ЗА КУЛИСАМИ.
правитьЗимняя вьюга царапается по стекламъ. Но въ комнатѣ тепло и уютно. Выпито немного, какъ разъ въ мѣру, и какъ-то самъ собою наладился задушевный разговоръ. Актеръ Потѣхинъ съ добродушнымъ юморомъ разсказалъ исторію своего дѣтства, — какъ въ молодости сапожничалъ вмѣстѣ съ отцомъ и бойко торговалъ обувью на базарѣ и по ярмаркамъ. Какъ предсказывали ему земляки славу ловкаго сапожнаго мастера, и какъ судьба, вмѣсто этого, выкроила изъ него провинціальнаго актера
Инспекторъ городского училища Купоросовъ, толстенькій и кругленькій, съ аккуратною плѣшью на макушкѣ, хлопнулъ себя по колѣнямъ и сказалъ:
— Да!.. Съ позволенія сказать, исторія!.. Собственно говоря, странный какой-то этакій въ природѣ замѣчается безпорядокъ. Сколько понапрасну силъ тратится, такъ это… Господи, Господи! Съ дѣтства еслибъ знать свою настоящую правильную цѣль и прямо, безъ увертокъ, итти бы къ ней. А то мѣтишь въ ворону — бацъ! — попалъ, съ позволенія сказать, въ корову. И наоборотъ. Вотъ хоть я. Ну, какой я педагогъ? Мнѣ бы только ружье черезъ плечо, собачку на цѣпочку, и маршъ. Закатился, — поминай, какъ звали. Диктуешь другой разъ на придаточныя, а душа въ это время гдѣ-нибудь въ лѣсу витаетъ. Право. И вѣдь замѣчательно, на каждомъ шагу… Вы что, Николай Матвѣичъ, чему?
Улыбавшійся докторъ, человѣкъ очень замкнутый и конфузливый, смущенно покраснѣлъ, тщательно развернулъ карамель а сказалъ:
— Да я вотъ… Вообще, вы правы. Но тутъ любопытное совпаденіе. Кириллъ Сергѣичъ мѣтилъ въ сапожники и попалъ въ актеры. А я, какъ будто, наоборотъ. То-есть, приблизительно. Въ дѣтствѣ я упивался театромъ. Если хотите, я былъ близокъ къ сценѣ, къ кулисамъ, и, можетъ быть, самыя острыя впечатлѣнія дѣтства у меня связаны съ театромъ. Напримѣръ, помню зиму…
— Да, да, — придвинулся инспекторъ. — Ну-те-ка, голубчикъ, по порядку.
— Жили мы въ губернскомъ городѣ К. Городокъ чистенькій, но весь въ орѣховую скорлупу. Было мнѣ тогда лѣтъ одиннадцать, если не меньше. Я ходилъ въ школу, которая помѣщалась рядомъ съ театромъ. На одной скамьѣ сидѣлъ со мной Сережа, высокій такой, бойкій шалопай, сынъ театральнаго сторожа. Вотъ этотъ Сережа и проводилъ меня за кулисы или къ музыкантамъ.
Докторъ помолчалъ. Потомъ полузакрылъ глаза, точно вспоминая, и продолжалъ:
— Зимній вечеръ. Сторожка, куда я прошмыгнулъ съ чернаго хода. Сильно натоплено, пахнетъ печенымъ хлѣбомъ, бѣгаютъ тараканы. Сидишь и ждешь, и уже сердце бьется, бьется; кажется, что все, къ чему тамъ теперь наверху такъ лихорадочно готовятся, все это очень важно и значительно. Нѣчто подобное испытываешь лишь въ церкви за обѣдней, въ ожиданіи того момента, когда съ особымъ шуршаніемъ отдернется завѣса у вратъ. Другое чувство, сплетающееся съ первымъ, это неувѣренность и страхъ. Каждый моментъ, каждая неудачная съ кѣмъ-либо встрѣча, — и меня могутъ выгнать вонъ. Какъ непохожъ я на спокойнаго, увѣреннаго посѣтителя театра, который медленно, съ билетомъ въ рукахъ, пробирается къ своему мѣсту. Впрочемъ, у этого скучающаго и, можетъ быть, пресыщеннаго зрителя сердце никогда уже не будетъ такъ биться, какъ у меня въ ту пору.
