За тюремной стеной (Петров-Скиталец)/ДО
| За тюремной стѣной |
| Источникъ: Скиталецъ. Разсказы и пѣсни. — СПб.: Товарищество «Знаніе», 1902. — Т. I. — С. 248. |
Ослѣпительно-свѣтлый майскій день. Теплый, свѣжій воздухъ отрадно вливается въ грудь. Голубое небо какъ-то особенно прозрачно, и по нему медленно плывутъ чистенькія облака, похожія на груды свѣжаго снѣга. Птичье царство ликуетъ подъ хрустальнымъ куполомъ неба: радостно вьются ласточки, пролетаютъ стаями голуби и галки, высоко-высоко, чуть-чуть пошевеливая длинными крыльями, плыветъ коршунъ, и его клекотъ, какъ звукъ струны, раздается въ звонкой пустотѣ неба…
Вотъ все изъ внѣшняго міра, что можно видѣть и слышать, находясь за тюремной стѣной. Высокая и бѣлая, она образуетъ продолговатый четырехугольникъ, въ срединѣ котораго стоитъ двухэтажный бѣлый домъ съ домовой церковью и четырьмя круглыми башнями по угламъ. Эти башни съ зубчатыми краями и круглыми отверстіями для пушекъ придаютъ ему видъ стариннаго замка. Онъ въ самомъ дѣлѣ выстроенъ лѣтъ двѣсти тому назадъ, и подвальный этажъ его, съ таинственными темными казематами, почти весь ушелъ въ землю.
Преддверіемъ къ нему служитъ неуклюжее высокое зданіе, гдѣ помѣщается канцелярія и квартиры тюремнаго начальства. Подъ этимъ зданіемъ устроенъ полукруглый туннель и двое полукруглыхъ желѣзныхъ воротъ, выкрашенныхъ коричневой краской. По бокамъ воротъ, заграждающихъ туннель со двора, — двѣ неглубокія ниши, и въ каждой изъ нихъ — окно. Одно изъ нихъ съ желѣзной рѣшеткой, а въ другомъ видны занавѣски и желтая клѣтка съ канарейкой. Фундаментъ здѣсь тоже значительно ушелъ въ землю, а отъ одного угла отвалился бѣлый камень величиной съ полъ-аршина, кубической формы, на которомъ и сидитъ всегда надзиратель Быковъ.
Быковъ похожъ на чугунную тумбу или «бабу», которою утрамбовываютъ мостовыя. Онъ небольшого роста, руки и ноги у него короткія и толстыя, туловище плотное и увѣсистое, словно вылитое изъ чугуна, лицо безусое, добродушное и глубокомысленное.
Сидя на камнѣ, онъ цѣлый день развлекается тѣмъ, что кормитъ бѣлымъ хлѣбомъ голубей. Ружье со штыкомъ и ключами на штыкѣ стоитъ у него между ногъ, прислоненное къ плечу, огромная стая голубей окружаетъ Быкова, пожираетъ крошки хлѣба и воркуетъ. Быковъ любитъ этихъ мѣщанъ птичьяго царства: его круглое и простое лицо, лицо деревенскаго парня, осклабляется при видѣ голубинаго счастья. Быть сытымъ и ворковать — это его собственный идеалъ. Въ его довольномъ лицѣ съ большимъ и крѣпкимъ лбомъ и во всей его неповоротливой фигурѣ есть что-то неприхотливо-положительное и неподвижно-устойчивое. Быковъ ни въ чемъ не сомнѣвается, ни чему не удивляется и все въ мірѣ считаетъ цѣлесообразнымъ. Это твердое и ясное міросозерцаніе находитъ въ немъ крѣпкую опору, и Быковъ непоколебимъ, какъ чугунная, неподвижная свая.
А по двору ходятъ арестанты… Они одѣты въ бѣлыя холщевыя рубахи, такія же шаровары и «коты». Тесемка, которою завязывается воротъ, у многихъ оборвана, и рубаха не закрываетъ загорѣлую коричневую грудь. Большею частью, это все живой и веселый народъ. Исключеніе составляютъ только каторжане съ кандалами на ногахъ: они неразговорчивы, задумчивы, угрюмы и важны.
Особенной походкой, широко разставляя ноги, неизмѣнно и вѣчно бродятъ они по широкому двору отъ стѣны до стѣны, и своеобразный звонъ желѣзныхъ цѣпей, похожій на пѣніе птицъ, съ утра до ночи не смолкаетъ на дворѣ и въ острогѣ.
Съ головой, наполовину обритой въ профиль, мрачные и важные, въ своихъ звонкихъ цѣпяхъ, они картинно-трагичны…
Зато остальные арестанты, свободные отъ цѣпей и малолѣтніе преступники смотрятъ жизнерадостно: одни устраиваютъ борьбу, другіе просто лежатъ въ травѣ, которою заросли углы двора, и нѣжатся на солнышкѣ. Кое-гдѣ собрались въ кучки, играютъ въ карты и орлянку.
Біографіи этихъ людей почти одинаковы: жизнь ихъ съ дѣтства проходитъ въ тюрьмѣ; за стѣнами ея все имъ чуждо и враждебно, едва выйдутъ они на свободу, какъ уже опять попадаютъ въ острогъ, въ свой міръ, гдѣ они выросли и сжились. Они не приспособлены къ иной жизни, кромѣ тюремной.
