, на мягкомъ пескѣ и прильнулъ къ ея губамъ. Лицо ея горѣло, она обнимала мою шею, прижималась къ моей груди, лепетала безсвязныя, отрывистыя ласки. Я видѣлъ, что она готова вся отдаться мнѣ, и я могу сдѣлать съ нею все, что мнѣ вздумается.

Свѣжій вѣтерокъ съ моря обдалъ меня прохладной струей, и это было очень кстати. Мнѣ именно нужна была эта помощь извнѣ. Я во время очнулся и спохватился. Тихонько я отстранилъ ея руки, положилъ свои ей на голову и на минуту закрылъ глаза, чтобъ заставить мозгъ заняться своимъ дѣломъ.

— Надя! осторожно позвалъ я ее. Она медленно поднялась и оперлась на локоть.

— Мы съ тобой всегда были умницами!.. продолжалъ я и тонъ мой замѣтно становился разсудительнымъ.

— Знаешь, Андрей, я нахожу, что ты черезъ-чуръ ужъ благороденъ! сказала она съ улыбкой.

— И разсудителенъ, прибавилъ я, смѣясь, чего женщины совсѣмъ не выносятъ!.. А знаешь-ли ты, чего мнѣ это стоитъ? Быть разсудительнымъ въ такую ночь, въ объятіяхъ такой очаровательной женщины, какъ ты!.. Ты вѣдь знаешь, что я тебя люблю, но я никогда не подозрѣвалъ, что ты обладаешь такими чарами. Я даже жалѣю объ этомъ. Безъ этого мнѣ легче было-бы отказаться отъ тебя.

— Ты думаешь отказаться отъ меня?

— Я этого не сказалъ. Я ничего не слышалъ отъ тебя по этому предмету.

— Неужели ты думаешь, что я могу выйти за этого господина?

— Если-бы тебѣ это предстояло сейчасъ, сію минуту, то, конечно, нѣтъ. Но вообще, тутъ ничего нѣтъ невозможнаго…

— А между тѣмъ это невозможно…

— Въ такомъ случаѣ объясни мнѣ, почему, когда Масловитый сдѣлалъ тебѣ предложеніе, ты не сказала ему категорически «нѣтъ», да такъ, чтобъ онъ больше и не заглядывалъ къ вамъ?

Наденька молчала. Но мнѣ и не надо было отвѣта, потому что я зналъ его. Какъ сказать тремъ милліонамъ, которые сами себя предлагаютъ, «нѣтъ?» Турчаниновы всегда жили въ полу-нуждѣ. У нихъ было все необходимое, но въ нашъ вѣкъ только дикарь довольствуется необходимымъ. Для культурнаго человѣка, напротивъ, необходимое отходитъ на второй планъ, а вся прелесть жизни заключается въ излишнемъ. Глава ихъ былъ чиновникъ, оставилъ имъ пенсію, дачку при морѣ и ничтожный капиталецъ. Всего этого было на столько мало, что Наденька должна была оставить мечту о своемъ дальнѣйшемъ образованіи, и отъ времени до времени давать уроки. Межъ тѣмъ это была развитая натура, въ которой жили широкія требованія отъ жизни. Скромная доля труженицы была въ сущности противна ей; я это понималъ давно. И когда при такихъ условіяхъ вдругъ представляется возможность взять жизнь въ свои руки, нѣтъ надобности спѣшить съ отказомъ. Отказаться всегда успѣешь.

Наденька, конечно, не разсуждала такимъ образомъ. Она, вѣроятно, думала, что это невозможно и объ этомъ даже говорить нечего. Она только не посмѣла оскорбить прямымъ отрицаніемъ эту почтенную величину — три милліона…

Наденька такъ и не отвѣтила на мой вопросъ. Она предпочла оскорбиться и ея надувшіяся губки произнесли:

— Тебѣ, видно, очень хочется отдѣлаться отъ меня. Пожалуй, если тебѣ это доставитъ удовольствіе, я выйду за него!..

— Ха, ха! Разумѣется, это — шутка. Но въ самомъ дѣлѣ, если-бъ… Ну, предположимъ, ты хотѣла-бы мнѣ отомстить за что нибудь, вѣдь могла-бы ты выйти за Масловитаго?

— О, разумѣется… За перваго встрѣчнаго. Я вѣдь чертовски самолюбива!

— А посмотри, что за прелесть это море! Я просто не налюбуюсь…

Я перемѣнилъ разговоръ, потому что не разсчитывалъ продолжать его съ полной искренностью. Когда мы подымались наверхъ той-же тропинкой, по которой я, въ порывѣ увлеченія, снесъ Наденьку на берегъ, Наденька казалась утомленной. Она тяжело опиралась на мою руку и молчала. Я говорилъ о предстоящемъ мнѣ еще одномъ экзаменѣ и о томъ, что мнѣ придется, ради удобства въ занятіяхъ, провести недѣлю въ городѣ. Я сообщилъ также, что останавливаюсь у Кремчатова.

— Развѣ онъ еще не женился? спросила она совершенно равнодушно. Она не долюбливала Кремчатова и всегда удивлялась, почему я веду съ нимъ знакомство.

— Собирается черезъ мѣсяцъ, если не вретъ, конечно.

— А вретъ онъ по прежнему?

— Я думаю. Это у него органическій порокъ…

Этимъ прозаическимъ діалогомъ окончилась наша прогулка, которая началась такъ поэтически. Я признаюсь, что нарочно держалъ до конца такую линію. Я зналъ, что мнѣ предстоитъ серьезно со всѣхъ сторонъ и окончательно обдумать положеніе дѣлъ и хотѣлъ по возможности устранить все, что могло смутить меня, повліять на мое безпристрастіе.

Анна Гавриловна, разумѣется, съ нетерпѣніемъ поджидала насъ. Она разсчитывала главнымъ образомъ на меня, потому что отъ Наденьки, она это знала, едва-ли ей удалось-бы чего нибудь добиться. Поэтому она была очень довольна, когда Наденька зѣвнула и, сказавъ, что ей страшно хочется спать, ушла въ свою комнату, и мы остались съ нею вдвоемъ.

— Говорили? Таинственнымъ полголосомъ спросила она, подсѣвъ ко мнѣ такъ близко, точно я былъ ея любовникомъ.

— Говорили, Анна Гавриловна!.. отвѣтилъ я тѣмъ полушутливымъ тономъ, который я выработалъ собственно для моей нареченной тещи.

— Ну, и что-же? Какъ?

— То-есть, въ чемъ-же дѣло, Анна Гавриловна?

На этотъ вопросъ она не могла отвѣтить. Она ужасно сконфузилась. Вопросъ ея выдалъ ее мнѣ головой. Значитъ, она ждала какого-то рѣшенія, надѣялась, что Масловитому не окончательно отказано, что, пожалуй, изъ этого что нибудь выйдетъ. Однимъ словомъ, не теряла надежды провести остатокъ дней своихъ милліонершей. Я, разумѣется, отнесся къ этому, какъ слѣдуетъ. Боже мой, развѣ это не естественно въ женщинѣ, какъ моя будущая теща, а, можетъ быть, и во всякой женщинѣ!?.

— Да такъ, вообще… Все таки былъ-же какой-нибудь разговоръ!.. неопредѣленно отвѣтила она.

— Вы, кажется, обезпокоены, Анна Гавриловна. Я могу васъ успокоить. Наденька любитъ меня очень, Масловитый не имѣетъ никакихъ шансовъ, все, къ нашему общему счастью, остается по старому.

Я ужасно любилъ ошеломлять эту почтенную женщину. Анна Гавриловна была женщина не глупая, я даже нерѣдко совѣтовался съ нею по разнымъ житейскимъ дѣламъ; въ особенности Богъ надѣлилъ ее большимъ запасомъ хитрости, конечно, самой обыкновенной, не высокаго качества. Но она какъ-то не съ разу овладѣвала предметомъ. Чуть что-нибудь неожиданное, она непремѣнно сперва станетъ втупикъ, потомъ уже раскуситъ и приметъ свои мѣры. Это меня всякій разъ забавляло.

— Ну, вотъ слава тебѣ Господи… Разумѣется, какъ-же иначе? сказала она послѣ нѣкотораго молчанія. Это уже значило, что она раскусила и пустила въ ходъ свою хитрость. Но я видѣлъ при блѣдномъ свѣтѣ луны, какъ нахмурились ея брови. Еще-бы! Въ эту минуту она потеряла по крайней мѣрѣ милліонъ. Бѣдная старуха! Тотъ-же часъ въ воздухѣ оказалась сырость, она нервно сдвинула плечи и объявила, что ей пора идти въ комнату.

Я пожелалъ ей спокойной ночи почтительно и даже нѣжно, какъ будущій зять, и пошелъ къ себѣ.

III.

Мнѣ отвели небольшую комнатку въ два окна, которыя выходили въ садикъ. Сиреневый кустъ свѣшивалъ свои вѣтви прямо въ окно и заглядывалъ въ мои книги.

Когда я что-нибудь обдумываю, то имѣю привычку ходить по комнатѣ. Но на этотъ разъ я сейчасъ-же легъ въ постель. Дачныя комнаты отдѣляются одна отъ другой чувствительными перегородками. Каждый мой шагъ тревожно отдавался-бы въ взволнованномъ сердцѣ Анны Гавриловны и она, зная мои привычки, стала-бы искать объясненій. Тутъ уже одинъ шагъ къ догадкѣ, а я терпѣть не могу, когда разгадываютъ мои планы раньше, чѣмъ я самъ раскрою ихъ. Я способенъ тогда остановиться на полъ-дорогѣ и повернуть совсѣмъ въ другую сторону, даже если-бы это было глупо.

Я не погасилъ свѣчу. Въ темнотѣ мозгъ болѣе склоненъ къ фантастическимъ отступленіямъ. Здоровыя мысли рождаются при свѣтѣ, а когда что нибудь взвѣшиваютъ, прежде всего справляются, вѣрны-ли вѣсы. Вотъ именно мои вѣсы оказались не совсѣмъ вѣрными. Когда я остался одинъ, среди ночной тишины, въ постели, я, противъ всякаго желанія, вспомнилъ о недавней сценѣ на берегу моря и живо почувствовалъ страстныя объятія и поцѣлуи горячихъ и дрожащихъ губъ. Кровь забушевала во мнѣ. Какъ ни отгонялъ я воспоминаніе, оно не шло изъ головы, которая туманилась и кружилась. Сладостное ощущеніе близости милой дѣвушки, отдающей тебѣ всю себя со всею страстностью первой настоящей любви, съ какимъ-то трогательнымъ довѣріемъ и вмѣстѣ, съ какимъ-то отчаяніемъ страсти, просящей выхода во что бы то ни стало, — все это парализовало мой мозгъ, спутывало мои вѣсы. Я вскочилъ съ постели, быстро умылся холодной водой, продѣлалъ руками съ десятокъ гимнастическихъ движеній, сѣлъ за столъ и принялся внимательно читать кассаціонныя рѣшенія сената. Сначала я почти ничего не понималъ, по десять разъ перечитывалъ одну и ту же фразу, одно и то же слово. Но мало по малу бушевавшая во мнѣ буря утихла, сердце стало биться спокойно и я отодвинулъ книжку. Такимъ образомъ я въ тысячный разъ доказалъ себѣ, что всегда можно взять себя въ руки.

Собственно говоря, мнѣ не было особенной надобности утруждать свой мозгъ… Еще до маленькаго объясненія съ Наденькой я почти уже навѣрное зналъ, какъ поступлю. Но я люблю, чтобы у меня въ головѣ все было ясно до послѣдней степени. Терпѣть не могу недосказанностей, и никогда ничего не оставляю на долю случайности. Ясность, это — главное качество моего ума. Я и самъ не знаю, какимъ образомъ я пріобрѣлъ его. Вѣроятно, это оттого, что я пережилъ въ своей жизни много разнородныхъ впечатлѣній и такимъ образомъ научился разсматривать жизнь съ разныхъ сторонъ. Это драгоцѣнное качество, которымъ обладаютъ немногіе. Я по крайней мѣрѣ знаю только одного человѣку — Наденьку, ей это свойственно въ нѣкоторой степени. Вѣроятно, оттого мы и сошлись съ нею такъ близко.

Сильно пожалѣлъ я о вспышкѣ тогда на берегу моря, вспышкѣ, которой я позволилъ овладѣть мной. Едва мой мозгъ оказался празднымъ, какъ мысли тотчасъ же приняли прежнее направленіе. Нервы мои были напряжены, я ощущалъ нѣчто въ родѣ ожиданія, какъ будто сейчасъ должна войти Наденька… Наденька представлялась мнѣ не простымъ объектомъ моихъ разсужденій, чего я добивался, а источникомъ томительно-сладостнаго волненія. Я не могъ иначе вообразить ее, какъ съ страстно дрожащими губами, вздымающейся грудью, пылающими щеками. Это волновало меня и сбивало съ толку.

Тогда я прибѣгнулъ къ послѣднему и самому вѣрному средству. Я взялъ листъ бумаги и перо и рѣшилъ обсудить все на бумагѣ. Бумага охлаждаетъ и образумливаетъ человѣка, это я замѣтилъ. Я вообразилъ, что пишу письмо Виктору. Такъ какъ онъ старшій братъ, то имѣетъ право знать о перемѣнахъ въ его семьѣ (я еще не имѣлъ случая сказать, что у Анны Гавриловны былъ сынъ. Онъ мой товарищъ но гимназіи, учился на врача въ Кіевѣ). Конечно, этого письма я ему не пошлю, но это я приму въ разсчетъ уже послѣ, когда оно будетъ написано.

Я написалъ: «Любезный пріятель, Викторъ Алексѣевичъ! Я рѣшился повѣдать тебѣ чрезвычайно важныя вещи, но предупреждаю: заранѣе укроти твой пылкій темпераментъ. Въ моемъ поведеніи ты больше найдешь благоразумія, чѣмъ благородства». Я нарочно написалъ это, потому что мнѣ нужно было стать на постороннюю точку зрѣнія. Что до меня, то я не признаю благородства безъ благоразумія. Всякій поступокъ становится благороднымъ съ той минуты, когда онъ приводитъ къ полезному результату. Но Викторъ былъ благороденъ до иступленія. Я продолжалъ: «ты уже знаешь, что милліонеръ Масловитый ухаживалъ за Наденькой. Вчера онъ сдѣлалъ ей предложеніе, пообѣщавъ оставить ей все свое состояніе. Ты понимаешь, что это, очень важное обстоятельство, совершенно измѣняетъ мое положеніе (я очень хорошо зналъ, что Викторъ этого не понимаетъ). Я много думалъ о томъ, какъ поступить мнѣ, и вотъ тотъ путь, по которому шли мои разсужденія. Въ этой исторіи три главныхъ дѣйствующихъ лица — Наденька, Масловитый и я»…

Но я не докончилъ письма. Бумага уже теперь до такой степени благотворно подѣйствовала на мой умъ, что онъ вдругъ сдѣлался ясенъ, какъ всегда. Точно молнія мелькнула и освѣтила передо мной предстоящій путь. Я понялъ разомъ все и уже сидѣлъ съ разрѣшеніемъ и съ планомъ завтрашняго дня.

Удивительно пріятное ощущеніе чувствовать себя умнымъ человѣкомъ! Я сейчасъ-же легъ спать, потому что завтра предстояло мнѣ встать въ шесть часовъ. Я заснулъ очень скоро; нервы мои были совершенно спокойны.

IV.

Меня разбудили птицы. Я нарочно оставилъ окно полуоткрытымъ, для того чтобы не проспать. Спалъ я отлично, какъ всегда; я почти никогда не вижу сновъ. Было половина шестого. Лучи восходящаго солнца играли на вѣткахъ сирени, заглядывавшихъ ко мнѣ въ окно. Воробьи и ласточки щебетали почти надъ самымъ моимъ ухомъ. Было очаровательное утро. Тихо; на листьяхъ серебрилась роса; въ воздухѣ стояла чисто майская свѣжесть, смягченная до нѣжности солнечной теплотой.

Я вышелъ изъ комнаты, тихонько прошелъ усѣянной камушками дорожкой мимо оконъ моихъ дамъ (ставни были плотно притворены) и съ воровской осторожностью выбрался изъ калитки. Я подошелъ къ дачѣ Масловитаго и заглянулъ въ рѣшетчатыя ворота. Тамъ уже началась жизнь. Люди въ бѣлыхъ клеенчатыхъ фартукахъ ходили съ поливальницами, садовыми ножницами, лопатами. Я отворилъ калитку и вошелъ.

— Баринъ гдѣ? спросилъ я перваго попавшагося мнѣ человѣка въ фартукѣ: — Или онъ еще спитъ? — Я, впрочемъ, зналъ, что Масловитый встаетъ рано и совершаетъ обильный моціонъ.

Человѣкъ въ фартукѣ улыбнулся и махнулъ рукой.

— Какой тамъ?!. Даже и не ложились, всю ночь толклись, какъ домовой!..

— «Ага!» подумалъ я — «его, значитъ, окончательно скрутило». Я принялъ это къ свѣдѣнію. Мнѣ сказали, что Масловитый въ тѣнистой аллеѣ я пошелъ туда.

Едва я дошелъ до первой акаціи, какъ увидѣлъ шагахъ въ двадцати удалявшуюся отъ меня толстую малорослую фигуру Ивана Евсѣича. Онъ былъ въ странномъ костюмѣ — въ широчайшихъ шароварахъ изъ какой-то синей шелковой матеріи, повидимому, очень тонкой, въ полосатой курткѣ въ обтяжку и въ бѣлой фескѣ на головѣ. Онъ шелъ быстро и размахивалъ руками, очевидно — по докторскому рецепту. Я, напротивъ, не спѣшилъ, разсчитывая, что онъ вернется какъ разъ такъ, чтобы встрѣтить меня неожиданно на поворотѣ. Я не хотѣлъ дать ему замѣтить меня раньше и приготовиться. Я вообще люблю наблюдать, когда человѣкъ теряется, недоумѣваетъ и не находитъ словъ. Дойдя до поворота, я подождалъ. Послышались обратные шаги, Масловитый приближался. Вотъ, наконецъ, показалась его фигура; прежде чѣмъ онъ увидѣлъ меня, я успѣлъ мелькомъ взглянуть на его лицо. На немъ выражалась мука: очевидно, онъ за всю ночь не могъ придумать ничего дѣльнаго. Это увеличивало мои шансы. Онъ сосредоточенно смотрѣлъ на свои желтыя, вышитыя золотомъ, туфли и прямо наскочилъ бы на меня, еслибъ я не посторонился. Замѣтивъ меня, онъ сдѣлалъ прыжокъ въ сторону, словно увидѣлъ внезапно выползшую змѣю. Этотъ прыжокъ столь почтеннаго толстяка въ такомъ странномъ костюмѣ былъ до такой степени смѣшонъ, что я расхохотался.

— Вы? Съ неподдѣльнымъ изумленіемъ, даже съ оттѣнкомъ ужаса произнесъ Масловитый.

Я продолжалъ хохотать. И изумленіе его и ужасъ по поводу появленія столь мирнаго человѣка, какъ я, были невѣроятно комичны.

— Вы же приглашали меня… вчера! Ну, а я пришелъ сегодня!

Но мой хозяинъ успѣлъ уже прійти въ себя. Его замѣшательство было, разумѣется, совершенно естественно. Онъ неожиданно наткнулся на человѣка, котораго въ продолженіи всей мучительной ночи усиленно ненавидѣлъ.

Онъ пришелъ въ себя и сдѣлалъ видъ, что хочетъ быть любезнымъ.

— Ну, да… да! Милости просимъ… Вы меня испугали!..

— Я думаю! Вы такъ разстроены… Вѣроятно, всю ночь не спали!..

— Что? Почемъ вы знаете?

— Потому что я тоже не спалъ, а мы съ вами вращаемся вокругъ одного и того же солнца, не правда ли, Иванъ Евсѣичъ?

Онъ издалъ неопредѣленный звукъ, подъ которымъ, вѣроятно, подразумѣвалось если не проклятіе, то очень крѣпкое ругательство.

— Вы извините меня… это мой утренній костюмъ. Я вѣдь по утрамъ занимаюсь гимнастикой, оттого и одѣтъ акробатомъ.

Онъ, очевидно, не хотѣлъ говорить о мучившемъ его предметѣ.

— Да, жизнь пресмѣшная штука, сказалъ я серьезнымъ тономъ, — иногда она дѣлаетъ акробатами самыхъ почтенныхъ людей.

— А отчего вы не спали? неожиданно и рѣзко перебилъ меня Масловитый.

— Вотъ странный вопросъ! онъ отнимаетъ у меня невѣсту и хочетъ, чтобы я спокойно спалъ!..

Масловитый принялъ это за насмѣшку, повидимому — хотѣлъ отвѣтить ѣдкостью, но не нашелъ ничего подходящаго и только сердито промычалъ.

— Однако, сказалъ я послѣ нѣкотораго молчанія, — вы, кажется, думаете, что я пришелъ къ вамъ гулять?

— Почему же нѣтъ?

— Терпѣть не могу гулять въ чужихъ паркахъ, хотя бы и самыхъ роскошныхъ. Я предпочитаю два аршина своей комнаты. Я къ вамъ по дѣлу и намъ надо уединиться

Трудно сказать, что подумалъ послѣ этихъ словъ Масловитый. Люди, подобные ему, привыкшіе въ концѣ концовъ достигать всегда желанной цѣли, никогда не теряютъ надежды. Не подумалъ ли онъ, что его милліоны и здѣсь сослужатъ службу и что я за хорошія деньги продамъ ему свою невѣсту? Безъ сомнѣнія, онъ не могъ иначе смотрѣть на меня, какъ съ нѣкоторымъ презрѣніемъ. Что я такое былъ въ его глазахъ? Самый маленькій пролетарій, осужденный всю свою жизнь посвятить добыванію насущнаго хлѣба. Вѣдь онъ родился богачемъ и за весь свой вѣкъ не имѣлъ ни малѣйшей причины испробовать, что такое трудъ. Онъ получилъ свои три милліона отъ отца, который нажилъ ихъ, — благодаря невѣроятной энергіи и предпріимчивости, — пшеничнымъ дѣломъ. Евсѣй Масловитый вышелъ изъ простыхъ мѣщанъ и всю жизнь прожилъ по мѣщански, не возвышаясь надъ обязательной кулебякой по праздникамъ и — какъ выраженіемъ высшей роскоши — бутылкой столоваго вина за обѣденнымъ столомъ. Изъ мѣщанскаго тщеславія сына онъ воспиталъ въ баловствѣ, заставилъ его, противъ всякаго желанія, пройти университетскій курсъ, и умеръ, не оставивъ Ивану Евсѣичу ни малѣйшей охоты къ какому бы то ни было дѣлу. Иванъ Евсѣичъ сейчасъ же удалилъ съ глазъ все, напоминавшее ему коммерцію; онъ сказалъ себѣ, что съ него будетъ достаточно наличныхъ доходовъ и началъ на всѣхъ парахъ «пробовать жизнь», Тогда ему было 26 лѣтъ, а теперь перевалило за пятьдесятъ, — времени было достаточно, чтобъ всевозможнѣйшія пробы до смерти надоѣли ему, и вотъ онъ страстно зажелалъ тихой семейной пристани. Желаніе это, когда оно въ первый разъ приходитъ въ пятьдесятъ лѣтъ, бываетъ непреоборимо. До пятидесяти лѣтъ человѣкъ покупалъ счастье на рынкѣ, щедро платя за него золотомъ, и наконецъ ему захотѣлось домашняго счастья. Я не знаю, было ли вызвано это желаніе знакомствомъ съ Наденькой, или Наденька подошла подъ настроеніе. Но я знаю, что онъ умилился при первой же встрѣчѣ съ нею; ея синіе глазки, дѣтски-невинное выраженіе ея лица сразу тронули его; должно быть, они какъ нельзя лучше олицетворяли его старческую мечту.

Я подумалъ, что онъ, пожалуй, дорого далъ бы мнѣ за Наденьку.

Когда мы вошли на высокое крыльцо и вступили въ переднюю, Масловитый вдругъ исчезъ куда то. Два лакея бросились ко мнѣ, точно собирались арестовать меня, но увидѣвъ, что я безъ пальто, ограничились тѣмъ, что отняли у меня шляпу. Это были обширныя сѣни съ огромной висячей люстрой посрединѣ, съ полами, застланными ковромъ, съ двумя фигурами во весь ростъ — малороссіянокъ, очень тщательно сдѣланными, но совершенно неумѣстными здѣсь. Нижній этажъ представлялъ собой сплошную галлерею рѣдкостей по всевозможнымъ отраслямъ искусства и не имѣвшихъ никакого отношенія къ искусству. Галлерея эта была составлена вполнѣ хаотично; при составленіи ея, повидимому, руководились одной цѣлью — избѣжать во что бы то ни стало однообразнаго зрѣлища для глазъ. Рядомъ съ чудной головкой итальянскаго живописца помѣщалась коллекція чайной китайской посуды, къ которой примыкалъ невѣроятно тщательной работы мозаичный столикъ, а на столикѣ лежала полуаршинная толстая книга въ полусгнившемъ переплетѣ, съ концами листовъ, отгрызенными историческими мышами. И такъ шло на протяженіи цѣлыхъ шести комнатъ. Много интересныхъ и дорогихъ вещицъ было въ галлереѣ Масловитаго, но распредѣлены они были безобразно, непростительно глупо, безъ всякаго знанія и вкуса.

Пройдя галлерею, я поднялся наверхъ. Это были жилыя комнаты, но и онѣ походили на галлерею, только исключительно мебельную. Рѣзные столы, вычурные шкафы и кресла жались другъ къ другу, имъ было тѣсно и неуютно; меня поразило обиліе канделябръ со вставными свѣчами и часовъ, которые торчали на всѣхъ столикахъ и каминахъ и своимъ разнообразнымъ стукомъ производили странное впечатлѣніе. Масловитый былъ страстный любитель часовъ; къ нему приносили ихъ въ несмѣтномъ количествѣ и онъ безпрекословно покупалъ, считая ихъ интересными, если они не походили на одинъ изъ имѣющихся у него экземпляровъ. Мнѣ пришлось пройти черезъ небольшую комнату, уставленную и увѣшанную гимнастическими приспособленіями. Здѣсь Иванъ Евсѣичъ усердно старался продлить свою жизнь. На всей дорого стоящей обстановкѣ этого дворца лежала печать одиночества и холода. Мебель стояла такъ, что, ею неудобно было пользоваться, и очевидно — ею никто и не пользовался. Я, наконецъ, отыскалъ себѣ стулъ и сѣлъ въ ожиданіи хозяина.

Вошелъ Масловитый во вчерашнемъ чечунчевомъ костюмѣ. Онъ уже оправился отъ смущенія и принялъ видъ любезнаго хозяина.

— Извините пожалуйста, Андрей Николаевичъ, я вотъ переодѣлся немножко… Прошу сюда, на балконъ… Тутъ море!..

— Насъ никто не долженъ слышать… возразилъ я.

— А! а! Въ такомъ случаѣ прошу въ мой кабинетъ!

Мы вошли въ небольшую комнату съ тяжелымъ письменнымъ столомъ посрединѣ, съ невысокимъ раздавшимся въ ширь книжнымъ шкафомъ, простой клеенчатой кушеткой, повидимому, довольно твердой, и нѣсколькими соломенными стульями. Здѣсь, очевидно, былъ умышленно устраненъ комфортъ, ради прописаннаго докторами строгаго режима. Повидимому, этотъ человѣкъ постоянно дрожалъ за свою жизнь; онъ не жилъ уже, а только оберегалъ себя отъ смерти. Это, должно быть, очень скучно!

— Признаюсь, я не ожидалъ этого визита!… сказалъ Масловитый, когда мы сѣли, — онъ въ твердое кресло передъ столомъ, я на твердую же кушетку.

Мнѣ показалось, что этимъ замѣчаніемъ онъ хочетъ указать на то, что мой визитъ ему непріятенъ. Поэтому, такъ какъ я никогда не остаюсь въ долгу, я отвѣтилъ:

— Признаюсь, я и вообще не разсчитывалъ когда-либо имѣть съ вами что-нибудь общее!

Въ это время разомъ дюжина часовъ въ одной изъ сосѣднихъ комнатъ забила половину седьмого. Такъ какъ мои дамы вставали приблизительно въ восемь, а я долженъ былъ прійти домой незамѣченнымъ, то я рѣшилъ немедленно приступить къ дѣлу.

— Дѣло вотъ въ чемъ, Иванъ Евсѣичъ, началъ я: вчера вы сдѣлали предложеніе Надеждѣ Алексѣевнѣ… Онъ полуотвернулся и забарабанилъ пальцами по столу.

— Вамъ было небезъизвѣстно, что она меня любитъ, я ее тоже и что мы давно уже считаемся женихомъ и невѣстой.

Онъ слегка наклонилъ голову и продолжалъ барабанить. Очевидно, онъ задался цѣлью сохранять олимпійски-непроницаемый видъ, который нисколько не шелъ къ его простому маловыразительному лицу, къ его плоской головѣ съ широкой лысиной, ко всей его короткой и толстой фигурѣ. Я подумалъ: интересно, долго ли онъ сохранитъ этотъ видъ, и признаюсь меня это очень занимало и смѣшило. Я продолжалъ:

— Надеждѣ Алексѣевнѣ двадцать одинъ годъ, мнѣ двадцать пять, а вамъ, Иванъ Евсѣичъ, пятьдесятъ съ лишнимъ!..

Тутъ онъ встрепенулся и пожалъ плечами.

— Не понимаю, къ чему эта ариѳметика! сказалъ онъ хриплымъ голосомъ и громко откашлялся. Уже я видѣлъ, что олимпійское выраженіе покидаетъ его.

— А вотъ къ чему: я хочу спросить васъ: если вы все это знаете, то скажите, съ какими шансами вы шли на это дѣло?

Безъ сомнѣнія, онъ могъ бы сказать мнѣ на это: «милостивый государь, кто далъ вамъ право допрашивать меня»? и потомъ позвонить и приказать вошедшимъ лакеямъ: «уберите этого господина!» Но вѣдь ему было извѣстно, что я держу въ рукахъ судьбу небольшого остатка его жизни, и онъ удержался. Онъ только сильно покраснѣлъ и, разставшись безповоротно съ олимпійскимъ видомъ, всталъ и прошелся къ окну.

— Шансы? Вотъ вопросъ, если вы имѣете на него право! Я люблю Надежду Алексѣевну! сказалъ онъ, глядя не на меня, а въ окно.

Я улыбнулся. Онъ, очевидно, считалъ меня наивнымъ человѣкомъ. Я долженъ былъ разочаровать его.

— Это шансъ для того, чтобы сойти съ ума! сказалъ я безъ всякой, однако-жъ, ѣдкости, сохраняя простоту и спокойствіе тона.

— Нѣтъ, продолжалъ я, — мы примемъ во вниманіе, что этотъ мой сегодняшній визитъ къ вамъ — первый и послѣдній, что другого разговора у насъ не будетъ и что я спѣшу возвратиться домой, пока мои дамы спятъ, такъ какъ онѣ не должны знать о моемъ визитѣ. Поэтому мы будемъ говорить откровенно и ясно. Этотъ шансъ не годится. Ваша любовь неспособна зажечь огонь въ сердцѣ Наденьки, тутъ для васъ нѣтъ ничего обиднаго, потому что всякій возрастъ имѣетъ свои преимущества. Но у васъ есть одинъ огромный шансъ…

Онъ быстро повернулся ко мнѣ и вся его фигура выражала нетерпѣливый вопросъ: «Какой-же? какой?» спрашивали его маленькіе глаза, покоившіеся между жировыхъ подушекъ.

— Ваше богатство! отвѣтилъ я на этотъ молчаливый вопросъ. Онъ вскипѣлъ, видимо даже оскорбился.

— Такъ вы думаете, что Надежду Алексѣевну можно купить? тономъ благороднаго негодованія произнесъ онъ.

О, да онъ идеалистъ! Вотъ ужь этого я совсѣмъ не предполагалъ въ немъ.

— Да, можно. У меня! сказалъ я умышленно-рѣзко и отрывисто, для того, чтобы полюбоваться эффектомъ. Надо было видѣть презрительную мину, въ которую превратилось лицо Ивана Евсѣича. Онъ сразу повернулся ко мнѣ всѣмъ корпусомъ, небрежно присѣлъ на край мраморнаго подоконника, заложилъ руки въ карманъ штановъ и, приподнявъ голову, глядѣлъ на меня сверху внизъ съ такимъ видомъ, будто я своимъ присутствіемъ осквернялъ его кабинетъ.

— Сколько-же вамъ? швырнулъ онъ мнѣ съ какой-то противной небрежностью самоувѣреннаго хлыща, который требуетъ счетъ въ ресторанѣ.

Съ моей стороны было-бы нелѣпо возмущаться, потому что я самъ поставилъ его на эту точку. Пока онъ смотрѣлъ на меня, какъ на сильнаго соперника, его мучили общечеловѣческія чувства; когда-же онъ увидѣлъ, что и тутъ все зависитъ отъ его толстаго кошелька, онъ сразу сталъ презирать меня, и былъ правъ до поры до времени. Мнѣ хотѣлось немножко продержать его въ этомъ состояніи.

— О, очень дорого! сказалъ я.

— Ну, что-жъ, поторгуемся! промолвилъ онъ сквозь зубы, сохраняя прежнее выраженіе.

— Нѣтъ ужъ, извините, я безъ торгу… Угодно вамъ знать?

— Пожалуйста!..

Въ эту минуту я его разсматривалъ. Я нашелъ, что въ своей роли презирающаго весь міръ богача онъ даже почти величественъ. Когда онъ держитъ голову высоко, когда глаза его выражаютъ увѣренность въ своемъ могуществѣ, онъ не кажется такимъ толстымъ, это дѣлаетъ его выше ростомъ и даже молодитъ его. Я замѣтилъ, что сознаніе своей силы дѣлаетъ человѣка красивымъ. Жаль только, что Наденькѣ едва-ли когда-нибудь удастся видѣть его такимъ, потому что онъ передъ нею всегда будетъ рабомъ.

— Пожалуйста, пожалуйста! повторилъ онъ, подозрѣвая, вѣроятно, что я нѣсколько стѣсняюсь и желая ободрить меня.

— У васъ, если я не ошибаюсь, всего около трехъ милліоновъ? спросилъ я.

Онъ приподнялъ брови съ выраженіемъ легкаго удивленія. Очевидно, онъ считалъ для себя унизительнымъ даже удивляться, какъ слѣдуетъ, моему нахальству.

— Можете считать, что три! процѣдилъ онъ сквозь зубы и я почему-то подумалъ, что ему не достаетъ сигары.

Тогда и я всталъ въ свою очередь. Не знаю почему, но я ощутилъ вдругъ сильное волненіе. Вѣроятно, это потому, что сейчасъ я долженъ былъ безповоротно высказать свое рѣшеніе. Вѣдь Наденька была мнѣ очень дорога; такую женщину я больше не встрѣчу въ своей жизни. Эти двѣ-три секунды были для меня внутреннимъ прощаніемъ съ той мечтой, осуществленіе которой я такъ тщательно и умно подготовлялъ въ теченіи шести мѣсяцевъ. Я измѣнялъ самую главную линію на планѣ своей жизни, — это очень важно. Кромѣ того, я чувствовалъ, что пора проучить этого господина, низвести его съ высоты самодовольнаго величія, которое въ сущности принадлежало не ему, а его кошельку, заставить его сразу почувствовать, что все-же таки онъ передо мною — ничтожество.

Я выпрямился и, вѣроятно, въ свою очередь выразилъ презрѣніе, презрѣніе пролетарія, который ощущаетъ причину гордости не въ карманѣ, а въ груди.

— Вотъ мои условія! сказалъ я слишкомъ громко для моего обычнаго голоса, и я замѣтилъ, что на лицѣ Масловитаго уже промелькнула тѣнь колебанія. Онъ какъ-бы предчувствовалъ свое пораженіе. — Во-первыхъ — я не увѣренъ въ вашей прочности, господинъ Масловитый. Извините меня, я желаю вамъ долгой жизни, но ваша комплекція обязываетъ меня къ осторожности. Затѣмъ — я не обязанъ также вѣрить въ прочность вашего рѣшенія и долговѣчность вашего чувства. Вся ваша жизнь — жизнь богатаго человѣка — была капризомъ. Можетъ быть, и это капризъ. Вы можете перемѣнить ваши симпатіи и черезъ годъ полюбить вашихъ племянниковъ и отдать имъ все, а Надежду Алексѣевну оставить съ какой-нибудь сотней тысячъ.

Онъ хотѣлъ что-то возражать, но я не далъ ему; я былъ въ ударѣ и продолжалъ:

— Я — человѣкъ прямыхъ и опредѣленныхъ выраженій. Я говорю прямо, что считаю богатство самымъ высокимъ благомъ въ жизни, потому что съ нимъ легко достигнуть всѣхъ прочихъ благъ. Если я уступаю вамъ Надежду Алексѣевну, то только потому, что слишкомъ люблю ее. Я хочу, чтобы она была богата, и убѣжденъ, что это сдѣлаетъ ее гораздо болѣе счастливой, чѣмъ моя любовь. И вотъ мои условія: вы владѣете вашими милліонами до послѣдней вашей минуты. А затѣмъ, я полагаю, вамъ рѣшительно все равно, кто будетъ владѣть ими. Такъ вотъ-съ — вы теперь-же переведите все ваше состояніе на имя Надежды Алексѣевны съ оговоркой, что она получитъ его послѣ вашей смерти. Это вы сдѣлаете сегодня-же, слышите? сегодня-же! и тогда я — совсѣмъ устранюсь и вы сдѣлаетесь ея мужемъ. Вотъ-съ мои условія, господинъ Масловитый!

Но господина Масловитаго здѣсь уже не было. Передо мною стоялъ совсѣмъ уничтоженный человѣкъ, до такой степени уничтоженный, что у него не нашлось даже словъ выразить свое изумленіе передъ моимъ благородствомъ. Ему уже теперь не нужна была сигара. Однако, я видѣлъ, что ему ужасно хочется заключить меня въ объятія. Признаюсь, это не казалось мнѣ особенно пріятнымъ. Вѣдь этотъ человѣкъ въ сущности былъ мой врагъ, именно потому, что онъ владѣлъ огромнымъ богатствомъ, которое заставило меня отказаться отъ любимой женщины.

— И вы… вы… я смѣлъ подумать! воскликнулъ онъ, смущенный до жалости, подошелъ ко мнѣ и сталъ сильно жать мнѣ руки.

— Это ничего, сказалъ я, — думать можно, что угодно. Отъ этого я не сталъ хуже.

— Андрей Николаичъ! Вы благороднѣйшій человѣкъ!.. Я не забуду, не забуду во всю жизнь. Вѣдь это такая жертва, такая небывалая жертва!.. Позвольте мнѣ заключить васъ въ объятія!..

Лучшее средство растрогать богатаго человѣка, это не просить у него платы. Я не препятствовалъ заключать меня въ объятія, хотя, признаюсь, это было очень глупо. Такъ какъ было уже семь съ четвертью, то мнѣ надо было уходить. Я началъ раскланиваться.

— Но какъ-же мы сдѣлаемъ? Надо условиться!.. сказалъ Масловитый.

— По моему вотъ лучшій способъ. Такъ какъ это дѣлается на всякій случай, то дамы не будутъ знать объ этомъ…

— Какъ все предусмотрѣлъ! Удивительно! Что за голова у васъ!

Онъ такъ мало предусматривалъ въ своей жизни, что моя проницательность казалась ему геніальной. Я продолжалъ спѣшнымъ дѣловымъ тономъ:

— Вы совершите актъ у нотаріуса Балуцкаго, что на Церковной улицѣ. И при этомъ уполномочите его показать мнѣ и выдать копію. Вы понимаете, что это должно интересовать меня.

— Ну, да! ну, да! Отлично! Дамы не будутъ знать. Зачѣмъ-же имъ? Вѣдь это такъ себѣ, а въ дѣйствительности, повѣрьте, что я имъ и безъ этого все отдамъ, все!.. Ахъ, вы не можетъ себѣ представить, до какой степени я… я просто обожаю Надежду Алексѣевну!..

И онъ опять принялся трогательно жать мнѣ руки.

— Благороднѣйшій… благороднѣйшій вы человѣкъ!.. восклицалъ онъ, чуть не плача отъ умиленія.

Чортъ возьми! Я думаю, онъ искренно восхвалялъ меня, получая изъ рукъ въ руки такое лакомое блюдо, какъ Наденька. Но я дѣйствительно поступилъ чертовски благородно. Вѣдь я могъ содрать съ него въ свою пользу сколько мнѣ заблагоразсудится.

Когда я возвращался домой, я былъ чрезвычайно доволенъ собой, я былъ въ восторгѣ отъ своего поведенія. Признаюсь, я до такой степени былъ увлеченъ этой стороной дѣла, что совсѣмъ не думалъ, о что я теряю любимую женщину.

Главное, что приводило меня въ восторгъ, это то, что я такъ твердо, послѣдовательно и непоколебимо выполнилъ свой планъ.

Когда черезъ полчаса Анна Гавриловна спросила меня, наливая мнѣ стаканъ чаю, хорошо-ли я спалъ на новомъ мѣстѣ, я отвѣтилъ, съ удовольствіемъ потирая руки:

— Отлично, превосходно, великолѣпно!..

Я только съ сожалѣніемъ подумалъ въ это время, что лишаюсь вкуснаго чаю, какого, вѣроятно, больше никто въ мірѣ не умѣетъ приготовлять. Рѣшительно, я поступилъ чертовски благородно!

Наденька сверхъ обыкновенія спала въ этотъ день до полудня. Я не думаю, чтобъ ей слишкомъ хорошо спалось.

V.

Въ пять часовъ отходилъ поѣздъ послѣ обѣденнаго перерыва. Я попрощался съ моими дамами такъ просто, какъ будто уѣзжалъ на три часа. Но когда я, сдѣлавъ уже два шага по ту сторону калитки, обернулся еще разъ, чтобъ взглянуть на Наденькины глазки, сердце мое тоскливо сжалось, слезы подступали у меня къ горлу. Наденька стояла на порогѣ калитки, прищуривъ глазки отъ солнца; она была такая свѣженькая, такая хорошенькая въ своемъ легкомъ сиреневомъ платьѣ; Анна Гавриловна смотрѣла сквозь деревянную рѣшетку ограды. Я сдѣлалъ шагъ назадъ и почувствовалъ, что ноги мои какъ-то обомлѣли, я готовъ былъ зашататься. Но я во-время взялъ себя въ руки, сдѣлалъ страшное усиліе и сказалъ голосомъ болѣе твердымъ, чѣмъ это требовалось.

— Прощай, Надюкъ!

Взялъ у нея обѣ руки и съ жаромъ перецѣловалъ ихъ. Я прибавилъ:

— Вѣдь на недѣлю цѣлую!..

Но я зналъ, что это, можетъ быть, на очень долгій срокъ. Наденька смотрѣла на меня удивленно, въ моемъ прощаньи она видѣла что-то экстраординарное. Она поцѣловала меня въ лобъ. Анна Гавриловна пожирала меня своими недоумѣвающими вопросительными взглядами.

Я пошелъ твердо, не оглядываясь, съ головой отуманенной, съ стѣсненнымъ дыханіемъ. Но когда я услышалъ свистъ локомотива и поспѣшилъ сѣсть въ вагонъ, у меня отлегло отъ сердца. На меня вообще благотворно дѣйствуетъ обстановка путешествія. Чувство привязанности къ мѣсту и къ будничнымъ интересамъ, связаннымъ съ этимъ мѣстомъ исчезаетъ, чувствуешь себя до нѣкоторой степени вольной птицей.

Когда поѣздъ двинулся, я задалъ себѣ вопросъ: куда я ѣду? Въ городъ меня не тянуло. Тамъ я не встрѣчу ничего новаго. Все тотъ-же Кремчатовъ, который будетъ заговаривать меня до обморока, разсказывая свои фантастическія похожденія въ Лондонѣ и знакомя съ содержаніемъ своихъ будущихъ картинъ, оперъ, драмъ, поэмъ и романовъ, такъ какъ онъ былъ знатокъ во всѣхъ родахъ искусства; все тотъ-же кружокъ съ безконечными спорами на тему о способахъ самоусовершенствованія. Все это иногда бываетъ забавно, и я люблю провести часъ-другой въ обществѣ этихъ людей, которые всѣ относятся къ моему слову съ какимъ-то исключительнымъ почтеніемъ. Они считаютъ меня очень умнымъ человѣкомъ, это доставляетъ мнѣ удовольствіе. Но когда ощущаешь въ груди важную потерю, надо искать чего-нибудь новаго, чтобъ хоть на время заполнить открывшуюся пустоту.

Я вспомнилъ о приглашеніи Олениной и рѣшилъ провести у нея часа два.

Въ это время на встрѣчу поѣзду пронеслась открытая коляска, запряженная парой горячихъ вороныхъ рысаковъ. Въ коляскѣ сидѣлъ и раскачивался Масловитый. «Ага, подумалъ я, онъ уже побывалъ у нотаріуса. Пожалуй, ужъ все сдѣлалъ». И я опять почувствовалъ приливъ бодрости. Мои блестящій планъ былъ близокъ къ осуществленію.

Я сошелъ съ поѣзда и отправился искать Оленину. Я съ удовольствіемъ думалъ о томъ, какъ будетъ ей пріятно получить этотъ неожиданный сюрпризъ. Эта дѣвушка всегда удивляла меня. Она очень хорошо знала, что ей уже не долго жить осталось; она и говорила: «года два, пожалуй, протяну, а тамъ баста». Это она получила въ наслѣдіе отъ матери, которая умерла въ этихъ-же годахъ отъ того-же недуга. И зная это, она умышленно вела скучную, безцвѣтную жизнь, постоянно роясь въ умныхъ книжкахъ. Она прежде жила въ Петербургѣ, тамъ посѣщала высшіе курсы. Оттуда ее прогнали доктора на югъ. Здѣсь, верстахъ въ сорока отъ города, у нея было маленькое имѣніе, дававшее ей возможность не нуждаться. Еслибъ я былъ въ ея положеніи, я поспѣшилъ-бы забрать отъ жизни все наслажденіе, какое она способна дать. Я прожилъ-бы эти дватри года такъ, чтобъ ничего не потерять, чтобъ взять не меньше, чѣмъ возьмутъ другіе. Я не разъ высказывалъ ей это, конечно въ формѣ теоретическаго разсужденія, не относя это къ ней. Она только вздыхала въ отвѣтъ и какъ-то загадочно, почти шепотомъ произносила: «наслажденіе!» и въ темныхъ глазахъ ея вспыхивалъ и потухалъ огонекъ.

Я отыскалъ ея дачку очень просто. Огромный запущенный садъ, въ немъ въ разныхъ пунктахъ безъ всякаго толку торчатъ деревянные ящики съ крошечными террасками. Передъ однимъ изъ такихъ ящиковъ я увидѣлъ широкое плетеное кресло, а въ немъ престарѣлую тетку Олениной. Она сидѣла безъ движенія, сложивъ руки на колѣняхъ и закрывъ глаза; согрѣваемая мягкими лучами заходящаго солнца, она сладостно дремала. Бѣлое, какъ мѣлъ, морщинистое лицо съ тоненькимъ заострившимся носомъ, съ подавшимися внутрь губами и острымъ подбородкомъ, казалось мертвымъ. Я отворилъ калитку сада и прошелъ мимо старухи незамѣченнымъ. Оленина сидѣла на террасѣ, неподалеку стоялъ самоваръ съ трубой, которая дымила. Оленина сидѣла съ книжкой, но не читала; раскрытая книжка лежала у нея на колѣняхъ, а она, какъ и та старуха, также закрыла глаза и, повидимому, забылась. Увидѣвъ ея лицо, я содрогнулся. Было какое-то неуловимое сходство между двумя этими лицами, хотя не было ничего общаго въ чертахъ. Не знаю почему, но обѣ женщины въ этихъ своихъ позахъ вызвали во мнѣ одну и ту-же мысль — о смерти и я содрогнулся именно потому, что та доживала второе полстолѣтіе, а эта едва дотянула первую четверть.

Я остановился на секунду и еще разъ взглянулъ въ ея лицо. Я навсегда запомнилъ эти тяжело опустившіяся вѣки съ тоненькими синими жилками, съ цѣлымъ лѣсомъ черныхъ рѣсницъ, эти тонкія сжатыя губы небольшого рта, выражавшія сильную волю; голова слегка подалась впередъ и неподвижно оцѣпенѣла на тонкой смуглой шеѣ. Казалось, эта дѣвушка была вся поглощена какой-то мечтой, рисовавшей ей впереди что-то неотразимо заманчивое.

Она не слышала моихъ шаговъ.

— Ольга Михайловна! осторожно окликнулъ я ее.

Она встрепенулась, точно надъ ухомъ ея неожиданно раздался выстрѣлъ, испуганно подняла вѣки, какъ-то дико вскрикнула, вскочила и опять сѣла и вдругъ, совсѣмъ ужъ неожиданно для меня, истерически зарыдала.

Я бросился къ ней.

— Полноте, что съ вами!? Ольга Михайловна!

Я искалъ воды, чтобы поднести ей; около самовара стояло ведро, но не было ни стакана, ни кружки, такъ что мнѣ пришлось ограничиться словами.

— Экая вы нервная… Я испугалъ васъ? Ну, простите пожалуйста!

Рыданія быстро перешли у нея въ смѣхъ, и, какъ мнѣ показалось, смѣхъ обыкновенный; она вытирала слезы и смѣялась надъ своей нервностью.

— Вы не можете себѣ представить, о чемъ я думала, а когда вы пришли, мнѣ показалось Богъ знаетъ что… Я приняла васъ за привидѣніе!.. Ну, садитесь-же. Спасибо, спасибо, что пришли!..

Я помогъ ей разложить крылатый столъ, накрылъ его скатертью, установилъ самоваръ и посуду и даже сталъ наливать чай ей и себѣ.

— Ничего, ничего, поухаживайте-ка за мной!.. весело говорила она и опять прибавила: — вы такой славный, что пришли!..

На ней было черное платье, плотно облегавшее ея худенькое тѣло. Густыя складки юбки безъ турнюра и подборовъ шли до самой земли; грудь была слишкомъ узка для ея роста, и едва выдавалась, какъ у четырнадцатилѣтней дѣвочки. Густая черная коса была небрежно закручена на затылкѣ. Оленина смотрѣла на меня необыкновенно оживленно, глаза ея улыбались. Я сказалъ, что мнѣ не нравится ея дача, что она похожа на шкатулку.

