За чужим делом (Пузик)/ДО
Рослая, краснощекая горничная Катя отворила дверь и громко спросила Вѣру Васильевну, разбиравшую на столѣ въ дѣтской розовыя ленты:
— Вы, барышня, меня искали?
Вѣра Васильевна, лѣтъ около тридцати, съ блѣднымъ, усталымъ лицомъ, въ старенькомъ, но опрятномъ темномъ платьѣ, съ модной, не идущей къ ней прической безцвѣтныхъ волосъ, служившая у Корецкихъ «по хозяйству» и «при дѣтяхъ» испуганно обернулась и, замахавъ рукой, прошептала:
— Тише, тише, Катя! Что вы кричите? Разбудите дѣвочекъ!.. Я хотѣла попросить васъ утюгъ поставить… Плита, вѣроятно, еще топится? Мнѣ нужно платье разгладить.
— Хорошо, я сейчасъ, — сказала горничная и исчезла.
Затворивъ за нею плотнѣе дверь, чтобы долетавшій изъ корридора шумъ, всегда сопряженный съ предпраздничными приготовленіями, не разбудилъ двухъ спавшихъ дѣвочекъ-подростковъ, которыхъ уложили съ восьми часовъ вечера выспаться до пасхальной заутрени, Вѣра Васильевна выдвинула изъ-подъ кровати корзину и придвинула ее ближе къ лампѣ съ низко опущеннымъ абажуромъ. Отперевъ корзину, она сѣла около нея на стулъ и стала вынимать, складывая на полъ безчисленные узелочки и сверточки всевозможнаго ненужнаго хлама.
«Фу, ты, сколько у меня этого тряпья накопилось! Надо будетъ какъ-нибудь повыбросить, а то только моль разводится»… — подумала Вѣра Васильевна.
Наложивъ около себя цѣлую гору такихъ сверточковъ, она достала, наконецъ, съ самаго дна корзины тщательно завернутое къ простыню платье. Стряхнувъ листья табаку, которымъ было оно переложено, Вѣра Васильевна развернула его.
— Эхъ, Господи! — съ сокрушеніемъ вздохнула она. — Опять не успѣла передѣлать себѣ платье, а еще къ Рождеству собиралась!.. Совсѣмъ оно неприличное: изъ моды вышло, рукава широкіе, да и юбокъ такихъ теперь никто не носитъ… Не итти въ церковь съ дѣвочками нельзя, да и дома-то въ немъ неловко будетъ… Что это я какъ себя запустила? Бывало, прежде, хоть кофточку новенькую сошьешь къ празднику какъ-нибудь ущипками да урывками, а теперь, вотъ — который ужъ праздникъ! — вспомнишь о себѣ только въ ту минуту, когда нужно одѣваться!.. Неужели я настолько состарилась, что ничто меня не радуетъ?
Вѣра Васильевна подняла голову и посмотрѣла на себя въ висѣвшее надъ комодомъ зеркало.
Въ немъ, дѣйствительно, отразилось совершенно безжизненное, апатичное лицо съ замѣтными признаками увяданія.
— Боже мой, какая я стала! — прошептала она, разглядывая свое лицо. — И какая нелѣпая у меня прическа! Странно… Я замѣчала, что у всѣхъ, подобныхъ мнѣ, служащихъ въ домахъ боннами, по хозяйству и т. д., всегда какія-то странныя, не идущія къ нимъ прически… Я думаю это потому, что заниматься намъ собой по утрамъ некогда, и вотъ машинально складываешь волосы по модѣ; завиваешь ихъ, а потомъ за дѣлами совершенно забываешь не только о прическѣ, но и о самой себѣ… Жить съ утра до поздней ночи въ самыхъ мелкихъ заботахъ о другихъ — какъ тутъ не состариться?
Вѣра Васильевна встала, разложила на столѣ свѣтло-голубое, шерстяное платье и начала тщательно его разсматривать.
«Развѣ сейчасъ его немного передѣлать? Рукава бы поуже? — пришло ей въ голову, но тотчасъ же она оставила эту мысль. — Когда же теперь? Некогда, да, по правдѣ сказать, и не стоитъ!»
