За свободу (Ирасек)/ДО

За свободу
авторъ Алоис Ирасек, пер. В. Южанин

Оригинал: чешскій, опубл.: 1884. — Источникъ: az.lib.ru • (Псоглавцы — Psohlavci)
Текст издания: журнал «Юный Читатель», №№ 4-5, 1905.

ЗА СВОБОДУ

(Песьи головы).

РОМАНЪ АЛОИЗА ИРАСКА

ПЕРЕВЕЛЪ СЪ ЧЕШСКАГО В. Южанинъ

Предисловіе.

Съ незапамятныхъ временъ естественной и мощной защитой Чешскаго королевства служили непроходимые лѣса, которые тянулись отъ пограничныхъ горъ на много верстъ въ глубь страны.

Пограничная стража охраняла проходы черезъ лѣса, «эти ворота страны», укрѣпленія и валы, устроенные для защиты пограничныхъ дорогъ.

Постепенно, особенно послѣ XIII столѣтія, когда къ намъ двинулись чужеземные поселенцы, короли перестали охранять сами свои границы, какъ то бывало раньше, а начали раздавать пограничные лѣса за извѣстную плату. Они сохранились дольше и лучше всего на Западной сторонѣ, по склонамъ противъ Баваріи и на вершинахъ великой Шумавы. Часть этихъ лѣсовъ и самыя важныя дороги, ведущія отъ Домажлицъ въ нѣмецкую землю, охраняли съ давнихъ временъ Ходы, племя крѣпкое, высокорослое, храброе и суровое.

Ихъ поселенія, лежавшія нѣкогда на самой границѣ Королевскихъ лѣсовъ, устраивались по долинамъ и горамъ, но всегда такъ, чтобы быть обращенными къ сторонѣ пограничныхъ лѣсовъ и горъ. За ними они прятались отъ враговъ, какъ за естественными укрѣпленіями.

Эти поселенія были разбросаны на протяженіи шести миль, вдоль границъ, близъ проходовъ и самыхъ важныхъ дорогъ.

Когда были поселены Ходы для охраны границъ, навѣрно не знаютъ. Извѣстно только то, что они исполняли добросовѣстно свою службу, и во времена непріятельскихъ вторженій стойко охраняли всѣ проходы и выходы и принимали также участіе во всѣхъ тѣхъ битвахъ, которыя происходили по сосѣдству съ ними и въ ближайшей окрестности.

Въ мирное время они ходили по границамъ и наблюдали, чтобы сосѣди нѣмцы не производили захватовъ нашихъ земель, не дѣлали самовольныхъ порубокъ въ Чешскихъ лѣсахъ, не охотились въ нихъ и, вообще, не позволяли себѣ никакихъ своеволій. При этомъ, какъ передаютъ старые памятники, Ходамъ приходилось не разъ вступать въ кровавый бой, чаще всего съ разбойничьими Баварскими, шайками.

При этой сторожевой службѣ, надежными помощниками Ходовъ были ихъ громадные, сильные псы, а доброй подружкой — «палица»^[1], въ позднѣйшее же время палицу замѣнила длинная и короткая пищаль. Оружіе они носили и тогда, когда, по опредѣленію Сейма, это было запрещено всѣмъ прочимъ жителямъ королевства.

Когда бы король ни проѣзжалъ по границамъ ихъ поселеній, Ходы встрѣчали его всегда въ полномъ вооруженіи, со своимъ знаменемъ, на которомъ былъ изображенъ ихъ гербъ: Песья голова^[2], при чемъ подносили всегда своему князю, по древнему обычаю, чашку меда, и провожали, въ видѣ почетной стражи, по горамъ, черезъ границы.

За свою тяжелую и часто безпокойную службу Ходы пользовались особыми правами и вольностями. Съ незапамятныхъ временъ они были людьми свободными, ни отъ кого не зависѣли и только считались подданными своего короля. Ни одинъ шляхтичъ не смѣлъ селиться у нихъ или покупать ихъ землю. Ходы никогда не несли никакихъ крѣпостныхъ повинностей и не исполняли работъ, которыя лежали на всѣхъ остальныхъ крестьянахъ. Охраняемыми ими лѣсами они могли пользоваться, и безпрепятственно охотились тамъ, набивая себѣ руку на медвѣдяхъ и волкахъ, которыми еще въ XVII столѣтіи полны были Шумавскіе лѣса.

Ни пошлинъ, ни тягла, подобно другимъ людямъ королевства, они не платили, занимались у себя свободно ремеслами, могли безпрепятственно перемѣщаться, повсюду брать себѣ женъ, а также собираться на сходбища.

Ихъ собственный судъ, рѣшавшій на основаніи ходскаго права, засѣдалъ черезъ каждыя четыре недѣли въ ихъ Замкѣ или крѣпости Домажлицахъ, и состоялъ изъ «ходскаго судьи», назначаемаго королевской властью, и изъ совѣтника или судьи отъ каждой ходской деревни.

Въ ходской крѣпости имѣли пребываніе Домажлицкій бургомистръ, или гетманъ, ходскій судья и присяжный писарь — ихъ высшее начальство. Въ этой же крѣпости сохранялось и ходское знамя, а также печать и грамоты, дарованныя Ходамъ королями. Туда же, въ случаѣ нужды, они собирались въ полномъ вооруженіи и туда же въ смутныя времена отправляли, какъ въ безопасное мѣсто, своихъ женъ, дѣтей и лучшее имущество.

Въ злосчастномъ 1620 году Ходы исполняли послѣдній разъ свою сторожевую службу. Они сдѣлали тогда засѣки въ наиболѣе важныхъ мѣстахъ по границѣ Баваріи. Тогда-то Фридрихъ, этотъ суровый король, строго повелѣлъ Ходамъ, «каждой деревнѣ по очереди бдительно охранять границы для порядка и, какъ повинность, днемъ и ночью, отражать непріятельскія неожиданныя вторженія и оставаться по очереди безотлучно все положенное время, а также выбрать изъ своей среды знаменосца, взявъ съ него предварительно присягу и только тогда передавъ ему знамя. А дабы той стражей соблюденъ былъ лучшій порядокъ, находиться при ней судьѣ и писарю».

Въ послѣдній разъ тогда непроходимые Шумавскіе лѣса оглашались перекликавшимися голосами ходскихъ стражей, въ послѣдній разъ тогда развѣвалось надъ чешскими пограничными стражниками бѣлое знамя съ черной каймой и съ изображеніемъ «Песьей головы».

Затѣмъ произошла Бѣлогорская битва^[3].

Мутныя волны губительнаго наводненія коснулись и этого горнаго уголка, вольнаго Ходскаго края.

На четвертый день послѣ казней свободные Ходы, по указу Карла фонъ Лихтенштейнъ, были отъ имени короля уступлены за 7.500 золотыхъ придворному совѣтнику Вольфу-Вильгельму Ламмингеръ, владѣтельному пану фонъ Альбенрейтъ. Девять лѣтъ спустя, Ходы были проданы тому же Ламмингеру въ вѣчное владѣніе за 36.000 золотыхъ. Новый панъ не захотѣлъ, конечно, признавать и не признавалъ ихъ вольностей, а обращался съ ними, какъ со своими подданными и крѣпостными. Въ это время произошло послѣднее и самое страшное возстаніе Ходовъ. Они мужественно защищали дорогую имъ свободу и свои права противъ насилія и беззаконій. Этотъ неравный бой длился почти семьдесятъ лѣтъ. Иногда во время этой борьбы за свободу Ходамъ вдругъ, сверху, изъ Вѣны, блеснетъ, бывало, лучъ надежды, но не надолго; наслѣдникъ Ламмингера, сынъ его Максимиліанъ, все таки одолѣлъ, наконецъ, и Ходамъ, былъ объявленъ приказъ — навсегда отказаться отъ своихъ требованій и признать, что вольности ихъ уничтожены и навсегда отняты, а имъ самимъ, подъ страхомъ суроваго наказанія, опредѣленъ: perpetimm Silentium (вѣчное молчаніе).

Это было въ 1688 году.

Дѣйствительно, въ Ходскомъ краю господствовало молчаніе, гробовая тишина, не нарушенная даже въ 1680 году, когда по всему Чешскому королевству вспыхнули крестьянскія возстанія.

Но «вѣчнаго молчанія» не было. Ходы нарушили его. И здѣсь начинается нашъ разсказъ.

I.

Раннія сумерки ноябрьскаго вечера опустились на долины и горы.. Черныя, тяжелыя облака летѣли низко надъ вершинами Богемскаго лѣса. Онъ возвышался богатырской стѣной надъ мирнымъ краемъ, который исчезалъ въ облакахъ и во мракѣ.

Погода была очень непривѣтлива. Сильный вихрь бушевалъ на свободѣ — и на небѣ, и на землѣ; все дрожало передъ нимъ — и густой лѣсъ, и одинокія деревья среди широкаго поля. Старыя и молодыя березы, густо растущія на горѣ Градкѣ, надъ селомъ Уѣздомъ, шумѣли, дрожали и будто жаловались на свою наготу, такъ какъ вихрь обрывалъ ихъ послѣдніе золотые листья и дико кружилъ ими по воздуху. Дубовая роща около Градка гудѣла; ея обнаженныя верхушки качались во всѣ стороны; она боролась съ вихремъ, который, вырываясь оттуда, попадалъ въ долину, въ тихое село, прилѣпившееся, какъ гнѣздышко, къ высокому Градку. Деревья около домовъ и въ садахъ нагибались отъ бурнаго вѣтра и шумѣли. Но больше всѣхъ шумѣла столѣтняя липа, росшая на широкомъ дворѣ у Кожины. Журавель и бадья стараго колодца подъ липой скрипѣли и гремѣли, и эти звуки сливались съ воемъ вѣтра въ густыхъ вѣтвяхъ стараго дерева.

Въ домѣ виднѣлся свѣтъ. Внутри, въ довольно просторной горницѣ было привѣтливо и уютно. Въ очагѣ горѣлъ огонь и трещало смоляное полѣно. Лучина ярко освѣщала женщину, сидѣвшую на стулѣ около кровати съ пологомъ и качавшую колыбель. То была крестьянка, хозяйка дома, — совсѣмъ еще молодая женщина, стройная, съ красивыми чертами лица; особенно хороши были ясные каріе глаза и тонкій прямой носъ. Она тихо качала колыбель и вполголоса напѣвала:

Спи, усни, угомонъ тебя возьми,

Я качаю тебя, чтобъ ты спалъ,

Да не плакалъ, да родимой

Не мѣшалъ.

А на дворѣ выла буря. Шумъ деревьевъ и вой вѣтра сливались въ одинъ голосъ, отъ котораго дрожали окна. Молодая мать продолжала пѣть свою колыбельную пѣсню, но въ горницѣ, кромѣ ея пѣсни, слышались и другіе звуки. Въ углу, за постелью подъ пологомъ, шло шушуканье, шептанье, сдерживаемый смѣхъ, который вдругъ прорвался и, какъ ясный, серебристый звукъ колокольчика, раздался взрывъ веселаго дѣтскаго хохота. Другой голосъ, болѣе грубый, старался его утишить, а хозяйка у колыбели ласково крикнула, чтобы они угомонились, потому что Ганалка засыпаетъ.

Маленькая Ганалка, успокоенная качаньемъ, что то мурлыкала, но чѣмъ далѣе, тѣмъ слабѣе, пока совсѣмъ не смолкла. Еще нѣсколько взмаховъ — и мать, оставивъ колыбель, подошла къ постели. Въ эту самую минуту изъ подъ полога показался хозяинъ, ея мужъ, который до сихъ поръ игралъ и возился со своимъ старшимъ сынишкой.

То былъ человѣкъ лѣтъ около тридцати, довольно высокаго роста; заложивъ свои длинные волосы за уши, онъ глядѣлъ, улыбаясь, на жену. Трехлѣтній мальчуганъ, коренастый и круглолицый, съ блестящими черными глазами, звалъ мать, опираясь на спину отца.

— Ахъ, вы, неумытая челядь, — сказала она съ напускной строгостью. — Тише! Павликъ долженъ былъ бы уже спать. Живо на подушку! Ганалка уже спитъ.

— И какъ сладко спитъ, — возразилъ хозяинъ и, улыбнувшись, показалъ на колыбель. Изъ нея выглядывала прехорошенькая головка маленькой двухлѣтней дѣвочки, свѣтлыя кудри которой озарялись яркимъ свѣтомъ горѣвшей лучины и походили на блестящее золото.

Янъ Сладкій, или Кожина, какъ его всѣ звали, по имени его усадьбы, всталъ и подошелъ къ колыбели, взявъ свою дочурку на руки и высоко поднявъ ее передъ собой, онъ бережно отнесъ ее на постель. Вся семья усѣлась на постели, смѣющіяся дѣти лежали около отца, и родители радовались, глядя на своихъ веселыхъ ребятишекъ.

Это была картина полнаго семейнаго счастья, которое не могъ нарушить вой осенней бури.

Но это счастье не далось безъ борьбы. Старуха Кожинова долго не уступала сыну, тогда уже самостоятельному хозяину, когда онъ, четыре года тому назадъ, пришелъ объявить ей, что нашелъ себѣ невѣсту. Такая бѣдная, хотя и красивая дѣвушка, не годилась, по ея мнѣнію, для семьи Кожиновыхъ, одной изъ наиболѣе уважаемыхъ въ селѣ. Но въ концѣ концовъ старуха должна была уступить.

— Одни жолуди растутъ на дубу, — сказала она. — Онъ изъ рода Кожиновыхъ, упрямая голова, какъ дубъ тверда. Но только бы ему не стало съ Ганкой тѣсно на свѣтѣ.

Засмѣялся на это веселый Ршехурекъ, волынщикъ, по прозванію Искра, и сказалъ:

— А я вѣрю, что не будетъ тѣсно. Будутъ вмѣстѣ жить, какъ цвѣты.

Пророчество его сбылось.

Кожина жилъ, въ самомъ дѣлѣ, со своей Ганной, какъ цвѣты живутъ, и не полъ-года, не годъ, какъ это бываетъ, а уже пятый годъ. Ему было всего милѣе сидѣть дома, съ женой и дѣтьми, такъ что люди даже начали сердиться на него за то, что онъ не бывалъ болѣе въ мужской компаніи, чтобы за бутылкой пива побесѣдовать и обсудить дѣла, какъ то бывало раньше.

Янъ Сладкій перемѣнился со времени женитьбы. Раньше онъ любилъ по ночамъ бродить съ ружьемъ или разставлять силки по лѣсамъ; любилъ устраивать въ ямахъ западни для волковъ, а ненавистному пану, гдѣ только могъ, дѣлалъ все наперекоръ. Послѣ женитьбы онъ сталъ кротче ягненка.

Когда панъ вызывалъ людей возить дрова, или же на какую другую работу, онъ, молча, выслушивалъ это и посылалъ подростка, своего рабочаго; прежде же онъ непремѣнно бы началъ, какъ и всѣ ходоваки, проклинать это непривычное рабство, или постарался бы увильнуть отъ этого.

Въ такихъ случаяхъ старуха Кожинова только молчала и глядѣла на него строго и мрачно, а, про себя думала или подчасъ жаловалась старому брату, Драженовскому Грубому, когда онъ, бывало, заходилъ къ ней:

— Нечего сказать, парень! Не похожъ онъ на Кожину. Не пошелъ въ отца. Жена все сердце отняла.

— Жена и дѣти, — всегда поправлялъ тотъ.

Такъ казалось и теперь, когда, не обращая вниманія на осеннюю бурю, онъ сидѣлъ съ ними на постели и такъ весело смѣялся съ маленькими шалунами, которые лазали по немъ, какъ котята.

Вдругъ онъ встрепенулся и началъ прислушиваться. Проснулся подъ столомъ и старый Волкъ и, выпрыгнувъ на середину горницы, громко заворчалъ.

Хозяинъ всталъ и вышелъ въ сѣни отворить наружную дверь, въ которую кто-то стучался. Засовъ отодвинулся, и со двора послышался мужской голосъ, затянувшій пѣсню: «На Уѣздскомъ Градкѣ поетъ чудно пташка».

Гость съ пѣсней вошелъ въ горницу и, остановившись на порогѣ, поздоровался съ хозяевами. Это былъ другъ Кожины, волынщикъ Искра.

Положивъ волынку на лавку, Искра сѣлъ съ ней рядомъ, а шапку съ красной лентой оставилъ на головѣ. Это былъ краснощекій, круглолицый малый, съ ямочкой на подбородкѣ, всегда смѣющійся. Особенно хороши были его веселые, плутовскіе глаза, которые онъ любилъ щурить, собираясь отпустить какую нибудь шутку или что либо разсказать.

Онъ былъ однихъ лѣтъ съ Кожиной или же нѣсколькими годами старше.

Ганна принесла соль и краюху хлѣба, завернутую въ полотенце и, отрѣзавъ ломоть, пригласила гостя за столъ.

— Что новаго въ городѣ? — спросилъ хозяинъ.

— Не много. Въ трактирѣ только два сосѣда (они показались мнѣ горожанами) вели между собой бесѣду о томъ, что паны наводили о насъ справки.

— О чемъ же они справлялись? — быстро спросилъ хозяинъ.

— О правахъ ходоваковъ, въ городѣ, въ магистратѣ. Хотѣлось имъ узнать про тѣ писанныя права, знаешь — тѣ грамоты, что хранились въ нашемъ замкѣ.

— А кто тамъ былъ?

— Былъ тамъ Кошъ, управитель изъ Кута, да Трханевскій. Ну, а сосѣди-то и говорили, что они добиваются тѣхъ грамотъ. Не знаю, что было дальше; знаю только, что Кошъ началъ бушевать и шумѣть, говоря, что его Трхановскій панъ покажетъ ходовакамъ.

Искра замолчалъ, а потомъ, будто вспомнивъ, прибавилъ:

— Полюбился мнѣ тамъ, въ трактирѣ, одинъ сосѣдъ, который прямо сказалъ, что съ правами ходовъ нужно считаться. Покойный старый Ломикаръ^[4] и нынѣшній молодой наслѣдникъ въ глаза осмѣяли ходовъ, когда тѣ заговорили о грамотахъ.

Кожина все время сидѣлъ, опустивъ глаза, и поднялъ ихъ только теперь, когда волынщикъ умолкъ.

— А когда все это было, Искра?

— Кажется, позавчера.

— Только-бы опять что нибудь не вышло… какое несчастье, — сказала Ганна и озабоченно вздохнула.

— А по моему, — началъ волынщикъ, но не докончилъ, потому что Волкъ, выскочивъ изъ подъ лавки, началъ рычать. Хозяинъ подошелъ къ окну и старался вглядѣться въ темноту, но, никого не увидавъ, направился въ сѣни. Искра усадилъ маленькаго Павлика къ себѣ на колѣни и положилъ ему въ ротъ трубку отъ волынки.

Въ эту минуту молодая хозяйка дотронулась до его плеча.

— Слушай, Искра, — начала она, — замѣтилъ-ли ты, какъ хозяинъ задумался, когда ты разсказывалъ? И теперь онъ часто бываетъ такимъ, — возьметъ да и задумается. И веселъ, и говоритъ, и смѣется, а потомъ вдругъ что-то на него найдетъ. И думается мнѣ, что мутитъ его что нибудь… ровно какъ камень на сердцѣ лежитъ. Можетъ, разлюбилъ онъ меня, можетъ, сожалѣетъ…

— Не дури, — остановилъ ее Искра. — Сожалѣетъ? Ничего онъ не сожалѣетъ, да и не будетъ никогда сожалѣть. Это я знаю, а потому и не мучай себя.

— Счастье далось мнѣ, а, вѣдь, ты знаешь, что мы боимся потерять то, что въ сердцѣ носимъ. Что бы тогда было?

— И диковинныя же мысли лѣзутъ тебѣ въ голову! Все пройдетъ.

— Только бы Господь Богъ внялъ моей молитвѣ, — вздохнула крестьянка, успокоенная словами друга ея мужа. Она засмѣялась, когда у Павлика, съ помощью Искры, вырвалось нѣсколько рѣзкихъ, дикихъ звуковъ.

Молодой Кожина, выйдя изъ сѣней на крыльцо дома, оглядѣлъ дворъ, не зашелъ ли кто нибудь. Иначе чуткій Волкъ не заворчалъ бы. Темнота была кромѣшная, вѣтеръ до сихъ поръ еще такъ гудѣлъ, что нельзя было ничего разслышать.

Кто то постучался въ окно хижины, стоявшей напротивъ его дома. Тамъ жила мать Кожины. Она, вѣрно, уже спала, въ окнахъ было темно. Вдругъ онѣ освѣтились и стало возможно различить двѣ мужскія фигуры, стоявшія у дверей. Онѣ терпѣливо, неподвижно ожидали и потомъ исчезли въ дверяхъ.

Хозяинъ задумался на минуту, словно чего то ожидая. Изъ горницы раздавались звуки волынки; молодой крестьянинъ не слыхалъ ихъ. Онъ пошелъ черезъ дворъ къ жилищу матери и взялся за ручку двери. Но дверь была заперта. Согнувшись, онъ подошелъ къ окну и заглянулъ въ горницу. Онъ увидѣлъ свою мать и ея двухъ гостей. Одинъ изъ нихъ досталъ изъ подъ плаща шкатулку или сундучокъ. Другой отворилъ ее и, вынувъ что-то блестящее, похожее на серебро, показалъ это старухѣ Сладкой.

Въ эту минуту Кожина отскочилъ отъ окна. На порогѣ послышался голосъ жены, которой показалось страннымъ, что ея мужъ въ такую непогоду замѣшкался такъ долго на дворѣ.

— Никого нѣтъ. Волкъ задаромъ ворчалъ, — сказалъ онъ, возвращаясь.

— А зачѣмъ ты былъ у матери?

— Поглядѣть, что она дѣлаетъ. У нея еще освѣщено, и мнѣ показалось это страннымъ. Сидитъ на лавкѣ и молится.

— Ступай, ступай въ сѣни: я совсѣмъ замерзла. И какую возню поднялъ Искра! Павликъ хочетъ играть на его волынкѣ.

Они вошли въ горницу.

Теперь Искра забавлялся съ маленькой Ганалкой. Онъ ее носилъ и подбрасывалъ, а когда началъ пѣть, малютка уставила на него свои глазенки: они постепенно смыкались, пока, наконецъ, она не заснула. Тогда онъ бережно положилъ ее въ колыбельку.

Вспомнивъ, что ему нужно играть еще на посидѣлкахъ, Искра взялъ волынку, съ которой маленькій Павелъ неохотно разставался, попрощался, и вышелъ.

Хозяинъ пошелъ вслѣдъ за нимъ, чтобы запереть двери. Проводивъ его до самаго порога, онъ тамъ вполголоса спросилъ:

— Не пошелъ ли вмѣстѣ съ тобою изъ города Дражиновскій дядя?

— Нѣтъ, онъ остался въ трактирѣ. Онъ присѣлъ къ тѣмъ двумъ сосѣдямъ и они о чемъ-то начали шептаться, но я ни слова не разслышалъ.

Искра попрощался и исчезъ во мракѣ.

Молодой хозяинъ не сейчасъ вернулся домой: стоя на порогѣ, онъ внимательно глядѣлъ туда, черезъ дворъ, гдѣ стояла хижина его матери. Въ окнѣ еще свѣтился слабый огонь. Поздніе гости были еще до сихъ поръ тамъ. Его опять потянуло къ окну, но, раздумавъ, онъ направился въ сѣни. Изъ горницы доносился голосъ его жены, которая пѣла:

Спи, усни, угомонъ тебя возьми.

Голосъ былъ необычайно свѣжъ и привлекателенъ и, когда онъ увидѣлъ ее склонившеюся надъ колыбелью уснувшей малютки, его мрачныя мысли разлетѣлись, лицо прояснилось и онъ невольно улыбнулся женѣ.

Въ этотъ вечеръ молодая женщина легла спать вполнѣ успокоенная. Догоравшая лучина освѣтила еще на мгновеніе темную горницу, потомъ погасла, и тьма воцарилась во всѣхъ углахъ. Всѣ спали; только молодой хозяинъ, лежа около Павлика, никакъ не могъ сомкнуть глазъ. Его мучили старыя мысли. Онъ слышалъ ровное дыханіе своего сынишки, погруженнаго въ здоровый, глубокій сонъ, слышалъ спокойное дыханіе жены и Ганалки; но все это не помогало. А, бывало, прежде онъ самъ спокойно засыпалъ, прислушиваясь къ этому. Теперь онъ ждалъ, не придетъ ли мать, не постучитъ ли, не позоветъ ли его. Но все было тихо. Наконецъ, онъ всталъ и подошелъ къ окну. Напротивъ, у матери, еще горѣлъ огонь.

Онъ глядѣлъ и все ожидалъ.

II.

Старуха Кожинова, погасивъ съ вечера огонь, улеглась, но не спала. Къ ней пришли два гостя, которыхъ увидалъ ея сынъ. Они стучались и звали ее, прося отпереть имъ. Набросивъ на себя длинный кожухъ, покрытый коричневымъ сукномъ и подбитый овчиной, она пошла отворить имъ.

Свои, — отозвался одинъ изъ нихъ передъ дверьми, и старая крестьянка узнала голосъ брата.

Это былъ Кристофъ Грубый, судья изъ Дражинова, человѣкъ высокаго роста, немного сгорбленный, въ широкомъ плащѣ. Онъ держалъ въ правой рукѣ толстую палку, золотая оправа которой блестѣла при свѣтѣ горѣвшей лучины.

Войдя въ горницу, онъ поставилъ на бѣлый кленовый столъ съ рѣзными ножками дубовую, окованную шкатулку.

Кожинова съ изумленіемъ глядѣла на такихъ позднихъ, неожиданныхъ гостей. Тѣмъ не менѣе, она спокойно ждала, чтобы они сами заговорили.

Ея братъ приступилъ сейчасъ же къ дѣлу. Въ двухъ словахъ разсказалъ онъ ей, что былъ нынче въ городѣ и узналъ отъ членовъ магистрата, что трхановскій панъ, черезъ своего управителя Коша, справлялся о ходскихъ грамотахъ, полагая, что городской магистратъ прячетъ ихъ въ ходскомъ замкѣ. Члены магистрата, недолюбливая трхановскаго пана, охотно передали объ этомъ судьѣ, а онъ, недолго мѣшкая, отправился кратчайшимъ путемъ въ Уѣздъ, гдѣ давно уже было спрятано самое дорогое сокровище ходовъ — ихъ грамоты.

Паны точно позабыли о нихъ и болѣе не тревожились, какъ вдругъ теперь, нежданно, негаданно, пошли новые розыски. Объ этомъ-то и говорили теперь оба ходскіе судьи со старой крестьянкой, которая внимательно слушала обоихъ. Ни страха, ни боязни не читалось въ это время на выразительномъ лицѣ старушки, въ которой можно было узнать сестру Кристофа Грубаго. Наоборотъ, лицо ея прояснилось и лучъ радости блеснулъ въ ея взорѣ.

— Вотъ это ладно, — сказала она. — Вы хорошо сдѣлали, что принесли ее ко мнѣ, женщинѣ, — и улыбка скользнула по ея лицу, — Чтобы ни случилось, мою хижину не станутъ обыскивать. Я спрячу ее.

Вынувъ изъ-за пазухи ключикъ, Сыка отперъ шкатулку и началъ по очереди вынимать и выкладывать на столъ старинные пергаментные листы. Онъ самъ спряталъ ихъ много лѣтъ тому назадъ, и не разъ, въ ночное время, доставалъ ихъ, пока всѣ не перечиталъ. Они писаны были по чешски, а рядомъ стоялъ латинскій переводъ; дарованы же еще въ незапамятныя времена, въ лучшія, болѣе счастливыя годины.

Грамотей Сыка, который считался между своими людьми чѣмъ-то вродѣ «прокуратора», разложилъ всѣ грамоты по порядку, начиная отъ самой старой до послѣдней, Матіасовой. И лежали здѣсь, въ простой горницѣ, освѣщаемые сосновой лучиной, старинные, пожелтѣвшіе пергаменты, аккуратно сложенные, обвитые ленточками, съ коричневыми пятнами по краямъ. Большія печати висѣли на шелковыхъ шнуркахъ, когда-то бѣлыхъ и черныхъ; съ теченіемъ времени бѣлый цвѣтъ принялъ желтоватый оттѣнокъ, а черный — рыжеватый. Печати хорошо сохранились, особенно самая старинная, изъ простого воска, на которой было изображеніе короля Яна Люксембурскаго въ полномъ рыцарскомъ вооруженіи, на разубранномъ конѣ, съ мечемъ на цѣпочкѣ въ правой рукѣ и со щитомъ въ лѣвой. Были печати и другихъ королей.

Въ горницѣ водворилась съ минуту тишина.

Оба хода и старушка молча смотрѣли на злополучные листы, которые помнили лучшія, болѣе счастливыя времена и которые теперь были свидѣтелями такого униженія и горя.

Сыка еще разъ пробѣжалъ всѣ листы, одинъ за другимъ, словно желая ихъ пересчитать, затѣмъ, обратившись къ Грубому, сказалъ:

— Они тутъ всѣ до единаго на лицо.

Старикъ кивнулъ головой, точно подтверждая это, потому что и ему они были съ давнихъ поръ хорошо извѣстны. Потомъ Сыка прибавилъ:

— Другія были времена, когда всѣ эти пергаменты имѣли цѣну.

— А теперь они развѣ не имѣютъ цѣны? — быстро спросила старушка.

— Имѣютъ ли они еще цѣну? Ежели не теперь, то будутъ имѣть ее потомъ, — отвѣтилъ рѣшительно и отрывисто старый Грубый. — Здѣсь прописаны наши права, а. права также крѣпки, какъ дубъ, и никто не можетъ ихъ уничтожить — ни управитель Ломикара, ни самъ Ломикаръ. Наши короли были выше пановъ; слово ихъ, закрѣпленное этими грамотами, значитъ больше, нежели слово этого нѣмецкаго пришельца.

— Вѣрно, вѣрно, — подвердила Кожинова.

— Ему хочется, чтобы мы отдали ихъ, чтобы онъ могъ ихъ сжечь. И тогда онъ возьметъ плеть и станетъ кричать: Эй, вы, рабы! Но грамоты наши еще не уничтожены.

И, развернувъ латинскій листъ короля Юрія, онъ указалъ на приложенный къ нему переводъ, точно желая подтвердить свои слова:

«Ни свѣтскіе, ни духовные князья не имѣютъ права ни владѣть Ходами, ни тѣснить ихъ, ни сидѣть на ихъ землѣ».

— Стало быть, они еще не потеряли своей цѣны.

«Мы повелѣваемъ всѣмъ сословіямъ нашего королевства Чешскаго, особенно членамъ коморы нынѣшнимъ и будущимъ, чтобы вышеупомянутые Ходы, вѣрные намъ и любезные, владѣли всѣмъ, принадлежащимъ къ нашему городу Домажлицы, и какъ нынѣшніе, такъ и потомки ихъ, чтобы пользовались своими вольностями и правами, подтвериденными нами вновь, доколѣ свидѣтельствуютъ о томъ эти листы, нынѣ и на будущія вѣчныя времена нерушимо, дабы имъ никто никакихъ препонъ не чинилъ и учинити не могъ, подъ страхомъ наказаній и нашей королевской немилости, а также будущихъ королей Чешскихъ».

Сыка, поднявъ голову, обратился къ Грубому и его сестрѣ и проговорилъ:

— Слышали? «Вѣрные и любезные». Такъ старые короли называли въ этихъ листахъ нашихъ дѣдовъ и отцовъ, а теперь каждый писарь обзываетъ насъ хамомъ, а самого себя считаетъ чортовымъ кумомъ. Но этого не будетъ. — И онъ указалъ на грамоты: — Имѣй мы только эти два листа и тогда намъ нечего опасаться, что все пропало. И этихъ было бы достаточно для защиты на судѣ нашихъ правъ. Всѣ наши права тутъ прописаны.

— Такъ говорилъ и покойный отецъ, — сказала крестьянка.

— Знаешь ли, Кристя, когда эта шкатулка была еще у насъ?

— Какъ мнѣ не знать, — подтвердилъ Грубый. — Но пора ее спрятать.

— Живо! — вскричала старушка.

Оба крестьянина уложили листы въ сундучекъ.

Когда Сыка заперъ ихъ и отошелъ отъ стола, Дражиновскій судья глубоко вздохнулъ.

— Мы должны были, можетъ быть, позвать Яна, — сказалъ онъ.

При этомъ вопросѣ Сыка обратилъ глаза на старушку. Она съ минуту помолчала и потомъ отвѣтила:

— Нѣтъ, такъ лучше.

Сыка кивнулъ своей взъерошенной головой, словно успокоившись. Потомъ старушка изчезла въ дверяхъ, которыя вели въ боковую комнату, а за ней послѣдовали ея товарищи.

Въ горницѣ было пусто и тихо; только окна дрожали, когда бушевавшій вѣтеръ вдругъ ударялъ въ нихъ,; и тогда красный пламень сосновой лучины начиналъ быстро колыхаться. Въ эту минуту въ окошкѣ, со двора, показалось чье-то лицо. Оно такъ-же быстро изчезло, какъ и появилось, повидимому, увидавъ, что въ горницѣ никого не было.

Это молодой хозяинъ внимательно смотрѣлъ въ окно своей матери.

Гости съ кованой шкатулкой, которыхъ онъ раньше замѣтилъ, ушли, Но изъ коморки около горницы раздался, звукъ падающей крышки…потомъ все стихло.

Спустя нѣкоторое время въ горницу вошелъ опять старый Грубый, а за нимъ Сыка и старушка.

Дражиновскій судья сейчасъ же собрался уходить. Сыка уже въ самыхъ дверяхъ еще разъ обернулся и сказалъ:

— Ну такъ помните, тетка, что вы обѣщали.

— Люди честные, я поклялась передъ самимъ Господомъ Богомъ, — отвѣтила важно и не безъ укоризны старуха.

Черезъ минуту оба судьи стояли опять на дворѣ передъ дверьми. На усадьбѣ было темно и тихо. Цѣпь у стараго колодца подъ липой гремѣла и скрипѣла.

Выйдя на улицу, Сыка направился къ дому, а Грубый изъ Дражинова скрылся скоро во мракѣ. Только еще съ минуту были слышны его тяжелые, неторопливые шаги.

Какъ разъ въ то время, когда оба старика расходились, молодой Кожина выступилъ онъ темнаго угла за воротами своей усадьбы. Онъ подождалъ немного, словно наблюдая за удаляющимися, словно прислушиваясь къ ихъ шагамъ. Потомъ, повернувъ назадъ, возвратился къ себѣ домой тихими, неторопливыми шагами. Онъ вошелъ въ горницу, никѣмъ не замѣченный, и тихо улегся. Слышно было ровное дыханіе спящихъ жены и дѣтей. Но глубокіе вздохи молодого хозяина были еще слышнѣе.

Старая Кожинова топила рано утромъ печь, не накинувъ даже платка на сѣдую голову, когда вошелъ ея сынъ.

Въ такое раннее время онъ рѣдко заходилъ къ матери. Поздоровавшись, онъ усѣлся на лавку и смотрѣлъ поперемѣнно то черезъ окошко, на низкія облака, то на мать, которая разспрашивала его о дѣтяхъ, о Павликѣ и Ганалкѣ, хорошо ли они въ эту бурю спали.

— Хорошо. А вы, матушка, рано улеглись?

— Рано.

— Но потомъ опять засвѣтили огонь. Я видѣлъ свѣтъ, — и онъ вопросительно взглянулъ на мать.

— Ради бури. Боялась, какъ бы чего не случилось.

Она произнесла это совершенно спокойно и равнодушно. Сынъ посидѣлъ еще немного и все ждалъ. Но мать не проронила ни словечка о вчерашнемъ. Самъ же онъ не хотѣлъ начинать.

Онъ ушелъ въ полномъ разочарованіи и съ горечью подумалъ:

— Даже родная мать не довѣряетъ!

III.

Послѣ бурной ночи насталъ такой погожій солнечный день, какіе рѣдко бываютъ осенью. Облака, съ утра еще покрывавшія небо, разсѣялись; выглянуло солнышко, и въ прозрачномъ воздухѣ ясно выдѣлялись вершины Шумавы и Чешскаго лѣса. Изъ лѣсной чащи доносился порою протяжный, неясный гулъ.

Искра и Кожина направлялись вмѣстѣ къ лѣсу. Они шли молча, погруженные каждый въ свою думу. Въ прежнее время Искра началъ бы разговоръ какой нибудь веселой шуткой, но сегодня, онъ видѣлъ, что съ Кожиной случилось что-то важное. Дойдя до опушки лѣса, волынщикъ, остановись противъ друга, взглянулъ на него своими ясными, веселыми глазами, потомъ, потрепавъ его по плечу, сказалъ съ участіемъ:

— Ой, ой, дружище, словно у тебя языкъ отсохъ. Что съ тобой случилось?

— Искра, скажи мнѣ сущую правду, что говорятъ обо мнѣ люди? Что я — никуда негодный человѣкъ, правда?

— Дурень ты, и что это тебѣ въ голову взбрело?..

— Да какъ же иначе, когда родная мать не вѣритъ.

— Ой ли?

Кожина устремилъ на него свои проницательные глаза.

Помолчавъ съ минуту, онъ передалъ ему о томъ, что вчера произошло, о томъ, кто вчера приходилъ къ матери, что онъ тамъ- видѣлъ, какъ ждалъ, что и его позовутъ, какъ они ушли, точно его тутъ на усадьбѣ и не было, и какъ мать, сегодня утромъ, отреклась во всемъ, не довѣряя ему.

Онъ говорилъ быстро и чѣмъ дальше, тѣмъ быстрѣе.

— Они довѣряютъ, старой женщинѣ, а мнѣ нѣтъ. Вѣдь это не даромъ; но они не должны были бы такъ поступать. Они думаютъ, что у парня и кровь стала другая, если онъ женился. Раньше панъ былъ для него хуже чорта, а теперь прикажи онъ ему на маковыхъ головкахъ ходить, онъ и то сдѣлаетъ. А все-таки все у меня внутри кипѣло при видѣ, какъ панъ поступаетъ съ нами, какъ попираетъ наши права; меня не разъ подмывало заговорить, поднять голосъ, когда я вспоминалъ о покойномъ отцѣ. Вѣдь, ты знаешь, что я былъ совсѣмъ мальчишкой, когда изъ Вѣны пришло извѣстіе о томъ, что у насъ отняли наши права. Тогда въ городѣ, въ нашемъ замкѣ читали всенародно бумагу о томъ, что ходамъ приказанъ perpetuum silentium, какъ тамъ стояло по латыни. Я хорошо запомнилъ эти слова. Созваны были всѣ судьи и старѣйшіе люди. Помню я хорошо, какіе поднялись крики, когда людямъ читали бумагу, и когда областной гетманъ объявилъ, что они должны разъ навсегда замолчать. Но вѣрить этому никто не хотѣлъ. Старики, возвращаясь по домамъ, тоже жаловались и проклинали болѣе всего это perpetuum Silentium, считая его высочайшей несправедливостью, о которой человѣкъ и заявить не смѣетъ. Отецъ нѣсколько дней ходилъ, какъ въ воду опущенный, все молчалъ; но однажды, придя изъ лѣса, хватилъ дубиной по столу и вскричалъ:

— Я не буду хамомъ. Опять кто нибудь начнетъ — и снова польется кровь.

Молодой крестьянинъ глубоко вздохнулъ и съ минуту молчалъ. Глаза его горѣли, лицо пылало,

— И это все, — началъ онъ снова, — я не могъ, не могъ забыть, а когда подросъ и сталъ парнемъ, началъ размышлять обо всемъ этомъ. «Кто нибудь долженъ начать», — раздавалось у меня въ ушахъ и днемъ, и ночью, и мнѣ казалось, что это мнѣ присуждено Господомъ Богомъ. И припомнились мнѣ слова отца, что польется кровь. О себѣ я не боялся. Пусть я погибну; зато другимъ будетъ легче, — думалось мнѣ. — Подожди, когда будешь хозяиномъ, — говорилъ я себѣ, а тутъ вышло другое. Ради Ганны я забылъ обо всемъ на свѣтѣ, — потомъ пошли дѣти… Но эти мысли не оставляли меня, не давали покоя ни днемъ, ни ночью.

Время придетъ, — думалось мнѣ, и кто-нибудь долженъ будетъ начать. Мы не желаемъ быть ихъ рабами. И мы не будемъ! — прибавилъ, онъ съ жаромъ.

— А ты полагаешь, что теперь время?

— Если панъ добивается нашихъ грамотъ, то, стало быть, онѣ еще имѣютъ цѣну. Теперь настало время. А если не начнутъ наши судьи, то я начну. Да разсудитъ насъ Богъ! Я рѣшилъ это сегодня ночью.

И оба повернули назадъ.

Въ это время раздался чей-то могучій голосъ. Они увидали въ полѣ, при дорогѣ, человѣка богатырскаго роста, который, махалъ имъ своей окованной палицей. По громовому голосу, по высокой фигурѣ они сейчасъ же узнали Матвѣя Пршибека. Онъ стоялъ на межѣ, у колючаго кустарника, ягоды котораго мѣстами уже побурѣли. На головѣ у него была большая широкополая шляпа. Вѣтеръ слегка развѣвалъ его длинные волосы, бѣлый суконный кафтанъ нараспашку и ремни у кожаныхъ, короткихъ штановъ.

Его морщинистое, мрачное, но вмѣстѣ съ тѣмъ и спокойное лицо пристально глядѣло навстрѣчу Кожинѣ и его спутнику. Губы его были крѣпко сжаты. Невозмутимо и неподвижно, словно изваяніе, стоялъ этотъ послѣдній ходскій знаменосецъ. Онъ не пошевельнулся и тогда, когда обратился къ Кожинѣ со слѣдующими словами:

— И гдѣ ты, Кожина, пропадаешь въ то время, когда у тебя рубятъ межевые знаки?

Эти слова, произнесенныя какъ будто небрежно, какъ громомъ поразили молодого крестьянина.

— У меня? Но гдѣ?

— Тамъ, на Глинищахъ.

— Кто?

— Панъ.

Словно что-то охватило Кожину. Ошеломленный, но еще не совсѣмъ понимая, онъ устремилъ вопросительный взоръ на стараго хода, который прибавилъ:

— Да вѣрно тебѣ говорю. Я шелъ неподалеку. Тамъ управитель изъ Трханова съ дворскими батраками.

— Чтобъ черти ихъ побрали! — воскликнулъ взбѣшенный Искра, и оба друга во весь духъ пустились бѣжать въ ту сторону, гдѣ лежали упомянутыя поля.

У подошвы холма, на краю вспаханнаго поля стояла могучая старая липа. Ея обнаженная верхушка шумѣла, точно она тяжело вздыхала. То были уже послѣдніе вздохи. Зубастая пила все глубже и глубже врѣзывалась въ самое сердце вѣкового дерева, въ которое только что сдѣлалъ надрѣзъ топоръ.

Подъ липой стояли трхановскій управитель и два дюжихъ поденщика, между тѣмъ какъ два батрака, стоя на колѣняхъ, прилежно и быстро работали пилой.

Напротивъ, изъ недалекаго Трханова, выбѣгали люди и, глубоко пораженные, смотрѣли съ ужасомъ на то, что дѣлали съ липой Кожины. Новое насиліе Ламмингера! Кто бы посмѣлъ срубить такое старое дерево, стоявшее здѣсь вѣками, и которое было уже тѣмъ священно, что раздѣляло владѣнія и было какъ бы межевымъ знакомъ, признаннымъ съ незапамятныхъ временъ даже закономъ^[5].

Они не обратили даже вниманія на крестъ, вырѣзанный на деревѣ, который словно говорилъ: «Не укради! Не пожелай всего, елико суть ближняго твоего!»

Вдругъ всѣ остановились, и управитель нахмурился. Пила смолкла, всѣ обратились въ ту сторону, откуда раздался могучій окрикъ. Молодой Кожина летѣлъ внизъ по полю, словно дикій вихрь, а за нимъ Искра Расхурекь.

Весь запыхавшись, раскраснѣвшись, Кожина остановился у самаго дерева. Съ минуту настала глубокая тишина. Только липа глухо шумѣла. Челядь глядѣла поперемѣнно то на управителя, то на Кожину. Послѣдній нѣсколько мгновеній не могъ вымолвить ни слова, отъ волненія. Онъ весь дрожалъ, глаза у него горѣли и вдругъ онъ загремѣлъ:

— Кто позволилъ вамъ это?

