За границей (Верещагин)/ДО

За границей
авторъ Александр Васильевич Верещагин

Опубл.: 1895. Источникъ: az.lib.ru • Воспоминания и рассказы.
Глава I. Петербургъ 1880 г. Выставка картинъ В. В. Верещагина.
Аукціонъ.
Глава II. Сборы за-границу.
Деньщикъ Петровъ.
Миражъ.
Глава III. Берлинъ.
Отъ Берлина до Кёльна.
Жирарде.
Глава IV. Парижъ.
Глава V. Вѣна.
Глава VI. Берлинъ.
«Kron-Prinz».
Мольтке.
Яковъ.
Глава VI. M-r George.
Глава VII. Дрезденъ.
Какъ я узналъ о смерти Скобелева.
Снохачи. Разсказъ Якова.
Нахлѣбники.
Глава VIII. Брюссель.
Глава IX. Пештъ.
Листъ.
Обѣдъ.
Письмо Листа.

За границей.
Воспоминанія и разсказы.

ГЛАВА I. Петербургъ 1880 г. Выставка картинъ В. В. Верещагина.

Въ началѣ января 1880 г. открылась выставка картинъ брата моего Василія въ С.-Петербургѣ, на Фонтанкѣ, въ домѣ Безобразова. Вечеромъ картины показывались при электрическомъ освѣщеніи. Выставка состояла изъ двухъ частей: изъ индійской, куда относились картины и этюды изъ путешествія по Индіи, и изъ русской, содержавшей картины послѣдней русско-турецкой войны 1877—1878 годовъ

О братѣ и о картинахъ его столько было предъ этимъ писано во всѣхъ газетахъ, что безъ преувеличенія можно сказать, весь Петербургъ разомъ бросился смотрѣть выставку. Какъ днемъ, такъ и вечеромъ, давка стояла превеликая. Электрическій свѣтъ устроилъ тогда самъ изобрѣтатель Яблочковъ и устроилъ его отлично. При этомъ надо сказать, что электричество для картинъ было тогда новинкой, за которую художника сильно порицали въ газетахъ.

Я заранѣе списался съ братомъ и просилъ у него позволенія пріѣхать съ Кавказа въ Петербургъ помогать въ устройствѣ выставки. Помѣщеніе для картинъ мы нашли превосходное: семь залъ, изъ которыхъ самый большой былъ, по недостатку дневнаго свѣта, освѣщаемъ и днемъ электричествомъ. Плату за входъ назначили пять копѣекъ.

Передъ открытіемъ, выставку посѣтилъ Великій Князь Владиміръ Александровичъ. Осматривалъ до малѣйшихъ подробностей и, повидимому, остался очень доволенъ. Братъ тутъ-же представилъ меня его высочеству.

Спустя порядочно времени, въ самый разгаръ, когда публика валила къ намъ ежедневно тысячами, мы узнаемъ, что Императоръ Александръ II непремѣнно желаетъ видѣть картины, и не на выставкѣ, а у себя въ Зимнемъ дворцѣ.

А надо сказать, что всѣ картины были въ рамахъ, и нѣкоторыя изъ нихъ колоссальныхъ размѣровъ. Поэтому можно себѣ представить, сколько намъ предстояло затрудненій. Главная-же задача заключалась въ томъ: какъ быть съ публикой. Но все устроилось отлично. Объявили въ газетахъ о перерывѣ, а затѣмъ, въ назначенный день, утромъ, къ намъ явилась, не помню, рота или двѣ, великановъ преображенцевъ. Они подхватили картины, какъ есть, въ рамахъ, и понесли ихъ лёжма прямо во дворецъ. Я сопровождалъ ихъ тогда. Потомъ пріѣхалъ туда самъ художникъ, и въ день-два картины были прекрасно разставлены въ Бѣломъ Николаевскомъ залѣ. Брату крайне не нравилось одно только, что залъ бѣлый, и, что снѣгъ, который изображался на нѣкоторыхъ его военныхъ картинахъ, выходилъ желтѣе стѣнъ зала.

При осмотрѣ картинъ государемъ, братъ не присутствовалъ. Я-же хотя и былъ въ залѣ, но, передъ самымъ приходомъ государя, ко мнѣ вышелъ завѣдующій дворцомъ, генералъ Дель-Садь, и объявилъ, что Его Величество желаетъ осматривать картины совершенно одинъ. Впослѣдствіи братъ передавалъ мнѣ, что Государь почти передъ каждой картиной останавливался, качалъ головой и съ грустью восклицалъ: «все это вѣрно, все это такъ было».

Черезъ нѣсколько дней выставка снова была открыта, и публика съ удвоеннымъ интересомъ бросилась туда.

По обыкновенію, публика толпилась больше всего у «Панихиды». Вотъ, стою я вечеромъ у этой картины. Несмотря на то, что здѣсь собралось болѣе сотни человѣкъ, тишина царитъ полнѣйшая. Всѣ стоятъ точно пригвожденные и не сводятъ глазъ съ картины. Со стороны можно было подумать, что присутствуешь при дѣйствительной панихидѣ. Я ухожу въ глубь комнаты, сажусь на подоконникъ и смотрю на публику. Мнѣ очень нравилось присматриваться и прислушиваться, что публика говоритъ и какъ относится къ выставкѣ. Вонъ одна барыня, съ бѣлымъ шерстянымъ платкомъ на плечахъ, видно, какъ смотрѣла въ бинокль, такъ и не хочетъ его опустить совсѣмъ, а держитъ у щеки и такъ пристально вглядывается въ картину, точно хочетъ найти знакомое лицо. Тоскливо качаетъ она головой, достаетъ изъ кармана платокъ и украдкой вытираетъ выступившія слезы.

Здѣсь, на выставкѣ, я нерѣдко встрѣчалъ Михаила Дмитріевича Скобелева. Онъ часто забѣгалъ полюбоваться на картину «Скобелевъ подъ Шейновымъ». Какъ извѣстно, «бѣлый генералъ» изображенъ здѣсь скачущимъ на бѣломъ конѣ вдоль фронта солдатъ, при чемъ срываетъ съ головы своей фуражку и кричитъ имъ въ привѣтъ: «именемъ отечества, именемъ Государя, спасибо, братцы!» Скобелевъ каждый разъ приходилъ въ великій азартъ отъ картины, и, ежели при этомъ публики въ залѣ было не особенно много, то бросался душить автора въ своихъ объятіяхъ. Я точно сейчасъ слышу, какъ онъ, обнимая брата, сначала мычитъ, а потомъ восклицаетъ: «Василій Васильевичъ! какъ я васъ люблю!» а иногда, въ избыткѣ чувствъ, переходилъ на «ты» и кричалъ: «тебя люблю». Случалось, что, обнимая брата, генералъ, нѣтъ-нѣтъ да и меня обниметъ. Въ одно изъ такихъ свиданій, Михаилъ Дмитріевичъ обращается ко мнѣ и говоритъ:

— Вы знаете, что я, вѣроятно, скоро буду назначенъ командующимъ войсками Закаспійскаго края. Будемъ съ текинцами воевать. Надѣюсь, вы со мной?

Я, конечно, съ восторгомъ поблагодарилъ генерала, и съ тѣхъ поръ моей завѣтной мечтой было, какъ-бы поскорѣй попасть къ Скобелеву въ этотъ походъ. А это было не легко. Желающихъ попасть къ Скобелеву, въ его личное распоряженіе, была масса. Къ нему безпрестанно являлась молодежь-офицеры съ рекомендательными письмами ото всѣхъ сильныхъ міра сего. Конкурренція была громадная. Но, благодаря брату, я таки попалъ штабъ-офицеромъ по порученіямъ.

По окончаніи выставки, братъ рѣшилъ распродать свои картины, для чего онъ и устроилъ аукціонъ на самой выставкѣ. Распродажу эту любезно принялъ на себя извѣстный знатокъ и любитель живописи, литераторъ Дмитрій Васильевичъ Григоровичъ. Въ газетахъ былъ заранѣе объявленъ день торговъ. Аукціонъ удался вполнѣ. Съѣхалось множество любителей, и можно сказать, богатѣйшихъ людей Россіи. Кто самъ не могъ почему-либо пріѣхать, тотъ или послалъ замѣстителя, или заранѣе просилъ Григоровича за такую-то картину идти до такой-то суммы. Цѣны были назначены братомъ, сравнительно для Петербурга, очень высокія. Помню, многихъ поражало то обстоятельство, что этюды, величиною всего какихъ-нибудь 6 вершковъ длины и 4 вышины, вдругъ оцѣнены были въ 1000—1500 рублей.

Аукціонъ.

Погода прекрасная. Сквозь спущенныя шторы солнце мягко освѣщаетъ всю серію индійскихъ картинъ, выставленныхъ въ просторномъ залѣ. Посреди зала, за столомъ, расположились аукціонисты. Возлѣ нихъ я вижу откинувшуюся въ креслѣ, заложивъ ногу на ногу, представительную фигуру Григоровича, съ карандашомъ въ одной рукѣ, и съ каталогомъ въ другой. Слегка украшенное вьющимися сѣдоватыми бакенбардами лицо его озабоченно, торжественно. Рядомъ съ нимъ сидитъ извѣстный художественный критикъ, Владиміръ Васильевичъ Стасовъ, другъ и пріятель брата моего. Громадный ростъ, длинные сѣдые волосы и такая-же борода рѣзко выдѣляютъ его изъ всей публики. Стасовъ наклонилъ свою сѣдую голову къ Григоровичу и, прикрывшись рукой, шепчетъ ему что-то на ухо. Тотъ, въ отвѣтъ, многозначительно киваетъ головой. Далѣе, полукругомъ сидятъ человѣкъ 60—70, жаждущихъ пріобрѣсти картины. Все любители, да все, по выраженію Стасова, самые тузовые. Вонъ, въ сторонкѣ, скромно сложивъ руки на груди, стоитъ въ черномъ сюртукѣ Третьяковъ, Павелъ Михаиловичъ. Лицо его, какъ и Григоровича, тоже озабоченное, но не торжественное. Уже нѣсколько прекрасныхъ вещей успѣли, что называется, вырвать у него изъ горла. На лицѣ его скорѣе можно прочесть глубокую скорбь. Вонъ сидитъ Базилевскій, Федоръ Ивановичъ; рядомъ съ нимъ полковникъ, флигель-адъютантъ, маленькаго роста, очень подвижной. Полковникъ суетится и все что-то показываетъ Базилевскому карандашомъ въ каталогѣ. Далѣе видны: князь Львовъ, Лопухинъ, Демидовъ, Д. П. Боткинъ, князь Воронцовъ, князь Меньшиковъ, Нарышкинъ, графъ Строгоновъ, Зиновьевъ, Ханенко, Терещенко, — да всѣхъ и не перечтешь.

Аукціонъ въ полномъ разгарѣ.

— 4,550 рублей, второй разъ! — громко раздается голосъ аукціониста въ безмолствующемъ залѣ.

Третьяковъ съ озабоченнымъ видомъ подходитъ къ продаваемой картинѣ, долго и пристально разсматриваетъ ее со всѣхъ сторонъ, и затѣмъ уходитъ на свое мѣсто. Казалось, послѣ такого тщательнаго осмотра, онъ сразу накинетъ сотню, а нѣтъ и двѣ рублей.

— Рубь — слышенъ чей-то робкій, убитый голосъ, со стороны Третьякова. Смотрю на Павла Михайловича, чтобы узнать, онъ-ли отвалилъ такую сумму. Но по лицу его ничего не узнать. Глаза полузакрыты и вся фигура его невозмутима.

Аукціонистъ недоволенъ. Ему хотѣлось-бы, чтобы все сотнями, а нѣтъ — тысячами прибавляли, чтобы скорѣй къ дѣду. Свирѣпо взглядываетъ онъ на Третьякова и затѣмъ, быстро обращаясь къ остальной публикѣ, осипшимъ голосомъ выкликаетъ:

— 4551 рубль, кто больше?

Торгъ идетъ объ небольшомъ этюдѣ индійскаго храма «Таджъ», величиной менѣе квадратнаго аршина.

Мраморный храмъ, причудливой индійской архитектуры, ярко блестѣлъ на ослѣпительномъ солнцѣ своей бѣлизной и, утопая въ тѣни тропической зелени, отражался въ зеркальной поверхности озера. Глаза съ трудомъ можно было отвести отъ этой картины.

Общее молчаніе.

— 4,551 рубль — снова вопрошаетъ аукціонистъ и уже берется за молотокъ. Казалось, вотъ-вотъ этюдъ останется за Третьяковымъ.

— 100 рублей!

— 200 рублей!

— 100 рублей! — Вдругъ, точно кто подтолкнулъ любителей, посыпались надбавки съ разныхъ сторонъ. Аукціонистъ едва успѣвалъ выкрикивать цѣны.

— 4,651! 4,851! 4,951! — и оживленно, расширенными зрачками, поглядывалъ онъ по сторонамъ, ожидая новыхъ и новыхъ надбавокъ. Въ то же время онъ искоса, какъ-бы боязливо бросалъ взоры и на Третьякова. Аукціонистъ очевидно не любилъ «рубля».

— Пятьсотъ! — неожиданно раздается изъ сосѣдней залы. Кто-бы это такой? думаю. Заглядываю въ дверку — въ большомъ залѣ, на эстрадѣ для музыкантовъ, возсѣдалъ на стулѣ, поджавъ подъ себя ногу, князь Демидовъ-Санъ-Донато, въ той-же самой темно-синей визиткѣ, въ какой я видѣлъ его послѣдній разъ въ Зимнемъ дворцѣ, когда онъ приходилъ съ Васильчиковымъ, передъ самымъ прибытіемъ Государя, взглянуть на выставку брата. Демидовъ сидѣлъ и любовался «Великимъ моголомъ въ своей мечети». Освѣщенная яркимъ электрическимъ свѣтомъ, картина была поразительно хороша. Любуясь ею, князь, въ то же время, чутко прислушивался и къ торгамъ. Онъ иначе не прибавлялъ, какъ, или 500, или тысячу.

— 5451 рубль, кто больше? — раздается снова тотъ-же осипшій голосъ аукціониста.

— Рубь — опять слышится знакомый, хотя и робкій, но настойчивый голосъ Третьякова. Аукціонистъ даже не взглядываетъ, откуда идетъ эта прибавка. Онъ хорошо изучилъ голоса покупателей.

Въ концѣ концовъ «Таджъ» остается за Базилевскимъ, съ чѣмъ-то за семь тысячъ рублей.

Долго бился почтенный Павелъ Михайловичъ удержать за собой эту вещь, но оказался не въ силахъ. Вѣдь онъ желалъ, по возможности, пріобрѣсти всю коллекцію, тогда какъ остальные господа торговались только на то, что имъ въ особенности нравилось и, конечно, поэтому имѣли громадное преимущество предъ Третьяковымъ. Такъ, напримѣръ, и Базилевскій — очень богатый человѣкъ: онъ заранѣе рѣшилъ купить этотъ этюдъ, и, впослѣдствіи, самъ сознавался своимъ пріятелямъ, что пошелъ-бы не только до семи, но и до семнадцати тысячъ.

Въ первый день, къ 5 часамъ вечера, была продана только часть индійскихъ картинъ, всего 45 штукъ, и выручено было 52 тысячи рублей. Григоровичъ, замѣтивъ утомленіе публики, во-время остановилъ аукціонъ до слѣдующаго дня. На другой день проданы были остальныя индійскія вещи, 56 картинъ, на сумму около 65 тысячъ рублей. Такъ что всего братъ выручилъ болѣе 117 тысячъ рублей. Публика съ нетерпѣніемъ ожидала продажи военныхъ картинъ, но ихъ рѣшено было не продавать, а везти за-границу и тамъ показывать.

Не могу не разсказать про курьезный случай, который произошелъ у насъ по окончаніи выставки, при укладкѣ картинъ.

Всей плотничной работой, по установкѣ и упаковкѣ, завѣдывалъ у брата плотникъ Яковъ Михайловъ, — костромичъ, Кологривскаго уѣзда. Красивый брюнетъ съ окладистой бородой и быстрыми глазами, Яковъ былъ очень широкъ въ плечахъ и силенъ.

Такъ вотъ, какъ-то подъ вечеръ, когда время было уже шабашить, Яковъ обращается ко мнѣ и съ усмѣшкой говоритъ:

— Пойдемъ-ка, баринъ, я тебѣ что покажу — и ведетъ въ одну изъ залъ, гдѣ работало человѣкъ восемь обойщиковъ, подъ руководствомъ хозяйскаго сына, парня лѣтъ 20-ти, съ блѣднымъ одутловатымъ лицомъ, съ черными усиками. Сюртукъ разстегнутъ, и на жилетѣ болталась серебряная цѣпочка отъ часовъ. Хозяйскій сынъ, какъ и остальные рабочіе, уже забиралъ свои инструменты: молотокъ, гвозди, тиски, и все это укладывалъ въ мѣшокъ. Обойщики съ самаго утра снимали прекрасный, малиноваго цвѣта плюшъ, которымъ были декорированы картины. Плюшу этого у насъ было больше тысячи аршинъ.

Яковъ спокойно подходитъ къ обойщику хозяину, тычетъ его, какъ будто шутя, подъ мышки, или по-просту говоря, «подъ микитки», и весело восклицаетъ:

— Что ты, Андрей Ивановичъ, больно толстъ сталъ?

Тотъ, не оборачиваясь, сердито огрызается и, видимо, торопится уходить.

— Да постой, постой! — пристаетъ къ нему Яковъ, ласково обнимаетъ, щупаетъ бока и въ то же время ловко выдергиваетъ рубашку изъ подъ жилетки. Обойщикъ, оказывается, былъ весь толсто обмотанъ плюшемъ.

— Ай да парень! ты не хозяйскій сынъ, а просто сынъ! — укоризненно говоритъ Яковъ. Тотъ между тѣмъ, сконфуженный, стоялъ растопыря руки, точно его облили ушатомъ воды.

Чрезвычайно забавно было смотрѣть, какъ на глазахъ всѣхъ своихъ-же рабочихъ, этотъ малый, по мѣрѣ того, какъ Яковъ сматывалъ съ него плюшъ, вертѣлся на одномъ мѣстѣ, точно чурбанъ какой.

— Да ну-же, вертись, вертись, скорѣе! — покрикивалъ Яковъ и безцеремонно тыкалъ его въ бока кулакомъ.

— Ишь, ей-Богу аршиновъ 20 сперъ-бы! Право! Ну, убирайся-же! — кричитъ онъ, когда плюшъ былъ аккуратно сложенъ при помощи этого-же самаго обойщика.

— Да мотри, разскажи своему батькѣ, какъ ты сегодня влопался!..

ГЛАВА II. Сборы за-границу.

Это было въ апрѣлѣ 1881 года. Михаилъ Дмитріевичъ Скобелевъ, страшно фальшиво насвистывая какой-то маршъ, безъ сюртука, нервно разгуливаетъ большими шагами по мягкимъ коврамъ обширнаго кабинета въ домѣ князей Бѣлосельскихъ-Бѣлозерскихъ, что нынѣ дворецъ великаго князя Сергѣя Александровича.

Генералъ не въ духѣ. Онъ только что вернулся изъ дворца, гдѣ представлялся Государю Императору Александру III, и вкратцѣ докладывалъ Его Величеству о Текинской экспедиціи. Сердито разглаживаетъ онъ заразъ обѣими руками направо и налѣво свои рыжіе раздушенные бакенбарды и поправляетъ на шеѣ сбившихся Георгіевъ. Затѣмъ засовываетъ руки въ карманы своихъ генеральскихъ рейтузъ, заправленныхъ въ высокіе, лакированные сапоги, и снова принимается шагать по кабинету.

Я стою у окна и поглядываю на проѣзжающихъ по Невскому проспекту.

— Попросите, пожалуйста, полковника Баранка!^[1], говоритъ мнѣ генералъ своимъ картавымъ голосомъ. Но Баранокъ уже входилъ въ кабинетъ, какъ всегда насупившись, съ толстымъ портфелемъ подъ мышкой.

— Отстаньте вы съ вашими бумагами! надоѣли! — капризно кричитъ Михаилъ Дмитріевичъ. — Лучше поговорите вотъ о чемъ: я ѣду за-границу, слышите? На дняхъ, въ Парижъ! — Затѣмъ обращается ко мнѣ и спрашиваетъ:

— А вы ѣдете со мной?

— Съ удовольствіемъ, ваше высокопревосходительство! Я уже писалъ брату, что непремѣнно хочу пріѣхать сейчасъ послѣ экспедиціи, — отвѣчаю ему.

— Ну вотъ и отлично! Ушаковъ^[2] тоже ѣдетъ. Такъ собирайтесь, готовьте себѣ заграничный паспортъ! — и генералъ протягиваетъ мнѣ руку въ знакъ того, чтобы я оставилъ его заниматься бумагами съ Баранкомъ.