Вѣра Васильевна опять присѣла на стулъ и задумалась. Теперь въ домѣ только и разговору, что о предстоящемъ переѣздѣ на дачу. Вчера, напримѣръ, за обѣдомъ говорили о томъ, что весна самое лучшее время года: каждое насѣкомое, каждая травка пробуждаются къ жизни. Да, все, все пробуждается! Но здѣсь въ Петербургѣ это мало замѣтно… А вотъ въ провинціи… Выйдешь, бывало, за городъ, такъ, дѣйствительно, слышишь это пробужденіе: ручьи шумятъ, птицы щебечутъ и, кажется, будто самая земля вздыхаетъ, какъ побѣдитель, уставшій отъ трудной борьбы… Каждая былиночка старается пустить отъ себя ростокъ и будетъ тянуться къ солнцу и жить въ увѣренности, что она нужна. Выйдетъ изъ нея цвѣтокъ, онъ доставитъ кому-нибудь удовольствіе, напримѣръ, ребенокъ его сорветъ… Какъ онъ радуется цвѣточку! А, можетъ быть, изъ этой былинки выростетъ когда-нибудь большое дерево? Даже простая трава — и та пойдетъ на кормъ животнымъ. Значитъ, для чего-нибудь нужна. «А я? На что и кому я нужна? — задала себѣ вопросъ Вѣра Васильевна. — Ну, я передѣлаю рукава у платья. Что же отъ этого я или кто-нибудь другой счастливѣе будетъ? Кому это нужно? Вотъ мое весеннее пробужденіе: укладывать зимнія вещи въ сундуки, шить дѣвочкамъ разныя кофточки къ лѣту, собираться на дачу и такъ безъ конца! Такимъ людямъ, какъ я, весна совсѣмъ не нужна, она даже противна. Когда я была моложе, я тоже радовалась веснѣ, ждала отъ нея чего-то, а теперь извѣрилась! Чахлому, полуживому деревцу, вѣроятно, очень тяжело весной… Я видала такія деревца. Позеленѣютъ вѣтки, и видно, какъ оно силится ожить, но не можетъ. Я помню, въ дѣтствѣ, когда была жива еще мама, мы съ братомъ однажды пробуравили молодую березку и пили черезъ соломинку ея сокъ. Онъ не имѣлъ особеннаго вкуса, и мы высосали его немного, но такъ какъ мы не сумѣли, какъ слѣдуетъ залѣпить отверстіе, то сокъ продолжалъ все капать и на другой, и на третій день. Мнѣ казалось, что березка плачетъ. Какъ сейчасъ помню, я завязывала нанесенную ей рану тряпочками, но ничто не помогало: березка не ожила и стояла печальная, обиженная среди своихъ принарядившихся въ зелень товарокъ… Такъ вотъ и я засохну! Весь свой вѣкъ по чужимъ людямъ, за чужими мелкими дѣлами или вѣрнѣе — капризами.
А впереди? Только-что немного привыкнешь къ дому, смотришь: дѣти ужъ выросли и — ты не нужна. Опять ходи по газетнымъ объявленіямъ и снова продавай себя съ душой и тѣломъ за двѣнадцать, много — за пятнадцать рублей въ мѣсяцъ. Да, вся жизнь моя до того тускла, что даже и горя-то настоящаго я не испытала, не только радости: когда мама умерла, я и то почувствовала скорѣе облегченіе, чѣмъ горе, такъ какъ она три года не вставала съ постели, а послѣдній даже и разумъ совсѣмъ потеряла и была мнѣ въ тягость. Въ чужихъ же домахъ какое можетъ быть горе? Выговоръ развѣ за что-нибудь получишь и только. А радости? Вотъ завтра подарокъ получу: какой-нибудь темненькой матерьицы на платье. И вся радость! У другихъ хоть въ прошломъ что-нибудь имѣется, чѣмъ онѣ живутъ: романъ какой-нибудь или иныя какія-нибудь воспоминанія… У меня ничего нѣтъ. Гимназіи не кончила, — не было средствъ, да и особенныхъ способностей, чтобы можно было на казенный счетъ… Кое-какъ выучилась кройкѣ, но открыть самостоятельное дѣло опять-таки не было средствъ и увѣренности въ своихъ силахъ… Такъ вотъ и скитаешься всю жизнь по чужимъ людямъ какимъ-то ненужнымъ шестымъ пальцемъ на рукѣ… Ну, къ чему вотъ, напримѣръ, я должна одѣвать это старомодное идіотское платье? Потому, что хозяйка моя, Анна Игнатьевна, особа религіозная и требуетъ непремѣнно, чтобы на Пасху всѣ были одѣты въ свѣтлое. „Днесь всякая тварь веселится и радуется!“ — будетъ повторять она завтра цѣлый день, а между тѣмъ сегодня уже предупредила меня, чтобы куличи для гостей рѣзать какъ можно тоньше, и что прислугѣ, кромѣ супа, готовить ничего не нужно, такъ какъ на тарелкахъ будетъ много остатковъ отъ гостей. А самъ глава — Дмитрій Константиновичъ? И завтра, навѣрно, будетъ такой же желчный, раздражительный, какъ всегда. Нацѣпитъ на себя всѣ ордена, но не такъ, какъ слѣдуетъ, а криво, не по своимъ мѣстамъ и будетъ выходить изъ себя, а Анна Игнатьевна станетъ поправлять ему ихъ и усовѣщивать: „Помилуй, другъ! Днесь всякая тварь веселится и радуется!..“ А онъ по прошлогоднему обрѣжетъ ее: „У твари-то, матушка моя, одно только и дѣло, что радоваться, а члену судебной палаты радоваться некогда: вонъ какая кипа дѣлъ лежитъ, а тутъ еще визиты дурацкіе!“»
Вспомнивъ хозяевъ, Вѣра Васильевна невольно повернула голову въ ту сторону, гдѣ спали двѣ ихъ дочери, передъ кроватями которыхъ на стульяхъ были приготовлены нарядныя бѣлыя платья, и подумала: «Вотъ у этихъ будетъ жизнь, такъ жизнь! Ужъ теперь себѣ ни въ чемъ отказа не знаютъ: вонъ какія платья-то сшиты!» И чувство зависти и злобной обиды наполнило все ея существо. Она такъ крѣпко сжала свои руки, что слышно было, какъ хрустнули пальцы.
