ЗА КАВКАЗОМЪ.
(отрывки изъ путевыхъ замѣтокъ. *)
править
- ) Отрывки эти составляютъ часть большаго сочиненія, приготовляемаго авторомъ для изданія, подъ названіемъ: «Годъ на Югѣ»
I.
правитьСидя на бойкомъ рысачкѣ закавказской породы, на котораго усадила насъ не охота, а неволя, ѣдемъ мы по ленкоранскому берегу Каспійскаго моря. Цѣль нашей поѣздки деревушка Велъ, самая южная изъ всѣхъ деревень, населенныхъ русскимъ людомъ. Жители этой деревушки старообрядцы поповщинскаго толка, остатки старожильцевъ нѣкогда знаменитыхъ въ Поволжьѣ старообрядскихъ монастырей на рѣкѣ Иргизѣ, тѣ самые, про которыхъ поетъ одна раскольничья пѣсня въ слѣдующихъ виршахъ, неладно скроенныхъ:
Иргизскія воды въ море утекли;
Его жителей вонъ вытѣснили.
Поселили ихъ близъ Ленкорана,
Имъ свобода тамъ вся вполнѣ дана.
Араратъ гора и Араксъ рѣка
Въ сосѣдствѣ у нихъ въ послѣдни вѣка;
Каспійское море ихъ обливаетъ,
Песчаная степь ихъ обсыпаетъ,
И рѣка Ефратъ недалече ихъ.
До этой-то новой раскольничьей обители, отъ которой рѣка Евфратъ отдѣлена двумя царствами, Араратъ гора въ 600 верстахъ, Араксъ рѣка въ двухстахъ, степь Мугань но ста, ѣдемъ мы отъ города Ленкорани 12 верстъ, по дорогѣ прочищенной не людьми, а морскими волнами, стало быть удобной только для проѣзда верховыхъ. Неугомонный бурунъ, шумящій въ тѣхъ мѣстахъ непрерывно цѣлую зиму и постоянной воркотней своей способный заставить непривычнаго нервнаго человѣка заплакать, лезетъ и на этотъ разъ на берегъ; словно какое чудовище шевелится въ волнахъ, силясь невидимой спиной своей вылить громаду воды на землю и оборвавши песчаный податливый берегъ, увеличить котловину моря. Но усилія его тщетны и всплески нестрашны; по чужимъ, давнимъ и вѣрнымъ примѣтамъ море невидимо, но настойчиво въ столѣтія отходитъ отъ береговъ, оставляя послѣ себя на память гнилые лиманы; на нашихъ глазахъ примѣтно укорачиваются бурунныя волны, оставляя гладко-омытыя и плотно-укатанныя песчаныя площадки, но которымъ такъ охотливо ступаетъ наша рысистая лошадка. Временами стегнутъ ее по ногамъ соленые брызги буруна и лошадь прибавитъ рыси, чтобы укоротить намъ скучный путь, обездоленный безлюдьемъ на всемъ пространствѣ отъ безынтереснаго городка до любопытной деревушки.
Съ береговой прикрутости бѣгутъ въ море рѣчки, рѣченки и ручейки въ великомъ множествѣ: иныя шумятъ водопадомъ, всѣ такія бойкія, веселыя. За день навалило снѣгу, но онъ не выстаиваетъ, въ началѣ декабря, на ленкоранскомъ солнцѣ: и рѣчки, круглый годъ непрерывно получающія обильную пищу во влажной ленкоранской низменности, на этотъ разъ надулись, побѣжали въ перегонку другъ за другомъ и, встрѣтивъ наметанный бурунами песокъ, разметали его, чтобы слить свою прѣсную сладкую воду съ соленою. Даже рѣченки но обычаю не изнывали въ пескахъ, но и онѣ посылали въ море свою свободную бойкую струю; и вездѣ, даже тамъ, гдѣ видятся въ берегахъ промоины, жолобки, искрясь на солнышкѣ журчала вода, шумомъ своимъ навѣвая веселое, оживляющее впечатлѣніе, не смотря на все его безсиліе передъ тѣмъ впечатлѣніемъ, которое производилъ неугомонный и сердитый бурунъ. Какъ мы ни силимся отдаться первому береговому впечатлѣнію, зная, что и въ немъ заключена сила, совершающая большія дѣла, но безтолковая, грубая и безцѣльная сила моренаго буруна только на моменты одни даетъ намъ возможность отдохнуть и освѣжиться. Реветъ бурунъ свою вѣковѣчную тяжелую пѣсню и не дастъ возможности разъиграться веселой, живой и игриво-свободной пѣсенкѣ своихъ же питомцевъ и кормильцевъ — малыхъ ручейковъ, ручьевъ и рѣчекъ.
Побѣжденные силою морскихъ впечатлѣній, мы ищемъ развлеченій отъ однообразія пути, — и не находимъ. Вонъ вьются надъ пескомъ чайки крикливой стаей и, отлетѣвши при нашемъ приближеніи, даютъ намъ возможность видѣть какого-то бѣлого урода, котораго проводникъ нашъ назвалъ морской собакой: сальный кусокъ этотъ порядочно-таки пообщипали хищныя птицы. Онѣ продолжали еще вскрикивать, хвастаться и удальствомъ, и добычей, но ревъ буруна съумѣлъ поглотить и ихъ назойливые выкрики.
Въ другомъ мѣстѣ бурунъ выпихнулъ на берегъ черепаху: ползла-ли, лежала-ли она, разобрать было невозможно. Проводникъ разсказываетъ про нее все, что слыхивалъ, и все что знаетъ:
— Кусается она!
