За право! (Беренштам)/ДО

За право!
авторъ Владимир Вильямович Беренштам

Опубл.: 1902. Источникъ: az.lib.ru • (Из наблюдений адвоката).

За право!
(Изъ наблюденій адвоката).

Я рѣшилъ сдѣлаться адвокатомъ бѣднаго, трудящагося населенія и поселился въ Фабричной Слободѣ. Въ ней проживало тысячъ сорокъ рабочихъ, нѣсколько сотенъ интеллигенціи, до двадцати врачей, но, какъ это ни странно, не было ни одного адвоката.

Когда мы живемъ въ городѣ, мы часто годами не знаемъ, кто нашъ сосѣдъ по лѣстницѣ, не видимъ его. Въ рабочей слободѣ — другое дѣло. Здѣсь всѣ присмотрѣлись другъ къ другу, жизнь въ свободное отъ работы время проходитъ въ трактирахъ, гдѣ такъ легко знакомятся, такъ легко изливаютъ душу даже постороннимъ. Будничные интересы рабочихъ, благодаря однообразію труда и постоянному нахожденію въ заводахъ или фабрикахъ — сужены, почему новостей мало, и одинъ фактъ появленія въ слободѣ новаго интеллигентнаго человѣка, тѣмъ болѣе адвоката, — неистощимая тема для общихъ разговоровъ. Постоянное общество товарищей, близость къ городу (а отъ Слободы до города было всего лишь полчаса ѣзды на паровомъ трамваѣ) дѣлаютъ рабочаго въ массѣ несравненно обтертѣе, сознательнѣе крестьянина. И потому рабочій легче находитъ дорогу къ повѣренному, защитнику… А тутъ еще интеллигенція, сочувствующая горестямъ рабочихъ, едва узнавъ о появленіи рабочаго адвоката, торопится направлять къ нему нуждающихся въ помощи. Вотъ почему достаточно было поселиться въ слободѣ, какъ, послѣ нѣсколькихъ мѣсяцевъ работы, во мнѣ уже повалилъ народъ…

За пять лѣтъ у меня накопились разныя наблюденія изъ жизни заводскихъ и фабричныхъ рабочихъ. Къ сожалѣнію, нѣкоторые изъ набросковъ, затрагивающихъ самые жгучіе вопросы рабочей жизни, не могутъ быть по разнымъ причинамъ напечатаны въ настоящее время. Полагаю, однако, что и предлагаемые очерки не лишены интереса: жизнь рабочихъ очень мало извѣстна, а ее такъ нужно знать.

Привести замѣтки въ систему у меня нѣтъ умѣнія, поэтому онѣ идутъ необработанными въ томъ порядкѣ, какъ писались.

I.
Варфоломѣй Хахинъ.

Варфоломѣй Хахинъ былъ моимъ первымъ кліентомъ. Можетъ быть, поэтому въ своихъ воспоминаніяхъ я сохранилъ къ нему даже нѣжное чувство. Это былъ маленькій человѣкъ, коренастый, съ большой головой, заросшей черными съ просѣдью волосами, съ плутовскимъ лицомъ. Онъ сразу же, повидимому, понялъ свое привилегированное положеніе «перваго» кліента у молодого адвоката и зачастилъ ко мнѣ каждый день. Варфоломѣй Хахинъ былъ необычайно развязенъ со мною и обращался не только за панибрата, но и какъ учитель. У него было серьезное увѣчье лѣвой руки, полученное имъ на заводѣ лѣтъ восемь назадъ и выбившее его изъ колеи. Изъ больницы Хахинъ былъ выпущенъ еще съ перевязанной рукой… Не будучи въ состояніи работать, онъ началъ просить милостыню. Его сразу же арестовали, доставили въ Николаевскій Комитетъ для разбора нищихъ, а паспортъ подшили къ дѣлу. И хотя Хахина не выслали на родину, но отдали на судъ къ мировому, послѣдній задержалъ паспортъ Хахина, т. е. сдѣлалъ то, что обыкновенно дѣлаютъ мировые судьи, забывая о человѣкѣ. Мѣсяца два-три ждалъ Варфоломѣй суда. Безъ паспорта онъ окончательно потерялъ возможность работать и опустился… Ухватившись за меня, онъ непрерывно искалъ доказательствъ увѣчья. Одѣтъ Хахинъ былъ въ рубище, ночевалъ въ ночлежномъ домѣ, нигдѣ не работалъ; когда, однажды, я спросилъ его, чѣмъ онъ добываетъ себѣ кусокъ хлѣба, Хахинъ весело разсмѣялся.

— Меня тутъ на тракту всѣ знаютъ, всѣ купцы цѣнятъ, уважаютъ, — заявилъ онъ. — Подойду я къ ларю и стою, стою и облизываюсь да только молчу. Вотъ купецъ и начинаетъ: «Голубчикъ, Хахинъ, не стой, Христа ради, здѣсь, уйди!» — Чего такъ? — полнокровно отвѣчаю я. — «Не томи мою душу, уйди подальше отъ грѣха: поговорить ни съ кѣмъ изъ-за тебя не могу, не рѣшаюсь»… — А что дашь за то что уйду? Яблоко дашь? — «Дамъ». И вотъ мы поторгуемся, поторгуемся, и, глядишь, онъ отпуститъ мнѣ, кромѣ яблока, и баранковъ, и колбасы, а иногда и папиросъ еще поднесетъ… Такъ и кормлюсь.

— Чего жъ васъ такъ купцы уважаютъ?

— Чего?! — переспросилъ меня Хахинъ съ удивленіемъ и покровительственно. — А боятся, чтобы я «не взялъ чего на шушу».

— Какъ?

— Этакъ, по благородному, потихоньку… «Егоръ съ того свѣта» научилъ ихъ: не давали такъ, онъ все больше и «бралъ на халтай»… И все сходило. Отсидитъ въ «притворительномъ домѣ» и снова: свидѣтелёвъ не было, умѣлъ обойти.

— Что же это за халтай?

— А это — изъ рукъ въ руки: схватилъ и убѣгай!.. Да бѣда случилась: «Егоръ съ того свѣта» «погладилъ» трактирщика; дѣло заварили, — по сей часъ сидитъ…

— Ну, а вы какъ?

— Я смирной, отговорю даже… Вы и не знаете. Разъ вы ночью въ городъ шли: помните, осенью, подъ Покровъ… А мы трое въ ночлежный опоздали и за амбаромъ ночевали… Идете вы одинъ по мосткамъ и пѣсню еще напѣваете. Вотъ «Павлушка-сѣдло» и говоритъ Василію Ивановичу: «Должно веселъ — деньги есть». — Я васъ сразу не узналъ, а все-таки заступился: охота вамъ, окаянные, людей по ночамъ безпокоить?.. Анъ приглядываюсь, а это — вы… Тутъ я ихъ, подлецовъ, даже выругалъ по настоящему… Какъ же можно: съ нашего же адвоката и пальто на халтай брать?.. Примѣты ваши приказалъ запомнить. Можете хоть пьянымъ идти, не тронутъ!

На этотъ разъ уже зимою, Хахинъ пришелъ ко мнѣ и застрялъ. Онъ очень удобно усѣлся въ пріемной, уступилъ всѣмъ очередь и по тому, какъ онъ началъ потягиваться, зѣвать, я понялъ, что онъ имѣетъ тайное намѣреніе остаться у меня чуть не на всю ночь. Желая поскорѣе освободиться отъ него (въ это время онъ уже былъ единственнымъ посѣтителемъ), я прямо приступилъ къ дѣлу.

— Вы чего, Хахинъ?

— Холодно на дворѣ, Владиміръ Аверьяновичъ, — одежа худая стала… хорошо бы платьице.!.

Я подумалъ и вспомнилъ, что у меня въ шкафу виситъ старый студенческій сюртукъ, отслужившій уже свою службу. Я подарилъ его Хахину… На радостяхъ онъ тутъ же сбросилъ свой изодранный пиджакъ и надѣлъ новое облаченіе. Я не узналъ Варфоломѣя Хахина. При своей полной достоинства осанкѣ онъ сдѣлался очень похожимъ на любого изъ сторожей мирового судьи. Только полы сюртука, повисшаго на немъ довольно свободно, достигали до земли. Но особую радость Хахину, повидимому, доставляли блестящія съ орлами пуговицы. Онъ повернулся предо мною и многозначительно произнесъ: — Енералъ!..

Хахинъ ушелъ. На другой же день онъ снова былъ у меня и съ нетерпѣніемъ показывалъ, что ждетъ — не дождется очереди. На сюртукѣ его не было ни одной мѣдной пуговицы и, вмѣсто ихъ, красовались какія-то двѣ большія дамскія сѣрыя.

— Ну, что?

— Бѣда, Владиміръ Аверьяновичъ, — живо заговорилъ онъ, войдя въ кабинетъ, — вчера, думалъ я, пропадать мнѣ отъ этого «дипломата». — Хахинъ показалъ на сюртукъ. — Первое пришелъ въ ночлежный, въ очередь стать не поспѣлъ, — кругомъ свистъ подняли: Хахинъ «въ кадеты» поступилъ… въ сыщики значитъ!.. Подарено мнѣ, говорю, знакомый человѣкъ подарилъ — никто не вѣритъ!.. Услыхала смотрителька, выглянула и руками всплеснула, позвала «самого». — Смотри, говоритъ, анафема Варфоломѣй какого-то барина обобралъ. — Позвалъ меня смотритель и сталъ ругать: сначала нѣжностью хотѣлъ взять: «ты, сукинъ сынъ», говоритъ, «сознайся, какого студента обчистилъ, совѣсти въ тебѣ нѣтъ, кого вздумалъ обижать»… Я и говорю — знакомый человѣчекъ одинъ подарилъ… Тутъ онъ и началъ на меня наступать — повели въ участокъ… Элъ, мать чесна!.. Самъ дежурный, ѣдятъ его мули, вышелъ съ кулаками. — Да тебя, говоритъ, Варфоломѣй, и узнать нельзя, ну-ка признавайся, а нѣтъ, такъ узнаешь каменную постель. — Счастье тутъ меня выручило. Вспомнилъ я, что вы письмо мнѣ разъ писали, форменное и печатка синяя съ боку стоитъ. Я и вынулъ его, показавъ. — Вотъ кто мнѣ подарилъ, письма пишетъ — мой защитникъ. Посмотрѣли и отпустили. — Ты-бы, говорятъ, отъ него сразу-бы запиской запасся, что тебѣ подарилъ. И намъ бы и тебѣ спокойнѣе… — А на утро — снова бѣда. Вышелъ я на улицу, всякій останавливаетъ. — Хахинъ, гдѣ укралъ? — никто не вѣритъ, пальцами показываютъ… Пришелъ я въ портерную и упросилъ дать эти двѣ бляхи замѣсто енеральскихъ… — И Хахинъ ударилъ рукою по пуговицамъ. — Теперь посвободнѣе. Только нельзя ли будетъ на самомъ «дипломатѣ» вашу печатку поставить и надписать, что мнѣ подарили, а то какъ бы не поссориться съ полиціей…

Дѣлать нечего: Хахинъ снялъ сюртукъ, и я выставилъ на бѣлой подкладкѣ рукава, свой штемпель, надписавъ, что сюртукъ этотъ мною подаренъ навсегда Варфоломѣю Хахину, чему препятствій не чинить… руку приложилъ и т. д.

Странно порвались мои отношенія съ Хахинымъ. Когда, наконецъ, доказательства увѣчья имъ были собраны, я далъ Хахину бланкъ довѣренности и 1 р. 80 в. на засвидѣтельствованіе ея у нотаріуса. Получивъ ихъ, онъ исчезъ и довѣренности не принесъ. Потомъ я случайно узналъ, что, со своими уже собранными доказательствами вполнѣ возможнаго иска, онъ побывалъ у нѣсколькихъ моихъ товарищей и со всѣхъ ихъ получилъ деньги на довѣренность. Такъ тянулось-бы долго, но одинъ изъ присяжныхъ повѣренныхъ далъ Хахину, вмѣсто денегъ, карточку въ нотаріусу съ просьбой засвидѣтельствовать довѣренность за его счетъ, Хахину это не понравилось, и онъ сталъ настойчиво просить, вмѣсто карточки, дать рубль восемь гривенъ деньгами. Присяжной повѣренный понялъ, въ чемъ дѣло, и попросилъ его удалиться, пригрозивъ всякими ужасами.

Какъ-то, идя по улицѣ, я встрѣтилъ Хахина. Отъ моего сюртука на немъ ничего уже не осталось, а висѣли прежнія лохмотья. Увидя меня, онъ быстро перебѣжалъ на мою сторону улицы и весело, улыбаясь во весь ротъ, какъ ни въ чемъ не бывало, поздоровался: — Мое почтеніе, Владиміръ Аверьяновичъ! Ваше здоровьице!

Онъ привѣтливо кивнулъ мнѣ головой и побѣжалъ снова къ ларю…

II.
Математика.

Маленькій, забитый человѣкъ сидитъ у меня, смотритъ на свою руку и плачетъ. Ткацкимъ станкомъ у него оторвало… только мизинецъ.

Съ точки зрѣнія адвоката, «увѣчника», это такая пустяковина, что изъ-за нея не стоитъ и начинать судебную волокиту…

Я не шучу… Вѣдь и у нашего брата вырабатывается «спеціальная» точка зрѣнія, вырабатывается особенная расцѣнка человѣческихъ костей и кусковъ мяса^[1]. Вѣроятно, то-же [конечно, до извѣстной степени!] бываетъ съ врачами дѣйствующей арміи. Въ лазаретъ Краснаго Креста несутъ и несутъ солдатъ съ оторванными руками, ногами, съ прострѣленными глазами, разможженными головами, несутъ даже трупы, обезображенные, исковерканные трупы — и вдругъ приходитъ солдатикъ съ отсѣченнымъ мизинцемъ, глядитъ только на свою ладонь и плачетъ, не замѣчая лежащихъ передъ нимъ кровавыхъ, оборванныхъ туловищъ. Кругомъ такія ужасныя раны… Нѣтъ, съ мизинцами здѣсь некогда возиться врачу… И намъ тоже некогда возиться съ мизинцами, и наша помощь нужна настоящимъ калѣкамъ, нужна этой безконечной вереницѣ калѣкъ… Но, увы, на «увѣчниковъ-адвокатовъ» дѣйствуетъ еще одно маленькое обстоятельство: за оторванный мизинецъ можно выхлопотать рабочему отъ трехъ до пяти рублей въ мѣсяцъ, значитъ о гонорарѣ не можетъ быть и рѣчи…

Но, такъ или иначе, а Мононовъ сидитъ у меня и горько плачетъ, а блѣдное лицо его нервно передергивается…

Мононовъ служилъ на крупной прядильной фабрикѣ Азбуковскаго товарищества. У нихъ всѣ рабочіе чистили и чистятъ машины на ходу. Чистилъ также онъ и попалъ рукой въ шестерню; ему и оторвало палецъ…

Я беру у Мононова разсчетную книжку и читаю ему одинъ изъ параграфовъ правилъ внутренняго распорядка, въ которомъ говорится, что рабочимъ прядильни строго запрещается чистить машины въ ходу: за это даже взыскивается рублевый штрафъ!

— Вотъ видите, вы сами виноваты, — говорю я Мононову, — вѣдь вамъ запрещено чистить машины въ ходу, а вы чистили. На другихъ не ссылайтесь… Мало ли что другіе дѣлаютъ… Если всѣ станутъ бросаться въ колодезь, развѣ и вы поэтому броситесь?

— У насъ не только въ книжкахъ было пропечатано запрещеніе, и на стѣнахъ для блезиру объявленія висѣли, будто нельзя въ ходу чистить… А сами приказывали…

— Не можетъ быть, кто можетъ вамъ приказывать!?

— Подмастерья!

— Какіе пустяки! Вѣдь вамъ грозитъ такая страшная опасность: всю вашу руку можетъ втянуть, измять, искалѣчить! Вы еще счастливо отдѣлались. Чистка машинъ въ ходу запрещена и обязательнымъ постановленіемъ губернскаго присутствія. Зачѣмъ слушаться нелѣпыхъ приказаній. Почему вы не пошли жаловаться на это въ директору? Вѣдь вы же люди съ головами на плечахъ?!.

— Подмастерья говорятъ, что нельзя время терять…

— Мало ли что, вы остановите и чистите, вѣдь васъ за это не штрафуютъ?

— Нѣтъ, про штрафы не слыхалъ… На жалобы вниманія не обращаютъ… Просто разсчетъ записываютъ… Слушайся и не жалуйся… Отработалъ двѣ недѣли и баста… Ищи тогда работу, голодай!..

— Но отчего-же вы не заявили объ этомъ фабричному инспектору?

— Какъ оторвало палецъ, заявилъ. Онъ пріѣзжалъ на фабрику, допрашивалъ… Все вывѣдывалъ, былъ ли когда случай, что штрафовали рабочихъ за чистку въ ходу, какъ сказано въ книжкѣ… Никогда такихъ случаевъ не бывало… Потомъ въ конторѣ онъ что-то вычитывалъ управляющему… Инспектора можно свидѣтелемъ поставить… Всѣ говорятъ, онѣ честный человѣкъ…

— Сколько у васъ, Мононовъ, въ прядильнѣ такихъ, какъ вы, рабочихъ?

— Болѣе двухъ тысячъ.

— Но скольку станковъ на каждаго?

— По два.

— А сколько времени нужно на чистку, если ихъ остановить?

— Полчаса…

Я вспомнилъ объяснительную записку министра финансовъ къ законопроекту 2-го іюня 1897 года о рабочемъ времени. Въ ней говорилось, что особое совѣщаніе, созванное для выработки законопроекта, признало необходимымъ ввести одиннадцати-часовой рабочій день. Но министерство финансовъ само измѣнило въ этомъ отношеніи законопроектъ, удлинивъ рабочій день еще получасомъ — «на чистку машинъ»… Значитъ, Мононовъ говорилъ правду, что чистка требуетъ не менѣе получаса.

Я взялся за дѣло Мононова и рѣшилъ бороться за него, за его мизинецъ, за мизинцы его товарищей до послѣдней ступени правосудія.

Дѣло пошло своимъ чередомъ… Были допрошены свидѣтели — сосѣди Мононова, разсказавшіе то же, что и онъ… Былъ допрошенъ и фабричный инспекторъ. У меня сохранилась копія протокола съ его показаніемъ, и я привожу его цѣликомъ^[2].

«На вопросы свидѣтель, фабричный инспекторъ Х-ой губерніи, И. И. Ивановъ показалъ. По полученіи извѣстія о происшедшемъ несчастномъ случаѣ 12-го марта 1897 года на мануфактурѣ Азбуковскаго Товарищества мною былъ произведенъ осмотръ на мѣстѣ кардной машины за № 25, послужившей причиной поврежденія рабочаго Мононова. Этимъ осмотромъ, въ связи съ опросомъ сосѣднихъ рабочихъ, я былъ приведенъ въ убѣжденію, что рабочіе чистятъ машины, когда онѣ въ ходу, и когда, слѣдовательно, являются опасными при операціи чистки, не смотря на существованіе § въ правилахъ внутренняго распорядка фабрики, возбраняющаго чистить машины, когда онѣ въ ходу. Режимъ, установившійся на фабрикѣ, таковъ, что рабочіе чистятъ исполнительные органы прядильнаго производства, когда таковые въ ходу. Если бы администрація фабрики пожелала бороться противъ такого режима, то несомнѣнно пришла бы въ точному опредѣленію въ правилахъ внутренняго распорядка времени, которое полагается для чистки машинъ по отдѣламъ, пріурочивъ къ тому же времени полную остановку машинъ. Но въ такомъ случаѣ фабрика должна была бы оплачивать рабочимъ эти часы чистки. Это обстоятельство подтверждаетъ мое убѣжденіе въ томъ, что режимъ вышеупомянутый поддерживается администраціей фабрики, хотя въ каждомъ отдѣльномъ случаѣ, равно и въ случаѣ съ рабочимъ Мононовымъ, нѣтъ возможности фактически доказать, что машины чистятъ по приказанію подмастерьевъ. Фабричный инспекторъ Х-ой губерніи И. И. Ивановъ».

