ЗДОРОВЫЕ.
правитьВъ прошломъ году, въ началѣ іюня, я наконецъ рѣшился уѣхать изъ Петербурга; я прожилъ тамъ съ зимы. Знакомые давно разъѣзжались въ разныя стороны; я сидѣлъ въ своихъ меблированныхъ комнатахъ и все ждалъ. Чего? сказать трудно, невозможно. Ждалось, чтобы стало полегче, чтобы раздвинулась тьма, которая обступала, обхватывала, будто что-то вещественное, непроглядное, удушающее какъ дымъ, отъ котораго сохнетъ въ горлѣ. Хотѣлось метаться, и вдругъ упадала воля и являлось какое-то тупое чувство — не надежда, но ожиданіе, томящее ожиданіе…
— Да чего вы ждете? говорили знакомые, приходя ко мнѣ прощаться предъ своимъ отъѣздомъ.
Точно, то, что ожидалось, не сбылось. Въ то утро, когда это стало несомнѣнно, я хотѣлъ подняться съ постели, чтобы сейчасъ уѣхать, но подняться не могъ: я былъ боленъ. Знакомый докторъ, улетая за границу, тоже заглянулъ проститься и, смѣясь, говорилъ, что я здоровъ и лечиться мнѣ не отъ чего. Я отвѣчалъ, что и не желаю и не спрашиваю его совѣта. Онъ мило и весело, вскользь, пошутилъ, что и волнуюсь-то я совсѣмъ напрасно, потому что у меня нѣтъ «порока сердца», а слѣдовательно и шансовъ, взволновавшись, выздоровѣть разомъ.
— Поѣзжайте-ка куда-нибудь, да развлекитесь хорошенько, заключилъ онъ: — а то все одно и одно. Вы и въ вашей глуши, и здѣсь, въ Петербургѣ…
Онъ недоговорилъ, смѣясь, потрясъ мнѣ руку и окинулъ сострадательно-презрительнымъ взглядомъ мою комнату, заваленную бумажнымъ хламомъ.
Куда я отправлюсь развлекаться? И не все ли одно? Не побѣжитъ ли слѣдомъ это неотвязное ожиданіе?.. Теперь ужь отчаянная тоска, отъ которой нечестно отвязаться…
Но что-жь тутъ сидѣть? Я рѣшился уѣхать въ свою глушь, въ N, гдѣ у меня есть уголъ, привычное мѣсто, узкая скамейка, на которой въ безпокойную ночь укладываешься и прилаживаешься, уголъ, гдѣ можно затвориться и молчать, не вызывая ни любопытства, ни состраданія. Провинція нынѣ занята дѣлами и деньгами; у кого нѣтъ того и другого, тѣмъ она не интересуется; кто сторонится отъ ея веселій, того она не вспоминаетъ. Быть совсѣмъ одному все-таки сноснѣе; не легче, такъ хоть свободнѣе.
Мои сборы были не долги, но затянулись. Оказалось нужнымъ кончить одну компиляцію, которую я началъ когда-то давно и забросилъ, надѣясь, что такая безцвѣтная вещь не понадобится. Она понадобилась, даже къ спѣху. Сидя за нею, я убѣждался, что именно только въ настоящемъ настроеніи возможно этимъ заниматься; отупѣлая голова была терпѣливѣе на пустяки или вовсе ихъ не замѣчала. Если случалось, что вдругъ проснувшись, закипѣвъ, мысль оглядывалась на то, что дѣлала машинально — являлась злость, почти веселая. И прекрасно! такъ и слѣдуетъ!..
Лѣто настало совсѣмъ. Окна моего жилья были во дворъ. Рядомъ со мною нанимала какая-то дама, немолодая и небогатая; утромъ она уходила на уроки, остальной день шила на машинѣ и прикармливала голубей. Когда появились разнощики съ цвѣтами, сосѣдка высовывалась въ окно, разговаривала, познакомилась, не лѣнилась сбѣжать восемьдесятъ ступенекъ лѣстницы, любовалась дорогимъ «товаромъ» во дворѣ и возвращалась къ себѣ съ кустикомъ резеды или чего-нибудь мелкаго, пестренькаго. Цвѣты были предметомъ ея несказанныхъ попеченій; чрезъ заколоченную дверь я слышалъ, какъ она, восхищаясь, показывала свою оранжерею хозяйкѣ. Разъ она съ восторгомъ описывала какое-то необыкновенное растеніе, котораго у нея не было. Мнѣ пришло въ голову достать и поднести ей это необыкновенное, и я не сдѣлалъ этого не потому, что это было неловко, а все изъ той же злой, похоронной печали: еще кто-нибудь какому-нибудь вздору можетъ радоваться!
Я слышалъ свистки пароходовъ, свистки поѣздовъ. Люди ѣздили кататься, веселиться. Къ сосѣдкѣ тоже приходили знакомые и уводили ее гулять. Точно, было совсѣмъ лѣто: блѣдная, душно-сырая ночь, несвѣтящіе огни, точно мерцанье ночника, точно больной жаръ комнаты, гдѣ тянется агонія. Изъ близкихъ оконъ, напротивъ моихъ, часто долетала музыка и чей-то славный контральтъ. Разъ эти окна всѣ освѣтились; мелькали цвѣтныя платья, слышался молодой говоръ, было шумно; вдругъ, среди смѣха, нѣсколько голосовъ, нестройно повторяясь, прерываясь, весело запѣли дѣвичій хоръ изъ «Фрейшюца». Кто-то колотилъ на фортепіано, тоже неудачно, но бойко, живо. Хохотали, цѣловались — я видѣлъ. Тамъ, вѣрно, была невѣста; вѣрно, это ей несли вѣнокъ и обѣщали любовь… Смерть замѣтнѣе лѣтомъ.
Я никуда не выходилъ; я не люблю городскихъ гуляній, особенно петербургскихъ. Въ комнатѣ безъ солнца было легче, глаза отдыхали въ полутемнотѣ. Въ одно утро собралась гроза, всѣ крыши гремѣли, изъ всѣхъ отливовъ лило, въ четыреугольникѣ двора стоялъ туманъ отъ сплошнаго дождя; все попряталось, не слышно было даже трещанья улицы за этимъ свободнымъ шумомъ. Дождь былъ очарованіе. Я отодвинулъ свой столъ, отворилъ окно, отдыхалъ. Какъ-то разъ, очнувшись послѣ горячки, я испыталъ подобное ощущеніе: ничего, кромѣ физическаго покоя, въ которомъ замерла всякая мысль. Люди сильные, готовые всегда «мыслить и страдать», скажутъ, что это — недостойное ощущеніе. Пожалуй, но отъ него все-таки легче. Я смотрѣлъ, пытаясь вздохнуть просторнѣе; я даже наблюдалъ, также машинально, предметы недостойные наблюденія: подъ угломъ навѣса пряталась торговка, оберегая еще больше себя свою кошолку; подъ карнизомъ жались одурѣлые воробьи…
Въ дверь постучалась хозяйка, почти испуганная.
— Къ вамъ молодой какой-то баринъ; я было попробовала отказать… сердится, васъ требуетъ.
За нею, точно, стоялъ баринъ въ мокромъ пальто и мокрой шляпѣ, которую, однако, снялъ, только увидя меня.
— Какъ же увѣрять, что не принимаютъ? сказалъ онъ хозяйкѣ и обратился ко мнѣ: — могу ли?..
Онъ какъ-то особенно замѣтно сдѣлалъ переходъ отъ спокойнаго гнѣва «порядочнаго» вымоченнаго человѣка къ любезности, съ которой попросилъ позволенія войти. Я пригласилъ. Онъ бросилъ пальто на руки хозяйкѣ и удивленно прослѣдилъ, что она внесла его въ мою комнату, повѣсила на гвоздикъ и ушла.
— Черневскій, сказалъ онъ, представляясь почтительно.
У него ни одно движеніе не исполнялось безъ выразительности; это тотчасъ бросалось въ глаза. Ему казалось лѣтъ двадцать пять, шесть. Онъ былъ не высокъ ростомъ, не особенно строенъ, но такъ старательно изысканъ, что невольно хотѣлось смотрѣть, какъ онъ пройдетъ, какъ повернется. Бѣлокурые волосы окружали его голову эффектнымъ, свѣтлымъ туманомъ, не закрывая лба; ни усовъ, ни бороды, отчего на лицѣ не скрывалась ни малѣйшая ужимка; вообще, молодой человѣкъ какъ будто предоставлялъ наблюдать за собою, какъ будто даже желалъ, чтобы наблюдали. Я рѣшительно не умѣю наблюдать, но это и я замѣтилъ. Въ нѣсколько минутъ — это было видимо — онъ ужь успѣлъ разсмотрѣть всю мою обстановку и меня самого, хотя наши глаза ни разу не встрѣтились. Онъ называлъ меня по имени и отчеству, увѣренно, какъ-то сладко, будто зналъ меня отъ рожденія. Садясь, онъ съумѣлъ промедлить и сѣсть секундой позднѣе меня. Ливень шумѣлъ, раскатился громъ. Гость, должно быть, боялся, потому что оглянулся на окно, но я не позаботился успокоить, не затворилъ окна. Онъ тотчасъ сдѣлалъ равнодушную мину; меня это школьнически разсмѣшило… Ужасное чувство эта школьническая смѣшливость, когда не смотрѣлъ бы на свѣтъ Божій, эта утѣшающая и раздражающая злость, которой самому стыдно, а между тѣмъ побороть не хочется: въ трудныя минуты она поддерживаетъ…
Я спохватился, что неучтивъ предъ высокоучтивымъ гостемъ. Онъ покуда объяснялъ, предупреждая мои вопросы.
— Вы меня не знаете, но я… я такъ хорошо знаю васъ! Отъ такого дорогого, такого превосходнаго человѣка… Отъ вашего друга… Василій Петровичъ Заозеровъ…
— Заозеровъ? повторилъ я. — Вы знакомы?
Должно быть, онъ ожидалъ отъ меня больше увлеченія, но недоумѣвалъ только секунду и вскричалъ съ восторгомъ:
— Я служу при немъ! я вижу его всякій день! я имѣю счастіе знать его такъ близко… Смѣю сказать, я свой въ его домѣ, въ его обществѣ… Несмотря на мою молодость… Вниманіе такого замѣчательнаго человѣка — такая нравственная школа! Какой человѣкъ! Ахъ, что онъ сдѣлалъ изъ нашего глухаго края, изъ нашей тупой среды, вы не узнаете! Въ какихъ-нибудь пять лѣтъ… вы не узнаете нашего X!..
— Я тамъ никогда не бывалъ, сказалъ я.
— Возможно ли? Неужели? Никогда не бывали въ X? Возможно ли!?
— Не бывалъ, повторилъ я. — Что-жь удивительнаго? Далеко, незачѣмъ.
— Нѣтъ… Но Василій Петровичъ… Вы не служите?
— Нѣтъ.
— У него вамъ бы такъ легко… Вамъ стоитъ выразить просьбу… Для васъ онъ создастъ мѣсто, если не найдется подъ рукою.
— Этой просьбой я никого не побезпокою, сказалъ я смѣясь.
— Отчего же?.. Да!.. Но еслибы вы заглянули къ намъ, вы бы, можетъ быть, прельстились, право! И вы перемѣнили бы ваше мнѣніе. Василій Петровичъ — надо видѣть, какой это администраторъ! его цѣль привлечь всю интеллигенцію… Уклоняться изъ предубѣжденія… Извините, что я позволяю себѣ высказать… Долго ли вы намѣреваетесь пробыть въ Петербургѣ?
— Нѣтъ; можетъ быть, еще нѣсколько дней, отвѣчалъ я.
— И опять къ себѣ, въ ваше прелестное N-ское затишье?..
— Прелестное? Это вамъ все расхвалилъ Заозеровъ?
— Василій Петровичъ, отвѣчалъ онъ, скромно улыбаясь.
Онъ меня поправилъ: я неучтиво назвалъ важную особу. Между тѣмъ, онъ еще разъ украдкой оглянулся на окно; это меня смѣшило. Я предложилъ ему портсигаръ.
— Merci… никогда! прошепталъ онъ съ чувствомъ и выразилъ младенческое веселье, когда я выпустилъ струю дыма въ окно. — Ахъ, какъ вы это… Я знаю всѣ ваши привычки. Вы сейчасъ сказали, что ваше убѣжище…
— Позвольте, прервалъ я: — чему я обязанъ, что васъ вижу? и какъ вы здѣсь меня отыскали?
— Чему обязаны?!. повторилъ онъ съ упрекомъ. — Безъ всякаго сомнѣнія, ничему другому, кромѣ искреннѣйшаго желанія имѣть честь, наконецъ, лично съ вами познакомиться. А найти васъ, неужели вы полагаете это трудно?.. Но случайность въ самомъ дѣлѣ счастливая, продолжалъ онъ, выждавъ, чтобы я отозвался. — Совпаденіе обстоятельствъ! Василію Петровичу необходимо быть у себя въ деревнѣ, за Москвой. Ему постоянно угодно, чтобы я былъ при немъ. Вотъ я и выѣхалъ двумя днями раньше, чтобы здѣсь, въ Петербургѣ, все приготовить къ его пріѣзду. Въ отелѣ, вотъ адрессъ.
Онъ вынулъ карточку.
— Я занялъ комнаты и телеграфировалъ ему. Онъ будетъ такъ радъ васъ видѣть. Мы знали, что вы здѣсь, и онъ особенно мнѣ приказывалъ быть у васъ, передать… словомъ, все! Я васъ тотчасъ увѣдомлю, когда онъ пріѣдетъ. Ахъ, но еще лучше: пожалуйте заранѣе въ нашу квартиру… или прикажете мнѣ заѣхать за вами? Отправимся въ вокзалъ и встрѣтимъ его вмѣстѣ… Вамъ невозможно? Неужели? Какъ жаль! Ахъ, какъ это жаль собственно за меня: вѣдь я долженъ тотчасъ опять ѣхать въ Москву, чтобы и тамъ все заранѣе приготовить, телеграфировать, а оттуда сейчасъ опять дальше, въ деревню, распорядиться высылкой экипажа, лошадьми на станціяхъ… Отъ желѣзной дороги шестьдесятъ верстъ… Дождаться его… И потомъ назадъ, тѣмъ же самымъ порядкомъ, только съ той разницей…
Онъ еще разъ пересказалъ и еще повторилъ. Когда мнѣ долго толкуютъ о пріѣздахъ, отъѣздахъ, срокахъ, возвращеніяхъ — я перестаю понимать. Черневскій это замѣтилъ.
— Вы разсѣяны, сказалъ онъ, оживляясь до нѣкоторой не церемонности: — а потому, чтобъ ужь не было и рѣчи, я себѣ позволяю…
Онъ приставилъ адрессную карточку къ подсвѣчнику на моемъ столѣ.
— Вотъ, чтобъ было передъ вашими глазами; и едва пріѣдетъ Василій Петровичъ, я самъ явлюсь… Онъ просто жаждетъ васъ видѣть! Знаете ли, онъ сказалъ мнѣ: «Я хочу его обнять»!.. Пять лѣтъ вы не видались! заключилъ онъ трогательно.
Пять лѣтъ… Онъ не зналъ, что мнѣ напомнилъ. И не напомнилъ, а вдругъ разбудилъ еще одну боль, которая на время будто замерла въ общемъ страданіи. Ко всему еще одна капля личнаго своего, какъ будто такъ и надо, какъ будто въ огромности общаго еще недоставало вотъ этой бѣдной малости… Забывшись, я нетерпѣливо всталъ.
— Pardon! воскликнулъ мой гость.
Онъ что-то разсказывалъ, я прервалъ его. Извиняясь, я сталъ отыскивать спички. Онъ съ милой улыбкой подалъ мнѣ ихъ: онѣ были у меня подъ рукою.
— Вы разсѣяны, повторилъ онъ нѣжно. — Василій Петровичъ меня предупреждалъ. Точно, у насъ въ X. вы, можетъ быть, уединялись бы отъ неумныхъ собраній; но въ часы свободные отъ занятій что-нибудь изящное, какъ вотъ этотъ музыкальный праздникъ, что я сейчасъ описывалъ… Василій Петровичъ такъ любитъ искусства, все изящное, такъ умѣетъ одушевить. Напримѣръ, наши живыя картины…
Онъ опять началъ разсказывать. Я прислушивался, припоминая о Заозеровѣ. Слишкомъ десятокъ лѣтъ назадъ, передъ нами, молодымъ поколѣніемъ, онъ старался казаться добрымъ старикомъ, безпристрастнымъ судьей, полезнымъ учителемъ, тоже прошедшимъ огонь и воду. Это не совсѣмъ ему удавалось. Онъ былъ человѣкъ мягкій сердцемъ и честный въ житейскихъ дѣлахъ; недовѣрять ему было бы несправедливо; но въ его сочувствіи было что-то излишнее, сценическое, его участіе какъ-то сбивалось на покровительство. Въ нашемъ кружкѣ онъ произносилъ рѣчи и наставлялъ, говоря такъ много и такъ перебѣгая отъ предмета къ предмету, что, какъ бы ни были мы несогласны, возражать ему бывало невозможно: онъ не выслушивалъ и ускользалъ. Если удавалось какъ-нибудь остановить его, онъ не допускалъ спора и съ холодной важностью, учтиво, но неопровержимо, умѣлъ сейчасъ показать, что споръ — «мальчишество» и что «еще надо поучиться». Мы и безъ него знали, что мы молоды, а нѣкоторые изъ насъ могли бы и ему посовѣтывать поучиться; его рѣчи намъ надоѣли, но мы не позволяли себѣ рѣзкостей: нашъ кружокъ считалъ необходимымъ доказать, что мы тоже «умѣемъ держаться» и слишкомъ себя уважаемъ, чтобы принимать на свой счетъ нелѣпыя, надоѣвшія клички. Мы ограничились тѣмъ, что учтивые при встрѣчахъ старались не встрѣчаться съ Заозеровымъ. Изъ всѣхъ нашихъ, я одинъ не могъ совершенно избѣжать его знакомства; я еще не былъ свободенъ и жилъ тогда съ родными, у которыхъ были съ Заозеровымъ свои давнишнія близкія отношенія. Онъ почему-то благоволилъ ко мнѣ, не разбирая моего образа мыслей или воображая, что я могу перемѣнить его. Мы свидѣлись позднѣе; я высказался; онъ выразилъ надежду, что я образумлюсь. При слѣдующемъ свиданіи, опять черезъ нѣсколько лѣтъ, онъ долженъ былъ убѣдиться, что его надежда не сбылась, но спокойно, по своему обыкновенію, игнорировалъ мои убѣжденія, подхватывалъ мои слова на лету, прицѣплялъ къ нимъ свой смыслъ, выводилъ свои заключенія, развивалъ новыя матеріи. Это выходило даже забавно: онъ расхваливалъ свое; я поймалъ минуту перерыва его рѣчей и опредѣленно сказалъ, что мнѣ это противно, что я ни въ чемъ несогласенъ. Онъ изумился будто неожиданности и сталъ увѣщевать; я, хохоча, попросилъ его сосчитать мои года. Прощаясь, онъ съ тихой, сочувственной грустью пророчилъ мнѣ бѣдствія…
Пять лѣтъ назадъ, въ наше послѣднее свиданіе, мы — по моему — поссорились. У него явилась высокомѣрно злобное довольство, обида торжествующая, потому что знала у себя поддержку; въ немъ выразилась страшная сила сытой толпы, дорожащей тишью и гладью, знающей, что ей уже нѣтъ отговорки невѣдѣнія, и все-таки твердой въ своей жестокости, будто въ своемъ правѣ… Измученный, я рѣзко сказалъ Заозерову, чтобъ онъ оставилъ меня въ покоѣ.