— Не тѣмъ-ли, чѣмъ и лягушка беззубая?
— Эта если укуситъ, рану отъ нея ничѣмъ на свѣтѣ залечить неможно. Одинъ солдатикъ изъ ленкоранскихъ — раззорилъ гнѣздо у нихъ и ушелъ въ лагерь. Черепаха на другой день поползла къ нему я несла во рту разрывъ траву, чтобы разорвать солдатика. Она разрывъ траву искать знаетъ и солдату бы не миновать бѣды, да товарищи не допустили, замѣтили и убили.
— У черепахи твоей еще зубы не выросли, да и разрывъ травы она еще искать не умѣетъ. Разсказалъ бы что поскладнѣе.
— У меня кума, въ городѣ есть. Разъ пошелъ ее провѣдать, сказали: бѣлье моетъ. Пошелъ я на берегъ, смотрю: повернула она большущую черепаху навзничь, взяла валекъ, положила ей на брюхо мокрое бѣлье, да съ плеча и колотитъ: и такъ это ей способно, отмѣнно. Пуда два въ черепахѣ-то было: лежитъ, дура живая и не шелохнется.
— Вотъ это на правду похоже.
Въ воздухѣ не шелохнется, на небѣ свѣтло и чисто, но море продолжаетъ ревѣть бурунами, разсерженное давно переставшей и забытой бурей, а, можетъ быть, оно плещется подлѣ насъ и отъ того, что гдѣ нибудь дальше, въ другомъ и не пашемъ мѣстѣ, бушуютъ бури и ревутъ вѣтры, какъ увѣряетъ насъ проводникъ. Не расчитывая дольше на него, мы, въ собственномъ воображеніи и памяти, ищемъ себѣ развлеченій; но подъ тоскливыми впечатлѣніями сердитаго моря, воображеніе наше не утѣшается веселыми картинами. Оно переноситъ насъ въ заволжскія степи, по которымъ лѣниво текутъ, прихотливо извиваясь колѣнами иловатыя рѣки въ крутыхъ и обрывистыхъ берегахъ. Одна изъ этихъ рѣкъ больше другихъ и извилистѣй и богаче другихъ всякой рыбой; ближе къ устью рѣка эта становится судоходною. Зовутъ эту рѣку Иргизомъ и въ отличіе отъ другой соименной — Иргизомъ Большимъ. Какъ и всѣ сосѣднія рѣки, Иргизъ этотъ облегли плодородныя земли въ смѣжности съ такими благодатными кормовыми лугами, подобныхъ которымъ мало въ Россіи. Привольную жизнь обѣщали мѣста эти всякому привычному къ труду, но полтораста лѣтъ тому назадъ русскій человѣкъ о мѣстахъ этихъ зналъ только то, что дикіе хищные и злые народы оберегаютъ съ арканомъ и лукомъ неразцѣненныя ими въ настоящую цѣну земли, и что идетъ но землямъ этимъ сиротская дорога, которой можно пройти на вольный Уралъ къ казакамъ, что можно идти и на эти земли, когда пойдетъ слухъ, что сбили спѣсь у татарина, противъ хищниковъ приладили крѣпости и разставили сторожи. Подошло такое время въ серединѣ прошлаго столѣтія: луговая сторона Волги объявилась за дворцовымъ вѣдомствомъ; кочевымъ народамъ указаны другія мѣста, гдѣ не приведется попусту топтать кочевымъ стадамъ тучныя черноземныя пажити и гдѣ взамѣнъ ихъ ростутъ солончаковыя травы.
На соблазнъ привольныхъ мѣстъ въ тѣ времена охотниковъ было много, самое время тому благопріятствовало. Между русскими людьми было много недовольныхъ. Царь Петръ успѣлъ уже напугать народъ новыми неслыханными указами, и особенно первой небывалой на Руси ревизіей; вольнымъ государевымъ гулящимъ людямъ быть отказано; имъ велѣно или идти въ солдаты, или поступать въ полные холопы къ дворянамъ; оставшіеся безъ службы стали зваться бродягами и ссылались на тяжелыя галерныя работы. Указъ 1730 года запретилъ крестьянамъ пріобрѣтать недвижимыя имѣнія, въ слѣдующемъ году отняты права вступать въ подряды и откупа. Вторая ревизія при Елизаветѣ изломала всѣ права податныхъ людей. Законъ отказался защищать крестьянъ и считать ихъ за полноправныхъ членовъ русскаго общества. Оставалось бѣжать куда глаза глядятъ. Рѣшавшіеся бѣжать забирали пожитки, переправлялись за Волгу, рыли землянки, начинали жить по старому обычаю, по стариннымъ, завѣщаннымъ дѣдами образцамъ: принимали всякихъ прохожихъ людей, начинали копить на государей слободы, изъ слободъ дѣлали выселки. Пустопорожнія земли оживлялись. Такъ дѣлывалось по своей доброй волѣ съ незапамятныхъ временъ отъ Ярослава мудраго; тѣмъ же порядкомъ, но принужденію, творилось и на Волгѣ въ половинѣ прошлаго столѣтія. Такъ поступали люди и послѣ манифеста 1762 года на р. Иргизѣ, земли котораго отказаны были Екатериной II крестьянамъ, бѣжавшимъ въ Польшу со старою вѣрою, старопечатными книгами и дониконовскимъ крестомъ.