— Панъ приказалъ, — отрѣзалъ управитель, отчеканивая слово «приказалъ», потомъ, обернувшись къ работникамъ, коротко произнесъ:

— Пилите дальше.

— Не смѣйте! — вскричалъ Кожина.

Выпрямившись, онъ точно выросъ.

— Я тутъ господинъ, я тутъ панъ. Это мое дерево, моя дорога. Отецъ, дѣдъ и прадѣдъ владѣли имъ.

— А ты имъ владѣть не будешь. Мы въ бумагахъ нашли, что это принадлежитъ панамъ!

— Ваши бумаги! Въ нихъ тоже стояло, что наши вольности, наши права не имѣютъ цѣны. Ха, ха, ха! Вы все отняли у насъ, сдѣлали насъ своими батраками и, кромѣ того, хотите еще отнять этотъ кусокъ земли, который насъ кормитъ. Злодѣи! Даже святого креста не боитесь.

— Молчать! — закричалъ управитель.

— Не буду молчать. Мы имѣемъ свои права, свои вольности. По какому праву вы…

Онъ былъ уже у самаго ствола и, закричавъ на парней, разомъ отбросилъ ихъ въ сторону. Въ эту минуту управитель, подскочивъ, какъ бѣшеный, протянулъ руку, желая схватить крестьянина, но Кожина, раздраженный этимъ, оттолкнулъ его съ такою силой, что тотъ пошатнулся.

— Прочь, панскій пѣтухъ, а не то задавлю! — кричалъ молодой крестьянинъ, но батраки бросились на него по приказанію управителя. Тогда Искра, видя, что дѣло не шуточное, подбѣжалъ на помощь къ Кожинѣ противъ въ шесть разъ сильнѣйшаго врага. У подпиленной липы завязалась жестокая драка.

Оба ходовака, хотя и безоружные, дрались съ ожесточеніемъ; особенно круто приходилось парнямъ противъ мускулистаго Кожины. Они не могли съ нимъ справиться. Длилось это не долго. Борьба была слишкомъ неравна. Искра упалъ уже на землю, но, и лежа, онъ боролся съ батраками, которые навалились ему на грудь. Кожина еще стоялъ, но кровь ручьями текла у него по лицу.

Въ эту минуту со стороны села раздался зычный голосъ:

— Бросьте, да поскорѣе, покуда еще живы!

Богатырская фигура Матвѣя Пршибека показалась неожиданно для всѣхъ. Съ суровымъ видомъ онъ шелъ внизъ скорыми шагами, наклонивъ палицу, словно готовясь нанести ударъ.

Видя, что его никто не слышитъ, либо слышать не хочетъ, онъ прибавилъ шагу и вскричалъ громкимъ голосомъ:

— Кожина, парень, понатужься еще немного, и я уже тутъ!

Подъ липой опять возобновилась драка. Ходоваки напрягали послѣднія силы. Искрѣ удалось вырваться изъ рукъ врага; вскочивъ на ноги, онъ старался пробраться къ своему товарищу, разсыпая удары направо и налѣво; кругомъ послѣдняго образовался точно живой клубокъ изъ нападающихъ. Оттуда неслись проклятія и крики.

Кожина началъ уже слабѣть; но теперь снова воспрянулъ. Два батрака и управитель сами отскочили, когда крѣпкая палица Пршибека начала ѣздить по ихъ спинамъ и головамъ.

~-- Панская челядь! Еще крадетъ, еще убиваетъ! — кричалъ Пршибекъ и молотилъ палицей на всѣ стороны, такъ что управитель со своими приспѣшниками бросился бѣжать, чтобы спастись отъ ударовъ.

Подъ липой стало тихо и спокойно.

Когда Пршибекъ вернулся обратно, прогнавъ управителя, Искра перевязывалъ голову своему другу, не чувствуя собственной раны. Кожина былъ блѣденъ, какъ полотно. Когда старый Пршибекъ подошелъ къ нему, онъ подалъ ему руку и проговорилъ:

— Спаси тебя Богъ. Жаль, что я раньше не пришелъ — И онъ пристально поглядѣлъ на смертельно раненую липу.

— Было бы все едино, — отвѣтилъ Пршибекъ. — А теперь пойдемъ домой. Ты ужъ больно много крови потерялъ.

— Вотъ она и полилась, — словно про себя произнесъ Кожина, глядя на правую руку, которая была вся забрызгана кровью.

Волынщикъ его хорошо понялъ. Когда они уходили, Кожина оглянулся еще разъ на липу. Его предки отдыхали подъ ея тѣнью. Онъ самъ со старымъ дѣдомъ сиживалъ здѣсь не разъ со жнецами во время жатвы; не одно поколѣніе укрывала она своею сѣнью, была красива и извѣстна не только его семейству, но и всему околотку — и вдругъ самовластный панъ такъ порѣшилъ съ ней!

— Я возвращался уже домой. — говорилъ Пршибекъ, — какъ вдругъ мнѣ пришло въ голову: «Кожина горячъ, а тѣхъ много. Ему, быть можетъ, круто придется».

Онъ шелъ по правую руку молодого крестьянина, а Искра — по лѣвую.

У села они разошлись. Пршибекъ направился прямо домой. Кожина зашелъ сперва къ волынщику, чтобы смыть кровь. Ему не хотѣлось пугать Ганну.

Несмотря на это, она испуганно вскрикнула, когда онъ съ обвязанной головой неожиданно вошелъ въ горницу. Онъ улыбался и старался успокоить жену, но скоро пересталъ и, сѣвъ на кровать, понурилъ голову. Жена хлопотала, приготовляя все для перевязки; ее нисколько, не удивило, что онъ вдругъ замолчалъ и сдѣлался мраченъ.

Она подумала, что причиной этого его рана. Но это было не такъ. Мысли не давали ему покоя: «Тутъ уже дѣло идетъ о всей жизни, а не объ однихъ правахъ. Другого выхода нѣтъ, — и это суждено мнѣ Господомъ Богомъ», — снова, и все сильнѣе, раздавалось въ душѣ молодого крестьянина.

Въ эту минуту послышались маленькіе, быстрые неувѣренные шажки; маленькій Павликъ прибѣжалъ отъ бабушки, а за нимъ, заплетаясь, шла златокудрая Ганалка. Дѣти, увидавъ отца, съ крикомъ бросились къ нему и обхватили его колѣни. Подхвативъ обоихъ, онъ усадилъ ихъ и прижалъ къ себѣ. Вслѣдъ за ними вошла его старуха мать. И до нея дошла вѣсть о томъ, что паны срубили старую липу Кожины. Больше она ничего не знала. Взволнованная этимъ извѣстіемъ, она нахмурилась, увидавъ сына, играющаго съ дѣтьми.

— Паны срубили липу на Глинищахъ? — сказала она строго.

— Да, я знаю.

Она теперь только увидала его повязку.

— У тебя обвязана голова.

— Мнѣ расшибли ее подъ липой, — спокойно отвѣтилъ онъ.

— Ты оборонялся?!

— Но не сохранилъ ее.

Старая крестьянка, направлявшаяся отъ двери къ постели, при этихъ словахъ вдругъ остановилась, и взглядъ ея съ нѣмымъ удивленіемъ остановился на сынѣ.

Потомъ, прервавъ молчаніе, она спросила, уже не такъ рѣзко:

— У тебя глубокая рана?

Онъ отрицательно покачалъ головой.

Въ эту минуту не стало старой липы на Глинищахъ. Панскіе работники срубили ее, вернувшись назадъ, послѣ ухода ходоваковъ. И когда сумерки спустились на землю, они повалили вѣковое дерево. Оно лежало тутъ, какъ сраженный великанъ, и всю ночь были точно слышны глубокіе вздохи и всхлипыванія.

IV.

Пршибки были въ Уѣздѣ не изъ первыхъ по богатству. Ихъ усадьба и по внѣшнему виду ничѣмъ не отличалась отъ другихъ. Она была вся деревянная, уже ветхая, и мѣстами покосившаяся.

На дворѣ было тихо, нигдѣ ни души. Было воскресенье, немного позже полудня. И каждый, благодаря суровой погодѣ, предпочиталъ оставаться дома.

Въ просторной, теплой горницѣ, которая была убрана просто, безъ всякихъ украшеній, сидѣли одни мужчины, пожилые и старые, все серьезные и степенные въ движеніяхъ, и бесѣда велась тихая. Былъ здѣсь Матвѣй Пршибекъ безъ жупана, въ однихъ штанахъ и курткѣ; около хозяина сидѣлъ его двоюродный братъ, Пайдаръ изъ Починовицъ, коренастый и статный ходъ, а противъ него, — Постршесковый Псутка который, идя изъ города, зашелъ сюда съ Пайдаромъ. Они всѣ сидѣли на грубыхъ стульяхъ, кругомъ огромной липовой колоды, служившей съ незапамятныхъ временъ у Пршибка столомъ. Этотъ самодѣльный столъ стоялъ тутъ еще при жизни дѣда Матвѣя Пршибка, какъ увѣрялъ его отецъ. Послѣдній не сидѣлъ больше за нимъ, но противъ него, у очага, завернувшись въ овечій тулупъ. Онъ уже не могъ обойтись безъ него, потому что въ его годы кровь начинаетъ стынуть въ жилахъ. Прожилъ онъ не мало такихъ холодныхъ дней: какъ давно онъ по бѣлу свѣту бродитъ, — и самъ хорошенько не знаетъ. Онъ самъ не считалъ свои годы, а вѣрилъ только своей памяти. Онъ говорилъ, что хорошо помнитъ великую войну,: — парнемъ, родившимся въ началѣ ея, ему еще пришлось участвовать въ ней, — вѣдь, она длилась цѣлыхъ тридцать лѣтъ! Старый Пршибекъ хорошо помнилъ и славныя ходскія времена, когда они еще были вольными людьми, когда они имѣли свой городъ и свои права; онъ видѣлъ еще, какъ отецъ ходилъ въ лѣсъ въ полномъ вооруженіи, со знаменемъ рукѣ. Это было въ началѣ той великой войны. Отецъ несъ ходское знамя, что съ незапамятныхъ временъ было правомъ Пршибковъ.

Старикъ любилъ разсказывать объ этомъ; онъ говорилъ, какъ дѣлались засѣки, какъ мужчины изъ каждаго села ходили на цѣлыхъ двадцать четыре часа въ лѣсъ на стражу, взявъ съ собою только хлѣба, да сушенаго мяса, какъ онъ самъ пятнадцатилѣтнимъ подросткомъ убѣжалъ въ засѣки къ мужчинамъ и оставался тамъ съ ними вмѣстѣ, около костровъ, и днемъ, и ночью. А теперь какія времена, какія перемѣны! Чего онъ только не видалъ, что только не пережилъ, чего еще не дождется! И теперь онъ только что услыхалъ диковинныя вещи, не предвѣщавшія ничего добраго. Постршесковый Псутка и Пайдаръ изъ Починовицъ разсказывали о томъ, что паны рыщутъ по всѣмъ селамъ, желая отыскать старинныя грамоты, и что Сыку еще вчера звали въ Трхановъ, въ замокъ, гдѣ ему начали грозить наказаніемъ, ежели онъ не откроетъ, гдѣ находятся эти старые листы.

— Но у него точно языкъ отсохъ, такъ же, какъ и у всѣхъ другихъ, — прибавилъ Псутка, который разсказывалъ о Сыкѣ.

Матвѣй Пршибекъ, нахмурившись, молчалъ и только слушалъ, но вдругъ, поднявъ голову, произнесъ:

— Молчалъ! Мы тоже молчимъ! Это мы всѣ умѣемъ. Они взваливаютъ на насъ новыя тяготы — и мы молчимъ, они бьютъ насъ — и мы молчимъ, они отняли у насъ лѣсъ — и мы молчимъ, они рубятъ наши межевые знаки, и наши поля, крадутъ — и мы опять молчимъ.

Тутъ поднялся отъ очага его старикъ-отецъ и скорыми шагами подошелъ къ столу. Старикъ былъ такого же роста, какъ и его сынъ, только голова съ годами наклонилась впередъ, да плечи сгорбились. Онъ нахмурилъ густыя, сѣдыя брови; глаза у него загорѣлись, и онъ, приподнявшись, проговорилъ еще довольно звучнымъ голосомъ:

— Ты хорошо сказалъ это, парень, — этого не было бы въ стародавнія времена. Всѣ поголовно поднялись

бы, посмѣй только кто срубить межевикъ, будь это хоть самъ князь, а не то что какой нибудь нѣмецъ!

Вдругъ старецъ умолкъ, Псутка и Пайдаръ вскочили и бросились къ окошку. Въ горницу ворвался громкій звукъ полевой трубы, короткій и пронзительный, потомъ онъ снова повторился, дальше и тише. Матвѣй Пршибекъ подошелъ, не спѣша, къ окну и взглянулъ на площадь, его гости тоже. Въ эту минуту въ горницу вбѣжала Манка, дочь Матвѣя, а за ней вошелъ и молодой Шерловскій, вмѣстѣ съ Пайдаромъ пришедшій изъ Починовицъ. Манка подбѣжала къ дѣду, спрашивая, что приключилось, что дѣлается?

Старикъ, стоя у стола, очнулся отъ своего тяжкаго раздумья и коротко отвѣтилъ:

— Войско.

Манка перепугалась. Взглядъ ея при этихъ словахъ остановился на отцѣ. Онъ стоялъ до сихъ поръ мрачный, неподвижно около окошка и спокойно наблюдалъ.

Гулъ на улицѣ усиливался. Тихое, пустынной село разомъ ожило. Люди выбѣгали изъ домовъ, звали друга, спрашивали, что приключилось. Одни перебѣгали черезъ дорогу, другіе бѣжали по тому направленію, откуда раздавался звукъ трубы. Но всѣ вдругъ остановились, и тѣ, которые шли, и тѣ, которые бѣжали: съ минуту водворилось молчаніе. Изъ-за заборовъ показалась лошадиная голова, за ней другая, третья, и между строеніями выѣхали рысью четверо всадниковъ. Трое были королевскими кирасирами, четвертый въ обыкновенной одеждѣ.

— Чтобы черти его побрали! — вскричалъ Псутка — Это Трхановскій управитель.

— Онъ указываетъ сюда! — прибавилъ быстро Пайдаръ. — Матвѣй, еще есть время, — они, вѣдь, идутъ за тобой.

Манка, вскрикнувъ, подбѣжала къ отцу, умоляя его послушаться и бѣжать черезъ задній ходъ въ поля. Онъ тихонько ее отстранилъ, словно не слыхавъ ея просьбы.

— Зачѣмъ мнѣ бѣжать? — сказалъ онъ, обернувшись, къ говорившимъ, — Развѣ я убійца?

— Вотъ это хорошо, парень, — и я такъ думаю, — поддержалъ его старый отецъ.

Конскій топотъ раздался передъ самой усадьбой, а затѣмъ послышался голосъ управителя, который приказывалъ отворить ворота.

Мужчины озабоченно переглянулись. Манка взглянула на отца, который твердыми шагами направился отпирать ихъ. Они скрипнули, и одинъ изъ коней заржалъ. Ножны палашей зазвенѣли, когда два кирасира слѣзали съ коней. Управитель, за ними.

— Вотъ онъ! — вскричалъ послѣдній, указывая на Пршибка. — Пойдемъ съ нами, да поскорѣй.

— Куда? — отозвался ходъ, стоя прямо противъ управителя и выдѣляясь своимъ ростомъ даже надъ громадными высокими кирасирами, которые стали по обѣ его стороны.

— Не спрашивай, а иди. А не_: пойдешь… — и управитель подошелъ.

— Не грозите, — вы знаете, я этого не боюсь, — отвѣчалъ Пшибекъ, и по его лицу скользнула насмѣшливая улыбка.

— Ну же, поживѣе… А. гдѣ, твой отецъ?

При этихъ словахъ Пршибекъ вздрогнулъ.

— Что вамъ нужно отъ моего старика?

— Онъ тоже пойдетъ съ нами.

— Чтобы я видѣлъ, какіе вы палачи, — раздался голосъ въ сѣняхъ, и на порогѣ показался старый отецъ Матвѣя. Холодный вѣтеръ развѣвалъ бѣлые волосы стараго кмета (судьи), онъ стоялъ прямо, насколько позволяли ему его годы, и равнодушно глядѣлъ на солдатъ и управителя.

Потомъ онъ обернулся къ внучкѣ, которая въ испугѣ схватила его за руку. Въ эту минуту сынъ рѣшительно объявилъ управителю, что не пойдетъ, покуда нб узнаетъ, куда его хотятъ вести.

— Скажу тебѣ, чтобы ты не боялся: сначала въ судейскую избу, а потомъ къ намъ, — насмѣшливо проговорилъ управитель.

— А мой отецъ?

— И онъ тоже!

— А зачѣмъ ему?

— И чего тебѣ разговаривать съ нимъ, Матвѣй. — отозвался старикъ. — Пойдемъ, Манка, подай отцу жупанъ.

Передъ усадьбой собрались сосѣди. Всѣ съ ужасомъ глядѣли на невиданное шествіе, которое тронулось изъ усадьбы Пршибка.. Впереди ѣхалъ Трхановскій управитель на конѣ, за нимъ трое кирасиръ, между которыми шли, каждый порознь, оба Пршибка: старикъ въ кожухѣ, опираясь на палицу, сынъ безъ нея, съ высоко поднятой головой. За ними слѣдовала Манка съ молодымъ Шерловскимъ, дядей Пайдаромъ и Псуткой. Мужчины старались успокоить испуганную дѣвушку.

Когда они дошли до избы, оттуда выглянули двое другихъ кирасиръ, между которыми стоялъ молодой Кожина съ обвязанной головой, около него блѣдная, заплаканная жена съ маленькой Ганалкой, а рядомъ, — старая Кожинова, держа Павлика за руку. Старуха Кожинова не плакала, но по ея мрачному лицу, по ея глазамъ, устремленнымъ на сына, можно было понять, что на душѣ у нея далеко не спокойно.

Передъ избой уже собралась толпа народа, — и молодыхъ, и старыхъ, и мужчинъ, и женщинъ. Всѣ глядѣли навстрѣчу Пршибку; но вдругъ всѣ обернулись, — откуда-то взялся волынщикъ Искра, который, пробравшись къ управителю, остановился передъ нимъ и сказалъ полунасмѣшливо, полусерьезно:

— Панъ управитель, и я участвовалъ въ той музыкѣ подъ липой!

Сочувственный ропотъ встрѣтилъ это заявленіе волынщика, между тѣмъ, какъ откуда-то раздалось восклицаніе: «Мать Пресвятая Богорица, еще войско»!

V.

Но это было не войско, а только кучка всадниковъ, — кирасиръ. Во главѣ ихъ ѣхало нѣсколько пановъ, видимо начальниковъ, въ бѣлыхъ плащахъ.

Какъ только кучка всадниковъ въѣхала въ село, отъ нея немедленно отдѣлилось нѣсколько человѣкъ, которые направились въ переулки между строеніями и заняли всѣ выходы изъ села. Прочіе остановились на плошади передъ избой. Уже появленіе первыхъ кирасиръ переполошило весь Уѣздъ, теперь же при этомъ новомъ неожиданномъ появленіи волненіе еще болѣе усилилось. Шумъ и гулъ несмѣтной толпы разомъ умолкъ, когда вновь прибывшіе вынули, по данному знаку, палаши. Она точно остолбенѣла, когда кованныя ножны зазвенѣли и голое оружіе заблистало на солнцѣ.

Женщины глядѣли въ испугѣ, мужчины, нахмурившись, смолкли.

Когда передніе два офицера спѣшились, среди людей раздались восклицанія, живое выраженіе ужаса:

— Вонъ, вонъ и Трхановскій панъ.

Едва взоры всѣхъ обратились въ указанномъ направленіи, какъ кто-то воскликнулъ:

— И управитель. Кошъ изъ Кута тутъ.

И въ самомъ дѣлѣ, это былъ самъ Максимиліанъ Ламмингеръ, владѣтельный панъ фонъ Альбенрейтъ, занимавшій въ это время должность областного гетмана Пильзенской области. Рядомъ шли два старшихъ офицера, а. за ними управитель Кошъ. Владѣлецъ ходовъ Ламмингеръ, человѣкъ средняго роста, шествовалъ съ высоко поднятой головой, твердо и увѣренно. Блѣдноголубые глаза глядѣли, повидимому, равнодушно, но и внимательно на толпившійся народъ; холодный вѣтеръ слегка развѣвалъ красивыя кудри его рыжеватаго парика и плащъ, который свободно спускался на его плечи.

Трхановскій управитель поспѣшилъ впередъ и грубо приказалъ толпѣ разступиться и очистить дорогу. Ламмингеръ шелъ среди безмолвнаго народа, глядя себѣ прямо подъ ноги; его глаза встрѣтились у самыхъ дверей со сверкнувшимъ, но мрачнымъ взглядомъ, который прямо остановился на его блѣдномъ, надменномъ лицѣ.

А глядѣлъ такъ на него молодой статный крестьянинъ, голова котораго была обвязана бѣлымъ платкомъ. Это были глаза не трусливаго запуганнаго раба, но гордаго, свободнаго человѣка, который зналъ, что такое чувство собственнаго достоинства.

Свѣтлыя рѣсницы Ламмингера невольно быстро замигали.

Въ ту самую минуту, какъ въ сѣни, входилъ Трхановскій панъ съ офицерами, волынщикъ Искра, пробравшись къ Пршибку, который стоялъ между двумя кирасирами, указалъ на рыжеватыя кудри Ламмингера и, усмѣхаясь, промолвилъ:

— Господь Богъ его не напрасно отмѣтилъ:

— У каждой шельмы есть своя примѣта, — сухо и коротко отвѣтилъ Пршибекъ. Въ это время Трхановскій управитель приказалъ рѣзкимъ голосомъ войти въ горницу обоимъ Пршибкамъ, молодому Кожинѣ и нѣсколькимъ другимъ, наиболѣе уважаемымъ крестьянамъ, которые были для этого нарочно собраны. Кожина прежде, чѣмъ войти, оглянулся, взглядъ его упалъ на жену и дѣтей. Онъ увидалъ ея блѣдное, заплаканное лицо. Она пробралась вслѣдъ за нимъ, и — удивительно — Трхановскій управитель, оставшійся въ дверяхъ, пустилъ ее и старуху мать съ дѣтьми, такъ же, какъ и женъ всѣхъ тѣхъ, которыхъ привели въ горницу, а молодая Манка Дршибкова смѣло прошла туда же.

Глаза всѣхъ были устремлены на пановъ, которые, сбросивъ плащи, стояли въ углу у большого стола съ рѣзными ножками и оживленно говорили о чемъ-то вполголоса.

Среди офицеровъ въ бѣлыхъ мундирахъ и красныхъ штанахъ выдѣлялся Ламмингеръ своимъ коричневато-краснымъ мундиромъ съ широкими лацканами, у которыхъ спереди блестѣли отвороты и золотое шитье. Вправо отъ пановъ стоялъ управитель Кошъ, изъ уваженія къ господамъ онъ обнажилъ голову. По его осанкѣ и всему обращенію можно было сейчасъ же догадаться, что это старый служака.

Поближе къ приведеннымъ ходамъ, но отдѣльно отъ нихъ, стоялъ судья Сыка; онъ внимательно наблюдалъ за каждымъ изъ пановъ, и затѣмъ поворачивалъ свою взъерошенную голову въ сторону своихъ земляковъ. Искра Ршехурекъ, стоявшій позади, хорошо видѣлъ, какъ судья, оставивъ незамѣтно и осторожно свое мѣсто, старался приблизиться къ нимъ, вѣроятно, желая имъ что-нибудь сказать или шепнуть, и что ему не мало мѣшала въ этомъ кучка дюжихъ кирасиръ въ черныхъ кольчугахъ, которые держали громадные обнаженные палаши.

Старѣйшіе крестьяне, которыхъ насильно сюда привели, пристально глядѣли на пановъ, нѣкоторые не безъ раздраженія, большинство же, правда, мрачно, но спокойно ожидало, что будетъ, особенно Матвѣй Пршибекъ, который былъ на цѣлую голову выше всѣхъ. Хуже приходилось его старому отцу. Кметъ только съ трудомъ стоялъ, а сидѣть было невозможно. Единственнымъ для него облегченіемъ было опираться на могучую старую палицу.

Одинъ молодой Кожина былъ что то неспокоенъ: онъ то взглядывалъ на пановъ и на Сыку, то опять оборачивался, потомъ начиналъ кивать головой не женѣ, а матери. Она, замѣтивъ это, пробралась къ нему. Въ эту минуту паны прекратили свою бесѣду, и кутскій управитель, по знаку своего господина, началъ громко и отчетливо читать какую-то бумагу.

Но старая Кожинова не слыхала его первыхъ словъ. Она была озадачена. Взволновали ее такъ нѣсколько словъ сына.

— Мать, паны не за мной пришли, а за грамотами, — шепнулъ онъ ей. — Хорошо ли вы ихъ припрятали?

Онъ сказалъ только это, и больше ничего. Но для старой Кожиновы этого было достаточно. Онъ знаетъ, что грамоты у нея!

Кто же сказалъ ему? Конечно, не Сыка. Оттого-то онъ наблюдалъ за ней и молчалъ, какъ дубъ молчалъ, а теперь боится за нее.

Такія мысли проносились въ сѣдой головѣ старой ходки. Что дѣлать, что подумать? Ея полный ужаса взглядъ остановился на статномъ сынѣ. Онъ уже не оборачивался, но внимательно слушалъ то, что читалъ строгимъ голосомъ Кошъ, стоя такъ же прямо, какъ верстовой столбъ.

Въ горницѣ воцарилась глубокая тишина.

Кутскій управитель припомнилъ, что послѣ страшнаго крестьянскаго возстанія двѣнадцать лѣтъ тому назадъ^[6] было обнародовано высочайшее повелѣніе, по которому всѣ вольности и льготы, данныя передъ этимъ возстаніемъ, были уничтожены и отняты; отсюда произошли тяжбы и споры крѣпостныхъ съ господами за эту самую свободу и вольности. А въ нѣкоторыхъ мѣстахъ, такъ же, какъ и въ здѣшнихъ ходскихъ селахъ, этихъ грамотъ, хотя уже и никуда не годныхъ, не выдали, въ томъ невѣжественномъ заблужденіи, что съ ихъ помощью можно еще чего-нибудь добиться. Мало того, здѣсь въ уѣздѣ многіе изъ крѣпостныхъ позволили себѣ насиліе и даже подняли руку на служащихъ у его милости ясновельможнаго пана Ламмингера, гетмана Пильзенской области, ссылаясь на свои права и вольности.

Несмотря на это, его милость рѣшилъ, по своей благости, на этотъ разъ простить непокорному, забывшемуся Яну Сладкому, по прозванію Кожина, а равно всѣмъ тѣмъ, которые ему помогали. Но вмѣстѣ съ тѣмъ гетманъ Пильзенской области, убѣдившись, что однѣ только предполагаемыя вольности были тому причиной, издалъ, отъ имени Верховной власти, строгій приказъ — выдать вышеупомянутыя грамоты, которыя нигдѣ не могутъ быть спрятаны, какъ тутъ въ Уѣздѣ, и выдать ихъ безъ промедленія и добровольно; въ противномъ случаѣ ослушники непокорные подвергнутся немедленно, по распоряженію властей, строгой карѣ. Кошъ опустилъ правую руку, державшую этотъ приказъ.

Онъ устремилъ свои надменные глаза на крестьянъ, словно желая убѣдиться, какое дѣйствіе произвели его слова.

Ламмингеръ слушалъ, повидимому, равнодушно и холодно оглядывалъ стоявшихъ передъ нимъ ходовъ. Но всего чаще его глаза останавливались на молодомъ Кожинѣ, взглядъ котораго его въ первый разъ такъ поразилъ.

Когда Кошъ докончилъ чтеніе, на минуту воцарилась глубокая, мертвая тишина. Было ясно, что только что прочтенный приказъ произвелъ сильное впечатлѣніе. Всѣ тѣ, которые только что передъ тѣмъ испугались войска, бряцанья оружія и начальниковъ съ областнымъ гетманомъ; такъ неожиданно появившихся, теперь глядѣли на трхановскаго пана не безъ страха и опасенія.

Кожина оглянулся на Сыку, словно ожидая, что судья отзовется. Но тотъ молчалъ. Молодой крестьянинъ, не долго думая, началъ:

— Все то, что панъ управитель читалъ, — правда; я дрался съ панскими работниками, но управитель рубилъ мою родовую липу, и я защищалъ ее, и я долженъ былъ защитить ее. Эта Кожиновская липа стояла тамъ съ тѣхъ поръ, какъ я себя помню, еще при покойномъ отцѣ, дѣдѣ и прадѣдѣ, — всѣ старики это хорошо помнятъ. Потому спасибо за милость, но я ничѣмъ не провинился. А что касается до тѣхъ грамотъ, то паны сами хорошо знаютъ, что онѣ еще имѣютъ дѣну. Онѣ имѣютъ цѣну и будутъ ее имѣть, такъ какъ въ томъ сельскомъ возстаніи мы, ходоваки, не участвовали, даже пальцемъ не пошевельнули. Оттого и повелѣніе это изъ Вѣны не касается насъ, а лишь тѣхъ крестьянъ, которые бунтовали.

Кожина произнесъ первыя слова тихо, словно подыскивая ихъ или медля произнести: но потомъ его рѣчь, благодаря прирожденному краснорѣчію, полилась свободно и онъ говорилъ скоро и убѣжденно. Его лицо пылало, глаза горѣли. Отвѣтъ Кожины произвелъ большее впечатлѣніе, нежели строгій гетманскій приказъ, прочитанный Кошемъ. Тогда словно тяжелый камень надавилъ грудь присутствующихъ ходовъ, " а теперь всѣхъ облегчила рѣчь Кожины. Сыка съ ужасомъ глядѣлъ на этого смѣльчака, который говорилъ такія рѣчи, на того человѣка, которому онъ до сихъ поръ не довѣрялъ ничего важнаго. Старый Пршибекъ кивалъ своей сѣдой головой, а его сынъ язвительно улыбнулся и взглянулъ на управителя и Ламмингера, точно желая сказать:

— Все это напрасно, хитрая лиса, — не пойдемъ къ тебѣ въ силки!

Остальные же, прежде пріунывшіе, теперь пріободрились.

Но свѣтлыя рѣсницы Ламмингера опять быстро замигали, а въ глазахъ вдругъ вспыхнула злость. Оба офицера, не мало пораженные всѣмъ этимъ, переводили глаза со смѣлаго оратора на областного гетмана.

Послѣдній, овладѣвъ, наконецъ, собою, проговорилъ:

— Вы слышали Высочайшее повелѣніе. Совѣтую вамъ покориться. Кто же ослушается, съ тѣмъ будетъ поступлено, какъ съ бунтовщикомъ и мятежникомъ; а вамъ хорошо извѣстно, какъ были недавно наказаны закоренѣлые бунтари.

По его произношенію можно было узнать, что чешскій языкъ не родной ему. Сказавъ эти нѣсколько словъ, онъ кивнулъ управителю Кошу, и тотъ началъ поочередно спрашивать всѣхъ ходовъ, знаютъ ли они, гдѣ грамоты.

Первый, наполовину слѣпой старикъ, отвѣчалъ:

— Не вѣдаю, ваша милость.

Также другой, третій; то же отвѣтилъ и старый Пршибекъ, наконецъ, дошли и до его великана-сына. Онъ холодно взглянулъ на красное, разсерженное лицо управителя и отвѣчалъ:

— Не знаю, а если бы и зналъ, то не сказалъ бы.

Управитель издалъ вполголоса проклятіе; затѣмъ остановился около молодого Кожины и мрачно усмѣхнулся, когда и этотъ произнесъ рѣшительно: «не знаю», — такъ же какъ и послѣдній — судья Сыка.

Надменное лицо Ламмингера поблѣднѣло. Оба офицера, раздраженные упорствомъ крестьянъ, начали ему о чемъ-то живо говорить вполголоса; онъ же, выступивъ немного впередъ, проговорилъ дрожащимъ голосомъ.

— Лучше выдайте свои старыя бумаги и грамоты, покуда еще не поздно, покуда еще войско, которое останется здѣсь, не отняло у васъ послѣдній талеръ, послѣдній кусокъ хлѣба, покуда вы всѣ, тутъ стоящіе, не закованы въ 'цѣпи, а одинъ или двое изъ васъ не очутились на плахѣ.

Онъ взглянулъ на молодого Кожину, который даже не опустилъ передъ паномъ глазъ.

Договоривъ это, Ламмингеръ кивнулъ солдату, чтобы тотъ подалъ ему плащъ, потомъ громко сказалъ Кошу, уже уходя:

— Теперь исполняйте свой долгъ, имѣете всѣ полномочія на это.

VI.

Старая Кожинова уже не видала, не слыхала всего этого. Она сейчасъ же, какъ только управитель Кошъ началъ читать о грамотахъ, взяла отъ матери Павлика и, шмыгнувъ мимо солдатъ и людей, поспѣшила домой, на усадьбу. Когда же, спустя нѣкоторое время, опять возвращалась, то у самыхъ воротъ встрѣтила Искру Ршехурека, который летѣлъ, словно вихрь, во дворъ.

— Что случилось? — спросила старуха.

— Не доброе… Сыка хотѣлъ мнѣ что то сказать, да не могъ. Услыхалъ я только одно, что будутъ во всѣхъ усадьбахъ дѣлать обыскъ. Вотъ все, что я могу тебѣ сказать.

— Паны уѣхали?

— Да, въ Трхановъ, но войско осталось, а управитель Кошъ больно грозитъ Сыкѣ и Яну.

Старуха вздрогнула.

— А что же ему нужно?

— Что нужно? Грамоты. У Сыки уже глядятъ — вездѣ перешарили эти солдаты, а Ганка, ужъ причитаетъ.

— А Янъ?

— Какъ дубъ.

Кожинова ничего больше не сказала. Она, словно молодая, пустилась бѣжать. Еще издалека были слышны крики и гулъ. Толпа крестьянъ передъ избой сильно волновалась. Добѣжавъ туда, она встрѣтила одну женщину, которая, выбѣжавъ изъ дома, всплеснула руками и вскричала.

— Мать Пресвятая Богородица, что тамъ дѣлается! Несчастная жена!.. Кожинова! — вскричала она, увидавъ старуху, — бѣги скорѣе, твоего сына бьютъ.

Когда взволнованная старуха вбѣжала въ горницу, ей представилась тяжелая картина. Въ углу, около своего отца стоялъ связанный Матвѣй Пршибекъ. Рядомъ Манка, держа перепуганнаго Павлика Кожины, между тѣмъ какъ его мать, прижимая къ своей груди Ганалку, стояла на колѣняхъ передъ кутскимъ управителемъ, прося за своего мужа. Въ сторонѣ, въ другомъ углу, два кирасира наносили палашами удары Сыкѣ, желая вынудить у него признаніе. То же самое продѣлывалось до этой минуты и съ молодымъ Кожиной, пока его вѣрная жена не остановила это звѣрство.

— Ганка, встань, не проси, я ни въ чемъ не виноватъ — вскричалъ Кожина, но въ эту минуту у него оборвался голосъ: онъ увидалъ свою старуху мать, которая быстро вошла.

Старуха, съ растрепанными сѣдыми волосами, стояла, какъ громомъ пораженная. Она видѣла, какъ мучатъ ея сына, видѣла, какъ повязка соскочила съ его головы, и какъ изъ едва закрывшейся раны начинаетъ сочиться кровь, — въ эту минуту къ ней подбѣжала ея блѣдная невѣстка внѣ себя и начала Христомъ Богомъ молить уговорить Яна, вспомнить о женѣ и дѣтяхъ.

— Ни слова, мама, вы клялись, не слушайте Ганку, — кричалъ Кожина, который испугался, чтобы теперь сама мать не признались въ томъ, что раньше постоянно отъ него таила. Старая Кожинова на мгновеніе точно окамедѣла. У нея въ сердцѣ происходила борьба между матерью и ходкою. Потомъ она обернулась къ Сыкѣ и воскликнула.

— Судья, вѣдь, моего сына избиваютъ!

— Сыка, ни тебѣ, ни мнѣ не проломятъ головы. Пусть женщины причитаютъ, — воскликнулъ Кожина.

Кирасиры по знаку управителя остановились. А онъ самъ, обратившись къ Кожиновой, проговорилъ:,

— Ты, старая, все знаешь. Говори и. имѣй разумъ, чтобы сохранить сына, иначе, ты, вѣдь, знаешь, что его и васъ всѣхъ ожидаетъ.

Тишина воцарилась съ минуту: глаза всѣхъ были обращены на старуху, которая стояла среди горницы. Она взглянула направо на Сыку, налѣво — на окровавленнаго сына, и молчала, словно размышляя.

— Мама, вы знаете, что покойникъ… — началъ Кожина, видя, что мать колеблется; но не успѣлъ онъ договорить, какъ она твердо произнесла, обративъ свой мрачный взоръ на управителя:

— Я ничего не знаю, откуда мнѣ знать.

— Мамочка! — вскричала Ганна.

— Ты не знаешь? — закричалъ Кошъ.

— Не знаю, — повторила она еще мрачнѣе.

Управитель, ничего не сказавъ, вышелъ вонъ, ища своего Трхановскаго товарища, который съ нѣсколькими солдатами шарилъ тутъ же въ коморкѣ. Оба управителя съ минуту пошептались о чемъ то другъ съ другомъ, затѣмъ Кошъ вернулся назадъ, а Трахновскій управитель немедленно направился къ усадьбѣ Кожины, между тѣмъ какъ нѣсколько другихъ кирасиръ отправились къ дому Пршибка.

Остальные же солдаты, ожидавшіе передъ избой съ обнаженными палашами, разъѣхались по усадьбамъ, гдѣ должны были оставаться.

День погасалъ и сумерки спустились на несчастное село. Прежде это былъ часъ покоя и тишины, теперь онъ былъ полонъ страха и смятенія. Изъ усадьбы раздавались голоса кирасиръ и ржаніе коней. На пустынной площади только изрѣдка показывался бѣлый плащъ какого-нибудь кирасира, который проходилъ, тяжело ступая и позвякивая громаднымъ палашомъ.

Стемнѣло, по небу неслись странныя, черныя тучи. Иногда между ними проглядывалъ серебристый мѣсяцъ, и на площади вдругъ становилось свѣтлѣе. Въ такую то минуту со двора Кожины выѣхала съ громкими гиканіями кучка кирасиръ и скорою рысью направилась къ избѣ. Во главѣ ихъ былъ Трхановскій управитель.

И опять здѣсь стало шумно: кирасиры выводили оттуда крестьянъ, — впереди всѣхъ связаннаго Матвѣя Пршибка и молодого Кожину съ обвязанной головой. Сыка шелъ вслѣдъ за ними рядомъ со старымъ Пршибкомъ, котораго велъ одинъ изъ ходовъ. Всѣ молчали, только вооруженная стража громко шумѣла. Среди этого шума, бряцанія оружія и топота приводимыхъ коней были слышны женскія причитанія и плачъ. Кирасиры двинулись, уводя съ собою и ходовъ. Выглянулъ мѣсяцъ, и при его свѣтѣ заблестѣли каски и обнаженные палаши, забѣлѣли военные плащи и бѣлые суконные жупаны ходовъ, которые. шли среди кирасиръ и ихъ лошадей. Шествіе направилось въ недалекій Трхановъ. Молодая Кожинова, почти обезумѣвшая отъ горя и страха, возвращалась со своими дѣтьми домой; старая свекровь шла молча, около: нея съ опущенной головой.

Уже при входѣ на дворъ можно было увидать, какъ кто то тутъ хозяйничалъ. Въ горницѣ все было разбросано, сундуки отперты, двери у коморы сорваны, разбиты. Старуха пробѣжала черезъ дворъ къ себѣ. И тамъ повторилось то же, что и у ея сына. Но старуха не обращала на все это никакого вниманія, она поспѣшила въ дальнюю коморку и здѣсь остановилась, точно вкопанная. При свѣтѣ луны, которая проникала сюда черезъ маленькое, низкое оконцо, можно было ясно видѣть, какое опустошеніе произвели и тутъ кирасиры. Но старуха не глядѣла на разбитую утварь, — ея глаза были устремлены на одно мѣсто въ полу. Двѣ доски лежали тутъ же въ щепкахъ, изломанныя, отброшенныя въ сторону, и на ихъ мѣстѣ зіяла глубокая дыра, вырытая яма, видимо, потаенное мѣсто еще съ стародавнихъ безпокойныхъ временъ. Она была черна и пуста. Шкатулка «съ вещами ходовъ», ходское сокровище, драгоцѣнныя грамоты исчезли. Кирасиры ихъ выкрали, унесли.

Старая Кожинова стояла съ опущенной головой, скрестивъ на груди руки, точно надъ раскрытымъ гробомъ. У нея вырвался тяжелый вздохъ, потомъ она схватилась обѣими руками за грудь. Ея мрачное лицо прояснилось, а на крѣпко сжатыхъ губахъ появилась горькая, но вмѣстѣ съ тѣмъ и горделивая усмѣшка.

. Облака на небѣ порѣдѣли; они почти всѣ исчезли за горными вершинами. Только кое-гдѣ еще летѣло какое-нибудь одно темное, грозное облако, точно запоздалая, одинокая хищная птица, которая распустила свои черныя крылья, желая догнать дружную стаю, пропавшую въ безконечномъ воздушномъ пространствѣ.

Стѣны недавно построеннаго Трхановскаго замка бѣлѣли среди деревьевъ, облитыя луннымъ свѣтомъ. Съ вечера всѣ окна были ярко освѣщены. Сегодня у Трхановскаго пана были гости, оба офицера, пріѣхавшіе съ нимъ изъ Пильзена. Общество долго не расходилось. Уже одиннадцать давно пробило, когда огонь погасъ въ окнахъ большой залы.

Свѣтъ еще нѣкоторое время мерцалъ въ остальномъ замкѣ, потомъ погасъ. Только два окна освѣщали еще до поздней ночи стоявшія рядомъ обнаженныя деревья. Это было въ кабинетѣ у пана. Ламмингеръ сидѣлъ въ креслѣ у камина, гдѣ пылалъ огонь. Около него, на столѣ съ красивой рѣзьбой, стояла дубовая, хорошо окованная шкатулка. Панъ обратилъ свои холодные блѣдноголубые глаза на управителя Коша, который стоялъ передъ нимъ на вытяжкѣ, и внимательно слушалъ его докладъ. Управитель передавалъ о томъ, что произошло въ Уѣздѣ, по Отъѣздѣ всемилостивѣйшаго пана.

— Кто изъ нихъ былъ упорнѣе?

— Кожина, всемилостивѣйшій панъ. Когда жена валялась у меня въ ногахъ, онъ велѣлъ ей встать и отправляться домой.

— Гм…

— Затѣмъ обшарили все у Сыки, но напрасно. Началъ я налегать на бывшихъ тутъ женщинъ, грозилъ имъ, что ихъ мужьямъ круто придется. Но онѣ молчали. Кажется, что онѣ ничего ш не знали.

— Вы полагаете?

— Тутъ вдругъ пришла мать Кожины. Той, навѣрное, было что-нибудь извѣстно.

Управитель принялся разсказывать дальше, какъ она себя вела, какъ онъ послалъ своего Трхановскаго товарища къ Кожинѣ, обыскать его усадьбу.

— Затѣмъ, пока онъ не вернулся, я продолжалъ грозить. Но эта баба тверда, какъ скала. Молодая жена Кожины все бы сказала, — и ужъ какъ она плакала, какъ убивалась. Но ее, я полагаю, не посвятили въ эту тайну.

— Хорошо. А что они сказали, когда принесли эту шкатулку? — Панъ устремилъ свои глаза на дубовую шкатулку, стоявшую на столѣ.

— Словно громъ изъ чистаго неба грянулъ, всемилостивѣйшій панъ. Сыка повѣсилъ голову.

— А Кожина?

— Тотъ былъ тверже. Онъ встряхнулъ головой, а этотъ дикій Пршибекъ еще прикрикнулъ на отца, который началъ причитать надъ шкатулкой. «Молчи, отецъ, грамоты у насъ взяли, но печати остались».

— Такъ! Они шли потомъ спокойно?

— Да, всемилостивѣйщій панъ, они больше не защищались, ни Кожина, ни Пршибекъ.