— На гробикъ! поправила меня Ольга Михайловна и, противъ моего ожиданія, на лицѣ ея не появилось ни тѣни грусти. Она по прежнему улыбалась. У нея была замѣчательно умная, немножко ядовитая улыбка; при этомъ глаза ея прищуривались. Я подумалъ, что можно ко всему привыкнуть, даже къ мысли о смерти.

— А я довольна, потому что здѣсь никто не мѣшаетъ мнѣ быть одной, продолжала она. Всѣ эти избушки наполнены народомъ, но никто меня не знаетъ, и никому нѣтъ до меня дѣла. Тетушка, страшная эгоистка, — она ни о чемъ не хочетъ думать, кромѣ одного, на чемъ будетъ ей легче умирать, на постели, или въ креслѣ. Бываетъ-же такое состояніе, когда голова занята однимъ только этимъ вопросомъ!.. Какъ вы ловко чай наливаете, и какой вкусный! Ха, ха, ха!.. Налейте-ка мнѣ еще! Нѣтъ, вы просто прелесть, что пріѣхали!.. Видите, какая я веселая, разговорчивая. И она бойко смотрѣла мнѣ въ глаза, смѣялась, пила чай безъ счета, потому что я наливалъ его. Уже солнце зашло и сгустились сумерки. Тетушка подняла голову и объявила, что хочетъ чаю, и что ей холодно. Мы подкатили ея кресло къ террасѣ, ках: ъ ребенка напоили ее горячимъ чаемъ, и отвезли въ комнату; тамъ она осталась сидѣть, обдумывая въ одиночествѣ свой вѣчный вопросъ о томъ, гдѣ ей выгоднѣе умереть, въ постели или въ креслѣ. Мы опять сидѣли за чайнымъ столомъ. Вечерній воздухъ былъ свѣжъ; со стороны моря, которое не было видно за деревьями, неслась къ намъ прохлада и легкая сырость. Ольга Михайловна раза три кашлянула и нервно сдвинула плечами. Я предложилъ перейти въ комнату, но она отказалась и попросила только принести ей пледъ. Однако я замѣтилъ, что влажный вечерній воздухъ повліялъ на ея настроеніе. Она по прежнему глядѣла на меня, но уже не улыбалась, а смотрѣла какъ-то болѣзненно, уныло и совсѣмъ замолкла. Изрѣдка она вздрагивала и куталась въ пледъ. Мнѣ захотѣлось развеселить ее. Я думалъ, что достигну этого скорѣе всего, если разскажу послѣдній анекдотъ Кремчатова.

— Слыхали вы, какъ нашъ Кремчатовъ въ четверть часа совершилъ двѣнадцать великихъ дѣлъ? спросилъ я весело.

— Богъ съ нимъ, съ Кремчатовымъ!.. тихо и какъ-то уныло отвѣтила она. Но я все-таки началъ разсказывать. Кремчатовъ былъ дома, потомъ ушелъ и вернулся ровно черезъ четверть часа. Пришелъ онъ запыхавшись, раскраснѣвшійся, и началъ разсказывать, гдѣ онъ былъ. Оказалось, что онъ побывалъ въ музыкальномъ магазинѣ и занесъ туда 200 экземпляровъ, только что сочиненнаго имъ романса, оттуда пошелъ на бульваръ, прогулялся, зашелъ въ буфетъ, выпилъ кружку пива, вспомнилъ о заказѣ у переплетчика, зашелъ къ нему и взялъ книгу, вернулся въ магазинъ, гдѣ въ это время уже успѣли распродать сотню экземпляровъ его романса, получилъ деньги, забѣжалъ въ цвѣточный магазинъ, купилъ букетъ и снесъ его невѣстѣ, и наконецъ пришелъ домой.

— Вотъ это настоящій ультраамериканецъ! прибавилъ я и разсмѣялся.

Ольга Михайловна едва-ли слышала мой разсказъ, но она видѣла, что я смѣюсь, и изъ любезности обнажила свои большіе ровные бѣлые зубы для улыбки. Я понялъ, что ее уже ничѣмъ не развеселишь; морская сырость разбудила въ ней болѣзнь, которой она отдавала дань.

— О чемъ вы задумались, Ольга Михайловна? Вы мнѣ скажите и легче станетъ. Вы никогда не пробовали этого средства?

Она и на это промолчала, а потомъ, пристально глядя въ сгустившійся сумракъ и какъ-бы силясь разглядѣть въ немъ что-то, неясно рисовавшееся передъ нею, она промолвила тихо и медленно, будто сама съ собой:

— Надо-бы сдѣлать такъ, чтобы всякій, умирая, имѣлъ право сказать: я жилъ! Не правда-ли?

У меня сжалось сердце. Эта дѣвушка въ двадцать пять лѣтъ обсуждала вопросъ о смерти такъ, какъ другіе въ эти годы обсуждаютъ свою грядущую карьеру. И она была права, потому что смерть была ея карьерой. У меня болѣло сердце отъ жалости. Ольга Михайловна была такая симпатичная, умная, ей-бы жить, а между тѣмъ надъ нею уже висѣлъ приговоръ. Это было глупо до послѣдней степени.

— Это правда, Ольга Михайловна! сказалъ я тономъ серьезнымъ и простымъ, надѣясь придать разговору характеръ объективной философской бесѣды.

— Жизнь, вѣдь это ничто иное, какъ пища для смерти! продолжала она: развѣ это не глупо? Жить хочется всякому, да не всякому это удается…

— Нѣтъ, неправда! возразилъ я съ горячностью спорщика. Разумѣется, это была ненатуральная горячность. Я хотѣлъ отвлечь ея вниманіе отъ ея собственной личности и сосредоточить его на спорѣ. Жить можетъ всякій, у кого есть голова и сердце. Надо только мѣрять жизнь не аршинами, а цѣнностью. Можно въ мѣсяцъ испытать болѣе полную и цѣнную жизнь, чѣмъ иной испытываетъ въ пятьдесятъ лѣтъ…

Она встрепенулась и глаза ея заблестѣли.

— Научите меня этому искусству. Послушайте, Андрей Николаичъ, сердитесь — нѣтъ, а я считаю васъ самымъ близкимъ человѣкомъ. И я скажу вамъ сегодня, признаюсь, исповѣдаюсь, что мнѣ страшно, ужасно хочется жить… Ужасно!..

Это у нея вырвалось изъ глубины души. Въ этомъ признаніи слышалось полное отчаяніе, глубокое сознаніе безсилія. Я почувствовалъ себя призваннымъ ободрить ее, поддержать хоть слабой надеждой. Я взялъ ея руку и поцѣловалъ съ искреннимъ выраженіемъ участія.

— Я научу васъ, какъ съумѣю, дорогой другъ!.. сказалъ я пожимая ея руку. Она молча улыбнулась и глаза ея наполнились слезами. Я видѣлъ, что мой пріемъ доставилъ ей глубокое наслажденіе и, чтобы не испортить впечатлѣнія, я поднялся и сказалъ, что мнѣ надо спѣшить къ поѣзду. Это было въ самомъ дѣлѣ такъ. Было около половины девятаго, скоро долженъ былъ пройти послѣдній дачный поѣздъ.

— Пойдемте, я доведу васъ до вагона; вы сегодня такой милый, какимъ никогда не были!..

Она взяла меня подъ руку и мы пошли. Я чувствовалъ, что этотъ разговоръ необыкновенно сблизилъ меня съ нею. Ощущеніе ея руки и всей ея прижавшейся ко мнѣ и дрожавшей отъ легкаго холода фигуры доставляло мнѣ удовольствіе. Въ эту минуту мнѣ именно хотѣлось, чтобы эта симпатичная дѣвушка, которой суждено такъ мало прожить, была хоть немножко счастлива.

Поѣздъ уже приближался. Вдали показались красные огни, локомотивъ отъ времени до времени посвистывалъ. Подъ небольшимъ деревяннымъ навѣсомъ собралось съ десятокъ публики, ожидавшей поѣзда. Мы шли молча и остановились поодаль. Подошелъ поѣздъ, я сѣлъ въ открытый вагонъ и черезъ невысокія перила пожалъ ей руку.

— А что-же вы мнѣ ничего не сказали… что подѣлываетъ Надежда Алексѣевна? спросила Оленнна.

— Она выходитъ замужъ!.. сказалъ я совершенно просто.

Ольга Михайловна отвернулась и тихо промолвила:

— Я это знаю… Когда-же вы рѣшили?

— Она выходитъ замужъ, но я не женюсь, Ольга Михайловна!..

Оленина вскинула на меня тревожный взглядъ и промолвила, неровнымъ прерывистымъ голосомъ.

— Если это шутка, то очень дурно съ вашей стороны такъ шутить, Андрей Николаичъ!..

— Правда, правда… сказалъ я: это чистѣйшая истина, я клянусь вамъ въ этомъ!

Раздался свистокъ. Я еще разъ протянулъ ей руку. Она пожала ее съ явнымъ недоумѣніемъ и колебаніемъ.

— Вы мнѣ объясните? спросила она, когда поѣздъ уже тронулся.

— Послѣ завтра! крикнулъ я ей и потерялъ ее изъ виду, потому что фигура ея скрылась въ темнотѣ.

VI.

На другой день въ 11 часовъ я былъ у нотаріуса. Этотъ почтенный старикъ — высокій, тонкій, нѣсколько сгорбленный, имѣвшій слабость ко всему англійскому, вслѣдствіе чего онъ сбривалъ усы и носилъ курчавое сѣдое жабо, говорилъ медленно, всегда хладнокровно и не употреблялъ при этомъ почти никакихъ жестовъ, — былъ мой добрый знакомый. Одно время я даже ухаживалъ за его дочерью и пользовался нѣжнымъ сочувствіемъ съ ея стороны, но такъ какъ ей предложилъ руку владѣлецъ пшеничной конторы, грекъ, имѣвшій около пятидесяти тысячъ годового дохода, то она грустно вздохнула и вышла за него замужъ. Я ничего не имѣлъ противъ этого, потому что это съ ея стороны былъ очень вѣрный разсчетъ, и такъ какъ я въ этомъ смыслѣ откровенно высказался передъ нотаріусомъ, то онъ уважалъ меня за разсудительность.

Старикъ, однако, былъ въ большомъ недоумѣніи. Онъ не понималъ, какія у меня могутъ быть дѣла съ Масловитымъ, этимъ первымъ въ городѣ богачемъ и столь извѣстнымъ человѣкомъ. Въ этомъ ему видѣлась тайна. Я объяснилъ.

— Дѣло простое: меня рекомендовали г. Масловитому, какъ молодого юриста — вѣдь я на дняхъ получаю дипломъ — ну, онъ хочетъ пріучить меня къ дѣламъ. Кстати онъ недоволенъ своимъ повѣреннымъ… Г. Масловитый женится на молоденькой небогатой дѣвушкѣ; понятно — шансы его на нѣжность съ ея стороны не велики, онъ желаетъ увеличить ихъ этимъ актомъ. Въ сущности — это ничего ему не стоитъ, потому что все остается въ его домѣ, а невѣстѣ пріятно. Но самому ему неловко преподнести, т. е. онъ думаетъ, что не ловко, я-же того мнѣнія, что поднести три милліона всегда ловко. Вотъ я и исполню этотъ пріятный долгъ…

Кажется, что объясненіе мое удовлетворило нотаріуса. По крайней мѣрѣ, онъ больше не высказывалъ недоумѣнія. Онъ сказалъ, что бумаги, ему заказанныя, будутъ готовы къ двумъ часамъ, когда пріѣдетъ Масловитый; нотаріусъ пойдетъ къ нему (онъ останавливался въ одномъ изъ своихъ домовъ) и дѣло будетъ кончено. Въ четыре часа я могу получить копію.

Я, разумѣется, ничего не предпринималъ. Хотя я былъ увѣренъ, что Масловитый не измѣнитъ своего рѣшенія, но три милліона такая чувствительная величина, что малѣйшая неосторожность можетъ испортить дѣло. Кремчатовъ находилъ, что я въ этотъ день имѣлъ видъ чрезвычайно озабоченнаго человѣка.

— Что за дѣла у васъ завелись? недоумѣвалъ онъ и, какъ человѣкъ съ добрымъ сердцемъ, считалъ своимъ долгомъ разсѣять мои думы. И надо отдать ему справедливость — онъ былъ неистощимъ и разнообразенъ. Его жизнь была полна самыхъ невѣроятныхъ случайностей. Съ нимъ случались рѣшительно всѣ анекдоты, какіе онъ слышалъ или читалъ. Онъ зналъ ихъ очень много и, когда разсказывалъ, то непремѣнно ставилъ себя въ положеніе героя; это дѣлалось очень просто, посредствомъ прибавленія въ началѣ: «когда я былъ въ Лондонѣ, со мной случилась слѣдующая исторія». Тутъ-то и начинался анекдотъ.

Видя, однако, что анекдоты, которые я, кстати сказать, зналъ всѣ наизустъ, не производятъ на меня должнаго впечатлѣнія, онъ, чтобы окончательно разсѣять мои думы, сообщилъ мнѣ новость, которой я, признаюсь, никакъ не ожидалъ.

— Да, я и забылъ сообщить вамъ о маленькой перемѣнѣ въ моей жизни! сказалъ онъ совершенно простымъ и умышленно спокойнымъ тономъ.

— Перемѣнѣ?

— Да, знаете, пустяки, не стоило бы говорить… Въ сущности, это ничего не мѣняетъ… Я остаюсь такимъ-же тонкимъ и худымъ, и на моемъ смугломъ лицѣ, къ сожалѣнію, не прибавилось растительности.

Все это говорилось до послѣдней степени просто, съ явнымъ намѣреніемъ сразу огорошить и произвести необычайный эффектъ. Онъ замолчалъ и ждалъ моихъ разспросовъ. Но такъ какъ я мало заботился о томъ, что именно онъ совретъ на этотъ разъ, то и не разспрашивалъ.

— Ничего особеннаго, рѣшительно ничего особеннаго! продолжалъ онъ, какъ бы возражая на мое невысказанное удивленіе. — Просто, знаете, я вчера часа въ три этакъ случайно зашелъ къ своей невѣстѣ, вижу, она одна; мнѣ и пришла фантазія: дай, думаю, женюсь… Ну, и женился!..

— То есть въ какомъ-же это смыслѣ?

— Въ обыкновенномъ… Пошли въ церковь, обвѣнчались, и прочее… Теперь я женатъ, можете поздравить!..

Это былъ очень дикій разсказъ, но все-таки мнѣ подумалось, что лгать такъ нельзя. Вѣдь я могъ сію-же минуту провѣрить.

— Кто же у васъ шафера были?

— Шафера? Э-э, да вы ихъ не знаете. Ну, Ивановъ, Петровъ… вѣдь все равно, вы ихъ не знаете… Вы удивляетесь, что мы теперь живемъ съ женою врозь? Гм… Мы такъ всегда будемъ… Зачѣмъ непремѣнно по шаблону, какъ всѣ?

Я не дослушалъ, потому что было около четырехъ часовъ. Кремчатовъ замѣтилъ, что я очень взволнованъ; ему даже показалось, что когда я бралъ шапку, у меня дрожали руки. Странное дѣло, почему именно руки? Это мнѣ не понравилось. У меня какъ-то непріятно мелькнула мысль о стяжаніи. Но вѣдь я ничего не беру, все-же, что я дѣлаю — дѣлаю не для себя…

Когда я подходилъ къ конторѣ нотаріуса, меня била лихорадка. Признаюсь, я трусилъ, прямо-таки трусилъ, что не выдержу тона простого повѣреннаго, которому поручено получить копію для того, чтобы передать ее третьему лицу. Я четыре раза обошелъ кварталъ, въ которомъ жилъ нотаріусъ, и при этомъ все время мысленно, даже минутами въ полъ голоса повторялъ уголовное право, изъ котораго мнѣ предстоялъ экзаменъ. Нервы проклятые! И у меня они оказались. Наконецъ, мнѣ показалось, что я взялъ себя въ руки. Я вошелъ въ контору.

— Вы не совсѣмъ здоровы? спросилъ меня нотаріусъ, который всегда выражалъ заботливость о моей особѣ.

— Нѣтъ, я разстроенъ… Я получилъ извѣстіе… Сестра очень больна…

Это лучше, чѣмъ боленъ — правдоподобнѣе.

— А! Такъ у васъ есть сестра?

— Да, двоюродная, но я очень люблю ее!..

— Э, полноте, навѣрно — ничего нѣтъ опаснаго!.. успокоилъ меня нотаріусъ. — Вотъ не угодно-ли, здѣсь все дѣло! прибавилъ онъ.

И я читалъ это дѣло, дѣло моихъ рукъ, моей головы, моего характера. Конечно, нотаріусъ видѣлъ предъ собой молодого юриста, интересующагося больше формой, чѣмъ сущностью. Я чувствовалъ, что мое лицо ведетъ себя превосходно, что на немъ не выражается ничего, кромѣ глубокаго вниманія. Да, да, все такъ, какъ слѣдуетъ, какъ я намѣтилъ въ своемъ планѣ. Три милліона перешли къ Турчаниновымъ!

— Благодарю васъ! вѣжливо сказалъ я нотаріусу, бережно сложилъ копію и положилъ ее въ боковой карманъ пальто.

Я вышелъ на улицу ровной и твердой походкой. Я уже не ощущалъ того тревожнаго волненія, съ какимъ шелъ къ нотаріусу. Напротивъ, я чувствовалъ, что моя грудь наполнилась необычайной увѣренностью и сознаніемъ своей силы.

— Вотъ я вамъ тоже новость скажу! поспѣшно объявилъ я Кремчатову, который въ это время мылъ кисти, такъ какъ онъ вдругъ почувствовалъ призваніе къ холсту. — Я не женюсь на Турчаниновой!

— О!? поссорились?

— Нѣтъ, такъ просто не женюсь… Мы не ссорились!.. Не хочу, чтобы было по шаблону, въ подражаніе вамъ!..

И я началъ хохотать самымъ веселымъ образомъ, а Кремчатовъ смотрѣлъ на меня, разинувъ ротъ.

VII.

Хотя это было совершенно безполезно, но я далъ возможность Кремчатову цѣлый часъ убѣждать меня въ томъ, что подобный исходъ невозможенъ. По его мнѣнію, никто изъ знакомыхъ не можетъ иначе представить себѣ Наденьку Турчанинову, какъ моей женой, а меня — ея мужемъ. Это былъ-бы союзъ до такой степени естественный, что можно было, не говоря фразы, сказать, что мы созданы другъ для друга. Такъ какъ я, разумѣется, былъ непоколебимъ, то Кремчатовъ, волновавшійся такъ, какъ будто не моя, а его собственная свадьба разстроилась, рѣшилъ съѣздить на дачу къ Турчаниновымъ, и поговорить тамъ. Я сказалъ, что ничего не имѣю противъ этого, хотя долженъ былъ сказать, что очень радъ этому. Тамъ у Турчаниновыхъ господствовала крайняя неопредѣленность настроенія. Надо было направить его въ извѣстную сторону.

До десяти часовъ я оставался одинъ. Я засѣлъ за лекціи и проштудировалъ страницъ двадцать уголовнаго права. Что бы тамъ ни случилось, а этотъ единственный оставшійся у меня экзаменъ я долженъ былъ выдержать. Въ десять прибылъ Кремчатовъ и началъ разсказывать о своемъ визитѣ.

«Поговорить» ему неудалось. Онъ засталъ Турчаниновыхъ въ саду, съ ними былъ какой-то толстякъ, которому онъ былъ представленъ не безъ важности. Видно, что этотъ толстякъ играетъ у нихъ нѣкоторую почтенную роль. Фамилія его — Масловитый.

— Что это за Масловитый? Не родня-ли этому извѣстному милліонеру?

— Это онъ самъ.

Кремчатовъ сдѣлалъ презрительную мину. Жаль, что онъ не зналъ этого. Онъ не оказалъ-бы ему такой вѣжливости. Терпѣть не можетъ онъ этихъ отжирѣвшихъ набобовъ. Его приняли, кажется, сухо. Наденька спросила о томъ, не у него-ли я остановился. Онъ сказалъ, что да, и что я готовлюсь къ экзамену. Вышло какъ-то непонятно, съ какой статьи и зачѣмъ онъ пріѣхалъ. Онъ въ душѣ посылалъ къ черту этого Масловитаго, но тотъ расположился въ креслѣ и не думалъ уходить. Когда до послѣдняго поѣзда оставалось четверть часа, онъ сталъ прощаться и сказалъ Аннѣ Гавриловнѣ, что у него есть для нея два слова. Они отошли въ сторону.

— Неужели это правда, что Андрей Николаичъ не женится на Надеждѣ Алексѣевнѣ? спросилъ онъ. У Анны Гавриловны какъ-то странно забѣгали глазки.

— Онъ вамъ сказалъ это самъ? спросила она въ свою очередь.

— Ну, да, да… Такъ это правда?

— Ужъ если онъ сказалъ, такъ должно быть — правда. Онъ не говоритъ на вѣтеръ.

Благодарю васъ, Анна Гавриловна. Вы отлично изучили меня и хорошо знаете мои достоинства. Послѣ этого, она начала крѣпко жать руку моему пріятелю, точно благодарила его за сообщеніе. Это удивило его. Наденька сидѣла почти молча, была блѣдна и, кажется, скучала.

Кремчатовъ вернулся въ городъ, понимая въ этомъ дѣлѣ столько-же, сколько понималъ до поѣздки. Но онъ свое дѣло сдѣлалъ. Я зналъ, что тамъ уже началось броженіе, а мнѣ этого только и надо было. Я совершенно ясно представлялъ себѣ, что произошло тамъ послѣ отъѣзда Кремчатова. Масловитый продолжалъ сидѣть, большею частью молча, такъ какъ онъ вообще не отличался краснорѣчіемъ, и пожиралъ глазами Наденьку. Впрочемъ въ этотъ вечеръ онъ, конечно, говорилъ больше обыкновеннаго, былъ развязнѣй и самоувѣреннѣй; онъ пріобрѣлъ на это право нотаріальнымъ порядкомъ, а въ его глазахъ это имѣло огромное значеніе. Но Анна Гавриловна всячески старалась поскорѣе отправить его домой. У нея въ груди кипѣло. Она жажждала поговорить съ Наденькой о томъ, что узнала отъ Кремчатова. Она ежеминутно зѣвала, причемъ старалась побольше открывать ротъ, чтобы Масловитый непремѣнно обратилъ на это вниманіе, говорила, что Наденькѣ вредно такъ поздно оставаться на воздухѣ; наконецъ Иванъ Евсѣичъ почувствовалъ, что позывъ ко сну превозмогаетъ въ немъ страсть, и раскланялся.

— Ты знаешь, что сказалъ мнѣ Кремчатовъ? спросила она Наденьку, едва захлопнулась калитка за почтеннымъ женихомъ. Андрей Николаичъ пришелъ къ нему и объявилъ, что твоя съ нимъ свадьба разстроилась, что онъ на тебѣ не женится!..

Наденька, разумѣется, вспыхнула и вспылила. Она возразила, что я не посмѣлъ-бы этого сказать, и что Кремчатовъ по обыкновенію безсовѣстно вретъ. Но Анна Гавриловна настаивала. Она на этотъ разъ вѣрила Кремчатову, потому что ей именно этого хотѣлось. Все-таки не можетъ человѣкъ выдумать такую штуку съ вѣтру.

— Послушайте, мама, это уже не хорошо. Вы, кажется, не прочь продать меня Масловитому!

Она страшно кипятилась, возмущалась, говорила, что этого не будетъ, что еслибъ и въ самомъ дѣлѣ я сдѣлалъ подлость (т. е. отказался отъ нея), то она все-таки не пойдетъ за Масловитаго. Она была внѣ себя. Анна Гавриловна не возражала, не убѣждала, потому что она была тонкій дипломатъ. Она предоставляла ей насытиться собственнымъ возмущеніемъ.

Все это, по всей вѣроятности, было такъ.

Во всякомъ случаѣ я ждалъ запросовъ и, пожалуй, даже свиданія. Но я рѣшилъ — свиданія ни въ какомъ случаѣ не допускать. На запросы лучше отвѣчать фактами. На другой день утромъ я отыскалъ себѣ двѣ комнаты и переселился въ нихъ. Когда я уходилъ, Кремчатовъ высунулъ голову изъ подъ одѣяла и спросилъ, что значитъ мое раннее пробужденіе. Я пригласилъ его пить чай на новоселье. Онъ, какъ гостепріимный хозяинъ, разсердился. Съ какой статьи я вздумалъ перебираться? Развѣ у него мало воздуха?

— Ну, какъ-же! сказалъ я, — вы человѣкъ семейный, къ вамъ можетъ прійти жена…

— Какая жена? Удивился онъ. Бѣдняжка самымъ невиннымъ образомъ позабылъ о своемъ вчерашнемъ сочиненіи. Я не хотѣлъ ловить его на этомъ и спросилъ: — Когда-же ваша свадьба?

— Думаемъ, на той недѣлѣ!.. А вы такъ-таки окончательно разошлись?

— Вполнѣ.

— И вамъ не больно? Вы такъ любили Надежду Алексѣевну!..

— Мнѣ бываетъ больно только, когда мнѣ рѣжутъ палецъ или выдергиваютъ зубъ.

Я думаю, Кремчатовъ искренно пожалѣлъ, что эту фразу сказалъ не онъ, а я. Для него она была чрезвычайно эффектной и нельзя поручиться, что онъ ее когда-нибудь не произнесетъ за свою собственную.

— А какъ сегодня погода? спросилъ Кремчатовъ.

— Прелестная, солнечная.

— А, надо вставать. Знаете, мы, художники, рабы погоды. Надо пользоваться свѣтомъ. Я сейчасъ иду на этюдъ…

И онъ, дѣйствительно, вскочилъ съ постели, началъ быстро одѣваться, умываться.

— А, какая досада! Сколько я прелестныхъ штриховъ проспалъ!.. Какое солнце!..

И такъ какъ въ немъ теперь пробудился живописецъ, то онъ почти съ презрѣніемъ посмотрѣлъ на старое разбитое піанино, стоявшее у стѣны.

Онъ наскоро выпилъ стаканъ чаю, вооружился художественными принадлежностями и вышелъ.

— Знаете что? Я поѣду туда, въ сторону Турчаниновыхъ. Все-таки надо поговорить. Я такъ не могу примириться съ этимъ!

Онъ, очевидно, сильно хотѣлъ войти въ роль примирителя. Человѣкъ не могъ иначе представить себѣ дѣло, какъ въ видѣ ссоры, въ которой мы съ Наденькой обозвали другъ друга дураками. Я убѣдительно и настойчиво попросилъ его ѣхать въ другую сторону.

Я зашелъ въ университетъ, кое съ кѣмъ повидался. Всѣ мои товарищи были страшно озабочены послѣднимъ экзаменомъ и зубрили на пропалую. Я засѣлъ въ своей новой квартирѣ и также началъ штудировать. Сначала это мнѣ не давалось. Милліонъ мыслей лѣзли въ голову. Собственно говоря, я держалъ въ рукахъ судьбу нѣсколькихъ близкихъ мнѣ людей. Но когда что нибудь надо сдѣлать, я всегда умѣю заставить себя и въ концѣ концовъ вчитался въ уголовное право, какъ настоящій студентъ.

VIII.

За исходъ экзамена я не боялся. Я былъ, что называется, хорошимъ студентомъ, регулярно читалъ лекціи въ продолженіи года и могъ сдавать ихъ во всякое время. На ученую карьеру я не разсчитывалъ. У меня умъ практическій, онъ скучалъ-бы за теоріей.

Было часовъ пять вечера. Къ семи я расчитывалъ на часокъ съѣздить къ Олениной. Я, вѣдь, обѣщалъ, значитъ она ждетъ; и я зналъ, что ждетъ она съ нетерпѣніемъ и что мой пріѣздъ сдѣлаетъ ее на нѣсколько часовъ счастливой. Я отложилъ лекціи и сталъ вновь перечитывать копію. Прелестная это вещь! Масловитый ровно ничего не лишилъ себя, значитъ, это его не будетъ тревожить. Послѣ его смерти, только послѣ смерти — все, что ему принадлежитъ, переходитъ къ Турчаниновымъ. Я думаю, что это не очень затянется. Я вовсе не желаю ему смерти, пусть живетъ, я, вѣдь, никогда не спѣшу, потому что, по моему мнѣнію, сдѣлать что-нибудь преждевременно такъ-же вредно, какъ опоздать. Но я не виноватъ, если комплекція его такова, что долго не прослужитъ. Да, я почти увѣренъ въ этомъ.

Дочитавъ до конца трехъ-милліонную бумажку, я тщательно сложилъ ее и положилъ на самое дно чемодана. Тутъ я услышалъ легкій, но нетерпѣливый стукъ въ дверь моей первой комнаты, и каково-же было мое удивленіе, когда на мой окликъ послышалось:

— Это я, я, впустите, Андрей Николаичъ!

И въ этомъ откликѣ я узналъ голосъ Анны Гавриловны. Разумѣется, я тотчасъ-же отперъ дверь. Анна Гавриловна сейчасъ-же повалилась въ кресло и задыхаясь произнесла:

— Охъ, распутывай-же. Запуталъ, такъ распутывай!

Я разсмѣялся. Самое ничтожное усложненіе лишило эту женщину самообладанія. Однако, изъ того, что она за спасеніемъ пришла ко мнѣ, я заключилъ, что она чувствуетъ во всемъ этомъ мой планъ. Это до нѣкоторой степени давало мнѣ право считать ее союзницей.

— Все по порядку, Анна Гавриловна! Въ чемъ бѣда? сказалъ я и съ спокойнымъ видомъ сѣлъ противъ нея на стулѣ.

— Какъ пріѣхалъ вчера этотъ, какъ его… Кремчатовъ, что-ли? И спросилъ меня, правда-ли, говоритъ, что свадьба разстроилась, что Андрей Николаичъ не женится на Наденькѣ? Я, разумѣется, Наденькѣ сказала, такъ что-же это поднялось, когда-бъ ты видѣлъ! Ты понимаешь, я мать, я двадцать два года при ней состою, а вотъ ей Богу-же, даже и не предполагала, что у ней такой характеръ!.. Вся дрожитъ, меня обозвала подлой, вы, говоритъ, съ Андреемъ меня продать хотите, такъ-я-же, говоритъ, вамъ покажу… Понимаешь? И этого, говоритъ, вашего Масловитаго я и видѣть не желаю, на глаза не пущу, не выйду къ нему… И, можешь представить, сегодня онъ пришелъ съ букетомъ, да какой букетъ! Больше аршина! А она не вышла, такъ таки и не вышла. Посидѣлъ, посидѣлъ, ужъ я и то и се: нездоровится, говорю, ей, простудилась вчера… Онъ хотѣлъ за докторомъ ѣхать… Такъ бѣдный и ушелъ… А она, — такъ, говоритъ, и всегда будетъ. Я докажу Андрею, что онъ ошибается и что мною вертѣть нельзя!..

Гм!.. сказать правду, въ этомъ разсказѣ для меня не было ничего пріятнаго. Меньше всего я желалъ подозрѣнія со стороны Наденьки, что я хочу управлять ею. Значитъ, я сдѣлалъ ошибку и ошибка эта въ поспѣшности. Надо было соблюсти постепенность. Сначала устроить охлажденіе, дать ему созрѣть, и перейти во враждебность. А затѣмъ мой отказъ показался-бы простымъ оскорбленіемъ. Но теперь ужъ вернуться нельзя было, надо было держаться экстренныхъ мѣръ и я въ эту минуту усиленно обдумывалъ ихъ.

— Что-жъ ты мнѣ прикажешь дѣлать? съ отчаяніемъ спросила Анна Гавриловна. Въ экстренныхъ случаяхъ она всегда говорила мнѣ «ты».

— Самое главное, Анна Гавриловна, — ничего не предпринимать. Терпѣливо ждать.

— Ждать, говоришь?

— Ждать, Анна Гавриловна. Вы теперь меня понимаете, я это вижу. Я хочу, чтобъ Наденька была совсѣмъ счастлива. Любовь — счастье, но богатство — счастье еще высшее, вѣдь вы съ этимъ согласны. Станьте на сторону Наденьки и твердите ей, что я подлецъ.

— Ну, какъ-же можно? Что ты, Андрей Николаичъ? Развѣ я могу?

— Разумѣется, можете. Нечего тутъ хитрить; можете, и ничего тутъ нѣтъ труднаго!

Моя нареченная теща слегка покраснѣла. Конечно, она могла. Что стоитъ тысячу разъ повторить это слово: «подлецъ?» Да я увѣренъ, что она уже пробовала.

— А какъ вы думаете, Анна Гавриловна, Масловитый не остынетъ отъ ея хладнокровія.

— Ахъ, голубчикъ мой! Сама боюсь этого. Вѣдь это случай, можно сказать, рѣдкій!.. Боюсь!..

— Да, чортъ возьми, случаи пріобрѣсти три милліона не часты, ваша правда!..

— Не часты, голубчикъ, не часты. Съ большимъ чувствомъ подтвердила она и потомъ прибавила съ какимъ-то особеннымъ выраженіемъ трогательной благодарности: чудесный ты человѣкъ, Андрей Николаичъ! Помоги тебѣ Богъ!..

И она была такъ тронута, что въ глазахъ у нея заблестѣли слезы. Перспектива пріобрѣсти три милліона способна растрогать человѣка. Мы поѣхали вмѣстѣ. Я долженъ былъ даже предложить это, потому что обѣщалъ быть у Олениной. Когда мы подъѣзжали къ вокзалу, на встрѣчу намъ показался Кремчатовъ. Онъ ѣхалъ на клячѣ; бричка, его руки и колѣни были заняты рисовальными принадлежностями. Увидѣвъ насъ, онъ раскрылъ ротъ отъ удивленія и остановилъ извощика. Остановились и мы. Онъ соскочилъ со всѣмъ своимъ художественнымъ грузомъ, кивнулъ головой Аннѣ Гавриловнѣ и попросилъ меня отойти съ нимъ въ сторону для пары словъ.

— Помирились? А? спросилъ онъ, кивая головой въ сторону моей спутницы.

— Мы никогда не ссорились! отвѣтилъ я.

— Ну, однимъ словомъ, свадьба будетъ?

— Будетъ, только не моя, а господина Масловитаго!

Онъ нѣсколько секундъ постоялъ съ выраженіемъ крайняго недоумѣнія.

— Оригинально, ужасно оригинально!.. заключилъ онъ и, конечно, позавидовалъ тому, что такая оригинальность выпала на мою, а не на его долю.

Тутъ мы разстались Онъ опять водрузился на бричкѣ съ своими инструментами и кляча тронула. Я разсчиталъ извощика и мы дошли до вокзала пѣшкомъ.

Я былъ очень доволенъ, когда оказалось, что въ нашемъ вагонѣ ѣхалъ Вѣтвицкій. Мнѣ именно хотѣлось, чтобы меня видѣли съ Анной Гавриловной. Несостоявшаяся свадьба изъ-за обыкновенной ссоры, это пошлость, которую я не хотѣлъ-бы пускать въ свѣтъ. Особенно мнѣ было-бы непріятно, еслибъ это подумалъ Вѣтвицкій, единственный мой антагонистъ въ нашемъ кружкѣ, находившій наслажденіе въ томъ, чтобъ развѣнчивать меня. Я старался обходиться съ Анной Гавриловной возможно дружелюбнѣй. Но меня удивило, что онъ сейчасъ-же подошелъ къ намъ и поздоровался. Обыкновенно онъ дѣлалъ видъ, что не замѣчаетъ меня, пока это уже не становится невозможнымъ.

— Гм!.. А мнѣ сказали, будто вы расплевались! промолвилъ онъ, прищуривая свои красивые глаза.

Лицо у этого человѣка было какое-то несуразное. Носъ маленькій, пуговкой, а ротъ слишкомъ большой съ тонкими, плотно сомкнутыми губами, отчего онъ походилъ на щель, прорѣзанную хирургическимъ ножомъ. На четырехугольномъ лицѣ неровными кустами торчала безъ всякой системы жалкая растительность неопредѣленнаго цвѣта. Но прямой, большой, открытый лобъ, суровые темные глаза съ какимъ-то стальнымъ блескомъ и густыя брови надъ ними, были очень красивы и какъ-то значительны; на нихъ останавливалось вниманіе. Вѣтвицкій былъ средняго роста, плечистъ, съ крупными руками и ногами, съ грубыми угловатыми движеніями; ходилъ онъ широкими шагами, одѣвался въ какія-то нелѣпыя накидки и большія шляпы, говорилъ громко и выражался сильно.

Я недоумѣвалъ, когда и какъ успѣла распространиться эта новость. Я считалъ своимъ долгомъ опровергнуть.

— Какъ видите, васъ обманули! сказалъ я.

— Да, чортъ возьми!.. обманули!..

— Такъ что вы напрасно поспѣшили порадоваться!

— Не скрою, порадовался. Что-жъ, я считаю, что вы пагубно вліяете на Надежду Алексѣевну… Изъ нея могъ-бы выйти кремень-человѣкъ, а вы ее развращаете!..

— Экія вы глупости говорите! вступилась за меня Анна Гавриловна. Развѣ я допустила-бы развращать мою дочь?

— Э, вы ничего не понимаете. Развращаетъ не въ прямомъ смыслѣ, а въ политическомъ. У вашей дочери желѣзный характеръ, у нея натура протестующая, а онъ ее въ пошлыя рамки семейной жизни заключить желаетъ. Онъ эгоистъ, вотъ что!

— Тьфу! Съ вами поговори! съ негодованіемъ промолвила Анна Гавриловна.

Вѣтвицкій, я очень хорошо зналъ это, самъ не прочь былъ-бы «заключить Наденьку въ пошлыя рамки семейной жизни», но, разумѣется, не имѣлъ никакихъ шансовъ.

— Я говорю правду. Я всегда говорю правду. Онъ карьеристъ, помяните мое слово! продолжалъ онъ.

Онъ не понималъ, что Анна Гавриловна одобряла какъ разъ все то, къ чему онъ высказывалъ презрѣніе.

На станціи, гдѣ мнѣ нужно было сойти, я поднялся. Къ моему удивленію, то же самое сдѣлалъ и Вѣтвицкій. Я пожалъ руку Аннѣ Гавриловнѣ и тихонько сказалъ ей: «Извѣщайте меня обо всемъ, Анна Гавриловна!» Мы сошли вмѣстѣ съ Вѣтвицкимъ и пошли вдоль дачъ.

— Какъ? Развѣ вы не туда ѣдете? не къ нимъ? спросилъ онъ.

— Нѣтъ, я тутъ къ однимъ знакомымъ. Я долженъ вернуться сегодня въ городъ. У меня экзаменъ.

— Я тоже къ знакомымъ. Разсѣяться. Надоѣло чертить, чортъ возьми!..

Онъ умѣлъ чертить не особенно важно, и работалъ у какого-то инженера.

Мы прошли порядочное разстояніе. Шагахъ въ ста впереди обрисовался берегъ, гладкая, широкой и плавной волной колебавшаяся поверхность моря сливалась съ сѣро-голубымъ горизонтомъ. Въ одинокомъ клочкѣ бѣлаго облака отражались ярко-розовые лучи заходящаго солнца. Мы дошли до дачи, гдѣ жила Оленина и остановились у калитки. Вѣтвицкій посмотрѣлъ на меня сначала съ недоумѣніемъ, потомъ брови его сдвинулись и въ стальныхъ глазахъ задрожалъ злой огонекъ.

— Такъ вы тоже сюда? спросилъ онъ, измѣряя мой ростъ презрительнымъ взглядомъ.

Я расхохотался самымъ веселымъ образомъ. Этотъ презрительный взглядъ показалъ мнѣ, что я и тутъ являюсь ему помѣхой.

На мой смѣхъ поспѣшно вышла Ольга Михайловна и протянула мнѣ обѣ руки. Но увидѣвъ моего спустника, она вдругъ какъ-то вся съежилась и опустила руки. На лицѣ ея, вдругъ поблѣднѣвшемъ, выразилось страданіе; мнѣ даже показалось, что она слегка пошатнулась.

— Вамъ не обязательно было являться!.. сказала она мнѣ тихо, сухимъ дрожащимъ голосомъ.

Я понялъ, въ чемъ дѣло. Ей показалось, что я нарочно привезъ съ собой Вѣтвицкаго для того, чтобы избѣжать tête a tète съ нею. Это было страшно оскорбительное для нея предположеніе, и я не зналъ, какъ успокоить ее, дать понять, что она ошиблась.

— Господинъ Вѣтвицкій зашелъ пожать вамъ руку. Онъ тутъ спѣшилъ къ своимъ знакомымъ! сказалъ я.

Вѣтвицкій покраснѣлъ и злобно выдвинулъ впередъ нижнюю челюсть.

— Я самъ знаю, куда мнѣ надо спѣшить! проворчалъ онъ съ такой явной ненавистью въ голосѣ, какая именно нужна была для моей цѣли.

Ольга Михайловна мгновенно просіяла и взяла мою руку. Бѣдный мой спустникъ былъ окончательно оскорбленъ этимъ движеніемъ. Онъ даже не поклонился ей, а прямо зашагалъ по направленію къ морю и съ такой поспѣшностью, точно рѣшилъ утопиться изъ презрѣнія къ намъ.

— Богъ съ нимъ! сказала Ольга Михайловна: хорошій онъ человѣкъ, только пришелъ не кстати!

— Хорошіе всегда приходятъ не кстати! замѣтилъ я.

— Неправда, неправда!.. Вы пришли кстати, а вы лучше всѣхъ, вы — самый лучшій!.. И я сегодня такъ счастлива, такъ счастлива… Я страшно счастлива сегодня! Нѣтъ, нѣтъ, пойдемте прямо сюда, въ садъ; здѣсь есть одно мѣстечко… Тетка всеравно спитъ… Она всегда спитъ… Послушайте, отчего мнѣ такъ хорошо? Нѣтъ, я не то спрашиваю. Отвѣтьте мнѣ на одинъ вопросъ, только подумайте хорошенько, вѣдь вы такой умный, вы все понимаете: отчего мнѣ сегодня такъ хочется жить и я чувствую въ себѣ такъ много силы?

Да, я долженъ былъ основательно подумать. Не потому, конечно, чтобъ я не могъ отвѣтить сразу. Она меня любила, ей блеснулъ лучъ надежды, вотъ и все. Но я еще не созналъ вполнѣ ясно, какъ слѣдуетъ распорядиться съ этимъ положеніемъ, хотя какъ бы сквозь гущину вѣтвей передо мной уже витали неясныя очертанія новой идеи.

Мы подошли къ «мѣстечку», о которомъ она говорила. Небольшая полянка, со всѣхъ сторонъ огороженная деревьями и кустами. Посрединѣ возвышалась горка изъ свѣжаго сѣна.

— Сядемте и разскажите мнѣ, что вы дѣлали эти два дня, сказалъ я въ надеждѣ, что она не возобновитъ своего вопроса.

Мы сѣли рядомъ, протянувъ ноги. Сѣнникъ покачивался подъ нами, расшатанный и разрытый нашей тяжестью. Я только теперь обратилъ вниманіе на костюмъ моей спутницы. На ней была несмѣняемая черная юпка, но вмѣсто такой-же кофточки она одѣла ситцевую розоваго цвѣта, какъ видно — свѣженькую, только что наскоро сшитую. Розовый цвѣтъ не совсѣмъ былъ ей къ лицу, тѣмъ не менѣе онъ придавалъ ей видъ молодости и бодрости. Узенькая розовая-же ленточка, только потемнѣе, изящно охватывала ея тонкую смуглую шею. Въ прическѣ замѣтна была старательность, хотя эта пирамида, заканчивавшаяся роговымъ гребнемъ, не совсѣмъ удалась ей. Все это послѣ обычнаго небрежнаго туалета Олениной не могло не броситься мнѣ въ глаза и не навести на размышленія. Ясно, что это она сдѣлала для меня, желая явиться передо мной по возможности праздничной.

— Что я дѣлала? Да ничего… А если бы и дѣлала, то это было бы неинтересно…

Она волновалась, это было замѣтно. Голосъ ея прерывался чуть замѣтнымъ дрожаніемъ. Глаза смотрѣли неспокойно. Но что болѣе всего выдавало ея волненіе, это тонкія ноздри, которыя вздрагивали, какъ у испуганнаго кролика. Я чувствовалъ, что этотъ визитъ не пройдетъ мнѣ даромъ. Наступавшія сумерки, вечерній воздухъ, пропитанный ароматомъ свѣжаго сѣна, которое лежало между деревьями небольшими копнами, вдали легкій шумъ плещущейся о песчаный берегъ морской волны, — все это заставляло меня быть готовымъ.

— Скажите-же, Андрей Николаичъ, что это за исторія? спросила она, не глядя на меня. Я не понялъ и поднялъ вопросительно глаза.

— Прошлый разъ вы, уѣзжая, обѣщали объяснить!..

— А! — я понялъ, что рѣчь шла о моей исторіи съ Наденькой. — Это очень просто: Надеждѣ Алексѣевнѣ сдѣлалъ предложеніе страшный богачъ — Масловитый.

— Вотъ какъ!..

— Я, разумѣется, посовѣтовалъ ей поскорѣе принять…

— Вы? Я не понимаю!..

— Она молода, ей хочется пожить хорошенько. Что-жъ тутъ удивительнаго? Она приняла и, по моему, отлично сдѣлала.

— А какъ-же вы? Вы же любили ее?!.

Признаюсь, мнѣ не хотѣлось продолжать этотъ разговоръ. Мнѣ было чрезвычайно пріятно сознавать, что эта дѣвушка, постоянно имѣвшая какой-то гробовой видъ, сидя рядомъ со мной — оживилась, расцвѣла, исполнилась надежды и желанія жить на свѣтѣ. Я любовался этимъ превращеніемъ, которое было сдѣлано однимъ моимъ присутствіемъ. Ничего нѣтъ пріятнѣе, какъ сознаніе, что ты поддерживаешь въ человѣкѣ надежду, которой онъ живетъ. Между тѣмъ я замѣтилъ, что этотъ разговоръ дѣйствовалъ на нее охлаждающимъ образомъ. Она съ болѣзненнымъ любопытствомъ допытывалась истины, и еслибъ я сказалъ ей, что люблю Наденьку, я увѣренъ — вся поэзія этого вечера для нея погибла бы.

— Полноте, Ольга Михайловна! Я теперь съ вами и мнѣ пріятно быть съ вами! Стоитъ-ли доискиваться того, чего я, быть можетъ, самъ не знаю… Главное — чтобы всѣмъ жилось хорошо. Правда вѣдь?

— А какъ это сдѣлать? разсѣянно спросила она. Ужъ она немножко омрачилась и задумалась.

— Очень просто: жить, какъ живется!.. Когда выпадетъ хорошая минута, пользоваться ею…

— Нѣтъ, я неспособна на это! отрывисто сказала она и какъ-то быстро встала. Повидимому, она обидѣлась. Лицо ея, окутанное прозрачно-сѣрымъ воздухомъ лѣтнихъ сумерекъ, казалось очень блѣднымъ и приняло задумчиво-строгое выраженіе. Она стояла чуть-чуть полуотвернувшись и, сосредоточенно глядя на золотистую полоску, оставленную на западѣ закатившимся солнцемъ, скрестила на груди руки и не двигалась. Я смотрѣлъ на нее и старался разрѣшить вопросъ: о чемъ она думаетъ и чего она ждетъ отъ меня. Въ эти минуты лицо ея было замѣчательно интересно. Все его выраженіе какъ-то сосредоточилось въ глазахъ; я еще никогда не видѣлъ такого выраженія. Въ этихъ большихъ глазахъ, окруженныхъ темноватыми кругами, неподвижныхъ и горящихъ неровнымъ пламенемъ, свѣтилось страданіе, но не то страданіе, что бываетъ отъ боли, а какое-то духовное страданіе. Глаза ея рыдали безъ слезъ. Казалось, что именно въ эти мгновенья въ ней пробудилась страшная жалость къ самой себѣ — за всю неудачу прошлой жизни и полную безнадежность будущей. Вечеръ-ли былъ такъ поэтиченъ, воздухъ-ли былъ отравленъ ароматомъ траты и цвѣтовъ или въ моей груди отыскалась струна, отозвавшаяся на эту молчаливую жалобу, но я вдругъ растрогался до послѣдней степени.

Я рѣдко даю полную волю искреннимъ порывамъ. Но она была такъ глубоко безпомощна и въ то же время показалась мнѣ такой прекрасной, милой, симпатичной. Меня охватилъ порывъ — защитить ее во что бы то ни стало, отъ чего — право — я самъ этого не зналъ. Это было такъ необходимо, что еслибы я былъ не въ силахъ это сдѣлать, я съ ума сошелъ бы отъ жалости. Я быстро поднялся и, очутившись около нея, весь дрожащій и наэлектризованный, схватилъ ея руку и приложилъ къ своей щекѣ, совершенно не отдавая себѣ отчета, зачѣмъ именно сдѣлалъ этотъ глупый жестъ. Она не протестовала, но перенесла на меня все тотъ же взглядъ, который съ тѣмъ же глубокимъ страданіемъ, казалось, спрашивалъ меня: — Зачѣмъ-же вы это дѣлаете? Развѣ вы не видите, что это только увеличитъ мои мученья…

Я никогда не видѣлъ такого прекраснаго лица. Былъ мигъ, когда въ головѣ моей промелькнуло сравненіе. Красивое лицо Наденьки глядѣло всегда здоровымъ и довольнымъ. Ему не доставало этой мучительной прелести, которую придаетъ лицу женщины страданіе. И чувствовалъ я, что во мнѣ закипаетъ кровь и мой порывъ жалости какъ-то явственно превращается въ страсть. Я думалъ: нѣтъ, я могу любить эту женщину и по крайней мѣрѣ въ эту минуту я люблю ее.

— Ольга Михайловна! А если я васъ люблю? прошепталъ я.

Она испугалась, всѣ черты лица ея приняли необычайно напряженное выраженіе, она сдѣлала такое движеніе, будто хотѣла выпорхнуть изъ моихъ рукъ, но вмѣсто этого упала мнѣ на грудь и съ невѣроятной силой прижалась ко мнѣ. Она стонала, металась, душила меня своими маленькими блѣдными руками; лицо ея пылало огнемъ; я опьянѣлъ, обезумѣлъ, я весь былъ охваченъ какимъ-то почти страшнымъ наслажденіемъ…

Когда мы шли къ дачѣ, гдѣ свѣтился тусклый огонь зеленаго фонаря, было уже совсѣмъ темно. Ольга Михайловна крѣпко прижалась ко мнѣ и ступала осторожными невѣрными шагами. Ея пирамидальной прически не существовало. Длинные негустые волосы безъ всякаго порядка спускались по плечамъ.