Надзиратель кормитъ голубей по одну сторону воротъ, а по другую, около ниши, собрался кружокъ игроковъ: это все молодыя, здоровыя лица, виднѣется двѣ-три наполовину обритыхъ головы, позвякиваютъ цѣпи. Всѣ серьезны и сидятъ на землѣ, поджавъ подъ себя ноги…
Быкову наскучили голуби. Онъ встаетъ съ камня: стая птицъ взвивается кверху и, звеня крыльями, улетаетъ…
Онъ подходитъ къ арестантамъ и, опершись на ружье, слѣдитъ за игрой.
Ставкой, вмѣстѣ съ мѣдными грошами, служитъ еще книга, разодранная на четыре части.
Картежники играютъ молча, изрѣдка обмѣниваясь короткими фразами.
— «Іоанна» взяли!
— Ставлю «отъ Матвѣя»!
— Четверку, значитъ?
— Четверку.
— Ходитъ! А я ужо полозинкой-то подъ тебя!..
— Батюшки! — вскрикиваетъ Быковъ, — никакъ это евангеліе? Кто это поставилъ?
— Эйко!.. — разсѣянно отвѣчаютъ ему.
Эйко, арестантъ важнаго вида, съ рыжими бакенбардами и дерзкими глазами, полулежа, бьетъ карту.
— А тебѣ что? — огрызается онъ на Быкова.
— Да какъ же, — возмущается Быковъ, — евангеліе — и на конъ! Что ты, не русскій, что-ли? То-то у тебя фамиліе-то чудное: Эйка!
— Я англичанинъ! — серьезно говоритъ Эйко, поглаживая бакенбарды: лицо у него овальное, исполненное достоинства, усовъ нѣтъ, бакенбарды котлетами — онъ дѣйствительно похожъ на англичанина.
Быковъ добродушно, хотя и укоризненно, качаетъ головой.
— Только-что вчера вамъ въ церкви крещеный жидъ евангелія раздавалъ для вразумленія, а вы — въ карты…
— Молчи ты, тумба! — презрительно отвѣчаютъ ему, — что смыслишь, штыкъ?
Быковъ, ухмыляясь, беретъ евангеліе на русскомъ языкѣ, развертываетъ его своими короткими и толстыми пальцами и медленно читаетъ вслухъ:
— «Богъ есть любовь»…
И задумывается.
— То-то и есть! — снисходительно говоритъ ему Эйко, — вѣдь не понимаешь, что оно и къ чему сказано?
— «Кто имѣетъ двѣ одежды», — продолжаетъ надзиратель, — «отдай одну неимущему и, если кто ударитъ тебя въ лѣвую щеку, подставь ему и другую!»
Тутъ Быковъ торжествующе смотритъ на Эйко.
— Вотъ какъ надо-то! — говоритъ онъ, ткнувъ корявымъ пальцемъ въ книгу.
— Дуракъ ты! — спокойно отвѣчаетъ ему Эйко, — надо, да не намъ! Книга эта священная, ну, только что намъ она не подходитъ: кому можетъ арестантъ оставить одежду, какому неимущему, когда она у него казенная, а неимущій-то — онъ самъ? И насчетъ щеки — тоже; меня, можетъ, всю мою жизнь только и дѣлали, что въ морду били? Хоть подставляй, хоть нѣтъ — все равно, лупятъ!
Сочувственный смѣхъ арестантовъ покрылъ послѣднюю фразу Эйко. Засмѣялся и Быковъ.
— Было за что, вотъ и били! — возразилъ онъ, — зря не станутъ бить… Всякій, значитъ, будь на своей точкѣ и дѣлай свое дѣло въ исправности.
— Противно тебя слушать. Ты доволенъ тѣмъ, что ты — надзиратель?
— Доволенъ.
— И дѣти твои и внуки тоже будутъ надзирателями, либо лакеями. Ты представь себѣ: ѣдутъ на пароходѣ мои дѣти во второмъ классѣ и обѣдаютъ, — а твои имъ кушанье подаютъ — и такъ до скончанія вѣка! Справедливо это?
— Справедливо! — отвѣчаетъ Быковъ, наклонивъ голову и опираясь на ружье.
Онъ крѣпко стоитъ на своихъ короткихъ ногахъ и въ эту минуту похожъ на подводную скалу, о которую разбиваются рѣчи. Эйко смотритъ на него съ ненавистью.
— Тумба! — ворчитъ онъ, злобно убивая карту.
— Бойкій ты! — съ неизмѣннымъ добродушіемъ замѣчаетъ Быковъ, — башка у тебя мозговита, а все толку нѣтъ! И столяръ ты, и рѣзчикъ, и переплетчикъ, а работать не хочешь, балуешься…
Глаза Эйко, острые, какъ гвозди, сверкнули, овальное «англійское» лицо на минуту приняло злое и гордое выраженіе.
— Голодный прохожу, а работать не стану! — упрямо произнесъ онъ, смотря куда-то въ пространство, словно говорилъ не Быкову, а кому-то невидимкѣ.
Задѣтый за больную струну сердца, онъ какъ будто хотѣлъ досадить «кому-то» тѣмъ, что вотъ онъ, Эйко, прекрасный столяръ, рѣзчикъ и переплетчикъ, «не хочетъ» работать.
А кругомъ попрежнему важно и мрачно бродили скованные каторжане, и по всему двору, неумолкая, пѣли цѣпи…
Черезъ весь дворъ бѣжалъ низенькій мужиченко-арестантъ, громыхая кожаными сапогами. Онъ подбѣжалъ къ Быкову.