— Куда вы ихъ отвели?

— Кожину и Пршибка въ черную темницу, каждаго отдѣльно. Остальные заперты въ разсыльной. Не изволите ли иначе приказать?

— Нѣтъ, такъ хорошо.

— Я также заперъ и волынщика изъ Уѣзда. Онъ сначала исчезъ, но потомъ, когда мы отводили крестьянъ, самъ явился.

Ламмингеръ кивнулъ слегка Толовой.

— Не изволите ли, всемилостивѣйшій панъ, еще дать какое приказаніе?

— Нѣтъ. Хорошо.

Управитель, отвѣсивъ глубокій поклонъ, удалился. Слышны были удалявшіеся мѣрные шаги и позвякиваніе шпоръ, потомъ и эти звуки замерли.

Въ комнатѣ воцарилась глубокая тишина. Ламмингеръ, вставъ, поднялъ крышку дубовой шкатулки, замокъ которой былъ сломанъ. Онъ съ минуту глядѣлъ на почернѣвшіе пергаменты, потомъ взялъ одинъ изъ нихъ и подошелъ къ камину. Онъ поднялъ уже правую руку, намѣреваясь бросить въ огонь этого стараго свидѣтеля ходской свободы, какъ его неожиданно остановила блеснувшая мысль. Онъ опустилъ руку и, вернувшись къ столу, уложилъ листъ въ ходскую шкатулку вмѣстѣ со всѣми остальными, а затѣмъ опустилъ крышку.

VII.

Съ этой ночи наступили морозы. Въ Трхановскомъ замкѣ они были ощутительнѣе всего для ходскихъ заключенныхъ. Въ пустой разсыльной безъ всякой мебели ютились старики изъ Уѣзда, вмѣстѣ съ судьей и молодымъ волынщикомъ Искрой. Они сидѣли всѣ вмѣстѣ на полу кругомъ стараго Пршибка, который положилъ къ себѣ на колѣни свою блестящую, хорошо окованную палицу. Съ вечера, съ того самого времени, какъ ихъ привели, они много говорили. Разсуждали о Матвѣѣ Пршибкѣ и еще больше о молодомъ Кожинѣ, о его смѣлости и складной рѣчи, обо всемъ его сегодняшнемъ поведеніи, которое всѣхъ изумило.

— Зачѣмъ все это, зачѣмъ терпѣли Кожина, судья и Матвѣй Пршибекъ, когда этотъ страшный волкъ отнялъ у насъ наши грамоты, — съ горечью произнесъ старикъ.

Всѣ почувствовали справедливость этихъ словъ, потомъ смолкли, и каждый погрузился въ свои думы. И волынщикъ былъ не такъ разговорчивъ, какъ всегда. Поздно вечеромъ двери неожиданно отворились. Вошелъ прислужникъ съ фонаремъ, а за нимъ двое людей; одинъ изъ нихъ постлалъ на полъ соломы, другой принесъ хлѣбъ и воду. Потомъ они ушли. Заключенные, усѣвшись на подостланную солому, принялись за ужинъ. Одинъ только Сыка и старый Пршибекъ не дотронулись до своей части: имъ было не до ѣды и они только одни бодрствовали въ то время, когда другіе расположились на ночь. Надъ селеніемъ спустилась незамѣтно ночь. Она была тиха и свѣтла. Свѣтъ падалъ изъ двухъ небольшихъ оконъ, черезъ которыя были видны темные лѣса, погруженные въ дремоту. На нихъ остановились взоры обоихъ ходовъ. Сыка проговорилъ глухимъ голосомъ:

— Эти лѣса всѣ принадлежали намъ…

— Да, — подтвердилъ старецъ. — Еще мой дѣдъ ходилъ туда, какъ въ свой собственный, онъ былъ тамъ господинъ, а мы теперь смотримъ на нихъ изъ темницы. — И оба смолкли.

Въ это же самое время Матвѣй Пршибекъ лежалъ въ мрачной темницѣ, завернувшись въ плащъ, и, подложивъ себѣ подъ голову широкополую шляпу, спалъ. Его руки ужъ не были связаны. Сонъ богатыря хода, спавшаго на твердой, холодной землѣ, не былъ особенно пріятенъ, потому что онъ по временамъ вздрагивалъ и кричалъ во снѣ. Онъ даже и теперь продолжалъ бороться и сердиться на то, что съ нимъ такъ коварно поступили, точно съ какимъ то разбойникомъ: накинулись на него, тамъ въ избѣ, и связали.

Въ самомъ дальнемъ углу своей темницы сидѣлъ Кожина на балкѣ, источенной червями и брошенной у стѣны. Прислонивъ раненую голову къ холодной, твердой стѣнѣ, онъ обратилъ свои задумчивые глаза на полоску звѣзднаго неба, которая была видна черезъ заржавленную рѣшетку небольшого окна. Онъ долго размышлялъ о томъ, что сегодня произошло, но у него не было ни унынія, ни малодушія.

На душѣ стало спокойно, благодаря разъ принятому рѣшенію и готовности бороться. Борьба началась, но, по крайней мѣрѣ, разсѣялся мракъ, окутывавшій и давившій мысли молодого крестьянина. Сегодняшній день его очистилъ, онъ показалъ всѣмъ, каковы его настоящіе помыслы, показалъ всѣмъ, что онъ не таковъ, какимъ его всѣ считали и даже родная мать. Теперь подтвердилось то, во что онъ твердо вѣрилъ, что ходскія права стоятъ до сихъ поръ нерушимо, несмотря на то, что они попраны панами, несмотря на perpetuum Silentium.

Онъ вспомнилъ дѣтей, мать, какъ она взглянула на него тамъ въ избѣ, когда онъ далъ ей понять, что ему извѣстна ея тайна, а потомъ, когда его въ тотъ же вечеръ отводили въ замокъ! Теперь они всѣ вмѣстѣ, — дѣти спятъ, а Ганка — та, несчастная, плачетъ. Можетъ быть, дѣти спрашивали о немъ. Павликъ, Ганалка… Эта маленькая головка… — Утомленныя вѣки Кожины начали смежаться, пока ихъ не сомкнулъ сонъ. Но неутомимая мысль перенесла его изъ тюрьмы, черезъ лѣса къ ложу подъ простымъ расписнымъ пологомъ, гдѣ покоились двое дѣтишекъ, — краснощекій мальчуганъ и златокудрая дѣвчурка, надъ которыми склонилась молодая красивая женщина, любовно глядя на своихъ невинныхъ малютокъ.

На слѣдующій день послѣ обѣда Ламмингеръ провелъ своихъ двухъ гостей — полковника графа Штампаха и молодого ротмистра графа фонъ-Вартъ и Фрейденталь, въ замковую канцелярію.

Въ просторной, чисто выбѣленной комнатѣ было привѣтливо. Въ каминѣ горѣлъ большой огонь. Паны усѣлись поближе къ нему, въ кожаныя кресла, и продолжали разговоръ, который они вели раньше. Говорилъ Трхановскій панъ.

— Они не перестали бы волноваться, пока у нихъ въ рукахъ былъ бы хоть кусокъ пергамента. Это, хитрые люди, оттого то они до сихъ поръ и молчали; но подвернись только случай. Вы не знаете, какія это непреклонныя, упрямыя головы. Они крѣпко держатся за то, къ чему привыкли. Мнѣ хорошо извѣстно, какъ они защищались, когда ихъ. передавали моему покойному отцу. Какъ они долго не отдавали свои старыя ружья и пушки, да и потомъ не сдѣлали этого сразу. Сколько было преслѣдованій, угрозъ, наказаній.

— Ну а привыкли же они быть безъ оружія, — сказалъ, улыбаясь, графъ Штампахъ.

— Безъ сомнѣнія, привыкли — то же будетъ и съ этими грамотами.

— Развѣ у этихъ ходовъ было военное устройство? — спросилъ молодой ротмистръ.

— У нихъ было знамя и знаменосецъ.,

— Ого!

— Помните этого громаднаго хода, который былъ на цѣлую голову выше всѣхъ остальныхъ, — это и есть ихъ послѣдній знаменосецъ. Онъ же и принесъ его. Онц знамя отдали послѣ всего. Скрывали его долго, пока, наконецъ, не дознались, гдѣ оно находится. Оказалось оно въ Уѣздѣ, какъ вчера грамоты — у отца этого великана. Сначала, когда я послалъ туда солдата, они не хотѣли его выдавать, и только, когда имъ строго пригрозили, — принесли его сами. И я вамъ скажу, было это зрѣлище! Несъ его самъ великанъ Пршибекъ, а съ нимъ пришло все село: отецъ его, судьи, всѣ старѣйшіе люди, поголовно всѣ мужчины. То были почетные проводы, — прибавилъ Ламмингеръ, насмѣшливо улыбаясь. — А когда они поставили его сюда въ канцелярію, то у стараго Пришбка брызнули слезы и не одинъ изъ этихъ упрямцевъ вытиралъ себѣ глаза.

— А существуетъ ли еще это старое знамя, или же оно уничтожено? — спросилъ ротмистръ.

— Оно гдѣ нибудь тутъ, между старымъ хламомъ. Управитель, навѣрное, знаетъ о немъ. Можетъ быть, вамъ его интересно видѣть?

Оба подтвердили, что были бы очень рады взглянуть на это крестьянское знамя. Ламмингеръ позвонилъ управителю, ожидавшему тутъ же у дверей. По приказанію своего пана онъ принесъ ходское знамя. Оно стояло за громаднымъ темнымъ сундукомъ, управитель досталъ его не безъ труда изъ этого недостойнаго угла и, обтеревъ снаружи пыль, принесъ обратно, поставивъ передъ панами.

— Древко сильно надломлено, — сказалъ онъ, развертывая знамя, которое окружили паны. Оно было изъ шелковой ткани, когда то бѣлой, и обшито черной каймой. Но теперь совсѣмъ выцвѣло, и мѣстами было порвано.

— Это не гниль, а честныя раны, — сказалъ полковникъ, наклоняясь надъ нимъ.

— А здѣсь гербъ — песья голова, — воскликнулъ молодой графъ, указывая на выцвѣтшее, поблѣднѣвшее изображеніе.

Въ это время Ламмингеръ, обернувшись къ управителю, спросилъ, какъ вели себя ходы.

— Такъ же какъ и вчера, — Кожина, Пршибекъ, даже волынщикъ не сморгнули, когда мушкетеръ отсчитывалъ имъ удары.

Ламмингеръ, ничего не отвѣтивъ, обернулся къ офицерамъ.

— Не угодно ли вамъ будетъ, паны?

— Да, мы можемъ начать, — отвѣтилъ полковникъ. Ламмингеръ кивнулъ управителю, и послѣдній удалился, прислонивъ ходское знамя, къ стѣнѣ, недалеко отъ камина. Черезъ минуту онъ вернулся назадъ со своимъ кутскимъ товарищемъ и двумя панскими прислужниками, за которыми шли заключенные: впереди Пршибекъ съ Кожиною. Они стали полукругомъ передъ панами. Управитель, зная уже о намѣреніяхъ своего Пана, поставилъ передъ Ламмингеромъ на столъ ходскую шкатулку. Старый Пршибекъ и Сыка, увидавъ ее, вздрогнули. А Матвѣй Пршибекъ мрачно взглянулъ на старое знамя.

— Вы знаете ее? — началъ Ламмингеръ, хладнокровно указывая на шкатулку. — И грамоты ваши тутъ же. — Управитель, поднявъ при этихъ словахъ крышку, началъ вынимать одинъ листъ за другимъ, и такимъ образомъ, чтобы всѣ ихъ видѣли.

— Они всѣ тутъ? — и, словно нечаянно оглянувшись, взглянулъ на судью Сыку. Тотъ закрылъ глаза.

— Всѣ, всемилостивѣйшій панъ.

— Ну такъ теперь прощайтесь съ ними! — отвѣтилъ онъ и, взявъ большой ножъ, отрѣзалъ отъ всѣхъ печати, которыя и бросилъ въ огонь, пылавшій въ каминѣ, а за ними одну грамоту за другой. Пламя затрещало и начало сильнѣе разгораться. Одна минута, — и не стало того, что обезпечивало ходамъ свободу и права, которыя чтились и признавались въ теченіе многихъ вѣковъ. Правда, тѣ ходы, которые глядѣли здѣсь на ихъ уничтоженіе, никогда не пользовались ихъ благами, исключая одного стараго Пршибка. Они съ золотой свободой были знакомы только по разсказамъ стариковъ, но каждый отъ нихъ зналъ и твердо вѣрилъ, что это сокровище не пропало, что волшебнымъ путемъ къ ней служатъ эти старые листы, унаслѣдованные ими отъ предковъ. И вотъ ихъ уничтожило пламя, они обратились въ горсть пепла, а съ ними погасла на вѣки и послѣдняя надежда на облегченіе участи и на освобожденіе изъ этого позорнаго рабства. Ламмингеръ наблюдалъ за ходами. Его холодные глаза засвѣтились самодовольнымъ злорадствомъ. Онъ видѣлъ, что не ошибся и вѣрно разсчиталъ. Кончено! Еще вчера они упорствовали, даже когда онъ грозилъ имъ войскомъ и плахой. А теперь! Вонъ, какъ они склонили свои непреклонныя-головы, какъ сумрачно и угрюмо глядитъ на губительное пламя даже плечистый Пршибекъ… А этотъ! Неужели?! Кожина можетъ смѣяться, его не смирили ни побои, ни происходящее теперь? О, у него скоро пройдетъ охота смѣяться! Въ канцеляріи въ то время, какъ управитель бросалъ грамоты въ пламя, царствовала глубокая тишина. Прерывалась она только трескомъ и шипѣніемъ огня, когда въ него попадали печати или же пергаменты. Управитель, прежде чѣмъ бросить послѣдній листъ въ пламя, обратился къ ходамъ:

— Теперь съ грамотами дѣло кончено. Теперь, когда онѣ уничтожены передъ высокими, всемилостивѣйшими панами (онъ перечисчилъ ихъ титулы), передъ должностными лицами нашей милостивой верховной власти, передъ вашими глазами, вы, можетъ быть, станете разумнѣе и не будете себѣ всего этого больше позволять.

Онъ уже хотѣлъ бросить послѣдній листъ; но вдругъ замѣтилъ, что панъ хочетъ что-то сказать, и потому остановился, держа пергаментъ въ поднятой рукѣ.

— Исполняйте свои обязанности добросовѣстно, какъ подобаетъ крѣпостнымъ и подданнымъ, дабы не ухудшить своего положенія, — строго проговорилъ Ламмингеръ. — Вы видите — все напрасно. — Онъ махнулъ. Золотой пергаментъ сверкнулъ надъ-каминомъ и пропалъ въ немъ; всѣ вздрогнули. Вдругъ ходское знамя соскользнуло и съ грохотомъ упало черезъ каминную рѣшетку прямо въ огонь. Но Матвѣй Пршибекъ очутился тамъ въ одинъ прыжокъ и быстро схватилъ знамя, желая спасти его отъ огня. Однако, было уже поздно. Огонь обхватилъ шелкъ, и комната наполнилась дымомъ, который шелъ отъ пылавшаго знамени. Матвѣй Пршибекъ наклонилъ его правой рукой къ землѣ, а лѣвой старался потушить огонь. Въ рукѣ у него осталось одно древко. Но, по крайней мѣрѣ, ходское знамя погибло у него въ рукахъ, а не досталось на поруганіе этихъ панскихъ палачей.

Полчаса спустя оба графа выѣзжали изъ Трхановскаго замка въ сопровожденіи своихъ кирасиръ, опять по направленію къ Уѣзду.

А немного послѣ полудня со двора замка выходили заключенные до той поры старые уѣздскіе ходы. Послѣднимъ изъ воротъ вышелъ старый Пршибекъ, опираясь на свою могучую палицу, а подлѣ него его сынъ Матвѣй, неся на плечѣ древко отъ прежняго ходскаго знамени. Ему оставили его въ насмѣшку. Правда, Трхановскій управитель хотѣлъ еще въ канцеляріи отнять послѣднее, но его кутскій товарищъ, засмѣявшись, сказалъ:

— Оставьте ему эту щепку на память, по крайней мѣрѣ, будетъ чѣмъ помянуть свою ходскую славу.

И панская дворня при выходѣ насмѣхалась, надъ этимъ знаменемъ. Но старый ходъ былъ невозмутимъ и упорно смотрѣлъ въ землю.

Сыка, идя рядомъ съ Кожиной, нѣсколько разъ взглядывалъ на него, словно ожидая, не произойдетъ ли чего. Но молодой крестьянинъ молчалъ, точно не понимая этихъ вопросительныхъ взглядовъ. Это было грустное возвращеніе…

VIII.

На усадьбѣ Пршибка было тихо и грустно, какъ и по всему селу. Въ горницѣ сидѣлъ Починовскій Пайдаръ, поджидая племянницу Манку. Онъ остался съ ней, не желая покидать ее одну среди солдатъ. Онъ послалъ молодого Шерловскаго впередъ, предупредить, почему онъ замѣшкался, и сказать, что немедленно вернется, какъ только тутъ немного поосвободится.

Вдругъ Манка быстро вбѣжала въ горницу къ дядѣ и начала въ сильномъ волненіи разсказывать, что она возвращается отъ Кожиновыхъ, что туда только что вернулась изъ Трханова старая Кожинова, которая была сегодня тамъ уже во второй разъ; рано утромъ, и теперь до полудня; что она все бродила кругомъ замка въ надеждѣ вывѣдать, что сталось съ сыномъ и со всѣми остальными. Что, наконецъ, во второй разъ она принесла извѣстіе, но далеко не радостное, и Манка передала все дядѣ:, передала о томъ, какъ панъ обошелся со всѣми ними, въ особенности съ отцомъ и Кожиною. И даже голосъ дрогнулъ у красавицы дѣвушки, когда она разсказывала ему о томъ, какъ отца, Кожину и волынщика Искру даже палками были. Старый Пайдаръ быстро поднялся отъ липоваго стола, у котораго онъ сидѣлъ на грубомъ стулѣ. Такъ поразила его эта вѣсть. Вѣдь, до сихъ поръ, во всемъ Ходскомъ краѣ, не слышно было, чтобы такихъ взрослыхъ людей били, какъ какихъ то разбойниковъ и бродягъ.

— У, окаянные, вы на насъ! Но погодите! Теперь дѣло иначе пойдетъ.

Они еще разговаривали о заключенныхъ, особенно объ отцѣ и дѣдѣ, какъ ворота на дворѣ заскрипѣли, и среди спустившихся сумерекъ мелькнули двѣ тѣни. Двери растворились, и вошли тѣ, о которыхъ шла рѣчь: впереди старый Пршибекъ, усталый и сгорбленный, съ всклокоченными отъ вѣтра и мокрыми отъ снѣга волосами. Онъ поздоровался, и, когда Манка подбѣжала къ нему и взяла его за руку, лицо стараго кмета прояснилось. Его сынъ Матвѣй, войдя съ древкомъ отъ прежняго ходскаго знамени, не произнесъ ни слова, и молча пожалъ руку, протянутую ему Пайдаромъ. Поставивъ затѣмъ древко отъ бывшаго ходскаго знамени въ уголъ, онъ приказалъ только Манкѣ сварить дѣду похлебку и, точно въ изнеможеніи, опустился на стулъ, подперевъ локоть о палицу и положивъ голову на руки.

Манка принялась растапливать огонь, но взоръ ея былъ чаще устремленъ на отца, нежели на дрова въ очагѣ. Пайдаръ, ставъ передъ двоюроднымъ братомъ, прервалъ, наконецъ, мучительное молчаніе:

— Не хорошее вы пережили. Неужели правда, что окаянные васъ?..

— Еще и ты, — огрызнулся Пршибекъ, и быстро поднялъ голову, — Фрачники! Они обобрали насъ, какъ какіе то грабители, — Пршибекъ всталъ, — и еще молотятъ насъ. Мать Пресвятая Богородица, этого я имъ никогда не забуду. Клянусь Господомъ Богомъ, чтобъ мнѣ, какъ уголь почернѣть.

Манка держала въ это время въ рукѣ горѣвшую лучину, и свѣтъ ея упалъ на Матвѣя Пршибека, въ бѣломъ кафтанѣ, который, говоря такъ, всталъ и, выпрямившись во весь ростъ, высоко поднялъ правую руку, весь блѣдный, съ блестящими, налитыми кровью глазами.

Старая Кожинова сидѣла у себя въ хатенкѣ и молилась. Ей необходимы были эти минуты уединенія и молитвы. Вчера она долго оставалась у невѣстки, покуда перепуганныя дѣти не уснули, а едва забрезжилъ свѣтъ, набросивъ на себя кожухъ, поспѣшила въ Трхановъ. Ея мрачный взоръ былъ устремленъ на бѣлыя стѣны панскаго замка, который она обошла кругомъ, въ надеждѣ увидать гдѣ-нибудь своего Яна или же, по крайней мѣрѣ, узнать, что дѣлается съ нимъ и съ остальными. Она вернулась, ничего не добившись. Невѣстка ждала — не дождалась ее: ее мучило нетерпѣніе, и она сама бы полетѣла въ замокъ, не будь дѣтей и солдатъ.

Старуха-мать, обращавшаяся до сихъ поръ довольно сурово со. своей невѣсткой, теперь, со вчерашняго дня, обходилась съ ней, какъ съ родной дочерью.

Когда войско съ панами ушло, она удалилась къ себѣ помолиться за сына. Кругомъ было тихо, только вѣтеръ какъ-то грустно завывалъ въ сумеркахъ. Потомъ старый Волкъ на дворѣ отозвался. Его громкое ворчаніе заставило старушку прервать молитву. Съ минуту она прислушивалась, но собака замолчала, и она, склонивъ голову, опять начала полушопотомъ повторять святыя слова. Но она недолго молилась: на дворѣ раздались маленькіе быстрые шажки, и въ горницу вбѣжалъ малый Павликъ и, съ трудомъ переводя духъ, объявилъ, что отецъ пришелъ. Не успѣла она дойти до дверей, какъ онъ самъ вошелъ, неся маленькую Ганалку на рукахъ, а за ними шла обрадованная Ганка.

Старая Кожинова, взглянувъ на обвязанную голову сына, на его поблѣднѣвшее лицо, не могла произнести ни слова, глаза ея наполнились слезами. Сынъ сейчасъ же замѣтилъ слезы и, тронутый этимъ, взялъ руку матери, которую та протянула ему не только, чтобы поздороваться, но и чтобы испросить прощеніе.

Вся семья усѣлась кругомъ бабушкинаго стола, всѣ радовались приходу дорогого отца, отъ котораго не отходили дѣти. Ганка разспрашивала, какъ ему было въ замкѣ, какъ съ нимъ тамъ обращались. Только старуха-мать молчала; у нея на языкѣ вертѣлся одинъ вопросъ, но она не сдѣлала его, видя, что сынъ избѣгаетъ этого разговора.

Неожиданно явился гость. Къ нимъ завернулъ Драженовскій дядя, старый Кристофъ Грубый. Старуха Кожинова еще вчера, когда отвели въ Трхановскій замокъ Кожину съ остальными, послала извѣстить о случившемся брата.

Отложивъ плащъ и широкополую шляпу, Грубый усѣлся за столъ, а молодая хозяйка вышла- приготовлять для мужа и его гостя ужинъ.

— Ты уже знаешь, Кристофъ, — начала старая Кожинова, издалека подходя къ вопросу, который ее такъ занималъ.

— Да, я слыхалъ, что наши грамоты сожгли, — отвѣчалъ онъ со вздохомъ, — но не наше право, — прибавилъ ходовакъ. Въ эту минуту въ сѣняхъ послышались шаги, и въ горницу вошелъ судья Сыка.

— Я вотъ зачѣмъ пришелъ къ вамъ, — началъ Сыка, — знаете ли вы, тетка, что въ канцеляріи не всѣ были грамоты въ шкатулкѣ. Я хорошо считалъ и, когда управитель, эта хитроумная башка, началъ спрашивать, всѣ ли онѣ, — ну и насъ мать не одной глупой кашей вскормила, — мнѣ сейчасъ же пришло въ голову, что онѣ, вѣрно, не всѣ.

— Не всѣ. Да и какъ же имъ и быть, — живо отвѣтила старая крестьянка; вставъ, она сняла косынку, которая была завязана крестъ на крестъ на ея груди и, развернувъ ее, вынула изъ-за пазухи одинъ пергаментъ съ печатью, а затѣмъ и другой.

— Это два самыхъ важныхъ: тѣ, про которые вы сказали, что всѣ наши права тутъ прописаны.

И крестьянка, улыбаясь, разсказала имъ, какъ сынъ шепнулъ ей тамъ, въ избѣ, что паны идутъ за грамотами, и спросилъ у нея, хорошо ли онѣ спрятаны. Вотъ ее тогда-то точно и осѣнило положить изъ предосторожности самыя важныя изъ нихъ въ другое мѣсто, потому что разъ схватили сына, то и у нея будутъ обыскивать: и она, вынувъ ихъ изъ шкатулки вмѣстѣ со старой печатью, спрятала все это къ себѣ за пазуху. Говоря такъ, Кожинова положила ихъ на столъ.

— Ужъ этихъ-то паны не возьмутъ, — прибавила она рѣшительно и взглянула на листы, лежавшіе передъ ней на столѣ.

IX.

Морозы послѣ этой холодной ночи, которую уѣздскіе ходы провели въ заключеніи на трхановскомъ замкѣ, держались крѣпко. Наступила настоящая зима. Во всемъ Ходскомъ краю было тихо и безмолвно. Повидимому, онъ былъ перепуганъ всѣмъ происшедшимъ въ Уѣздѣ и въ трхановскомъ замкѣ. Нигдѣ не было ни малѣйшаго признака мятежнаго неповиновенія или непокорности, точно у строптивыхъ ходовъ, вмѣстѣ съ грамотами, пропала всякая смѣлость, всякая отвага. Однако, въ этой зловѣщей тишинѣ не было тупой покорности или недомыслія. Внутри клокотала буря, вездѣ во всѣхъ усадьбахъ и ходскихъ хуторахъ кипѣли гнѣвомъ и жаждой мщенія.

Среда этихъ рѣчей слышались и похвалы, и слова благодарности всѣмъ тѣмъ уѣздскимъ людямъ, которые такъ храбро защищали старыя грамоты, унаслѣдованныя отъ прадѣдовъ. Больше же всего говорилось о молодомъ Кожинѣ, всѣ дивились его смѣлости, тому, какъ онъ не побоялся самого Ламмингера, бывшихъ тамъ офицеровъ и солдатъ, стоявшихъ въ горницѣ и кругомъ дома съ обнаженными палашами.

Въ Уѣздъ приходили крестьянъ изъ ближнихъ и дальнихъ селъ, чтобы повидаться съ тѣми, которые заступились за нихъ всѣхъ. Вмѣстѣ съ судьею Сыкой они заходили къ Кожинѣ и крѣпко пожимали руку молодому крестьянину.

И каждый, уходя, спрашивалъ:

— А что же будетъ дальше?

— Нужно пока молчать, но это еще не значитъ, что мы все сказали. Дастъ Богъ, услышите, — отвѣчалъ Кожина.

Но онъ никому ни слова не проронилъ о томъ, что не всѣ грамоты уничтожены, что есть у нихъ еще двѣ самыя важныя, какъ сказалъ Сыка. Онъ поступилъ такъ, напередъ условившись съ судьей. Это осталось пока Ихъ тайной, тайной Драженовскаго дяди, старой матери и его.

Ганка не могла просто надивиться на мужа. Она думала, что послѣ всего случившагося онъ будетъ еще задумчивѣе и не такъ скоро: все это забудетъ. А между тѣмъ, онъ былъ спокойнѣе, разговорчивѣе прежняго. Правда, она уже никогда больше не видала его такимъ веселымъ, какъ когда онъ былъ не женатъ и ухаживалъ за ней. Съ его лица не сходила тѣнь какой-то непонятной озабоченности, какихъ-то тяжелыхъ мыслей. Ей казалось страннымъ и то, что онъ заходилъ чаще прежняго къ матери, а нѣсколько разъ даже случалось, что, когда она невзначай приходила, то или онъ, или старая свекровь немедленно перемѣняли разговоръ. Они что-то замалчивали. Но что? О чемъ они говорили? Конечно, не о ней, потому что съ того времени, какъ ее такъ сильно перепугали солдаты, свекровь обращалась съ нею куда ласковѣе, проще прежняго, да и Янъ не измѣнился. А все-таки она была озабочена. И вотъ однажды подъ вечеръ, когда она съ маленькой Ганалкой на рукахъ, сидѣла подлѣ мужа, который держалъ на колѣняхъ Павлика и былъ веселъ и разговорчивъ, словно обо всемъ забылъ, она припомнила ему это и спросила, что у него за тайна съ матерью. Въ этихъ нѣсколькихъ словахъ сказалась; вся ея чистосердечная, преданная душа, полная заботъ и страха о немъ.

— Откуда у тебя такія мысли? Что можетъ быть у меня съ матерью особеннаго? Развѣ ты не знаешь, что она — старая ходка, что и я не могу всего забыть. Вотъ мы и бесѣдуемъ иногда съ ней о былыхъ временахъ. Не мучь себя, Ганка, для меня нѣтъ ничего дороже тебя и дѣтей. Онъ говорилъ правду, ті его послѣднія слова звучали такъ сердечно и убѣдительно, что Ганка въ эту минуту вполнѣ успокоилась.

Тихо и безмолвно было во всемъ Ходскомъ краю.

Зато трхановскій замокъ ожилъ.

Владѣтельный панъ фонъ-Альбенрейтъ охотнѣе всего занимался сельскохозяйственными регистрами и счетами, которые безъ устали просматривалъ и провѣрялъ до полушки и снопа.

Онъ часто заѣзжалъ и на свои фермы, къ управляющимъ, понукалъ батраковъ, которые, по его мнѣнію, никогда достаточно не работали: онъ поступалъ такъ, не взирая на жалобные стоны своихъ крѣпостныхъ поденщиковъ, которые, Христа ради, просили облегчить ихъ трудъ.

Но теперь онъ чаще прежняго оставлялъ канцелярію для встрѣчи гостей, которые пріѣзжали по его приглашенію. Это были большею частью проживавшіе въ окрестности паны. Онъ выѣзжалъ съ ними на охоту въ обширные, ближніе лѣса.

Трхановскій замокъ еще никогда не видалъ столько гостей, какъ теперь. Еще никогда не выѣзжала со двора такая многочисленная ловчая дружина. Во главѣ ея самъ хозяинъ, Ламмингеръ, веселый и довольный, — да и вообще за послѣднее время улыбка не сходила съ его лица. Всѣ замѣтили это, особенно замковые, немало удивлявшіеся послѣднему; правда, они не подо зрѣвали, какое бремя скатилось съ души надменнаго, неприступнаго пана. Замѣтили это и ходскіе крестьяне въ кожухахъ и барашковыхъ шапкахъ, которые вели панскія своры или же шли впереди съ обухомъ въ рукахъ, чтобы выгонять звѣря изъ того самаго лѣса, гдѣ нѣкогда охотились ихъ отцы точно также, какъ теперь эти паны. Ходы хорошо замѣтили лицо пана и хорошо поняли, въ чемъ дѣло. Онъ только оттого осмѣлился взвалить на нихъ новое бремя, что сжегъ ихъ грамоты.

Вѣдь, раньше никто изъ замка не рѣшился бы показаться къ кодамъ и въ Кленчу съ подобнымъ приказаніемъ. А теперь имъ еще пригрозили. Было не до споровъ. Но какъ они шли и какъ глядѣли, съ высоты надъ лѣсомъ, на панскую охоту, верхомъ на коняхъ, ѣхавшую позади нихъ густою толпою! Это прежде всего обрушилось на ходовъ и Кленчовъ.

Весь Ходскій край говорилъ объ этомъ съ живымъ участіемъ и едва сдерживая гнѣвъ.

— Уже начинается.

— Будетъ еще горше.

Такъ говорили повсюду, вспоминая вольныя охоты своихъ предковъ.

Объ этомъ же вели оживленную-бесѣду и у Примаковыхъ во время посидѣлокъ. Въ просторной, хорошо вытопленной горницѣ было живо и весело, потому что отсюда скрылась тѣнь молчаливаго, неразговорчиваго Матвѣя Пршибка. Его лицо было теперь всегда сумрачно. Онъ ушелъ еще съ вечера, словно избѣгая общества, которое должно было собраться, или чувствуя, что оно не подходитъ къ нему. А его старый отецъ усѣлся среди молодежи, парней и дѣвушекъ, которыя пряли ленъ, къ нимъ присосѣдилась и молодая жена Искры Ршехурека, Дорла. Онъ самъ уговорилъ ее зайти, обѣщаясь скоро придти за нею и потомъ вмѣстѣ возвратиться домой. Она охотно послушалась, такъ какъ ей рѣдко случалось быть въ людяхъ, благодаря уединенной усадьбѣ на краю лѣса, и она часто тосковала по нимъ, особенно теперь, когда зимніе вечера были такъ безконечны. Однако, нынѣшнія посидѣлки не походили на прежнія. Даже и теперь, несмотря на веселыя пѣсни, смѣхъ и шутки, можно было видѣть, что времена не тѣ. Сама молодежь, вообще легкомысленная и беззаботная, Hq веселилась, какъ обыкновенно. Послѣднихъ событій нельзя было касаться тутъ, у Матвѣя Пршибка. Но всѣ на минуту забыли о настоящемъ. Рѣчь зашла о послѣдней большой панской охотѣ, и при этомъ невольно припомнились былыя времена, когда старый Пршибекъ перенесъ ихъ въ прошлое, въ обширные, тогда принадлежавшіе, имъ лѣса, которые, кишѣли разнымъ звѣрьемъ, и когда онъ началъ разсказывать о томъ множествѣ медвѣдей, не чета нынѣшнимъ, и о громадномъ количествѣ волковъ, гомозившихся повсюду въ чащѣ. Зимою у насъ была каждую ночь подъ окошками музыка. Полки выли такъ, что жутко, становилось, "а подъ утро всѣ волчьи ямы были полны звѣрьемъ. Волчьи шкуры стоили куда дешевле. А всякій, кто бы ни шелъ въ городъ или въ лѣсъ, былъ увѣренъ, что встрѣтится съ волкомъ. Я самъ не одного убилъ. Что бы не могла только пересказать эта палица! — Взоры всѣхъ, какъ парней, такъ и дѣвушекъ, обратились въ тотъ уголъ, куда указывалъ имъ движеніемъ руки и глазами старый Пршибекъ. Одинъ изъ парней взялъ палицу въ руки и принялся разсматривать ее. Она была необыкновенно высока и: крѣпка, сдѣлана изъ дуба и, повидіь мому, предназначалась для сильной, тяжелой руки, какую можно, было только встрѣтить у Пршибковыхъ. Подъ блестящей рукояткой была золотомъ кованная полоска, и въ этой блестящей оправѣ свѣтилось нѣсколько; красныхъ и голубыхъ поддѣльныхъ камней, которые были: вдѣланы въ серебряный обручъ. Она очень полюбилась парнямъ своей блестящей отдѣлкой. Они ее пробовали, взвѣшивали.

— И старая же она, — произнесъ одинъ изъ нихъ.

— Да, старше, нежели ты да я. Ужъ мой дѣдъ ходилъ съ ней. А что только не случалось съ моимъ дѣдомъ. При встрѣчѣ съ медвѣдемъ онъ не сворачивалъ въ сторону, а боролся съ нимъ, какъ съ человѣкомъ. Однажды онъ напалъ на медвѣжью берлогу и всѣхъ медвѣжатъ унесъ домой. И былъ онъ уже у ручья, какъ вдругъ слышитъ, какъ кто-то реветъ позади его. То была медвѣдица. Она бѣжала за нимъ, скалила зубы и ревѣла по медвѣжатамъ. Нашъ дѣдъ пустился во весь духъ бѣжать. А бѣжать надо было — звѣрь летѣлъ, словно вихрь, все ближе да ближе, чуть не вплоть до самаго села, — даже въ село вбѣжалъ. Но тутъ прибѣжали люди, и медвѣдицу убили.

--А что дѣдушка сдѣлалъ съ тѣми медвѣжатами?

— А что? Они его такъ изрядно покусали, что онъ былъ облитъ кровью. Ихъ отнесли въ городъ, въ ходовакскій замокъ пану королевскому подполковнику, а тотъ, говорятъ, послалъ ихъ какимъ-то панамъ въ Прагу.

— Шщ, тише, слышите? Колокольчики! — отозвалась Манка.

Всѣ умолкли и начали прислушиваться.

Ничего не было слышно. Но Манка увѣряла, что не ошиблась.

— Кому и быть сегодня въ такую непогоду.

А все-таки они смолкли и начали напряженно слушать. Но ничего не было слышно, кромѣ воя вѣтра, который наметалъ подъ окошками цѣлые сугробы снѣга.

X.

Искра Ршехурекъ сидѣлъ одинъ дома со своимъ слѣпымъ отцомъ. Жена его Дорла ушла къ Пршибковымъ на посидѣлки. Старикъ былъ на печи, а сынъ нетерпѣливо ходилъ взадъ и впередъ по горницѣ. По временамъ онъ поправлялъ горѣвшую лучину, хотя въ этомъ и не было никакой необходимости.

Изъ того, какъ онъ то лучину поправлялъ, то уголь вытиралъ, можно было ясно, видѣть, что мысли его витаютъ гдѣ то далеко. Затѣмъ онъ опять принялся ходить взадъ и впередъ, потомъ опять останавливался у окна, вглядываясь въ темноту, туда, гдѣ падалъ снѣгъ и завывалъ вѣтеръ и откуда изъ ближняго лѣса точно доносились глубокіе вздохи.

Вдругъ старикъ на печи вздохнулъ и произнесъ:

— Кто то идетъ по двору. — И Искра услыхалъ стукъ въ дверь.

Онъ немедленно вышелъ и въ сѣняхъ спросилъ, кто идетъ.

— Я изъ Медакова, Нѣмецъ.

Въ горницу вошелъ ходъ невысокаго роста, еще молодой, съ живыми плутовскими глазами, который сейчасъ же спросилъ:

— Ты одинъ?

— Жена ушла на посидѣлки.

Не успѣлъ онъ договорить, какъ въ дверь опять кто-то постучался. И опять волынщикъ осторожно вышелъ въ сѣни и спросилъ, кто идетъ.

— Псутка, — послышался тонкій голосъ, и сейчасъ же вслѣдъ за тѣмъ словно рычаніе медвѣдя.

— Брыхта.

— Добро пожаловать, милости просимъ сюда, — звалъ волынщикъ, отворивъ двери и вводя гостей въ горницу.

Первымъ вошелъ Псутка, тотъ самый, который былъ недавно у Пршибковыхъ вмѣстѣ съ Пайдаромъ починовскимъ и молодымъ Шерловскимъ, когда явились кирасиры и увели Матвѣя Пршибка и его стараго отца. Товарищъ Псутки былъ Постршесковый судья Брыхта, человѣкъ высокаго роста, одни кости да мускулы. Густыя, черныя взъерошенныя брови нависли подъ низкимъ лбомъ, а еще ниже искрились черные, быстрые глаза; загорѣлое лицо дышало не только смѣлостью, но и упрямствомъ, а широкій багровый шрамъ черезъ весь лобъ не умѣрялъ это выраженіе.

Усѣвшись на лавку рядомъ съ Медаковскимъ Нѣмцемъ и проклиная погоду, онъ принялся концомъ палицы счищать со своихъ высокихъ сапогъ замерзшій снѣгъ.

Въ эту минуту волынщикъ опять пошелъ отворить двери, и въ горницу вошли новые гости: Матвѣй Пршибекъ, судья Сыка и старый Кристофъ Грубый изъ Драженова; его сѣдые длинные волосы были всклокочены отъ вѣтра и запорошены снѣгомъ. Не успѣли еще судьи поздороваться, какъ подоспѣли новые гости, пріѣхавшіе на саняхъ. Это уже были люди изъ самыхъ Починовицъ: коренастый, статный Пайдаръ, двоюродный братъ Пршибка, а съ нимъ молодой Шерловскій въ короткомъ кожухѣ, расшитомъ цвѣтами.

Красивый, стройный юноша выдѣлялся особенно здѣсь, между старыми и пожилыми людьми, которые поглядывали на него вопросительно. Но Пайдаръ, словно понявъ эти взгляды, сейчасъ же объяснилъ, что его отецъ, Починовскій судья, по нездоровью не могъ пріѣхать, а что этому молодцу можно также вѣрить, какъ и старому отцу.

Къ обществу скоро присоединились новые гости: ходовскій судья Ирша Печь и Эцль Адамъ изъ Кленчи. Потомъ всѣ усѣлись за столъ, при чемъ нѣкоторые, сбросивъ съ себя кожухи, остались въ однѣхъ рубахахъ. Поодаль отъ всѣхъ, почти въ отдаленій, усѣлся Матвѣй Пршибекъ, не принимая участія въ разговорѣ, зато онъ-внимательно слушалъ и Наблюдалъ. Нѣкоторыхъ изъ тутъ собранныхъ судей прямо вызванъ Кожина: болѣе отдаленныхъ обошелъ Искра, оповѣстивъ отъ имени Кожины и Сыки какъ мѣсто, такъ и время этого тайнаго сборища. Теперь онъ то поправлялъ лучину, то вставлялъ новую, или опять, подойдя къ окну, прислушивался, наконецъ, вышелъ и съ порога сталъ вглядываться въ черную зимнюю ночь. Изъ горницы доносились неясные голоса. Всѣ, и въ особенности Брыхта изъ Постршескова, справились, гдѣ Кожина, и зачѣмъ ихъ всѣхъ созвали.

Сыка отвѣчалъ, желая ихъ успокоить, что Кожина придетъ.

— А гдѣ же онъ?

— Въ городѣ.

— No зачѣмъ же онъ тамъ, разъ онъ знаетъ, что мы тутъ! — отрѣзалъ Брыхта.

— Этого я не знаю, знаю только¹, что третьяго дня пріѣхалъ изъ Вѣны Юстъ изъ Домажлицъ.

— Возчикъ? — спросилъ Псутка,

— Онъ, самый. У него была какая то тяжба съ городомъ. Судился онъ до того сначала въ Прагѣ, потомъ въ Вѣнѣ, ну и выигралъ. Вотъ этотъ то Юстъ и передалъ вчера Кожинѣ, чтобы тотъ зашелъ къ нему въ городъ, что онъ хочетъ ему сообщить что то важное.

--А тебѣ это извѣстно? — спросилъ нетерпѣливый Брыхта. Сыка, зажмуривъ глаза, засмѣялся и сказалъ:

— Ну, Брыхта, точно дѣвица.

— Только бы правду сказалъ этотъ горожанинъ, — замѣтилъ ходскій судья.

— Можетъ, онъ смѣется надъ нами? — воскликнулъ Брыхта.

Въ эту минуту волынщикъ быстро вошелъ въ горницу.

— Ѣдутъ!

Всѣ разомъ смолкли. На дворѣ зазвенѣли колокольчики, потомъ было слышно, какъ остановились сани, и вслѣдъ за тѣмъ вошли тѣ, которыхъ такъ нетерпѣливо ждали: впереди высокій Кожина, въ кожухѣ, за нимъ какой то мужчина въ громадномъ темномъ плащѣ.

Раскраснѣвшееся отъ мороза лицо этого высокаго худощаваго человѣка отличалось выпуклыми скулами, черными, хитрыми глазами и курносымъ носомъ. Сбросивъ съ себя верхнюю одежду, онъ усѣлся на стулъ посреди, ходовъ й, убѣдившись, что окна закрыты, началъ говорить. Крестьяне, вниманіемъ которыхъ онъ совершенно овладѣлъ, сидѣли не шевелясь. Юстъ говорилъ быстро и плавно, да еще о томъ, что ихъ самихъ такъ близко касалось.

— Пріѣхалъ я третьяго дня изъ Вѣны, можетъ, вы слыхали о томъ, — разсказывалъ онъ, — Въ судъ подалъ жалобу, дѣло мое было правильное, потому меня хотѣли лишить нашего права, но я этого не позволилъ. Паны уже пахали на моемъ полѣ, понимаете, на моемъ кровномъ полѣ, да еще насмѣхались надо мною. Правда, — я только ремесленникъ мѣщанинъ, но не то, что они. Но я сказалъ себѣ: защищайся, вѣдь, есть же еще справедливость на свѣтѣ! Ну вотъ такъ то все и шло, изъ одного суда въ другой и напослѣдокъ въ высшій, къ самому Цесарю.