— Какъ это странно! Ты вдругъ сталъ моимъ мужемъ!.. говорила она слабымъ охрипшимъ голосомъ и какъ-то по-дѣтски тихонько смѣялась и такъ много въ этомъ смѣхѣ было радости. И меня это нисколько не удивляло, не мучило; я не жалѣлъ о случившемся, я чувствовалъ себя совершенно счастливымъ. Я совсѣмъ не замѣтилъ, какъ рѣшилъ очень важный вопросъ. Мой дисциплинированный мозгъ работалъ въ то время, когда я отдавалъ себя во власть моего порыва, и преподнесъ мнѣ готовое рѣшеніе.

Было уже настолько поздно, что я не могъ вернуться въ городъ. Всѣ поѣзда ушли. Я остался ночевать на дачѣ.

IX.

Часовъ въ одиннадцать слѣдующаго дня мы съ Ольгой подымались по лѣстницѣ, гдѣ была квартира Кремчатова. Мы постучали, но намъ не сразу позволили войти. Полуотворилась дверь и выглянула остроконечная голова моего друга. При видѣ насъ, голова такъ и застряла въ дверяхъ, выражая изумленіе.

— Вы?

И видя, что это дѣйствительно мы, Кремчатовъ впустилъ насъ. У него на столѣ стоялъ потухшій самоваръ и грязная посуда. Въ креслѣ передъ столомъ сидѣла дама небольшого роста, довольно плотнаго сложенія, съ очень моложавымъ лицомъ, красивымъ, но не выразительнымъ. Я видѣлъ ее въ первый разъ и догадался, что это, должно быть, его невѣста, которую онъ никому не показывалъ, такъ что многіе уже начинали считать ее лицомъ миѳическимъ.

— Ольга Михайловна?! Чему обязанъ? воскликнулъ онъ, тотчасъ-же познакомилъ ее съ дамой, не безъ торжественности назвавъ ее Марьей Николаевной Крючковой. Потомъ онъ подвелъ меня къ ней и представилъ, прибавивъ:

— Марья Николаевна — моя невѣста!

Я поклонился и сказалъ шутливымъ тономъ:

— Не имѣлъ чести видѣть васъ, но знаю, что вы обладаете большимъ характеромъ!

— Откуда вы это знаете? спросила она глубокимъ груднымъ голосомъ и такимъ громкимъ, что казалось будто она сердится.

— Да помилуйте, я уже ровно годъ слышу, что вы невѣста моего друга и у васъ хватаетъ характера до сихъ поръ не сдѣлаться его женой!..

Она поняла меня нѣсколько односторонне, сконфузилась и зардѣлась. Кремчатовъ сдѣлалъ строгое и постное лицо. Очевидно, онъ считалъ мое замѣчаніе нескромнымъ въ присутствіи его невинной невѣсты.

— Я считаю, что поэзія любви кончается въ первый день послѣ свадьбы! съ видомъ убѣжденнаго философа замѣтилъ онъ. Это было одно изъ изреченій, почерпнутыхъ имъ въ одной изъ умныхъ книжекъ. Ахъ, да! прибавилъ онъ, поспѣшно бросившись къ ящику письменнаго стола: я совершенно забылъ. Вамъ принесли письмо сегодня утромъ. Сначала отнесли къ вамъ на квартиру, но тамъ сказали, что вы даже не ночевали дома… Это оттуда, понимаете?

И онъ многозначительно подмигнулъ мнѣ. Я взялъ письмо и, прежде чѣмъ распечатать его, взглянулъ на Ольгу Михайловну. Она поняла, откуда письмо и, не смотря на то, что она сидѣла въ нѣсколькихъ шагахъ отъ меня, я почему-то чувствовалъ, что у нея сильно бьется сердце. Она поблѣднѣла и, стараясь казаться спокойной, смотрѣла въ окно. Я распечаталъ письмо. Оно было отъ Анны Гавриловны и написано поспѣшнымъ и тревожнымъ почеркомъ. Анна Гавриловна писала:

«Ничего не выходитъ и все идетъ скверно. Масловитый заходитъ каждый часъ, а Надька къ нему не выходитъ. До сихъ поръ съ твоего отъѣзда онъ ни разу не видѣлъ ее… Сегодня раненько я была у него, такъ онъ совсѣмъ сумасшедшій. Началъ рыдать громко, проклиналъ богатство и все тебя вспоминалъ: „какой это прекрасный человѣкъ“! Надька всю ночь писала письмо Виктору въ Кіевъ. Украдкой я прочитала страницу. Ты, говоритъ, образумь Андрея, напомни ему, что это подлость, а я никогда не пойду на подлость… Я, говоритъ, понимаю, откуда пошла эта теорія. (Такъ это она пишетъ). Устраню дескать себя ради ея счастья. Объясни ему, что никакого счастья тутъ не выйдетъ!.. И теорія эта безсмысленная. Голубчикъ, Андрей Николаичъ! Что-же мнѣ дѣлать-то? Вѣдь Масловитый — не мальчикъ; хотя онъ не такъ уменъ, однако пойметъ, наконецъ, что имъ брезгуютъ, и отстанетъ… И что-жъ тогда? Все пропало! Да, вотъ еще что: вчера Надька смѣялась и говорила мнѣ: это все пустяки. Андрей очень меня любитъ, и вы увидите, что онъ скоро самъ прибѣжитъ ко мнѣ и скажетъ: какъ все это было глупо! Не понимаю я вотъ чего, Андрей Николаичъ: раньше я какъ будто замѣчала, словно она не прочь выйти за Масловитаго, только что передъ тобой было стыдно, а теперь вдругъ — на тебѣ! Вотъ чего я не понимаю»…

Ну, я-то хорошо понималъ это. У Наденьки была натура — оппозиціонная, а я нѣсколько грубовато разыгралъ свою роль. Вся бѣда въ томъ, что она замѣтила мое желаніе выдать ее за Масловитаго. Еслибы я повелъ дѣло такъ, чтобы она сама это рѣшила, дѣло приняло-бы другой оборотъ.

Ольга Михайловна все смотрѣла въ окно. Кремчатовъ ходилъ по комнатѣ таинственно, какъ-бы участвуя въ той тайнѣ, которую заключало въ себѣ письмо. Марья Николаевна съ видомъ полнѣйшаго невмѣшательства въ чужія дѣла мыла и вытирала посуду. Я тщательно сложилъ письмо въ маленькій пакетъ и медленно разорвалъ его на мельчайшіе кусочки. Лицо Олениной нервно нахмурилось, въ глазахъ появились искры, предвѣстники слезъ. Кажется, она ждала, что я передамъ ей письмо и была оскорблена. Каждое новое дѣленіе этого письма отзывалось болью въ ея сердцѣ, какъ попраніе ея права знать мои тайны. Однако, она взяла себя въ руки и обратила ко мнѣ свое взволнованное лицо съ напряженно-нервнымъ выраженіемъ.

— Что-нибудь важное? спросила она треснувшимъ голосомъ.

Я разсмѣялся.

— Развѣ ты не знаешь, что все мое важное — здѣсь.

Это «ты», которое я употребилъ здѣсь въ первый разъ, всполошило моего друга — Кремчатова; онъ остановился и глядѣлъ съ крайнимъ недоумѣніемъ.

Затѣмъ я обратился къ Кремчатову:

— Вотъ что, Василій Васильевичъ! Мы вѣдь къ вамъ по важному дѣлу. Вы отличаетесь замѣчательными организаторскими способностями. Я сейчасъ долженъ пойти и выдержать послѣдній экзаменъ… Черезъ полчаса я буду кандидатомъ юридическихъ наукъ… А вы тѣмъ временемъ организуйте нашу свадьбу съ Ольгой Михайловной!.. Мы сегодня вѣнчаемся…

— Ага!.. Вотъ что… Съ удовольствіемъ… Это очень просто!.. говорилъ Кремчатовъ, совершенно неподготовленный къ такому предложенію. Но знаете, до какой степени это оригинально!..

— Надѣюсь и на ваше содѣйствіе!.. сказалъ я, обращаясь къ невѣстѣ моего друга. Она поспѣшно нѣсколько разъ кивнула головой. Видно было, что перспектива свадебныхъ хлопотъ нравилась ей.

— Я думаю, что часа черезъ два мы будемъ совершенно готовы. Вотъ вамъ наши документы! Все въ нихъ въ порядкѣ.

Я передалъ документы Василію Васильевичу и взялся за шляпу. Ольга Михайловна поспѣшно встала и начала собираться. Лицо ея, на которомъ еще сохранились слѣды недавняго волненія, улыбалось всѣмъ — и мнѣ, и Кремчатову, и Марьѣ Николаевнѣ. Мнѣ даже показалось, что это было противъ ея воли, что она сама не знала о томъ, что говоритъ ея лицо. Радость, которая кипѣла въ ней отъ сознанія, что столь долго не приходившее счастье наконецъ пришло, ключемъ выбивалось наружу, органически выливалось въ каждомъ ея движеніи. Тутъ именно было важно, что мы шли вѣнчаться. Можетъ быть, еще три дня тому назадъ она считала себя слишкомъ старой для этого и если у нея и явилась надежда на сочувствіе съ моей стороны, то едва-ли она ожидала чего-нибудь прочнаго и постояннаго. Но я именно хотѣлъ поскорѣе округлить ея счастье, придать ему видъ несомнѣннаго, прочнаго, законченнаго, не исключительнаго, а совершенно похожаго на счастье другихъ. Это было то, чего ей не доставало, по чемъ она томилась въ глубинѣ души и поэтому страшно цѣнила.

Мы оставили Кремчатова въ состояніи полнаго недоумѣнія. Видимо ему хотѣлось разспросить, какъ это случилось, вѣдь для него это казалось внезапнѣе, чѣмъ для насъ; но разспрашивать было-бы не кстати.

— Въ какую-же церковь? спросилъ онъ, когда мы уже были въ дверяхъ.

— Въ какую вамъ угодно, какая вамъ больше нравится! смѣясь отвѣтила Ольга Михайловна.

Она взяла мою руку и прижалась ко мнѣ, какъ вчера. Она вся трепетала отъ радости. Я твердо шелъ, потому что все, что я дѣлалъ, вытекало изъ моего строго обдуманнаго безповоротнаго рѣшенія. Я осуществлялъ весьма важную часть своего плана. Но сознаніе, что я вмѣстѣ съ тѣмъ доставляю несказанное счастье человѣку, который больше всѣхъ нуждается въ этомъ, вдохновляло меня и я самъ былъ въ какомъ-то чаду.

Мы условились, что Ольга будетъ ждать меня въ городскомъ саду. Я провелъ ее туда и усадилъ на скамейку. Былъ жаркій день. Въ воздухѣ стояла душная тишина. Сѣрые отъ покрывавшей ихъ пыли листья акаціи висѣли неподвижно. Тѣнь, которая отъ нихъ падала, не давала никакой прохлады. Шагахъ въ десяти отъ скамейки, посреди небольшой площадки, билъ тонкими разсыпчатыми струйками небольшой фонтанъ; воробьи прилетали, садились почти подъ самую струю, торопливо оглядывались и жадно пили воду. Мальчуганы нагибались и болтались руками въ бассейнѣ, рискуя попасть туда съ головой. На разныхъ скамейкахъ подъ тѣнью все тѣхъ-же запыленныхъ акацій размѣстились няньки и мамки съ спящими въ коляскахъ ребятами. Тутъ-же рядомъ, свѣсивъ головы или откинувъ ихъ назадъ, предавались дремотѣ безпечные обыватели.

— Что-жъ тебѣ пишутъ? вдругъ неожиданно спросила меня Ольга Михайловна, когда я собирался уйти. При этомъ она улыбнулась какъ то особенно кокетливо, съ сомкнутыми губами и прищурила глаза. Я хотѣлъ отвѣтить, что пустяки, но она не дала мнѣ открыть ротъ и продолжала: — Впрочемъ, не говори, это для меня все равно. Ты такой умный и основательный, что не поступилъ бы такъ, если-бъ былъ связанъ тамъ. И если ты мнѣ не сказалъ, значитъ — не стоитъ… Правда?

Признаюсь я былъ въ восторгѣ отъ этого благоразумія, котораго я не ждалъ отъ нея

— Совершенная правда! отвѣтилъ я, протягивая ей руку. Она крѣпко сжала мою руку и промолвила, глядя мнѣ въ глаза все съ той же милой улыбкой: — Ахъ, Андрей, я такъ счастлива, такъ счастлива!..

Потомъ, когда я уходилъ на экзаменъ, она сказала мнѣ вслѣдъ: — смотри же, не забудь какъ-нибудь, что сегодня у насъ вѣнчанье!

И разсмѣялась. Я ушелъ. Можетъ быть, это покажется страннымъ, что я, отправляясь держать послѣдній экзаменъ, отъ котораго до нѣкоторой степени зависѣла моя будущность, совсѣмъ не думалъ объ уголовномъ правѣ. Это происходило отъ моей увѣренности въ своихъ знаніяхъ. Я всегда зналъ предметъ, изъ котораго экзаменовался, поэтому не имѣлъ понятія о томъ, что значитъ трусить передъ профессоромъ. Идти на экзаменъ безъ достаточныхъ знаній — я всегда считалъ это самымъ дурнымъ родомъ лжи.

Я шелъ и мысленно подводилъ краткій итогъ пережитому въ послѣдніе два дня.

Я сталъ явно ухаживать за Ольгой Михайловной подъ вліяніемъ созрѣвшаго во мнѣ, но еще не сознаннаго рѣшенія. Вчера въ тотъ моментъ, когда произошла неожиданная, но столь рѣшительная сцена, я уже чувствовалъ, что долженъ буду жениться на Ольгѣ Михайловнѣ, долженъ не потому, что между нами произошло такое крайнее сближеніе, — она держалась такихъ взглядовъ, которые не позволили бы ей потребовать отъ меня формальнаго брака во что бы то ни стало, — а потому, что это былъ для меня послѣдній шансъ — достигнуть намѣченной цѣли. Я зналъ по разсказу Анны Гавриловны, какую линію поведетъ Наденька. Она слишкомъ вѣрила въ меня и простое мое удаленіе не могло существенно повліять на нее. Оно могло только взбѣсить ее, какъ самовольное распоряженіе ея судьбой, и взбѣсило, о чемъ свидѣтельствуетъ и послѣднее письмо Анны Гавриловны. Я долженъ былъ во что бы то ни стало оскорбить ее.

Я взглянулъ также на свои отношенія къ Олениной. Конечно, это было бы съ моей стороны не совсѣмъ честно принимать въ разсчетъ непрочность ея здоровья. Но я не могъ не имѣть въ виду этого обстоятельства, такъ точно какъ не могъ и устранить его. Не надувать же мнѣ себя, не увѣрять себя въ томъ, что я проживу съ нею сто лѣтъ, когда я зналъ навѣрное, что наше внезапное счастье должно кончиться черезъ годъ, много — два года. Между тѣмъ — какое высокое счастье внесъ я въ жизнь этой бѣдной женщины! И я не нахожу никакихъ причинъ видѣть въ моемъ поступкѣ что-нибудь дурное.

Что касается собственно моего положенія въ этой послѣдней исторіи, то тутъ я открылъ цѣлую Америку. Я открылъ прежде всего, что Ольга Михайловна — очаровательная женщина. Ея порывы такъ страстны, ласки такъ жгучи, что при воспоминаніи о нихъ я вздрагивалъ и кровь бросалась мнѣ въ голову. Наслажденіе, которое я испыталъ съ нею, было до такой степени полное, что я, право, не знаю, чего еще не доставало для того, чтобъ я имѣлъ право сказать: «я люблю». Въ нравственномъ отношеніи мы понимали другъ друга, т. е. я понималъ ее, а она была увѣрена, что меня понимаетъ. Кажется, это все, что нужно для счастья. По крайней мѣрѣ я былъ совершенно счастливъ, когда смотрѣлъ ей въ глаза и жалъ ея маленькую, худенькую ручку. Я думаю, что также счастливъ я былъ бы съ Наденькой, а когда хорошенько поразмыслю, то, вѣроятно, и съ многими женщинами. Мнѣ кажется, что это должно быть сказано относительно всѣхъ на свѣтѣ мужчинъ.

Экзаменъ я, разумѣется, выдержалъ блестящимъ образомъ. Я вернулся въ садъ, но къ моему удивленію не нашелъ Ольги Михайловны на той скамейкѣ, гдѣ оставилъ ее. Я обошелъ весь садъ — онъ былъ не великъ, — но ея не было. Мнѣ пришло на мысль, не завернула ли она въ ресторанъ, помѣщавшійся тутъ же въ отгороженной части сада подъ окрытымъ небомъ. Я зашелъ туда. За мраморными столиками, накрытыми бѣлыми скатертями, сидѣли пять — шесть мужчинъ завтракавшихъ. Недалеко отъ входа заняла столикъ Ольга. Въ ту минуту, когда я вошелъ, она ѣла пирожокъ и запивала краснымъ виномъ. Увидѣвъ меня, она расхохоталась.

— Когда человѣкъ счастливъ, это развиваетъ хорошій аппетитъ… Не хочешь ли со мной позавтракать? Я заказала тебѣ на всякій случай… Майонезъ, бифштексъ и кофе, согласенъ? Я согласился. У меня тоже оказался аппетитъ. Она спросила меня объ экзаменѣ, я отрекомендовался ей кандидатомъ.

— Знаешь, мы должны выпить по бокалу шампанскаго за твое кандидатство, и за все, за все!.. предложила Ольга Михайловна.

Это «за все, за все», она выговорила съ очаровательной экспрессіей, пристально глядя мнѣ въ глаза.

— Нѣтъ, сказалъ я, — только «за все, за все»… Кандидатство вещь довольно обыкновенная, а наше счастье, какъ и вообще счастье на землѣ, необыкновенная вещь!..

Это понравилось ей. Намъ принесли шампанское, мы налили по бокалу и выпили медленно, молча, глядя другъ на друга краснорѣчиво говорящими взорами. Я думалъ о томъ, что на мою долю выпало рѣдкое счастье — быть предметомъ любви женщины, которая копила избытокъ своей нѣжности въ продолженіи многихъ лѣтъ; если эта женщина мила и симпатична, — это большое наслажденіе.

Мы ограничились однимъ бокаломъ. Лакей, которому мы подарили остальную бутылку, предложивъ ему выпить за наше здоровье, сталъ проявлять невѣроятную почтительность. Минутъ черезъ десять мы были у Кремчатова. Онъ съ минуты на минуту поджидалъ насъ и встрѣтилъ насъ на лѣстницѣ. Видъ у него былъ необычайно серьезный. Очевидно, онъ проникся важностью событія.

— У меня все готово: съ священникомъ условился, шафера есть и свидѣтели тоже. Хоть сейчасъ въ церковь!..

Въ его небольшой комнатѣ оказалось душъ десять народу. Когда мы вошли, насъ встрѣтили дружнымъ «ура», которое сопровождалось искреннимъ и доброжелательнымъ смѣхомъ. Все это были члены нашего маленькаго кружка и я имѣлъ лишній случай убѣдиться въ томъ, что меня любятъ. Былъ здѣсь и Вѣтвицкій, но онъ не смѣялся, а сидѣлъ у окна съ довольно мрачнымъ видомъ. Когда мы перездоровались со всѣми — здѣсь между прочимъ было три дамы, — я подошелъ къ нему и протянулъ ему руку.

— Теперь вы понимаете, Вѣтвицкій, нашу вчерашнюю нелюбезность! сказалъ я примирительнымъ тономъ: — когда вы будете у вашей невѣсты наканунѣ вашей свадьбы, предупредите меня, я приду для того, чтобы вы имѣли случай прогнать меня!..

Но моя шутка нисколько не смягчила его. Онъ пожалъ мою руку холодно и отвѣтилъ: — этого кануна никто не дождется! Не такое нынче время, чтобы заниматься подобными пустяками…

Мы усѣлись на извощиковъ и поѣхали въ церковь. Кремчатовъ предводительствовалъ, а Марья Николаевна съ крайнимъ увлеченіемъ хлопотала съ кольцами, со свѣчами и прочими принадлежностями вѣнчанья. Она все боялась, какъ бы не забыть чего-нибудь, очень заботясь о томъ, чтобы все было такъ, «какъ дѣлается у людей». Ея щеки раскраснѣлись, глаза горѣли и вообще она волновалась за себя и за обоихъ насъ.

Ольга Михайловна была тоже взволнована, но это было какое-то скрытое волненіе. Она почти ничего не говорила, не отходила отъ меня и была сосредоточенно серьезна. Компанія шумѣла и галдѣла, точно она была въ десять разъ больше.

Когда мы пріѣхали въ церковь, тамъ было уже десятка два бабъ, между которыми виднѣлись двѣ-три шляпки. Женщины имѣютъ пристрастіе къ чужимъ свадьбамъ; онѣ зашли просто потому, что увидѣли церковную дверь полу-открытой, а увидѣвъ среди церкви столикъ, не могли уже выйти. Всякая свадьба есть глава романа, завязка или развязка, смотря по обстоятельствамъ.

Почтенныя дамы были явно шокированы нашимъ видомъ. Невѣста явилась въ черной юбкѣ и темно-коричневой кофточкѣ, безъ фаты и безъ цвѣтовъ. Туалеты прочихъ дамъ вполнѣ соотвѣтствовали этому. Одна изъ дамъ нашей компаніи была въ очкахъ, — это ужъ совсѣмъ было плохо. Костюмы мужчинъ болѣе соотвѣтствовали случаю. Всѣ были въ сюртукахъ, за исключеніемъ Вѣтвицкаго, который не захотѣлъ разстаться ни съ своей толстой палкой, ни съ своей сѣрой крылатой накидкой. Шафера запаслись даже бѣлыми перчатками, а отъ одного изъ нихъ, который вообще любилъ пофрантить, даже несло сиреневыми духами.

Старый батюшка вышелъ съ крестомъ въ рукахъ и, увидѣвъ насъ, остановился и какъ-бы подумалъ. Кажется, онъ мысленно спрашивалъ себя, можно-ли и вѣнчать-то насъ въ подобномъ видѣ. Но черезъ минуту онъ громко вздохнулъ и началъ служеніе. Съ перваго-же разу я замѣтилъ, что Ольга стояла блѣдная, какъ полотно. Стоя рядомъ съ нею и касаясь ея плеча, я слышалъ, какъ сильно и порывисто стучало ея сердце. Потомъ я замѣтилъ, что глаза ея увлажились и мнѣ показалось, что ей стоитъ большого труда удержаться отъ рыданій. Я видѣлъ, что это просто происходило отъ волненія.

— Ольга, возьми себя въ руки! шепнулъ я ей.

— Я страшно счастлива! отвѣтила она мнѣ страстнымъ прерывистымъ шепотомъ, и въ глазахъ ея загорѣлось пламя.

Къ счастью батюшка скоро окончилъ служеніе, я предложилъ ей руку и, почти шатающуюся, совершенно ослабѣвшую, вывелъ изъ церкви. Здѣсь, подъ вліяніемъ свѣжаго воздуха, она ободрилась и оживилась. Мы пригласили всѣхъ обѣдать въ ресторанъ городского сада, гдѣ утромъ мы пили шампанское. Туда поѣхала вся компанія.

Пока приготовляли столъ, мы ходили по узенькой аллеѣ садика, въ которомъ, впрочемъ, вмѣсто деревьевъ были одни только столы. Кремчатовъ и здѣсь продолжалъ свою роль распорядителя и руководилъ лакеями. Мы ходили попарно, но разговоръ былъ общій. Говорили о морскихъ купаньяхъ и температурѣ воды, что, разумѣется, не имѣло никакого отношенія къ событію. Я шелъ съ Ольгой, къ намъ подбѣжала Марья Николаевна и, взявъ Ольгу подъ руку, стремительно отвела насъ впередъ, такъ что мы отдѣлились отъ остальной компаніи.

— Послушайте, вы, кажется, имѣете вліяніе на Васю! обратилась она ко мнѣ.

Она говорила тихимъ голосомъ, что, повидимому, стоило ей труда, и съ нѣкоторымъ замѣшательствомъ.

— Кажется, да! А что!

— Скажите ему, чтобъ не оттягивалъ…

— Что такое?

— Нашу свадьбу… Понимаете, онъ все откладываетъ, откладываетъ… Все изучаетъ меня… Семь разъ, говоритъ, примѣрь, а одинъ разъ отрѣжь… Это мнѣ ужасно надоѣло!.. Вы ему посовѣтуйте!.. Хорошо? Обѣщаете?

— Отлично, съ удовольствіемъ! Непремѣнно посовѣтую!..

— Ну, спасибо!

Она крѣпко пожала мнѣ руку, даже какъ-то потрясла ее и совершенно сконфуженная убѣжала куда-то.

— Очень ей хочется замужъ, бѣдненькой! сказалъ я.

— Мнѣ тоже, промолвила Ольга и громко расхохоталась.

— Только она, кажется, не очень умна…

— О, сегодня рѣшительно всѣ умны, добры и прекрасны!..

Очевидно, моя подруга была въ безконечно-оптимистическомъ настроеніи. Я очень былъ радъ этому. Я самъ, вѣроятно, подъ этимъ впечатлѣніемъ, ощущалъ въ груди безмятежное спокойствіе, хотя у меня были причины тревожиться.

Теперь, когда я такъ близко сошелся съ Ольгой, я, право, не зналъ, люблю-ли я Наденьку. Когда я былъ съ нею, я чувствовалъ къ ней страстное влеченіе, но то-же самое чувство вызывала во мнѣ близость Ольги, только оно выражалось яснѣй, опредѣленнѣй и напряженнѣй, вѣроятно отъ того, что оно развилось внезапно, быстро и получило разрѣшеніе. Къ Ольгѣ я чувствовалъ глубокую симпатію, мнѣ хотѣлось постоянно доставлять ей удовольствіе, оказывать ей услуги, выслушивать ея жалобы и утѣшать ее, совершенно такъ, какъ и Наденьку.

Обѣдь прошелъ очень весело. Кремчатовъ ѣлъ мало и все время до шампанскаго имѣлъ сосредоточенный видъ. Это объяснилось очень просто. Онъ былъ большой любитель экспромтовъ и впродолженіи всего обѣда сочинялъ свой экспромтъ. Едва только передъ нашими глазами мелькнула золоченая головка пузатой бутылки, какъ мой другъ уже торжественно всталъ и, вытянувъ впередъ свою коротенькую руку, началъ экспромтъ, который оказался ужасно длиннымъ. Онъ началъ съ какой-то аналогіи, которую заимствовалъ изъ исторіи среднихъ вѣковъ, но я не могу поручиться, что эту исторію онъ не сочинилъ тутъ-же на мѣстѣ. Во всякомъ случаѣ онъ кончилъ благополучно, возвысивъ голосъ и крикнувъ: «Да будетъ-же полна жизнь нашихъ друзей счастьемъ совершенно такъ, какъ полонъ этотъ бокалъ шампанскимъ виномъ!»

Разумѣется, всѣ крикнули «ура» и началось чоканье. Когда усѣлись по мѣстамъ, поднялся Вѣтвицкій и свирѣпо объявилъ, что онъ не признаетъ этого тоста.

Мы крикнули «ура» и пошли чокаться съ Вѣтвицкимъ. Всѣ хохотали до упаду, а онъ вытиралъ потъ съ своего лба. Торжество длилось еще часа два. Говорили рѣчи и тосты сначала по порядку, а потомъ всѣ разомъ. Я пилъ очень мало, а Ольга выпила одинъ бокалъ. Когда мы со всѣми распрощались, я отвелъ въ сторону Кремчатова и поблагодарилъ его за хлопоты.

— Когда-же ваша свадьба, Василій Васильевичъ? спросилъ я его.

— О, на этотъ счетъ у меня особенные принципы, отвѣтилъ онъ: — я еще недостаточно изучилъ свою невѣсту и не открылъ еще ей всего себя. Понимаете-ли, совмѣстная жизнь возможна тогда, когда мы знаемъ другъ друга наизусть!..

— Какъ заданный урокъ?

— Именно, какъ заданный урокъ!

Исполняя желаніе Марьи Николаевны, я посовѣтовалъ ему поскорѣе выучить свой урокъ.

— Я постараюсь, смѣясь, отвѣтилъ онъ.

Я началъ говорить еще тише:

— Послушайте! Вы, конечно, не сомнѣваетесь въ моей искренности. Вы понимаете, что изъ-за того только, что я выбралъ себѣ въ жены другую женщину, мнѣ не зачѣмъ рвать добрыя отношенія съ Турчаниновыми. Но Ольга этого, можетъ быть, не пойметъ, я предпочитаю объ этомъ не говорить ей. Надо щадить ея нервы, для того, чтобы продлить ея жизнь. Письма, которыя вы получите для меня, передавайте лично мнѣ. Она не должна знать о нихъ!..

— Я это вполнѣ понимаю! сочувственно сказалъ Кремчатовъ и многозначительно пожалъ мнѣ руку.

— Потомъ, если вы будете имѣть случай… конечно, не отъ моего имени — довести до свѣдѣнія Турчаниновыхъ… Вѣдь имъ не мѣшаетъ это знать…

Онъ еще разъ пожалъ мою руку. Мы сѣли въ экипажъ вдвоемъ съ Ольгой. Она крикнула всѣмъ: «merèi, господа!» и извощикъ повезъ насъ прямо на ея дачу.

X.

Было уже темно, когда мы пріѣхали на дачу. Я зажегъ спичку и увидѣлъ въ первой комнатѣ тетушку, сидѣвшую въ креслѣ и спавшую безмятежнымъ сномъ.

— Бѣдная, она голодна! сказала Ольга.

Тетушка продолжала спать. Мы зажгли лампу и свѣчу въ другой комнатѣ. Ольга пошла въ кухню и, такъ какъ кухарки не оказалось дома (въ двухъ верстахъ стоялъ лагерь), то она распалила деревянный уголь для того, чтобы разогрѣть молочную кашу для тетушки.

— Тетушка, а тетушка! проснитесь! будила она ее.

Тетушка съ трудомъ подняла тяжелыя морщинистыя вѣки.

— Вы проснулись?

— А что тебѣ, милая?

— Тетушка! Я сегодня вышла замужъ!!.

— Что, что, что?

— Вышла замужъ! Обвѣнчалась! громко надъ самымъ ухомъ тетушки трубила Ольга.

— Что ты? Не вѣрю!

— Клянусь вамъ, тетушка! Вотъ смотрите: вы видите — вотъ мужчина? Это Андрей Николаичъ!

Старуха видимо напрягала всѣ силы своего зрѣнія.

— Какъ будто вижу!

— Смотрите-же, я его цѣлую… Это мой мужъ!

И Ольга прижалась ко мнѣ и звонко поцѣловала меня въ губы. Тетушка нетерпѣливо заерзала въ креслѣ. Она улыбнулась какой-то плачевной улыбкой и тихо, почти беззвучно засмѣялась.

— Правда?! Не то спросила, не то изумилась она и поманила меня къ себѣ рукой. Я подошелъ и наклонился. Она схватила обѣими руками мою голову и поцѣловала меня въ лобъ.

— Спасибо тебѣ!.. Она вѣдь золотая!..

Эта новость до того взволновала тетушку, что она весь вечеръ не погружалась въ дремоту, съ жадностью ѣла свою кашку и пила съ нами чай, и при этомъ все просила, чтобы я поилъ ее. Иногда она разрѣшалась какой-нибудь фразой, выражавшей обрывокъ ея мыслей.

— Я думала, она ужъ не выйдетъ!.. говорила она. Потомъ послѣ долгаго молчанія прибавила: — всякому жить хочется!..

Послѣ чаю ее уложили въ постель. Она спала во второй комнатѣ, изъ которой не было отдѣльнаго выхода.

Было часовъ одиннадцать, когда мы вышли въ садъ. Ночь была лунная; тонкія вѣтви изъ важно покачивались изъ стороны въ сторону, колеблемыя тихимъ вѣтромъ. Въ дачкахъ, которыхъ въ саду было множество, уже спали. Гдѣ-то въ саду раздавался отрывистый свистокъ. Это послѣдній поѣздъ подходилъ къ городу. Вдали серебрилось безконечное море и слышался спокойный шумъ вѣчно плещущихся о берегъ волнъ. Воздухъ былъ пропитанъ острымъ ароматомъ какой-то пахучей травы. Мы шли медленно, молча, не чувствуя потребности говорить. О чемъ думала Ольга, я не знаю, что-же до меня, то я былъ во власти этой очаровательной ночи. Я чувствовалъ, что рядомъ со мной идетъ и опирается на мою руку женщина, которая вся живетъ одной любовью ко мнѣ, и такъ какъ эта женщина была молода и красива, то я наслаждался. «Что такое счастье?» думалъ я. «Я человѣкъ положительный и, конечно, не обманывалъ себя, когда думалъ, что люблю Надю. Да, я люблю ее и знаю, почему люблю. И тѣмъ не менѣе, я поразительно счастливъ, идя рука объ руку съ этой женщиной и чувствуя трепетное біеніе ея сердца». И мнѣ казалось, что любовь, это выдумка. Ее всегда можно создать при благопріятной обстановкѣ.

— Нѣтъ, я не умру, я не умру! тихо сказала Ольга и сжала мою руку.

Потомъ она заговорила съ какимъ-то здоровымъ и веселымъ задоромъ: Она вовсе не больна. Это ей казалось. Грудь ея болѣла оттого, что тамъ слишкомъ много было любви, которая давила ее своей массой. И вотъ она теперь чувствуетъ, какъ отдаетъ мнѣ накопившуюся годами любовь, и грудь ея начинаетъ дышать привольно, легкія расправляются, сердце получаетъ свободу биться полнымъ темпомъ. Какъ оно стучитъ теперь, послушай! Во всемъ организмѣ она ощущаетъ могучій приливъ энергіи, бодрости, здоровья. Нѣтъ, она не умретъ, она проживетъ долго.

Эту ночь мы не спали. Утомленный хлопотливымъ днемъ, полнымъ впечатлѣній, я чувствовалъ потребность отдыха. Но Ольга не позволяла мнѣ и думать о снѣ.

— Какъ можно заснуть, когда въ груди такъ много счастья? Мнѣ жаль этихъ часовъ, когда я буду спать и не буду сознавать этого счастья. Мнѣ кажется, что я уже больше никогда не буду спать. Не правда-ли ты чувствуешь то-же самое?

Я подтвердилъ. Я этого не чувствовалъ, но я зналъ, что это обидѣло-бы ее. Я предоставилъ ей полную свободу «сознавать свое счастье». Она ласкала меня, смотрѣла мнѣ въ глаза, сравнивала мои глаза съ моремъ, съ небомъ, съ лѣсомъ, со всѣмъ, что она знала прекраснаго. Она волновала меня и я испытывалъ наслажденіе.

— Мы будемъ смотрѣть зарю и восходъ солнца. Знаешь, мнѣ теперь все кажется новымъ, точно я ничего этого не видѣла. Весь міръ является мнѣ въ новомъ освѣщеніи!

Когда взошло солнце, мы пошли спать. Это было нарушеніемъ моихъ привычекъ. Тысячу разъ я начиналъ чувствовать утомленіе, но Ольга обдавала меня огнемъ своей страсти, и я сгоралъ вмѣстѣ съ нею.

Мы проснулись, когда пробило три часа по-полудни. Тетушка была въ полной увѣренности, что мы и сегодня ѣздили въ городъ и терпѣливо голодала. Ольга не хотѣла вставать. Она выпрямилась, лежа на спинѣ, натянула одѣяло до подбородка, и, прищуривъ глаза, глядѣла на меня, нѣжилась и хохотала, какъ бы удивляясь тому, что все это такъ, что я, мужъ ея, сижу у ея головы, любуюсь ея шелковистыми черными волосами, раскиданными по бѣлому фону подушки и поглаживаю ея лобъ. Я убѣждалъ ее вставать, она смѣялась и объявила, что не тронется съ мѣста и не ударитъ пальцемъ о палецъ, хотя бы ей пришлось пролежать до завтра. Это значило, что я долженъ былъ одѣть ее, и я исполнилъ это до мельчайшихъ подробностей. Она была въ восторгѣ.

— Знаешь, это удивительно, какъ все мѣняется, и до какой степени изъ каждой ничтожной вещи, на которую мы не обращали вниманія, можно извлекать наслажденіе. Я всегда одѣвалась машинально, да и всѣ такъ одѣваются. Теперь вотъ ты одѣваешь мнѣ чулокъ и это цѣлая маленькая поэма! Наслажденіе въ одѣваніи чулка! Знаешь, я этого даже не ожидала…

Ея восторгу и удивленію не было конца. Пока мы одѣвались, пили чай, наступили сумерки; вечеръ мы провели на террассѣ, ночь, разумѣется, опять не спали, ходили къ самому морю, сидѣли на пескѣ; всюду мы находили достаточно поводовъ прійти въ восторгъ, умилиться — и въ саду, и въ морѣ, и на небѣ и на землѣ. Мы не дождались зари. Вдругъ сорвавшійся порывистый вѣтеръ загналъ насъ въ комнату. И въ этомъ отыскалась особенная прелесть — прятаться вдвоемъ отъ бури, — запершись въ маленькой комнаткѣ, плотно занеревъ ставни и окна, прислушиваясь къ свисту вѣтра и прижимаясь другъ къ другу. На другой день мы встали раньше — часовъ въ двѣнадцать; Ольга никакъ не могла опредѣлить, какой это былъ день; она потеряла счетъ днямъ. Да и мнѣ не сразу удалось припомнить, что это пятница!

Двое сутокъ прожили мы, не справляясь о томъ, что дѣлается на свѣтѣ. Когда я одѣлъ Ольгу и взялся за ключъ, чтобы отпереть дверь на террасу, я подумалъ, что счастье удивительно эгоистично и, припоминая все, что произошло у насъ въ эти два дня, не могъ припомнить рѣшительно ничего такого, что свидѣтельствовало-бы о томъ, что мы — разумныя существа.

— Ого! Это недурно! раздалось на террасѣ, когда я распахнулъ дверь. Это былъ Кремчатовъ и къ моему удивленію съ нимъ явился и Вѣтвицкій. Они объяснили, что сидятъ здѣсь съ десяти часовъ, успѣли сходить къ морю и выкупаться. Появленіе Кремчатова сразу повернуло меня къ прошлому. Я зналъ, что онъ ужъ успѣлъ побывать тамъ. И передо мной вдругъ во всю величину вырисовалась громадность шага, который я сдѣлалъ съ такой бѣшеной рѣшимостью. А что, если я невѣрно разсчиталъ? Мнѣ казалось, что я хорошо изучилъ Надю. Я былъ совершенно увѣренъ, что знаю ее, знаю, какъ она должна поступить въ томъ или другомъ случаѣ. Въ глубинѣ души у нея живетъ страстное желаніе обладать богатствомъ, она сама не знаетъ объ этомъ. Принципы, которые она усвоила, подавляютъ это желаніе, мѣшаютъ ему принять ясныя очертанія и занять первенствующую роль. Необходимъ сильный эффектъ, необходимо взбѣсить ее, вывести изъ себя, страшно поссорить съ прошлымъ. Это послужитъ для нея извиненіемъ въ ея собственныхъ глазахъ; ей будетъ казаться, что она мститъ за оскорбленное самолюбіе, и такимъ образомъ суровый принципъ будетъ обойденъ, обманутъ. Таковъ былъ мой разсчетъ. Но если тутъ есть хоть малѣйшая ошибка, которую я не замѣтилъ, все могло разлетѣться прахомъ.

Я предупредилъ Ольгу о приходѣ гостей, она привела комнату въ порядокъ. Вѣтвицкій вошелъ къ ней, а я остался съ Кремчатовымъ.

— Есть для васъ два слова! таинственно сказалъ мнѣ Кремчатовъ и указалъ по направленію къ саду. Мы отошли шаговъ на двадцать.

— Я былъ тамъ сегодня. Но оказывается, что вы уже сами сообщили имъ. Да? Старуха такъ мнѣ сказала. Говоритъ: мы знаемъ, Андрей Николаичъ извѣстилъ насъ. Передайте, говоритъ, сожалѣніе, что не можемъ ихъ лично поздравить, потому что Наденька нездорова… И вотъ это письмо!..

Какова моя Анна Гавриловна? Могъ-ли я думать, что у нея отыщется столько предусмотрительности? Но я не могъ понять, кто успѣлъ такъ скоро сообщить имъ. У меня явилось подозрѣніе, что это Вѣтвицкій, который, конечно, былъ увѣренъ, что дѣлаетъ этимъ мнѣ величайшее зло. Нади Кремчатовъ не видѣлъ. Она просто не вышла къ нему.

Признаюсь, я съ страшнымъ волненіемъ взялъ въ руки письмо. И въ это самое время сквозь вѣтви деревьевъ послышались голоса Ольги и Вѣтвицкаго. Очевидно, они вышли на террасу. Я положилъ письмо въ карманъ и, взявъ Кремчатова подъ руку, направился къ дачѣ. Вѣтвицкій не могъ простить Ольгѣ, что она опустилась до увлеченія личнымъ счастьемъ.

— Еще мѣсяцъ тому назадъ вы говорили, что мы обязаны жить для ближняго!.. упрекалъ онъ мою жену.

— Ахъ, я почти десять сознательныхъ лѣтъ живу для ближняго, и ничего для него не сдѣлала. Теперь я стану жить для себя, можетъ быть — и ему что-нибудь перепадетъ! отвѣтила Ольга.

— Браво, браво! отлично сказано! кричалъ и апплодировалъ Кремчатовъ. Ему очень понравился отвѣтъ Ольги. Я боялся, что этотъ разговоръ, который я находилъ скучнымъ, затянется надолго. Между тѣмъ въ карманѣ у меня лежалъ отвѣтъ на мои сомнѣнія; мнѣ хотѣлось поскорѣе уловить минуту, чтобы прочитать письмо.

— Послушайте, Вѣтвицкій, мѣсяца три тому назадъ вы мнѣ намекали, что влюблены въ меня. Если-бы я вамъ сочувствовала, вы отказались-бы отъ меня?

Вѣтвицкій не ожидалъ такого прямого вопроса и ограничился отвѣтомъ. — Я, это другое дѣло, я, совсѣмъ особъ статья!..

— Нѣтъ, вы скажите прямо: отказались-бы? приставала Ольга.

— Признаюсь, не отказался-бы! сказалъ Вѣтвицкій, и его красивые глаза загорѣлись блескомъ.

— Но это было-бы ради ближняго? продолжала Ольга. Она сегодня была безпощадна. Кремчатовъ опять привѣтствовалъ ее апплодисментами. Я замѣтилъ въ лицѣ Вѣтвицкаго недоброе выраженіе. Этотъ человѣкъ былъ столько-же обидчивъ, сколько навязчивъ. Малѣйшее удачное замѣчаніе на его счетъ бѣсило его вѣроятно потому, что онъ былъ не настолько уменъ, чтобъ отпарировать его сразу.

— Можетъ быть, ты, Ольга, останешься съ гостями? Мнѣ надо навѣдаться въ университетъ, узнать когда будутъ готовы дипломы! сказалъ я.

— Нѣтъ, нѣтъ, я съ тобой! поспѣшно отвѣтила Ольга. — Гости извинятъ!

Мнѣ это не понравилось. Я всегда былъ человѣкомъ общественнымъ, но люблю въ то же время иногда оставаться одинъ. Мнѣ кажется, что для всякаго необходимо нѣсколько часовъ въ день одиночества. Я по крайней мѣрѣ могу серьезно мыслить только когда одинъ. Вотъ уже около трехъ дней я былъ лишенъ одиночества и моя прежняя увѣренность начала подтачиваться сомнѣніями. Кромѣ того, мнѣ необходимо было прочитать письмо, чего я не рѣшался сдѣлать при Ольгѣ.

— Но видишь-ли, мой другъ, мнѣ придется пробыть тамъ около часу. Ты будешь ждать на улицѣ…

— Ну что-жъ, подожду!.. Эка важность!

Пришлось согласиться. Мы поѣхали всѣ. Въ городѣ мы разстались съ Кремчатовымъ, — онъ спѣшилъ къ Марьѣ Николаевнѣ. Вѣтвицкій остался съ Ольгой на улицѣ продолжать свой споръ.

Едва я вступилъ въ широкій вестибюль университета, гдѣ бродили въ ожиданіи десятка три студентовъ, какъ почувствовалъ на душѣ необыкновенную легкость. Освобожденный отъ сладостнаго контроля любящихъ взоровъ, я поспѣшилъ воспользоваться свободой и распечаталъ письмо. Ко мнѣ подходили товарищи, здоровались, разговаривали со мной, но это мнѣ не мѣшало читать, потому что никому не было дѣла до того, что мнѣ пишутъ и откуда. Кто-то поздравилъ меня съ женитьбой и выразилъ изумленіе по поводу того, что я женился на Олениной, тогда какъ моей невѣстой всѣ считали Турчанинову. Но я зналъ, что по этому поводу еще сто разъ услышу выраженія изумленія. Анна Гавриловна писала:

«Окажу тебѣ, Андрей Николаичъ, что я уже совсѣмъ потерялась. Характеръ у Наденьки дьявольскій. Ужъ чего я не говорила ей? Говорила, что ты нашелъ себѣ богатую невѣсту и значитъ — ты подлецъ, — не вѣритъ; говоритъ — этого не можетъ быть, я его знаю и знаю, куда онъ клонитъ. Ходитъ блѣдная и ничего не ѣстъ. Масловитаго уже четвертый день видѣть не хочетъ. Знаешь что, Андрей Николаичъ, брось ты это, не бывать этому! пріѣзжай»!

Тутъ стояла подпись Анны Гавриловны, которая была зачеркнута. Потомъ начиналось съ новой строчки.

«Господи, что ты надѣлалъ!? Зашелъ къ намъ Вѣтвицкій и говоритъ: а знаете, вашъ Андрей Николаичъ вчера обвѣнчался съ Олениной! Не вѣрите, такъ — я самъ былъ на свадьбѣ!.. И говоритъ съ такимъ злорадствомъ. Я, какъ стояла, да такъ чуть не повалилась. Рѣшительный ты человѣкъ, Андрей Николаичъ! Этого Вѣтвицкаго я сейчасъ спровадила, а къ Надькѣ боюсь на глаза показаться. Какъ я ей скажу? Однако-же вечеромъ подошла къ ней и говорю: Надюша, говорю, — вотъ я тебѣ говорила, что онъ подлецъ, такъ оно и оказалось. Андрей-то Николаичъ вчера обвѣнчался… Она такъ и вздрогнула. — Обвѣнчался, говорю, съ Олениной… Она, словно ожидала этого, даже не вскрикнула, только спросила: съ Олениной? и больше ничего. А сама — словно ее лихорадка бьетъ, вся дрожитъ, на щекахъ красныя пятна появились, глаза, какъ у звѣря, и по комнатѣ бѣгаетъ. Такъ цѣлый вечеръ ни слова и не сказала. А на слѣдующій день встала — веселая такая, цѣлый день смѣялась, а о томъ ни слова. Масловитый былъ, такъ даже мнѣ неловко сдѣлалось. Вышла къ нему и говоритъ: Ну, вы, говоритъ, еще больше потолстѣли!.. Онъ сконфузился, а она цѣлый вечеръ издѣвалась на счетъ его толстоты; онъ, бѣдный, только потѣлъ да краснѣлъ. А когда уходилъ, я его проводила и онъ крѣпко пожалъ мнѣ руку и сказалъ: презираетъ меня Надежда Алексѣевна! А я вотъ какъ люблю ее!.. и слезы у него навернулись. Ужъ теперь и совсѣмъ не знаю, что будетъ. Господи, Господи»!

Не зналъ и я, что будетъ. Главное, чего я боялся, это чтобъ Масловитый не пришелъ въ отчаяніе. Тогда, пожалуй, онъ махнетъ рукой. Нѣтъ, я рѣшительно колебался и терялъ почву подъ ногами.

Швейцаръ подалъ мнѣ письмо; я взглянулъ на штемпель: «Кіевъ» и рука Виктора. Воображаю, сколько здѣсь гнѣва и добродѣтельныхъ упрековъ. Я хотѣлъ, было, заразъ ужъ прочитать и это письмо, но мнѣ сдѣлалось неловко. Эта необходимость отъ кого-то скрываться тяготила меня. Я рѣшилъ раскрыть письмо при Ольгѣ и этимъ самымъ ввести хорошій принципъ невмѣшательства. Я знаю, что она очень ревнива. Сначала ее это покоробитъ, но потомъ, благодаря повторенію, она свыкнется.

Когда я вышелъ на улицу, Вѣтвицкій прощался. Повидимому, онъ хотѣлъ избѣжать прощанья со мной, чѣмъ, безъ сомнѣнія, желалъ выразить презрѣніе къ моей особѣ. Я сдѣлалъ видъ, что не замѣчаю этого и онъ ушелъ передъ самымъ моимъ носомъ.

— Мы обѣдаемъ въ ресторанѣ? сказала Ольга.

Я собрался отвѣчать ей, но въ это время мое вниманіе привлекла проѣхавшая мимо карета, запряженная парой замѣчательно красивыхъ рысаковъ. Сидящаго въ ней нельзя было разглядѣть. Но я зналъ, кому принадлежали эти рысаки, и мгновенно у меня въ головѣ родилась мысль.

— Да, да, разумѣется — въ ресторанѣ. Ты или туда, въ садъ, знаешь, гдѣ мы обѣдали, а я черезъ четверть часа буду.

— Андрей, это ужасно!..

— Ольга, дружокъ, я былъ-бы очень счастливъ, еслибъ у меня не было дѣлъ… Надо подумать о будущемъ… Завтра я записываюсь въ адвокаты… Ну, потерпи четверть часа… Мнѣ самому безъ тебя грустно!

— Правда?

— Разумѣется, правда! При этомъ я улыбнулся, должно быть, очень искренно и любовно, потому что Ольга дружески пожала мнѣ руку и сказала: — мнѣ хочется, чтобъ ты поцѣловалъ меня.

— Ну, до свиданья! Черезъ четверть часа! сказалъ я и поцѣловалъ ее въ губы. Это смутило ее, потому что было на улицѣ, но вмѣстѣ съ тѣмъ показалось ей очаровательнымъ.

— Иди же, да поскорѣй! сказала она, любовно глядя мнѣ въ слѣдъ.

XI.

Я быстро направился на Круговую улицу, взялъ извощика и поѣхалъ къ дому Масловитаго. Швейцаръ встрѣтилъ меня довольно недружелюбно.