— Огурцовъ не надо-ли? Жена пришла! — вскричалъ онъ, улыбаясь заискивающей улыбкой.
Арестанты засмѣялись.
— Хорошо-ли торгуешь, Клемашевъ?
Клемашевъ засмѣялся дѣтскимъ смѣхомъ.
— Какая моя торговля? Жена орудуетъ. А мнѣ еще двадцать мѣсяцевъ сидѣть! Изъ-за восьми рублей! Страсть какъ досадно! Думалъ воровствомъ хозяйство поправить, а оно только хуже вышло! Баста теперича! Не буду воровать!
— Хо-хо-хо! Невыгодно? — заржали арестанты.
Клемашевъ поглядывалъ на всѣхъ добрыми дѣтскими глазами и тоже смѣялся, а Быковъ наставительно сказалъ ему:
— Конечно! Скажи самъ себѣ: «не буду!» И не будешь. Все равно, какъ вино пить, которое бросаютъ.
— Да вѣдь, милый ты человѣкъ! — любовно заглядывая ему въ глаза, возразилъ Клемашевъ, — вѣдь, все думаешь, хозяйству какъ ни на есть подсобить, а оно только хуже! Я еще въ прошломъ году чуть было не попалъ въ острогъ — изъ-за мѣшковъ. Работали мы у купца Башкина, муку возили. Ну, а когда со двора уходили, и замотали мы двое за онучи по два мѣшка, все годится для хозяйства! А приказчикъ и догадался! Такъ что было! «Либо, — говоритъ, — пашпорта назадъ берите, либо сейчасъ въ острогъ!» Взяли пашпорта!
— А не воруй! — сказалъ Быковъ.
Огромный великанъ-арестантъ съ широкой бородой улыбнулся добродушнѣйшей улыбкой и пѣвуче произнесъ:
— Не обкрадывай купцовъ: мать-тюрьма есть для вашего брата! Ты гдѣ служилъ въ солдатахъ-то? — спросилъ онъ Быкова.
— Въ Ромнахъ я служилъ.
— А еще гдѣ ты былъ? Въ Одессѣ былъ?
— Нѣтъ.
— Эхъ, что за городъ!.. Пристань кака! Набережная! Море шумитъ! Жизнь!
Широкая русская улыбка озарила огромное лицо великана.
— А въ Москвѣ ты былъ? Нѣтъ? Эхъ, въ Сокольникахъ тамъ хорошо! Въ Петербургѣ тоже не былъ? А въ Тифлисѣ? не былъ? Ну, въ Астрахани, по крайности? Нѣтъ? Да гдѣ же ты былъ?
— Нигдѣ я не былъ! — отвѣчалъ Быковъ, — а тебя, видно, вездѣ носило?
— Я-то весь свѣтъ прошелъ! Я и по Байкалу плавалъ, и въ Татарскомъ проливѣ былъ! Во всѣхъ тюрьмахъ сидѣлъ, всѣ искусства и науки произошелъ…
Онъ улыбнулся опять очаровательно-добродушной, свѣтлой, какъ солнце, плутоватой улыбкой и добавилъ на-распѣвъ:
— Тюрьма-матушка всему научитъ! А вотъ ты, — неожиданно набросился онъ на Быкова, — ничего не можешь понимать, что есть такое — жизнь! Съ тобой говорить — что горохомъ объ стѣну бить!..
— Брось! — загудѣли арестанты, — съ кѣмъ ты связался? Лучше ужъ пусть сочинитель стишокъ читаетъ, чѣмъ это… А? Эй! Сочинитель кислыхъ щей! Вальни-ка!
Эти насмѣшливыя слова относились къ молодому угрюмому арестанту: это былъ парень сутуловатый, неуклюжій, медвѣжьяго тѣлосложенія, съ широкимъ лбомъ и голубыми глазами, смотрѣвшими мрачно и застѣнчиво.
Сочинитель ухмыльнулся и прогудѣлъ глухимъ и густымъ, медвѣжьимъ голосомъ.
— Смѣетесь надо мной, а сами просите!..
— Ну, ну, не ломайся! Отхватывай!..
«Сочинитель» сидѣлъ, подобравъ подъ себя ноги, сгорбился и, не поднимая глазъ, началъ декламировать своимъ угрюмымъ и грубымъ голосомъ:
Очи черныя, очи жгучія,
Вы плѣнили мою молодость,
Вы зажгли во мнѣ лучъ-огонь,
Не могу теперь слово вымолвить:
Мнѣ не спятся ночи темныя,
Крушитъ молодца любовь къ дѣвицѣ,
А еще крушитъ участь горькая,
Доля бѣдная, безотрадная,
Узы тяжкія, тюрьма лютая…
Неказистъ былъ поэтъ: лицо скуластое, рубаха на груди разстегнулась и обнаружила широкую звѣриную грудь, заросшую лохматой шерстью.
Трудно было допустить, чтобы «красна-дѣвица» могла плѣниться такой фигурой, но онъ продолжалъ съ какой-то грубой и настойчивой силой:
Н-но — л-люблю я тебя, раскрасавица,
Пуще жизни, пуще солнышка,
Пуще свѣта всего бѣлаго!..
Ужъ вы узы мои, узы мрачныя,
Узы мрачныя, тюремныя!
Вы сосете кровь изъ моей груди,
Душу мучите, сердце гложете…
Ой, судьба-ли моя, судьбинушка,
Горемычная, злоковарная!