— Ой! — воскликнулъ Брыхта.

Послѣднее извѣстіе его сильно поразило; взволновало и всѣхъ остальныхъ. Только старый Кристофъ

Грубый, да Матвѣй Пршибекъ, который не сводилъ своего мрачнаго спокойнаго взора съ говорящаго, остались спокойны.

— А были вы во дворцѣ у Цесаря? — спросилъ Постршесковый Псутка.

— Былъ.

— У Цесаря?

— У Цесаря.

— Не мѣшай ему, Псутка! — останавливалъ Нѣмецъ.

— А видѣли вы Цесаря? — также спросилъ Эцль изъ Кленчи.

— Видѣлъ и говорилъ съ нимъ. Но слушайте.

— Зачѣмъ вы намъ разсказываете это все? — раздался вдругъ голосъ Пршибка. Нѣсколько головъ, недовольныхъ этимъ перерывомъ, обернулись въ его сторону.

— Почему я разсказываю вамъ это? — быстро отвѣтилъ Юстъ, ни мало не смутясь… — Я всегда говорю одну только правду, а пановъ не терплю, вотъ что. Они притѣсняютъ бѣдняковъ и слабыхъ, и творятъ беззаконія какъ со мною, такъ и съ вами, вы все это лучше меня знаете.

— А что было въ Вѣнѣ? — перебилъ Нѣмецъ.

— Дѣло было вотъ какъ. Пріѣхалъ я въ Вѣну и ничего мнѣ не удавалось. И сказалъ я себѣ: никто тебѣ не поможетъ, кромѣ Цесаря. Ступай еще къ нему. Но попасть туда не такъ легко. Сколько я набѣгался, напросился, потратился, это и вы сами хорошо поймете. Теперь было бы все иначе, но тогда я не зналъ, какъ и помочь себѣ. Добрался я до столицы со своимъ старшимъ сыномъ Якубомъ. Пусть и онъ что нибудь увидитъ, сказалъ я себѣ, по крайней мѣрѣ, будетъ что вспомнить. И какая же тамъ вездѣ красота, какое великолѣпіе: и описать нельзя. Вездѣ одинъ мраморъ, золото, и самый послѣдній слуга одѣтъ такъ же хорошо, какъ у насъ ясновельможный панъ: въ бархатъ да шелкъ. Вели насъ черезъ нѣсколько комнатъ, а комнаты эти всѣ, какъ по шнуру, идутъ, и одна другой краше. Наконецъ, мы пришли въ одну комнату и здѣсь насъ заставили подождать, посадили. Стулья всѣ обиты самымъ дорогимъ бархатомъ, такимъ, какой у нашего пана декана на облаченіи, знаете, съ тѣмъ золотымъ шитьемъ. А ужъ какъ было хорошо сидѣть на нихъ. Но не успѣли мы оглядѣться, какъ пришелъ какой-то господинчикъ, — былъ это каморникъ, — я уже понималъ это, — который и привелъ насъ въ другой, меньшій покой. Онъ распахнулъ богатую занавѣску, — понимаете, эта занавѣска была вмѣсто двери, — и мы очутились въ комнатѣ еще красивѣе, и противъ насъ стояли два пана. Правда, насъ уже предупредили, что мы должны были дѣлать, но я и безъ того зналъ; я подмигнулъ только моему Якубу, и мы бросились на колѣни.

— Какой изъ себя панъ Цесарь?

— А кто былъ другой? — спросили въ одно время Псутка и Нѣмецъ.

— Другой былъ канцлеръ Цесаря. Одѣтъ онъ былъ богато, ни дать, ни взять генералъ. Зато Цесаря вы бы и не узнали, такъ онъ былъ простъ, въ большомъ парикѣ и темномъ кафтанѣ, безъ обшлаговъ и шитья, въ черныхъ штанахъ и чулкахъ, словно какой нибудь ясновельможный панъ. Но зато привѣтливый. Сейчасъ махнулъ намъ рукой, чтобы мы встали.

— Что вы просите? — говоритъ онъ.

— Ни сказалъ: Ваше Королевское Величество!.. И все ему разсказалъ. Изложилъ ему все въ короткихъ словахъ, но все какъ слѣдуетъ. Онъ выслушалъ, два раза кивнулъ головой, потомъ сказалъ что-то канцлеру по французски. И потомъ вдругъ снялъ съ своего плеча небольшой, шелковый плащъ, и такой легкій, и положилъ ко мнѣ на плечи, говоря: «Иди съ Богомъ домой, будетъ тебѣ оказана справедливость»!

— Ой, глянь-ко! — раздалось среди собравшихся, гдѣ до сихъ поръ царствовала глубокая тишина. Теперь и гость, умолкнувъ на минуту, окинулъ сидѣвшихъ ходовъ своими живыми черными глазами, и, замѣтя, какое впечатлѣніе произвели его слова, продолжалъ еще охотнѣе, еще съ большею увѣренностью:

— Можете понять, что со мною было. Но я не потерялся. Я благодарю, кланяюсь, и уже пячусь къ дверямъ, какъ вдругъ вижу, что панъ канцлеръ мнѣ киваетъ. Остановился я.

— Вы изъ Домажлицъ? — говоритъ панъ канцлеръ.

— Такъ точно, ясновельможный панъ канцлеръ, — отвѣчаю я.

— Такъ вы знаете ходовъ? — говоритъ онъ опять.

— Какъ мнѣ не знать ихъ, ясновельможный панъ, говорю я. Вѣдь, мы сосѣди.

— Теперь о нихъ ничего не слышно. А раньше они часто давали о себѣ знать, говоритъ опять канцлеръ. Вѣрно у нихъ хорошіе паны и они живутъ съ ними въ мирѣ.

Тутъ поднялся крикъ и шумъ, и среди него было ясно слышно, какъ Брыхта, стукнувъ своей палицей о полъ, дико расхохотался.;

Всѣ сейчасъ же смолкли, когда сѣдовласый Кристофъ Грубый, поднявшись, подошелъ къ Юсту и спросилъ его серьезно::

— Вы правду говорите?

— Зачѣмъ мнѣ говорить неправду? — съ увѣренностью отвѣчалъ Юстъ. — Жаль, что тутъ нѣтъ моего парня, онъ бы подтвердилъ мои слова. Что же мнѣ клясться или присягать, что ли, нужно? Это все одна святая правда, понимаете, все то, что я сказалъ.

— А сказали, вы еще что нибудь пану канцлеру? — спросилъ дальше Грубый.

— Ничего больше.

— А почему вы ему не, повѣдали все, какъ этотъ Ломикаръ обращается съ нами? — воскликнулъ Брыхта.

— Это не подошло бы. Нельзя говорить о томъ, о чемъ такой важный панъ не спрашиваетъ. А онъ махнулъ рукой и самъ обернулся къ Цесарю. Но не успѣлъ я выйти за дверь, какъ пришло мнѣ вдругъ въ голову: — Ты все это долженъ имъ разсказать. Почему мнѣ и не сказать имъ? У нихъ есть еще ихъ права, пусть они толрко заговорятъ о нихъ, тогда тому Трхановскому нѣмцу солоно придется. Когда я, вернувшись изъ Вѣны, услыхалъ, какъ онъ васъ обидѣлъ, какъ онъ у васъ грамоты укралъ, тогда я самому себѣ поклялся передать это — хотя мнѣ до этого и нѣтъ никакого дѣла, и я сказалъ себѣ: онъ воръ, да еще какой смѣлый!

— Какъ ему не быть смѣлымъ. Онъ долго ждалъ, покуда не сдѣлался областнымъ гетманомъ и не получилъ еще больше власти, — прибавилъ старый Грубый.

— А изъ всего этого видно, что наши грамоты еще имѣютъ цѣну, — воскликнулъ Кожина. — Зачѣмъ ему было, бы искать ихъ, если-бъ…

— Правда, правда, — раздалось нѣсколько голосовъ.

— Развѣ теперь не все. напрасно, когда этотъ волкъ сжегъ ихъ? --спросилъ Пайдаръ.

— Нужно все таки заявить объ этомъ, — рѣшительно, сказалъ Юстъ, — Вѣдь, они тамъ въ Вѣнѣ знаютъ, о вашихъ правахъ; самъ канцлеръ упомянулъ объ этомъ.

— А, кромѣ того, у насъ еще кое что осталось отъ нихъ, — громко произнесъ старый Грубый; разстегнувъ куртку, онъ вынулъ оттуда что-то, завернутое въ платокъ. Всѣ съ недоумѣніемъ глядѣли на престарѣлаго судью. Они даже ахнули, когда онъ поднялъ и поднесъ къ свѣту два старыхъ пергаментныхъ листа съ громадными висячими печатями.

Никто не могъ придти въ себя отъ изумленія: самъ гость былъ пораженъ.

Спокойнѣе всѣхъ оказались тѣ, которымъ было извѣстно о грамотахъ: Грубый, Сыка и Кожина. Остальные бросились къ Грубому, а Пршибекъ, лицо котораго совсѣмъ ожило, быстро всталъ и глядѣлъ черезъ голову всѣхъ на этихъ прежнихъ свидѣтелей ходскихъ правъ. Брыхта, не долго смотрѣлъ на старыя пожелтѣвшія грамоты. Выпрямившись какъ стрѣла, онъ обернулся къ окну и, погрозивъ туда сжатымъ, мускулистымъ кулакомъ, захохохалъ и грозно воскликнулъ:

— У, у, панъ Ломикаръ, мы еще не твои батракні глянь-ка, мы можемъ еще бороться съ тобою, ясновельможный панъ!

— А онѣ — подлинныя, настоящія? — спросилъ Эцль изъ Кленчи судью Сыку, какъ знатока.

— Конечно, подлинныя, онѣ изъ нашей шкатулки — это самыя лучшія. Вотъ эта дарована королемъ Юріемъ, а эта Матвѣемъ.

— А какъ же Ломикаръ не взялъ ихъ? — задалъ Пайдаръ вопросъ, который у всѣхъ вертѣлся на языкѣ. Тогда Кожина разсказалъ, какъ все произошло.

— Теперь, когда мы имѣемъ кое что въ рукахъ, мы можемъ о себѣ напомнить, чтобы насъ не забывали тамъ наверху, — добавилъ онъ.

Всѣ, уже возбужденные разсказомъ Юста, охотно съ нимъ согласились. Конечно, теперь можно итти навѣрняка, а потому и долго мѣшкать нечего: Юстъ совѣтывалъ послать кого нибудь въ Вѣну. Это предложеніе, о которомъ и безъ того каждый думалъ, было всѣми единодушно принято.

Когда рѣчь зашла о томъ, кого послать, всѣ предложили Грубаго, Сыку и Кожину. По Юстъ былъ другого мнѣнія. Онъ доказывалъ, что имъ всѣмъ троимъ нельзя было уходить, что, конечно, они бы все хорошо оборудовали въ Вѣнѣ, но тутъ дома они еще нужнѣе, не говоря уже о томъ, что Ломикаръ за ними слѣдитъ, а потому ихъ отсутствіе было бы сейчасъ открыто. А между тѣмъ, вначалѣ все это нужно держать въ тайнѣ, чтобы Ломикаръ не могъ съ самаго начала разстроить дѣло.

Рѣшено было послать Псутку изъ Постршескова, Нѣмца изъ Медакова и Пайдара изъ Починовецъ.

— Пойти-то мы пойдемъ, — сказалъ Псутка, — да только въ Вѣнѣ все нѣмцы, а по-нѣмецки мы не умѣемъ, ни я, ни Нѣмецъ, ни Пайдаръ. Уже не говоря о томъ какъ вести себя во дворцѣ. Потеряемся тамъ.

— Вотъ вы были тамъ, Юстъ, — сказалъ Нѣмецъ. — Отчего бы вамъ не пойти съ нами?

Юстъ, ожидавшій это предложеніе, сначала отговаривался и отказывался, но не долго. Одинъ только Пршибекъ молчалъ, когда всѣ стали его просить. Наконецъ, Юстъ согласился проводить пословъ въ Вѣну и устроить имъ свиданіе съ Цесаремъ при дворѣ. Всѣ крѣпко пожали ему руку, обѣщаясь хранить сегодняшнее рѣшеніе въ тайнѣ.

Спустя нѣкоторое время, на уединенной усадьбѣ волынщика опять настала тишина. Ходскіе крестьяне расходились по своимъ селамъ, и скоро всѣ скрылись въ темнотѣ зимней ночи.

XI.

Тишина, которая настала во всѣхъ ходскихъ селахъ послѣ того, какъ Ламмингеръ сжегъ ихъ старыя грамоты, и на которую онъ положился, вдругъ нарушилась.. Гладкая. поверхность водъ, подъ которой дремала, буря, начала рябиться, и слегка волноваться.

То, на чемъ порѣшили представители всѣхъ ходскихъ селъ на тайномъ, ночномъ собраніи въ уединенной хижинѣ волынщика Искры, нашло себѣ полное сочувствіе и одобреніе всѣхъ остальныхъ, которые не могли притти. Избранная тамъ депутація (посольство) скоро собралась, тайно отъ всѣхъ, въ Вѣну подъ предводительствомъ Юста.

Всѣ сдержали слово, данное другъ другу у Искры Ршехурека. Депутація была давно уже на пути, а въ замкѣ объ этомъ еще никто и не догадывался. Даже въ самомъ ходскомъ краю до сихъ поръ никто не зналъ, но теперь это извѣстіе пришло въ замокъ изъ Вѣны. Членъ Королевскаго совѣта фонъ-Саксенгрюнъ, близкій пріятель пана Ламмингера, поторопился увѣдомить о томъ, на что опять отважились ходы.

Скоро и во всѣхъ ходскихъ усадьбахъ и хижинахъ начали говорить объ этомъ. Но тутъ никого не удивляло то, на что рѣшились ходы, между тѣмъ какъ въ замкѣ и самъ-владѣтельный панъ, и его служащіе были этимъ глубоко поражены. Проскользнуло и другое извѣстіе, о томъ, что не всѣ грамоты сожжены, и что нѣкоторыя изъ нихъ сохраняются въ уѣздѣ. Но объ этомъ передавали другъ другу одни, только пожилые люди, при чемъ всегда оглядывались, боясь, чтобы ихъ кто не подслушалъ. Правда, при этомъ умалчивалось, гдѣ находятся сохранившіеся пергаменты. Всѣ боялись за нихъ. Имя Кожины нерѣдко произносилось среди этихъ разговоровъ.

Повсюду было другое настроеніе, и тѣ, которые сначала, узнавъ грустную вѣсть объ уничтоженіи грамотъ, повѣсили голову, теперь ее смѣло подняли.

Новый годъ встрѣтили полные надеждъ, тѣмъ болѣе, что изъ Вѣны пришло первое извѣстіе о землякахъ Писалъ Юстъ, и письмо дошло въ Домажлицы черезъ одного услужливаго сосѣда, который переслалъ его Кожинѣ. Юстъ увѣдомлялъ, что они благополучно добрались до Вѣны, и онъ немедленно сталъ хлопотать объ аудіенціи. Короля теперь нѣтъ, но аудіенція уже обѣщана ему. Нашелъ онъ и одного очень извѣстнаго адвоката, родомъ чеха, и послѣдній выслушавъ все дѣло, прямо объявилъ имъ то же самое, что и онъ, Юстъ, сказалъ имъ у волынщика Ршехурека, а именно, что они, навѣрное, выиграютъ, но что дѣло, конечно, затянется, ибо оно слишкомъ старинное, да и у Ламмингера тутъ много пріятелей.

Всѣ новости изъ писемъ Юста сейчасъ же облетали весь Ходскій край, и повсюду ихъ встрѣчали съ восторгомъ. Повсюду зарождались новыя надежды, ожиданія лучшаго.

Спустя немного времени, пришло и письмо отъ адвоката Штрауса, но далеко не такое многорѣчивое и хвастливое, какъ письмо Юста. Штраусъ увѣдомлялъ о томъ, что онъ предпринялъ, снова подтверидая, что ходскія права не^: устарѣли и не потеряли своего значенія, хотя Ламмингеръ и сжегъ ихъ грамоты. Этимъ онъ только себѣ повредилъ, ибо злоупотребилъ своею властью областного гетмана, и онъ, Штраусъ, сумѣетъ доказать это панамъ. Эти извѣстія разлетѣлись съ быстротою молніи по всѣмъ ходскимъ усадьбамъ, вездѣ ихъ читали и обсуждали.

Скоро пришло изъ Вѣны и еще нѣсколько писемъ одно за другимъ. Въ одномъ изъ нихъ Юстъ увѣдомлялъ, что аудіенція уже испрошена и разрѣшена, въ другомъ адвокатъ опять вполнѣ обнадеживалъ и приглашалъ только вооружиться терпѣніемъ, третье было написано тяжелой рукой Псутки. Псутка разсказывалъ, отъ лица всѣхъ своихъ земляковъ, о томъ, что они видѣли въ королевской столицѣ, какъ предстали передъ самимъ Цесаремъ, который ихъ привѣтливо выслушалъ и обѣщалъ, что имъ будутъ возвращены ихъ права.

Молодой Кожина былъ теперь спокоенъ. Борьба, которая началась такъ неудачно, принимала теперь благопріятный оборотъ. Одно только его угнетало и сокрушало. До него дошло, что въ одной деревнѣ не вышли выгонять звѣря, по приказанію пана, въ другой отказали въ подводахъ, которыя потребовали изъ замка. Ихъ примѣру послѣдовали и другіе; тамъ не отнесли къ Рождеству денегъ, здѣсь не послали въ панскія риги людей молотить хлѣбъ. Онъ понималъ, что это громадная ошибка, пока тяжба еще не рѣшена, и только лишній козырь въ рукахъ пана, и Сыка съ нимъ вполнѣ согласился.

Однажды вечеромъ, какъ разъ въ то время, когда они разсуждали объ этомъ, въ горницу вошелъ Матвѣй Пршибекъ. Его серьезное, строгое лицо было какое-то радостное, глаза горѣли, и онъ сейчасъ же началъ, не дожидаясь вопроса:

— Ну, еще не всѣ ходы умерли! — и онъ передалъ новость, которую слышалъ въ городѣ: въ Починовцахъ молодой Шерловскій не на шутку схватился съ панскимъ лѣсникомъ и нутъ его не убилъ.

— А за что? — спросилъ Сыка.

— Тотъ хотѣлъ у него отнять ружье.

Сыка молчалъ, теребя свою взъерошенную голову. Но Кожина этого рѣшительно не одобрилъ. Лицо Пршибка нахмурилось, съ минуту онъ глядѣлъ серьезно на обоихъ, потомъ произнесъ:

— А что же, но вашему, онъ долженъ былъ позволить отнять у себя ружье и дать себя въ шею прогнать?

— Не долженъ былъ въ лѣсъ ходить

Матвѣй стукнулъ кулакомъ по столу.

— И ты, Кожина?!

— Да, никто не долженъ ходить въ лѣсъ. Эта вода принадлежитъ къ панской мельницѣ. Мы еще не выиграли. Вотъ потомъ…

— Вотъ потомъ, когда насъ палками изобьютъ. Охъ, Кожина, намъ въ Вѣнѣ не помогутъ, насъ будутъ только за носъ водить. Это одно намъ поможетъ! — И Матвѣй, поднявъ свою могучую палицу, потрясъ ею въ воздухѣ. — Только передъ этимъ однимъ задрожали-бы паны, а не передъ тѣми прокураторскими крючкотворствами.

— Ну на это есть еще время, — отвѣтилъ Кожина. — Повѣрь мнѣ, что эти драки могутъ все дѣло испортить.

Сыка, который только кивалъ головой въ знакъ согласія, хотѣлъ что-то прибавить, но въ эту минуту къ дому подъѣхали сани и въ горницу вошелъ судья, Кристофъ Грубый изъ Драженова.

— Ого вы тутъ, — началъ онъ весело. — Ты что такой пасмурный, Матвѣй, а ты, Янъ, красенъ, какъ пасхальное яйцо?

Сыка разсказалъ въ двухъ словахъ, въ чемъ дѣло.

Сѣдовласый^: крестьянинъ, положивъ руку на плечо Пршибка, проговорилъ, стараясь его успокоить:

— Ты еще изъ тѣхъ старыхъ добрыхъ ходовъ. Но ничего не подѣлаешь, времена не тѣ. Палица не всему поможетъ, можетъ быть, и совсѣмъ не понадобится.

Опустивъ руку подъ плащъ, онъ досталъ оттуда письмо и разсказалъ, что велѣлъ немедленно по его полученіи запрягать, чтобы самому принести эту вѣсточку. Письмо было отъ Псутки изъ Вѣны, съ припиской Юста. Сыка всплеснулъ руками, когда его прочелъ. При дворѣ узнали про жалобу ходовъ, и для разрѣшенія ихъ спора съ паномъ фонъ Альбенрейтъ наряжена комиссія. Въ то время, какъ Сыка читалъ, Кожина нагнулся къ нему. Онъ даже покраснѣлъ отъ волненія, а старый Грубый, хотя и зналъ его содержаніе, опять слушалъ со вниманіемъ, какъ Сыка читалъ вполголоса. Старикъ улыбался. Только лицо Пршибка не выражало радости.

— Все это еще не конецъ. До конца еще далеко. Что изъ того, что наряжена комиссія?

— Что изъ того? — живо отозвался Кожина и, вставъ, началъ съ жаромъ говорить Пршибку:

— Что изъ того? Развѣ вы не помните о «вѣчномъ молчаніи», когда нашимъ отцамъ и дѣдамъ объявили, что. наши права больше ничего не значатъ, что они уничтожены и что- мы должны молчать? Развѣ вы забыли, какъ мы, изъ-за этихъ двухъ словъ, схватились за головы, какъ роптали, сѣтовали, проклинали и плакали? Спросите, только вашего отца, а ежели онъ забылъ, то вы сами еще не забыли, какъ Ломикаръ усмѣхался, когда наши грамоты трещали въ огнѣ. Онъ думалъ, что теперь всему аминь, что все кончено. А вотъ и нѣтъ!

— И Богъ дастъ и не будетъ, — прибавилъ сѣдовласый Драженовскій судья.

Прщибекъ молчалъ и молча слушалъ, устремивъ свой мрачный взглядъ на палицу, на которую опиралась его тяжелая, мозолистая рука.

XII.

Старый Кристофъ Грубый, его племянникъ Кожина и Сыка чистосердечно радовались первому успѣху, дѣйствительно не малому, котораго они достигли въ борьбѣ, съ Ламмингеромъ.

Радовались съ ними и всѣ, когда эта новость разнеслась по краю. Уже одно извѣстіе, что король спрашивалъ о ходахъ, возбудило надежды всѣхъ, а когда, пришли письма отъ адвоката, Юрта и Постршевковаго Псутки, то эта надежда выросла въ увѣренность. Teперь уже наряжена, комиссія! При дворѣ узнаютъ что ходы въ своемъ правѣ, что ихъ обижали и обижаютъ, и эта комиссія подтвердитъ все это, она должна подтвердить, потому что все то, что учинилъ съ ними Ламмингеръ и его покойный отецъ, вопіетъ къ небу,

Всѣхъ радовало, что они. избавятся, наконецъ, отъ ненавистнаго Ламмингера, и никто не догадывался, что въ то время, когда это радостное извѣстіе пришло къ Кристрфу Грубому, трхановскому пану было уже нѣсколько дней какъ извѣстно о наряженіи комиссіи, и что въ, то время, какъ ходы ликовали, онъ старался, погубить все дѣло. Онъ былъ во всемъ лучше обставленъ, чѣмъ его противники. Онъ хорошо зналъ законы, былъ богатъ, имѣлъ при дворѣ знакомыхъ и хорошія связи въ Вѣнѣ.

За послѣднее время панъ сталъ заводить, какую-то новую пѣснь, онъ сталъ требовать такихъ работъ, какихъ раньше никто и не запомнилъ.

— Я тебѣ вотъ что скажу, — говорилъ по поводу этого Сыка, идя съ Кожиною по селу. — Онъ хочетъ пронять насъ не мытьемъ, такъ катаньемъ. Онъ хочетъ разозлить насъ, сдѣлать изъ насъ мятежниковъ. Но мы должны молчать, чтобы никто не могъ жаловаться на насъ. — Но не успѣлъ онъ договорить, какъ вдругъ остановился, и Кожина также. Они прислушивались къ шуму и крикамъ, которые раздавались по селу. Потомъ, пройдя немного дальше, до заборовъ, они поняли, что передъ усадьбой Пршибека собрался народъ, и старъ, и малъ. Не успѣли они дойти, какъ ворота во дворѣ распахнулись и изъ нихъ выскочилъ, словно убѣгая, панскій стражникъ. Вслѣдъ за нимъ вылетѣлъ лохматый Волкъ Пршибка, яростно лая и кидаясь на него, — а въ дверяхъ стоялъ Матвѣй Пршибекъ въ однихъ штанахъ и курткѣ, грозно поднявъ правую руку, въ которой онъ держалъ свою дубовую палицу.

Онъ былъ сильно раздраженъ и разсерженъ, и молча глядѣлъ на панскаго слугу, не замѣчая стоящихъ вокругъ него людей, даже собственной дочери, которая прибѣжала за нимъ. Онъ обернулся только теперь, когда къ нему подошли Кожина съ Сыкой, спрашивая, что случилось.

— Фуй, — вотъ что! Явился съ приказаніями, точно какой-то ясновельможный панъ! Хотѣлъ, чтобы я уплатилъ ему какую-то подать, которую я никогда не платилъ. Говорятъ, что они нашли это въ какихъ-то записяхъ! Нашъ отецъ не платилъ этого, съ тѣхъ поръ, какъ онъ себя помнитъ, и дѣдъ также. Они выдумали ее нарочно для меня.

— Теперь тебя обдерутъ за то, что ты стражника выгналъ, да еще напустилъ на него пса, — прибавилъ Сыка.

— А что мнѣ было дѣлать? Поступаю, какъ умѣю! Я долженъ былъ молчать и итти къ прокуратору? — живо возразилъ Пршибекъ, переводя глаза съ Кожины на Сыку. Они поняли, куда онъ гнулъ.

— Мы съ Волкомъ лучше справились, — сказалъ онъ съ усмѣшкой, и всѣ кругомъ расхохотались.

Только Кожина съ Сыкою не смѣялись, и Кожина вспомнилъ, что его другъ былъ правъ, говоря, что Ламмингеръ дѣлаетъ все нарочно, желая раздразнить народъ и вызвать бунтъ.

Случилось это въ концѣ масляницы. Волынщикъ Искра мало сидѣлъ дома. Его безпрерывно приглашали играть. Такого веселья давно не было. Молодежь бѣшено танцовала, и даже пожилые люди, которые уже давно отказались отъ пляса, вспомнили старину. Всѣмъ дышалось свободнѣе, было на душѣ веселѣе.

Кожина остановился въ трактирѣ; оттуда раздавались гусли стараго Ршехурека и волынка Конопика, ученика Искры. Молодой крестьянинъ, не найдя тамъ, противъ ожиданія, самого Искру, отправился дальше.

Черезъ минуту онъ былъ уже за селомъ; онъ шелъ быстрымъ шагомъ по большой дорогѣ. Солнце свѣтило, и замерзшій снѣгъ сверкалъ въ его лучахъ. И темные лѣса словно очнулись отъ своей задумчивости и какъ, то весело синѣли въ прозрачномъ воздухѣ. Но молодой крестьянинъ не глядѣлъ кругомъ. Онъ упорно смотрѣлъ въ сторону Трханова и Постршескова. Онъ умѣрилъ шаги, проходя мимо трхановскаго замка, бѣлыя стѣны котораго особенно рѣзко выдѣлялись при этомъ блестящемъ холодномъ освѣщеніи. Глубокая тишина господствовала въ замкѣ и кругомъ него, словно это не было во вторникъ на масляницѣ.

Кожина, минуя Трхановъ, спѣшилъ дальше, къ Клейму, и уже приближался къ первымъ домамъ. Оттуда раздавались пронзительные звуки, крики, и опять веселая музыка. Онъ замѣтилъ между строеніями, которыя были разбросаны по довольно крутому обрыву, множество людей, особенно, тамъ на площадкѣ, гдѣ, какъ, онъ хорошо зналъ, стоялъ домъ Адама Эдля. Народъ былъ самый разнообразный, изъ Кленча и Постршескова, нѣкоторые даже, изъ Дражинова. Всѣ собравшіеся громко шумѣли, кричали, смѣялись и пѣли. Были мужчины въ кожухахъ и плащахъ; были хозяйскіе, сынки въ вышитыхъ жупанахъ, женщины, и дѣвушки въ длинныхъ суконныхъ свиткахъ, подбитыхъ барашкомъ, и въ шапкахъ; были и пестрые платки, — а надъ всѣми ними возвышались всадники, которыхъ сопровождала вся эта толпа. Эти странные всадники стояли полукругомъ, передъ деревяннымъ домомъ Эцля; на правомъ крылѣ, верхомъ на тощей кобылѣ, сидѣлъ согнувшись, старый еврей, съ обрывкомъ веревки вмѣсто уздечки: онъ осаживалъ своего хромого коня, который пугался толпившейся и громко смѣявшейся кругомъ молодежи. Около него чортъ на ворономъ конѣ грозно поводилъ, глазами и: высовывалъ языкъ, надсмѣхаясь надъ смертью, которая сидѣла на бѣлой лошади, закутанная въ бѣлоснѣжный саванъ и держа въ лѣвой рукѣ высоко поднятую косу. Подлѣ смерти сидѣлъ на лошади всадникъ, обернутый въ солому и покрытый, тоже пеленой. Рядомъ съ соломеннымъ всадникомъ толстый, баварецъ трубилъ, сидя на статномъ гнѣдомъ конѣ, въ красной курткѣ и широкополой шляпѣ, украшенной пёстрыми лентами и блестками его землякъ, одинаково одѣтый, только еще толще спорилъ съ двумя евреями, которые сидѣли на такихъ же клячахъ, какъ и ихъ соотчичи. Передъ всадниками стояли полукругомъ девять волынщиковъ, въ разноцвѣтныхъ шапкахъ, отороченныхъ мѣхомъ и на которыхъ развѣвались ленты и пѣтушиныя перья.

Вся эта собравшаяся толпа и ряженые, и волынщики, видимо, кого-то поджидали, и дѣйствительно, вскорѣ ворота отворились и въ нихъ показался Брыхта, а за нимъ Эцль. Брыхта несъ въ рукѣ длинный и толстый обухъ, на верхнемъ концѣ котораго висѣли старые ремни и узловатыя веревки; остановившись въ проходѣ, онъ поднялъ эту богатырскую плеть, опираясь руками о перилы. Эцль, ставъ рядомъ съ нимъ, махнулъ рукой музыкантамъ, чтобы они перестали. Всѣ собравшіеся сразу смолкли; взоры всѣхъ были обращены на Брыхту, на его раскраснѣвшееся лицо, на; его плеть, особенно на Эцля, который объявилъ, съ важностью проповѣдника, что произошло два несчастія, двѣ бѣды достигли всѣхъ, а именно: кончается любимая-всѣми госпожа масляница, я завтра она будетъ погребена; но раньше нея покончилъ жизнь панскій арапникъ, котораго вы тутъ видите, и разъ онъ такъ долго всѣхъ радовалъ и счастливилъ, то и христіанскій долгъ каждаго, проводить его къ мѣсту вѣчнаго упокоенія и надъ нимъ поплакать. Недаромъ Эцля прозвали Острякомъ, вся толпа, уже среди его рѣчи, разразилась громкимъ хохотомъ. Самъ чортъ смѣялся, и можно было видѣть, какъ даже смерть трясла отъ хохота головой.

Когда толпа немного утихла, Эцль продолжалъ дальше, что теперь время отправляться къ замку, такъ какъ панскій арапникъ слѣдуетъ похоронить на панской землѣ.

Кожина съ трудомъ протѣснился среди толпы къ обоимъ вожакамъ.

— Послушайте же! — кричалъ онъ. — Имѣйте разумъ!

— Живо или съ нами! — кричалъ Брыхта, не обращая вниманія на его слова.

— Мать Пресвятая Богородица, вѣдь, вы просто рехнулись! Обезумѣли вы, что ли? Остановитесь! — кричалъ и убѣждалъ Кожина, остановивъ Брыхту, который занесъ уже ногу въ стремя.

— Оставь меня, Кожина! Глянь — панскій замокъ! Мы будемъ сейчасъ тамъ. За мной! — прибавилъ Эцль и разсмѣялся. — Къ Ломикару. — Всѣ кругомъ стоящіе принялись громко хохотать и гикать.

— Ради самого Бога, Эцль! Ты не долженъ итти; имѣй хоть ты разумъ, чтобы не сожалѣть потомъ, — остановись! Остановитесь, люди честные! — кричалъ Кожина такъ, что у него вся кровь бросилась въ лицо.

Громкая музыка, пронзительные крики полупьяной толпы заглушили его голосъ и далеко разнеслись въ чистомъ, морозномъ воздухѣ. Надъ пестрой толпой, которая, наконецъ, двинулась, и надъ Кожиной, котораго она увлекла за собой, подобно бурному потоку, возвышалась смерть, въ бѣломъ саванѣ, держа высоко надъ собою губительную косу; и послѣдняя блестѣла въ лучахъ зимняго солнца.

XIII.

Это было во вторникъ на масляницѣ. И Уѣздъ, и весь Ходскій край предавался шумному веселью. Одинъ Кожина ходилъ пасмурный. Ему испортило все веселье шествіе, устроенное на посмѣшище трхановскаго пана. Онъ предчувствовалъ, что отсюда не можетъ выйти ничего добраго.

Задумчивое лицо Кожины прояснилось лишь черезъ нѣсколько дней, когда пришло къ судьѣ письмо изъ города. Письмо было отъ адвоката Штрауса, который сообщалъ, что комиссія уже приступила къ дѣлу и что можно, конечно, ожидать благополучнаго исхода. То же стояло и въ письмѣ къ Дражиновскому старому Грубому, съ припиской отъ Юста. Конечно, оба письма были старинныя и дошли позже обыкновеннаго, благодаря распутицѣ, и праздникамъ, которые мѣшали и безъ того плохому сообщенію. Зато въ трхановскій замокъ явилось въ послѣдніе дни нѣсколько гонцовъ, и нѣсколько быстро выѣхало, всѣ по одному направленію — въ Вѣну.

Ганка Кожинова, и вставая, и ложась спать, горячо молилась объ одномъ, чтобы Господь Богъ привелъ все это поскорѣе къ хорошему концу. И просила она такъ ради мужа. Она понимала его лучше всѣхъ, она лучше всѣхъ другихъ видѣла, что онъ самъ не свой, что онъ ни на что не обращаетъ вниманіе, что всѣ его помыслы исключительно направлены на этотъ злосчастный судъ. И домашними дѣлами онъ уже не такъ рьяно занимался, забывалъ даже про жену и дѣтей. А, вѣдь, раньше они были для него милѣе всего! Она съ горестью вспоминала о томъ, какъ онъ сиживалъ съ нею, какъ они болтали о томъ, о другомъ, чаще всего о дѣтяхъ, какъ часто онъ ихъ ласкалъ, — а теперь?

Такъ уплывалъ день за днемъ, минули недѣли. Солнце стало теплѣе обогрѣвать землю, снѣгъ началъ въ долинахъ таять. Уже показался дернъ, дороги начали высыхать, а по краямъ, на солнцепекѣ позеленѣла травка. Павелъ принесъ Ганалкѣ изъ сада ивовыхъ барашекъ и маргаритокъ. И вдругъ однажды подъ вечеръ Кожина вернулся очень возбужденный домой.

Ганна глубоко вздохнула, услыхавъ извѣстіе, которое онъ принесъ, Сыка получилъ изъ Пильзенскаго управленія оповѣщеніе о томъ, что областной гетманъ пріѣдетъ въ трхановскій замокъ объявить всѣмъ жителямъ Ходскихъ селъ, какъ рѣшена ихъ жалоба въ Вѣнѣ. Всѣ должны были послѣ-завтра явиться. Какъ невыносимо долго тянулись сутки передъ этимъ рѣшительнымъ днемъ. Ганна плохо спала. Старая Кожинова была раньше всѣхъ на ногахъ. Она дольше обыкновеннаго молилась, колѣнопреклоненная, у окна, — а когда потомъ, уходилъ сынъ, она проводила его- съ Ганной до самыхъ воротъ, громко молясь о томъ, чтобы онъ вернулся съ веселой, радостной вѣстью. Она упорно глядѣла ему вслѣдъ, до тѣхъ самыхъ поръ, пока онъ не повернулъ за Сыкой; она бы и сама пошла съ нимъ, будь только прилично женщинѣ находиться среди мужчинъ. Старая крестьянка была въ радостномъ настроеніи духа: вѣдь, сынъ уходилъ съ полнымъ упованіемъ, полагаясь на справедливость, на свое право и на извѣстія изъ Вѣны, которыя всѣ сходились въ одномъ, въ томъ, что оставшіяся грамоты не. потеряли своей цѣны, всѣ единогласно утверждали, что Ламмингеръ не можетъ никоимъ образомъ выиграть.

— Еще сегодня будемъ свободны! — сказала старая ходка, возвращаясь на усадьбу съ невѣсткой.

— Дай то Господи! — утѣшала себя Ганна, стараясь подавить вздохъ тяжелаго предчувствія, которое не позволяло ей ожидать съ такою довѣрчивостью возвращенія мужа.

Утро было прекрасное. Надъ черными полями и зелеными озимями гдѣ-то высоко въ ясномъ, небѣ задирался жаворонокъ. Солнце свѣтило, и въ его теплыхъ лучахъ грѣлся старый Прщибркъ, отецъ Матвѣя, сидя въ саду за домомъ, еще въ кожухѣ. Кругомъ него и вездѣ по селу было тихо. Всѣ мужчины ушли въ этотъ злосчастный трхановскій замокъ, откуда и они сами, и ихъ отцы испытали столько притѣсненій. Можетъ быть, сегодня все перемѣнится. Такъ всѣ надѣялись. Одинъ Матвѣй ничего не сказалъ передъ уходомъ. Его старикъ отецъ все утро только и думалъ о томъ, какое выйдетъ рѣшеніе, какую вѣсть принесетъ сынъ. Всѣ надѣялись, многіе шли почти увѣренные, — только бы Господь Богъ далъ.

А вокругъ трхановскаго замка въ-это время все кишѣло отъ ходовъ, вездѣ были видны молодые, пожилые и бородатые мужчины, но все люди статные, съ блестящими глазами, выразительными лицами, съ длинними, темными волосами, которые спадали до самыхъ плечъ. Сюда собрался по приказанію областного гетмана народъ со всего Ходскаго края. Каждому хотѣлось собственными ушами услыхать благую вѣсть, рѣшеніе изъ Вѣны. Они стояли группами, то большими, то малыми, по возрастамъ и деревнямъ, каждый со своими знакомыми. Людей было больше изъ Кленчи, Постршескова и Уѣзда хотя и болѣе отдаленныя Кицовы, Лхоты и Ночиновцы прислали не мало мужчинъ. Самая многочисленная и шумная толпа стояла на краю липовой аллеи, кругомъ Постршесковаго Брыхты и Эцля, гдѣ разговоръ шелъ о масленичномъ шествіи. Еще и теперь всѣ громко смѣялись, когда Эцль разсказывалъ объ этомъ со своею обычною веселостью. У самыхъ воротъ стоялъ сѣдоволосый, серьезный Кристофъ Грубый, со своимъ племянникомъ Кожиною и нѣсколькими пожилыми крестьянами. Всѣ молча глядѣли въ сторону канцеляріи, куда ушелъ для переговоровъ Сыка. Ламмингеръ хотѣлъ прочитать рѣшеніе въ канцеляріи, и управитель, который вернулся уже нѣсколько дней тому назадъ, пришелъ выбрать тѣхъ изъ ходовъ, которые должны были туда отправиться. Но противъ этого всѣ возстали.

— Зачѣмъ же насъ звали? — вскричали они. — Мы всѣ жаловались, мы всѣ желаемъ это слышать.

Шумъ и гулъ кругомъ замка вдругъ стихъ, даже отдаленныя группы разомъ смолкли. Въ воротахъ показался взъерошенный Сыка и, махнувъ палицей, чтобы они стихли, вскрикалъ зычнымъ голосомъ: — Панъ областной гетманъ разрѣшилъ, живо всѣ сюда во дворъ!

Словно вѣтеръ сорвался, словно дикій потокъ устремился. Ходы разомъ покинули свои мѣста и повалили толпой черезъ открытыя ворота во дворъ, съ Постршесковымъ Брыхтою во главѣ, рѣзкій голосъ котораго не могъ даже заглушить этотъ шумъ и гулъ. Черезъ минуту весь панскій дворъ былъ полонъ людьми: вездѣ бѣлѣли бѣлые суконные жупаны ходовъ. Человѣкъ стоялъ къ человѣку, свитка около свитки, только кое гдѣ виднѣлись шапки, — кованныя палицы сверкали то тутъ, то тамъ. Впереди всѣхъ, противъ канцелярскихъ оконъ, стали судьи съ Кожиною, а немного поодаль отъ нихъ, Матвѣя Пршибекъ, возвышаясь надъ всѣми другими, словно дубъ въ большомъ лѣсу.

Взоры всѣхъ были обращены вверхъ, къ канцеляріи, откуда они ждали такую важную для нихъ вѣсть. Навѣрно, радостную, такъ какъ Ламмингеръ ничѣмъ не опровергъ увѣреніе вѣнскаго адвоката и юста, не проронилъ ни слова о рѣшеніи короля, о которомъ уже давно зналъ. Въ числѣ собравшихся было мало такихъ, у которыхъ бы зародилось сомнѣніе, но и они не рѣшались высказать это громко, такъ какъ всѣ ихъ земляки были возбуждены и полны надеждъ. Такъ, Сыкѣ и въ голову не пришло, что объ этомъ рѣшеніи не написали имъ изъ Вѣны ни Штрауссъ, ни его земляки. Самъ Кожина вывелъ отсюда одно заключеніе, что чиновники и паны могутъ скорѣе другихъ получать извѣстія.

И въ эту минуту онъ былъ вполнѣ спокоенъ. Гулъ на дворѣ вдругъ стихъ, но звуки и смѣшеніе неясныхъ голосовъ были еще слышны около стѣнъ дома. Многіе уже смолкли — и вдругъ слуга отворилъ наверху въ канцеляріи окно, затѣмъ другое, — и въ правомъ показался какой то панъ въ курчавомъ длинномъ парикѣ, въ черномъ кафтанѣ, съ какимъ то листомъ въ рукахъ, за нимъ слѣдовалъ. другой, который сталъ вправо отъ него. Онъ былъ тоже въ парикѣ, но кафтанъ блестѣлъ отъ золотого шитья. Это былъ самъ областный гетманъ Гора. Шапки замигали. Ходы обнажили головы въ знакъ почтенія къ королевскому чиновнику. Въ эту минуту въ другомъ окнѣ показался Ламмингеръ. Матвѣй Пршибекъ сейчасъ же замѣтилъ, какъ онъ злорадно усмѣхнулся, устремивъ свои сѣрые глаза на эту многочисленную толпу ходовъ, которые его всѣ, всѣ ненавидѣли. Настала глубокая тишина. Гетманъ, махнувъ рукой, объявилъ, что онъ привезъ рѣшеніе на жалобу, которую они подали, и что онъ говоритъ отъ имени короля, а потому они должны безмолвно и съ почтеніемъ слушать то, что онъ имъ скажетъ, и вести себя спокойно. Потомъ онъ обернулся къ своему секретарю, который, развернувъ листъ, началъ читать. Кожина почувствовалъ, какъ у него сердце стало усиленно биться. Всѣ кругомъ затаили духъ, даже глазомъ боялись моргнуть.

Раздался голосъ секретаря. Бумага содержала въ себѣ подробное описаніе жалобы ходовъ, говорила о наряженіи комиссіи, обо всемъ томъ, что уже извѣстно

XIV.

Окончились весеннія работы въ полѣ и на лугахъ. Онѣ прошли веселѣе, скорѣе прежняго, потому что каждый работалъ только на своей полосѣ, въ ясные дни трудился не напрасно, какъ въ прошломъ году на панщинѣ, а, какъ то бывало раньше, на собственномъ лугу.