— Никого не принимаютъ. Заѣхали на полъ-часа. Не совсѣмъ здоровы и очень разстроены! сказалъ онъ.

Я настаивалъ, говорилъ, что у меня дѣло, не терпящее отлагательствъ. Это заявленіе сдѣлало слугу еще болѣе грубымъ. Такъ именно говорили всѣ, приходившіе къ Масловитому просить пособія, а такихъ охотниковъ на крупицу отъ его милліоновъ было очень много и ихъ дѣла всегда не терпѣли отлагательства. Швейцаръ принялъ меня за одного изъ нихъ. Тогда и я съ своей стороны принялъ экстренныя мѣры. Я обругалъ его болваномъ и мерзавцемъ, вынулъ свою карточку и сказалъ повелительнымъ тономъ, чтобъ ее сію же минуту доложили хозяину. Это хорошо подѣйствовало. Черезъ минуту меня вѣжливо, и съ видомъ извиненія провели наверхъ, но широкой мраморной лѣстницѣ, застланной великолѣпнымъ малиновымъ ковромъ. Я прошелъ рядъ огромныхъ комнатъ, также какъ и на дачѣ безъ толку установленныхъ кучей дорогой рѣдкостной мебели, всякихъ бездѣлокъ и въ особенности часовъ, и вошелъ въ кабинетъ. Этотъ кабинетъ до мелочей было похожъ на тотъ, въ которомъ принималъ меня Масловитый на дачѣ. Тотъ-же тяжелый письменный столъ, тотъ-же низенькій книжный шкафъ и клеенчатая кушетка. Видно было, что хозяинъ обладалъ скудной фантазіей и очень дорожилъ своими небогатыми идеями. Масловитый встрѣтилъ меня вздохомъ.

— Я вамъ очень, очень радъ!.. Ахъ, Андрей Николаичъ, я очень несчастливъ!

Эта послѣдняя фраза въ моихъ ушахъ прозвучала какой-то дикой насмѣшкой. Человѣкъ, обладающій милліонами, пятьдесятъ лѣтъ вкушавшій утонченнѣйшее наслажденіе во всевозможныхъ видахъ, нашелъ, наконецъ, возможность сказать «я очень несчастливъ», по поводу того, что ему не удалось обнять одну изъ самыхъ обыкновенныхъ дѣвушекъ, ровно ничѣмъ не выдающуюся. Сколько разъ онъ заключалъ въ свои объятія женщинъ во сто разъ красивѣе Нади! Я не допускалъ, чтобы онъ цѣнилъ въ ней умъ или добродѣтель. Развѣ цѣломудріе и то лишь съ точки зрѣнія заманчивости его, какъ вещи, которую, какъ принято думать, нельзя купить за деньги.

Масловитый сильно измѣнился съ тѣхъ поръ, какъ я его видѣлъ. Онъ, разумѣется, не похудѣлъ и не поблѣднѣлъ, это было почти невозможно. Но лицо его сдѣлалось какимъ-то измятымъ и осунулось; отъ этого оно, конечно, ничего не выиграло. Онъ усадилъ меня въ кресло, а самъ ходилъ по комнатѣ въ нервномъ возбужденіи.

— Вы сами виноваты! сказалъ я.

— Чѣмъ-же? чѣмъ? Объясните! Научите! Вы, несмотря на свою молодость, такъ хорошо знаете человѣческое сердце!

— Да, да, вы виноваты! Будемте говорить прямо. Увлечься вами Надежда Алексѣевна не можетъ. Ни наружность, ни лѣта ваши, конечно, не соотвѣтствуютъ ея идеалу. Разумѣется, у васъ есть большая сила — это богатство. Надежда Алексѣевна человѣкъ и ей свойственны человѣческія слабости. Ничего нѣтъ дурного въ томъ, что ей хочется пожить хорошо и привольно, какъ можно только жить съ милліономъ въ рукахъ. Но ни одна порядочная женщина не сознается себѣ въ этомъ. Ей все-таки нужно чѣмъ-нибудь отвести глаза, нужно за что нибудь зацѣпиться. Ну, скажите, что вы ей посулили положительнаго? Я васъ люблю и отдаю вамъ мои богатства? Ха, ха! Первое, я васъ люблю, ее, конечно, соблазнить не можетъ, а второе — богатство, это именно и есть то, что нужно замазать… Посулите ей какое-нибудь грандіозное дѣло, которое облагодѣтельствуетъ человѣчество… Что нибудь этакое идейное, хотя-бы и совсѣмъ невыполнимое. Все равно изъ этого ничего не выйдетъ. Но нужно, чтобы вы дали пищу ея благороднымъ стремленіямъ; она сейчасъ-же ухватится за это и скажетъ себѣ: я дѣлаю это ради великаго дѣла. Счастье человѣчества стоитъ моей жизни! Ха, ха, ха, ха! Развѣ вы не знаете, сколько дѣлишекъ обдѣлано съ тѣхъ поръ, какъ стоитъ свѣтъ подъ знаменемъ, на которомъ было написано: «счастье человѣчества?..» Притомъ это нехорошо, что вы передъ нею пасуете. Вы должны импонировать на нее твердостью, увѣренностью въ своей силѣ и даже нѣкоторой небрежностью…

Онъ остановился передо мной съ выраженіемъ почтительнаго изумленія.

— Скажите, Андрей Николаичъ, сколько вамъ лѣтъ?

— Двадцать шесть!

— Изумительно! Можно-ли, глядя на насъ двоихъ, догадаться, что вы — мой гувернеръ? Вы разсуждаете такъ, какъ будто прожили три жизни!..

— Это вамъ кажется потому, что вы не прожили ни одной. Вы теперь только дѣлаете первый шагъ и видите, какъ это трудно. По моему, живетъ только тотъ, кто на каждый свой шагъ проливаетъ каплю крови. Я съ десяти лѣтъ долженъ былъ думать о себѣ и о своемъ будущемъ. Жизнь по-неволѣ сдѣлала меня философомъ.

— Знаете что? сказалъ нерѣшительно Иванъ Евсеичъ: — конечно, я не имѣю никакого права предлагать это… Но еслибъ вы на время уѣхали куда-нибудь… Ну, заграницу, напримѣръ… Вѣдь за средствами остановки нѣтъ. Моя касса къ вашимъ услугамъ… Мнѣ кажется, что ваше присутствіе смущаетъ ее.

Я разсмѣялся.

— Вѣдь вотъ вы думали, что нашли самое радикальное средство, дальше котораго и идти нельзя. А между тѣмъ я давно уже ушелъ дальше этого. Вы и не подозрѣваете…

— Нѣтъ, не подозрѣваю!

— Ну, вотъ видите, я женился!

На лицѣ Масловитаго выразился испугъ.

— Что вы? что вы?

— Что-же васъ тутъ удивляетъ?

— Да все, все… Какъ-же такъ? Какая-нибудь недѣля! Да что вы, право! Вы шутите!

Я самымъ убѣдительнымъ тономъ заявилъ, что не шучу.

— Но это уже черезъ-чуръ!

Онъ даже сѣлъ отъ изумленія и смотрѣлъ на меня дѣтски недоумѣващими глазами, какъ человѣкъ, совершенно сбитый съ толку.

— Я не шучу, Иванъ Евсеичъ! еще разъ подтвердилъ я.

— Но какъ-же это? Эта женщина… если она молода…

— Моя жена молода, она почти красавица и любитъ меня безумно!

— Но вы, вы!

— Увѣряю васъ, что съ нею я не чувствую ничего, кромѣ наслажденія… Но это другой вопросъ. Важно, что я женился, и слѣдовательно сжегъ корабли. Надежда Алексѣевна это знаетъ.

— Она знаетъ?

— Знаетъ, и вамъ остается только дѣйствовать. Вы видите, Иванъ Евсеичъ, что я ни передъ чѣмъ не останавливаюсь. Дайте-же мнѣ слово, что и вы не бросите дѣла на половинѣ, не придете въ отчаянье, не махнете рукой.

— Даю, даю!.. Дѣйствительно вы принесли уже всего себя въ жертву. Вы поразительно благородный человѣкъ! Гм… Жениться, когда любишь другую! Связать себя на всю жизнь… Характерецъ-же у васъ!..

Я предоставилъ ему удивляться моему характеру и ушелъ, сообщивъ все-таки, что мой адресъ въ университетъ. Я поспѣшилъ въ ресторанъ. Письмо отъ Виктора лежало у меня въ карманѣ, но такъ какъ я зналъ, что чтеніе его доставитъ Ольгѣ маленькую непріятность, то оставилъ это на послѣ обѣда, не желая ей портить аппетитъ. Ольга заказала обѣдъ и скучала, но обрадовавшись моему приходу, забыла объ этомъ.

— Это третій счастливый обѣдъ въ моей жизни! весело сказала она.

Всѣ эти дни она рѣшительно ни о чемъ не думала и не говорила, какъ только о своемъ счастьи. Ей казалось, что и я долженъ былъ точно также думать и чувствовать. Она напоминала ребенка, котораго забросали новыми, еще не виданными имъ игрушками; онъ думаетъ, что весь міръ въ восторгѣ отъ его игрушекъ также точно, какъ и онъ самъ.

— Извини пожалуйста! сказалъ я, я отниму у тебя двѣ минуты!

Я вынулъ письмо и распечаталъ. Ольга не сказала ни слова, но взглянувъ на нее искоса, я замѣтилъ, что ее чуть-чуть передернуло. Губки ея сжались и около глазъ появились складочки. Безъ сомнѣнія, она хотѣла-бы, чтобы у меня не было никакихъ дѣлъ и никакихъ сношеній съ людьми. Безъ сомнѣнія, въ глубинѣ души она чувствовала уколъ самолюбію, когда рядомъ съ заботой о ней, я заботился еще о чемъ-то другомъ, интересовался другими людьми. Любовь вообще не практична. Тѣмъ не менѣе я съ спокойнымъ видомъ читалъ письмо. Оно было не длинно, но энергично:

«Отказываюсь вѣрить тому, что сообщила мнѣ сестра. Удивляюсь и не понимаю, какъ въ твоей здоровой головѣ, всегда отличавшейся здравомысліемъ, могла родиться такая, дикая мысль! Помилуй Богъ! Моя сестра, отдающая свое тѣло за милліоны, да что-же это такое? Не нужно-ли сойти съ ума прежде, чѣмъ посовѣтовать такую вещь? Что общаго между нею и этимъ господиномъ? Она готовилась къ скромной трудовой карьерѣ, а онъ жуиръ, не знающій, что такое трудъ; она — полная силъ, едва только знакомящаяся съ жизнью, а онъ — растратившій всѣ силы и приносящій ей одну одышку; она почти красавица, онъ почти уродъ. Отдать себя такому человѣку, не все-ли это равно, что пойти на содержаніе къ милліонеру? Нѣтъ, Андрей, эта гнусная мысль пришла тебѣ въ голову благодаря какой-то чудовищной ошибкѣ. Никогда этого не будетъ, чтобъ моя сестра сразу забыла то, къ чему горячо стремилась — честный труженическій удѣлъ, скромное служеніе ближнему. Поспѣши образумиться, Андрей, иначе мы болѣе никогда не пожмемъ другъ другу руки. За сестру я увѣренъ. Она неспособна сдѣлать подобную подлость. Но если-бы, чего я никогда не могу допустить, она это сдѣлала, то, конечно, я пересталъ-бы считать себя ея братомъ. Повторяю: ради нашей давнишней дружбы — приди въ разумъ. Твой Викторъ».

Я внутренно хохоталъ, читая это дружеское посланіе. Во первыхъ, оно запоздало, потому что я обѣдалъ съ моей женой и мнѣ ужъ никоимъ образомъ нельзя было прійти въ раѣумъ, а во вторыхъ, въ немъ не было ничего, кромѣ трескучихъ фразъ, которыхъ я самъ могъ написать въ десять разъ больше. Ни одного разумнаго довода; удивительно, какъ бѣденъ мозгъ моего друга Виктора. Я протянулъ стаканъ съ виномъ по направленію къ стакану Ольги и сказалъ:

— Выпьемъ, милый другъ!

Ольга взяла стаканъ, мы чокнулись, но она была неспокойна и глядѣла въ сторону. Въ ея большихъ глазахъ свѣтилась та самая грусть, которая прежде не сходила съ ея лица. Мнѣ сдѣлалось больно. Зачѣмъ омрачать ея счастливые дни?

— Ольга! а вѣдь это большой порокъ ревность! сказалъ я, пододвинувши свой стулъ поближе къ ней.

— Знаю! сказала она и разсмѣялась сквозь слезы.

— Хочешь, я сейчасъ излечу тебя? Вотъ возьми и прочитай!

Я положилъ передъ нею письмо, она взяла его, бережно свернула и положила мнѣ въ карманъ; она какъ-то сразу оживилась и начала смѣяться надъ самой собой. Я зналъ, что она не станетъ читать, между тѣмъ этотъ пріемъ сразу поддержалъ въ ней увѣренность во мнѣ. Грусть уже прошла и она называла глупостью свой недавній порывъ.

— Все равно, я никому тебя не отдамъ, мой милый! страстно шептала она, прижимаясь ко мнѣ, когда мы ѣхали домой въ коляскѣ.

XII.

— Знаешь, Ольга, намъ надо нѣсколько иначе устроиться! Посчитаемъ-ка наши средства!

Дѣйствительно, это было необходимо. Мои средства были невелики, я получалъ около ста рублей въ мѣсяцъ процентовъ на капиталъ, положенный въ банкъ еще моимъ дѣдомъ. Дѣдъ мой былъ незначительный землевладѣлецъ одной изъ южныхъ губерній. Когда онъ женился и у него родился первый сынъ, ему пришла въ голову хорошая мысль. Онъ положилъ въ банкъ ничтожную сумму съ тѣмъ, чтобы она досталась первому его внуку отъ перваго сына. Этимъ внукомъ былъ я. Отецъ мнѣ не оставилъ ничего. Съ десяти лѣтъ я, очутившись на рукахъ у моей двоюродной тетки, жившей скудной пенсіей, долженъ былъ познакомиться съ нуждой, и въ двѣнадцать лѣтъ я уже давалъ урокъ за три рубля въ мѣсяцъ. Такая жизнь тянулась до двадцати одного года, когда я получилъ свою ренту въ качествѣ перваго внука отъ перваго сына моего дѣда. Я благословлялъ остроуміе моего дѣда, потому что къ этому времени мой капиталъ возросъ до двадцати тысячъ. У Ольги было тоже около этой суммы. Земелька ея находилась въ рукахъ арендатора, который дѣлалъ съ нею, что хотѣлъ, и давалъ Ольгѣ, сколько ему вздумается. У нея былъ братъ, жившій въ деревнѣ; объ этомъ человѣкѣ я имѣлъ самое смутное понятіе. Ольга говорила о немъ съ благоговѣніемъ, но я никакъ не могъ ясно представить себѣ, что это за человѣкъ. Я зналъ только, что онъ роздалъ крестьянамъ свою землю и самъ собственноручно обрабатывалъ небольшой кусокъ земли.

— Ты познакомишься съ нимъ, ты самъ увидишь! говорила она.

Онъ пріѣзжалъ въ городъ осенью, послѣ уборки хлѣба, и заѣзжалъ къ ней. Я долженъ былъ дожидаться осени, чтобы увидѣть этого страннаго человѣка.

Въ сложности — наши средства давали сумму, на которую можно было очень мило устроиться. Я не привыкъ къ комфорту, но та обстановка, которая была у насъ на дачѣ, возмущала меня. Въ двухъ комнатахъ, было всего двѣ кровати, два стола и нѣсколько стульевъ. Какія-то корзины исправляли роль комода. Все это было грубое, базарное. Ольга жила въ мірѣ своихъ неудавшихся мечтаній и ничего этого не замѣчала. Но когда человѣкъ дѣлается счастливымъ, у него является потребность комфорта.

— Да, это ужасно! согласилась она. Надо устроиться!..

Двухъ комнатъ намъ было совсѣмъ мало. Я не могъ обходиться безъ кабинета. Кромѣ того, нужна была пріемная, такъ какъ у меня будутъ кліенты. Нужна была спальня, столовая и отдѣльная комната для тетки. Рѣшено было взять квартиру въ пять комнатъ и купить кой-какую мебель. Мы съ Ольгой посвятили два дня на исканіе квартиры. Она была очень разборчива, чего я отъ нея не ожидалъ. Никакъ нельзя было угодить ей распредѣленіемъ комнатъ.

— Нѣтъ, непремѣнно, непремѣнно, чтобы кабинетъ былъ рядомъ съ спальней!

Она на этомъ настаивала, и если кабинетъ выходилъ въ столовую, квартира не годилась. Она не допускала мысли, что я могу заниматься дальше отъ нея, чѣмъ въ сосѣдней комнатѣ. Наконецъ, мы нашли квартиру и заказали мебель. Мнѣ было предоставлено заказывать что угодно, но кабинетъ — нѣтъ, кабинетъ Ольга должна была устроить мнѣ по собственному плану.

— Здѣсь вотъ будетъ стоять письменный столъ. Погоди, хорошо-ли онъ будетъ освѣщенъ?

Она ставила примѣрно стулъ, садилась и убѣждалась, что освѣщеніе будетъ хорошее. Здѣсь кушетка. Мы обтянемъ ее темносинимъ джутомъ съ малиновой ниткой, это будетъ красиво. Этажерка… У тебя много книгъ?

— Масса!..

— Ну, тогда этажерка не годится. Поставимъ стеклянный шкафъ!..

Она обсуждала и примѣряла каждую мелочь моего кабинета; это доставляло ей удовольствіе. Я не могу сказать, чтобы это и для меня было безразлично. Я видѣлъ, что она вся проникнута заботой обо мнѣ, о моихъ удобствахъ и это мнѣ было пріятно.

Мы устроились, но такъ какъ дачный сезонъ еще былъ почти вначалѣ, то оставили за собой дачу и рѣшили жить попеременно то въ городѣ, то на дачѣ. Тетка не могла мѣшать намъ вести скитальческій образъ жизни. Она была до такой степени нетребовательна, что если бы о ней не подумали два дня, она все это время продремала бы въ своемъ креслѣ и не попросила бы ѣсть. Я перенесъ всѣ свои пожитки въ нашу квартиру. Ольга встрѣтила ихъ съ восторгомъ. Моя простая чернильница была признана необычайно-изящной и удобной, прескверные часы съ будильникомъ оказались лучше всякаго хронометра и были поставлены на самомъ видномъ мѣстѣ. Что же касается моихъ книгъ, то всѣ онѣ были найдены необыкновенно умными, хотя это были обыкновенныя книги по юриспруденціи, которой Ольга никогда не интересовалась. На все это Ольга переносила тѣ чувства, которыя питала ко мнѣ и я могъ прямо выводить заключеніе, что она отъ меня въ восторгѣ. Съ какою-то особенною нѣжностью она, въ качествѣ хозяйки, приняла въ свое вѣдѣніе мое бѣлье и мой несложный гардеробъ. Она съ потѣшнымъ удивленіемъ разсматривала мой фракъ, объясняя, что никакъ не могла представить его, какъ отдѣльную единицу.

— Я никогда не видѣла фрака, я видѣла только мужчинъ во фракѣ.

Такъ прошло четыре дня. Все это время внутри у меня копошилась тревога. Я не получалъ никакихъ извѣстій отъ Турчаниновыхъ. Это было странно. Не можетъ быть, чтобы тамъ ничего не случилось. Если ничего хорошаго, то что-нибудь дурное. Дѣло такъ обострилось, что не могло тянуться въ одномъ и томъ же положеніи. Но вотъ, наконецъ, я увидѣлъ изъ окна нашей городской квартиры Кремчатова, который почти бѣжалъ, запыхавшись и толкая прохожихъ. Я видѣлъ, что онъ остановился у нашего входа, и пошелъ ему навстрѣчу. Не дожидаясь звонка, я открылъ дверь. Ольга была въ спальнѣ. Она вбивала въ стѣну гвозди и не слышала, какъ вошелъ Кремчатовъ. Я взглянулъ на него вопросительно. Этотъ человѣкъ, не зная въ чемъ дѣло, сдѣлался какъ бы участникомъ заговора. Онъ понималъ мои взгляды.

— Надежда Алексѣевна заболѣла! отрывисто и тихо сказалъ онъ. Въ это время Ольга вышла къ намъ. Кремчатовъ, съ явнымъ умысломъ — завелъ разговоръ о какомъ-то интересномъ гуляньи, которое предстояло въ одномъ изъ загородныхъ садовъ.

— Это называется «праздникъ розъ». Дамамъ при входѣ будутъ поднесены великолѣпные букеты изъ розъ… Три оркестра военной музыки, хоръ и пѣсенники…

— Какъ это непріятно — передъ свадьбой заболѣть! сказалъ я: — ты слышала? Надежда Алексѣевна заболѣла!?.

Ольга поблѣднѣла. Со дня нашей свадьбы о Наденькѣ мы не упоминали ни однимъ словомъ. Мнѣ даже показалось, что она умышленно избѣгала говорить о ней.

— Турчанинова? Что-же съ ней? спросила она. Кремчатовъ былъ огорошенъ. Какъ истый заговорщикъ, онъ не допускалъ, чтобы можно было при Ольгѣ по какому бы то ни было поводу упоминать о Наденькѣ. Но я считалъ, что разговоръ о ея болѣзни въ особенности съ сожалѣніемъ, что это произошло передъ свадьбой, не представляетъ ничего особеннаго, между тѣмъ мнѣ нужно узнать, что это за болѣзнь.

— А вотъ Василій Васильевичъ разскажетъ намъ, что у Надежды Алексѣевны?

— Я думаю, что ничего опаснаго. Она, положимъ, въ постели, но на столько бодра, что можетъ писать. Мнѣ даже было предложено подождать, пока она напишетъ письмо своему брату Виктору, и я опустилъ его въ ящикъ… Былъ тамъ докторъ Аларчинъ — знаете — Семенъ Семенычъ? Сказалъ, что нервное потрясеніе, результатъ безсонныхъ ночей.

Я не разспрашивалъ, въ полной увѣренности, что это сдѣлаетъ за меня Ольга. И я не ошибся.

— Воображаю состояніе ея жениха! сказала она.

— О, да! прибавилъ я: вѣдь онъ влюбленъ въ нее, какъ котъ!..

— Масловитый тамъ… Да, онъ очень взволнованъ… Сидитъ у ея постели и все твердитъ, что съ ума сойдетъ, если она не встанетъ!..

«Браво, браво»! чуть не закричалъ я вслухъ. Мнѣ хотѣлось хлопать въ ладоши. Значитъ, онъ уже допущенъ. Ну, теперь дѣло его пойдетъ на ладъ. Въ дни болѣзни будутъ оцѣнены его доброе сердце и собачья привязанность. Ужъ онъ, конечно, окружилъ ее царскимъ уходомъ и, если Надя пролежитъ дня три-четыре, успѣетъ сдѣлаться тамъ своимъ человѣкомъ. Ничто такъ не сближаетъ людей, какъ ухаживаніе во время болѣзни. Масловитый, которому никакъ не удавалось достаточно сильно выразить свое чувство словами, имѣетъ случай доказать его на дѣлѣ. Онъ не поспитъ двѣ-три ночи, что можетъ только принести пользу его комплекціи, будетъ по цѣлымъ часамъ смотрѣть ей въ глаза. Надя встанетъ и у нея готовъ мотивъ для извѣстнаго шага: — благодарность. Я думаю, что это именно такъ случится. Я совершенно увѣренъ, что и Анна Гавриловна такъ думаетъ, иначе она била-бы тревогу и писала-бы мнѣ письма.

— Теперь я вамъ скажу новость, заявилъ въ заключеніе Кремчатовъ. Вы видите вотъ это?

Онъ указалъ на массивное кольцо, украшавшее его палецъ. Мы, разумѣется, видѣли.

— Неужели вы женились? спросили мы оба.

— Нѣтъ, я только обручился! Свадьба назначена черезъ десять дней. Я надѣюсь, что вы сдѣлаете мнѣ честь…

Мы, конечно, выразили удовольствіе и обѣщали. Свадьба будетъ церемонная.

Кремчатовъ вмѣстѣ съ безнадежнымъ стремленіемъ къ оригинальности имѣлъ роковое влеченіе къ самымъ обыкновеннымъ шаблонамъ. Я увѣренъ, что онъ всю жизнь не былъ-бы спокоенъ, еслибы его свадьба совершилась безъ всякаго ухаживанія, безъ обрученья, безъ музыки съ танцами и безъ параднаго ужина, — какъ это было съ нами.

— Значитъ, вы вполнѣ закончили курсъ взаимнаго изученія? спросилъ я.

— О, да! Могу сказать, что мы знаемъ другъ друга до мельчайшихъ подробностей. Вступая въ бракъ, мы не рискуемъ встрѣтить неожиданности. Я пойду въ церковь также спокойно, просто и увѣренно, какъ сажусь каждый день за обѣденный столъ!..э

XIII.

Я не могу сказать, чтобы семейная жизнь стѣсняла меня. Пока я встрѣчалъ въ ней только одно большое неудобство: Ольга никакъ не соглашалась признать мою индивидуальность. Когда я отправлялся куда-нибудь по дѣлу и заявлялъ ей объ этомъ, она одѣвала шляпку и говорила:

— Ну, что-жъ; я готова, идемъ! и обязательно сопровождала меня. Она останавливалась по возможности ближе къ тому мѣсту, гдѣ былъ я. Если я входилъ во дворъ, она стояла въ подворотнѣ, если я подымался по лѣстницѣ, она ждала на ступенькѣ. Подобные эпизоды всегда тяготили ее, она отпускала меня съ сожалѣніемъ, и лицо ея выражало такое отчаяніе, словно я уѣзжалъ на нѣсколько недѣль. Когда-же я возвращался, она встрѣчала меня восторгомъ, какъ послѣ долгой разлуки.

Когда я садился въ своемъ кабинетѣ за письменный столъ писать, она становилась за моей спиной и, обнявъ обѣими руками мою шею, молча слѣдила за моей рукой. Иногда я начиналъ ходить по комнатѣ, обдумывая что-нибудь, не имѣющее никакого отношенія къ нашему житью; она присоединялась ко мнѣ, дружески охватывала меня за талію и сопровождала меня, вполнѣ увѣренная, что я думаю о томъ-же, о чемъ и она, то есть приблизительно на тему: какъ хорошо намъ быть вмѣстѣ!.. Она и не подозрѣвала, что подъ-часъ во время такой прогулки мои мысли были Богъ знаетъ гдѣ, въ груди у меня закипала тревога и я забывалъ, что она — тутъ, рядомъ со мной. Будь на ея мѣстѣ другая женщина, я, пожалуй, протестовалъ-бы, но она дѣлала все это съ такой безконечной нѣжностью, въ ея взорѣ столько было привязанности, что одно ея прикосновеніе смягчало мою тревогу.

Ольга рѣшительно поправилась. Я замѣтилъ, что она почти перестала кашлять, блѣдность, которая меня такъ пугала прежде, почти исчезла съ ея лица; она сама наблюдала, что немножко толстѣетъ.

— Если бы всѣ были счастливы, больныхъ не было-бы на землѣ!.. радостно говорила она. Вообще въ нашей квартирѣ никогда не умолкала рѣчь о счастьи во всевозможныхъ комбинаціяхъ. Это могло-бы надоѣсть, если бы говорилось съ цѣлью теоретической, но Ольга говорила отъ избытка чувства; она просто изливалась.

Что до меня, то я чувствовалъ себя хорошо. Если я не былъ влюбленъ, то всегда былъ пріятно взволнованъ. Влюбленные, исполненные страсти взоры Ольги вызывали во мнѣ страстное волненіе.

Одинъ разъ только Ольга заставила меня встревожиться. Это именно въ тотъ день, когда былъ у насъ Кремчатовъ и когда я при ней завелъ рѣчь о болѣзни Наденьки. Весь день и вечеръ она была блѣдна и почти не говорила со мной. Я не могъ понять: неужели этотъ разговоръ могъ вызвать въ ней ревность?

Я ждалъ, что она сама заговоритъ объ этомъ, но она упорно молчала и, кажется, была очень несчастна. Я рѣшился заговорить первый.

— Какъ тебѣ не стыдно, Ольга? сказалъ я, подсѣвъ къ ней.

Она прижалась ко мнѣ и всплакнула.

— Стыдно, стыдно! Но что-жъ подѣлаешь, когда я не могу простить ей?

— Чего?

— Что ты любилъ ее когда-то!..

И при этихъ словахъ она сама разсмѣялась и вытерла слезы. Я тоже смѣялся; этимъ и кончился весь инцидентъ. Мы совершенно помирились.

Нечего и говорить, что всѣ эти дни Ольга ничего не читала. Попадавшіяся ей книги она шутя швыряла въ сторону и смѣясь называла ихъ своими кровными врагами.

— За что ты ихъ такъ? спрашивалъ я.

— Онѣ слишкомъ долго обманывали меня! Я искала въ нихъ успокоенія, онѣ все обѣщали, а дать его не могли… Богъ съ ними, я имъ прощаю.

Изъ знакомыхъ насъ посѣщалъ только Вѣтвицкій, который мнѣ ужасно надоѣлъ. До сихъ поръ я не имѣлъ случая наблюдать его такъ часто. Я не могъ понять, какъ можно быть до такой степени однообразнымъ и неизобрѣтательнымъ. Казалось, онъ ничего не зналъ, кромѣ одной евангельской заповѣди, изъ которой слѣдовало, что надо отдавать свою жизнь на служеніе ближнему. Съ этой точки зрѣнія онъ неизмѣнно порицалъ личное счастье. Меня удивляла и Ольга, которая, несмотря на то, что была, казалось, ко всему равнодушна, кромѣ моей особы, горячо спорила съ нимъ по два часа сряду.

Меня онъ просто таки не признавалъ и обращался со мной очень грубо. Я, разумѣется, не претендовалъ на него за это. Въ часы этихъ продолжительныхъ споровъ я пользовался нѣкоторой свободой. Я могъ уходить въ другую комнату, лежать одиноко на кушеткѣ, ходить изъ угла въ уголъ. Я ихъ не слушалъ и, забывая объ ихъ присутствіи, пользовался этимъ временемъ, чтобы приводить въ порядокъ свои мысли.

Вотъ уже три недѣли прошло со дня нашей свадьбы. Кромѣ извѣстія, принесеннаго тогда Кремчатовымъ, я не получалъ съ того берега никакихъ свѣдѣній. Однажды я зашелъ въ университетъ и мнѣ подали телеграмму отъ Виктора. Она гласила: «Спѣшу выразить тебѣ мое негодованіе и презрѣніе. Мы больше не знакомы».

Этотъ лаконическій комплиментъ относился, конечно, къ моей женитьбѣ. Отсюда я заключилъ, что Наденька обсуждала это обстоятельство и писала о немъ Виктору. Благородный юноша возмутился, это вполнѣ естественно и его «негодованіе и презрѣніе» нисколько меня не обижали.

Просить Кремчатова, чтобъ онъ съѣздилъ туда, я не хотѣлъ, тѣмъ болѣе, что онъ былъ совершенно поглощенъ приготовленіями къ своей свадьбѣ. Онъ бѣгалъ но городу, какъ угорѣлый. Мы встрѣчали его разъ десять на день.

— Можете себѣ представить! восклицалъ онъ съ искреннимъ волненіемъ: — до сихъ поръ фрачная пара не готова!

— Да вѣдь у васъ есть отличный фракъ! Зачѣмъ вамъ было заказывать?

— О, что вы? Развѣ можно вѣнчаться въ старомъ фракѣ? Весь мой туалетъ долженъ быть дѣвственъ, какъ моя невѣста! совершенно серьезно возразилъ онъ.

Въ другой разъ онъ хлопоталъ о кольцахъ, въ третій — о каретахъ, и при этомъ видъ у него былъ до такой степени торжественный, что, казалось, обрядъ вѣнчанья уже начался. За два дня до свадьбы къ намъ забѣжала Марья Николаевна. Она была въ восторгѣ, что дѣло приходитъ концу.

— Вы не можете себѣ представить, какъ это меня интересуетъ! шепнула она Ольгѣ.

— То есть, что собственно?

— Да вотъ это… Какъ это замужемъ!.. Вдругъ сдѣлаешься дамой…

При этомъ отъ нея вѣяло жаромъ, вся она горѣла, толстыя щеки были красны, глаза блестѣли. Вообще видно было, что она понимаетъ гораздо больше, чѣмъ это ей казалось. Ольга сказала ей, что романъ сдѣлается скучнымъ, если она заранѣе узнаетъ его конецъ, и этимъ отдѣлалась отъ нея. Между тѣмъ было ясно, что Марья Николаевна пришла съ цѣлью получить нѣсколько практическихъ совѣтовъ.

Въ этотъ-же вечеръ мы получили изящно отпечатанные на глазированной бумагѣ съ золоченными краями пригласительные билеты, сообщавшіе, что Василій Васильевичъ Кремчатовъ и Марья Николаевна Крючкова, по случаю своего бракосочетанія тамъ-то и тогда-то, почтительнѣйше просятъ каждаго изъ насъ отужинать вмѣстѣ съ ними въ ресторанѣ «Сѣверная звѣзда». Приглашеніе поставило насъ въ затруднительное положеніе. У Ольги не было соотвѣтствующаго случаю платья. Но Кремчатовъ, забѣжавшій къ намъ на другой день утромъ узнать, получили-ли мы приглашеніе, сказалъ, что это ничего, что будутъ и другія лица изъ нашего кружка и что вообще онъ чуждъ предразсудковъ. Признаюсь, мнѣ порядочно таки не хотѣлось идти на эту свадьбу. Я вообще избѣгаю неподходящаго ко мнѣ общества, но Ольга настаивала. Ей казалось, что это будетъ очень забавно. Такъ какъ у нея не было параднаго платья, то я нашелъ неудобнымъ одѣть фракъ и облачился въ черный сюртукъ, а она выбрала самый веселый изъ имѣвшихся у нея цвѣтовъ — розовый. Въ такомъ видѣ мы отправились въ церковь. Первое, что насъ поразило, это блестящее освѣщеніе; были зажжены оба паникадила, въ церкви стояла уже изрядная толпа. Мы заняли скромное мѣсто среди публики и смотрѣли, какъ строго систематически въ церковь входили румяныя дѣвицы въ легкихъ газовыхъ платьяхъ всевозможныхъ цвѣтовъ, но разумѣется — радостныхъ оттѣнковъ; ихъ вводили дебелые и упитанные кавалеры во фракахъ и бѣлыхъ перчаткахъ; явился Кремчатовъ. Онъ вошелъ твердой, почти царственной поступью, съ глубоко сосредоточеннымъ задумчивымъ видомъ, не глядя по сторонамъ. Онъ былъ блѣденъ и, какъ казалось, взволнованъ. Пѣвчіе очень громко пропѣли ему псаломъ. Наконецъ, замахали платками, заволновались. Кремчатовъ величественно направился къ порогу и ввелъ въ церковь за руку толстую, раскраснѣвшуюся и сіяющую отъ радостнаго волненія Марью Николаевну. Она была вся въ бѣломъ, съ гирляндой цвѣтовъ на головѣ, съ длиннѣйшей фатой, доходившей до земли; пѣвчіе встрѣтили ее еще громче, чѣмъ Кремчатова, а когда они кончили, начался обрядъ.

— Ты знаешь, это имѣетъ свою прелесть! шепнула мнѣ Ольга, — во всемъ этомъ, особенно въ нарядѣ невѣсты, есть что-то необычайно праздничное… Какъ-то чувствуется, что такого праздника въ твоей жизни больше уже никогда не будетъ!..

Я наблюдалъ за Кремчатовымъ. Онъ видимо былъ проникнутъ всею серьезностью своего шага, внимательно вслушивался въ молитвы и не отвлекался въ сторону. Марья Николаевна, наоборотъ, выражала нетерпѣніе, переступала съ ноги на ногу, оглядывалась, шепталась съ подругами и даже тихонько смѣялась, закрывая ротъ ладонью. Она пробовала заговорить съ Кремчатовымъ и раза два сообщила ему что-то на ухо, но онъ словно и не слышалъ, стоялъ неподвижно и съ неподвижнымъ лицомъ, со взоромъ, устремленнымъ въ одну точку. Вѣнчанье кончилось, они поцѣловались, сходили къ алтарю, ихъ стали поздравлять, пожимали имъ руки, цѣловались съ ними. Потомъ все это размѣстилось въ экипажахъ и уѣхало въ «Сѣверную звѣзду».

— Не пойти-ли намъ домой? спросилъ я Ольгу, когда мы вышли изъ церкви.

Было часовъ десять вечера. Ночь стояла тихая и свѣтлая. Я предпочелъ-бы отправиться въ городской садъ, гдѣ нѣмецкія пѣвицы исполняли веселыя пѣсенки. Но Ольга ни за что не согласилась.

— Они обидятся, они насъ вѣнчали, и вдругъ мы не пойдемъ!..

Пришлось уступить. Все-таки я настоялъ на томъ, чтобы пойти часамъ къ двѣнадцати, т. е. къ ужину. Часа два мы гуляли по улицамъ.

Когда мы вошли въ залъ, кавалеры устанавливали стулья для своихъ дамъ и искали визави. Насъ встрѣтилъ Кремчатовъ, очень обрадовался и сейчасъ-же повелъ представлять своему тестю. Николай Егорычъ Крючковъ оказался господиномъ лѣтъ за пятьдесятъ; фигура у него была гигантская. Плечистый, плотный, высокій и краснощекій, онъ выглядѣлъ сорокалѣтнимъ молодцомъ. Въ черной бородѣ едва-едва просвѣчивали сѣдины, на головѣ уцѣлѣли всѣ волосы — густые и длинные, на концахъ вьющіеся. Онъ былъ въ длинномъ сюртукѣ, въ высокихъ сапогахъ, съ всученными въ голенищи штанами; вообще сейчасъ можно было догадаться, что онъ принадлежитъ къ торгующей братіи и я смутно припоминалъ, что видѣлъ его гдѣ-то за прилавкомъ. Было совершено непонятно, какимъ образомъ Кремчатовъ попалъ къ нему въ зятья. Одинъ видъ этого господина ясно показывалъ, что внѣ прилавка для него не существуетъ поэзіи. Мадамъ Крючкова, которой мы также были представлены, оказалась совсѣмъ старухой съ блѣднымъ, сморщеннымъ лицомъ, на которомъ отражались слѣды многочисленныхъ женскихъ болѣзней. «Народила дюжину ребятъ и спасовала», думалось при видѣ этого лица.

Это былъ первый случай, что Ольга добровольно разлучилась со мной. Она ушла куда-то съ Марьей Николаевной, а я остался съ Крючковымъ.

— Танцовать не изволите? почтительно обратился ко мнѣ Николай Егорычъ. Я замѣтилъ, что онъ съ особенною почтительностью обращался со всѣми знакомыми Кремчатова. Ихъ, впрочемъ, было немного, такъ какъ большинство изъ нашего кружка на лѣто разъѣхались. Я замѣтилъ Мишурина, плотная фигура котораго большею частью вертѣлась около буфета, — Карцева, изящно одѣтаго, томнаго и кокетливаго, онъ танцовалъ, — и Вѣтвицкаго, который рѣшился оставить свою крылатку въ передней и былъ въ темно-синемъ пиджакѣ и розовомъ галстухѣ. Онъ собралъ вокругъ себя порядочную компанію изъ прикащиковъ и обморочивалъ ихъ своей ученостью. Аудиторія его уже порядочно выпила и, кажется, издѣвалась надъ нимъ, принимая его за дурачка, потому что изъ дебелыхъ глотокъ часто раздавался хохотъ, а онъ ораторствовалъ. Мнѣ ужасно хотѣлось послушать, о чемъ онъ проповѣдуетъ, но неловко было оставить любезнаго тестя. Притомъ-же я былъ почти увѣренъ, что едва онъ увидитъ меня, какъ тотчасъ замолчитъ.

Я отвѣтилъ, что никогда не танцую. — Вотъ нашъ Василій Васильевичъ тоже не танцуетъ. Головастый онъ, страсть.

Я не понялъ и взглянулъ вопросительно. — Это вы насчетъ этого слова — головастый? сталъ пояснять тесть: — это… какъ-бы сказать… съ большимъ умомъ человѣкъ! Говоритъ какъ — заслушаешься! Бывалый тоже. Такой молодой, а уже свѣтъ изъѣздилъ.

— Да, онъ путешествовалъ! сказалъ я въ видѣ реплики.

— Да какъ-же! Въ Испаніи былъ! Да-съ! И таланты имѣетъ. Рисуетъ… Онъ вотъ свою женку, Машу, списалъ у насъ… Цѣлыхъ два мѣсяца онъ ее ежедневно въ позицію сажалъ, и списалъ. Оно, положимъ, не такъ-то похоже, да вѣдь лицо-то человѣчье не легко схватить… И польки, кадрели сочиняетъ — первый сортъ! Я, знаете, самъ довольно несвѣдущъ, а одначе почитаю способныхъ людей. У меня завсегда для нихъ первое мѣсто. Вы не смотрите, что я такой, какъ-бы сказать, въ родѣ быка… Не менѣе того у меня въ головѣ мысли есть и люблю поразсуждать, на чемъ, напримѣръ, земля держится…

Изъ дальнѣйшаго объясненія Николая Егорыча оказалось, что онъ чуждъ предразсудка на счетъ китовъ и многое другое. Я понялъ, что и онъ выпилъ.

Понялъ также и то, какимъ оружіемъ аттаковалъ Кремчатовъ эту крѣпость.

За ужиномъ мы сидѣли рядомъ съ Ольгой. Она разсказала мнѣ, что Марья Николаевна вся дрожитъ отъ волненія. Вѣтвицкій оставилъ свою проповѣдь и началъ усердно ѣсть и еще усерднѣе пить. Подъ конецъ ужина онъ былъ совершенно пьянъ, но все-таки поднялся, взялъ бокалъ и началъ плести околесную на счетъ того, что жениться въ наше время постыдно.

— Его надо вывести! тихонько сказалъ я одному изъ своихъ сосѣдей, и четыре рослыхъ прикащика исполнили мой совѣтъ съ большимъ знаніемъ дѣла.

Кажется изъ всего огромнаго общества только мы съ Ольгой были трезвы. Послѣ ужина мы ушли. Кремчатовъ ужасно долго жалъ намъ руки и благодарилъ насъ. Марья Николаевна была въ такомъ волненіи, что начала плакать; ее утѣшали, такъ что мы ушли не попрощавшись съ нею.

— Странная пара! воскликнула Ольга на улицѣ.

— Отчего? Кремчатовъ, конечно, взялъ за своей толстушкой не одну тысячу, значитъ онъ поправитъ свои дѣла; а когда дѣла идутъ хорошо, люди всегда могутъ быть счастливы, если они не очень глупы!..

— Ты думаешь?

— Я думаю, что еслибъ у насъ съ тобой было не двѣсти, а только двадцать въ мѣсяцъ, наше счастье было-бы ровно въ десять разъ скромнѣе.

— Это что за математика? Ха, ха, ха!..

— Математикѣ слишкомъ мало придаютъ значенія. Если-бы люди могли всегда составлять строго-математическую пропорцію между своими цѣлями и своими силами, не было-бы слезъ на землѣ. Надо считать каждую каплю крови и даже каждую каплю пота…

Я сказалъ это не для краснаго словца. Въ моей жизни въ самомъ дѣлѣ математика играла важную роль.

XIV.

На другой день, часовъ въ двѣнадцать дня, у насъ были молодые Кремчатовы. Они пришли прощаться. Въ тотъ-же день въ три часа отходилъ пароходъ, который долженъ былъ увезти ихъ въ Крымъ. Василій Васильевичъ былъ солиденъ и удивительно серьезенъ, къ чему его обязывало положеніе главы семейства. Марья Николаевна была немножко блѣдна и глядѣла какъ-то конфузливо. Мужа она называла Васенькой и даже Василькомъ.

— Мы проѣздимъ всего три недѣли, важно объяснялъ Кремчатовъ: это необходимо. Счастье, знаете, требуетъ уединенія… Потомъ мы вернемся уже прямо въ нашу новую квартиру. Разумѣется, здѣсь ее отыщутъ и обставятъ безъ насъ… Вы понимаете, что эту мелкую композиторскую работу я брошу. Я теперь обдумываю либретто и музыку для оперы, которая сдѣлаетъ мнѣ имя… Я собираю матеріалъ. Кстати, такъ какъ сюжетъ взятъ изъ эпохи татарскаго ига, я воспользуюсь нашимъ путешествіемъ по Крыму и кое-что запишу изъ татарскихъ мелодій. У истиннаго художника ни одно движеніе не пропадаетъ даромъ. Каждый его шагъ — это буква его поэмы, тактъ его симфоніи, мазокъ картины.

Въ это-же время Марья Николаевна отозвала Ольгу въ другую комнату и, чуть не плача, говорила:

— Посовѣтуйте Васенькѣ, упросите его не ѣхать! Ну, что за радость — таскаться… Успѣемъ когда-нибудь послѣ… И какая уже это любовь — въ дорогѣ…

Ольга совѣтовала, но безуспѣшно. Кремчатовъ повторялъ, что счастье требуетъ уединенія. Это было рѣшено безповоротно, тѣмъ болѣе, что ему необходимо собрать кое-какой матеріалъ. Марья Николаевна распрощалась съ нами съ самымъ печальнымъ видомъ.

Всѣ эти эпизоды занимали меня очень мало, но все-таки болѣе или менѣе отвлекали мои мысли отъ главнаго. Мы проводили время довольно однообразно. Ольга не отпускала меня ни на шагъ отъ себя. «Это медовый мѣсяцъ», смѣясь говорила она. Ночевали мы большею частью въ городѣ, но дни проводили на дачѣ. Увѣривъ себя, что болѣзнь Наденьки должна привести къ желанному результату, я тѣмъ не менѣе испытывалъ муки ожиданія и, пожалуй, сомнѣнія. Меня начинало снѣдать желаніе во что бы то ни стало узнать, что тамъ дѣлается; я сильно подозрѣвалъ, что въ университетѣ есть письмо на мое имя, но рѣшительно не могъ придумать повода сходить туда. Тутъ я почувствовалъ, что Кремчатовъ былъ мнѣ необходимъ. Я безъ него, какъ безъ рукъ и, признаюсь, я предалъ проклятію его свадебное путешествіе.

Это было дня черезъ четыре послѣ свадьбы моего друга. Мы съ Ольгой рѣшили сдѣлать основательную прогулку и шли пѣшкомъ изъ города на дачу. Путешествіе должно было составить верстъ пять. Мы шли полемъ, на порядочномъ разстояніи отъ пыльной дороги, параллельно которой пролегали рельсы. Вдругъ я случайно взглянулъ на дорогу и остолбенѣлъ. Открытая коляска Масловитаго неслась на всѣхъ парахъ по направленію къ городу. Въ ней сидѣлъ Иванъ Евсеичъ — сіяющій, счастливый, а рядомъ съ нимъ Надя — въ своемъ простомъ сиреневомъ платьѣ; она что-то оживленно говорила и непринужденно смѣялась. Мнѣ показалось, что она похудѣла и блѣдна, и я объяснилъ это болѣзнью.

Нѣтъ возможности описать мое состояніе. Такъ трепещетъ сердце у художника въ тотъ моментъ, когда онъ набросалъ послѣдній штрихъ своей картины и смотритъ на нее, отступивъ нѣсколько шаговъ и видитъ, что это именно то, что онъ задумалъ. Такъ, должно быть, торжествовалъ Лессепсъ въ день открытія Суэцкаго канала… Не знаю почему, но мнѣ вдругъ захотѣлось расцѣловать мою Наденьку, погладить ее по головкѣ и сказать: «умница, умница ты моя!» И въ эту минуту я увидѣлъ, что обладаю почти невѣроятной выдержкой. Я переживалъ всѣ эти ощущенія и только на секунду остановился, какъ-бы споткнувшись, но сейчасъ же продолжалъ путь. Ольга что-то мнѣ возражала, я ей тоже возражалъ (ужъ не помню, о чемъ вели мы споръ) и, кажется, довольно не глупо. Ольга была близорука и не обратила вниманія на промчавшуюся по дорогѣ коляску.

Это было передъ заходомъ солнца. Мы шли на дачу съ цѣлью переночевать тамъ, но я нашелъ, что это неудобно. Я вспомнилъ, что завтра въ восемь часовъ я обѣщалъ быть у своего будущаго патрона и привелъ еще десятокъ причинъ, ужъ не помню какихъ. Мнѣ просто было не въ моготу оставаться на дачѣ, когда я былъ увѣренъ, что въ городѣ меня ждетъ письмо, изъ котораго я узнаю, какъ все это случилось. Я торопилъ Ольгу, чтобы не опоздать на поѣздъ. Между тѣмъ ей предстояла очень серьезная работа — перемѣнить бѣлье у тетушки, что дѣлалось два раза въ недѣлю. Эта операція обыкновенно длилась около часу, такъ какъ тетушку нужно было держать на рукахъ. Однако мы благополучно поспѣли на поѣздъ и вернулись въ городъ къ одиннадцати часамъ.

— Мы сейчасъ же ляжемъ, потому что намъ завтра надо рано вставать! сказала Ольга.

— Ты можешь спать сколько тебѣ угодно! возразилъ я.

— Какъ? Развѣ мы не вмѣстѣ пойдемъ?

— Помилуй, что ты! Я пробуду у него часа два. Не стоять-же тебѣ все это время на улицѣ!..

— Ахъ, какъ это скучно!.. Ты всегда будешь у него такъ долго?

— Нѣтъ, гораздо дольше! Разумѣется, если у насъ совсѣмъ не будетъ дѣлъ, то я могу и дома сидѣть. Но этого, я думаю, и ты не желаешь!..

— Я не желаю никакихъ дѣлъ! Я хочу только, чтобы ты былъ со мной!.

Ольга опечалилась. Я приласкалъ ее, повторилъ, что люблю ее и самъ, конечно, всякимъ дѣламъ предпочитаю ее — это убаюкало мою жену. Вообще моя ласка примиряла ее со всякими непріятностями.

На другой день около восьми часовъ я нѣжно поцѣловалъ мою жену и помчался въ университетъ. Швейцаръ подалъ мнѣ довольно толстый пакетецъ съ адресомъ, написаннымъ рукою Анны Гавриловны. Я разорвалъ его и тутъ-же приступилъ къ чтенію длиннаго посланія моей несостоявшейся тещи.