И вдругъ я узнаю: этотъ человѣкъ желаетъ моихъ объятій! Какая рѣка забвенія протекла надъ прошедшимъ? Чѣмъ онъ вообразилъ меня въ настоящемъ?.. Настоящее такое кладбище, что, пожалуй, любопытно взглянуть, какія тамъ бродятъ веселыя привидѣнія. А должно быть, веселыя… Вотъ разсказываетъ: обѣды, танцы, концерты, живыя картины… Мнѣ вдругъ померещилась импровизація одного артиста: гномы, вампиры, всякая подземная сволочь, скачутъ, свистятъ, гложутъ, перекидываются костями; пошло, отвратительно, страшно и весело! и нѣтъ-нѣтъ въ глубинѣ что-то охнетъ и простонетъ… Дикая музыка гремѣла у меня въ ушахъ всякой нотой. Вотъ, въ жизни тоже. Это любопытно…
Мой гость все говорилъ. Одну минуту мнѣ подумалось, что его можетъ стѣснить мое молчаніе. Припомнилось столько молодости — ровесниковъ и меньшихъ, что стало совѣстно. Я постарался слушать внимательнѣе, но ничего не слышалъ, кромѣ описанія пировъ и увеселеній, которыми Василій Петровичъ развивалъ и занималъ общество.
— Все дѣлается по его иниціативѣ. Общественныя гулянья… ахъ, какой онъ устроилъ садъ! не шутка была заставить думу… Теперь онъ заботится о театрѣ. Театръ у насъ есть; но знаете, онъ желаетъ, чтобъ это было ужь прочно, опредѣленно… если позволятъ средства, то балетъ… Еслибъ вы къ намъ пожаловали, вотъ именно, кажется, вамъ было бы дѣло по душѣ, и совершенно независимое…
Я засмѣялся. Онъ выразилъ почтительное недоумѣніе.
— Вообще, я до забавъ не охотникъ, сказалъ я: — да нужна и молодость.
— Позвольте усомниться. Вы!!. Мнѣ кажется, невозможно…
— Что-жъ не возможнаго? Просто, ноги не носятъ.
— Ахъ, какъ это вы… Когда даже Василій Петровичъ… Онъ, кажется, старѣе васъ?
— Лѣтъ двадцать. Что-жь онъ танцуетъ, что ли?
— Иногда, отвѣчалъ онъ, скремно потупляя глаза. — Очень рѣдко, впрочемъ… Иногда…
— Должно быть, это выходитъ уморительно.
Онъ вспыхнулъ и завертѣлся подъ моимъ равнодушнымъ взглядомъ, но улыбался.
— Такъ иногда, изрѣдка? повторилъ я.
— О, ради Бога, между нами! вскричалъ онъ, даже хватая мою руку.
— Но вѣдь это, полагаю, дѣлается публично. Не танцуетъ же онъ одинъ въ своемъ кабинетѣ.
— Конечно… Но если онъ узнаетъ, что я сказалъ вамъ… онъ васъ такъ уважаетъ…
— Будьте покойны.
— Я вамъ такъ безконечно благодаренъ… Но нѣтъ… нѣтъ, что же… Это необходимо. Василій Петровичъ — душа общества. Но вы справедливо изволили замѣтить…
— Что это ему не къ лицу?
— Нѣтъ, но… Мнѣ такъ неловко. Василій Петровичъ такъ расположенъ ко мнѣ… Но иногда, дѣйствительно, для его лѣтъ, онъ слишкомъ увлекается. Конечно, невозможно открыть ему глаза; но со стороны… Ради Бога, между нами! Знаете, у насъ такъ много хорошенькихъ…
— А онъ, кстати, женихъ, подсказалъ я.
— Какъ же, женихъ! повторилъ онъ, засмѣялся и испугался. — Нѣтъ, знаете, это было бы слишкомъ: такой важный постъ… Нѣтъ, онъ остороженъ. И притомъ надо, чтобъ ужь все соотвѣтствовало, если бы онъ рѣшился: и положеніе, и состояніе невѣсты, прибавилъ онъ очень серьёзно.
— Разумѣется, подтвердилъ я. — Да, полагаю, жаль и собственной свободы.
— Вы совершенно справедливо изволите говорить; отдать свободу — большая жертва. Конечно, въ его положеніи, это… это не представило бы такихъ стѣсненій, какъ для кого-нибудь, огласки, или… Нѣтъ, общество это всегда понимаетъ! Но, вообще, нѣкоторый декорумъ. Онъ самъ понимаетъ, что это стѣснило бы и другихъ: двойственность отношеній, знаете… Двѣ равносильныя стороны! Тутъ трудно себя поставить: съ одной — оффиціальность, съ другой… какъ хотите! Когда знаешь, что на той сторонѣ симпатія… очень это стѣснительно!
— Но для кого же? спросилъ я.
— Помилуйте, да хоть бы не дальше, какъ для вашего покорнѣйшаго слуги! отвѣчалъ онъ въ порывѣ откровенности. — Презатруднительная вещь! Даже и теперь приходится часто лавировать. Нужна смѣтливость. Нужно изучить его характеръ, какъ я изучилъ всѣ оттѣнки, чтобъ не перепутать, не оплошать, вовремя догадаться. Напримѣръ… Pardon, я вамъ наскучаю? Но знаете, когда заранѣе надѣешься, увѣренъ въ сочувствіи такого человѣка, какъ вы, и самая потребность высказаться… Но, ради Бога, между нами!.. А впрочемъ, это довольно забавно. Напримѣръ, однажды Василій Петровичъ обѣщалъ одной дамѣ небольшую японскую вазу. Но покуда выписывалась эта ваза, покуда ее выслали… погода перемѣнилась! А между тѣмъ — обѣщано! Какъ быть? Та, отъ которой теперь зависитъ la pluie et le beau temps, увидитъ эту несчастную вазу въ салонѣ предшественницы. Положимъ: обѣщано было раньше, но вѣдь дамы игнорируютъ хронологію; потребуются объясненія, какъ знать чѣмъ кончатся?.. Вы понимаете, каково положеніе? Конечно, Василій Петровичъ не выразилъ своихъ колебаній, но я ихъ понялъ! Ужь по одной интонаціи, съ которой онъ мнѣ приказалъ: «Отвезите это», я его понялъ! Я взялъ и повезъ. Думаю — и на что же рѣшаюсь? Вхожу: «Madame, je suis chargé de vous remettre…» и съ этимъ словомъ цѣпляюсь за коверъ, падаю, и ваза въ дребезги… Какъ она это приняла — за нечаянность, или за преднамѣренное — все равно: ей объясняться съ Василіемъ Петровичемъ было бы по меньшей мѣрѣ безтактно; она поняла то, что нужно было понять: обѣщаніе исполнено, а подарка нѣтъ, и виноватъ я одинъ… И мнѣ досталось!
— Не угодили? сказалъ я, вспоминая въ эту минуту, сколько разъ меня бранили за то, что я нетерпѣливъ и не умѣю многаго до конца дослушивать.
Черневскій захохоталъ.
— Точно; первую минуту, когда я возвратился и повинился, я почти струсилъ. Василій Петровичъ нахмурился и… вы знаете его? Отрывисто: — «Мальчишество! ротозѣйство»! Повернулся спиной. Ну, думаю, бѣда! Стою, жду своей участи, но между тѣмъ наблюдаю, и, ужь нечего грѣха таить — внутренно помираю со смѣха. Должно быть, я не могъ удержать улыбки, а онъ вдругъ оглянулся, прямо мнѣ въ глаза: — «Ступайте, говоритъ, я вамъ этого не забуду…» И точно, не забылъ!
— Что-жъ онъ съ вами сдѣлалъ?
Онъ немного промолчалъ.
— Съ тѣхъ поръ я пользуюсь его полнымъ довѣріемъ, отвѣчалъ онъ осторожно, но съ нѣсколько строгимъ достоинствомъ. — Иначе быть не могло. Я это разбираю. Вы мнѣ позволите высказаться? Вы, безъ сомнѣнія, признаете: бываютъ взгляды роковые; въ нихъ все рѣшается. Вотъ, именно такъ случилось. Василій Петровичъ понялъ, что я его понялъ… Я объясняюсь не краснорѣчиво, но, прошу васъ, слѣдите за моей мыслью!.. онъ сталъ меня остерегаться, онъ призналъ во мнѣ человѣческое значеніе, онъ… если бы это не было смѣшно, я сказалъ бы, что… онъ сталъ меня бояться! Ну, а отсюда — одинъ шагъ къ полнѣйшей искренности. Это натурально; когда насъ проникли насквозь — выборъ одинъ: или открытая вражда, или тѣснѣйшая дружба…
— Но вражда съ вами…
— Вамъ угодно сказать, что я слишкомъ мелокъ для вражды его превосходительства? прервалъ онъ со злостью. — О, да, конечно. Но вѣдь мелкое можетъ быть очень опасно. Особенно, когда это мелкое знаетъ… То, что знаетъ, докончилъ онъ спохватившись. — Ну-съ, а дружба… Это, пожалуй, было бы тоже забавно; я гожусь ему въ сыновья. Но вотъ, именно, этимъ и образуется то среднее положеніе, которое намъ обоимъ необходимо; съ его стороны — опытность, снисхожденіе, protection paternelle.
Онъ опять расхохотался.
— За что я расплачиваюсь тоже par une affection tout-à-fait filiale! прибавилъ онъ, комично поднимая плечи. — Что-жь вы хотите? Было бы ужь слишкомъ наивно не пользоваться тѣмъ, что дается въ руки… Но, главное, я не то хотѣлъ сказать, заговорилъ онъ серьезно. — Василій Петровичъ имѣетъ свои слабости; но, знаете, люди, которые стоятъ такъ неизмѣримо выше толпы, имѣютъ свое особенное право на слабости. Заслуги съ избыткомъ выкупаютъ эти… эти небольшія уклоненія. Вотъ, вы изволили сейчасъ пошутить, что иногда онъ танцуетъ. (Онъ слегка понизилъ голосъ на послѣднемъ словѣ). Но это необходимо: онъ подаетъ примѣръ. Если это даже… даже несовсѣмъ идетъ къ нему… онъ жертвуетъ собою: онъ долженъ увлекать! Въ наше время удовольствія полезны, необходимы, обязательны… Необходимы! повторилъ онъ, почти восклицая. — Удовольствія укрощаютъ нравы! Ridendo castigat… впрочемъ, это не то! Нынѣшняя сатира не укрощаетъ, а напротивъ, хуже — возбуждаетъ раздраженіе, броженіе мыслей, мнѣній всякихъ, всякаго празднаго недовольства… «Elle fait penser» — какъ выразился о ней Василій Петровичъ. Не правда ли, какое глубокое опредѣленіе?.. Нѣтъ, онъ, этотъ замѣчательный человѣкъ, постигъ, что въ нынѣшнемъ настроеніи общества нужно забвеніе, нужно полное успокоеніе духа… Это геніально! И онъ проводитъ свою идею въ дѣло. Надо отвлечь отъ мысли «ne plus laisser penser», а что же лучше отвлекаетъ, какъ не радость?
— Позвольте! все, что вы разсказывали, не радость, а просто, кутежъ…
Онъ привскочилъ на мѣстѣ.
— Общественное кувырканье черезъ голову было бы еще дѣйствительнѣе; вовсе бы ужь некогда задуматься. Такъ, въ родѣ гимнастики.
— Вы шутите… сказалъ онъ, улыбаясь послѣ минутнаго недоумѣнія. — Мнѣ Василій Петровичъ говорилъ объ этой… этой особенно прелестной веселости вашего характера. Да, у насъ есть и гимнастическая школа; самъ Василій Петровичъ… Впрочемъ, я не то хотѣлъ сказать. Я говорю, что нашему обществу нужно обновиться. Несмотря на мою молодость, я отношусь къ этому очень серьезно, и, прошу васъ, не думайте, чтобы во мнѣ говорила эта свойственная нашей молодежи глупость, страсть къ кутежу, какъ вы изволили выразиться. Нѣтъ, я глубоко понимаю, что наше время серьезное. Но оно антипоэтично, оно забыло идеалы! слишкомъ его дѣлаютъ безрадостнымъ! Мода на хандру… Вы улыбаетесь? вы согласны? Не правда ли, Богъ знаетъ что такое: мы точно отбываемъ тоскливую повинность! И поголовно-съ! И кто уклоняется, на того смотрятъ… ah mille pardons! Что это такое!! Мужество надо, чтобы прямо признаться: но, господа, не хочу я ныть, не вижу надобности, повода не вижу! я жить хочу! «за насъ не будетъ жить никто другой», какъ сказалъ симпатичный писатель! О, это бы золотыми буквами…
— Посовѣтуйте Заозерову надписать надъ дверями вашего клуба.
— Какъ я счастливъ, что вы согласны! вскричалъ онъ. — Да, это прелестная мысль… но не на дверяхъ… тутъ ходъ въ буфетъ, курительная… а знаете, тамъ у насъ есть небольшая эстрада, гдѣ обыкновенно… Но я возвращаюсь къ тому, что началъ, что несравненно важнѣе… Я говорилъ: наши «печальники»… Никто не проситъ ихъ печалиться; оглянуться — даже и причинъ-то нѣтъ для ихъ высокой печали. «Граждане» эти… ахъ, вы, конечно, никогда не брали на себя труда присматриваться къ подобнымъ вздорамъ; но когда состоишь на службѣ, то поневолѣ… Они все жалуются, что стѣснены, что, видите, не могутъ осуществить своихъ идеаловъ, что такіе люди, какъ Василій Петровичъ, имъ помѣха. О, безъ сомнѣнія, помѣха! Еслибы не было на нихъ этой благодѣтельной узды, еслибы Василій Петровичъ давалъ ходъ ихъ проектамъ, выслушивалъ ихъ мнѣнія, обращалъ вниманіе на ихъ замѣчанія, еслибы онъ не смирялъ ихъ заносчивости… вѣдь эти господа позволяютъ себѣ подсчитыванье, будто по праву, будто хозяева… О, это глухая, но трудная борьба, увѣряю васъ! И еслибъ не приходили на помощь свѣжія, молодыя силы… Къ счастью, эти силы вырабатываются самымъ положеніемъ вещей, сами сознаютъ, что необходимы, и потому готовы на дѣло даже безъ призыва… И тогда… Вотъ, тутъ-то именно и является эта солидарность, эта равномѣрность «спроса и предложенія», эта желанная круговая порука между авторитетной властью и исполнителями — молодой интеллигенціей! вскричалъ онъ и всталъ съ мѣста. — Тутъ-то именно и дорога такая власть, какъ Василій Петровичъ, которая умѣетъ оцѣнить людей по достоинству, не дастъ затеряться, заглохнуть… Напримѣръ, Николай Ильичъ, вы знаете…
— Никого не знаю.
— Неужели?… Ахъ, pardon!.. Нѣтъ, вамъ необходимо, вы просто для себя самого должны побывать у насъ!… Николай Ильичъ, это — Кашеевъ, молодой человѣкъ; впрочемъ, нѣсколько старше меня. Человѣкъ со средствами, жилъ въ столицахъ, жилъ за-границей, изящный вкусъ, словомъ, все что хотите! Ему вздумалось (почему себѣ этого не позволить?), вздумалось пожить въ своей деревнѣ, въ провинціи; выборы были, баллотироваться… Его даже не выбрали гласнымъ-съ!!
Черневскій произнесъ это съ разстановкой, настоятельно, злобно и возвышая голосъ.
— Но вѣдь не одинъ разъ, а два, три раза! Онъ имѣлъ терпѣніе баллотироваться на зло. Нѣтъ-съ, не выбираютъ. Партія! Онъ не обращалъ вниманія, наконецъ…
Черневскій старчески развелъ руками и поднялъ плечи. Совсѣмъ жестъ Заозерова.
— Наконецъ — не выдержалъ! досказалъ онъ отрывисто. — Изъ тридцати-семи шаровъ только два избирательныхъ… вѣдь это скандалъ! Такъ у насъ всегда все кончается!!
Онъ долго подождалъ, что я скажу, и началъ самъ:
— Какъ вы думаете, что онъ сдѣлалъ?
— Скандалъ тоже, если ужь этимъ всегда кончается.
— Скандалъ бы не помогъ, возразилъ онъ очень серьёзно. — Николай Ильичъ это хорошо зналъ и принялъ свои мѣры. И притомъ — какой же скандалъ? Указать на какія-нибудь дѣйствія этихъ господъ, что нибудь обнаружить? Но они тамъ такъ сплотились, всѣмъ уѣздомъ, всей управой…. а самое главное: они себѣ въ point-d’honneur поставили, чтобъ въ отношеніи законности, справедливости, неподкупности, чтобъ ни къ чему — ну, вообразите себѣ, ни къ чему не было возможности привязаться! Все на лицо, отчетность — до мелочности! Жалобъ — ни единой, ни малѣйшей… Ну, впослѣдствіи стало понятно, почему жалобъ не было… Но эти господа умѣли себя оградить. Конечно, еслибъ пойти противъ нихъ открыто, пожелать сдѣлать скандалъ, нашлось бы какое-нибудь упущеніе, какая-нибудь забытая формальность, какая-нибудь мелкая непроизводительная затрата, и можно бы это обнаружить; но, вы понимаете, Николай Ильичъ человѣкъ порядочный! зачѣмъ же компрометироваться: поднять исторію изъ пустяковъ — и даже въ ней въ концѣ-концовъ быть вынужденнымъ отступиться? Нѣтъ-съ, такія вещи дѣлаются осмотрительнѣе. Николай Ильичъ хорошо понялъ этихъ господъ и рѣшился присмотрѣться къ кое-чему другому. Его оскорбленное, благородное самолюбіе… онъ былъ глубоко оскорбленъ… придавало силы его порыву. Онъ рѣшился ближе узнать что такое эти люди. Ихъ дѣйствія — я ужь объяснилъ вамъ: касаться дѣйствій не стоило труда; но ихъ направленіе? мнѣнія? духъ?.. Онъ слѣдилъ съ непоколебимымъ терпѣніемъ мѣсяцъ, два, полгода! Онъ долженъ былъ для этого приблизить къ себѣ даже людей самыхъ простыхъ, грубыхъ классовъ… je vous demande pardon, какого-нибудь деревенскаго сапожника, портнаго, изъ такихъ, что побывали въ городахъ, потерлись, что хоть по слуху знаютъ слова!.. Извѣстно какъ и чѣмъ пріобрѣтается услуга подобныхъ людей. Онъ имѣлъ своихъ агентовъ въ школахъ. Все это тупо, необразованно! нужно было имъ втолковывать чего отъ нихъ хотятъ, что они должны видѣть… Представьте же себѣ въ такой средѣ человѣка развитаго, свѣтскаго. Многое выходило даже комично. Но въ суммѣ всего — можно только удивляться. Это — самоотверженіе! Вотъ онъ настоящій, добросовѣстный дѣятель, высоко понявшій свою обязанность!.. Когда онъ счелъ свой трудъ законченнымъ, онъ все открылъ Василію Петровичу и передалъ въ его руки… такъ скромно, такъ задушевно… Такой чистый, пламенный порывъ…
Умиленный, ожидая слова, Черневскій даже наклонился и заглянулъ мнѣ въ лицо.
