Звёзды (Лухманова)/ДО
См. также одноимённые страницы.
Михаилъ Сергѣевичъ Маршевъ, въ чичунчевой парѣ, съ растегнутымъ воротомъ шелковой рубашки, стоялъ на большой террасѣ барскаго деревенскаго дома, ушедшаго своими боковыми флигелями въ громадный садъ. На балюстраду террасы, на ея тонкія колонки со всѣхъ сторонъ напирала и лѣзла ползучая зелень, сочные, ярко-зеленые листья хмѣля, какъ въ пьяномъ задорѣ, бѣжали на самую крышу. Темно-красные и ярко-желтые колокольчики настурціи, просунувъ головки, старались заполнить собою всѣ щели и прорѣзи листвы, лиловыя сережки фуксіи всюду висѣли цѣлыми гроздями. Съ ближайшихъ куртинъ, какъ изъ громадныхъ курильницъ, бѣлыя и красныя розы лили свой тяжелый слащавый ароматъ.
Садъ утопалъ въ вечернихъ сумеркахъ, деревья теряли свои силуэты, смѣшиваясь въ одну компактно-волнистую тѣнь. Гдѣ-то шумѣлъ ручей. Наступалъ тотъ неопредѣленный, волшебный часъ, когда ночь крадется за угасающимъ днемъ, накидывая на него свой таинственный покровъ. Изрѣдка пробѣгавшій вѣтерокъ шелестилъ травой, подымалъ кругомъ нѣжный, таинственный шепотъ и снова замолкалъ, припавъ за деревьями. На темномъ густо-синемъ небѣ появлялись золотыя звѣзды, гдѣ-то проснувшаяся пичуга мелодично кликнула своего запоздавшаго друга и — все смолкло.
Михаилъ Сергѣевичъ стоялъ, глядѣлъ въ глубь дремавшаго сада, дышалъ широко всею грудью, и ему казалось, что жизнь остановилась, задержалась, какъ въ сказочной грезѣ, что онъ переживаетъ минуты высшей гармоніи человѣка съ природой, когда наслажденіе граничитъ съ какою-то нервною, ноющею болью, и все это оттого, что сегодня…
Маршевъ пріѣхалъ въ деревню по горячей просьбѣ товарища по университету Николая Николаевича Колчина. Въ сущности они никогда не были ни друзьями, ни даже товарищами въ точномъ смыслѣ слова, но кончили курсъ вмѣстѣ на одномъ факультетѣ, расцѣловались за прощальнымъ обѣдомъ и, мѣсяцъ тому назадъ, встрѣтившись случайно въ ближайшемъ городкѣ, заговорили, разговорились и Колчинъ затащилъ къ себѣ въ деревню Маршева.
Семья Колчина состояла изъ трехъ человѣкъ: самаго Николая Николаевича, здороваго парня, съ краснымъ большимъ ртомъ, бѣлыми, крѣпкими зубами, съ короткой щетиной густыхъ черныхъ волосъ и съ веселыми, узкими карими глазами, его жены Евгеніи Ѳедоровны и сестры его Нюши, дѣвушки 15-ти лѣтъ, умиравшей отъ чахотки.
Колчинъ любилъ жену, но обожалъ, боготворилъ свою Нюшу, онъ глядѣлъ ей въ глаза, подстерегая всякое мимолетное желаніе или страданіе. Въ жаркіе дни, когда въ поляхъ звенѣла коса и стрекотали встревоженные кузнечики онъ относилъ ее или на душистыя волны только-что скошеннаго сѣна, или въ лѣсъ на зеленый бархатный мохъ, подъ черную тѣнь громадныхъ дубовъ, и туда же тащилъ и жену и товарища; а какъ только небо начинало пить зной засыпавшей земли и предвѣстникомъ тумана на поляхъ вился сѣрый дымокъ, укутавъ дѣвочку мягкимъ пледомъ, онъ бережно, любовно переносилъ ее въ большую библіотеку, куда обыкновенно по вечерамъ собиралась вся семья, и тамъ окружалъ ее книгами, гравюрами, тщательно задрапировывая кружевнымъ абажуромъ свѣтъ высокой лампы, стоявшей въ изголовьѣ ея кушетки. Когда дѣвочка начинала дремать, онъ самъ относилъ ее въ спальню и сдавалъ на руки Дуняшѣ, пожилой, вѣрной прислугѣ, давно жившей въ домѣ.