Не съ тобой-ли мнѣ во тюрьмѣ сидѣть,
Въ кандалахъ терпѣть гореваньице,
Отъ начальниковъ измываньице?
Какъ одинъ изъ нихъ — кровожадный звѣрь…
— Вѣрно! — вырвалось у арестантовъ, а поэтъ гудѣлъ, не останавливаясь:
Онъ питаетъ злобу къ каждому,
Не имѣетъ онъ человѣчества…
— Сволочь! — пояснили слушатели.
Онъ лютѣе звѣря лютаго,
Тигра хитраго, кровожаднаго…
— Ишь, какъ хлещетъ! — восхитился и Быковъ, — не за это-ли онъ тебя въ карцеръ сажалъ?
— Что ему карцеръ? — возразили арестанты, — у него ружейный зарядъ въ боку сидитъ! Что ему карцеръ?..
— Ку-ка-и-ку-у! — раздалось вдругъ по всему двору громогласное пѣніе пѣтуха.
Это кричалъ арестантъ съ веселымъ и лукавымъ лицомъ: онъ стоялъ посрединѣ двора, разстегнутый, съ шапкой на затылкѣ и пѣлъ пѣтухомъ такъ натурально, что гдѣ-то далеко за тюрьмой откликнулись настоящіе пѣтухи. Въ рукахъ у него были три деревянныхъ ложки, и онъ артистически заигралъ на нихъ, припѣвая сиповатымъ, но игривымъ и складнымъ голосомъ на мотивъ цыганскихъ пѣсенъ:
По горамъ-доламъ катался,
Тарантасъ мой изломался!
Тарантасъ мой, тарантасъ,
Прокати въ послѣдній разъ!..
Ложки отчетливо и плавно прищелкивали не хуже кастаньетъ, словно выговаривали каждое слово. Въ ту же минуту откуда-то взялись два цыгана, смуглые, ловкіе, съ курчавыми, словно осмоленными бородами, похожіе другъ на друга, какъ два родные брата. Они пустились въ дикій цыганскій танецъ, извиваясь вокругъ музыканта, какъ обезьяны, а онъ медленно шелъ черезъ дворъ, туда, гдѣ происходила декламація, и пѣлъ, аккомпанируя на ложкахъ:
Ай, батюшки, караулъ:
Цыганъ въ морѣ утонулъ!
Не въ рѣкѣ, не въ озерѣ,
На дворѣ въ колодезѣ!..
— Гей! гей! — выкрикивали и скакали цыгане, ударяя въ ладони и притопывая арестантскими «котами».
Ой, валенки-валенки,
Не подшиты, стареньки…
припѣвалъ артистъ, приближаясь къ группѣ.
— Споемъ? — крикнулъ онъ.
Арестанты встрѣтили его одобрительнымъ смѣхомъ. Только окованные каторжане съ прежней тоскливой серьезностью бродили вдоль длиннаго двора, и желѣзныя звенья цѣпей, не умолкая, пѣли свою грустную пѣсню.
Около ниши, у высокой, бѣлой стѣны собрался арестантскій хоръ: кто сидѣлъ на каменной ступени, кто прямо на асфальтѣ, вытянувъ скованныя ноги или положивъ себѣ на колѣни обезображенную, бритую голову; большинство стояли полукругомъ, нѣкоторые полулежали… Живописенъ и страненъ былъ этотъ окованный хоръ, въ рубашкахъ изъ грубаго холста, съ голыми шеями, открытой грудью и характерными лицами коричневаго цвѣта отъ загара. Это всѣ были рѣзкія, энергичныя черты. Не было замѣтно лицъ глуповатыхъ или забитыхъ… Нѣкоторыя молодыя и почти интеллигентныя лица сразу бросались въ глаза и навсегда запечатлѣвались въ памяти своей особенной красотой. Нѣкоторыя были мрачны и грозны, и всѣмъ лицамъ было свойственно одно неуловимое выраженіе, которое бываетъ только у арестантовъ: его трудно опредѣлить какимъ-либо словомъ, оно — печать долголѣтняго озлобленія непокорной натуры, въ немъ есть что-то протестующее противъ всего на свѣтѣ.
Арестантъ съ ложками оказался «регентомъ». Онъ всталъ лицомъ къ хору, величественно поднялъ руку съ ложкой и обвелъ весь хоръ строгимъ взглядомъ. Шапка у него совсѣмъ съѣхала на затылокъ, обнаруживая черную густую щетину стриженой головы и большой мефистофелевскій лобъ съ заливами.
Въ его серьезномъ теперь лицѣ чуть-чуть сквозилъ ядовитый юморъ.
Хоръ густо и широко загудѣлъ. Регентъ помахивалъ ложкой со всѣми пріемами «маэстро». Казалось, что самъ Мефистофель дирижируетъ хоромъ убійцъ, воровъ и бродягъ. Солнце заливало всю эту группу ослѣпительно яркимъ свѣтомъ. Они пѣли:
По дикимъ степямъ Забайкала,
Гдѣ золото роютъ въ горахъ,
Бродяга судьбу проклинаетъ,
Тащится съ сумой на плечахъ.
Котелъ его съ боку тревожитъ,
Сухарики съ ложкой гремятъ.
Идетъ онъ густою тайгою,
Гдѣ звѣри его сторожатъ.
Худая на немъ рубашенка,
Премножество разныхъ заплатъ,
Худая на немъ и шапченка,
И сѣрый тюремный халатъ.