Алексѣй Никитичъ Баранокъ, какъ я убѣдился, проведя съ нимъ два похода, турецкій и текинскій, былъ замѣчательный человѣкъ. У себя-ли дома, или въ походной палаткѣ, при докладѣ-ли у генерала, когда, порой, нашъ почтенный Михаилъ Дмитріевичъ капризно разносилъ бѣднаго, измученнаго, не спавшаго нѣсколько ночей Алексѣя Никитича, или во время самаго жаркаго сраженія, когда тотъ верхомъ, на изнуренной лошади, скачетъ съ приказаніемъ отъ генерала въ самую передовую цѣнъ стрѣлковъ, — Баранокъ все тотъ-же, невозмутимый, хладнокровный. Росту былъ онъ средняго, коренастый, широкоплечій. Волосы носилъ короткіе, щеки и подбородокъ гладко брилъ, даже въ походѣ. Щетинистые усы придавали его лицу суровое выраженіе. Выносливъ Баранокъ былъ замѣчательно. Хорошо помню, какъ онъ въ текинскомъ походѣ, послѣ того, какъ проскакалъ за генераломъ весь день при жарѣ слишкомъ въ 50 градусовъ, вечеромъ садится писать дѣловыя бумаги, и пишетъ всю ночь напролетъ, до самаго утра, пока генералъ не проснулся и не позвалъ его къ новому докладу.

Деньщикъ Петровъ.

Я выхожу отъ генерала въ сосѣднюю комнату. Тамъ сидѣлъ Михаилъ Ивановичъ Ушаковъ, и мы съ нимъ разговорились о нашемъ предстоящемъ путешествіи за-границу. Я любилъ поговорить съ Ушаковымъ. Онъ всегда, бывало, сообщитъ что-нибудь интересное. Такъ случилось и теперь.

— Что это, — спрашиваю я Ушакова, — не видно Петрова^[3] у генерала?

— А вы развѣ не знаете, что случилось съ нимъ въ Астрахани? — отвѣчаетъ онъ. — Впрочемъ, вѣдь вы поѣхали прямо на Кавказъ, а мы съ генераломъ въ Астрахань, поэтому и не знаете, улыбаясь разсказывалъ Михаилъ Ивановичъ. — Помните, какой вообще Петровъ былъ невѣжа? По пріѣздѣ-же въ Астрахань, гдѣ генералъ ночевалъ на пароходѣ, съ нимъ просто сладу не стало. Надѣлъ, знаете, генеральскій китель съ золочеными пуговицами, руки въ карманы; и разыгрываетъ себѣ роль чуть не главнаго покорителя текинцевъ. Я, знаете, все терпѣлъ до поры до времени, пока онъ не нагрубилъ нашему Филиппу Александровичу^[4], просто обругалъ того, бѣднаго. Ну, тогда я уже, конечно, доложилъ генералу, въ чемъ дѣло. А Михаилъ Дмитріевичъ, знаете, что мнѣ сказалъ? Прикажите, говоритъ, посадить его въ трюмъ и съ первымъ-же рейсомъ отправьте обратно въ Красноводскъ. Пускай тамъ его разсчитаютъ. Онъ мнѣ больше не нуженъ. — Какъ вамъ нравится?

— Превосходно! — восклицаю я. — Но интересно знать, какъ вы его посадили? Ничего, сразу покорился? Вѣдь онъ дѣтина здоровый! — спрашиваю я.

— Э! очень просто: я передалъ приказаніе генерала капитану парохода, тотъ свистнулъ, и четверо здоровыхъ матросовъ подходятъ къ Петрову. А тотъ, надо вамъ сказать, только что купилъ себѣ новое ватное пальто въ городѣ, и въ самое это время входилъ на пароходъ. Матросы предлагаютъ ему слѣдовать за ними. Куда, и слышать не хочетъ! Тогда тѣ, безъ дальнихъ разговоровъ, подхватываютъ его подъ руки, и какъ онъ былъ, въ новомъ пальто, подтаскиваютъ къ люку, и давай его туда пропихивать. А пальто претолстое, не лѣзетъ, едва-едва пропихали. Ну, просто потѣха была! — добавилъ Ушаковъ,

— Отлично! восклицаю я. — Только, знаете, Михаилъ Ивановичъ, вѣдь генералъ самъ избаловалъ Петрова. Вѣдь это на моихъ глазахъ было въ Бами^[5]: Петровъ подаетъ генералу одѣваться, и, не помню, что-то не потрафилъ. Михаилъ Дмитріевичъ оборачивается и бацъ того кулакомъ въ ухо… А Петровъ не дуракъ: сейчасъ корчитъ плаксивую морду и отходитъ въ сторону. Генералъ-же, вѣроятно вспомнилъ, что я былъ свидѣтелемъ такого проступка, за который онъ самъ-же строго преслѣдовалъ офицеровъ, скорѣй достаетъ изъ кошелька сторублевую бумажку и суетъ тому въ руку. Ну сами посудите, не баловство ли это?

Миражъ.

Какъ-то, вскорѣ послѣ этого разговора, встрѣчаю опять Ушакова и спрашиваю его:

— А что, Михаилъ Ивановичъ, не разсказывалъ я вамъ, какъ нашъ генералъ на Черномъ морѣ миражемъ любовался?

— Нѣтъ — нѣтъ! пожалуйста, разскажите! — восклицаетъ тотъ.

— Постараюсь передать вамъ точь въ точь тѣми-же словами, какъ самъ слышалъ отъ Баранка, говорю ему.

— Это, знаете, было, когда генералъ возвращался изъ Турціи въ 1879 году. Сѣлъ онъ, кажется, въ Буюкъ-Дере на громадный пароходъ добровольнаго флота «Россія». Вмѣстѣ съ нимъ былъ посаженъ цѣлый пѣхотный полкъ, со всѣмъ обозомъ и лошадьми. Ну, вы конечно поймете, что при такой массѣ народа услѣдить за порядкомъ было очень трудно. День былъ чудный. Солнце ярко сіяло. Генералъ сидѣлъ въ каютъ-компаніи, въ обществѣ офицеровъ N полка, и, по обыкновенію, занималъ ихъ своими боевыми разсказами. Вдругъ вбѣгаетъ командиръ парохода и торопливо докладываетъ генералу:

— Ваше превосходительство, не угодно-ли будетъ полюбоваться рѣдкимъ явленіемъ на Черномъ морѣ, миражемъ? — Генералъ встаетъ, а за нимъ, конечно, и всѣ офицеры. Скобелевъ подымается за капитаномъ на мостикъ.

— Вотъ, ваше превосходительство, не угодно-ли взглянуть: передъ нами совершенно ясно видно устье Дуная, тогда какъ по курсу мы находимся болѣе 100 верстъ отъ берега, — торжественнымъ голосомъ объясняетъ капитанъ. Мы смотримъ и любуемся. Устье Дуная, его берега, даже деревья отчетливо виднѣлись. Миражъ, казалось, все становился рѣзче и отчетливѣе. И чѣмъ дальше мы подаемся, тѣмъ Дунай становится виднѣе, даже цвѣтъ воды отдѣлялся замѣтнѣе.

Въ это время всѣ видятъ, какъ красивый пѣхотный офицеръ Абадзіевъ, который состоялъ при Скобелевѣ, ловко взобрался на самую верхушку мачты и оттуда наблюдаетъ за горизонтомъ. Мачта шибко качается и дрожитъ.

— Слѣзайте прочь, Абадзіевъ! Я васъ подъ арестъ посажу! Какъ вы смѣете лазить безъ спросу? — сердито кричитъ на него Скобелевъ, боясь, чтобы тотъ не свалился.

— Не прикажете-ли лотъ бросить? — не безъ нѣкотораго смущенія въ полголоса спрашиваетъ капитана его помощникъ. Тотъ въ недоумѣніи.

— Да, пожалуй, прикажите. — И затѣмъ, какъ-бы въ свое оправданіе передъ генераломъ, кричитъ, не отрывая глазъ отъ бинокля:

— Да вѣдь курсъ-то вы провѣрили?

— Такъ точно, — отвѣчаетъ тотъ.

Бросаютъ лотъ — 40 футъ глубины. Мы, какъ есть, полнымъ ходомъ валяемъ въ берегъ.

— Стопъ машина! — оретъ капитанъ.

— Что такое?.. — Шумъ! Переполохъ! Оказывается: солдаты, сколько за ними ни слѣдили, успѣли навалить цѣлую груду ружей, шашекъ, штыковъ, какъ разъ возлѣ компаса; ну, конечно, стрѣлку и отклонило.

— Вотъ вамъ и миражъ! — смѣясь говоритъ Ушаковъ. — Нечего сказать, угостили генерала рѣдкимъ явленіемъ на Черномъ морѣ!

ГЛАВА III. Берлинъ.

15-го апрѣля, на Варшавскомъ вокзалѣ собрались родные и знакомые, проводить Михаила Дмитріевича Скобелева. Онъ уѣзжалъ за-границу. Генералъ былъ въ сѣренькомъ штатскомъ пальто и въ сѣромъ цилиндрѣ.

Не скрою, что видъ его въ этомъ костюмѣ, по крайней мѣрѣ для меня, былъ нѣсколько комиченъ. Скобелеву не шло штатское платье. Его манера держаться, его походка, разчесанныя на-право и на-лѣво бакенбарды постоянно напоминали военнаго. Но вотъ раздается второй звонокъ. Скобелевъ входитъ въ вагонъ. За нимъ слѣдуетъ бывшій его гувернеръ, французъ Жирарде, господинъ почтенныхъ лѣтъ, маленькій, худенькій, подвижной, со склоченной сѣдоватой бородкой. Скобелевъ очень любилъ Жирарде. Затѣмъ вхожу и я. Ко мнѣ заходитъ въ вагонъ проститься братъ мой Николай Васильевичъ, извѣстный дѣятель по молочному хозяйству. Я познакомилъ его съ генераломъ, и тотъ такъ сердечно обошелся съ братомъ, точно и вѣкъ знакомъ былъ. Брагъ до сихъ поръ не можетъ забыть этой встрѣчи. Надо правду сказать, Михаилъ Дмитріевичъ умѣлъ покорять сердца людей.

Сосѣднее отдѣленіе нашего вагона занялъ знакомый Михаила Дмитріевича, нѣкто П. Онъ тоже ѣхалъ въ Парижъ. П. оказался преостроумнымъ господиномъ, и всю дорогу потѣшалъ Скобелева своими разсказами.

Надо прибавить, что я за-границей никогда не бывалъ, если не считать Турціи и Румыніи. Поэтому, чѣмъ дальше подвигались мы къ западу, тѣмъ для меня все становилось интереснѣе и интереснѣе.

Въ Берлинѣ мы пробыли сутки. Остановились въ гостинницѣ «Петербургъ». Утромъ, напившись кофе, Скобелевъ пошелъ со мной прогуляться по главной улицѣ «Unter den Linden». Улица эта очень мнѣ понравилась: широка и чисто содержана; зданія-же, на мой взглядъ, не представляютъ собой ничего особеннаго. Первое, что поразило меня здѣсь, это пара громадныхъ договъ пепельной масти. Запряженные въ маленькую телѣжку, они мирно лежали на панели, при входѣ въ какую-то лавочку, высунувъ свои длинные красные языки.

Дорогой Скобелевъ зашелъ въ лучшій книжный магазинъ и заказалъ переслать ему въ Россію все, что вышло замѣчательнаго, касающагося до военнаго дѣла за послѣдніе два-три года. Заказъ этотъ, какъ потомъ я узналъ, обошелся моему генералу приблизительно около 1000 марокъ. Когда мы шли обратно въ гостинницу, то встрѣтили, около Бранденбургскихъ воротъ, полкъ солдатъ съ музыкой. Толпа мальчишекъ шла впереди и старалась попадать въ ногу. Солдаты франтовски одѣты и, повидимому, хорошо содержаны. Когда знамя полка поровнялось съ нами, Скобелевъ, чтобы отдать честь, высоко поднимаетъ надъ головой шляпу. Только что прошелъ полкъ, какъ смотрю, намъ навстрѣчу ѣдетъ въ открытой коляскѣ Императоръ Вильгельмъ. Его характерное лицо, съ сѣдыми бакенбардами и закрученными кверху усами, трудно было не признать. Скобелевъ опять снимаетъ свой сѣрый цилиндръ и, когда Вильгельмъ проѣхалъ, съ нѣкоторымъ паѳосомъ говоритъ мнѣ:

— Я очень люблю этого человѣка; онъ достоинъ уваженія.

Что непріятно поразило меня тогда въ Берлинѣ, это страшная солдатчина. Она проглядывала во всемъ и на каждомъ шагу.

Вотъ навстрѣчу намъ идетъ молодой офицеръ, стройный, бѣлокурый. Лицо гладко выбрито; рыжіе усики тонко закручены кверху. Посмотрите, до чего оригинальна вся его фигура: плечи подняты чуть не до ушей; грудь какъ-то неестественно выпячена, и такая высокая, какой я не встрѣчалъ у самыхъ здоровыхъ моихъ казаковъ. Мнѣ ужасно хотѣлось узнать, не подложено-ли было у него тамъ что-нибудь, въ родѣ ватки. Лѣвой рукой офицеръ слегка придерживалъ золоченый эфесъ сабли, а правую горделиво засунулъ за бортъ сюртука. При этомъ локтями такъ вывертывалъ, точно они были у него на пружинахъ. И что мнѣ въ особенности странно показалось: при встрѣчѣ съ прохожими, офицеръ этотъ, какъ будто никого не замѣчалъ, шелъ совершенно прямо, точно всѣ были обязаны давать ему дорогу. А ужъ важности въ лицѣ его было столько, что и разсказать нельзя. Я увѣренъ, что у самаго Мольтке такой важности и десятой доли никогда не бывало. За этимъ офицеромъ встрѣтили мы десятка два другихъ, и у всѣхъ видъ былъ точно такой-же, и всѣ были съ богатырскими грудями.

— И чего они такъ важничаютъ, думаютъ, что уже это очень умно, что-ли? — говорю дорогой генералу. Такъ Скобелевъ мнѣ на это съ досадой отвѣтилъ:

— А что станешь дѣлать! Они могутъ важничать: они имѣютъ право на это.

Отъ Берлина до Кёльна.

Поѣздъ мчится съ замѣчательной быстротой. Я смотрю въ окно вагона и любуюсь видомъ окрестностей. Селенія за селеніями, городъ за городомъ такъ и мелькаютъ, точно во снѣ. И какая громадная разница съ Россіей! Нѣтъ здѣсь соломенныхъ крышъ, нѣтъ этого длиннаго ряда бревенчатыхъ домиковъ, выстроенныхъ въ одинъ порядокъ. Нѣтъ этой невыходной грязи на улицахъ. Постройки здѣсь все каменныя, прочныя, крытыя большею частью черепицею. Улицы мощеныя. Вездѣ чистота.

Начинаетъ темнѣть. Поѣздъ несется все съ той-же стремительностію. Не помню, отъ какой станціи, по обѣ стороны дороги начались фабрики и заводы, и что дальше, то больше. Такого громаднаго количества фабрикъ, сосредоточенныхъ въ одномъ районѣ, я никогда и не предполагалъ. Ночь уже совсѣмъ наступила. Я продолжаю смотрѣть въ окно и не могу оторвать глазъ отъ этой удивительной картины. Мнѣ рѣшительно представляется, что я ѣду по какому-то заколдованному міру гномовъ. Тысячи трубъ извергаютъ столбы огненнаго дыма. Чудовищныя печи, раскаленныя до красна, въ ночной темнотѣ зловѣще пылаютъ. Огненные языки по временамъ вырываются изъ жерлъ печей и, какъ-бы облизывая самый остовъ трубы, высоко взлетаютъ къ небу. Тысячи оконъ въ громадныхъ фабричныхъ зданіяхъ, освѣщенныхъ электричествомъ, мелькаютъ на темномъ фонѣ подобно звѣздамъ. Озаренныя огнемъ лица рабочихъ, снующихъ около печей, среди моря дыма и пламени, дополняютъ эту волшебную картину. И эта картина тянется не двѣ, не три версты, а нѣсколько станцій. Стоитъ только проѣхать отъ Берлина до Кёльна, чтобы понять удивительную заводскую дѣятельность Германіи.

Жирарде.

До нѣмецкой границы мы ѣхали въ отдѣльномъ купе. Далѣе-же по Германіи — въ общемъ вагонѣ 1-го класса. Здѣсь насъ всю дорогу смѣшилъ своимъ поведеніемъ господинъ Жирарде. Онъ, какъ истый французъ и патріотъ, вообще не любилъ нѣмцевъ; со времени-же войны 1870 года, возненавидѣлъ ихъ всей своей душой. А потому, какъ только мы усѣлись въ нѣмецкій вагонъ и поѣхали по нѣмецкой землѣ, нашего Жирарде, до того времени болтливаго и веселаго, какъ и всѣ французы, не возможно было узнать: такъ онъ стихъ, прижался въ уголъ и только изрѣдка мрачно поглядывалъ исподлобья. Если-же Скобелевъ, смѣясь, обращался къ нему съ какимъ-либо вопросомъ, чтобы хотя сколько-нибудь развеселить его, то Жирарде, сухо, коротко и даже грубо отвѣчалъ, и затѣмъ снова впадалъ въ прежнее меланхолическое настроеніе. Онъ просто не могъ слышать гнусливаго восклицанія кондукторовъ на станціяхъ: «Bitt' anfsteigen, ihr Platz nehmen!»

Каждый разъ, какъ онъ слышалъ эти слова, онъ саркастически улыбался и вполголоса презрительно повторялъ исковерканнымъ манеромъ эту фразу. За то надо было видѣть этого француза, когда, наконецъ, раздалось давно ожидаемое имъ «Erquelines», названіе пограничной станціи.

Жирарде точно переродился. Какъ-то выросъ, выпрямился. Маленькая, круглая шапочка, надвинутая-было на брови, теперь съѣхала на затылокъ. Онъ такъ повеселѣлъ, что готовъ былъ на каждой станціи цѣловаться не только что съ кондукторомъ, но даже съ каждымъ смазчикомъ.

Я въ душѣ сравнивалъ его въ это время съ самимъ собой, когда, бывало, въ юности, я возвращался изъ Петербурга на родину. И когда подъѣзжалъ я къ нашей деревнѣ, то готовъ былъ тоже броситься на шею первому встрѣчному крестьянину, лишь-бы онъ былъ «нашъ».

Когда мы вступили въ первый разъ на французскую платформу, Жирарде сдѣлался просто смѣшонъ. Онъ былъ въ какой-то ажитаціи. То онъ хваталъ Скобелева подъ руку и тащилъ его что-то показывать, то П., то меня. Все онъ находилъ здѣсь прекраснымъ, цѣлесообразнымъ и въ десять разъ лучшимъ, чѣмъ на нѣмецкихъ дорогахъ. Онъ даже уговорилъ меня зайти въ буфетъ и спросить бульону и чашку кофе. Но бульонъ оказался весьма плохого качества, а кофе подали въ какой-то полоскательной чашкѣ со столовой ложкой, вмѣсто чайной, такъ неаппетитно, что я и пить не сталъ. Когда-же мы тронулись дальше, и я замѣтилъ Жирарде, что нѣмецкіе вагоны гораздо удобнѣе и лучше французскихъ, то онъ не на шутку обидѣлся и сказалъ, что я говорю это только для того, чообы его разсердить. Жирарде не могъ допустить, чтобы у нѣмцевъ было что-либо лучше, чѣмъ у французовъ. Въ этомъ отношеніи онъ увлекался до крайности. Какъ сейчасъ смотрю на него: сидитъ онъ у окна вагона, вертитъ между пальцами свою маленькую серебряную табакерку и съ жаромъ что-то объясняетъ Скобелеву. Сѣдая бородка его такъ и трясется. Онъ видимо расхваливаетъ своему сосѣду воздѣланныя и обработанныя окрестности. «Voilà, voilà!.. et ces canaux… les Allemands… aucune idée»… долетаютъ до меня его отрывочныя восклицанія…

Окрестности, дѣйствительно, очаровательны. Поля, парки, сады. Восхительныя, какъ игрушки, дачки, каналы, мосты, шоссе такъ и мелькаютъ передъ глазами. Нигдѣ не видно ни пяди невоздѣланной земли. Все обработано. Вездѣ видна рука человѣческая.

Пока я такъ любовался окрестностями, вдругъ слышу позади себя сердитый голосъ П.

— Чортъ знаетъ, да куда-же онъ дѣлся?

Смотрю, мой соотечественникъ, съ заспаннымъ, сердитымъ лицомъ, стоитъ въ своей сѣренькой визиткѣ наклонившись, и чего-то ищетъ. На правой ногѣ надѣтъ ботинокъ, а на лѣвой нѣтъ.

— Да вы искали-ли подъ скамейкой? — говорю ему.

— Да уже вездѣ искалъ!