— Съ какимъ бы наслажденіемъ я изорвала эти платья, измяла бы ихъ!.. — прошептала она. — Пускай бы хоть на минуту эти люди почувствовали ту обиду, которую я ношу въ себѣ, скрывая ее ото всѣхъ! Отъ меня что требуется? Полная безличность и машинное исполненіе всѣхъ обязанностей. Ни своего вкуса, ни своего мнѣнія, ни своего желанія, ничего, ничего у меня не должно быть! И такъ до самой смерти гдѣ-нибудь на больничной койкѣ!.. А что, если поджечь квартиру? Уронить, напримѣръ, лампу? Вотъ будетъ переполохъ!.. Сгорятъ и эти платья, и хозяйскіе куличи… Будетъ ли тогда Анна Игнатьевна веселиться и радоваться? Или еще лучше: повѣситься самой вотъ на этихъ розовыхъ кушакахъ и лентахъ… Красиво будетъ! Я никогда розовыхъ лентъ не носила!..
Строя подобные планы мести, Вѣра Васильевна давно уже взволнованно ходила по комнатѣ съ искаженнымъ, пылавшимъ злобой лицомъ и горѣвшими глазами.
Краснощекая, жизнерадостная Катя вошла въ дѣтскую и съ безпечно веселой улыбкой громкимъ шопотомъ проговорила:
— Барышня, утюги-то готовы!
— А? Что такое? — испуганно повернулась къ ней Вѣра Васильевна.
— Утюги, говорю, готовы! — повторила горничная.
— Катя, скажите мнѣ, почему вы всегда такая веселая? — задала, вдругъ, ей вопросъ Вѣра Васильевна.
— А какъ же, барышня? Смѣясь-то вѣдь легче жить! — еще веселѣе отвѣтила дѣвушка. — Сурьезному человѣку на все обидно: онъ и на солнышко красное сердится, и человѣкъ ему всякій мѣшаетъ… Ужъ какая ему жизнь?! Вы давайте-ка мнѣ платье-то, я вамъ его разглажу: мнѣ сейчасъ нечего дѣлать-то, все справила!..
— Спасибо вамъ, я и сама могу!.. — сконфузилась предъ этой искренней добротой Вѣра Васильевна.
— Вы не бойтесь, я аккуратно, не испорчу.
Катя взяла барышнино платье и вышла изъ дѣтской.
«Что же это такое со мною дѣлается? — простонала Вѣра Васильевна. — Откуда у меня эта злоба и ненависть къ людямъ? Больна, что ли, я? Нѣтъ, это такъ продолжаться не можетъ. Я давно уже чувствую въ себѣ приливъ этой злобы, но того, что сегодня, со мной никогда еще не было… Господи, прости меня, смягчи мое сердце!»
Вѣра Васильевна подошла къ иконѣ, передъ которой теплилась лампадка, и, вставъ на колѣни, начала молиться.
Молилась она горячо и долго. Въ тишинѣ дѣтской слышался ея страстный шопотъ: «Господи, помоги мнѣ забыть о себѣ! Дай мнѣ силы донести до конца данный мнѣ Тобою крестъ! Наполни душу мою вѣрой въ Тебя, и да будетъ исполненіе Твоихъ заповѣдей цѣлью моей жизни!»