Кстати сказать, товарищъ мой, сынъ сторожа, пресыщенъ театромъ не менѣе взрослаго. Не замѣчая моего возбужденія, онъ мучаетъ меня безконечными и скучнѣйшими разговорами.
Но вотъ, пора! Выходимъ въ корридоръ, длинный, грязный и темный. Спускаемся подъ сцену. Здѣсь пахнетъ землею, сыростью. Маленькая лампочка едва-едва освѣщаетъ уголокъ этого темнаго подвала. Тонутъ въ угрожающей чернотѣ каменные столбы, и тамъ, дальше — кучи разнаго декоративнаго хлама. Вотъ мѣсто, гдѣ въ открывающійся люкъ иногда проваливаются сверху призраки королей и командоровъ, или, наоборотъ, высовываются снизу различныя чудища, такія, которыя, по мнѣнію публики и режиссера, могутъ появляться на свѣтъ не иначе, какъ въ направленіи снизу вверхъ.
Около лампочки скамейка. Известковая стѣна исчерчена каррикатурами и надписями: это — упражненія музыкантовъ. На скамейкѣ, въ полутьмѣ, покинутый Сергѣемъ, сижу одинъ, разглядывая карандашные наброски. Глухо доносится настраиваніе оркестра на фонѣ непрерывно-урчащаго зала. Чудится — тамъ наверху спряталось огромное голодное чудовище, которое тщетно хотѣли бы испугать индюшиныя улюлюканія кларнета, всхлипы скрипокъ и бормотаніе барабана.
Музыка. Сердце мое прыгаетъ и какъ будто куда-то торопливо бѣжитъ, все бѣжитъ, вмѣстѣ съ движеніемъ музыки, по временамъ спотыкается, падаетъ, но, подгоняемое звуками, опять бѣжитъ. И плачетъ, и, не успѣвъ смахнуть слезы, неудержимо устремляется дальше, то догоняя свистящую гдѣ-то флейту, то пугаясь разсыпавшейся дроби барабана.
Но это внутри. А во внѣ я все такъ же сижу въ освѣщенномъ кругу керосиновой лампочки. Потолокъ отъ торопливой бѣготни колышется. Тамъ что-то передвигаютъ. Что-то упало. Отъ тяжелаго топота тѣни въ подвалѣ, кажется, пугаются и хотѣли бы убѣжать въ черную глубину, куда лампочка не въ силахъ проникнуть. Или вдругъ эти тѣни начинаютъ безшабашную пляску.
Вотъ и конецъ. Оркестръ, глубоко вздыхая, точно набирая полныя легкія воздуху, вскрикнулъ и замолчалъ. Жуткая тишина на одинъ моментъ.
Тихо спускаются въ подвалъ музыканты, закуривая и потягиваясь. Я проскальзываю въ оркестръ, въ эту глубокую канаву, заставленную пюпитрами и стульями. Прижавшись въ уголокъ между барабанами, на ципочкахъ, вытянувъ шею и затаивъ дыханіе, слушаю и смотрю.
Занавѣсъ уже взвился, и театръ въ напряженномъ вниманіи.
Около барабановъ было мое любимое мѣстечко, но иногда приходилось прилаживаться гдѣ-нибудь за кулисами: за кустомъ или деревомъ, около щелки или у кисейнаго окна, если только въ это окно никто не долженъ былъ со сцены выпрыгнуть. За кулисами мѣшали статисты-солдаты, пѣвчіе, пожарный, прислуга актеровъ, — однимъ словомъ, цѣлая толпа враждебныхъ спинъ. Пропадала иллюзія дѣйствительности, и возрасталъ страхъ передъ лицомъ артистовъ.