Колчинъ съ 5-ти лѣтъ росъ безъ отца и такъ же обожалъ свою мать, которая нѣсколько лѣтъ тому назадъ, такимъ же жаркимъ лѣтомъ, умерла въ чахоткѣ, на рукахъ сына, пріѣхавшаго на каникулы. Нюша, его единственная сестра, здоровая, веселая, съ 13-ти лѣтъ стала хирѣть, чахнуть и это лѣто, по словамъ доктора, должна была уйти за матерью.
Колчинъ женился два года тому назадъ, еще въ Петербургѣ, когда Нюша была здорова и училась въ институтѣ. Получивъ большое наслѣдство отъ умершаго дяди, онъ уѣхалъ съ женой въ деревню, а черезъ годъ взялъ къ себѣ и Нюшу, встревоженный письмомъ отъ институтскаго доктора, извѣщавшаго его о состояніи сестры.
Михаилъ Сергѣевичъ Маршевъ пріѣхалъ во-время, онъ долженъ былъ развлекать Евгенію Ѳедоровну. Честный, спокойный, прямой характеръ Николая Николаевича исключалъ всякую возможность о подозрѣніи и Евгенія Ѳедоровна могла свободно гулять, играть на бильярдѣ, кататься верхомъ съ молодымъ человѣкомъ.
Когда Маршевъ увидѣлъ первый разъ Евгенію Ѳедоровну, она даже не понравилась ему, онъ нашелъ ее слишкомъ «статуйно» красивой. Высокая, изящно, но крѣпко сложенная, лицо смугло-матовое, густые, прямые волосы, черные, съ красноватымъ отливомъ на солнцѣ, глаза темные, безъ блеска, бархатные, мягкіе, не отражавшіе ни одной мысли, но только по временамъ загоравшіеся страстью, нѣгой и лаской. Михаилъ Сергѣевичъ поселился у своего товарища безъ малѣйшей идеи нарушить его покой. По природѣ врагъ всякихъ сомнительныхъ побѣдъ, считая подлостью во зло употребить такъ радушно предложенное ему гостепріимство, онъ сразу рѣшилъ поставить себя въ границы пріятнаго, веселаго, отнюдь не назойливаго гостя, но, чѣмъ болѣе онъ избѣгалъ Евгенію Ѳедоровну, тѣмъ чаще онъ встрѣчалъ ее на своемъ пути. Не глупый отъ природы, онъ, почуявъ опасность, понялъ, что добродѣтель состоитъ скорѣе въ томъ, чтобы не дать возникнуть искушенію, нежели, въ томъ, чтобы устоять передъ нимъ и рѣшилъ бѣжать; но онъ имѣлъ неосторожность громко высказать за столомъ свое намѣреніе уѣхать. Лицо Евгеніи Ѳедоровны потемнѣло, она опустила густыя рѣсницы и изъ-подъ нихъ тяжелымъ, чернымъ взглядомъ слѣдила за мужемъ; глаза ея снова открылись и потемнѣли только тогда, когда ока убѣдилась, что причина этого рѣшенія лежитъ не въ немъ. Николай Николаевичъ горячо и искренно уговаривалъ друга остаться.
— Подожди, Михаилъ Сергѣевичъ, хоть недѣли двѣ, дай отойти «страдѣ», а то жена со скуки совсѣмъ мнѣ врагомъ сдѣлается, она и такъ сердита на меня, что я ее заперъ въ деревнѣ. Да и притомъ… — Колчинъ всталъ изъ-за стола, тщательно вытеръ салфеткой усы, затѣмъ вынулъ надушенный платокъ, еще разъ провелъ имъ по губамъ и поцѣловалъ руку жены.
— Пойдемъ-ка въ садъ, выкуримъ сигару, — сказалъ онъ, беря подъ руку Маршева. — И притомъ, — продолжалъ онъ, когда они были совершенно одни, — Нюша угасаетъ съ каждымъ днемъ, какъ это ни печально, но развязка приближается. Умоляю тебя, поживи съ нами, развяжи мнѣ руки, чтобы я могъ отдавать сестренкѣ всякую свободную минуту.
Маршевъ остался. Когда, потушивъ сигару, онъ медленно брелъ въ комнаты, изъ-за большаго сиреневаго куста навстрѣчу ему вышла Евгенія Ѳедоровна и на ходу, не подымая на него глазъ, не понижая тона, просто и какъ бы въ пространство проговорила:
— Послѣ обѣда, въ шесть часовъ, будьте на террасѣ! — и прошла дальше.
Маршевъ былъ ошеломленъ и едва дошелъ до крыльца, какъ его охватила злость.