Мы принимаемся шарить вмѣстѣ. Элегантно разодѣтые пассажиры-французы, мужчины и дамы, которые во множествѣ усѣлись на послѣднихъ станціяхъ подъ Парижемъ, вѣжливо сторонятся, и, не безъ улыбки, позволяютъ намъ искать кругомъ. Ботинокъ какъ въ воду канулъ. Не иначе, какъ его выкинулъ ногой, по неосторожности, кондукторъ, который ночью заходилъ провѣрять билеты. Вагоны-же устроены такъ, что каждаго отдѣленія дверь выходитъ наружу.

Въ это время поѣздъ круто, почти съ полнаго ходу, останавливается и раздается магическій возгласъ «Paris». Говорю магическій, потому что это слово, какъ электрическій токъ, пронизало меня, и мои спутники, вѣроятно, тоже чувствовали что-то необыкновенное.

Я устремляюсь изъ вагона за Скобелевымъ и Жирарде. Въ это время чувствую, кто-то дергаетъ меня за пальто. Смотрю. П. уже въ туфляхъ, стоитъ нѣсколько сконфуженный и проситъ меня ѣхать съ нимъ вмѣстѣ покупать ботинки. Такъ я и сдѣлалъ.

ГЛАВА IV. Парижъ.

Я уже говорилъ, что до этого времени нигдѣ за-границей, кромѣ Турціи и Румыніи, не бывалъ. Поэтому все, что я увидѣлъ здѣсь, — все казалось для меня совершенной диковиной. Роскошныя зданія, чудныя мостовыя, толкотня на улицахъ, элегантные костюмы, роскошные экипажи, — все поражаю и удивляло меня по своей новизнѣ и оригинальности. Мнѣ почему-то казалось, что все это только и существуетъ, что въ Парижѣ и нигдѣ больше, хотя многое изъ того, что я увидалъ здѣсь, можно было встрѣтить и въ другихъ городахъ Европы.

Что прежде всего удивило меня, когда мы вышли на вокзалъ — это здѣшніе извощики. Ихъ нельзя было даже съ берлинскими сравнивать, не только что съ петербургскими.

Сначала, когда я увидалъ ихъ, то принялъ за собственные экипажи. Глаза мои по привычкѣ искали нашихъ «Ванекъ» съ открытыми, обтрепанными дрожками и несчастными, заморенными лошаденками. И чтоже! Вдругъ эти элегантныя, одноконныя каретки, запряженныя красивыми рослыми лошадьми, оказались пзвощичьими экипажами. Кучера, въ своихъ синихъ ливреяхъ, съ блестящими металлическими пуговицами, въ высокихъ шляпахъ, съ какими-то громадными бутоньерками на бокахъ, показались мнѣ такими важными господами, что ежели-бы не П., то я не сразу рѣшился-бы нанимать ихъ.

Надо правду сказать, что я долго не могъ привыкнуть къ здѣшнимъ кучерамъ. Каждый разъ, когда мнѣ случалось нанимать подобнаго господина, когда тотъ, закинувъ голову на кузовъ кареты, сложивъ по наполеоновски руки на груди, величественно отдыхалъ, и, прежде чѣмъ согласиться везти, окидывалъ меня съ ногъ до головы своимъ высокомѣрнымъ взглядомъ, рука моя невольно тянулась къ шляпѣ, дабы извиниться, что я осмѣлился нарушить его спокойствіе.

Помѣстился я въ гостинницѣ «Grand-Hôtel». Оставилъ въ номерѣ свои вещи, взялъ провожатаго и тотчасъ-же побѣжалъ съ нимъ осматривать Парижъ.

Трудно описать то чувство, которое я испытывалъ здѣсь, послѣ цѣлаго года, проведеннаго въ текинскихъ пескахъ, въ первые дни, гуляя по великолѣпнымъ улицамъ и бульварамъ этого удивительнаго города.

Вѣдь впослѣдствіи живалъ-же я подолгу въ другихъ большихъ городахъ, напримѣръ: Берлинѣ, Вѣнѣ, Брюсселѣ, но ничего и близко похожаго на Парижъ я тамъ не нашелъ.

Хорошо помню, что когда усядешься, бывало, поудобнѣе на скамеечкѣ гдѣ-нибудь въ Champs Elysées, или въ саду Тюльери, или гдѣ въ другомъ подобномъ прелестномъ мѣстечкѣ, откуда одновременно можно спокойно наблюдать и дѣтскія игры, и хорошенькія личики боннъ и гувернантокъ, и роскошныхъ барынь-красавицъ, разодѣтыхъ въ роскошные костюмы отъ Ворта, и въ удивительныхъ шляпкахъ отъ Феликса, и въ дорогихъ экипажахъ, запряженныхъ тысячными лошадьми, — то я чувствовалъ себя такъ хорошо, какъ нигдѣ.

И вспомнился мнѣ тутъ разсказъ брата Василія о томъ, какъ онъ разъ, послѣ турецкой войны, встрѣтилъ въ самомъ этомъ саду Тюльери знакомаго старика, генералъ-адъютанта, князя N., и на вопросъ брата: «что вы, князь, здѣсь дѣлаете?» — тотъ, умильно улыбаясь отвѣтилъ:

— На боннушекъ смотрю, смерть боннушекъ люблю!

Въ Парижѣ мнѣ очень понравилась бульварная жизнь. Здѣсь, чуть не на каждомъ углу, можно сѣсть на скамейку или стулъ, спросить себѣ кружку пива или чашку кофе и, попивая, любоваться на самую разнообразную публику. Одно это уже доставляло мнѣ несказанное удовольствіе.

Въ первый день по пріѣздѣ въ Парижъ, не только обѣгалъ и осмотрѣлъ, столько увидѣлъ новаго, столько восхищался и удивлялся, что, когда поздно вечеромъ вернулся домой и легъ спать, то въ головѣ моей образовался какой-то сумбуръ, а ноги отъ усталости такъ заныли, точно ихъ кто палками отколотилъ.

Помню, улегся я въ постель и началъ соображать, гдѣ былъ и что видѣлъ. Прежде всего представился мнѣ дворецъ, Лувръ. И странное дѣло! Отъ чрезмѣрнаго утомленія что-ли, только ни одна изъ тѣхъ картинъ, которыми я такъ восхищался, не воскресла въ моей памяти; а вотъ нѣсколько оборванцевъ, которые мирно почивали на роскошныхъ диванахъ, какъ живые выросли передо мной. Помню, какъ меня тогда еще поразило, что никто изъ прислуги не воспрещалъ имъ спать тутъ. За Лувромъ возстаетъ въ памяти биржа, и опять-таки не по своей замѣчательной архитектурѣ, а потому, какъ я стою на хорахъ и смотрю внизъ на маклеровъ, которые, точно сумасшедшіе, во все горло выкликаютъ цѣны на разныя бумаги и фонды. Въ ушахъ такъ и слышится: «Panama! Panama»!

Съ биржи точно вѣтромъ переноситъ меня на верхушку башни св. Якова. Ухъ, какъ высоко! Весь Парижъ какъ на блюдечкѣ!

И много-много чего припомнилось мнѣ въ эту ночь, но все точно въ туманѣ.

Въ «Graud Hôtel» оставался я не долго, всего дня три, четыре. А затѣмъ Жирарде нашелъ мнѣ двѣ меблированныя комнаты, очень чистенькія, во второмъ этажѣ, въ самомъ центрѣ города. Съ прислугой, утреннимъ кофе, съ булкой и масломъ, всего за 105 франковъ въ мѣсяцъ, что, конечно, было крайне дешево. Вѣдь это на наши деньги составляло всего 42 рубля.

Жирарде, крѣпко заботясь о томъ, чтобы я устроился въ Парижѣ какъ можно дешевле, повелъ меня разъ въ одинъ ресторанъ, гдѣ, по его словамъ, можно было получить чрезвычайно дешовый домашній столъ.

Когда мы пришли туда, я чуть не расхохотался.

Въ длинной полутемной комнатѣ стоялъ узенькій столъ, за которыми, сидѣло человѣкъ 20 мужчинъ, и точно нарочно подобраны — все старички, маленькіе, сѣденькіе, худенькіе. Въ концѣ стола стояла здоровеннѣйшая хозяйка въ голубомъ платьѣ, бѣломъ передникѣ, съ засученными но локоть рукавами, молодая, красивая, грудь очень высокая, хозяйка разливала супъ по тарелкамъ и положительно казалась Геркулесомъ передъ своими гостями. Я съ Жирарде примащиваемся на край стола.

Мнѣ очень интересно было узнать, неужели въ Парнасѣ можно получить за 1 ¹/₂ франка порядочный обѣдъ? Пробую супъ — тепленькая водичка, пахнетъ какой-то зеленью. Я съѣлъ для вида нѣсколько ложекъ, чтобы не обидѣть хозяйки. Та въ это время, кончивъ разливать супъ, величественно посматривала на насъ, подпершись въ бока своими голыми розовыми руками. Въ залѣ тишина. Слышится только прихлебываніе горячей жижицы, да сопѣніе стариковъ

— Permettez-moi, madame, encore une goutte — вдругъ слышу, жалобно поетъ мой сосѣдъ, маленькій старикашка, съ большими очками на носу, завѣшенный салфеткой, какъ дитя, и въ то-же время дрожащими руками протягиваетъ хозяйкѣ тарелку. Его голосъ и манера удивительно напомнили мнѣ въ эту минуту пансіонъ, гдѣ школьникъ за обѣдомъ робко проситъ надзирательницу прибавить ему кушанья. Признаться сказать, я удивился смѣлости моего сосѣда. Казалось, не только что отъ одного маха руки дебелой хозяйки, а даже отъ одного ея «помаванія» бровями, какъ выражается Гнѣдичъ въ своемъ переводѣ Иліады, все эти старики должно было бы свалиться подъ столъ. Но дѣло обошлось благополучно: хозяйка что-то бурчитъ стоящей за ея спиной горничной, въ такомъ же бѣломъ передникѣ и бѣломъ чепцѣ; почти не глядя, плещетъ на тарелку ложку супу и затѣмъ также величественно продолжаетъ наблюдать за своими «habitués». Намъ подали еще по куску говядины, дали какое-то сладкое, похожее на мороженое, — и все.

Я больше не пошелъ туда, ужъ очень скучно показалось.

По пріѣздѣ въ Парижъ, я немедленно написалъ брату письмо въ «Maisons-Laffite», гдѣ у него была своя дача, и въ тотъ же день получилъ отвѣтъ, что онъ ждетъ меня.

На вокзалѣ «St. Lazare» сажусь въ вагонъ, и черезъ полчаса поѣздъ останавливается у станціи «Maisons-Laffite», или, какъ кондуктора выкликали, просто «Maisons».

Я очень любилъ брата и страстно желалъ его увидать. Не безъ волненія сажусь въ извозчичій фіакръ и велю везти себя на «Place Napoléon».

— Chez M-r Wercschaguine? Vous êtes le frère de Monsieur? Vous lui ressemblez beaucoup! — восклицаетъ кучеръ, красивый черноватый мужчина, съ плохо выбритымъ подбородкомъ и щетинистыми черными усами. Онъ пристально смотритъ на меня и, не оборачиваясь къ лошади, продолжаетъ нахлестывать ее длиннымъ гибкимъ бичомъ.

— Quel est votre nom? — спрашиваю я.

— Henri — отвѣчаетъ кучеръ.

— Et vous connaissez mon frère? не безъ удовольствія спрашиваю я, гордясь въ душѣ за брата, что его такъ хорошо здѣсь знаютъ.

— Mais comment donc! Tout le monde le connaît! — восклицаетъ тотъ.

Мѣсто, гдѣ жилъ братъ, пресимпатичное. И такъ какъ онъ искалъ уединенія, вдали отъ городского шума, то лучшаго мѣста, гдѣ онъ выстроилъ себя дачу, трудно было найти. Дорога шла сначала городомъ, а затѣмъ тѣнистыми бульварами, одинъ другого лучше. Минутъ такъ черезъ 5—6 мелькнулъ въ концѣ бульвара бѣленькій домикъ.

— Voici la maison de monsieur votre frère — весело восклицаетъ Henri, указывая бичомъ. Мы круто заворачиваемъ и останавливаемся у калитки рѣшетчатаго забора. Я щедро разсчитываю кучера и направляюсь черезъ дворикъ въ домъ. Брать встрѣтилъ меня на подъѣздѣ. Мы сердечно поздоровались. Домъ былъ очень мило и удобно выстроенъ, при чемъ большую часть его занимала громадная мастерская, въ 30 метровъ длины. Самыя большія картины казались въ этой мастерской совсѣмъ не такъ велики. Онъ жилъ одинъ съ женой, совершеннымъ отшельникомъ, по близости его даже не было никакихъ построекъ. Брать рѣдко ѣздилъ въ Парижъ и весь былъ преданъ своей работѣ. Онъ показалъ мнѣ кое-какія свои новыя работы. Затѣмъ мы позавтракали превосходнымъ «ragoût», погуляли, поговорили, а вечеромъ я отправился пѣшкомъ на вокзалъ.

На обратномъ пути на вокзалъ я былъ удивленъ, когда увидѣлъ, какъ старики французы, бодрые, коренастые, снявъ верхнюю одежду, весело играли на бульварахъ вмѣстѣ съ мальчишками въ шары. У насъ въ Россіи навѣрное приняли бы этихъ стариковъ за сумасшедшихъ, думалось мнѣ, а здѣсь это, вѣроятно, такъ принято.

Утромъ, такъ часовъ въ 9, сажусь въ фіакръ и ѣду къ Скобелеву въ Rue du Colysée. День солнечный, теплый. Жирарде нашелъ генералу отличное помѣщеніе. Это былъ совершенно отдѣльный маленькій домикъ, въ три этажа, окнами на улицу.

Въ каждомъ этажѣ было всего по три небольшихъ комнаты. Генералъ помѣстился въ среднемъ этажѣ, Жирарде внизу, а Ушаковъ наверху. Михаилъ Димитріевичъ еще только одѣвался, когда я взошелъ къ нему. Онъ находился въ отличномъ настроеніи духа. Жирарде былъ тутъ же, тоже веселый, суетился и леталъ, какъ на крыльяхъ, что между прочимъ нисколько не мѣшало ему разсказывать анекдоты и потѣшать Михаила Дмитріевича. Еще подымаясь по лѣстницѣ, я услыхалъ, сквозь открытыя настежь двери и окна, веселый картавый смѣхъ Скобелева и его восклицаніе, относящееся къ Жирарде: «Ахъ бебе, ты меня уморишь отъ смѣха»!

— А-а-а! гдѣ вы пропадаете? Я думалъ что вы запутались въ Парижѣ? — кричитъ онъ, увидѣвъ меня. — Я уже за вами посылалъ моего «бебе»! Такъ называлъ генералъ въ веселыя минуты своего Жирарде, и генералъ весело протягиваетъ мнѣ руку.

— Ну что братъ вашъ, Василій Васильевичъ? Надо къ нему съѣздить, — провѣдать его! — говоритъ онъ. Я, будучи заранѣе предупрежденъ братомъ, чтобы отговорить генерала отъ этой поѣздки, передаю ему, что братъ самъ на-дняхъ пріѣдетъ къ нему.

Пока мой Михаилъ Дмитріевичъ одѣвался, смотрю на улицу и вижу, какъ мимо оконъ, съ портфелемъ подъ мышкой, прогуливается какой-то высокій господинъ съ рыжими бакенбардами и подстриженными усами, въ сѣромъ клѣтчатомъ длинномъ пальто, съ клапаномъ назади. Брюки тоже клѣтчатыя, подвернуты снизу, чтобы не пачкались. Ботинки на толстыхъ подошвахъ. Цилиндръ хотя и чистенькій, но уже не первой свѣжести. Подъ мышкой дождевой зонтикъ. Все въ этомъ господинѣ изобличало практичность и аккуратность.

Мое окно выходило какъ разъ надъ подъѣздомъ, у котораго стоялъ привратникъ, старичокъ, въ вязаной полосатой курточкѣ, на головѣ вязаная же круглая шапочка съ кисточкой, на ногахъ вышитыя пестрыя туфли. Во рту у старика дымилась коротенькая трубочка. Господинъ подходитъ къ привратнику и, замѣтно, уже не въ первый разъ, что-то горячо начинаетъ ему объяснять, при чемъ безпрестанно указываетъ зонтикомъ на генеральскія окна. Я слышу его отрывочныя восклицанія на французскомъ языкѣ съ англійскимъ произношеніемъ.

— Pourquoi… Dgéneral Skobeleff… on peut pas… entrer?

— А! понимаю! Это, вѣрно, какой нибудь англичанинъ корреспондентъ желаетъ попасть къ генералу, — разсуждаю я.

Тотъ тѣмъ временемъ продолжаетъ убѣждать старика и тыкать зонтикомъ въ нашу сторону. Но привратнику, вѣроятно, было строго приказано не пускать корреспондентовъ. Онъ флегматично покуривалъ, по временамъ сплевывалъ на сторону и, видимо, не обращалъ на англичанина никакого вниманія. Тотъ, наконецъ, отходитъ отъ сторожа и снова терпѣливо принимается мѣрить панель, при чемъ дѣлаетъ громадные шаги и на ходу, слегка какъ-бы присѣдаетъ.

Я иду наверхъ провѣдать Ушакова. Михаилъ Ивановичъ отлично устроился. Его комната, точно такъ-же, какъ и у генерала, богато меблирована, и полы почти сплошь обтянуты коврами и толстымъ сукномъ. Я передаю ему по поводу корреспондента, и въ отвѣтъ узнаю, что эти господа не даютъ прохода генералу, и что ихъ приказано принимать только въ извѣстные часы.

— Мы сегодня всѣ вмѣстѣ ѣдемъ завтракать въ ресторанъ «Pied de mouton», — разсказываетъ Михаилъ Ивановичъ. — Ресторанъ этотъ содержитъ старинный знакомый Михаила Дмитріевича, M-r Frédéric. Онъ пріѣдетъ въ 11 часовъ, а послѣ завтрака отправляется осматривать его винный погребъ. Генералъ желаетъ купить у него вина для Спасскаго^[6]. Онъ просилъ непремѣнно, чтобы и вы съ нами ѣхали, — добавилъ Ушаковъ.

Дѣйствительно, ровно въ 11 часовъ пріѣзжаетъ Frédéric, уже пожилой господинъ, средняго роста, полный, щеки гладко выбриты, длинные черные усы ровно приглажены, одѣтъ, какъ говорится, съ иголочки: въ черномъ сюртукѣ, галстухъ заколотъ богатой булавкой. На лѣвой рукѣ накинуто легкое «pardessus» на шелковой подкладкѣ, въ рукахъ элегантная трость. На головѣ новый, лоснящійся, черный цилиндръ. Сравнительно съ Фредрикомъ, я, Ушаковъ, да и самъ генералъ, были одѣты совершенно по-лакейски.

Когда мы вышли съ Ушаковымъ, чтобы садиться въ экипажъ, вижу, англичанинъ корреспондентъ уже успѣлъ побывать у генерала и крѣпко пожималъ ему руку.

— All right, general Skobeleff! All right! — точно сквозь зубы цѣдилъ, выкрикивалъ онъ на прощанье.

Скобелевъ садится въ одинъ экипажъ съ Жирарде; я, Ушаковъ и Фредрикъ въ другой и мы ѣдемъ къ «Halles Centrales». Здѣсь, въ довольно грязной мѣстности, стоялъ небольшой домъ. На немъ красовалась надпись: «Pied de mouton». Входимъ въ ресторанъ и садимся у окна. На столѣ моментально появляются всевозможныя закуски; между прочимъ, креветки, до которыхъ генералъ былъ большой охотникъ, устрицы, раковинки подъ названіемъ «moules» и какія-то маленькія птички подъ бѣлымъ соусомъ, въ родѣ нашихъ перепеловъ, только еще мельче. Рядомъ, на табуреткѣ, ставятъ вазу съ замороженнымъ шампанскимъ. Скобелевъ любилъ шампанское. Онъ находится въ отличномъ настроеніи: весело потираетъ руки передъ хорошимъ завтракомъ, безпрестанно посматриваетъ по сторонамъ, и взоромъ ищетъ хорошенькихъ лицъ. Фредрика съ нами нѣтъ, онъ тамъ, на кухнѣ, изъ всѣхъ силъ выбивается, чтобы угодить генералу. Между прочими закусками, я кладу себѣ на тарелку и тѣхъ маленькихъ птичекъ подъ бѣлымъ соусомъ. Превкусныя. Обсосавъ ихъ до послѣдней косточки, протягиваю тарелку Ушакову и говорю:

— Положите-ка мнѣ, Михаилъ Ивановичъ, пожалуйста, еще этихъ птичекъ, прелесть какія вкусныя!

— Кх-кх-кх! — разражается смѣхомъ нашъ генералъ, чуть не на весь ресторанъ, такъ что мнѣ даже совѣстно стало.

— Что это, ваше превосходительство, такъ громко смѣетесь? — говорю я нѣсколько обиженнымъ тономъ.

— Да вѣдь вы лягушекъ наѣлись! — восклицаетъ Скобелевъ и не перестаетъ смѣяться. Признаться сказать, какъ только онъ выговорилъ слово «лягушка», такъ у меня мгновенно сперло-было подъ горломъ и, что называется, потянуло съ души; смотрю, товарищи преспокойно ѣдятъ себѣ это самое кушанье: тогда и я пересиливаю себя и съѣдаю вторую порцію.