Но всѣ непріятности искупала возможность видѣть артистовъ, этихъ особенныхъ людей, въ интимной близости. Бритые, въ пиджакахъ и съ длинными наклеенными бородами, въ мантіяхъ, въ боярскихъ кафтанахъ, въ парикахъ пышныхъ или лысыхъ, въ мундирахъ. Нарумяненныя актрисы со страшно-чернѣющими глазами, веселыя и скучныя; старухи, брюзжащія и добродушныя. Иные незамѣтно, украдкой, крестятся передъ выходомъ. Иные скучные и сонные, выпрыгнувъ на сцену, громко смѣются, двигаются, быстро жестикулируютъ, пока опять не погрузятся въ закулисную спячку. нервный режиссеръ, съ жестами отчаянія и протеста или одобренія и удовольствія. Любопытно изъ-за кулисы видѣть суфлера, спрятавшагося между парою свѣчъ въ своей капитанской будкѣ. Такой увѣренный и спокойный, опытный рулевой, — онъ рѣдко горячится, развѣ щелкнетъ пальцами зазѣвавшемуся актеру.
Верхомъ дерзновенія было проникнуть въ корридоръ къ артистическимъ комнатамъ и подглядѣть этотъ чудесный процессъ превращенія обыкновеннаго бритаго человѣка въ какой-нибудь замысловатый обликъ.
Одинъ разъ, въ ту зиму, бѣжалъ я какъ-то по корридору мимо уборныхъ и на поворотѣ наскочилъ на толстаго комика Вилюева.
— Онъ! — запыхтѣлъ тотъ и дохнулъ на меня виннымъ перегаромъ. — Ты что-жъ это, маточка, какъ быкъ бодаешься?
Я струсилъ, не зная, что дѣлать. Удрать? Но толстый животъ загородилъ дорогу, тяжелая рука легла на мое плечо.
— А ну! — подняли кверху мой подбородокъ два жирныхъ пальца. — Рѣши задачу, тогда пущу.
Я увидѣлъ одутловатое бабье лицо и маленькіе веселые глазки съ отвисшими подъ ними мѣшками; стало совсѣмъ не страшно.
— Отчего луна не изъ чугуна?
— Оттого, что на луну не хватило бъ чугуну, — бойко сказалъ я.
— Вѣрно, маточка. Молодецъ. Катай дальше.
Проскользнувъ сбоку, побѣжалъ я, сломя голову, отъ веселаго великана.
Не разъ случалось видѣть вблизи Правдина. Не знаю, по какой традиціи считался этотъ бездарный неудачникъ однимъ изъ первыхъ артистовъ. Высокій, желчный, видъ заносчивый, голосъ сухой, непріятно-крикливый. Было въ ходульной фигурѣ его что-то фальшивое, напыщенное.
И въ странномъ сочетаніи выступала жена Правдина, по сценѣ Рюмина. Общая любимица публики и актеровъ, маленькая, изящная, съ задушевными интонаціями въ голосѣ. Голосъ! Какъ много значитъ для актера голосъ. Стоило услышать Рюмину, чтобы неизбѣжно полюбить ее. Во всей ея маленькой фигурѣ столько было какой-то особой граціозной нѣжности. Она, вѣроятно, была однимъ изъ тѣхъ созданій, которыя хочется носить на рукахъ, лелѣять и оберегать отъ жестокой жизненной правды. Вотъ теперь говорю все это увѣренно, но тогда… Разумѣется, чувствовалось это и тогда, но по-дѣтски, смутно, безсознательно.
Правдинъ горячо любилъ жену. Какъ, гдѣ это высмотрѣлъ я? Не знаю. Но вы вѣдь знаете: дѣтскій нюхъ куда тоньше чутья взрослыхъ. И какъ могъ я не замѣтить, если деревянное сухое лицо Правдина рядомъ съ женою неизбѣжно становилось мягче, свѣтлѣе, освѣщенное изнутри.
Я любилъ игру Рюминой. Кто знаетъ, можетъ быть, и мое, тогда ребячье, сердечко таило искру обожанія. Дѣтская любовь, чистая и глубокая, вѣдь потомъ никогда не посѣщаетъ насъ. Можетъ быть, оттого-то послѣ всю жизнь мы ищемъ ее, вздыхая, и вѣдь никогда, никогда не находимъ этого навсегда утеряннаго яснаго чувства… Извините, отклоняюсь, и, вообще, кажется, я безсвязенъ.