— Что это? Банальная интрига? Мѣсяцъ знакомы — и романъ! Да чѣмъ онъ, Маршевъ, лучше, красивѣе Николая? Своей бѣлокурой гривой, да глазами саксонской лазури? Такъ это, значитъ, ради контраста, что ли? Или надо возбудить ревность Николая? Оживить его чувство, заглушенное заботами о сестрѣ и хозяйствомъ? Дуритъ барыня, и сегодня-же, въ шесть часовъ, онъ ей это вызскажетъ самымъ грубымъ, безцеремоннымъ образомъ.
Отъ двухъ часовъ дня до шести вечера голова его работала, онъ составлялъ фразы, которыя скажетъ «она», и тѣ, которыя онъ дастъ ей въ отвѣтъ.
Уже въ шесть часовъ, стоя на террасѣ, слыша легкій свистъ ея шелковыхъ юбокъ, онъ въ сотый разъ говорилъ себѣ: «она скажетъ…» Она пришла и — ничего не сказала; однимъ, почти грубымъ движеніемъ она взяла въ обѣ руки его голову, повернула къ себѣ, обожгла его широкимъ, властнымъ взглядомъ, горячо, страстно, долго поцѣловала его въ самыя губы и прошла дальше.
Ошеломленный, пьяный отъ страстнаго волненія, весь дрожа, Маршевъ стоялъ, ухватившись рукою за перила, безжалостно зажавъ подъ ладонями цѣлую семью блѣдно-розовыхъ барвинокъ.
День таялъ въ объятіяхъ ночи. Изъ заглохшаго сада на Маршева бѣжали густыя сумерки, сердце его страшно билось, въ ушахъ шумѣла молодая кровь, онъ ничего не понималъ, не видѣлъ, не слышалъ, какъ «ея» громкій, веселый голосъ несся къ нему съ верхняго балкона.
— Михаилъ Сер-гѣ-е-вичъ, пора пить ча-ай… чай!..
Третій призывъ долетѣлъ до него. Онъ рванулся и прошелъ, но не въ столовую, а въ свою угловую комнату, чтобъ выпить стаканъ воды и прійти хоть немного въ себя.
Къ чаю онъ вышелъ съ твердымъ намѣреніемъ объясниться. Объясниться ему не пришлось ни сегодня, ни завтра, ни цѣлую недѣлю.
Евгенія Ѳедоровна избѣгала его безъ афектаціи, казалось, просто въ силу независящихъ отъ нее обстоятельствъ, онъ совсѣмъ не могъ говорить съ нею наединѣ, онъ видѣлъ только печальный, мягкій блескъ ея бархатныхъ глазъ, улавливалъ новую, точно надорванную ноту въ ея звучномъ голосѣ, въ поникнувшей головкѣ, въ усталой позѣ читалъ борьбу и страстную тоску прелестной женщины, онъ, какъ бы подъ вліяніемъ гипноза, терялъ силы. Убѣжденія путались, кровь начинала говорить громче разсудка, страсть подавляла убѣжденія, онъ мучился, не зная чего желать, какъ поступать, и, инстинктивно, искалъ покоя у Нюши. Дѣвочка, видимо, уходила изъ этой жизни, голосъ ея былъ слабъ и только по временамъ звенѣлъ такъ странно, точно ея узенькая, нѣжная грудь была пустая скрипичная дека. Темно-сѣрые глаза дѣвочки стали громадными и то свѣтились усталою тихою грустью, то странно, лихорадочно, блестѣли, жадно приглядываясь къ жизни и ея неразгаданнымъ тайнамъ. Любимымъ занятіемъ Нюши былъ тотъ міръ, въ который она, по ея словамъ, уходила, міръ неба, его звѣздъ и созвѣздій.
Лежа на кушеткѣ, Нюша по цѣлымъ часамъ глядѣла на громадную сферическую карту, разостланную передъ ней на низенькомъ, японскомъ столикѣ. На синевѣ южнаго и сѣвернаго полушарія виднѣлись золотыя точки, крупныя, мелкія, группами и въ одиночку. Нюша тоненькимъ пальчикомъ водила по нимъ, темныя, узенькія бровки ея были сдвинуты, блѣдный ротикъ крѣпко сжатъ и только глаза широко, пристально слѣдили за пальчикомъ, отмѣчавшимъ путь.
Какъ богатыя барыни, въ капризномъ нетерпѣніи ѣхать за границу, изучаютъ по картѣ всѣ станціи модныхъ городовъ и курортовъ, такъ Нюша искала ей одной понятный путь, по которому должна летѣть ея душа на звѣзду, назначенную для ея будущей жизни. Ни у кого не хватало духу разочаровывать или разубѣждать ребенка. И скептики, и вѣрующіе, всѣ смолкали передъ этой дѣтской душой, наивно, но смѣло искавшей разрѣшенія страшной міровой тайны.