Возвращаясь прощенными въ тяжкихъ преступленіяхъ, съ правомъ бороды и со свободою отъ двойнаго оклада, люди эти получали 70 тысячъ десятинъ свободной земли, обилующей водою, лугами и лѣсомъ. Первая тысяча пришедшихъ сѣла четырьмя слободами, служившими на первое время пріютомъ для остальныхъ тысячъ выходцевъ и пришельцевъ. Всѣхъ ихъ причислили къ дворцовымъ крестьянамъ; всѣ они понесли и повинности этого званія и повели жизнь, какъ указалъ обычай и вѣра.
Въ числѣ выходцевъ пришли монахи, нѣкоторые изъ нихъ стали искать уединенія въ лѣсной глуши, въ землянкахъ. Изъ землянокъ мало-по-малу образовались скиты и молитвенные дома. Выбирали отшельники лучшія мѣста и по угодьямъ, и по красотѣ видовъ изъ всѣхъ мѣстъ привольныхъ. Первый скитъ выстроился на холмѣ въ дубовомъ лѣсу, на острову, образованномъ рѣкою Иргизомъ и озеромъ. Строилъ его постриженикъ польскій, монахъ Аврааміи. Другой монахъ Исаакій слѣдовалъ за нимъ и въ томъ же году приладилъ скитъ вверхъ по Иргизу и также на острову, образованномъ рѣкою и озеромъ. При тѣхъ же условіяхъ выстроился и третій скитъ между двумя первыми. Въ скитахъ на помощь строителямъ присоединились товарищи, началось богослуженіе безъ таинствъ, сначала въ часовенкахъ. Къ часовнямъ пристроились потомъ алтари, а наконецъ устроены были и церкви; скиты назвались монастырями: Нижне-Воскресенскимъ — Авраміевъ; верхній Исакіевъ — Спасо-Преображенскимъ; средній Пахоміевъ — Никольскимъ. Въ пяти верстахъ отъ Преображенскаго монахиня Маргарита основала женскій скитъ; къ ней приселились другія монахини и стали жить около мужского монастыря въ разсѣянныхъ кельяхъ. Подлѣ Никольскаго Анфиса приладила второй скитъ, который назвался потомъ монастыремъ средне-Успенскимъ.
Зажили старцы и старицы дружно и мирно среди благодатей, приношеній отъ доброхотныхъ дателей, провѣдавшихъ объ ихъ подвижнической жизни. Въ сорокъ лѣтъ они успѣли обстроиться оградами, выстроить въ одномъ изъ монастырей каменную церковь на 6 тысячъ руб., пожертвованныхъ, императоромъ Павломъ. Императоръ Александръ Т отдалъ во всегдашнее владѣніе монастырямъ І2 % тысячъ десятинъ земли. Въ 1828 году въ монастыряхъ считалось жителей три тысячи человѣкъ и слишкомъ на 200 тысячъ руб. разныхъ церковныхъ украшеній. Жили монастыри на общинномъ русскомъ положеніи съ нѣкоторыми видоизмѣненіями въ пользу монашескаго чина.
Жили въ Иргизскихъ монастыряхъ вмѣстѣ съ монахами, внесенными въ списокъ 1797 г. и освобожденными отъ рекрутства и тѣ, которыхъ звали бѣльцами. Въ числѣ ихъ были: имѣвшіе законные виды отъ обществъ, въ каковыя вносили монастыри подати за жильцовъ своихъ; живали и съ просроченными паспортами и вовсе безъ таковыхъ, особенно въ тѣ времена, когда довелось монастырямъ придержаться за бѣглыхъ поповъ. Безпаспортныхъ оправляли монастыри взятками всякаго рода, а при недостаткѣ денежномъ укрывали ихъ въ лѣсныхъ землянкахъ, въ монастырскихъ подземельяхъ; болѣе дорогихъ и нужныхъ людей, прикрывали именами умершихъ. Тѣ, и другіе, и третьи принимались въ монастырское общество чрезъ исправу, — всякого изъ нихъ помазывали мѵромъ. Такъ поступали и съ нужными людьми попами и дьяконами, прибѣгавшими въ монастырь: имъ съ семействами давали кельи, дрова и хлѣбъ, но два рубли за обѣдню, треть доходовъ за требы. Кто хотѣлъ постричься въ монахи, обязанъ былъ денежнымъ взносомъ въ пользу монастырей. Настоятелей и настоятельницъ выбирали изъ старшихъ по лѣтамъ и притомъ непремѣнно трезвыхъ общимъ голосомъ всѣхъ монастырей, на соборѣ, тамъ, гдѣ надобился выборной. Въ этихъ выборахъ принимали участіе и богатые купцы — жертвователи. Приговоръ обществъ утверждала саратовская удѣльная контора.