Послѣ завтрака мы весело катимъ въ двухъ фіакрахъ осматривать погребъ Фредрика. Входимъ въ низенькое каменное зданіе съ землянымъ подомъ. Довольно темно. По стѣнамъ, на толстыхъ полкахъ стоятъ различной величины боченки.

Пока мы разсматривали подвалъ, вдругъ появляется Фредрикъ, уже преобразившійся въ синюю блузу, въ какой ходятъ мастеровые, и съ удивительной, свойственной только однимъ французамъ, любезностью, начинаетъ угощать насъ различными винами изъ разныхъ боченковъ. Вино цѣдилъ онъ въ красивую серебряную чарочку въ родѣ той, изъ какой у насъ запиваютъ причастіе. Черезъ нѣкоторое время, мы всѣ опускаемся на подъемной машинѣ во второй этажъ подвала, и здѣсь начинается опять проба вина. Изъ второго этажа спускаемся въ третій, и опять давай пробовать. Здѣсь я пилъ «Бордо» въ 20 франковъ бутылку, и это, какъ сказалъ мнѣ хозяинъ, еще далеко было не самое дорогое. Подъ конецъ я уже попросилъ хозяина вытащить меня на свѣтъ Божій, такъ какъ началъ чувствовать сильную головную боль. Погребъ Фредрика оказался превосходнымъ.

Черезъ мѣсяцъ по пріѣздѣ въ Парижъ, я узналъ отъ брата, что онъ предполагаетъ устраивать выставки своихъ картинъ въ различныхъ городахъ Европы.

Мнѣ пришла мысль помогать брату въ этомъ дѣлѣ. Это казалось мнѣ крайне интереснымъ, тѣмъ болѣе, что, послѣ Европы, онъ надѣялся переѣхать въ Америку. Братъ охотно со мной согласился.

Не откладывая въ долгій ящикъ, я послалъ въ Петербургъ прошеніе объ отставкѣ.

ГЛАВА V. Вѣна.

Первую свою выставку братъ рѣшилъ устроить въ Вѣнѣ. Туда приглашало его общество вѣнскихъ художниковъ и предлагало для этой цѣли свой Кюнстлергаузъ.

Въ началѣ октября мы отправили въ Вѣну картины, а вскорѣ и сами туда поѣхали.

Кюнстлергаузъ, прелестное зданіе, стоитъ на берегу Дуная совершеннымъ особнякомъ. Залы хотя и небольшія, но зато дневное освѣщеніе приноровлено въ нихъ очень удобно. Секретаремъ Кюнстлергауза былъ нѣкто Валь, красивый брюнетъ, съ окладистой черной бородой, премилый господинъ.

По поводу нашей выставки въ Кюнстлергаузѣ происходило нѣсколько засѣданій художниковъ, на которыхъ были выяснены и заключены всѣ условія. Общество долго не соглашалось рискнуть принять устройство выставки на половинныхъ расходахъ, т. е. убытки или барыши дѣлить пополамъ, но наконецъ рѣшилось.

Картины пришли благополучно, и мы съ братомъ дѣятельно принялись за работу. Недѣли въ три все было окончено и поставлено электрическое освѣщеніе. Всѣхъ нумеровъ картинъ было около сотни. Выставка была открыта съ 10 часовъ утра до 4 вечера, при дневномъ освѣщеніи, и съ 6 до 9 при электрическомъ. Входную плату, какъ братъ ни старался удешевить, все-таки дешевле 30 крейцеровъ намъ не удалось назначить; по воскресеньсмъ-же 10 крейцеровъ.

Наканунѣ открытія, мы разослали пригласительные билеты разнымъ высокопоставленнымъ лицамъ, всѣмъ представителямъ печати, ученаго и литературнаго міра и т. п. Приглашенныхъ съѣхалось множество, и уже только по этому можно было судить, что выставка будетъ имѣть успѣхъ.

Надо сказать, что въ вѣнскомъ Кюнстлергаузѣ entrée широкое и удобное. Поднявшись всего какихъ-нибудь 15—20 ступеней, входишь прямо въ первый залъ. Такъ вотъ, въ самомъ этомъ залѣ, противъ дверей брата выставилъ громадную бѣлую картину, изображавшую «Великаго Могола въ своей мечети». Картина эта, вечеромъ, при электрическомъ освѣщеніи, какъ и въ Петербургѣ, поражала своею красотою, и публика, подходя къ дверямъ Кюнстлергауза, еще снизу могла любоваться ею.

На другой день во всѣхъ газетахъ отъ мала до велика, появились самые восторженные отзывы о выставкѣ. Разница въ нихъ заключалась только въ томъ, что одинъ критикъ находилъ одну картину самой лучшей, другой — другую. Выражаясь проще, всѣ газеты забили въ набатъ. Въ первый-же день, при дневномъ освѣщеніи, перебывало болѣе трехъ тысячъ человѣкъ. Вечеромъ, въ то время, какъ я обходилъ зады и осматривалъ, хорошо-ли падаетъ электрическій свѣтъ на картины, за нѣсколько минутъ передъ тѣмъ, чтобы разрѣшить впускать публику, смотрю, ко мнѣ вбѣгаетъ секретарь Валь, весь блѣдный и разстроенный, и кричитъ мнѣ по нѣмецки:

— Aber helfen Sie mir! Jch weiss nicht was mit dem Publicum machen! Die Thüre ist ja schon ausgeschlagen!

Бѣгу внизъ и еще по дорогѣ слышу, какъ дверныя стекла вылетали и со звономъ падали на мозаичный полъ вестибюля. Подбѣгаю къ дверямъ и прихожу въ ужасъ. Электрическій свѣтъ надъ подъѣздомъ освѣщалъ громадную толпу народа. Проѣздъ по улицѣ въ экипажахъ. былъ невозможенъ. Нѣсколько полицейскихъ изъ всѣхъ силъ тщетно старались, чтобы хотя сколько-нибудь оттѣснить толпу. Оставалось еще 10 минутъ до впуска, но публика уже очертя голову стремилась войти въ Кюнстлергаузъ. Передніе, тѣснимые задними, напирали на двери. Стекла не выдерживали напора, лопались и вылетали. Сквозь выломанныя окна просовывались головы людей, палки, зонтики, слышались крики, мольбы, шумъ, брань. Вообще творилось что-то невозможное; и я увидѣлъ, что все столпилась такъ называемая чистая публика: дамы въ роскошныхъ туалетахъ, мужчины въ цилиндрахъ. Мы съ Валемъ, конечно, немедленно же распорядились отпереть двери и впускать публику понемногу. Куда! Только двери растворили, хлынула такая толпа, какой я потомъ никогда не видалъ. Смято было все, что попалось на дорогѣ. Не знаю, успѣли-ли кому выдать билеты. Моментально всѣ залы выставки такъ наполнились, что рѣшительно негдѣ было повернуться. А на улицѣ все еще оставался громадный хвостъ. Въ это-же самое время архитекторъ Кюнстлергауза, пресимпатичный толстякъ Штрейтъ, подбѣжалъ ко мнѣ и сообщилъ, что въ нижнемъ этажѣ на потолкахъ образовались трещины.

Сколько въ этотъ вечеръ перебывало народу, опредѣлить было трудно, такъ какъ я увѣренъ, что половина попала безъ билетовъ. Однимъ словомъ, успѣхъ выставки въ Вѣнѣ былъ сразу обезпеченъ.

Такъ какъ надо было ожидать съ каждымъ днемъ все большаго и большаго наплыва публики, то, въ виду того, чтобы потолки не дали еще большихъ трещинъ, мы сдѣлали распоряженіе впускать публику по частямъ, по мѣрѣ выхода прежней. Дѣйствительно, съ каждымъ днемъ, желающихъ видѣть картины все прибывало и прибывало. Секретарь Валь, чуть-ли не на другой-же день по открытіи выставки, сказалъ мнѣ, крѣпко пожимая руку:

— Ich bin sicher, dass ihr Bruder bald so bekannt sein wird, in Wien, wie Bismark.

И онъ сказалъ правду. Не позже, какъ черезъ недѣлю, брату нельзя было показаться ни въ одномъ ресторанѣ. Его тотчасъ-же узнавали, какъ онъ ни пряталъ свою длинную черную бороду за воротникъ пальто, и показывали чуть не пальцами. А братъ ужасно не любилъ, чтобы на него обращали вниманіе. И какъ только, бывало, замѣчалъ это, то немедленно-же звалъ кельнера, расплачивался за недопитый кофе, и мы пускались съ нимъ по Вѣнѣ искать новый ресторанъ.

Каждый день то въ той, то въ другой газетѣ, появлялись самыя хвалебныя статьи о его картинахъ. Нѣкоторыя изъ нихъ занимали подъ-рядъ по два и по три фельетона.

Такъ какъ я еще въ Петербургѣ обѣщалъ моему другу Владиміру Васильевичу Стасову посылать всѣ статьи, которыя только будутъ касаться выставки, то я вдругъ очутился въ большомъ затрудненіи. У меня не хватало ни силъ, ни времени пробѣгать всѣ газеты и дѣлать вырѣзки. Просто пальцы заболѣли отъ ножницъ. Достаточно сказать, что за 26 дней было продано 94,892 входныхъ билетовъ и 31,670 каталоговъ.

У меня эти цифры были тогда-же тщательно записаны.

ГЛАВА VI. Берлинъ.

Изъ Вѣны картины перевезли въ Берлинъ, откуда мы получили уже множество приглашеній.

Изъ всѣхъ помѣщеній здѣсь больше всего намъ понравился «Кроль-Театръ». Въ немъ былъ громадный залъ, роскошно отдѣланный, но съ плохимъ дневнымъ свѣтомъ. Поэтому рѣшено было устроить выставку при одномъ электрическомъ освѣщеніи. Въ Берлинъ пріѣхалъ къ намъ, знакомый уже по Петербургской выставкѣ, плотникъ Яковъ, и съ нимъ еще одинъ парень, Александръ. Братъ выписалъ ихъ изъ Петербурга для того, чтобы они, кромѣ плотничьей работы, слѣдили еще за сохранностью картинъ и въ то-же время отбирали билеты отъ публики. Про Якова нѣмцы говорили: «Ein schöner Russe». Онъ былъ очень симпатиченъ и къ тому-же смышленъ. Своими плотничьими способностями онъ не разъ приводилъ въ изумленіе самыхъ дѣльныхъ мастеровъ. Такъ напримѣръ: во время устройства выставки въ Кроль-Театрѣ, коего стѣны всѣ покрыты роскошными лѣпными украшеніями, хозяинъ зала разрѣшилъ намъ ставить лѣса и укрѣпы для картинъ съ тѣмъ только условіемъ, чтобы не вбивать въ стѣны ни одного гвоздя. Нѣмецкіе плотники, кому мы ни предлагали, всѣ отказались, говоря, что невозможно безъ гвоздей поставить такія тяжелыя рамы. А Яковъ поставилъ.

Какъ теперь вижу, работаетъ онъ въ Kroll-Theater, въ своей красной кумачной рубахѣ, подпоясанной шерстянымъ пояскомъ съ молитвами. На его работу съ любопытствомъ поглядываетъ одинъ плотникъ нѣмецъ, который отказался работать, при чемъ держитъ за руку своего сынишку, хорошенькаго мальчика лѣтъ 7—8. Вдругъ этотъ мальчикъ, видя какъ Яковъ подымаетъ большую раму, съ наивной дѣтской радостью кричитъ:

— Der Russe ist nicht dumm!

Онъ, очевидно, повторялъ фразу, которую неоднократно слышалъ передъ, тѣмъ отъ своего отца. Крикъ этотъ былъ такъ забавенъ, что я невольно расхохотался. Другой плотникъ, Александръ, еще совсѣмъ молодой парень, тоже здоровый, широкоплечій, съ крупными чертами лица былъ далеко не такъ красивъ, какъ Яковъ, но тоже проворенъ.

Съ пріѣздомъ ихъ, дѣло по устройству выставки у насъ пошло еще быстрѣе. Художникъ самъ указывалъ, какъ надо ставить картины, и наша работа вскорѣ была вся окончена.

Помню, во время этихъ работъ, я иду какъ-то по залѣ, смотрю, входитъ Михаилъ Дмитріевичъ Скобелевъ въ своемъ сѣренькомъ пальто и сѣрой шляпѣ. Онъ возвращался изъ Парижа. Какъ только я увидалъ его, не знаю почему, сердце мое сильно забилось, кровь прилила къ головѣ, и мнѣ чрезвычайно стало жалко разставаться со Скобелевымъ. Кажется, такъ и бросилъ бы все и поѣхалъ бы вмѣстѣ съ нимъ въ Россію.

Скобелевъ побылъ у насъ около часа, простился, и мы съ нимъ больше не видѣлись. Не даромъ мнѣ было такъ жаль его! Черезъ 5 мѣсяцевъ его уже не стало.

«Kron-Prinz».

Передъ самымъ открытіемъ выставки, вбѣгаетъ къ намъ въ залъ придворный лакей и объявляетъ, что сію минуту пріѣдетъ кронъ-принцъ смотрѣть выставку.

Мы идемъ встрѣчать его. Выставка была у насъ устроена въ Берлинѣ еще шикарнѣе, чѣмъ въ Вѣнѣ. Всѣ большія картины мы отдѣлили одну отъ другой клумбами тропическихъ растеній: пальмами, рододендронами, латаніями и т. п., такъ что, при входѣ въ залъ, картины, освѣщенныя яркимъ электрическимъ свѣтомъ, производили замѣчательный эффектъ.

Наслѣдный принцъ входитъ въ залъ подъ руку со своей супругой и въ сопровожденіи нѣсколькихъ приближенныхъ. Братъ немедленно же представляется, а затѣмъ представляетъ и меня. Наслѣдный принцъ очень любезно съ нами здоровается, проходитъ на средину зала и отсюда окидываетъ взоромъ картины. Онъ такъ поражается выставкой, что какъ-то присѣдаетъ всѣмъ корпусомъ, круто повертывается на одной ногѣ и восторженно восклицаетъ:

— Aber das ist ja practhvoll!

Художникъ предлагаетъ кронъ-принцессѣ объяснить всѣ картины, а я отправляюсь съ кронъ-принцемъ. Ему очень понравился военный отдѣлъ, тѣмъ болѣе, что онъ самъ былъ на войнѣ въ 1870 году. Въ особенности онъ долго любовался картинами «Скобелевъ подъ Шейновымъ» и «На Шипкѣ все спокойно». Супруга наслѣднаго принца, какъ сама художница, сразу поняла достоинство картинъ. Она оцѣнила трудность изобразить на бѣломъ фонѣ фигуры, одѣтыя въ бѣлое же, что было мастерски выполнено на одномъ индійскомъ этюдѣ. Братъ подарилъ кронъ-принцессѣ этотъ этюдъ.

Здѣсь, въ Берлинѣ, такъ-же какъ и въ Вѣнѣ, наканунѣ открытія выставки, были приглашены многія лица изъ литературнаго, ученаго и дипломатическаго міра. Въ этотъ день вся площадь передъ Кроль-театромъ покрылась самыми элегантными экипажами. Обширная зала Кроль-Театра настолько наполнилась народомъ, что многимъ по-долгу приходилось стоять на одномъ мѣстѣ, прежде чѣмъ возможно было протиснуться поближе къ картинамъ. Въ залѣ поминутно слышались восклицанія:

— Das ist ja aber reizend! Der ist ja kolossal! Ganz famos!..

Мольтке.

Въ первые дни къ намъ очень много ходило военныхъ. Нѣкоторыхъ изъ нихъ я встрѣчалъ по нѣскольку разъ.

Какъ-то утромъ стою въ залѣ. Публики уже собралось порядочно. Вдругъ вижу, подходитъ ко мнѣ одинъ старый служитель театра и таинственно докладываетъ на ухо:

— Graf feldmarchall Moltke! При этомъ онъ тычетъ пальцемъ въ спину на одного высокаго, тощаго военнаго, который скромно направлялся къ картинамъ.

— Gut, gut! говорю я и киваю ему головой, но еще не трогаюсь съ мѣста.

Сторожъ, видимо, не доволенъ моей холодностью. Онъ замѣтно удивленъ, что я не бросился опрометью представляться знаменитому стратегу, — идетъ себѣ обратно, ворчитъ что-то и пожимаетъ плечами. Я захожу съ боку къ старому генералу и искоса заглядываю ему въ лицо. Мольтке! Мольтке! Дѣйствительно, Модьтке! разсуждаю я съ самимъ собой. Но какое у него восковое лицо, тощее, желтовато-блѣдное, какъ выжатый лимонъ, безъ бороды и усовъ.

Мольтке останавливается передъ картиной «30 августа подъ Плевной», гдѣ Государь Императоръ съ возвышенности наблюдалъ заходомъ боя. Онъ долго смотритъ на нее. Затѣмъ, внимательно разсматриваетъ картину «Наши плѣнные». Въ это время я подхожу къ нему и представляюсь. Генералъ чрезвычайно обрадовался и крѣпко жметъ мою руку.

— Es war ja gerade so bei uns! говоритъ онъ и головой указываетъ на картины.

Мольтке долго ходилъ по выставкѣ, глубокомысленно покачивалъ головой, иногда едва замѣтно улыбался и что-то бормоталъ про себя.

Хотя въ залѣ было тепло, но фельдмаршалъ ходилъ въ пальто съ приподнятымъ воротникомъ и въ фуражкѣ, которая была надѣта очень глубоко. Старикъ точно желалъ скрыть отъ людскихъ взоровъ свое морщинистое лицо. Всѣ военные, бывшіе въ залѣ, моментально узнали о присутствіи своего знаменитаго учителя. Они столпились за его спиной и слѣдовали на приличной дистанціи. Вся остальная публика, какъ только замѣчала Мольтке, съ почтеніемъ разступалась и давала дорогу. Я проводилъ его до дверей, гдѣ мы очень любезно разстались.

И что же! Послѣ него военныхъ посѣтителей точно отрѣзало. Прежде, бывало, офицеры толпой, человѣкъ по 10—15, весело вбѣгали въ залъ и прямо направлялись къ военнымъ картинамъ. Тамъ, обыкновенно, кто-нибудь, побывавшій раньше на выставкѣ, начиналъ оживленно разсказывать и объяснять что либо подмѣченное имъ, и вся толпа офицеровъ съ великимъ интересомъ переходила отъ одной картины къ другой. Теперь же кое-когда завернетъ военный, и то, какъ-то несмѣло, точно крадучись. Посмотритъ немного, — и поскорѣй назадъ. Оказалось, что старый Мольтке, насмотрѣвшись на наши картины, разсудилъ, что военнымъ не слѣдуетъ смотрѣть на ужасы войны, и запретилъ офицерамъ входъ на выставку.

Два года спустя, я отправилъ Мольтке одинъ экземпляръ моей книги «Дома и на войнѣ», переведенный на нѣмецкій языкъ капитаномъ прусской службы Дригальскимъ. Фельдмаршалъ остался очень доволенъ и прислалъ мнѣ свою фотографическую карточку и слѣдующее собственноручное письмо:

Berlin 28. 12. 87.

Euer Hochwolilgeboren, sage icli meinen verbindlichsten Dank für Ihre mir freundlichst übersandten Erinnerungen aus den Feldzügen 1877 und 1882. Ich habe das Buch mit dem lebhaftesten Interesse gelesen. Möge das beifolgende Bild Ihnen meinen Dank überbringen.

Sehr ergebenst

Gr. Moltke.

Feldmarschall *).

*) Берлинъ. 28. 12. 87. Милостивый Государь.

Высказываю вамъ мою глубочайшую благодарность за любезно присланныя мнѣ вами воспоминанія изъ войнъ 1877 и 1882 годовъ. Я прочиталъ книгу съ живѣйшимъ интересомъ. Пусть прилагаемый здѣсь портретъ мой передастъ вамъ мою благодарность.

Преданный

Гр. Мольтке

Фельдмаршалъ.

Вскорѣ послѣ Мольтке пріѣхалъ къ намъ старый эрцъ-герцогъ Карлъ. Онъ уже былъ такъ дряхлъ, что его возили по залѣ въ ручной телѣжкѣ.

Я и ему тоже объяснялъ картины.

Когда эрцъ-герцога уже вывозили въ телѣжкѣ изъ залы, съ нимъ едва не приключилась катастрофа. Старикъ приподнялся, чтобы взглянуть на фотографіи, разложенныя на столѣ, и затѣмъ, полагая, что его человѣкъ стоялъ сзади, опрокинулся, чтобы сѣсть обратно въ телѣжку. Слуга же въ это время пошелъ за пальто, и ежели бы я не подхватилъ, то старикъ страшно разбился бы.

Въ Берлинѣ народу перебывало на выставкѣ еще больше, чѣмъ въ Вѣнѣ. За 70 дней было 137,772 посѣтителя, а каталоговъ продано 45,354.