Страсть, искусно заброшенная въ сердце Маршева, разъѣдала его организмъ, какъ капля медленнаго яда. Воля его была расшатана, онъ становился не отвѣтственнымъ за свои поступки, слова «подлость», «измѣна» потеряли свой страшный смыслъ, онъ не жилъ и только ждалъ; наконецъ, однажды, придя въ свою комнату, онъ нашелъ на столѣ записку, запечатанную, но безъ всякой попытки обмана или страха. «Сегодня, въ два часа ночи, въ библіотекѣ жду».
Маршевъ прочелъ, разорвалъ записку и блѣдными, дрожащими губами прошепталъ: «Наконецъ-то, наконецъ!» И тутъ же вспыхнулъ, вспомнивъ, что Колчинъ говорилъ за обѣдомъ, что вызванъ по дѣлу въ городъ и уѣдетъ съ ночи.
Сумерки потонули тамъ, за дальними холмами. Изъ-за зубчатыхъ верхушекъ лѣса показался тонкій серпъ мѣсяца, земля, засыпая, еще дышала дневнымъ зноемъ и мало-по-малу вся жизнь, отъ человѣка до мельчайшей пичужки, засунувшей голову подъ крыло, утихала и погружалась въ покой, небо развернуло свою красоту и безъ малѣйшаго облака темнымъ, прозрачно-синимъ пологомъ стояло надъ землей, сіяя своимъ недоступнымъ золотымъ міромъ. Часы показывали безъ десяти минутъ два. Михаилъ Сергѣевичъ, машинально проведя языкомъ по запекшимся губамъ, стараясь проглотить сухой спазмъ, рѣзавшій ему горло, вышелъ изъ комнаты, холодной, дрожащей рукой закрылъ за собой дверь и, едва дыша, мягко ступая войлочными туфлями, какъ воръ, какъ убійца, пробирался въ библіотеку, лобъ его покрылся мелкой росой холоднаго пота. Съ минуты страстнаго поцѣлуя и до сегодняшней записки онъ не прикасался къ Евгеніи Ѳедоровнѣ, она умудрилась такъ, что рука ея, даже для формы простаго пожатія, секунды не оставалась въ его рукѣ, и страсть зрѣла, росла въ немъ и теперь захватила его всецѣло.
Дойдя до библіотеки, онъ остановился, едва переводя духъ, рука его уже легла на ручку двери, какъ вдругъ въ концѣ длиннаго корридора скрипнула дверь, отворилась, оттуда вырвалась трепетная, красноватая полоса свѣта и легла на полу, не дотянувшись до замершаго на мѣстѣ Маршева. Онъ увидѣлъ темную фигуру женщины, за которою дверь снова быстро затворилась. Инстинктъ подсказалъ ему, что это Евгенія Ѳедоровна, но, почему она уходитъ отъ библіотеки, почему такъ стремительно исчезла въ своей комнатѣ — онъ не могъ понять и, нажавъ ручку двери, вошелъ въ библіотеку и, какъ прикованный, остановился на порогѣ. Противъ него на кушеткѣ, облокотившись правымъ локтемъ на свою «небесную» карту, полулежала Нюша, высокая лампа, подъ громаднымъ блѣдно-зеленымъ абажуромъ, лила на нее лунный свѣтъ. Бюстъ дѣвочки нагнулся впередъ, тонкая головка ея вытянулась и громадные, испуганные глаза, полные страданья и какъ бы мольбы, остановились на немъ.
— Войдите, — услышалъ онъ дрожащій тихій голосъ Нюши, — пожалуйста, войдите, Михаилъ Сергѣевичъ.
Маршевъ машинально заперъ двери и подошелъ къ кушеткѣ.
— Пожалуйста, сядьте здѣсь…
Онъ сѣлъ.
— Въ моей комнатѣ такъ душно… братъ… уѣхалъ… а мнѣ не хорошо, я и попросила Дуню перенести меня сюда, я вѣдь часто такъ ночью кочую… — Дѣвочка попробовала улыбнуться, но по блѣднымъ губкамъ прошла только дрожь.
Маршевъ все также тупо молчалъ, Нюша протянула руку и своими горячими, трепетными пальчиками дотронулась до его совершенно холодной руки. Прикосновеніе это разбудило Маршева, онъ вдругъ взглянулъ на Нюшу и въ головѣ его родилась мысль, что все это — комедія, что дѣвчонка здѣсь для того, чтобъ помѣшать имъ. Евгенія Ѳедоровна ушла, можетъ-быть, униженная, оскорбленная этимъ идоломъ ея мужа. Злость поднималась въ немъ, онъ грубо высвободилъ свою руку.