— Голубчикъ, мы слушаемъ, — сказалъ инспекторъ.
Докторъ отпилъ нѣсколько глотковъ чаю и продолжалъ:
— Въ концѣ зимы пріѣхалъ на гастроли Даровскій. Въ витринахъ пестрѣли его портреты: Кинъ, Гамлетъ, Отелло. Билеты нарасхватъ.
Первое, что я увидѣлъ, были «Разбойники». Около барабана, вѣроятно, таился самый серьезный и самый внимательный зритель. Малѣйшій жестъ, легкое движеніе глазъ, лица не ускользали отъ меня. Вкусы и переживанія мальчика это вѣдь нѣчто особое. Могу ли теперь вносить поправки въ тѣ заключенія, которыя сложились тогда? Нѣтъ. Воспоминанія оживляютъ въ моей душѣ только тѣ прежнія дѣтскія впечатлѣнія, какъ непреложно данныя. Кто знаетъ, еслибы теперь я увидѣлъ Даровскаго въ роли Франца Моора или Шейлока, — можетъ быть, мнѣ стало бы только скучно или даже досадно. Что изъ этого? Если всѣ оцѣнки условны, и дѣло не въ изобличеніи иллюзій, то мои дѣтскія впечатлѣнія не выше ли, не ярче ли впечатлѣній холоднаго, вѣчно озабоченнаго взрослаго человѣка? Говорятъ, искусство требуетъ чистаго созерцанія; а кому, какъ не душѣ ребенка, такъ легко отложить всякое нынѣ житейское попеченіе?
Какъ глубоко захватилъ меня классическій репертуаръ! Его своеобразная серьезность, простота — если можно такъ выразиться — основныхъ линій, упрощенная, вѣрнѣе, освобожденная отъ мелочей трагичность, — вы думаете, все это недоступно душѣ ребенка? Называю ребенкомъ мальчика двѣнадцати лѣтъ. Вы скажете: можетъ ли быть понятна мальчику классическая трагедія? Если вы это скажете, то вотъ, говорю вамъ — подойдете къ дѣлу совсѣмъ не съ той стороны. Дѣло не въ ясномъ пониманіи. Непонятное — увѣряю васъ — и производитъ сильное впечатлѣніе на ребенка, можетъ быть, въ силу своей непонятности…
Въ этомъ мѣстѣ актеръ Потѣхинъ хотѣлъ изобразить на своемъ добромъ и веселомъ лицѣ нѣчто серьезное, но не вышло. Добродушно улыбнулся, закуривая папиросу, и промычалъ:
— Непонятно…
Но докторъ торопливо перебилъ его:
— Ну, воля ваша. Да вѣдь это не главное… Я перехожу къ «Разбойникамъ». Такъ. Видите ли… Нѣтъ, позвольте. Не знаю, какъ это начать. Это такая, чортъ возьми, сила впечатлѣнія, когда хочется кричать, плакать, выпрыгнуть изъ самого себя. Внутренняя дрожь, какъ смѣсь восхищенія, радости и страха. А для дѣтей вѣдь много въ «Разбойникахъ» страшнаго. Напримѣръ, старикъ-отецъ… Или эта мечущаяся преступная фигура Франца Моора на фонѣ пожара замка.
Ночью — морозная была ночь — я возвращался домой. Утромъ будутъ уроки, школа, товарищи, но какъ все это далеко отъ меня, отъ моего главнаго «я» въ ту ночь. Сонный городъ, бѣлыя зданія, пустыя улицы, хрустъ шаговъ. Странное было все это. Я наполненъ жуткимъ страхомъ. Бѣлыя крыши, бѣлые сугробы, тусклые зрачки фонарей, — не видѣнія ли это смерти? Холодная тишина, — это не тайна ли смерти? И высокій взлетъ мысли къ небу, къ звѣздамъ. Неотчетливо, по-своему, думалось о жизни и смерти, и жили во мнѣ, всѣ вмѣстѣ, герои Шиллера. Въ это время я былъ чуждъ и городу, и семьѣ, куда шелъ, и на время чуждъ самому себѣ, своему дѣтскому облику. Есть легенды о переселеніи душъ. Развѣ нельзя повѣрить, что иногда душа поэта или углубленная душа философа на время заглянетъ въ маленькое тѣльце, и изъ дѣтскихъ глазъ посмотритъ на свѣтъ глубокое страданіе, еще, казалось бы, недоступное ребенку, или мысль жуткая и вопрошающая, жуткая, какъ загадка жизни и смерти.