— Я былъ при этомъ… выговорилъ онъ.
— При чемъ? спросилъ я.
— Былъ свидѣтелемъ… повторилъ онъ, смущаясь и потупляя глаза.
Мнѣ показалось, онъ покраснѣлъ; но смущеніе было изъ сладковолнующихъ, почти наслажденіе.
— Я тогда только-что поступилъ въ канцелярію Василія Петровича, продолжалъ онъ: — но Василій Петровичъ ужь отличалъ меня. Я случайно вошелъ въ кабинетъ, принесъ почту. Такъ какъ Василій Петровичъ не приказалъ мнѣ выйти, я остался и слушалъ… У меня ранняя привычка относиться съ анализомъ ко всѣмъ явленіямъ жизни; я не признаю этой непосредственности, какъ у нѣкоторыхъ, напримѣръ, которые бросаются зря или пропускаютъ мимо ушей… Такъ и тутъ; я тотчасъ подмѣтилъ: Василію Петровичу было пріятно, что я остался, и тѣмъ болѣе я удвоилъ вниманіе. Впечатлѣніе было глубокое… потрясающее! Во время разсказа Николая Ильича мною овладѣвало такое чувство… Человѣкъ моихъ лѣтъ, моего поколѣнія… однимъ словомъ, чувство соревнованія!.. Вы меня поймете!
— Соревнованіе, что выслѣдилъ онъ, а не вы?
— Да, да, именно! вскричалъ онъ. — И даже еще болѣе: чувство гордости за другого, можно сказать, за товарища! Вы сами были товарищемъ! Василій Петровичъ говорилъ, онъ такъ хорошо зналъ…
— Онъ не зналъ ни моихъ товарищей, ни меня, прервалъ я.
— Я понимаю васъ, возразилъ Черневскій: — позвольте объяснить мою мысль. Товарищи бываютъ всякіе. Одинъ разъ мы связаны съ кѣмъ-нибудь — неловко вдругъ отрѣшиться, остается тяготящая солидарность… Я не испыталъ на себѣ, но…
— А ко мнѣ это еще меньше относится.
— Ахъ, нѣтъ, позвольте… Меня предупреждалъ Василій Петровичъ! Позвольте повторить его слова… Онъ такъ знаетъ людей… и вообще, и въ частности! Онъ говоритъ: «У симпатичнѣйшаго, милѣйшаго человѣка бываетъ недостатокъ — упрямое желаніе казаться непримиримымъ дикаремъ; бываетъ излишество малодушія, которымъ пользуются…»
— Дождь пересталъ, сказалъ я, оглядываясь на окно.
Когда я опять взглянулъ на Черневскаго, мнѣ стало смѣшно. Онъ былъ такъ сконфуженъ, что не зналъ куда повернуться.
— Да, въ самомъ дѣлѣ, чудный воздухъ! сказалъ онъ, бросаясь тоже къ окну и вдругъ испуганно откинулся назадъ.
Мимо съ крыши, будто попадали, полетѣли голуби; сосѣдка позвала ихъ кормить; послышалось, какъ они дрались и стучали носами на ея подоконникѣ. Черневскій сдвинулъ брови и, успокоясь, отвернулся.
— Однако, мнѣ придется васъ оставить, заговорилъ онъ, взглянувъ на часы. — Время прошло такъ незамѣтно. Прошу васъ, извините, что я ухожу. Тороплюсь все устроить для дорогого гостя. Безъ числа закупокъ. Посудите сами — деревня! за Москвой! нѣтъ необходимѣйшихъ вещей… Люди ѣдятъ-съ! прибавилъ онъ настойчиво, какъ истину, и засмѣялся, будто желая сдѣлать ее доступнѣе. — Василій Петровичъ не взыскателенъ онъ просто аскетъ, но приказалъ записать, что закупить… Цѣлый реэстръ! Je suis comme une экономка de l’ancien régime… Все-таки «баринъ!» Положеніе его недурное-съ, что говорить! Особенно, когда тутъ же рядомъ необходимость справляться для себя какъ знаешь, во всемъ самому, небольшими средствами… Отдаешь и трудъ, и время. Конечно, я полагаю, что стараюсь недаромъ, да вѣдь кто-жь знаетъ-съ? Мы люди подначальные! До пріятнаго свиданія. Я васъ извѣщу, когда онъ пріѣдетъ.
Онъ вышелъ въ прихожую; я не провожалъ. Въ корридорѣ онъ отворилъ одну, другую дверь и, наконецъ, крикнулъ:
— Эй, есть тутъ кто-нибудь?.. Мое пальто!
Издали прибѣжала хозяйка, вошла ко мнѣ, сняла это пальто и подала. Черневскій надѣвалъ долго, безъ словъ, но съ междометіями, и вышелъ, грохнувъ крюкомъ двери. Меня это глупо разсмѣшило. Зачѣмъ я не прогналъ его давно, еще по дождю? Еслибы былъ кто-нибудь изъ такихъ людей, съ которыми не безсовѣстно позволить себѣ на минуту забыться, можетъ быть, смѣха нашлось бы и больше; но у меня былъ только страхъ, что Заозеровъ пріѣдетъ, непремѣнно меня отыщетъ, пришлетъ своего молодого друга, явится самъ. Спастись можно было, только уѣхавъ въ N. Я, не отрываясь, принялся за свою компиляцію, въ два дня ее кончилъ, сдалъ и въ тотъ же часъ уѣхалъ.
Дорога, говорятъ, развлекаетъ. Чтобы въ цѣлости довезти до мѣста то расположеніе духа, въ которомъ выѣхалъ, надо или всю дорогу проспать, или окружить себя всевозможными удобствами, уединиться, ничего не смотрѣть и не слушать. Но и тогда еще явится вопросъ: не развлечетъ ли самое уединеніе и всяческія удобства?
Я не спалъ и ѣхалъ неудобно. То, что было и слышалось кругомъ, не перемѣняло настроенія духа, а только прибавляло скуки. Скука неизбѣжна; ее слѣдуетъ выносить покорно. Мнѣ нечего было напоминать себѣ это учтивое правило. Столько за это время покорно перенеслось, что мельканіе незнакомыхъ лицъ, постороннія рѣчи даже не безпокоили; это казалось въ порядкѣ вещей, натуральнымъ продолженіемъ пережитаго. Чувство застывало, раздумье останавливалось. Кругомъ меня были люди все довольные, какъ-то особенно спокойные и здоровые; они спѣшили на лоно природы еще запасаться здоровьемъ. Одинъ господинъ декламировалъ о «зеленыхъ волнахъ, лобзающихъ Тавриду»; его слушала, восторгаясь, дама, пріятно озабоченная устройствомъ двухъ своихъ взрослыхъ сыновей, которые только-что кончили курсъ и получили прекрасныя мѣста; говорилось о будущихъ надеждахъ, о молодомъ поколѣніи, сообщалось что-то шопотомъ, по секрету. Эти люди видѣлись въ первый разъ въ жизни, но разговоръ скоро сдѣлался общимъ. Конечно, при сходствѣ убѣжденій люди скоро знакомятся, а когда на душѣ покойно, радостно, дѣлаются еще сообщительнѣе. Радость была прочная, увѣренная; питаясь именно тѣмъ, что сокрушаетъ другихъ, люди знаютъ, что никогда не рискуютъ оголодать…
Я всю дорогу смотрѣлъ въ окно. У меня была еще одна тревога, смутная, можетъ быть, странная: уѣзжая, мнѣ было жутко увидѣть поле. Помнилось лѣто прошлаго года; что, если опять тоже? Прошлогоднее лѣто было ужасно. Бури всю душу вытянули. Въ глазахъ стояли поля, выгорѣлыя отъ зноя, безводные города и беззащитныя села, выгорѣлыя отъ пожаровъ; пашни, скипѣвшіяся до-бѣла, звонкія, какъ кость; раскаленныя утра, безобразныя сухія тучи; черныя тучи какихъ-то невѣдомыхъ мухъ; лѣса, объѣденные невѣдомыми гадинами, кровавый закатъ, кроваво-мутный туманъ; въ немъ — привидѣнія растерзанныхъ соломенныхъ крышъ; блѣдная ночь, блѣдная смерть…
Городъ ушелъ далеко. Сосны, болота, смола и гарь не привлекательнѣе уличной пыли, но кругомъ стало просторнѣе, воздуха больше. На блѣдно-желтомъ горизонтѣ протягивались косицы облаковъ, складывались тучки отвѣсными полосами, далеко темнѣлъ дождь; мимо оконъ пролетали струи холодной, хорошей влаги. Дышалось легче. Безцвѣтно тихій сѣренькій день, точно жалость чужого человѣка послѣ только-что перенесенной страшной печали; не участіе, а только жалость, приглашающая успокоиться, прилечь, поѣсть, окунуться въ обыденное житье-бытье и въ немъ потопить горе, полное смысла… отдохнуть… Блаженство богадѣльни. Что-жь, и это блаженство. И кто его не испытывалъ?..
И ничего не знаешь презрѣннѣе себя, когда его испытываешь!
Черезъ день, къ вечеру, я былъ въ N.
Окно моей комнаты выходило въ запущенный садъ. У сосѣдей былъ тоже садъ, большой, такой же запущенный и также безъ цвѣтовъ, фруктовый, существовавшій только для дохода; все, что собиралось въ немъ — продавалось, даже трава. По утрамъ тамъ сбирали ягоды, остальной день никого не было видно. Сосѣдъ былъ не крупный чиновникъ, но жилъ ужь не постаринному; его старая мать еще повязывалась платочкомъ, считала ягоды на кустахъ крыжовника и скликала цыплятъ, но жена ужь этого не дѣлала и если тоже нерѣдко появлялась во дворѣ, за то всегда повелительно и очень нарядная. Пять оконъ ихъ дома, маленькихъ и нескладно разбѣгавшихся по фасаду, были драпированы и обращены на площадь, гдѣ стоитъ церковь Покрова. Въ N эта сторона считается если не глухою, то «не аристократичной». Передъ домами не тротуары, а тропинки, отдѣленныя кольями; площадь, очень широкая, густо заросла травою, по которой тоже тянутся вытоптанныя тропинки, какъ въ былое время на помѣщичьихъ дворахъ, и лежатъ на-крестъ двѣ проѣзжія дороги, всегда пыльныя. Еще не особенно давно это казалось патріархальнымъ, и житье «у Покрова» считалось въ N чѣмъ-то въ родѣ житья въ мирной обители, на просторѣ, на привольѣ; теперь къ нему относятся только нецеремонно, почти презрительно. Новыхъ домовъ тамъ не строятъ, старые вростаютъ въ землю, прячутся вмѣстѣ съ своими старожилами. Когда-то тутъ были свои нравы и обычаи, хорошіе или дурные, все равно, но свои самостоятельные, случалось, смѣшные, но непреклонные, незыблемые до нѣкотораго величія, заставлявшаго невольно покоряться пришлецовъ изъ другихъ частей города. Нынѣ — тамъ вымираютъ или подражаютъ, подражаніе всегда или не дохватываетъ, или бьетъ черезъ край. Прежняго покоя не стало; всѣ, живущіе здѣсь, живутъ будто временно, будто въ изгнаніи, котораго стыдятся… Здѣсь бывали свои моды: даму «отъ Покрова» можно было отличить по наряду, гдѣ бы она ни появилась; теперь встрѣчаются только крайности — какъ мать и жена моего сосѣда. Прежде въ рѣдкомъ слуховомъ окнѣ не прыгали перепела въ лукошкѣ подъ сѣткою; ихъ крикъ гармонировалъ съ тѣнью нынѣ вымерзшихъ садовъ, съ синевой поля, виднаго вдали, въ концѣ площади, съ тоненькимъ перезвономъ вечернихъ колоколовъ. Въ нынѣшнее время не слышно даже гитары, инструмента устарѣлаго; раздаются звуки рояля, веселенькіе вальсы, мотивы веселенькихъ оперъ. Играли и дочери моего сосѣда, двѣ дѣвочки лѣтъ десяти-двѣнадцати. «Онѣ учатся», говорили о нихъ. Это слово произносилось съ такимъ почтеніемъ, будто говорилось о необыкновенной заслугѣ ихъ отца и еще большемъ ихъ собственномъ подвигѣ. Точно, онѣ куда-то уходили по утрамъ, и должно быть что-нибудь научное было въ мѣшкѣ, который носила за ними горничная; во весь остальной день ихъ никто не видалъ съ книжкой. Правда, скоро началась вакація, и прежде всего, говорятъ, надо бѣгать. Дѣвочки не любили сада; улица казалась имъ веселѣе. Онѣ безпрестанно выскакивали на подъѣздъ, спрыгивали черезъ ступеньки, мелькая длинными ногами въ обтянутыхъ полосатыхъ чулкахъ, узенькія, перевязанныя шарфами поперегъ тѣла, и перегонялись по площади, крича и размахивая распущенными волосами. Разъ по площади тихо ѣхалъ извозчикъ безъ сѣдока и едва успѣлъ посторониться; дѣвочки налетѣли, испугали его лошадь и разбранились…
Все это — самыя обыкновенныя вещи. Одиночество, говорятъ, нездорово: питаешься немногимъ, что бѣдно мелькаетъ передъ глазами, и застываешь въ мелочахъ. Это не умно и не интересно. Даже смѣшно: у взрослаго, будто у ребенка, портится характеръ; раздражаютъ именно эти самыя обыкновенныя вещи, повторяясь настойчиво, ежедневно, съ своей роковой глупостью, и наводятъ иногда на самыя неожиданныя соображенія… Эти дѣвочки, напримѣръ, напомнили такое далекое прошлое, далекое, впрочемъ, не по времени, но ужь исчезнувшее съ лица земли; напомнили нѣжныхъ барышень, которыхъ мы искренно злобно называли «кисейными», тѣхъ, что признавали курицу только въ видѣ жаркого, прогулку въ полѣ только съ ливрейнымъ провожатымъ, не умѣли сказать слова съ мужикомъ, даже недоумѣвали: человѣкъ-ли мужикъ? Какъ мы съ ними ссорились, какъ мы ихъ дразнили, бранили, презирали! Теперь… ихъ почти что жалко. Улицы онѣ боялись, платьица не рвали, браниться не умѣли. У нихъ было даже одно положительное достоинство: онѣ были щедры. «Щедры не на свое!» строго говорили мы, попрекая, что для нихъ трудились родители… Пожалуй, но и теперь не видно, чтобъ десятилѣтнія трудились, а онѣ такъ разсчетливы и тоже такъ строго понимаютъ обязанности своихъ родителей…
Старые люди давно толковали, будто дѣтей не видно. Но старые люди вымерли. Кто помоложе и слыхалъ это отъ нихъ, тотъ не вѣрилъ: но молодыя поколѣнія настаютъ одно за другимъ, (вотъ на моемъ вѣку ужь второе) — и въ самомъ дѣлѣ, начинаетъ казаться, что нѣтъ дѣтства… Еще печальнѣе: не видно юности. То есть, того беззавѣтнаго, горячаго увлеченія, когда все волнуетъ, все зоветъ, когда мерещатся подвиги, преувеличиваются чувства и поступки, является раскаяніе въ небывалыхъ винахъ, самоотверженіе полное надеждъ, анализъ чуть не до резонерства, а порывы до сумасшествія; и все рядомъ одно съ другимъ, все вмѣстѣ и все складно, сіяющее, шумное, радостное, будто вешняя листва, проникнутая тепломъ… Этого не видно. Невозможно, чтобъ этого ужь вовсе не было на свѣтѣ, невозможно, потому что безъ этого не стоило бы существовать и свѣту, и давно бы онъ кончился — но этого не видно. Куда это ушло, куда спряталось? Захолонуло; трава помята, цвѣты сжались… А тѣ, что пышно распустились и поднимаются надъ поникшими, ликующіе, здоровые… Ну, это, можетъ быть, странность, можетъ быть упрямство, хуже: это, можетъ быть, старческая зависть, но не глядѣлъ-бы на нихъ: обидно!..
Въ одно утро, изъ церкви расходился народъ отъ парадной обѣдни: кажется, проѣхалъ самъ архіерей, что-то много звонили; мнѣ удалось видѣть ребенка. Замарашка дѣвочка сѣла у мостика надъ канавкой, прорытой для спуска дождевой воды, свѣсила туда босыя ножки и радостно осматривала проходящихъ. Она была прелестна, всклокоченная, дикая; ей замѣтно хотѣлось ловить барынь за шлейфы и стоило большого труда удержаться. На нее оглядывались какъ на звѣрька; только двѣ дѣвушки въ траурѣ, проходя по мостику, засмѣялись и ласково ее подразнили. Она захохотала и запрыгала. Дѣвушки обѣ были очень хорошенькія, стройныя; ихъ черныя платья изящно и строго выдавались среди пестрыхъ. У одной въ рукахъ была вѣтка жасмина; мягкіе бѣлые цвѣты какъ-то особенно красиво и печально шли къ печальному наряду… Онѣ явились кстати. Онѣ олицетворяли прелесть — молодость тихую, увѣренную, честную, добрую. Какъ-то хорошо стало, когда онѣ прошли передъ глазами, больно, но хорошо… Стало быть, гдѣ-то еще что-то живо, еще что-то есть. Не наше это, не намъ любоваться, не намъ любить, и мы сами этому не нужны, но это — живо и, можетъ быть, дождется лучшихъ дней… Лишь бы дождалось!..