— Въ чемъ же дѣло? Что же отъ меня-то вамъ надо? Я пришелъ сюда за книгой!
Онъ хотѣлъ встать.
Трепетные пальчики дѣвочки сильно ухватились за его руку.
— Она была здѣсь… и больше не придетъ… вѣдь я все знаю…
Маршевъ снова вырвалъ свою руку.
— Тѣмъ хуже для васъ… зачѣмъ подслушивать, подглядывать, это не дѣлаетъ чести и здоровой дѣвушкѣ, не только-что больной, которая едва ходитъ, едва… — онъ хотѣлъ сказать: дышитъ, но, случайно встрѣтившись съ глазами Нюши, запнулся. Эти дѣтски-чистые, необыкновенно ясные глаза глядѣли на него съ такимъ страхомъ и съ такой робкой мольбой, застѣнчивая улыбка, готовая перейти въ рыданіе, трепетала на полуоткрытомъ ротикѣ, густые вьющіеся волосы, совсѣмъ пепельные, воздушные, падали прядями кругомъ обострившагося, страшно исхудалаго личика.
— Что вамъ за дѣло? Что вамъ за дѣло? — бормоталъ онъ, — ничего вы не знаете.
— Я знаю, — тихо зазвенѣлъ голосокъ Нюши, — Женя скучаетъ, злится, ненавидитъ меня, какъ будто я виновата, что невольно отнимаю отъ нее брата и вношу тоску въ его домъ, но, увѣряю васъ, увѣряю, она потомъ горько, горько пожалѣетъ… она любитъ брата, любитъ… я часто слышала слова, которыя она шептала ему, видѣла ея глаза, ея губы, когда она смотритъ на него…
— Вы слишкомъ много видѣли! — съ насмѣшкой сквозь губы произнесъ Маршевъ.
— Да, правда, но я не виновата въ этомъ. Болѣзнь сдѣлала меня тихой… пока я еще ходила, я любила уголки, глубокія кресла, гдѣ никто не пугалъ меня, не говорилъ со мной.
— И вы подглядывали, подслушивали?
Глаза Нюши крупно замигали, закрылись на секунду, но она не заплакала.
— Да, я много видѣла, много слышала. Вотъ это окно… подойдите къ занавѣсу, вглядитесь сквозь пестрый рисунокъ, она прозрачная, и днемъ съ этой стороны поневолѣ, безъ желанія, все видно, а вѣдь я всегда лежу здѣсь.
Она откинула голову на подушки и замолчала.
Маршевъ подошелъ къ окну, пестрая ткань, на видъ показавшаяся плотною, была тонкая индѣйская кисея, сквозь узоръ которой онъ сперва, какъ въ рамѣ изъ прихотливыхъ узоровъ листвы, увидѣлъ клочекъ звѣзднаго неба, потомъ разсмотрѣлъ перила, усѣянныя нѣжными глазками барвинокъ, потомъ шахматный столикъ, стулъ… онъ вспыхнулъ: сцена перваго страстнаго поцѣлуя, какъ яркая картина, возникла передъ нимъ — и Нюша видѣла… видѣла и ничего не сказала брату.
Онъ обернулся къ дѣвочкѣ… снова раздраженіе, злость охватили его. Онъ сталъ подозрѣвать преждевременную развращенность въ этой больной, молчаливой дѣвочкѣ.
— Видѣли все и молчали, это дѣлаетъ честь высшей сообразительности. Если бы и теперь вы поступили также, ваша… любознательность была бы еще болѣе вознаграждена.
Тихія рыданія были ему отвѣтомъ. Ошеломленный, онъ подошелъ къ Нюшѣ. Она лежала ничкомъ въ подушкѣ, онъ видѣлъ только спутанную массу пепельныхъ волосъ и очертаніе тоненькаго тѣла, уже принявшаго женственную грацію, и отъ всей этой позы, отъ худенькихъ, тоненькихъ ножекъ, такъ по дѣтски, безыскусственно лежавшихъ передъ нимъ въ простыхъ бѣленькихъ чулочкахъ и широкихъ, старенькихъ туфляхъ, отъ тоскливыхъ всхлипываній вѣяло такою чистотой, такимъ святымъ дѣтствомъ, что сердце его замерло, онъ вдругъ почувствовалъ, что дѣлаетъ что-то безобразно скверное, жестокое, недостойное мужчины, его сухіе, злые глаза увлажнились, онъ сѣлъ и провелъ рукою по спинѣ ребенка.
— Нюша, Нюша, не плачьте, простите. Я грубъ, мнѣ тяжело, совѣстно того, что я сказалъ.