Лицо инспектора отразило какую-то виноватость; онъ потеръ колѣнки и запыхтѣлъ. Докторъ застѣнчиво опустилъ глаза и продолжалъ:
— Гамлетъ. Уже тогда, въ мягкой любовной игрѣ Даровскаго я воспринялъ этотъ печальный образъ мятущейся, но безсильной души. Безграничность прозрѣнія, убивающая въ зародышѣ желанія, прежде чѣмъ они успѣли окрѣпнуть. Вѣчный духовный трауръ, прежде смерти отца и позора матери. Тоска по правдѣ, по гармоніи, алмазное сердце, затерявшееся въ грубыхъ окаменѣлостяхъ дѣйствительности, Болѣзненная мечта о лучшемъ и «непріятіе міра». Мука испуганной дѣтской души.
Этотъ образъ живетъ во мнѣ, закрѣпленный впечатлѣніями дѣтства.
Помню, за кулисами звонко щебетали Офелія-Рюмина и Даровскій. Подвижный, гибкій, извивающійся, какъ кошка, вызывающе игралъ Гамлетъ своими прекрасными глазами. И невдалекѣ жесткій, желчный Лаэртъ-Правдинъ нервно шагалъ, плохо скрывая, зависть и ревность.
Послѣ спектакля я замѣшкался съ Сережей. Вышелъ уже, когда публика разошлась. Падалъ снѣгъ. Фонари театральнаго подъѣзда еще свѣтили, но улица была пустынна.
Только четыре фигуры разговаривали отрывисто. Вилюевъ, въ шубѣ и цилиндрѣ, съ толстой палкой, удерживалъ Правдина, который садился въ извозчичьи санки.
— Постой, Правда, не горячись.
— Ахъ, оставь, Ваня, не поѣду.
— Нѣтъ, врешь, поѣдешь. Олечка, маточка, что съ нимъ?
Рюмина и Даровскій, интимно болтая, не отвѣчали.
— Вѣдь уѣзжаетъ, подлецъ. А? Ну, Правда, ты упрямъ, какъ чортъ.
— Не любитель я ночныхъ кутежей. Трогай!
— Ну, и чортъ съ тобой. Соня! Дрыхни въ одиночествѣ, желвотина ты этакая!
Извозчикъ зацокалъ, и длинная, согнувшаяся фигура Правдина, раскачиваясь на ухабахъ, уплыла отъ освѣщеннаго подъѣзда. Трое постояли въ раздумья и пошли къ площади.
Нѣсколько вечеровъ не былъ я въ театрѣ. Только днемъ одинъ разъ встрѣтилъ у театра Даровскаго и Рюмину. Раскраснѣвшаяся, веселая, Рюмина звонко смѣялась.
Въ этотъ день грызла меня недѣтская тоска. Міръ маленькихъ комнатъ, ограниченныхъ полузамерзшими стеклами, тѣснилъ душу. У дѣтей, вѣроятно, бываютъ моменты, когда они особенно остро чувствуютъ, что они «маленькіе». Хочется тогда вырваться, выскочить изъ дѣтской оболочки, хочется быть взрослымъ.
Иной міръ подсмотрѣлъ я за кулисами, міръ пестрый и живой, гдѣ сплетались игра и дѣйствительность, кулисы и сцена. Все было раскрашено, все изъ картона и фольги. Но развѣ тогда не казалось мнѣ это «все» радостнымъ, яркимъ? Меня тянуло въ красочную сутолоку театра, а я былъ только маленькій, жалкій мальчишка, который прячется по закоулкамъ.