Еще было три засѣданія, изъ которыхъ послѣднее «по существу»…

Повѣренный Азбуковскаго Товарищества увѣрялъ, что фабрика не могла поддерживать такого режима, что самая мысль о немъ — полетъ фантазіи фабричнаго инспектора. Свидѣтели всѣ говорятъ неправду: они невѣжественные, темные люди, конечно, просто сочиняютъ, не вѣдая, что творятъ. Если-же Мононову какой-нибудь подмастерье дѣйствительно приказалъ чистить въ ходу, онъ долженъ былъ не медля отправиться въ директору, отстоять свои права на цѣлость костей. А если онъ этого не дѣлалъ, — то вина его, а не фабрики.

Рѣшеніе суда въ окончательной формѣ съ присужденіемъ Мононову трехъ рублей въ мѣсяцъ и съ категорическимъ признаніемъ, что Азбуковское Товарищество заставляло рабочихъ чистить машины въ ходу…

Все это, что такъ волновало тогда, уже прошло и готово исчезнуть изъ памяти, но до сихъ поръ я вижу, какъ живого, Мононова, изнервничавшагося, горько плачущаго о потерѣ своего трехрублеваго пальца.

III.
«Аттестатъ!»

Крутелевъ — старикъ лѣтъ шестидесяти. Онъ и не сѣдой, но лицо у него желто-сѣрое, совершенно выцвѣтшее, глаза помутнѣлые; съ дѣтства онъ работалъ на фабрикахъ, на Варваринской же бумагопрядильнѣ ткачемъ — болѣе тридцати лѣтъ. Теперь за старостью и негодностью къ работѣ его уволили. Онъ обошелъ всѣ фабрики, разныя конторы, просясь въ сторожа. Говорятъ: «принеси аттестатъ». Старикъ и спрашиваетъ меня, — нельзя-ли сочинить какое-нибудь прошеніе объ аттестатѣ?

Я написалъ Крутелеву прошеніе къ управляющему Варваринской бумагопрядильной мануфактуры; но старикъ вернулся ни съ чѣмъ.

Размышляя, какъ поступить теперь, я вспомнилъ, что гдѣ-то читалъ объ одномъ циркулярѣ фабричнаго присутствія, предписывающемъ фабрикамъ и заводамъ выдавать рабочимъ, по ихъ просьбѣ, удостовѣреніе о томъ, сколько времени они служили^[3]. Поэтому я написалъ прошеніе къ фабричному инспектору, прося потребовать отъ фабрики для Крутелева такое удостовѣреніе.

Снова было отказано и данъ совѣтъ обратиться къ мировому судьѣ. Написалъ и ему, прося вызвать фабричнаго инспектора, въ качествѣ свѣдущаго лица.

Мировой судья назначилъ дѣло къ слушанію. Въ этотъ день я не могъ выйти утромъ на разборъ, но вечеромъ во мнѣ зашелъ радостный Крутелевъ: — Дѣло прикончили миромъ. Фабрика пообѣщала дать аттестатъ. Велѣно придти за нимъ черезъ три дня…

Я успокоился. Прошло недѣли двѣ.

Приходитъ во мнѣ Крутелевъ, разстроенный, взволнованный.

— Куда ни пойду, — говоритъ, — посмотрятъ мой аттестатъ — смѣются, вонъ гонятъ. Я — неграмотный, посмотрите.

На бланкѣ, украшенномъ гербами съ печатями, значилось:

Компанія Варваринской бумагопрядильной мануфактуры. (Мѣсто гербоваго двуглаваго орла). Адресъ для телеграммъ Варваринской прядильнѣ г. X.	г. X. 28 января, 1899 г. Собачья набер. № 84.
Аттестатъ! Симъ свидѣтельствуемъ, что Дорофѣй Евдокимовичъ Крутелевъ, запасной ефрейторъ изъ крестьянъ Смоленской губерніи, Сычевскаго уѣзда, Никитинской волости, дер. Карпова, работалъ на нашей фабрикѣ и былъ уволенъ вслѣдствіе того, что испортилъ машину по собственной неосторожности.
Компанія Варваринской бумагопрядильной мануфактуры. Директоръ О. О. Гиршфельдъ.

Лучше всего въ этой бумагѣ былъ восклицательный знакъ, — толстый, массивный восклицательный вникъ, выставленный въ заголовкѣ послѣ слова «аттестатъ».

— Понять не могу, — говорилъ, между тѣмъ, старикъ. — Приду въ контору, скажу: аттестатъ имѣю, посмотрятъ въ него, захохочутъ и другихъ еще позовутъ, смѣются кругомъ… Нѣтъ тебѣ мѣста, говорятъ, — ты дуракъ. Да какой же дуракъ, тридцать лѣтъ работалъ… и вдругъ дуракъ. — А вотъ и дуракъ… Думалъ я, думалъ, смотрю аттестатъ форменный, самъ директоръ росписался, такъ точно, какъ въ нашихъ разсчетныхъ книжкахъ роспись его сдѣлана. Только неграмотенъ, прочитать не могу…

Я прочелъ аттестатъ и объяснилъ Крутелеву, въ чемъ дѣло.

— Ну, старикъ, лучше его никому не показывать, а чтобъ по ошибкѣ кому не показали, оставьте его мнѣ на память… Да что, вы дѣйствительно испортили машину?

— Какъ же, какъ же, батюшка, былъ грѣхъ, испортилъ… Тогда у насъ машину чистили на ходу. Я обтиралъ масло. У меня и втянуло «концы» (тряпку изъ обрѣзковъ пряжи) въ станокъ, а какъ — и самъ не замѣтилъ. Около часу станокъ простоялъ, — слесарь починялъ, ну, а потомъ снова пустили. За то, батюшка, на меня штрафу рубль наложили, чуть не разсчитали…

— Какъ такъ, чуть не разсчитали, когда васъ изъ-за этого прогнали?..

— Что вы, послѣ этого я два года работалъ… Это зря прописано, для баловства… Мнѣ мастеръ говоритъ: «носи-ка ты тазы съ пряжей». Я попробовалъ: тяжело — пудовъ пять. — Не могу, говорю, осилить. — Ну, не можешь и не надо, и записалъ разсчетъ. Отработалъ и прогнали… А за года ничего не дали…

И все это старикъ разсказывалъ спокойнымъ, безобиднымъ голосомъ…

---

«Вѣчное мѣсто»!.. Сколько горя, безпросвѣтной нужды связано съ этими двумя словами.

За всѣ увѣчья надо платить, ибо въ рабочую среду уже проникло сознаніе о возможности полученія вознагражденія за увѣчье. И вотъ нѣкоторые управляющіе и директора изобрѣли «вѣчное мѣсто»…

Всякій рабочій знаетъ, какъ трудно добиться, даже имѣя повѣреннаго, вознагражденія или обезпеченія за увѣчье. Дѣло въ судѣ тянется не менѣе года, а иногда и годами. Способъ для этого въ рукахъ ярыхъ «антиувѣчниковъ» самый простой: они просятъ допросить на мѣстѣ (иногда въ Сибири) выбывшаго свидѣтеля, могущаго подтвердить, что рабочій самъ полѣзъ въ машину на ходу, и все дѣло путешествуетъ за этимъ свидѣтелемъ, котораго не находятъ; еще чаще такіе, «антиувѣчники» подаютъ апелляціонную жалобу въ послѣдній день срока и не вносятъ пошлинъ. И вотъ, объ этомъ судъ дѣлаетъ постановленіе, посылаетъ объявленіе, назначаетъ срокъ, а время тянется… А то заводы даютъ командировки въ другіе далекіе города наиболѣе опаснымъ для нихъ свидѣтелямъ изъ рабочихъ. Ищи ихъ тогда! Трудно увѣчному рабочему выдержать годъ — два борьбы. Иной идетъ просить на улицу, пока не попадаетъ въ комитетъ для разбора нищихъ; другой, въ лучшемъ случаѣ, находитъ товарища, который и поддерживаетъ ею до окончанія дѣла. Адвокатская этика запрещаетъ принимать увѣчныхъ на содержаніе, и не дай Богъ рабочему попасть къ адвокату, который даетъ такое содержаніе. Въ случаѣ выигрыша дѣла рабочему останется немного — все пойдетъ на уплату гонорара и возмѣщеніе содержанія. Найти какую-нибудь работу увѣчному почти невозможно.

И вотъ при такидъ обстоятельствахъ рабочій неизбѣжно идетъ на предложеніе «вѣчнаго мѣста». Управляющій или старшій мастеръ зоветъ его въ кабинетъ и съ глазу на глазъ убѣждаетъ «примириться», взять отъ 10 до 50-ти рублей за увѣчье, выдать нотаріальную (безспорную) росписку и получить вѣчное мѣсто, т. е. служить до конца жизни за прежнее жалованіе. Крайняя нужда заставляетъ согласиться. Росписка съ обязательствомъ никогда не предъявлять иска, но въ большинствѣ случаевъ безъ упоминанія о вѣчномъ мѣстѣ, выдана, и тутъ-то обнаруживается, что такое «вѣчное мѣсто». Если о немъ не упомянуто въ роспискѣ, то управляющій приказываетъ сторожамъ не пускать въ контору и на заводъ рабочаго съ вѣчнымъ мѣстомъ, гнать въ шею; если же противъ обыкновенія въ роспискѣ упомянуто, конечно, условно, то даетъ отработать мѣсяцъ-другой и за негодностью въ работѣ, подъ какимъ-нибудь предлогомъ, увольняетъ. Нѣсколько разъ, слушая разсказы потерпѣвшихъ рабочихъ объ этомъ безобразіи и обманѣ, я желалъ привлечь такого управляющаго въ уголовной отвѣтственности, за вовлеченіе въ невыгодную сдѣлку, но этого сдѣлать не удавалось, такъ какъ разговоръ о «вѣчномъ мѣстѣ» между управляющимъ и рабочимъ всегда происходилъ наединѣ.

IV.
«Штемпелекъ» и «Грыжа».

Однажды ко мнѣ обратился молодой рабочій. Онъ молча развернулъ предо мною свой паспортъ на имя Дмитріева, указалъ на оборотную его сторону, гдѣ обыкновенно полиція дѣлаетъ прописку и наклеиваетъ марки больничнаго сбора, и многозначительно ткнулъ пальцемъ на небольшой круглый синій штемпель съ надпись" по ободку: «Бумагопрядильная фабрика Товарищества братья Петровы», со вписаннымъ черниломъ внутри словомъ «ткачъ».

— Вотъ оно дѣло!

Я рѣшительно ничего не понялъ.

— Маленькій штемпелекъ, а большое зло для всѣхъ рабочихъ, — произнесъ Дмитріевъ. — Нельзя ли какъ-нибудь уничтожить, а то насъ клеймятъ, словно каторжниковъ…

— Но въ чемъ же зло?

— А то, что съ такимъ штемпелемъ ни одна фабрика не принимаетъ. Нужно либо паспортъ мѣнять, либо объявлять въ полицію, что утерялъ. Придешь на фабрику, первымъ дѣломъ въ паспортъ смотрятъ, нѣтъ ли штемпеля. Чистыхъ берутъ, а со штемпелемъ вонъ гонятъ — «ты, — кричатъ, — бунтарь, тебя съ Макселевской фабрики прогнали». Да нѣтъ, говорю, а не бунтарь, у насъ на фабрикѣ даже бунту не было, я честью ушелъ, жалованье было маленькое. Справьтесь у управляющаго, телефонъ у васъ есть. А онъ свое: «иди, иди, ступай прочь», — и слушать не хотятъ — «намъ некогда справляться, у насъ и безъ тебя много желающихъ. Не за бунтъ, такъ за плохую работу, либо грубость разсчитанъ». Такъ толку и нельзя добиться. Ни одна ткацкая не принимаетъ.

Я понялъ значеніе штемпеля. Въ самомъ дѣлѣ, рабочій отличается отъ прислуги тѣмъ, что прислуга рѣдко служитъ на одномъ мѣстѣ болѣе двухъ-трехъ-четырехъ лѣтъ и, обыкновенно, въ массѣ, мѣняетъ мѣсто въ теченіе года даже по нѣсколько разъ. Рабочіе служатъ на фабрикахъ по многу лѣтъ подъ рядъ и такіе, которые 20-30 лѣтъ — не рѣдкость. Правда, стариковъ стараются «выжить», почему обыкновенно служатъ лѣтъ по 10-15-ти…

Если прислуга приходятъ наниматься съ нѣсколькими прописками на паспортѣ, ее не принимаютъ, ея боятся, какъ неуживчивой. Для рабочаго, почти не мѣняющаго мѣста, такое же значеніе должна имѣть одна помѣта, не о перемѣнѣ жительства, которое у прислуги совпадаетъ съ «мѣстомъ» служенія, а о перемѣнѣ фабрики.

И фабрики могутъ гнать «отмѣченныхъ» рабочихъ, въ силу одной боязни ихъ «неуживчивости».

Но мнѣ пришло въ голову иное соображеніе, почему такіе штемпеля являются явно несправедливыми. Взять, хотя бы, самый простой случай. Лакей потерялъ хѣсто и въ погонѣ за кускомъ хлѣба нанялся ассенизаторомъ. Допустимъ, что ему поставленъ на паспортъ объ этомъ штемпель. Наймутъ ли его снова въ лакеи, когда онъ, поправивъ дѣла, пойдетъ искать болѣе знакомую работу?.. При первомъ же взглядѣ на штемпель, его, конечно, прогонятъ. Пусть точно также машинистъ пойдетъ въ чернорабочіе, пусть онъ затѣмъ одѣнется прилично, всякій наниматель встрѣтитъ его уже не по одеждѣ, а по паспорту, съ недовѣріемъ, или дастъ болѣе дешевую плату

Когда мы, — интеллигенція или вообще болѣе состоятельный классъ, прописываемъ виды на жительство, то сами объявляемъ полиціи свое занятіе въ общихъ выраженіяхъ, и она сама вписываетъ его. По закону учрежденіе, выдающее паспортъ, должно само означать «родъ занятій предъявителя», но никто не можетъ прикрѣплять работника къ данному хозяину…

— Для меня лично, — говорилъ между тѣмъ Дмитріевъ, — этотъ штемпель не важенъ. Моему паспорту остался всего одинъ мѣсяцъ, все равно посылать нужно, но сдѣлать что-нибудь хорошо бы.

— А свидѣтели у васъ найдутся, что на фабрикѣ со штемпелемъ не принимаютъ?

— Какъ же, — мы четыре человѣка разомъ обошли всѣ ткацкія, хотѣлось испытать, правда-ли. Придешь на такую, гдѣ есть мѣста. «Хорошо», говорятъ, «намъ нужны ткачи, со вторника можно выходить», но посмотрятъ паспорта и вдругъ намъ — штемпелеваннымъ отказываютъ…

— А много времени нужно, чтобы перемѣнить паспортъ?

— Около мѣсяца пройдетъ.

— Меньше двухъ недѣль, значитъ, никакъ нельзя?

— Что-о вы, — конечно, нельзя.

— Есть у васъ здѣсь земляки?

— Тверскіе-то? Сколько угодно.

— Значитъ и эти подтвердятъ?

— Да.

И вотъ послѣ дѣлового разговора о заработкѣ, для установленія размѣра убытковъ отъ порчи паспорта, я рѣшилъ предъявить къ товариществу фабрики искъ о 12 рубляхъ убытка…

Въ первомъ же засѣданіи у мирового судьи, въ качествѣ нашего противника, выступилъ довольно извѣстный присяжный повѣренный; Еще до разбора дѣла онъ подошелъ ко мнѣ и началъ убѣждать прекратить дѣло. «Теперь, послѣ предъявленія вами иска, у насъ перестали ставить штемпеля… Но, зачѣмъ же мнѣ ходить въ эту кабацкую духоту изъ-за 12 рублей. Пусть вашъ кліентъ откажется отъ своей претензіи и заявитъ на судѣ, что самъ считаетъ ее совершенно неосновательной; если онъ дастъ честное слово, что никому не разскажетъ, я дамъ ему изъ своихъ средствъ 15 рублей, чтобъ только не ѣздить сюда»…

Я передалъ Дмитріеву этотъ разговоръ.

Онъ пришелъ въ восторгъ. — Ну, слава Богу, и прекрасно, значитъ зацѣпило, — заговорилъ Дмитріевъ, блистая глазами, — конечно, не кончать! Судитесь, да и баста, проиграемъ, — не бѣда! Я вамъ два рублика на расходъ принесъ, можетъ пригодится. Теперь безъ мѣста, трудно мнѣ больше…

Я развилъ предъ судьей свои доводы.

— Вы только подумайте, г. судья, — заявилъ противникъ, — сколькимъ рабочимъ придется платить, если истецъ выиграетъ это дѣло: вѣдь тогда наше Товарищество разорится… Но, къ счастью, мы имѣемъ въ рукахъ доказательство своей правоты…

Противникъ побѣдоносно вынулъ старый, пожелтѣлый номеръ «Полицейскихъ Вѣдомостей», и показалъ напечатанный въ немъ циркуляръ губернатора.

— Вы сами видите, господинъ мировой судья, администрація фабрики поступаетъ на основаніи распоряженій свыше и потому безотвѣтна.

Въ циркулярѣ говорилось о томъ, что полиціей неоднократно было замѣчаемо, что рабочіе уклоняются отъ уплаты адреснаго и больничнаго сбора, давая неправильныя свѣдѣнія о занимаемыхъ ими мѣстахъ, въ виду чего губернаторъ, приглашая администраціи фабрикъ и заводовъ къ содѣйствію полиціи, требовалъ отъ нихъ обозначать на паспортахъ должности рабочихъ. О штемпеляхъ съ именемъ фабрики ничего не говорилось.

Дѣло было совершенно ясно. Безобидный циркуляръ, имѣющій чмсто фискальныя цѣли, направленный къ облегченію городу сбора налоговъ, сыгралъ неожиданную роль… А между тѣмъ, что было дѣлась? Оставалось прекратить искъ, попытаться жаловаться въ Сенатъ на неправильное примѣненіе закона губернаторомъ. Но проигрывать сразу не хотѣлось. Я попросилъ судью отложить дѣло. Онъ согласился.

Когда я объяснилъ Дмитріеву безнадежность положенія, онъ нисколько не смутился, — Ничего, — сказалъ онъ весело, — подадимъ въ Сенатъ, а только здѣсь не отступайтесь. Пока мы будемъ судиться, клеймить никого не посмѣютъ

— А противникъ говорилъ мнѣ сейчасъ, при выходѣ, что онъ все-таки предлагаетъ заплатить свои…

— Нѣтъ, Богъ съ ними, повоюйте.

При слѣдующемъ же разборѣ я проигралъ. Я попытался было доказать вину Товарищества тѣмъ, что въ циркулярѣ ничего не говорится о штемпелѣ, но съ этимъ, конечно, трудно было согласиться. Я просилъ допросить свидѣтелей, но, увы… Для очистки совѣсти подалъ кассацію въ Съѣздъ. Ничего…

Но когда мы собрались принести жалобу въ Сенатъ уже на циркуляръ, — Дмитріевъ неожиданно долженъ былъ уѣхать на родину… Такъ мы и не обжаловали этого безъ вины виноватаго циркуляра… И я рѣшилъ подождать, пока кто-нибудь обратится съ аналогичнымъ дѣломъ.