Принудительныхъ работъ какъ и не бывало въ Ходскомъ краю, словно послѣ цѣлаго ряда лѣтъ вернулась прежняя свобода, съ такимъ трудомъ отвоеванная. Никто не обращалъ вниманія на приказанія панскихъ управителей, на ихъ угрозы. Точно всѣ забыли про то, что имъ читалъ областной гетманъ въ Трхановскомъ замкѣ. Они не забыли, но не обращали на это вниманія, не вѣрили ему.

Вездѣ было много работы, а потому многіе хозяева, особенно изъ пожилыхъ, такъ же, какъ и судьи, обыкновенно уходили изъ дому въ сумерки или съ вечера, въ обходъ, черезъ поля. Куда — они не говорили, но хозяйкамъ было извѣстно, что они идутъ куда-то совѣщаться о Ломикарѣ и обо всемъ дальнѣйшемъ. Но никто не оставлялъ усадьбы такъ долго, какъ молодой Кожина. Иногда онъ надолго пропадалъ, возвращался поздно, чаще всего ночью, а однажды даже на зарѣ. Ганна догадывалась, куда мужъ уходитъ, но самъ онъ никогда не говорилъ ей, куда шелъ. Старуха мать, конечно, знала, но спросить ее Ганка не рѣшалась. Молодая хозяйка молчала. Но она не могла не безпокоиться, и это отражалось на ея молодомъ, красивомъ лицѣ, которое все больше и больше блѣднѣло и худѣло. Ее мучило то, что Янъ не обращалъ теперь вниманія ни на нее, ни на дѣтей, что онъ ходилъ словно во снѣ, погруженный въ свои думы. Но и для нея выдался еще одинъ счастливый день. — Было это однажды въ воскресенье послѣ обѣда, когда она возилась съ дѣтьми. Бывало, прежде и мужъ присаживался къ нимъ, — теперь онъ сидѣлъ въ углу за столомъ, какъ всегда это дѣлывалъ въ послѣднее время, подперевъ голову рукой и глубоко задумавшись.

И вдругъ ей почудилось, что онъ поднялъ голову, устремилъ на нее глаза и глядитъ такъ внимательно! Она чуть не испугалась, когда онъ, вставъ изъ за стола, подошелъ къ нимъ. Ганна даже вспыхнула, когда Кожина заглянулъ ей въ лицо и озабоченно проговорилъ:

— Ганна, ты хвораешь. Что съ тобой, отчего ты такъ похудѣла? Можетъ, у тебя какія заботы по хозяйству?

— Лѣтъ, у меня ничего нѣтъ. — И глаза молодой женщины наполнились слезами.

Онъ погладилъ ея волосы.

— Ганка, я знаю, что я тебя огорчаю, но теперь ужъ ничего не сдѣлаешь. Иначе я не могу, видно, что мнѣ ужъ такъ отъ Бога суждено. Теперь мы не можемъ итти назадъ, и дастъ Богъ, выиграемъ, потому что право на нашей сторонѣ. И заживемъ мы хорошо, лучше прежняго.

Въ эту минуту его слова точно сбывались. Онъ нагнулся къ дѣтямъ, остался около нихъ и весь отдался имъ. Ганка опять стала улыбаться. Кругомъ нихъ все прояснилось, словно весеннее солнышко выглянуло послѣ зимняго мрака. Зато на слѣдующій день она опять пережила тревожныя минуты. Подъ вечеръ, когда она была одна дома, въ горницу вошелъ какой-то странный человѣкъ, обороняясь отъ стараго Волка, яростно бросавшагося на него.,

То былъ человѣкъ небольшого роста, худощавый, въ темной одеждѣ, городского покроя, въ черныхъ чулкахъ и пыльныхъ башмакахъ съ большими пряжками. У него были выдающіяся скулы и курносый носъ, а черные, хитрые глаза безпокойно бѣгали, словно желали всюду проникнуть. Ганна испугалась его, ей особенно не понравился его взглядъ. Онъ спросилъ хозяина. Она отвѣчала, что мужъ ушелъ. На его вопросъ, куда, — отвѣтила, что не знаетъ.

— Когда онъ вернется, скажите ему, хозяйка, что пришелъ кто-то изъ Домажлицъ, пусть зайдетъ къ Сыкѣ… Не забудете?

Затѣмъ ушелъ. Молодая Кожинова вышла вслѣдъ за нимъ, издалека наблюдая, не остановится ли онъ гдѣ, или пойдетъ дальше. Но онъ не останавливался, а прямо направился къ судьѣ, точно ему тутъ было все давно знакомо.

Чего онъ хочетъ? Навѣрное, опять ради этой злополучной тяжбы. Не Ютъ ли это, этотъ пустой болтунъ? Да, навѣрное, это онъ.

Ганка съ нетерпѣніемъ ждала мужа. У нея вдругъ промелькнула въ головѣ мысль, не утаить ли это посѣщеніе. Но Кожина не возвращался. Зато поздно вечеромъ, чуть не ночью, ее навѣстилъ новый гость: къ ней забѣжала Дорла Ршехурекова, жена волынщика. Она пришла жаловаться на мужа. Уже безъ малаго четырнадцать дней, какъ онъ ушелъ, и никакихъ вѣстей, точно въ воду канулъ. Уходя же, онъ сказалъ ей, что вернется черезъ недѣлю или немного попозже, а потому пусть она, Дорла, не безпокоится. Ушелъ онъ съ однимъ важнымъ порученіемъ въ Прагу. Съ какимъ и къ кому, ни за что не хотѣлъ сказать, даже родному отцу. Денегъ онъ оставилъ ей довольно, да и отъ Сыки еще прислали. Молодая жена волынщика сильно безпокоилась, оттого она и пришла спросить, не знаетъ ли Ганна чего объ Искрѣ, который и ушелъ то по вызову Кожины. Ганка ничего не могла сказать утѣшительнаго Дорлѣ, такъ какъ она сама даже не знала, что Искра такъ давно въ отсутствіи.

Когда Дорла ушла, молодая женщина не легла, хотя и было далеко не рано. Ей не хотѣлось спать, она поджидала мужа. Какъ онъ долго нейдетъ! Ганна была словно на иголкахъ. Она выглянула, всматриваясь въ ночную темноту, и уже повернула назадъ, уже взяла плащъ, желая пойти взглянуть, что они дѣлаютъ съ тѣмъ мѣщаниномъ у судьи, какъ вдругъ раздались шаги Яна.

Онъ удивился, что Ганна еще не спала. Она сказала, что ей нужно ему кое что сообщить.

— Я уже знаю про это, — отвѣтилъ Кожина.

— Это былъ тотъ возчикъ изъ города?

— Да, Юстъ. Онъ воротился изъ Вѣны.

— А что ему нужно? Можетъ быть, чтобы вы опять въ Вѣну шли?

— Ой, ой, какъ ты язвишь. Ну, нечего грѣха таить, — хотѣлъ, но уже поздно, — мы и сами это давно сдѣлали.

Ганна всплеснула руками.

— Уже тому будетъ не мало дней. Никто о томъ не догадывается. Они шли въ Вѣну черезъ Баварію, чтобы ихъ въ дорогѣ не перехватили.

— Для этого ты по ночамъ шлялся?

— Ничего не подѣлаешь, приходится тебѣ все сказать. Они уже въ Вѣнѣ, и теперь, навѣрное, были приняты королемъ. Ну, а сегодня мы узнали, какъ панъ Ломикаръ съ нами поступилъ, какъ онъ дорого заплатилъ нашему адвокату, чтобъ тотъ бросилъ насъ, и какъ разъ тогда, когда наше дѣло было почти выиграно. Шельма онъ. Этотъ вѣнскій лиходѣй водилъ нашихъ за носъ, уговаривалъ вооружиться терпѣніемъ, что такгія, молъ, вещь скоро не дѣлается. Только деньги бралъ.

— И этотъ Юстъ тоже?

— Быть можетъ. И онъ, можетъ быть, шельма. Мы ему не вѣримъ. Ну да это ничего, пойдемъ и безъ него. Хорошо, что мы Ломикару ничего не сдѣлали. А эти драки съ приказчикомъ и масленичныя потѣхи дѣло худое. Это намъ много повредило при дворѣ. Вѣдь, областной гетманъ разсказалъ объ этомъ. По крайней мѣрѣ, теперь вездѣ тихо, только бы выдержали.

— А что дѣлаетъ Искра въ Прагѣ? — спросила Ганка вспомнивъ вдругъ про Дорлу.

— Въ Прагѣ? Искра? Онъ никогда тамъ и не былъ. Онъ въ Вѣнѣ, мы ждемъ его со дня на день, ежечасно.

Кожина объяснилъ женѣ, что волынщикъ пошелъ по его просьбѣ съ новой депутаціей окольными дорогами въ Вѣну, откуда долженъ былъ вернуться прямымъ путемъ.

Ходы дѣлали такъ, боясь Ламмингера, боясь, чтобы тотъ, провѣдавъ, не помѣшалъ или не остановилъ бы ихъ совсѣмъ. Искра долженъ былъ какъ можно скорѣе принести извѣстіе, какъ принята была депутація. На письма, которыя доходили до нихъ только очень поздно или же терялись въ дорогѣ, они не хотѣли больше полагаться. А волынщикъ, особенно такой веселый, да хитроумный, какъ Искра, могъ спокойно итти. Кожина собирался пойти отдохнуть. Но Ганна остановила его, она спросила, куда пошелъ тотъ черный, тотъ Юстъ, и припомнила, какъ онъ ей сразу не полюбился, какъ она сейчасъ же стала его бояться.

Онъ объявилъ, что уйдетъ прочь, исчезнетъ на время, пока не кончится процессъ. Ломикара боится.

— Взаправду?

— Можетъ быть, да и будетъ лучше, если такъ сдѣлаетъ. Если его схватятъ, онъ, чтобы спасти себя, не станетъ держать языкъ за зубами. Слушай, Ганна! — воскликнулъ вдругъ молодой крестьянинъ и быстро подошелъ къ окну. Луна вышла изъ облаковъ и, при ея свѣтѣ, среди двора мелькнула вдругъ какая-то тѣнь. Снова раздался стукъ въ ворота.

Кожина, быстро выйдя во дворъ, черезъ минуту вернулся съ гостемъ, завидѣвъ котораго молодая женщина глухо воскликнула:

— Искра!

— Да, это я, Искра, Ганна, но голоденъ, какъ волкъ, — есть у тебя краюха хлѣба? Иду день цѣлый и цѣлую ночь, — проговорилъ волынщикъ, опустившись на лавку и кладя рядомъ съ собою волынку. Онъ протянулъ усталыя ноги и глубоко вздохнулъ. — И летѣлъ же я, словно вихрь, — сказалъ онъ Кожинѣ. — Но будешь доволенъ. Хорошо, все онень хорошо. Наши были при дворѣ и все какъ слѣдуетъ оборудовали. Еще не аминь, какъ читали намъ это въ Трхановскомъ замкѣ. Король послалъ все это въ Прагу, велѣлъ еще разъ разсмотрѣть дѣло.

— Ой! — воскликнулъ Кожина и радостно махнулъ рукою. И вопросы его сыпались. Искра сначала ничего не отвѣчалъ, такъ какъ съ жадностью поѣдалъ хлѣбъ съ масломъ и запивалъ молокомъ. Потомъ онъ сталъ подробно разсказывать. Передалъ все по порядку, о дорогѣ, о депутаціи, объ ея пріѣздѣ, о долгомъ, безплодномъ хожденіи, — но прежде всего упомянулъ о главномъ, о томъ, что процессъ не конченъ и жалоба ходовъ передана для новаго разсмотрѣнія въ пражскій судъ. Кожина за этими разговорами просидѣлъ бы до утра, но Ганка замѣтила, что Искра усталъ и ему нужно отдохнуть. Молодой крестьянинъ предложилъ волынщику лечь у него. Но послѣдній наотрѣзъ отказался.

— Пойду домой, хочется Дорлу повидать..

И, повѣсивъ волынку черезъ плечо и подавъ друзьямъ на прощаніе руку, онъ быстро вышелъ изъ усадьбы Кожины.

XV.

Съ какою радостью Дорла объявила Ганкѣ, что мужъ вернулся! Послѣдняя, слыша ея жалобы, прежде, сама отъ всего сердца жалѣла ее. А теперь и ее ожидаетъ подобное же горе. Кожина уходитъ. Злополучный этотъ судъ! Онъ собирался и приготовлялъ все къ отъѣзду, дѣлалъ послѣднія распоряженія по хозяйству. А та старуха, его мать, какъ ни въ чемъ не бывало, еще радуется, говоритъ, что черезъ нѣсколько дней, много черезъ недѣлю, другую, онъ вернется, и это будетъ уже послѣднее путешествіе.

Послѣднее путешествіе? О далъ бы Господь Богъ!

Искра принесъ добрую вѣсть, для нихъ важную. Вскорѣ затѣмъ пришло изъ Вѣны черезъ Пильзенское управленіе оповѣщеніе о томъ, что жалоба ходовъ передана въ апелляціонный судъ, и что ходамъ велѣно послать въ Прагу, кромѣ уже высланной депутаціи, еще семь разумныхъ, положительныхъ людей, которые пользуются довѣріемъ всего общества, для выслушанія окончательнаго приговора.

— О, зачѣмъ выбрали Кожину! — горевала Ганка. — Зачѣмъ онъ согласился?

И какъ охотно согласился! Въ Вѣну онъ не хотѣлъ, но въ Прагу былъ радъ поѣхать, тамъ не нужно знать по-нѣмецки, тамъ можно говорить, защищаться и чего-нибудь добиться. Его успокоили извѣстія Искры и правительственное сообщеніе. Да и остальные ходы были теперь вполнѣ увѣрены, что то, что имъ объявили въ Трхановскомъ замкѣ, было совсѣмъ невѣрно, подтасовано, и что Кожина былъ правъ, отвѣтивъ такъ, какъ онъ это сдѣлалъ. Все кончено, сказали имъ тамъ, и еще пригрозили наказаніемъ! А теперь снова апелляціонный судъ! Теперь-то, по крайней мѣрѣ, все будетъ окончательно рѣшено. Ихъ посланцы принесутъ, дастъ Богъ, другое рѣшеніе. Всѣ радовались этому путешествію и ожидали съ довѣріемъ другого рѣшенія.

Кожина былъ спокоенъ, полонъ надеждъ и на душѣ у него было такъ свѣтло. Только за день передъ отъѣздомъ его охватило прежнее безпокойство. До полудня онъ бродилъ по дому. Ганка снаряжала его въ дорогу, молчаливая, грустная. Все валилось у нея изъ рукъ, она все забывала, ноги у нея подкашивались. Вечеромъ Кожина зашелъ еще на часокъ къ Сыкѣ и съ нимъ вмѣстѣ отправились къ Матвѣю Пршибеку. Они застали его за ужиномъ. Сосѣди присѣли къ нему и начали разговоръ о предстоящемъ путешествіи въ Прагу; Кожина упомянулъ, что, можетъ быть, на этотъ разъ дѣло иначе кончится.

— Такъ же, какъ и въ Вѣнѣ, — перебилъ его Пршибекъ. Онъ проговорилъ это рѣзко, съ усмѣшкой.

— И тотъ разъ было бы все иначе, не будь этихъ дракъ и споровъ.

— Такъ, — проговорилъ Пршибекъ. — Развѣ мы не слушались васъ, развѣ не притаились, словно мыши въ своихъ норахъ. Посмотримъ.

— Мы и пришли къ тебѣ за тѣмъ, чтобы попросить еще потерпѣть маленько, еще помолчать и подождать, — сказалъ Кожина. — обѣщай намъ это, Матвѣй!

— Гы, вишь какъ пристали… трудно… ну хорошо, не двинусь, только отстаньте. Увижу, чего вы добьетесь. Скажу вамъ одно, если Ломикаръ начнетъ, — не дамъ себя въ обиду! Иначе сдержу слово, вотъ вамъ моя рука. Подождемъ, съ чѣмъ-то вы воротитесь. Желаю вамъ большого успѣха! — Онъ подалъ мужчинамъ руку.

— Пршибекъ далъ слово, — сказалъ Кожина, уходя съ Сыкой со двора Матвѣя. — Теперь я спокойнѣе.

Вечеръ онъ провелъ съ женою и дѣтьми. Пришла и его старуха мать, и только поздно вернулась къ себѣ.

Ганка долго не спала. Она все молилась. Пробужденіе было тяжелое. Какъ открыла глаза, такъ и вспомнила, что мужъ уѣзжаетъ. Ей было очень тяжко. Но, вѣдь, онъ уѣзжаетъ на какую-нибудь недѣлю, другую, съ нимъ ничего не можетъ случиться, а все-таки! Когда она поднялась, Кожина уже проснулся и былъ гдѣ-то на дворѣ. Онъ обошелъ хлѣвы, зашелъ къ лошадямъ, еще разъ все внимательно осмотрѣлъ, потомъ вышелъ за усадьбу въ садъ.

Было іюньское раннее утро.

Трава и цвѣты блестѣли на росѣ, въ свѣжемъ воздухѣ раздавалось пѣніе пташекъ. Молодой крестьянинъ невольно остановился и взглянулъ на родной край. Налѣво, на холмѣ, утренніе золотистые лучи освѣщали верхушки дубовой рощи, направо синѣлъ безконечный, темный лѣсъ, за нимъ слегка синѣли верхушки высокаго Осѣка, а кругомъ холмы и вершины горъ, которыя были покрыты безконечными лѣсами, бывшими когда-то собственностью ходовъ.

Взоры крестьянина переходили съ одного на другое, пока, наконецъ, не остановились на слегка волнующейся нивѣ за усадьбой, и вздохъ вырвался изъ этой мужественной груди. Когда Кожина вернулся домой, серьезный и задумчивый, мать была уже у нихъ, и дѣти тоже проснулись. Теперь, въ эту минуту, онъ живо ощутилъ всю тяжесть разлуки. Въ эту минуту онъ забылъ о великой борьбѣ, о конечной цѣли путешествія, о томъ, для чего онъ уѣзжаетъ, — его сердце было только съ дѣтьми. Онъ. увѣщевалъ Павлика быть послушнымъ, гладилъ золотыя кудри Ганалки, отвѣчая съ улыбкой на ея дѣтскіе вопросы о путешествіи и Прагѣ, о которой она за послѣдніе дни такъ много слышала.

Вошелъ Сыка уже совсѣмъ готовый къ путешествію. Возврата не было. Ганка принесла мужу лучшій жупанъ, въ который онъ тутъ же и облекся. Всѣ сѣли подъ образа. Это былъ «свадебный» жупанъ: изъ одной петли спускались внизъ красивыя, длинныя красныя ленты^[7], дорогое воспоминаніе о свадьбѣ, подарокъ Ганны, когда та была невѣстой. Всѣ уже поднимались изъ-за стола, когда вошелъ сѣдовласый дядя Дражиновскій, уже совсѣмъ готовый въ путь. Онъ зашелъ проститься.

— Я старъ уже, и неизвѣстно, что насъ ожидаетъ. Мнѣ хотѣлось еще разочекъ взглянуть на тебя, сестра, на тебя, Ганна, и на твоихъ дѣтей. Да хранитъ васъ Богъ!

Ганна разрыдалась. Старая Кожинова подала руку брату, молча устремивъ на него глаза, полные слезъ. Ротъ и подбородокъ у нея тряслись. Потомъ, когда къ ней подошелъ сынъ и сталъ прощаться, у нея брызнули слезы. Она окропила его святою водою и осѣнила крестнымъ знаменіемъ. Ганка оросила его своими слезами. Онъ утѣшалъ ее, улыбался, говорилъ, что не на вѣки же онъ уходитъ, но, когда онъ нагнулся къ дѣтямъ и сталъ на прощаніе ихъ цѣловать, то самъ, отъ глубокаго волненія, умолкъ. Когда мужчины выходили, вбѣжалъ Искра Ршехурекъ попрощаться со своимъ вѣрнымъ другомъ. Онъ проводилъ Яна вмѣстѣ съ женщинами и дѣтьми за усадьбу, куда выѣхала со двора уже запряженная повозка. Здѣсь ожидали ихъ сосѣди. Всѣ подали имъ руки и провожали благословеніями своихъ заступниковъ.

Выѣхали. Кожина сумрачно глядѣлъ назадъ, пока не скрылся его милый Уѣздъ. Его спутники были тоже задумчивы и сначала всѣ молчали. Они предпринимали важное путешествіе, которое должно было все рѣшить. И только въ Домажлицахъ всѣ разговорились; тутъ поджидали ихъ другіе выборные: Ирта, Пень изъ Ходова, Нѣмецъ изъ Медакова, живой Брыхта изъ Постршескова и веселый Адамъ Эцль изъ Кленча. Всѣ семеро усѣлись на повозку и выѣхали, не мѣшкая, въ Прагу.

Недалеко отъ города ихъ нагналъ панскій экипажъ, запряженный четверкою вороныхъ въ богатой сбруѣ. За нимъ слѣдовала телѣга, гдѣ сидѣла дворня. Четверо слугъ ѣхало сзади верхомъ. Когда колымага приблизилась, Кожина всталъ, желая лучше разглядѣть, кто ѣдетъ. Въ эту минуту занавѣска передней кареты отдернулась, и въ окно выглянуло надменное лицо, голова въ рыжемъ парикѣ.

Глаза молодого крестьяница встрѣтились съ холоднымъ, пронизывающимъ взглядомъ Ламмингера. Кожина выдержалъ его. Голова пана скрылась и занавѣска снова задернулась.

Кромѣ Сыки, никто изъ посланныхъ ходовъ не видалъ Праги, а потому они были не мало поражены, очутившись въ королевской столицѣ. Что былъ ихъ городъ Домажлицы, сравнительно съ этимъ множествомъ домовъ и улицъ! Что были ихъ праздничныя толпы народа тамъ, въ родномъ горномъ краю, сравнительно съ этимъ постояннымъ потокомъ людей, и это съ утра до вечера! На Кожину это произвело меньше впечатлѣнія. Онъ думалъ исключительно о томъ дѣлѣ, ради котораго онъ здѣсь; и прежде всего о землякахъ, о той депутаціи, которая была ими тайно выслана съ Искрой въ Вѣну. Она уже выѣхала въ Прагу, чтобы съ ними семерыми предстать на апелляціонный судъ. Они сейчасъ же встрѣтились. Изъ первой депутаціи, которая вернулась вскорѣ послѣ того, какъ областной гетманъ прочелъ имъ на дворѣ Трхановскаго замка судебный приговоръ, не было никого, кромѣ Пайдара изъ Починовицъ. Этотъ послѣдній и двое изъ его друзей разсказали имъ обо всѣхъ своихъ похожденіяхъ, о томъ, что они сдѣлали въ Вѣнѣ, о томъ, какъ имъ удалось, кромѣ апелляціи, добыть и хорошаго адвоката, да еще человѣка знатнаго происхожденія, пана Тункла изъ Брничка.

— Только бы онъ не оказался такимъ, какъ тотъ Штраусъ въ Вѣнѣ, — произнесъ Грубый.

— Ну, теперь намъ труднѣе напортить. Мы стоимъ уже одной ногой передъ судомъ, и должны сами защищаться, — проговорилъ Кожина. — А право на нашей сторонѣ, — прибавилъ онъ съ глубокимъ убѣжденіемъ, твердо вѣря въ правоту и справедливость своего дѣла.

Они нетерпѣливо поджидали пана Тункла, имъ очень хотѣлось посовѣтоваться съ нимъ до суда. Но имъ пришлось явиться въ судъ до пріѣзда пана Тункла.

Ходы съ ранняго утра отправились въ Градчаны. Они прохаживались по двору королевскаго замка и разсматривали съ глубокимъ удивленіемъ все кругомъ, какъ вдругъ сѣдовласый Грубый изъ Дражинова остановился и, указывая своей палицей, неожиданно произнесъ:

— Тутъ жили наши паны, наши короли, и никогда никто другой не приказывалъ намъ. Они были нашими единственными господами.

— Не похожими на этого трхановскаго изувѣра, — прибавилъ постршесковскій Брыхта. Они пошли къ обѣднѣ въ церковь Св. Витта, и потомъ стали ждать напротивъ, передъ тѣмъ зданіемъ, гдѣ засѣдалъ апелляціонный судъ. Кожина былъ взволнованъ и ожидалъ съ напряженіемъ приближающагося окончательнаго рѣшенія. Онъ мало говорилъ, но глаза его блестѣли и онъ внимательно на все смотрѣлъ, нетерпѣливо ожидая суда. Постршесковскій Брыхта старался воткнуть остріе своей палицы между плитъ. Эцль разсказывалъ вполголоса что-то забавное, но никто этому не смѣялся, и ему пришлось бросить шутки. Да. и въ самомъ дѣлѣ, всѣмъ было не до шутокъ. Спокойнѣе всѣхъ былъ старый Грубый и взъерошенный Сыка, которые вели между собою серьезную бесѣду. Проходила минута за минутой. Проходили всевозможные люди, солдаты, слуги, расшитые лакеи: они показывались въ однѣхъ дверяхъ и исчезали въ другихъ. Прошло мимо нихъ и нѣсколько пановъ въ черныхъ кафтанахъ простого покроя, въ черныхъ чулкахъ и башмакахъ съ большими пряжками.

— Это они, — сказали себѣ ходы, пристально глядя на важныя, строгія лица этихъ мужей, которые должны были засѣдать на этомъ апелляціонномъ судѣ.

Только черезъ часъ пришелъ за ходами слуга; онъ провелъ ихъ широкою лѣстницею въ какую-то свѣтлую, просто убранную комнату. Здѣсь они усѣлись на деревянныя скамьи и опять стали ждать. Наконецъ отворились двери, ведущія въ сосѣднюю комнату, и въ нихъ показался высокій, худощавый человѣкъ въ красномъ кафтанѣ, который громко и отчетливо произнесъ:

— Ирша Печь, судья изъ Ходова, пусть идетъ!

Всѣ вздрогнули, всѣ были поражены. Они ожидали, что ихъ позовутъ всѣхъ вмѣстѣ.

— Ой! — воскликнулъ вполголоса Сыка, обращаясь къ Кожинѣ, — что то будетъ. — Оглянувшись, онъ замѣтилъ какого то судейскаго прислужника, который неслышно подошелъ и остановился около нихъ, со строгимъ выраженіемъ лица.

Онъ, навѣрное, тутъ, чтобы подслушивать и наблюдать! За Печемъ, который скоро вернулся, позвали Медаковскаго Нѣмца.

— Чего отъ тебя хотѣли? — спросилъ Брыхта ходовскаго судью. — Разспрашивали о тѣхъ дракахъ?

— Довольно! — раздался сильный, но глухой голосъ. Всѣ оглянулись на человѣка въ красномъ кафтанѣ, который, поднявъ указательный палецъ правой руки, смотрѣлъ на всѣхъ строгими глазами. За Нѣмцемъ пошелъ Якубъ Брыхта, послѣ Брыхты Эцль изъ Кленча, затѣмъ старый Кристофъ Грубый, и, наконецъ, его племянникъ. Кожина порывисто всталъ и быстрыми шагами, словно горя нетерпѣніемъ, направился въ залу суда. Его лицо отъ волненія побагровѣло.

Переступивъ порогъ, онъ на мгновеніе остановился, пораженный необычайнымъ для него зрѣлищемъ. Противъ него возсѣдалъ судъ: паны въ черныхъ одеждахъ, въ большихъ рыжихъ парикахъ, локоны которыхъ спускались сзади, чуть не до самыхъ плечъ. Недалеко отъ нихъ, съ перомъ въ рукѣ, сидѣлъ Каспаръ Янъ Купецъ, чешскій секретарь, въ громадномъ парикѣ, съ очками на носу. Они сидѣли за столами, покрытыми зеленымъ сукномъ, на которыхъ были разставлены чернильницы, лежали гусиныя перья, бумага и книги.

Всѣ устремили глаза на молодого статнаго хода, который такъ увѣренно вошелъ. Особенно зорко взглянулъ на него одинъ панъ, который, конечно, не былъ судьей, потому что стоялъ въ сторонѣ, и внимательно разглядывалъ вошедшаго. Кожина тоже замѣтилъ его, не подозрѣвая того, что это былъ защитникъ его врага, адвокатъ Ламмингера. Допросъ начался.

Молодой крестьянинъ, при первомъ же предложенномъ вопросѣ, былъ не мало пораженъ, какъ тѣмъ, что его спрашивали о подобныхъ вещахъ, такъ и тѣмъ, что они все подробно знали. Его спрашивали о всѣхъ насиліяхъ, совершенныхъ ходами, и съ которыми онъ самъ напрасно боролся; о дракахъ съ лѣсниками и полевыми сторожами и т. д. Кожина отвѣчалъ, что все этого онъ не видѣлъ, и прибавилъ, что подобныя вещи случаются вездѣ, у всѣхъ пановъ, что если бы всѣ господа посылали жалобы на это въ Прагу, то ихъ милости паны судьи не выходили бы изъ залы суда.

Адвоката Ламмингера это передернуло, а секретарь Купецъ, который велъ протоколъ, взглянулъ при этихъ словахъ на Кожину.

Кожина продолжалъ: онъ объяснилъ поведеніе своихъ земляковъ тѣмъ, что они были увѣрены въ своемъ правѣ; знали, какъ хорошо была принята въ Вѣнѣ ихъ депутація, наконецъ, и адвокатъ Штраусъ обнадеживалъ въ своихъ письмахъ, говорилъ что они навѣрное выиграютъ.

Предсѣдатель строго остановилъ Кожину, сказавъ, что изъ всего того, что обнаружилось, видно, что ходы вели себя, какъ мятежники, что они возстали противъ своихъ господъ, и они должны подумать о послѣдствіяхъ, а потому и вести себя покорно. И ему это больше всѣхъ необходимо, такъ какъ онъ очень провинился передъ паномъ. И вопросъ слѣдовалъ за вопросомъ, и о старой липѣ на межѣ, и о скрытыхъ на его усадьбѣ грамотахъ и объ его дерзкой рѣчи, которою онъ еще и другихъ возбудилъ, и объ его участіи въ томъ масленичномъ шествіи, устроенномъ для посмѣянія Ламмингера.

Закипѣлъ гнѣвъ въ душѣ молодого хода. Мало тиранства и грабежа, еще эти жалобы! Все это дѣло Ламмингера. Самъ совершилъ столько беззаконій надъ нимъ и надъ всѣми другими, и еще хочетъ, чтобы они были наказаны. И даже защищаться нельзя.

Кожина еще помнилъ, передъ кѣмъ онъ стоитъ, хотя у него и дрожалъ отъ внутренняго волненія голосъ, когда онъ говорилъ въ свою защиту и въ защиту своихъ земляковъ. Онъ ничего не утаилъ о происшедшемъ у старой липы, но ссылался на права своего семейства, на старыя вольности, пожалованныя королемъ, оберегать которыя долгъ каждаго хода.

— Наши дѣды были свободны и мы тоже желаемъ свободы, и на это имѣемъ грамоты. Насъ сдѣлали крѣпостными ни за что, ни про что. Ясновельможные паны! каково было бы вашимъ милостямъ, если бы васъ сдѣлали ни за что, ни про что крестьянами!

Теперь уже всѣ оглянулись на смѣлаго защитника ходскихъ правъ. Нѣкоторые нахмурились, нѣкоторые пришли въ изумленіе.

Товарищи Кожины понять не могли, почему его такъ долго держатъ. Когда онъ, наконецъ, вернулся, то лицо у него пылало, глаза горѣли, и крупныя капли пота выступили на лбу. Сѣвъ рядомъ съ Сыкою, онъ только махнулъ рукой. Онъ ничего не сказалъ, но было видно, что онъ сильно раздраженъ. Послѣ него позвали Сыку, затѣмъ Починовскаго Пайдара и всѣхъ остальныхъ. Но никто, кромѣ Сыки, не оставался тамъ такъ долго, какъ Кожина. Всѣ съ облегченіемъ вздохнули, когда опять появился человѣкъ въ красномъ кафтанѣ и объявилъ имъ, чтобы они уходили. Когда ходы очутились на дворѣ, солнце уже склонялось къ западу.

— Мы шли защищать свои грамоты, а пришлось самихъ себя защищать. Хорошо перевернулъ дѣло Ламмингеръ, хорошо насъ описалъ!

— Я началъ о нашихъ грамотахъ, — сказалъ старый Грубый, — но они словно не слыхали. Сейчасъ опять о тѣхъ дракахъ.

— Я заклиналъ васъ именемъ Бога, — съ упрекомъ отозвался Кожина, и вскинулъ мрачный взглядъ на постршевсковскаго Брыхту и Эцля.

Ходы вернулись къ себѣ далеко не радостные. Сыка и Кожина были болѣе всѣхъ озабочены.

На слѣдующій день въ субботу ходы не были на допросѣ, потому что въ этотъ день апелляціонный судъ никогда не засѣдалъ, такъ-же какъ въ воскресенье и среду. Въ понедѣльникъ ихъ опять допрашивали въ одиночку. Все сводилось къ буйствамъ, которыя позволили себѣ ходы. Во вторникъ ихъ неожиданно всѣхъ позвали; предсѣдатель объяснилъ имъ строго и внушительно, что они жестоко провинились, какъ крѣпостные, противъ господъ, но, какъ оказывается, они были обмануты и введены въ заблужденіе, и ежели это подтвердится, то это одно можетъ смягчить ихъ наказаніе.

— Но наши права, ясновельможный панъ! — воскликнулъ Кожина.

Старый Грубый сунулъ руку за пазуху.

— И въ этомъ вы всѣ были обмануты, — строго отвѣтилъ предсѣдатель. — Ваши права когда то имѣли цѣну, — но вы сами знаете, что они были уничтожены много лѣтъ тому назадъ, всѣмъ было объявлено, что они больше ничего не значатъ.

— Но зачѣмъ же была наряжена коммиссія въ Вѣнѣ, — возразилъ Кожина, — когда они уже ничего не значатъ?

— И у насъ еще сохранились самыя важныя грамоты! — воскликнулъ Грубый и, вынувъ изъ-за пазухи руку, досталъ пергаменты, которые были скрыты его сестрой, матерью Кожины.

— Покажи! — воскликнулъ одинъ изъ присутствующихъ. Листы переходили изъ рукъ въ руки.

— Онѣ настоящія, но теперь уже ничего не стоятъ, — сказалъ предсѣдатель. — Но чтобы вы дольше не заблуждались…

Крикъ пронесся среди ходовъ, и старый Кристофъ Грубый въ одинъ прыжокъ, словно молодой, очутился у стола, гдѣ одинъ изъ судей, по знаку предсѣдателя, отрѣзалъ большими ножницами длинные черные и бѣлые шнуры печатей на обоихъ листахъ, — ножницы уже врѣзались въ пергаменты.

Ходы были какъ громомъ поражены. Старый Грубый весь трясся.

Въ залѣ наступила, глубокая, удручающая тишина.

Члены суда смотрѣли не безъ, участія на ходскихъ крестьянъ, которые были ошеломлены гибелью послѣднихъ грамотъ; ихъ особенно трогалъ сѣдовласый Кристофъ Грубый съ его благородной осанкой; по его морщинистому лицу текли слезы. Первый, кто опомнился, былъ Сыка.

— Хорошъ апелляціонный судъ! — проговорилъ онъ. — Мы не виноваты. Мы ничего не сдѣлали пану Ламмингеру. И за это, за то, что онъ жаловался на насъ, уничтожать эти старыя королевскія грамоты!

— Эти грамоты, — сказалъ предсѣдатель, — уже тогда потеряли свое значеніе, когда вамъ было объявлено «вѣчное молчаніе», о которомъ вы хорошо знаете. О прежнемъ и не поминайте. Въ этомъ мы ничего не можемъ сдѣлать. Но у васъ тамъ народъ еще и теперь не исполняетъ своихъ обязанностей, не выходитъ на работы. Лучше пошлите изъ своей среды, нѣсколькихъ человѣкъ домой, мы дадимъ вамъ на это разрѣшеніе, — и пусть они скажутъ о томъ, что тутъ происходитъ, чтобы ваши земляки не ожидали свободы, чтобы не случилось тамъ еще чего-нибудь худшаго. Пошлите туда, чтобы они ни на что не надѣялись, ничего не ожидали, чтобы повиновались во всемъ своимъ господамъ, иначе они будутъ наказаны, какъ мятежники, а что это значитъ, вы, можетъ быть, и сами знаете!

Ходы вернулись къ себѣ мрачные, не проронивъ ни слова. Оставшись одни, они принялись разсуждать о томъ, какъ поступить. Всѣ согласились, что имъ много повредило отсутствіе ихъ адвоката, который еще не пріѣзжалъ къ нимъ изъ Вѣны. Теперь онъ былъ имъ такъ нуженъ. Троимъ изъ нихъ приходилось отправляться домой, чтобы передать обо всемъ происшедшемъ. Сыка и починовскій Найдаръ взяли это на себя; къ нимъ присоединился и постршесковскій Брыхта. Онъ объяснилъ, почему такъ поступаетъ.

— Въ Прагѣ я не останусь. Только желчь разольется, — вездѣ одни мошенники, — ной домой не пойду. Сказать дома: люди сельскіе, панское чучело не сгинуло, ступайте цѣловать его въ замокъ, — никогда, покуда я живъ! Не пойду! И знаете ли что, — пойду навстрѣчу тому адвокату.

— И мы съ тобою! — воскликнулъ Пайдаръ, которому эта мысль понравилась. Сыка тоже согласился. Всѣ трое немедленно отправились. Этотъ день и слѣдующій среда, въ который не было засѣданія, прошли для ходовъ въ напряженномъ ожиданіи, они были неспокойны.

Адвокатъ Тунклъ не являлся. Ходы утѣшали себя тѣмъ, что онъ до завтрашняго утра навѣрное пріѣдетъ и они успѣютъ переговорить съ нимъ. Но насталъ четвергъ, пришло время итти въ судъ, и ходы должны были отправляться въ залу суда, опять одни.

Кожина сейчасъ же замѣтилъ, что всѣ смотрѣли на него какъ то строже, болѣе сурово. Засѣданіе немедленно началось.

Предсѣдатель прежде всего спросилъ, послали ли они домой посланцевъ. Они отвѣчали утвердительно.

— Тогда хорошо, но, можетъ быть, уже поздно. У вашихъ земляковъ нѣтъ разума. Что касается тѣхъ старинныхъ правъ, то вы сами знаете, чего они стоятъ. А потому, будьте послушны и, въ знакъ того, присягните законному господину высокорожденному пану Ламмингеру въ вѣрности и покорности.

— Этого мы не можемъ! — воскликнулъ Кожина.

— На это мы не имѣемъ полномочія! — прибавилъ Эцль.

— Дозвольте намъ, ясновельможные паны, подождать! — отозвался слабымъ голосомъ старый Грубый.

— Чтобы вы посовѣтывались дома, не правда-ли? — иронически спросилъ предсѣдатель. — Вѣдь, это случилось бы… Только что получено извѣстіе, что всѣ ходы возстали, что они захватили бургмистра пана фонъ-Альбенрейта и его немедленно убили. И мы васъ отпустимъ домой! Присягните лучше, дайте своимъ землякамъ хорошій примѣръ, и вы поможете усмирить этотъ бунтъ. Не сдѣлаете это, будете сами бунтарями. Присягнете?

— Милостивые паны! — воскликнулъ старый Грубый. — Я стою одной ногой въ гробу, дайте, по крайней мѣрѣ, намъ время на размышленіе.

— Невозможно! — Будете присягать?

— Не можемъ! — быстро отвѣчалъ Кожина. — Мы ни- чего не сдѣлали, наши права не потеряли цѣны.

Опять воцарилась тишина. Важные судьи смотрѣли съ глубокимъ удивленіемъ на молодого хода.

— А вы, остальные, согласны съ нимъ? Будете присягать?

— Не можемъ! — раздалось семь глухихъ голосовъ.

Предсѣдатель махнулъ рукой. Человѣкъ въ красномъ кафтанѣ сдѣлалъ ходамъ знакъ, чтобы они вышли. Не успѣли они переступить порогъ, какъ увидали десять королевскихъ мушкатеровъ съ офицеромъ, который крикнулъ ходамъ:

— Идите съ нами.

Въ улицахъ люди останавливались и сбѣгались поглазѣть на необычайное зрѣлище. Семеро высокихъ и статныхъ крестьянъ въ бѣлыхъ суконныхъ жупанахъ, въ тяжелыхъ черныхъ широкополыхъ шляпахъ, шли окруженные солдатами. Сзади одинъ изъ нихъ несъ семь тяжелыхъ палицъ, которыя были отобраны у ходовъ въ харчевнѣ, гдѣ шествіе на минуту остановилось, чтобы послѣдніе могли захватить свои узлы. Пражскіе жители осматривали съ любопытствомъ этихъ странныхъ преступниковъ, особенно сѣдовласаго кмета, котораго велъ подъ руки молодой ходъ. Люди указывали на нихъ, на ихъ палицы, на свитки и на красные банты, которые развѣвались на бѣломъ жупанѣ этого молодца.

Ходы молчали. Только выступивши изъ Градчанъ, они начали съ волненіемъ спрашивать другъ у друга, хорошо ли они разслышали, что ходы возстали. И никто не ослышался, каждый могъ сказать:

— Да, я хорошо слышалъ, какъ сказалъ это панъ судья.

— Ой, ой, что-то будетъ! — простоналъ Грубый.

— Это, навѣрное, Пршибекъ, — проговорилъ, нахмурившись Кожина, и онъ невольно вспомнилъ о женѣ и дѣтяхъ. Потомъ, когда ихъ провели черезъ Новоградскую ратушу въ мрачную темницу, они еще живѣе представились ему.

— Ну такъ съ Богомъ! — вздохнулъ старый Грубый, переступая порогъ страшнаго мѣста. Здѣсь онъ разставался со свѣтомъ, съ міромъ, словно не надѣясь опять увидать его. Онъ въ изнеможеніи опустился на деревянное твердое ложе, служившее и сидѣніемъ, и столомъ, и тяжело вздохнулъ.

— Это намъ суждено вынести за всѣхъ. Но что дѣлается дома, дома?

И это было самымъ для нихъ горькимъ, въ особенности для Кожины.

*  *  *

На слѣдующій день послѣ полудня къ Прагѣ приближался экипажъ, запряженный статными конями. Не доѣзжая до города, онъ вдругъ остановился и изъ него вышли починовскій Пайдаръ, Брыхта изъ Постршескова и Сыка. Изъ экипажа высунулся какой-то панъ въ черной одеждѣ.

— Не нравится мнѣ этотъ, — проговорилъ Сика, глядя вслѣдъ экипажу, который приближался къ воротамъ.

— И сколько денегъ потребовалъ! — замѣтилъ Пайдаръ. — На дорогу, на экипажъ.

Затѣмъ они подошли къ воротамъ. Остановилъ ихъ тутъ гулъ многочисленнной людской толпы. Посреди нея они увидали экипажъ Тункла. Его остановили вооруженные солдаты и требовали, чтобы панъ вышелъ. Тотъ отказывался.

— Зачѣмъ вы меня останавливаете? Вы, вѣрно, не знаете, кто я такой? Человѣкъ благороднаго происхожденія, адвокатъ Блажей Тунклъ.

— Именно оттого. Мы должны задержать васъ, — отвѣчалъ коротко офицеръ.

Тунклъ, весь побагровѣвъ, продолжалъ защищаться, но двое солдатъ нагнулись въ экипажъ и вытащили оттуда важную фигуру адвоката, котораго и отвели прямо въ караульню. Люди смѣялись, гудѣли, спрашивали, отвѣчали и объясняли это необычайное происшествіе. Сыка и его товарищи услыхали, какъ кругомъ нихъ въ толпѣ разсказывали:

— Это адвокатъ тѣхъ Домажлицкихъ крестьянъ, тѣхъ ходовъ, которыхъ вчера заперли въ тюрьму.

— Слыхали? Нашихъ бросили въ тюрьму! Намъ нельзя въ городъ.

Около нихъ говорили:

— Да, развѣ вы не знаете? Заперли ихъ оттого, что тамъ, въ Домажлицахъ, бунтуютъ. Управителя и нѣсколькихъ служащихъ пана убили.

Сыку это какъ громомъ поразило.

— Это Матвѣй Пршибекъ!

— Такъ и слѣдуетъ, — быстро проговорилъ Брыхта, Матвѣй правъ. Идемъ!

Раньше, чѣмъ разошелся народъ, оттуда скрылись три хода, которые видѣли, какъ схватили ихъ адвоката, и которые услыхали, что друзья ихъ заключены въ тюрьму, а всѣ ходы возстали.