Лишь только къ Байкалу подходитъ,
Рабочую лодку беретъ.
Унылую пѣсню заводитъ,
Про родину что-то поетъ…
Нужно было видѣть дьявольскую рожу «регента», чтобы понять тотъ сарказмъ и юморъ, съ какими онъ заставлялъ оттѣнять это исканіе бродягою «родины».
Пѣсня густо катилась. Отъ нея вѣяло романтической жизнью, полной приключеній, она говорила о вѣчномъ скитальчествѣ и бродяжествѣ и какъ-бы поднимала завѣсу надъ темной жизнью этихъ людей, и за этою завѣсой чудились грустные и мрачные разсказы и печальныя драмы съ неизмѣнной кровавой развязкой. Жизнь бьетъ такихъ пѣвцовъ, поэтовъ и мыслителей, и ея удары извлекаютъ изъ нихъ глубокіе звуки, мрачные стихи и своеобразныя пѣсни.
Регентъ сдѣлалъ предлагающій жестъ, и нѣжный тенорокъ-запѣвало затянулъ плавный, игривый напѣвъ:
Па-а Си-б-бири я гул-ляю,
Паселенецъ ма-ла-дой…
А хоръ густыми аккордами, словно рояль, аккомпанируетъ ему:
Тум-ба́ — тум-ба́ — тум-ба́!
Тум-ба́ — тум-ба́ — тум-б-ба-а́!..
Полюби меня, челдонка:
Я брожу здѣсь сирото-ой.
заливается солистъ. Это — арестантъ, по прозванію Соловей, — пѣвунъ и плясунъ: онъ маленькій, съ черненькими усиками, ловкій и сильный. Теперь онъ сидитъ подъ самой нишей, въ центрѣ хора, а крутомъ непринужденно расположился хоръ: тенора всѣ стоятъ полукругомъ и имѣютъ видъ воровской и плутоватый, а басы, большею частью, сидятъ и всѣ — въ кандалахъ.
Мы пойдемъ съ тобой въ Россію
По дорожкѣ столбовой:
Снаряжу тебя въ доспѣхи —
Въ баняхъ будешь спать со мной…
— Тум-ба́ — тум-ба́ — тум-ба-а́! — густо аккомпанируетъ хоръ, мефистофелевская рожа сіяетъ, а Соловей забористо выводитъ:
Посохъ вырѣжу потолще
На защиту отъ собакъ,
Твои кольца и сережки
Отнесемъ съ тобой въ кабакъ!..
— Тум-ба́ — тум-ба́ — тум-ба́! — грохочутъ басы.
А Быковъ неподвижно застылъ на своемъ камнѣ, какъ воспѣваемая тумба, и съ добродушной улыбкой смотритъ на веселье арестантовъ.
Хоръ все увеличивается. Пѣсни быстро смѣняются. Доходитъ дѣло до пляски. Хоръ стоитъ кольцомъ и весело поетъ плясовой мотивъ:
Ой, дубъ-ду-ба, ду-ба, ду-ба…
Слышатся веселыя восклицанія.
— Соловей! Спляши, что-ли, для окончанія дѣла!
— Али онъ былъ на судѣ?
— Какъ-же! Нынче водили!
— Осудили?
— На три года!
— Ва-а-ляй, Соловей!..
Соловья выпихнули на середину круга.
Онъ выждалъ тактъ и «пустилъ дробь». По первымъ же его пріемамъ видно было, что пляшетъ не простой плясунъ, а артистъ этого дѣла: такъ пляшутъ въ циркѣ… Его «коты» такъ и заговорили…
А хоръ стоялъ во всей своей живописной непринужденности, разстегнутый, загорѣлый, съ бритыми черепами и гудѣлъ:
Ой, дубъ-ду-ба, ду-ба-ду-ба!..
— Жарь, Соловей!
— Все равно, тебѣ теперича!..
Соловей восхитительно плясалъ въ присядку: маленькій, но мускулистый и крѣпкій, онъ упруго и ловко подпрыгивалъ, какъ мячъ, и перебрасывалъ изъ одной руки въ другую свою маленькую сѣрую шапку…
Всѣ лица расплылись въ улыбку.
Но лицо самого Соловья было необыкновенно серьезно: смуглое, красивое, съ черными усиками и блестящими глазами, оно сохраняло пренебрежительное выраженіе, словно хотѣло сказать: «Плевать мнѣ на то, что меня осудили!..»
Въ маленькую калитку полукруглыхъ воротъ входили и выходили разные люди. Прошелъ взводъ солдатъ въ бѣлыхъ рубашкахъ, съ револьверами у пояса и саблями и скрылся на сосѣднемъ дворѣ, гдѣ была пересыльная тюрьма. Оттуда провели разнообразно-одѣтую, рваную толпу пересыльныхъ… Какихъ только тамъ не было фигуръ: кто въ кацавейкѣ, кто въ рваномъ пиджакѣ, кто въ длинной арестантской шинели. Старики, женщины, подростки и дѣти и въ этомъ сбродѣ вдругъ — гордая фигура благороднаго босяка… У многихъ за плечами котомки, сапоги, а у пояса жестяной чайникъ. Нѣкоторые прощаются съ друзьями изъ арестантовъ. Пожимаютъ руки. Слышны пожеланія. Потомъ вся эта странная толпа исчезаетъ за воротами въ сопровожденіи конвойныхъ, внушая недоумѣніе и интересъ къ себѣ… Странный, бродячій міръ, тѣни, откуда-то и куда-то безъ конца идущія, кто они? Своимъ молчаливымъ шествіемъ черезъ тюремный дворъ они напоминаютъ о существованіи какой-то особенной таинственной жизни.