И дома, ковыряя и царапая мерзлые оконные узоры, пряталъ я про себя черныя мысли. Разъ поймалъ я себя выводящимъ по стеклу букву Р.
Быстро смазалъ ее, отошелъ въ уголъ и все шепталъ: «Дуракъ… дуракъ…»
Послѣдній разъ видѣлъ я Даровскаго въ «Венеціанскомъ Купцѣ». Помните сцену въ судѣ, гдѣ Шейлокъ, предвкушая сладость мщенія, уже точитъ о подошву сапога блестящій ножъ, откинувъ свои широкіе рукава? И послѣ корчится въ мукахъ ярости, обманутой въ сокровеннѣйшемъ желаніи своемъ? Вотъ выползъ отвратительный старикъ за кулисы. Здѣсь, около меня, артистъ выпрямился и, поднявъ надъ головою два кулака, яростно потрясъ ими въ воздухѣ, бросая бѣшеные взгляды на Правдина, который еще былъ на сценѣ. Правдинъ — кажется Бассаніо — выпустилъ Шейлоку благодарный монологъ, раньше времени подавъ реплику.
Когда упалъ занавѣсъ, въ общей артистической комнатѣ, казалось, еще продолжался «Венеціанскій Купецъ».
— Бездарность! — захлебывался Даровскій, топая ногою. — Какъ вы смѣли!… Вы испортили мнѣ лучшее мѣсто! Сапожникъ!…
Съ визгомъ, театрально согнувъ руки въ локтяхъ, бросился Правдинъ на Даровскаго, но дюжія руки Вилюева и другихъ растащили крикуновъ.
Прошло нѣсколько дней. Даровскій уѣхалъ.
Собирались ставить «Снѣгурочку», о чемъ уже не разъ возвѣстили на перекресткахъ анонсы красныхъ афишъ. Нужны были дѣти — изображать птицъ въ прологѣ. Сережа навербовалъ цѣлый отрядъ мальчишекъ. Мы даже не разъ ходили на репетиціи, какъ «настоящіе» артисты. Какъ хорошо было рано забраться на сцену, гдѣ декораторъ, ползая на колѣняхъ, подмазываетъ зимній пейзажъ или теремъ Берендея!.. Пустынно. Свѣшиваются холщевыя деревья, которыя трогаютъ мою душу болѣе настоящихъ. Вверху хаосъ полотенъ, балокъ, веревокъ, свернутыхъ декорацій. Вонъ то мѣстечко, откуда Сережа и его отецъ будутъ сыпать снѣгъ — мелкія нарѣзанныя бумажки. А зрительный залъ… Занавѣсъ поднятъ, и изъ неосвѣщеннаго зала дышитъ черная пустота. Каждый звукъ гулко отдается.
— Ты что, малецъ?
— Я на репетицію… Я въ «Снѣгурочкѣ» играю.
— Ну-ну… А кого это ты играешь?
— Журавля.
— Журавля? Ишь ты, роль-то у тебя, братъ, какая, а!
Съ кистью въ рукахъ, декораторъ смотритъ на меня, усмѣхаясь, потомъ опять сгибается надъ холстомъ, мурлычитъ подъ носъ и водитъ рукою сонно и равнодушно.
Передъ спектаклемъ въ комнатѣ артистовъ напялили на насъ птичьи оболочки. У меня длинный журавлиный носъ, хвостъ и лапы. Увлекаясь новою внѣшностью, я по временамъ поджимаю лапу и стою на одной ногѣ, подъ хохотъ товарищей. Кажется, журавль вышелъ изъ меня хорошій.
Наше появленіе на сценѣ было мимолетно. Робко жались мы другъ къ другу, поглядывая на многоликій залъ въ глазныя щели на маскахъ.
— Товарищи, — печалилась на насъ Весна: — сороки-бѣлобоки… угрюмые грачи… и ты, журавль, съ своей подругой цаплей… вы озябли?
Гдѣ-то пѣли: «Собирались птицы…» И когда прозвучало —
Журавль у насъ сотникъ,
Съ долгими ногами,
Ногами, ногами…
я меланхолично переступилъ съ ноги на ногу.
