II.
За тысячу піастровъ.
править
Ти-Сои очень хорошо зналъ, куда его ведутъ: наканунѣ его, съ кангомъ на шеѣ, вывели изъ темницы и заставили рыть себѣ могилу. Таковъ обычай, существующій еще въ Тонкинѣ: когда туземный судъ, согласно закону предковъ, приговариваетъ человѣка къ смерти, осужденный самъ роетъ себѣ могилу съ помощью нѣсколькихъ товарищей по темницѣ, гдѣ его, по какому-то чудесному милосердію, кормятъ на счетъ правительства. Такимъ образомъ, Ти-Сои это не показалось ни чрезвычайностью, ни жестокостью. Просто онъ зналъ, что его ждетъ сейчасъ. Но имъ овладѣло глубокое равнодушіе. Быть можетъ, цивилизованныя націи заблуждаются, когда думаютъ, что, уменьшая продолжительность ожиданія, смягчаютъ ужасы конца. А что, если наоборотъ? Если душѣ, духу, мозгу, — назовите это какъ хотите, — нужно время, чтобы привыкнуть, а тѣлу родъ усталости и скуки? Если знаешь заранѣе неизбѣжную участь, это таинственнымъ образомъ убиваетъ даже желаніе избѣгнуть ея. Какъ бы приближаешься къ тѣмъ, кто умираетъ естественной смертью, устаешь, примиряешься, живешь наполовину и какъ будто уже въ другомъ мірѣ какъ больной христіанинъ, исповѣдавшійся и причастившійся св. Таинъ. Вотъ что нужно! И, несомнѣнно, въ этомъ надо искать причину кажущейся нечувствительности осужденныхъ аннамитовъ. Если они могутъ избѣгнуть опасности, — въ битвѣ, во время пожара или кораблекрушенія, — посмотрите на нихъ: они боятся больше насъ, они щелкаютъ зубами, они — трусы! Въ часъ же смерти они мужественны, какъ никогда не бываемъ мы.
Ти-Сои шелъ спокойно, поднявъ голову, которую черезъ нѣсколько минутъ долженъ былъ отрубить палачъ. Однако, онъ отлично видѣлъ его, этого палача, который шелъ одинъ за глашатаемъ, вооруженнымъ оглушительной трубой и возвѣщавшимъ преступленія и приговоръ, покаравшій вышеозначеннаго Ти-Сои, пирата, мятежника и контрабандиста. Это былъ маленькій, но сильный человѣкъ, въ красномъ балахонѣ, съ толстой шеей, съ обнаженными, красивыми, мускулистыми ногами. На плечѣ у него была огромная сабля съ широкимъ клинкомъ; круглая рукоятка ея, чтобы не скользить въ рукѣ, была обмотана зеленымъ шнуркомъ.
Такъ шелъ Ти-Сои. Конвойные, аннамитскіе стрѣлки, были одѣты въ хаки, а ноги ихъ были обмотаны полосами желтаго холста; въ своихъ черныхъ шиньонахъ и остроконечныхъ шапкахъ они имѣли видъ женщинъ, переодѣтыхъ для цирковой пантомимы или же извращенныхъ мальчугановъ. За ними въ носилкахъ подъ зеленымъ балдахиномъ несли мандарина-судью, важнаго и торжественнаго, одѣтаго, точно епископъ, въ фіолетовой мантіи; за нимъ слѣдовали его слуги и тѣлохранители, квадратныя блузы которыхъ ярко-красными китайскими литерами возвѣщали имя и титулы ихъ высокаго господина. Шелестѣли флаги, красные, голубые и желтые; гонги издавали низкій гулъ, сводившій съ ума. А направо и налѣво, съ обѣихъ сторонъ ровной дороги, залитыя невидимой водой, блестѣли до самаго горизонта еще молодыя рисовыя доля.
Они были очень нѣжнаго однообразнаго, но пріятнаго зеленаго цвѣта. Кое-гдѣ въ ямахъ возились женщины, изслѣдуя вершами изъ плетенаго тростника изобилующую рыбой грязь. Онѣ влѣзали въ нее почти по шею, но, заслышавъ ужасную трубу, выходили изъ нея, покрытыя панциремъ изъ свѣжей золотистой тины, и прибѣгали взглянуть на осужденнаго. Но онѣ хранили молчаніе, выражая свое любопытство только немного нескромной поспѣшностью. Одна изъ нихъ мѣшала Ти-Сои пройти, и онъ вѣжливо сказалъ:
— Извините, почтенная дама!
