За чьи грехи? (Мордовцев)/XI
| ← X. «Твой сын — вор!..» | За чьи грехи? — XI. «Возьми одр свой и ходи…» | XII. Слепцы вожатые → |
| Опубл.: Исторический вестник, 1890, 1—9. Источник: Мордовцев Д.Л. Сочинения. В 2-х т. Т. 2. —М.:Худож. лит., 1991, Lib.ru |
XI. «Возьми одр свой и ходи…»
Между тем наверху, у царя, вот что происходило.
Алексею Михайловичу в тот же вечер успели доложить, что сынок Афанасия Лаврентьича не убит и не пропал без вести, а проявился за морем, во граде Веницее; что там он гуляет в немецком платье, «пьет богомерзкую табаку» и играет в зернь; что словами своими бесчестит московское государство и его, великого государя; что он вывез с собою за море столько денег, что швыряет ими направо и налево и выкупает с каторги полоняников; что, наконец, собирается в Рим, к папе, чтоб перейти там в папину веру, а свою православную веру ногами потоптать. Говорили намеками, что Афанасьевы новшества к добру не приведут.
Вообще все это говорилось осторожно, с оглядкою — не ровен-де час.
Алексей Михайлович слушал все эти подходы, но своего мнения не высказал, хотя и выразил сожаление об отце, обманувшемся в любимом сыне.
Его только одно удивляло — почему сам Афанасий не явился к нему, чтоб лично доложить обо всем, что он узнал.
Потому на другой день, рано утром, государь приказал позвать к себе Ордина-Нащокина. Посланный воротился и доложил следующее: Афанасий Лаврентьевич так убит, что опасно занемог и не может головы поднять с подушки; что всю ночь он метался и в бреду все повторял: как он теперь явится великому государю на очи. Боятся, как бы старик со стыда и горя, когда придет в себя, рук на себя не наложил.
Это известие так встревожило государя, что он тотчас же пошел на половину царицы, чтоб посоветоваться. В таких делах женский ум может иногда скорее разобраться, чем мужской: в деле Нащокина затрогивалась область семьи, область сердца; а тут женщина — дальновиднее мужчины и найдет разгадку там, где мужчина, может быть, и искать не будет. Он же так любил Афанасия, что ему страшно было потерять его.
У царицы он застал свою любимицу — Софьюшку. Юная царевна все носилась со своим «Лусидариусом». Он ей просто спать не давал — так эта книга волновала ее воображение. Теперь ей не давал спать вопрос о том, где собственно находится рай на земле; а что он был на земле — из «Лусидариуса» это ясно как день.
— Как же, мама, — горячилась она, — тут именно глаголет «Лусидариус», что первая часть мира есть Азия, в ней же восходит солнце, от рая же исходит источник един, из того источника текут четыре реки: едина нарицается Виссон; егда же изыдет из рая, тогда именуется Гангия… Ну, видишь, мамочка, на земле рай.
— Кажись бы, на земле, — неуверенно отвечала Марья Ильишна.
— Так, мамочка, — продолжала Софья, — ну, слушай: «вторая река Гедеон; егда изыдет из рая, нарицается Нил; третия Тигр; четвертая Ефрат».
— Так, так, милая, — задумчиво соглашалась царица.
— Как же, мамочка, в рай попасть? можно? — приставала неугомонная девочка.
— Нет, нельзя, милая: вить Бог Адама и Еву изгнал из раю.
— Так что ж, мама! Он согрешил — яблочко съел, а мы не ели.
Царица невольно рассмеялась.
— Дурочка еще ты — вот что.
— Нет, мама, а ты слушай, — настаивала Софья, — тут пишется, что до рая человеку сущу во плоти пойти невозможно…
— Видишь? — перебила ее Марья Ильишна.
— Нет, а ты слушай: — понеже, — говорит, — облежат рай великие горы и чащи лесные; подле оных лесов великие поля, широты и долготы презельные, и на тех полях много превеликих драконов и иных лесных зверей; потом начнется ближе всех к тем местам край земли — Индия земля и великая река Индус, яже течет из горы Кауказосы и течет в Чермное море. В тое землю трудно дойти человеку, понеже на единой половине в Вендейское море течет река превеликая Индус, и прилежит ко границе великое море, яко невозможно по нем прейти в четыре лета"… Так как же, мамочка, — волновалась Софья, — коли невозможно в четыре лета перейти сие поле, то в пять можно? Говори же, мама, можно?
За этим горячим разговором застал их Алексей Михайлович.
— Чего Софья-ту из себя выходит? — спросил царь.
— Да все вот рай хочет найти, — улыбнулась государыня.
— Рай? — обратился Алексей Михайлович к дочери. — Уж и ты не хочешь ли по Воиновым следам идти?
— По каким Воиновым следам, батюшка царь? — удивилась Софья.
— А сынка Афанасьева Ордина-Нащокина.
— А что, батюшка? — встрепенулась царевна.
Она знала, что Воин пропал без вести. Она знала этого Воина, красивого молодца, часто его видела и во дворце, и в церкви, и была к нему, по-своему, конечно, по-детски, очень неравнодушна. А потому она очень покраснела, когда отец упомянул его имя.