Надо сказать, что помѣщеніе въ Берлинѣ было гораздо больше, чѣмъ въ Вѣнѣ, да и самый Кроль-Театръ находился въ сторонѣ отъ центра города. Все это значительно ослабляло «Drang», какъ выражались нѣмцы, т. е. напоръ публики.

Яковъ.

Какъ-то вечеромъ, по окончаніи выставки, обращаюсь къ моему Якову, который въ это время запиралъ двери въ залъ Кроль-Театра, и говорю ему:

— А вѣдь ничего! И здѣсь не хуже Вѣны будетъ!

— Мелочи много идетъ, отвѣчаетъ тотъ съ серьезнымъ дѣловымъ видомъ, при чемъ, по привычкѣ, чтобы придать своимъ словамъ больше важности, какъ-то особенно начинаетъ жевать и чавкать губами, точно онъ старался что-то проглотить.

— Какъ это, мелочи много? спрашиваю его.

— Мелочи — значитъ бѣдноты! серьезно поясняетъ Яковъ. — Все по 3 да по 4 одежи просятъ на одинъ крюкъ вѣшать, недовольнымъ тономъ говоритъ онъ, привыкнувъ, какъ оказывается, еще съ петербургской выставки цѣнить публику по количеству вѣшаемыхъ платьевъ на одинъ крюкъ. Между прочимъ, надо сказать, что братъ мой, стараясь по возможности удешевить входъ на выставку, приказалъ вывѣсить въ прихожей объявленіе, что за сохраненіе верхняго платья и зонтиковъ ничего не платятъ.

— Эхъ баринъ! весело восклицаетъ Яковъ, одушевляясь воспоминаніемъ о петербургской выставкѣ. То-ли дѣло у насъ-то бывало, въ Петербургѣ, въ домѣ Безобразова: подкатитъ это гвардейскій офицерикъ на собственной лошадкѣ, войдетъ въ прихожую, не глядя скинетъ пальто и гоголемъ летитъ наверхъ по лѣстницѣ. Ну вотъ ужъ, его пальто, извѣстно, одно на номерокъ и вѣшаешь; смотришь — рублевку и получилъ.

— А вы Ивана, моего подручнаго, помните, такой былъ рыжій, шадровитый парень? спрашиваетъ онъ.

— А что?

— Да такъ! — и Яковъ многозначительно крутитъ головой. Затѣмъ продолжаетъ: Тотъ, бывало, наберетъ эво сколько одежи! — И въ доказательство разсказчикъ широко разводитъ руками. Думаетъ, тутъ-то и барыши! Навѣситъ это столько, что вѣшалка трещитъ, а вечеромъ считать — все денегъ мало. А все оттого, что хваталъ безъ разсудку: и отъ гимназистовъ, и отъ студентовъ, и отъ купцовъ. А отъ этого народу, извѣстно, какая польза, много, что по гривеннику дадутъ! А ужъ нѣтъ же хуже поповъ, съ сердцемъ продолжаетъ разсказчикъ. — Я никогда отъ нихъ не бралъ одежи, все къ другимъ ребятамъ отсылалъ. У меня, говорю, батюшка, вѣшать некуда, всѣ мѣста заняты.

— Почему же? — спрашиваю я.

— Да какъ-же! Придетъ это онъ со своей матушкой, да со свояченой, да съ кучей ребятъ, да всѣмъ имъ валенки сними, да околоти, да убери, да все ихъ платье непремѣнно на одну спицу повѣсь. Чистый зарѣзъ! А въ концѣ концовъ за всю-то работу, самъ-отъ пятакъ въ руку и отвалитъ, а нѣтъ, такъ и три копѣйки! Ей Богу! — Затѣмъ черезъ нѣкоторый промежутокъ времени онъ восклицаетъ:

— А все-таки нашъ народъ куды лучше здѣшняго!

— Что же тебѣ здѣшняя публика не нравится? съ любопытствомъ спрашиваю я.

— Здѣшній народъ скупой! разсказываетъ Яковъ. — Вотъ, намедни одинъ господинъ, такой важный изъ себя, должно богатый, уронилъ 10 пфениговъ; такъ вѣришь-ли, баринъ, ужъ онъ ползалъ-ползалъ тутъ кругъ вѣшалокъ, все искалъ, даже и намъ-то его жалко стало, и насъ-то замучилъ. Развѣ наши господа погнались-бы за такой мелочью; давно-бы плюнули, — и Яковъ съ презрѣніемъ машетъ рукой.

— Ну, а все-таки народъ здѣсь видный? — возражаю ему, интересуясь его мнѣніемъ.

— Народъ крупенъ, говорить не остается, рослый, — съ увѣренностью отвѣчаетъ онъ, а затѣмъ, мѣняя тонъ голоса, съ какой-то нѣжностью, восторженно восклицаетъ: А какія барыни-то здѣсь есть! Видѣли, двѣ сегодня приходили? — Я хотѣлъ было за вами бѣжать, чтобы посмотрѣли! Этакія-то чистыя, бѣлыя, румянецъ во всю щеку! Что твои московскія купчихи! съ разстановкой, внушительнымъ голосомъ, объясняетъ Яковъ, при чемъ правой рукой такъ помахиваетъ, точно желалъ взвѣсить, тяжелы-ли были эти красавицы. Яковъ былъ большой поклонникъ женской красоты, въ особенности русской, и уже если онъ сравнилъ этихъ нѣмокъ съ московскими купчихами, значитъ, онѣ ему уже очень крѣпко понравились.

Этотъ Яковъ былъ презабавный. Разсказалъ мнѣ какъ-то о немъ братъ Василій Васильевичъ слѣдующій казусъ.

Дѣло относится еще къ 1874 году, ко времени туркестанской выставки брата въ С.-Петербургѣ, въ зданіи министерства внутреннихъ дѣлъ, что у Александринскаго театра. На выставку пріѣзжаетъ покойный Государь Александръ II и подымается наверхъ. Вскорѣ, вслѣдъ за Государемъ, пріѣзжаетъ покойный Великій князь Николай Николаевичъ, скидаетъ шинель на руки этого самого Якова, обращается къ нему и спрашиваетъ:

— А что, братъ наверху? — намекая, конечно, на Государя.

Яковъ-же, нисколько не смущаясь, показываетъ рукой наверхъ и говоритъ:

— Пожалуйте-съ! Братецъ вашъ тамъ, на верху-съ!

ГЛАВА VI. M-r George.

Обѣдалъ я въ Берлинѣ въ небольшомъ французскомъ ресторанѣ, на «Unter den Linden». Съ хозяиномъ ресторана я скоро познакомился. Это былъ старичекъ французъ, хромой, небольшого роста, съ маленькой сѣденькой бородкой и подстриженными усами. Я очень любилъ поговорить съ нимъ во время обѣда. Предложу ему, бывало, стаканъ вина, до котораго онъ былъ большой охотникъ, и мы бесѣдуемъ.

M-r George, такъ звали хозяина, всегда садился поближе къ дверямъ, чтобы имѣть возможность встрѣтить и проводить гостя. А большинство его посѣтителей составляла самая фешенебельная гвардейская молодежь — офицеры.

Хозяинъ, уже по своей натурѣ, не любилъ нѣмцевъ, а послѣ 1870 г., какъ онъ самъ мнѣ признавался, ненависть эта удвоилась; но, живя долго въ Берлинѣ, сумѣлъ такъ приноровиться къ ихъ вкусу и привычкамъ, что тѣ даже полюбили m-r George. Поэтому мнѣ очень интересно было наблюдать, какъ онъ обходился со своими гостями. Вотъ мы сидимъ, попиваемъ вино и разговариваемъ по-французски, конечно, о нѣмцахъ. Хозяинъ, вполголоса, сердито бранитъ ихъ, въ особенности офицерство, за ихъ будто-бы чванство, гордость, самонадѣянность, а главное, за ихъ манеру ходить съ выпяченною грудью; при этомъ старикъ встаетъ, боязливо озирается, чтобы его кто не увидалъ изъ гостей, и начинаетъ превосходно копировать походку нѣмецкаго офицера. Я невольно смѣюсь. Въ эту самую минуту дверь съ улицы широко распахивается и красавецъ уланъ, молодой, румяный, съ тонкими закрученными кверху усиками, не снимая фуражки, гордо проходить мимо насъ, звеня своими длинными стальными шпорами. Я мелькомъ взглядываю на хозяина. И, о чудо! я не узнаю его. Что съ нимъ приключилось! Старикъ стоялъ, опустивъ голову на грудь, глаза закрыты, спина согбена, руки опущены по швамъ и, точно приговоренный, ожидалъ своей послѣдней минуты. Звонъ шпоръ становится все слабѣе и слабѣе. Хозяинъ какъ-бы приходитъ въ себя. Исподволь приподымаетъ голову, озирается офицеру вслѣдъ и затѣмъ, какъ ни въ чемъ не бывало, садится на свое мѣсто и продолжаетъ начатый разговоръ.

— Да, мы безъ Россіи пропали-бы! Здѣсь все, что вы кушаете, все изъ Россіи, — говоритъ онъ горячась все болѣе и болѣе. — Рябчикъ, который у васъ на тарелкѣ — изъ Россіи, хлѣбъ изъ Россіи, огурцы изъ Россіи, икра, рыба, все, все изъ Россіи. Что-бы эти — тутъ мой почтенный хозяинъ употребляетъ бранное слово, — стали-бы дѣлать безъ вашихъ продуктовъ! — и онъ сердито ударяетъ кулакомъ по столу. Но, какъ нарочно, въ самую горячую минуту, дверь опять распахивается, и новый гвардеецъ, такой же бравый, со звономъ и шумомъ, также гордо проходитъ мимо насъ. Съ хозяиномъ опять моментально происходитъ точно такая-же перемѣна. Онъ быстро вскакиваетъ со стула, безпомощно свѣшиваетъ голову на бокъ, глаза закатываетъ подъ лобъ, и весь на мгновеніе изображаетъ изъ себя какъ-бы статую. Ну, смѣхъ да и только!

ГЛАВА VII. Дрезденъ.

Послѣ Берлина картины брата были выставлены въ Гамбургѣ, Дрезденѣ, Брюсселѣ, Пештѣ и, наконецъ, попали въ Москву. Какъ въ Гамбургѣ, такъ и въ Дрезденѣ, успѣхъ былъ полный, но все-таки сборъ едва могъ окупить затраты, хотя при взглядѣ на множество посѣтителей казалось, что долженъ былъ оставаться большой барышъ. Но въ томъ-то и дѣло, что подобныя выставки, какія дѣлалъ братъ, могли окупаться только въ самыхъ большихъ городахъ, какъ напримѣръ: Вѣна. Берлинъ, Петербургъ, съ милліоннымъ населеніемъ. Ежели сосчитать перевозку, страховку въ дорогѣ и на выставкѣ, укупорку, раскупорку, наемъ помѣщенія, постановку и т. п. расходы, то въ результатахъ ничего не оставалось. Вѣдь одно убранство картинъ цвѣтами въ Гамбургѣ стоило 400 марокъ, а электрическое освѣщеніе 3000 марокъ.

Въ Дрезденѣ выставка была открыта лѣтомъ, на Брюллевой террасѣ, въ зданіи, гдѣ устраиваются всѣ дрезденскія выставки картинъ. Болѣе удобнаго помѣщенія трудно было-бы подобрать. Погода все время стояла превосходная.

Каждый день, съ утра до вечера, здѣсь гуляетъ масса народу. Лѣтомъ сюда въ особенности много пріѣзжаетъ англичанъ и американцевъ.

Помню, стою я разъ, подъ вечеръ, на набережной террасы и разговариваю съ кассиромъ выставочнаго помѣщенія, еще во время ихъ выставки, о томъ, что цѣна за входъ 30 пфениговъ — дорога, и что надо меньше брать.

— Seien Sie nur ruhig! — отвѣтилъ онъ самоувѣренно, — unser Publikum ist schon gewöhnt.

— Такъ вотъ оттого у васъ и мало народу бываетъ, — говорю ему, совершенно не подозрѣвая, что этими словами задѣваю его за живое.

— Glauben Sie mehr Besuch zu haben? — съ хитрой улыбкой, и не безъ надменности спрашиваетъ онъ. И затѣмъ, не дождавшись моего отвѣта, говоритъ:

— Sie werden nie mehr haben! Unser Publikum ist ganz besonders!

Когда-же у насъ впослѣдствіи здѣсь ежедневно бывали тысячи посѣтителей, онъ при встрѣчѣ со мной какъ-то странно разводилъ руками и мычалъ что-то себѣ подъ носъ.

---

Въ Дрезденѣ я очень любилъ посидѣть вечеркомъ на Брюллевой террасѣ и помечтать. Ресторанъ былъ здѣсь отличный. Бывало, какъ только выставка закроется, люди мои уйдутъ къ себѣ на квартиру, гуляющая публика начнетъ расходиться, я спрошу себѣ чашку кофе, сяду за столъ, поближе къ набережной, и любуюсь на Эльбу. Мнѣ въ особенности нравился на противоположномъ берегу, какъ разъ противъ террасы, маленькій, всего съ ¹/₄ десятины величиной, прелестный покосецъ. Его уже нѣсколько дней какъ скосили и убираютъ.

Вечерѣетъ. Я сижу и смотрю на рабочихъ. Костюмы ихъ рѣзко отличаются отъ нашихъ крестьянскихъ. У женщинъ таліи узенькія, точно затянутыя въ корсетъ. Мужчины въ широкихъ курткахъ и въ широкихъ шляпахъ.

Городъ понемножку успокоивается отъ дневной суеты. Кругомъ тихо. Рѣка мирно катитъ свои мутныя волны, и уже на ней, кое-гдѣ, показались огоньки. Воздухъ теплый, дышется легко. Вотъ и солнышко закатилось. Съ рѣки повѣяло прохладой. На синемъ золотистомъ горизонтѣ ясно обрисовываются темныя очертанія старинныхъ остроконечныхъ городскихъ крышъ и угловатыхъ стѣнъ и башенъ. Рабочіе съ покоса незамѣтно скрылись, и какъ-бы въ доказательство своей работы, оставили нѣсколько копенъ сѣна. Я машинально считаю ихъ: одна, двѣ, три, вотъ здѣсь еще четыре — всего семь копенъ, а ихъ работало четыре женщины, да трое мужчинъ! Стоило, думаю, работать… Но уже пора домой. На террасѣ давно никого нѣтъ. Достаю кошелекъ, расплачиваюсь съ кельнеромъ и тихонько плетусь во-свояси.

Яковъ еще не спитъ. Онъ усѣлся подъ окномъ въ своей комнаткѣ, покуриваетъ изъ маленькой трубочки и поджидаетъ меня, поболтать, и въ то-же время, чтобы помочь раздѣться. Вотъ онъ увидалъ меня, быстро прижимаетъ большимъ пальцемъ въ трубкѣ огонь, нисколько не опасаясь ожечься, прячетъ трубку въ карманъ и встрѣчаетъ меня. Я раздѣваюсь и ложусь въ постель. Яковъ стоитъ и разсказываетъ мнѣ о событіяхъ дня на выставкѣ.

— Одинъ баринъ, русскій, сегодня были, подъ ручку со своей барыней, должно съ женой, князь какой-то, фамилію они называли, да я забылъ. Васъ спрашивали, — объясняетъ онъ.

— Развѣ онъ знаетъ меня?

— Старикъ сказывалъ, что онъ-то васъ не знаетъ, а вотъ сынъ, говоритъ, мой съ вашимъ бариномъ вмѣстѣ на войнѣ были. Такой разговорчивый. Мой сынъ, говоритъ, недавно женился, 17 тысячъ десятинъ чернозему въ Тамбовской губерніи взялъ.

— Ну Богъ съ ними, — говорю ему, — садись-ка лучше, да разскажи что-нибудь про своихъ Кологривскихъ.

— Да про кого-же вамъ?… Развѣ про нашего старшину? Не разсказывалъ я вамъ?.. — говоритъ онъ и присаживается возлѣ меня на стулѣ.

— Ну вотъ, слушай баринъ! Жилъ это у насъ въ посадѣ волостной старшина, — начинаетъ Яковъ и потираетъ руками колѣни, — Иваномъ Степановичемъ звали; мужикъ умный, богатый. И получилъ онъ отъ царя за какое-то пожертвованіе золотой перстень съ брилліантомъ. Ну, конечно, на радостяхъ, созвалъ онъ гостей и задалъ намъ пиръ горой. Промежь гостей сидѣлъ за столомъ еще одинъ волостной, Иванъ Филипповъ, по фамиліи Кручининъ, и висѣла у него на груди большая золотая медаль за то, что въ нашей сторонѣ богоугодное заведеніе выстроилъ. Вотъ когда пирогъ-то подали, хозяинъ и давай угощать гостей: — Пожалуйте, говоритъ, господа, покушайте! Иванъ Филипнычъ, не откажите, почтеннѣйшій, ну хоть еще одинъ кусочекъ, — а самъ пальцемъ-то съ перстнемъ по пирогу и водитъ — и водитъ, дескать, знай нашихъ, смотри, какъ его царь жалуетъ. А Иванъ Филиппинъ, будто такъ невзначай, тычетъ себѣ рукой подъ горломъ, гдѣ у него медаль висѣла, да. и говоритъ:

— Ей же, ей, почтеннѣйшій Иванъ Степанычъ, я сытъ по горло. — И такъ это было намъ всѣмъ смѣшно смотрѣть, что мы долго послѣ того смѣялись.

Яковъ оканчиваетъ разсказъ и самъ отъ души хохочетъ.

— А я сидѣлъ сейчасъ на террасѣ, да смотрѣлъ, какъ это здѣсь покосъ убираютъ, вотъ-то потѣха! семь копенъ накосили, а пять человѣкъ народу работало, — разсказываю я — зѣваю и ужъ чувствую, что начинаю дремать.

— Ой! не говори баринъ! — оживленно восклицаетъ Яковъ. — Ходилъ я вечоръ смотрѣть на этотъ покосъ, такъ кажись моя дѣвчонка Симаха — 12 лѣтъ, вотъ эдаконькая, — и онъ рукой указываетъ отъ полу аршина на полтора — больше наработала бы, чѣмъ ихъ баба, ей-Богу! Ужъ онѣ валандаются-валандаются, кругъ копны-то, не смотрѣлъ-бы. — Затѣмъ видитъ, что я дремлю, тихонечко уходитъ.

Передъ глазами моими мало-по-малу опять появляется тотъ же маленькій покосецъ, и тѣ же нѣмецкія бабы съ перетянутыми таліями. Вотъ одна изъ нихъ, въ зеленой юбкѣ и бѣломъ передникѣ, наклоняется и черпаетъ изъ родника воду берестянымъ ковшичкомъ, свернутымъ въ въ видѣ фунтика и насаженнымъ на палочку. Ключевая вода льется сквозь бересту и ярко блеститъ на солнцѣ. Позади бабы стоитъ безъ шапки, спиной ко мнѣ, въ красной кумачевой рубахѣ и синихъ крашенинныхъ шароварахъ широкоплечій крестьянинъ, опираясь на вилы. Ему жарко. Онъ дожидается очереди, чтобы напиться. Заглядываю ему въ лицо, — мой Яковъ.

Онъ тоже увидалъ меня и весело улыбается.

— Ну, да и сопрѣлъ же я! — восклицаетъ онъ, беретъ отъ бабы ковшикъ, и, одинъ за другимъ, жадно выпиваетъ.

— На-ко, баринъ, попей, больно хороша вода, студеная! — И онъ ловко подчерпываетъ свѣжей воды и подчуетъ меня. Затѣмъ, вытирается рукавомъ рубахи, вскидываетъ вилы на плечи и отправляется на покосъ.

День солнечный. Небо голубое. Сухой, жаркій вѣтеръ насквозь прохватываетъ и сушитъ траву, незадолго передъ тѣмъ скошенную длинными волнистыми рядами. Я иду по родному покосу, по берегу Шексны. Покосъ великъ. Его и глазомъ не окинешь. Тутъ и тамъ работаютъ сотни бабъ и мужиковъ. Они собрались сюда со всѣхъ ближайшихъ деревень. Отецъ мой дорожитъ хорошей погодой и торопится убрать сѣно. Вонъ онъ и самъ идетъ въ бѣломъ коломянковомъ пиджакѣ, опираясь на трость, мимо только что сметаннаго громаднаго стога. Ровный, круглый стогъ стоитъ точно колоссальное зеленое яйцо. Сметанъ на славу. На вершинѣ еще кто-то копошится, — это накладываютъ «вицы», чтобы не раздуло сѣно. Другіе метальщики, задравъ головы кверху, ходятъ вокругъ стога съ вилами въ рукахъ и любуются на свою работу.

— Славный стогъ! славный! — хвалитъ отецъ и проходитъ мимо. — Только очесать надо снизу.