XVI.

Недѣлю передъ тѣмъ, какъ задержали адвоката Тункла, къ Кожиновымъ во дворъ вбѣжалъ какой то подростокъ, весь запыхавшись, въ поту, совсѣмъ выбившійся изъ силъ.

Кожиновы узнали его. Онъ былъ изъ Дражинова, изъ усадьбы дяди Грубаго. Увидавъ хозяйку, онъ напалъ отрывисто, насколько могъ послѣ такой быстрой ходьбы, разсказывать, что сегодня послѣ полудня пріѣхали къ нимъ изъ Кута паны. Всѣ сосѣди сбѣжались во дворъ Кожины узнать, въ чемъ дѣло. Подростокъ разсказалъ дальше, что это былъ Кутскій управляющій съ бургомистрами, лѣсниками и полевыми сторожами, вооруженные даже ружьями; что они выломали двери, такъ какъ послѣднія были заперты, и вездѣ обыскали, все верхъ дномъ перевернули.

— А что имъ было нужно? — спросила старая Кожинова.

— Какихъ то писемъ изъ Вѣны, — я не знаю.

— А нашли они что нибудь?

— Что то взяли.

— А куда ушли?

— Я не знаю, — но хозяйка послала меня къ вамъ сказать, что они будутъ сейчасъ у васъ.

— Они уже тутъ, — раздался изъ толпы у воротъ голосъ какого то парня.

— Я видѣлъ ихъ, — двое было верхомъ.

— А гдѣ они теперь?

— У Сыки.

— Злодѣи! — воскликнула старая крестьянка.

Въ эту минуту какой то мужской голосъ воскликнулъ:

— Дражиновскіе! Вонъ! вонъ! — и быстро указалъ рукой на толпу мужчинъ, которые приближались скорыми шагами. Они остановились; женщины и мужчины, бывшіе во дворѣ Кожины, пошли имъ навстрѣчу и, такимъ образомъ, на улицѣ образовалась большая толпа.

— Гдѣ эти злодѣи? — вскричали Дражиновскіе. По раскраснѣвшимся ихъ лицамъ, по сверкающимъ глазамъ можно было ясно видѣть ихъ сильное возбужденіе.

— У Сыки! — воскликнулъ кто то, и вдругъ пронесся крикъ: — Матвѣй! Матвѣй! Пришбекъ! — И въ самомъ дѣлѣ, между строеніями вдругъ показался громадный ходъ, который шелъ большими, но размѣренными шагами, по направленію къ толпѣ, собравшейся у дома Кожины.

— Вы слышали? — кричали ему его односельчане и Дражиновскіе.

— Да, у васъ отняли письма, они теперь грабятъ у Сыки. Что же вы хотите?

— Это грабители, — мы не оставимъ бумаги у нихъ! — кричали мужчины.

На серьезномъ, мрачномъ лицѣ Пршибека блеснулъ лучъ успокоенія.

— Да, ну и я такъ думалъ. Пойдемъ туда. Женщины и дѣти прочь! — воскликнулъ онъ повелительно. — Парни, живо несите палицы и обухи!

Тѣ изъ хозяевъ и парней, которые только выбѣжали изъ своихъ домовъ, поспѣшили за оружіемъ. Всѣ Дражиновскіе были вооружены палицами.

Управитель Кошъ, который искалъ у Сыки письма Штраусса, Юста и первой депутаціи въ Вѣнѣ, но съ меньшимъ успѣхомъ, чѣмъ въ Дражиновѣ, былъ не мало удивленъ, что шумъ вдругъ стихъ. Сначала, когда они пріѣхали, людей сбѣжалось видимо, невидимо, что твоихъ мухъ, а теперь, когда онъ вышелъ съ однимъ письмомъ, всей своей добычей и собирался въ обратный путь, почти никого не было, кромѣ перепуганныхъ крестьянокъ и работницъ. Они съ Кутскимъ бургмистромъ сѣли на коней. Впереди шло четверо лѣсниковъ съ длинными ружьями, остальные вмѣстѣ съ полевыми сторожами — по сторонамъ и позади. Письма изъ Дражинова онъ хорошенько спряталъ въ карманъ темносиняго кафтана.

Кругомъ тишина, — между тѣмъ какъ ниже, съ конца села, въ сторонѣ города, къ которому они направлялись, доносился неясный гулъ.

— Не дожидаются ли они насъ? — сказалъ бургмистръ Кошу. Тотъ высокомѣрно улыбнулся и проговорилъ:

— Я не думаю, чтобы они были такъ безумны. Вѣдь, имъ хорошо извѣстно, что такое ружье.

Но въ эту самую минуту раздался страшный крикъ. Передъ ними, на дорогѣ стояла толпа ходовъ, уѣздскихъ и дражиновскихъ, съ палицами и обухами. Во главѣ ихъ Матвѣй Пршибекъ со своей тяжелой палицей въ правой рукѣ.

Вправо и влѣво, между домами виднѣлось тоже не мало палицъ; ихъ оправа блестѣла на солнцѣ.

Панская челядь стояла противъ раздраженной толпы крестьянъ, которая была въ нѣсколько разъ многочисленнѣе ихъ.

Дикій крикъ, встрѣтившій Коша и его дружину, не испугалъ стараго вояку.

— Чего вы хотите? — вскричалъ онъ. — Пустите насъ!

— Грабители! Письма! Злодѣи! — можно было разслышать среди нестройнаго гула, который былъ отвѣтомъ на его повелительный крикъ.

Управитель увидалъ, что добромъ отсюда не уйдетъ. Его пропустятъ, если онъ отдастъ письма; сдѣлать этого онъ не хотѣлъ, да и не могъ. Онъ помнилъ строгое, настоятельное приказаніе своего пана доставить эти письма въ Вѣну, какъ можно скорѣе, чего бы ни стоило.

— Лѣсники, стрѣляйте! — приказалъ онъ громкимъ голосомъ и самъ въ ту же минуту обнажилъ саблю. Но не успѣла дружина прицѣлиться, какъ Матвѣй Пршибекъ, а за нимъ и ходы подбѣжали и бросились на лѣсниковъ. Одинъ глухой ударъ, — но и этого было достаточно. Кошъ увидалъ, какъ этотъ страшный рой облѣпилъ сзади его дружину. Онъ хотѣлъ защищаться и пробиться, — но Пршибекъ и нѣсколько другихъ кинулись на стоявшаго рядомъ съ нимъ бургмистра. Послѣдній былъ въ ту же минуту сброшенъ съ коня, и Кошъ, не видя другого спасенія, пришпоривъ коня, пустился во весь опоръ назадъ въ село, черезъ тѣла своихъ сбитыхъ съ ногъ лѣсниковъ и ходовъ.

Онъ слышалъ за собою дикій ревъ, слышалъ погоню; камни, точно градъ, свистѣли кругомъ ушей. Но онъ, не обращая вниманія, летѣлъ назадъ въ село, по направленію къ Трхановскому замку.

На мѣстѣ побоища стало спокойнѣе. Пршибекъ раздавалъ отрывистыя, короткія приказанія. Ружья, отнятыя у лѣсниковъ, велѣлъ забрать; у панскаго бургмистра потребовалъ отнятыя письма. Когда же послѣдній началъ увѣрять, что у него нѣтъ никакихъ, велѣлъ его обыскать. Но у него не нашлось ни клочка бумаги.

— Ну что, ничего нѣтъ? — спросилъ вполголоса одинъ изъ Дражиновскихъ Матвѣя Пршибека.

— Ничего, — отвѣчалъ спокойно Матвѣй. — Этихъ, — и онъ указалъ на лѣсниковъ, — этихъ всѣхъ отпустимъ домой, но ружья оставимъ, и бургмистра также, покуда намъ не вернутъ украденное.

Затѣмъ возвратились и парни, пустившіеся въ догоню за Кошемъ, и передали ему, куда тотъ ускакалъ.

Лѣсники и сторожа были отпущены, бургмистръ, со связанными руками, отведенъ во дворъ Пршибека.

А черезъ часъ послѣ того управитель Кошъ отправилъ изъ Трхановскаго замка тайкомъ довѣреннаго слугу, которому поручилъ украденныя письма, и велѣлъ передать обо всемъ происшедшемъ въ Уѣздѣ. Посланецъ отправился окольными путями. Самъ Кошъ не рѣшился въ тотъ же день выѣхать изъ замка, потому что вполнѣ вѣрно предугадалъ, что ходы его поджидаютъ.

*  *  *

На третій день послѣ описанныхъ событій явился отъ Коша изъ Кута посланецъ съ требованіемъ отпустить бургмистра.

— А принесъ ты украденныя у насъ письма? — спросилъ Пршибекъ.

— Панъ управитель уже отослалъ ихъ въ Прагу, — отвѣчалъ посланецъ.

— Чего же ты тогда хочешь? — накинулся на него великанъ. Посланецъ отъ имени панскаго управителя пригрозилъ, что ежели они придутъ за бургмистромъ, то съ войскомъ.

Пршибекъ презрительно улыбнулся.

— Только поскорѣе, — сказалъ онъ, и это было все.

Этотъ отвѣтъ, который онъ далъ въ присутствіи пожилыхъ уѣздскихъ крестьянъ, пришелся всѣмъ по душѣ, потому что не только въ Уѣздѣ и Дражиновѣ, но и по всему Ходскому краю всѣ были раздражены новымъ насиліемъ ненавистнаго Ламмингера.

Несмотря на то, что Пршибекъ не боялся, онъ былъ насторожѣ.

По его указанно были разосланы гонцы во всѣ ходскія села, съ извѣщеніемъ объ угрозѣ Коша и съ напоминаніемъ соблюдать осторожность и быть наготовѣ, чтобы, случись что, можно было помочь другъ другу.

Въ самомъ Уѣздѣ и въ Дражиновѣ устроили ночной дозоръ; а днемъ нѣсколько парней стояли настражѣ на холмахъ и въ поляхъ, главнымъ образомъ, въ той сторонѣ, откуда можно было скорѣе всего ожидать нападенія.

Стояли ясные, жаркіе дни; солнце припекало, и въ его лучахъ пышные хлѣба все больше наливались съ каждымъ днемъ. Однако, въ Уѣздѣ не было обычнаго оживленія. Послѣднее веселье пропало, каждый задумывался, у многихъ были мрачныя мысли на умѣ, словно всѣ чуяли, что буря недалеко.

Миновало четырнадцать дней, даже третья недѣля, уже четвертая настаетъ, а о послахъ ни слуху, ни духу! Неужели дѣло такъ долго тянется? А теперь еще этотъ Кошъ! Прошло пять дней послѣ этой схватки, а все тихо, можетъ быть, ничего и не будетъ, можетъ быть, онъ только пригрозилъ.

Роскошная темная ночь спустилась на Шумавскій край. Мѣсяцъ обливалъ своимъ блѣднымъ свѣтомъ лѣсистые склоны горъ и тихо плылъ къ западу. Повсюду тишина, только откуда-то изъ деревни раздавался лай собакъ, да изрѣдка перекликаніе на ближайшихъ холмахъ, гдѣ бѣлѣли свитки ходскихъ часовыхъ. Поднялся утренній вѣтерокъ, небосклонъ поблѣднѣлъ на востокѣ, надъ чернымъ лѣсомъ. Въ эту минуту Искра Ршехурекъ вскочилъ съ постели и въ одинъ прыжокъ очутился около окна, гдѣ кто-то стучался крича:

— Вставайте!

— Кто это, чего тебѣ нужно? — быстро спросилъ Искра, непрошеннаго посѣтителя.

— Вставайте, да поживѣе. Къ намъ идетъ войско!

Голосъ вдругъ смолкъ и было слышно, какъ шаги быстро удалялись.

Эта страшная вѣсть, съ которой прискакалъ изъ города посланецъ, подняла въ одинъ мигъ на ноги весь Уѣздъ, несмотря на раннюю пору.

Она тѣмъ болѣе поразила всѣхъ, что уѣздскіе крестьяне начали вѣрить, что кутскій управитель лишь грозилъ. Теперь было ясно, что Кошъ только подготовлялъ ударъ, чтобы сдѣлать его тѣмъ чувствительнѣе. Какъ могли они только думать, что Кошъ напрасно грозилъ! Развѣ Ламмингеръ могъ не мстить за то, что они не хотѣли у него оставить украденныя письма;

И вотъ онъ даже послалъ противъ нихъ войско, которое ихъ будетъ грабить, разорять въ конецъ, и тѣмъ укротитъ ихъ строптивость.

Первою мыслью всякаго было, конечно, припрятать то, что можно было сохранить. Женщины, которыя были болѣе другихъ перепуганы, совсѣмъ растерялись. Онѣ безсознательно хватали перины, одежду, утварь и съѣстные припасы. Повсюду слышались ихъ причитанія и вопли: въ горницахъ, въ каморкахъ, на дворѣ и въ хлѣвахъ, гдѣ отвязывали скотину. Настала грозная минута смятенія и страха.

Все село было на ногахъ: въ домахъ, между строеніями, на дворахъ, вездѣ суетились люди, вездѣ шумъ, вездѣ крикъ. Дѣти, пробужденныя отъ глубокаго сна, громко плакали; тамъ женщина причитала, здѣсь полуслѣпая старуха на порогѣ съ отчаяніемъ ломала руки. Среди этихъ женскихъ причитаній раздавались крики и возгласы распоряжавшихся мужчинъ, ржаніе коней, мычаніе скота, лязгъ цѣпей, скрипъ возовъ, которые выкатывали парни и полуодѣтыя дѣвушки на дворъ или передъ домами.

А тамъ уже бѣгутъ! Это тѣ, которые были побѣднѣе или же болѣе другихъ перепуганы неожиданно обрушившейся надъ ними бѣдою. Они бѣгутъ съ узлами въ рукахъ и на спинѣ. Здѣсь мальчикъ ведетъ блеющую козу, тамъ подростокъ тянетъ съ большими усиліями корову; скотина упирается и дергаетъ веревку.

— Въ Гамры! Въ лѣсъ Гамры! — Этотъ крикъ, точно по условленному знаку, облетѣлъ все село, отъ дома къ дому, отъ усадьбы къ усадьбѣ, и каждый спѣшилъ, торопился быть поскорѣе тамъ, гдѣ чернѣли. темными извилинами Гамры, охраняя дорогу въ недалекую Баварію.

Спокойнѣе и разсудительнѣе всѣхъ оказался Матвѣй Пршибекъ. Одъ вскочилъ при первомъ крикѣ съ постели и вышелъ на дворъ разбудить дочь и работниковъ. Манка выбѣжала полуодѣтая изъ каморы. Онъ въ нѣсколькихъ словахъ объяснилъ ей, что это за шумъ, приказалъ приготовляться къ бѣгству, не забывать дѣла и взять съ собою съѣстныхъ припасовъ. Прежде чѣмъ распорядиться остальнымъ, онъ велѣлъ пастушку летѣть, какъ стрѣла, въ Дражиновъ, и объявить тамъ, что войско идетъ, и чтобы женщины и дѣти спасались, а крестьяне съ парнями приходилй вооруженные въ Уѣздъ или же, если опоздаютъ, въ Гамры.

Затѣмъ Пршибекъ велѣлъ одному изъ работниковъ запрягать возы, наложить туда мѣшки съ зерномъ и посадить стараго хозяина, а другимъ позаботиться о скотинѣ. Онъ скоро этимъ распорядился, и такъ спокойно и опредѣленно говорилъ, что работники даже не растерялись и, ободренные спокойствіемъ хозяина, сдѣлали, не теряясь, всѣ приготовленія къ бѣгству.

Они не успѣли еще какъ слѣдуетъ приняться за дѣло, какъ Пршибекъ былъ уже далеко въ селѣ, на площади, съ двумя сосѣдями, и внимательно смотрѣлъ по направленію къ городу. Начинало свѣтать. Утренній вѣтеръ волновалъ наливающіеся хлѣба, которые блестѣли отъ росы, и слегка развѣвалъ бѣлыя свитки внимательно наблюдавшихъ ходовъ.

Вездѣ тишина, нигдѣ ни голоса, ни движенія. О войскѣ ни слуху, ни духу.

— Они еще въ городѣ, вѣрно, ждутъ подкрѣпленія. А потому, и мы должны приготовиться, — сказалъ Пршибекъ.

Вернувшись въ село, онъ сталъ большими шагами обходить одинъ домъ за другимъ, клича людей и уговаривая ихъ успокоиться, что войска еще не видать и голову терять нечего.

— А вы, парни, оставайтесь! За мной. Задержимъ солдатъ, чтобы наши могли спастись. Живо, парни, живо! Берите палицы, обухи, а еще лучше — ружья. Живо!

Такъ кричалъ зычнымъ голосомъ Матвѣй Пршибекъ. Его лицо, еще недавно такое серьезное и сумрачное, вдругъ ожило и дышало отвагой и воинственностью. Глаза горѣли. Ходилъ, онъ необыкновенно быстро и живо, его громовый, голосъ былъ отчетливо слышенъ даже среди крика и грохота, и этотъ голосъ, заходя въ каждый домъ, звалъ: «Живо, парни! За мной! Берите обухи, ружья! Живо, ходоваки»!.

Только у одного дома онъ не остановился; это было около усадьбы Кожина, гдѣ, какъ онъ хорошо зналъ, не было мужчинъ. Отсутствіе ихъ очень ощущалось теперь, во время такой страшной суматохи, тѣмъ болѣе, что хозяйка совсѣмъ растерялась. Она думала не о себѣ и не объ имуществѣ, а о дѣтяхъ. Ганна бросилась вонъ, обнявъ Ганалку и таща за руку Павлика, и мать Яна могла остановить ее только на дворѣ. Старая крестьянка даже изъ себя вышла, увидя такое малодушіе; она съ трудомъ уговорила ее сдѣлать всѣ приготовленія къ бѣгству. Молодая хозяйка, блѣдная, какъ полотно, дрожа отъ страха, послушалась, наконецъ, но дѣтей ни на минуту отъ себя не отпускала.

И теперь у Кожины все исполнялось по приказанію старухи. Она одна сохранила самообладаніе и не потерялась передъ бурей. Она вспомнила обо всемъ, что нужно съ собой взять. Но куда дѣвать все это? Кому все это поручить? Въ рукахъ невозможно нести. Ганка набрала для дѣтей въ узелъ съѣстного и подушки; это и дѣтей она сама возьметъ. По куда дѣваться со всѣмъ остальнымъ?

Работница уже выносила самое цѣнное, уже Ганна стояла съ дѣтьми у воротъ, какъ вдругъ появился Искра Ршехурекъ, неся два огромные узла, самое цѣнное изъ своего имущества, и ведя двухъ козъ. За нимъ Дорла вела за руку слѣпого старика, который уносилъ съ собою гусли и волынку.

— Мы вамъ поможемъ! — воскликнулъ онъ. — Вы, вѣдь, однѣ! Подождите! Не торопитесь! Время еще есть.

Передавъ свою ношу Дорлѣ, онъ помогъ работнику запрягать возъ.

На возъ положили все самое необходимое: перины, посуду, немного разной утвари, потомъ посадили на него слѣпого отца Искры, Дорлу съ груднымъ ребенкомъ, Ганалку и Павлика. Возъ выѣхалъ, не торопясь, со двора. Около него, рядомъ съ коровами, шла Ганка, ведя козъ Искры. За возомъ — самъ Искра и работникъ со скотомъ, который мычалъ и рвался, отвѣчая на жалобное блеяніе нѣсколькихъ выпущенныхъ овецъ, которыхъ нельзя было съ собою взять и которыя словно чуяли, что достанутся жаднымъ солдатамъ. Подлѣ воза шелъ старый Волкъ; онъ громко лаялъ, постоянно оглядывался на дѣтей и старался ихъ достать своими прыжками.

Старая Кожинова среди этихъ заботъ и хлопотъ не имѣла времени отдаться горю. Но, когда они выходили изъ родной усадьбы, точно травленые звѣри, когда она стояла въ воротахъ, сердце у нея болѣзненно сжалось. Она еще разъ оглянулась на дворъ и на домъ и невольно подняла руку, словно разставаясь или благословляя его, чтобы предохранить отъ всякихъ бѣдъ.

Бѣглецовъ встрѣтилъ шумъ и гулъ. Вездѣ снующіе люди, скотъ и возы со скарбомъ. Дорога оказывалась слишкомъ узкой и тѣсной. А въ одномъ мѣстѣ возъ Кожины не могъ и подвигаться дальше. Люди кричали, спѣшили впередъ, псы лаяли, скотъ пугался, а кони становились на дыбы.

Среди этой давки возъ Кожины съ Искрою двигался только шагомъ, и лишь на площади стало свободнѣе. Ходское село точно переродилось. Казалось, вернулись старыя времена. Вотъ тутъ толпа мужчинъ, молодыхъ и пожилыхъ, и парней! Всѣ они вооружены обухами, палицами, а у многихъ длинныя и короткія ружья. Двое изъ нихъ стояли немного поодаль и стерегли панскаго бургмистра, со связанными руками, котораго они привели по приказанію Пршибека, чтобы увести съ собою въ лѣсъ, какъ заложника. Панскій слуга отъ страха былъ блѣденъ, какъ полотно, и каждую минуту ожидалъ, пто на него кинутся разъяренные ходы.

— Все это изъ-за тебя! — кричали ему.

— А ежели намъ подожгутъ село, то ты, Ломикаровъ слуга, будешь висѣть, какъ шишка!

Перепуганный бургмистръ весь затрясся, когда кучка вооруженныхъ ходовъ испустила вдругъ громкій крикъ. Они привѣтствовали такъ своего вождя, Матвѣя Пршибека, который вернулся на минуту къ себѣ на усадьбу и теперь возвращался оттуда назадъ. Они, собственно говоря, не столько привѣтствовали его, сколько то, что онъ несъ, и то было древко стариннаго ходскаго знамени, которое спасъ Матвѣй при бывшёмъ дознаніи, когда Ламмингеръ сжегъ грамоты. Оно долго покоилось на чердакѣ Пршибека и сохранялось бережнѣе, чѣмъ прежде: теперь, въ этотъ рѣшительный моментъ, онъ его принесъ, крѣпко связавъ надломленное мѣсто. Но теперь онъ несъ не одно древко, а цѣлое знамя. Бѣлоснѣжное полотенце было привязано къ древку и украшено черными лентами. И странно было глядѣть на громадную фигуру послѣдняго знаменосца, который приближался съ развернутымъ знаменемъ, слегка развѣвавшемся при утреннемъ вѣтеркѣ. Кожины только что проѣхали мимо него; они видѣли, какъ Прщибекъ, передавъ знамя одному изъ юнаковъ, раздавалъ приказанія. Бургмистра увели туда же, куда направлялись и всѣ бѣглецы. Одинъ изъ парней опять поспѣшилъ въ Дражиновъ. Нѣсколько изъ нихъ было послано караулить выходы изъ села, въ сторонѣ Города и Павловичей, а съ прочими Матвѣй Пршибекъ остался въ селѣ; онъ успокаивалъ убѣгавшихъ, водворялъ между ними порядокъ, старался, чтобы всѣ поспѣли во время, а покуда припрятали бы наиболѣе цѣнное. Онъ, приказывалъ, распоряжался, гдѣ было нужно, гремѣлъ и грозилъ. Старая дубовая палица Пршибека блестѣла у него въ рукѣ, когда онъ размахивалъ ею, указывалъ и раздавалъ приказанія. Всѣ слушались его слова, точно онъ былъ ихъ избраннымъ вождемъ.

За селомъ бѣглецы подвигались свободнѣе. Толпа растянулась и словно разбилась на безчисленные рукава. Каждый искалъ кратчайшей дороги.

Люди уже не обращали вниманія, куда шли. Второпяхъ, они заходили вмѣстѣ со скотомъ въ густые золотистые хлѣба, которые быстро склонялись, словно подрѣзанные косой, потоптанные, уничтоженные.

На востокѣ вспыхнула утренняя заря, потомъ надъ лѣсомъ поднялась лучезарная полоса; она все росла на голубомъ небѣ, на которомъ уже поблѣднѣли темныя облачка заката, и постепенно загоралась, словно живое, блестящее золото. Когда солнце вышло изъ за этой свѣтлой полосы, уѣздскіе обитатели были уже въ Гамрахъ, гдѣ густой лѣсъ принялъ ихъ подъ свою охрану.

Здѣсь потокъ остановился, но не сталъ тише, особенно, когда, спустя немного времени, прибыла подмога. — громадная толпа дражиновцевъ. Всѣ мужчины были вооружены. Лѣсъ будто ожилъ. У опушки стоялъ рядъ возовъ; съ нихъ снимали стариковъ, больныхъ, дѣтей и всю утварь. Верхушки холмовъ были залиты потоками свѣта, и вдругъ на противоположной горѣ Градку сверкнуло оружіе.

Это заблестѣли въ лучахъ ранняго солнца ружья и палицы отряда Пршибека.

Всѣ жители Уѣзда были уже въ долинѣ, подъ охраною густого лѣса, только они одни еще оставались въ опустѣломъ, словно вымершемъ селѣ. Но вонъ и они выступаютъ! они спѣшатъ по направленію къ Гамрамъ. Приближалось войско. Потому-то и выходилъ Пршибекъ со своимъ отрядомъ, боясь быть окруженнымъ. Войска не было до сихъ поръ видно. Но вотъ на твердой убитой дорогѣ, зазвучали подковы, сверкнуло оружіе. Королевская конница, кирасиры! Они неслись вскачь; увидѣвъ, что толпа ходовъ, перейдя въ это время дорогу, уже доходила до Гамровъ, они разомъ остановились.

Но дорогу не бросили.

Раздѣлившись, они спустились длинной вереницей до подошвы высотъ. На уѣздскихъ высотахъ снова сверкнуло оружіе. Тамъ стояли часовые, пѣхотинцы.

Остальное войско расположилось въ селѣ, которое было только отчасти видно изъ Гамровъ.

Нѣсколько деревянныхъ строеній стояло на небольшой полянѣ надъ потокомъ, у самаго лѣса. Это были одинокіе, покинутые Гамры. Оттуда видъ былъ шире, и вооруженные ходы изъ Уѣзда и Дражинова окружили это мѣсто. Ходы ничуть не были испуганы, и войско не внушало имъ страха. У нихъ вся кровь вскипѣла при поступкѣ Ламмингера.

Онъ желаетъ запугать ихъ войскомъ, желаетъ, чтобы они сами стали молить о пощадѣ. О, панъ Ломикаръ, этого ходы не сдѣлаютъ, прикажи ты даже стрѣлять по нимъ. Онъ потомъ самъ же будетъ отвѣчать! И за войско, и за пролитую кровь! При дворѣ еще не знаютъ о томъ, что тутъ дѣлается. Да и зачѣмъ королю посылать войско? Что они такое совершили? Въ чемъ провинились? Въ томъ, что не хотѣли позволить этому проклятому Кошу себя ограбить? О, если бы только въ Вѣнѣ знали, какъ обращаются съ ними тутъ, какія тяжелыя работы, какія кровавыя повинности вымогалъ отъ нихъ Ломикаръ, безъ всякаго на то права, несмотря на ихъ вольность. Нѣтъ, нѣтъ, они не сдадутся, хотя бы ихъ всѣхъ перестрѣляли. Такъ говорили всѣ ходы, собравшись въ Гамры, на дворѣ одного дома, у колодца, подъ развѣсистой грушей, гдѣ лежала на землѣ и ходская хоругвь. Всѣ были взбѣшены поступкомъ Ламмигера, всѣ твердо рѣшились сопротивляться. Но больше всѣхъ Матвѣй Пршибекъ. Онъ много не говорилъ, только головой кивалъ, и прервалъ молчаніе, лишь когда стали совѣщаться о томъ, что и какъ дѣлать. Предложенія его были всѣми приняты. Прежде всего, онъ совѣтывалъ разставить длинною цѣпью отъ Гамровъ, вдоль лѣса, по два, по три часовыхъ съ ружьями, чтобы наблюдать за малѣйшимъ движеніемъ войска. Затѣмъ разослать гонцовъ по всѣмъ сосѣднимъ селамъ съ просьбою выслать поскорѣе всѣхъ вооруженныхъ мужчинъ.

Раньше, чѣмъ солнце пригрѣло, прибѣжало двадцать парней изъ Стражи, за лѣсомъ; передъ полуднемъ явились тлумачовцы и люди изъ Медакова, вскорѣ послѣ нихъ пришли окольными путями черезъ лѣсъ постршесковскіе и кленечцы, Матвѣй Пршибекъ вздохнулъ свободнѣе. Его единственнымъ опасеніемъ было, что войско двинется немедленно. Выдержать это нападеніе съ тою незначительною силою, какою они располагали съ утра, было невозможно. Теперь же, когда толпа уѣздскихъ и дражиновскихъ все росла, когда послѣ полудня они насчитали двѣ сотни вооруженныхъ мужчинъ, его лицо прояснилось. Послѣ полудня у нихъ перевалило за три сотни, и еще прибыло. Передъ закатомъ солнца явились еще кичовцы и сейчасъ же вслѣдъ за этимъ, прискакало нѣсколько вооруженныхъ всадниковъ. Впереди молодой Шерловскій, женихъ Манки который, соскочивъ съ коня, объявилъ, что крестьяне и парни изъ Починовицъ придутъ еще сегодня, всѣ хорошо вооруженные. Не успѣлъ онъ договорить, какъ въ сторонѣ, передъ Гамрами, раздался трубный звукъ, и немедленно за этимъ прибѣжалъ изъ цѣпи одинъ молодой ходъ и доложилъ, что королевскій офицеръ желаетъ переговорить со старшинами.

Рѣшено было не пускать его къ себѣ, а пойти къ нему навстрѣчу. Старшины, хорошо вооруженные, вышли передъ Гамры, на поляну, въ сопровожденіи двадцати парней; тутъ дожидался ихъ офицеръ съ трубачомъ, около ходскаго караульнаго.

Онъ передалъ имъ отъ имени королевскаго гетмана приказаніе прежде всего выдать бургомистра, потомъ всѣмъ разойтись по домамъ и покориться своимъ законнымъ панамъ.

Крикъ ходовъ не далъ ему договорить. Онъ съ трудомъ добился слова; объяснилъ имъ, что противъ нихъ выслано войско, что они только даромъ будутъ проливать кровь, что, наконецъ, все имущество ихъ не въ безопасности.

— Съ этимъ не ходите къ намъ, панъ офицеръ! — воскликнулъ Пршибекъ, весь вспыхнувъ. — Мы хорошо знаемъ, кто васъ послалъ. Мы принадлежимъ королю, а не Ломикару, а потому и не боимся. Вы же помогаете этому грабителю, а насъ хотите убивать. Тогда мы будемъ защищаться!

Вся вооруженная толпа загудѣла, заволновалась и этимъ дала ему понять, что всѣ согласны съ нимъ. Такъ офицеръ и ушелъ ни съ чѣмъ.

Непріятель, занявъ Уѣздъ, не двигался оттуда. Только караулъ остался на холмѣ и на горѣ Градкѣ, да внизу взадъ и впередъ по дорогѣ разъѣзжалъ отрядъ кирасиръ. Лѣтнія сумерки спустились на весь край и сгущались все больше и больше. На темно-голубомъ небѣ загорѣлись звѣзды. Было сыро, и повсюду царствовала глубокая тишина. Въ этой лѣтней ночи былъ ясно слышенъ малѣйшій звукъ: топотъ кирасирскихъ лошадей по твердой дорогѣ, глухое мычаніе скота въ лѣсу. Порою раздавалось перекликаніе ходскихъ часовыхъ; имъ вторилъ военный караулъ.

На опушкѣ лѣса лежали на мху въ кустахъ ходы въ бѣлыхъ свиткахъ, положивъ рядомъ съ собою свои пальцы и прислонивъ о стволъ ружья. Они составляли длинную цѣпь, поставленную для охраны лѣса и его бѣглецовъ. Они молча глядѣли на уѣздскіе холмы или вели вполголоса глухую бесѣду. Въ глубинѣ лѣса раздавались разнообразные громкіе голоса. Тамъ, между стволами и кустами виднѣлось красное пламя, кругомъ котораго столпились бѣглецы, словно у домашняго очага, родственники, знакомые, чужіе, — какъ пришлось: общая бѣда сблизила всѣхъ. Живѣе всего было тамъ, гдѣ горѣли многочисленные костры и куда сошлись хозяйки. Онѣ готовили здѣсь неприхотливый ужинъ, баюкали или укачивали дѣтей; тѣ, которыя были постарше, безпечно играли, не подозрѣвая, что настала рѣшительная минута. Мужчинъ было мало; большая часть изъ нихъ осталась въ Гамрахъ или ушла въ цѣпь.

Въ сторонѣ, подъ развѣсистымъ букомъ, у небольшого костра сидѣлъ старый сѣдовласый Пршибекъ, отецъ Матвѣя. Онъ низко склонилъ голову на грудь. Казалось, онъ дремалъ. Но вдругъ онъ поднялъ голову, когда рядомъ съ нимъ хрустнули вѣтки. Тамъ стоялъ его сынъ Матвѣй, ведя съ собою гостя, молодого Шерловскаго. Старецъ его сейчасъ же узналъ и подалъ молодцу морщинистую руку.

— Гдѣ пришлось свидѣться, парень! — проговорилъ онъ. — Дай-то, Господи, чтобы все это счастливо кончилось.

Кругомъ собралось нѣсколько мужчинъ, которые поспѣшили сюда, завидя Пршибека. Они усѣлись со старикомъ кругомъ огня. Бесѣдовали о непріятелѣ, особенно о томъ, что сегодняшній день прошелъ спокойно, безъ нападенія.

— Они хорошо увидали, что ихъ меньше, нежели насъ, — объяснилъ Пршибекъ.

— А сколько ихъ будетъ?

— До двухъ сотъ, не больше, какъ сказали парни. А нашихъ съ Починовскими будетъ еще разъ столько.

Всѣ этому повѣрили. Вѣдь они твердо вѣрили, что войско выслано противъ нихъ безъ вѣдома двора, одними стараніями Ламмингера и только изъ мести; и если бы имъ кто-нибудь сказалъ, что областной гетманъ получилъ приказаніе изъ Праги не допускать, покуда можно, кровопролитія, то они бы, конечно, этому не повѣрили.

Когда Матвѣй Пршибекъ черезъ минуту всталъ, чтобы опять итти на опушку лѣса, въ цѣпь, къ Гамрамъ, молодого Шерловскаго уже не было. Онъ отправился искать Манку. Весь скотъ согнали въ глубину лѣса среди чуднаго луга. Его стерегли дѣвочки и подростки. Манка хотѣла только что возвращаться, какъ встрѣтилась съ молодымъ Шерловскимъ. Она узнала его еще издалека, несмотря на лѣсную темноту. Манка радостно окликнула парня, быстро поставивъ посуду на землю. Послѣдній очутился около нея въ одинъ прыжокъ, точно олень.

— Ты уже здѣсь?

— Я все тебя искалъ.

— И я также. Да хранитъ насъ Господь Богъ. Чѣмъ все это кончится?

— Что бы ни было — будемъ защищаться.

— Конечно! — твердо отвѣтила дѣвушка. — Но какое повсюду опустошеніе! Словно какъ и не передъ жатвой.

— А нашъ сговоръ?

— Да, — дѣвушка вздохнула, потомъ сейчасъ же прибавила: — Но его еще и не было. Только бы изъ всего этого что вышло, только бы мы отъ этого Ломикара избавились. Я и подождать рада, хоть до юрьевой росы, хоть цѣлый годъ, только бы тотъ… Такъ бы и пошла съ вами стрѣлять!

Они уже приближались къ огнямъ, какъ вдругъ оба остановились. Тамъ, немного поодаль, пронесся крикъ, послышались громкіе голоса, эхо которыхъ разнеслось далеко по лѣсу.

— Это наши! починовцы и лхотцы! — воскликнулъ Шерловскій.

Онъ не ошибался. Когда они пришли въ таборъ, то увидали толпу мужчинъ, въ плащахъ и свиткахъ, большею частью вооруженныхъ ружьями. Ихъ было, по крайней мѣрѣ, пятьдесятъ, все высокихъ да стройныхъ. Они только что прибыли имъ на помощь окольными путями, лѣсомъ, и усѣлись кругомъ огней, привѣтствуемые остальными ходами, которые всѣ собрались сюда.

— Пойду еще къ огню! — сказалъ молодой Шерловскій, расходясь съ Манкой, и направился къ своимъ землякамъ.

Въ это время молодая Кожинова, сидя подъ старыми елями, укачивала маленькую Ганалку, которую разбудили крики починовцевъ.

Павликъ даже не двинулся на своемъ убогомъ ложѣ. Сладко спало и семейство волынщика, немного поодаль отъ огня. Одинъ только Искра былъ гдѣ-то между мужчинами.

Ганка, убаюкивая дѣвчурку, подпѣвала ей тихимъ голосомъ. Но при этомъ слезы подступали ей къ горлу: Она вспоминала прежнее, какъ часто съ мужемъ укладывала дѣтей, какъ они сиживали вмѣстѣ надъ ними. А теперь они словно цыгане среди лѣсной пустыни. Ну да все это бы ничего! Только бы онъ былъ здѣсь! Съ какою бы она радостью все тогда перенесла! Гдѣ-то онъ теперь, что дѣлаетъ? Когда вернется?

XVII.

Первая ночь въ глухомъ лѣсу прошла въ напряженномъ ожиданіи. Но войско не двинулось, такъ же, какъ и на слѣдующій день.

Мужчины были не мало удивлены тѣмъ, что войско остается спокойно.

Пршибекъ совѣтовалъ быть крайне осторожнымъ: онъ опасался нападенія врасплохъ. Въ полдень изъ военнаго лагеря вторично явился офицеръ съ предложеніемъ сдаться, и всѣ старѣйшіе ходы отклонили это предложеніе.

Миновала и вторая ночь, насталъ уже третій день ихъ пребыванія въ лѣсу. Въ полдень, подъ старой грушей около знамени, собрались всѣ судьи и старѣйшіе люди. Надъ лѣсомъ подымалась гроза, темныя облака заволакивали небо. Но никто не слыхалъ, какъ громко шумѣла старая груша, никто не видалъ, какъ развѣвалось бѣлое знамя; они бесѣдовали о войскѣ. Матвѣй Пршибекъ, опираясь о стволъ, вздрогнулъ, когда одинъ изъ ходовъ заявилъ, что эти, тамъ, и онъ указалъ на Уѣздъ, не трогаются въ ожиданіи подкрѣпленія. Это было и мнѣніе Пршибека.

Не успѣлъ онъ и слова сказать въ отвѣтъ на это предположеніе, какъ неподалеку раздались крики. Ходы столпились около какого-то прохожаго и изъ груди всѣхъ вырвался крикъ: «Брыхта! Постршесковскій Брыхта!» Онъ вошелъ во дворъ, сопровождаемый своими земляками.

— Ого, воевать вышли! — кричалъ онъ, размахивая палицей — Ну, будемъ биться, — и онъ подалъ ближайшимъ руку.

— Гдѣ остальные? — кричали ему.

— Идутъ.

— Ботъ, они! Пайдаръ. И Сыка!

Прошло довольно много времени, пока шумъ и движеніе утихли.

Вопросы сыпались.

— Когда вы дошли?

— Слышали, что у насъ дѣлается?

— Гдѣ вы услыхали объ этомъ?

Ходоваки, особенно Сыка, разсказали, что они шли окольными путями, черезъ лѣса, и что объ этомъ возстаніи узнали въ Прагѣ.

— А гдѣ бургомистръ Кутскій? — прибавилъ онъ.

Многіе разсмѣялись и разсказали, что онъ тамъ, подальше, привязанъ къ дереву и что ему это на пользу послужитъ.

— Вы, стало быть, его не убили? — спросилъ съ. удивленіемъ Сыка.

— И другихъ не убили? — прибавилъ починовскій Пайдаръ. Опять всѣ изумились, какіе о нихъ пошли слухи.

Сыка вздохнулъ съ облегченіемъ, услыхавъ, что этотъ слухъ былъ ложенъ.

— А гдѣ остальные, Кожина, Грубый?.. — спрашивали ходы.

Гдѣ-то далеко загремѣло..Но, если бы и громъ изъ чистаго неба грянулъ, и тогда, можетъ быть, ходы не были бы такъ ошеломлены, какъ теперь, когда Сыка разсказалъ въ короткихъ словахъ о томъ, что случилось съ ними и со всѣми остальными на апелляціонномъ судѣ. Нѣкоторые словно окаменѣли, не могли ни слова проронить. Они поняли, что пропала послѣдняя надежда. Другіе вскрикнули, какъ ужаленные; они были въ глубинѣ души поражены, возмущены тѣмъ, какъ было поступлено съ ними и съ ихъ посланными; и ни одинъ голосъ не заявилъ, что необходимо выждать, всѣ твердо рѣшились отомстить за насиліе. Матвѣй Пршибекъ устремилъ мрачный взглядъ на Сыку, словно выжидая, что тотъ скажетъ.

— Люди честные, опомнитесь, чтобы не вышло чего еще горшаго! — воскликнулъ Сыка. — Грамоты уничтожены, намъ объявлено, что мы’не должны ни на что надѣяться; нашихъ бросили въ тюрьму, противъ насъ выслано войско, у насъ же плохое оружіе; мы одни и помощи намъ не откуда ждать. Не подумайте, что я трусъ, но я бы радъ сохранить то, что еще возможно, чтобы не пришлось намъ хуже. Польется кровь, мы отобьемъ ихъ, но какъ…

— Молчи, злодѣйскій прокураторъ! Іуда! — загремѣлъ Матвѣй Пршибекъ. Его богатырская фигура выросла вдругъ передъ взъерошеннымъ, приземистымъ Сыкой. Среди криковъ, которые встрѣтили эти страстныя слова Пршибека, былъ слышнѣе всего голосъ постршесковскаго Брыхты. Однако и Сыка не остался безъ поддержки, да еще довольно сильной. Всѣ пожилые и наиболѣе уважаемые люди изъ Кленча, Ходова, Постршескова, Стражи, Кичова, Тлумачова и Медакова окружили его.

— Ты хочешь, чтобы твою усадьбу спалили, чтобы нашихъ женъ и дѣтей убили? — кричалъ кленецкій Буршикъ.

— И спалятъ, и убьютъ! — вопилъ Пршибекъ, у котораго глаза метали молніи. — Но я не дамся, я буду защищаться. А ежели меня и убьютъ, то это лучше, чѣмъ быть въ неволѣ, какъ скотина. Чтобы васъ черти побрали, вы — бабы, а не ходоваки!

По Гамрамъ пронесся крикъ, произошла сумятица. Ходы раздѣлились: одни желали покориться, другіе стояли за борьбу. Воинственная сторона была слабѣе. Во главѣ ея стоялъ Пршибекъ, съ горячимъ Брыхтою и молодымъ Шерловскимъ. Страсти такъ разгорѣлись, шумъ былъ такъ великъ, что они не слыхали криковъ передовыхъ, которые указывали на уѣздскія высоты. Но вдругъ все разомъ утихло. Грянулъ одинъ громкій выстрѣлъ, за нимъ другой, третій. Клубы бѣлаго дыма заволокли всю долину. А дальше, кругомъ, все чернѣло отъ войска. Часть его уже выступила въ полномъ порядкѣ внизъ. По дорогѣ стояла конница.

И сколько собралось тамъ войска! Къ нимъ прибыло подкрѣпленіе. Ходы были глубоко поражены; они съ ужасомъ глядѣли на врага.

— Ну, что же, вы еще и теперь хотите войны? — воскликнулъ Сыка, указывая правой рукой на войско, которое, повидимому, готовилось выступать.

— Молчи, я уже сказалъ тебѣ, — кричалъ Пршибекъ. — Не бойтесь, кто настоящій ходовакъ, тотъ за мной!

— Пойдемте къ намъ, — закричалъ молодой Шерловскій, — тамъ будетъ легче защищаться, нежели тутъ съ этими…

— Пойдемъ въ Починовцы. Пойдемъ!

Пршибекъ подбѣжалъ къ знамени и было поднялъ его съ земли.

А въ эту минуту какой-то подростокъ прибѣжалъ изъ Таировъ въ лѣсъ къ бѣглецамъ и началъ кричать, что ходоки вернулись изъ Праги, Сыка, Пайдаръ и Брыхта, остальныхъ же нѣтъ, такъ какъ ихъ заперли въ тюрьму.

По лѣсу пронесся пронзительный, жалобный крикъ.