Вечеръ былъ особенно хорошъ. Былъ праздникъ, весь городъ гулялъ; даже на пустынной покровской площади, у воротъ и подъѣздовъ сбиралась прислуга, проводивъ господъ.
Мнѣ тоже вздумалось посмотрѣть на улицы. Въ послѣдніе годы N. почти весь перестроился. Причина, разумѣется, пожары, которые разоряютъ только бѣдняковъ: вновь построиться не на что; три-четыре погорѣлыя мѣста продаются дешево, покупаются какъ-разъ и застроиваются каменными домами. Городъ, говорили мнѣ, украсился. Я не находилъ этого; напротивъ, почти пожалѣлъ о старыхъ деревянныхъ домикахъ, некрасивыхъ, кривыхъ, но оставлявшихъ надежду, что когда нибудь будетъ чтолибудь лучше. Теперь безобразіе возвышалось прочное, увѣковѣченное. Къ тому-же, тротуары были, по вкусу владѣльцевъ, плитные, кирпичные, булыжные; отъ этихъ неожиданныхъ перемѣнъ случалось часто спотыкаться и отъ прогулки можно было только устать. — Улицы, впрочемъ, были довольно пусты; публика собиралась въ городскомъ саду. Тамъ играла музыка; сквозь зелень свѣтились окна маленькаго лѣтняго клуба. За послѣднее время садъ густо разросся. Я его люблю; въ дѣтствѣ, я видалъ тамъ иллюминаціи, лучше которыхъ ничего не мечталось; юношей, съ замираніемъ сердца ждалъ встрѣчи, и ревновалъ, и чего бы не отдалъ за блаженство — протанцовать съ «нею» въ бесѣдкѣ… Намъ, гимназистамъ, танцовать на гуляньяхъ не разрѣшалось. На томъ же мѣстѣ есть бесѣдка и теперь. Прежняя была въ видѣ греческаго храма, на этой рѣзныя полотенца и кокошники; освѣщено много роскошнѣе, и гимназисты, я видѣлъ, танцуютъ.
У меня въ N. такъ мало знакомыхъ, что встрѣчъ почти никогда не случается. Я очень удивился, когда, сторонясь отъ маленькой толпы дамъ, услышалъ свое имя и восклицанія:
— Да это онъ! Да это вы?
Это было ужь не въ саду, а на Большой улицѣ, на плитномъ тротуарѣ, у подъѣзда новаго каменнаго дома. Компанія кончила свою общую прогулку и, передъ тѣмъ какъ разойтись, остановилась, прощаясь. Было ужь темно. Мнѣ подавала руку дама полная, высокая. Я не узнавалъ ея и по голосу; она говорила какъ-то умышленно громко. Такъ говорятъ на улицѣ наши N--скія дамы, желая выразить, что не стѣсняются, не видятъ постороннихъ, что онѣ — «у себя дома»…
— Но узнайте же меня, наконецъ! воскликнула она: — вѣдь смѣшно! Приходится называть себя по имени: Дворцова, Дворцова, ну?
— Наталья Алексѣевна… выговорилъ я.
— Слава Богу, припомнилъ! продолжала она, хохоча: — но только ужь не Дворцова, это было сказано для облегченія усилій вашей памяти. Дворцовой давнымъ давно нѣтъ; есть Ноливалова; я замужемъ…
— Я слышалъ…
— Да, «слышалъ»! И это ужь прошло. Была замужемъ, теперь вдова. Вотъ, хорошъ? а назывался другомъ! обратилась она къ остальной компаніи.
Я всегда глупо разсѣянъ, но тутъ мнѣ показалось, что эта компанія не разошлась потому, что заинтересовалась встрѣчей: прислушивались, одобрительно смѣялись, смотрѣли… Все-такк новое лицо. Я совсѣмъ сконфузился.
— Что-жь мы тутъ стали? заговорила опять и все веселѣе Наталья Алексѣевна. Mesdames, господа, милости просимъ всѣхъ ко мнѣ. А васъ-то ужь конечно отъ крыльца не пустятъ, прибавила она, взявъ меня подъ руку. — Входите… Клеопатра!.. Вѣдь у меня дочь есть, большая… не моя! Это все сейчасъ… успѣете познакомиться. — Клеопатра, распорядись, душа моя, чтобъ намъ чаю дали, поѣсть дали…
Впереди насъ на лѣстницу ужь взбѣжали три молодыя особы; одна изъ нихъ на ходу снимала шляпку. Я догадался, что это дочь хозяйки. Сама хозяйка вела меня; за нами поднимались еще двое господъ и дама ужь не молодая. Оказалось, что она меня знала; я припомнилъ: точно, мы гдѣ-то встрѣчались.
Я очутился въ нарядной гостиной… Мнѣ стало смѣшно на самого себя; правду говорятъ, что я человѣкъ странный: гостиная показалась мнѣ нестерпима. Люди бываютъ недовольны неудобствами, неуютностью, неизяществомъ; тутъ, напротивъ, все было красиво: и прекрасный пейзажъ на стѣнѣ, и какая-то оригинальная, темносѣрая мебель, и множество цвѣтовъ и зелени въ углахъ, на столахъ; было вмѣстѣ и тѣсно, и просторно; кто хотѣлъ, могъ сѣсть въ кружкѣ, а для тѣхъ, кто пожелалъ бы отдалиться — бросались въ глаза кресла у широкихъ открытыхъ оконъ, диванчики въ полусвѣтѣ за трельяжами. Все было предусмотрѣно для спокойствія гостей, для поддержанія пріятнаго настроенія духа; всего вволю, все у мѣста, и все вмѣстѣ., несносно. Другого слова я не находилъ, чтобы назвать то, что меня и стѣсняло, и тревожило. Все было со вкусомъ, порядочно; съ перваго взгляда было видно, что это не гостиная неумѣлой выскочки, а гостиная свѣтской женщины, для которой богатство — нѣчто привычное, будто неизбѣжное. Когда, много лѣтъ назадъ, я въ послѣдній разъ видѣлъ Наталью Алексѣевну, она была бѣдна. Еще раньше, я ее любилъ моей первой школьной любовью. Узнавъ, что она вышла замужъ за богатаго, я не удивился, не порадовался за нее, не пожалѣлъ о своемъ прошломъ: мое чувство къ ней было ужь совсѣмъ покончено, не оставивъ ни дружбы, ни простыхъ добрыхъ воспоминаній… Бываютъ такіе печальные концы. — Наталья Алексѣевна была старше меня, года на два, какъ она говорила, лѣтъ на десятокъ, какъ я узналъ позднѣе, ужь разставшись. Обманъ крошечный, невинный, самый обыкновенный уженщинъ, но онъ меня покоробилъ: къ чему онъ былъ нуженъ? Неужели она не понимала, что я, едва двадцатилѣтній мальчишка, любилъ ее такъ восторженно-идеально, что года были тутъ ровно не причемъ! Я даже очень равнодушно относился къ ея наружности: «да, что-жь, хорошенькая» — и только… Тяжело убѣждаться, что давно, въ невозвратномъ прошломъ, люди, которыхъ мы всѣмъ сердцемъ любили, были съ нами неискренны. Этого ничѣмъ не вознаградишь, въ этомъ нѣтъ утѣшенія, кромѣ, разумѣется, всепокрывающаго забвенія, но многимъ ли оно доступно? Если вина была серьёзная — раскаяваться, заглаживать ее поздно, если пустяки — объясняться смѣшно и, во всякомъ случаѣ, напрасно: подробности перезабыты, а воспоминаніе выдвинетъ только рядъ новыхъ огорченій. Непремѣнно: воспоминаніе никогда не утѣшаетъ. Въ разборѣ старыхъ чувствъ непремѣнно попадается что-нибудь затихшее, заснувшее, но еще шевелящееся и, непремѣнно, больное. Тѣмъ мучительнѣе убѣдиться, что съ нами хитрили изъ-за вздора. Подвертывается дурное, злое, но не безсознательное сомнѣніе: если хитрили изъ-за вздора, могли обманывать и въ другомъ…
Теперь, когда нарядъ Натальи Алексѣевны былъ замѣтно обдуманъ ей къ лицу, она держалась старой барыней, но будто въ шутку, «такъ — нарочно», будто рисуясь этимъ напускнымъ старчествомъ и добиваясь, чтобъ ей въ немъ противорѣчили. Она пользовалась правомъ этого старчества, чтобъ говорить громче, нецеремоннѣе, чтобъ приказывать, но все такъ шутливо, что всякій былъ обязанъ считать это за самое юное ребячество, за блажь женщины самаго опаснаго возраста: «la femme de quarante ans» — очаровательница могущественнѣе молодыхъ, опытная, увѣренная и потому смѣлая… Въ крайнемъ случаѣ — ужь въ самомъ крайнемъ, для неучей, которые не умѣютъ отвести глазъ отъ сѣдыхъ волосъ женщины — Наталья Алексѣевна должна была казаться веселой «старушкой-запѣвалой», безъ которой не сладится ни одно удовольствіе, которая все устроитъ, всему найдетъ мѣсто, всѣхъ угоститъ, всѣхъ упокоитъ (не успокоитъ), развлечетъ, завертитъ до головокруженія, послѣ котораго человѣкъ смутно спрашиваетъ себя: что такое со мною было? Никакъ не приходило на мысль, чтобъ она могла утѣшить. Она казалась заботлива, ласкова, будто родная, но назвать ее «матерью» было невозможно… Такъ было и въ самомъ дѣлѣ: падчерица звала ее по имени.
Гости, что вошли, усѣлись, замѣтно всѣ усталые. Дѣвицы отдѣлились къ чайному столу, за которымъ занялась Клеопатра; въ яркомъ свѣтѣ темнѣли ихъ узенькія фигурки, блестѣли браслеты. Онѣ суетились, о чемъ-то спорили, шалили, дразнили Клеопатру, пряча ложечки, передвигая чашки, зазвенѣли чѣмъ-то, что-то опрокинули и бросились цѣловать Клеопатру, прося прощенія. Та не прощала, сердилась — мнѣ показалось, ужь не шутя — холодно и сдвинувъ брови, приказала лакею исправить надѣланный безпорядокъ, наконецъ бросила по поцѣлую направо и налѣво, но все-таки осталась не въ духѣ. Я смотрѣлъ на это издали. Наталья Алексѣевна усадила меня подлѣ себя; меня представили обществу, кажется, въ другой, если не въ третій разъ. Говорили много, громко, разсказывали, шутили; особенно много смѣялась Наталья Алексѣевна. Она безпрестанно шутила; она прерывала разсказы и вставляла свои шутки — иногда, одно слово, которое заставляло хохотать другихъ, сбивало съ разговора и тѣмъ смѣшило еще больше; тогда вся бесѣда превращалась въ какой-то перекрестный говоръ, можетъ быть, понятный самимъ участвовавшимъ, но врядъ ли вполнѣ: это были намеки, недоговорки, подсмѣиванье, иносказанія, предположенія, выраженныя какъ нѣчто совершившееся, факты, разсказанные какъ предположенія, и все это пояснялось сейчасъ же, и изъ этого выходила еще новая, всѣхъ забавлявшая путаница. Я ничего не понималъ. Всѣ эти люди были между собой свои, я — пришлый. У нихъ былъ какой-то свой языкъ, котораго я не слыхивалъ. Мнѣ было неловко, скучно, невыносимо; я ушелъ бы сейчасъ, но это было невозможно: ко мнѣ обращались; всѣми этими непостижимыми новостями, всѣмъ этимъ остроумничаньемъ (я, наконецъ, догадался) желали занятъ меня…
— У васъ, тамъ, нѣтъ такихъ оригиналовъ, повторила Наталья Алексѣевна, въ десятый разъ повторивъ какое-то дикое прозваніе, данное — не знаю, ею ли самой, однимъ ли ея кружкомъ или всѣмъ N--скимъ обществомъ — какому-то N--скому высокопоставленному лицу.
Слово «высокопоставленный» твердили всѣ, тоже какъ нѣчто остроумное. Я ничего не понималъ: и что за прозваніе (я даже его не запомнилъ, сколько его ни повторяли), и чѣмъ оно заслужено, и что въ немъ мѣткаго? Растерявшись, я рискнулъ попросить объясненія.
— Вольно же вамъ не знать самыхъ обыкновенныхъ вещей! вскричала Наталья Алексѣевна. — Вотъ, обратилась она, смѣясь, но настоятельно, къ господину по-старше: — вотъ эти господа сидятъ-сидятъ тамъ, ни на что, кромѣ своего столичнаго, не обращаютъ вниманія, да потомъ и удивляются… Вѣдь ужь такой это предразсудокъ, будто однѣ ваши столицы все значатъ!
— Ужь давно такъ не думаютъ…
— Позвольте, очень серьёзно прервалъ меня пожилой гость: — тѣмъ не менѣе, однако, столицы распоряжаются.
— Но распоряженія столицъ, значеніе провинцій и несообразности этого господина, кажется, одно съ другимъ…
— Да, вамъ кажется! вскричала Наталья Алексѣевна: — вотъ замъ всегда все кажется! Мы здѣсь этими выспренностями не занимаемся, мы не теоретики, а живемъ и не хуже васъ знаемъ все, что дѣлается. Вы замѣтили… Поручусь, что онъ не замѣтилъ! обратилась она къ гостямъ, весело кивая и показывая на меня рукою: — и не замѣтилъ, что у него никакой новости не спросили! Что? Не правда ли? Догадайтесь, почему?
— Потому что вы не любопытны, сказалъ я, чтобъ сказать что-нибудь.
Наталья Алексѣевна захохотала.
— Комплиментъ намъ, сказала гостья.
— Да, да, подтвердила хозяйка: — о, вы тамъ усовершенствовались… Прежде, знаете, этого за нимъ не водилось. Но я человѣкъ прямой и незаслуженныхъ комплиментовъ не принимаю… И, помилуйте, очевидная неправда: женщина и не любопытна, гдѣ это видано?.. Нѣтъ, потому ни о чемъ васъ не спрашиваемъ, что и безъ васъ все знаемъ и даже вамъ разскажемъ, чего и вы не знаете… про васъ самихъ, про вашу собственную особу хотите?
— Это довольно трудно; обо мнѣ разсказывать нечего.
— Хорошо, хорошо! Нечего! Ну, хотите, о вашихъ? Напримѣръ…
Посыпались разсказы и восклицанія. Мнѣ казалось, что я слушаю сказки на сонъ грядущій или ужь вижу сны. Компанія вторила, подсказывала, добавляла, комментировала и, ужь не стѣсняясь, смѣялась моему удивленію. Господинъ вдругъ серьёзно началъ увѣщевать меня, чтобъ я не скрытничалъ, что тутъ все «люди свои»… За себя я ужь не вступался, но о другихъ говорились нелѣпости; я не выдержалъ.
— Увѣряю васъ, никогда ничего подобнаго не бывало.
— Какъ вы за это можете ручаться?
— Какъ же бы я могъ не знать?
— Люди не во всемъ, не всегда же бываютъ откровенны…
— Но это люди мнѣ близкіе…
— Отъ близкихъ-то и скрываются! и развѣ не бываетъ тысячи причинъ скрываться!..
— Но, помилуйте, то, что вы мнѣ разсказываете — факты, видимое. Не могъ же я хоть чего-нибудь не слышать на мѣстѣ, когда вы за тысячу верстъ все такъ подробно знаете…
— А! въ томъ-то и дѣло!
— Положимъ, здѣсь какъ-то все узнается; но объясните обо мнѣ-то самомъ: какъ я могъ не знать…
— О, просто! какъ-нибудь пропустили мимо ушей, не поинтересовались…
— Участью моихъ друзей?
— Или не имѣли времени…
— Помилуйте, я видѣлся съ ними за часъ до моего отъѣзда.
— Э, полноте! Никого вы не видали! рѣшительно прервала Наталья Алексѣевна: — это все вамъ только кажется…
— Какъ «только кажется?»
— Конечно! Вы все перезабыли!
Я хотѣлъ закричать, что съ ума еще не сошелъ, но въ пору опомнился. Кругомъ заговорили всѣ разомъ. Должно быть, такое было столпотвореніе вавилонское. Вдругъ встать и уйти было невозможно, тѣмъ болѣе, что въ эту самую минуту хозяйка обязательно поставила передо мною стаканъ съ чаемъ. Мнѣ думалось: неужели людямъ никогда не приходитъ на мысль, какая можетъ быть тоска въ ихъ оживленномъ обществѣ?..