«Ахъ, Андрей Николаичъ, какъ мнѣ хочется тебя расцѣловать! — такъ начиналось письмо Анны Гавриловны. Ты — прямо геніальный человѣкъ да и только. Все дѣлается по твоему, какъ ты назначишь. Въ настоящее время я живу на дачѣ Ивана Евсеича, какъ полная хозяйка всего, что у него есть. Всѣ эти богатства, на которыя мнѣ даже взглянуть было страшно, теперь наши, наши, наши! И вотъ какъ случилось это.

Въ послѣднемъ моемъ письмѣ я извѣщала тебя, что Наденька, узнавъ о твоей женитьбѣ, сдѣлалась насмѣшливой и надъ Иваномъ Евсеичемъ смѣялась на счетъ его толщины. Въ тотъ же день она Виктору написала въ такомъ родѣ, что, дескать, она предполагала съ твоей стороны образъ дѣйствій, не помню еще какое слово, систему, кажется, а не повѣрку выходитъ, что ты женился на другой, слѣдовательно про свою любовь ты лгалъ, съ твоей стороны простая измѣна и ты, выходитъ, обыкновенный подлецъ. Я и не заступалась, ужъ ты извини, а мое мнѣніе ты знаешь о тебѣ, такъ сердиться не будешь. Я даже подлила масла въ огонь: „вотъ видишь, говорю, я такъ и говорила. Скажу тебѣ, что я и прежде замѣчала, что у него что-то есть съ этой Олениной“. — Очень можетъ статься, отвѣтила она, для чего-же онъ меня морочилъ? И еще наканунѣ разлуки въ страстной любви объяснялся?

А я-то еще маслица: а потому, говорю, что, можетъ, экономію соблюдалъ: у насъ ему жизнь дешево обходилась! А она: — можно и этого ожидать! Удивительно, какъ она всему дурному про тебя стала вѣрить! Прежде, бывало, чуть заикнусь, прямо ротъ рукой закрываетъ, а теперь поди ты»!

Я на минуту остановился и подумалъ: — потому вѣритъ, что это ей нужно. Вѣритъ ради собственнаго оправданія. Отлично, отлично. Такъ и надо.

«Хорошо. Пославши письмо Виктору, — между прочимъ Викторъ мой совсѣмъ дуралей, пишетъ ей каждый день и все сбиваетъ. Ты, говоритъ, родилась для честной жизни, для труда и прочее. А она: — вотъ видите, и Викторъ тоже говоритъ! Я отписала ему: слушай ты, говорю, дурандасъ, ежели, говорю, еще хоть одно этакое глупое слово ей напишешь, такъ въ будущемъ, ежели что, ни одной копѣйки не получишь. И что-жъ ты думаешь, пересталъ! Больше ни слова. Не знаю, зачѣмъ это они на себя напускаютъ. Такъ пославши письмо Виктору, она за меня принялась. Устроила мнѣ такую сцену, что даже до сей поры содрагаюсь. Начала хохотать мнѣ въ лицо. А, говоритъ, очень вамъ хочется разбогатѣть! Дочку старикашкѣ отдаете затѣмъ, чтобъ самой какъ сыръ въ маслѣ кататься! Дармоѣдничать, говоритъ, захотѣли! Легкой жизнью соблазнились. Ха, ха, ха, да ха, ха, ха, дальше больше. Вы, говоритъ, не мать, а сводница и я, говоритъ, васъ презираю, и Андрея Николаевича вашего презираю, и эту сладострастную толстую свинью презираю, всѣхъ, говоритъ, презираю. И опять это ха, ха, ха, да ха, ха, ха, а потомъ вдругъ слезы, рыданія, истерика, обморокъ, охъ Боже мой!.. Я потерялась. Уложила ее въ постель, а сама сейчасъ къ Аларчину — онъ близко тутъ на дачѣ живетъ. Масловитый былъ въ городѣ. Пріѣхалъ вечеромъ и къ намъ. Спрашиваетъ про Наденьку, а я ему и говорю: больна, въ постели, обморокъ, истерика… Онъ какъ зарыдаетъ, да такъ громко, что на весь домъ. Наденька слышала и, представь, улыбнулась. „Впустите, говоритъ, его ко мнѣ“. Она, разумѣется, въ кофточкѣ и подъ одѣяломъ, лежитъ блѣдная, волосы распущены, глаза блестятъ; хорошенькая такая, какъ никогда, прямо красавица. Онъ это вошелъ, подошелъ къ кровати, да хлопъ на колѣни: — ежели вы, говоритъ, помрете, такъ я съ ума сойду! а самъ схватилъ ея руку и цѣлуетъ. И она ничего, только сказала: вотъ вы, говоритъ, какой. Знаешь, другъ Андрей Николаичъ, я смотрѣла, радовалась, но глазамъ своимъ не вѣрила. Онъ докторовъ натаскалъ цѣлую кучу, да все важныхъ. Доктора сказали — пустяки, потрясеніе и пройдетъ. Иванъ Евсеичъ три дня не отходилъ отъ нея, выписалъ изъ города цвѣтовъ, лакомствъ и всякихъ штукъ. Она ничего, благосклонна. А на третій день прямо сказалъ ей: вотъ, говоритъ, Надежда Алексѣевна, вы мнѣ два раза отказали, а теперь я въ третій прошу васъ: не могу безъ васъ жить, будьте моей женой. Я знаю, говоритъ, отчего вы смущаетесь. Что я очень богатъ, но не молодъ, такъ похоже, будто вы изъ-за денегъ… Ну, что-жъ такое! Пускай изъ-за денегъ. Развѣ деньги не сила? Берите ихъ и употребляйте на какія хотите добрыя дѣла. Я слышала это изъ другой комнаты, сердце у меня страшно билось; что, думаю, она ему скажетъ? Слышу слабый голосокъ, этакій болѣзненный: „хорошо, говоритъ, пусть будетъ по вашему. Убѣдилась я, говоритъ, что вы добрый и меня дѣйствительно любите“! Не знаю, что ужъ тамъ у нихъ было, только черезъ минуту онъ выскочилъ, бросился ко мнѣ, обнялъ меня, поцѣловалъ и мамой назвалъ».

Я перевелъ духъ. Ко мнѣ подбѣжалъ кто-то изъ товарищей и началъ сообщать, что онъ зачисленъ по министерству юстиціи. Хотя я и не возражалъ ему, тѣмъ не менѣе онъ горячо доказывалъ мнѣ, что это гораздо лучше, чѣмъ адвокатура. Должно быть, я посмотрѣлъ на него довольно недружелюбно, потому что онъ, не кончивъ своей рѣчи, убѣжалъ. Эта поэма, которую я читалъ, поэма, нацарапанная рукой Анны Гавриловны на разрозненныхъ листочкахъ, казалась мнѣ величайшимъ художественнымъ произведеніемъ.

«На другой день Наденька встала — веселая, какъ ни въ чемъ не бывало. Со мной была хороша и нѣжна, называла меня

мамочкой и спрашивала, довольна-ли я. Само собой, я была довольна. Она ужасно торопила Ивана Евсеича. Онъ все хотѣлъ, чтобы была свадьба сообразно его средствамъ, а она ни за что. Въ тотъ же день, какъ она встала съ постели, онъ пришелъ такъ часовъ въ пять, а она ему: здѣсь, говоритъ, вашъ экипажъ? Ладно. Мама, позовите доктора Аларчина, а вы еще кого-нибудь. Сядемъ въ экипажъ, поѣдемъ въ Акуловку — тутъ въ двѣнадцати верстахъ и обвѣнчаемся. Иванъ Евсеичъ потерялся, но возражать не рѣшился. Такъ и поѣхали. А изъ Акуловки прямо на дачу Масловитаго, да ужъ тамъ и основались. Наденька такая нервная, все торопится. Послѣ завтра заграницу ѣдутъ, и я остаюсь полной хозяйкой всего, что у Ивана Евсеича есть. Вотъ тебѣ вся исторія. Вѣдь все это сдѣлалъ ты, а я не могу до сихъ поръ опомниться. Вдругъ такое счастье! А! Какъ уѣдутъ заграницу, я буду одна. Пріѣзжай съ своей женушкой, Ольгой Михайловной, которую я люблю, какъ свою дочь. Расцѣлую тебя и на первомъ мѣстѣ посажу. Пріѣзжайте ко мнѣ погостить на цѣлую недѣлю! Твоя любящая тебя Анна Турчанинова».

Сбоку была приписка: «и денегъ, сколько хочешь, дамъ».

Прочитавъ это письмо, я поспѣшилъ домой. Бѣдная Ольга опечалена тамъ вопросомъ, кто одѣнетъ ей чулки, и такъ какъ она уже свыклась съ мыслью, что одѣнетъ ихъ безъ меня, что было бы въ первый разъ послѣ нашей свадьбы, то мой внезапный приходъ будетъ для нея настоящимъ подаркомъ. Я такъ и сдѣлалъ. Я вошелъ въ квартиру черезъ кухню, тихонько пробрался въ спальню, подкрался къ моей женѣ и поцѣловалъ ее прямо въ чуть-чуть надутыя губки. Она пришла въ дикій восторгъ. Я тоже былъ въ восторгѣ, но разумѣется — по другому поводу. Безъ сомнѣнія въ восторгѣ былъ и Масловитый, достигнувъ своей завѣтной цѣли, была въ восторгѣ Анна Гавриловна, да думаю, что и Наденька, почувствовавъ въ своихъ рукахъ милліоны, ничего но имѣла противъ своего новаго положенія.

Всѣ, значитъ, были довольны, и если причиной этого былъ я, то, конечно, такимъ результатомъ нельзя было не гордиться.

XV.

Мнѣ очень хотѣлось побывать у новой владѣлицы замка Масловитаго, но я не спѣшилъ. Во-первыхъ такая поспѣшность взбудоражила бы мою жену, которая во всякомъ случаѣ не должна была знать, что я очень интересуюсь тамошними дѣлами, а во вторыхъ — Анна Гавриловна вообразитъ, что я поспѣшилъ поклониться ея милліонамъ. Напротивъ, я хотѣлъ показать ей, что очень радъ за Наденьку, но что въ то же время до ея милліоновъ мнѣ нѣтъ рѣшительно никакого дѣла.

И день это дня я откладывалъ свой визитъ. Мнѣ нужно было приготовить къ этому Ольгу. Я сообщилъ ей о замужествѣ Наденьки.

— Я очень рада, очень рада! съ полной искренностью заявила она: — я всегда думала, что эта дѣвушка создана для блестящей обстановки. Когда я видѣла ее въ нашемъ кружкѣ, мнѣ все казалось, что она не на своемъ мѣстѣ. Я очень, очень рада!

— Да, это ей больше подходитъ. Она теперь заграницей съ мужемъ. Знаешь, я думаю, что намъ слѣдуетъ съѣздить къ ея матери, посѣтить ее. Какъ ты думаешь?

— Если ты хочешь, я не прочь. Но я не думаю, чтобъ это слѣдовало.

По ея голосу я замѣтилъ, что въ ней зашевелилось непріятное чувство, которое всегда вызывалось въ ней при воспоминаніи о Турчаниновыхъ.

— Нѣтъ, именно слѣдуетъ. Я не хочу, чтобъ кто-нибудь имѣлъ право объяснять нашъ союзъ, который для посторонняго взгляда кажется внезапнымъ, какими-нибудь экстраординарными обстоятельствами, напримѣръ тѣмъ, что я поссорился съ Турчаниновыми. Пусть всѣ знаютъ, что мнѣ не нужно было ни съ кѣмъ ссориться для того, чтобъ полюбить тебя, что я люблю тебя, сохраняя самыя лучшія отношенія съ семействомъ, къ которому всегда былъ близокъ. Поэтому мы должны побывать тамъ.

Это объясненіе понравилось Ольгѣ. — Да, пожалуй, что ты правъ. Ты всегда правъ, это удивительно!

Но и послѣ этого разговора я не спѣшилъ. Я хотѣлъ, чтобы Ольга сама напомнила мнѣ, даже поторопила меня. И это она сдѣлала ровно черезъ недѣлю. Надо же съѣздить къ Аннѣ Гавриловнѣ! сказала она: въ самомъ дѣлѣ это неловко!

— Пожалуй, съѣздимъ! равнодушно отвѣтилъ я, и мы собрались. Мы поѣхали въ воскресенье. Стояла іюльская жара. Поѣздъ былъ биткомъ набитъ городской публикой, жаждущей дачнаго воздуха. Намъ пришлось стоять на платформѣ. Когда мы доѣхали до конечной станціи и сошли на землю, я вдругъ почувствовалъ, что воспоминанія овладѣваютъ мною, покоряютъ меня. Вспомнилась мнѣ послѣдняя сцена, когда я сказалъ: «прощай Надюкъ»! и подумалъ, что это, можетъ быть, навсегда. Я не скажу, чтобъ мнѣ сдѣлалось грустно. Мнѣ было жаль потерять такую женщину, какъ Надежда Алексѣевна, мнѣ было досадно, когда я представилъ себѣ, что этотъ простодушный толстякъ, сгорая и дрожа отъ старческой страсти, сжимаетъ ее въ своихъ объятіяхъ, и единственно благодаря тому, что у него много денегъ. Но эти ощущенія не задѣвали меня глубоко. Взамѣнъ всего этого я обладалъ другой красивой женщиной и главное — я имѣлъ право смотрѣть на всѣхъ этихъ чувствующихъ себя счастливыми людей съ высоты своего великодушія. Вѣдь это я сдѣлалъ ихъ всѣхъ счастливыми, я, который съумѣлъ своевременно и умно отказать себѣ въ томъ, что могло бы доставить мнѣ много сладкихъ минутъ. Да, вступая на эту почву, я чувствовалъ себя героемъ.

Мы прошли мимо голубенькой дачки Турчаниновыхъ. Ставни въ ней были на-глухо закрыты, а калитка заперта огромнымъ замкомъ.

Не знаю, почему я вспомнилъ стараго чиновника, который двадцать пять лѣтъ копилъ изъ своихъ скудныхъ заработковъ, а можетъ быть и душой покривилъ, чтобъ устроить это гнѣздышко для своихъ птенцовъ. И конечно, голубенькая дачка казалась ему верхомъ роскоши и онъ былъ внѣ себя отъ восторга въ тотъ день, когда почувствовалъ себя ея обладателемъ. И вдругъ такое пренебреженіе! Впрочемъ, если онъ что нибудь теперь знаетъ объ этомъ, то навѣрное не сердится и одобряетъ.

— Ахъ, какая прелесть! воскликнула Ольга, когда мы вошли въ паркъ Масловитаго. Новая хозяйка, по новизнѣ дѣла, очевидно, пускала въ ходъ всѣ рессурсы. Десятокъ фонтановъ били разомъ во всѣхъ углахъ сада, издали доносился ревъ каскада; невообразимая масса цвѣтовъ пестрѣла живымъ ковромъ. Я повелъ Ольгу въ тѣнистую аллею, гдѣ сразу обдало насъ прохладой.

— Прелесть! Восторгъ! съ искреннимъ увлеченіемъ воскликнула Ольга; когда же мы дошли до обрыва и передъ нашими глазами открылся замѣчательный спускъ, окруженный съ одной стороны шумящимъ и пѣнящимся каскадомъ, съ другой — густо-зеленымъ лугомъ, а внизу — купальня, представлявшая изъ себя цѣлый домъ причудливой архитектуры съ развѣвавшимся флагомъ на вышкѣ, паровой катеръ, ялики, мостики, Ольга всплеснула руками.

— Вѣдь это должно стоить страшныхъ денегъ! почти съ ужасомъ воскликнула она: ай-ай-ай! Сколько можно было бы голодныхъ накормить!

Она была подавлена этой картиной, которая вмѣсто того, чтобъ прельстить ее, повергала ее въ уныніе.

Между тѣмъ мы не замѣчали, какъ уже въ продолженіи нѣсколькихъ минутъ солидная дама, казавшаяся еще болѣе солидной отъ покроя ея блузы, сшитой изъ легчайшей ткани бѣлаго цвѣта, сортъ и названіе которой я затруднился бы опредѣлить, стоя на балконѣ — махала платкомъ въ нашу сторону. Она надрывалась, стараясь что-то такое довести до нашего свѣдѣнія, но шумъ каскада мѣшалъ намъ слышать. Я узналъ хорошо мнѣ знакомое лицо Анны Гавриловны, которая показалась мнѣ до того потѣшной въ своей широчайшей блузѣ съ множествомъ пуфовъ и складокъ, что я разсмѣялся. Мы пошли по направленію къ ней и, наконецъ, разслышали.

— Господи! Что же это вы? Такіе желанные гости, а мнѣ никто и не доложилъ! Я смотрю, смотрю… Кажется, они!…

«Вишь, подумалъ я — она нынче съ докладомъ! Какъ скоро прививаются пріятныя привычки!».

По узкой лѣсенкѣ мы взошли на балконъ въ ту же минуту я попалъ въ горячія и потныя объятія Анны Гавриловны.

— Желанный ты мой! Ужъ вы не сердитесь — обратилась она къ Ольгѣ — что я этакъ-то вашего муженька! Вѣдь мы съ нимъ давніе друзья… Позвольте и васъ, голубушка!

Она расцѣловала и Ольгу. Мы вошли въ дачу. Обстановка оставалась та же, что и при Масловитомъ. Только изъ одной большой комнаты удалили рѣдкостную мебель и Анна Гавриловна устроила здѣсь себѣ спальню съ широкой рѣзной кроватью, съ изящнымъ туалетомъ и прочими принадлежностями. Она высказывала восторгъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ и журила за то, что долго не вспоминали о ней.

— Но я какъ погляжу на васъ, голубушка Ольга Михайловна, такъ даже душа радуется. Какая вы хорошенькая! Я такъ рада, что у моего Андрея такая хорошенькая жена! Я, знаете, мало видѣла васъ и, признаться, даже не ожидала, что вы такая красавица? То есть, такъ рада, такъ рада! Вѣдь онъ для меня все одно, что родной сынъ.

Въ самомъ дѣлѣ Ольга моя такъ расцвѣла въ послѣднее время, что я самъ любовался ею. Удивительно, какъ хорошѣетъ женщина отъ любви.

Анна Гавриловна тотчасъ приняла экстренныя мѣры къ тому, чтобъ угостить насъ сообразно нашему достоинству. Раздавались звонки, появлялись люди во фракахъ, изъ нѣдръ подвальнаго этажа былъ извлеченъ самъ главный поваръ и были произнесены названія нѣкоторыхъ кушаній, которыя должны были поспѣть моментально.

— И доложите барину… Попросите его сюда!… приказала Анна Гавриловна.

Мы вопросительно переглянулись съ Ольгой. Развѣ они не заграницей?

— Это Викторъ, Викторъ! Какже онъ здѣсь! Викторъ? Это интересно. Вѣдь мы же съ нимъ «больше не знакомы». Посмотримъ, что это будетъ за встрѣча. Я думаю, въ этомъ волшебномъ паркѣ, среди этой роскоши, которая ему и не снилась, онъ значительно смягчился.

— Ты вѣдь знаешь Виктора Алексѣевича? спросилъ я Ольгу, когда Анна Гавриловна зачѣмъ-то вышла.

— Какъ-же, какъ-же! Этотъ симпатичный юноша? Такой идеалистъ, увлекающійся… я его видѣла прошлымъ лѣтомъ. Онъ при первомъ же знакомствѣ чуть не побилъ меня за то, что я купила себѣ на шляпу перо въ пять рублей. Въ немъ много огня и искренности!

Викторъ пришелъ минутъ черезъ десять. Онъ, очевидно, не зналъ, что гость, о которомъ ему «доложили», — я. Онъ вошелъ и остановился на дорогѣ, какъ вкопанный. Совершенно неподготовленный къ этой встрѣчѣ, онъ, повидимому, соображалъ, какъ ему поступить въ виду его знаменитой телеграммы. Онъ былъ въ голубой рубашкѣ съ косымъ воротомъ, длинные волосы спускались почти до плечъ и лѣзли на лобъ. Русая бородка окаймляла его красивое выразительное лицо. Видъ у него былъ вполнѣ студенческій.

Положеніе его было глупое. Одно изъ двухъ, — или онъ долженъ былъ тотчасъ же повернуться и выйти, или мы должны были расцѣловаться, какъ старые друзья. Я поднялся, но съ совершенно равнодушнымъ и замкнутымъ видомъ, какъ встаютъ при появленіи незнакомаго человѣка. Лице мое не выражало никакого намѣренія, но все-таки это было движеніе, оно такъ или иначе выручало его; онъ могъ, если хотѣлъ, объяснить его, какъ извѣстный шагъ съ моей стороны. И въ самомъ дѣлѣ, это движеніе помогло ему рѣшить задачу. Онъ прямо подошелъ ко мнѣ и мы расцѣловались.

— Никакъ не ожидалъ, что это ты здѣсь!.. Сказалъ онъ и пожалъ руку моей жены.

Несмотря, однако, на такое хорошее начало, онъ, видимо, стѣснялся и чувствовалъ себя неловко. Объ этомъ я заключилъ изъ того, что онъ началъ говорить о предстоящихъ ему выпускныхъ экзаменахъ, причемъ старался самымъ подробнѣйшимъ образомъ перечислить всѣ предметы. При этомъ онъ какъ-то все обращался къ Ольгѣ, явно избѣгая моихъ взглядовъ. «Да, онъ дѣйствительно смягчился!» подумалъ я и такъ какъ Ольга, у которой было неискоренимое пристрастіе ко всему, что относилось къ студенчеству, начала раскрашивать его объ университетской жизни въ Кіевѣ, то я воспользовался этимъ для того, чтобы выйти отыскать Анну Гавриловну. Безъ сомнѣнія, она мнѣ разскажетъ кое-что болѣе интересное. Пройдя рядъ комнатъ, я попалъ въ обширную столовую, гдѣ уже накрытъ былъ завтракъ. Анна Гавриловна стояла у раскрытаго буфета. Обиліе слугъ не могло окончательно отвадить ее отъ привычекъ чиновницы — хозяйки.

— Что-жъ вы мнѣ разскажете, Анна Гавриловна? промолвилъ я, подойдя къ ней очень близко.

— Ангелъ ты мой, Андрей Николаичъ! Видишь, какъ все хорошо вышло! — она стала говорить въ полъ голоса. — Можешь себѣ представить, какъ только это она обвѣнчалась, такъ сейчасъ и пошла вертѣть имъ. Даже удивительно. Что онъ скажетъ, она ему напротивъ. Онъ непремѣнно хотѣлъ здѣсь поблаженствовать мѣсяца два, а она — нѣтъ, нѣтъ, заграницу сію минуту, моментально… Мнѣ она тихонько сказала: у меня, говорятъ, здѣсь совѣсть безпокоится. И чего ради? Не понимаю! Что тутъ дурного, ежели ей счастье такое пришлось? Его, Ивана-то Евсеича, сейчасъ всего, какъ есть переодѣла. Съ ногъ до головы. Вы, говоритъ, эти широкія разгильдяи бросьте, я, говоритъ, этого не люблю. Одѣла его совсѣмъ англичаниномъ какимъ-то. А онъ только радостно улыбается и все дѣлаетъ… Теперь они въ Римѣ. Пишетъ, что очень тамъ жарко, черезъ двѣ недѣли поѣдутъ въ Швецію, что-ли… А для тебя у меня кое-что есть! прибавила Анна Гавриловна совсѣмъ тихо и при этомъ даже оглянулась. Отъ него, отъ Ивана Евсеича.

Она сдѣлала мнѣ знакъ, чтобы я подождалъ и вышла. Что-жъ, со стороны Ивана Евсеича было вполнѣ естественно оставить мнѣ нѣсколько прочувствованныхъ строкъ. А Наденька, однако, смягчилась. Всѣ они смягчились, когда почувствовали въ своихъ рукахъ много золота. Странно только, что она ни слова не написала мнѣ. Неужели она такъ-таки и не поняла ничего изъ моего плана и осталась въ увѣренности, что съ моей стороны это была простая измѣна.

Анна Гавриловна вернулась и подала мнѣ небольшой пакетецъ безъ всякой надписи.

— Просилъ непремѣнно отдать тебѣ въ руки! прибавила она. Я взялъ пакетъ и положилъ его въ карманъ. У меня есть эта привычка — выдерживать въ карманѣ интересныя письма, прежде чѣмъ распечатать ихъ.

— Ну-съ, а обо мнѣ не вспоминала? спросилъ я какъ бы между прочимъ.

— Ни, ни! Ни однимъ словомъ! Даже удивительно!

Черезъ пять минутъ мы завтракали. Анна Гавриловна распорядилась достать изъ погреба — у Масловитаго былъ замѣчательный погребъ — бутылку хереса, которому было около сорока лѣтъ. Это собственно для меня, — ей было извѣстно, что я люблю выпить рюмку хорошаго хереса. Викторъ молчалъ и, такъ какъ ему нужно было что-нибудь дѣлать, пилъ больше, чѣмъ слѣдуетъ. Къ концу завтрака у него заблестѣли глаза, онъ придвинулся къ Ольгѣ, налилъ ей въ рюмку вина и предложилъ выпить вмѣстѣ.

— Я замѣчаю, что вы ничего не пьете! сказалъ онъ съ преувеличенною развязностью: — Это ложный взглядъ на вещи. Надо пить, потому что это весело! Господа! возгласилъ онъ, обращаясь ко всѣмъ, но понявъ, что къ Аннѣ Гавриловнѣ его рѣчь не можетъ относиться, обратился прямо ко мнѣ: — можно быть хорошимъ человѣкомъ и пользоваться жизнью! Не правдами, Андрей?

Онъ выпилъ залпомъ стаканъ вина и, шумно вставъ съ мѣста, подошелъ ко мнѣ. Очевидно, у него кружилась голова. Въ эту минуту его покрытое здоровымъ румянцемъ лицо, было вдохновенно и красиво. — Андрей! Позволь пожать твою руку! — Я протянулъ ему руку, которую онъ крѣпко стиснулъ: — Прости, братъ, я тебя чертовски обидѣлъ… А межъ тѣмъ я въ милліонъ разъ хуже тебя!.. Ты лучше насъ всѣхъ! Да, да, да! Ты лучше насъ всѣхъ.

Ольга, которая сперва была смущена этимъ пьянымъ объясненіемъ, простила ему, потому что онъ хвалилъ меня. Въ заключеніе Викторъ объявилъ, что онъ въ сущности — свинья и совершенно разстроенный ушелъ къ себѣ.

— Это съ нимъ нерѣдко бываетъ! со вздохомъ пояснила Анна Гавриловна. — Какой-то бѣсъ мучитъ его. Боюсь, какъ-бы онъ не закутилъ! Мы оставались у Анны Гавриловны еще около часу. Когда мы прощались, Викторъ вышелъ растрепанный и заспанный и молча пожалъ намъ руки. Мы сказали ему свой адресъ и просили заѣзжать.

— Какой странный юноша! сказала Ольга, когда мы шли вдвоемъ по большой дорогѣ. Мы рѣшили дойти до своей дачи пѣшкомъ.

— Именно, какъ сказала старуха, какой-то бѣсъ мучитъ его!

— Я знаю, что это за бѣсъ. Почуявъ въ рукахъ своихъ силу, онъ страстно жаждетъ жизни въ свое удовольствіе, но тѣни прежнихъ хорошихъ словъ, которыхъ онъ въ своей жизни сказалъ такъ много, безпокоятъ его… Но, разумѣется, тѣни все будутъ блѣднѣть и блѣднѣть и, наконецъ, совсѣмъ растаютъ въ воздухѣ…

— Ахъ, Андрей, какой у тебя ужасный взглядъ на людей!..

— Люди не лучше моего взгляда, повѣрь! Ты увидишь, какъ развернется этотъ юноша, мой другъ Викторъ Алексѣевичъ!..

Мы пришли домой. У меня явилось желаніе распечатать письмо Масловитаго при Ольгѣ. Мнѣ хотѣлось провѣрить, насколько благотворно подѣйствовалъ на нее урокъ, который я ей далъ раньше. Я вынулъ конвертъ, распечаталъ, развернулъ почтовую бумагу и къ моему изумленію увидѣлъ тамъ небольшую розоватую бумажку, на которой было напечатано: «с--скій банкъ», а внизу стояла подпись Масловитаго. Мнѣ бросились въ глаза крупныя жирныя цифры «50,000» и я почувствовалъ, что руки, которыя держали письмо и эту проклятую бумажку, задрожали.

— Мерзавецъ! какъ-то непроизвольно вырвалось у меня и мнѣ стоило большого усилія воли, чтобы не скомкать или не разорвать письмо.

— Что это? тревожно спросила Ольга, увидѣвъ, вѣроятно, на лицѣ моемъ недоброе выраженіе.

Я тотчасъ спохватился и сдержалъ себя. Я даже заставилъ себя расхохотаться. — Глупость всегда спѣшитъ доказать самое себя! сказалъ я съ видомъ равнодушія. — Господинъ Масловитый прислалъ мнѣ плату за свое супружеское счастье! Ха, ха, ха!..

Я передалъ Ольгѣ чекъ и очень пожалѣлъ объ этомъ. Она вдругъ вся превратилась въ страшный гнѣвъ. Щеки ея покрылись яркой краской, глаза загорѣлись.

— Да какъ онъ смѣлъ? Какъ онъ смѣлъ? повторяла она: какъ онъ смѣлъ? и вдругъ рѣчь ея прервалась потокомъ рыданій. Съ ней сдѣлалось что-то въ родѣ истерики. — Вѣдь это обида! Страшная, гнусная обида! Какъ онъ смѣлъ? Какъ онъ смѣлъ? говорила она въ то время, какъ рыданія душили ее.

Мои увѣщанія не имѣли ни малѣйшаго успѣха. Тетушка, которая дремала въ сосѣдней комнатѣ, проснулась и всполошилась. — Господи! Господи! Она плачетъ! Вотъ тебѣ и счастье! Ай-ай-ай! Только всего полтора мѣсяца!.. жалобно бормотала она.

— Ольга, это неразумно. Этотъ господинъ по своему правъ. Онъ привыкъ всякую услугу оплачивать деньгами. Онъ считалъ-бы себя безчестнымъ, еслибъ не заплатилъ мнѣ… Онъ глупъ, а къ глупости надо относиться снисходительно…

Въ это время я читалъ маленькое письмо Масловитаго: «Глубокоуважаемый Андрей Николаичъ! Не подумайте, что я хочу оцѣнить ваше великодушіе, или заплатить вамъ за него. Нѣтъ, оно неоцѣнимо и оплатить его я не въ состояніи. Но я считаю, что все мое имущество принадлежитъ вамъ и это только ничтожная часть того, на что вы имѣете право»…

Превосходно: я имѣю право, а онъ пользуется этимъ правомъ. Великолѣпно. Впрочемъ все это онъ написалъ отъ чистаго сердца, въ этомъ я не сомнѣвался.

— Ты долженъ оскорбить его, унизить, уничтожить! гнѣвно кричала Ольга. Неужели ты не чувствуешь этого? Ты говоришь такъ спокойно… Что-же это? Что-же это такое?

— Оскорбить? — Напротивъ, я покажу ему, какъ поступаютъ вполнѣ порядочные люди. Вотъ…

Я сѣлъ за столъ и написалъ: «Милостивая государыня, Надежда Алексѣевна! Вашъ уважаемый мужъ, оставивъ для меня дѣловую записку, по странной ошибкѣ, вложилъ туда чекъ на 50,000 рублей. Спѣшу исправить эту ошибку почтеннѣйшаго Ивана Евсеича и посылаю вамъ упомянутый чекъ съ покорнѣйшей просьбой передать его по назначенію. Я совершенно понимаю, что счастье быть вашимъ мужемъ сдѣлало его разсѣяннымъ и очень радъ, что это случилось со мной, а не съ другимъ человѣкомъ, который могъ-бы злоупотребить этой разсѣянностью.

Примите увѣреніе въ моей неизмѣнной преданности».

Я прочиталъ это письмо Ольгѣ. — Да, да, сейчасъ-же отошлемъ. Только, по моему, этой прибавки на счетъ счастья и разсѣянности не надо…

Но для меня была очень важна эта прибавка и я ее оставилъ. Я написалъ адресъ — въ Римъ, poste restante и мы отправились на почту. Ольга только тогда успокоилась, когда мы сдали письмо почтовому чиновнику и получили квитанцію.

Признаюсь, я былъ очень доволенъ инцидентомъ. Ольга должна была оцѣнить мое безкорыстіе, а у Наденьки мой отвѣтъ долженъ былъ поднять мои пошатнувшіеся шансы.

Зачѣмъ мнѣ эти пятьдесятъ тысячъ? Они дадутъ мнѣ возможность занимать квартиру на двѣ комнаты больше, ѣсть обѣдъ пикантный, пить лучшее вино и курить сигары средняго достоинства. Пожалуй, и жена моя будетъ имѣть лишнее платье, я выпишу себѣ десятокъ лишнихъ книгъ. Но развѣ это то могущество, которое даютъ милліоны? Я и такъ недурно обѣдаю, пью порядочное вино и доволенъ своею квартирою. Изъ-за удовольствія распоряжаться какими-нибудь пятьюдесятью тысячами не стоило портить такъ хорошо задуманный планъ.

XVI.

Въ половинѣ сентября мы окончательно переселились въ городъ. Мало по малу стали съѣзжаться знакомые, начался сезонъ. Въ городѣ С. были клубы и разныя собранія, но до насъ, т. е. до меня съ Ольгой и другихъ членовъ нашего маленькаго кружка, это не касалось. Мы проводили время или дома, или другъ у друга, или въ театрѣ.

Кремчатовы вернулись изъ брачнаго путешествія, Василій Васильевичъ дѣятельно приводилъ въ порядокъ собранный имъ матеріалъ для большой оперы, которой было предназначено сдѣлать ему имя. Марью Николаевну постоянно тошнило, что приводило ея мужа въ торжественное настроеніе, такъ какъ означало, что онъ сдѣлается отцомъ. Они занимали огромную квартиру въ десять комнатъ. Обстановка была новая и солидная. Въ домѣ у нихъ постоянно толклись какіе-то мало имъ самимъ извѣстные люди, которые вѣчно закусывали и запивали.

— Мы проживаемъ тысячъ восемь въ годъ! съ гордостью говорилъ Кремчатовъ. Ему доставляла удовольствіе не самая жизнь въ довольствѣ, такъ какъ онъ былъ философъ и не придавалъ этому значенія, а именно тотъ фактъ, что онъ проживаетъ восемь тысячъ, что у него открытый домъ и всякій можетъ недурно провести у нихъ время.

Вѣтвицкій бросилъ свою чертежную работу и занялся репортерствомъ.

— Вы не можете себѣ представить, сколько слезъ приходится вытирать бѣднымъ людямъ — при этомъ занятіи! Съ какой массой зла приходится бороться!

Этотъ человѣкъ ни за что не хотѣлъ сознаться, что онъ просто зарабатываетъ хлѣбъ.

Карцевъ на другой день послѣ экзаменовъ поступилъ на службу въ судебную палату. У него была маленькая протекція и онъ разсчитывалъ пойти хорошо. Онъ бывалъ у насъ и у Кремчатова рѣдко, причемъ извинялся тѣмъ, что у него много работы по службѣ. Мишуринъ наоборотъ заходилъ къ намъ очень часто, а къ Кремчатову каждый день, мотивируя это тѣмъ, что у него хорошая водка и есть чѣмъ закусить. Онъ записался въ адвокаты, но дѣлъ пока не имѣлъ, постоянно былъ навеселѣ, толстѣлъ и подавалъ надежды сдѣлаться пьяницей. Остальные разбрелись по разнымъ должностямъ и занятіямъ, появлялись у насъ изрѣдка и о «самоусовершенствованіи» больше не думали. Я попробовалъ, было, одинъ разъ собрать кружокъ и предложилъ заняться «умными разговорами», но пришли только Мишуринъ и Вѣтвицкій, и, разумѣется, умныхъ разговоровъ не вышло. Вѣтвицкій излагалъ великія преимущества своей новой профессіи, а Мишуринъ выпивалъ и закусывалъ. Однимъ словомъ — съ выходомъ изъ школы кончилась теоретическая часть жизни и началась практическая. Въ самоусовершенствованіи больше никто не нуждался. Это было въ октябрѣ. Наступили первые легкіе холода, но обыватели С., привыкшіе къ южному теплу, поспѣшили затопить печи. Мой кабинетъ отапливался каминомъ, Ольга любила это мѣстечко; но вечерамъ она садилась у камина и весело глядѣла на яркое пламя. Я уже недѣли двѣ посѣщалъ по вечерамъ своего патрона, знакомясь съ дѣлами. Это мнѣ не доставляло никакого заработка, но я не хотѣлъ выступать въ роли неопытнаго юнца, котораго можетъ сбить съ толку всякій бездарный прокуроръ. Я считалъ, что сперва надо до тонкости изучить суть адвокатскаго дѣла.

Было около десяти часовъ, когда я пришелъ домой. Въ моемъ кабинетѣ на столѣ горѣла лампа. Ольга сидѣла неподалеку отъ пылавшаго камина и шила какой-то небольшой кусокъ холста. На стулѣ около нея лежали кучей еще нѣсколько такихъ же кусковъ. Когда я поцѣловалъ ее, она посмотрѣла на меня какимъ-то торжественнымъ взглядомъ.

— Это что за тряпки? спросилъ я.

— Это не тряпки. Это пеленки! ровнымъ и простымъ тономъ отвѣтила она.

— Пеленки?

Конечно, для меня больше не нужно было разъясненій. Я горячо обнялъ мою жену и поцѣловалъ съ такою искренностью, какую рѣдко мнѣ приходилось испытывать.

— Давно? спросилъ я.

— Четвертый мѣсяцъ на исходѣ!

— И ты мнѣ до сихъ поръ не сказала?

Она разсмѣялась. — Въ этомъ дѣлѣ часто бываютъ ошибки. Сегодня я узнала навѣрное. Уже никакихъ сомнѣній.

Она встала и прижалась ко мнѣ. — Только осторожно! сказала она съ улыбкой. — Не прижимай меня такъ. Ты можешь обезпокоить нашего сына!..

Она начала описывать мнѣ степень своего счастья. Вѣдь она считала себя больной и неспособной сдѣлаться матерью. Но съ тѣхъ поръ, какъ это сдѣлалось фактомъ, она почувствовала массу новыхъ силъ. Да, именно это излѣчило ее. Беременность проходила легко. Легкая тошнота и незначительныя головныя боли — вотъ все, чѣмъ она страдала, но и объ этомъ я не зналъ въ продолженіе четырехъ мѣсяцевъ.

Я, однако, не увлекался иллюзіями. Я зналъ, что подобные случаи прилива силъ во время беременности у слабыхъ субъектовъ ведутъ за собой страшное ослабленіе послѣ родовъ и часто кончаются катастрофой. Я боялся, что Ольга не перенесетъ родовъ и при этой мысли у меня сердце сжималось отъ грусти. Я успѣлъ сильно привязаться къ этой женщинѣ; теперь-же, когда въ ней билось сердце моего ребенка, она стала для меня неимовѣрно дорога.

Марья Николаевна, узнавъ о положеніи Ольги, пришла въ дикій восторгъ. Она принадлежала къ тѣмъ людямъ, которые ничего не могутъ дѣлать безъ компаніи. Но она поражалась стоицизмомъ Ольги.

— И вы не боитесь? Совсѣмъ-таки не боитесь? А я умираю отъ страха. Вѣдь это ужасно, ужасно, ужасно!..

Ольга вела дѣятельную жизнь, много ходила, собственноручно шила все «приданое» нашему будущему потомку. Состояніе ея духа было бодрое. По временамъ она даже пѣла, чего прежде съ нею никогда не было. У нея оказался маленькій и довольно пріятный голосокъ.

Нечего и говорить, что я долженъ былъ нести вмѣстѣ съ нею всю тяготу беременности, насколько это для меня было возможно. Я принималъ самое дѣятельное участіе въ приготовленіи ванны, которую Ольга брала черезъ день, я дѣлалъ вмѣстѣ съ нею ежедневно моціонъ — ровно столько, сколько это необходимо для беременной женщины, я участвовалъ въ обсужденіи фасоновъ разныхъ частей «придавало», даже помогалъ кроить и иногда, когда у Ольги уставали руки, вертѣлъ колесо ручной швейной машинки. Мишуринъ, часто застававшій меня за этимъ занятіемъ, смѣялся по этому поводу и замѣчалъ, что онъ затрудняется рѣшить, кто изъ насъ собирается произвести на свѣтъ — Ольга или я. Это было въ самомъ дѣлѣ немножко странно, но Ольга этого требовала; она такъ понимала супружество: все вмѣстѣ, общими силами. Въ январѣ наши прогулки по улицамъ обращали общее вниманіе. Въ то время, какъ Марья Николаевна ходила для моціона по своей обширной квартирѣ, стыдясь выйти на улицу, Ольга дѣлала это съ гордостью.

20-го февраля въ три часа утра я мчался на извозчикѣ за нашей акушеркой. Ольга кривилась, но старалась не стонать и ходила по комнатѣ. Когда мы пріѣхали и вошли въ квартиру, она была блѣдна, но бодрилась и не хотѣла лечь въ постель. Видимо она очень страдала. Я сказалъ, что пойду за докторомъ, но она запретила мнѣ дѣлать это.

Я чувствовалъ въ это время, какъ между мною и ею устанавливается желѣзная, неразрывная связь. Я уже теперь понималъ, что послѣ этихъ, испытанныхъ ею мукъ, потеря этой женщины была бы для меня страшнымъ ударомъ.

Пробило шесть часовъ, когда послѣ отчаяннаго послѣдняго стона матери появилась на свѣтъ моя дочь. Я увидѣлъ ея черную миніатюрную головку и смуглое личико и подумалъ, что она будетъ напоминать мнѣ свою мать. Роды кончились вполнѣ благополучно.

Марья Николаевна не могла посѣтить Ольгу. Какъ разъ въ это время она собиралась родить. Но она начала собираться слишкомъ рано. Кремчатовъ забѣжалъ ко мнѣ на другой день послѣ рожденія моей дочери взволнованный и встрепанный. Онъ спрашивалъ у меня совѣта, какихъ докторовъ пригласить ему. Я рекомендовалъ свою акушерку, которая была очень искусна.

— Ну, какъ можно! Могу-ли я довѣрить судьбу своей жены и ребенка акушеркѣ. Тѣмъ болѣе, что средства мои позволяютъ принять всѣ предосторожности!..

И онъ принялъ всѣ предосторожности. У него была акушерка и два доктора, которымъ, впрочемъ, нечего было дѣлать, потому что Марья Николаевна родила съ замѣчательной легкостью въ какіе-нибудь три часа. Но Кремчатовъ гордился тѣмъ, что его сынъ явился на свѣтъ въ присутствіи двухъ докторовъ.

Я не знаю, какимъ образомъ узнала Анна Гавриловна о событіи въ моемъ домѣ. Она явилась со всей торжественностью, приличной ея состоянію. Карета Масловитаго, запряженная вороными рысаками, съ важнымъ кучеромъ, съ ливрейнымъ лакеемъ на козлахъ, стояла у нашего подъѣзда. Анна Гавриловна сняла свою драгоцѣнную шубу и вошла въ черномъ шелковомъ платьѣ, украшенномъ массой кружевъ. Она привезла тонкое дѣтское одѣяло изъ мягкой козьей шерсти, спеціально выписанное съ Кавказа для моей дочери, и массивный золотой крестъ и просила принять все это отъ бабушки. Я не считалъ себя вправѣ отказаться. Она сидѣла у Ольги съ полъ-часа, но я видѣлъ по лицу ея, что она не уѣдетъ, пока не скажетъ мнѣ нѣчто. Я далъ ей возможность сдѣлать это, предложивъ ей осмотрѣть въ подробностяхъ нашу квартиру. Мы были въ гостиной, когда она сказала мнѣ въ полъ голоса:

— Они въ Швейцаріи… Ты знаешь, у нея скоро будетъ ребенокъ. Вотъ ея послѣднее письмо… Я взялъ въ руки письмо и крѣпко сжалъ его. Среди окружающей меня обстановки, когда жена моя, изнеможенная мучительными родами, лежала въ постели, а рядомъ съ нею въ маленькой кроваткѣ спалъ мой ребенокъ, котораго я уже любилъ, этотъ разговоръ и это письмо были, конечно, неумѣстны. Но въ душѣ моей очень легко уживались эти два интереса — къ тому, что здѣсь и къ тому, что тамъ. Достигнувъ ближайшей цѣли, я оставилъ жизнь идти своимъ порядкомъ. Я былъ доволенъ своей личной жизнью и жилъ ею. Я зналъ, что Наденька еще не успѣла исчерпать весь интересъ своего новаго положенія. Ни торопиться, ни торопить было не къ чему. Жизнь сама устроитъ то, что хорошо направлено умѣлой рукой. Мои нервы были всегда спокойны. Но это письмо вдругъ заставило меня перенестись мысленно туда. Десять мѣсяцевъ такой солидный періодъ времени, за который не мѣшаетъ представить отчетъ. Это письмо было для меня косвеннымъ отчетомъ. Изъ него я долженъ былъ узнать, что вышло изъ моего созданія.

Анна Гавриловна уѣхала. Ольгѣ надо было спать, я удалился въ кабинетъ и занялся письмомъ. Оно было не длинно. Двѣ странички обыкновеннаго листа почтовой буыаги. Видно было, что Надежда Алексѣевна не находила большого удовольствія въ изліяніяхъ передъ матерью.

Письмо заключалось въ описаніи поэтической мѣстности, гдѣ лежалъ «нашъ замокъ». Но въ концѣ его, въ post-scriptum, было прибавлено: «черезъ три мѣсяца я сдѣлаюсь матерью». И ничего о томъ, счастлива-ли она, довольна-ли своимъ положеніемъ. Но должно быть, она была счастлива, потому что объ этомъ обыкновенно молчатъ, говорятъ-же, изливаются тогда, когда посѣщаетъ несчастье.

И ни слова обо мнѣ. Неужели она до сихъ поръ еще не понимаетъ? Пойметъ, рано или поздно пойметъ…

Я возвратился къ Ольгѣ. Она лежала въ лихорадкѣ. — Вотъ видишь, сказала она, — говорили, что я больная женщина. Какая это была клевета! Я не только родила хорошо, а еще отлично выкормлю нашу дочку!..

XVII.

Ольга встала съ постели, но была еще очень слаба. Докторъ совѣтовалъ ей взять кормилицу, но она обидѣлась, и наотрѣзъ отказалась.

— Я никому не довѣрю своей дочки. Да и зачѣмъ? У меня такая масса молока.

Дѣйствительно, у нея не было недостатка въ молокѣ, тѣмъ не менѣе я замѣчалъ, что кормленіе истомляетъ ее. У нея часто кружилась голова, ее тянуло ко сну. Ребенокъ велъ себя спокойно и, повидимому, былъ сытъ и доволенъ своимъ положеніемъ. Этотъ ребенокъ, кромѣ непосредственнаго наслажденія любить его, чувствовать себя отцомъ, доставилъ мнѣ совершенно особенное удовольствіе. Съ появленіемъ его на свѣтъ, нѣжные узы, которыми сковала меня любовь моей жены, ослабѣли, я получилъ нѣкоторую свободу. Я могъ спокойно сидѣть одинъ въ своемъ кабинетѣ въ то время, какъ Ольга купала ребенка, пеленала, кормила и всячески возилась съ нимъ. Изъ дому я уходилъ одинъ, заходилъ къ знакомымъ, раза-два побывалъ даже въ замкѣ Масловитаго, гдѣ Анна Гавриловна угощала меня сорокалѣтней мадерой. Ольга такъ была занята своимъ материнствомъ, что не замѣчала моей распущенности.

Цѣлый мѣсяцъ мы тщательно изучали календарь, отыскивая имя для нашей дочери. Ольга находила, что ни одно имя не подходитъ къ ней. Дѣвочка обѣщала быть брюнеткой съ большими темными глазами. Было, наконецъ, рѣшено назвать ее Клеопатрой. Анна Гавриловна пріѣхала и категорически заявила, что желаетъ быть крестной матерью. Я предоставилъ Ольгѣ высказаться по этому поводу. Вѣроятно потому, что у насъ совсѣмъ не было близкихъ знакомыхъ, она согласилась. Марью Николаевну, жену Кремчатова, она считала слишкомъ легкомысленной для этого. Когда-же возникъ вопросъ о крестномъ отцѣ, то Ольга вспомнила о своемъ братѣ, Иванѣ Михайловичѣ. Онъ будетъ записанъ, а при обрядѣ его кто нибудь замѣнитъ. Я ничего не имѣлъ противъ этого, хотя этотъ братъ для меня представлялся мифическимъ. По какимъ-то особеннымъ обстоятельствамъ онъ въ эту осень не пріѣхалъ въ городъ, или, можетъ быть, только не заѣхалъ къ сестрѣ.

Маленькой Клеопатрѣ было два мѣсяца, когда ее крестили. Анна Гавриловна привезла ей царскіе подарки: невѣроятной тонкости крошечное бѣлье, которое считалось дюжинами, брилліантовый крестъ и драгоцѣнное одѣяло. Ольга сначала покосилась на нее, но затѣмъ подумала, что малюткѣ будетъ очень удобно въ этихъ нѣжныхъ вещицахъ и примирилась. Кремчатовъ держалъ Клеопатру, замѣняя кума. Марья Николаевна пришла съ своимъ сыномъ, котораго назвали Васильемъ для того, чтобы продолжить до безконечности фирму Васильевъ Васильевичей. Его уже давно окрестили, такъ какъ этого потребовали родственники съ купеческой стороны.

Какъ-то разъ, возвратившись отъ моего патрона, я увидѣлъ въ столовой накрытый столъ о трехъ приборахъ. Я подумалъ, что у насъ обѣдаетъ Кремчатовъ. Ольга вышла мнѣ навстрѣчу. Глаза ея блестѣли, на щекахъ былъ яркій румянецъ, она видимо была взволнована.

— Иванъ пріѣхалъ! шепотомъ сообщила она мнѣ. Я не сразу понялъ, о комъ идетъ рѣчь. — Иванъ, мой братъ! пояснила она.

— Что-же, отлично! Познакомимся, я радъ! сказалъ я своимъ обыкновеннымъ тономъ. Ольга взглянула на меня растерянно и какъ-бы колебалась въ чемъ-то.

— Развѣ онъ привезъ какую-нибудь печальную вѣсть? спросилъ я.

— Нѣтъ… но онъ… онъ не одобряетъ…

— Не одобряетъ?.. Чего?..