Всѣ оглянулись на Ганку Кожинову, которая съ отчаяніемъ ломала руки. Женщины ее окружили, стараясь успокоить, утѣшить.

— Гдѣ они? — воскликнула старая Кожинова, обращаясь къ подростку. Она не плакала, только ея лицо почернѣло. Послѣдній указалъ на Гамры. Она кинулась туда. На опушкѣ лѣса она остановилась, какъ вкопанная. Отъ Таировъ направлялась толпа мужчинъ.- Впереди Матвѣй Пршибекъ, около него постршесковскій Брыхта, а по правую руку молодой Шерловскій, неся бѣлое ходское знамя.

Въ эту минуту изъ толпы выбѣжалъ Искра Ршехурекъ и въ нѣсколько прыжковъ очутился около старой крестьянки.

— Дѣло плохо, войска столько, что наши хотятъ просить милости.

Изъ груди старухи вырвался крикъ ужаса.

— А что же Пршибекъ?

Волынщикъ сообщилъ ей, что послѣдній уходитъ въ Починовцы со своими друзьями.

— А Янъ съ остальными запертъ?

Волынщикъ только опустилъ голову.

— А вы, бабы, еще хотите милости просить? — воскликнула старуха и погрозила кулакомъ въ Гамры, гдѣ въ эту минуту снаряжали депутацію къ областному гетману. Къ послѣднему только что прибыло подкрѣпленіе: три пушки, значительный отрядъ пѣхоты и конницы подъ начальствомъ графа Штампаха и пана Штейнбахъ фонъ-Кенигсфельдъ.

А тѣмъ временемъ Пршибекъ со своими единомышленниками достигъ табора. Тамъ поднялась страшная суматоха, когда узнали о томъ, что дѣлается. Всѣхъ обуялъ страхъ передъ войскомъ. Жены, всѣ въ слезахъ, просили мужей не покидать ихъ, не уходить, не бросать ихъ тутъ. Ганка ничего не видала, сидя подъ деревомъ, у своего костра, она прижимала къ себѣ дѣтей. Какое извѣстіе! Онъ заключенъ въ тюрьму! Зачѣмъ онъ пошелъ! Это чуяло ея сердце! О, онъ не вернется, она это хорошо знаетъ. А дѣти, несчастныя дѣти! И опять у нея брызнули слезы, которыми она оросила Ганалку и Павлика, прижимая ихъ къ своей груди.

XVIII.

Полилъ дождь, грянулъ громъ и въ сыромъ, потемнѣвшемъ воздухѣ заблистали молніи. Изъ Шумавскихъ лѣсовъ поднимались пары, клубы бѣлаго дыма, точно послѣ безчисленныхъ пожаровъ.

Въ такую-то страшную непогоду, по размокшимъ дорогамъ, отступалъ Пршибекъ со своимъ отрядомъ къ Ночиновцамъ. Вмѣстѣ съ этимъ небольшимъ отрядомъ изъ самыхъ смѣлыхъ, отважныхъ ходовъ ѣхало и нѣсколько возовъ съ женами и дѣтьми. Всѣ они были, большею частью, изъ Уѣзда. Между ними былъ и старый. отецъ Матвѣя съ Манкой.

Уже стемнѣло, когда ходы приближались съ возами къ Ночиновцамъ. Дождь, правда, пересталъ, но небо еще не прояснилось; вершины горъ были покрыты густыми облаками, которыя тянулись вплоть до самыхъ Ночиновцевъ, окружая ихъ точно стѣной.

Послѣ напряженія послѣднихъ дней, послѣ утомительнаго перехода въ слякоть, бѣглецамъ было пріятно снова очутиться въ теплыхъ, сухихъ домахъ. Большая часть изъ нихъ, наскоро поужинавъ, едва добравшись до постели, немедленно уснула. Только у стараго Шерловскаго, гдѣ собрались домашніе и ближніе сосѣди, долго свѣтился огонь.

Пробила полночь. Матвѣй Пршибекъ только теперь шелъ отдохнуть, предварительно обойдя съ молодымъ Шерловскимъ все село и разставивъ повсюду часовыхъ. Еще не разсвѣтало, когда богатырскій ходъ былъ снова на ногахъ, будя мужчинъ и торопя ихъ поскорѣе вставать, чтобы немедленно приняться за укрѣпленіе всѣхъ выходовъ изъ села и дорогъ, ведущихъ въ поля.

Еще не всѣ приготовленія были сдѣланы, когда прибѣжалъ одинъ изъ починовцевъ съ извѣстіемъ, что во время его обхода, въ сторонѣ Лучинъ, показалось войско. Правда, всѣ поджидали его, всѣ были увѣрены, что имъ не миновать этого, а все-таки эта вѣсть многихъ ошеломила.

— Съ нами Богъ! — воскликнулъ старикъ Шерловскій.

— Пойдемъ друзья, пойдемъ скорѣе! — торопилъ Пршибекъ и вышелъ вонъ. Всѣ повалили за нимъ. Несмотря на ранній часъ, все село было уже на ногахъ. Эта вѣсть быстро разлетѣлась. Отовсюду выбѣгали люди, вся площадь кишѣла народомъ. Многіе пришли вооруженные ружьями, палицами. Впереди шелъ Пршибекъ, неся ходское знамя, которое весело развѣвалось въ утреннемъ воздухѣ; за ночь небо прояснилось и день обѣщалъ быть хорошимъ.

— Войско идетъ! — кричалъ Пршибекъ. — Они идутъ хватать мужчинъ, убивать женщинъ. Хотите сдаться имъ? Я и всѣ мы изъ Уѣзда и Дражинова, не сдадимся!

— И мы тоже! И мы тоже! — воскликнули всѣ въ одинъ голосъ и среди этого гула слышны были и женскіе голоса.

— Итакъ, съ Божьей помощью, каждый на свое мѣсто! — приказалъ Пршибекъ.

Вдругъ всѣ голоса разомъ стихли, всѣ остановились, какъ вкопанные. Къ нимъ долетѣлъ барабанный бой, звукъ трубъ. Пршибекъ поспѣшилъ къ уже заваленному выходу. Оба Шерловскіе и многіе изъ починовцевъ за нимъ. Они увидали между строеніями сверкнувшее оружіе; приближалось войско. Уже съ перваго взгляда можно было увидать, что его много. Оно заходило въ село съ восточной стороны, занимая дорогу.

Нѣсколько верховыхъ приближалось къ нимъ скорой рысью; они остановились на дорогѣ передъ заваленнымъ выходомъ и одинъ изъ нихъ началъ говорить.

Объявлено было слѣдующее: все село должно немедленно изъявить покорность и освободить всѣ выходы. Мужчины обязаны отдать оружіе, а въ качествѣ заложниковъ должны немедленно явиться въ лагерь, просить помилованія, судья съ двадцатью крестьянами. Все это Шерловскій и Пршибекъ передали стоявшимъ на площади.

— Чтобы насъ въ тюрьму кинули! — воскликнулъ одинъ изъ толпы.

— И повѣсили, какъ бунтовщиковъ, — воскликнулъ другой.

— Я не пойду! — объявилъ громкимъ голосомъ судья Шерловскій.

— И я тоже! — воскликнули всѣ одинъ за другимъ.

— За мной! — воскликнулъ Пршибекъ,

Бросивъ взглядъ на войско, онъ убѣдился, что нѣтъ никакой возможности его прогнать или же самимъ защититься. Нельзя было пробиться. А потому онъ повелъ всѣхъ ходовъ въ другую сторону села, гдѣ было ближе отъ лѣса и меньше войска. Нельзя было долго медлить.

Пршибекъ указалъ на ближнія риги: нападенія изъ-за ригъ войско не ожидало, оттуда еще можно было пробиться.

Пршибекъ оглянулся на дочь. Она шла позади него, блѣдная, дрожащая, рядомъ со своимъ старымъ дѣдомъ, котораго не могли удержать дома.

— Отецъ, Манка, да хранитъ васъ Богъ.

— Мы, можетъ быть, увидимся. А ежели нѣтъ, береги дѣда, да хранитъ васъ Богъ. — Онъ былъ немного блѣденъ, подавая дочери и старому отцу мозолистую правую руку.

Старецъ поднялъ руку и осѣнилъ его крестнымъ знаменіемъ. Еще разъ. оглянулся Пршибекъ, потомъ скрылся въ толпѣ. Но его бѣлое знамя можно было еще видѣть надъ головами, когда онъ наклонилъ его, входя въ ригу

Манка упорно глядѣла ему вслѣдъ, ея глаза были полны слезъ.

Ходы собрались въ кучку около обѣихъ ригъ. Всѣ ожидали только знака. Солнце взошло, и его лучи, пробиваясь въ ригу сквозь щели, золотыми, блестящими полосами разсѣяли мракъ. Лучи то скользили по спинамъ лошадей, по ихъ гладкой шерсти, по грубымъ сѣдламъ, то по бѣлымъ свиткамъ ходовъ, и освѣщали ихъ лица. Большая часть изъ нихъ была блѣдна отъ волненія, другіе прямо отъ страха, который невольно нападаетъ передъ кровавымъ боемъ. Глаза у всѣхъ лихорадочно горѣли, сердце ускоренно билось, но каждый твердо рѣшился и крѣпко сжималъ ружье или кованную палицу. Немного поодаль воротъ стоялъ Пршибекъ и, согнувшись, наблюдалъ сквозь щели за войскомъ. Выпрямившись, онъ подалъ знакъ верховымъ садиться на коней. Потомъ протянулъ молодому Шерловскому руку, что-то тихонько сказалъ ему и, обойдя сзади толпу, еще разъ повторилъ, что всякому дѣлать, куда каждый долженъ направиться. Затѣмъ, перешелъ въ сосѣднюю ригу, гдѣ принялъ начальство надъ людьми. Молодой Шерловскій долженъ былъ вывести отрядъ изъ риги. Сѣвъ на коня, онъ, въ глубокомъ волненіи, сжалъ заряженный пистолетъ и напряженно ожидалъ условнаго знака, который долженъ былъ дать отецъ Манки. Съ минуту въ ригѣ воцарилась глубокая тишина. Только одинъ изъ коней вдругъ зафыркалъ и нетерпѣливо забилъ подковой о землю. Издалека послышались звуки трубъ и барабановъ.

Вдругъ ворота обѣихъ ригъ разлетѣлись, словно по волшебному дуновенію, и въ ригу ворвались потоки ослѣпительнаго свѣта. Въ этомъ свѣтѣ промелькнуло нѣсколько всадниковъ; впереди ихъ молодой Шерловскій, за нимъ, словно туча, остальные ходы. И рядомъ съ этимъ бѣлымъ облакомъ другое, съ Матвѣемъ Пршибекомъ во главѣ; онъ держалъ въ лѣвой рукѣ бѣлое развѣвающееся знамя, а въ правой высоко поднялъ надъ головой тяжелую, дубовую палицу. Короткія и длинныя ходскія ружья дали залпъ, имъ отвѣчали солдаты, и обѣ стороны бросились другъ на друга. То была страшная схватка. Отчаяніе удвоило силу ходовъ. Они бились, точно львы, палицами, прикладами ружей. Впереди всѣхъ молодой Шерловскій, который бросился въ самую середину, разсыпая удары направо и налѣво.

У заборовъ, у стѣнъ и въ обѣихъ ригахъ, теперь настежь открытыхъ, стояли крестьяне, женщины и старики; они съ глубокимъ напряженіемъ слѣдили за боемъ. Старый Пршибекъ стоялъ на порогѣ риги, опираясь на свою внучку. Манка, блѣдная, дрожащая, слѣдила за каждымъ движеніемъ сражающихся. Она видѣла, какъ обѣ стороны ринулись другъ на друга, какъ противники ходовъ, видимо, не ожидавшіе этого, начинаютъ тѣснить послѣднихъ. Въ этой страшной схваткѣ, гдѣ, среди пыли и дыма, мелькали бѣлыя свитки и темные кафтаны солдатъ, сверкало оружіе, ничего нельзя было разобрать.

Манка напрасно искала глазами отца и жениха.

— Манка, ты видишь наше знамя? — спрашивалъ Дѣдъ.

— Я вижу его… вонъ, то бѣлое… а теперь нѣтъ., уже ничего нѣтъ… а вонъ опять. А теперь опять нѣтъ… ой, Мать, Пресвятая Богородица, ничего не вижу. Видите ли вы, люди честные? — спросила она дрожащимъ голосомъ, устремивъ на сосѣдокъ взоръ, полный ужаса. Онѣ смотрѣли, смотрѣли, напрягали зрѣніе, но не видѣли больше бѣлаго знамени, которое можно было различить еще недавно.

Продолжалось это не долго.

Солнце еще не успѣло высоко подняться, какъ все стало ясно. Бой кончился. Войско ворвалось въ село и, окруживъ его, принялось грабить. А тамъ, на полѣ сраженія жены и матери искали мужей и сыновей. Счастлива была та, которая никого не находила, потому что она могла быть увѣрена, что онъ спасся въ лѣса. Воздухъ каждую минуту оглашался горькими воплями, когда женщины находили среди раненыхъ или мертвыхъ кого-нибудь изъ своихъ. Ратники лежали въ одиночку или просто на землѣ, или подъ конемъ, иногда же въ кучкѣ, какъ упали. Старая Шерловская тоже искала, и не нашла ни мужа, ни сына. Она не хотѣла вѣрить своему счастью. Но тамъ! Вѣдь, это невѣста! Она поспѣшила къ ней.

Манка упала на помятую траву, гдѣ лежало много раненыхъ и убитыхъ и, рыдая, ломала руки надъ мертвымъ отцомъ. Матвѣй Пршибекъ лежалъ въ окровавленномъ бѣломъ жупанѣ, судорожно прижимая древко ходскаго знамени. Бѣлое знамя было изорвано, разодрано, залито кровью.

Такъ умеръ послѣдній знаменосецъ ходовъ.

Старый Пршибекъ, стоя на колѣняхъ, склонилъ къ сыну сѣдовласую голову. Слезы брызнули изъ глазъ старика. Онъ не жаловался, только жалобно стоналъ и вздыхалъ.

— Ой, горе, ой, горе, ой, горе, мой золотой, дорогой тато!

— А ты, мой дѣдъ горемычный, взгляни, вонъ лежитъ твой сынъ. Ой, горе, ой, горе, мой золотой тато!

Но Матвѣй Пршибекъ не слыхалъ причитаній дочери.

XIX.

Уже на апелляціонномъ судѣ отъ ходекой депутаціи потребовали, чтобы она присягнула въ вѣрности и покорности Максимиліану Ламмингеру. Тогда всѣ до одного мужественно и рѣшительно отказались; они отказались и тогда, когда ихъ отвели въ тюрьму. Здѣсь ихъ не долго оставили вмѣстѣ. Кожину и стараго Грубаго, какъ вожаковъ и подстрекателей къ сопротивленію, разлучили съ ними и каждаго изъ нихъ заперли отдѣльно.

Потомъ они еще разъ свидѣлись другъ съ другомъ и опять въ залѣ суда, когда имъ былъ объявленъ приговоръ. Старый Грубый и Кожина, признанные наиболѣе виновными, были присуждены къ тюремному заключенію на годъ. Остальнымъ объявили, что ихъ отпустятъ на свободу, если они подпишутъ бумагу, въ которой сказано, что они признаютъ себя крѣпостными Ламмингера. При этомъ одинъ изъ судей опять припомнилъ имъ несчастный конецъ возстанія у нихъ на родинѣ и прибавилъ, что всѣ села уже изъявили покорность и скрѣпили это рукоприкладствомъ.

Это рѣшило всѣ колебанія ходовъ, которыхъ тяготила тюрьма и тоска по родинѣ и семьѣ. Къ чему дальнѣйшее сопротивленіе?

Первымъ подписалъ Медаковскій Нѣмецъ, за нимъ Печъ, потомъ всѣ остальные, одинъ за другимъ, пока не дошло до Адама Эцля, который произнесъ на масляницѣ такую прекрасную рѣчь въ честь панскаго чучела. Онъ послѣднимъ приписалъ свое имя. И все было кончено! Ихъ отпустили, они были вольныя птахи, но никто изъ нихъ не радовался. Они отошли отъ бумаги, лежавшей на столѣ, тихими шагами, словно отъ гроба.

Одинъ изъ судей подозвалъ еще разъ Грубаго и Кожину, требуя, чтобы и они подписали. Сѣдовласый дражиновскій судья отрицательно покачалъ головою, а его племянникъ отвѣчалъ серьезно, прямо глядя въ лицо судьямъ:

— Ломикаръ можетъ насъ заставить работать, но какъ можемъ мы сказать, что наши права отжили? Зачѣмъ же мы затѣяли все это, зачѣмъ судились, ходили къ двору въ Вѣну, зачѣмъ сидѣли здѣсь, въ тюрьмѣ, зачѣмъ, наконецъ, текла кровь? И я долженъ теперь сказать: это было все пустое, все это была одна блажь? Раньше, чѣмъ начать, я все хорошо обдумалъ и взвѣсилъ. Паши права не отжили. Буду на Бога уповать.

Послѣ этой рѣчи всѣ его земляки, подписавшіе бумагу, опустили глаза въ землю и, когда, выходя вслѣдъ за служителемъ, они прошли около Грубаго и Кожины, они не посмѣли даже поднять ихъ. Они ушли, а дражиновскаго судью и его племянника опять увели въ тюрьму.

Свѣтъ Божій затворился за Кожиною. Онъ былъ опять одинъ, со своими разрушенными надеждами, безпокойствомъ и страхомъ за дорогихъ ему людей. Для него было всего тяжелѣе разставаться со своимъ старикомъ дядей. Всѣ были такъ малодушны, и одинъ онъ, этотъ престарѣлый, хворый человѣкъ, остался твердъ. Если бы онъ, по крайней мѣрѣ, могъ ухаживать за нимъ. Онъ просилъ, но напрасно.

Такъ проходилъ день за днемъ, одинъ длиннѣе другого, и каждый изъ нихъ безконечный, мрачный. Въ груди молодого хода что-то дрогнуло, когда уходили его земляки, отпущенные на свободу. Онъ чаще прежняго вспоминалъ своихъ, жену и дѣтей! Онъ представилъ себѣ Ганну, какъ она теперь летитъ въ Кленчу, услыхавъ, что Эцль вернулся, какъ она разспрашиваетъ о немъ, о своемъ мужѣ, и какъ печально возвращается, услыхавъ, что онъ еще не скоро вернется! Что-то они будутъ безъ него дѣлать? Сколько заботъ и хлопотъ для Ганки! А онъ! Онъ никого не увидитъ, онъ — словно заживо погребенный. Если бы, по крайней мѣрѣ, получить вѣсточку оттуда, каково тамъ, въ Ходскомъ краю. Что-то тамъ дѣлается! Кожина хмурилъ брови и невольно сжималъ кулаки, вспоминая всѣ беззаконія, совершенныя надъ нимъ, надъ всѣми ходоваками.

Все время онъ надѣялся, что къ нему, въ Прагу, пріѣдетъ кто-нибудь изъ близкихъ, — онъ особенно ждалъ Ганну. Но проходилъ день за днемъ, зима была уже не за горами, а никто не являлся. Кожина былъ глубоко опечаленъ. Можетъ быть, къ. нему никого не пустили? Онъ не ошибался. Если бы онъ, по крайней мѣрѣ, зналъ, что Ганна, будучи не въ состояніи сама пріѣхать, послала сюда его вѣрнаго друга Искру Ршехурека! Если-бы онъ видѣлъ, какъ этотъ послѣдній выбивался изъ силъ, чтобы добиться свиданія съ товарищемъ, и сколько онъ бѣгалъ, сколько просилъ, молилъ, сколько дней бродилъ кругомъ тюрьмы, и потомъ снова просилъ, пока, наконецъ, его не прогнали!

Но этого Кожина не зналъ.

Настала суровая зима. Молодой ходъ не переставалъ освѣдомляться о старикѣ-дядѣ, не переставалъ просить, чтобы его пустили къ нему. Правда, ему сообщили, что старикъ боленъ, что ему хуже; но просьбу его не исполнили. Кожина хорошо видѣлъ, что съ нимъ обращаются, точно съ какимъ то разбойникомъ, сурово и грубо. И, въ своемъ раздраженіи, онъ виновникомъ всего несчастія ходовъ считалъ Ламмингера. Онъ чувствовалъ, что, явись теперь къ нему неожиданно самъ Трхановскій панъ и предложи ему свободу, съ однимъ условіемъ, чтобы онъ отрекся и сознался въ своемъ заблужденіи, въ томъ, что ихъ права уже не имѣютъ цѣны, онъ взглянулъ бы Ламмингеру въ глаза и сказалъ бы этому извергу прямо въ лицо рѣшительное «нѣтъ», и выдержалъ бы его грозный пронизывающій взглядъ, какъ въ тотъ разъ, когда онъ пріѣхалъ въ Уѣздъ за старинными грамотами.

Въ одинъ ясный, теплый мартовскій день тюремщикъ вывелъ Кристофа Грубаго на тюремный дворъ. Старый дядя Кожины былъ очень слабъ и сейчасъ же опустился на грубую лавочку, стоявшую на залитой солнцемъ площадкѣ. Съ того времени, какъ онъ разнемогся на апелляціонномъ судѣ, ему больше не полегчало. Тюрьма, видимо, подтачивала его силы; а вѣсти изъ Ходскаго края, дошедшія до него, и безпокойство о томъ, что дѣлается дома, откуда, онъ съ тѣхъ поръ не имѣлъ никакихъ извѣстій, довершили остальное. Онъ сложилъ на колѣняхъ руки и смотрѣлъ на ясное, лучезарное небо. Но черезъ минуту старикъ опустилъ усталые, ослабѣвшіе глаза и склонилъ сѣдовласую голову. Вдругъ онъ увидалъ передъ собою на землѣ тѣнь, которая остановилась передъ нимъ.

— Ну, какъ тебѣ, старина? — спросилъ Грубаго важный панъ, въ кафтанѣ темногвоздичнаго цвѣта, въ черныхъ башмакахъ и чулкахъ, держа въ правой рукѣ трость съ серебрянымъ набалдашникомъ.

— Плохо, всемилостивѣйшій панъ, — отвѣчалъ старый ходъ, повернувъ голову къ доктору, стоявшему передъ нимъ. — Едва ногами передвигаю. Силъ совсѣмъ нѣтъ. Сперва хоть сонъ былъ, а теперь и этого, нѣтъ. И потомъ мысли не даютъ покоя, — оттого такъ и худѣю.

— Молчи, старина, я дамъ тебѣ порошокъ.

— Охъ, милостивый панъ, аптека ужъ не для меня. Съ весною я уйду, — и лучше будетъ. Пусть бы со мною дѣлали, что хотятъ, только бы наши права вернули. Этого же они не даютъ.

Старецъ слабо махнулъ рукой. Его началъ душить кашель. Докторъ смотрѣлъ на него не безъ состраданія. Когда старый Грубый пересталъ кашлять, онъ произнесъ, устремивъ глаза на доктора:

— Милостивый панъ, будьте такъ добры, скажите что нашъ парень, Кожина?

— Тотъ стоитъ на своемъ. Видно, что у васъ одна кровь. Безумцы, о чемъ вы думаете? Почему не сдаетесь?

Грубый покачалъ сѣдовласой головой.

— Нѣтъ, нѣтъ, объ этомъ не стоитъ и говорить.

Докторъ собрался уходить.

— Еще о чемъ буду васъ просить, милостивый панъ! — остановилъ его Грубый. — Въ которой сторонѣ нашъ городъ, Домажлицы?:

Докторъ взглянулъ съ удивленіемъ на старика.

— Зачѣмъ тебѣ?

— Такъ, чтобы я могъ видѣть хотя небо, что въ нашей сторонѣ, надъ нашимъ краемъ.

Докторъ посмотрѣлъ на солнце и, махнувъ рукою, проговорилъ:

— Вотъ тамъ, въ той сторонѣ Домажлицы и вашъ несчастный край… Охъ, вы, вожаки…

Его голосъ былъ уже не такъ суровъ и, уходя, онъ еще разъ оглянулся на стараго хода. Послѣдній пристально глядѣлъ въ ту сторону неба, подъ которымъ поднимались Шумавскія горы, у подножія которыхъ расположилось его несчастное село, ради котораго онъ терпѣлъ и которое не выходило у него изъ головы.

*  *  *

При первомъ наступленіи весны Ганна собралась въ Прагу навѣстить Яна и старика-дядю въ тюрьмѣ. Она спѣшила, радовалась и боялась, удастся ли ей увидать мужа. Она хорошо помнила, что осенью Искру не пустили къ Яну. Но, вѣдь, волынщикъ — чужой, а она — жена, мать его дѣтей; никто не будетъ такъ безжалостенъ и жестокосердъ, чтобы прогнать ее прочь отъ дверей! И все-таки это случилось. Съ нею обошлись такъ же, какъ и съ Искрой.

Она напрасно просила, напрасно плакала и всѣ деньги, бывшія при ней, роздала тюремщикамъ. Ее не пустили, и она добилась только одного, чтобы Яну сказали, что она была тутъ.

Хотя Кожина и привыкъ къ суровому обращенію съ нимъ, но онъ не хотѣлъ вѣрить, чтобы ему не разрѣшили этого короткаго свиданія съ женою. И она была такъ близко отъ него! Сначала у него болѣзненно сжалось сердце, но потомъ онъ тѣмъ въ большую пришелъ ярость. Онъ провожалъ мысленно несчастную Ганну, видѣлъ, какъ она уходила отъ тюрьмы, какъ возвращалась домой. Онъ не видалъ только, какъ она была убита, какъ она цѣлую дорогу плакала и опять горько разрыдалась, когда навстрѣчу ей вышли дѣти съ бабкой, чтобы поздороваться съ матерью и узнать, что имъ передалъ отецъ.

Когда насталъ май мѣсяцъ, когда въ долинахъ и горахъ все зазеленѣло и расцвѣло, Ганна не переставала спрашивать о панахъ. Въ прежніе годы паны въ это время были уже тутъ. Въ нынѣшнее же лѣто ихъ совсѣмъ не было. Можетъ быть, Ломикаръ не довѣрялъ еще усмиренному народу, можетъ быть, онъ опасался новаго возстанія. Никто не сожалѣлъ о нихъ. Одна Ганна съ радостью услыхала бы объ ихъ пріѣздѣ. Она рѣшила, хотя никому не повѣдала этого, пойти въ замокъ къ благородной паннѣ просить за Яна, просить, чтобы его отпустили. Она слыхала, что госпожа Ламмингеръ не такъ безжалостна, какъ ея мужъ.

Однако, весна прошла, настала жатва, а пановъ не было въ замкѣ. Ганка уже не думала о нихъ, — вѣдь она знала, что скоро будетъ годъ, какъ Янъ заключенъ, и теперь уже не долго ждать его возвращенія. Тоски какъ ни бывало, лицо молодой хозяйки прояснилось, и съ Искрой и съ Дорлой она только и говорила, что о приходѣ Яна. А, когда они уходили, она разговаривала объ этомъ съ Ганалкой и Павликомъ.

Наконецъ, настала давно желанная минута. Она, въ сильномъ волненіи, ждала его ежедневно, ежечасно, ходила сама съ дѣтьми ему навстрѣчу; ждала, не дождалась его. Затѣмъ осень пришла, прошло больше года, какъ Янъ ушелъ изъ дома, больше года, какъ онъ осужденъ, и теперь твердая надежда, та надежда, которая ее поддерживала, начала колебаться и опять сердцемъ овладѣли прежнія опасенія, что всѣ ея надежды должны рушиться.

Однажды, въ непривѣтливый осенній вечеръ, Ганка возвращалась въ родное село изъ города, куда ходила, и по домашнимъ дѣламъ, и съ тайной надеждой встрѣтить Яна.

Теперь, когда она возвращалась одна, въ ея душѣ было такъ же мрачно, какъ мрачны были сумерки этого осенняго вечера. Вдругъ на краю села она замѣтила собравшихся людей, которые внимательно что-то слу шали.

— Ломикару этого мало, мало тюрьмы, — раздался чей-то голосъ изъ толпы, — опять будетъ судъ: вы слышали? Изъ замка пришли въ Кленчу, забрали оттуда Адама и Сыку. Ихъ поведутъ въ Пильзенъ.

Ганна поблѣднѣла, и сердце у нея замерло.

На слѣдующій день пришли болѣе подробныя извѣстія; разсказывали, какъ неожиданно нагрянули не только за Сыкой и Адамомъ, но и за Починовскимъ Пайдаромъ, за старымъ Шерловскимъ, Медаковскимъ Нѣмцемъ, за всѣми, которые были посланы въ Вѣну и Прагу, и какъ ихъ связанными отвезли въ нильзенъ.

Ганна заломила руки; она поняла теперь, почему мужъ не вернулся, хотя и прошелъ уже годъ. Иногда къ ней вошелъ искра Ршехурекъ, убитый горемъ, съ отчаяніемъ въ душѣ, она дико вскрикнула: — Искра, онъ ужъ не вернется!

XX.

Въ половинѣ января мѣсяца 1695 года, однажды въ полдень, тюремщикъ и часовой переводили Яна Кожину изъ его помѣщенія въ другое. Кожина, войдя въ камеру, остановился на минуту у двери, оглянулся и потомъ такъ быстро вошелъ, что даже кандалы на ногахъ загремѣли. Онъ стоялъ у грубаго ложа, постланнаго одною соломой, на которомъ покоился. Дражиновскій Кристофъ Грубый. Онъ такъ измѣнился, что племянникъ его съ трудомъ узналъ.

Куда дѣвался прежній дражиновскій судья, правда, уже преклонныхъ лѣтъ, но статный старикъ, со свѣжимъ лицомъ, съ ясными, блестящими глазами и благородными чертами лица. Онъ лежалъ изнуренный и слабый. Длинные волосы съ просѣдью въ темницѣ сдѣлались совсѣмъ бѣлоснѣжными.

Старецъ съ минуту внимательно смотрѣлъ на Кожину. Потомъ изможденное лицо Грубаго прояснилось, слабая улыбка показалась на губахъ. Старикъ не видалъ племянника съ тѣхъ самыхъ поръ, какъ имъ былъ объявленъ приговоръ, съ тѣхъ самыхъ поръ, какъ ихъ земляки подписали ту злополучную бумагу и потомъ ушли домой, въ порабощенный. Ходскій край.

— И ты сталъ не тотъ, но все же не такимъ, какъ я, — обратился онъ къ племяннику, не спуская глазъ съ его похудѣвшаго, блѣднаго лица. Онъ былъ обрадованъ его посѣщеніемъ, вдвойнѣ обрадованъ, когда тюремщикъ объявилъ, что молодой заключенный останется съ нимъ. Онъ ушелъ, двери затворились, ключъ щелкнулъ, и ходы остались одни. Кожина присѣлъ къ дядѣ на кровать.

— Годъ уже кончился, а мы еще здѣсь. Не знаете ли почему? — спросилъ онъ.

Старецъ, который между тѣмъ приподнялся и сѣлъ на постель, кивнулъ утвердительно головой. Онъ зналъ, что Ламмингеръ подалъ жалобу на приговоръ апелляціоннаго суда и требовалъ уголовнаго.

— И онъ добился этого… Я былъ уже въ судѣ. Но въ другомъ. Меня опять допрашивали и сказали, что все это случилось, благодаря моимъ рѣчамъ. Сыка, Адамъ, Шерловскій, Найдаръ и всѣ тѣ, которые были въ Вѣнѣ и Прагѣ, снова заключены и тоже предстали передъ уголовнымъ судомъ.

Старецъ кивнулъ головою и, сжавъ руками виски, проговорилъ:

— Знаю, знаю. Я думалъ, что имъ нужно только меня или насъ обоихъ, а они и всѣхъ хотятъ. И это называется разсудить!

— Такъ вы уже знаете!?

— Знаю ли? Конечно, знаю. Всѣ паны изъ уголовнаго суда были у меня. Я вѣдь на ноги не могу стать.

Старикъ, замолчавъ, устремилъ свои мутные глаза на племянника, который сидѣлъ мрлча, и неподвижно, склонивъ блѣдное лицо на грудь. Онъ не поднялъ его и тогда, когда дядя сообщилъ ему содержаніе приговора, который былъ ему сегодня объявленъ. Адамъ, онъ самъ, Кристофъ Грубый, и Кожина, какъ главные зачинщики и бунтовщики, подлежатъ повѣшенію, Сыка и Брыхта приговорены стоять въ продолженіе извѣстнаго времени по два часа у позорнаго столба, послѣ чего будутъ изгнаны. Объ остальныхъ, а ихъ было не мало, старецъ не помнилъ, зналъ только, что нѣкоторые изъ нихъ присуждены, кто на два, кто на годъ, а иные на нѣсколько мѣсяцевъ строгаго тюремнаго заключенія.

Когда Грубый умолкъ, Кожина, словно очнувшись отъ своихъ мыслей, поднялъ голову.

— Да, и намъ это читали.

— Ну, парень, вотъ что мы получили за наши права. Грамоты у насъ украли, да и къ висѣлицѣ приговорили. По все это взываетъ къ небу! Король не подпишетъ этого. Нѣтъ, нѣтъ… А ежели тому Трхановскому волку нужна чья-либо жизнь, пусть возьметъ меня, стараго, хвораго человѣка. Мнѣ все равно, — прибавилъ онъ слабымъ голосомъ, но кашель не. далъ ему договорить.

Кожина прошелся взадъ и впередъ, и затѣмъ проговорилъ:

— Я знаю его — онъ не смягчится. Мы уже не вернемся домой.

— Я нѣтъ, парень, но ты не убивайся. Вѣдь, это невозможно, у тебя жена, дѣти.

Молодой ходъ остановился. Слова старика коснулись того, о чемъ онъ самъ теперь думалъ. Изъ его молодой груди вырвался невольный вздохъ,

— Дядя, вѣдь, это мнѣ горше всего. Ганна и дѣти мои дѣти, — я непрестанно думаю о нихъ. Не будь ихъ, — вѣшай меня, я и тогда не сталъ бы унижаться.

— А ты хотѣлъ бы Ломикара просить?

— Никогда, даже если бы мнѣ пришлось подъ висѣлицей стоять.

Оба замолкли; когда же они снова заговорили, то рѣчь не заходила уже больше объ этомъ. Они вспоминали про домъ, про свой чудный Ходскій край, про свои семьи. Старикъ только все-таки не выдержалъ и началъ жаловаться, когда услыхалъ, что Искру и даже Ганну не пустили къ племяннику. То было грустное свиданіе, но тѣмъ не менѣе оно обоихъ очень обрадовало. Теперь они, по крайней мѣрѣ, не были одни со своими мучительными, грустными думами.

Однимъ утѣшеніемъ для старика была бесѣда о родныхъ, да и племянникъ былъ радъ хоть мысленно переноситься туда. Приговора они больше не касались, хотя каждый изъ нихъ нѣсколько разъ въ день, — и во время разговора, и среди долгихъ безмолвныхъ часовъ, и ночью — невольно спрашивалъ себя, будетъ ли онъ подписанъ королемъ.

Старецъ не боялся смерти. Онъ не разъ вспоминалъ о ней и ожидалъ ее спокойно. Онъ чувствовалъ, что силы уходятъ. На третій день послѣ того, какъ Кожину перевели къ нему, онъ попросилъ священника. Когда тотъ пришелъ и напутствовалъ его въ послѣдній путь, старецъ обратился къ нему съ просьбою написать письмо. Священникъ согласился, онъ написалъ семейству Грубаго, въ Дражиновъ, все подробно о немъ, передалъ его послѣднюю волю, его послѣднее благословеніе. Въ концѣ онъ прибавилъ, что съ нимъ Кожина и что послѣдній кланяется сто разъ женѣ и дѣтямъ и всѣмъ въ Дражиновѣ и въ Уѣздѣ, больше ни чего нельзя было прибавить.

Привѣтливый старикъ священникъ старался передъ уходомъ изъ тюрьмы утѣшить старика, говорилъ ему, что смерти бояться нечего, что онъ можетъ еще поправиться. По Грубый не далъ ему договорить.

— Нѣтъ, это ужъ и всѣ знаютъ, что со мною аминь, оттого и пустили ко мнѣ этого парня.

Когда священникъ ушелъ, онъ проговорилъ, обративъ свой утомленные глаза на племянника:

— Только бы Господь далъ, парень, и я зналъ, что ты уйдешь отъ этого! И умирать было бы легче…

Онъ умолкъ и смотрѣлъ прямо передъ собою въ пустое пространство.

— А ежели Господь Богъ допуститъ, и ты взаправду будешь приговоренъ, не проси, Янъ!

— Не буду, я уже сказалъ. Мы ничего не добились, но все-таки не напрасно умремъ.

Въ глазахъ старика словно что-то блеснуло.

— И если всѣ подпишутъ и отрекутся, а мы одни нѣтъ, то наше право не погибло. Тѣ, которые будутъ послѣ насъ, снова заговорятъ о немъ, только бы Господь Богъ послалъ лучшія времена.

Усталый, онъ смолкъ и сложилъ, точно на молитву, руки. Онъ опять былъ тамъ, въ своемъ Ходскомъ краю, опять вспоминалъ про своихъ близкихъ, и ему было тяжко подумать, что онъ не будетъ лежать тамъ, на своемъ родномъ кладбищѣ. Потомъ онъ схватилъ Кожину за руку:

— Янъ во имя Господа Бога заклинаю тебя, прости мнѣ, ты, быть можетъ, и не былъ бы тутъ, если бы не я… просты мнѣ…

Голосъ его дрогнулъ.

Молодой ходъ сжалъ холодную руку старика.

— Нѣтъ, дядя, я бы все таки началъ, не будь и васъ… вы ничѣмъ не согрѣшили противъ меня.

Когда тюремщикъ принесъ миску супа, никто не дотронулся до нея. Кожина просилъ не тушить огня, и просьбу его исполнили. Онъ цѣлую ночь не смыкалъ глазъ, потому что самъ уже видѣлъ, что дядя не ошибался.

Старый ходъ сохранилъ до послѣдней минуты ясность мыслей. На разсвѣтѣ, когда уже догоралъ каганецъ, онъ сталъ просить племянника громко помолиться. Кожина опустился на колѣни около кровати и началъ читать молитву за молитвой, не спуская глазъ со старика. Вдругъ, онъ остановился. Дядя протянулъ руку, склонилъ голову, и по всему его лицу разлилась смертельная блѣдность….

Тусклый утренній свѣтъ падалъ въ мрачную темницу; оттуда неслись судорожныя мужскія рыданія.

Когда, немного погодя, вошелъ тюремщикъ, неся заключеннымъ завтракъ, онъ засталъ Кожину сидящимъ у ложа почившаго.

Молодой ходъ уже не плакалъ. Онъ сидѣлъ, блѣдный и неподвижный, со сложенными руками, словно изваяніе.

---

Опять для Кожины настали дни невыносимаго одиночества, полные грустныхъ, мучительныхъ думъ. Медленно уплывалъ часъ за часомъ, въ невыразимой тоскѣ.

Однажды, рано утромъ, тюремщикъ, поставивъ заключенному завтракъ, остановился, уже собираясь уходить, у самыхъ дверей и, устремивъ на него глаза, словно о чемъ-то размышляя, проговорилъ:

— Слышь, человѣче, я тебѣ что повѣдаю, но, смотри, никому не говори, что узналъ отъ меня. Тебя мучаетъ мысль, будетъ ли приговоръ подписанъ въ Вѣнѣ, — вотъ я и думалъ, что тебя облегчитъ…

Кожина, поднявъ голову, напряженно слушалъ.

— Пришло это вчера изъ Вѣны — стороною узналъ… понимаешь, но, смотри, молчи, — говорилъ тюремщикъ. — Король не все подписалъ.

Заключенный вздрогнулъ и почувствовалъ, какъ вся кровь бросилась ему въ лицо. Глаза его такъ и впились въ губы тюремщика.

— Король повелѣлъ, чтобы только одинъ изъ васъ обоихъ былъ — ну тамъ, знаешь… повѣшенъ.

— А кто? — быстро перебилъ его Кожина.

— Этого я не знаю. Рѣшить это должны тамъ, наверху, — тюремщикъ поднялъ руку, давая тѣмъ понять, что дѣло шло о членахъ уголовнаго суда. — Но ты въ лучшемъ положеніи. Имя того Адама поставили на первое мѣсто за его дерзкія рѣчи, покойника — на второе, а ты былъ только третьимъ. Можетъ быть, ты скорѣе всѣхъ избѣгнешь этого.

— А ежели бы меня не присудили?

Тюремщикъ понялъ.

— Домой не вернешься. Тотъ, кто останется, будетъ посланъ на десять лѣтъ въ Венгрію, въ крѣпость. Десять лѣтъ крѣпости тоже не шутка, но все же они пройдутъ. Изъ Венгріи вернешься, — а оттуда… — Тюремщикъ не докончилъ.

— Да благословитъ васъ Богъ, — поблагодарилъ глухимъ голосомъ Кожина.

XXI.

Опять все цвѣло; роскошные хлѣба волновались при малѣйшемъ вѣтеркѣ, точно море, и съ каждымъ днемъ все больше наливались. Въ эту-то пору пріѣхалъ въ Трхановскій замокъ Ламмингеръ съ женою, въ первый разъ послѣ этихъ несчастныхъ событій. Но госпожа фонъ-Альбенрейтъ неохотно сюда ѣхала. Мужъ хотѣлъ привезти ее еще въ прошломъ году, но тогда ей удалось отстоять свою волю. Теперь Пришлось подчиниться.

— Не бойтесь, моя милая, — сказалъ онъ ей холодно, сухо. — Это уже не прежніе ходы. Взгляните, какъ я ихъ укротилъ. Они — настоящія овечки.

Ясновельможная панна повѣрила мужу на слово; однако, это-то именно и угнетало ее.

Однажды, въ воскресенье подъ вечеръ, госпожа фонъАльбенрейтъ читала письмо въ саду, въ бесѣдкѣ изъ густой грабины. Покончивъ его, она вдругъ остановилась и, держа письмо въ правой рукѣ, обернулась въ ту сторону, откуда раздались шаги.

Панна поджидала мужа; вмѣсто него по дорожкѣ, обсаженной стриженными грабинами, показался старый Петръ, камердинеръ Ламмингера.

— Ахъ, это ты, Петръ! — проговорила она привѣтливо. — Что дѣлаетъ твой господинъ?

— Еще занимается.

— Случилось что-нибудь?

— Ничего, ваша милость; ворота заперты, а между тѣмъ, понять не могу, какъ очутилась здѣсь какая-то крестьянка. Вѣрно, пробралась, когда ворота отворяли.

— А что она хочетъ?

— Спросила васъ, ваша милость. Ее стали гнать. Теперь иду посмотрѣть, заперта ли садовая калитка.

Онъ вздохнулъ и не договорилъ. Шаги, раздавшіеся по дорожкѣ, усыпанной мелкимъ пескомъ, прервали старика.

Госпожа фонъ-Альбенрейтъ тоже обернулась. Вѣрно, это та крестьянка. Она робко приближалась, вся блѣдная, какъ полотно, одѣтая въ темное платье и передникъ и покрытая вышитымъ платочкомъ. Съ нею было двое дѣтей, мальчикъ и дѣвочка, въ праздничныхъ одеждахъ, съ гладко причесанными волосами.

Госпожа Ламмингеръ съ любопытствомъ взглянула на молодую красивую крестьянку. Ей сейчасъ же бросилась въ глаза блѣдность, измученность пришедшей. Петръ, опомнившись, шелъ уже ей навстрѣчу, намѣреваясь ее прогнать, но, по знаку своей госпожи, остановился. Молодая женщина смутилась, увидавъ богато одѣтую панну. Но сейчасъ же наклонилась къ дѣтямъ и что-то имъ шепнула; мальчуганъ подбѣжалъ и, раньше, чѣмъ кто-нибудь успѣлъ его остановить, поцѣловалъ руку ясновельможной панны. Его сестренка, четырехлѣтняя златокудрая дѣвочка, покраснѣвъ вся, какъ маковый цвѣтъ, сдѣлала нѣсколько шаговъ и остановилась. Старый Петръ не могъ безъ умиленія смотрѣть на смѣлаго мальчика и на его робкую, хорошенькую сестренку, которая, видимо, очень понравилась и госпожѣ фонъ-Альбенрейтъ.

— Кто ты, и откуда? — спросила та.

— Я изъ уѣзда, Кожинова.