Въ такомъ же или еще худшемъ положеніи находятся рабочіе, получившіе на заводѣ грыжу. Въ Окружномъ судѣ ничего сдѣлать нельзя. Почти всѣ эксперты^[4] даютъ заключеніе, что эта болѣзнь природная, отъ рожденія, что ее легко получить, благодаря сильному кашлю и даже чиханію… Но почему-то этой «природной» болѣзнью почти совершенно не страдаемъ мы, почему то ею не заболѣваютъ ни прислуга, ни даже дворники, таскающіе вязанки дровъ на пятые этажи. А между тѣмъ, среди рабочихъ — грыжныхъ больше всего. И эта болѣзнь на нѣкоторыхъ заводахъ господствуетъ словно эпидемія.

— Какъ вы получили грыжу?

— Не знаю. Работа была тяжелая. Сначала дали мнѣ отъ завода бандажъ, а теперь, какъ онъ лопнулъ, я пошелъ у мастера просить больничную записку, а онъ мнѣ разсчетъ записалъ… Теперь черезъ двѣ недѣли мнѣ пропадать, никуда не примутъ.

И, дѣйствительно, грыжныхъ никуда на заводы не принимаютъ. При поступленіи на службу всякаго новаго рабочаго осматриваетъ докторъ.

— Ну, а когда появилась у васъ впервые болѣзнь?

— Не помню — кажется, мѣсяца два назадъ.

Начинается опросъ, и очень часто въ концѣ его узнаешь, что за мѣсяцъ до появленія грыжи былъ такой случай. Мастеръ заставилъ рабочаго стать обѣими ногами на проволочный канатъ, которымъ тянули посредствомъ пара паровозъ: канатъ былъ толще ролика блока и вотъ, чтобы онъ не соскакивалъ, мастеръ рѣшилъ «обминать» его человѣческими ногами, обутыми въ простые деревенскіе, неуклюжіе сапоги… Канатъ дернуло, и рабочій, хорошо знавшій свое дѣло, но никуда не годный акробатъ, упалъ животомъ съ размаху на землю. Мѣсяцъ онъ ходилъ, а потомъ грыжа выступила. И какъ трудно добиться отъ этого рабочаго разсказа о происхожденіи его грыжи. Когда у него оторванъ палецъ, отрублена рука — онъ вамъ разскажетъ всѣ подробности, всѣ детали увѣчья, назоветъ свидѣтелей… Но для него совершенно непонятна причинная связь между грыжей и вообще внутренней болѣзнью и его паденіемъ. Если у него болитъ животъ послѣ такого паденія, онъ, по совѣту заводскаго врача, не подозрѣвающаго паденія, исправно пьетъ касторку… А затѣмъ грыжа, полученная по винѣ завода, является для него уже вѣчнымъ штемпелемъ на безработицу…

V.
Перехитрилъ.

Въ кабинетъ вошла небольшая, круглая женщина, съ большимъ животомъ, въ деревенскихъ сапогахъ и короткой ситцевой юбкѣ. На приглашеніе сѣсть, она ничего не отвѣтила и, пыхтя, опустилась на стулъ; видно, ей было душно…

— Что у васъ за дѣло?

— Да что? — мужа на заводѣ убило, котелъ, вишь, гораздъ разорвало…

— Ну?

— Да вотъ, махонькій, — она указала на животъ.

— Вижу… тяжело…

— Знамо, тяжело…

— Ну, разскажите, какъ было дѣло?

— Ничего я не знаю. На заводъ пошла узнать, — меня сторожъ прогналъ. Да… А землякъ къ вамъ послалъ…

— На чьемъ же заводѣ убило?

— Не знаю, родимый, я — баба… знамо — баба…

— Вы что, вѣрно, изъ деревни?

— Изъ деревни. Вотъ у меня бумага есть — землякъ далъ. Говоритъ, покажи, — она вынула засаленный номеръ «N--скаго Листка», гдѣ, въ числѣ полицейскихъ происшествій, мелкимъ шрифтомъ было напечатано, что такого-то числа, на такомъ-то заводѣ разорвало чугунную крышку котла, послѣдствіемъ чего была смерть рабочаго Елисея Купріянова.

Этого было достаточно, и я рѣшилъ дѣйствовать…

Черезъ три дня Купріянова снова сидѣла у меня, и я объяснялъ ей, что противъ хозяина завода, богатаго милліонера Зорина возбуждено уголовное преслѣдованіе за неправильное устройство котла, что она должна заявить свой искъ о пожизненномъ пособіи по 10 рублей въ мѣсяцъ до начала засѣданія и что всего выгоднѣе отстаивать гражданскій искъ во время уголовнаго процесса. Купріянова слушала молча, но вдругъ засопѣла, задышала тяжело, встала со стула, опустилась на колѣни и прежде, чѣмъ я успѣлъ опомниться, растянулась по полу на четверенкн. — «Батюшка мой! Куда жъ я теперь пойду?» — застонала она. Я поднялъ ее и еще съ большимъ трудомъ добился въ чемъ дѣло: ей скоро предстоятъ роды, деньги нужны, хочется уѣхать поскорѣе въ деревню. — «Выхлопочи рублей пятьдесятъ, половину себѣ возьми», — причитала она, — «не оставь, не гони меня!»

Я написалъ письмо Зорину, предлагая кончить дѣло Купріяновой миромъ, и черезъ нѣсколько дней получилъ отвѣтъ, въ которомъ Зоринъ приглашалъ обратиться къ его повѣренному Сидорову. Я отправился.

Сидоровъ жилъ на одной изъ лучшихъ улицъ N--а, въ одномъ изъ лучшихъ ея домовъ съ лѣстницей, устланной коврами, освѣщаемой электричествомъ и охраняемой ливрейнымъ швейцаромъ; его квартира во второмъ этажѣ была обставлена со всей возможной роскошью.

Присяжный повѣренный Сидоровъ былъ никому невѣдомый адвокатъ, никакими особенными талантами не отличался, но, начавъ свою карьеру съ комнаты подъ чердакомъ, въ настоящее время ѣздилъ на превосходныхъ собственныхъ рысакахъ. Произошло это, благодаря тому, что онъ, войдя въ знакомство со многими крупными торговыми фирмами, сдѣлался ихъ повѣреннымъ. Когда-то Сидоровъ говорилъ хорошія слова о равенствѣ людей, о крестьянствѣ, о защитѣ труда бѣдноты, въ настоящее же время вся это дѣятельность сводилась къ тому, что онъ, принявъ отъ фабрикъ и заводовъ съ подряду веденіе всѣхъ дѣлъ противъ увѣчныхъ рабочихъ, выступалъ въ судѣ тогда, когда фабрикантъ находилъ это нужнымъ. И онъ, не задумываясь, пускалъ въ ходъ всѣ свои знанія, пріобрѣтенныя въ университетѣ и практикой, свои способности на борьбу съ разными калѣками-рабочими, ищущими куска хлѣба. Въ началѣ онъ еще «стыдился» и охотно кончалъ дѣла миромъ, такія, конечно, которыя, все равно долженъ былъ проиграть. Но затѣмъ онъ пришелъ къ тому убѣжденію, что нѣтъ безнадежнаго «увѣчнаго дѣла», что, самое «вѣрное дѣло» со стороны рабочаго, потерявшаго правую руку, оба глаза, по явной небрежности фабриканта, можетъ быть проиграно, если не въ судѣ, такъ въ судебной палатѣ, благодаря тому, что его повѣренный не знаетъ устройства машины и никогда не видалъ ея. Когда кто-нибудь напоминалъ ему «старину», то онъ обыкновенно начиналъ распространяться на тему о томъ, какъ обираютъ увѣчные рабочіе заводы и фабрики, а самихъ рабочихъ — «увѣчники» -адвоваты, — и чувствовалъ себя побѣдителемъ… И если онъ предлагалъ фабрикѣ уплатить рабочему, то только по такому дѣлу, по которому состоялся уголовный приговоръ противъ администраціи фабрики, либо ожидался таковой. Но при этомъ онъ всегда торговался и съ него надо было «запрашивать». Я слышалъ уже ранѣе о Сидоровѣ, и мнѣ было интересно увидать его «въ дѣлѣ».

Не смотря на то, что я пришелъ къ Сидорову въ пріемные часы и не засталъ у него никого изъ «кліентовъ», — онъ заставилъ меня прождать болѣе получаса я вышелъ, позѣвывая, въ гостиную.

— Пожалуйте!

Кабинетъ Сидорова былъ обставленъ еще шикарнѣе, чѣмъ гостиная. Весь полъ утопалъ въ коврахъ, громадный столъ, по величинѣ напоминающій билліардъ, былъ заставленъ канделябрами и письменнымъ приборомъ. У стѣнъ красовались массивные съ рѣзьбою книжные и несгораемый шкафы. Темныя занавѣси на окнахъ, на дверяхъ — придавали всему мрачный, «ученый» видъ. Сидоровъ попросилъ меня занять одно изъ рѣзныхъ креселъ, обтянутыхъ кожей, и, дѣловито наклонивъ голову, спросилъ:

— Чѣмъ могу служить?

Я разсказалъ ему и показалъ письмо Зорина.

— Знаю, знаю, онъ мнѣ уже сообщилъ… Но что бы вы желали? Вѣдь вы, какъ адвокатъ, сами знаете, что дѣло вашей Купріяновой совершенно безнадежное: что изъ того, что лопнулъ стальной винтъ — вѣдь мы здѣсь не при чемъ; вы купите коляску за двѣ тысячи и все-таки не поручитесь, что у васъ при первой же поѣздкѣ не лопнетъ ось…

— Да, но Зоринъ привлеченъ уже къ уголовной отвѣтственности, мы выступимъ гражданскими истцами, я буду обвинять его. Не забудьте, что фабричный инспекторъ далъ обстоятельное заключеніе о привлеченіи… — Я досталъ копію протокола…

— Ну-те, хорошо. Но сколько вы желали бы получить?!

— Мы согласились бы на 1.200 рублей…

— Боже мой, да пожалѣйте меня, если вамъ не жаль Зорина, — вѣдь мнѣ нельзя будетъ ему на глаза показаться… Вы не знаете, что это за господинъ. Онъ немилосердно скупъ и во все самъ входитъ… Я много, разъ говорилъ ему: «Павелъ Ивановичъ, пригласите отвѣтственнаго управляющаго», — но онъ не соглашался, скаредничалъ и теперь за это платится. Однако, больше, 200 рублей мы не дадимъ: для деревенской бабы этого болѣе чѣмъ достаточно… Скиньте, пожалуйста!

И вотъ у насъ начался торгъ… Попрекнувъ разъ десять отсутствующаго Зорина за то, что онъ не завелъ отвѣтственнаго управляющаго, тогда, какъ это такъ просто: достаточно лишь заявить фабричному инспектору, а теперь, благодаря этому, «самъ идетъ подъ монастырь»… Сидоровъ согласился дать 560 рублей.

— Изготовьте проектъ нотаріальной росписки и приходите ко мнѣ съ нею.

— Она ждетъ на улицѣ у подъѣзда, и ее легко позвать, а росписку мы можемъ сейчасъ составить.

— Ну, хорошо.

Сидоровъ позвонилъ и приказалъ человѣку позвать Купріянову. Мы сѣли составлять росписку. Когда росписка была готова, Сидоровъ впустилъ въ кабинетъ Купріянову. Она, повидимому, была совершенно подавлена невиданной роскошью и растянулась на полу.

— Что ты, что ты, любезная, вставай, — произнесъ Сидоровъ.

Я поднялъ Купріянову. Сидоровъ внимательно оглядѣлъ ее и вдругъ спохватился, лицо его просіяло.

— Прекрасно, прекрасно, — заговорилъ онъ, уже не обращая на Купріянову никакого вниманія, словно ея и въ комнатѣ не было, — вѣдь она — беременная, у нея родится ребенокъ, и у него будутъ права на искъ! Вотъ видите, что значитъ быть предусмотрительнымъ! Теперь мы обезпечимъ Зорина и отъ ребенка. Я всегда самъ смотрю на увѣчныхъ, — знаете, докторъ — докторомъ, а собственный глазъ еще лучше: и промаха, и нареканій мотомъ быть не можетъ; жену или родителей убитыхъ рабочихъ къ доктору посылать неловко, ну, а посмотришь: одни — совсѣмъ дряхлые — имъ пожизненная пенсія подъ стать, а другіе — молоды, крѣпки, съ ними лучше сразу покончить. Вотъ видите, какая предусмотрительность!

И въ росписку Сидоровъ внесъ, что Купріянова «въ полное удовлетвореніе за смерть своего мужа Елисея Андреева получила 560 рублей, какъ для себя лично, такъ и въ качествѣ естественной опекунши и для имѣющаго родиться отъ нея ребенка» и т. д.

Когда на завтра я привезъ Сидорову удостовѣренную нотаріусомъ росписку, онъ запечаталъ ее при письмѣ въ собственный со штемпелемъ конвертъ, надписалъ на конвертѣ адресъ Зорина и предложилъ мнѣ поѣхать за деньгами въ послѣднему.

Зоринъ жилъ на краю города въ той мѣстности, гдѣ уже тянутся заборы, въ достойномъ его. богатства особнякѣ. Его громадная передняя скорѣе походила на большой залъ; только вѣшалка, вся заваленная шубами, ясеневая мебель, да рослый широкоплечій николаевскій солдатъ съ медалями на груди — швейцаръ напоминали о назначеніи этой комнаты. Горничная, вызванная швейцаромъ, пошепталась съ нимъ, указала на Купріянову и отправилась доложить о насъ. Мы усѣлись на диванѣ. Швейцаръ, видимо, мялся и желалъ начать разговоръ. Наконецъ, озираясь кругомъ, онъ подошелъ во мнѣ и, какъ-то таинственно наклонясь, потянулъ пальцемъ въ сторону Купріяновой:

— Насчетъ нея?

— Да.

— Увѣчная?

— Нѣтъ, за смерть мужа, — на заводѣ убило…

— Котломъ?

— Да, а вы почему знаете?

— Интересуюсь… Вы, баринъ, поосторожнѣе.

— Какъ поосторожнѣе?

— А вотъ насчетъ «самого»… онъ людей обижаетъ…

Швейцаръ оглянулся и зашепталъ:

— Недавно я проворонилъ, — тоже деревенская баба была — у нотаріуса росписку на 200 рублей сдѣлала, принесла; «самъ» взялъ росписку, а денегъ даетъ 20 рублей. Я тебѣ, говоритъ, въ годъ по 20 рублей давать буду…

— Да, что вы говорите?! полноте!

Все поведеніе швейцара было до такой степени невѣроятно, что я оторопѣлъ. Я слышалъ о равныхъ темныхъ способахъ наживы, о «вѣчномъ мѣстѣ», но я никогда не могъ допуститъ мысли, что крупный милліонеръ можетъ такъ мелко плавать.

— И давно вы здѣсь служите?

— Лѣтъ 15, еще при папашѣ служилъ.

— Но какъ же вы остаетесь?

— Эхъ, баринъ, предупреждаю…

Меня позвали къ Зорину. Онъ принялъ въ своемъ кабинетѣ, заставленномъ, словно музей, моделями производства его завода. Зоринъ внимательно разсмотрѣлъ конвертъ, вскрылъ его и прочиталъ два раза росписку и письмо. Онъ долго вертѣлъ ихъ въ рукахъ, но, наконецъ, потянулъ руку съ роспиской въ боковой карманъ сюртука. Не предупреди меня швейцаръ, я не придалъ бы этому никакого значенія, но теперь я былъ черезчуръ на сторожѣ.

— Простите, г. Зоринъ, вѣдь Купріяновой деньги еще не получены, такъ что росписку…

— Да, да, знаю… вотъ что, я не могу рѣшиться выдать деньги, не повидавъ Сидорова, — поѣдемъ сейчасъ къ нему, а я захвачу деньги…

Мы покатили на саняхъ Зорина, а Купріянова потащилась слѣдомъ на извозчикѣ.

Посмотрѣвъ росписку, Сидоровъ сказалъ, что она вполнѣ хороша, а главное предусмотрительна, и солидно объяснилъ почему; Зоринъ выдалъ деньги.

Получивъ ихъ, Купріянова, по моему совѣту, положила 500 рублей на свое имя въ сберегательную кассу, а остальныя взяла въ деревню на роды; на прощаніе она принесла мнѣ какую-то громадную фарфоровую чашку (съ такимъ же блюдцемъ) темнокоричневаго цвѣта съ золотыми каемками и цвѣтами.

Прошло мѣсяца три. Я уже забылъ о Купріяновой.

Однажды въ мой кабинетъ вошла старуха крестьянка и, послѣ обычныхъ въ такихъ случаяхъ разговоровъ, заявила, что она — мать убитаго на заводѣ рабочаго Купріянова, а что жена его Настасья была у меня, и я ей деньги выхлопоталъ.

Теперь Настасья отъ родовъ сама умерла и ребенка не осталось; передъ смертью она говорила, что 500 рублей въ кассу положила, книжку передала. Вотъ старуха и пошла въ кассу, нельзя ли ей получить. Начальникъ посовѣтовалъ принести форменную записку отъ Зорина, что «деньги на обѣихъ выдалъ, тогда получишь, а то наслѣдниковъ нѣтъ, деньги въ казну отойдутъ». Нельзя ли поѣхать попросить?

Дѣлать нечего, я отправился къ Сидорову. Когда я разсказалъ ему, въ чемъ дѣло, онъ весь побагровѣлъ и началъ усиленно тереть кулакомъ свой лобъ…

— Боже мой, Боже мой, — заговорилъ онъ, — какая непростительная недальновидность!.. Мы забыли, что она беременная и не подождали. Ради Бога не ѣздите къ Зорину, онъ не проститъ мнѣ этого… Нѣтъ, нѣтъ, никакого удостовѣренія мы вамъ не выдадимъ… Какая недальновидность!..

Я выскочилъ отъ Сидорова и почти бѣгомъ помчался домой…

Въ тотъ же вечеръ я объяснилъ старухѣ ее положеніе, разсказалъ, что Зоринъ не имѣлъ ея въ виду, что она можетъ искать въ свою пользу особо, указалъ хорошаго адвоката, къ которому далъ письмо… А чтобъ деньги не пропали, посовѣтовалъ ей найти какого-нибудь болѣе близкаго родственника.

Послѣ, этого я интересовался положеніемъ дѣла старухи… Для нея все устроилось. Съ Зорина мировой присудилъ въ ее пользу по 50 рублей въ годъ до конца жизни, а найденный законный наслѣдникъ, на радостяхъ, что получилъ нежданное богатство, подарилъ старухѣ двѣсти рублей.