Калитка вновь отворилась, и въ нее съ трудомъ пролѣзла необыкновенная фигура.
Это былъ чернобородый мужикъ геркулесовскаго тѣлосложенія, въ красной кумачевой рубахѣ, высокихъ сапогахъ и косматой черкесской шапкѣ. Онъ былъ поразительно широкъ, грудастъ и мощенъ, на выпуклую грудь падала окладистая черная борода, и вся невысокая, но удивительно крѣпко сложенная фигура его казалась сбитой молотомъ на наковальнѣ. Онъ обвелъ тюремный дворъ мрачнымъ взглядомъ и крикнулъ сильнымъ голосомъ:
— Здравствуй, матушка-тюрьма!
За нимъ вошло двое часовыхъ съ ружьями и тщедушный тюремный чиновникъ въ полицейскомъ мундирѣ. Арестанты поднялись и сняли передъ чиновникомъ шапки, за исключеніемъ Эйка. Чиновникъ съ гримасой махнулъ имъ рукой, и они разбрелись по двору. Потомъ онъ отдалъ какія-то приказанія часовымъ и побѣжалъ въ пересыльную тюрьму, а богатырь съ важнымъ видомъ путешественника, ожидающаго на станціи лошадей, сталъ прохаживаться около запертыхъ воротъ. Взявшись за поясъ и опустивъ широкую голову, крѣпко утвержденную на короткой воловьей шеѣ, онъ ходилъ взадъ и впередъ нетерпѣливыми шагами.
Быковъ и еще трое надзирателей вытянулись въ струнку и оцѣпили его, держась на почтительномъ разстояніи.
Но въ сравненіи съ нимъ, ихъ гарнизонныя фигуры казались плачевно-жалкими и не имѣли въ себѣ ничего устрашающаго. У Быкова на штыкѣ добродушно звякали забытые ключи.
Черезъ минуту со двора пересыльной тюрьмы вышелъ начальникъ, осанистый пожилой человѣкъ въ бѣломъ кителѣ и картузѣ съ кокардой. Онъ шелъ не торопясь къ воротамъ, и передъ нимъ вытягивались часовые, снимали шапки арестанты, только человѣкъ въ красной рубашкѣ и папахѣ продолжалъ ходить и едва посмотрѣлъ на него.
Начальникъ подошелъ къ могучему человѣку и началъ что-то ему говорить тихо и вразумительно. Собесѣдникъ остановился передъ нимъ, но не дослушалъ его и внезапно вскипѣлъ.
— Въ се-ре-ду-у? — заоралъ онъ на весь дворъ, размахивая руками, — это, чтобы я святую Троицу въ острогѣ сидѣлъ? Ни за что! Н-ныньче хочу! Терпѣть не могу я здѣсь! Ужъ лучше вы меня въ больницу отправьте, а то я у васъ тутъ все переломаю, перебью, и самъ изрѣжусь и изобьюсь! Желаю ныньче, сегодня, сичасъ — и больше никакихъ!
Начальникъ опять что-то сказалъ ему, отрицательно качая головой, и прослѣдовалъ въ калитку полукруглыхъ воротъ, а вслѣдъ ему загремѣлъ яростный, могучій голосъ:
— Такъ вы этакъ-то? Обманомъ заманили меня сюды, да и не пускаете? Въ тюрьму посадить хотите? Да рази это мыслимо, чтобы вольнаго человѣка лишить свободы? А? накося, что выдумали! Ну, не на того напали! Меня вездѣ по всей Расеѣ знаютъ! Меня самъ великій князь знаетъ, и прокуроръ святѣйшаго правительствующаго синода знаетъ! Только попробуйте посадить! Я въ московской тюрьмѣ изъ окна рѣшетку выломилъ и у васъ выломлю! Я въ Петербургѣ дворцовую стражу всю разогналъ, а не токмо, что васъ! И мнѣ за это ничего не было, только патретъ съ меня сняли, да еще денегъ на дорогу дали! Вы со мной не шутите! Отпирайте, што-ль!..
Онъ подошелъ къ воротамъ, ударилъ въ нихъ наотмашь огромнымъ кулачищемъ и загрохоталъ:
— Отпирайте!
Тишина была ему отвѣтомъ. Весь дворъ опустѣлъ: арестанты стояли кучкой въ отдаленіи. Часовые замерли на своихъ постахъ.
Тутъ безпокойный гость началъ ругаться, все повышая и повышая свой могучій голосъ и, видимо, приходя въ ярость. Ругань была отборная, артистическая.
— Гей, анаѳемы, Іюды предатели, Ироды окаянные! Пять минутъ даю вамъ сроку! Не отопрете — ломать начну!..
— Накося! — продолжалъ онъ, шагая по асфальту въ ожиданіи отвѣта, — вольнаго человѣка — свободы хотятъ лишить! Гдѣ это написаны такіе законы, чтобы за безписьменность гноить человѣка по всѣмъ острогамъ, прогонять по всей Рассеѣ? А? беззаконники! Вы дайте мнѣ конвой, я и пойду себѣ пѣшкомъ, въ сутки-то шутя сто верстъ уйду, али лошадь куплю: вѣдь у меня и деньги есть! Вотъ онъ — чекъ: пойду сейчасъ въ банкъ — и возьму! Чего же вы меня держите, какъ разбойника, да еще на святую Троицу въ острогъ хотите засадить? За что, про что? Не хочу и не хочу, разнесу все — а не сяду!..