Рыданія прервались, минуту дѣвочка лежала неподвижно, какъ-бы притаивъ дыханіе, боясь ослышаться, затѣмъ она поднялась, сѣла, откинула отъ лица волосы и подняла на него глаза. Густыя рѣсницы слиплись стрѣлками, послѣднія слезы еще не высохли и катились свѣтлыми росинками по нѣжнымъ, исхудалымъ щекамъ, но взглядъ уже былъ полонъ теплой благодарностью и тихой, наивной радостью. Странное, почти благоговѣйное чувство охватило Маршева, инстинктъ подсказывалъ ему, что онъ присутствуетъ при величайшей тайнѣ жизни. Какъ въ сказкѣ объ Аладиновой пещерѣ, полной сокровищъ, передъ нимъ раскрывалось сердце, полное дѣвственной чистоты, и легенда объ ангелѣ-хранителѣ, скорбящемъ и плачущемъ о нашихъ грѣхахъ, воплощалась, а изъ громадныхъ, ввалившихся глазъ больнаго ребенка на него глядѣла сама смерть и говорила о чемъ-то высшемъ, недосягаемо великомъ.
— Вы не сердитесь, вы не… не…
— Нюша, я не сержусь и не увижусь больше никогда наединѣ съ Евгеніей Ѳедоровной.
— Хорошо, благодарю васъ, вѣрю. Ахъ, какъ я счастлива! Вотъ видите, — она потянулась къ Маршеву, онъ сѣлъ ближе и взялъ въ свои холодныя руки лихорадочно дрожавшія ручки дѣвочки. — Видите, я очень, очень люблю брата, онъ страшно добрый и ужасно, понимаете, ужасно любитъ Женю и она его любитъ, вѣрьте, любитъ. — Нюша нагнула головку и глядѣла въ глаза Маршева, точно желая перелить въ него свою увѣренность. — Надо только ей пережить «это» время, я вѣдь скоро, скоро, уйду! — тише добавила она, опуская глаза, — и тогда братъ опять вернется къ ней, онъ вѣдь очень будетъ нуждаться въ ея ласкѣ. Вы не думайте, что я сказала что-нибудь «такое» Женѣ, — заволновалась Нюша, — нѣтъ, я только послѣ… террасы начала все видѣть и понимать. Сегодня я видѣла, какъ она писала, въ домѣ кому же ей писать?.. Значитъ, вамъ… Потомъ она такъ спѣшила, чтобы меня унесли отсюда… Я поняла, что это будетъ здѣсь… братъ уѣхалъ и вотъ мнѣ стало такъ дурно, такъ душно, сердце такъ ныло, ныло, я непремѣнно должна была быть здѣсь, непремѣнно, иначе я умерла бы. Дуня перенесла меня сюда, я все лежала и молилась Богу, все молилась, чтобъ вы не сдѣлали злаго, нехорошаго дѣла… и Богъ услышалъ меня. Женя вышла, увидѣла меня и ахнула: «Зачѣмъ ты здѣсь? Зачѣмъ?» — она очень разсердилась, а я такъ тихо, незамѣтно перекрестилась и говорю: «Женя, ступай къ себѣ, я ничего не скажу брату». — Она поглядѣла на меня, поглядѣла и выбѣжала вонъ.
Маршевъ нагнулся и тихонько, еле прикасаясь губами, поцѣловалъ кончики ея пальцевъ.
— Подумайте! — шептала Нюша, нагнувшись къ нему, — я уйду «туда», все, что я думаю тайно, станетъ «тамъ» явно, и Богъ прочтетъ у меня въ сердцѣ, что я считаю васъ злыми и нехорошими людьми. Какъ страшно!
Минуту они промолчали.
— Нюша, не говорите такъ много, не волнуйтесь, попробуйте заснуть. Хотите, я позову Дуню?
— Нѣтъ, не надо Дуню, я всегда здѣсь одна, если нужно я позвоню, она рядомъ, а спать я попробую.
Дѣвочка замолчала, закрыла глаза, продолжая нѣжно держать его за руки. Михаилъ Сергѣевичъ понялъ, что она боится отпустить его и боится показать ему свое недовѣріе.
Глазки трепетали, сонъ не приходилъ къ нервно-возбужденному ребенку.
— Нюша, не заставляйте себя спать, я тоже не засну. Хотите, я почитаю вамъ или поговоримъ. Гдѣ ваша «небесная» карта?
Нюша открыла глаза и проговорила:
— Карта? Ахъ, если бы Коля былъ здѣсь, знаете, что бы онъ сдѣлалъ?