VI.
«Обмѣнъ паспорта».

Пожалуй, больше всего недоразумѣній и подчасъ тяжелыхъ «недоразумѣній» вызываетъ у рабочихъ паспортная система; особенно затруднителенъ для нихъ обмѣнъ паспортовъ, обыкновенно годичныхъ. Сами по себѣ волости задерживаютъ изготовленіе новыхъ паспортовъ до безконечности. И рабочіе, и волостныя правленія поголовно не знаютъ о циркулярѣ министерства внутреннихъ дѣлъ, разрѣшающемъ не посылать при обмѣнѣ старые паспорта въ волости, а возвращать ихъ, въ моментъ полученія новыхъ, полицейскимъ управленіямъ по мѣсту жительства^[5]. Отправивъ же почтой старый (съ прошеніемъ о новомъ) паспортъ, рабочій остается какъ безъ рукъ; онъ не можетъ перемѣнить квартиру, не можетъ уйти съ фабрики, не можетъ найти новое мѣсто…

А тутъ еще характерная 19-я статья положенія о видахъ на жительство; она гласитъ: «Неотдѣленнымъ членамъ крестьянскихъ семействъ, хотя бы и совершеннолѣтнимъ, виды на жительство выдаются и возобновляются не иначе, какъ съ согласія хозяина крестьянскаго двора. Въ случаѣ отказа съ его стороны, виды на жительство могутъ быть выдаваемы означеннымъ лицамъ по распоряженію земскаго начальника, мирового посредника, непремѣннаго члена уѣзднаго по крестьянскимъ дѣламъ присутствія, чиновника либо коммиссара по крестьянскимъ дѣламъ, или замѣщающихъ ихъ должность лицъ, по принадлежности. Распоряженія сего рода обжалованію не подлежатъ». Послѣднее время Сенатъ разъяснилъ, что можно жаловаться все-же въ уѣздный съѣздъ ко необсужденіе (и только) земскимъ начальникомъ просьбы о выдачѣ паспорта.

И вотъ, постоянно «хозяева неотдѣленной крестьянской семьи» — дѣды, отцы или просто старшіе братья, пользуясь этой 19-й статьей, грубо эксплуатируютъ «за паспортъ» давно оторванныхъ отъ деревни, даже родившихся въ городѣ и никогда не бывавшихъ «на родинѣ» (на мѣстѣ приписки) рабочихъ, требуютъ съ нихъ за возможность жить въ городѣ ежемѣсячныя, а иногда единовременныя уплаты. Обыкновенно земскіе начальники, видящіе и выслушивающіе на мѣстѣ только одну сторону, — родителей или старшихъ братьевъ, — находятся подъ непосредственнымъ впечатлѣніемъ общей крестьянской нужды, рисуютъ себѣ невѣдомую жизнь городскихъ рабочихъ въ самыхъ радужныхъ краскахъ, забывая о ея дороговизнѣ, и упорно отказываютъ рабочимъ въ просьбахъ о возобновленіи паспортовъ при запретѣ хозяевъ дворовъ… И какому вымоганію содѣйствуютъ они этими отказами!..

Какъ сейчасъ помню, однажды пришелъ во мнѣ худой, пришибленный юноша лѣтъ 23 — Николай Павловъ, съ темными, рѣзкими кругами подъ глазами. Какимъ-то подавленнымъ, замореннымъ голосомъ онъ разсказалъ свою повѣсть. Его отецъ, родившійся въ Тверской губерніи, въ деревнѣ, названіе которой онъ не сразу вспомнилъ, умеръ, когда ему было 2 года. Тогда, по разсказу матери, они жили въ деревнѣ. Старикъ дѣдъ, не любившій отца Павлова и имѣвшій еще двухъ сыновей, прогналъ мать Николая послѣ смерти отца изъ дому и завладѣлъ всѣмъ ихъ хозяйствомъ. Мать перебралась въ городъ, поступила на фабрику и «вывела своего сына въ люди»: онъ тоже поступилъ на Спасскую ткацкую мануфактуру…

Когда Николаю насталъ 21 годъ и онъ поѣхалъ на призывъ, дѣдъ «вспомнилъ» о немъ. Павлова, какъ единственнаго сына, не забрили въ солдаты, но его закабалилъ дѣдъ.

Съ этого года за каждый паспортъ Николай долженъ былъ платить дѣду по десяти рублей, иначе волость, по просьбѣ «хозяина двора», не выдавала ему паспорта. Затѣмъ дѣдъ сталъ требовать, чтобы онъ ежемѣсячно присылалъ по три рубля. И Павлову пришлось подчиниться. Фабрику штрафовали, если она держала рабочихъ съ просроченными видами, и она гнала такихъ…

Николай женился, у него родился ребенокъ, старуха мать заболѣла ревматизмомъ (на фабрикѣ былъ жестокій сквознякъ и разная температура въ тѣхъ отдѣленіяхъ, по которымъ ей постоянно приходилось ходить), ни одинъ адвокатъ не взялся ей помочь, а вѣдь она перестала работать. Павловъ сталъ содержать и ее. Съ выработкой, сверхъурочной работой по праздникамъ онъ едва натягивалъ 20 рублей. Приходилось голодать…

Два родныхъ брата отца Николая, сыновья дѣда, зарабатывали въ это время по 45 рублей въ мѣсяцъ на механическихъ заводахъ, и одинъ изъ нихъ былъ холостой.

И вотъ теперь Павловъ вдругъ получилъ ужасную повѣстку: за всей семьей дѣда числилось 30 рублей недоимоки и дѣдъ, въ качествѣ хозяина семьи, всю эту недоимку возложилъ на одного Николая, не пожелавъ разложить ее, хрть частью на двухъ своихъ сыновей.

Я понялъ всю безнадежность положенія Павлова, но написалъ деревенскому начальнику прошеніе, прося повліять на дѣда. Пришелъ ожидаемый отвѣтъ — отказъ: «неотдѣленный членъ крестьянской семьи» и т. д… Какъ будто-бы отъ этого члена семьи зависѣло отдѣлиться…

Подали въ съѣздъ: все то-жe. И нужно было видѣть, что дѣлалось постепенно съ Николаемъ. На его жалованье былъ наложенъ арестъ, и у него ежемѣсячно отнимали четверть заработка… Когда Павловъ дошелъ до полнаго отчаянія, я посовѣтовалъ ему поѣхать въ дѣду и сказать: «ну теперь ты сгубилъ меня, такъ корми меня и мою семью»…

Что было съ нимъ дальше, не знаю.

VII.
Безъ исхода.

Блѣдная, анемичная, худощавая женщина. Лицо все въ морщинахъ, дряблое. На видъ ей лѣтъ 55. Разсказъ старухи кратокъ.

— Съ 9-ти лѣтъ я работала на фабрикѣ Штиглица. Сколько лѣтъ, не помню. На ней выросла. Мѣсяцъ назадъ я заболѣла и не вышла на работу 4 дня. Вотъ и больничная записка мастера. Я ему сказала, что мнѣ плохо, а онъ послалъ къ доктору. Докторъ меня и отпустилъ. Какъ пришла я на работу, мастеръ мнѣ разсчетъ и записалъ: «ты, говоритъ, хворая, докторъ сказалъ, что тебѣ мѣсяцъ нельзя работать». Мастеръ далъ отработать двѣ недѣли… Теперь выгнали. Ходила я въ фабричному инспектору. — Я, говоритъ, ничего не могу сдѣлать — все по закону. — Ходила къ старшему. — Ничего. — Что дѣлать?

— А кромѣ васъ еще кого-нибудь разсчитали?

— Да, многихъ… Что-же мнѣ теперь дѣлать!?

— Что дѣлать!.. И я ничего не могу сдѣлать. Все по закону — дали вамъ отработать… (и я показываю на XI томъ). Хотите, попробуемъ прошеніе о пособіи?..

А она сидитъ и плачетъ и утираетъ тихо глаза чернымъ головнымъ платкомъ…

Пробовалъ я въ такихъ случаяхъ (а сколько ихъ было!) писать прошеніе о пособіи изъ штрафного капитала или обращаться въ благотворительныя общества. Только случайно можно было добиться даже грошоваго пособія. На рѣдкой фабрикѣ штрафной капиталъ бываетъ не израсходованъ и при томъ безнадежно.

Организація этого "благотворительнаго, " капитала такова, что именно лучшія фабрики, дорожащія добрыми отношеніями съ рабочими, не желаютъ его «добывать», а слѣдовательно, и не имѣютъ. Въ самомъ дѣлѣ, штрафной капиталъ образуется изъ тѣхъ штрафовъ, которые налагаются на рабочихъ администраціею фабрикъ и заводовъ за нарушеніе порядка, прогулъ и неисправную работу. Промышленныя заведенія не могутъ взимать штрафы въ свою пользу. Штрафы — безапелляціонны: по закону рабочіе не имѣютъ права подавать на нихъ жалобы никуда, даже своимъ фабричнымъ инспекторамъ. Пособія изъ этого капитала выдаются самой же фабричной администраціей на роды, больнымъ, погорѣльцамъ и, вопреки правиламъ, почти никогда, увѣчнымъ, ибо при поддержкѣ тѣ не такъ легко сдадутся на «миръ».

Если фабрика съ легкимъ сердцемъ разсчитываетъ многолѣтнюю и опытную, хотя и старую работницу, то очевидно, что въ данный моментъ, по условіямъ производства, фабрикѣ не нужны рабочіе и ихъ выгоднѣе, даже придравшись къ случаю, разсчитать. Поэтому, разъ фабрика удаляетъ своихъ давнихъ рабочихъ, она, очевидно, предпочитаетъ не штрафовать ихъ, а просто давать разсчетъ, предупредивъ о томъ за двѣ недѣли (всякаго рабочаго, нанятаго на срокъ неопредѣленный, можно такъ удалить). И потому, чѣмъ болѣе удаляютъ рабочихъ съ фабрикъ и заводовъ, тѣмъ болѣе; пустуетъ штрафной капиталъ, ибо тогда штрафы замѣняются простой записью въ разсчетной книжкѣ о предстоящемъ расторженіи договора. Вотъ почему старухѣ нечего было ждать отсюда.

Но, кромѣ этихъ штрафовъ съ рабочихъ, существуютъ еще штрафы и съ самихъ фабрикъ, заводовъ и управляющихъ ими, налагаемые фабричными присутствіями за неправильное веденіе паспортовъ и разсчетныхъ книжекъ рабочихъ, или не назначеніе управляющимъ вмѣсто себя на время отлучки замѣстителя, за расплату съ рабочими вмѣсто денегъ условными знаками, хлѣбомъ, товаромъ или иными предметами и т. д. Согласно закону 1895 года, изъ этихъ штрафовъ образуется при Министерствѣ Финансовъ особый капиталъ «для выдачи вспомоществованій больнымъ и увѣчнымъ рабочимъ». Но и до сихъ поръ изъ этого капитала рабочимъ ничего не выдается, такъ какъ Министерство Финансовъ рѣшило раньше скопить такой капиталъ, чтобъ можно было пользоваться процентами съ него^[6]. И вотъ, самые несчастные калѣки должны ожидать, пока наступитъ этотъ счастливый моментъ.

Прошенія и здѣсь не помогаютъ…

А рабочіе уже провѣдали объ этомъ капиталѣ; они думаютъ, Что фабрики должны выдавать изъ него пособія «за года», т. е. за многолѣтнюю службу, и въ какимъ грустнымъ недоразумѣніямъ иногда приводитъ эта ошибка…

Куда-же еще писать старухѣ?!

VIII.
«Изъ огня въ полымя».

Былъ холодный день. Ноги вязли въ сугробахъ снѣга. Вѣтеръ раздувалъ полы моего пальто. Я быстро шелъ, но вдругъ мое вниманіе привлекли слова стоявшаго на тротуарѣ извозчика: «ахъ ты, букашка ты маленькая! Золотое сердце»!

Возлѣ извозчика стояла едва примѣтная дѣвочка съ посинѣлымъ личикомъ, закутанная въ одинъ «материнскій» платокъ. Въ сжатой рукѣ она держала бумажный кулекъ.

Я глядѣлъ на извовчика и на дѣвочку…

— Вотъ, баринъ, — обратился ко мнѣ извозчикъ, — доброе сердце… Слѣзъ я съ козелъ, бѣгаю отъ морозу, ногами притоптываю, а она изъ лавочки бѣжитъ, остановилась и жалостливо говоритъ: что, дядя, холодно?!. Ахъ ты, букашка, сама застыла, дрожитъ, а о старикѣ не забываетъ… Бѣги домой!..

Прошло около мѣсяца, и у меня сидѣлъ этотъ самый извозчикъ въ качествѣ кліента. Я сразу-же узналъ его, не смотря на то, что вмѣсто кучерского армяка на немъ была обычная одежа чернорабочаго: кафтанъ изъ сѣраго, потертаго крестьянскаго сукна.

— Такъ это вы, баринъ, и есть адвокатъ? — спросилъ онъ, добродушно улыбаясь…

— А что?

— Да я извозчикомъ раньше былъ, стоялъ около разъѣзда, васъ и примѣтилъ, да не зналъ, что это вы… А привелъ Господь и мнѣ судиться!..

— Что такъ?

— Обидѣли очень, тоска взяла… Какъ въ извозчикахъ состоялъ, — господа все ругались; бывало и такъ, что день поѣздишь на часы, а сѣдокъ въ проходной дворъ и убѣгетъ, полиція тоже штрафы все писала, а только никто за шиворотъ, какъ загаженнаго котенка, не таскалъ, да по мордѣ не билъ… Старъ, батюшка… А тутъ на свою голову я и задумалъ въ заводскіе пойти — Жалованіе вѣрнѣе, отработалъ сколько слѣдуетъ и свободенъ… Вотъ и поступилъ въ чернорабочіе на котельный заводъ. Поднимали мы на цѣпяхъ коробку котла. Тянулъ я за цѣпь, какъ другіе, старался по совѣсти. Этотъ разъ самъ директоръ распоряжался… Вдругъ, подскочилъ онъ ко мнѣ и накинулся съ послѣдними словами: Я тебѣ подлецъ, разлетъ дамъ! — кричитъ, а я, знай, молча работаю, налягаю. Отвяжется собака, думаю. Отошелъ… Только снова вдругъ подскочилъ ко мнѣ, схватилъ за шарфъ на шеѣ, сдавилъ мнѣ горло и потащилъ. Шаговъ 10 къ двери волокъ, далъ въ ухо и швырнулъ о полъ… За что этакая напасть случилась, и самъ не знаю… Ну, думаю, какъ былъ я извозчикомъ, полиція меня все штрафовала, знаю я полицейскіе ходы, можетъ, хоть теперь полиція заступится… Отправился я въ участокъ къ приставу, а онъ и впрямь распорядился все какъ слѣдуетъ: далъ мнѣ записку къ полицейскому врачу… Только тотъ черезъ три дня осмотрѣлъ меня, ну, а бумагу выдалъ. Вотъ она, — произнесъ старикъ.

Я пробѣжалъ свидѣтельство. Въ немъ говорилось, что у крестьянина Селифантова полицейскій врачъ не нашелъ ни перелома костей, ни вывиха, ни наружныхъ знаковъ…

— Да, но вѣдь у васъ ничего не было найдено?!. — спросилъ я.

— За три дня хоть какая плюха сойдетъ, — резонно замѣтилъ Селифантовъ, — только на висѣльникѣ веревчатый слѣдъ такъ и остается, а я слава Богу живъ остался. За три дня всѣ примѣты разошлись… И за что, господинъ, онъ такъ обидѣлъ меня, понять не могу… Оттого и хочу закономъ осудить, а то очень горестно…

Я написалъ Селифантову жалобу къ судьѣ съ просьбой привлечь директора за оскорбленіе словами, дѣйствіемъ и за насиліе.

Къ разбору дѣла на судъ явился самъ директоръ. Когда судья удалилъ свидѣтелей въ отдѣльную комнату, директоръ сначала объяснилъ, что Селифантовъ взялся не за ту цѣпь отъ блока, не за поднимающую, а опускающую, и онъ, боясь, чтобъ коробка не поддалась и не задавила кого-либо изъ людей, схватилъ Селифантова и отвелъ отъ коробки, при чемъ сгоряча ругнулъ его. Но черезъ двѣ минуты, директоръ попросилъ разрѣшеніе сдѣлать поправку.

— Я испугался, господинъ судья, — заявилъ онъ, — что коробка опустится и задавитъ самого Селифантова, потому, желая спасти его, я дѣйствительно схватилъ и оттолкнулъ, онъ-же споткнулся и упалъ…

Я обернулся на Селифантова. Старикъ стоялъ со строгимъ застывшимъ, блѣднымъ лицомъ и упорно молчалъ.

Начали выходить свидѣтели — сосѣди по работѣ. Всѣ они поголовно показывали, что ничего не видали и не слыхали… Одинъ объяснилъ, что изъ-зa котла не было видно, другой, — что онъ оглохъ отъ клепки, вату въ ушахъ носитъ, и ничего не слыхалъ…

И все это словно заучено…

Вышелъ еще послѣдній свидѣтель и съ разбѣгу произнесъ:

— Я ничего не видалъ и не слыхалъ, господинъ судья!.. Впрочемъ, нѣтъ, — горячо спохватился онъ. — По правдѣ, по совѣсти покажу!.. Все видѣлъ и слышалъ… Тащили мы коробку, всѣ за одну цѣпь, и Селифантовъ за нее же тащилъ, только онъ не поворотливъ малость, деревенскій или не привычный, кто его знаетъ. Онъ и тянулъ послабѣе… Господинъ директоръ пришелъ на заводъ не въ духахъ, всѣхъ въ этотъ день ругалъ… Ну и на него набросился, а потомъ, вдругъ, за шиворотъ хватилъ, поволокъ да о полъ и бросилъ, а чтобы билъ, того я не видалъ…

Я задалъ свидѣтелю вопросъ, была ли опасность Селифаитову. — Отвѣтилъ «нѣтъ» и разсказалъ, что подъ котломъ были подставлены лежни въ родѣ высокихъ скамей; если бы даже котелъ сорвался съ цѣпи, то и тогда не придавилъ бы…

Судья отпустилъ свидѣтелей.

— Послушайте, — обратился онъ ко мнѣ, — это дѣло надо кончить миромъ… Вѣдь знаете, — работа горячая, тутъ некогда гостиныя выраженія подбирать… Ну, какая честь можетъ быть у такого простого, сѣраго мужика? Это вы ему честь сами сочинили, именно придумали. Ему нужны деньги, да кусокъ хлѣба. Кончайте дѣло миромъ, господинъ директоръ его обратно приметъ…

Я отрицательно кивнулъ головой.

— Не согласны?.. какъ угодно, — повернулся судья къ директору. — Ну такъ дайте, господинъ Дмитріевъ, ему (судья указалъ на Селифантова) рубля три, и дѣлу конецъ… Стоитъ ли возиться…

— Спросите самого Селифантова, — замѣтилъ я.

— Ничего мнѣ вашего не надо и рублевъ я не возьму, — вдругъ гнѣвно произнесъ старикъ, — съ голоду подохну, а не возьму… Я самъ штрафы платилъ и не кланялся!.. Отказываюсь!

Еще нѣсколько минутъ и мировой судья объявилъ, — увы! — оправдательный приговоръ директору…

Мы вышли на улицу.

Я разсказалъ Селифантову, что дѣло можно дальше передать и въ съѣздѣ навѣрно выиграть.