Онъ подождалъ немного и, видя, что никто не думаетъ отпирать ему ворота, подбѣжалъ къ тому окну, въ которомъ виднѣлись занавѣски, цвѣты и клѣтка съ канарейкой.
— Вотъ вамъ! Вотъ вамъ! — кричалъ онъ, выбивая кулакомъ одно стекло за другимъ, — я какъ начну бить — куда только всѣ ваши пташки кинарейки полетятъ! Вотъ, вотъ!..
Разбитыя стекла звенѣли и сыпались на асфальтъ. За окномъ никто не откликался. Тогда вольный человѣкъ застучалъ кулаками въ ворота.
— Отпирайте, чортовы дѣти! — грохоталъ онъ, — эхъ, кабы мнѣ что-нибудь потяжельше въ руки взять!
Онъ оглядѣлся кругомъ, и внезапно взглядъ его упалъ на камень Быкова: онъ быстро схватилъ камень, поднялъ надъ головой четырехпудовую тяжесть, разбѣжался и со всего маху грянулъ камнемъ въ полукруглыя желѣзныя ворота.
Гулкій громъ прокатился по всему двору тюремнаго замка.
Камень упалъ около калитки. Часовые подбѣжали, чтобы убрать его, но богатырь быстро всталъ на него и остановилъ ихъ повелительнымъ жестомъ.
— Прочь! — гаркнулъ онъ и, поднявъ руку кверху, продолжалъ съ камня торжественно и театрально, — Я второй Самсонъ! Зашибу, не подходите!
Въ это время, словно въ отвѣтъ на громовой ударъ камня, калитка воротъ отворилась, и въ нее вошло какое-то новое начальственное лицо и, повидимому, ничего не подозрѣвая, съ недоумѣніемъ оглядѣлось кругомъ. Въ тотъ же самый моментъ второй Самсонъ съ необыкновенной быстротой шмыгнулъ въ калитку.
— Убѣжалъ!.. — глухо загудѣло по всему двору.
— Заманили! — засмѣялся кто-то.
Произошла суматоха: съ пересыльнаго двора выбѣжалъ опять тщедушный и блѣдный чиновникъ, а за нимъ бѣгомъ пробѣжала толпа солдатъ человѣкъ въ пятьдесятъ.
Всѣ они ринулись вслѣдъ за Самсономъ.
А онъ стоялъ въ полутемномъ туннелѣ, прислонясь спиной къ запертымъ вторымъ воротамъ, какъ звѣрь, загнанный въ тѣсное ущелье.
— Господь далъ мнѣ силу! — сказалъ онъ, — всѣхъ васъ могу истребить, но — не хочу! Берите! Отдаюсь!..
Всѣ пятьдесятъ облѣпили его…
— Кандалы давайте! Кузнеца!
Раздался чей-то повелительный голосъ:
— Заковать!
Подъ каменнымъ сводомъ было тѣсно, темно и шумно; всѣ суетились, толкались, галдѣли. Принесли ножныя и ручныя кандалы.
Богатырь лежалъ на землѣ, и его не было видно за толпой солдатъ. Онъ молчалъ. Слышалось звяканье цѣпей и удары молота по желѣзу.
Наконецъ, ворота отворились, и его торжественно провели въ тюрьму.
Онъ шелъ, окруженный толпой солдатъ, окованный по рукамъ и ногамъ. Руки его были скручены и скованы за спиной, косматая папаха сдвинута на затылокъ, голова опущена, и широкая черная борода вѣеромъ лежала на выпуклой груди. Въ красной рубахѣ, огромный, мрачный, въ цѣпяхъ, онъ былъ страшенъ и походилъ на Стеньку Разина.
Арестанты стояли въ отдаленіи и сочувственно смотрѣли на героя. Онъ взглянулъ на нихъ, кивнулъ головой и, переступая порогъ тюрьмы, крикнулъ громовымъ голосомъ:
— Глядите, братцы: вотъ онъ, мученикъ!
Его увели.
Тогда арестанты опять собрались къ воротамъ. Но настроеніе ихъ было испорчено. Они молчали и мрачно переглядывались. Не было слышно ни пѣнія, ни шутокъ.
Изъ тюрьмы вышелъ тщедушный тюремный чиновникъ и обратился къ нимъ съ рѣчью. Арестанты нехотя сняли шапки.
— Я вамъ долженъ, господа, объявить, что вышло распоряженіе содержать васъ въ камерахъ, а на прогулку выпускать по закону — на два часа. Сегодня — послѣдній день вашей свободы…
Арестанты глухо и недовольно зарычали.
— Это не отъ насъ, — поспѣшилъ заявить чиновникъ, — мы тутъ не причемъ… мы обязаны… сами знаете…
Онъ развелъ руками и скрылся въ калитку воротъ.
Раздался быстрый и громкій звонъ колокола — знакъ собираться въ камеры.
Арестанты медленно и нехотя потянулись въ мрачное зданіе.
Солнце садилось, и его послѣдніе румяные лучи, блѣднѣя, угасали на неподвижной, задумчивой тучѣ. Быстро смеркалось, и повсюду наступала отрадная тишина весенняго вечера. Легкіе звуки долетали отовсюду. Откуда-то издалека доносились въ тюрьму веселые голоса и протяжное пѣніе. На небѣ кое-гдѣ вспыхнули маленькія звѣздочки.