Тѣнь пролетѣла по лицу благородной панны. Старый Петръ вздохнулъ.

— Что ты хочешь?

Молодая женщина залилась слезами; не въ силахъ произнести ни одного слова, она упала на колѣни.

— Смилуйтесь, ясновельможная панна, смилуйтесь!

— Встань и разскажи мнѣ, что ты хочешь.

— Вѣдь, вы, ясновельможная панна, можетъ быть, знаете… Уже другой годъ, какъ мой мужъ томится въ тюрьмѣ. Ему хуже всѣхъ, а, вѣдь, онъ меньше другихъ виноватъ. Онъ и уговаривалъ, и ссорился, и прогсилъ парней не дѣлать всѣхъ этихъ безчинствъ. А въ томъ бунтѣ онъ и совсѣмъ не участвовалъ, вѣдь, онъ сидѣлъ тогда уже въ тюрьмѣ. Ясновельможная панна, попросите, чтобы его отпустили. Мы такъ давно одни, одинешеньки, все прахомъ идетъ, а онъ, бѣдняга… А эти дѣточки, ясновельможная панна! А ежели хозяинъ въ чемъ и провинился, то, вѣдь, мы всѣ сидимъ на сухомъ хлѣбѣ, мы довольно наказаны. Именемъ Бога заклинаю васъ, ясновельможная панна.

Госпожа фонъ-Альбенрейтъ не прерывала несчастную женщину. Ея слова, ея слезы глубоко ее тронули; но у нея еще больше, еще сильнѣе сжалось сердце, когда она въ эту минуту вспомнила то, что ей сказалъ мужъ, говоря о судѣ: то, что уѣздскій Кожина будетъ, навѣрное, приговоренъ къ смерти. Не удивительно, что теперь, при видѣ этого красиваго, краснощекаго мальчугана и его златокудрой сестренки, этихъ невинныхъ дѣтей, у нея глаза наполнились слезами. Послѣднія, не понимая всего несчастія родителей, смотрѣли со страхомъ то на плачущую мать, то на важную, красиво одѣтую панну.

— Не плачь, несчастная! — обратилась она къ женщинѣ. — И мнѣ все это очень тяжело, я и рада бы тебѣ помочь, и желала бы для тебя и дѣтей, чтобы вы не оставались безъ отца, но я ничего не могу.

— Но ясновельможный панъ…

— Ты ошибаешься: не онъ судитъ твоего мужа, а судъ въ Прагѣ, отъ него все зависитъ. Я увижу, что будетъ можно…

Она вздрогнула и не договорила: ее смутили приближавшіеся шаги. Петръ тоже испугался и невольно отступилъ въ глубину, къ кустамъ. И онъ понималъ, кто приближался. Ламмингеръ уже стоялъ около нихъ. Онъ обвелъ своими холодными, пронизывающими глазами всю эту неожиданную группу людей. Ганна, напряженно слушая то, что ей говорила панна, не замѣтила его, пока онъ не заговорилъ:

— Кто пустилъ ее сюда?

Онъ спросилъ это, даже не оглянувшись, спокойно и хладнокровно, но съ укоризной. Ганну будто что-то кольнуло, когда она увидала и услыхала его. Къ той, важной паннѣ она относилась съ довѣріемъ, той она не боялась, но передъ нимъ! Это онъ, Ламмингеръ! Точно Коршунъ спустился. У нея судорожно сжалось горло, и она невольно прижала къ себѣ маленькую Ганалку, которая пряталась въ складкахъ ея юбки, словно малый цыпленокъ.

— Ясновельможный панъ! — проговорила она дрожащимъ голосомъ.

— Что ты хочешь? — спросилъ Ламмингеръ.

— Это Кожинова, — сказала его жена, со страхомъ глядя на обоихъ.

— Такъ… А что она хочетъ? — спросилъ онъ равнодушно.

Ганка отвѣтила вмѣсто нея:

— Смилуйтесь, благородный панъ, мой Янъ уже такъ долго томится въ тюрьмѣ.

— Онъ послалъ тебя просить за него?

— Ахъ, я не могла говорить съ нимъ, ясновельможный панъ. Я была у него, но меня не пустили!

— А ежели бы тебя пустили, врядъ ли бы онъ велѣлъ тебѣ притти сюда. Кромѣ того, ты могла и дома остаться. Не я его сужу, а судъ въ Прагѣ.

— Милостивый панъ, ежели бы вы только захотѣли, вѣдь, вы все можете. Все случилось по вашему слову, и по вашему слову его отпустятъ. Милостивый панъ, ради самого Бога, ради этихъ дѣтей!

— О нихъ онъ долженъ былъ подумать прежде, нежели начинать борьбу со мною, — отвѣчалъ Ламмингеръ ледянымъ голосомъ. На минуту воцарилась мучительная тишина. Эти жестокія, черствыя слова отняли у Ганны способность дальше просить. Панна Ламмингеръ вздрогнула.

— А когда отпустятъ моего Яна, милостивый панъ? спросила Ганка тихимъ, скорбнымъ голосомъ, не рѣшаясь больше просить снисхожденія.

Странная усмѣшка скривила ротъ Ламмингера.

Но прежде, чѣмъ онъ отвѣтилъ на этотъ вопросъ, отозвалась его жена и сказала ему по-французски, дрожащимъ голосомъ:

— Ради самого Бога, ничего не говорите, я не снесу этого — пощадите меня! — Она, съ глубокимъ волненіемъ, напряженно смотрѣла на губы мужа, ожидая, что онъ произнесетъ.

— Не я судья, я ничего не знаю, могу сказать тебѣ только, что приговоръ будетъ на дняхъ объявленъ. Но, чтобы ты не заблуждалась, скажу одно, что онъ будетъ очень строгъ. Нельзя возставать противъ пана. Необходимъ примѣръ, чтобы уже на вѣчныя времена никому этого не приходило въ голову. Особенно съ твоимъ мужемъ нужна строгость. Онъ возбудилъ всѣхъ. Пусти мы его сегодня, онъ завтра опять всѣхъ взбунтуетъ. Онъ опять начнетъ произносить рѣчи. Онъ безпокойный человѣкъ и долженъ поплатиться за это. Иди съ Богомъ!

Эти жестокія, безсердечныя слова, произнесенныя съ твердымъ нѣмецкимъ выговоромъ, доканали молодую женщину. Она встала, не въ силахъ произнести больше ни слова, не въ силахъ поднять на него глаза, и взяла за руку своихъ перепуганныхъ дѣтей. Когда же она обернулась, то глаза ея встрѣтились съ сострадательнымъ взглядомъ ясновельможной панны.

Ганна, сдѣлавъ нѣсколько шаговъ, разрыдалась.

Такъ она и ушла. Ламмингеръ не оглянулся на нее и, вперивъ свои холодные глаза на жену, сказалъ:

— Прошу другой разъ избавить меня отъ подобныхъ аудіенцій!

Онъ повернулъ на другую дорожку и сейчасъ же скрылся между деревьями и кустами. Его жена, глубоко взволнованная, не въ силахъ произнести ни слова, проводила его глазами, въ которыхъ сверкнулъ гнѣвъ, и въ ея возмущенной душѣ раздалось:

— Тиранъ!

XXII.

Все небо было покрыто тучами. Тѣнь ихъ ложилась на весь погорскій край, который словно притаился въ ожиданіи влаги. Это было въ воскресенье подъ вечеръ, недѣлю послѣ того, какъ Ганна ходила въ Трхановскій замокъ просить за мужа. Въ уѣздѣ царствовала глубокая тишина! Повсюду царило безмолвіе и безпокойство. И здѣсь, какъ и во всемъ Ходскомъ краю, съ нетерпѣніемъ и трепетомъ ожидали рѣшенія участи не только новыхъ заключенныхъ, но и прежнихъ, которые какъ Кожина и Адамъ, такъ долго томились. Никто не зналъ, что ожидаетъ послѣднихъ, никто не догадывался. Кто могъ бы ожидать такого суроваго наказанія!

Только о судьбѣ стараго Грубаго всѣ узнали, узнали, какъ онъ со смертнаго одра прислалъ письмо домой и вскорѣ затѣмъ отошелъ въ лучшій міръ. О немъ говорили и у Кожиновыхъ!

На дворѣ подъ липой сидѣла Ганна со свекровью, Искрою и гостемъ. Это былъ старшій сынъ покойнаго Грубаго, который пришелъ навѣстить родныхъ и передать имъ, что онъ хочетъ йтти въ Прагу. Ему хотѣлось узнать все подробно о покойномъ отцѣ и попытаться добраться до Яна Кожины. Эта вѣсть оживила Ганну. Ее убивала мысль, что мужъ будетъ осужденъ и проведетъ въ тюрьмѣ еще долгіе годы.

Какъ обрадовалъ всѣхъ и въ особенности Ганну поклонъ, присланный Яномъ въ письмѣ Грубаго. Ежели молодого Грубаго пустятъ въ тюрьму, тогда и она опять пойдетъ въ Прагу; такъ рѣшила она про себя.

Вдругъ откуда-то послышался грохотъ. Но это была не гроза, а барабанный бой.

Искра быстро всталъ и направился къ воротамъ; маленькій Павликъ уже опередилъ его и теперь летѣлъ, точно стрѣла, назадъ, крича еще издалека, что на площади барабаны и какіе то люди верхомъ.

Всѣ поспѣшили туда. Первою ихъ мыслью было: не войско ли это. Такъ предполагали и другіе, которые выбѣжали на площадь изъ домовъ и садовъ, гдѣ отдыхали на травѣ.

Но то не было войско, а только два всадника: писарь изъ Трхановскаго замка и мушкетеръ. Послѣдній билъ, не переставая, въ барабанъ, пока не согналъ все село. Народъ немедленно обступилъ обоихъ всадниковъ; каждому хотѣлось поскорѣе узнать, что они объявятъ.

Барабанъ умолкъ, писарь вынулъ бумагу, развернулъ ее и началъ читать:

«По повелѣнію его милости, королевскаго гетмана Пильзенской области, объявляю и приказываю обнародовать этотъ приговоръ уголовнаго суда, который изволилъ утвердить его Королевское Величество; обнародовать его какъ въ городѣ Прагѣ, въ королевскомъ городѣ Пильзенѣ, такъ и во всѣхъ городахъ Чешскаго королевства. Вышеупомянутый приговоръ, касательно непослушныхъ и мятежныхъ ходовъ, долженъ быть публично прочтенъ во всѣхъ ходскихъ селахъ и, главнымъ образомъ, въ помѣстьяхъ его милости, высокорожденнаго графа Максимиліана Ламмингера фонъ-Альбенрейта».

Громкій говоръ, который былъ слышенъ вначалѣ, разомъ умолкъ. Какъ только всѣ узнали, о чемъ будетъ рѣчь, такъ сейчасъ же на площади воцарилась глубокая тишина, только изрѣдка прерываемая отдѣльными возгласами удивленія и ужаса. Каждый такъ и впился глазами въ чтеца. Старики, и между ними сѣдовласый Пршибекъ, пробравшись почти къ самому коню, слушали, опустивъ голову.

Съ краю стоялъ Искра Гшехурекъ и рядомъ съ нимъ Ганна, блѣдная, дрожащая. Она забыла про все кругомъ, даже про дѣтей, и съ трепетомъ ожидала роковую вѣсть. Старая Кожинова стала поодаль, держа Павлика за руку. Ея морщинистое лицо было мрачно; глаза старухи сверкали гнѣвомъ.

Писарь читалъ громкимъ голосомъ пространный приговоръ. Въ немъ значилось, что уголовный судъ призналъ трехъ главныхъ и самыхъ дерзкихъ вожаковъ бунта, а именно: Адама изъ Кленча, Грубаго изъ Дражинова и Яна Сладкаго, по прозванію Кожина, которыхъ и приговорилъ къ смерти. Но Его Королевское Величество, по своей безконечной благости, повелѣть соизволилъ, чтобы смертная казнь была примѣнена только къ одному изъ нихъ; а посему судъ, въ виду того, что вышеупомянутый Кристофъ Грубый умеръ естественною смертью, рѣшилъ повѣсить Яна Сладкаго изъ Уѣзда, по прозванію Кожина. Гѣшеніе уголовнаго суда вызвано тѣмъ, что вышеупомянутый Янъ Сладкій, сирѣчь Кожина, человѣкъ велерѣчистый, а посему человѣкъ безпокойный, наиболѣе упорный изъ всѣхъ, не желавшій даже принести повинную.

Ганна уже не слыхала всѣхъ этихъ объясненій. Услыхавъ слово смерть, она начала трястирь, какъ осина, точно въ лихорадкѣ, и раньше, чѣмъ былъ дочитанъ приговоръ объ ея мужѣ, упала, какъ подкошенная, на землю.

Даммингеръ былъ настолько убѣжденъ, что ходы усмирены, что послалъ объявить этотъ суровый приговоръ одного писаря, безъ провожатыхъ, съ однимъ мушкетеромъ.

И въ самомъ дѣлѣ, ни одинъ человѣкъ, выслушавъ этотъ приговоръ, не поднялъ руку, и писарь могъ безпрепятственно уѣхать. Кое-кто только пристально смотрѣлъ имъ вслѣдъ, но смотрѣли безмолвно.

Въ эту минуту упали первыя капли дождя, а въ саду деревья качались отъ вѣтра, и громъ, сначала далекій, теперь загремѣлъ надъ самымъ селомъ. Манка Пршибкова возвращалась домой вся въ слезахъ. Войдя въ горницу, она сейчасъ же вспомнила про дѣда. Но его не было ни на дворѣ, ни у. сосѣдей. Когда она спросила о немъ, ей сказали, что онъ пошелъ туда, и указали по направленію къ Трханову.

Она бросилась за дѣдомъ. Ей не пришлось далеко пройти. На холмѣ, откуда былъ виденъ Трхановъ, стоялъ старый Пршибекъ въ бѣлой свиткѣ, весь сгорбленный, опираясь на палицу. Онъ не замѣчалъ ни вѣтра, ни крупныхъ дождевыхъ капель, ни грома; для него ничего не существовало.

Только когда молнія сверкнула среди темноты своимъ красноватымъ, зловѣщимъ блескомъ, онъ вздрогнулъ.

— Что вы тутъ дѣлаете? --воскликнула Манка.

Старецъ оглянулся на нее, потомъ указалъ своей морщинистой рукой на Трхановъ.

— Я жду, когда его поразитъ Божій посланецъ. Его долженъ поразить громъ, его, этого Трхановскаго нечестивца.

— Но, дѣдушка…

— Можетъ быть, есть еще Богъ, Манка, можетъ быть, есть еще справедливость на небѣ, ежели ея нѣтъ на землѣ!

Гроза пронеслась надъ ними, въ темномъ небѣ блистала молнія за молніей, но ни одна изъ нихъ не упала на жилище Ламмингера въ долинѣ, у подошвы когда-то вольныхъ ходскихъ лѣсовъ!

XXIII.

Неизвѣстность для Кожины кончилась. Рѣшеніе уголовнаго суда потрясло его до глубины души. Но это было не надолго, какая-то тупая покорность придала ему силы. Кожина почувствовалъ облегченіе: онъ избавился отъ мучительной неизвѣстности, которая его такъ утомляла и которая все-таки не переставала его мучить и терзать, днемъ и ночью.

Когда вскорѣ затѣмъ пришелъ тюремщикъ и объявилъ, что его повезутъ въ ПильзеНъ, Кожина обрадовался, хотя и предугадывая, зачѣмъ его отправляютъ въ родной городъ: чтобы его наказаніе служило устрашеніемъ и предостереженіемъ для его земляковъ, на которыхъ эта казнь произведетъ большее впечатлѣніе въ Пильзенѣ, нежели въ Прагѣ. Но онъ былъ радъ этому. По крайней мѣрѣ, каждый въ его родномъ краю узнаетъ, какъ Ломикаръ поступаетъ и поступалъ съ ними. Ходы не забудутъ, что онъ умеръ за ихъ праваони не забудутъ ни его, ни Ломикара, который его неправильно обвинилъ и велѣлъ неправильно осудить!

Въ продолженіе нѣсколькихъ дней его везли изъ Праги въ Пильзенъ. Это было грустное, мучительное путешествіе, въ кандалахъ, на жалкомъ возу, въ мрачные, дождливые дни начала ноября. Но черезъ недѣлю послѣ его переѣзда въ Пильзенскую тюрьму исполнилось совершенно неожиданно его завѣтное желаніе. Однажды, послѣ полудня, въ небычайное время, двери растворились и въ нихъ показались: Ганна съ Ганалкой и Павликомъ и старуха мать.

Мрачные своды огласились криками радости и горя, плача, отрывистыми восклицаніями, прерывистой рѣчью, всѣмъ тѣмъ, что наполняло взволнованныя души этихъ людей. Мать и жена бросились статному ходу на грудь и горько разрыдались. Онъ обнималъ, прижималъ ихъ къ своей груди, потомъ наклонился къ дѣтямъ, которыя не узнали его. Они удивленно и испуганно смотрѣли на блѣднаго человѣка въ сѣромъ халатѣ, у котораго гремѣли кандалы на ногахъ и который ихъ такъ пугалъ. Мать взяла ихъ, одного за другимъ подвела къ отцу и объясняла имъ дрожащимъ голосомъ, едва удерживаясь отъ рыданій, что, вѣдь, это отецъ, отецъ… А онъ обнималъ и цѣловалъ ихъ…

Изъ темноты кто-то выступилъ; о немъ всѣ присутствующіе и Кожина въ порывѣ радости и забыли: Искра Ршехурекъ. Онъ подошелъ и подалъ заключенному, въ глубокомъ волненіи, руку. А у того, при видѣ стараго вѣрнаго друга, глаза наполнились слезами. Онъ усѣлся на свое жалкое ложе, съ обоими дѣтьми на колѣняхъ. Они уже привыкли къ нему, больше его не боялись, а Павликъ совсѣмъ припомнилъ отца. Онъ гладилъ ихъ, разспрашивалъ. Потомъ опять оборачивался къ Ганнѣ и матери. Молодая женщина успокоилась на минуту. Кандаловъ на ногѣ мужа не было слышно и, видя, какъ онъ прижималъ къ себѣ дѣтей, она забыла про тюрьму, про все. Но сейчасъ же, вслѣдъ за тѣмъ, ее опять будто что-то кольнуло. Страшная мысль, снова проникла къ ней въ сердце. Ганна разрыдалась, и къ ея плачу присоединились причитанія старухи-матери.

Тюремщикъ, стоя въ сторонѣ, въ углу, напоминалъ, что положенное время уже прошло. Всѣ пришли въ ужасъ. Они едва увидались, едва поговорили, и ихъ уже разлучаютъ. А сколько имъ есть еще чего сказать!

Однимъ утѣшеніемъ для нихъ было, что завтра имъ опять позволено свидѣться.

Заключенный опять остался наединѣ самъ съ собою. И теперь, когда около Него не было дорогихъ ему существъ, когда онъ не держалъ уже больше на колѣняхъ своихъ горячо любимыхъ дѣтей, когда его снова обступила страшная темнота мрачной темницы, его охватилъ ужасъ, и онъ только теперь почувствовалъ страхъ передъ тѣмъ, что ему предстояло.

На слѣдующій день Кожина опять увидалъ всѣхъ своихъ и опять время пробѣжало такъ скоро, что они и не замѣтили. Потомъ наступила минута разставанія они должны были уходить.

Такъ тоскливо убѣгалъ день за днемъ, и уже приближалось роковое двадцать восьмое число ноября мѣсяца.

Незадолго до этого дня къ Кожинѣ вошелъ священникъ, чтобы приготовить его въ далекій путь.

Заключенный нашелъ въ его словахъ много утѣшенія. Онъ внимательно слушалъ его, ничего ему не возражая. Но, когда священникъ упомянулъ о Ламмингерѣ, Кожина невольно покачалъ головою и нахмурилъ брови.

— Кто, святой отецъ, виновнѣе, тотъ ли, кто защищаетъ свои права, или же тотъ, кто постоянно грабитъ и обижаетъ людей и дѣлаетъ изъ нихъ рабовъ, кто у женъ убиваетъ мужей, а у дѣтей отцовъ?

Священникъ, видя непоколебимую убѣжденность заключеннаго, не уговаривалъ его больше и только сказалъ:

— Предоставь все это, сынъ мой, Господу Богу, — Онъ лучшій, справедливѣйшій судья.

— Да, Господь Богъ разсудитъ, — твердо отвѣчалъ Кожина.

XXIV.

«Изъ Лхоты, Кыцова, Тлумачова и Стража по четыре, изъ Починовицъ, Медакова, Ходова и Постршескова по шести, по восьми изъ Кленчи, по десяти изъ Дражинова и Уѣзда — пойдутъ въ Пильзенъ, дабы они видѣли, какъ будетъ наказанъ бунтовщикъ Кожина. И пусть каждый возметъ съ собою своихъ дѣтей, мальчика и дѣвочку, чтобы послѣдніе до самой смерти не могли забыть того, что они видѣли въ нильзенѣ».

Такъ гласилъ приказъ Максимиліана фонъ-Альбенрейтъ. Онъ строго повелѣлъ всѣмъ судьямъ въ точности исполнить это, дабы ходы помнили это, дабы дѣти ихъ передавали изъ поколѣнія въ поколѣніе о томъ, какъ наказалъ Ламмингеръ возмущеніе противъ него.

По его приказанію всѣ съѣхались въ Домажлицы, и оттуда, въ сопровожденіи его прислужниковъ изъ Кута и Трханова, немедленно послѣ полуночи, предприняли этотъ грустный путь. Было пасмурно, слегка морозило, когда они, вскорѣ послѣ полудня, достигли города. Люди выбѣгали изъ всѣхъ домовъ на улицу, которая безъ того была полна любопытныхъ, чтобы посмотрѣть на насильно приведенныхъ свидѣтелей казни, о которыхъ уже разлетѣлась молва. Нѣкоторые смотрѣли съ любопытствомъ, другіе съ сочувствіемъ на статныхъ ходовъ въ кожухахъ, плащахъ и бараньихъ шапкахъ, которые безмолвно и мрачно сидѣли на возахъ, около своихъ дѣтей, мальчиковъ и дѣвочекъ. Дѣти со страхомъ и любопытствомъ смотрѣли на незнакомыя вещи кругомъ себя, на высокіе дома, на многочисленную пеструю толпу.

Если-бы Ламмингеръ слышалъ все то, что говорилось въ ходскихъ домахъ и усадьбахъ, когда былъ объявленъ его приказъ, если бы онъ слышалъ проклятія! Если бы онъ могъ заглянуть въ души людей, сидящихъ на возахъ, и увидать то, что они думаютъ, и почему они послушали его! Они поѣхали не изъ повиновенія, они поѣхали, чтобы еще разъ увидать того мужественнаго защитника своихъ правъ, чтобы попрощаться съ этимъ мученикомъ. А если бы Ламмингеръ слышалъ, какъ они всю дорогу говорили только о Кожинѣ, какъ они жалѣли его, какъ прославляли и восторгались имъ.

Въ Пильзенѣ царствовало необычайное оживленіе. Со всѣхъ сторонъ съѣхалось множество народа, чтобы видѣть казнь молодого хода, объявленную не только въ Прагѣ, но и во всѣхъ областныхъ городахъ королевства.

Кошъ завезъ ходовъ въ трактиры, приготовленные для нихъ. Старикъ Шерловскій, наскоро закусивъ, собирался выходить, чтобы отправиться въ городъ, но сейчасъ же вернулся и объявилъ, весь пылая гнѣвомъ, что его не выпустили, что ихъ стерегутъ солдаты.

Когда затѣмъ Пайдаръ съ нѣсколькими другими просили у Коша разрѣшенія выйти, такъ какъ они желали бы добится свиданія съ Кожиною, онъ ихъ дерзко оборвалъ.

— Увидите его завтра. Къ нему вамъ нельзя. Чтобы онъ еще напослѣдокъ началъ проповѣдывать и кружить вамъ головы своими рѣчами, какъ это дѣлалъ раньше.

Ходы кипѣли гнѣвомъ. Они были точно въ клѣткѣ, и къ тому же безоружные. Ходы, нахмурившись, замолчали, потомъ заговорили о Кожинѣ, о его женѣ и дѣтяхъ. Послѣдніе выѣхали еще три дня тому назадъ. Неужели и ихъ не пустили къ нему!

Въ то время, какъ ходы разговаривали о Кожиновыхъ, къ нимъ совершенно неожиданно вошелъ Искра. Всѣ, очень обрадовались и немедленно обступили волынщика. Внимательно осмотрѣвшись кругомъ, онъ разсказалъ, что ему только съ трудомъ удалось добраться до нихъ, обманувъ часового. Онъ сообщилъ имъ, что Ганна съ матерью и дѣтьми имѣютъ право ходить два раза въ день въ тюрьму, что и онъ былъ тамъ. Онъ сказалъ имъ, что Кожина спокоенъ и еще утѣшаетъ жену.

— Онъ и о васъ говорилъ — добавилъ волынщикъ, — онъ просилъ васъ простить ему, ежели онъ кого обидѣлъ, и помнить о старыхъ ходскихъ правахъ. Онъ спросилъ также, тутъ ли Ломикаръ, и когда я сказалъ, что онъ третьяго дня пріѣхалъ, въ одно время съ нами онъ вдругъ сказалъ: «Пріѣхалъ на меня посмотрѣть. О, Господи Боже, дай мнѣ завтра силъ».

— Пойдешь ли еще въ тюрьму? — спросилъ Шерловскій. Искра далъ утвердительный отвѣтъ, и тогда всѣ просили, какъ милости, передать отъ каждаго поклонъ и сказать, что ихъ всѣхъ сильно сокрушаетъ, что они не могутъ его видѣть.

Сумерки ноябрьскаго дня спустились на королевскій городъ Пильзенъ. Было морозно, и вѣтеръ завывалъ.. Площадь словно вымерла, повсюду было тихо и пусто. Нигдѣ не виднѣлось огня, густыя тѣни лежали на домахъ, на мрачной тюрьмѣ и на величественномъ храмѣ, среди площади. Мерцающій свѣтъ неугасимой лампады грустно пробивался черезъ высокія окна. Передъ тюрьмой прохаживался часовой, закутанный въ плащъ. Немного поодаль, стояло нѣсколько женщинъ въ коричневыхъ ходскихъ кожухахъ. Вдругъ, словно по данному знаку, онѣ обернулись вправо, къ тюрьмѣ. Ворота отворились, и оттуда вышли двѣ женщины, и каждая изъ нихъ несла ребенка. Ходки, между которыми была и Манка, подошли къ нимъ, къ Ганнѣ и старой Кожиновой. Онѣ возвращались изъ тюрьмы, гдѣ провели послѣдній вечеръ съ мужемъ и сыномъ. Послѣдній вечеръ! И уже никогда больше! Уже никогда больше не вернутся тѣ вечера, когда они сидѣли всѣ вмѣстѣ дома, когда Ганка распѣвала у колыбели, а Янъ игралъ съ Павликомъ, когда они были такъ спокойны и счастливы!

Ганна смотрѣла на женщинъ, ничего не понимая. «Да и въ самомъ дѣлѣ, развѣ было бы мудрено, — подумала про себя старая Буршикова, — если бы у этихъ женщинъ, у этихъ Кожиновыхъ, и помутился разумъ»!

Ходки окружили ихъ, чтобы проводить домой и помочь отнести уснувшихъ дѣтей. Но Ганна не хотѣла возвращаться. Она не выдержитъ тамъ, съ тоски, тамъ все точно давитъ ее. Женщины ее долго уговаривали, и, наконецъ, двѣ изъ нихъ взяли ее рѣшительно подъ руки.

Когда онѣ проходили мимо костела, старая Кожинова вырвалась отъ нихъ и, упавъ передъ дверьми на колѣни, начала плакать и молиться. И Ганна опустилась рядомъ съ нею, а ходки смотрѣли на нихъ печально, съ глубокимъ состраданіемъ, также горячо молясь, чтобы Господъ Богъ послалъ имъ утѣшеніе.

Въ эту минуту въ камерѣ, освѣщенной. двумя восковыми свѣчами, у креста, стоявшаго на покрытомъ столикѣ, было тихо. На стѣнахъ мигала тѣнь Яна Кожины; онъ задумчиво прохаживался взадъ и впередъ. Онъ былъ блѣденъ, но спокоенъ. Онъ слышалъ о приготовленіяхъ, слышалъ о сочувствіи своихъ земляковъ; о которыхъ ему передалъ черезъ мать Искра. Это было для него большимъ утѣшеніемъ.

Онъ чувствовалъ, что Ламмингеръ не совсѣмъ побѣдилъ, и что завтрашній день ему тоже не поможетъ, несмотря на то, что онъ добился того, чего желалъ: его смерти.

Но что будетъ дальше съ Ходскимъ краемъ? Что будетъ съ его семействомъ? — Это были двѣ удручавшія его мысли, на которыя онъ не находилъ отвѣта. Онъ сложилъ руки и началъ молиться.. Затѣмъ сѣлъ на кровать. Но сейчасъ же почувствовалъ усталость, усталость въ мысляхъ и въ чувствахъ вслѣдствіе сильнаго волненія. Онъ положилъ голову на подушку и въ ту же минуту уснулъ. Онъ крѣпко спалъ до самаго разсвѣта, когда вдругъ проснулся, услыхавъ, какъ ключъ загремѣлъ въ замкѣ.

Ему принесли завтракъ, лучшій, чѣмъ когда-либо. Онъ едва дотронулся до него, и только отпилъ немного вина.

Потомъ пришли — мать, жена съ дѣтьми и Искра. При видѣ ихъ, его какъ будто что-то кольнуло. Въ послѣдній разъ! Эти послѣдніе, дни, когда онѣ уходили изъ тюрьмы, онъ могъ утѣшаться тѣмъ, что послѣ полудня онѣ снова придутъ, завтра, и завтра еще разъ. Теперь для него больше не было завтрашняго дня. Но, увидавъ блѣдныя, разстроенныя лица жены и матери, онъ постарался придать себѣ мужество.

— Господь Богъ не попуститъ, чтобы я напрасно умиралъ. Ломикаръ выигралъ на человѣческомъ судѣ, но тамъ, у Божьяго суда, выиграю я, потому что наше дѣло — дѣло правое, и я невинно умираю.

Старуха мать ломала руки.

— И все это я сдѣлала, — Ганна права, я во всемъ виновата. Не сохрани я эти грамоты. О, мой сынъ, прости меня, и ты, Ганна, прости!

Каждаго, кто зналъ эту твердую старуху, потрясъ бы до глубины души этотъ крикъ дикаго отчаянія, этотъ крикъ материнскаго сердца.

Сынъ быстро подошелъ къ ней, онъ утѣшалъ ее и потомъ, обратившись къ женѣ, сказалъ ей взволнованнымъ голосомъ:

— Ежели ты, Ганна, думаешь это, то я заклинаю тебя не думать такъ и не сердиться на маму. Не она тому причина. То, что я сдѣлалъ, я и безъ нея бы сдѣлалъ, вѣдь, ты знаешь, что все это у меня было давно на умѣ.

Онъ нагнулся къ дѣтямъ, говорилъ съ ними, гладилъ ихъ по головкамъ. Затѣмъ обернулся къ матери и просилъ ее и жену простить его за то, что онъ причинилъ имъ столько горя.

— Да вознаградитъ васъ Господь Богъ за всю вашу любовь…

Двери отворились, вошелъ тюремщикъ, а за нимъ двое солдатъ, вооруженныхъ съ ногъ до головы. Женщины, увидавъ ихъ, испустили громкіе крики, послышались рыданія, Ганна потеряла сознаніе; Кожина подхватилъ ее, обнялъ ее и мать, потомъ дѣтей, — отъ этихъ онъ не могъ оторваться. Онъ цѣловалъ ихъ, благословлялъ краткими, прерывистыми словами.

На площади собралось несмѣтное количество народа, голова къ головѣ, нельзя было двинуться, каждый былъ такъ со всѣхъ сторонъ прижатъ, что можно было только съ трудомъ дышать. Въ окнахъ, на всѣхъ выступахъ — однѣ головы, многіе влѣзли даже на крыши. Хуже всего было передъ тюрьмой, гдѣ солдаты едва сдерживали народъ, который валилъ и напиралъ къ воротамъ, желая взглянуть на осужденнаго. Поближе къ воротамъ стояла кучка ходовъ. Тутъ стояло восемьдесятъ человѣкъ, большею частью высокихъ и статныхъ, старыхъ и молодыхъ, безъ палицъ, всѣ мрачные, сосредоточенные. Они, не отрываясь, смотрѣли на ворота тюрьмы.

Вдругъ они вздрогнули. Изъ тюрьмы послышался глухой шумъ, причитанія. Солдаты выходили мѣрными шагами, а за ними — онъ! Кожина! Сердце у нихъ замерло. Какъ онъ худъ и блѣденъ! Но какъ твердо идетъ, какъ высоко держитъ голову! Всѣ ходы, какъ одинъ человѣкъ, подались впередъ, чтобы поздороваться съ нимъ, чтобы пожать ему, въ послѣдній разъ, руку. Но солдаты удержали ихъ. Кожина замѣтилъ своихъ земляковъ и улыбнулся имъ.

Шествіе остановилось передъ самой тюрьмой. Было ясное солнечное утро.

Взоры всѣхъ на площади устремились на балконъ ратуши, гдѣ показалось нѣсколько чиновниковъ, и одинъ изъ нихъ началъ снова читать приговоръ уголовнаго суда, дабы всѣ, тутъ собравшіеся, вѣдали, на что осмѣлился осужденный.

Когда онъ дочиталъ, подали знакъ, и печальное шествіе тронулось. Въ эту минуту одинъ изъ ходовъ, — это былъ старый Пршибекъ, — снялъ шляпу и, протянувъ правую руку по направленію къ Кожинѣ, воскликнулъ:

— Иди съ Богомъ, ты нашъ мученикъ!

Слова его были заглушены шумомъ и гуломъ толпы, но Кожина услыхалъ ихъ, потому что онъ обернулся къ нему, и еще разъ, уже въ послѣдній, кивнулъ ходамъ.

Шествіе подвигалось медленно. Во главѣ его шелъ отрядъ войска, очищая дорогу; оттуда раздавался глухой бой барабана, обтянутаго чернымъ сукномъ. Съ колокольни несся заунывный погребальный звонъ. Когда Кожинова съ Ганной его заслышали, онѣ заломили руки. Того, что дѣлалось кругомъ, онѣ не видали.

У Ганны туманъ застилалъ глаза. Сердце замирало, судорога сжимала грудь: плакать она больше не могла.

Былъ ясный, холодный день. Несмѣтная толпа людей, достигнувъ открытаго мѣста, разлилась въ ширь, многіе поспѣшили впередъ къ холму, на которомъ возвышалась висѣлица. Кругомъ расположилось войско и образовало квадратъ. Среди послѣдняго, прямо противъ висѣлицы, передъ войскомъ, судьи, должностныя лица, военачальники верхомъ, и между ними областной гетманъ Гора, а рядомъ съ нимъ Максимиліанъ Ламмингеръ, владѣтельный графъ фонъ-Альбенрейтъ. Завернувшись въ темный плащъ, онъ разговаривалъ съ областнымъ гетманомъ. Надменное лицо владѣльца Трханова было блѣдно и спокойно. Но его свѣтлыя рѣсницы. быстро замигали, когда осужденный вступилъ въ квадратъ.

Ламмингеръ его, сейчасъ же, замѣтилъ и не спускалъ съ него больше глазъ. Кожина идетъ твердо, безъ малѣйшаго малодушія. Онъ спокойно выслушалъ приговоръ. Настала минута прощанія. Онъ обнимаетъ жену, мать, дѣтей. У Ламмингера ни одинъ мускулъ не дрогнулъ въ лицѣ, когда онъ взглянулъ на эту душу раздирающую картину, на отчаяніе этихъ ходскихъ женъ, когда къ нему донесся плачъ этихъ малыхъ дѣтей.

Онъ видѣлъ одного Кожину и внимательно наблюдалъ за нимъ, когда тотъ, вырвавшись отъ родныхъ, направился къ висѣлицѣ. Шаги его увѣренны, ноги не подгибаются. Поцѣловавъ крестъ, поднесенный ему священникомъ, онъ идетъ прямо и мужественно туда, гдѣ его ожидаетъ палачъ и смерть. Кругомъ настала гробовая тишина.

Тысячи людей смотрѣли, затаивъ духъ. Осужденный, ставъ, подъ висѣлицу, взглянулъ кругомъ, на городъ, на далекій край, его взоръ остановился на несмѣтной толпѣ людей, которая окружала грустный холмъ, словно живое море. Онъ увидалъ своихъ земляковъ въ нѣмомъ отчаяніи, съ глазами полными слезъ, онъ увидалъ жену, мать. Но теперь онъ глядитъ туда, гдѣ судьи, онъ узналъ того, на ворономъ конѣ, онъ узналъ Ламмингера. Кожина выпрямился, — взглянулъ ему прямо въ лицо.

— Ломикаръ! — воскликнулъ онъ звучнымъ голосомъ, который дрожалъ отъ послѣдняго, глубокаго волненія. Его блѣдное лицо въ послѣдній разъ покрылось румянцемъ, его глаза въ послѣдній разъ сверкнули.

— Ломикаръ! Черезъ годъ мы будемъ вмѣстѣ стоять передъ судомъ Божіимъ, и Онъ укажетъ, кто изъ насъ…

Обнаженный палашъ сверкнулъ въ воздухѣ, палачъ дернулъ, и голосъ Кожины умолкъ. Яна Сладкаго, по прозванію «Кожина», не было болѣе въ живыхъ.

XXV.

Разнеслась повсюду грустная вѣсть,

Ее знаетъ старъ и младъ,—
Что нашъ славный Янъ Кожина
Палъ подъ рукою палача.

Врхлицкій.

Мертвое тѣло Кожины висѣло до заката солнца. Его земляки были въ это время уже далеко за городомъ. Областный гетманъ приказалъ имъ немедленно возвращаться домой, и даже велѣлъ проводить ихъ часть дороги солдатамъ; они усѣлись на возы въ глубокомъ огорченіи. Но гнѣвъ ихъ обрушился не на гетмана, а на Ламмингера. Они были всѣ убѣждены, что это онъ одинъ — причина этого распоряженія. Они возвращались домой грустные, печальные; такая же грустная, осенняя картина разстилалась передъ ними. Если Ломикаръ желалъ, чтобы они помнили сегодняшній день, то онъ добился этого. О, кто изъ ходоваковъ можетъ когда-нибудь забыть двадцать восьмое число ноября мѣсяца? Они будутъ его по гробъ помнить, будутъ помнить его изъ поколѣнія въ поколѣніе. Не одинъ изъ ходовъ нагнулся во время пути къ своему сынку и напомнилъ ему не забывать того, какъ Кожина терпѣлъ за Ходскій край и какъ онъ геройски умиралъ; онъ напомнилъ ему никогда не забывать, что во всемъ этомъ виноватъ одинъ Ломикаръ, никогда ему этого не прощать и никогда съ нимъ и его родомъ не мириться.

Весь Ходскій край дрогнулъ. И опять у всѣхъ тѣхъ, которые были въ Прагѣ, глаза наполнились слезами, и голосъ дрогнулъ, когда они передали обо всемъ происшедшемъ; а слушатели ихъ горько рыдали. Въ продолженіе нѣсколькихъ дней во всѣхъ ходскихъ селахъ словно справляли похороны. Никто не шелъ на работу, и изъ Трханова никто не осмѣливался выгонять ходовъ на барщину, какъ это случилось бы раньше. Они не рѣшились даже запретить ходамъ отправиться въ Домажлицы; мужчины и, женщины, молодые, старые, дѣти, — всѣ въ черныхъ одеждахъ двинулись за городъ, къ Ходскому храму, гдѣ ксендзъ отслужилъ имъ обѣдню за упокой души Кожины.

Въ это время Ламмингера уже не было въ Трхановѣ. Онъ не вернулся изъ Пильзена, а послалъ гонца къ женѣ, прося ее пріѣхать къ нему, что онъ ждетъ ее тутъ.

«Страхъ и нечистая совѣсть гонятъ его прочь отсюда», такъ говорилось повсюду — и въ городѣ, и по деревнямъ.

Потомъ снѣгъ покрылъ землю. Зима прошла грустнѣе, чѣмъ когда-либо, особенно въ Уѣздѣ. Старый Пршибекъ еще больше погрузился въ свое суровое молчаніе, и ничто не могло развеселить его, даже когда весна наступила, даже когда послѣ жатвы молодой Шерловскій, вернувшись изъ тюрьмы, пришелъ къ нимъ въ Уѣздъ и сталъ ему говорить о Манкѣ. Старецъ согласился, и такъ какъ онъ все хворалъ, то свадьбу положили играть раннею осенью. Но теперь старый дѣдъ Пршибека какъ-то подобрался, онъ охотнѣе выходилъ на дворъ, часто заходилъ туда, откуда былъ виденъ Трхановъ. Это было въ началѣ осени, какъ разъ въ то время, когда Ламмингеръ неожиданно вернулся въ Трхановъ. Старецъ все наблюдалъ, постигнетъ ли этого нечестивца Божье наказаніе; онъ наблюдалъ тамъ на холмѣ, особенно въ бурю и грозу, словно былъ убѣжденъ, что громъ долженъ поразить Трхановъ. А когда начинавшаяся грозѣ заставала его дома, и Манка его не пускала, онъ внимательно прислушивался, кивая иногда головою и часто глядя на двери, точно ожидая извѣстія, что молнія уже покарала эту рыжую голову. Но, когда наступали холодные дни глухой осени, старый Пршибекъ словно застывалъ и, какъ паукъ, уходилъ въ свои мысли.

Однажды утромъ, когда старый сѣдовласый Пршибекъ выходилъ со двора, опираясь на палицу, его еще издалека остановилъ Искра Ршехурекъ. А когда онъ добѣжалъ, едва переводя духъ, то изъ его груди вырвалось:

— Ломикаръ умеръ!

Старецъ сложилъ руки и поднялъ глаза къ небу, потомъ воскликнулъ:

— Еще есть справедливость! Еще есть Богъ! Теперь, я могу умереть.

А когда въ это самое время узнали объ этомъ на усадьбѣ Кожины, Ганна и старуха мать горько разрыдались.

И эта вѣсть летѣла дальше, черезъ весь широкій Ходскій край, и повсюду прославляли Божью справедливость и вспоминали Кожину.

*  *  *

На усадьбѣ Кожины было все по прежнему грустно. Только когда Павликъ съ Ганалкой выросли, и Павликъ сталъ хозяйничать, тамъ настали немного болѣе радостные дни. Но о старыхъ грамотахъ никто больше не рѣшался заговорить, — ни онъ, да и никто другой. Теперь настало настоящее вѣчное молчаніе.

Отъ старинной ходской славы остались одни воспомйнанія, которыя поддерживали бодрость духа статнаго ходскаго племени въ то время, когда люди томились повсіоду въ порабощеніи и въ безпроствѣтномъ рабствѣ.

Молва о Кожинѣ шла изъ поколѣнія въ поколѣніе, его никогда не забудутъ, покуда въ чудномъ Пошумавскомъ краю, во всѣхъ концахъ Домажлицъ, обагренныхъ ходскою кровью, будетъ жить, говорить и сохранитъ нравы и покрой одежды своихъ предковъ это крѣпкое племя, вѣрные потомки Пёсьихъ головъ.

Конецъ.

"Юный Читатель", №№ 4—5, 1905

---

1. «Cecan», одновременно дубина и оружіе отъ 1—5 метровъ вышины, изъ крѣпкаго дерева съ острымъ наконечникомъ внизу, топорикомъ, и сѣкирой наверху. Рукоять была богато разукрашена мѣдью и бляхами. Палицу носили въ стародавнія времена женатые люди, когда отправлялись на службу или въ Баварію, или въ: городъ, на свадьбу и т. п.
2. Отсюда ихъ прозвище: «Песьи головы».
3. Бѣлогородская битва произошла въ 1620 году между чехами и нѣмцами и кончилась полнымъ пораженіемъ чеховъ.
4. Ламнингеръ.
5. Со стародавнихъ временъ, какъ повсюду у насъ, такъ и въ Ходскомъ краю, деревья служили межевыми знаками, и для обозначенія этого на нихъ вырѣзали кресты.
6. Въ 1680 г.
7. Эти ленты, женатые мужчины носятъ постоянно послѣ свадьбы, покуда жупанъ не придетъ въ ветхость.