Немощнымъ и престарѣлымъ изъ общественниковъ полагалась общая трапеза въ келарнѣ, отъ монастыря же — одежда и обувь. Мальчиковъ и дѣвочекъ учили грамотѣ и пѣнію. Всѣ монастырскія работы: обработка земли, мельничныя и сѣнокосныя отдавали монастыри на исправу наемнымъ людямъ. Рыбныя ловли сдавали на откупъ, на выгодныхъ для наемщиковъ условіяхъ. Сыто наѣдаясь, монастыри успѣвали хорошо кормить весь окольный людъ, который потому и тянулъ къ Иргизу, что видѣлъ въ немъ двоякую выгоду: и вещественную, и нравственную. Въ монастыряхъ грѣшная душа крещенаго человѣка находила молитвенниковъ и успокоеніе совѣсти въ церковныхъ обрядахъ, будучи не въ состояніи обрѣтать того же у православныхъ священниковъ: православныхъ церквей въ Заволжья было такъ мало, что попадались селенія, отстоявшія отъ своихъ приходовъ на 70 верстъ. Ничего нѣтъ удивительнаго въ томъ, что на каждый иргизскій монастырь приходилось отъ полуторы до двухъ тысячъ прихожанъ; что человѣкъ по 700 причащалось за одной обѣдней; что ежегодные доходы простирались до 15,000 въ Воскресенскомъ, до 8-ми въ Никольскомъ, до 16-ти въ Преображенскомъ. Согласно съ обычнымъ ходомъ обстоятельствъ, намѣчаемыхъ самою жизнію, дѣла иргизскія шли все въ гору, при помощи общиннаго склада и при руководствѣ людей, уразумѣвшихъ крѣпость общинной силы. Не нужно было никакихъ внѣшнихъ возбужденій, особенныхъ усилій: община сладилась, спѣлась, — и пошла къ процвѣтапію. На старыхъ бы пріемахъ и остановиться, но монахи такъ не сдѣлали, и скопили на головахъ своихъ темныя тучи, которыя по временамъ отдавали громомъ, а наконецъ разрѣшились бурей, разгромившей все зданіе, скопляемое въ теченіи 74 лѣтъ.
Чтобы уничтожить вліяніе Иргиза на сосѣднихъ крестьянъ и обезсилить ересь, — въ 1828 году высочайшимъ указомъ старообрядцевъ переименовали въ казенныхъ крестьянъ и отдали въ завѣдываніе губернскаго правленія. Запрещено было принимать бѣглыхъ поповъ, всѣмъ живущимъ въ монастыряхъ отлучаться безъ вѣдома начальства; распутство я пьянство велѣно строго преслѣдовать; отвѣтственность за порядокъ и благочиніе возложена на настоятелей. Начались ревностныя увѣщанія. Въ 1829 году пріѣхалъ въ монастырь Воскресенскій саратовскій губернаторъ Голицынъ съ увѣщаніемъ принять имъ православіе по правиламъ покойнаго митрополита Платона. Иноки этого монастыря согласились дать отъ себя подписку принять единовѣріе, по съ тѣмъ, что князь возратитъ имъ ее, если жители другихъ монастырей не согласятся на тоже. Старообрядцы Никольскаго и Преображенскаго, не смотря на всѣ увѣщанія губернатора, не только сами отказались отъ предложенія, но и отлучили отъ себя согласившихся, какъ измѣнниковъ древней вѣрѣ. Воскресенскіе, провѣдавъ объ этомъ, просили губернатора исполнить обѣщаніе возвратить подписку, но получили отказъ; жаловались балаковскому удѣльному приказу, но и тамъ не нашли удовлетворенія. 14 человѣкъ съ настоятелемъ Никаноромъ подали прошеніе о присоединеніи. Воскресенскій монастырь признанъ класснымъ съ тѣмъ, чтобы именовался единовѣрческимъ и былъ подчиненъ епархіальному начальству. Изъ непокорныхъ часть отдана въ солдаты, негодные въ военную службу сосланы въ Сибирь.
Въ 1837 году правительство приступило къ обращенію въ единовѣріе Никольскаго монастыря. 8 февраля прибыли въ монастырь назначенные для того чиновники съ увѣщаніями, но иноки объявили имъ, что безъ согласія окрестныхъ жителей они ничего сказать не могутъ. Собралось этихъ жителей до 300 человѣкъ; всѣ рѣшительно отказались, хотя бы то стоило крови. Страшась ночнаго времени, чиновники уѣхали безъ успѣха. На другой день чиновники явились съ понятыми и солдатами къ запертымъ монастырскимъ воротамъ. Отперли ворота; объявили высочайшее повелѣніе: весь народъ въ количествѣ 500 человѣкъ повалился на колѣна, сталъ просить оставить монастырь на прежнемъ положеніи. Опять недобившись толку, чиновники уѣхали, оставивъ около монастыря караулъ. 21 февраля прибылъ въ монастырь губернаторъ. Въ монастырѣ сидѣло уже 800 человѣкъ. Губернаторъ велѣлъ хватать и выводить раскольниковъ за ограду, но монастырскіе ударили въ набатъ и сбѣжавшійся народъ отбилъ всѣхъ, забранныхъ понятыми. Послѣ такихъ неудачъ губернаторъ уѣхалъ въ Саратовъ, откуда прислалъ въ Николаевскъ отрядъ гарнизоннаго батальона, конную артиллерійскую батарею, пожарную команду съ трубами и 2 тысячи крестьянъ. Еще разъ предложено монахамъ покориться и на этотъ разъ они дали отвѣть отрицательный. Тогда велѣно было лить въ монастырь изъ пожарныхъ трубъ воду и вязать всѣхъ собравшихся. Монастырь превратили въ единовѣрческій. Монаховъ судили и наказали. 17 старцевъ съ неумномъ Корниліемъ пошли за Кавказъ, гдѣ велѣли поселить ихъ деревней такъ, чтобы они съ другими русскими не имѣли сношеній, не сажали бы ихъ близко ни къ Ленкорани, ни къ рыболовнымъ ватагамъ. Такъ и сдѣлано.,
Не привелось старикамъ дожить вѣку въ теплыхъ кельяхъ за монастырскими стѣнами, среди населенія единовѣрнаго и дружественнаго, — стали доживать среди враждебнаго мусульманскаго въ бѣдной деревушкѣ. Хотѣли было назвать ее Никольской въ память Николы иргизскаго, — да не позволяли. Велѣно зваться селенію Вель, — вель потому, что персидское названіе папоротника первое пришло на память кавказскому начальству, когда привелось заселить эту поляну, на которой выстроилась деревня и куда выѣхали мы, поднявишсь отъ моря во глинистой крутизнѣ, которую съ трудомъ осилили ноги нашей рысистой лошадки.