Злобно звеня и потрясая цѣпями, шли арестанты подъ мрачные низкіе своды подвальнаго этажа: у нихъ были отняты послѣдніе лучи свободы.
Надежды на счастье въ жизни давно уже не было.
Впереди была только тюрьма…
Столовая помѣщалась въ катакомбахъ унылаго подземелья. Черные своды смыкались надъ самой головой и давили душу. Казалось, что они еще хранятъ мрачныя воспоминанія о дыбѣ, пыткахъ и кнутѣ. Казалось, что эти черныя толстыя стѣны таятъ въ себѣ крики и стоны, звучавшіе здѣсь когда-то, въ давніе вѣка.
По небу разсыпались рѣдкія, изумрудныя звѣзды, полная красавица луна взошла надъ острогомъ и облила его бѣлыя стѣны трепетнымъ серебристымъ сіяніемъ. Она, какъ чародѣйка, околдовала своими волшебными лучами эту нѣжную, весеннюю ночь: чары ея обнимаютъ дремотную землю и тихій, серебристый воздухъ. Всюду таинственно лежатъ и расползаются мглистыя тѣни, и шепчутся тихіе, страстные звуки. Раздражающая ароматная теплота вѣетъ въ густомъ воздухѣ и навѣваетъ нѣжныя желанія и нѣжную весеннюю тоску…
Быковъ попрежнему сидитъ на своемъ камнѣ, прислонивъ ружье къ плечу, не то дремлетъ, не то думаетъ о чемъ-то…
На кончикѣ его штыка отъ луннаго свѣта искрится лучистая брилліантовая звѣздочка.
А острогъ поетъ.
Поютъ въ каждой камерѣ, на-верху и внизу, каждая камера — свою пѣсню, и пѣніе всего острога сливается въ одинъ общій пѣвучій гулъ.
Сто-нетъ онъ по тюрь-мамъ и остро-гамъ…
Въ рудни-кахъ, на желѣ-зной цѣпи-и!
глухо и мрачно гудитъ жгучая пѣснь въ нижнемъ этажѣ.
А сверху гремитъ вакхическій хоръ:
А на утро старикъ съ больной головой,
Онъ идетъ и блюетъ, и руг-ается…
И р-ру-га-ается!..
Буйно гудятъ басы.
Но ихъ покрываютъ изъ другой камеры:
Друзей теперь мнѣ не на-да-а!
Желѣ-зны цѣпи мнѣ дру-зья-а!
Ло-па-та вѣ-чная подруга,
А тачка — вѣрна-я жена-а!
Съ другого конца острога откликаются:
Пройдетъ зима, настанетъ лѣто.
Въ поляхъ цвѣточки расцвѣтутъ,
А мнѣ, несчастному, въ то время
Желѣзомъ ноги закуютъ.
Придетъ цирюльникъ съ бритвой острой,
Обрѣетъ правый мнѣ високъ:
Я буду видъ имѣть ужасный
Отъ головы до самыхъ ногъ.
Но изъ всеобщаго гудѣнія выплываетъ протяжный мотивъ, полный спеціально-тюремной тоски:
Тамъ, гдѣ море вѣчно плещетъ
На песчаные брега…
Медленными, тяжелыми волнами льется эта пѣсня въ мрачномъ острогѣ, гдѣ вѣчно звенятъ море и цѣпи…
Спитъ тамъ правда, спятъ законы,
Спятъ давно уже, давно…
И на всѣ людскіе стоны
Плещетъ море лишь одно…
Тюрьма поетъ свои страданія, клянетъ свою судьбу, прощается съ родиной и любовью, ненавидитъ своихъ тюремщиковъ и воспѣваетъ бродячую жизнь. И это пѣніе преступной, «несчастной» и бродячей Руси сливается въ одинъ глубокій и мрачный стонъ.
Быковъ сидитъ на камнѣ и порой взглядываетъ на узенькое окно круглой башни, куда посадили скованнаго Самсона. Онъ понравился Быкову своей силой: камень, такъ легко брошенный въ ворота, Быковъ пробовалъ поднять — и не могъ. Онъ прислушивается, какъ силачъ по временамъ начинаетъ бить въ желѣзную дверь башни.
— Ироды! Христопродавцы! — глухо доносится оттуда, — я всѣ ваши башни размечу, всѣ ваши пташки-кинарейки разлетятся! Наканунѣ святой Троицы! А? дьяволы! Я вамъ покажу кинареекъ!..
И Быкову слышенъ звонъ потрясаемыхъ цѣпей.
Но вотъ онъ видитъ, какъ огромныя лапы узника охватываютъ желѣзный переплетъ рѣшетки: посыпалась известка, желѣзныя прутья зашатались, медленно вогнулись въ башню и — исчезли.
— Господи! — прошепталъ Быковъ, подходя къ башнѣ.
— Вотъ вамъ и рѣшетка! Вотъ вамъ ваши поганые кандалы!..
Въ окно къ ногамъ Быкова упала согнутая вдвое рѣшетка и сломанные наручники.
— Размечу! — грохотало изъ башни, — всю печку вамъ разворочаю! Господи! И для чего ты мнѣ далъ такую силу? Неужто для того, чтобы вѣкъ въ тюрьмѣ сидѣть?
Никто не отвѣчалъ ему.
Тюрьма пѣла…