— Скажите что? можетъ, и я могу сдѣлать то же самое для васъ.
— Вы… о, да! только я не смѣю просить васъ.
— Напрасно, Нюша, теперь можете.
— Могу? — дѣвочка тихо, счастливо разсмѣялась.
— Да, можете вполнѣ.
— Такъ вотъ, заверните меня въ пледъ и вынесите на террасу, сегодня теплая, душная ночь и небо полное звѣздъ, мнѣ такъ хочется, такъ хочется посмотрѣть еще разъ отсюда съ земли туда, куда я уйду.
Маршевъ взялъ лежавшій въ ногахъ у Нюши теплый пушистый пледъ, разостлалъ его на ближайшемъ диванѣ, затѣмъ бережно, прикасаясь какъ къ святынѣ, онъ поднялъ больную дѣвочку, положилъ ее на пледъ, оставивъ только мѣсто для личика, гдѣ среди спутанныхъ, свѣтлыхъ локоновъ виднѣлись большіе, блестѣвшіе счастьемъ глаза. Онъ поднялъ черезчуръ легкую ношу, открылъ одною рукою дверь на террасу и сталъ съ Нюшей у перилъ, на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ недѣлю назадъ такъ безумно глядѣлъ въ набѣгавшую ночь, сжимая подъ ладонями блѣдно-розовыя головки барвинокъ. Только теперь чары страсти были порваны, онъ снова былъ сильный, здоровый человѣкъ, честный, надежный товарищъ, врагъ темныхъ и пошлыхъ интригъ. Они стояли въ рамкѣ ажурной листвы хмѣля и оба глядѣли въ синій пологъ безконечнаго неба, гдѣ трепетали и горѣли миріады звѣздъ.
— Какъ хорошо, какъ хорошо! — шептала Нюша, волнуясь отъ красоты и величія ночи. — Вы знаете звѣзды, знаете? Называйте ихъ мнѣ, говорите. Постойте, вотъ эти и я знаю, — дѣвочка указывала головой и глазами. — Вотъ Марсъ, Венера, вотъ Большая Медвѣдица, вотъ Малая, а дальше, дальше? Назовите мнѣ всѣ, которыя знаете.
Маршевъ указалъ влѣво.
— Вотъ видите эту бѣлесоватую дымку, усѣянную звѣздами? Это Млечный путь.
— Да, да, Млечный путь, — восторженно повторила Нюша.
— А вотъ Кассіопея рисуетъ свою дельту, вотъ пятиугольникъ созвѣздія Эриктонъ, а пониже, вотъ тамъ, на юго-западѣ, какъ громадный брилліантъ блеститъ Единорогъ. А вотъ красавица Капелла между Близнецами, Касторомъ и Полуксомъ и яркимъ Оріономъ. Вотъ Большой Левъ, Пегасъ, Геркулесъ.
— Какъ хорошо! Боже мой, какъ хорошо! — трепетала дѣвочка.
— А вотъ Вега, наша сѣверная красавица Вега, она дрожитъ синеватымъ огонькомъ. Вотъ цѣлый рой мелкихъ звѣздъ, а выше по зениту пурпуровый огонь, это глазъ Золотаго тельца Альдеборанъ.
— Вотъ тотъ, что трепещетъ, играетъ на фонѣ мелкихъ, мелкихъ звѣздъ, это глазъ Золотаго тельца? Ахъ, какъ хорошо.
— Вотъ звѣзды Трехъ Волхвовъ, онѣ свѣтятся въ самомъ центрѣ Оріонова пояса. Глядите, вотъ Сѣверная корона, а это Лира лежитъ среди цѣлаго золотаго потока мелкихъ созвѣздій. Вотъ Дѣва, а это мелкая серебристая паутина, это Волоса Вереники.
Маршевъ показывалъ не все вѣрно и, можетъ быть, путалъ звѣзды, но мистическія имена, а, главное, его тихій взволнованный голосъ наполняли энтузіазмомъ грудь больнаго ребенка. Она вытягивалась на его рукахъ, стремилась вся вверхъ, точно незримыя силы влекли ее туда, въ загадочную высь. Она «видѣла» всѣ эти звѣзды, онѣ казались ей живыми, близкими и трепетная грудка, сердечко, бившееся около молодаго человѣка, сообщали ему неизъяснимое чувство соприкосновенія съ безпредѣльнымъ.
— Нюша, Нюша… — Маршевъ указалъ рукой на юго-западъ горизонта, тамъ у самаго края Млечнаго пути трепеталъ лучшій брилліантъ всего небосклона — Сиріусъ. — Нюша, знаешь ли ты, дитя, что Сиріусъ такъ далеко, что надо 14 лѣтъ, чтобы до насъ дошелъ только одинъ его трепетный сапфировый лучъ.