— Очешемъ, батюшка, очешемъ! отвѣчаютъ мужики и граблями снимаютъ съ боковъ лишнее сѣно. — Сухое какъ порохъ, оно шуршитъ и ломается. Мнѣ кажется, я даже слышу его свѣжій ароматный запахъ. Направляюсь къ пунѣ^[7]. Тамъ работаютъ десятка три бабъ и дѣвокъ. Онѣ таскаютъ сѣно съ ближайшихъ копенъ прямо въ сарай. Говоръ и визгъ ихъ раздается чуть не за версту. И чѣмъ сильнѣе бабы тараторятъ, тѣмъ скорѣе подается ихъ работа, это я уже сколько разъ замѣчалъ. Подхожу ближе, смотрю, и Никифоръ Пѣгой здѣсь. Онъ почему-то всегда къ бабамъ пристраивался, то съ серпомъ, то съ граблями. Это былъ мужиченко лѣтъ 50, тщедушный, плюгавенькій, носъ торчалъ, какъ у курицы, борода жиденькая, комочкомъ, вѣчно безъ шапки и съ ремешкомъ на лбу, чтобы его темно-коричневые волосы не раздувались по вѣтру. Никифоръ Пѣгой, или какъ его звали въ деревнѣ, просто «Пѣгой», удивительно умѣлъ потѣшать бабъ, за что тѣ, въ свою очередь, любили его и всегда манили работать съ собой. Привычку онъ имѣлъ безпрестанно говорить слово «таво». Что ни скажетъ и сейчасъ «таво». И что онъ бабамъ говорилъ, и отчего онѣ такъ покатывались, хватаясь за животы, Богъ его знаетъ; я никогда не могъ этого хорошенько узнать, а только слышалъ, какъ бывало иная крикнетъ ему смѣясь: «да ну тя, окоянный», или «помолчи ты, Христа ради, безстыжіе твои глаза», и т. п. А Пѣгому, казалось, того только и надо. Вотъ и теперь, должно быть онъ сказалъ что нибудь очень смѣшное, всѣ бабы хохочутъ, одна такъ даже и руками всплеснула. А Пѣгой, какъ ни въ чемъ не бывало, переваливается съ боку на бокъ, бѣгаетъ съ граблями отъ копны къ копнѣ и подгребаетъ сѣно.

Удивительное дѣло! Я никогда не видалъ Пѣгаго грустнымъ, или даже озабоченнымъ. А, казалось, было ему о чемъ взгрустнуть. Домишко у него дрянной, крыша старая, соломенная, вся дырявая, коровка плохая, лошаденка тоже одна, и, какъ теперь помню, тоже пѣгая, еле ноги волочила, и ко всему этому цѣлый рой малыхъ ребятъ. А Пѣгой веселъ, и счастливъ… Развѣ это не удивительная натура?..

Въ сторонѣ, за сараемъ, въ тѣни скромно подгребаетъ сѣно высокая, стройная баба, Наталья Першина. Мужъ ея, Антонъ, въ солдатахъ гдѣ-то въ Петербургѣ. Ну, да и красива же эта Наталья. Всѣ ея движенія кажутся мнѣ почему-то особенно граціозными. И гребетъ-то она чище другихъ, и копны-то ея какъ будто больше и круглѣе. Брюнетка, лицо смуглое, на щекахъ легкій румянецъ. На верхней губѣ пробивался едва замѣтный пушокъ, въ видѣ усиковъ, что придавало ея лицу какую-то особенную прелесть. Брови тонкія, черныя, дугой. А что въ особенности мнѣ нравилось въ Натальѣ, это ея стройная шея, кокетливо виднѣвшаяся изъ подъ краснаго платка, и могучія, слегка загорѣлыя плечи.

Вонъ, какъ легко поднимаетъ она граблями охапку сѣна, да какую, мнѣ бы пожалуй и не подъ силу! Придерживая въ сторонѣ, чтобы не зацѣпить за волоса, несетъ она охапку къ копнѣ и тамъ сваливаетъ. Сколько въ ней граціи, силы и здоровья, думаю я, и пристально всматриваюсь въ нее. Наталья замѣтила меня, улыбается, прихватываетъ своими бѣлыми зубами платокъ, чтобы тотъ окончательно не съѣхалъ съ головы и повязываетъ имъ густые черные волосы; послѣ чего обдергиваетъ высоко подоткнутый спереди желтый сарафанъ, изъ-за котораго виднѣлась бѣлая рубаха.

— Здравствуй, Наталья! — говорю ей.

— Здравствуйте, баринъ! — отвѣчаетъ она и, какъ бы желая лишній разъ показать мнѣ свое красивое лицо, перестаетъ грести, смотритъ на меня и снова поправляетъ платокъ.

— Ну, что-же, скоро-ли придетъ твой Антошка? — спрашиваю ее, хотя хорошо знаю, что тотъ уже давно ее бросилъ и даже не пишетъ ей, да что и она-то объ немъ не особенно горюетъ.

— А прахъ его вѣдаетъ! смѣясь отвѣчаетъ Наталья. — Баютъ, что изъ Питера куда-то дальше прогнали! — подхватываетъ граблями новую охапку сѣна и бѣжитъ съ ней прямо въ сарай.

Вотъ, думается мнѣ, одѣть бы эту Наталью какъ слѣдуетъ, да причесать, да прикрасить, такъ она не одну чахлую петербургскую красавицу за поясъ бы заткнула. Жаль только что…

— Кр-кр-кр! — скрипитъ что-то. Просыпаюсь — уже свѣтло. Яковъ бережно, на циночкахъ, пробирается мимо меня за платьемъ, чтобы почистить, и при этомъ немилосердно скрипитъ сапогами. Я, сердитый за то, что онъ прервалъ столь сладкій сонъ, кричу ему:

— Хоть бы ты отдалъ поправить свои сапоги, чтобы они такъ не орали.

— Да ужъ я носилъ ихъ къ сапожнику, такъ тотъ сказалъ, что это такая кожа, что ничего не подѣлаешь, сконфуженно возражаетъ онъ и тихонько уходитъ въ надеждѣ, что я снова засну.

Какъ я узналъ о смерти Скобелева.

Даже не помню теперь, зачѣмъ понадобилось мнѣ съѣздить изъ Дрездена въ Берлинъ. Разстояніе тутъ 120 верстъ, а поѣздъ идетъ всего 2 часа. Сижу въ вагонѣ и читаю какую-то маленькую нѣмецкую газету. Только смотрю, озаглавлена статья «Ueber den Tod des General Skobeleff». Что это, думаю, нѣмцы теперь вдругъ заговорили о смерти старика Скобелева. Вѣдь онъ уже больше года, какъ умеръ. Читаю дальше. Но что это такое! Все упоминается «Michael Dmitricwitsch», дѣла подъ Плевной, и, наконецъ, говорится о покореніи Ахалъ-Текэ.

Кровь приливаетъ у меня къ сердцу, лобъ становится холоднымъ отъ поту.

Такъ неужели-же это мой дорогой Михаилъ Дмитріевичъ умеръ? Батюшки мои, да у кого же бы мнѣ справиться? Безпомощно оглядываюсь кругомъ, — все нѣмцы, и, казалось, нѣкоторые изъ нихъ смотрятъ на меня исподтишка и смѣются. Не выдержалъ я, обращаюсь къ моему визави. который показался мнѣ болѣе симпатичнымъ господиномъ, въ сѣрой пуховой шляпѣ, и говорю ему, стараясь придать голосу какъ можно спокойный безучастный тонъ:

— Mein Herr, haben Sie nicht gehört, dass der Generali Skobeleff gestorben ist!? при чемъ въ душѣ-таки питаю еще надежду: авось этотъ господинъ скажетъ, что онъ ничего не слыхалъ, или что газетами пущенъ ложный слухъ.

— О, ja, noch gestern Abend kam die Depesche! положительнымъ, недопускающимъ никакихъ сомнѣній тономъ, говоритъ мой визави. Онъ, вѣроятно, замѣтилъ по голосу мое жалостное, угнетенное положеніе, подсаживается ко мнѣ поближе и вступаетъ въ разговоръ, при чемъ, къ моему великому удивленію, очень симпатично относился къ генералу. Хорошо помню его слова:

— Ja, ganz sicher mit dem Tode General Skobeleffs Russland hat 200 tausend Soldaten verloren. Какъ въ туманѣ припоминаю, что этотъ господинъ увезъ меня, съ вокзала къ себѣ на квартиру, и такъ какъ уже было поздно, уложилъ спать и долго еще сидѣлъ возлѣ моей кровати, успокоивалъ меня и утѣшалъ.

Я такъ былъ разстроенъ, такъ огорченъ, что на другой день, уѣзжая отъ него, даже забылъ спросить фамилію и адресъ. Какъ я потомъ ни старался его найти, все было напрасно.

А жаль, хорошій былъ человѣкъ! Спасибо ему!

И припомнился мнѣ Скобелевъ тогда еще при слѣдующихъ обстоятельствахъ. Это было въ 1881 году въ то самое лѣто, когда онъ вернулся изъ Парижа въ Россію.

Брату моему для предстоящихъ большихъ выставокъ въ Берлинѣ и Вѣнѣ очень захотѣлось имѣть нѣкоторыя лучшія свои произведенія, находившіяся у разныхъ любителей въ Петербургѣ, и у Третьякова въ Москвѣ. И вотъ онъ проситъ меня съѣздить въ Россію и достать эти картины на время. Отправляюсь прежде всего въ Петербургъ къ Базилевскому. Тотъ жилъ въ собственномъ домѣ, на Сергіевской или на Фурштадтской улицѣ, хорошенько не помню. Выходитъ онъ ко мнѣ: черный, косматый, волосы длинные, въ какомъ-то капотѣ, въ родѣ подрясника. Я рекомендуюсь, подаю ему письмо брата, и въ то-же время объясняю цѣль моей поѣздки изъ Парижа къ нему. Базилевскій очень любезно здоровается, выслушиваетъ меня, и затѣмъ дружески ведетъ за руку въ гостиную и подводитъ къ этюду «Таджъ». Оказывается, этюдъ висѣлъ у него завѣшенный кисеей. Базилевскій открываетъ кисею и говоритъ:

— Да, этюдикъ великолѣпный; вотъ извольте, полюбуйтесь!

Я, дѣйствительно, смотрю и любуюсь.

— А ужъ дать его вамъ, хотя и ненадолго, воля ваша, не могу. Мало ли что можетъ случиться въ дорогѣ, — и онъ тщательно завѣшиваетъ опять свой этюдъ и уводитъ меня къ себѣ въ кабинетъ. Сколько я ни увѣрялъ, что если бы что и случилось съ «Таджемъ», то братъ ручается исправить, или даже новый написать; что отъ выставокъ картина только увеличивается въ цѣнѣ, такъ какъ пріобрѣтаетъ извѣстность. Владѣлецъ ничему не внималъ и твердилъ одно: «не могу, не могу». Такъ я ни съ чѣмъ отъ него и отъѣхалъ.

Отправляюсь въ Москву къ Третьякову. Павелъ Михайловичъ — человѣкъ совсѣмъ другого склада. Онъ только спросилъ меня, какія братъ желаетъ получить вещи, и куда послать, вотъ и все; и въ самомъ непродолжительномъ времени выслалъ картины но указанному адресу.

Такъ вотъ, въ самый этотъ разъ, когда я былъ въ Москвѣ, вздумалось мнѣ провѣдать, нѣтъ ли здѣсь Скобелева. Онъ останавливался у своего пріятеля, Ивана Ильича Маслова, кажется, на Прецтеченскомъ бульварѣ. Отправляюсь, и какъ разъ нахожу его тамъ. Скобелевъ только что собирался ѣхать на вокзалъ вмѣстѣ съ Михаиломъ Ивановичемъ Ушаковымъ въ Рязанскую губернію, въ свое родовое имѣніе Спасское. Генералъ безъ дальнихъ разговоровъ потащилъ и меня съ собой, погостить у него денекъ, другой.

Спасское — старинное барское имѣніе, съ обширнымъ тѣнистымъ садомъ. Всего въ немъ было, какъ говорится, полная чаша. Въ нѣсколькихъ саженяхъ отъ дому стояла церковь съ фамильнымъ склепомъ, въ которомъ еще такъ недавно былъ похороненъ отецъ Михаила Дмитріевича.

По вечерамъ мы обыкновенно ѣздили кататься верхомъ, въ сопровожденіи конюховъ, казаковъ и гусаръ, бывшихъ со Скобелевымъ въ послѣднюю Текинскую экспедицію.

Какъ-то разъ выѣхали мы изъ дому. День былъ солнечный, очень жаркій. Отъѣхали немного, вдругъ генералъ пускаетъ лошадь галопомъ. Я, конечно, за нимъ, скачемъ версту, другую, третью, вижу Скобелевъ несется прямо въ ворота чьей-то усадьбы. Догоняю Ушакова и спрашиваю:

— Михаилъ Ивановичъ, куда это мы пріѣхали?

— Это имѣніе князя N. Здѣсь есть прехорошенькія барышни-княжны, — весело кричитъ онъ.

Соскакиваемъ съ лошадей.

Звеня шпорами, смѣло входитъ генералъ въ домъ, безъ доклада. Видно, что онъ былъ здѣсь свой человѣкъ. Я съ Ушаковымъ за нимъ.

Во второй комнатѣ, въ креслѣ, у окна, выходящаго на балконъ, сидѣлъ самъ старый князь, разбитый параличомъ. Онъ чрезвычайно обрадовался Скобелеву. Ушаковъ былъ раньше знакомъ съ княземъ; я же немедленно представился.

Нѣсколько минутъ спустя, вбѣгаютъ къ намъ, одна за другой, двѣ дочери князя въ русскихъ вышитыхъ сарафанахъ. Свѣжія, румяныя, въ полномъ расцвѣтѣ силъ. Старшая, потоньше и постройнѣе, ярая брюнетка; вторая — блондинка. Обѣ онѣ, очевидно, были совершенно счастливы, что ихъ посѣтилъ любимый сосѣдъ ихъ, Михаилъ Дмитріевичъ Скобелевъ.

Съ приходомъ молодыхъ хозяекъ завязывается общій веселый разговоръ.

Вскорѣ появляется еще третій экземпляръ, самая младшая княжна, тоже брюнетка, лѣтъ 15-ти, безспорно самая хорошенькая. На смуглыхъ щечкахъ ея румянецъ такъ и горѣлъ. Черные глазки сверкали, какъ угольки. Княжна незадолго передъ тѣмъ гдѣ-то прыгала и вывихнула себѣ ногу, и потому явилась къ намъ хромая, опираясь на палочку.

Кэти, такъ звали ее сестры, была страшная рѣзвушка. Стройненькая, худенькая, какъ козочка, она, даже и хромая, не могла минутки посидѣть смирно. То она одну игру предложитъ намъ, то другую, совершенно забывая, что сама не могла участвовать ни въ одной изъ нихъ. Не только что мы, мужчины, любовались ею, но даже и сестры и тѣ невольно заглядывались на нее, хотя въ душѣ, вѣроятно, завидывали ея красотѣ.

По всему замѣтно было, что Кэти въ барышняхъ не засидится и скоро не одному молодцу вскружитъ голову.

— M-lle, ищите меня! — внезапно кричитъ Скобелевъ, и, точно съ цѣпи сорвавшись, бросается черезъ открытый балконъ въ садъ по густой тѣнистой аллеѣ. Только фалды его бѣлаго кителя слегка развѣвались по вѣтру, да изрѣдка краснѣли лампасы генеральскихъ рейтузъ.

Съ визгомъ пускаются мои княжны въ погоню за шалуномъ генераломъ. Быстро мелькаютъ по той же аллеѣ ихъ голыя плечи, украшенныя блестящими бусами, — и скрываются въ зелени сада. Одна только хроменькая рѣзвушка еще довольно долго ковыляла на своей палочкѣ, слѣдомъ за ними, вся зардѣвшись отъ боли и досады. На лицѣ ея, казалось, такъ и написано было: «эхъ, кабы не нога моя, такъ уже не спрятался бы ты отъ меня, мой голубчикъ». Ушаковъ и я тоже отправляемся искать генерала. Старательно разбираю я руками вѣтви кустовъ и деревьевъ, наклоняюсь, ищу, и вдругъ натыкаюсь на Скобелева. Покоритель текинцевъ весь съежился въ комокъ, какъ робкій заяцъ, и прижался къ землѣ, стараясь казаться незамѣтнымъ. Только что я раскрылъ ротъ, чтобы крикнуть, какъ вижу, мой генералъ свирѣпо грозитъ мнѣ кулакомъ. Вѣтка прикрыла половину лица его, но одна рыжая бака еще торчала и тоже, казалось, грозила, мнѣ.

— Только закричи, подъ арестъ посажу! шипитъ мнѣ Михаилъ Дмитріевичъ изъ подъ куста, не на шутку разсердившись.

«Богъ съ тобой, думаю, сиди ты тутъ, сколько хочешь», — и я тихонько направляюсь въ домъ поболтать со старымъ княземъ. Не успѣлъ я хорошенько разговориться съ нимъ, какъ тотъ смотритъ въ окно и кричитъ:

— А вонъ и наши!

Вижу, моего генерала княжны тащатъ подъ руки. Тотъ шалитъ и упирается своими длинными сухощавыми ногами, обутыми въ лакированные сапоги. Три Георгіевскіе креста, одинъ въ петлицѣ и два на шеѣ, болтались у него какъ балаболки. Шалунья Кэти уже тутъ какъ тутъ, вмѣсто того, чтобы помочь сестрамъ, тащитъ его назадъ за фалды кителя. Красныя, потныя, охая и смѣясь, втаскиваютъ онѣ «полнаго генерала» на балконъ. Лица книженъ хотя и усталыя, но торжественныя.

---

Когда я вернулся изъ Берлина въ Дрезденъ, то уже повсюду слышались толки о смерти Скобелева: и на улицахъ, и въ гостинницахъ, и въ частныхъ домахъ. Помню, иду я какъ-то вечеромъ по Брюллевой террасѣ, передо мной гуляетъ группа дамъ и мужчинъ. Слышу фамилію «Скобелевъ». Я настораживаю уши, компанія хохочетъ. Къ сожалѣнію, я только слышалъ слова: Deutscheufresser! Champagner — Skobeleff-s Rede и только. Подойти ближе было неловко. Но и эти слова настолько меня разсердили, что я нѣсколько дней не показывался на выставкѣ и даже обѣдалъ дома, вмѣстѣ съ Яковомъ и Александромъ.

Бѣдный мой Яковъ тоже былъ сильно огорченъ смертью любимаго генерала. Каждый разъ, когда я, бывало, потомъ, напомню ему о Михаилѣ Дмитріевичѣ, Яковъ какъ-то особенно выпрямлялся, обдергивалъ свою красную кумачевую рубаху, которая почему-то всегда уползала у него далеко подъ жилетъ, смиренно складывалъ руки на груди и, съ непритворной грустью, покачивая головой, восклицалъ:

— Эхъ! генералъ-то какой именитый были!..

Снохачи
РАЗСКАЗЪ ЯКОВА.

Это было тоже въ Дрезденѣ. Какъ-то въ воскресенье приходятъ ко мнѣ Яковъ и Александръ, прямо отъ обѣдни изъ русской церкви, разодѣтые по праздничному, въ новыхъ, сѣренькихъ толстыхъ визиткахъ, бѣлыхъ манишкахъ и розовыхъ галстукахъ. Волосы ихъ жирно смазаны масломъ и гладко причесаны. Лица веселыя, довольныя, однимъ словомъ, праздничныя.

— Богъ милости прислалъ! — весело восклицаетъ Яковъ и останавливается у дверей. Александръ тоже здоровается со мной и становится рядомъ съ Яковомъ. Я предлагаю имъ садиться. Начинаемъ толковать о разныхъ разностяхъ. Я уже говорилъ, что любилъ поболтать съ Яковомъ, такъ какъ человѣкъ онъ былъ смышленый и видалъ много интереснаго. Разговорившись, Яковъ вдругъ спрашиваетъ меня:

— А что, баринъ, слыхалъ-ли ты когда про снохачей?

— Нѣтъ, не слыхалъ. Что это за снохачи? — говорю ему.

— Го-го-го! — грохочетъ Александръ, пріютившійся на крайчикѣ стула, и осклабляя свой широкій ротъ чуть не до ушей.

— Какъ-же, баринъ, ты не знаешь? Ну вотъ тѣ, что со своими снохами живутъ! — старается пояснить Яковъ

— Да какъ-же это?.. Вѣдь они… уже старики! — нарочно, какъ бы недоумѣвая, возражаю ему, чтобы вызвать къ разсказу.

— Ой, молчи ты, Христа ради! — восклицаетъ тотъ, привскакиваетъ со стула и всплескиваетъ руками. — Да такіе бываютъ озорники, что страсть! Хуже молодыхъ! Ей Богу!

— Го-го-го! — гогочетъ Александръ и прикрываетъ ротъ ладонью.

Яковъ тычетъ его въ бокъ. Тотъ конфузится и перестаетъ смѣяться.

По выраженію лица Александра видно, что уже онъ знаетъ, чѣмъ этотъ разсказъ кончится.