— Не надо, — отвѣтилъ онъ рѣшительно, — плюнемъ на него! Спасибо вамъ… Видѣлъ, какъ старались… Э-эхъ, и судья! ѣздилъ я, знаете, одно время на слѣпой кобылѣ, ничего она не видѣла, глядишь, бывало, въ оба, чтобъ не наскочила… Черное ей бѣлымъ казалось, а яма гладкой дорогой… Слушалъ я этого самаго судью и о кобылѣ своей вспомнилъ… Очень мнѣ досадно стало!.. Нѣтъ, уйду я отъ заводовъ подальше, снова въ извозчики наймусь, тамъ лучше…

Я кончилъ о Селифантовѣ, но мнѣ хочется сидзать еще два слова о мировыхъ судьяхъ. Когда я повидалъ университетъ и мечталъ объ адвокатурѣ, я очень идеализировалъ ихъ. Мнѣ казалось, что выборные судьи должны быть превосходны, что коронные, наоборотъ, — безжалостные и сухіе формалисты… Практика сказала иное. Размышляя только теоретически, я забывалъ о томъ, кто избираетъ этихъ «выборныхъ» судей? А избирателями ихъ является не все общество, а «городскіе избиратели» — трактирщики, купцы, домовладѣльцы… Въ то время, какъ коронные судьи — исключительно образованные юристы, въ мировые — сплошь и рядомъ попадаютъ разные корнеты, разные командиры, отставные педагоги, неудачники врачи или юристы изъ самой закорузлой купеческой и мѣщанской среды… И въ область великихъ судебныхъ уставовъ, въ область равенства всѣхъ передъ закономъ они вносятъ грозный окрикъ, юнкерскую команду или педагогическія, тошнотворныя сентенціи… Коронный судъ (я говорю объ Окружномъ и палатѣ, ибо ихъ лишь и знаю) неизмѣримо выше. И только у немногихъ мировыхъ судей я видѣлъ такое же участливое отношеніе и къ простому люду, какое такъ обычно здѣсь, почему-то особенно въ гражданскихъ отдѣленіяхъ.

IX.
Линкусъ.

Приходитъ рабочій. Высокій, плечистый. Выговоръ крестьянина Виленской губерніи. Волосы короткіе, отчего вся голова производитъ впечатлѣніе лысой. Онъ сіяетъ, на лицѣ удовольствіе и блаженство, ротъ расплылся улыбкой и показываетъ бѣлые зубы.

— Ну что?

— А вотъ и я къ вамъ пришелъ, прямо изъ тюрьмы…

— Какъ такъ?

— За кражу сидѣлъ, а теперь пришелъ по своему дѣлу.

— По какому?

— Увѣчье руки…

— А кража при чемъ?

— Это такъ, къ слову… Видите ли, я работалъ на цементномъ заводѣ; станокъ былъ неисправенъ, все давалъ оборотъ назадъ; я заявлялъ. Говорятъ — работай. Я и работалъ, пока ремнемъ руку затянуло и пальцы оторвало. Я поправился, пришелъ изъ больницы на заводъ, прошу штрафное пособіе. Мнѣ отказали… Работай, видите ли… Хоть я и не принадлежу къ партіи людей, называющихся ворами, а стало обидно. Вотъ я тотъ самый ремень, что меня изувѣчилъ, на куски тихонько изрѣзалъ и унесъ. Пошелъ продавать сапожникамъ на подметки, меня и накрыли. Три мѣсяца отъ стѣны до стѣны пробѣгалъ. Нельзя ли теперь что-нибудь съ заводомъ сдѣлать за увѣчье?

— Можно.

— А кража не помѣшаетъ?

— Нѣтъ. Свидѣтели есть?

— Сколько угодно…

Я написалъ прошеніе къ мировому судьѣ, прося выдать удостовѣреніе о бѣдности, и разсказалъ рабочему, какъ дѣйствовать. Беззаботный Линкусъ поднялся и уже собрался выйти, какъ вдругъ, весело улыбаясь, остановился.

— Азъ да, нельзя ли мнѣ вашу карточку съ адрескомъ?

— Для чего? — вѣдь у васъ мой адресъ есть.

— Меня знакомецъ просилъ. Мы съ нимъ разомъ сидѣли, разомъ и вышли. — Когда, говоритъ, разыщешь хорошаго адвоката, попроси адресокъ для меня, можетъ понадобится: попадусь въ кражѣ, тогда буду просить въ защитники. Позволите ему обратиться?

— Онъ — что-же, изъ партіи людей, называемыхъ ворами?

— Изъ самыхъ настоящихъ.

— Тогда нельзя. Вы ему лучше посовѣтуйте найти работу и заняться честнымъ трудомъ.

— Это какъ угодно.

Прошло нѣсколько дней, и Линкусъ снова появился у меня въ пріемной, на этотъ разъ въ сопровожденіи прилично одѣтаго, господина, съ какими-то хитро прищуренными острыми глазками. Они вошли разомъ въ кабинетъ. Линкусъ, попрежнему весело улыбающійся, сообщилъ, что удостовѣреніе получитъ на-дняхъ.

— А вотъ это, — заявилъ онъ, — къ вамъ насчетъ мѣста. Тотъ, самый землячекъ, что я вамъ разсказывалъ. Вотъ уже пять мѣсяцевъ безъ работы…

— И безъ опредѣленныхъ занятій, — добавилъ товарищъ Линкуса, — могутъ изъ столицы выслать. Нельзя ли на какую-нибудь работишку?…

— Чѣмъ-же вы раньше были?

— Сначала нѣмой скрипкой…

— Чѣмъ?

— На купеческихъ вечерахъ для видимости большого оркестра нѣмой скрипкой сидѣлъ, смычкомъ въ воздухѣ выводилъ… а потомъ клоуномъ въ циркѣ Соломонскаго служилъ.

— За что же вы въ тюрьму попали?

— За присвоеніе чужой собственности…

— Какимъ образомъ?

— При посредствѣ фокусовъ… Съ перваго раза такъ… У насъ въ городскомъ театрѣ давался спектакль фокусника. Я съ пріятелемъ сѣлъ во второмъ ряду. Фокусникъ показывалъ, какъ вещи незамѣтно летаютъ. Вотъ я сижу и вдругъ чувствую въ своемъ заднемъ пустомъ карманѣ сюртука чью-то руку… Конечно, понялъ, самъ этими дѣлами занимался, да думаю, дай потѣшусь и притворился, что не замѣчаю. Рука изъ кармана исчезла. Тутъ и антрактъ объявили. Я полѣзъ рукою въ карманъ и нашелъ въ немъ двадцатипяти рублевый билетъ. Я смекнулъ, въ чемъ дѣло, позвалъ пріятеля въ буфетъ, и мы хорошо кутнули. Позвонили. Фокусникъ торжественно вышелъ на сцену, показалъ, какъ ѣстъ горящую вату, а потомъ помахалъ въ воздухѣ 25-ти рублевымъ билетомъ, сталъ въ позу и, свистнувъ въ кулакъ, заявилъ, указывая на меня, что у господина, сидящаго во второмъ ряду, въ заднемъ карманѣ сюртука тѣ самые 25 рублей, которые онъ сейчасъ показывалъ публикѣ. Я поднялся съ мѣста, сталъ въ позу фокусника и, свистнувъ на его манеръ въ кулакъ, сказалъ: ну, а теперь изъ этихъ денегъ 9 рублей 80 копѣекъ уже въ буфетѣ, 15 рублей утонули у меня въ кошелькѣ, а въ карманѣ осталось только 20 копѣекъ… И я торжественно, съ жестами фокусника, показывая публикѣ руки и карманъ, вынулъ изъ него 20 копѣекъ и замахалъ ими въ воздухѣ… Всѣ мнѣ стали апплодировать… Только плохо вышло: съ этого началось. Я самъ въ чужихъ карманахъ сталъ фокусничать. Такъ и пропала моя карьера… Кого угодно умѣлъ обойти. Вотъ какъ этого деревенскаго болвана, — клоунъ показалъ на просіявшаго отъ удовольствія Линкуса. — Лучше всего у меня обращенія съ публикой выходили. — Господа, я утверждаю, что ни одна дама не любитъ своего мужа!.. Кто любитъ, встаньте! — Никто не встаетъ, и я заявляю, что выигралъ пари. Публика реветъ отъ хохоту, а самъ директоръ за кулисами меня хвалитъ. А то обращусь къ кому-нибудь. — Кто былъ первый человѣкъ въ мірѣ? — Адамъ! — Это старо. Вотъ я шелъ по Гороховой и на углу Казанской видѣлъ вывѣску: магазинъ Адамъ, бывшій Канъ. Канъ, значитъ, и былъ первымъ человѣкомъ. А то приведу душъ десять послѣднихъ оборванцевъ съ рынка и прыгаю черезъ нихъ… — Господа, знаете ли вы, откуда у меня всѣ эти люди? — Изъ гостинаго двора приказчики. И всѣ довольны, — нетребовательны. Покажи только ноготь пальца, вотъ какъ этой шляпѣ, — клоунъ ткнулъ въ голову Линкуса, — а онъ уже и рыгочетъ… Нельзя ли порекомендовать меня на какое-нибудь мѣстечко?

Я заявилъ, что рѣшительно не могу помочь ему по его профессіи, и что онъ еще первый встрѣченный мною клоунъ.

— Ну, идемъ, — сказалъ онъ Линкусу, и Лникусъ, весело сіяющій, довольный побрелъ за нимъ.

Я сталъ вести дѣло Линкуса; послѣ допроса свидѣтелей, была назначена медицинская экспертиза. Я написалъ ему объ этомъ, но мнѣ вернули письмо (благодаря моему адресу на конвертѣ) съ надписью о томъ, что Лникусъ выбылъ изъ города. Я послалъ письмо съ оплаченнымъ отвѣтомъ. Тоже. Такъ экспертиза и не состоялась, и куда пропалъ мой легкомысленный, веселый кліентъ, я не узналъ, не смотря на всѣ поиски.

X.
Оборотень.

Былъ «среди насъ» одинъ адвокатъ — оборотень. Сегодня онъ съ яростью большого мальчика нападалъ «отъ заводовъ» или страховыхъ обществъ на увѣчныхъ рабочихъ, завтра — съ кротостью и нѣжностью маленькой дѣвочки лилъ передъ судомъ за нихъ слезы… Сегодня онъ готовъ былъ плакать на груди суда, повѣствуя, какъ печальна доля рабочаго-калѣки безъ одного лишь указательнаго пальца, завтра онъ доказывалъ, что и съ двумя пальцами на рукѣ фабричный можетъ прожить, а трудиться, при добромъ желаніи, сумѣетъ не хуже, чѣмъ раньше. — «Вѣдь живутъ-же слѣпые, нѣтъ у нихъ глазъ, за то развивается осязаніе и до такой степени, которая намъ зрячимъ неизвѣстна… Мы вонъ двумя пальцами ничего сдѣлать не можемъ, а есть художники, которые и ногами рисуютъ. Не слѣдуетъ только унывать»…

Однажды онъ «увлекся». И тогда предсѣдатель суда, сдержанный, спокойный человѣкъ вдругъ не выдержалъ, заерзалъ на мѣстѣ, громко ахнулъ и воскликнулъ: «Послушайте, господинъ повѣренный, неужели вы хотите доказать, что Богъ сдѣлалъ ошибку, создавъ человѣка съ пятью пальцами? Нѣтъ, ужъ оставьте религію въ покоѣ»!

Но за то онъ умѣлъ и защищать, конечно, если самъ выступалъ отъ рабочаго. Впрочемъ, однажды онъ выступилъ «защитникомъ» и въ чужомъ дѣлѣ…

Онъ зналъ психологію суда!

Помню день, когда пришелъ во мнѣ Василій Ивановъ. Его привелъ за руку старый рабочій. Они тихо сѣли. Василій молчалъ; изъ-подъ опущенныхъ рѣсницъ его текли слезы.

— Въ то время, какъ онъ лишился глазъ, — разсказывалъ старикъ, — я былъ пріемщикомъ и посейчасъ пріемщикомъ… Ему изъ машины, при обточкѣ вала, попала въ главъ стружка, этакъ нулевой номеръ. У насъ даютъ очки — просто кусокъ проволочной сѣтки, по краямъ сукномъ обшитъ. Отъ нихъ въ глазахъ только рябитъ, никто не надѣваетъ, никому и не приказываютъ надѣвать… Когда случилось это преступленіе, онъ прибѣжалъ ко мнѣ. У него изъ глаза кровь капала. Я вижу, глазъ въ ненормальномъ состояніи… У меня есть стекло увеличительное. Иногда по 5—6 разъ въ день приходится мусоръ да стружки изъ глазъ вынимать. Когда бумажкой, а когда и спичкой… Открылъ я ему глазъ, а глазъ весь разсѣченъ. Доложилъ управляющему, его и свезли въ главную лѣчебницу, въ городѣ. И оказалось, что отъ природы онъ на другой глазъ совсѣмъ не видитъ. Вотъ паренекъ и ослѣпъ, водить надо: такъ, какъ въ молокѣ, все ему кажется, узнать лица человѣческаго не можетъ. Мы съ нимъ въ одной казармѣ жили… Жалко мнѣ его стало, я его къ вамъ и привелъ. Теперь — не читать ему больше… Онъ изъ старовѣровъ… На деревнѣ Василій все хотѣлъ грамотѣ учиться, такъ отецъ въ школу православную не пускалъ. Я тебѣ, говоритъ, по писанію, по старинному письму самъ покажу. Время и прошло. А ему все-жъ хочется про небо узнать, про звѣзды, про деревья, какъ растутъ, какъ человѣкъ ногами ходитъ… Пріѣхалъ въ деревню отъ насъ одинъ землячекъ и разсказалъ ему — въ городѣ, молъ, воскресная школа есть: просись у отца на заработки, теперь не поздно еще за грамоту браться, и старики учатся. Онъ и пріѣхалъ. Поступилъ и, какъ, вы думаете, въ два мѣсяца вполнѣ читать научился. Все съ книжками сидѣлъ… Вы на него теперь не смотрите, что онъ такъ молчитъ и не движется — слова клещами не вытащишь, это его паровымъ молотомъ пришибло… Ну, говори, Вася!

Василій молчалъ, а изъ глазъ его попрежнему текли слезы…

Я взялся за искъ Иванова, уговорилъ старика принять его на содержаніе, и дѣло пошло своимъ чередомъ: свидѣтельство о бѣдности, допросъ свидѣтелей, экспертиза и т. д.

По этому-то дѣлу и выступилъ въ качествѣ «противной» стороны Оборотень.

Осмотрѣвъ Иванова, экспертъ призналъ его полнымъ калѣкой, но далъ уклончивое заключеніе: если-бы очки, хотя и сѣтчатые, были надѣты, то увѣчья не случилось-бы. Но сѣтчатые очки — мало-годный типъ охранительныхъ очковъ; они — незамѣнимы тѣмъ, что не потѣютъ, хотя отъ нихъ рябитъ въ глазахъ и сколько-нибудь мелкая работа затруднительна. Стеклянные очки въ послѣднемъ отношеніи много лучше, но они тяжелы, потѣютъ, почему также мало годны тамъ, гдѣ въ мастерской мѣняется температура; въ механическихъ-же заводахъ неизбѣжна эта перемѣна, такъ какъ приходится имѣть дѣло и съ раскаленнымъ, и съ холоднымъ желѣзомъ; къ сѣтчатымъ очкамъ нужно себя пріучить. Тогда и работать безопасно возможно; вообще-же идеальныхъ очковъ нѣтъ и трудно требовать, чтобъ вопросъ о качествахъ ихъ рѣшалъ самъ фабрикантъ, когда даже наука не можетъ сдѣлать выбора среди нихъ,

Я видѣлъ, что судъ, по его отношенію къ дѣлу, долженъ присудить Иванову. Не легко судьямъ отказать въ искѣ ослѣпшему при работѣ, отказать полному калѣкѣ въ кускѣ хлѣба, когда самое несчастіе было неизбѣжно, благодаря одному факту существованія завода, того завода, который не могъ дать идеальныхъ, а слѣдовательно, обязательныхъ очковъ! Какъ выбросить такого рабочаго на улицу или на шею и безъ того бѣднаго сельскаго общества!,

Когда наступилъ «рѣшительный моментъ», послѣднее засѣданіе «по существу», мой противникъ вдругъ подалъ суду квитанцію казначейства о взносѣ имъ на имя Иванова 200 рублей и заявленіе, что его довѣритель, руководствуясь исключительно чувствомъ благотворительности и жалости къ Иванову, ослѣпшему по собственной неосторожности, такъ какъ онъ игнорировалъ выданные ему очки, а также отнюдь не ощущая за собою никакой вины, рѣшилъ обезпечить Иванова, внеся для него 200 рублей, которые Ивановъ и можетъ всегда получить.

Впечатлѣніе отъ заявленія съ квитанціей было ошеломляющее!.. Членъ докладчикъ наклонился къ предсѣдательствующему и началъ умиленно шептать. Предсѣдатель закивалъ головой… — Въ деревнѣ обезпеченъ — донеслось до меня!

Я почувствовалъ, что дѣло проиграно. Настроеніе суда всегда замѣтно. Было ясно, что у судей исчезло всякое чувство жалости къ Иванову, а при безконечномъ просторѣ толкованія 684^[7] статьи законовъ гражданскихъ, на основаніи которой, обыкновенно, рѣшаются увѣчныя дѣла, это чувство неизбѣжно руководитъ судомъ. А размыслить, что могли дать Василію двѣсти рублей? Поводыря въ теченіе трехъ-четырехъ лѣтъ, не болѣе… Хорошее обезпеченіе!

Между тѣмъ, мой противникъ, бывшій сегодня такимъ добрымъ «врагомъ», началъ увѣрять судъ, что ему самому жаль несчастнаго Иванова, какъ жаль и своего довѣрителя, котораго нельзя-же обижать…

— И почему Ивановъ, — кипятился противникъ, — которому были даны очки, не надѣвалъ ихъ, не пріучилъ себя къ нимъ? Не нянька-же заводъ! Вѣдь ходятъ дамы въ вуаляхъ и у нихъ не рябитъ въ глазахъ?! Но… вуаль изъ проволоки почему-то рябитъ простому, неизбалованному рабочему…

Говоря это, Оборотень забывалъ, что всего лишь нѣсколько дней тому назадъ, будучи «другомъ бѣдноты» и защищая по такому-же дѣлу увѣчнаго, онъ самъ доказывалъ, что тонкая, легкая нитка вуали не есть желѣзная проволока грубой сѣтки, да и дамы гуляютъ на воздухѣ часъ-другой, глядя на небо и кавалеровъ, а рабочіе должны трудиться, обливаясь потомъ, въ темныхъ мастерскихъ со спертымъ воздухомъ въ теченіе одиннадцати часовъ, возясь и съ мелкими кусочками стали… Я случайно слышалъ эту удачную защиту.

И возражая, я повторилъ слова скромнаго друга (увы, онъ даже не моргнулъ), развилъ и другіе доводы.

Судьи вышли и скоро вынесли рѣшеніе; въ искѣ отказать.

Такъ за 200 рублей мой противникъ провалилъ искъ о 180 рубляхъ въ годъ до конца жизни Иванова. Но разсчетъ «доброты» оказался невѣренъ. Я взялъ изъ казначейства 200 р., передалъ ихъ Василію и подалъ въ Судебную Палату апелляціонную жалобу. Теперь Ивановъ могъ заплатить долги и даже подѣлиться съ пріемщикомъ.

Въ своей жалобѣ, съ согласія Иванова, я писалъ, что прошу зачесть въ слѣдуемую Иванову сумму полученные имъ 200 рублей, такъ какъ ему милостыни не нужно, и ходатайствовалъ о вызовѣ новаго эксперта, въ виду неясности заключенія перваго.

Палата уважила ходатайство, вызвала экспертомъ профессора по глазнымъ болѣзнямъ, который призналъ проволочные очки не только никуда негодными, но прямо вредными, а нежеланіе рабочихъ надѣвать ихъ безусловно законнымъ, тѣмъ болѣе, что существуютъ хорошіе стеклянные подъ наклономъ, которые заводъ и долженъ былъ дать рабочимъ.

— Но у завода нѣтъ средствъ заставить рабочихъ надѣвать стеклянные, — замѣтилъ Оборотень.

— Платите тѣмъ, которые носятъ, большее жалованіе, — возразилъ профессоръ; — такъ какъ въ очкахъ труднѣе работать, и у васъ всѣ надѣнутъ ихъ, а глазныхъ увѣчій совсѣмъ не будетъ.