Густо поросло папоротникомъ все деревенское поле и весь берегъ рѣки, на которой хлопотливо стучала толчея и шумѣла деревенская мельница. Прислонясь къ густому лѣсу, чернѣла и самая деревушка. Десятка два приземистыхъ, маленькихъ избъ, строенныхъ изъ карагача, дерева плотнаго, но въ теченіе слишкомъ двадцати лѣтъ уже загнившаго. Многіе дома заветшали совсѣмъ и стоятъ пустыми; въ замѣна, ихъ, выстроились новые дома. Всѣ плаваютъ въ грязи. Изъ первыхъ 17 старцевъ остались въ живыхъ только двое: старецъ Антоній, бывшій инокомъ, да отецъ Серафимъ, бывшій досмотрщикомъ за монастырскими работами. Игуменъ Корнилій умеръ, оставивши но себѣ, добрую память у товарищей и у того бѣльца, который вмѣстѣ съ семействомъ присланъ сюда гораздо позднѣе монаховъ, и вмѣстѣ со старцами бывшій свидѣтелемъ послѣдняго иргизскаго переселенія.
Измѣнили старикамъ новыя избы (въ избѣ Серафима потолокъ уже припертъ коломъ), измѣнили силы (одинъ жалуется на удушье, другой бродитъ на костыляхъ; третій не слѣзаетъ съ печи). Но не измѣнили они старой вѣрѣ и обычаю. Серафимъ на память прошедшаго оставилъ на головѣ колпакъ, на плечахъ, сверхъ подрясника, черную монашескую пелеринку, и привѣсилъ къ тяблу пелену и завѣшиваетъ старописные образа чистымъ рядномъ. Не измѣнила еще старикамъ память, но и она пострадала на столько, чр всѣ послѣднія событія сбила въ одну кучу.
Разсказъ о переселеніи сталъ уже принимать легендарную форму въ устахъ самихъ свидѣтелей тяжелаго событія
Сведя счеты со старымъ, знакомцы наши перешли и къ позднѣйшимъ временамъ.
— Привели насъ сюда, показали вотъ это мѣсто, посадили тутъ и оставили. Денегъ намъ казна никакихъ не дала; стали промышлять сами собою. Сначала въ земляночкахъ жили, а тамъ у сосѣдей, у татаръ топорика выпросишь. Стали избы кое-какъ рубить. Сдѣлали пять, либо шесть; начали жить гдѣ по два, гдѣ по три. А тамъ милостивцы на родной сторонушкѣ вспомнили; стали насылать деньги: помогли. Раздышались. А тамъ товарищи наши помирать одинъ за другимъ стали: новыхъ присылать начали. Прежде положено было на насъ 100 десятинъ: уступили сосѣди богатые беки (потомки талышинскаго хана; теперь пришло изъ Оренбурга, изъ Саратова семей тринадцать (поповщинцовъ), двое не нашей религіи (безпоповцы): одинъ съ Дону, — тѣсно становится. Моленная у насъ была, — срыли; просилъ новую, — не разрѣшаютъ, — а слышимъ субботникамъ подъ Ленкоранью позволили, вонъ и у татаръ свои мечети есть…. Самимъ намъ просить не дозволено: называютъ насъ ссыльными. Намъ бы пожалуй много-то и не надо: моленную-то бы намъ разрѣшили, землицы прирѣзали, не переводили бы на новое мѣсто, да торговать бы позволили.
Вотъ до какихъ ограниченныхъ требованій уходила ссыльныхъ неволя и къ какимъ немногосложнымъ желаніямъ привела ихъ давняя привычка къ новому мѣсту. Земля досталась имъ дѣйствительно хорошая, сочная, плодородная: пшеницу подымаетъ съ завиднымъ избыткомъ, рисъ считаетъ эти земли своимъ отечествомъ; пробовали ленъ сѣять и его богатая земля не обездолила, уродила такой, что въ Россіи и не видывали; арбузы даетъ богатые.
— Нельзя на землю пожаловаться?
— Картофель не родится. Положишь его въ землю и знай: лѣтомъ земля крѣпко скипится отъ жаровъ, ссохнется, сожметъ картофель и не дастъ ему воли. Къ концу лѣта земля начнетъ сырѣть, бухнуть: возьметъ картофель силу, пойдетъ въ новые ростки;, да такъ и изростется, изноетъ. Садила рѣдьку, а горькой не ѣдали, посадишь горькую, снимешь, что рѣпу, сладкую, пресладкую.
— Воды у насъ много, вода хорошая….
— Вода хорошая, да одолѣла совсѣмъ: столь ее много въ землѣ, что и на лѣтній жаръ просыхаетъ только на полтора аршина, а тамъ опять вода. Спать на землѣ нельзя, сейчасъ лихорадку схватишь.
— Но скучаете?