— Такъ вотъ, баринъ, — продолжаетъ Яковъ и упираетъ въ меня свои умные черные глаза, — подымали это у насъ въ Парфентьевѣ «колоколо», и народу собралось видимо-невидимо со всѣхъ сторонъ. А работой завѣдывалъ механикъ, старикъ, сосѣдъ мой, такой шустрый мужиченко. Вотъ скопилось это народу кругъ церкви, страсть что, — такъ кишмя и кишатъ. Каждому, значитъ, охота Богу послужить, хоть за веревку подержаться. А старикъ дѣло свое тонко знаетъ, все что-то тамъ копошится, на колокольнѣ возится; ну, извѣстно, туманъ на публику наводитъ. Наконецъ наладилъ и кричитъ:

«Православные! снимай шапки, молись Богу, берись за веревку!» Тутъ всѣ шапки сняли, давай молиться. Молились-молились, потомъ, что было народу, за снасть взялись, дубинушку запѣли и давай кричать «урра-а-а, урра-а». Бабы, дѣвки крестятся, голосятъ «пошла, пошла Царица небесная, пошла» — и Яковъ пищитъ, стараясь представить, какъ бабы голосятъ. — Народъ такъ дергаетъ за веревку, ажъ колокольня трясется, а «колоколо» ни съ мѣста.

— Стой, православные! повремените! — опять кричитъ это механикъ. Остановились. Старикъ что-то повозился тамъ наверху кругъ балокъ, и опять кричитъ:

— Ну, съ Богомъ! Подымай!

Народъ опять шапки снимаетъ, крестится. Бабы, дѣвки опять голосятъ и причитаютъ: «пошла, пошла, Царица небесная, пошла!» Крестикъ на колокольнѣ такъ и дрожитъ, а «колоколо» все ни съ мѣста. «Что за притча?» толкуетъ народъ. Вдругъ смотримъ, старикъ рукой машетъ. Ну, опять остановились. Всѣ притихли. Всѣ слышать хотятъ, что дѣдъ скажетъ. А тотъ, какъ съ колокольни-то гаркнетъ, на всю-то площадь, да при всемъ-то честномъ народѣ:

«Снохачи! Отъ веревки прочь отойди!» Такъ весь народъ и ахнулъ…

— Вѣришь-ли, баринъ! — восклицаетъ Яковъ и указываетъ рукой до половины живота, — съ этакими-то сѣдыми бородами прочь-то пошли — такъ вотъ смѣху-то было!!!

Нахлѣбники.

Жизнь въ Дрезденѣ была чрезвычайно дешева, въ особенности квартиры.

За двѣ прекрасно меблированныя комнаты, въ бель-этажѣ окнами на бульваръ, я платилъ 45 марокъ въ мѣсяцъ, да еще за такую-же комнату для моихъ молодцовъ — 20 марокъ.

Вотъ только съ продовольствіемъ людей у меня вышелъ здѣсь маленькій курьезъ.

Мнѣ непремѣнно хотѣлось такъ устроить, чтобы мои Яковъ и Александръ не шлялись по ресторанамъ, а ѣли-бы дома. И вотъ для этого я уговорился съ квартирной хозяйкой, пожилой, сварливой нѣмкой, что она будетъ ихъ кормить два раза въ день по 2 ¹/-₂ марки съ человѣка. Иначе сказать, съ обоихъ въ день 5 марокъ.

Уговоръ былъ тотъ, чтобы какъ на завтракъ, такъ и на обѣдъ, непремѣнно подавалось одно блюдо мясное, — и чтобы кормить досыта, или проще сказать, до отвалу, безъ всякихъ салатовъ, которыхъ мои люди не любили.

На другой день я нарочно остаюсь дома, чтобы посмотрѣть, какой имъ дадутъ завтракъ. Предварительно я зову моихъ молодцовъ къ себѣ и говорю:

— Хозяйка взялась васъ кормить, а потому предупреждаю, что ежели вы на первый разъ не съѣдите того, что она вамъ предложитъ, то на другой разъ она подастъ навѣрно меньше.

Въ отвѣтъ на это Александръ только усмѣхнулся и прикрылъ ротъ ладонью. Яковъ-же, наоборотъ, очень озабоченно выслушиваетъ меня, чешетъ затылокъ и, встряхнувъ волосами, съ нѣкоторой опаской въ голосѣ, точно его кто могъ услышать, отвѣчаетъ:

— Оставлять никакъ невозможно.

Оба они уходятъ къ себѣ въ комнату. Я отворяю къ нимъ чуточку дверь, чтобы слышно было.

Вскорѣ раздается у нихъ протяжный возгласъ:

«So-o-o-o!» Смотрю въ щелку: хозяйка въ черномъ платьѣ съ засученными по локоть рукавами, въ бѣломъ чепцѣ, вся раскраснѣвшись, ставитъ на столъ блюдо съ громаднымъ кускомъ вареной говядины, обложенной горячимъ разсыпчатымъ картофелемъ. Паръ такъ и валитъ отъ кушанья высокой струей къ потолку.

Того, что она подала — ну, ей-Богу, должно было хватить на шесть человѣкъ.

Хозяйка очевидно хотѣла на первый разъ удивить моихъ ребятъ. Съ торжествующимъ видомъ уходитъ она, къ себѣ будучи вполнѣ увѣрена, что поданнаго кушанья останется и на обѣдъ.

Ребятки мои значительно переглядываются; прежде всего снимаютъ визитки, какъ вещи совершенно ненужныя имъ въ эти минуты. Аккуратно вѣшаютъ ихъ на гвоздики, распускаютъ жилетки, крестятся и молча садятся за столъ.

«Ну, что-то будетъ, думаю, одолѣютъ или нѣтъ?»

Проходитъ такъ съ полчаса. Я не захожу и даже не заглядываю къ нимъ. Русскій человѣкъ, вообще, не любитъ чтобы его торопили за обѣдомъ. Но вотъ слышу стукъ ножа о тарелку, а затѣмъ голосъ Якова:

— Эй, meine liebe Frau! — Яковъ уже научился немного по-нѣмецки. Подхожу къ дверямъ и какъ разъ вижу, коварно выглядывавшую изъ за блюда торжествующую рожу Александра, красную, какъ ракъ — и противъ него серьезное и озабоченное лицо Якова. Этотъ уперъ глаза въ дверь и, ожидая хозяйку, точно рѣшалъ какой европейскій вопросъ. Передъ ними стояло пустое блюдо. Отъ говядины съ картофелемъ даже и крошекъ не осталось.

Входитъ хозяйка.

— О-о-о-о! въ ужасѣ восклицаетъ она и всплескиваетъ руками. Вязаный черный платокъ ея на плечахъ и бѣлый чепецъ на головѣ какъ-то разомъ слѣзаютъ у нея на бокъ. Къ довершенію ея горя, Яковъ совершенно спокойнымъ голосомъ, постукивая ножомъ о тарелку, строго восклицаетъ:

— Xoch ein besehen!

Яростно хватаетъ хозяйка блюдо и исчезаетъ.

Черезъ минуту она прибѣгаетъ ко мнѣ и, со слезами на глазахъ, объявляетъ, что и за 6 марокъ несогласна кормить.

Такимъ образомъ, желая угодить моимъ молодцамъ, я только наказалъ самъ себя: пришлось прибавить ей по маркѣ на брата.

ГЛАВА VIII. Брюссель.

Въ Брюсселѣ выставка, можно сказать, потерпѣла фіаско. И произошло это исключительно изъ за электрическаго освѣщенія.

Поставить его взялось намъ нѣкое общество N. Условились въ цѣнѣ, назначили сроки. Выставка готова.

Какъ и въ другихъ городахъ, наканунѣ открытія, были приглашены днемъ корреспонденты и разныя лица для предварительнаго осмотра. Самъ художникъ объяснялъ приглашеннымъ сюжеты картинъ.

На другой-же день появились десятки хвалебныхъ отзывовъ. Вѣсть о картинахъ разнеслась не только по Брюсселю, но и по сосѣднимъ городамъ: Нанту, Бремену, на которые мы тоже разсчитывали. Надо было ожидать громаднаго успѣха. И что-же! На другой день вечеромъ, къ ужасу моему, вижу, съѣзжается множество публики. Экипажи, одинъ за другимъ, такъ и стекаются къ роскошному подъѣзду «Palais des beaux arts», гдѣ была устроена выставка.

Говорю «къ ужасу» потому, что я знаю, что электричество у насъ не дѣйствуетъ и картины находятся въ темнотѣ. Паровикъ оказался слишкомъ слабый и не могъ зажечь фонарей. Многіе пріѣхали издалека; время-же было осеннее, холодное; стоять у подъѣзда и дожидаться было невозможно. Подымается страшный шумъ, гвалтъ и крики:

— Où est M-r Wéreschagine?

— Que fait-il donc avec nous?

Я, просто, готовъ былъ провалиться въ преисподнюю. Нечего было дѣлать, пришлось выйти къ публикѣ и извиниться передъ ней, увѣривъ, что завтра освѣщеніе будетъ навѣрно готово.

Весь день «электрическіе люди» бѣгаютъ и суетятся какъ угорѣлые: осматриваютъ проводы, провѣряютъ. Привозятъ новый локомотивъ.

Наступаетъ опять вечеръ, публики съѣзжается еще больше, а мы съ братомъ приходимъ еще въ большій ужасъ: картины наши попрежнему остаются въ темнотѣ.

Публика постояла, поругалась и разъѣхалась.

Словъ нѣтъ, конечно, днемъ у насъ сбиралось человѣкъ до тысячи и болѣе, по вечерамъ же, когда электрическій свѣтъ уже наладился, посѣтителей все-таки бывало очень мало. Публика, извѣрилась въ освѣщеніе и перестала ходить.

ГЛАВА IX. Пештъ.

Въ ноябрѣ 1882 года, когда я пріѣхалъ въ Пештъ, здѣшній Кюнстлергаузъ уже былъ готовъ для нашихъ картинъ. Самъ-же художникъ въ это время вторично уѣхалъ въ Индію доканчивать свои начатыя работы.

Завѣдующіе Кюнстлергаузомъ, гг. Телепи и секретарь Смретшани, оказались самыми любезными и внимательными людьми, какихъ только я встрѣчалъ за-границей. Мало того, что они, какъ говорится, изъ кожи лѣзли, чтобы возможно лучше расположить картины, они чрезвычайно заботились и обо мнѣ лично, и о моихъ Яковѣ и Александрѣ, какъ бы поудобнѣе устроить насъ, да подешевле. По наружности, эти два господина представляли противоположности: Телепи — шатенъ, пожилой, толстенькій, маленькаго роста, съ брюшкомъ. Смретшани — яркій брюнетъ, стройный, худощавый.

Работа по устройству выставки у насъ пошла чрезвычайно быстро. Въ какія-нибудь двѣ недѣли все разставили, развѣсили, а фирма «Гансъ и К°» освѣтила намъ картины чуднымъ электрическимъ свѣтомъ. Смѣло можно сказать, что ни на одной выставкѣ у насъ не было такого пріятнаго свѣта.

Пештскій Кюнстлергаузъ — очень роскошное зданіе, и залы въ немъ расположены довольно удобно.

За нѣсколько дней до открытія выставки, Смретшани торжественно заявилъ мнѣ, что онъ необходимо долженъ познакомить меня съ двумя уважаемыми въ Пештѣ особами, сестрами «Wohl». Старшая — Янка, считалась здѣсь извѣстнымъ художественнымъ, музыкальнымъ и даже литературнымъ критикомъ; младшая же, Стефани, писала романы. Предварительное слово Янки въ газетахъ о нашихъ картинахъ, по его мнѣнію, могло имѣть на публику большое вліяніе.

— Это пресимпатичныя барышни! — говорилъ мнѣ Смретшани дорогой, когда мы, на другой день, ѣхали къ нимъ съ визитомъ. — Какой только новый, артистъ, художникъ или музыкантъ появится въ Пештѣ, то прежде всего онъ попадаетъ къ Wohl и у нихъ находитъ себѣ покровительство.

Хотя я не былъ ни художникомъ, на музыкантомъ, но долженъ сказать, что Wohl приняли меня чрезвычайно радушно. Большей симпатіи я никогда за-границей нигдѣ не встрѣчалъ. И можно-ли же было ожидать такого пріема отъ кровныхъ патріотокъ-венгерокъ, когда антипатіи венгерцевъ къ намъ искони проповѣдуются во всѣхъ книгахъ и газетахъ.

Я прожилъ въ Пештѣ три мѣсяца, и никакой тѣни вражды не замѣчалъ. Янка Wohl горѣла нетерпѣніемъ побывать на выставкѣ. Смретшани столько ей наговорилъ чудесъ, да и сама она столько читала въ газетахъ о Берлинской и Вѣнской выставкахъ, что просто не могла дождаться. Кромѣ того, ей непремѣнно хотѣлось первой увидѣть картины, чтобы сказать первое слово въ газетахъ, и быть, что называется, застрѣльщицей. Конечно, я пригласилъ ее на другой же день осматривать выставку. Показывалъ всѣ картины, объяснялъ содержаніе, насколько зналъ, и она осталась въ восторгѣ отъ видѣннаго.

Одновременно съ Янкой осматривалъ картины и знаменитый венгерскій художественный критикъ Келети. Его слово имѣло первенствующее значеніе на всю Венгрію.

Листъ.

Не помню теперь хорошенько, на второй или на третій день выставки, такъ около полудня, смотрю, въ первомъ залѣ, стоитъ высокій широкоплечій старикъ съ длинными сѣдыми волосами, спускавшимися до самыхъ плечъ. Одѣтъ онъ былъ въ длинный черный капотъ, въ родѣ поповскаго подрясника. Характерное лицо его мнѣ показалось почему-то знакомо: бритое, безъ бороды и усовъ, носъ большой съ горбомъ, брови густыя, нависшія на глаза. Старца бережно поддерживала подъ руку моя знакомая Янка Wohl. Онъ съ видимымъ восторгомъ всматривался въ картину, и, не отрывая глазъ, наклонялся къ своей спутницѣ и слушалъ, что та ему разсказывала. Очевидно, Янка передавала то, что слышала отъ меня.

— Кто это такой? — спрашиваю я Смретшани, который какъ разъ подвернулся мнѣ тутъ, и указываю на незнакомца.

— Листъ! — воскликнулъ тотъ, при чемъ невольно удивляется моему невѣдѣнію. Тутъ только вспомнилъ я знакомыя черты лица, которыя столько разъ видалъ и на бюстахъ и на портретахъ.

Боясь нарушить спокойствіе геніальнаго человѣка, я осторожно слѣдую позади него.

Густая толпа народу съ почтеніемъ разступалась передъ «своей знаменитостью» и любезно давала пройти поближе къ картинамъ.

Листъ тяжело волочилъ ноги и шумно шаркалъ ими по полу. По мѣрѣ того, какъ онъ медленно подавался впередъ, переводилъ взоръ свой съ картины на картину и, выпятивъ свой заострившійся подбородокъ, точно впивался глазами въ сюжетъ. Изрѣдка прислушивался, что говорила ему его спутница, шамкалъ что-то губами и отвѣчалъ ей по-французски. До меня нѣсколько разъ долеталъ его старческій, немного гнусавый голосъ «charmant, délicieux!» Затѣмъ слышалось: «ma chère enfant». Это послѣднее, очевидно, относилось къ Янкѣ. Та, въ свою очередь, называла его «cher Maître». Но вотъ Янка Wohl замѣтила меня, позвала и представила Листу. Онъ очень сердечно поздоровался и сказалъ мнѣ по-французски нѣсколько словъ.

Сущность ихъ заключалась въ томъ, что онъ уже давно, еще по фотографіямъ, восхищался туркестанскими картинами брата, и что всѣхъ больше ему нравилась картина «Забытый». «Въ ней одной» говоритъ онъ, «цѣлая поэзія». Затѣмъ беретъ своими геркулесовскими руками мои руки, трясетъ ихъ и оживленно восклицаетъ:

— Я всегда любилъ русскихъ и всегда радостно вспоминалъ, какъ я горячо былъ когда-то принятъ у васъ въ Петербургѣ и Москвѣ; а теперь, послѣ выставки картинъ вашего брата, еще больше полюбилъ русскихъ.

Я такъ былъ обвороженъ Листомъ, что на другой же день пошелъ къ нему съ визитомъ, предварительно захвативъ съ собой лучшій экземпляръ фотографіи «Забытый», какой только былъ у насъ въ продажѣ на выставкѣ. Листъ, какъ директоръ, жилъ въ самомъ зданіи консерваторіи, на той же самой «Radial-Strasse», или по венгерски «ScliugarUtza», гдѣ находился и Кюнстлергаузъ, въ какихъ-нибудь ста саженяхъ отъ меня. Онъ вышелъ ко мнѣ съ распростертыми объятіями, а когда я передалъ ему «Забытаго», то благодарностямъ не было конца.

Изъ его кабинета, уютно обставленнаго мягкой мебелью, выходила дверь въ громадный залъ консерваторіи. Когда я въ первый разъ вошелъ въ этотъ залъ, то былъ пораженъ видомъ необычайной величины органа. Такого большого я еще никогда не видалъ, просто цѣлый домъ.

Когда я познакомился съ Листомъ поближе, то частенько заходилъ къ нему по вечерамъ. Старикъ страдалъ подагрой и любилъ лежать на мягкой кушеткѣ. Я обыкновенно подсаживался къ нему поближе на ту же кушетку или на стулъ. Слуга подавалъ намъ бутылку стараго токайскаго. Листъ любилъ токайское. И мы, попивая вино изъ маленькихъ стаканчиковъ, бесѣдовали по нѣскольку часовъ. Листъ, этотъ геніальный композиторъ, былъ уже въ преклонныхъ лѣтахъ: ему было тогда 72 года. Я же, въ сравненіи съ нимъ, еще молодой человѣкъ, служилъ въ казакахъ, въ музыкѣ ничего не понималъ, хотя и любилъ ее, — казалось, о чемъ бы Листу со мною бесѣдовать? А между тѣмъ «le Maître» каждый разъ не отпускалъ меня и подолгу удерживалъ. И о чемъ только мы не разговаривали: и о Россіи, и о войнѣ, и о томъ, гдѣ и какъ прошла наша выставка, и гдѣ лучше встрѣчали брата и его картины. Самъ же онъ очень любилъ вспоминать о своей поѣздкѣ въ Россію, и какъ его тамъ принимали.

Разъ пригласилъ онъ меня къ себѣ на вечеръ. Какъ потомъ я узналъ, вечеръ этотъ устроилъ онъ спеціально для меня. Гостей собралось человѣкъ 12: обѣ сестры Wohl, если не ошибаюсь, Смретшани и шесть барышень, прехорошенькихъ консерваторокъ, ученицъ Листа. Одѣты онѣ были чрезвычайно просто. Листъ очевидно хотѣлъ шикнуть передо мной не костюмами, а венгерскими красавицами. Въ особенности одна была, — ахъ, какая хорошенькая! Профиль лица ея былъ безукоризненно правиленъ, ежели не считать чуть замѣтную горбинку на тонкомъ носѣ. Профиль этотъ напомнилъ мнѣ тѣхъ южныхъ красавицъ, итальянокъ и испанокъ, которыхъ я видалъ на портретахъ въ разныхъ музеяхъ. Но только свѣясесть лица ея, обворожительно живые, черные глаза, чуть открытый розовый ротикъ, сквозь который блестѣли какъ снѣгъ бѣлые зубы, далеко превосходили всѣ эти изображенія. Густые черные волосы на изящной головкѣ, сзади, были небрежно зачесаны кверху и заколоты простой черной шпилькой, причемъ часть коротенькихъ волосковъ, какъ пушокъ, кокетливо украшала ея и безъ того красивую шею. Спереди-же волосы слегка свѣшивались на широкій выдающійся лобъ маленькими колечками. Бѣлыя, розоватыя руки, съ длинными развитыми пальцами были по локоть прикрыты широкими рукавами простаго, кисейнаго лифчика. Однимъ словомъ, чѣмъ описывать ея красоту, скажу лишь одно, что куда я ни смотрѣлъ, что ни дѣлалъ въ этотъ вечеръ, а въ концѣ-концовъ глаза мои невольно останавливались на этомъ лицѣ. Оно точно магнитъ притягивало къ себѣ.

Чрезвычайно пріятно удивило меня обращеніе всѣхъ этихъ ученицъ со своимъ великимъ учителемъ. Онѣ обходились съ нимъ совершенно какъ съ отцомъ. Какъ теперь вижу, гуляютъ онѣ съ нимъ но комнатѣ, всѣ шесть разомъ: однѣ подхватили старика подъ руки и поддерживаютъ его; другія-же, напротивъ, повисли у него на шеѣ и чуть не сбиваютъ съ ногъ, цѣлуютъ его въ щеки, въ лобъ, даже руки. Листъ, повидимому, приходитъ отъ этого въ самое лучшее настроеніе. Въ отвѣтъ на ихъ ласки, онъ отечески гладитъ ихъ по головѣ своими широкими ладонями, при чемъ мычитъ и сильно сопитъ носомъ. Ласково треплетъ то ту, то другую по лицу, за подбородокъ, а кого, такъ и чмокнетъ, преимущественно въ голову. При этомъ я замѣтилъ, что мою красавицу онъ въ голову не цѣловалъ, а, какъ-то случайно, въ самую щечку. Л щечка у нея была такая нѣжная, ну совершенный персикъ.