Думалось многое, разное… Меня не разъ бранили за то, что я разсѣянъ и отвлекаюсь. Сознаюсь, что это непрактично, но что-жь съ собой дѣлать? Въ послѣднее время, чаще всего, только уйдя въ самого себя, чувствуешь себя легче. Вотъ никакъ не ждалъ, что придется возвращаться къ привычкѣ далекой молодости, когда, бывало, замолчишь передъ старшими и думаешь свою думу… Но тогда дума была другая, освѣщающая, освѣжающая; тогда молчалось иначе: молчалось — ждалось. Бывало даже весело слушать мнѣнія, поученія, выговоры, и внутренно говоришь себѣ, что все это доживаетъ свои послѣдніе дни, изливается и повторяется передъ своимъ концомъ и, слѣдовательно, надо быть терпѣливымъ, оставить отживающее доживать. Являлось чувство какой-то милосердной насмѣшки, право, чувство доброе. Даже забавно: пресерьёзно вспоминались историческіе великодушные побѣдители… Теперь… Да Богъ знаетъ, что такое теперь! При мнѣ, мнѣ самому высказываются вещи, тяжелыя, противныя чувству правды, жестокія, доводящія до безнадежности, логичныя съ страшномъ разрушительномъ смыслѣ всего, что мнѣ дорого… «Мнѣ»… я долженъ бы сказать: «намъ». Высказывая, люди знаютъ (о, очень крѣпко знаютъ, и это-то и веселитъ ихъ!), что бьютъ наши убѣжденія, что намъ невыносимо больно и оскорбительно. Но это не «личности», Боже сохрани — какъ можно! Эти люди не позволяютъ себѣ забываться, какъ забывались мы когда-то. Все въ предѣлахъ изысканной учтивости. Но эта учтивость — торжество, ликованіе. Подъ ней подкладка — вызовъ, на который отвѣчать нельзя. И эти люди знаютъ, какъ и почему нельзя, и это-то и веселитъ ихъ… Не выдержать, вспылить, отвѣчать имъ настолько, ровно настолько искренно рѣзко, насколько все выслушанное отъ нихъ было лицемѣрно мягко… Къ чему это и чему поможетъ? Куда ни окинь глазами — нѣтъ просвѣта. Когда наступаетъ ненастье, облака ползутъ со всѣхъ концовъ, гдѣ ихъ и не подозрѣвали…
А мы должны были ихъ подозрѣвать, мы должны были ихъ чувствовать въ то былое, великодушно-прощавшее время. Что было одно лѣто безъ сорной травы, такъ мы ужь и обрадовались, и вообразили, будто корешковъ ея не осталось. Тѣ изъ насъ, въ комъ еще сохранилась способность утѣшаться, говорятъ, что было немудрено и, слѣдовательно, простительно проглядѣть опасность: «противъ насъ была такая мелочь!» Пожалуй; но вотъ теперь она выше головъ поднимается, эта мелочь. Ужь не считая что она загубила кругомъ себя, что еще загубитъ въ будущемъ, она унижаетъ и людей прошедшаго, заставляя ихъ жалѣть, что они когда-то не были безпощадны…
Мнѣ стало тупо тяжело, какъ бываетъ, когда человѣку больно, а онъ отерпится и не жалуется; окружающіе, натурально, не обращаютъ вниманія, если даже и удостаиваютъ вѣрить, что больно. Тутъ, кажется, никому не могло придти въ голову, что кому-нибудь на свѣтѣ, отъ чего бы ни было, можетъ быть больно…
Стараюсь припомнить хоть нѣсколько словъ изъ того что говорилось, изъ того что самъ я сказалъ, изъ того что подумалъ — и не могу. Это было что-то ужасное своею… даже не пустотой. Пустота — это опредѣленное, безцвѣтное ничего. Но тутъ будто разстилалось какое-то безграничное пространство, яркое, пестрое, гдѣ что-то мелькаетъ, кружится, шумитъ, отуманиваетъ до того, что изъ головы исчезаетъ всякое пониманіе, даже сознаніе собственнаго существованія… Это общество все знало и ничѣмъ не тревожилось, обо всемъ судило и было всѣмъ довольно, всѣмъ интересовалось и ни о чемъ не жалѣло, во все вступалось и открещивалось отъ всякой заботы. Это, однако, были люди не праздные, напротивъ, очень дѣятельные и занятые. Молодой гость недавно началъ свою карьеру, но превосходно; онъ служилъ, былъ агентомъ какой-то компаніи, занимался какими-то предпріятіями. Онъ разсказывалъ о нихъ, разсчитывая, «что по большей мѣрѣ, въ два-три года…» Его поздравляли. Старшій гость, тоже дѣлецъ, кажется, земскій, разсказывалъ какую съ нимъ «сочинили штуку», и какъ онъ, въ свою очередь «провелъ пріятелей». Дѣло разсказывалось съ половины, съ незнакомыми именами, съ недоговорками, намеками, подшучиваньемъ, но ненужно было особенной догадливости, чтобъ понять грязную продѣлку изъ-за личностей и денегъ. Даже удивляться не стоило, такъ это было просто, обыкновенно и откровенно. Всѣ смѣялись… Двадцать лѣтъ назадъ возмущались, негодовали… Мнѣ мелькнуло ощущеніе связанности, придавленности безнадежной, безпомощной.
— Однако, мой другъ, вы стали даже еще разсѣяннѣе, чѣмъ бывали, сказала мнѣ Наталья Алексѣевна. — Подождите, я еще васъ исповѣдую!
Я машинально всталъ.
— Ступайте, ступайте къ молодому поколѣнію! сказала она мнѣ вслѣдъ.
Молодой гость давно перешелъ къ чайному столу, гдѣ съ нимъ очень оживленно и громко разговорилась Клеопатра и одна изъ дѣвицъ. Другая слѣдила за бесѣдой молча и иногда вставляла свое слово, котораго не слушали. Она старалась показать, что пріятно проводитъ время, улыбалась, оглядывалась; какъ-же, въ самомъ дѣлѣ, дать замѣтить, что намъ скучно, когда другимъ весело? Пожалуй, скажутъ — намъ досадно, что занимаются не нами; пожалуй, скажутъ — намъ завидно. Бываютъ такія соображенія. Прислушиваясь къ разговору, я подумалъ, что участвовать въ немъ было бы еще скучнѣе: дѣвицы приставали къ молодому человѣку, почему онъ, въ такой-то день и часъ, проѣхалъ мимо нихъ въ ту сторону, а не въ другую? Видѣлъ онъ ихъ или не видалъ? — Онъ увѣрялъ, что не видалъ. Зачѣмъ же онъ поклонился? Онъ увѣрялъ, что кланялся кому-то другому. — Неправда! — Онъ называлъ, кому. — Неправда: въ этотъ день и часъ это лицо не могло проходить по этой улицѣ… Спорили не умолкая, безъ конца. Не понимаю какъ и зачѣмъ — должно быть, воздухъ этой гостиной наталкивалъ на несообразности; я спросилъ дѣвицъ, почему онѣ такъ сильно этимъ интересуются? Спохватившись, я поскорѣй извинился въ нескромности вопроса.
— Никакой нескромности, возразила съ большимъ достоинствомъ Клеопатра. — Самый обыкновенный разговоръ. О чемъ-нибудь надо же говорить.
— И о чемъ же еще? прибавила съ удивленіемъ подруга.
Молчаливая дѣвица засмѣялась. Молодой человѣкъ, будто обрадовавшись, что было кому сдать бесѣду, закурилъ папироску я ушелъ къ окну.
— Что-жь вы сбѣжали? закричала ему веселая подруга.
Онъ не отвѣчалъ, она пошла за нимъ.
— Вы здѣсь все лѣто останетесь? спросила меня Клеопатра.
— Если ужь вы сюда возвратились, надѣюсь, будемъ видаться? сказала, подходя, Наталья Алексѣевна.
Я воспользовался случаемъ, привязался къ этимъ словамъ и простился. Но едва я вышелъ на лѣстницу, дверь, которую только-что заперли, распахнулась опять и ко мнѣ почти выбѣжала Наталья Алексѣевна.
— Милый мой, постойте… Пропасть тамъ, чужіе… вѣдь я хочу видѣть васъ какъ слѣдуетъ, поговорить по душѣ. Приходите. Завтра приходите, обѣдать. Никого не будетъ: одни будемъ. Придете?
Я обѣщалъ.
Есть преданіе, будто отшельникъ заслушался какой-то птицы "не замѣтилъ, какъ прослушалъ тысячу лѣтъ… Какой птицы заслушиваются N-скіе жители? Всякій день одно и тоже, и это одно и тоже — ничего, и такъ плывутъ дни, недѣли, мѣсяцы. Вѣроятно, у этихъ людей не однѣ только житейскія, для всѣхъ общія заботы; вѣроятно, есть у нихъ свои интересы, потребности ума, чувства, но какіе они — ничего не опредѣлишь, потому что ничего не подмѣтишь. Живешь среди людей и ничѣмъ не припомнишь своего дня. Воспоминаніе — мученіе. Это ужь давно извѣстно. Но вотъ, когда сколько ни трудись, вспомнить нечего, это что?..
Мнѣ казалось, что я доживаю, дожилъ до конца. Мученіе, и тѣмъ оно хуже, что чувствуешь какъ оно само собою питается, какъ отъ него становишься ни къ чему не годнымъ; усталость, безсиліе. Все далекое, все близкое, событія, которыя изъ нынѣшнихъ газетъ чрезъ немного годовъ попадутъ въ учебники исторіи, собственныя бѣды, изъ которыхъ, пожалуй, можно составить хотя и не величавую, но подчасъ трагическую лѣтопись — все клонитъ разомъ… Читаешь новое, читаешь старое: не помогаетъ. Чтеніе — это леченіе чужой мыслью. Собственная мысль, никому невысказанная, никѣмъ нераздѣленная, застываетъ и тяготитъ. Надъ головой вьется отчаяніе. Казалось, чего бы стоило отмахнуться? И примѣры бывали!.. Но въ томъ и дѣло, что отмахивались, поднимались люди не намъ чета, люди сильные. Такіе и живутъ сами собой, одни обдумываютъ, одни рѣшаются. Когда въ ихъ біографіяхъ описывается ихъ одиночество, о нихъ принято сожалѣть, имъ принято удивляться. Совсѣмъ напрасно: они справлялись и справляются безъ усилій воли, а только силою собственнаго значенія. Намъ, простымъ смертнымъ, необходима, ужь если не чья-нибудь рука, такъ хоть соломенна, за которую бы хоть вообразить, что ухватились. Простые люди — сухой хворостъ, крѣпки только тогда, когда пучкомъ связаны; размечи насъ, да и ломай по одиночкѣ…
Прошелъ цѣлый мѣсяцъ. Ни близкаго, ни даже сноснаго человѣка; ни занятія, не только дѣла. Говорятъ, лѣтомъ можно отдыхать, заниматься цвѣтами, хозяйничать — кому есть надъ чѣмъ. Смѣшно… Говорятъ, можно взяться за какую-нибудь машинальную работу. Рамки выпиливать, что ли?..
Я читалъ до одурѣнія, обошелъ всѣ N-скія окрестности, посмотрѣлъ на гулянья, былъ въ клубѣ, нашелъ кое-кого знакомыхъ и ограничился встрѣчами. Видаться чаще было не къ чему; въ ихъ дѣлахъ я не участвовалъ, ихъ сношенія едва зналъ, намъ было даже не о чемъ говорить. Есть, конечно, предметы, общіе для всѣхъ, но мы слишкомъ разно ихъ понимали. Правда, эти господа особенно охотно и чаще всего заводили бесѣды именно о такихъ предметахъ… безсовѣстное поддразниванье, учтивое до приторности, вѣчно учтивое; возвратъ старой отбѣжавшей волны, при ужасающей увѣренности, что она насъ затопитъ… Возражать не стоило. Возражать было унизительно. Минутами освѣщала мысль, что, можетъ быть, со стороны кто-нибудь, такой же измученный, слушаетъ измученныя рѣчи, слушаетъ будто что-то свое… Но къ чему эти рѣчи? Тѣ, кому мы кричимъ: берегитесь! — сами видятъ и понимаютъ…
Но есть ли еще такіе люди?.. Ихъ становится что-то не примѣтно…
Какъ-то разъ, я неосторожно сказалъ это Натальѣ Алексѣевнѣ.
Я бывалъ у нея. Не знаю, какое удовольствіе она находила въ моемъ обществѣ, но едва я не приходилъ три-четыре дня, она присылала узнавать о моемъ здоровьѣ, писала мнѣ записки. Мое здоровье не нуждалось въ заботѣ; тѣмъ больше слѣдовало быть благодарнымъ за заботу. Записки были всякій разъ, досада! Причина, можетъ быть, все та же раздражающая нищета впечатлѣній, разбирательство въ пустякахъ отъ нечего дѣлать, но и въ этихъ пустякахъ было отъ чего потерять терпѣніе. Эти посланія, хотя бы и въ пять строкъ, были всегда съ подкладкой какой-то игривости, шуточки, остроумничанья, съ какой-нибудь поговоркой, съ цитатой, ввернутой, чаще притянутой невѣсть зачѣмъ; самыя простыя вещи не говорились по-просту. Напримѣръ, она звала не обѣдать, а «раздѣлить трапезу», «вкусить отъ плодовъ земныхъ», «отъ тельца упитаннаго». Чаще всего употреблялись выраженія славянскія. Ея деревня — верстахъ въ двадцати отъ N., (гдѣ она не жила, какъ говорила, отъ скупи) — называлась то «замокъ», то «вилла», то «земля, кипящая млекомъ и медомъ», то «моя вотчина». Одно время Наталья Алексѣевна начиталась «Русской Старины» и нѣсколько дней величала себя «боярыней»; такъ и подписывалась, и писала нарочно безграмотно, даже выводила кси и пси. Отвѣчать, натурально, было нечего, но не идти было невозможно: приглашенія и записки повторялись, посланные прибѣгали одинъ за другимъ; «боярыня» хвалилась, что ея «челядинцы, слуги-вѣрные» не поскучаютъ исполнять ея волю, подъ руки приведутъ, кого она прикажетъ. Когда я приходилъ, она встрѣчала меня, хохоча и цитируя наизусть свое произведеніе.
Ахъ, вотъ что еще не пришло мнѣ въ голову! вотъ что еще бы прибавить!
И въ самомъ дѣлѣ, добавляла и опять повторяла.
Ей жилось весело. Въ домѣ постоянно гости, оживлено, даже шумно. Домъ, обставленный по новому складу, былъ по старинному «полная чаша»; всего вволю. Наталья Алексѣевна даже какъ-то намѣренно выставляла на показъ, что у нея не бываетъ и не можетъ быть ни въ чемъ затрудненій, что она считаетъ свои затраты не исполненіемъ прихотей, а простымъ, законнымъ пользованіемъ жизнью. Ея цѣлые дни были — ходьба съ мѣста на мѣсто, пріемъ постороннихъ, смѣхъ, начинанье и отбрасыванье занятій, чтеніе романовъ, прерываемое такъ, безъ помѣхи, даже не на запятой, и возобновляемое непремѣнно съ того слова, на которомъ было прервано; стояніе такъ у окна и не наскучающее созерцаніе улицы. Со стороны — это какъ-то безпокоило; все какъ-то ждалось, чтобъ это кончилось. Между тѣмъ, это была не праздность. Наталья Алексѣевна всегда что-нибудь шила, «копалась, мастерила», какъ выражалась она, напоминая, что въ молодые годы все дѣлала для себя сама и хвалилась предъ Клеопатрой.
— Нынѣшнія дѣвушки… Право, Богъ ихъ знаетъ. У насъ на все находилось время. И читали мы… Да можетъ быть, лучше ихъ чувствовали, что читали, договаривала она мнѣ шопотомъ, когда дѣвушка уходила. — Конечно, имъ слышать это непріятно. Но врядъ ли намъ не тяжелѣе это говорить!..
Какъ-то разъ я оставался одинъ въ ея гостиной. Клеопатра чаще всего сидѣла одна въ своей комнатѣ, когда не бывало гостей, или сама уходила гулять, къ знакомымъ, никогда не говоря, что уходитъ. На этотъ разъ, она, кажется, была дома; я слышалъ ея голосъ одну минуту: она спорила съ Натальей Алексѣевной; у нихъ часто бывали споры, чаще всего безъ всякаго повода, изъ-за словъ. Это было необыкновенно скучно. Передо мной не стѣснялись, такъ же, какъ не церемонились оставлять меня, гостя, одного. Наталья Алексѣевна входила, проходила мимо и что-то сильно торговалась въ сосѣдней комнатѣ.
Глядя на эту увѣренную, прочно обезпеченную, властную даму, мнѣ вдругъ вспомнилась когда-то любимая дѣвушка. Особенно вспомнился одинъ часъ изъ этого далекаго; ничѣмъ не замѣчательный часъ, но онъ вдругъ какъ-то выплылъ изъ глубины всѣми своими образами. Это было въ свѣтлые шестидесятые годы… Она и я гостили въ деревнѣ у знакомыхъ. У нея тогда не было своей деревни; природу она страстно любила, нѣсколько дней въ полѣ были для нея праздникъ, которому она радовалась ребячески. Мы сидѣли вдвоемъ на скатѣ пригорка надъ прудомъ, въ запущенномъ саду. Кругомъ никого не было, только издали, изъ чащи слышались голоса: мои товарищи толковали о вопросахъ горячихъ, близкихъ сердцу. Я не слышалъ словъ, но чувствовалъ о чемъ идетъ дѣло, и мнѣ было совѣстно, что я не тамъ, что я отвлекаюсь, забываюсь въ личномъ счастьѣ; я говорилъ себѣ, что я отступникъ, измѣнникъ… но оставить эту дѣвушку и уйти — я не могъ…
— Скучно жить… выговорила она и прилегла, подвернувъ себѣ руку подъ голову. — Пустота, бѣдность… Такъ молодость уходитъ, лучшія силы уходятъ…
Она была прелестна — мнѣ такъ казалось — но въ ту минуту я даже не думалъ о ея красотѣ. Я ее обожалъ. Я былъ убѣжденъ, что она говоритъ не о своей молодости, не о своихъ силахъ; я вѣровалъ, что ее мучитъ страданіе всего міра. Еслибъ она назвала и себя, какъ образецъ этого страданія, я нашелъ бы, что она имѣетъ на это полное основаніе, полное право, что она томится, не находя дѣятельности, стѣсненная, непонятая, неоцѣненная, не довольно любимая…
Наталья Алексѣевна вошла съ какимъ-то шитьемъ или кружевомъ въ рукахъ.
— Изъ чего нынче работаютъ! зашептала она. — Вотъ, чуть не за грошъ купила, да еще кланяются: только возьмите. Ручная работа. Тканое — дрянь, размывается, а это, поглядите…
— Я толку не знаю.
— Э!
Она махнула на меня этимъ кружевомъ и расхохоталась.
— Не стоитъ вамъ и въ руки давать. Это прелесть. Показать бы въ вашемъ Петербургѣ…
— Это для Клеопатры Павловны?
— Подождетъ-съ… опять зашептала она таинственно-лукаво и почему-то раскланялась. — Очень желала этого Клеопатра Павловна, но… Кажется, и мнѣ не мѣшаетъ одѣваться прилично. Могу и я, наконецъ, себѣ позволить. Не Богъ знаетъ что, не тысячное. Но хоть бы и дорогое! Чего-нибудь стоило добиться… и много ли добилась! Въ самую, какъ говорится, пору, когда и красота была, и все — отецъ съ матерью не очень заботились о дочери, а побаловать, нарядить — гдѣ ужь! Все средствъ, говорили, у нихъ не было. На что другое средства бывали. Хоть бы сдѣлали милость, не стѣсняли, давали бы волю хоть въ чемъ-нибудь… Ну, вырвалась замужъ, наконецъ…
— Вашъ мужъ былъ молодъ?
— Да… пожалуй. Вдовецъ, дочка… Ей было шесть лѣтъ; избалована. Право, мудрено быть второй женою: поддѣлывайся вдвое. Ну, явилась возможность воспользоваться молодостью… скажите: неужели опять, вѣчно стѣсняться? Но, Боже мой, не онѣмѣть же мнѣ, не въ маскѣ же мнѣ ходить, чтобъ ужь никому не нравиться и самой ничего не желать! Согласитесь — я живой человѣкъ! Вѣдь это тоже своего рода деспотизмъ! Онъ былъ молодъ… ну, такъ что же?.. Къ счастью, у меня есть характеръ; не сломилась. И тянулось это не особенно долго. Четыре года, однако. Онъ поступилъ благородно (я вамъ вѣдь все, по душѣ, разсказываю, всѣ свои дѣла), оставилъ собственно мнѣ… и потомъ по закону еще седьмая часть, знаете эти формальности… и полное довѣріе: вотъ я десять лѣтъ опекаю Богомъ данную дочку… вѣдь до полумилліона!.. Скоро, впрочемъ, она съ моихъ рукъ долой: подступаетъ совершеннолѣтіе… Невѣста!!
— Гдѣ она училась?