Теперь дѣло было выиграно; еще больной Ивановъ уѣхалъ въ деревню съ тѣмъ, чтобъ вернуться въ городъ и поступить въ школу для слѣпыхъ.

XI.
Загадочный кліентъ.

Почти къ каждому адвокату, доктору и т. д. на пріемъ приходятъ подъ видомъ кліентовъ воры и разные жулики съ цѣлью похитить одежду или что-нибудь другое. Такіе господа ко мнѣ, повидимому, не приходили, или, по крайней мѣрѣ, кражъ ни разу не совершили… Кліенты-же изъ привлеченныхъ уже воровъ бываютъ вполнѣ корректны. Но такіе, которые приходили съ явной цѣлью предварительно до кражъ посмотрѣть и полюбопытствовать, какъ я живу, — случались.

Однажды ко мнѣ на пріемъ пришелъ мастеровой; его лицо и руки были вымазаны сажей такъ-же, какъ и синяя рабочая блуза. На пріемъ ко мнѣ рабочіе въ такомъ видѣ никогда не приходили: они, очевидно, забѣгали раньше домой переодѣться въ пиджакъ (чаще двубортный, застегнутый на всѣ пуговицы), умывались, хоть наскоро, и уже тогда шли посовѣтоваться по своимъ дѣламъ. Но я не обратилъ-бы вниманія на его сажу и блузу, если бы не одна странность…

Съ самаго-же начала своей адвокатской работы я сталъ здороваться и прощаться за руку рѣшительно со всѣми кліентами. Подъ конецъ пріема рука моя дѣлалась совершенно грязной, а однажды на ней появился форменный лишай. Конечно, руку необходимо было усиленно отмывать, но за то посѣтители менѣе стѣснялись, держались проще, и потому даже отъ самыхъ застѣнчивыхъ или болѣе «деревенскихъ» легче было добиться, чего они желаютъ. И вотъ, совершенно для себя неожиданно, я сдѣлалъ одно маленькое открытіе: у рабочихъ разныхъ фабрикъ и заводовъ разно расположены на кисти руки мозоли, въ зависимости отъ производимой работы. У слесарей (отъ напильника и молотка) всегда очень грубыя мозоли у самаго края ладони (словно отъ гребли веслами), у ткачей (отъ метанія челнока) — на концахъ пальцевъ, у сборщиковъ механическихъ заводовъ — на концахъ пальцевъ и твердые на ладони и т. д. Уже черезъ годъ практики, здороваясь за руку съ рабочимъ, я могъ, во многихъ случаяхъ, не спрашивая, сказать, какой отраслью труда онъ занимается…

И что-же? Пожавъ руку пришедшему въ синей блузѣ рабочему, я, къ удивленію, замѣтилъ, что его рука такая-же мягкая, какъ моя, безъ всякихъ признаковъ какихъ-бы то ни было мозолей. По принятому порядку я усадилъ незнакомца, но рѣшилъ за нимъ наблюдать повнимательнѣе.

Усѣвшись поудобнѣе на стулъ, посѣтитель сообщилъ, Отвѣчая на вопросы, что зовутъ его Василіемъ Буревымъ, живетъ такъ-то, работаетъ уже 5 лѣтъ простымъ слесаремъ на механическомъ заводѣ Деколоновскаго Общества въ корабельной мастерской, номеръ-же его 456-й. Я записалъ все это…

— Ну-те, въ чемъ-же ваше дѣло? — спросилъ я.

— Можетъ быть, вы, господинъ повѣренный, не знаете того, — началъ Буревъ, вызывающе глядя на меня, — что у насъ лѣтомъ была стачка (простые рабочіе всегда говорятъ: «бунтъ» и никогда — «стачка»), послѣ этого администрація для того, чтобъ на заводъ не проносили листковъ, приказала сторожамъ у воротъ (рабочіе ихъ называютъ — «хожалыми»), осматривая рабочихъ при выходѣ, не только щупать карманы, нѣтъ-ли украденныхъ вещей, но, если замѣтятъ какую-нибудь бумагу, книгу, письма, — немедля представлять ихъ по начальству. Кромѣ того, на заводѣ вездѣ расклеили объявленія, что, дескать, послѣднее время у насъ появились подпольные соціалисты, съ которыми необходимо бороться, а лучшее средство къ тому смотрѣть всѣхъ рабочихъ и представлять найденныя бумаги по начальству, которое сумѣетъ ихъ разобрать. Во избѣжаніе-же безпокойства благонадежнымъ рабочимъ нечего таскать на заводы бумаги… У меня и произошелъ два дня назадъ нѣкоторый скандалъ… Выхожу я и держу въ рукѣ номеръ «Нивы» (Буревъ вдругъ выразительно подмигнулъ мнѣ и усмѣхнулся — понимай, молъ, нашихъ)… Сторожъ ко мнѣ, — что несешь? — Номеръ «Нивы» — на, пощупай, что ничего нѣтъ въ бумагѣ. Онъ хватилъ, хотѣлъ вырвать, я не далъ и выбѣжалъ съ завода… На другой день меня разсчитали… (Странно, — подумалъ я — почему-же онъ и сегодня весь вымазанъ?) Нельзя-ли сочинить дѣло? — спросилъ Буревъ, — предъявить какой-нибудь искъ, чтобъ бумагъ не искали, да чтобъ подорвать администрацію съ ея объявленіемъ?…

— Значитъ, вы уже эти два дня не работаете? — спросилъ я.

— Да, — отвѣтилъ онъ.

Я внушительно объяснилъ Буреву, что, будучи адвокатомъ, отнюдь не преслѣдую никакихъ цѣлей, кромѣ правосудія и законности, дѣлъ не сочиняю и сочинять не намѣренъ, если же искъ кажется мнѣ правильнымъ и законнымъ, то предъявляю его. О дѣлѣ Бурева я отказываюсь сказать что-нибудь, пока онъ не принесетъ копію, объявленія, такъ какъ только по нему я могъ-бы судить о законности самого объявленія и согласны-ли дѣйствія завода со 105 статьей устава о промышленности… Мнѣ хотѣлось выяснить личность Бурева.

Когда таинственный незнакомецъ ушелъ, я обратился къ кліентамъ-рабочимъ того-же завода за справками о немъ, написалъ въ адресный столъ. Оказалось, что такого Бурева и объявленій, о которыхъ онъ разсказывалъ, никогда и нигдѣ не было.

Онъ-же ко мнѣ больше не пришелъ и у меня никакой кражи не совершилъ.

XII.
Въ калейдоскопъ.

Съ какими только дѣлами не приходятъ на пріемъ?! Тутъ и слезы, и смѣхъ, и горе, и радость…. Когда теперь я оглядываюсь на всю эту вереницу людей, ищущихъ своего права, правды, справедливости — то старыхъ, то молодыхъ, то мужчинъ, то женщинъ, то сильныхъ, мускулистыхъ, то больныхъ и хилыхъ, — мнѣ кажется, что я гляжу въ калейдоскопъ русской жизни…

Конечно, у рабочихъ есть дѣла спеціально рабочія, по самому своему характеру присущія только имъ (увѣчныя, разсчетныя, стачки и нѣкоторые виды паспортныхъ), но и рабочимъ, не смотря на суженность будничныхъ интересовъ, свойственны всевозможные интересы — и любовь, и честь, и борьба за существованіе… И со всѣми этими интересами они идутъ къ адвокату. Спрашиваютъ иногда о такомъ, что болѣе чѣмъ не имѣетъ отношенія къ адвокатурѣ…

— Не можете-ли вы, господинъ повѣренный, порекомендовать хорошую акушерку: моя жена на сносяхъ.

— Къ сожалѣнію, не знаю. У васъ еще что-нибудь?

— Нѣтъ, ничего… Я собственно за этимъ.

— Хотите я укажу вамъ просто по адресной книгѣ, какія поближе?

Я дѣлаю выписку, и онъ уходитъ съ горячей благодарностью.

Ткачиха Васильева убита горемъ: дворникъ дома, Иванъ, «зря» обвиняетъ ее у мирового въ клеветѣ за то, что она гадала на картахъ подругѣ, кто укралъ ея вещи, и сказала, что по картамъ выходитъ, будто укралъ именно дворникъ Иванъ. Она и сейчасъ убѣждена въ этомъ, такъ какъ вышелъ червонный валетъ, а Иванъ весь рыжій.

Я уговариваю ее повиниться передъ дворникомъ и попросить у него прощенія. Такой упрямой не только ткачихи, но и вообще женщины я не встрѣчалъ!

Около меня сидитъ молодой рабочій — Ардашевъ. Онъ пришелъ на костыляхъ. Правая нога парня отрѣзана до колѣна и обмотана бѣлой, еще совершенно свѣжей марлей.

Три мѣсяца назадъ Ардашевъ пріѣхалъ впервые изъ деревни въ городъ и сразу-же поступилъ на электрическій заводъ чернорабочимъ. Въ первый же день работы ему вмѣстѣ съ другими товарищами пришлось перетаскивать въ мастерской на валькахъ чугунную колонну, вѣсившую около 500 пудовъ. Ее тащили за привязанные канаты. Команды никакой не было, дубинушки не пѣли, стоялъ шумъ, гамъ, трудно было что-нибудь разобрать… Оказалось, что колонну неправильно подкатили: валикъ не попалъ въ пролетъ дверей и зацѣпилъ за косякъ. Кто-то крикнулъ — назадъ! Десятки рукъ схватились за колонну и дернули ее обратно. Ардашевъ ничего не разслышалъ и остановился около колонны. Валикъ накатился на его ногу!.. Ардашевъ упалъ. Пятисотпудовая колонна проѣхала по его ногѣ, раздробила на ней кости. И теперь, когда онъ разсказываетъ объ этой великой бѣдѣ, лицо его все передергивается, глаза красны отъ слезъ…

— За 80 копѣекъ ногу отдалъ, — говоритъ онъ дрожащимъ голосомъ, — одинъ только день проработалъ, а ноги нѣтъ. Предлагали мнѣ копать огородъ, 60 копѣекъ тоже поденно давали, а на заводѣ 80 можно взять… Думаю, — коня намъ надо купить, на заводѣ скорѣе… За 20 копѣекъ ногу свою я продалъ, пущай-бы на огородъ не предлагали!.. Ходилъ сегодня на заводъ… Ничего мы тебѣ не дадимъ, отвѣчаютъ, ты команды не слушалъ, самъ виноватъ, и передъ нами ничѣмъ не заслужилъ — всего одинъ день работалъ… И какъ подумаю я, баринъ, что свою ногу я за 20 копѣекъ продалъ, такъ мнѣ тошно, холодно станетъ… Двадцать копѣекъ!.. За двадцать копѣекъ я у барина-помѣщика вагонъ за полъ-дня поправилъ, за двадцать копѣекъ къ батюшкѣ учительку возилъ… А за всѣ восемьдесятъ на вокзалъ ѣздилъ — выѣдешь засвѣтло, а къ обѣду вернешься… за восемьдесятъ копѣекъ…

И онъ вспоминаетъ, когда и какъ онъ зарабатывалъ 80 копѣекъ, не теряя ноги. — Восемьдесятъ копѣекъ… восемьдесятъ… — задумавшись, тихо твердитъ онъ и вздрагиваетъ, задѣвъ рукой бѣлую марлю.

Приходитъ молодая швея.

— Моя бабушка составила на меня духовное завѣщаніе; мнѣ нужны деньги. Нельзя-ли утвердиться въ правахъ наслѣдства… Вотъ и духовная.

Я разсматриваю завѣщаніе и нахожу его правильнымъ: оно на цѣломъ листѣ, подписи свидѣтелей, переписчика и рукоприкладчика въ порядкѣ…

— Можно, — говорю я увѣренно, — а метрическая выпись о смерти у васъ уже есть?

— Не понимаю.

— Ну, такъ давно умерла ваша бабушка?

— Что-о вы?! Нѣтъ, она еще слава Богу жива!

Предо мной молодой рабочій. Лицо очень интеллигентное руки корявыя, въ мозоляхъ.

— Я дворянинъ, нельзя ли мнѣ перейти въ другое званіе, пониже? — заявляетъ онъ рѣшительно.

— Вы шутите? — недоумѣваю я, — вѣдь такъ вамъ удобнѣе, и съ паспортомъ никакихъ безпокойствъ.

— Да, но за то я прикованъ къ Лимбергскому заводу. Попалъ на него три года назадъ, работаю хуже вола, а плату все не хотятъ прибавить. Не на что одежду справить. Пробовалъ перемѣнить заводъ, — взять новое мѣсто, — никакъ невозможно. Куда ни приду: «вы, должно быть, студентъ»? — спрашиваютъ. Никакъ нѣтъ, — отвѣчаю. — «Ну, все равно, идите съ Богомъ, намъ такихъ не надо». Позвольте, — говорю, — вѣдь я уже три года на Лимбергскомъ заводѣ работаю. «Ну это ихъ дѣло. Значитъ пропустили, раньше и у насъ можно было, а теперь бунты пошли… Нельзя»… А то придешь иной разъ… Совсѣмъ уже готовы принять… «Какъ ваше званіе»? — Дворянинъ такой-то. — «Полякъ»? — Нѣтъ, — говорю, — русскій. «Ну, русскаго дворянина намъ не надо. У васъ должно быть въ карманахъ книжки, можете по грамотѣ идти»… Чѣмъ же я виноватъ, что у насъ въ деревнѣ много мужиковъ-дворянъ… Посовѣтуйте мнѣ, баринъ, какъ бы отъ дворянства избавиться, а то никакой карьеры нѣтъ… Самъ я неграмотенъ… Бѣда и только… Дворянство это только мнѣ всякую ваканцію перебиваетъ…

Приходятъ два мальчика, на видъ лѣтъ 14-ти, исхудалые, блѣдные, съ синяками подъ глазами. Оба они все поглядываютъ другъ на друга. Наконецъ, меньшій изъ нихъ начинаетъ разсказывать, и я узнаю слѣдующее:

На одной изъ главныхъ улицъ города недавно открылся новый «Американскій Магазинъ» г. Цяпкина. На магазинѣ самая длинная городѣ вывѣска, съ крупными золотыми буквами. Магазинъ блестящій; въ немъ роскошный выборъ вещей; самъ хозяинъ — привѣтливъ и ласковъ; въ окнахъ магазина, съ большими Зеркальными стеклами, по ночамъ обворожительно горятъ двѣ красныя печи; но, подъ всѣмъ этимъ блескомъ, въ темномъ подвальномъ помѣщеніи, два маленькія, мутныя окна котораго едва замѣтны проходящимъ мимо красныхъ огней, находится механическая мастерская того-же владѣльца г. Цяпкина.

Въ мастерской съ нависшимъ потолкомъ, болѣе всего похожей на склепъ, работаютъ 7 человѣкъ: одинъ мастеръ и шестъ учениковъ-мальчиковъ. Рабочій день начинается отъ 6 часовъ утра и тянется до 7 часовъ вечера. Въ теченіе этого времени на обѣдъ дается одинъ часъ, а на завтракъ — полчаса, ѣдятъ тутъ-же. Въ помѣщеніи вентиляціи никакой, открывать же форточку г. Цяпкинъ не позволяетъ, говоря: «настудите мастерскую, а потомъ дрова будете жечь»! За малѣйшую оплошность они подвергаются побоямъ, какъ самого хозяина, спускающагося время отъ времени изъ своего блестящаго «Американскаго магазина» въ мрачное подземелье и здѣсь «перемѣняющагося», такъ и отъ подмастерья, полагающаго, что шесть битыхъ стоютъ 36-ти небитыхъ. Дѣти не знаютъ отдыха и въ воскресенье: въ этотъ день рано утромъ они выходятъ изъ подвала (тутъ они остаются ночевать въ субботу) въ чарующій магазинъ, увы! — не для тoго, чтобъ насладиться его зрѣлищемъ, а чтобъ натереть своевременно паркеты, приготовивъ ихъ до 12 часовъ. Послѣ 12-ти часовъ ребята переходятъ изъ магазина… въ комнаты г. Цяпкина натирать и въ нихъ полы. Мальчики работаютъ безплатно. Но, если на лампѣ лопается стекло, г. Цяпкинъ заставляетъ мальчика, зажегшаго лампу, купить стекло «на свои деньги». И мальчики плачутъ, вынимая послѣдній пятакъ.

Впрочемъ, однажды г. Цяпкинъ самъ заплатилъ за разбитое, мальчикомъ стекло. «Сашка, дай лампу»! — раздался грозный голосъ хозяина въ коридорѣ, ведущемъ въ подвалъ. Ученикъ, кинулся искать лампу. Она стояла около него, а онъ не замѣчалъ ея. Наконецъ, мальчикъ схватилъ лампу, зажегъ ее и подалъ хозяину. Медленность Сашки возмутила г. Цяпкина. Онъ размахнулся и ударилъ со всей силы своего ученика.

Голова Сашки попала на стекло лампы и вмѣстѣ со стекломъ, шарахнулась о стѣну. На головѣ выступила гуля, стекло не выдержало и разлетѣлось въ дребезги. На этотъ разъ г. Цяпкинъ не сказалъ ни слова о стеклѣ.

Въ наукѣ г. Цяпкина мальчики находятся въ теченіе отъ 4-хъ до 5-ти лѣтъ. Для того, чтобы придти съ фабричной слободы (они живутъ у родителей) на работу, мальчики должны встать въ 5 часовъ утра. По окончаніи работы, въ 7 часовъ вечера, они обязаны убрать мастерскую, на что уходитъ не менѣе ½ часа. Для того же, чтобъ добраться домой, имъ нужно потратить около часа. Итого они заняты съ 5-ти часовъ утра до половины девятаго, или 15½ часовъ! За это время мальчики не ѣдятъ горячей пищи, довольствуясь селедкой, обрѣзками колбасы, чаемъ въ прикуску и хлѣбомъ. Даже простой каши они никогда не видятъ.

И вотъ теперь Сашка, подъ вліяніемъ меньшого Петра, рѣшилъ наказать г. Цяпкина, — Пусть отецъ меня выпоретъ — говоритъ Сашка, — а на судъ подавайте.

— Не бойся, Сашка, — замѣчаетъ меньшой, — онъ тебя не запоретъ, съ тобой, что ни дѣлай, ничего не станется: ты луженый… Этакъ его махнулъ о стѣну, и голова не разлетѣлась! Вѣдь правда, господинъ, — обращается онъ уже ко мнѣ, — мертвая рыба всегда плыветъ по водѣ, а живая идетъ противъ воды?

— Кто это вамъ сказалъ?

— Такъ, одинъ человѣкъ, замѣчательный, настоящій… Онъ всѣ заводы обошелъ, объѣхалъ весь свѣтъ, а теперь на якорѣ стоитъ: занимается половыми швабрами. Ты, — говоритъ ко мнѣ, — грязный носъ, не спи и котелкомъ своимъ работай, да поглядывай кругомъ… Онъ намъ и адресъ вашъ далъ.

— Не знаю я такого…

— А онъ и другимъ вашъ адресъ указываетъ… Гдѣ только говоритъ, хоть какой пожаръ въ бочкѣ съ водой займется, тутъ я его адресокъ и сую.

Я берусь за дѣло Сашки и рѣшаю сходить къ его отцу, такъ какъ самъ Сашка дѣла возбудить не можетъ, да нужно и договоръ объ ученичествѣ превратить…

— Видишь, Сашка, — шепчетъ, просіявъ, меньшой, — твое дѣло выгораетъ… Погоди, придетъ и мое время…

Сѣдой старикъ, въ очкахъ, молча садится на стулъ и степенно лѣзетъ рукою въ карманъ; онъ протягиваетъ мнѣ четвертушку исписанной бумаги и пронзительно смотритъ поверхъ очковъ.