Заслышавъ въ корридорѣ шаги, Вѣра Васильевна поспѣшно поднялась съ пола, отерла слезы и умиленно улыбнулась вошедшей Катѣ.
— Въ лучшемъ видѣ разгладила, барышня! Ну, ужъ и платьице у васъ — прелесть! Матерія такая добротная! — искренно восторгалась дѣвушка, осторожно раскладывая на постели выглаженное платье.
— Это благодаря тому, что вы такъ хорошо его выгладили, Катя! Спасибо большое вамъ! — поблагодарила Вѣра Васильевна.
— Эхъ, запамятовала! — добавила Катя. — Барыня-то велѣла барышень разбудить, ужъ половина одиннадцатаго, пока одѣнутся, пока что…
— Хорошо, я разбужу сейчасъ, — сказала Вѣра Васильевна и съ этими словами подошла къ кроватямъ и ласково сказала. — Вставайте, дѣтки, вставайте, — пора собираться къ заутренѣ!
Наташа, двѣнадцати, и Маня, десяти лѣтъ, даже и во снѣ страстно ждавшія этого момента, живо вскочили съ постелей и стали умываться и одѣваться. Восторгу ихъ отъ новыхъ платьевъ, сшитыхъ Вѣрой Васильевной, не было границъ. Дѣвочки восхищались, смѣялись и наперебой старались выказать свою благодарность виновницѣ этой радости, прыгая вокругъ Вѣры Васильевны и ежеминутно цѣлуя ее. Замѣтивъ входившую мать, Наташа воскликнула въ восхищеніи:
— Мама! Мама! Какія чудесныя платья!
— Мамочка, пускай будетъ такъ, — перебила ее Маня, — Вѣра Васильевна всегда, всегда у насъ будетъ жить, а когда я выросту большая и выйду замужъ, я возьму ее къ себѣ!
Анна Игнатьевна съ умиленіемъ любовалась на своихъ нарядныхъ дѣвочекъ, одобрительно покачивая головой по адресу Вѣры Васильевны. Та стояла, кротко улыбаясь, и про себя молилась: «Господи, помоги мнѣ безъ зависти видѣть счастье другихъ!»
— Вы, душенька, еще не одѣты? — обратилась къ ней Анна Игнатьевна. — Такъ поскорѣе, вѣдь вы съ нами поѣдете… Надѣньте что-нибудь свѣтленькое…
— Я сейчасъ, мнѣ недолго, — отвѣтила Вѣра Васильевна.
— А мы пока пойдемъ папѣ покажемся! — заявили дѣвочки и выпорхнули изъ дѣтской.
Оставшись одна, Вѣра Васильевна спѣшно умылась и размочила завитые волосы. Потомъ, подойдя къ зеркалу, она совершенно гладко причесала ихъ, заплела въ довольно густую косу, которую заколола на головѣ шпильками. Въ зеркалѣ, благодаря отсутствію нелѣпой прически и ласковому взгляду, отразилось новое для Вѣры Васильевны лицо. Она улыбнулась самой себѣ и, быстро надѣвъ платье, вышла въ переднюю.
Тамъ уже Катя подавала барышнямъ шубки.
— Мы-то ужъ готовы! — весело закричала Маня. — За папой дѣло: онъ какой-то орденъ никакъ не можетъ найти, и мама ему помогаетъ искать…
— А у васъ новая прическа? — сразу замѣтила старшая, Наташа. — Какъ она къ вамъ идетъ! Вы съ ней гораздо красивѣе!
Наконецъ, въ передней появились и сами супруги Корецкіе. Дмитрій Константиновичъ, согнутый, худой брюнетъ съ нависшими бровями, продолжалъ еще по дорогѣ заканчивать свой туалетъ, оправляя рукою жавшій шею вышитый золотомъ воротникъ мундира. Анна Игнатьевна уже приняла приличную случаю торжественную мину и, важно закутавшись въ ротонду, отдала послѣднее приказаніе горничной:
— Сказать Анисьѣ, чтобы пасху безъ меня вынимать изъ формы не смѣла!
Спускаясь сзади всѣхъ по лѣстницѣ, Вѣра Васильевна подумала: «И ихъ интересы въ сущности нисколько не важнѣе моихъ!»
Швейцаръ, съ почтительнымъ поклономъ распахнувъ двери, усадилъ всѣхъ въ карету. Когда лошади тронулись, вдали раздался первый могучій ударъ колокола съ Исаакія, а за нимъ, силясь и подражая ему, загудѣли сотни другихъ колоколовъ. Анна Игнатьевна перекрестилась и прошептала свою любимую пасхальную молитву: «Днесь всякая тварь веселится и радуется!»