— О, комедія! Отецъ не могъ подумать съ ней когда-нибудь разлучиться и гувернантокъ при томъ терпѣть не могъ. Это, между прочимъ, даетъ вамъ понятіе, какъ онъ любилъ свою первую жену: «вліяніе семьи, вліяніе матери» — ну, и прочее. Дочь — обожаніе! Рѣшилъ, что замѣнить ей мать можетъ только та женщина, которая его самого полюбитъ. Потому и женился на мнѣ.
— Вы его полюбили?
— Зная, что онъ женится ради своей дочки?.. У меня, другъ мой, есть тоже свое благородное самолюбіе!.. Для меня, вы знаете, замужество было освобожденіемъ… Конечно, вы меня знаете, я, сколько была въ силахъ, старалась… Я для этой дѣвочки ничего сдѣлать не могла. Ничего, ничего! Привязанность къ дѣтямъ, это такая тайна… этого ни наукой, ничѣмъ не объяснишь. Я исполнила что была обязана и что могла. Записала ее въ гимназію. Нынче вѣдь это превосходно. О, еслибы въ наше время такъ легко доставалось женщинамъ и воспитаніе, и развитіе… мы бы могли… Не то было бы!..
Она затруднилась. У нея часто бывали такія затрудненія; начнетъ что-нибудь, какъ она называла, «отвлеченное», хочетъ объяснить и не свяжетъ, припоминаетъ какъ, бывало, это говорилось, поддѣлывается подъ прежній складъ, чувствуетъ сама, что не ладится, не удается, не хочетъ сознаться въ этомъ, путается, сердится за возраженія. Она, вообще, не терпѣла чужихъ мнѣній и возраженій, хотя любила споры и заводила ихъ часто, не со мною, а при мнѣ, точно будто кокетничая фразой передо мною, свидѣтелемъ прошлаго, будто стараясь скрыть на сколько перемѣнилась. Выходила какая-то неустановившаяся смѣсь прежняго и новаго, какіе-то обрывки чего то непонятаго, непрочувствованнаго. Не сводя концовъ, сердясь, она совсѣмъ неожиданно вдругъ примѣшивала къ «отвлеченному» что-нибудь ужь такое реальное, даже личное, что собесѣдники затруднялись больше ея самой и умолкали, а она признавала себя побѣдительницей иторжествуя, принималась зашучивать все, что было начато говорить серьёзнаго… Я не разъ удивлялся, къ чему она ужъ и начинала?.. Случалось, мнѣ становилось ее жаль; казалось, что ея фразы не совсѣмъ напускныя, не одно кокетничанье, что ей искренно горько вспоминается хорошее прошлое, что ей хочется по прежнему поднять себя, какъ-то окуражить. Но жалѣть о ней долго было невозможно, и хорошо еще, если состраданіе могло кончаться только смѣхомъ: отъ ея переходовъ къ дѣйствительности бывало не до смѣха. Это была какая-то особенно отчетливая, подозрительная внимательность къ житейскому, къ насущному, какая-то до безсовѣстности нецеремонная забота о мелочахъ, и вмѣстѣ — путаница понятій до потери сознанія добра и зла. Въ своихъ безпрестанныхъ спорахъ она доказывала невозможное, не задумываясь, съ размаху, закидывала словами, убѣждала ими сама себя, оправдывала несообразное, защищала кругомъ виноватыхъ, осуждала, доходила до злости, повторяла клеветы…
— Говорятъ!! восклицала она на возраженія: — не я говорю, а — говорятъ Я только слышу! Слышу отъ такихъ людей, которымъ не смѣю не вѣрить, не называю кто, потому что ненавижу сплетню… Никогда отъ роду не сплетничала!.. Но не довѣрять словамъ людей, заслужившихъ уваженіе, что это за глупое самомнѣніе? какъ смѣть не вѣрить? Я, я, сама по себѣ, я — не авторитетъ, я — ничтожность… ну, чѣмъ вамъ угодно считайте меня!.. Но когда я слышу…
Ей можно было только кричать «нѣтъ!» на каждомъ словѣ. Это было что-то ужасное. Она всегда оставалась права. Она не подозрѣвала, что могутъ быть люди, которые не спорятъ, даже не защищаются отъ скуки защищаться, которые, изъ равнодушія къ самимъ себѣ, позволяютъ брать надъ собою волю. Ея воля была крѣпкая, рѣшительная, тупая, безжалостная, не желающая ничего ни видѣть, ни понимать… Глядя на нее, понималось, какъ люди захватываютъ власть.
— Я добрѣе, когда мнѣ весело, говорила она мнѣ очень серьёзно въ чувствительную минуту откровенности.
Ей, какъ она сказала, понравилось дѣлиться со мною такими минутами.
— Если кто хочетъ, чтобъ другіе люди были лучше… Ну, исправлялись отъ своихъ пороковъ… словомъ, были лучше… — тотъ обязанъ стараться, чтобъ имъ было весело…
— То-есть, ублажать?
— Вотъ, вы такъ вѣчно… Вы вообразить не можете, до чего можно довести человѣка, когда ему все на зло. Да, вотъ хоть бы сегодня. Вы замѣчаете, что нѣтъ Клеопатры Павловны? Какъ же, ушла! Потому я сейчасъ и послала за вами… Помилуйте, это мученіе!.. Я сегодня сонъ видѣла. Разсказываю вотъ Анисьѣ… Анисья, что-жь кофе? Разсказываю и вдругъ — забыла. Спрашиваю Клеопатру: — «Почему-жь я знаю, что вы видѣли». — Это называется — отвѣтъ!! Ахъ, мой Боже, но вчера-то ты меня цѣлый день видѣла; я на глазахъ твоихъ была; я со двора не ухожу, ни дѣлъ своихъ, ни помысловъ своихъ, ни знакомствъ отъ тебя не прячу; можешь ты припомнить мои впечатлѣнія, мои разговоры съ тобой, съ посторонними… Конечно, это все вниманія твоего не стоитъ, но все-таки хоть намекъ мнѣ дать, что такое могло меня вчера заинтересовать. Извѣстно — сонъ есть повтореніе испытаннаго; это и въ физіологіи вашей говорится… Нѣтъ, ничего не знаетъ! И затѣмъ дерзость… э, я ужь къ нимъ привыкла! — «Вы о физіологіи, а я вспомню исторію: жилъ-былъ царь Навуходоносоръ, тоже свой сонъ забылъ…» И такъ далѣе. И въ заключеніе отправилась странствовать на цѣлый день… Безъ нея душу отведемъ… И посмотрите, возвратится какъ ни въ чемъ не бывало, будто правая. Вѣчно права!.. Какъ это такъ дѣлается, скажите мнѣ, какъ это люди молодые… Казалось бы, свѣжесть чувства… Ну, физіологически: они должны быть нѣжнѣе насъ? мы пережили, вдоволь всего переиспытали, зачерствѣли… Эти-то? Имъ ни по чемъ оскорбить, сказать дерзость… И еще какъ: — «Къ вамъ, какъ народъ говоритъ, обтряхай ножку, подходи»!.. Гдѣ онѣ берутъ эти выраженія? Пошлость-то какая! Просто, мученье!.. Присядьте, дайте мнѣ отдохнуть… Анисья!.. Ну, всѣ оглохли… Что-жь ты, матушка, сливокъ подала, глаза помочить? Или недостало?.. Да тише, сдѣлай милость; бьешь дороже себя…
Уѣзжая въ N, я просилъ друзей писать мнѣ и обѣщалъ имъ тоже, но въ цѣлый мѣсяцъ, думая объ этомъ всякій день, не написалъ никому. Вдругъ мнѣ принесли разомъ три письма съ разныхъ сторонъ. Знакомые почерки, большіе конверты… Мнѣ стало совѣстно моей лѣни, моей глупой траты времени, моей неблагодарной забывчивости. Ужь конечно, эти люди не допускаютъ себя такъ задыхаться и тупѣть, какъ я; конечно, нашли себѣ дѣло, живутъ полезно для другихъ, живутъ и для себя. И вѣрно упрекаютъ меня, бранятъ… Тѣмъ лучше. Упреки натолкнутъ что-нибудь дѣлать, бранить могутъ только люди довольные. Слѣдовательно — они довольны; слѣдовательно, тѣмъ лучше, всячески лучше…
Но письма были — одно въ полстраницы, другое — въ нѣсколько строкъ. Послѣднее — отъ самаго близкаго, отъ самаго дорогаго намъ всѣмъ, несокрушимаго никакими невзгодами, живучаго, какъ мы его называли — послѣднее было и вовсе въ три слова:
— «Тоска. Писать нечего».
Написалъ, будто сказалъ. Что-жь это такое?..
Не поискать ли въ бездѣйствіи сильныхъ людей оправданія или хоть извиненія собственной растерянности? сказать себѣ: «ужь если и такіе» и такъ далѣе… Нѣтъ, стало еще тяжелѣе. Больше чѣмъ когда-нибудь понялось ихъ достоинство, ихъ значеніе; больше чѣмъ когда-нибудь стали они дороги, просто дороги, милы; стало больно — почти физически… Ребенкомъ, какъ-то разъ, я видѣлъ — птицѣ обрѣзывали крылья…
Можно бѣжать въ какую-нибудь глушь, спрятаться и воображать, что будетъ легче хоть оттого, что никому до насъ нѣтъ дѣла; но тутъ забывается, что намъ-то дѣло до всего, что общее, какъ воздухъ, врывается въ самую плотно запертую жизнь, и волей-неволей дѣлаетъ человѣка своимъ участникомъ, хотя бы ненужнымъ, хотя бы только страдательнымъ лицомъ… Потокъ воды буробитъ землю, вырываетъ овраги и вмѣстѣ заколачиваетъ и мелкую траву. Ей не легко…
Пестрая пустота, смутившая меня на первыхъ дняхъ, все опредѣлялась и выдѣляла изъ себя образы. Я для нихъ былъ чужой, даже меньше — вовсе ничто, но я-то ихъ видѣлъ, я-то ихъ чувствовалъ. Это были люди довольные, спокойные.
Только того и хотѣлось всю жизнь: видѣть людей довольныхъ и спокойныхъ. Вотъ они. Только бы, кажется, на нихъ радоваться. А ихъ радость — одолѣваетъ. Самодовольная увѣренность, грубое веселье, разсчетъ — бывали и прежде, и наше юное чувство и прежде отъ нихъ возмущалось. Тогда насъ образумливали, говоря, что юность глупа, не понимаетъ, а главное — еще сама ничего не испытала и потому сантиментальничаетъ. У этихъ наставленій было отчасти основаніе. Въ далекія времена, разные Эрасты проливали слезинки надъ скошенными былинками, и между тѣмъ упивались ароматомъ свѣжаго сѣна. Въ наше юное время — сердца замирали надъ художественнымъ описаніемъ поисковъ какой-нибудь пропавшей пѣгашки, и вмѣстѣ съ тѣмъ, въ дѣйствительности… дѣйствительность была сама по себѣ, а чувствительность сама по себѣ. Но такіе чувствительные такими и остались, и также восхищаются художественностью, живутъ спокойно и скорбятъ въ мечтахъ, для разнообразія занятій… Другіе, желавшіе счастья для всѣхъ, теперь ужь не юные, а смятые, избитые, узнали опытомъ цѣну всякаго мелкаго житейскаго блага, и въ нихъ еще жарче, чѣмъ въ юности, закипаетъ кровь и негодованіе; имъ еще противнѣе, еще обиднѣе эти безстыдныя хлопоты все о полезномъ да о полезномъ, это спокойствіе, которое толкуетъ о захватѣ, какъ о правѣ, о власти — какъ о достоинствѣ. Въ самую душу этихъ людей, въ самую ея глубокую глубь вошло что-то такое необъяснимое, неназываемое, щемящее, гнетущее, до того истинное, что ужь не даетъ забыться ни въ чемъ, не даетъ расцвѣтить фантазіей ни одного образа, вытѣсняетъ всякую выдумку, даже отбиваетъ охоту, дѣлаетъ неспособнымъ выдумывать… Передъ глазами стала правда и заслонила все остальное. Совѣстно сказать ей: «посторонись, дай поглядѣть, что тамъ за тобою; не веселѣе ли»?.. Но даже, еслибы было и не совѣстно, невозможно!..
Кругомъ меня стояли все здоровые, широкоплечіе сплошной стѣной. Оставалось любоваться. Они тоже были искренны; ни о скошенныхъ цвѣточкахъ, ни о пропавшихъ пѣгашкахъ они не поминали и, вообще, ни на что себя не настроивали. Они жили.
— Вы бы съ ней когда-нибудь поговорили… сказала мнѣ Наталья Алексѣевна.
Какъ въ первый разъ, мы встрѣтились вечеромъ на улицѣ; она гуляла съ своей Клеопатрой, возвращалась домой и увела меня. Клеопатра шла впереди съ молодой особой, которой я не видалъ прежде.
— Кто это? спросилъ я.
— Это?.. Вмѣстѣ здѣсь онѣ кончали гимназію. Пріѣзжая. Аннетой ее зовутъ, а ужь дальше — не спрашивайте; не знаю. Впрочемъ, отецъ у нея здѣсь, такъ, отставной… Нѣтъ, постойте.
Не выпуская моей руки, она окликнула:
— Mademoiselle, постойте… Вашъ отецъ здѣсь мѣсто получилъ?
— Не здѣсь, отвѣчала оборотясь дѣвушка: — въ Вологодской губерніи.
— Казенное?
— Нѣтъ. Мѣсто управляющаго, въ деревню.
— Да, да! вы говорили. И вы также туда, съ нимъ?
— Нѣтъ, я ѣду съ нимъ вмѣстѣ только до Москвы и тамъ останусь.
— Ахъ, да. Вы говорили… Когда же ѣдете?
— Послѣ завтра.
— У васъ занятія какія-нибудь въ Москвѣ?
— Да.
— Ахъ, правда… Вы живете на дачѣ?
— Нѣтъ, въ городѣ.
— Ахъ, да… Такъ вы пріѣхали проводить вашего папа? конечно, теперь вамъ туда къ нему ужь будетъ далеко ѣздить, навѣщать его. Но вы и сюда, кажется, не часто…
Клеопатра пошла скорѣе. Наталья Алексѣевна, отставая, обратилась ко мнѣ.
— Разсѣянна я: она это ужь все разсказывала. Мы съ нею нечаянно столкнулись. Выходимъ пройтись: она у подъѣзда; говоритъ — шла къ Клеопатрѣ. Не возвращаться же изъ-за нея. Я предложила идти вмѣстѣ. Говорю: «mesdemoiselles, и сердечнымъ вашимъ изліяніямъ это не помѣшаетъ, и меня не усадите въ четырехъ стѣнахъ». Клеопатра не противорѣчила… Запишу на стѣнѣ такое чудо! Вотъ почему я и говорю вамъ: вы бы съ ней потолковали. Вѣдь не глупа, а все на перекоръ. Но не глупа. Даже меня сейчасъ удивила: я зову идти вмѣстѣ, а она — только взглядъ, одинъ взглядъ на эту, отъ маковки до каблука, и за тѣмъ говоритъ: «пойдемте». Тактъ! кто она, что такое, какое намъ дѣло, пріѣзжая! Если здѣсь ее и узнаетъ кто-нибудь, то можетъ о насъ сказать только, что мы вниманіе ей оказали… А это и для самихъ себя… Знаете, милый мой, тепло какъ-то на душѣ, когда вотъ такъ сознаешь всю разницу положенія, а между тѣмъ не оттолкнешь. Что-жь, бѣдная! Живетъ ихъ тамъ нѣсколько вмѣстѣ, уроки даютъ, слушаютъ что-то, цѣлый божескій день по Москвѣ мечутся. Вѣдь дѣлать имъ больше нечего; натурально. Еслибы нужда была, необходимость… нѣтъ никакой, что-нибудь сдѣлать, прибрать въ домѣ… наконецъ, и передъ обществомъ должна же дѣвушка подумать… Боже мой, попробовала бы которая нибудь изъ насъ, въ наше время!.. Но, нѣтъ! просто въ голову бы не пришло, знаете, изъ простаго этого чувства, изъ приличія…
Обѣ дѣвушки скрылись, едва мы вошли въ домъ. Наталья Алексѣевна выразила неудовольствіе, что чайный столъ готовъ, а хозяйки нѣтъ.
— Не терплю безпорядка, сказала она: — а приходится выносить. Вотъ, вѣчно такъ. Я разъ въ шутку сказала, что это — ея хозяйство, она и въ самомъ дѣлѣ вообразила… Страсть — все удаляться, все по угламъ. Ну, добро бы еще съ кѣмъ-нибудь: эта — невѣдомо откуда явилась, и тотчасъ — свои таинственности… Ахъ, право, не дождусь, когда меня судьба избавитъ! Разборчива! Никто здѣшній ей не по вкусу… Впрочемъ, кто знаетъ? можетъ быть, ужь кто-нибудь и пользуется благосклонностью… И вотъ, это посѣщеніе: Богъ вѣдаетъ откуда, съ луны явилась пріятельница, передаетъ по секрету, а я узнаю ужь когда все будетъ рѣшено. До сихъ поръ, правда, обращались ко мнѣ, но кто-жь ее знаетъ?.. Ахъ, другъ мой, видно, никогда въ жизни не дождешься отдохнуть свободно! А мы-то, мы-то мечтали о свободѣ… — Ну, никакъ уходитъ?.. Прекрасно! и глазъ не показала! Тоже свобода!
Послышалось, какъ заперлась входная дверь. Черезъ минуту вошла Клеопатра и принялась за чай.
— А гдѣ же… эта? спросила Наталья Алексѣевна.
— Вы слышали, ушла.
— Какъ же я могла слышать?
— Такъ же, какъ она, когда вы сказали, что она вамъ глазъ не показала.
— Я это сказала?
— И я это слышала.
Чай пили въ молчаніи.
— Оставьте это, пожалуйста; я не могу видѣть, сказала Наталья Алексѣевна, вынимая у меня изъ рукъ шляпу. — Что новаго поразсказали о Москвѣ? обратилась она къ Клеопатрѣ.
— Что-жь новаго? Ничего.
— Развѣ она нигдѣ не бываетъ, никого не видитъ?
— Своихъ видитъ.
— Это кто же «свои»?
— Разные знакомые. У нихъ не скучно, прибавила Клеопатра спокойно, съ какимъ-то уколомъ, брошеннымъ въ пространство.
Наталья Алексѣевна изъ-за чашки бросила мнѣ взглядъ. Ей все хотѣлось, чтобъ я «поговорилъ». Я молчалъ. Она нетерпѣливо продолжала разспрашивать.
— Что-жь они дѣлаютъ, эти знакомые? Сбираются между собою?
— Сбираются. Бываютъ въ театрѣ.
— Стало-быть, есть средства?
— Стало-быть, есть.
— Но вѣдь при этомъ нуженъ и туалетъ, продолжала Наталья Алексѣевна. — Конечно, что-нибудь простенькое, но все-таки, хоть бы и высоко… Или у нихъ ложа, натурально, въ складчину? Она тебѣ говорила?