Ольга глядѣла въ сторону и въ глазахъ ея стояли слезы. Этотъ подавленный тонъ, это колебаніе и волненіе — въ одинъ мигъ почему-то нарисовали передо мной дикую тяжеловѣсную фигуру въ длинномъ кафтанѣ и въ большихъ сапогахъ, небритую и нечесанную, упорно и грубо неодобряющую все и вся во что бы то ни стало, и притомъ, — все это во имя великой идеи, что и подавляетъ мою бѣдненькую, слабенькую духомъ и тѣломъ Ольгу. И входя въ залъ, гдѣ находился братъ Иванъ, я былъ въ достаточной степени предубѣжденъ противъ этого человѣка.

Я вошелъ и представился: мужъ Ольги, Андрей Николаичъ!

Братъ Иванъ поднялся съ дивана и поклонился мнѣ неловко и конфузливо. Тутъ я убѣдился, что мое представленіе нисколько не походило на дѣйствительность. Братъ Иванъ былъ пониже средняго роста, плечистъ и, повидимому, силенъ. Лицо его, густо обросшее кудрявыми русыми баками и бородой, не выражало ни большого ума, ни замѣтной глупости. Это было лицо средняго человѣка, скорѣе мѣщанина, чѣмъ интелигентнаго. Большіе голубые глаза смотрѣли мягко и спокойно; волосы на головѣ были благообразно причесаны съ проборомъ сбоку. Одѣтъ онъ былъ въ сѣрую пиджачную пару плохого сукна и прескверно сшитую. Ничего протестующаго, упорнаго, энергичнаго въ его фигурѣ не было. Напротивъ, всѣ его движенія показывали, что онъ сильно стѣсняется и какъ-бы проситъ снисхожденія.

— А я, видите, не зналъ, что сестра замужемъ! сказалъ онъ нѣсколько хриплымъ, но совершенно мирнымъ теноромъ.

— Какъ-же, какъ-же! подтвердилъ я тономъ шутки: — не только замужемъ, а даже успѣла сдѣлать васъ дядей и крестнымъ папенькой вмѣстѣ!..

— Да, да, да! онъ улыбнулся, показалъ свои бѣлые зубы такіе-же крупные, какъ у Ольги и замолчалъ. Повидимому, онъ не зналъ, о чемъ говорить со мной. Но я рѣшился съ перваго же разу составить себѣ хоть приблизительное понятіе объ этомъ человѣкѣ.

— Вы, кажется, не совсѣмъ одобряете ея замужество? сказалъ я.

Братъ Иванъ покраснѣлъ и смѣшался.

— Не собственно — Ольги… Я вообще думаю, что это мѣшаетъ… сказалъ онъ, сильно запинаясь.

Я мысленно сдѣлалъ сближеніе этого человѣка съ моимъ другомъ Вѣтвицкимъ. Очевидно, это были люди одной школы. Но меня удивляло, что такой, повидимому, слабо-убѣжденный человѣкъ могъ такъ глубоко смутить мою жену.

— Чему же это можетъ помѣшать? спросилъ я.

— Чему? переспросилъ онъ, глядя чуть-чуть въ сторону отъ меня: — что бы вы сказали, если бы солдаты какой-нибудь воюющей страны, идя на войну, забрали бы съ собой своихъ женъ и на придачу къ нимъ — свои теплыя перины? Что бы вы сказали, если бы, въ то время, какъ трубачъ затрубилъ призывъ къ сраженію, эти воины валялись бы съ своими женами на мягкихъ перинахъ въ любовномъ упоеніи? Врагъ наступаетъ, ряды его надвигаются все ближе и ближе, а трубачъ напрасно трубитъ воинственный мотивъ, воины не слышатъ… Они предаются любви!..

По мѣрѣ того, какъ онъ, глядя въ сторону отъ меня, говорилъ, въ глазахъ его разгоралось пламя, голосъ его становился мужественнѣе и крѣпче. Онъ преображался на моихъ глазахъ. «Фанатикъ», подумалъ я и рѣшилъ не возражать ему, а дослушать его до конца. Я видѣлъ, что онъ не остановится, не оборветъ свою рѣчь, пока не скажетъ все. И онъ продолжалъ:

— Вы сказали бы, что эти воины никуда не годятся и что сраженіе будетъ проиграно… Но развѣ вы дѣлаете не то же? Придите къ намъ и посмотрите, какъ слѣпые люди бродятъ въ темнотѣ, спотыкаясь на каждомъ шагу. И каждое мало-мальски видючее животное старается схватить его своими острыми когтями, присосаться къ нему и высосать нѣсколько капель его крови… Если бы вы видѣли изъ окна вашей столовой, что слѣпой человѣкъ, переходя улицу, рискуетъ попасть подъ колеса экипажа, развѣ вы могли бы спокойно кончать вашъ обѣдъ? А тамъ именно слѣпые люди на каждомъ шагу натыкаются на опасность, и слѣпота ихъ — отъ умственной темноты происходитъ. И пока останется на родной землѣ хоть одинъ слѣпецъ, никто изъ зрячихъ не имѣетъ права наслаждаться жизнью, никто не имѣетъ права — кончать свой обѣдъ…

Послѣднія слова онъ произнесъ гнѣвно и при этомъ метнулъ на меня своимъ пламеннымъ взглядомъ. Я замѣтилъ ему очень мягкимъ тономъ:

— Но вѣдь Ольга не такъ здорова, вы сами знаете!..

— Оттого и не здорова, что жизнь не настоящую ведетъ. Знаете, когда замѣчаютъ, что лошадь худѣетъ, ее отводятъ: въ табунъ на поправку. Природа — самая лучшая аптека! Вотъ и ей бы слѣдовало ѣхать въ деревню, въ нашъ табунъ…

И онъ засмѣялся послѣднему сравненію.

Я хотѣлъ спросить, въ чемъ заключается это леченіе, но подумалъ, что у меня нѣтъ основаній расчитывать на его откровенность. Ольга, конечно, объяснитъ мнѣ все это. Я воспользовался тѣмъ, что онъ засмѣялся, и нашелъ этотъ моментъ удобнымъ для того, чтобы пригласить его обѣдать. Онъ молча поднялся и пошелъ за мной. За обѣдомъ къ нему возвратилась та стѣсненность, съ которой онъ меня встрѣтилъ. Онъ запинался, говорилъ отрывисто и ежеминутно благодарилъ. Ольга молчала, но молчаніе ея было какое-то тенденціозное. Взглядъ ея скользилъ по разнымъ предметамъ, но ни разу не остановился ни на мнѣ, ни на братѣ. Когда изъ дѣтской донесся капризный пискъ моей дочери, она точно обрадовалась этому и поспѣшно убѣжала.

Иванъ Михайловичъ ѣлъ основательно и много, но не пилъ ни водки, ни вина.

— Никогда не пью! объяснилъ онъ: — у насъ слишкомъ много пьютъ для того, чтобы я могъ позволить себѣ эту роскошь.

Когда мы уже ѣли пирожное — экстраординарное блюдо, заказанное въ виду пріѣзда Ивана Михайловича, явился Кремчатовъ съ своей супругой. Василій Васильевичъ давно уже слышалъ о братѣ Ольги Михайловны, какъ о замѣчательномъ человѣкѣ, и такъ какъ онъ имѣлъ пристрастіе ко всему замѣчательному, то сейчасъ же присталъ къ нему.

— Мнѣ очень пріятно… Мы съ вами товарищи по оружію!.. сказалъ онъ.

Иванъ Михайловичъ вскинулъ на него глаза.

— Ну, да… Вы, можетъ быть, не знаете? Я — оперный композиторъ.

— Но я никогда не занимаюся музыкой! возразилъ Иванъ Михайловичъ.

— Это ничего. Вы живете въ деревнѣ съ просвѣтительными цѣлями, я при посредствѣ музыки облагороживаю ту же толпу.

— Это немножко не такъ! конфузливо замѣтилъ Иванъ Михайловичъ. — Эта, ваша благородная музыка, никогда не доходитъ до моихъ земляковъ.

— Непосредственно — да, но доходитъ путемъ незамѣтнаго простому глазу вліянія на общее повышеніе вкуса.

И Кремчатовъ принялся очень пространно доказывать Ивану Михайловичу свое положеніе. Хотя Ивану Михайловичу и не было извѣстно, что Кремчатовъ еще только собирался писать оперу, тѣмъ не менѣе онъ, повидимому, сразу понялъ, что передъ нимъ человѣкъ, у котораго чешется языкъ и только по этому не возражалъ.

— Ну, вотъ видите, вы со мной согласны! сказалъ, наконецъ, Кремчатовъ, а Иванъ Михайловичъ, слегка кивнувъ головой, всталъ и спросилъ у меня, гдѣ Ольга.

— Она съ Клеопатрой! отвѣтилъ я. — Зачѣмъ вамъ она?

— Проститься. Я хочу выѣхать съ вечернимъ поѣздомъ. Ночью буду дома.

— Ну, полноте, что вы!

— Сестра, вы говорите, тамъ? онъ указалъ по направленію къ дѣтской и, но дождавшись отвѣта, пошелъ туда. Черезъ минуту оттуда вышла къ намъ Марья Николаевна. Она была не много смущена.

— Вашъ родственникъ пришелъ и сказалъ мнѣ: прошу васъ, оставьте насъ вдвоемъ съ сестрой!.. Такой странный!..

— Вы его извините, сказалъ я, онъ деревенскій.

Между тѣмъ у меня явилось дурное предчувствіе. Мнѣ казалось, что тамъ, въ дѣтской, непремѣнно должна происходить тяжелая сцена. Съ одной стороны рядъ строгихъ и жестокихъ упрековъ, съ другой — слезы, отчаянье, малодушіе. Я посидѣлъ немного съ моими гостями и затѣмъ прошелъ къ дѣтской. Я подошелъ къ двери на цппочкахъ, и, остановившись, могъ слышать весь разговоръ, происходившій въ комнатѣ.

— Ты такъ рѣдко пріѣзжаешь и такъ спѣшишь! съ укоромъ говорила Ольга.

— Мнѣ здѣсь не нравится, Ольга… Я стѣсненъ…

— Тебѣ не нравится мой мужъ? робко и, какъ мнѣ показалось, съ сердечнымъ замираніемъ спросила она.

— Н-нѣтъ… Я не могу этого сказать… Но онъ мнѣ чужой, чужой…

— Мнѣ близкій, а тебѣ чужой…

— Да. Что дѣлать!.. Мы разные люди. Онъ меня не пойметъ…

— Кто? Андрей? Андрей? горячо вступилась Ольга: — Онъ такой умный, онъ все пойметъ, все…

— Тутъ не въ умѣ дѣло. И грустно мнѣ видѣть, что ты закабалилась своему личному счастью. Этотъ комфортъ, довольство. Теперь у тебя младенецъ и ужъ съ тебя взятки гладки.

— Ахъ, Иванъ! Да что же я могла? Я ничего не могла. Я была безполезна.

— Тѣмъ больше. Ты не смѣла взять счастье. Это чужое счастье… Понимаешь ты? Ни одна капля счастья не проходитъ даромъ. Ты берешь ее, значитъ кто-то другой теряетъ… Однако, прощай, прощай!.. Я тебѣ все высказалъ, а ты забудь. Самое лучшее!..

Два поцѣлуя, одинъ — очевидно — Ольгѣ, а другой Клеопатрѣ.

При этомъ мнѣ послышался глубокій вздохъ, вылетѣвшій изъ груди Ольги. Я, разумѣется, поспѣшно удалился. Меня бѣсила эта тупая ограниченность, такъ неотступно навязывающая свои узкіе взгляды слабому существу. Мнѣ хотѣлось сказать ему это, но я рѣшилъ пощадить Ольгу. Черезъ пять минутъ онъ былъ одѣтъ и прощался съ нами, глядя изъ-подлобья. Ольга держала на рукахъ нашу дѣвочку и была болѣзненно блѣдна. Я съ нетерпѣніемъ ждалъ, когда, наконецъ, уйдетъ этотъ тяжелый человѣкъ.

Онъ формально пожалъ наши руки, столь-же формально поцѣловалъ Ольгу и вышелъ на улицу. Мы посидѣли минутъ десять всѣ вмѣстѣ. Кремчатовъ, чувствуя неловкость положенія, началъ разсказывать о Мишуринѣ, который не только закусывалъ у него, а еще и домой бутерброды уносилъ. Я разсмѣялся и Ольга, какъ мнѣ казалось, тоже. Но вмѣстѣ съ тѣмъ, она какъ-то неожиданно встала и ушла къ себѣ въ комнату; по ея движеніямъ или не знаю почему — я тонко почувствовалъ, что съ ней творится неладное. Вѣроятно, Кремчатовы прочитали на моемъ лицѣ безпокойство, потому что сейчасъ же распрощались и ушли. Я пошелъ въ спальню. Остановившись на порогѣ, я увидѣлъ, что Клеопатра лежитъ на кушеткѣ и безспокойно размахиваетъ ручками. Ея смуглое личико выражаетъ крайнее недовольство жизнью, она сейчасъ заплачетъ. Ольга же полулежитъ на кровати, уткнувъ лицо въ подушку.

— Ольга! окликнулъ я. Она вздрогнула и еще больше зарылась лицомъ въ подушку. Я подошелъ къ ней. — Ольга, милая, что съ тобой?!.

Она вся дрожала. Я услышалъ сдавленныя рыданія. Я хотѣлъ утѣшить ее и нѣжно охватилъ рукой ея талію. Она какъ-то вся съежилась и точно хотѣла высвободиться. Потомъ она подняла лицо — смертельно блѣдное, съ воспаленными глазами, съ большими красными пятнами вокругъ нихъ.

— Андрей, уйди, уйди… Я не могу!..

— Я уйду, если это тебя успокоитъ, Ольга! сказалъ я, пораженный этимъ первымъ отказомъ ея отъ моей ласки. Я поцѣловалъ ея руку и направился къ двери. Но въ тотъ-же мигъ я услышалъ позади себя потокъ рыданій. Я обернулся. Ольга протянула ко мнѣ обѣ руки. Я быстро подошелъ къ ней и она сжала меня въ порывистыхъ страстныхъ объятіяхъ. Я чувствовалъ, что на мою голову вмѣстѣ съ ея поцѣлуями, капали горячія слезы. Я спрашивалъ, что съ нею.

— Не знаю, милый, не знаю!.. Но я почувствовала… Мнѣ показалось, что болѣзнь моя опять пришла… И что я умру… И что это былъ обманъ. Ужасный обманъ!..

И она цѣловала меня и Клеопатру и рыдала и говорила о смерти, пока мнѣ не удалось успокоить ее и усыпить на моихъ рукахъ.

XVIII.

— Если ваша жена будетъ продолжать кормить ребенка, сказалъ мнѣ докторъ, — она… ей это принесетъ весьма глубокій вредъ!

Докторъ, конечно, не хотѣлъ огорчить меня и потому подыскалъ наиболѣе мягкое выраженіе. «Принесетъ весьма глубокій вредъ», это означало ничто иное, какъ то, что Ольгѣ грозитъ скорый конецъ. Въ этомъ докторъ былъ правъ, но не ошибался-ли онъ, приписывая это кормленію? Я самъ не могъ понять этого. Почему эта глубокая перемѣна въ Ольгѣ совпала съ краткимъ и страннымъ визитомъ Ивана Михайловича? Почему именно послѣ этого зловѣщаго визита въ ней какъ-бы оборвалась та струна, которая придавала ея жизни счастливый колоритъ и эта жизнь сдѣлалась печальной?

Перемѣна произошла рѣшительно во всемъ. Ольга, еще за нѣсколько дней передъ тѣмъ упивавшаяся счастьемъ быть женой и матерью, Ольга, дорожившая каждой моей лаской и съ восторгомъ глядѣвшая на свою Клеопатру, вдругъ какъ бы охладѣла къ намъ обоимъ. Я по цѣлымъ часамъ просиживалъ въ своемъ кабинетѣ за письменнымъ столомъ и она не только не приходила «мѣшать» мнѣ, но даже не всегда откликалась на мой призывъ. Иногда я уходилъ изъ дому утромъ и возвращался къ обѣду и это ее не тревожило, она только освѣдомлялась о томъ, гдѣ я былъ и этимъ ограничивался весь интересъ ея къ моей особѣ. Это начинало безпокоить меня. Однажды я подсѣлъ къ ней и, ласково обнявъ ея талію, началъ говорить о томъ, что не дурно-бы поискать хорошенькую дачку, нарисовалъ ей цѣлый планъ, какъ устроиться. Она не отстраняла меня, но и не отвѣчала на мою ласку.

— Что-же, Ольга, поѣдемъ завтра? а? спросилъ я.

— Никуда я не поѣду… Мнѣ все равно! отвѣтила она, не глядя на меня.

— Почему-же?

— Такъ. Не знаю, почему… Мнѣ все равно, гдѣ жить, или вѣрнѣе — гдѣ умирать!..

— Что ты говоришь, Ольга? Съ какой стати тебѣ думать о смерти? За этотъ годъ ты такъ хорошо поправилась, такъ мужественно родила нашу дочку. Ты совсѣмъ другимъ человѣкомъ стала. Теперь ты слабовата, но это оттого, что ты еще не оправилась.

— Я и не оправлюсь больше! сказала она до такой степени простымъ и убѣжденнымъ тономъ, что мнѣ сдѣлалось страшно.

— Полно, что за глупости ты говоришь!

— Нѣтъ, не глупости! Я это знаю, вижу, чувствую. Да иначе и быть не можетъ. Весь этотъ годъ я жила однимъ страшнымъ напряженіемъ нервовъ. Я думала, что это было здоровье и счастье, а это было только отчаянное усиліе жить…

Спокойствіе, съ которымъ она вполнѣ сознательно раскрывала передо мной свою рану, нотрясало меня. Мнѣ просто хотѣлось плакать. А она продолжала: — я хотѣла обмануть природу, но это никогда не удается. Я очень скоро умру, Андрей, очень скоро!

Ужаснѣе всего было то, что я не могъ вполнѣ искренно возражать ей на это. Вѣдь это была правда. Когда докторъ сказалъ мнѣ о «весьма глубокомъ вредѣ», который принесетъ Ольгѣ кормленіе, я сказалъ ей объ этомъ.

— Ты должна перестать кормить, сказалъ я — мы возьмемъ кормилицу!

— Хорошо! отвѣтила она, — возьмемъ кормилицу!..

Я подумалъ: что, если-бы я сказалъ ей это мѣсяцъ назадъ? Она возмутилась-бы, прижала-бы къ груди Клеопатру и сказала бы, что никому не позволитъ кормить ее. Да, это, кажется, было такъ, какъ она объясняла: годъ страшнаго напряженія нервовъ. Подъ случайнымъ вліяніемъ безпощаднаго укора этого страннаго человѣка, ея брата, который, очевидно, задавилъ ее своей дикой фанатической убѣжденностью, это напряженіе сразу упало и она вдругъ почувствовала невѣроятное утомленіе. Болѣзнь ея не потухала, она тлѣла подъ страстнымъ проявленіемъ жажды жизни и теперь грозила разгорѣться въ пожирающее пламя.

Мы взяли кормилицу. Ольга сдала ей на руки Клеопатру безъ малѣйшаго сокрушенія. У нея теперь появилась новая потребность. Она уходила къ себѣ въ спальню, ложилась на кровать и такъ проводила по нѣскольку часовъ, вытянувшись во весь ростъ на спинѣ и положивъ ладони подъ голову.

— Я устала, страшно устала! Говорила она, когда я заходилъ къ ней и пытался развлечь ее разговоромъ. Я смотрѣлъ на ея лицо, которое похудѣло, осунулось и сдѣлалось блѣднымъ, и думалъ о томъ, какъ быстро пошло у ней все на убыль. Сидя съ тревогой въ кабинетѣ, я не разъ слышалъ сдержанный плачъ и подавленные вздохи.

— О чемъ ты, Ольга? спрашивалъ я, но Ольга смотрѣла на меня сурово, съ сдвинутыми бровями, съ рѣзкой складкой на лбу. Моя жена, прежде столь довѣрчиво открывавшая мнѣ свою душу, теперь для меня замкнулась. Мнѣ даже показалось, что въ ея отношеніи ко мнѣ явилось что-то враждебное.

Такъ прошло почти все лѣто. Въ домѣ нашемъ было сумрачно. Ни прежняго смѣха, ни дружескихъ задушевныхъ бесѣдъ, ничего этого теперь не было. Говорились короткія отрывистыя фразы, — Ольга произносила ихъ сквозь зубы и глядя мимо моихъ глазъ, я — съ осторожностью, боясь, чтобы случайно не раздражить ее, не заставить уйти въ спальню вздыхать и плакать. Наши отношенія имѣли такой видъ, будто въ одномъ домѣ по необходимости поселились враги и каждый далъ себѣ слово до поры до времени сдерживать свои враждебныя чувства.

Но уже въ августѣ я убѣдился, что Ольга совсѣмъ плоха. Задержанная болѣзнь, какъ-бы прорвавъ поставленную на ея пути плотину, спѣшила наверстать потерянное время. Къ Ольгѣ вернулись безсонница и кашель, который будилъ меня ночью и заставлялъ вздрагивать и вскакивать съ постели. Я подходилъ къ ея кровати, предлагалъ ей воды, бралъ ея руку, но рука ея была безучастна и на мою ласку, на мое сочувствіе не было отвѣта.

— Ольга, тебѣ надо лѣчиться! говорилъ я ей. Въ отвѣтъ на это губы ея складывались въ саркастически-презрительную мину и я понималъ, что она не вѣритъ ни въ какое лѣченіе, а вѣритъ только въ близкую и несомнѣнную смерть. Однажды ночью я былъ разбуженъ страшнымъ припадкомъ кашля у Ольги. Когда я открылъ глаза, она сидѣла въ постели и стонала. Я подошелъ къ ней и увидѣлъ на подушкѣ огромное кровяное пятно. Я взялъ ея руки, перецѣловалъ ихъ и почувствовалъ, что глаза мои наполнились слезами..

— Ольга милая, дорогая, послушай меня, моя голубка… Ты еще можешь жить, а между тѣмъ ты сама себя толкаешь къ смерти. Послушай меня, твоего единственнаго друга: лѣчись! Поѣдемъ въ Швейцарію завтра-же, сейчасъ-же!

Должно быть, она слышала, какъ дрожалъ мой голосъ и чувствовала, что я говорю искренно и что она очень дорога для меня. Она посмотрѣла на меня довѣрчиво и приложила къ моей щекѣ свой холодный лобъ.

— Нѣтъ, отвѣтила она, — помнишь, что сказалъ Иванъ Михайловичъ?

При этомъ имени я ощутилъ въ груди негодованіе. Конечно, этотъ дикій человѣкъ имѣлъ на нее глубокое вліяніе и былъ единственной причиной такого скораго конца. Не смути онъ ее своими деспотическими упреками, быть можетъ еще долго въ ней не началась бы реакція и она могла-бы еще лишній годъ прожить на свѣтѣ.

— Ахъ, Ольга, неужели ты не видишь, что я твой единственный и самый искренній другъ, а Иванъ Михайловичъ только твой тиранъ, не болѣе?

Она отрицательно качала головой. Черезъ четверть часа у ея кровати были два доктора. Но, конечно, имъ не долго пришлось изслѣдовать ее, потому что болѣзнь ея была ясна и несомнѣнна.

— Сію-же минуту — въ Швейцарію! Сказали мнѣ въ одинъ голосъ оба врача: — спасти нельзя, но поправить и продлить жизнь можно.

— Видишь, Ольга, врачи мнѣ сказали, что ты можешь прожить еще двадцать лѣтъ, если сейчасъ уѣдешь отсюда! говорилъ я ей.

— Врачи солгали! просто и, повидимому, спокойно отвѣтила она.

Но я рѣшился добиться ея согласія. Я зналъ, что это мнѣ не удастся помимо Ивана Михайловича, поэтому я въ то же утро написалъ ему: «Ольга умираетъ. Вашъ немедленный пріѣздъ необходимъ». Я не могъ только придумать, съ кѣмъ послать это письмо. Почта везла-бы его три дня, телеграмма же могла недѣлю пролежать на станціи. Въ это время къ намъ зашелъ Мишуринъ.

— Вы пришли кстати, сказалъ я и объяснилъ ему, въ чемъ дѣло. Этотъ упорный человѣкъ, Иванъ Михайловичъ, можетъ, получивъ письмо, отложить его въ сторону. Вѣдь онъ каменный. Нуженъ живой человѣкъ, который, въ случаѣ надобности, взялъ-бы его силой. Мишуринъ, разумѣется, сейчасъ-же согласился ѣхать. Все его время было свободно. Да если-бы у него и дѣло было, онъ его бросилъ-бы.

— Вотъ вамъ письмо, а вотъ деньги. Возьмите ихъ побольше на всякій случай…

Мишуринъ сконфузился. — Денегъ у меня, дѣйствительно, нѣтъ! сказалъ онъ. Я погналъ его на вокзалъ и онъ уѣхалъ съ десятичасовымъ поѣздомъ.

Эти сутки, что я провелъ въ ожиданіи, были для меня мучительны. Ольга, правда, была ласкова со мной, позволила даже помочь ей одѣться, но о поѣздкѣ не хотѣла и слышать. Между тѣмъ слабость ея была такъ велика, что, пройдя черезъ комнату, она уже чувствовала головокруженіе и должна была садиться.

Я не спалъ всю ночь, съ нетерпѣніемъ ожидая, когда пробьетъ шесть часовъ. Около этого времени приходилъ поѣздъ, который долженъ былъ привезти Ивана Михайловича. Утро было ясное. Поднялось солнце и цѣлый снопъ яркихъ лучей залилъ свѣтомъ мою комнату. Ольга послѣ безсонной ночи спала крѣпко. Я услышалъ стукъ экипажа и взглянулъ въ окно. На извозчичьей бричкѣ сидѣли Мишуринъ и Иванъ Михайловичъ. Я осторожно открылъ дверь и впустилъ ихъ въ столовую.

Иванъ Михайловичъ былъ блѣденъ. По глазамъ его я видѣлъ, что онъ очень встревоженъ. Онъ не могъ усидѣть на мѣстѣ и все порывался ходить по комнатѣ.

— Что-же именно, позвольте узнать? Что-же именно? спрашивалъ онъ крайне неспокойнымъ голосомъ.

— Да вѣдь вы же знаете, что у нея давно была чахотка!

— Да, я это зналъ. Но въ послѣдній разъ я видѣлъ ее вполнѣ здоровой…

— Она поправилась. Благодаря хорошо сложившимся обстоятельствамъ, благодаря тому, что она была счастлива, конецъ былъ отсроченъ и, быть можетъ, на долго. Но вы… извините меня… Вы своими ненужными и безтактными укорами повергли ее въ отчаяніе и это было поворотнымъ пунктомъ…

— Не говорите этого пожалуйста! возразилъ онъ, мрачно сверкая глазами, но это былъ не гнѣвъ, а страхъ. Да, я видѣлъ, что онъ теперь спохватился, и боится, чтобы какъ-нибудь не убѣдиться въ правотѣ моихъ словъ. Вѣдь я-же говорилъ то, что думаю и чувствую, это мое убѣжденіе!

Но я былъ слишкомъ взбѣшенъ для того, чтобы остановиться. Убѣжденіе! Да ужъ если это дурацкое убѣжденіе дѣйствительно твое кровное, то имѣй мужество взять на себя и отвѣтственность за послѣдствія. Между тѣмъ для меня было очевидно, что Иванъ Михайловичъ струсилъ и очень былъ озабоченъ тѣмъ, чтобы какъ нибудь отстранить отъ себя отвѣтственность.

— Какъ-же, какъ-же! горячо говорилъ я: — это большой подвигъ наперекоръ всѣмъ самымъ очевиднымъ обстоятельствамъ твердить свое убѣжденіе, хотя бы отъ этого передъ вами слабое существо сгибалось, какъ лоза… Упереться въ стѣну лбомъ и стоять такимъ образомъ непоколебимо… О, это страшный подвигъ! Удивительный подвигъ! Но вы при этомъ видѣли, какъ пагубно дѣйствовало это на Ольгу, какъ подавляло, уничтожало ее!.. И вы наслаждались сознаніемъ своей силы надъ нею, а ея счастье, ея жизнь васъ не занимали… Извините меня, но я не могу относиться къ этому иначе, какъ съ негодованіемъ.

Иванъ Михайловичъ сидѣлъ у круглаго столика, поставивъ на него локти и закрывъ лицо въ ладоняхъ. Мнѣ показалось даже, что онъ закрылъ и уши, поэтому я прекратилъ свое объясненіе. Съ меня, впрочемъ, было достаточно и того, что я довелъ до его свѣдѣнія свое настоящее мнѣніе о немъ и заставилъ его смутиться.

Подали самоваръ. Видъ накрытаго стола съ чайной посудой, со сливками, съ свѣжимъ масломъ, съ шипящимъ самоваромъ смягчилъ напряженное состояніе. Я хлопоталъ около стола, Мишуринъ намазывалъ и ѣлъ бутерброды, Иванъ Михайловичъ всталъ и ходилъ по комнатѣ, внимательно обходя столъ и стулья.

— Господа, неугодно-ли? Ольга еще поспитъ, а мы тѣмъ временемъ подкрѣпимся. Иванъ Михайловичъ, вотъ вашъ чай! Берите!

Иванъ Михайловичъ взялъ свой чай и началъ машинально мѣшать его.

— У меня сегодня масса хлопотъ, продолжалъ я: — вѣдь надо добыть заграничные паспорта, уложить чемоданы… Я хотѣлъ бы, чтобы завтра курьерскимъ выѣхать. Для Ольги дорогъ каждый часъ!.. Я надѣюсь, что Иванъ Михайловичъ уговоритъ ее ѣхать въ Швейцарію.

Иванъ Михайловичъ отодвинулъ стаканъ съ чаемъ. — Что-жъ, вы полагаете, что я непремѣнно хочу ея смерти? вызывающимъ тономъ промолвилъ онъ.

— Боже меня сохрани! Потому я и надѣюсь. Да и вообще къ чему намъ ссориться? Въ тотъ разъ я познакомился съ вашими взглядами, а сегодня познакомилъ васъ со своими, вотъ и все. Теперь, въ виду живого человѣка, которому надо спасти жизнь, мы позабудемъ о своихъ убѣжденіяхъ и будемъ думать только о его жизни.

Въ восемь часовъ Ольга проснулась и позвала меня. Это былъ хорошій признакъ. Я помогъ ей одѣться, принесъ ей чаю, и сказалъ, что у насъ гость.

— Кто? спросила она.

— Твой братъ, Иванъ Михайловичъ!

Она улыбнулась и въ то же время на лицѣ ея выразилось страданіе. Она какъ бы спрашивала: «неужели онъ будетъ опять мучить меня»? — Ты скажи, чтобы онъ не бранилъ меня! слабымъ голосомъ промолвила она.

— О, нѣтъ, онъ сегодня добродушно настроенъ и даже благосклоненъ ко мнѣ!

Я попросилъ Ивана Михайловича войти въ спальню. На этотъ разъ я счелъ своей обязанностью присутствовать при ихъ свиданіи. Онъ поцѣловался съ нею и сѣлъ на стулъ близъ кровати. Онъ былъ блѣденъ и глядѣлъ растерянно. Его, очевидно, поразила наружность Ольги, и, вѣроятно, онъ тутъ-же окончательно созналъ, что виноватъ въ этой перемѣнѣ. Голосъ его звучалъ слабо и неувѣренно.

— Мужъ твой жалуется, что ты его не слушаешь, сказалъ онъ, стараясь придать своей рѣчи шутливый тонъ, а развѣ ты не знаешь, что жена должна во всемъ повиноваться своему мужу? Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ, здоровье прежде всего. Поѣзжай-ка сейчасъ въ Швейцарію!

Ольга взглянула на него съ нѣкоторымъ удивленіемъ. Она ждала отъ него другихъ рѣчей.

Убѣдившись, что онъ не намѣренъ ни укорять ее, ни читать ей свои суровыя нравоученія, она вздохнула съ облегченіемъ и, къ моему полному удовольствію, стала говорить о томъ, что мнѣ предстоитъ съ нею масса хлопотъ, что я самъ долженъ укладываться и пр.

Я оставилъ ее съ братомъ и полетѣлъ доставать паспорты. Мнѣ обѣщали приготовить ихъ на утро слѣдующаго дня. Оттуда я поѣхалъ прямо къ Аннѣ Гавриловнѣ на дачу. Было около десяти часовъ утра, когда мой извощикъ подкатилъ меня къ воротамъ знакомой дачи. Я быстро прошелъ черезъ паркъ, не замѣчая ни цвѣтовъ, ни рабочихъ.

— Дома Анна Гавриловна? спросилъ я перваго попавшагося лакея.

— Онѣ еще спятъ-съ! отвѣтилъ онъ.

Анна Гавриловна, будучи вдовой чиновника, вставала въ шесть часовъ, а сдѣлавшись тещей милліонера, стала спать до десяти.

— Пожалуйста, разбудите ее и передайте вотъ эту карточку! сказалъ я.

Лакей нерѣшительно взялъ мою карточку, но мой упорно-настойчивый видъ придалъ ему рѣшимости и онъ побѣжалъ наверхъ. Черезъ три минуты онъ возвратился.

— Пожалуйте, онѣ сейчасъ одѣнутся и выйдутъ! говорилъ онъ крайне любезно и предупредительно. Меня проводили въ столовую. Я сталъ у окна и глядѣлъ на море, которое вѣчно волновалось и шумѣло. Мимоходомъ я взглянулъ на берегъ и мнѣ показалось, что купальня Масловитаго сильно запущена, а половина яликовъ стоитъ на пескѣ, очевидно дожидаясь ремонта. Ясное дѣло, что Анна Гавриловна не очень интересовалась фантазіями Масловитаго.

Черезъ десять минутъ я уже пожималъ руку Анны Гавриловны, а она цѣловала меня въ лобъ. Она журила меня за то, что забылъ ее, освѣдомлялась о здоровьи Ольги и Клеопатры, но я на ея вопросы не отвѣчалъ.

— Вотъ, Анна Гавриловна, имѣете прекрасный случай услужить мнѣ! сказалъ я.

— Что такое? говори, говори!

— Ольга очень опасна. Вы знаете, у нея наслѣдственная чахотка и она быстро таетъ…

— Господи, Боже мой!

— Я завтра-же увезу ее въ Швейцарію, въ горы… Вы должны взять къ себѣ Клеопатру съ кормилицей и смотрѣть за ней, какъ за родной дочерью.

— Да что ты говоришь, Андрей Николаичъ! Да неужто она мнѣ не родная? Ахъ, Боже мой!..

— Кромѣ того вы возьмете къ себѣ старую и больную тетку Ольги, устроите за нею хорошій уходъ…

— И возьму! И мѣста и людей у меня пропасть! Прямо съ ума сходятъ отъ бездѣлья.

— Ну-съ, и наконецъ дадите мнѣ денегъ, тысячъ пять, потому что своихъ у меня не хватитъ!..

Эта послѣдняя просьба привела въ восторгъ Анну Гавриловну. Она сказала, что сегодня-же возьметъ въ банкѣ деньги и привезетъ мнѣ.

Дома я засталъ странную картину. Ольга сидѣла на стулѣ, а Иванъ Михайловичъ, по ея указаніямъ, укладывалъ въ чемоданъ бѣлье. Онъ совсѣмъ смирился и смотрѣлъ овечкой. Мнѣ было пріятно видѣть, что этотъ человѣкъ, такъ высокомѣрно забраковавшій меня, теперь спасовалъ передо мной.

— Съ кѣмъ-же мы оставимъ нашу бѣдную Клеопатрочку? спросила Ольга.

Положимъ, ребенка брать съ собой было невозможно и я уже раньше позаботился о судьбѣ моей дочери, но все-таки этотъ вопросъ меня удивилъ.

Я думалъ, что Ольгѣ во всякомъ случаѣ не придетъ въ голову мысль о разлукѣ съ Клеопатрой, и что мнѣ придется убѣждать ее, доказывать ей, что это необходимо. Но Ольга теперь была уже не та. Почувствовавъ опять въ груди своей смерть, она вдругъ стала глубоко равнодушна ко всему, что привязывало ее къ жизни.

Я объяснилъ, что Клеопатра будетъ прекрасно помѣщена у Турчаниновой, это тѣмъ болѣе хорошо, что Анна Гавриловна ея крестная мать. Къ моему удивленію, и это сообщеніе не вызвало на лицѣ Ольги никакого выраженія недовольства. Я и про тетку сказалъ.

— А я полагалъ тетушку къ себѣ свезти! замѣтилъ Иванъ Михайловичъ. Но этимъ ограничился и не настаивалъ.

Часа въ два заѣхала Анна Гавриловна, зашла къ Ольгѣ, наговорила кучу прочувствованныхъ словъ о томъ, что она любитъ ее, какъ родную, что Клеопатра будетъ ей служить утѣшеніемъ, что за тетушкой она будетъ ухаживать, какъ за ребенкомъ, а Ольгѣ обѣщала, что она очень скоро поправится и пріѣдетъ обратно. Затѣмъ она зашла ко мнѣ въ кабинетъ и воровскимъ манеромъ вручила мнѣ деньги.

— Тутъ десять тысячъ, голубчикъ! Мало-ли что можетъ случиться. Надо, чтобы ни въ чемъ для нея не было недостатка. А ежели выйдутъ, прямо мнѣ телеграфируй, требуй… Въ ту-же минуту вышлю.

Я взялъ и поблагодарилъ. Она была права: слѣдовало ожидать всякихъ случайностей.

Кремчатовъ, который пришелъ, когда мы обѣдали, увидѣвъ за столомъ Ивана Михайловича, сдѣлалъ кислую мину. Когдаже онъ узналъ, что мы ѣдемъ заграницу, сейчасъ-же началъ припоминать эпизоды изъ своего былого путешествія. И я и Ольга слышали ихъ уже не разъ, поэтому онъ обращался больше къ Ивану Михайловичу, который, повидимому, далъ себѣ слово вести себя смирно и слушалъ его молча, но съ видомъ вниманія.

— Да вы собственно куда? спросилъ онъ меня.

— Въ Швейцарію, доктора совѣтуютъ намъ въ Веве!..

— Веве? Отлично! Я вамъ дамъ рекомендацію. Тамъ у меня есть пріятель, m-r Гартье, содержатель пансіона, вы только назовите ему мое имя и онъ нриметъ васъ, какъ родныхъ! Я у него въ пансіонѣ жилъ три недѣли… Это замѣчательная личность, вы увидите.

— А оттуда въ октябрѣ поѣдемъ въ Италію.

— О, это еще лучше! Въ Италіи я жилъ цѣлыхъ шесть мѣсяцевъ! Въ Римѣ у меня есть прелестныя знакомства… Напримѣръ, профессоръ живописи синьоръ Пикалотти, ахъ, что это за интересная личность… Я его, знаете, занесъ въ свою книгу замѣчательныхъ типовъ… Ему только напомните signor Kremtchatoff и онъ съ восторгомъ вамъ весь Римъ покажетъ!.. У меня вездѣ есть связи…

Все это, разумѣется, не подлежало провѣркѣ, и если-бы я вздумалъ основать свое благополучіе въ заграничномъ путешествіи на связяхъ и рекомендаціяхъ Кремчатова, то, вѣроятно, не далеко уѣхалъ-бы. Но Кремчатовъ принесъ мнѣ огромную пользу. Съ своей обычной любезностью и рѣдкой любовью къ дѣлу, онъ взялъ на себя всѣ хлопоты о мелочахъ, пустился дѣлать закупки, заказы, взялся достать покойное купэ, купилъ билеты, размѣнялъ кредитки на франки, словомъ принялъ на себя все то, отъ чего главнымъ образомъ голова идетъ кругомъ при сборахъ въ дорогу. Но онъ именно любилъ это ощущеніе, когда отъ хлопотъ голова кружится и человѣкъ чувствуетъ себя дѣловитымъ и озабоченнымъ. Кажется, онъ принималъ это за нѣкоторый родъ вдохновенія.

На другой день, когда до отхода поѣзда оставалось не болѣе получаса, у насъ въ квартирѣ были всѣ ближайшіе знакомые, т. е. Кремчатовы, Мишуринъ, Анна Гавриловна и Вѣтвицкій. Ольга одѣвала дорожный ватерпруфъ. Иванъ Михайловичъ отвелъ меня въ столовую и сказалъ:

— Я виноватъ передъ вами. Я много думалъ и пришелъ къ мысли, что къ слабымъ нельзя примѣнять тѣ требованія, которыя примѣнимы къ намъ… Этого я не принялъ во вниманіе.

Онъ говорилъ это съ важно сосредоточеннымъ видомъ, какъ будто сообщалъ мнѣ какое-нибудь открытіе. Но ему просто нужно было обосновать, пріурочить къ какому-нибудь тезису перемѣну въ своемъ поведеніи. Перемѣна-же эта, по моему, произошла оттого, что онъ воочію увидѣлъ больную, страдающую Ольгу и ему сдѣлалось жаль ее; сквозь толстую броню доктринерства пробилось живое чувство къ живому человѣку, вотъ и все.

Принесли Клеопатру, Ольга поцѣловала ее горячо и крѣпко, но также точно попрощалась-бы она съ нею, если-бъ уѣзжала на цѣлый вечеръ въ театръ. Тетку она попросила не скучать, на что та только махнула рукой.

Черезъ четверть часа мы сидѣли въ купэ. Окна вагона были раскрыты. Теплыя сумерки позволяли это. Десять минутъ еще оставалось для того, чтобы мы не знали, что сказать другъ другу. Наконецъ ударилъ третій звонокъ.

— Ахъ, чортъ возьми! воскликнулъ Кремчатовъ, ударяя себя ладонью въ лобъ: — я приготовилъ вамъ письма къ mr. Гартье и къ синьору Пикалотти, и можете себѣ представить — забылъ ихъ дома! Какая досада!

Я не имѣлъ времени выразить сожалѣніе по этому поводу, такъ какъ поѣздъ двинулся и наши друзья скоро превратились для насъ въ туманныя фигуры.

XIX.

Переѣздъ до Женевы мы сдѣлали безъ долгихъ остановокъ и безъ приключеній, а отсюда на пароходѣ доставились въ Кларанъ.

Мы остановились въ отелѣ, задній фасадъ котораго, казалось, выросталъ изъ самаго озера. Двѣ комнаты во второмъ этажѣ, съ окнами на озеро, съ балкономъ, подъ которымъ колыхались голубыя волны, привели насъ въ восторгъ. Изъ оконъ видны были горы, раскинувшіяся по ту сторону озера. Солнечные лучи заливали обѣ комнаты яркимъ, ослѣпительнымъ свѣтомъ.

— О, какъ здѣсь хорошо! воскликнула Ольга и, совершенно утомленная, сладостно растянулась на широкомъ мягкомъ и удобномъ диванѣ. — Брось пожалуйста эти скучные чемоданы и сядь здѣсь около меня!

И она съ давно небывалой страстью прижалась ко мнѣ и цѣловала меня. Все прежнее вернулось. По этому началу я долженъ былъ ждать отъ Швейцаріи настоящихъ чудесъ.

Вдругъ она отняла свою правую руку и вытерла набѣжавшія слезы.

— О чемъ это, Ольга? спросилъ я.

— Я не понимаю, какъ это могло случиться! Какъ я могла оставить мою крошку! говорила Ольга дрожащимъ голосомъ: — каково ей тамъ безъ меня? Какъ я могла, какъ я смѣла? Не понимаю, не понимаю!.. Я даже не простилась съ ней, какъ слѣдуетъ… Бѣдная моя Клеопатрочка! Отчего ты не повліялъ на меня! Ты долженъ былъ-бы приказать мнѣ! Какое-то отупѣніе на меня нашло…

Я успокоилъ ее, сказавъ, что ребенка нельзя было везти въ совершенно неизвѣстный намъ край.

Съ перваго-же дня нашего пріѣзда я отдалъ все свое время Ольгѣ. Она опять требовала, чтобы я дѣлалъ все то, что она дѣлаетъ. Я бродилъ съ нею по нѣсколько часовъ сряду по горнымъ тропинкамъ, водилъ ее къ виноградникамъ и даже ѣлъ съ нею виноградъ, хотя это мнѣ не доставляло никакого удовольствія и было для меня безполезно, опять водилъ ее въ горы или каталъ на лодкѣ по озеру. Къ ней почти совсѣмъ возвратилась бодрость духа, только я не замѣчалъ, чтобы она полнѣла. Лицо ея оставалось худымъ, но цвѣтъ его съ каждымъ днемъ становился свѣжѣе.

Это было въ октябрѣ. Нашъ отель сталъ уже замѣтно пустѣть, да я во всемъ курортѣ замѣчалось меньше суеты и оживленія. Ольга съ утра была грустна и жаловалась на головную боль. Я хотѣлъ усадить ее въ экипажъ и прокатить куда-нибудь подальше.

— Нѣтъ, я не поѣду сегодня! Ты не можешь себѣ представить, какая у меня тоска, какъ сердце отъ нея сжимается… Какое-то страшное предчувствіе…

— Знаешь что, Андрей, прибавила она послѣ молчанія: — исполни сейчасъ-же одну мою просьбу. Сядь за столъ, возьми перо и бумагу и пиши…

Я исполнилъ ея желаніе.

— Пиши: «Въ С. Аннѣ Гавриловнѣ Турчаниновой. Немедленно пришлите сюда Клеопатру съ мамкой и еще съ кѣмъ нибудь!» продиктовала мнѣ Ольга, — ты не можешь себѣ представить, какъ мнѣ безумно хочется ее видѣть. Мнѣ кажется, что если я не увижу ее теперь, то уже никогда не увижу.

Я внимательно заглянулъ ей въ лицо. Въ немъ не было ничего трагическаго. Грустное выраженіе, съ которымъ она въ этотъ день встала съ постели, теперь смягчилось. «Что она этимъ хочетъ сказать?» подумалъ я. Я позвонилъ и приказалъ отправить телеграмму въ Россію.

Въ это время намъ принесли обѣдъ (мы обѣдали у себя); Ольга сѣла за столъ и начала ѣсть. Она съ прежней твердостью бралась за каждое кушанье и начинала ѣсть его, но скоро оставляла тарелку.

— Какой сегодня невкусный обѣдъ! говорила она послѣ каждаго блюда. И эти невкусные обѣды пошли потомъ каждый день. Ольга потеряла аппетитъ. По вечерамъ она просила меня плотнѣе прикрывать дверь балкона. Ея болѣзненно чувствительные нервы ощущали сырость, которой я еще не замѣчалъ. По вечерамъ она сидѣла закутавшись въ пледъ и вздрагивая. Черезъ недѣлю мы должны были оставить нашу прелестную квартиру надъ самымъ озеромъ и переселились въ другую часть отеля, откуда не было видно ни озера, ни горъ.

Спустя дней десять послѣ отсылки телеграммы, мы увидѣли изъ окна подъѣхавшую къ отелю коляску, въ которой сидѣла сама Анна Гавриловна и кормилица съ Клеопатрой на рукахъ. «Нѣтъ, это не съ-проста, подумалъ я, — это должно находиться въ связи съ событіями».

— Что? Не ожидали? а? весело восклицала Анна Гавриловна: — вотъ вамъ ваша чернавочка!.. Посмотрите, какая она стала толстуха!.. Я подумала, съ кѣмъ-же можно отправить такую крошку? Ну, а самой давно уже хотѣлось повидать заграницу. Вотъ и махнула.

Ольга дивилась ея любезности и не знала, какъ благодарить ее. Она взяла Клеопатру на руки, прижимала и цѣловала ее и не спускала съ нея глазъ. Это было для нея настоящимъ праздникомъ. Клеопатра не дичилась ея, улыбалась ей и протягивала рученки для поцѣлуевъ. Ея смуглое личико удивительно напоминало лицо самой Ольги. Анна Гавриловна сейчасъ-же потребовала себѣ помѣщеніе, конечно, самое роскошное въ отелѣ. Ей отвели три комнаты съ великолѣпнымъ видомъ на горы. Она нашла, что это нѣчто волшебное и что едва-ли въ раю лучше. Я навѣстилъ ее, пользуясь тѣмъ, что Ольга поглощена своей маленькой гостьей.

— А она у тебя плоховата! съ сожалѣніемъ сказала Анна Гавриловна: — ты извини, я что вижу, то и говорю!.. А ты знаешь, почему я пріѣхала?

— Ужъ конечно, не съ проста! отвѣтилъ я шуткой.

— А разумѣется, не съ проста! Положимъ, я крошку не отпустила-бы какъ-нибудь. Я привязалась къ ней, какъ къ родной дочери… Но и кромѣ того надняхъ сюда переѣдутъ они…

— Они? Зачѣмъ? спросилъ я нѣсколько поспѣшно и съ большимъ интересомъ, чѣмъ это слѣдовало-бы. Не знаю, поняла-ли Анна Гавриловна, что я испыталъ при этомъ сообщеніи. Оно разомъ пробудило въ душѣ моей интересъ къ событіямъ, которому я давалъ дремать въ теченіи нѣсколькихъ мѣсяцевъ. Зачѣмъ они пріѣдутъ? Я не хотѣлъ этого. Я не хотѣлъ встрѣтить Надю женой Масловитаго, я также не хотѣлъ, чтобъ эта новая струна начала звучать въ моемъ сердцѣ, когда не умолкла еще другая, допѣвающая свою тихую мелодію.

--Развѣ она не знаетъ, что мы здѣсь?

— Знаетъ. Они заѣзжали въ О. Знаешь, вѣдь у нихъ родился сынъ и умеръ… Ахъ, ты не можешь себѣ представить, въ какомъ мы были горѣ. Особенно Иванъ Евсеичъ… Онъ такъ убивался, что было страшно за него… Мальчишка какъ двѣ капли воды походилъ на него. И какъ берегли его, а вотъ поди-же!..

— Но если она знаетъ, зачѣмъ-же ей ѣхать сюда?

— Я тебѣ скажу, Андрей: когда она была въ С., она мнѣ созналась: я, говоритъ, до тѣхъ поръ не успокоюсь, пока не поговорю съ Андреемъ. У меня, говоритъ, страшно много накопилось.

— Ага!..

— Вотъ она сюда и ѣдетъ, чтобы повидаться съ тобой!

— Ну-съ, а вы передайте ей, что я не хочу этого свиданія…

— Что? Ты не хочешь? съ изумленіемъ спросила Анна Гавриловна. Впрочемъ, прибавила она какъ-то замявшись: — разумѣется, она виновата передъ тобой, очень виновата.

— И какъ вы думаете, Анна Гавриловна, въ чемъ она передо мной виновата?

— Да какъ-же! Все-жъ-таки она была твоей невѣстой, а вышла за другого!

Я разсмѣялся.