И я читаю:

«Знаки поврежденія Петра Иванова.

1886 года 11 октября Придавленъ посажирскимъ колесомъ къ Центры безымянной палецъ имею Знакъ,

1888 года 20 февраля Ушибленъ Гласъ Струшкой во время действія резала и отскочила,

1889 года 22 марта Грудъ ушипъ объ Цупартъ и правое плече, Соскочилъ ключь съ гайки,

1890 года 17 декабря, Котили таварное колесо и накатили помяло Ступню и три пальца чуствую ужасную боль,

1892 году 16, іюня Билитенъ № 204. Получилъ Грыжу отъ тежелова подема и надорвался,

1892 года 7 августа, Полученъ Бандажъ отъ Доктора г-на Яковлева,

1898 года 26 августа Лопнули зубья въ Шестярнѣ и отскочилъ Зубъ Мне въ бокъ, у доктора неявлено,

1898 года 30 сентября, Съ Голдареи въ дыру наждачного тачила упалъ Медной кранъ весу 5 фунтовъ ударилъ въ правое плечо имею боль у доктора небыл Мастеру Заявлено,

1899 года Съ 23. Декабря имею Болшую Хроническую кашель посне время и болшую Слабость Слепой глухой руки болятъ поесница подорвана вногахъ болшая боль и голова круженія. Петръ Ивановъ».

— Двадцать лѣтъ служилъ въ вагонныхъ мастерскихъ, — говоритъ старикъ, — теперь отставленъ, неужели ничего нельзя?..

— Да, старикъ, знаковъ отличія много, словно подъ Шипкой побывалъ, а пенсіи не заслужилъ!..

Кочаловъ обвиняется въ кражѣ… Работалъ на казенномъ выводѣ много лѣтъ. Въ проклятый день принесъ съ собой на работу сороковку и нализался. Будучи совершенно пьянъ, укралъ на заводѣ 2 шрапнели (вродѣ ядра для пушки), — для чего, и самъ не знаетъ, и съ ними въ безчувственномъ состояніи упалъ за воротами завода. Городовой поднялъ его и составилъ протоколъ о шрапнеляхъ. Начальникъ мастерской говоритъ, что радъ за него похлопотать и даже ходилъ къ мировому судьѣ, но тотъ только руками машетъ: пьянство отъ наказанія не освобождаетъ. Все начальство мастерскихъ его жалѣетъ и говорятъ, что напрасно городовой не спросилъ ихъ прежде составленія протокола. Къ судьѣ онъ самъ и подойти боится: тотъ реветъ, какъ протодіаконъ: «помолчите», ничего не говоритъ и только пальцемъ показываетъ — вонъ уходи. Что теперь дѣлать, никто не знаетъ.

Я обѣщаю защищать Кочалова и пишу ему прошеніе о вызовѣ въ качествѣ свидѣтеля начальника мастерской…

XIII.
По первой статьѣ.

— По закону, по первой статьѣ!.. — раздался громкій, хриплый окрикъ въ пріемной.

Я выпустилъ изъ кабинета кліентку и спросилъ, чья очередь.

Посреди комнаты, наполненной народомъ, стоялъ высокій, худой старикъ, съ сѣдой распущенной бородой, длинными, какъ у дьячка, космами мочалистыхъ волосъ, съ острыми, блестящими глазками въ глубокихъ орбитахъ; онъ былъ въ лѣтнемъ порыжѣломъ пальто, подпоясанномъ поверхъ выцвѣтшимъ краснымъ поясомъ. Увидѣвъ меня, старикъ развелъ руками и закричалъ:

— По закону, по первой статьѣ… Суди!

Всѣ сидѣли молча, глядя на него, и старикъ вошелъ во мнѣ. Онъ усѣлся было на стулъ, но нервно вскочилъ. Послѣ длиннаго разговора я понялъ, въ чемъ его дѣло. Съ дѣтства онъ служилъ на ткацкой фабрикѣ Цыркина и лѣтъ 10 назадъ попалъ въ красильное отдѣленіе. Здѣсь мѣшаютъ краски и отъ нихъ идутъ ядовитые пары. У старика Семенова, благодаря имъ, сдѣлалась черная болѣзнь (падучая); теперь онъ сталъ падать часто и гдѣ попало. Разъ чуть не утонулъ посреди улицы, упавъ лицомъ въ лужу. Хоть ему и дали разсчетъ, а онъ заявилъ мировому искъ «на лѣченіе, за года и за болѣзнь 300 рублей». Уже судъ былъ. Отъ фабрики никто не вышелъ, и судья присудилъ ему всѣ 300 рублей; но фабрика подъѣхала къ судьѣ — подала бумагу и судья снова будетъ разсматривать дѣло. Когда у судьи разбиралось дѣло, судья сказалъ: подавай доказательства; онъ отвѣтилъ: «по закону, по первой статьѣ суди» — и судья присудилъ.

— Нельзя ли теперь въ Синодъ дѣло передать? — спросилъ, наконецъ, старикъ, пронизывая меня испытующимъ взглядомъ.

Я отвѣтилъ, что никакъ нельзя, и пожелалъ узнать, нѣтъ ли съ нимъ какихъ бумагъ. Но у него ничего не было. Мы условились, что я поѣду въ судьѣ и посмотрю дѣло; тогда и порѣшимъ, какъ дѣйствовать.

Мировой судья былъ добрый, честный человѣкъ. Когда я попросилъ у него разрѣшенія посмотрѣть дѣло, онъ сдѣлалъ перерывъ и вышелъ въ канцелярію.

— А, старикъ-таки къ вамъ попалъ, — обратился онъ ко мнѣ, — вотъ и прекрасно: вѣдь я все боялся, что онъ во время разбора устроитъ скандалъ. Жаль мнѣ его, но онъ никакихъ доказательствъ не представилъ, да и не можетъ представить. Тогда онъ все твердилъ свое: «суди по закону, по первой статьѣ». Я и присудилъ ему по «первой» статьѣ (судья усмѣхнулся), но рѣшеніе было заочное: думалъ, можетъ, согласятся, а теперь поданъ отзывъ, и я въ искѣ долженъ буду отказать. Ну, посмотрите, нельзя ли что сдѣлать.

Я внимательно разсмотрѣлъ тощее дѣло Семенова и убѣдился, что оно стоитъ отвратительно; заочное рѣшеніе судьи ссылалось единственно на голословное заявленіе истца.

На вопросъ Семенову, сколько онъ израсходовалъ на лѣченіе, я получилъ мрачный отвѣтъ:

— Ничего.

Въ разсчетной книжкѣ его не было никакихъ правилъ о выдачѣ пособія «за года», и съ этой стороны искъ тоже являлся явно «неосновательнымъ». Оставалось одно — искъ за болѣзнь. Хотя Семеновъ утверждалъ, будто у него «увѣчье» отъ фабрики, но мнѣ казалось, что между падучей и ядовитыми газами не можетъ быть причинной связи. И я не зналъ, что дѣлать. Но, еще со студенчества, мнѣ посчастливилось познакомиться съ однимъ старымъ профессоромъ медицинской академіи, чуднымъ, отзывчивымъ человѣкомъ, бросившимъ кафедру, чтобъ уступить ее «болѣе молодымъ силамъ». Къ нему я обращался, когда встрѣчалъ затрудненіе въ опредѣленіи увѣчья рабочихъ, и онъ съ сердечностью молодого юноши осматривалъ ихъ, отрываясь отъ своихъ книгъ и журнальной работы. Къ нему я и поѣхалъ съ Семеновымъ.

Профессоръ внимательно изслѣдовалъ старика и, когда тотъ вышелъ въ залъ, объяснилъ, что падучая обыкновенно является прирожденной болѣзнью на почвѣ алкоголизма, сифилиса и т. д. родителей, но иногда и благопріобрѣтенною. Постоянно отравленный воздухъ тяжело дѣйствуетъ на легкія и, благодаря ему, у человѣка можетъ развиться малокровіе, затѣмъ общая анемія, анемія мозга, а за нею и падучая… Но установить причинную связь очень трудно.

«Вина фабрики» была «найдена». Фабричная администрація, совершенно игнорируя интересы рабочихъ, не понимающихъ губительнаго дѣйствія газовъ, ставила своихъ служащихъ въ опасныя для здоровья помѣщенія на продолжительные, многолѣтніе сроки. Заботясь хотя сколько-нибудь о безопасности рабочихъ, она должна была бы мѣнять составъ ихъ въ красильномъ отдѣленіи, по крайней мѣрѣ, черезъ годъ, почему и отвѣчаетъ и т. д. Въ этомъ направленіи я и рѣшилъ дѣйствовать… Основаніе было шаткое. Все зависѣло отъ эксперта.

Я спросилъ Семенова, какой порядокъ существуетъ на другихъ фабрикахъ относительно продолжительности службы въ красильныхъ отдѣленіяхъ; онъ не зналъ. Когда же я заявилъ ему, что теперь у мирового судьи мы, вѣроятно, дѣло проиграемъ, то онъ посмотрѣлъ на меня съ глубокимъ недовѣріемъ.

— По закону, по первой статьѣ! Присудилъ и присудитъ.

— Не знаю…

— Значитъ, фабрика купила…

— Пустяки вы говорите, судья — хорошій человѣкъ!

— Мою кровь купила. Распротоанафема…

Очевидно, онъ рѣшительно не понималъ существованія, кромѣ «первой», еще и «второй» и дальнѣйшихъ статей и абсолютно не могъ понять, какъ судья, разъ присудивъ, откажетъ затѣмъ въ томъ же искѣ. Еще менѣе успѣха имѣло предложеніе бросить дѣло у мирового и перенести въ Окружный судъ, такъ какъ здѣсь за то же увѣчье больше присудятъ. Но окончательно подорвалъ ко мнѣ довѣріе совѣтъ измѣнить цѣну иска, такъ какъ искать 300 рублей единовременною суммою, а не въ видѣ пожизненнаго ежемѣсячнаго пособія съ частнаго завода нельзя.

— Подавай въ Синодъ! — отрѣзалъ сухо Семеновъ.

Мнѣ было жаль старика, и я рѣшилъ не бросать его.

Въ первомъ же засѣданіи у судьи (съ противникомъ — присяжнымъ повѣреннымъ) я высказалъ свои соображенія, «объяснилъ» цѣну иска и добился того, что судья потребовалъ отъ фабрики представленія прежнихъ разсчетныхъ книжекъ Семенова и назначилъ эксперта.

Въ слѣдующемъ засѣданіи экспертъ (какой-то врачъ, извѣстный только судьѣ) далъ заключеніе, что опредѣлить происхожденіе болѣзни Семенова нельзя, а что «мои» соображенія о происхожденіи падучей — болѣе чѣмъ сомнительны. По существу дѣло была уже проиграно, но, по моей просьбѣ, отложено слушаніемъ до представленія разсчетныхъ книжекъ…

Я позвалъ къ себѣ Семенова, объяснилъ положеніе вещей и сказалъ, что пойду просить мира. Онъ молча выслушалъ, ничего не отвѣтилъ и ушелъ.

Моимъ противникомъ былъ Горошковъ — старенькій присяжный повѣренный, маленькій, худенькій, весь какой-то миніатюрный, очень добродушный человѣкъ. Онъ жилъ съ громадной семьей на 5-мъ этажѣ, видимо, нуждался и былъ въ полной кабалѣ у своихъ постоянныхъ довѣрителей; по дѣламъ противъ рабочихъ онѣ выступалъ безъ всякаго жара, ни о какихъ принципіальныхъ вопросахъ не думалъ, но былъ человѣкъ, какъ человѣкъ. Къ нему я и направился. Онъ высказалъ удивленіе, что я взялся за это дѣло, но понялъ меня и послѣ нѣкотораго колебанія сказалъ, что попроситъ у своего довѣрителя 100 рублей подъ предлогомъ, что нужно отдѣлаться отъ старика. Я усиленно началъ доказывать, что слѣдуетъ дать всѣ 300 рублей, что у Семенова 300 рублей какая-то кабалистическая цифра и что онъ не «отвяжется», пока не получитъ именно ихъ. Но Горошковъ колебался. Тогда я пустилъ въ ходъ послѣднее средство:

— Въ такомъ случаѣ вотъ что, — пришлю къ вамъ старика, пусть онъ самъ поговоритъ съ вами.

— Что вы, что вы, — закричалъ испуганный Горошковъ, — ни за что! Я не могу его принять! Я и то боялся все время у мирового, что онъ меня прибьетъ… Нѣтъ, ужъ мы иначе сдѣлаемъ: я буду уговаривать дать 250 рублей, поговорю съ племянникомъ Цыркина, попрошу уломать дядю; вѣрьте, я сдѣлаю все, но сумму необходимо хотя нѣсколько уменьшить, такъ какъ Цыркинъ будетъ убиваться, что напрасно судился.

Когда я разсказалъ Семенову о результатахъ хожденія, онъ весь потемнѣлъ.

— Подавай въ Синодъ, по закону, по первой статьѣ подавай! — какъ-то глубоко мрачно произнесъ онъ.

— Нельзя.

— Подавай!

Я сказалъ ему, что если онъ не вѣритъ мнѣ, пусть идетъ въ консультацію при судѣ (далъ адресъ) и посовѣтуется тамъ, а тогда возвращается.

Семеновъ ушелъ.

Я отправился къ мировому и къ ужасу узналъ, что Семеновъ подалъ прошеніе о прекращеніи навсегда дѣла въ виду передачи въ Синодъ. Почти одновременно я получилъ отъ противника письмо, гдѣ онъ писалъ, что Цыркинъ изъ чувства благотворительности согласенъ дать 250 рублей.

Я написалъ Семенову — отвѣта не было. Справился въ адресномъ столѣ, — на жительствѣ не значился.

Прошло окола года. Какъ-то разъ, подъ вечеръ, я шелъ пѣшкомъ въ городъ. День былъ праздничный и потому конку переполняли рабочіе; попасть на нее не было возможности. Дорога тянулась по берегу рѣки, среди складовъ дровъ, угля, строительныхъ матеріаловъ, заводовъ, фабрикъ, маленькихъ и большихъ деревянныхъ домовъ, заборевъ и длинной вереницы разныхъ амбаровъ съ просвѣчивающей между ними водою и далью рѣки. Въ одномъ изъ амбаровъ помѣщался ночлежный домъ. Въ немъ было мало наръ, но кромѣ ночлега за 5 копѣекъ давали еще кусокъ хлѣба и чашку горячей воды, разбавленную чаемъ; поэтому около входа его зимою, уже съ 3-хъ часовъ дня, всегда терпѣливо тѣснились длиннымъ хвостомъ ободранные, сѣрые, голодные мужчины и женщины.

Мимо проносилась паровая конка, тяжело тянулись ломовые, катили роскошные экипажи владѣльцевъ фабрикъ.

Я шелъ и думалъ…

Вдругъ я услыхалъ знакомый головъ. Среди голой бѣдноты стоялъ Семеновъ, весь какой-то истерзанный, жалкій и, указывая сосѣдямъ на дымящуюся трубу завода, хрипло выкрикивалъ:

— Матрена лопоухая! Трипроклятая! Кровь высосала. Суди! По закону… — и онъ вытягивалъ въ воздухѣ руку…

Я хотѣлъ подойти къ старику, но вспомнилъ, что теперь все пропало, что свои 250 рублей онъ уже не получитъ… Да врядъ-ли и повѣритъ, что я не «продалъ его кровь» проклятой фабрикѣ…

XIV.
За честь!

Въ пріемной прилично одѣтый молодой человѣкъ. У него длинное, рябое некрасивое лицо съ темно рыжими волосами и бородкой, но за то широкій лобъ и умные, выразительные глаза. Онъ читаетъ газету, а руки въ бѣлыхъ манжетахъ дрожатъ.

— Что у васъ за дѣло?

— Я — Васильевъ, служилъ до третьяго дня подмастерьемъ въ красильномъ отдѣленіи ткацкой фабрики товарищества Мундеръ и К®. Меня оскорбилъ управляющій…

— Не волнуйтесь. Разскажите.

— Видите-ли, въ красильномъ отдѣленіи у меня было всего 8 человѣкъ рабочихъ. Весною двухъ взяли на повторительный сборъ. Такихъ разсчитывать нельзя, а обязательно нужно принять назадъ. Управляющій и нанялъ двухъ замѣщающихъ. Но они оказались хорошими рабочими. Когда тѣ вернулись, мнѣ стало жаль и этихъ. Я обратился къ управляющему съ просьбой оставить всѣхъ. Онъ согласился, но заявилъ, что лучше устроить ночную смѣну, и приказалъ оставить трехъ рабочихъ, проработавшихъ весь день, еще и на всю ночь и такимъ образомъ начать, пока не подберется полная ночная смѣна. Это было невозможно. Я не могъ оставить заморенныхъ людей безъ сна и отдыха, да еще и безъ присмотра, въ красильномъ отдѣленіи. У насъ 11½ часовъ работы, да кромѣ того сверхъурочная… Работа очень тяжелая. Я и отпустилъ ихъ домой, сказавъ, чтобы вышли на ночь завтра… Утромъ управляющій пришелъ въ красильную узнать, исполнилъ-ли я его распоряженіе. Я отвѣтилъ, что не совсѣмъ. Почему? — спросилъ онъ. — Я думалъ, что нельзя заставлять такъ работать. — Думаютъ только индюки да дураки, — закричалъ онъ, — намъ думающихъ не надо, вы пришли сюда слушаться, васъ за уши изъ рабочихъ въ подмастерья вытянули, а вы себѣ и рыло кверху. — Я сдержался и спокойно отвѣтилъ: — господинъ управляющій, если я не гожусь, разсчитайте меня, но ругать вы не можете. Тогда онъ пришелъ въ ярость и высыпалъ на меня ушатъ помойной ругани: опомниться трудно… Я, конечно, немедля попросилъ разсчетъ… Нельзя-ли привлечь управляющаго за оскорбленіе? Онъ только и дѣлаетъ, что ходитъ по мастерскимъ да сквернословитъ, а при случаѣ всегда готовъ «въ ухо». Только меня не рѣшался…

— Свидѣтели были?

— Какъ же, вся мастерская.

— Но пойдутъ-ли на судъ? Пожалуй, побоятся, скажутъ ничего не видали и не слышали?

— О нѣтъ, всѣ пойдутъ, мѣста потеряютъ, а пойдутъ и скажутъ правду. Вѣдь они понимаютъ, что я ради нихъ.

На судѣ свидѣтели-рабочіе добросовѣстно разсказали, какъ было дѣло, и мировой судья приговорилъ управляющаго къ пяти днямъ ареста.

Прошло мѣсяца два. Дѣло объ оскорбленіи перешло въ Съѣздъ по отзыву управляющаго.

Дѣло въ Съѣздѣ пошло безъ свидѣтелей, такъ какъ управляющій въ качествѣ апеллятора отказался отъ допроса ихъ. Съѣздъ замѣнилъ арестъ пятидесятью рублями штрафа.

XV.
Ходатай.

Передо мной кліентъ особаго рода. Это г. Баркатовъ — подпольный ходатай по судебнымъ дѣламъ въ рабочей слободѣ, пришедшій ко мнѣ для «консультаціи».