Нюша вдругъ закрыла глаза и прижалась личикомъ къ щекѣ Маршева.
— Ты вѣришь, что я не умру, а только уйду туда… Засну здѣсь, у васъ, а проснусь тамъ? Вѣришь?
— Вѣрю. Весь этотъ небосклонъ, усѣянный звѣздами, такъ страшно далекъ отъ насъ и въ то-же время такъ близокъ, что мы можемъ видѣть его своими глазами, и я чувствую, что ничто не чуждо намъ, что того свѣта въ страшномъ, окончательномъ смыслѣ нѣтъ, все соприкасается, все сливается вмѣстѣ. Смерть — это тяжелая разлука, потому что она самая длинная и долгая; но я безусловно вѣрю, что мы увидимся съ тобою, если даже ты и уйдешь теперь отъ насъ.
Оба замолчали. Въ саду стояла мягкая теплота. Свѣтъ лежалъ на деревьяхъ, какъ зимній снѣгъ, звѣзды плавали въ бездонной синевѣ неба. Ихъ окружала атмосфера сна и мечтаній.
Нюша и Маршевъ оба вздрогнули, но на дворѣ раздался лай разбуженныхъ собакъ, заскрипѣли ворота, по деревянному настилу подворотни послышался топотъ лошадиныхъ копытъ и громкій голосъ Колчина.
— Братъ! — радостно сказала Нюша.
— Николай Николаевичъ! — съ ужасомъ прошепталъ Маршевъ, прижимая къ себѣ Нюшу и унося ее обратно въ библіотеку.
Не успѣлъ Маршевъ раскутать дѣвочку и положить ее на кушетку, какъ Колчинъ ужъ стоялъ въ библіотекѣ.
— Маршевъ! — онъ протянулъ руку и сердечно, крѣпко пожалъ ее, — ты здѣсь, съ Нюшей, укутываешь ее, возишься.
— Онъ выносилъ меня на террасу, показывалъ небо, онъ все знаетъ, всѣ звѣзды, и онъ давно здѣсь пришелъ за книгой и вотъ…
Дѣвочка лепетала, взволнованно, счастливо, глядя на обоихъ блестящими глазами, соединяя ихъ въ одну симпатію.
— Ну, братъ, не зналъ я, что ты такой товарищъ, не забуду! — и Колчинъ еще разъ искренно пожалъ его руку. — А я вернулся, у самаго города встрѣтилъ посланнаго; дѣло, по которому я поѣхалъ, отложено. Ну, Михаилъ Сергѣевичъ, ступай спать, я отнесу Нюшу къ себѣ и пойду обрадовать Женю. Держу пари, что она не спитъ и уже слышала, какъ я пріѣхалъ. Будешь спать теперь дѣвочка?
— Буду, навѣрно буду, мнѣ такъ хорошо!
Колчинъ уносилъ на рукахъ Нюшу, а та, закинувъ головку черезъ его плечо, свѣтло и ласково улыбалась Маршеву.
На другой день Нюша не выходила изъ своей комнаты. Пережитое волненіе, страхъ, обида и радость унесли ея послѣднія силы. Маршевъ весь день былъ около нея.
Прошелъ еще день, и когда солнце садилось и послѣдними красными лучами горѣло на стеклахъ Нюшиной комнаты, дѣвочка потянулась къ нему, тихо ахнула, упала на подушки и, подхваченная братомъ, умерла на его рукахъ.
Когда трупъ дѣвочки, весь убранный душистыми бѣлыми цвѣтами лежалъ въ гробу, Маршевъ, собравшійся уже уѣзжать, пришелъ съ нею проститься. Когда онъ очнулся и поцѣловалъ ея холодныя ручки, изъ груди его вырвалось рыданіе, онъ вспомнилъ волшебную ночь на террасѣ, небо полное звѣздъ и теплое трепетное тѣльце, прижимавшееся къ его груди. Въ этомъ холодномъ трупѣ онъ не находилъ Нюши; ему казалось, что передъ нимъ одна пустая оболочка, между его здоровымъ тѣломъ, полнымъ жизни, и этимъ маленькимъ трупомъ матеріальная связь теплоты и магнетизма была нарушена, это что-то, лежавшее въ гробу, было ему чуждо; за то душа его стремилась туда, къ нему, и, съ трепетомъ восторга и страха, онъ ощущалъ, понималъ свою связь съ тѣмь далекимъ, неизвѣстнымъ міромъ, гдѣ теперь была Нюша.