— Ахъ, Анна Гавриловна, блаженство сдѣлало васъ наивной и поубавило у васъ памяти. Развѣ вы забыли, что я прежде женился на другой? Да вѣдь вы-же очень хорошо знаете, что я желалъ этого брака — Надежды Алексѣевны съ Масловитымъ и что я его и создалъ!

— Это такъ, такъ!..

— А если это такъ, то въ чемъ-же Надежда Алексѣевна можетъ быть виновата передо мной? Рѣшительно ни въ чемъ, какъ и я передъ нею. Мы совершенно квиты съ нею.

— Почему-же тогда ты не хочешь видѣться съ нею?

— Потому что терпѣть не могу фальшивыхъ положеній. Неужели вы этого не понимаете? Наши отношенія съ Надеждой Алексѣевной не могутъ быть иными, какъ самыми чистыми; мы оба слишкомъ умны для того, чтобъ могло быть иначе. Но ея мужъ и моя жена имѣютъ полное основаніе думать иначе. Ольга очень подозрительна во всемъ, что касается этого пункта. Я знаю, что ей жить осталось недолго, зачѣмъ-же я безъ особенной нужды буду отравлять остатокъ ея жизни? Что-же касается господина Масловитаго, то его подозрительность можетъ и вамъ и Надѣ обойтись слишкомъ дорого… Поняли, Анна Гавриловна?

— Ахъ, поняла, голубчикъ, поняла!.. съ большимъ чувствомъ сказала Анна Гавриловна и при этомъ изъ груди ея вырвался глубокій вздохъ. Этотъ вздохъ, вѣроятно, былъ вызванъ мрачнымъ представленіемъ о возможности заплатить дорого за подозрительность Масловитаго.

Анна Гавриловна сію-же минуту сѣла за столъ и написала Надѣ письмо, которое я нашелъ убѣдительнымъ. Она довольно правильно излагала мои мысли. Въ концѣ былъ прибавленъ совѣтъ поселиться гдѣ-нибудь близъ Женевы и ни въ какомъ случаѣ не ѣздить въ Кларанъ.

Наступили сырые дни. Мы закупорили окна и усердно топили камины. Наша жизнь теперь сосредоточилась въ трехъ комнатахъ (мы взяли третью для Клеопатры съ кормилицей). Ольга какъ-бы забыла о томъ, что существуютъ горы, свѣжій воздухъ, озеро и даже люди. У нея не было ни малѣйшаго желанія выйти изъ комнаты и подышать воздухомъ.

Въ голову ея не приходило ни одной мысли о будущемъ, о завтрашнемъ днѣ. Она жила крайне однообразными, но неизмѣнно пріятными впечатлѣніями, которыя доставляли ей — я, Клеопатра и теплота пламени въ каминѣ. Сама она сдѣлалась до послѣдней степени нѣжной, слабой и хрупкой. Глядя на нее, я думалъ о синемъ огонькѣ догоравшей свѣчи. Огонекъ можетъ долго мигать, но стоитъ только неосторожно пройти мимо, и струя движущагося воздуха разомъ погаситъ его. Мнѣ позволялось уходить изъ дому за покупками и за письмами на почту. Тогда я заходилъ къ Аннѣ Гавриловнѣ. Тутъ до моего свѣдѣнія доводилось все, что касалось семейства Масловитыхъ. Они жили въ Женевѣ. Иванъ Евсеичъ не находилъ въ этомъ никакого удовольствія и не понималъ этого выбора. Онъ говорилъ, что Женева неинтересна и странно было засѣсть въ ней на долго, когда можно было-бы провести зиму на югѣ Италіи или въ другомъ подходящемъ мѣстѣ. Но Надя упорно настаивала на этомъ и онъ согласился.

Частые разговоры съ Анной Гавриловной наводили меня на рядъ оживленныхъ мыслей. Прежде всего я постарался пересмотрѣть тотъ багажъ, который давно уже лежалъ въ моемъ сердцѣ хорошо замкнутымъ и не провѣреннымъ, это — мои чувства къ Надѣ. Къ моему удивленію, багажъ оказался слегка попорченнымъ. Я вынималъ вещицу за вещицей, разсматривалъ ее со всѣхъ сторонъ и убѣждался, что она не вызываетъ уже во мнѣ ни восторга, ни желанія, ни даже того теплаго дружескаго чувства, которое всегда связывало меня съ Надей. Нѣтъ, жизнь-таки взяла отъ меня свою дань. Полуторагодичная близость моя съ Ольгой, пережитыя вмѣстѣ радости и горе заставляли меня чувствовать, что Ольга — самое близкое мнѣ существо, и видѣть Надю, стоящей гдѣ-то въ сторонѣ и чужой мнѣ. Существованіе крошки — Клеопатры какъ бы доканчивало эту картину, клало на нее послѣдній и самый рѣшительный штрихъ.

Короткая швейцарская зима проскользнула мимо насъ быстро и незамѣтно. Въ половинѣ февраля уже стояла весна во всей красотѣ зелени, цвѣтовъ и тепла.

— Ну, теперь и я стану дышать воздухомъ! сказала Ольга. Ее потянуло на улицу и въ горы. Я тоже разсчитывалъ на то, что ароматный воздухъ укрѣпитъ ее; за зиму она ослабѣла и проявляла постоянную усталость. Я заставилъ ее одѣться почти по зимнему и мы вышли. Пройдя десятокъ шаговъ, мы должны были остановиться. Ольгу опьянилъ воздухъ, у нея закружилась голова. Но черезъ минуту она оправилась и мы пошли дальше.

Никогда еще въ жизни Ольга не была такъ оживлена, мила и нѣжна со мной, какъ въ это утро. Она говорила, что ощущаетъ въ груди какой-то невѣроятный восторгъ, брала мою руку и прикладывала къ своему сердцу.

— Слушай, какъ бьется!

И я слышалъ, что біеніе ея сердца было неистово.

— Никогда еще мнѣ такъ не хотѣлось жить и любить тебя, какъ сегодня, въ эту минуту. Ужасно, ужасно! голосомъ, исполненнымъ нѣжности и страсти восклицала она и прижималась ко мнѣ и сжимала мою руку.

Поднявшись шаговъ на пятьдесятъ на одинъ изъ многочисленныхъ холмовъ, окружающихъ мѣстность, мы отыскали уединенный уголокъ; Ольга заставила меня сѣсть на травѣ и взять ее на руки. Обвивъ цѣпкими руками мою шею и страстно прижавшись ко мнѣ, она сидѣла на моихъ колѣняхъ неподвижно и молча. Сердце ея билось неправильно и стучало, какъ молотъ.

— Пусть говоритъ, что хочетъ, мнѣ теперь все равно! сказала она дрожащимъ голосомъ мнѣ на ухо.

— Кто?

— Иванъ Михайловичъ! Пусть не одобряетъ, упрекаетъ, мнѣ все равно. Я такъ и умру, прижавшись къ тебѣ!..

И она съ страшнымъ усиліемъ сжала меня въ своихъ объятіяхъ. Но вдругъ я почувствовалъ, что руки ея ослабѣли и едва успѣлъ подхватить ее своими руками. Лицо ея было блѣдно, вѣки опустились и закрыли глаза.

— Ольга!

Я прислушался къ сердцу, оно билось слабо и медленно. Ольга была въ глубокомъ обморокѣ. Порывъ страсти оказался ей не по силамъ.

Когда она очнулась, то была невѣроятно слаба. Я почти донесъ ее до нашего отеля. Къ вечеру этого дня у нея явился припадокъ сильнаго кашля и температура тѣла вдругъ поднялась. Мы позвали доктора, который уложилъ ее въ постель.

— Спокойствіе, никакихъ волненій, поменьше разговоровъ! сказалъ старый докторъ по-нѣмецки, а когда я проводилъ его въ корридоръ, онъ спросилъ меня:

— Эта дама — ваша жена?

Я понялъ, зачѣмъ онъ объ этомъ спрашивалъ, и отвѣтилъ:

— Да, это моя жена, докторъ, но я знаю горькую истину и вы также можете не скрывать ее отъ меня…

— Въ такомъ случаѣ мнѣ нечего вамъ прибавить! сказалъ онъ, пожимая мнѣ руку болѣе сочувственно, чѣмъ это дѣлаетъ обыкновенно докторъ.

Возвратившись къ Ольгѣ, я сѣлъ на стулъ у изголовья и старался смотрѣть ей въ лицо бодро, какъ смотрятъ на больного, котораго докторъ обѣщалъ завтра поднять съ постели. Но я былъ ужасно разстроенъ. Сердце у меня сжималось отъ жалости при видѣ этого прекраснаго существа, которое угасало на моихъ глазахъ. Мнѣ жаль было Ольги, такъ мало прожившей на свѣтѣ и еще меньше вкусившей счастья, мнѣ было досадно за то, что она умирала, заранѣе присужденная къ этому и не будучи ни капли и ни въ чемъ виновата. Мнѣ жаль было и моего короткаго счастья, которое досталось мнѣ случайно, какъ призъ ко всему тому, что меня ожидало. Я зналъ, что мнѣ предстоитъ еще цѣлая жизнь и что то, къ чему я стремился, еще не начиналось. Но мнѣ было жаль этого. Я сравнилъ себя съ дѣловымъ человѣкомъ, который пришелъ къ адвокату посовѣтоваться по своему важному дѣлу. Онъ спѣшитъ, ужасно спѣшитъ и негодуетъ за то, что ему приходится ждать очереди. Въ ожиданіи онъ садится за столъ, небрежно протягиваетъ руку къ одной изъ раскрытыхъ книгъ и читаетъ прямо съ середины, не давая себѣ труда перевернуть нѣсколько страницъ назадъ, къ началу. Но вотъ передъ нимъ развертывается занимательная исторія, онъ углубляется, онъ увлеченъ, онъ уже прикованъ къ ней и ему хочется узнать конецъ. Въ это время наступила его очередь, его зовутъ, и онъ съ досадой закрываетъ книгу и вспоминаетъ о своемъ дѣлѣ.

Ольга взяла мою руку и положила ее къ себѣ на лобъ. Голова ея была горяча, щеки горѣли болѣзненно-яркимъ румянцемъ. Она говорила мнѣ:

— Милый! спасибо и за то, что было! Я и такъ просрочила свой паспортъ! И она улыбнулась своей шуткѣ. Я долженъ былъ замолчать, потому что высказывать пустяшныя утѣшенія человѣку, который такъ основательно знаетъ, что все это ложь и что онъ осужденъ на смерть, — это звучитъ какъ-то пошло.

— Цѣлуй меня, ласкай! Я хочу умереть совершенно счастливой! сказала она опять. Я припалъ къ ея сухимъ губамъ и цѣловалъ.

— Нѣтъ, ты не цѣлуй меня въ губы… Такъ можно заразиться!..

Эти слова почему-то вызвали у меня на глазахъ слезы. Въ самомъ дѣлѣ, это было страшно трагично, эта смерть съ яснымъ сознаніемъ того процесса, который происходитъ внутри, сознаніемъ того, какъ одна за другой истлѣваютъ тонкія ткани легкихъ.

Ольга потребовала къ себѣ Клеопатру, нѣжно поцѣловала ее въ обѣ щечки, перецѣловала ея рученки и велѣла унести крошку къ Аннѣ Гавриловнѣ.

— Ей нельзя дышать этимъ воздухомъ! пояснила она. Я хочу, чтобы она жила дольше моего!

Передъ вечеромъ я зашелъ на минуту къ Аннѣ Гавриловнѣ. Я засталъ ее въ странномъ состояніи. Она полулежала на диванѣ и, подперши щеку ладонью, самымъ мрачнымъ образомъ смотрѣла въ полъ.

При моемъ появленіи она не встала, а только покачала головой и громко вздохнула.

— Что съ вами? спросилъ я.

— Ахъ, я разстроена, я ужасно разстроена! промолвила она, сохраняя свою классическую позу. — Сейчасъ была у меня Надя…

— Надя? Она рѣшилась?

— Да, дѣло очень, очень важное…

Тутъ Анна Гавриловна встала и начала говорить очень оживленно, предварительно справившись, хорошо-ли притворена дверь въ сосѣднюю комнату.

— Дѣло важное и безъ тебя мы тутъ, какъ безъ головы. Вчера они, то есть Надя съ Иваномъ Евсеичемъ, ѣздили въ коляскѣ кататься… Ну, ничего, какъ слѣдуетъ. Пріѣхали, сѣли чай пить… Вдругъ онъ хватается за голову, да «ахъ»! и повалился на спинку кресла… Она къ нему, а онъ задыхается. Сейчасъ доктора, пить, нюхать, растирать… Ахъ, ты, Господи, мой Создатель! Еле въ сознаніе привели. Докторъ сказалъ, что ничего, «частный ударъ» — говоритъ, но однако есть опасность; можетъ повториться и тогда капутъ… Теперь онъ въ постели, лѣвую часть ему отняло… Но понимаешь ты, Андрей Николаичъ, что ежели повторится, капутъ! Понимаешь?

Я, разумѣется, понималъ очень хорошо, въ чемъ дѣло.

— Такъ Надя очень безпокоится на счетъ завѣщанія? прямо спросилъ я.

— Надя-то? Господи помилуй! Даже и не заикнулась. Пріѣхала на одну минутку и проситъ меня переѣхать туда, потому ей одной ухаживать за больнымъ трудно. Ей и въ голову не придетъ это, однако-жъ самъ посуди, дѣло такое, что надо подумать…

— Да, конечно, надо подумать! сказалъ я: да только тутъ ничего нельзя придумать, вотъ что жаль!..

— Какъ же такъ? съ испугомъ воскликнула Анна Гавриловна: — надо-же какъ нибудь… Нельзя-же такъ!..

— Ровно ничего нельзя придумать, Анна Гавриловна! Согласитесь сами, нельзя-же больному человѣку сказать: такъ какъ ты можешь скоро внезапно умереть, то изволь написать завѣщаніе! Это вѣрный способъ заставить его написать завѣщаніе въ пользу другихъ!..

— Ахъ, ты, Господи! Да какъ-же? Да неужели-же такъ и оставить?

И Анна Гавриловна совсѣмъ упала духомъ и поникла головой.

— Надѣйтесь на Бога, пока только это и остается!.. сказалъ я, но желая все-таки оживить въ ней надежду, я прибавилъ: — видите-ли, тутъ все зависитъ отъ одного обстоятельства. Есть на свѣтѣ одинъ документикъ…

Анна Гавриловна быстро подняла голову и подарила меня взглядомъ, полнымъ жаднаго любопытства.

— Да, мнѣ извѣстно, что есть одинъ документикъ, который можетъ стоить милліоны, а можетъ и нуль…

— Ну? Что-жъ это, ты меня замучить вздумалъ?

— Нѣтъ, но помучить васъ мнѣ все-таки придется. Больше на этотъ счетъ я вамъ ничего не скажу, потому что вы хотя и умная женщина, но все-таки женщина. Дамъ только вамъ одинъ совѣтъ: поѣзжайте сію минуту туда и самымъ тщательнымъ образомъ, со всею свойственною вамъ нѣжностью, ухаживайте за Иваномъ Евсеичемъ. При этомъ ни однимъ, хотя-бы самымъ ничтожнымъ, намекомъ не наводите его на мысль о завѣщаніи, а если эта мысль сама придетъ ему въ голову и онъ ее выскажетъ, старайтесь увѣрить его, что въ этомъ нѣтъ ни малѣйшей надобности, что онъ еще долго проживетъ, и что вы и слышать не хотите объ этомъ… А мнѣ пишите post restante, а въ важныхъ случаяхъ сами пріѣзжайте…

— Пусть будетъ такъ! покорно согласилась Анна Гавриловна: — ужъ ежели ты это говоришь, такъ значитъ такъ надо!..

— Именно!..

Анна Гавриловна черезъ полъ-часа уѣхала.

Теперь меня занимала мысль о томъ, чтобы навѣстить больного, заглянуть ему въ глаза и убѣдиться, все-ли тамъ благополучно. Но это сдѣлать было нелегко. Я былъ одинъ около Ольги, ухаживая за нею, какъ самая добросовѣстная сидѣлка. Она была невѣроятно истощена и слаба. Почти непрерывныя мученья сдѣлали ее капризной. Она не хотѣла пить лекарство, говорила, что я угощаю ее сквернымъ виномъ, жаловалась на то, что ей не даютъ итальянской колбасы, которой вдругъ ей страстно захотѣлось и упрекала меня за то, что я выходилъ два раза въ день на полъ-часа на улицу, увѣряя, что я оставляю ее одну на цѣлыя сутки. Иногда она заставляла меня сѣсть на кровати и говорила съ оттѣнкомъ горькой обиды:

— Я очень тебѣ благодарна… Конечно, ты посвящаешь мнѣ все свое время… Ты улыбаешься мнѣ, но я знаю, что въ душѣ ты меня ненавидишь… Тебѣ противно возиться съ больной… Ахъ, больные такъ скучны, такъ некрасивы…

— Полно, мой другъ, что ты говоришь? Ты меня обижаешь! возражалъ я, цѣлуя ея руки.

— Это ты дѣлаешь, чтобы утѣшить больную, а въ душѣ ты думаешь: ахъ, когда бы ужъ скорѣе она умерла!.. Я знаю, знаю!..

И она старалась вырвать изъ моихъ рукъ свои руки, повертывалась лицомъ къ стѣнѣ, закутывалась съ головой въ одѣяло и оттуда до моихъ ушей доносился глухой кашель.

— А эта… г-жа Масловитая… Надежда Алексѣевна… Она тоже здѣсь? опять начинала она, и брови ея сдвигались, а въ глазахъ свѣтилось недоброжелательство. Толстякъ умретъ и я умру… Что же, вы свободны, можете жениться…

— Стыдно тебѣ, Ольга, говорить такъ! вотъ все, что я могъ возразить ей на это.

Но вдругъ на нее находило раскаяніе, на глазахъ появлялись слезы, она привлекала къ своей больной груди мою голову и исхудавшей, влажной рукой гладила мои волосы.

— Прости меня бѣдненькую!.. Ты самый добрый, самый лучшій, самый великодушный человѣкъ на свѣтѣ! А я ничего тебѣ не доставляю, кромѣ хлопотъ и безпокойства! Прости, милый!..

Все это совершенно лишало меня возможности съѣздить въ Женеву. Между тѣмъ, это было крайне необходимо. Мало ли какія мысли могутъ придти въ голову старику, быть можетъ, уже чувствующему приближеніе смерти. Одно мое появленіе въ его спальнѣ уже будетъ достаточно для того, чтобы дать его мыслямъ надлежащее направленіе.

Ольга была очень недовольна виномъ. Конечно, это происходило отъ болѣзненнаго вкуса, но я рѣшилъ воспользоваться этимъ обстоятельствомъ. Я увѣрилъ ее, что вино дѣйствительно дурное и что хорошее можно достать въ Женевѣ и притомъ надо, чтобы это я сдѣлалъ лично. Кромѣ того, я обѣщалъ посовѣтываться съ тамошнимъ знаменитымъ врачемъ. Я-то зналъ, что ни одинъ въ мірѣ врачъ не спасетъ ее, но ничто такъ не утѣшаетъ больныхъ, какъ хорошая ложь.

Ольга согласилась отпустить меня; я вызвалъ телеграммой Анну Гавриловну, которая пріѣхала на ночь. Моя жена, разумѣется, и не подозрѣвала, что она живетъ въ Женевѣ.

— Ему гораздо, гораздо лучше! сообщила мнѣ Анна Гавриловна. Къ сожалѣнію, я не могъ сказать этого про свою больную. — О томъ не было рѣчи ни разу! таинственно прибавила она.

Утромъ на другой день я выѣхалъ въ Женеву первымъ поѣздомъ.

Grand hôtel national — огромная гостинница надъ берегомъ озера. Здѣсь останавливаются люди, могущіе проживать не меньше ста франковъ въ день. Когда я спросилъ о господинѣ Масловитомъ, слуги отеля засуетились и съ полдесятка ихъ проводили меня во второй этажъ. Я постучалъ въ дверь.

— Entrez!

Конечно, это былъ голосъ Надежды Алексѣевны. По тембру я не совсѣмъ узналъ его, онъ сталъ немного ниже и, какъ мнѣ показалось, мягче. Но кто-же другой могъ это быть?

Наши положенія были неравны. При первыхъ звукахъ этого голоса, я вздрогнулъ и на минуту почувствовалъ себя потерявшимъ самообладаніе, но сейчасъ же опомнился, собрался съ силами и взялъ себя въ руки. Я могъ войти съ лицомъ холоднымъ, спокойнымъ и ничего не выражавшимъ, кромѣ формальной почтительности къ хозяйкѣ дома. Надя же не ожидала моего пріѣзда и все то, что я пережилъ наединѣ, за закрытою дверью, она должна была пережить лицомъ къ лицу со мной.

Я вошелъ. Надежда Алексѣевна сидѣла у окна въ маленькомъ низкомъ креслѣ; на колѣняхъ у нея лежала книга. Я моментальнымъ взглядомъ окинулъ комнату. Здѣсь не было больше никого. Дверь въ сосѣднюю комнату была полуоткрыта.

— Вы? какимъ-то чужимъ голосомъ произнесла она и уронила книгу на коверъ. На ея блѣдныхъ щекахъ мгновенно появилась краска, она даже не встала, а такъ и застыла на мѣстѣ.

Я поклонился, потомъ подошелъ къ ней ближе и ждалъ, что мнѣ протянутъ руку. Но замѣшательство Нади продолжалось дольше, чѣмъ слѣдовало бы. Она смотрѣла на меня, приподнявъ голову и, кажется, ничего не видѣла. Но вотъ она провела рукой по лбу, какъ-то вся пріободрилась, приподняла плечи и твердо встала.

— Я вамъ очень рада! сказала она далеко не твердымъ голосомъ и протянула мнѣ руку.

Я пожалъ ея руку и сказалъ:

— Надѣюсь, что здоровье Ивана Евсеича гораздо лучше!

— Да, онъ сегодня вспоминалъ о васъ, онъ будетъ радъ… Я сейчасъ скажу ему…

Надя, очевидно, чувствовала большую неловкость и съ удовольствіемъ ухватилась за поводъ уйти. Шаги ея были слишкомъ тверды для того, чтобы можно было считать ихъ спокойными. Когда она скрылась за дверью, я подошелъ къ окну и взглянулъ въ даль. Словно окутанная розовымъ туманомъ, тамъ виднѣлась тѣнь какой-то громады, уходящей своей вершиной въ небо: это былъ Монбланъ, видимый отсюда только въ яркосолнечный день.

— Андрей Николаичъ?! Боже мой! Какъ это пріятно! Прошу ко мнѣ, прошу!.. услышалъ я голосъ Масловитаго, повидимому, изъ третьей комнаты.

Не дожидаясь возвращенія Нади, чтобы еще разъ не заставить ее чувствовать неловкость, я вошелъ въ сосѣднюю комнату, которая оказалась очень длинной, прошелъ ее и очутился въ спальнѣ Ивана Евсеича. Онъ сидѣлъ въ креслѣ неподалеку отъ окна. Драпри отдѣляло его кровать отъ остальной части комнаты, которая поэтому не имѣла вида спальни.

Иванъ Евсеичъ опустился и замѣтно постарѣлъ. Дыханіе его было затруднено и сопровождалось сопѣніемъ. Онъ былъ въ широкомъ шелковомъ халатѣ съ причудливыми разводами на зеленомъ фонѣ. Лѣвая рука его придерживала толстую палку, похожую на костыль.

— Съ вашей стороны это очень любезно! сказалъ Масловитый: — у васъ своя больная, а вы все-таки навѣстили старика! Садитесь!..

Я пожалъ его руку и сѣлъ. Эти нѣсколько фразъ уже утомили его. Я разсматривалъ его и старался опредѣлить, на сколько онъ проченъ. Мнѣ казалось, что такъ основательно подточенное зданіе не можетъ долго стоять и должно очень скоро рухнуть. Когда я отвелъ отъ него глаза и медленнымъ взглядомъ осмотрѣлъ комнату, Нади уже не было. Я задалъ себѣ вопросъ: что это, — продолжающееся ощущеніе неловкости, или хорошій разсчетъ — оставить меня наединѣ съ Масловитымъ и предоставить такимъ образомъ свободу поговорить съ нимъ? Вдругъ, у меня въ головѣ мелькнула мысль — не ушла ли Надя въ альковъ и не сидитъ ли она за драпри? Я всталъ и подошелъ къ драпри.

— А здѣсь ваша спальня!? сказалъ я и, чуть-чуть раздвинувъ шелковую матерію, увидѣлъ огромную кровать, кресло и умывальникъ. Нади тамъ не было. Возвращаясь къ своему мѣсту, я замѣтилъ, что и дверь въ сосѣднюю комнату была хорошо притворена. Это сдѣлала Надя.

— Да, да, отвѣчалъ Масловитый, тамъ я пролежалъ больше недѣли! А знаете, я вспоминалъ васъ!..

Я давалъ ему возможность отдыхать послѣ каждой фразы. Я рѣшилъ ни о чемъ, касающемся дѣла, не разспрашивать его прямо, а только наводить его на извѣстныя мысли и заставить самого высказаться.

— Неужели? спросилъ я.

— Да, я думалъ: вотъ я поправляюсь, а могло случиться иное… Могъ и отправиться къ отцамъ… Что это было бы, если бы мы тогда не предусмотрѣли? А теперь я спокоенъ… Мои любимцы обезпечены!

— Объ этомъ не стоитъ думать! сказалъ я. — Вотъ вы встанете и еще всѣхъ насъ переживете.

— Ого! Какъ бы не такъ. Я на это вовсе не разсчитываю… А ваша супруга?

— О, она отлично поправляется! Я скоро поставлю ее на ноги.

Я солгалъ безъ всякаго приготовленія, но это было крайне необходимо. Когда человѣкъ сидитъ по цѣлымъ часамъ въ креслѣ, одинъ, его воображеніе усиленно работаетъ. Мало ли, на какія картины могло напасть воображеніе Масловитаго, если бы онъ зналъ настоящее положеніе дѣла! Здѣсь играетъ свою роль каждая мелочь. Конечно, Масловитый не могъ думать, что Надя, молодая и сильная, послѣ его смерти, непремѣнно останется ему вѣрна и посвятитъ свою жизнь печальному вдовству. На этотъ счетъ, вѣроятно, онъ не заблуждался. Но какія бы картины изъ этой области ни рисовались его праздному старческому воображенію, вовсе не было полезно для дѣла совать въ нихъ мою особу. Нѣтъ, этой особѣ надо было держаться отъ всего этого какъ можно подальше.

— Слава Богу! сказалъ Масловитый.

Съ меня было совершенно достаточно этого разговора, тѣмъ болѣе, что Иванъ Евсеичъ видимо былъ утомленъ. Я всталъ и объявилъ, что хочу поспѣть на ближайшій поѣздъ. Когда я подалъ ему руку, онъ притянулъ меня къ себѣ и сказалъ почти на ухо:

— Знаете, до какой степени она дитя… Никогда ни слова о будущемъ! И старуха тоже… Вотъ умиралъ, а онѣ даже не заикнулись… Ужъ вы, въ случаѣ чего, позаботьтесь, чтобы ихъ никто не обидѣлъ… Онъ еще ближе притянулъ меня къ себѣ, обнялъ правой рукой и поцѣловалъ меня въ губы. Это было неожиданнымъ, но прочнымъ ручательствомъ за то, что намѣренія его тверды и что безъ меня тутъ ничего не перемѣнилось.

— Вы безжалостный человѣкъ! сказалъ онъ, пониженнымъ голосомъ, не выпуская моей руки: — когда я получилъ отъ жены этотъ чекъ съ вашимъ письмомъ, я былъ пристыженъ и уничтоженъ. Я понялъ, что поступилъ безтактно. Но, вѣдь, это было отъ сердца…

Я увѣрилъ его, что именно такъ и понялъ, возвратилъ же чекъ потому, что никогда ни отъ кого не беру денегъ, даже отъ друзей.

Пожелавъ ему скораго воздоровленія, я вышелъ. Длинная комната была пуста; я плотно притворилъ дверь въ спальню, а пройдя эту комнату, притворилъ и вторую дверь. Надя стояла у окна, въ полъ-оборота ко мнѣ. Я сразу замѣтилъ, что она необычайно взволнована. Ея значительно пополнѣвшая грудь вздымалась порывисто и нервно, губы были сжаты, а брови нахмурены. Я подошелъ къ ней и протянулъ ей руку; она дала мнѣ свою.

— Какъ поживаете, Надежда Алексѣевна? спросилъ я простымъ дружескимъ тономъ, не выпуская ея руки. Она отвѣтила мнѣ прерывающимся голосомъ:

— Не такъ легко отвѣтить на этотъ вопросъ, Андрей Николаевичъ! Я не знаю, хорошо-ли вы сдѣлали, что пріѣхали…

— Повѣрьте, дорогой другъ, что хорошо!.. Развѣ вы не знаете, что я дѣлаю только то, что хорошо!..

Я поцѣловалъ ея руку и вышелъ. Я долженъ былъ сдѣлать это для избѣжанія сцены, которая могла-бы доставить мнѣ наслажденіе, но была-бы несвоевременной и излишней. Я убѣдился только въ двухъ вещахъ: что Надя похорошѣла, чуть-чуть прибавившаяся полнота шла къ ней и что она вся въ моей власти…

XX.

Не прошло и недѣли, какъ событія приняли чрезвычайно рѣшительный оборотъ. Ольга, хотя и увѣренная въ близкой смерти, но не думавшая, что она стоитъ за дверью, выжидая удобнаго момента, чтобъ войти, теперь вдругъ какъ-бы почувствовала ея холодъ. И это былъ страшный переходъ отъ тихаго примиреннаго спокойствія къ безпомощному отчаянію. Часа въ два ночи, когда въ отелѣ была мертвая тишина и даже съ улицы не доносилось шума человѣческихъ шаговъ, когда я сидѣлъ и дремалъ въ креслѣ передъ столомъ, на которомъ тускло горѣлъ ночникъ, и кромѣ меня и больной никого не было въ трехъ комнатахъ, — Ольга проснулась, съ усиліемъ поднялась и сѣла на кровати. Полураздѣтая, съ распущенными черными волосами, смертельно блѣдная и до невѣроятія исхудалая, она была страшна. Я очнулся отъ дремоты, оглянулся и холодъ пробѣжалъ по моимъ членамъ. Ольга широко раскрыла глаза, которые казались пылающими, и хриплымъ голосомъ произнесла:

— Смерть, смерть идетъ!.. Смотри!..

И я видѣлъ, какъ она отшатнулась къ стѣнѣ и прижалась къ ней, а руки протянула впередъ, какъ-бы защищаясь ими.

— Успокойся, милая, это бредъ! сказалъ я тихо.

Она отрицательно покачала головой. — Нѣтъ, я не въ бреду… Ахъ, еслибъ это былъ бредъ! Нѣтъ, я ее чувствую, ужасную, безжалостную… Милый, милый!.. Развѣ нельзя сдѣлать такъ, чтобы я пожила еще немножко… Немно-жечко!.. Жить такъ хочется и нельзя!.. Совсѣмъ, совсѣмъ нельзя!.. И никто ничего не можетъ подѣлать: ни любовь твоя, ни умъ твой, такой здравый, находчивый… Что-жъ онъ ничего не придумаетъ? Андрей, Андрей! вдругъ заговорила она прерывистымъ сдавленнымъ голосомъ: — отдай все, что у насъ есть, только пусть спасутъ меня! Ахъ, пусть спасутъ, пусть спасутъ! Годъ жизни, мѣсяцъ, недѣлю, день!..

И она зарыдала. Я успокоивалъ ее, но это не помогло. Слова отчаянія вылетали изъ ея груди вмѣстѣ съ кашлемъ, съ вздохами и рыданьями. Почти цѣлый часъ это продолжалось, пока она не истомилась въ конецъ. Тогда она, упавъ на подушку, заснула тяжелымъ неспокойнымъ сномъ. Страшные сны видѣлись ей. Должно быть смерть представлялась ей въ томъ дикомъ образѣ, въ какомъ мы научились представлять ее съ дѣтства и представляемъ такою до старости, не смотря на массу точнѣйшихъ знаній и на глубочайшій скептицизмъ… Смерть — въ образѣ холоднаго скелета съ постукивающими одна о другую челюстями, съ острой косой въ рукѣ. Ольга вскрикивала, бросалась въ уголъ кровати и плакала во снѣ. Въ эту ночь я искренно и глубоко страдалъ, потому что мнѣ было невыразимо жаль эту бѣдную женщину.

Часовъ въ десять сонъ Ольги сдѣлался спокойнымъ и крѣпкимъ. Я воспользовался этимъ для того, чтобы побывать въ номерѣ Анны Гавриловны и посмотрѣть Клеопатру. Дѣвочка отлично вела себя въ Швейцаріи. Въ особенности благопріятно повліяла на нее весна. Она пополнѣла и щечки ея сдѣлались похожими на розы.

Едва я успѣлъ поцѣловать мою дочку, какъ за дверью послышались торопливые шаги, а черезъ двѣ секунды дверь съ шумомъ распахнулась. Анна Гавриловна, раскраснѣвшаяся, запыхавшаяся и вспотѣвшая, вбѣжала въ комнату и повалилась въ кресло.

— Охъ, дай перевести духъ! Господи, Создатель! Опомниться не могу! Охъ, батюшки мои!.. Батюшки мои!.. Андрей Николаичъ, голубчикъ, голубчикъ нашъ!..

Не успѣлъ я раскрыть ротъ для того, чтобы спросить въ чемъ дѣло, какъ она уже разразилась громкимъ плачемъ. Я вдругъ понялъ причину ея отчаянія и, хотя случай былъ въ сущности печальный, мнѣ ужасно захотѣлось разсмѣяться. Но я, разумѣется, воздержался отъ этого, боясь оскорбить убитую своеобразнымъ горемъ женщину.

— Иванъ Евсеичъ?.. спросилъ я.

— Въ эту ночь. Нежданно-негаданно. Совсѣмъ ходить сталъ. Въ корридоръ уже выходилъ. Думали, окончательно поправится, и вдругъ — хлопъ!.. Господи, помилуй насъ грѣшныхъ!

— Позвольте, однако. Что-же это значитъ: «хлопъ»? Заболѣлъ онъ? Второй ударъ?

— Умеръ! прихлопнуло ею, полъ-часа не пожилъ… Такъ, заболталъ что-то языкомъ, и разобрать нельзя было что… Я таки не выдержала. Вижу — послѣдній моментъ и думаю — все равно. И говорю ему: голубчикъ ты нашъ, Иванъ Евсеичъ! Отходишь! А какъ-же мы то? Наденька какъ будетъ? А онъ: «бал… бал… Ан… бал…» Только и слышала отъ него!.. Охъ, все пропало!..

— Гм… «Ан… и бал»? Ну, «Ан»… это можетъ означать Андрей Николаичъ… сказалъ я умышленно спокойнымъ тономъ.

— А и въ самомъ дѣлѣ! Это такъ и есть!.. Какъ-же это я не догадалась?

— А «бал»… «бал»… "тоже что нибудь означаетъ…

— Означаетъ? А ты знаешь, что? съ жадностью спросила Анна Гавриловна.

— Можетъ быть, и знаю!.. Впрочемъ, не въ этомъ дѣло, а въ томъ, что вы напрасно пріѣхали. Какъ-же можно было оставить Надю одну съ покойникомъ? Вѣдь она тамъ въ конецъ разстроится…

— Знаю, голубчикъ, но не могла!.. Окончательно растерялась. Какъ подумала это — вотъ понаѣдутъ сродники его и скажутъ: полно вамъ хозяйничать!.. убирайтесь! А я не въ такомъ уже возрастѣ, чтобы мнѣ легко было мѣнять положеніе…

— Однако-жъ, вы въ этомъ самомъ возрастѣ довольно легко одинъ разъ уже перемѣнили его!.. Но разговаривать некогда. Поѣзжайте сейчасъ-же, обратнымъ поѣздомъ. Устройте Ивану Евсеичу пышныя похороны; онъ ихъ, безъ сомнѣнія, заслужилъ, и затѣмъ ждите отъ меня совѣтовъ. Но сюда не пріѣзжайте, это неудобно. Я, конечно, на похоронахъ быть не могу. У меня у самого на рукахъ умирающая жена!.. А главное — не безпокойтесь!

— Говорить, не безпокоиться?

— Да, да! Не безпокойтесь. И Надѣ скажите, чтобы не безпокоилась!

— Ну, вотъ видишь, не даромъ пріѣхала. Вотъ ты сказалъ, и отъ сердца отлегло. А то я точно какъ будто умомъ помрачилась!.. Я ѣду, ѣду!

Два дня послѣ этого я провелъ съ Ольгой. На утро третьяго дня я, совершенно обезсиленный двумя безсонными ночами и скуднымъ воздухомъ закупоренной комнаты, вышелъ прогуляться. Состояніе моего духа было отвратительно. Въ теченіи двухъ сутокъ, сидя почти безпрерывно съ глазу на глазъ съ больной и наблюдая это медленное, но явное умираніе, я негодовалъ на судьбу. Зачѣмъ это? Какая цѣль заставлять человѣка быть безпомощнымъ свидѣтелемъ своего собственнаго умиранія? Если ужъ рѣшено безповоротно, что надо умереть, если уже не будетъ ни одного мгновенья счастья, развѣ не справедливѣе сразу и заблаговременно перерѣзать полусгнившую нить жизни?

Наконецъ и для меня лично это было мучительно. Я всегда готовъ оказать человѣку услугу и даже принести небольшую жертву, но надо, чтобы это имѣло смыслъ и было для кого-нибудь полезно. Для Ольги-же ужъ ничто не могло быть полезно; она была вычеркнута изъ списка живыхъ, хотя еще дышала, двигалась, могла говорить и навѣрно — мыслила.

Самъ я никогда не думалъ о смерти и терпѣть не могъ всего мертваго и умирающаго. Я умѣлъ любить только то, что живетъ, и, анализируя свои чувства, я видѣлъ, что по отношенію къ Ольгѣ у меня осталось только два чувства: долгъ и жалость. Между тѣмъ меня уже тянуло къ живому дѣлу, которое открывалось передо мной. Оно было въ моихъ рукахъ и въ груди моей уже вновь разгаралась прежняя страсть въ дѣятельному творчеству, которая восемнадцать мѣсяцевъ спала.

Быстро пройдя шаговъ триста, я очутился за городомъ. Передо мной была подошва горы. Густой яркозеленый лѣсъ высился надъ моей головой. Небо было ясное, воздухъ теплый и мягкій. Здѣсь начиналась дорога — спираль, по которой ѣздили наверхъ въ экипажахъ. Въ ту минуту, когда я вынулъ изъ кармана часы и размышлялъ о томъ, успѣю-ли я вернуться домой къ приходу доктора, если подымусь на полъ версты въ гору, — я увидѣлъ приближающійся экипажъ, который быстро двигался по широкой дорогѣ, проходившей внизу. Что это? Анна Гавриловна съ Надей? Значитъ похороны были вчера, а сегодня онѣ не выдержали и чуть свѣтъ сѣли въ экипажъ, даже не дождавшись поѣзда. Вещи, очевидно, были отправлены по желѣзной дорогѣ, потому что въ коляскѣ не было ничего, кромѣ дорожнаго сака и пледа. Я стоялъ отъ нихъ шагахъ въ двухстахъ; онѣ смотрѣли въ сторону города и потому меня не замѣтили. Но я слѣдилъ за ними съ своего возвышеннаго мѣста. Неужели онѣ поѣдутъ въ нашъ отель? Это невозможно. Нѣтъ, вотъ онѣ остановились у другого, рядомъ съ нашимъ, онѣ сошли на землю и вошли въ подъѣздъ.

Я быстро направился туда-же. По свѣжимъ слѣдамъ я сейчасъ-же нашелъ ихъ номеръ. Дверь была полуоткрыта, но я все-таки постучалъ.

— Кто это? спросила Анна Гавриловна, и прибавила съ съ дурнымъ произношеніемъ: entrez!

Я вошелъ. Нади здѣсь не было. Очевидно, она переодѣвалась въ другой комнатѣ. Анна Гавриловна, увидѣвъ меня, почему-то почувствовала приливъ нѣжности, приняла меня въ свои объятія и разцѣловала.

— Только не сердись, голубчикъ, не могла выдержать, не могла! И Надю потащила. Какъ я ее оставлю одну? Какъ только похоронили его, какъ пришла я домой, въ гостинницу, такъ мнѣ прямо сдѣлалось страшно! Смотрю это я кругомъ и думаю: а что, ежели сейчасъ придутъ невѣдомо откуда племяннички, да и скажутъ: ничего вашего нѣтъ, все наше! Поблаженствовали молъ и довольно! Такъ это меня въ дрожь и бросило всю… Ночь не спала, а чуть разсвѣло, сейчасъ и маршъ сюда. Все таки около тебя тутъ спокойнѣй! Не будешь сердиться?

— Нѣтъ, буду, непремѣнно буду.

— За что-же?

— Не скажу вамъ этого, Анна Гавриловна! Все равно не поймете!..

— Ну, и не говори, не надо. Только не сердись, голубчикъ!

Она была на все согласна, въ полной увѣренности, что судьба ея въ моихъ рукахъ. Съ какой трогательной надеждой смотрѣла она мнѣ въ глаза, какъ бы умоляя: защити, не дай въ обиду! Неужто я даромъ отдала старику дочку, а ты невѣсту? Въ глубинѣ души она, конечно, не допускала мысли, что я могъ дать такой промахъ; она безотчетно вѣрила въ меня.

— Надюша, ты скоро? спросила она, заглянувъ въ сосѣднюю комнату.

— Скоро! отвѣтила Надежда Алексѣевпа.

— Ну, ты погоди минутку, я пойду распоряжусь тамъ! обратилась ко мнѣ Анна Гавриловна, но по глазамъ ея я видѣлъ, что распоряжаться ей было не о чемъ и что это съ ея стороны былъ дипломатическій ходъ. Не хотѣла-ли она ускорить нашъ съ Надей tête-à-tête? Она вышла и очень старательно приперла дверь. У меня мелькнула мысль, что, должно быть, также точно она находила случаи распорядиться въ послѣдніе дни своего пребыванія въ голубенькой дачѣ, когда покойный Иванъ Евсеичъ еще вздыхалъ отъ неудовлетворенной страсти. Впрочемъ, это было такъ естественно съ ея стороны…

Я остался одинъ. Среди тишины я слышалъ раздававшійся въ сосѣдней комнатѣ шелестъ платья. Я чувствовалъ себя неспокойно. Потому-ли это было, что мнѣ, быть можетъ, предстояло рѣшительное объясненіе, — я зналъ, что Надя ощущала потребность въ немъ, — или просто потому, что въ сосѣдней комнатѣ была полураздѣтая женщина, которую я еще такъ недавно любилъ горячо и искренно, и притомъ красивая женщина, но сердце у меня застучало порывисто. Я приблизился къ двери и спросилъ:

— Вы выйдете, Надежда Алексѣевна?

Я ужасно сердился на свой голосъ за то, что онъ въ эту минуту утратилъ свою твердость и увѣренность и выдавалъ мое волненіе.

— Черезъ двѣ минуты! отвѣтила Надя, и странное дѣло! въ ея голосѣ я разслышалъ тотъ-же оттѣнокъ сдержаннаго волненія, который былъ и въ моемъ. Мнѣ казалось, что я слышу, какъ ея сердце бьется ускоренно и неровно.

Тутъ въ моей головѣ мелькнула смѣлая мысль. Я спросилъ себя: почему я долженъ подчиниться этимъ двумъ минутамъ? Если я дождусь ее здѣсь, она выйдетъ ко мнѣ, собравшись съ духомъ, побѣдивъ въ себѣ волненіе и придавъ своему лицу строгій видъ. Тогда наше объясненіе будетъ, вѣроятно, основательно и длинно. Мы будемъ тщательно подбирать благородные мотивы нашимъ поступкамъ, а кончимъ тѣмъ, что подадимъ другъ другу руку, потому что иначе и быть не можетъ. Надя теперь немыслима безъ меня, а у меня нѣтъ никакихъ основаній отказаться отъ нея. Если-же я войду сейчасъ къ ней, смущеніе сдѣлаетъ наше объясненіе краткимъ, быть можетъ даже молчаливымъ и это приведетъ къ тому-же результату.

Я смѣло открылъ дверь и вошелъ. Надя стояла спиной ко мнѣ, наклонившись передъ небольшимъ зеркаломъ и поправляла волосы. Она была въ бѣлой гонкѣ и въ корсетѣ. Шея, плечи и руки ея были открыты. Я не знаю, увидѣла-ли она меня въ зеркалѣ или услышала мои шаги, но она быстро обернулась и испуганно попятилась въ сторону, какъ бы ища предмета, за который можно было бы спрятаться.

— Я не готова! сказала она и смотрѣла на меня большими удивленными глазами.

— Два года и двѣ минуты — это слишкомъ много, довольно двухъ лѣтъ! промолвилъ я, направляясь къ ней.

— Нѣтъ, сперва надо объясниться, Андрей… Николаичъ!..

Я подошелъ къ ней совсѣмъ близко и схватилъ ея руку.

Я чувствовалъ, что мною двигаетъ страсть, что я долженъ крѣпко обнять и прижать къ себѣ это прекрасное тѣло, которое я давно уже привыкъ считать своимъ.

— Надя! сказалъ я тихо: — развѣ ты можешь прожить безъ меня остальную жизнь? Скажи это и я сейчасъ уйду и мы больше никогда не встрѣтимся.

— Нѣтъ, нѣтъ, это было-бы ужасно, Андрей! сказала она въ самомъ дѣлѣ съ выраженіемъ ужаса.

Я охватилъ ея талію обѣими руками и привлекъ ее къ своей груди. Она покорно подчинилась мнѣ.

— Ну, Надюкъ, теперь объясняйся! промолвилъ я съ улыбкой.

— Не къ чему… Мнѣ и такъ все ясно! отвѣчала она, прижимаясь ко мнѣ.

— Скажи мнѣ теперь, ты страшно негодовала на меня? Былъ моментъ, когда ты ненавидѣла меня!

— Да, Андрей, да, но за то потомъ я себя презирала. Я поняла, что ты сдѣлалъ все это для меня, и мнѣ было такъ стыдно передъ тобой, я жаждала встрѣчи, чтобы сказать тебѣ это… Знаешь что, Андрей? Я тебѣ скажу съ полной откровенностью, потому что ты — это все равно, что я. Ты былъ правъ…

— Въ чемъ?

— Во всемъ, что сдѣлалъ. Бѣдность — это ужасное ярмо. Богатство стоитъ всякой жертвы, даже такой… Я ни о чемъ не жалѣю.

— Значитъ, ты была счастлива?

— Я не буду лгать тебѣ, Андрей. Ты не сомнѣваешься, что я всегда, любила тебя и мнѣ всегда хотѣлось, чтобы ты былъ около меня, но я не страдала. Съ такими средствами, какія были у меня, можно даже этого достигнуть. Я развлекалась, не было минуты, чтобы я не получала какого нибудь новаго впечатлѣнія. Мы изъѣздили всю Европу, всѣ ея уголки… Только въ послѣднія недѣли я начала ощущать какую-то тоску и вотъ поселилась поближе къ тебѣ…

О, мои давнишніе уроки! Вы не пропали даромъ, вы сдѣлали свое прекрасное дѣло. Это даже черезъ-чуръ здравые взгляды, я даже не ожидалъ отъ Нади такихъ успѣховъ. Впрочемъ, это въ сильной степени зависѣло и оттого, что оба мы, или Надя, были вполнѣ здоровые, вполнѣ нормальные люди и когда смотрѣли на вещи, то видѣли ихъ такими, какія онѣ есть на самомъ дѣлѣ. Надя еще была но тверда въ этомъ, когда я встрѣтился съ ней. Ея темпераментъ вполнѣ подходилъ для этого. Это правильный темпераментъ, когда нервы здраво откликаются на то, что на нихъ дѣйствуетъ прямо и непосредственно. Мы сдержанны и умны, когда жизнь ставитъ намъ задачи, требующія нашего ума и характера; поэтому насъ считаютъ холодными и сухими. Но у насъ въ груди отыскивается достаточно огня и мы способны дойти до самозабвенія, когда мы знаемъ, что для этого наступило время и что это ничего не испортитъ. Пусть кто нибудь скажетъ, что онъ въ моемъ положеніи сидѣлъ-бы такъ съ женщиной и съ такимъ искреннимъ чувствомъ пожималъ бы ея руку, когда въ пятидесяти шагахъ умирала другая женщина, которую я также искренно любилъ? Думалъ-ли бы онъ въ это время, что та все равно умретъ, что тамъ уже ничто не можетъ измѣниться, и что живое слѣдуетъ предпочесть мертвому или умирающему? А вѣдь ни я, ни Надя (это въ особенности, потому что она была женщина) въ нашемъ разговорѣ ни разу не вспомнили объ Ольгѣ, хотя оба знали, что, быть можетъ, теперь она зоветъ меня.

Я даже думаю, что самъ Кремчатовъ, несмотря на его безнадежное стремленіе къ оригинальности, въ этомъ случаѣ струсилъ-бы передъ велѣніями ходячей морали.

Въ сосѣдней комнатѣ скрипнула дверь. Я понялъ, что вошла Анна Гавриловна и всталъ, чтобы дать возможность Надѣ уйти за ширму. Но Надя не успѣла этого сдѣлать, потому что черезъ двѣ секунды Анна Гавриловна уже была передъ нами. Тутъ она не выдержала и бросилась цѣловать поочередно меня и Надю. Очень понятливая женщина была Анна Гавриловна. Вѣдь весь ея восторгъ происходилъ отъ того, что она увидѣла меня рядомъ съ Надей, которая была полураздѣта. И изъ этой нѣмой комбинаціи она поняла все.

— Ахъ, милые мои голуби! восклицала она: — вѣдь вотъ судьба. Судьбы не избѣжишь. Вотъ вы таки опять соединились!..

Надя ушла за ширму. Ей было неловко оставаться такъ при матери въ моемъ присутствіи. Я простился и вышелъ. Но Анна Гавриловна послѣдовала за мной и въ корридорѣ остановила меня.

— Андрей Николаичъ, не мучь мою ты душу! Скажи, какъ теперь это будетъ? Что мы теперь, богаты или нищіе?

— Ахъ, Анна Гавриловна, какъ у васъ мало терпѣнія! А я ужасно спѣшу!.. И я дѣйствительно пошелъ къ выходу.

— Мучитель ты мой, мучитель! съ любовнымъ укоромъ сказала она мнѣ вслѣдъ: — вотъ же пять ночей не буду спать отъ этого!.. Ей Богу!