— Мы попривыкли: давніе-то да одинокіе. А вонъ у семейныхъ родня, сыновья, братовья на родинѣ остались, тѣ ноютъ, просятся. Когда насъ пригнали сюда, въ Ленкорани еще ни одной души русской не было: ни молоканъ этихъ, ни субботниковъ (ихъ ужъ послѣ стали высылать). Бывало выйдешь на базаръ, высокую шапку увидишь, сейчасъ и бѣжишь къ нему обнимать да цѣловать.
Такъ разсказывали намъ вельскіе отшельники про свое житье-бытье, про горе и нужды, когда то, и другое, и третье можно было провѣрить на мѣстѣ. Не такъ дѣйствовали они съ тѣми, до которыхъ ближе касалось это дѣло, но которые далеко стояли отъ возможности наглазной провѣрки; да едва-ли и нуждалась въ ней благотворительность тѣхъ, которымъ дороги и жалки были ссыльные старики, загнанные въ такую даль. Въ Россіи раскольники знали, что загнали стариковъ не пиво пить, не на веселую жизнь съ денежнымъ обезпеченіемъ. Оставалось старикамъ досказать то, что нельзя было видѣть за кавказскими горами, разсказать о ссыльномъ житьѣ, хотя бы и такъ, какъ разсказали они намъ, болѣе равнодушнымъ слушателямъ. Вельскіе отшельники такъ и дѣлали. Они писали во всѣ тѣ города, гдѣ уцѣлѣли радѣльники ихъ: «живемъ въ дебряхъ непроходимыхъ; на древесахъ высокихъ, подвигомъ добрымъ подвизаемся и теченіе скончаемъ по предреченію писанія. Лютые, немилостивые звѣри рыщутъ вокругъ насъ, въ ежедневной борьбѣ съ ними пребываемъ. Мѣсто столь опасное, что токмо единая молитва за обидящихъ насъ и благодѣющихъ намъ утоляетъ лютыя наши печали. Порадѣйте подвигамъ нашимъ; помолитеся о насъ, да не узримъ конца живота нашего безъ утѣшеній и покаянія». Въ отвѣтъ на письма воспослѣдовали денежныя пришли изъ Россіи съ совѣтомъ, сколь возможно беречь старую вѣру и сколько силъ хватитъ держаться монашескаго житія: пусть-де зиждется обитель иноческая въ бусурманской странѣ, если уже не удалось уберечь ее въ россійскихъ предѣлахъ. Чтобы подкрѣпить старцевъ, прислали на утѣшеніе ихъ, вмѣстѣ съ деньгами, и архимандрита Филарета; появлялся было и архіерей изъ русскихъ подьячихъ, да возбудилъ соблазнъ и смуту; архіерея прогнали; съ архимандритомъ начали было устроивать общежитіе: до нѣкоторыхъ признаковъ его доработались, полнаго иноческаго строгаго житія устроить не могли. Еще на Иргизѣ дѣла эти въ послѣднія времена ладились плохо: лежали торныя, битыя тропы изъ мужскихъ обителей въ женскія, ночная гостьба по кельямъ, была за обычай, нарождались малые ребятишки въ приращеніе окрестнаго населенія, наживалъ хорошія деньги около старцевъ саратовскій винный откупъ.
Но тамъ еще иногда попадали выборомъ на такихъ людей, какъ строитель Сергій, какъ Прохоръ, которые крѣпко запирали калитки, сами не пили вина, не ходили но гостямъ: пьяницъ заковывали въ толстыя цѣли, буйныхъ били шелепами и сѣкли розгами, шатуновъ сажали въ темные и холодные чуланы, нерѣдко выгоняли изъ монастыря. На Вели всего этого приспособить было некому; въ семнадцати забалованныхъ Иргизомъ старцахъ нельзя было найти ни одного трезваго. Всѣ они въ тоскѣ безвыходнаго уединенія и безнадежной ссылки, круто заливали свое невыплаканное горе сердитой водкой на подспорье даровыхъ денегъ, которыя къ тому же высылались — по свидѣтельству ленкоранскихъ почтовыхъ чиновниковъ — въ примѣчательномъ обиліи. Присылъ былъ все въ однѣ руки. Руки эти сначала чистыя, раздавали деньги на всю братію, потомъ крупныя бумажки стали прилипать къ этимъ рукамъ. Старцы завздорили, игуменъ Корнилій и на Иргизѣ не отличавшійся особенно крѣпкой волей, умирить ихъ не могъ. Онъ самъ придерживался до конца жизни чарки заурядъ со всей братіей, и не былъ уже для нихъ руководителемъ, уставщикомъ и настоятелемъ. Онъ также сталъ въ отчаяніи хлопать но бедрамъ руками, когда доносы недовольныхъ возъимѣли силу и присылъ изъ Россіи сталъ ослабѣвать. Надо бы было подумать о грядущемъ, приложить къ землѣ стараніе, но ушло время, слежались кости, въ праздности и пьянствѣ ослабѣлъ духъ. Корнилій такъ и ушелъ въ могилу, ничего не придумавши, ничего путнаго не завѣщавши.