Въ послѣднемъ антрактѣ, уже въ обычной оболочкѣ мальчика, прижавшись къ кулисѣ, увлекся я постановкой Ярилиной долины и незамѣтно для себя высунулся къ озеру, поросшему осокой и водяными цвѣтами. Правдинъ, въ гримѣ Мизгиря, столкнулся со мной и раздраженно далъ мнѣ затрещину.
— Что вы тутъ, пострѣлята, вѣчно болтаетесь!
Стрѣлой вылетѣлъ я изъ-за кулисъ и усѣлся мрачно въ подвалѣ подъ сценой, на обычной скамейкѣ. Горечь обиды была велика, и хотѣлось плакать. Развѣ не выступалъ я сегодня на сценѣ? Какъ онъ смѣетъ? Вѣдь сегодня я тоже артистъ въ своемъ родѣ. Представилъ картины мщенія. Вотъ куплю свистокъ и буду въ слѣдующій разъ свистѣть ненавистному Правдину. Или подговорю цѣлую толпу мальчишекъ, заберемся на галерку и освищемъ его. «Бездарность», — вспомнилъ я слова Даровскаго. И вѣрно, — развѣ не бездарность, длинноногая, злая дылда?…
Музыканты ушли, но я еще сидѣлъ подъ лампочкой.
И вдругъ изъ полумрака выдѣлилась бѣлая фигура Рюминой. Тихо, крадучись, прошла она по земляному полу. Внезапно увидѣла меня и остановилась.
— Это… Кто?
Я увидѣлъ большіе, большіе расширенные глаза. Какъ у сумасшедшей Офеліи, которую такъ недавно она играла.
— Это я, — тихо отвѣтилъ я, робѣя и не понимая, зачѣмъ пришла Рюмина подъ сцену.
— Мальчикъ? Откуда ты?
— Я игралъ журавля…
Слабая улыбка, скользнула по ея лицу. Она сѣла рядомъ со мною и какъ будто мгновенно забыла обо мнѣ. Откинувъ голову къ кирпичамъ, молча смотрѣла она въ пустоту подвала.
Наконецъ, я шевельнулся; Рюмина вздрогнула и посмотрѣла на меня съ испугомъ.
— Что-же ты сидишь здѣсь? Какой ты странный мальчикъ. Тебѣ нужно домой итти спать. Ну?
— Я… я хочу смотрѣть. Я буду смотрѣть отъ музыкантовъ.
— Развѣ ты что понимаешь?
— Я все понимаю… Я выросту и буду самъ играть на сценѣ.
Она, прищурившись, посмотрѣла на меня, но вдругъ, какъ будто вспомнивъ что-то тяжелое и непріятное, закусила губы и откинулась назадъ. На меня почему-то напала смѣлость и, помолчавъ, я прибавилъ:
— Вуду играть, какъ Даровскій… Я хочу играть Гамлета…
Она опять вздрогнула и испуганно посмотрѣла на меня.
— Ты Володя?
Я удивился.
— Нѣтъ, я Коля.
— Коля? Ахъ, да! Ты Коля. У меня брать Володя… Вотъ такой, какъ ты… Я давно его не видѣла… Ахъ, да! Какъ Даровскій?.. Онъ хорошо играетъ… Ты говоришь, Даровскій хорошо играетъ? А?
— Это вѣдь вы сказали.
Она посмотрѣла на меня въ упоръ и подумала. Потомъ порывисто положила на мою голову руки и сказала:
— Ну, вотъ что, милый, милый мальчикъ. Поди наверхъ… Туда. Понимаешь? Найди тамъ Машу, прислугу… Она въ розовомъ. Принеси мнѣ стаканъ воды. Хорошо?
Я радостно кивнулъ головой и побѣжалъ наверхъ. «Какая радость, Господи! — шепталъ я: — Вѣдь я говорилъ съ ней».