Я поклонился ей издали и вышелъ на улицу. Мнѣ надо было сдѣлать нѣсколько шаговъ для того, чтобы дойти до нашего отеля. Еще не дойдя до подъѣзда, я замѣтилъ, что четверо слугъ въ безпокойствѣ ходили по тротуару и тревожно глядѣли во всѣ стороны, какъ бы высматривая кого. Увидѣвъ меня, одинъ изъ нихъ побѣжалъ мнѣ на встрѣчу. Предчувствіе катастрофы заставило мое сердце сильно забиться, я ускорилъ шаги.

— Что нибудь случилось? поспѣшно спросилъ я.

— О, мы васъ давно ищемъ, monsieur, съ вашей женой очень плохо!

— Что-же именно?

— Она встала съ постели и начала крѣпко звонить. Мы пришли и застали ее почти безъ чувствъ. Она успѣла сказать: «мужа, мужа позовите»! Мы уложили ее, monsieur, но васъ не могли найти, потому что не знали, что вы такъ близко. Мы послали за вашимъ врачемъ и онъ пришелъ.

Я бѣгомъ пустился въ нашъ номеръ. Когда я вошелъ, до слуха моего долетѣли тихіе стоны. Докторъ сидѣлъ на стулѣ близъ кровати и, сумрачно сдвинувъ брови, смотрѣлъ на больную. Ольга лежала лицомъ вверхъ, грудь ея тяжело и неровно вздымалась и это мучительное дыханіе сопровождалось какимъ-то пѣвучимъ хрипомъ. Темныя вѣки были закрыты. Я вошелъ чуть слышно и шопотомъ спросилъ у доктора:

— Что было съ ней?

— Припадокъ жизни за минуту до смерти! также шепотомъ отвѣтилъ докторъ и, крѣпко пожавъ мнѣ руку, вышелъ.

Я подошелъ къ самому изголовью и наклонился надъ лицомъ умирающей. Мнѣ показалось, что я слышалъ уже запахъ трупа. Я положилъ руку на ея лобъ. Вѣки поднялись, она увидѣла меня и слабо улыбнулась.

— Я почувствовала, что умираю… Боялась безъ тебя умереть… Звала тебя… Я сейчасъ, сейчасъ!.. Говорила она страннымъ голосомъ, совсѣмъ чужимъ, хриплымъ и прерывистымъ и говорила какъ-то торопливо, какъ-бы боясь, что не успѣетъ сказать все, что нужно.

— Ты хочешь видѣть Клеопатру? спросилъ я.

— Хотѣла-бы увидѣть крошку… Да не надо… Здѣсь воздухъ ядовитый… Пусть живетъ крошка… Милый, дай мнѣ руку… Вотъ такъ!.. Не женись больше… Люби нашу дочку… Научи ее быть счастливой… Я не умѣла… Я опоздала… Ты дашь мнѣ клятву, Андрей?

Она смотрѣла мнѣ въ глаза острымъ, пронизывающимъ взглядомъ, который, казалось, не видѣлъ ни лица моего, ни глазъ, а смотрѣлъ прямо въ душу мнѣ. И я почувствовалъ въ груди своей холодъ и страхъ. Неужели она читаетъ въ душѣ моей? Вѣдь есть въ природѣ тайны, которыхъ я не знаю, и тотъ, чье тѣло испытываетъ послѣднія усилія борьбы, а душа уже на половину въ другомъ мірѣ, быть можетъ, видитъ мои мысли.

— Какую? спросилъ я дрожащимъ голосомъ, ощущая страхъ передъ тѣмъ, что она скажетъ.

— Что бы ни случилось, ты не женишься на Надеждѣ Алексѣевнѣ…

Я смотрѣлъ ей въ лицо, не спуская съ нея глазъ.

— Даешь клятву, Андрей? повторила она.

Каждая секунда промедленія была-бы истолкована ею дурно. Цѣлый вихрь мыслей неясныхъ, неопредѣленныхъ, неуловимыхъ пронесся въ моей головѣ и я только чувствовалъ, что онъ пронесся ураганомъ, но никогда потомъ не могъ дать себѣ отчета, о чемъ были эти мысли. Знаю только, что въ сердцѣ у меня въ этотъ мигъ было ощущеніе чего то страшнаго.

— Даю, Ольга! твердо сказалъ я. Она приподняла мою руку и поднесла ее къ своимъ губамъ.

«Нѣтъ, подумалъ я, — она не читаетъ въ моей душѣ».

Я сѣлъ на кровати и продолжалъ держать ея руку. Она смотрѣла на меня и старалась улыбаться.

— Разскажи мнѣ что-нибудь…. прошептала она: — что-нибудь счастливое…

Она говорила это и почти задыхалась. Рука ея, которую я держалъ въ своей рукѣ, была холодна. Мнѣ казалось, что на вытянувшемся лицѣ ея, на которомъ не было и тѣни прежней живости и привлекательности, я читалъ страшное усиліе протянуть хоть на нѣсколько мгновеній эту шаткую жизнь. Я чувствовалъ, что надо скорѣе исполнить ея желаніе; что она, лишенная силъ въ самомъ дѣлѣ быть счастливой, имѣетъ право по крайней мѣрѣ вспоминать о своемъ короткомъ счастьи. Но, какъ это всегда бываетъ въ критическую минуту, я не зналъ, что сказать, съ чего начать. Она помогла мнѣ.

— Какъ ты тогда пришелъ ко мнѣ… намекнула она. Я понялъ, что рѣчь идетъ о томъ вечерѣ, когда она страннымъ и неожиданнымъ для насъ обоихъ образомъ сдѣлалась моей женой. Я началъ говорить поспѣшно:

— Ты сидѣла одна… Самоваръ шипѣлъ… Я поставилъ его на столъ… Заварилъ чай… Я поилъ тебя чаемъ, ухаживалъ за тобой…

— Дальше, дальше!.. прошептала она, вздрагивая всѣмъ тѣломъ. Глаза ея были широко раскрыты и все лицо ея сіяло восторгомъ. Очевидно, она вмѣстѣ съ моимъ разсказомъ припоминала и то дивное ощущеніе неожиданнаго счастья раздѣленной любви, которую она долго и безнадежно хранила въ сердцѣ.

— Мы пошли въ садъ… Стемнѣло… На темноголубомъ небѣ загорѣлись яркія звѣзды… Вблизи раздавался плескъ морской волны… Мы сидѣли рядомъ…

— Боже мой, Боже мой! съ усиліемъ простонала она и голова ея безпокойно заметалась по подушкѣ: — говори, милый!..

— Я чѣмъ-то обидѣлъ тебя, ты встала отвернулась и смотрѣла въ даль… Я глядѣлъ на тебя. Ты была такъ прекрасна… Я всталъ, схватилъ твою руку и сказалъ, что люблю тебя… Ты вздрогнула и упала въ мои объятія… Ты сдѣлалась моей женой…

Въ это время она вдругъ вскрикнула и заметалась вся. Скомканное одѣяло полетѣло на полъ. Съ невѣроятной живостью она поднялась, сѣла и охватила мою шею своими тонкими, исхудавшими руками.

— Возьми меня на руки!.. Унеси меня!.. Спаси меня!..

Я подхватилъ ея худенькое тѣло обѣими руками. Она крѣпко прижалась къ моей груди своей грудью, а руками схватила мою голову и старалась привлечь ее къ себѣ съ такимъ видомъ, словно у нея хотѣли отнять ее.

— Клятву, клятву!.. Не смѣй, слышишь? Не смѣй! промолвила она страшнымъ, задушеннымъ голосомъ и вдругъ разомъ вся встрепенулась и замерла.

Ольга умерла на моихъ рукахъ. Послѣдней ея радостью было воспоминаніе о томъ счастьи, которое я ей далъ. Насколько это было въ моей власти, я довелъ до конца иллюзію ея счастья…

XXI.

Три мѣсяца, которые прошли послѣ этихъ памятныхъ для меня событій, были наполнены скучными дѣловыми заботами. Похоронивъ Ольгу, мы всѣ поѣхали въ С. Сюда привезли гробъ Масловитаго и похоронили его въ родномъ городѣ при самой торжественной обстановкѣ. Анна Гавриловна была права. Сейчасъ-же точно изъ земли выросли племянники и другихъ степеней родственники и стали разнюхивать. Иванъ Евсеичъ умеръ скоропостижно, — это давало имъ надежду, что онъ не успѣлъ сдѣлать завѣщаніе. Но разумѣется, иллюзія эта была очень скоро разрушена. Балуцкій представилъ суду хранившійся у него документъ, и бѣдные родственники, скрежеща зубами, должны были скрыться въ тѣ норы, изъ которыхъ вышли. Надя была объявлена единственной законной наслѣдницей всего, что было у Масловитаго.

Когда все окончательно устроилось, я сказалъ Надѣ въ присутствіи Анны Гавриловны.

— Теперь, Надежда Алексѣевна, можетъ быть, я имѣю право предложить вамъ руку и сердце?

Надя разсмѣялась, потому что это подразумѣвалось само собой. Но Анна Гавриловна выразила легкій протестъ: — знаешь, Андрей Николаичъ, я боюсь, ловко-ли это будетъ! Не подождать-ли вамъ до года?

Но я посмотрѣлъ на нее такъ выразительно, что она сейчасъ-же замахала руками и объявила, что это она такъ себѣ сболтнула, а вовсе не настаиваетъ. Еще-бы! Вынести на своихъ плечахъ такую сложную и запутанную исторію, переживъ эти два года двойной жизни, въ которой были моменты, когда я очертя голову ставилъ на карту все, чѣмъ дорожилъ, два года ежеминутной тревоги о томъ, все-ли идетъ такъ, какъ надо какъ я намѣтилъ… И теперь, когда столь дорого мнѣ стоившее зданіе доведено до конца и надо только войти въ него, чтобъ воспользоваться всѣми его удобствами, — я стану ждать до года изъ-за какихъ-то до меня не касающихся неловкостей передъ обществомъ? Это было-бы очень глупо. Что скажетъ общество? О, оно никогда ничего не скажетъ дурного про людей, у которыхъ — три милліона! Но есть и другія соображенія. Въ настоящую минуту Надя не можетъ представить себѣ свое будущее безъ меня, но кто мнѣ поручится за то, что въ теченіи года въ ея чувствахъ не произойдетъ перемѣны? Нѣтъ, ужъ я рисковалъ довольно и больше не нахожу въ этомъ никакого удовольствія.

Мы обвѣнчались черезъ два дня послѣ того, какъ я сдѣлалъ свое шуточное предложеніе. Еще двѣ недѣли я употребилъ на то, чтобъ устроиться. Изъ домовъ Масловитаго (ихъ была въ городѣ цѣлая дюжина), я выбралъ тотъ, въ которомъ жилъ покойникъ. Онъ стоялъ въ центрѣ города и былъ приспособленъ къ тому, чтобы расположиться въ немъ по-барски. Я, разумѣется, удалилъ изъ него все, что забавляло Масловитаго: роскошную, но крайне неудобную мебель, коллекцію часовъ и т. п. Два этажа этого дома были раздѣлены между членами нашего семейства. Мы съ Надей заняли нижній этажъ, тутъ-же помѣщалась Клеопатра съ своей кормилицей, которая теперь стала нянькой. Наверху расположилась Анна Гавриловна, и тамъ-же были отведены комнаты старой Ольгиной теткѣ, которая все жила, хотя уже почти исключительно во снѣ. Даже извѣстіе о смерти Ольги не поразило ее. Она только расширила глаза и попыталась поднять руку, чтобы перекреститься, но это ей не удалось. Она досыпала свой скучный вѣкъ, почти не понимая, что вокругъ ея дѣлается.

Викторъ не жилъ съ нами. «Бѣсъ», который въ немъ сидѣлъ, когда мы съ Ольгой видѣли его на дачѣ, разыгралъ, было, съ нимъ очень опасную шутку… Выдержавъ въ Кіевѣ экзаменъ на врача, Викторъ вдругъ закутилъ и довелъ себя до того, что слегъ въ постель. Но поправившись, онъ почувствовалъ, что «бѣсъ» оставилъ его въ покоѣ. Освободившись отъ этого досаднаго спутника, Викторъ сталъ смотрѣть на вещи вполнѣ здраво; онъ пріѣхалъ въ С., снялъ огромную квартиру, роскошно отдѣлалъ ее и открылъ пріемъ. Эффектная обстановка, экипажъ и здравый взглядъ на вещи дѣлали свое дѣло. Викторъ начиналъ входить въ моду. Когда мы встрѣтились съ нимъ, я совсѣмъ не узнавалъ его. Куда дѣвалась эта диковатая угловатость манеръ, эта рѣзкость въ обращеніи, эта юношеская порывистость въ высказываніи своихъ взглядовъ? Теперь это былъ милый, веселый молодой человѣкъ, любезный и пріятный въ обращеніи, избѣгавшій серьезныхъ и тяжелыхъ темъ и, повидимому, искавшій въ жизни одного — какъ-бы не пропустить случая весело и беззаботно провести время.

Покончивъ съ обстановкой, я занялся тщательнымъ изученіемъ дѣлъ Масловитаго, которыхъ я теперь былъ полнымъ хозяиномъ. Эти дѣла были сильно запущены. Послѣдніе два года Иванъ Евсеичъ, занявшись запоздалой любовью, измѣнилъ своей обычной аккуратности и ограничивался тѣмъ, что получалъ доходы. Доходы эти проходили черезъ руки Анны Гавриловны, которая, разумѣется, должна была имѣть въ виду всякія могущія произойти случайности. И хотя теперь возможность этихъ случайностей была устранена, но я сильно подозрѣвалъ, что она держала въ какомъ-нибудь банкѣ, а то и въ сундукѣ — сотню тысячъ «своего» капитала. Какъ-бы ни было хорошо настоящее, человѣкъ лучше чувствуетъ себя, когда у него есть про запасъ что нибудь «свое собственное». Управляющіе домами, почувствовавъ, что возжи ослабѣли, тоже, разумѣется, не потеряли времени даромъ. Большой загадкой для меня было положеніе дѣлъ въ двухъ имѣніяхъ, которыя находились въ сосѣднемъ уѣздѣ. Но это я отложилъ на послѣ.

Только черезъ четыре мѣсяца послѣ пріѣзда изъ заграницы, я въ состояніи былъ подумать о своихъ старыхъ знакомыхъ. Прежде всего мнѣ захотѣлось отыскать Кремчатова. Я уже раньше былъ нѣсколько удивленъ, встрѣтивъ его новый вальсъ, выставленный въ окнѣ магазина. Я помнилъ, что, получивъ приданое, онъ отказался отъ этой работы, какъ мелкой и несоотвѣтствовавшей его возвышеннымъ стремленіямъ и рѣдкимъ способностямъ. «Должно быть, его потянуло къ прежнему занятію, просто рука зачесалась», объяснилъ я мысленно. Я взялъ его адресъ въ магазинѣ и отправился на поиски.

Прежде всего меня удивило, что онъ жилъ во дворѣ и притомъ довольно тѣсномъ и непривлекательномъ. Надо было подняться по деревянной лѣстницѣ во второй этажъ. Тутъ я нашелъ стеклянную дверь. Сбоку надъ звонкомъ визитная карточка Кремчатова. Я позвонилъ. Въ полутемной передней что-то зашевелилось и зашаркало мягкими туфлями. Мнѣ отперла дверь какая-то старуха въ грязной кофтѣ и въ столь же грязномъ платкѣ на головѣ.

— Это квартира Кремчатовыхъ? спросилъ я.

— Квартира? спросила меня въ свою очередь старуха: — квартира-то это моя! А Кремчатовъ тутъ живетъ, это дѣйствительно. Пожалуйте, вонъ въ ту дверь!

Ничего не понимая, я подошелъ къ указанной двери и постучалъ.

— Войдите! отвѣтилъ мнѣ мужской голосъ.

Я вошелъ. Это была небольшая комната въ два окна, съ кроватью, диваномъ, двумя столами, шкафомъ, комодомъ, нѣсколькими стульями и стѣннымъ зеркаломъ. Украшеніемъ служили нѣсколько картинъ, развѣшанныхъ по стѣнамъ безъ рамъ, очевидно, кисти Кремчатова. У стѣны стояло старое піанино, которое я узналъ. Кремчатовъ былъ въ коротенькой жакеткѣ, изъ-подъ которой выглядывала ночная сорочка съ растегнутымъ воротомъ. Онъ сидѣлъ на стулѣ передъ раздвинутымъ ломбернымъ столомъ, который служилъ письменнымъ. Передъ нимъ лежалъ на половину исписанный большими каракулями листъ нотной бумаги.

Когда я вошелъ, онъ поднялъ голову и прищурился.

— Василій Васильевичъ! сказалъ я.

Тутъ онъ узналъ меня, вскочилъ съ мѣста и чуть не перепрыгнулъ черезъ столъ. Во всякомъ случаѣ чернильница лежала на боку, а на зеленомъ сукнѣ стола была цѣлая лужа чернилъ.

Онъ съ большимъ чувствомъ трижды поцѣловалъ меня.

— Откуда? Когда? Какимъ образомъ? спрашивалъ онъ, снимая съ меня пальто.

Я отвѣчалъ и въ то же время недоумѣвалъ: что все это значитъ? Кремчатовъ живетъ въ одной комнатѣ съ жалкой обстановкой и, повидимому, одинъ.

— Вы одинъ? спросилъ я его.

— Нѣтъ, не одинъ. Вотъ мой сожитель!

Онъ указалъ мнѣ на кровать, гдѣ дѣйствительно я увидѣлъ ребенка, который спалъ, завернувшись въ одѣяло.

— И только?

— Только!

— А гдѣ же Марья Николаевна?

— Гдѣ она? Я могу васъ спросить о томъ же. Не знаю, гдѣ. Знаю одно, что ея нѣтъ со мной.

Это онъ сказалъ сильно пониженнымъ голосомъ и даже на полъ-минуты опустилъ вѣки глазъ.

— Ничего не понимаю! сказалъ я. Можетъ быть, объ этомъ нельзя спрашивать?

— Да, нельзя. Вообще нельзя, но вамъ можно. Я всегда особенно довѣрялъ вамъ. Садитесь, голубчикъ, я все разскажу вамъ, насколько это позволятъ мои чувства. Садитесь.

Мы сѣли другъ противъ друга. Я присмотрѣлся къ его лицу; оно замѣтно похудѣло. Волосы на его маленькой головѣ значительно порѣдѣли и торчали въ разныя стороны. Онъ запустилъ бородку, которая начиналась съ самаго нижняго конца подбородка, оставляя весь подбородокъ и щеки голыми, что придавало ей видъ приставной.

— Такъ вы хотите знать, какъ это случилось? Видите ли. мы прожили наши средства. Это вышло какъ-то незамѣтно; вы знаете, я никогда не считаю денегъ, когда онѣ у меня есть… Я разсчитывалъ на оперу, которую тогда писалъ; думалъ, кончу, поставлю въ Москвѣ, можно было бы заработать вѣрныхъ три тысячи, а затѣмъ послѣдовалъ бы цѣлый рядъ оперъ… Я имѣлъ въ виду выпустить нѣчто въ родѣ вагнеровской трилогіи, я и теперь эту идею обрабатываю. Но, понимаете, мнѣ это тогда не удалось, настроенія подходящаго не было… Намъ грозила нищета. Тесть предлагалъ мнѣ средства, но я отказался: я не имѣю привычки жить на чужой счетъ. Я сказалъ женѣ: я не могу содержать тебя, какъ слѣдуетъ, а потому объявляю тебѣ: ты свободна… Ну, вотъ я и остался одинъ съ ребенкомъ…

— Оригинально! сказалъ я для того, чтобъ доставитъ ему удовольствіе, но я, разумѣется, очень хорошо понималъ, что вся эта исторія сочинена имъ, можетъ быть, даже сію минуту. Конечно, дѣло было не такъ, и впослѣдствіи я узналъ отъ Каширина, что оно было гораздо проще и печальнѣй. Они дѣйствительно очень скоро прожили приданое, но разсчетливый тесть не предложилъ имъ больше ни копѣйки. Кремчатовъ сталъ писать романсы и вальсы и кое-какъ сводилъ концы съ концами. Они жили въ двухъ комнатахъ и столовались въ кухмистерской. Но все это не играло существенной роли. Кремчатовъ съ перваго же дня брачной жизни сталъ мучить Марью Николаевну своими «твердыми принципами». Онъ заставлялъ ее жить исключительно для семейства, т. е. для него. Онъ не пускалъ ее ни къ знакомымъ, ни въ театръ и даже гулять позволялъ не иначе, какъ съ нимъ. Такимъ образомъ, онъ старался выработать изъ нея типъ «идеальной жены». Въ добавокъ ко всему этому, онъ постоянно пичкалъ ее своими произведеніями, заставляя ее по пяти разъ слушать безконечныя аріи своей оперы. Марья Николаевна сначала покорялась, потомъ стала тихонько, въ его отсутствіе, хаживать къ прежнимъ подругамъ, и наконецъ, найдя себѣ временнаго друга въ лицѣ какого-то офицера, сбѣжала, оставивъ ему ребенка. Кремчатовъ былъ огорошенъ, но преслѣдовать ее не сталъ. Онъ почувствовалъ себя глубоко оскорбленнымъ; поэтому съ болью въ сердцѣ рѣшилъ игнорировать ее и сейчасъ же началъ передъ знакомыми разыгрывать роль человѣка, довольнаго своимъ новымъ положеніемъ и даже немножко героя. Онъ такъ хорошо умѣлъ ставить себя въ чужія положенія, и эта роль заглушала въ душѣ его оскорбленное чувство мужа.

— Ну, а вы? Давно пріѣхали? Какъ Ольга Михайловна? спрашивалъ Кремчатовъ.

— У меня большія перемѣны. Ольга умерла уже четыре мѣсяца назадъ.

— Умерла?! Ахъ, бѣдная, бѣдная!

— Умеръ также мужъ Надежды Алексѣевны…

— Да?

— И теперь мы женились съ Надеждой Алексѣевной. Старая дружба имѣетъ свои права…

— Ахъ, вотъ какъ! Вотъ какъ! Да, да, конечно! Я всегда говорилъ, что вы созданы другъ для друга…

Я сталъ настойчиво звать его къ себѣ. Онъ ломался. «Я теперь живу отшельникомъ, исключительно для сына». Но потомъ согласился. Онъ кликнулъ хозяйку и велѣлъ ей позвать какую-то Марфу. Эта Марфа жила въ томъ же дворѣ и была у него «приходящей» няней. Когда онъ уходилъ, она являлась и сидѣла съ ребенкомъ.

Въ этотъ день Кремчатовъ обѣдалъ у насъ и за обѣдомъ держалъ чрезвычайно грустный тонъ, все смотрѣлъ на часы и говорилъ, что долженъ сейчасъ уйти къ сыну, которому посвятилъ жизнь. Но за фруктами онъ повеселѣлъ и принялся разсказывать старыя исторіи о своихъ путешествіяхъ и разсказывалъ ихъ до поздняго вечера, ни разу уже не вспомнивъ о сынѣ. Онъ ни на іоту не измѣнился, также какъ и его исторіи.

Мишуринъ самъ отыскалъ меня. Однажды мнѣ доложили о приходѣ какого-то человѣка. По тону, какимъ это сообщалось, я понялъ, что человѣкъ этотъ не внушаетъ довѣрія моей прислугѣ. Когда же онъ вошелъ ко мнѣ, я былъ пораженъ его видомъ. Лицо его, расплывшееся и обрюзгшее, прямо говорило о томъ, что эти два года онъ былъ пьянъ. А костюмъ, состоявшій изъ засаленнаго сюртука, потертыхъ, обтрепанныхъ внизу штановъ, и грязной рубахи, — подтверждалъ это.

— Голубчикъ, что это съ вами? спросилъ я, дружески пожимая его руку.

— Со мной, чертъ знаетъ что! отвѣтилъ онъ, грузно опускаясь въ кресло. Пьянствую!

— Изъ за чего? Горе у васъ, что ли?

— Какое тамъ горе? Какое у меня можетъ быть горе? Я одинъ, на плечахъ — никого!

— Такъ что же?

— А вотъ, какъ видите. Сначала выпивалъ и закусывалъ. Невинное и пріятное занятіе. Зайдешь къ одному — выпьешь и закусишь, зайдешь къ другому — тоже самое. Вошло въ привычку. И вотъ, изволите видѣть, жизнь превратилась въ одну большую выпивку съ закуской… Теперь и хочется отстать, да не могу. Вполнѣ сознаю, что гнусно изображать изъ себя пьяное животное, да вотъ не за что зацѣпиться. Нѣтъ ничего такого сильнаго, что могло бы тебя отвлечь въ сторону…

— А живете чѣмъ? Есть практика?

— Какая тамъ практика! Корректуру въ газетѣ читаю…

Однимъ словомъ, дѣла Мишурина стояли очень плохо. Мнѣ искренно жаль было этого симпатичнаго и неглупаго человѣка и я далъ себѣ задачу какъ-нибудь поднять его. Я рѣшилъ устроить ему практику. При деньгахъ это было нетрудно сдѣлать. Я сказалъ ему объ этомъ.

— Да, пожалуй, толковая работа можетъ починить меня. Да вѣдь для этого нужны средства!..

— Я вамъ ихъ дамъ!..

Онъ сконфузился и замялся, но я очень скоро убѣдилъ его не только согласиться на это, но и взять сейчасъ-же нѣсколько сотенныхъ для того, чтобъ привести себя въ порядокъ. Онъ ушелъ отъ меня чрезвычайно оживленный и явно-обрадованный, а вечеромъ пришелъ приличнымъ человѣкомъ и въ такомъ уже видѣ представился Надѣ и Аннѣ Гавриловнѣ. Я ассигновалъ на устройство его судьбы десять тысячъ и записалъ это въ книгу предстоящихъ расходовъ, гдѣ у меня была заведена рубрика: «расходы на пріятелей».

Вѣтвицкаго я встрѣтилъ случайно, на улицѣ. Увидѣвъ меня, онъ остановился и засмѣялся дѣланнымъ смѣхомъ на букву а, подпустивъ въ этотъ смѣхъ пропасть сарказма.

— Слышалъ, слышалъ! Вы теперь милліонеръ!? Ха, ха, ха!.. Ловко-же вы обдѣлали ваши дѣлишки!..

— Я думаю! Не заняться-же мнѣ было обдѣлываніемъ вашихъ дѣлишекъ! возразилъ я съ усмѣшкой.

— Не моихъ-съ! Есть милліоны людей, дѣла которыхъ очень запутаны. Вы обязаны отдать имъ ваши милліоны!.. Если это сдѣлаетъ сотня богачей, то соціально-экономическій вопросъ будетъ самъ собою рѣшенъ!

— Я охотно сдѣлаю это, сказалъ я шутя, — но подожду, пока это сдѣлаютъ девяносто девять: я буду сотымъ!

Онъ ушелъ отъ меня съ презрительной миной. Дня черезъ три я увидѣлъ его у себя въ кабинетѣ. Онъ былъ немножко взволнованъ и больше обыкновеннаго размахивалъ руками.

— Я къ вамъ по дѣлу, по очень важному дѣлу! сказалъ онъ.

— Вы придумали новое рѣшеніе соціально-экономическаго вопроса? спросилъ я безъ всякой злобы.

— Пожалуй, если хотите. Видите-ли, мнѣ нужна почва для личныхъ столкновеній съ публикой, нужна, такъ сказать, аудиторія живого слова. Необходимо непосредственно изъ устъ въ уста передавать другимъ свои убѣжденія. Надо увеличивать ряды людей идеи, борцовъ. Для этого я рѣшилъ жениться и открыть кухмистерскую. Да-съ, вы не удивляйтесь! Всѣ мои кліенты по обѣдамъ будутъ моими адептами. Человѣкъ наиболѣе воспріимчивъ къ истинѣ именно когда онъ ѣстъ, потому что въ это время онъ бываетъ спокоенъ, благодушенъ и искрененъ. Да-съ. Я хочу жениться на одной акушеркѣ… Такъ вотъ — вы должны оказать содѣйствіе этому благому дѣлу…

— То есть дать денегъ?

— Разумѣется! Вы должны это сдѣлать!

Мнѣ понравилось, что онъ не просилъ денегъ, а требовалъ. Когда дѣло касается денегъ, то требованіе всегда звучитъ какъ-то почтеннѣе, чѣмъ просьба. Я увѣренъ, что Вѣтвицкій вовсе не кривилъ душой, а былъ глубоко убѣжденъ, что открываетъ кухмистерскую единственно ради рѣшенія соціально-экономическаго вопроса. Дѣло, разумѣется, было проще. Ему надоѣло перебиваться собачьимъ трудомъ репортера мелкой провинціальной газеты и хотѣлось чего-нибудь болѣе положительнаго и спокойнаго. Но привыкнувъ пріурочивать всѣ свои дѣйствія къ «соціально-экономическому вопросу», которому отъ этого было ни тепло, ни холодно, — онъ и кухмистерскую вполнѣ искренно свалилъ въ ту же кучу.

Въ графѣ «расходы на пріятелей» я прибавилъ еще десять тысячъ.

Въ это-же время я получилъ письмо отъ Ивана Михайловича Оленина. Онъ писалъ кратко: «Милостивый государь, Андрей Николаичъ! До меня дошла печальная вѣсть о смерти сестры Ольги и, такъ какъ вы въ настоящее время женились на другой и притомъ получили такое огромное богатство, что въ состояніи хорошо обезпечить вашу дочь отъ моей сестры, то полагаю, будетъ справедливо, если вы передадите въ мои руки землю, принадлежавшую Ольгѣ для того, чтобы я могъ ею распорядиться, какъ распорядился своей собственной. Полагаю, что такое употребленіе этого имущества будетъ вполнѣ достойно ея памяти, такъ какъ покойница была предана дѣлу безкорыстнаго служенія нуждающемуся ближнему и отдалась бы ему всей душой, если бы ее не смущали разныя неблагопріятныя вліянія». Тутъ было и немножко самовосхваленія и упрекъ по моему адресу и много-много холодности и черствости по отношенію къ покойницѣ и къ ея дочери. Я поспѣшилъ отвѣтить ему: «Ничего не имѣлъ бы противъ, но по закону не имѣю права, ибо земля есть неотъемлемая собственность Клеопатры. Но, можетъ быть, вамъ будетъ угодно получить стоимость этой земли, которую я цѣню въ двадцать тысячъ рублей? Въ такомъ случаѣ вы можете получить ихъ въ банкирской іхонторѣ С., куда я внесъ ихъ на ваше имя».

Дней черезъ десять контора дала мнѣ знать, что господинъ Оленинъ деньги получилъ полностью. Я ни минуты не сомнѣвался, что онъ употребилъ ихъ дѣйствительно для благихъ цѣлей, но тѣмъ не менѣе былъ очень радъ, что дѣло обошлось безъ личной встрѣчи съ нимъ.

Такимъ образомъ перемѣна въ моемъ положеніи уже благопріятно отразилась на положеніи моихъ знакомыхъ. Мишуринъ началъ пріобрѣтать видъ приличнаго адвоката и я уже не разъ видѣлъ его спѣшившимъ на извощикѣ въ судъ. Съ портфелемъ подъ мышкой, съ выглядывавшими изъ-подъ короткаго пальто фалдами новаго фрака, онъ радовалъ мое сердце. Правда, онъ всегда былъ немножко на-веселѣ, но трудно было сразу избавиться отъ дурной привычки, при томъ-же отъ этого было далеко до пьяницы.

Вѣтвицкій уже женился на своей акушеркѣ и отстраивалъ помѣщеніе для «аудиторія живого слова», т. е. для кухмистерской. На свадьбу онъ не звалъ никого, потому что «не такое нынче время, чтобъ заниматься подобными пустяками». Но помѣщеніе для кухмистерской обѣщало быть очень недурнымъ.

Одинъ только Кремчатовъ оставался неустроеннымъ. Я изрѣдка заходилъ къ нему и видѣлъ, какъ онъ перебивался изо дня въ день. Сынъ доставлялъ ему множество хлопотъ, отрывая его отъ занятій, а ночью превращая его въ няньку. Но онъ былъ невозмутимъ, никогда не жаловался на судьбу, только иногда принималъ видъ торжественной печали, сохраняя его до перваго, пришедшаго ему въ голову, анекдота.

— Послушайте, вамъ слѣдовало-бы устроиться получше! сказалъ я ему однажды, заставъ его за рисованіемъ одного изъ безчисленныхъ «этюдовъ».

— Всякому человѣку слѣдовало-бы устроиться получше! замѣтилъ онъ съ улыбкой. Это неопровержимо.

— Этого нельзя достигнуть, что-же касается васъ, то это не трудно!

— Разумѣется, и я въ концѣ концовъ достигну этого!.. сказалъ онъ съ убѣжденіемъ.

— Но не такъ скоро. А пока… Возьмите у меня денегъ. Я охотно дамъ вамъ тысячъ пять, десять…

— Я знаю, что вамъ ихъ некуда дѣвать. Но развѣ вы думаете, что я сорная куча, куда можно бросать то, чего некуда дѣвать?

— Совсѣмъ нѣтъ. Вамъ нужны деньги, а у меня есть лишнія, вотъ и все. Когда заработаете, отдадите.

— Вы хотите лишить меня удовольствія истратить деньги, которыя я заработаю… Нѣтъ, благодарю васъ, очень благодарю. Но я обойдусь. Я скоро кончу свою большую оперу, это дастъ мнѣ тысячи три, а затѣмъ примусь за огромную картину, которую я давно задумалъ. Картина должна дать мнѣ тысячи четыре… Какъ вы находите эту группу деревьевъ? спросилъ онъ, указывая на правую сторону этюда. Группа деревьевъ была очень сомнительна, но Кремчатовъ вѣрилъ въ нее, поэтому и я сказалъ, что она хороша. Я еще разъ попытался убѣдить его взять деньги, но онъ наотрѣзъ отказался.

— Я дорожу вашей дружбой!.. отвѣтилъ онъ.

Это дѣйствительно было оригинально, потому что Кремчатовъ оказался единственнымъ изъ моихъ постоянныхъ знакомыхъ, не пожелавшимъ увеличить итогъ графы въ моей записной книгѣ: «расходы на пріятелей».

XXII.

Мы жили довольно скромно. Я оставилъ только пятую часть людей, которыхъ держалъ Масловитый. Я никакъ не могъ постигнуть, зачѣмъ онъ ихъ держалъ такую массу. Праздные люди любятъ окружать себя праздностью. Мнѣ во всякомъ случаѣ ихъ надо было больше, потому что у меня была порядочная семья. Надя шутя сказала мнѣ:

— Ты скаредничаешь, Андрей! Неужели мы не можемъ позволить себѣ нѣкоторую роскошь?

— Видишь-ли, я всегда былъ того мнѣнія, что въ этомъ есть большая доля мѣщанства, когда внезапно разбогатѣвшіе люди начинаютъ сразу жить широко. Вѣдь это въ сущности даже неестественно. Широкія потребности не могутъ явиться сразу потому только, что явились деньги.

Надя вообще не возражала мнѣ. Раскусивъ, наконецъ, всю исторію послѣднихъ двухъ лѣтъ, она поняла, что я создалъ все изъ ничего. Поэтому она справедливо считала, что главенство во всемъ принадлежитъ мнѣ. Я-же не находилъ большого наслажденія въ томъ, чтобы видѣть на лицахъ людей, мнѣ неизвѣстныхъ и которыхъ я вовсе не уважаю, удивленіе передъ моей обстановкой, экипажами, лошадьми, обиліемъ слугъ, тратами и т. п. Безъ сомнѣнія, мало по малу наша жизнь будетъ расширяться. Я сдѣлаюсь общественнымъ дѣятелемъ; я самъ еще не знаю, на какомъ поприщѣ, — но это вѣдь безразлично, потому что самая дѣятельность меня нисколько не интересуетъ. Вѣроятно, я буду адвокатомъ, можетъ быть — стану городскимъ дѣятелемъ, быть можетъ, даже начну служить. На какомъ-бы то ни было поприщѣ, но я займу выдающуюся, если не первенствующую роль, для этого вѣдь нужно только двѣ вещи — умъ и деньги. У меня есть и то и другое. Умъ нуженъ для того, чтобъ хорошо употребить деньги. Нужно купить возможно большее число людей такъ, чтобъ они этого и не подозрѣвали. Покойный Масловитый совсѣмъ не зналъ этого искусства. Когда ему нуженъ былъ человѣкъ, онъ покупалъ его просто на наличныя деньги, платя за всякую услугу. Но такимъ образомъ можно купить только отдѣльныхъ лицъ, общество-же покупается совсѣмъ иначе. Если-бы въ С. оказалось цѣлое предмѣстье, умирающее отъ холода, потому что не на что купить топлива, и объ этомъ протрубили-бы газеты, то каждый, сколько-нибудь имущій, чувствовалъ-бы необходимость пожертвовать что-нибудь. Жертвовать грошъ неловко: цѣлое предмѣстье. Я даю пять тысячъ и этимъ покупаю цѣлый городъ. Пять тысячъ уже есть, я пожертвовалъ за всѣхъ, значитъ можно уже и не жертвовать. И большинство кладетъ свои деньги обратно въ кошелекъ. Уже я не говорю о томъ, когда вы держите открытый домъ и каждый изъ трехъ сотенъ вашихъ знакомыхъ хоть разъ въ недѣлю отлично поужинаетъ у васъ. Этихъ трехсотъ вы купили, а они и не подозрѣваютъ объ этомъ. Такимъ образомъ впереди, когда это понадобится, мнѣ предстоитъ вести широкую жизнь. Мы сдѣлаемся центромъ большого круга. Надя будетъ рядиться и выѣзжать, я буду посвящать большую часть своего времени предметамъ, до которыхъ мнѣ нѣтъ никакого дѣла. Все это въ порядкѣ вещей и почти неизбѣжно.

Въ то время, какъ я дѣятельно приводилъ въ порядокъ наслѣдіе Масловитаго, что поглощало почти все мое время, надъ моей головой собирались тучи и именно съ той стороны, съ которой я меньше всего ожидалъ ихъ. Вѣдь прошлое ушло, казалось, вполнѣ, я списалъ его со счетовъ разъ навсегда и я не люблю возвращаться къ подобнымъ вещамъ. А между тѣмъ случилось обстоятельство, которое разомъ повернуло меня лицомъ прямо къ прошлому и заставило меня еще разъ посчитаться съ нимъ, и мало этого, — оно убѣдило меня въ томъ, что въ сущности я, вѣроятно, никогда не покончу этихъ счетовъ…

Я сидѣлъ въ кабинетѣ съ моимъ секретаремъ, углубившись въ финансовыя выкладки, когда вошла Надя съ лицомъ чуть-чуть встревоженнымъ.

— Я помѣшаю тебѣ, сказала она: — хотя нѣтъ ничего серьезнаго, но все-таки надо принять мѣры!..

— Что случилось? спросилъ я, поднявъ голову и, взглянувъ на мою жену, я, самъ не знаю почему вдругъ понялъ, что рѣчь идетъ о Клеопатрѣ. Какъ будто во всей окружающей меня средѣ не было ничего другого, кромѣ судьбы моей крошки, что моглобы встревожить меня! И кажется, что это было такъ…

— Что нибудь съ Клеопатрой?

По лицу Нади проскользнула легкая тѣнь досады. Это я замѣчалъ всегда въ тѣхъ случаяхъ, когда я слишкомъ безпокоился о моей малюткѣ и оказывалъ ей много вниманія. Для Нади Клеопатра олицетворяла мой короткій эпизодъ съ Ольгой и моя жена ревновала меня къ ней. Случалось, что въ свободные часы я заходилъ въ угловую комнату, гдѣ жила Клеопатра, бралъ ее на руки и подолгу возился съ ней. Надя иногда заставала меня за этимъ занятіемъ.

— Ты такъ любишь этого ребенка? не то спрашивала, не то удивлялась она, и я видѣлъ, что это въ ней вызываетъ досаду.

— Развѣ можно не любить эту крошку? Посмотри, какъ она мила! отвѣчалъ я, и для того, чтобъ успокоить мою жену, я обнималъ ее съ горячностью, которая не оставляла сомнѣнія въ моей искренности, и уходилъ съ нею въ другія комнаты. И всякій разъ въ такихъ случаяхъ въ глубинѣ души я ощущалъ какую-то неудовлетворенность и самъ не понималъ, почему.

— Да, у нея жаръ… Надо бы послать за докторомъ!.. отвѣтила Надя на мой вопросъ. Я бросилъ всѣ свои выкладки и побѣжалъ въ угловую комнату. Я не понималъ, что со мной. Вообразивъ, что у Клеопатры серьезная болѣзнь и что она можетъ умереть, я ощутилъ страхъ, даже почти ужасъ передъ возможностью потерять ее.

Жаръ былъ не великъ, но я послалъ разомъ за двумя докторами. И эти четверть часа, которыя я провелъ у маленькой кроватки, въ ожиданіи пріѣзда докторовъ, были для меня мукой. Я то и дѣло прикладывалъ руку къ горячему лобику больной, ощупывалъ ея рученки, и мнѣ казалось, что жаръ необыкновенно быстро усиливается, хотя этого въ дѣйствительности не было, и что опасность велика. Наконецъ, пріѣхали доктора и успокоили меня, объявивъ, что у Клеопатры корь, и что это — пустяки.

Я былъ слишкомъ взволнованъ, чтобы продолжать свои занятія съ секретаремъ или бесѣдовать о чемъ-бы то ни было и съ кѣмъ-бы то ни было. Мнѣ именно хотѣлось побыть непремѣнно въ одиночествѣ и, когда я неровной походкой шелъ къ себѣ въ кабинетъ, я мимоходомъ видѣлъ Надю, сидѣвшую въ гостиной. Она была блѣдна, въ глазахъ ея, какъ мнѣ показалось, блисталъ недобрый огонекъ; она проводила меня какимъ-то подозрительнымъ взглядомъ.

Въ кабинетѣ я сѣлъ за столъ и опустилъ голову на руки. Я поставилъ себѣ рядъ вопросовъ: что со мной? Почему я поддался такой тревогѣ изъ-за Клеопатры и почему, наконецъ, — что я созналъ только въ эту минуту, — видъ Нади, сидѣвшей въ гостиной, вызвалъ во мнѣ непріятное, почти враждебное чувство?

На всѣ эти вопросы я отвѣтилъ себѣ вполнѣ добросовѣстно, что дѣлалъ всегда, когда былъ одинъ. Мои отношенія къ Надѣ представились мнѣ въ такомъ видѣ: Надя любила меня со всей страстью первой и единственной любви, такъ какъ она до сихъ поръ никого другого не любила. Ея супружескія отношенія къ Масловитому были для нея мученіемъ. Я все это видѣлъ и понималъ. Я видѣлъ, съ какою искренностью, съ какимъ безконечнымъ довѣріемъ она дарила мнѣ свои ласки. Она говорила:

— Боже мой! Что было-бы со мной, если-бы этого не случилось, если-бы случилось иначе?.. Представь, что Иванъ Евсеичъ жилъ-бы двадцать лѣтъ, представь, что Оленина прожила-бы долго… Вѣдь все это было возможно… До какой степени мы рисковали! Я замучилась-бы!

Ничего этого я, разумѣется, не могъ представить. Иванъ Евсеичъ былъ слишкомъ тяжелъ для того, чтобъ земля могла носить его такъ долго. Ольга была слишкомъ хрупка. Я это зналъ своевременно, но Надѣ я этого не сказалъ. Зачѣмъ? Развѣ это принесетъ кому-нибудь изъ насъ или вообще кому-нибудь ущербъ, если она будетъ думать, что я рисковалъ всѣмъ для ея счастья?!..

Лаская мою жену и принимая ея ласки, я ощущалъ какую-то непонятную для меня неполноту и мнѣ всегда казалось, что впереди еще любовь Нади дастъ мнѣ кое-что, чего теперь недостаетъ мнѣ. Но это было заблужденіе. Я понялъ теперь, когда почувствовалъ тревогу за жизнь Клеопатры, что впереди уже нѣтъ ничего, а все осталось позади. Ласки моей жены, это были ласки красивой женщины, съ прекрасными формами, съ роскошнымъ тѣломъ. Я подчинялся имъ и отвѣчалъ на нихъ, но если бы на мѣстѣ Нади была другая женщина, столь-же красивая, я также точно былъ-бы въ ея власти. Я не любилъ Нади, я любилъ Ольгу, мою милую, довѣрчивую подругу, которая безраздѣльно одному только мнѣ отдала душу и тѣло. Образъ Ольги стоялъ передо мной въ эти минуты, какъ живой, и, казалось, молчаливо, одними только глазами, задумчивыми и полными страданія, укорялъ меня: «А клятва, клятва, которую ты далъ мнѣ»!? О, бѣдная моя! Ты смотришь на меня оттуда, съ той стороны, гдѣ клятва, можетъ быть, въ самомъ дѣлѣ равносильна векселю на вѣрность. Но я живу на землѣ, гдѣ имѣютъ силу только векселя, писанные на бумагѣ, по всѣмъ правиламъ, установленнымъ закономъ…

Я думалъ въ это время: «да, милая Надя, это вѣрно, что я натолкнулъ тебя на то, что ты пережила; моя сильная воля заставила тебя принадлежать старику, который вызывалъ въ тебѣ отвращеніе. Это такъ, такъ. Но неужели ты думаешь, что я могу простить тебѣ это, — что ты принадлежала не мнѣ одному и не мнѣ первому? Никогда! Никогда!»

Все это я созналъ въ тѣ минуты, когда, послѣ тревогъ надъ кроваткой моей малютки, такъ живо напоминавшей мнѣ Ольгу, я сидѣлъ въ кабинетѣ одинъ, склонивъ голову на руки. Но я скоро овладѣлъ собой. Я поднялъ голову и улыбнулся той здоровой улыбкой, съ которой я вообще шелъ навстрѣчу жизни.

Я никогда ни однимъ намекомъ — умышленнымъ или по оплошности — не дамъ Надѣ повода подозрѣвать мои настоящія чувства. Къ чему? И что произошло-бы изъ этого? Теперь она была счастлива и я тоже, и всѣ, кто былъ съ нами, чувствовали себя прекрасно. Но скажи я ей истину, мы неминуемо должны были прійти къ раздору и все перевернется вверхъ дномъ. И что-же? Изъ-за этихъ нѣсколькихъ словъ люди, вполнѣ довольные своимъ положеніемъ, начнутъ ощущать пробѣлъ въ своемъ существованіи. Наденька не будетъ счастлива, потому что будетъ разочарована, на Аннѣ Гавриловнѣ это неминуемо отразится самымъ мучительнымъ образомъ, я долженъ буду отказаться отъ всего, что пріобрѣлъ. И все это произошло-бы изъ-за чувства, которое таится въ глубинѣ моей души, т. е. въ такомъ мѣстѣ, до котораго никогда никому не добраться, изъ-за чувства къ женщинѣ, болѣе не существующей.

Пройдутъ годы и я съумѣю простить Надѣ все. Пройдутъ годы и, можетъ быть, даже образъ Ольги перестанетъ мнѣ являться… Время сглаживаетъ всѣ шероховатости и упрощаетъ самыя запутанныя отношенія. Что касается меня, то я ни въ чемъ не раскаиваюсь и нахожу, что все, что я сдѣлалъ, было превосходно. Конечно, я имѣлъ въ виду прежде всего устроить свое благополучіе, это вѣдь естественно и это, если говорить правду, имѣетъ въ виду всякій всегда и во всякое время. Но мнѣ пріятно сознавать, что я также увеличилъ счастье рѣшительно всѣхъ, кто соприкасался со мной въ этотъ періодъ времени. Масловитый на закатѣ жизни испыталъ наслажденія семейнымъ счастіемъ съ страстно любимой женщиной. Надя разсталась съ скучной долей труженицы, изъѣздила свѣтъ и въ концѣ концовъ получила меня, что составляетъ для нея большое счастье. Развѣ она потеряла что-нибудь существенное отъ того, что нѣсколько мѣсяцевъ прожила съ нелюбимымъ мужемъ? Ольга, благодаря мнѣ, была счастлива два года жизни. Она также ничего не потеряла отъ того, что я былъ не всегда и не вполнѣ искрененъ съ нею въ моихъ чувствахъ. Я уже не говорю объ Аннѣ Гавриловнѣ, Викторѣ, Мишуринѣ, Вѣтвицкомъ, и даже Иванѣ Михайловичѣ съ его кліентами… Вотъ только мой другъ Кремчатовъ не оправдалъ моихъ надеждъ, но я увѣренъ, что онъ когда нибудь послѣ разсказаннаго имъ анекдота все-таки попроситъ у меня тысячъ пять, а если и не попроситъ, тѣмъ пріятнѣе будетъ встрѣчаться хоть съ однимъ знакомымъ человѣкомъ, который не взялъ у меня денегъ. Это по крайней мѣрѣ будетъ оригинально.

Маленькая Клеопатра оказалась неприспособленной къ суровымъ условіямъ жизни, встрѣчающимъ человѣка при первыхъ его шагахъ. Болѣзнь, которую дѣти обыкновенно переносятъ легко, оказалась для нея роковой. Этому слабенькому существу, рожденному Ольгой въ періодъ болѣзненнаго напряженія ея истощенныхъ силъ, достаточно было пустяшнаго повода, чтобъ зачахнуть. Она умерла.

Когда я вернулся съ ея похоронъ, настроенный, безконечно печально, мнѣ попалась на глаза старая и совершенно разбитая тетка Ольги. Эта женщина взбѣсила меня своей глупой долговѣчностью. Я похоронилъ Ольгу въ цвѣтѣ лѣтъ, когда ей такъ страстно хотѣлось жить, что она безумно молила подарить ей хоть одинъ еще день. Я похоронилъ крошку Клеопатру, которая не успѣла даже разглядѣть божьяго міра; а это никому не нужное дряхлое существо, совершенно равнодушное къ жизни, дышетъ зачѣмъ-то…

И я думалъ: сколько на землѣ живетъ безполезнаго и ненужнаго ни себѣ, ни другимъ, и какая масса свѣжихъ и молодыхъ силъ гибнетъ, благодаря неумѣнью жить и неспособности приспособляться! Быть можетъ, при другихъ условіяхъ это ни передъ чѣмъ не останавливающееся и рѣжущее напроломъ колесо судьбы и меня смяло-бы и я остался-бы на заднемъ планѣ. И если я уцѣлѣлъ и занялъ крѣпкую и выгодную позицію, то этимъ я обязанъ лишь моимъ здравымъ понятіямъ и здоровымъ, вполнѣ правильно функціонирующимъ нервамъ.

И. Потапенко.

"Сѣверный Вѣстникъ", №№ 8—10, 1890