— Что ж Воин? — не глядя на отца, переспросила она. — Вить его давно нет на свете.
— Нет, дочушка, здравствует, и так же, как ты вот, дорогу в рай отыскивает, — серьезно отвечал Алексей Михайлович.
И царица, и царевна посмотрели на него в недоумении.
— Ты шутишь, государь? — спросила первая.
— Не до шуток мне, матушка-царица, — грустно отвечал царь. — Я пришел к тебе об этом именно и посоветовать. Воин отыскался, жив и невредим.
— Ах, батюшка! — невольно воскликнула Софья,
— Подлинно говорю — жив, — продолжал Алексей Михайлович, — и ноне во граде Веницее обретается. Отай ушел он из московского государства, беженцем, как блудный сын, и своим воровством отца убил: Афанасий, узнав про воровство сынка, зело занемог. Да и каково отцу, и то надо сказать. Всю ночь, ноне, говорят, Афанасий-ту огнем горел и метался: «Как я, говорит, теперь великому государю на очи покажусь?» Смерти бедный старик просит.
— Ах, он, горемычный! — соболезновала царица.
— И мне его жаль, ах, как жаль! — повторял Алексей Михайлович. — А как поправить дело? Что делать — я и ума не приложу.
Царица задумалась. Все молчали. Софья тихо ласкалась к отцу и вопросительно глядела в его задумчивые глаза.
— Как ни как, а старика надоть пожалеть, — сказала Марья Ильишна: верный старик, царства твоего и твоего государского покоя рачитель — его поберечь надоть, утешить.
— И я так думаю, Маша, — согласился «тишайший».
— А с сынком — расправа после, — пояснила царица.
— А что Воину будет, батюшка? — тревожно спрашивала отца Софья.
Она была девочка умная, всегда любила быть с большими, и потому она многое знала, что говорилось и делалось при дворе: оттого, может быть, она и вышла из роду вон — стала небывалым явлением среди женщин XVII века.
Алексей Михайлович не отвечал на ее вопрос, а только погладил ее головку.
— Ты права, Маша, — повторил он, — утешим старика, и понеже, ни мало не помедля: я напишу ему сам, успокою его. А то долго ли до греха! Помрет старик с печали и со страху. Пойду — напишу.
И Алексей Михайлович поспешил к себе.
— Вон оно, дочка, что значит рай-ту искать, — сказала Марья Ильишна.
— А разве, мама, он рай искал? — встрепенулась Софья.
— Вестимо. Тесно, вишь, и душно ему стало в московском государстве: пойду-де и я поищу, где солнце встает и где оно заходит. Ишь новый Иван-царевич выискался — поехал жар-птицу искать да моложеватые яблоки! Живой-ту воды не нашел, а мертвой-от водицы родителю прислал. Утешил старика!
— А что ему за это будет, мама? — робко спросила Софья.
— Ну, не похвалит за это государь.
— Казнить велит?
— Не знаю, а только не похвалит.
— Его, мама, привезут из Веницеи?
Софья что-то вспомнила и бросилась к своей излюбленной книге — к «Лусидариусу». Она торопливо перевернула несколько страниц и остановилась.
— Так вон он где теперь, Воин, в Венецыи, — сказала она, что-то соображая; потом прочла: — «Там Венецыя, юже созда царь Уптус, оттоле вышла река Рын, и течет по французской земле…» Ах, мама, куда он зашел! Вот молодец!
— Смотри, как бы этому молодцу не пришлось отведать этой Венецыи в Москве, — заметила царица.
Но Алексей Михайлович оказался добрее, чем думала Марья Ильишна.
Когда Ордин-Нащокин, после мучительно проведенной ночи и тревожного утра, к полудню забылся сном, ему принесли от царя письмо.
Сон несколько подкрепил несчастного старика. Открыв глаза, он увидел перед собою улыбающееся лицо Симеона Полоцкого.
— Великий государь тебе милость прислал, Афанасий Лаврентьевич, — сказал он с южнорусским акцентом, — бальзам на раны.
— Какую милость? — испуганно спросил Нащокин.
— Говорю: бальзам на раны, — повторил вкрадчиво хохол, — возьми одр твой и ходи; прочти сие.
Он подал ему письмо Алексея Михайловича. Руки Нащокина дрожали, когда он распечатал его; но когда стал читать, слезы умиления полились у него из глаз: царь утешал его, просил не предаваться отчаянию, оправдывал даже его преступного сына.
Нащокин не мог дольше сдерживать себя: он вслух, восторженно прочел окончание царского письма:
«Твой сын — человек молодой (читал он, глотая слезы) — хощет создание Владычне и руку его видеть на сем свете, якоже и птица летает семо и овамо, и, полетав довольно, паки к гнезду своему прилетит. Так и сын твой вспомянет гнездо свое телесное, наипаче же душевное привязание ко святой купели и к тебе скоро возвратится».
Нащокин с благоговением целовал послание царя, целовал и плакал.
— Возьми одр твой и ходи, — повторял Симеон Полоцкий.