Онъ поклонился, прижавъ къ груди кулаки, и она отвѣтила на поклонъ. Ти-Сои сдѣлалъ это, не думая о томъ, что дѣлаетъ. Онъ просто повторялъ жесты, которымъ его научили, когда онъ былъ ребенкомъ.
Шествіе остановилось у готовой могилы.
Ти-Сои нельзя было отрубить голову, пока его шея была въ кангѣ, — деревянной штукѣ, состоящей изъ двухъ перекладинъ, соединенныхъ на подобіе ступенекъ лѣстницы. Палачъ принялся рубить одну изъ этихъ перекладинъ большимъ кинжаломъ, лезвіе котораго онъ навострилъ о свою саблю на манеръ мэтръ д’отеля, оттачивающаго одинъ ножъ для разрѣзанія мяса о другой. Эта операція продолжалась долго, потому что дерево было очень твердо.
Барнаво молча курилъ папиросу. Онъ замѣтилъ, что я очень блѣденъ.
— Не уйти ли вамъ? — сказалъ онъ. — Это не очень пріятное зрѣлище, а?
Но въ этотъ моментъ лицо Ти-Сои прояснилось. Онъ увидѣлъ молодую женщину, которая, стоя на дорогѣ, ждала его приближенія. На шеѣ у нея были два ожерелья — одно изъ янтарныхъ, другое изъ серебряныхъ бусъ, а ея голубая туника была совершенно нова, какъ будто она разодѣлась на свадьбу. Въ этой аннамитской расѣ есть что-то такое хрупкое, что если мужчины имѣютъ видъ женщинъ, то женщины имѣютъ видъ дѣтей. Молодая женщина пять разъ упала ницъ передъ осужденнымъ, но ни одна черта на ея лицѣ не дрогнула. Возможно, что въ ея груди бушевало множество чувствъ, но ода должна была въ этотъ моментъ выразить только почтеніе. Это было требовавшееся обычаемъ привѣтствіе — это было видно. Ти-Сои, напротивъ, съ улыбкой положилъ руку на ея склоненную голову.
Барнаво свиснулъ.
— Въ чемъ дѣло? — спросилъ я.
— Это — поразительно но, — сквозь зубы сказалъ Барнаво. — Это — удивительная вещь. Эта женщина — Ти-Ганъ, его конгаи, жена, и это она выдала его.
— Та, которая получила тысячу піастровъ, обѣщанныхъ за его голову? — спросилъ я, пораженный.
— Да, — сказалъ Барнаво.
Палачъ все еще трудился надъ кангомъ, и Ти-Сои помогалъ ему. Я хочу сказать, что онъ дѣлалъ все возможное, чтобы не мѣшать ему: вполнѣ естественно, что онъ боялся, какъ бы кинжалъ не поранилъ его. Если вы когда-нибудь видѣли во Франціи боязливую покорность осужденнаго за нѣсколько минутъ до казни, когда вырѣзываютъ воротникъ его рубашки, вы поймете, что я хочу сказать. У самыхъ его ногъ помощникъ палача вбилъ въ землю колъ. Позднѣе я увидѣлъ, для чего этотъ колъ служилъ.
— Это вещи, — сказалъ Барнаво, — которыя не поддаются никакому пониманію… Изъ-за тысячи піастровъ, — это составляетъ двѣ тысячи пятьсотъ франковъ — эта негодяйка выдала своего мужа! А теперь она отвѣшиваетъ ему поклоны въ ожерельяхъ, въ новомъ кекуаюъ, во всей амуниціи, за которую онъ заплатитъ ударомъ сабли по его затылку. И онъ какъ будто находитъ это естественнымъ, онъ улыбается, онъ даже забываетъ о смерти, глядя на нее!
И, отказываясь понять это, онъ прибавилъ:
— Это можно увидѣть только у дикарей!
Тогда Гіенъ, старый туземный кавалеристъ, понимавшій по-французски, такъ какъ служилъ уже два раза, осмѣлился сказать съ видомъ порицанія:
— Твоя неправда. Жена Ти-Сои много хорошій.
Морщины, покрывавшія все его лицо, и сѣдой шиньонъ, выглядывавшій изъ-подъ каски, всегда дѣлали его похожимъ на старуху; въ этотъ же моментъ онъ имѣлъ видъ старой ханжи, въ присутствіи которой, при выходѣ изъ церкви, говорятъ о Богѣ. Онъ былъ глубоко оскорбленъ.
— Что онъ говоритъ? — спросилъ я.