Во время вечера я все ждалъ, не сядетъ ли Листъ за рояль и не сыграетъ-ли что-нибудь, хотя надежды было мало, такъ какъ Янка Wohl уже предупредила меня, что «le Maître» рѣдко играетъ. И вдругъ, что-же я вижу! Старикъ встаетъ, шумно волочитъ ноги по полу и медленно направляется къ роялю, окруженный ученицами. Садится за инструментъ и беретъ нѣсколько аккордовъ. Какъ ни мало я былъ свѣдущъ въ музыкѣ, но, признаюсь, сердце мое замерло, въ ожиданіи услышать что-либо необычайное — но ожиданію моему не суждено было исполниться. Листъ беретъ нѣсколько аккордовъ, обращается ко мнѣ и спрашиваетъ своимъ растянутымъ мычливымъ голосомъ:

— Jouez-vous quelque chose?

— Non, Monsieur, je ne joue pas du tout! — отвѣчаю ему.

— Mais jouez donc quelque chose!" — говоритъ онъ, смѣется и продолжаетъ брать аккорды.

— Je ne joue que le «Katzenwalzer» avec deux doigts! отвѣчаю ему и смѣюсь въ свою очередь.

— Alors jouons! говоритъ Листъ, подвигается и даетъ мнѣ мѣсто подлѣ себя. Я сажусь и начинаю бряцать двумя пальцами кошачій вальсъ. Листъ сопитъ и играетъ различныя варіаціи на эту тему. Разъ десять повторяю я одно и то же, а онъ все варьируетъ, при чемъ сопитъ все сильнѣе и сильнѣе. Ученицы и Wohl обступили насъ и весело хохочутъ. Но вотъ Листъ останавливается, обращается къ моей красавицѣ и говоритъ:

— Mademoiselle, continuez! встаетъ, улыбается и уступаетъ мѣсто.

Та быстро садится, и мы продолжаемъ свой вальсъ. Я изо всѣхъ силъ стараюсь какъ бы не опростоволоситься передъ красавицей, даже пальцы начали уставать; черезъ нѣкоторое время, Листъ кладетъ свою ладонь на голову другой барышни, которая въ это время поддерживала его подъ руку и восклицаетъ:

— Eh bien, mademoiselle, c’est votre tour à présent!

Та безъ разговоровъ тоже садится и то-же варьируетъ. Я продолжаю барабанить изъ послѣднихъ силъ.

Такимъ образомъ я переигралъ со всѣми ученицами и теперь могу похвастать, что игралъ въ четыре руки не только что съ лучшими ученицами Листа, но и съ нимъ самимъ.

Вечеръ закончился веселымъ ужиномъ. Распорядительницей были, за неимѣніемъ настоящей хозяйки, всѣ гостьи заразъ. А такъ какъ по пословицѣ: «у семи нянекъ дитя всегда безъ глазу», то поэтому вышло то, что всѣ кушанья были или недожарены или пережарены. Зато вина было въ изобиліи и самаго лучшаго качества.

Вскорѣ послѣ этого вечера, въ залѣ консерваторіи давался концертъ ученицами Листа. Играли въ 24 руки. Вся аристократія Пешта присутствовала на этомъ концертѣ. Листъ дирижировалъ. Никогда не забуду я въ этотъ вечеръ его величественной, широкоплечей фигуры, въ длинномъ черномъ сюртукѣ, со спускающимися до плечъ, расчесанными сѣдыми волосами. Нельзя сказать, чтобы Листъ именно дирижировалъ. Нѣтъ. Онъ только стоялъ около одного изъ роялей и, опершись локтемъ объ инструментъ, наблюдалъ за играющими. Многозначительно оборачивалъ онъ по временамъ голову въ ту сторону, гдѣ его тонкій слухъ замѣчалъ малѣйшую неправильность, и затѣмъ снова успокоивался. Концертантки были вознаграждены громомъ рукоплесканій. Листъ вмѣстѣ съ ними благосклонно улыбался и низко раскланивался.

Еще разъ мнѣ пришлось встрѣтиться съ Листомъ въ залѣ консерваторіи по слѣдующему обстоятельству. Познакомился я въ Пештѣ съ однимъ сербскимъ семействомъ Поповичъ. Одна изъ дочерей ихъ, барышня лѣтъ 12-ти, имѣла большое пристрастіе къ музыкѣ.

Разъ какъ-то сидѣлъ я у нихъ вечеромъ, а барышня эта играла на роялѣ. Окончивъ играть, молодая музыкантша, вся раскраснѣвшись, вдругъ говоритъ мнѣ:

— Ахъ, какъ бы я желала, чтобы меня послушалъ Листъ! Чтобы онъ сказалъ? Есть ли у меня способности или нѣтъ? Но какъ это сдѣлать? Вотъ задача! Mon родители незнакомы съ Листомъ.

— Очень просто! говорю ей. — Спроситесь у вашихъ родителей и поѣдемте; я васъ сейчасъ свезу къ нему въ моей каретѣ; она тутъ дожидается. Барышня оторопѣла. Она никакъ не ожидала такого быстраго рѣшенія съ моей стороны. Побѣжала къ своимъ старикамъ, и уже чрезъ нѣсколько минутъ выходитъ въ шляпкѣ, со сверткомъ нотъ въ рукахъ, въ сопровожденіи папеньки и маменьки. Тѣ не знали, какъ меня благодарить. Мы сѣли въ карету и покатили.

Листъ былъ дома и, по обыкновенію, лежалъ на кушеткѣ. Я извиняюсь, что пріѣхалъ къ нему такъ поздно, представляю маленькую музыкантшу и разсказываю въ чемъ дѣло.

— Très-bien, très-bien, ободряетъ онъ мою дѣвочку, гладитъ по головѣ, и затѣмъ, безъ дальнихъ разговоровъ, ведетъ въ залу консерваторіи.

Зала была освѣщена, и въ разныхъ концахъ ея, за роялями, сидѣли * ученицы и играли. Къ одной изъ нихъ Листъ подходитъ въ сопровожденіи моей Поповичъ, проситъ уступить мѣсто, садитъ мою барышню и велитъ ей играть, что она знаетъ.

Хотя Поповичъ замѣтно конфузилась передъ такимъ великимъ судьей и играла значительно хуже, чѣмъ всегда, но Листъ нѣсколько разъ хвалилъ ее.

— Nicht ohne Talent! говоритъ онъ ей на прощанье и снова гладитъ по головѣ.

Сіяющею отъ восторга привезъ я ее домой. И что же вышло: начальство пансіона, гдѣ Поповичъ училась, когда узнало объ этомъ, вмѣсто того, чтобы радоваться, что у нихъ оказалась такая талантливая ученица, чуть не оштрафовало мою бѣдную музыкантшу за то, что она рѣшилась безпокоить Листа.

---

Успѣхъ выставки съ каждымъ днемъ все увеличивался. Съ утра и до вечера давка стояла невообразимая, въ особенности когда войскамъ дозволили осматривать картины.

Помню, иду я какъ-то вечеромъ изъ своей квартиры, нѣсколько задумавшись, на выставку; подхожу къ подъѣзду, освѣщенному электрическимъ фонаремъ, вдругъ слышу сзади себя команду: «halt», оглядываюсь, смотрю, батюшки мои, цѣлый баталіонъ солдатъ приведенъ. Офицеръ вкладывая саблю въ ножны, вбѣгаетъ по лѣстницѣ, за нимъ съ великимъ шумомъ взбѣгаютъ рота за ротой, точно хотятъ брать штурмомъ нашъ Кюнстлергаузъ. Такъ всю лѣстницу и запрудили. А лѣстница была широчайшая.

Чрезвычайно интересно было смотрѣть со стороны, какъ эти сотни стриженыхъ головъ впивались глазами въ картины и подолгу стояли какъ вкопанные, а затѣмъ медленно, шагъ за шагомъ, какъ бы нехотя, передвигались къ другой. Такого нашествія солдатъ я не видалъ ни на одной выставкѣ.

Еще въ самомъ началѣ по пріѣздѣ въ Пештъ, я познакомился съ здѣшнимъ градоначальникомъ, барономъ Тейсъ. Средняго роста, широкоплечій, голова сѣдая, коротко остриженная; полное лицо обросло небольшой сѣдой бородкой. Вся фигура его была чрезвычайно представительная, симпатичная.

Тейсъ почему-то крѣпко меня полюбилъ и почти цѣлую недѣлю подрядъ пріѣзжалъ за мной въ каретѣ и возилъ показывать достопримѣчательности города.

Гдѣ-гдѣ мы только не побывали съ нимъ. И музеи, и тюрьмы, ботаническіе сады, дворцы, тунели, элеваторы — все осмотрѣли. Больше всего мнѣ понравились здѣшнія бойни.

Дѣйствительно, Пештъ можетъ ими похвастаться. Несмотря на то, что тысячи быковъ здѣсь убиваются ежедневно, чистота и порядокъ сохраняются поразительные.

Обѣдъ.

— Знаете, говоритъ мнѣ какъ-то Смретшани, здороваясь со мною на выставкѣ. — Я могу вамъ одно сказать, что вся Венгрія поднялась на ноги смотрѣть ваши картины.

— Почему это вы думаете? спрашиваю его.

— А вотъ посмотрите на этихъ господъ! говоритъ онъ и указываетъ на нѣсколькихъ стариковъ, въ какихъ-то невозможнѣйшихъ сѣрыхъ зипунахъ со шнурами на груди.

— Это самые закоренѣлые наши помѣщики. Они, можетъ быть, десятки лѣтъ не выѣзжали изъ своихъ помѣстій, и только сильнѣйшій толкъ, поднятый газетами о выставкѣ картинъ вашего брата, принудилъ ихъ оставить свои насиженныя гнѣзда. Это все наши богатѣйшіе магнаты! Вонъ тотъ, который показываетъ имъ картины, въ черномъ сюртукѣ, видите, у него еще такія густыя брови, что почти и глазъ не видно, это нашъ почтенный патріотъ Кальманъ-Кандо; а вонъ рядомъ съ нимъ, съ сѣдой бородой, средняго роста, такой осанистый бодрый старикъ, это нашъ знаменитый венгерскій воитель, почтенный Кладка.

Я стою и молча любуюсь, съ какой жадностью и съ какой, повидимому, несвойственной ихъ годамъ юркостью, бѣгали они изъ одной залы въ другую, что-то тараторили между собою по-венгерски и энергично размахивали руками. Вообще, они рѣзко отличались отъ всей остальной публики. Хотя костюмы на нихъ были довольно поношенные, стариннаго покроя и изъ грубаго сукна, но, должно быть, здѣшняя публика хорошо знала, на комъ находились эти костюмы, и съ почтеніемъ давала старикамъ дорогу. Мнѣ очень жаль, что теперь я уже забылъ фамиліи другихъ почтенныхъ старцевъ, тѣмъ болѣе, что они не замедлили узнать отъ моего Якова, который всегда торчалъ въ дверяхъ, въ своемъ русскомъ костюмѣ, то-есть поддѣвкѣ поверхъ красной кумачевой рубахи, гдѣ — я, и тотчасъ-же подошли знакомиться со мной. Они были, какъ сами выразились, мнѣ «tout-à-fait comblés» нашей выставкой. При этомъ я замѣтилъ между прочимъ, что истые аристократы-венгерцы не совсѣмъ-то любятъ нѣмецкій языкъ и охотнѣе говорятъ по-французски.

Подъ впечатлѣніемъ-ли выставки, или я уже такъ имъ понравился, только мои магнаты пригласили меня отобѣдать въ Европейской гостинницѣ, въ такъ называемой «турецкой комнатѣ». Въ первый моментъ я хотѣлъ отказаться, но приглашеніе было сдѣлано такъ искренно, такъ радушно, старческія лица ихъ сіяли такой непритворной радостью, что мнѣ казалось въ эту минуту, будто Россія кончаетъ съ мадьярами вето свою исконную вражду и что съ этой минуты заключается самый дружественный миръ на вѣчныя времена. Я сердечно поблагодарилъ ихъ за честь и принялъ приглашеніе. Мои новые знакомые крѣпко пожимали мою руку, въ знакъ сердечной благодарности.

Но вотъ теперь-то мнѣ и приходится краснѣть за мою разсѣянность.

Настаетъ званый день, а я совершенно и забылъ о немъ. Въ 5-ть часовъ вечера отправляюсь къ себѣ на квартиру. Дорогой захожу въ колбасную, гдѣ всегда были превосходныя горячія сосиськи. Покупаю нѣсколько штукъ и отправляюсь къ себѣ домой. Передѣваю свою домашнюю визитку и за обѣдомъ начинаю придумывать, куда-бы вечеромъ отправиться провести время. И вдругъ чувствую, что холодный потъ выступаетъ у меня на лбу: мнѣ вспоминается званый обѣдъ. Бросаюсь смотрѣть на часы — половина седьмаго. Боже! срамъ какой! Думаю, что никогда ни одинъ брантъ-маіоръ такъ быстро не одѣвался на пожаръ, какъ я въ этотъ разъ.

Хозяинъ моей квартиры, какой-то баронъ, старый и весьма почтенный, сознавался мнѣ потомъ, что принялъ меня за сумасшедшаго: такъ стремительно вылетѣлъ я на улицу. Сажусь на перваго извозчика и скачу, какъ угорѣлый. Уже было темно; горѣли фонари. И, о стыдъ мнѣ! Приближаясь къ подъѣзду гостинницы еще издали вижу двѣ знакомыя мужскія фигуры во фракахъ и бѣлыхъ галстукахъ съ расчесанными усами и бакенбардами. Они озабоченно разговаривали о чемъ-то со швейцаромъ. Вотъ они перестаютъ разговаривать и пристально смотрятъ въ мою сторону. Они узнаютъ меня. Надо видѣть ихъ радость: какъ они бросаются ко мнѣ, высаживаютъ подъ руки и, съ торжественнымъ видомъ, ведутъ наверхъ. Право мнѣ казалось, ужъ не во снѣ-ли я все это вижу. За что такая честь? мелькало въ моей головѣ. За мое невѣжество, за мою непростительную разсѣянность! Когда я теперь вспоминаю все это, то, несмотря на то, что уже прошло болѣе десяти лѣтъ, мнѣ до сихъ поръ дѣлается стыдно.

Меня вводятъ подъ руки въ ярко освѣщенную комнату, убранную коврами въ турецкомъ вкусѣ.

Оркестръ цыганъ, на струнныхъ инструментахъ, играетъ чудный національный венгерскій танецъ «Ритка Буза». Мнѣ ужасно полюбился этотъ мотивъ. Въ немъ высказалась вся живая, энергичная венгерская натура. Не только что венгерецъ, но, мнѣ кажется, всякій другой невольно вздрогнетъ всѣми суставами, когда цыганскій хоръ лихо грянетъ «Ритку Бузу».

До сихъ поръ не могу припомнить, чѣмъ отговорился я за свою разсѣянность.

Впрочемъ, хозяева были настолько любезны, что моя неловкость прошла какъ-то незамѣтно. Сейчасъ-же сѣли за столъ. За спиной каждаго изъ насъ стояло по лакею, и мы подъ музыку принялись за роскошный обѣдъ.

Уже я какъ-то говорилъ въ своихъ запискахъ, что никогда не могъ пить много вина. Тутъ-же одинъ изъ хозяевъ, сосѣдъ мой, должно быть, заранѣе сговорился съ товарищами напоить меня. Еще за первымъ блюдомъ онъ торжественно спрашиваетъ:

— Eh bien, M-r de Wereschagine, avec quel vin commenèons-nous?

Хотя я и любилъ шампанское, но, надѣясь угодить венгерцамъ, выразилъ желаніе начать съ токайскаго. Мнѣ налили въ стаканчикъ удивительнаго вина, какого-то густого, замѣчательно вкуснаго и ароматнаго; оно имѣло видъ дымчатаго топаза. Какъ потомъ я узналъ, этому вину было болѣе 30 лѣтъ. Каждый изъ хозяевъ считалъ долгомъ выпить со мной по стаканчику. Я храбро чокался и пилъ стаканъ за стаканомъ. Вино прелестное; но я слишкомъ понадѣялся на свои силы и притомъ совершенно упустилъ изъ виду, что хозяевъ пятеро, а я одинъ, и, слѣдовательно, долженъ выпить за пятерыхъ.

Второе блюдо рыбное: подавали превосходную дунайскую стерлядь. Кто-то изъ стариковъ говорилъ рѣчь, но что — не помню. Я заснулъ за столомъ.

Просыпаюсь — утро. Голова сильно болитъ. Начинаю припоминать. И вдругъ, какъ въ туманѣ, вижу: ярко освѣщенная комната, посрединѣ великолѣпно сервированный столъ, передъ каждымъ приборомъ по букету цвѣтовъ; два хора цыганъ поперемѣнно играютъ заунывные, хватающіе за душу мотивы. И въ то же время вижу добрые, устремленные прямо на меня взоры моихъ знакомцевъ, старыхъ, почтенныхъ, какъ лунь сѣдыхъ, венгерскихъ магнатовъ. Они какъ бы укоризненно киваютъ мнѣ головами. Невообразимо совѣстно стало мнѣ, что я такъ быстро охмѣлѣлъ, что даже не досидѣлъ до половины обѣда. А обѣдъ, судя по началу, долженъ былъ быть на славу. Пробовалъ было я оправдываться самъ передъ собой тѣмъ, что не зналъ свойства токайскаго и что виноваты хозяева въ томъ, что такъ усердно заставляли меня пить; что ихъ пятеро, а я одинъ, и т. п., но все это не выдерживало критики.

Раздумывая такъ, смотрю на часы: 11 утра. Въ это время входитъ ко мнѣ хозяинъ квартиры и докладываетъ, что NN и XX пріѣзжали узнать о моемъ здоровьѣ. Я поскорѣе одѣлся и ѣду къ нимъ въ гостинницу. Тамъ уже мои знакомцы были всѣ въ сборѣ въ дорожныхъ костюмахъ и очень обрадовались видѣть меня вполнѣ здоровымъ. Оказывается, что хозяева за обѣдомъ сами удивлялись моей храбрости; вино, которое я пилъ, было такое крѣпкое, что и они не рѣшились бы выпить заразъ двухъ стакановъ, а я, неоднократно чокаясь, выпилъ чуть не десятокъ и пришелъ въ такой азартъ отъ токайскаго вина и отъ «Ритки Бузы», что цѣловался не только что съ моими почтенными хозяевами, но и съ музыкантами, при чемъ нодарилъ имъ 100 гульденовъ. Послѣднее обстоятельство нѣсколько помирило и успокоило меня. Ну, думаю, венгерцы хоть не могутъ упрекнуть меня въ скупости, тѣмъ болѣе, что мои магнаты въ тотъ же день уѣхали восвояси и не дали мнѣ возможности отвѣтить обѣдомъ.

Вообще ни объ одномъ городѣ, гдѣ я побывалъ съ выставкой картинъ, у меня не осталось столько хорошихъ воспоминаній, какъ о Пештѣ. Никогда я не предполагалъ, чтобы венгерцы могли столь искренно, сердечно привѣтствовать русскаго, хотя я хорошо понималъ, что, въ лицѣ меня, венгерцы привѣтствовали брата моего Василія.

Письмо Листа.

Когда я уѣзжалъ изъ Пешта, Листъ, при прощаніи передалъ мнѣ свою фотографическую карточку съ надписью: «A. M-r Alexandre Wereschagine affectueusement. Fr. Liszt» и письмо, въ которомъ говорилось слѣдующее:

Cher Monsieur de Wéreschagine!

Je vous suis bien reconnaissant du cadeau de la photographie d’un des admirables tableaux de votre frère. Son «Oublié» est une lugubre et terrifiante symphonie de vautours et corbeaux, je l’entends et m’imprègne profondément de la prodigieuse inspiration.

Veuillez avoir la bouté de dire à votre frère mon admiration pour son génie, et agréez, cher Monsieur, l’expression de mes sentiments très distingués et dévoués.

F. Liszt.

3 Février 1883.

Budapest.

А. Верещагинъ.

"Сѣверный Вѣстникъ", №№ 10—11, 1895

---

1. Старшій адъютантъ генерала Скобелева по строевой части.
2. Адъютантъ генерала Скобелева.
3. Петровъ — деньщикъ генерала Скобелева во время текинской экспедиціи. Здоровенный дѣтина съ рыжими усами.
4. Имя вымышленное.
5. Мѣстечко въ ахалъ-текинскомъ оазисѣ.
6. Спасское, родовое имѣніе генерала въ Рязанской губерніи.
7. Пуня — сарай для сѣна.