Я долго искалъ Машу. Наконецъ, столкнувшись съ Сережей, раздобылъ стаканъ воды. Вмѣстѣ мы побѣжали внизъ. «Ты расплещешь, — приставалъ Сергѣй: — Дай, я понесу». — Дать ему! Ни за какія блага міра!
Спустились въ подвалъ. Подъ лампочкой никого.
— Ты навралъ?
И вдругъ изъ глубины — глухо и отдаленно — стонъ. Стаканъ дрогнулъ въ моей рукѣ; съежившись отъ страха, мы посмотрѣли въ глаза другъ другу.
Опять. Стонъ, или обрывки словъ, или шуршаніе.
Сергѣй схватилъ лампочку и, ковыляя между каменными столбами, побѣжалъ туда.
На кускахъ картона и старыхъ декораціяхъ что-то бѣлѣло. Мы нагнулись, и я дико завизжалъ. Потомъ помню короткій моментъ, когда лампочка стояла на землѣ, и я одинъ, дрожащій и полуживой, не могъ оторвать глазъ отъ исказившагося запрокинутаго лица Рюминой. Потомъ — опять Сергѣй и люди… Люди, какъ тѣни, изгибающіеся, кричащіе. Чей-то внятный шепотъ: «Отравилась». — И, наконецъ, надъ всѣмъ этимъ, всхлипывающій визгливый плачъ комика:
— Маточка!.. Олечка!.. А!
Утромъ Вилюевь, суфлеръ Потапычъ (добрѣйшій человѣкъ и горчайшій пьяница), театральный сторожъ, Сережа и я шли въ больницу. Въ это время какъ-то все перомѣстилось и смѣшалось. Въ дни общей растерянности суетились и что-то дѣлали тѣ, которые въ обычныя будни прятались на второмъ планѣ. Трагики и первые любовники, наоборотъ, ходили, какъ опущенные въ воду. Правдинъ только сжималъ виски, ломалъ руки и часто просилъ воды. За нимъ ухаживали. Я и Сергѣй были печальными героями дня — вѣдь мы безъ конца могли разсказывать, «какъ это было».
Рюмина лежала въ мертвецкой. День былъ непривѣтливо морозный. Я и сейчасъ помню, какъ зябли мои уши. Больничнымъ дворомъ прошли мы куда-то къ оврагу, и сторожъ отперъ маленькую каменную избушку, гдѣ на досчатыхъ нарахъ лежали три трупа, прикрытые простынею.
— Вотъ и послѣдніе ея подмостки, — сказалъ Потапычъ, обнажилъ плѣшивую голову и перекрестился.
Къ намъ торчали чьи-то синія морщинистыя подошвы. Сторожъ равнодушнымъ движеніемъ вытащилъ за ноги окоченѣлый и голый трупъ Рюминой и положилъ ее на ноги остальныхъ двоихъ, пріоткрывъ простыню.
Слабая синева лежала на лицѣ мертвой, въ углу рта запеклась кровавая пѣна. Голова ея упала на другой бокъ, точно она брезгливо отвернулась отъ насъ.
Что еще?
Послѣ этого для меня настали дни недѣтской тоски и страха. Лишь оставался я одинъ или темнѣло за окнами, мнѣ снова чудился запахъ мертвецкой. Отъ этого запаха нельзя было спрятаться, но все же я зарывался съ головою въ подушки и одѣяло. Старался не думать, не вспоминать. Но тогда ясно шлепали по полу, все ко мнѣ, ко мнѣ босые шаги. Я зналъ, что, открывъ глаза, увижу Рюмину, бѣлую, закутанную въ простыню… Или ночью — это самое страшное — проснуться отъ яснаго, отчетливаго вопроса:
— Ты Володя?
И, вздрогнувъ, чувствовать, ощущать, что она тутъ, близко, рядомъ. Я кричалъ, плакалъ и будилъ отца…
Такъ было съ мѣсяцъ, пока не пришли на помощь обычные друзья: будни и забвеніе.
Вотъ и вся моя исторія. Видите, изъ меня не вышло артиста; и роль длинноногой птицы такъ и осталась моей единственной ролью. Но что же? Развѣ отсюда слѣдуетъ какое-нибудь нравоученіе?