— Онъ говоритъ, чортъ побери! — съ отвращеніемъ перевелъ Барнаво, — что я ошибаюсь, и что жена Ти-Сои молодецъ. Общественное мнѣніе вообще на ея сторонѣ. Съ ней обращаются не какъ съ крестьянкой. Она — дама. Посмотрите.
Это была правда: вокругъ нея была атмосфера уваженія.
— Это потому, что она богата, — пояснилъ Барнаво: — у нея есть тысяча піастровъ. Мерзкій народъ!
Тогда Гіенъ опять заговорилъ:
— Твоя не знаетъ, — сказалъ онъ, — бѣлый человѣкъ никто не знаетъ. Жена Ти-Сои много хорошій женщина, совсѣмъ мадамъ будда (онъ хотѣлъ сказать — подобна богинѣ). Пиратъ въ Тонкинъ прежде много хорошо! получай сапеки, получай піастры. Все давай: рисъ, рыба, свѣчи, чай, керосинъ. Мандарины всѣ давай лепешки и патроны-ружье. Теперь нехорошо, ничего не получай. Плохой, плохой.
— Я это знаю, — гордо сказалъ Барнаво: — Это все изъ-за экспедиціи Ларшана.
Онъ подразумѣвалъ военныя операціи, предпринятыя въ послѣдній годъ противъ пирата.
— Полковникъ Ларшанъ, хорошо, — отвѣтилъ Гіенъ. — Дороги резидентъ — хорошо. Миссіонеръ — хорошо. Всѣ вмѣстѣ хорошо: пиратъ нечего кушать!
Мало-по-малу я понялъ его мысль: колонны преслѣдовали пирата; дороги, проложенныя резидентомъ, позволяли войскамъ идти быстрѣе, стянуть петли сѣти! И миссіонеры съ терпѣливой осторожностью добивались отъ своей паствы свѣдѣній и внушали ей, что, такъ какъ Ти-Сои больше не могущественъ, то не стоитъ ничего давать ему.
— Ти-Сои нѣтъ ничего, — продолжалъ Гіенъ: — нѣтъ кушать, нѣтъ пули, нѣтъ гдѣ спать, нѣтъ ничего. Животъ у него — дыра, ноги, руки, спина старый, мертвый безъ мяса — скелетъ, а на дерево большой записки: продать Ти-Сои, получить тысяча піастровъ. Кто получить тысяча піастровъ? Игюенъ-Тичъ, Гюонгъ Три Фу, Люонгъ Тамъ Ку? Нѣтъ хорошо, нѣтъ хорошо: все скверный человѣкъ, не любить Ти-Сои… Тогда Ти-Сои одинъ разъ, ночь была, пришелъ свое домъ. Жена радовалась много. Ти-Сои сказалъ:
— Пиратъ кончалъ. А кто получай тысяча піастръ? Игюенъ Типъ, Гюонгъ-Три-Фу, Люонгъ-Тамъ-Ку: все скверный человѣкъ. Плохо… Гдѣ мальчикъ? Мальчикъ Ти-Сои лежалъ цыновка, спать маленькій — маленькій не знаетъ ходить, не знаетъ говорить. Ти-Сои посмотрѣлъ мальчикъ, сказалъ жена:
— Твоя получай ему тысяча піастровъ. Деньги довольно, сдѣлать алтарь предковъ!
Тогда Ти-Сои, жена, еще разъ кланялся, плакалъ, сказанъ: — Моя хорошо.
Барнаво былъ немного тронутъ. Онъ сказалъ мнѣ:
— Теперь понимаете? Они сговорились!
Я ничего не отвѣтилъ. Это было слишкомъ героично, это стояло слишкомъ высоко надъ словами. И Ти-Сои сдѣлалъ это не для своей жены, не для своего сына, а для своей собственной души, которая будетъ спать болѣе счастливая въ богатомъ домѣ, въ дощечкахъ красиваго, хорошо содержимаго алтаря предковъ.
Кангъ былъ снятъ. Ти-Сои связали руки за спиной и привязали его за поясъ къ полу. Вотъ, для чего былъ колъ.
Затѣмъ распустили его шиньонъ, палачъ захватилъ черные волосы въ руку. Шея напряглась… Теперь палачъ держалъ обѣими руками свою саблю и раскачивался на своихъ красивыхъ ногахъ…
— Га!
Тѣло Ти-Сои продолжало стоять, точно приклеенное къ колу. А надъ шеей сверкнули и брызнули въ чистый воздухъ двѣ струи.