Братія, привыкшая на старомъ мѣстѣ къ праздной жизни и даже монастырскія угодья отдававшая для обработки въ чужія руки, здѣсь на новомъ своихъ непривычныхъ рукъ и приложить не умѣла. Обезпеченная денежнымъ содержаніемъ, она и нужды въ томъ не видѣла и земли не обработывала; хорошая земля лежала пустыремъ; братія силилась — но вѣдомымъ образцамъ и иргизскимъ пріемамъ — устроить и здѣсь такую же обитель. Такую, какая тамъ была — устроили; такую, какую желали благотворители, — рѣшительно не могли. Келейные грѣхи и всегдашнюю праздность на Иргизѣ можно было прикрывать частыми богомоленіями но церквамъ; долгими стояніями, часовъ по семи въ сутки, можно было сокращать праздные часы бездѣлья. На Вели даже и моленной построить не позволили. При обиліи празднаго времени, при отсутствіи спасительнаго труда иргизскіе иноки на Вели прослыли у сосѣдей за горькихъ пьяницъ. Случайно попадавшій къ нимъ гость, передъ которымъ не было нужды лицемѣрить, встрѣчалъ обыкновенно такой пріемъ: — Пей! — «Не пью отъ роду!» — Пей! Ишь вѣдь ты какой: нами мужиками гнушаешься! — «Не нью, — Богомъ божусь!» — Ну, такъ мы твою долю на полъ выльемъ. — «Да вѣдь вамъ полагается монашеское житіи?» — Мы къ тому и клонимъ: безъ грѣха нѣтъ покаянія, а безъ покаянія нѣтъ спасенія. — «Такъ для этого-то грѣха у васъ и бабы тутъ?» — Бабы затѣмъ что надо же кому-нибудь стряпать, бѣлье мыть… — «А ребята-то какъ очутились?» — Съ матерями пришли. Да постой-ко: Можно грѣшить, да только надо каяться и хранить истинную старую вѣру. Ты насъ не осуждай: блудниковъ, пьяницъ, татей, разбойниковъ много въ царствѣ небесномъ, а еретиковъ нѣтъ. Ты вотъ и не пьешь, а тамъ не будешь: мы будемъ". Мы не видѣли нужды спорить съ ними. Не они первые: такъ говоритъ про свой приходъ всякой; такъ думали и поступали всѣ тѣ, которыхъ религіозный фанатизмъ заперъ въ своемъ приходѣ и затворилъ для нихъ двери въ другіе, гдѣ бы они могли находить рѣшеніе тѣмъ вопросамъ, отвѣтовъ на которые не найдется у нихъ. Вездѣ, гдѣ являлась секта, сосредоточенная въ себѣ, и презираемая другими, тамъ вездѣ отрицаніе брака признавалось лучшимъ средствомъ для поддержанія числительной силы изолированной коммуны.
Иргизскіе старики, съ такими убѣжденіями и надеждами, такъ всѣ одинъ за другимъ и сошли во гробъ, оставивши допивать недопитое двумъ товарищамъ, которымъ уже привелось увидѣть всю несостоятельность старыхъ порядковъ. Въ сосѣдяхъ эти порядки уваженія не возбудили, и добраго мнѣнія не составили: одни называютъ деревушку Вель разбойничьимъ гнѣздомъ и увѣряютъ, что не столько ловко умѣетъ своровать и ограбить татаринъ, сколько любой изъ вельскихъ раскольниковъ, что счастлива была бы Ленкорань, когда бы это гнѣздо перевели куда-нибудь дальше, на другое мѣсто.
— Да на бѣду (увѣряли насъ) жили старцы иргизскимъ обычаемъ — безсмертіемъ: никогда у нихъ никто не умираетъ и изъ списка не вычеркивается. Умеръ кто — тихонько похоронятъ, начальству не объявятъ; подъ его имя другаго, новаго, бродягу подставятъ и опять деревня съ тѣмъ же числомъ жителей. И никакъ ей всей не вымереть, какъ бы желали того. Тоже самое и про тѣхъ же самыхъ старобрядцевъ разсказывали и въ то время, когда они жили на Иргизѣ. Въ 1837 г. въ Иргизѣ дѣйствительно нашли многихъ бродягъ безпаспортныхъ; этого не скрываютъ и вельскіе старцы, справедливо не замѣчая въ томъ особеннаго исключительнаго явленія. Куда ни подите, — вездѣ, попадете на людей, отбившихся отъ обществъ, ищущихъ въ той или другой общинной пригрѣвѣ способовъ не умереть голодною смертію: въ Сибири большая часть тамошнихъ хозяйствъ на такъ называемыхъ заимкахъ воздѣлывается бродягами и притомъ бѣглыми съ каторги; на моряхъ: на томъ же Каспійскомъ, на Азовскомъ, на Черномъ вся рыба вылавливается при помощи безпаспортныхъ. Въ Москвѣ, въ Петербургѣ ихъ до сихъ поръ не могутъ всѣхъ выловить, и внезапными осмотрами остановить появленіе вновь.
— По ночамъ (говорили другіе сосѣди), по ночамъ раскольники грабятъ; краденое такъ ловко прячутъ, что и слѣдовъ не найдешь! Пропалъ объѣзчикъ, пропали двое армянъ — и слѣдъ простылъ: Въ опроверженіе этого слуха, въ тѣхъ же мѣстахъ и тѣ же самые люди разскажутъ вамъ про лихого татарина, лезгина, чеченца, не дающихъ спуску проѣзжему человѣку съ деньгами въ темную дочь" безъ конвоя. Подъ тою же самою Ленкоранью безъ конвоя казаковъ не ходитъ почта, безъ чинаровъ не ѣздятъ чиновники. И въ той же самой Ленкорани, разсказывали намъ вчерашній случай, какъ солдатикъ, остававшійся сторожемъ при сѣрныхъ водахъ, взявшій въ Ленкорани паекъ. — къ сторожамъ-товарищамъ на воды не вернулся: найдено было его платье, кости и подлѣ нихъ слѣды барса.