Приступая къ адвокатской дѣятельности, я рисовалъ себѣ подпольныхъ «аблакатовъ» или «дровокатовъ» оборванными пропойцами, строчащими неграмотныя жалобы и прошенія въ кабакахъ или трактирахъ за штофъ водки или за пятакъ, губящими бѣдноту, запутывающими ее… Дѣйствительность сказала иное. Такіе «адвокаты» и сейчасъ, конечно, есть, но ихъ все больше вытѣсняютъ ходатаи другого типа…

О Баркатовѣ я уже слышалъ раньше. Теперь онъ пришелъ посовѣтоваться по дѣлу, которое самъ принялъ къ производству. У него большая практика, а уголовщиной Баркатовъ заваленъ.

Ходитъ онъ, не смотря на 40 лѣтъ, козыремъ, а когда стоитъ, то ноги разставляетъ циркулемъ; пиджакъ на немъ очень хорошій. Правда, нѣкоторое время онъ былъ портнымъ.

Баркатовъ живой, веселый человѣкъ и все смѣется.

Многіе рабочіе его хвалятъ и идутъ къ нему со всякими дѣлами. Если рабочему не на что выѣхать въ деревню, Баркатовъ ничтоже сумняшеся, строчитъ ему прошеніе объ отправкѣ этапнымъ порядкомъ на мѣсто приписки.

Нѣкоторые судьи его не выносятъ и третируютъ, но онъ гордо ведетъ свои уголовныя защиты. Говоритъ на судѣ съ пафосомъ, то повышая, то понижая голосъ до трагическаго шопота. Но со мной онъ держится просто. Онъ иногда нестерпимо запутываетъ дѣла рабочихъ, хотя по судебной части несомнѣнно натертъ. Я сообщаю Баркатову, какіе усматриваю кассаціонные поводы по интересующему его приговору, и онъ все это заноситъ въ свою записную книжку. А она у него — юридическій календарь!

— Еще одинъ вопросецъ, — говоритъ Баркатовъ, — есть тутъ у одного литейщика теща. Очень она его допекаетъ. А жена за нее стоитъ. Хочется ему ее выслать, или, чтобъ убрали изъ дома. — «Озолочу, — говоритъ, — если выживешь.» Только за бабой нѣтъ никакихъ преступленій. Просто язвительная особа. Въ деревнѣ, конечно, можно бы по общественному приговору хоть въ Сибирь сослать. А вотъ какъ въ городѣ обойтись тихо, скромно, безъ скандала — не могу придумать. Не посовѣтуете-ли вы?

— Конечно, нѣтъ, да и вамъ какъ не стыдно, Баркатовъ. Оставьте вы эту язвительную особу въ покоѣ, пусть себѣ на здоровье ссорятся!

— Ну, простите, пожалуйста! У меня и еще одинъ вопросовъ. Дѣло вексельное… Принялъ я на себя взысканіе по векселямъ. Передаточныя надписи на меня сдѣлали, вотъ я отъ своего имени и предъявилъ искъ, самъ пошлины внесъ, а отвѣтчикъ возьми и скончайся! Теперь у него малолѣтнія дѣти остались… Къ наслѣдству они не утверждаются. Опять, если къ нимъ искъ предъявить, то опекуна надо, дѣло на вѣки затянется!.. Слышалъ я, что какъ-то къ лицу покойника искъ предъявить можно, да не знаю, какъ это сдѣлать…

— Знать-то знаю, да не хочу вамъ разсказывать. Боюсь, вы ребятъ обидите…

— Это какъ угодно, все равно, я поразспрошу, поразузнаю и дорожку найду, сами видите… Только… у меня и еще одинъ вопросецъ…

И Баркатовъ засыпаетъ меня вопросами. Вся практика его идетъ мимо моего слуха. Онъ, повидимому, рѣшилъ вымотать всѣ мои знанія.

— Побывалъ я въ консультаціи присяжныхъ повѣренныхъ при окружномъ судѣ, — признается онъ, — посовѣтоваться по этому дѣлу… Конечно, промолчалъ, что самъ веду чужое. Только очень ужъ на лету посовѣтовали, какъ вы объ этомъ вотъ дѣльцѣ думаете?

Я отвѣчаю и получаю новый запросъ… Практика его разнообразна, очень многія дѣла того же характера, что и мои. И онъ, какъ и я, выхлопатываетъ рабочимъ паспорта, а женамъ отдѣльные виды на жительство.

— По 15 копѣекъ прошенія на высочайшее имя соломеннымъ вдовицамъ пишу, — а вѣдь женщина за отдѣльный паспортъ душу чорту отдастъ, — говоритъ онъ, съ гордостью подчеркивая свое великодушіе.

И я начинаю думать, что такіе ходатаи, какъ Баркатовъ, къ сожалѣнію, нужны теперь рабочему населенію, и не только нужны, но и трудно замѣнимы, по своей доступности, для бѣднаго, трудящагося люда, пока на помощь этому люду не пришелъ настоящій, разборчивый образованный юристъ, пока такъ много пустыхъ мѣстъ въ рядахъ рабочей адвокатуры…

— Гдѣ вы, Баркатовъ, учились, что такъ преуспѣваете? — спрашиваю я, когда наша «консультація» закончена.

— Въ духовной семинаріи, — смѣется онъ. — До четвертаго класса пребывалъ. Учился плохо, и такъ какъ сказано въ священномъ писаніи: не мечите бисера передъ свиньями, то… пришлось уйти…

— И тѣмъ лишить Россію одного пастыря?..

— Архипастыря, ибо при моихъ качествахъ я пробилъ бы себѣ дорогу и до архіерейской кафедры… Затѣмъ, я занимался разными дѣлишками, состоялъ помощникомъ письмоводителя у судьи… Отъ него у меня и пошла практика. Урвешь свободное время и закатываешь всякія апелляціи, отзывы… Публика считала, что если самъ помощникъ секретаря пишетъ, значитъ дѣло будетъ вѣрнѣе…

— Отчего-же, въ такомъ случаѣ, вы не держите экзамена на частнаго повѣреннаго?

— Душою бы радъ… Мнѣ и самому надоѣло на судей за обиды да плевки жалобы въ Сенатъ писать… Только, знаете, навѣрно на чемъ-нибудь срѣжусь — старъ ужъ я… Позвольте вамъ разсказать одно маленькое нравоученіе. Есть у меня знакомый почтмейстеръ, старикъ лѣтъ 56-ти, онъ и рѣшилъ держать экзаменъ для производства въ какой-то тамъ 14-й или 16-й классъ. Я для него и справки наводилъ… Задали ему написать сочиненіе: «Описаніе моего мѣстожительства — села Кобаньки». Ломалъ старикъ голову, ломалъ и, наконецъ, послѣ долгаго размышленія, взялъ перо и написалъ: «у насъ теперь лѣсничій — Иванъ Петровичъ Яковлевъ, а раньше былъ Егоръ Дмитріевичъ Фаддѣевъ. А становой у насъ — Николай Демьяновичъ Уткинъ, а кто раньше былъ, не знаю. А батюшка у насъ — отецъ Яковъ, а по фамиліи Безштановъ, а лавочникъ — Ѳедоръ»… Тутъ и сталъ. — «Такъ, говоритъ, и не могъ вспомнить отчества и фамиліи Ѳедора Тимофѣевича Григорьева! Оттого и срѣзался!» — Вотъ я, и боюсь, что тоже какого-нибудь Тимофѣича не сумѣю влѣпить, да и судьи меня знаютъ, постараются на вороныхъ прокатить! — засмѣялся Баркатовъ. — Нѣтъ, знай каждый свое мѣсто, а съ гордостью и образованіемъ вездѣ можно держаться. Вотъ, знаете, иду я сегодня отъ Мирошки, вижу, на извозчикѣ ѣдетъ мастеровой — прямо съ завода. На мостовой выбоины, ѣдутъ шагомъ, а разговоръ у нихъ идетъ о папиросахъ и куреніи. И слышу я мастеровой говоритъ извозчику: «такъ бы ты тогда и сказалъ мнѣ: а что, баринъ, нѣтъ ли у васъ папироски, я тебѣ и далъ бы, а сейчасъ послѣднюю закурилъ»… Чѣмъ-же я не повѣренный, если и мастеровой въ «барины» попасть можетъ?! По закону всякій воленъ защищать уголовныя дѣла, какъ всякій имѣетъ право сѣсть на извозчика… Я этого и держусь!.. Мое нижайшее!…

И онъ уходитъ, забывъ уплатить «гонораръ за совѣтъ», хотя, кажется, никогда не забываетъ получить его съ кліентовъ, хотя бы и въ гомеопатическихъ дозахъ.

Въ заключеніе этихъ замѣтокъ, мнѣ необходимо коснуться вопроса о заработкѣ адвоката-рабочихъ, такъ какъ понятно, — какое практическое значеніе можетъ имѣть отвѣтъ на него.

Намъ часто приходится слышать, что въ Россіи вообще перепроизводство образованныхъ людей, потому и адвокатамъ некуда дѣваться, нечего дѣлать — нѣтъ кліента, нѣтъ куска хлѣба… А въ это самое время громадныя массы трудящихся, но бѣдныхъ людей остаются безъ всякой или почти безъ всякой юридической полощи. Правда, по крупнымъ и громкимъ процессамъ, напр., о безпорядкахъ — въ защитѣ недостатка не бываетъ. Иной разъ за эти дѣла берутся даже люди, никакого сочувствія къ рабочимъ не питающіе. Находятся также повѣренные для «увѣчныхъ», платныхъ дѣлъ. Но это еще не то, что нужно, и не все, что нужно. Рабочимъ нуженъ адвокатъ, къ которому они могли бы идти со всякой и ничтожной своей нуждой, котораго они знали бы, которому бы вѣрили…

Принимаясь за адвокатуру, я пользовался нѣкоторыми личными средствами, дававшими возможность существовать. Но я принципіально рѣшилъ, что какой-нибудь заработокъ и такая адвокатура должна давать, ибо иначе мой трудъ будетъ случайной филантропіей, не могущей имѣть послѣдователей. Не нужно только никогда напоминать о гонорарѣ, не нужно открывать лавочку, слѣдуетъ отказываться отъ него тамъ, гдѣ будетъ видно. И вотъ теперь, оглядываясь назадъ, я долженъ признать, что начинать рабочую адвокатуру, не имѣя никакихъ средствъ, очень и очень трудно. Сразу адвокатура не дастъ и черстваго куска хлѣба. Нужны побочныя занятія у «патрона», уроки, литература и т. д. Мнѣ вспоминаются слова одного мастерового: «несчастные вы люди адвокаты: однимъ изъ васъ ѣсть нечего, другимъ ѣсть некогда». Гонорары, конечно, очень ничтожны: за веденіе дѣла отъ 1—до 5 рублей, но за то дѣлъ такая масса, что иногда приходится выступать по нѣсколькимъ дѣламъ въ день…

При этомъ гонорары несутъ самые разнообразные не только деньгами, но и натурою.

Одинъ рабочій принесъ мнѣ за написанное наканунѣ «вѣрное», по его словамъ, прошеніе… билетъ для входа въ заѣзжій музей съ восковыми фигурами разныхъ знаменитостей: онъ самъ попалъ въ него, осмотрѣлъ, восхитился и рѣшилъ, что не можетъ ничѣмъ лучше отблагодарить меня… Дѣлать нечего: я отправился въ эту «рѣдкостную» кунсткамеру.

Другой какъ-то поднесъ мнѣ фунтъ московской копченой колбасы и все хотѣлъ, чтобъ я попробовалъ ее при немъ; третій притащилъ глинянаго въ разноцвѣтной поливѣ слона съ ящикомъ для спичекъ на спинѣ, а одна женщина спустила съ рукъ въ пріемную живую утку, чуть не разбившую мнѣ лампу. Но больше всего мнѣ почему-то дарили чашки съ яркими, то огненными, то золотыми, то кумачево-красными рисунками.

Рабочая практика со временемъ несомнѣнно можетъ дать и настоящій заработокъ, и средства къ существованію. Наиболѣе оплачиваются увѣчныя дѣла. Здѣсь иски по цѣнѣ достигаютъ отъ 1200 до 4000 рублей, и судъ, кромѣ просимаго вознагражденія за увѣчье, присуждаетъ еще и на вознагражденіе труда повѣреннаго и за веденіе дѣла — до 10 % цѣны иска. Эти деньги несомнѣнно адвоката. Только увѣчныя дѣла, какъ я уже отмѣчалъ, долго тянутся, и первый гонораръ по нимъ можно получить не ранѣе года.

Долженъ прибавить, что рабочіе всегда въ высшей степени добросовѣстно относились къ моему труду, и каково бы ни было вознагражденіе по размѣрамъ, — напоминать о немъ не было нужды.

Однажды, окончивъ разговоръ съ однимъ изъ кліентовъ, я вышелъ въ пріемную проводить его и сказать, что слѣдующій по очереди можетъ войти. Въ пріемной уже сидѣло нѣсколько человѣкъ простыхъ рабочихъ и между ними два инженера.

Не успѣлъ я спросить, чья очередь, какъ со стульевъ сорвались два мужика въ своихъ желтыхъ, свѣжихъ тулупахъ и съ улыбающимися довольными лицами какъ-то разомъ сказали: — Мы къ вашей милости…

— Но ваша ли очередь? — переспросилъ я.

— Наша очередь, — сказали инженеры и приподнялись.

Одинъ изъ мужиковъ, весь сіяющій, вдругъ обратился къ инженерамъ.

— Пустите насъ, господа, раньше: намъ скорое дѣло.

Инженеры, улыбаясь, согласились.

Мужики вошли въ мой кабинетъ съ сознаніемъ собственнаго достоинства все съ тѣми же улыбками.

— Мы къ вашей милости, — начали они, — пришли благодарить.

— За что?

— А какъ же, батюшка, развѣ не помните?

— Нѣтъ!

— А ломовыхъ-то извозчиковъ?!

— Какихъ?

— Да что за кражу мировой осудилъ.

Я вспомнилъ.

— Ну, такъ мы того… тебѣ на чай принесли. Ты намъ бумагу написалъ, намъ тогда заплатить нечѣмъ было, такъ мы и пришли поблагодарить…

И одинъ изъ нихъ вытащилъ изъ кармана серебряный рубль и все еще весь сіяющій положилъ его на столъ.

— Ну, а еще что скажите?

— Ничего, ваша милость, только для этого и пришли, — промолвилъ другой, и оба они, пожавъ мою руку, повернулись и вышли.

Отъ обоихъ вѣяло такой простотой, такой деревенской непосредственностью, что у меня на душѣ сдѣлалось какъ-то хорошо.

Дѣло ихъ было очень простое. Оба работали въ ломовыхъ извозчикахъ. Однажды часовъ въ 6 вечера зимою къ нимъ на трактирный дворъ пришелъ молодой человѣкъ лѣтъ восемнадцати… Онъ нанялъ ихъ перевезти кули съ овсомъ. Они подъѣхали къ амбару, который молодой человѣкъ отперъ при приказчикѣ ключомъ, и положили на подводы кули; въ это время подошелъ городовой. Молодой человѣкъ и приказчикъ убѣжали. Испугавшись, одинъ изъ ломовыхъ тоже ускакалъ на лошади, успѣвъ сбросить почти всѣ кули, другой остался и назвалъ товарища. Оказалось, что молодые люди — хозяйскій сынъ и приказчикъ, — хотѣли украсть кули. Отецъ привлекъ сына къ обвиненію. Судья приговорилъ всѣхъ четырехъ, въ томъ числѣ и ломовыхъ, за кражу, хотя хозяйскій сынъ и приказчикъ клялись, что никогда раньше не видали ломовыхъ и не сговаривались съ ними.

Я написалъ имъ коротенькій апелляціонный отзывъ, отпустилъ ихъ и забылъ даже, что писалъ. Но они, какъ видите, не забыли.

Владиміръ Беренштамъ.

"Русское Богатство", Nо 11, 1902

---

1. Въ книгѣ Литвинова-Фалинскаго «Отвѣтственность предпринимателей за увѣчья и смерть рабочихъ, по дѣйствующимъ въ Россіи законамъ» приложенъ чертежъ скелета съ означеніемъ стоимости каждаго члена, каждой косточки, каждаго кусочка человѣческаго тѣла по «тарифу», принятому въ Германіи — стоимость выражена въ % заработка.
2. Имена и названія, какъ и вездѣ у меня, конечно, вымышлены.
3. Этотъ вопросъ разрѣшенъ циркуляромъ м-ва финансовъ, по соглашенію съ м-вомъ внутр. дѣлъ, присутствіямъ по фабричнымъ дѣламъ и чинамъ фабр. инспекціи отъ 16 іюля 1898 г. (за № 19601) (см. сборникъ узак. и распор. по дѣламъ, касающимся фабр. инспекцій, изд. м-ва финансовъ, 1899 г., выпускъ II). Въ циркулярѣ сообщается, что «одно изъ присутствій по фабричнымъ дѣламъ возбудило ходатайство о разрѣшеніи установить такой порядокъ, въ силу котораго фабричнымъ рабочимъ при увольненіи ихъ обязательно должны выдаваться, одновременно съ паспортомъ и разсчетомъ, свидѣтельства о томъ, съ какого времени и по какое рабочій служилъ, какія отправлялъ обязанности, но безъ всякихъ отзывовъ о его качествахъ, какъ нравственныхъ, такъ и профессіональныхъ», и что министръ финансовъ къ удовлетворенію этого ходатайства не усмотрѣлъ основаній, по двумъ соображеніямъ: такія свидѣтельства не предусмотрѣны закономъ и «свѣдѣнія о времени предшествовашей службы рабочаго могутъ быть почерпнуты изъ его разсчетной книжки, которая обязательно выдается рабочему». Послѣднее соображеніе фактически ошибочно: разсчетная книжка обыкновннно служитъ лишь въ теченіе года, а старыя на заводахъ и фабрикахъ почти нигдѣ не хранятся, почему и не могутъ свидѣтельствовать о времени службы.
4. Въ нѣкоторыхъ городахъ мѣстные врачи-эксперты, назначаемые уѣзднымъ членомъ окружного суда, признаютъ происхожденіе грыжи отъ даннаго, опредѣленнаго несчастнаго случая. Эти города — извѣстны. И вотъ рабочему адвокату приходится отсылать грыжнаго въ такой городъ, а самому просить судъ объ осмотрѣ больного по мѣсту «жительства» черезъ уѣзднаго члена и врача, по его усмотрѣнію. И это имѣетъ безусловный успѣхъ! Но такое путешествіе рабочаго сопряжено съ большими расходами, а путешествіе дѣла съ громадной потерей времени. Кто же охотно пойдетъ на это? Я не прибѣгалъ къ такому способу экспертизы, но просто просилъ судъ не назначать такихъ-то экспертовъ, перечисляя фамиліи всѣхъ обычныхъ экспертовъ. И это иногда приносило пользу для дѣла.
5. См. «Правительств. Вѣстникъ» 26 и 26 февраля 1897 года 44, 46 и циркуляръ М. В. Дѣлъ по Департаменту Полиціи отъ 25 декабря 1899 г. № 6634.
6. Въ то время, когда настоящія замѣтки были уже сданы въ редакцію «Русск. Бог.», М-во Финансовъ издало правила, согласно которымъ оно приступаетъ уже къ выдачѣ пособій изъ этого капитала.
7. С. 684-я X т. ч. I Св. зак. гласитъ: «Всякій обязанъ вознаградить за вредъ и убытки, причиненые кому-либо его дѣяніемъ или упущеніемъ, хотя бы сіе дѣяніе или упущеніе и не составляли ни преступленія, ни проступка, если только будетъ доказано, что онъ не былъ принужденъ къ тому требованіями закона, или правительства, или необходимою личною обороною, или же стеченіемъ такихъ обстоятельствъ, которыхъ онъ не могъ предотвратить».