— Ахъ, почему-жь я знаю, прервала Клеопатра. — Десять минутъ я ее видѣла, еще подробности… Довольно того, говоритъ: не скучно. Недавно за городъ ѣздили на весь день; съ ними молодые люди.
— Какіе же молодые люди?
— Почему-жь я знаю.
— «Трудящаяся молодежь?»
— Можетъ быть, и трудящаяся. Имъ весело.
— А тебѣ завидно? сказала Наталья Алексѣевна, не то упрекая, не то ласкаясь, и постаралась поймать ея пальцы, передавая чашку.
Клеопатра усмѣхнулась презрительно и также неопредѣленно, вопросу или заигрыванью.
— Онѣ счастливы. Разумѣется, счастливѣе насъ, отвѣчала она. — Заботы у нихъ нѣтъ. Сдаютъ свои экзамены; цѣлый день лекціи, уроки; времени не видятъ. Нужно платье — обойдутъ всѣ магазины, выберутъ сами, что имъ по вкусу…
Наталья Алексѣевна смотрѣла на меня умоляющими глазами.
— Выбираютъ не по вкусу, а что подешевле, замѣтилъ я.
Клеопатра вспыхнула.
— Такъ что-жь? возразила она. — Онѣ сами себѣ госпожи, свободны, сами разсчитываютъ свою собственность.
— А какъ велика собственность-то эта? сказала, смѣясь, Наталья Алексѣевна. — Ахъ ты, насмѣшница! «Собственность!»
— Какая бы ни была, она у нихъ въ рукахъ, отвѣчала Клеопатра уже спокойно. — Онѣ не обязаны ни просить, ни спрашиваться.
Это было ужь такъ опредѣленно, что Наталья Алексѣевна сочла обязанностью разсмѣяться еще добродушнѣе. Клеопатра обратилась ко мнѣ, что было для меня новостью.
— Онѣ счастливы. Сто разъ повторю: счастливѣе насъ. Удовольствія достаются имъ безъ сборовъ, безъ споровъ. Не часто, положимъ, но часто можетъ и надоѣсть; чѣмъ рѣже, тѣмъ пріятнѣе.
— Въ диковинку, подсказала Наталья Алексѣевна: — что попало, то и хорошо.
— Онѣ понимаютъ, что хорошо, возразила Клеопатра, не смотря на нее. — Притомъ — вкусы разные. И такъ бываетъ: что казалось хорошо сто лѣтъ назадъ, теперь никуда не годится. Сто лѣтъ назадъ, дѣвушкѣ дѣлали выговоръ, если ея подруга не являлась откланиваться тетушкѣ, бабушкѣ, а теперь молодая дѣвушка преспокойно идетъ въ театръ, на-гулянье, куда хочетъ, съ молодыми людьми, и отчетовъ не отдаетъ. Преспокойно… И во всякую погоду. Какъ я сейчасъ смѣялась, продолжала она, все обращаясь ко мнѣ. — Разсказывала вотъ Соколовская. Возьмите ужь это одно: онѣ безъ вычуровъ, безъ этихъ «mademoiselle», по имени, но батюшкѣ, просто называютъ фамилію… Свободно! Идутъ вмѣстѣ, гурьбой, за цѣлыя версты, днемъ, вечеромъ, все равно! снѣгъ, дождь… энергично!
— И хвостъ въ грязи, замѣтила Наталья Алексѣевна. — Красивы являются на урокъ въ порядочный домъ, или куда еще намѣреваются… Что-жь, и ты сама такъ бы желала?..
— Я имѣю возможность не ходить по грязи, отвѣчала очень серьёзно Клеопатра: — по урокамъ ужь, разумѣется, бѣгать не стану… хоть бы только изъ уваженія къ собственному достоинству, потому что это еще вопросъ, какіе это «порядочные дома!» Въ порядочныхъ домахъ есть гувернантки, есть профессора, а не такія особы, которыя подчасъ сами себѣ за кухарку готовятъ…
— Такъ же энергично, какъ ходятъ въ театръ подъ дождемъ? сказалъ я.
Она будто обидѣлась.
— Только ужь граціи не спрашивайте, «женственности»… Такъ это называется? прибавила она и усмѣхнулась.
— Кто граціозенъ, тотъ всегда граціозенъ, сказалъ я.
— Можетъ быть. Не знаю, отвѣчала она, пожавъ плечами.
Наталья Алексѣевна смотрѣла на нее примирительно.
— Ахъ, другъ мой сердечный, сказала она мнѣ, слегка вздыхая и насмѣшливо улыбаясь: — много вы намъ бѣдъ надѣлали вотъ этакими рѣчами! «Всегда граціозны!» Ну, и нѣтъ вамъ граціозныхъ, утѣшайтесь энергичными… А эта, должно быть, изъ энергичныхъ, обратилась она къ Клеопатрѣ. — Прикатила сбирать въ дорогу своего отца; точно онъ безъ нея бы и не собрался. Уроки… ну, тамъ какіе бы они ни были, конечно, побросала, хотя бы и на нѣсколько дней, все же разсчетъ… Какъ это онъ, отецъ ея, мѣсто себѣ нашелъ, не говорила она? Никто его не зналъ; вдругъ въ такую даль! Ужь не она ли его пристроила?
— Она, отвѣчала Клеопатра.
— Какъ это такъ?
— Встрѣтила тамъ, въ одномъ домѣ, гдѣ учитъ какую-то барыню или барина… Не помню, не хочу путать.
— Такъ! Эти умѣютъ найти. Ну, смѣлость!
— Что-жь такое? возразила Клеопатра. — Ее тамъ знаютъ; познакомилась, попросила…
— Я то самое и говорю, душа моя. Я совершенно такъ понимаю: познакомилась, попросила. Но нужна смѣлость. Разсуди сама: ну, вотъ знакомый передъ тобою, напримѣръ. Возьмешь ли ты на себя сказать кому-нибудь: «примите его къ себѣ, поручите ему имѣніе ваше, доходы ваши, всѣ распоряженія, земли, сношенія» и такъ далѣе? Вѣдь ты не возьмешься? Молоденькая дѣвушка и — просить, рекомендовать, мѣшаться въ такое дѣло… Денежныя дѣла вообще щекотливы, а эти особы нынѣшнія…
— Нѣтъ, онѣ очень аккуратны, прервала, оживляясь, Клеопатра: — вотъ сейчасъ, по аккуратности Соколовской, я получила часть моего наслѣдства.
— Какъ это такъ?
— И еслибы не Соколовская, я бы и не знала объ этомъ наслѣдствѣ.
— Но какъ же это такъ? Что такое? Получила?
— Получила. Правда, преждевременно; но ужь какіе-нибудь два мѣсяца не въ счетъ; я воспользуюсь примѣромъ «нынѣшнихъ особъ» и завладѣю раньше срока. Вѣдь я и просто могла бы взять и ни слова не сказать.
Она смѣялась; Наталья Алексѣевна сильно покраснѣла.
— Ты, я думаю, настолько свободна, сказала она, удерживая свой срывающійся голосъ: — ты можешь располагать всѣмъ, чѣмъ тебѣ угодно, когда тебѣ угодно…
Она озабоченно разсматривала узоръ на скатерти; Клеопатра все смѣялась.
— Если только вы не знаете, въ чемъ дѣло, сказала она, наконецъ: — то вамъ, конечно, любопытно, какое и какъ велико наслѣдство. Это даже романично. Величіе души въ нѣкоторомъ родѣ. Я не насмѣхаюсь, право; я очень рада, мнѣ же лучше. Мой папаша… да вы, разумѣется, знали!.. почти передъ смертью, за мѣсяцъ что-ли, далъ двѣсти рублей отцу этой Соколовской.
— Понятія не имѣла и росписки не видала, сказала Наталья Алексѣевна.
— Росписки и не было, въ томъ и величіе! отвѣчала Клеопатра. — Напротивъ, они сберегли записку моего папаши. Соколовская мнѣ ее показывала. Тамъ сказано: «Любезный другъ…» Какъ-то такъ. «Посылаю что есть. Покуда справьтесь, объ остальномъ не безпокойтесь, о счетахъ между нами не думайте…» Да, точно такъ или въ этомъ родѣ.
— Такъ что неизвѣстно, сколько въ самомъ дѣлѣ было послано? спросила Наталья Алексѣевна.
— Такъ и неизвѣстно.
— Она говоритъ: двѣсти?
— Двѣсти.
— Но вѣдь могло быть… Это на него похоже!.. Стало-быть, надо вѣрить на слово?
— Разумѣется, на слово; вѣдь свершаются чудеса: люди приходятъ расплачиваться, когда у нихъ не спрашиваютъ и не могутъ спросить… Соколовская была тогда, какъ и я, еще дѣвочкой, но дѣла своего папаши знаетъ и — вообразите — еще тогда знала! Потому я, прочтя записку, попросила объяснить, что это такое «остальное», о чемъ приказываютъ «не безпокоиться»… Говоритъ: «Ничего больше; не успѣлъ, умеръ».
— Хорошо хоть это, замѣтила вздохнувъ Наталья Алексѣевна.
Клеопатра усмѣхнулась.
— Да, но зато — добросовѣстность! продолжала она. — «Вотъ, говоритъ, сумма, а вотъ — проценты». И опять открываетъ портмонне… За десять лѣтъ четыре мѣсяца, даже дни аккуратно, по шести. Я провѣрила. Проценты они ужь сами придумали. Тутъ немножко вышло смѣшно. Она какъ будто чего ждала, сказала, что «еслибы имѣла дѣло съ самимъ моимъ отцомъ, то не смѣла бы предложить, а что теперь наслѣдница», и запуталась.
— Ждала, что ты откажешься?
— Ну, да! Но вѣдь тогда слѣдовало бы и отъ всего отказаться. Какое же я имѣю право оскорблять ее, дарить? Я заперла деньги въ столъ, а она ушла.
— Только затѣмъ и приходила?
— Что-жь, мы едва знакомы. Она сколько разъ пріѣзжала сюда изъ Москвы и у меня ни разу не бывала; не будетъ здѣсь ея отца, ей и пріѣзжать незачѣмъ. Теперь приходила, чтобъ кончить счеты; они ее тяготили.
— Тяготили?
— Это даже было съ паѳосомъ сказано. И затѣмъ, прощаясь…
— Къ тебѣ въ объятія?
— Вотъ вообразили нѣжности! изъ чего это? руку пожала и довольно. Она, прощаясь, записку взяла со стола.
— Отцовскую?
— Да. «Вамъ не нужно?» И въ карманъ.
— А ей-то на что нужно?
— Говоритъ, будто ея отецъ желаетъ сохранить на память, отвѣчала улыбаясь Клеопатра. — Но я очень хорошо поняла: это предосторожность. Вѣдь я несовершеннолѣтняя, не имѣю права расписываться, что получила и сколько именно, а между тѣмъ у меня въ рукахъ останется, хоть и безтолковый, но все-таки документъ.
— Вы догадливы, сказалъ я.
До этой минуты она меня не замѣчала или презирала, но тутъ, я увѣренъ, она меня возненавидѣла. Она смѣялась.
— Такъ мы и разстались, вполнѣ довольныя другъ другомъ, договорила она: — я — съ наслѣдствомъ, она — облегченная отъ душевной тяжести.
— Что жь ей мѣшало раньше? замѣтила Наталья Алексѣевна.
— Надо было наработать, накопить, отвѣчала Клеопатра: — человѣкъ она трудовой; вѣдь это я, модная барышня, роскошничаю. Отецъ ея выбирается отсюда, вещи свои продаетъ, вотъ и сколотилось… Однако, вы кончили чай? у меня есть дѣло.
Она встала и ушла. Наталья Алексѣевна грустно смотрѣла ей вслѣдъ.
— Тоже вотъ и эта — «нынѣшняя», тихо сказала она: — практичная… Что это, Боже, куда ни взглянешь! Вѣдь ясно, какъ день ясно, чиновникъ этотъ скарбъ свой распродаетъ, и вдругъ нашлось чѣмъ расплачиваться, невѣдомо по какимъ запискамъ! Совѣсть! «Тяготило!» Должно быть, хорошо хваталъ, когда чрезъ десятокъ лѣтъ совѣсть зазрила… Правда, и зазрила-то всего на грошъ! Но вѣдь этотъ грошъ какой свѣтъ бросаетъ! Что еще тамъ быть могло… А, Богъ съ ними! И дочка эта, заработки эти столичные… Право, тутъ съ своей «практичной» примиришься — хоть этого не понимаетъ. Ахъ, вы бы съ ней поговорили… Надѣлаетъ она мнѣ хлопотъ; вотъ, такъ и жду. Грянетъ это совершеннолѣтіе — и отвѣчай Наталья Алексѣевна, подавай отчеты! Да, практична и энергична… Вотъ, молю моего Бога, чтобъ эта коса на камень нашла!
Нѣсколько дней шли дожди; утро взошло тихое, солнечное исвѣжее. Покровская пыльная площадь опять зазеленѣла. Тамъ опять появилась дикая дѣвочка. Ея давно не было видно, и теперь я не примѣтилъ, откуда она пришла. Я ей обрадовался. Все такая же худенькая, то же линялое сѣрожелтое платьице жгутомъ вокругъ тѣльца, темныя космы, голыя ножки; она не выросла, загорѣть больше она не могла. Она что-то бережно несла, осторожно пробираясь между кучами неубранныхъ кирпичей, заросшихъ всякимъ бурьяномъ. Дойдя до своего, какъ видно, любимаго мѣстечка, до мостика надъ канавой, она сѣла и развернула у себя на колѣняхъ лопушный листъ; тамъ была горсть красной смородины. Дѣвочка поглядѣла кругомъ, засмѣялась и стала ѣсть. Она была счастлива. Мимо шла какая-то женщина и что-то спросила. Дѣвочка заговорила скоро, махая въ сторону:
— Звали помогать, садъ обирать. Садъ у нихъ большой. Всѣмъ намъ дали… И завтра опять пойду! закричала она вслѣдъ, дѣлясь своей радостью.
Но надежда на завтрашній день, вѣроятно, заставила оглянуться: много ли осталось наслажденія на сегодня? Смородины ужь очень убавилось. Дѣвочка стала разглядывать вѣточки, поднимая ихъ на свѣтъ, стала щипать по ягодѣ, выбирая какія помельче. Кончилось и это. Она призадумалась и сидѣла тихо, глядя въ канавку. Вдругъ, ей тамъ что-то показалось; она вскочила, копалась, вскрикнула отъ радости и вытащила куклу. Можно было испугаться этой куклы. Дѣвочка оглядывала ее, оправляла, встряхивала, крѣпко прижала къ себѣ, что-то сообразила и вдругъ вихремъ помчалась бѣжать.
Я высунулся изъ окна посмотрѣть, куда она бѣжала, и спрятался опять: къ моему крыльцу подъѣзжала щегольская коляска.
— Нечего спрашивать: дома ли? раздался веселый голосъ. — Вотъ вы!.. Патріархально!.. Прикажите отпереть.
Я глазамъ не вѣрилъ: это былъ Заозеровъ.
Онъ легко выскочилъ изъ экипажа, что-то приказалъ кучеру, указывая на городъ красивой тяжелой палкой. Коляска поѣхала назадъ. Заозеровъ, шаловливо подкидывая палку, крѣпко стучалъ ея концомъ въ каждую ступеньку, по которой поднимался. Я посмотрѣлъ на него въ окно, прежде чѣмъ пошелъ отворять дверь. Онъ былъ въ высокой шляпѣ; изящное пальто, накинутое небрежно, болталось рукавами. Онъ какъ-то умышленно горбился, раскачивался и оглядывался. На него выбѣжали смотрѣть на свое крыльцо дочки сосѣда. Заозеровъ вскинулъ головою, засмѣялся и поднялъ руку къ шляпѣ.
— А, дѣвчонки… сказалъ онъ, входя. — Здравствуйте, милѣйшій… Будущія женщины, ужь понимаютъ… славно!.. Куда вы тутъ запропастились? У васъ отлично. Только потолки низки; вы бы передѣлали! успѣете, лѣта еще много… Какъ поживаете?
— Очень хорошо, отвѣчалъ я, припоминая мое послѣднее свиданіе съ нимъ, пять лѣтъ назадъ.
— Меня не ждали, конечно… Ахъ, смотрите, смотрите! Спорхнули, по лугу… волосы! Но это прелесть, пляшутъ! Смотрите, жестъ какой — впередъ руку! Повелѣваетъ, зоветъ! Безъ всякой minauderie: «иди ко мнѣ!» Огонекъ!
Онъ высунулся въ окно и аплодировалъ.
— Патріархально вѣдь тутъ у васъ: все позволяется, продолжалъ онъ, влѣзая назадъ въ комнату и, наконецъ, усаживаясь въ кресла. — Ну, какъ ваши дѣла?
— У меня никакихъ нѣтъ дѣлъ.
— Все же… Давно мы не видались. Чѣмъ же вы занимаетесь?
— Больше всего сплю, отвѣчалъ я.
— Это хорошо, здорово, сказалъ онъ очень серьёзно. — Вообще, сонъ — дивная вещь. Прарода сама позаботилась, чтобъ у человѣка всегда былъ подъ рукою готовый источникъ живой водицы: усталъ, окунулся и обновился; хоть временная остановка дѣятельности…
— Для дѣятельнаго человѣка, разумѣется, сонъ — отдыхъ; но когда ничего не дѣлаешь, онъ только забвеніе.
Онъ быстро взглянулъ на меня, точно моя фраза его обезпокоила, испугала; онъ будто спохватился, припомнилъ, оглянулся кругомъ; по его лицу мелькнула неловкость, досада. Это было очень замѣтно и очень смѣшно. Но вѣдь его не звали; онъ не неволей, а собственной охотой пришелъ къ полоумному, который не сталъ и не обѣщался стать сговорчивѣе. Я доставлялъ себѣ удовольствіе смотрѣть на него равнодушно. Удовольствіе, конечно, самое мизерное.
Чрезъ секунду, онъ сталъ опять спокоенъ, даже не перемѣнилъ предмета разговора, а продолжалъ его (какъ называла Наталья Алексѣевна) «на отвлеченностяхъ». Правда, то, что говорилъ Заозеровъ, не вязалось ни съ воспоминаніемъ, которое видимо промелькнуло у него и у меня, ни даже съ тѣмъ, что онъ самъ только-что высказывалъ; но онъ говорилъ долго, бросаясь изъ стороны въ сторону, рисуясь краснорѣчіемъ, подшучивая, убѣждая, слушая самого себя. Эту манеру я зналъ у него давно; онъ еще усовершенствовался. Замѣчая, минутами, что ужь слишкомъ разнообразенъ, онъ относилъ безсвязность своихъ рѣчей на счетъ того, что слишкомъ давно мы не видались, что хотѣлось бы высказать слиткомъ много, что ему — дѣятельному и по душѣ, и по обязанности — «ничто человѣческое не чуждо»… Онъ даже цитировалъ это по латинѣ.
— «Homo sum…» повторилъ онъ, будто задумываясь, и, нервно сжимая крючокъ своей палки, ковырялъ сучки некрашеннаго пола. — Вотъ… «лѣсъ рубятъ, щепки летятъ!» прибавилъ онъ, засмѣявшись, когда въ самомъ дѣлѣ отлетѣла щепка. — Pardon, сорю я у васъ. За одно съ потолками, велите и полы передѣлать… Да, мой милѣйшій, устаешь! А что-жь прикажете — нельзя же такъ все и бросить? Вѣдь это будетъ чортъ знаетъ что… Pardon!
Онъ всталъ.
— Безлюдье такое… выговорилъ онъ съ презрѣніемъ. — Ахъ, на лоно природы, къ морю… Еще бы пожилось!.. А то — подумайте, и спина болитъ… помилосердуйте!
Онъ смѣялся, граціозно закидывая руки надъ головой: онъ представлялъ изъ себя юношу, желающаго представляться старикомъ. Что-то мудреное! Я смотрѣлъ и молчалъ.
— Бросилъ бы все… досказалъ онъ отрывисто и мрачно. — Надоѣли безплодныя усилія. Все подорвано въ корнѣ. Общее дурачество, разрозненность, невѣжество, неспособность… Все бы бросилъ!
— Что-жь удерживаетъ? спросилъ я.
Заозеровъ взглянулъ укоризненно.
— Что удерживаетъ? повторилъ онъ. — Странное требованіе: чтобъ человѣкъ среди полнаго успѣха, среди сочувствія, оставилъ все и убирался прочь!
— Сочувствіе? Но вы сейчасъ говорили совсѣмъ другое…
— Я говорилъ… У васъ, я знаю, готовы сейчасъ мнѣнія разныя… началъ онъ, будто рѣшаясь и обрекая себя на разговоръ о томъ, что онъ заранѣе зналъ его обезпокоитъ. — Найдутся благопріятели!..
— Благопріятели?
— Вы думали, ихъ нѣтъ? Ну, да, найдутся, порадуются и скажутъ…
— Но какое же дѣло? что скажутъ?..
— Да!.. Вы не дорожите, но всякій другой…
— Но если вы не дорожите поклоненіями, если вамъ ихъ не нужно…
— Чтобъ въ голосъ закричали: «онъ бросилъ все и спрятался изъ самолюбія»…
— Какъ изъ самолюбія?
— Такъ; изъ уколотаго самолюбія.
— Но чѣмъ же ему уколоться? Вы сейчасъ говорили, что кругомъ — безлюдье; тутъ-то и царствовать самолюбію, на безлюдьи.
— У васъ сейчасъ парадоксы, возразилъ онъ, расхаживая.
— Вѣрнѣе, могутъ сказать, и это нисколько не будетъ въ осужденіе: человѣкъ оглянулся, усомнился въ своемъ дѣлѣ и потому, добросовѣстно…
— Я ни въ чемъ не сомнѣваюсь! вскричалъ онъ и отвернулся, уходя дальше.
— Въ такомъ случаѣ, вы не устали…
— Милѣйшій мой, вы всегда были не практичны, прервалъ Заозеровъ, возвращаясь съ конца комнаты, опять спокойный и сіяющій. — Вы, ne vous en déplaise, вы тутъ азовъ не понимаете. Когда кто-нибудь, вотъ какъ вы, напримѣръ, зароется въ свою нору и кричитъ, что ничего ему не нужно, это — самолюбіе, величайшее; пирамидальное самолюбіе! И никто ему не вѣритъ, и я не вѣрю, будто ничего не нужно.
— Напрасно, это не напускное.
— Ну, вотъ, вотъ! да самое это ваше раздраженіе — напускное!
— Надѣюсь, вы не скажете, что я рисуюсь?
— Боже избави! Нѣтъ.
— Такъ что-жь мнѣ за выгода?..
— Никакой, вещественной никакой выгоды, отвѣчалъ онъ, хохоча. — А утѣшеніе великое.
— Напримѣръ?
— Самоублаженіе!
— Но вѣдь такъ можно завертѣться…
— Какъ провинціалка въ шлейфѣ? Я съ вами согласенъ! вполнѣ согласенъ!.. О, вы все такой же! Только затронь васъ, тотчасъ и поднялось, и пошло, огонекъ!.. Рѣдкость онъ нынче, огонекъ этотъ. Еслибъ такіе люди… въ нору не прятались! договорилъ онъ съ какимъ-то умиленіемъ почти про себя, и зашагалъ опять, будто скрывая волненіе.
— Что же, въ самомъ дѣлѣ, вы дѣлаете? спросилъ онъ наконецъ, останавливаясь передо мною.
— Въ самомъ дѣлѣ, ничего, отвѣчалъ я.
— Вы меня извините, конечно… Нечего увѣрятъ, напоминать, мы люди свои. Я скажу свое мнѣніе: это не благоразумно. Это ребячество! Надо заставить себя, постараться…
— Стараться быть благоразумнымъ — ребячество тоже и еще похуже — натяжка, неискренность. Значитъ, нѣтъ смѣлости…
— Какой смѣлости?
— Смѣлости быть самимъ собою.
— Ну-съ?
Онъ смотрѣлъ на меня и вызывалъ… Досадно, я не выдержалъ.
— Ну, когда мы убѣждены, что не можемъ быть полезны для другихъ, то обязаны быть, по крайней мѣрѣ, искренны передъ самими собою.
— Прекрасно. А дальше?
— Дальше… Я, еще когда меня нянька унимала, кричалъ: хочу — смѣюсь, хочу — плачу…
Онъ захохоталъ.
— О, все тотъ же! pardon! Все тотъ же!.. Ну, какъ же съ такимъ юнымъ сердцемъ воображать, что вы безполезны, что нѣтъ людей вамъ сочувствующихъ… Признавайтесь, вѣдь и это вамъ воображается? все эгоисты, все зачерствѣлые, все идіоты.. Не такъ ли?.. Есть люди, другъ мой, сочувствующіе вамъ и понимающіе васъ; но встряхнули они съ себя всякій хламъ, оглянулись трезво, не мечтаютъ… Хороши и ваши утописты, превращаютъ міръ въ хаосъ, въ юдоль плача! Вѣдь послушать васъ, повторить вамъ — мы должны стыдиться, каяться, что живемъ!
Наши взгляды встрѣтились. Онъ продолжалъ:
— Вѣдь не одни же вы знаете, не одни же вы умны, въ самомъ дѣлѣ! Вамъ это доказываютъ люди свѣдущіе, мыслители, писатели, художники… А у васъ гдѣ художники? Куда вы ихъ дѣвали? Вы уставились въ одну точку и не хотите, не хотите — вѣдь вы бы могли!.. не хотите ничего понять! Отталкиваете, осмѣиваете, оскорбляете… Расплаканныя музы ваши, съ пѣной у рта. Было бы ужасно, еслибъ не было въ высшей степени комично! Что за увѣренность, что за самомнѣніе! Командуютъ, играютъ на нервахъ, волнуютъ, а сами… еще кричатъ объ искренности! сами сибаритничаютъ, ничего не чувствуютъ, ломаются въ угоду толпѣ, чтобъ ихъ ублажала…
— О комъ вы говорите? спросилъ я.
Онъ вдругъ остановился.
— Pardon… Столько иногда разомъ нахлынетъ…
Онъ какъ-то горестно проводилъ рукою по лбу.
— Случается забываться! договорилъ онъ, вздыхая.
— Мнѣ такъ и показалось, что вы забылись, вообразили, что вы — не у меня, а гдѣ-нибудь въ другомъ мѣстѣ.
Онъ рѣзко оглянулся и опять остановился.
— Да. Я говорилъ… Случается, у насъ въ клубѣ… Рѣчи! Уморительно!
Онъ принялся опять шагать по комнатѣ.
— Уморительно! повторилъ онъ, вѣроятно, найдя, что пауза была достаточна. — Провинціалы… Да вы ихъ, конечно, насмотрѣлись: вездѣ они одни и тѣ же. Но изъ нихъ нѣтъ забавнѣе такъ называемыхъ мыслящихъ, развитыхъ. Это — я вамъ скажу!!.
Онъ игриво поцѣловалъ кончики пальцевъ и смѣялся ужь какъ ни въ чемъ не бывало. Очевидно, ему что-нибудь отъ меня было, нужно; иначе, зачѣмъ онъ отослалъ свою коляску? Я посмотрѣлъ въ окно: не возвращается ли эта коляска?
Заозеровъ торопливо, будто за дѣломъ, заглянулъ туда же.
— А, ужь нѣтъ ихъ, бѣжали! сказалъ онъ. — Любопытныя штучки будутъ эти дѣвчонки, какъ совсѣмъ оперятся, да и не долго ждать… Но что же я трачу драгоцѣнное время, не говорю, зачѣмъ такъ внезапно къ вамъ явился? Никакъ не отгадаете! Je vous le donne en cent, en mille — и пари не держу. Я даже не по дорогѣ; вы знаете?
— Кажется, не по дорогѣ.
— Ну, да. Но вѣдь меня это не затрудняетъ. Вы знаете, у меня есть гонецъ, передовой, factotum, все — Черневскій. Вы съ нимъ познакомились?
— Онъ былъ у меня.
— Да, въ Петербургѣ, передъ вашимъ отъѣздомъ сюда. Я его и послалъ… исторія!.. Въ восторгахъ отъ васъ! Увлекающійся юноша, но, что рѣдкость, не безтолковый. Преданъ мнѣ… Забавно, даже трогательно. Знаете картину — у меня большая фотографія: «Der letzte Freund…» окно тюрьмы; высунулась изъ-за рѣшетки красивая, аристократическая рука, перстень — и собака ее лижетъ. Только. Мой Черневскій смотритъ. Я вижу: слезы на глазахъ. Замѣтилъ, что я наблюдаю, бросается ко мнѣ. — «Успокойтесь, я говорю: — мы съ вами въ такое положеніе не попадемъ». и надо было тутъ видѣть его козлячій восторгъ, что я его понялъ!.. Ну вотъ, я здѣсь ради него. Нельзя же и за него не постараться, тѣмъ болѣе, что самъ онъ и проскачетъ, и распорядится. Амуръ завелся у него, видите ли!
Онъ засмѣялся и продолжалъ снисходительно.
— Кто молодъ не бывалъ!.. Прошлымъ лѣтомъ я давалъ ему отпускъ. Какая-то его тетенька умирать собралась, лечилась въ Липецкѣ. Натурально, ничего ему не оставила; онъ только даромъ просторожилъ два мѣсяца. Но онъ малый не промахъ. Встрѣтилъ тамъ дѣвицу и строилъ ей куры. Не особенно красива. Само собою разумѣется, получилъ карточку… на сердцѣ не носитъ, будьте покойны: не такъ глупъ!.. но полмилліончика приданаго-съ! Вѣдь это — прелесть! Хоть кому, такъ прелесть! И провинція, провинція до конца пальцевъ: съ полмилліономъ прельститься какимъ-нибудь Черневскимъ! Вилледжіатуру избрать липецкія воды!! Это — чтобъ примировать. Натурально, и примировала. А онъ — первый кавалеръ. Смѣшилъ меня, разсказывалъ. Говорю вамъ: прелесть! Любовь самая пламенная, хоть сейчасъ подъ вѣнецъ… я бы благословеніе прислалъ по телеграфу! Но, на бѣду, дѣвица еще несовершеннолѣтняя; правда, сирота, но отецъ поставилъ ее въ такія условія съ мачихой, что безъ разрѣшенія той — невозможно: слишкомъ многаго лишается. Дѣвица это понимаетъ и остерегается. А бель-мера тоже себѣ на умѣ: хоть и сантиментальничаетъ, и говоритъ будто желаетъ скорѣе заботы съ себя долой, но хорошо разочла, что если сама выберетъ жениха, то сдать отчетъ по опекѣ будетъ легче И ужь пробовала, представляла жениховъ, но не пришлись по вкусу… Милліонеркой считается на три губерніи въ окружности; къ ней даже, я вѣдь все знаю! по перепискѣ сватались многіе и всѣ съ носомъ. Счастье этому дураку Черневскому. Онъ не сплошалъ, корреспонденцію съ ней завелъ. Годъ продолжается! Какія письма-очарованіе!! Вы бы до обморока хохотали. Она — ему, онъ — ей. Онъ мнѣ читалъ… Но вѣдь надо же это закончить, вѣдь глупо прозѣвать, когда дается… Ну-съ, догадались вы о комъ рѣчь идетъ? Онѣ ваши здѣшнія, N--скія. Какъ мнѣ разсказалъ все подробно и назвалъ ихъ Черневскій: — «Ба! Поливалова, бывшая Дворцова»! И я тутъ вспомнилъ о васъ…
— Обо мнѣ? Я-то тутъ при чемъ же?
— Вы? О, неблагодарный! Но развѣ я всего не зналъ? Развѣ я нѣкогда не былъ зрителемъ? Въ безсмысленныя времена оны, когда вы дѣвицъ развивали и съ ними parfait amour пряли, кто же вздыхалъ по mademoiselle Дворцовой? Кто имя ея вырѣзалъ на корѣ древесной? О, милѣйшій мой идеалистъ, не отрекайтесь! Конечно, предметъ вашей нѣжной страсти теперь ужь не то, но все-таки — могучая власть воспоминанія и прочее… Я какъ вспомнилъ о васъ, велѣлъ Черневскому заѣхать къ вамъ въ Петербургѣ, познакомиться, а на возвратномъ пути, говорю ему, вмѣстѣ будемъ въ N. Онъ теперь со мною, ѣдемте къ Поливаловымъ; вы вѣдь тамъ бываете, я знаю. Клеопатра все это описывала своему возлюбленному… «Клеопатра»!!! Съ этакой-то физіономіей называться Клеопатрой!… Между прочимъ: она къ вамъ не благоволитъ. Заплатите ей за зло добромъ…
— Я, право, ничего не понимаю.
— Полноте, мой милый, это просто какъ «здравствуй». Надо дѣйствовать на мачиху. Вы можете сильно повліять. Я, съ моей стороны, конечно, и обѣщаю мое покровительство Черневскому… Ужь одно то, что я самъ явлюсь съ нимъ!.. Ну, обѣщаю мѣсто; здѣсь, кстати, для него сейчасъ найдется подходящее ему какъ разъ, а мнѣ это легко сдѣлать, потому что здѣшній баринъ… Ну, это ужь мое дѣло. А ваше — сказать слово! Напомнить, больше всего напомнить — и только! И во имя того, утонувшаго въ темной дали… какъ это говорится?.. указать на юное чувство, устроить счастье…
— Сосватать, то-есть?
— Ну, сосватать! вскричалъ онъ, хохоча: — прозаически!
— Я сватать не умѣю.
— По принципу?
— По какому?
— Ну, были всякіе ваши, разные, прежніе… пора ихъ бросить. Скажите слово барынѣ, я порукой за жениха и дѣло въ шляпѣ. Подумайте: вы меня самого истинно одолжите, поможете мнѣ развязаться съ Черневскимъ. Между нами будь сказано: болтунъ, все знаетъ. Посадить его отъ себя подальше, сунуть ему денегъ… Онъ сейчасъ сюда явится, ѣдемте. Переодѣвайтесь покуда, ne vous gênez-pas…
— Я не поѣду.
— Какъ?.. Можетъ быть…
Онъ встревожился.
— У васъ, можетъ быть, тоже свои планы на Клеопатру? Скажите правду…
— Да что вы, наконецъ…
— Кончайте, милѣйшій, не щадите! вскричалъ онъ, хохоча съ наслажденіемъ. — Скажите, что я съума сошелъ, будьте какъ всегда были искренны! О, мой дорогой неисправимый! Ну, довольно, одѣвайтесь, ѣдемъ, готовьте ваше краснорѣчіе, соединимъ сердца.
— Я вамъ сказалъ: не хочу.
— Почему? Вы, можетъ быть, идеализируете? можетъ быть, находите, что они не пара?
— Совсѣмъ пара.
— Такъ чего-жъ еще? И пошли имъ, Господи! Она будетъ задавать тонъ, а Черневскій на этомъ мѣстѣ будетъ, какъ рыба, въ водѣ… Вѣдь малый не безъ способностей, все-таки. Мнѣ онъ ужь ни къ чему, но если его толкомъ устроить… А избавлюсь отъ него… Вотъ онъ ѣдетъ, потолкуемъ послѣ. Потолкуемъ о васъ самихъ. Пора вамъ… Я многое могу! Такіе какъ вы, что бы ни было, вѣчно наши…
— Оставьте меня въ покоѣ! вскричалъ я: — грабьте деньги, устраивайте лакеевъ, только насъ не считайте своими.
Коляска подкатила къ крыльцу. Черневскій, весь освѣщенный солнцемъ, готовился выпрыгнуть.
— Не входите, закричалъ ему Заозеровъ и ушелъ, схвативъ свою палку.
Черневскій что-то безпокойно спрашивалъ. Заозеровъ не отвѣчалъ, не принялъ юной руки, протянувшейся ему для опоры, влѣзъ, сѣлъ и толкнулъ кучера, чтобы гналъ скорѣе…
Дня черезъ два, въ саду въ клубѣ, мнѣ сказалъ кто то знакомый, что наканунѣ у Поливаловыхъ была парадная помолвка; женихъ — пріѣзжій; сваталъ самъ Василій Петровичъ Заозеровъ, пріѣзжалъ за тѣмъ нарочно и, такъ ему понравился N, что онъ еще до сихъ поръ здѣсь. Я видѣлъ: Заозеровъ игралъ въ карты въ другой залѣ. Когда онъ уѣхалъ — я, конечно, не узналъ. Наталья Алексѣевна перестала присылать ко мнѣ; я не ходилъ къ ней и нигдѣ съ ними не встрѣчался.
Осенью я сбирался въ Петербургъ и послалъ прописать свой паспортъ. Вмѣсто него, мнѣ прислали приглашеніе пожаловать къ начальству. Сидя дома, я не зналъ, что ужь съ недѣлю какъ это начальство новое, и удивился, увидя Черневскаго.
— Извините, сказалъ онъ любезно, впрочемъ не подавая признака, что когда-нибудь меня видалъ: — но я никакъ не могу разрѣшить вамъ выѣзда на основаніи того, что мнѣ о васъ извѣстно. Я долженъ еще собрать свѣдѣнія, и въ случаѣ, понимаете, только въ случаѣ, если они окажутся вполнѣ удовлетворительны… Впрочемъ, не хочу васъ напрасно обнадеживать.
Я прожилъ зиму въ N. Вѣроятно, проживу и слѣдующую.