— Попросись къ нимъ въ избу (толковали третьи) — ни за что не пустятъ. Для нихъ всякій человѣкъ окаяненъ, кромѣ ихъ самихъ. Явленіе это не новое, объясненное всѣми религіозными сектами, впрочемъ вельскіе отшельники пили съ нами чай изъ одной посуды. На просьбу о позволеніи курить — отказу не сдѣлали: «кури — сдѣлай милость». — Я лучше за селеніемъ. — «Ничего: живучи около мусульманъ принюхались, — кури!»
Словомъ у сосѣдей, и здѣсь про старообрядцевъ тѣ же неблагопріятные слухи, какіе распускаютъ про религіозныхъ отшельниковъ вездѣ, и въ Россіи, и не въ Россіи. Тѣ же баснословные разсказы, неимѣющіе корней въ дѣйствительности, такіе же дурные слухи, требующіе внимательной, строгой повѣрки, ходятъ и о всѣхъ другихъ ленкоранскихъ сектаторахъ. Дѣло понятное. Удаленныя отъ общенія съ остальными людьми, живущія подъ постояннымъ подозрѣніемъ и бдительнымъ глазомъ чиновниковъ, раскольничьи общины принуждены, въ видахъ самосохраненія, уйти въ себя, замкнуться въ себѣ. Члены этихъ общинъ, какъ овцы въ кучку, сбились въ плотную семью, затѣмъ, что на сторонѣ встрѣтили только презрѣніе. Здѣсь, напримѣръ, въ вельской общинѣ всѣ въ кучѣ, хотя случайность и сопоставила поповцевъ съ безпоповцами. И чѣмъ больше они уходили въ самихъ себя, т. е. чѣмъ крѣпче плотились въ общину, тѣмъ большая таинственность окружала ихъ въ глазахъ непосвященныхъ. Силясь проникнуть въ мнимую тайну и встрѣчая въ отпоръ съ той стороны тоже недовѣріе и скрытность — непосвященные для разрѣшенія вопросовъ принуждены прибѣгать къ личной фантазіи, на случайно-подвернувшихся на глаза намекахъ строить цѣлыя теоріи, но призракамъ рисовать невѣрныя картины. Въ особенности скрытны старообрядцы (пооткровеннѣе всѣхъ другихъ сектаіоровъ только одни Общіе). Не будь этой таинственности — не было бы такихъ неожиданныхъ и крайнихъ выводовъ; не будь этихъ злыхъ сплетенъ — ослабѣло бы и то озлобленіе, грубость, непривѣтливость, которые явились слѣдствіемъ постоянныхъ раздраженій отъ преслѣдованій, которые даютъ новый поводъ несочувственнымъ отношеніямъ къ гонимымъ и презираемымъ. Изъ этого взаимнаго непониманія и лживыхъ отношеній вышло то, что раздраженіе и озлобленность членовъ вельской общины дѣйствительно на столько сильны, что рѣзко бросается въ глаза и во время такого короткаго посѣщенія, какое, напримѣръ, выпало на нашу долю. Намъ говорили:
— Мы люди наказанные, ссыльные. Наказаніе очистило нашъ грѣхъ, если только такой числился за нами: зачѣмъ же еще новыя притѣсненія? Мы вѣдь не злодѣи.
И затѣмъ — какъ бы въ утѣшеніе себя, тутъ же начали высказывать надежды на разныя льготы, простодушно вѣруя даже и такимъ вымысламъ, которые въ свѣжемъ человѣкѣ способны возбудить смѣхъ.
И затѣмъ — всякая льгота, незначительная уступка въ ихъ пользу — уже окрыляетъ ихъ духъ и преисполняетъ сердца благодарностью, какова напр. уступка имъ клочка земли богатыми сосѣдними беками; выигрышъ дѣла съ татарами, которые отбили у нихъ сѣнокосныя луга и свезли накошенное старовѣрами сѣно, и проч.
Новые люди, появившіеся въ деревнѣ, принялись за новые порядки: стали обработывать поля въ такомъ размѣрѣ, чтобы хватало хлѣба не только для себя, но и на продажу (прежде семейные люди принуждены были прикупать на сторонѣ у мусульманъ.) Одинъ бойкій на языкъ и юркій въ движеніяхъ молодецъ завелъ мельницу и толчею и наивно толкуетъ: «станутъ-де и наши отдавать хлѣбъ и мусульмане повезутъ.»
Необходимость правильно организованнаго труда, направленнаго именно на земледѣліе и торговлю, стала для новыхъ людей неизбывна. Хотя они и сидятъ на самомъ берегу моря, но никакихъ дѣлъ около него пристроить не могутъ, и за неумѣніемъ и затѣмъ, что все здѣшнее море сдано на откупъ. Рыбы ловить не позволяютъ, кромѣ той, которая весной случайно заходитъ въ рѣку Рель. Съ другой стороны балующая рука благотворителей стала оскудѣвать. Впрочемъ еще находятся такіе, которые не внимаютъ навѣтамъ донощиковъ и говорятъ, что имъ дѣла нѣтъ до того, на что идутъ деньги ихъ, била бы оказана помощь единовѣрцамъ: «вѣдь они въ кандалахъ ушли въ дальнюю сторону.» Со смертію послѣднихъ стариковъ, конечно, и эта дающая рука оскудѣетъ. Все это видимо вельскіе старобрядцы уразумѣли теперь. Не имѣя права отъ себя подавать прошенія, они придумали такой выходъ: отыскиваютъ въ сосѣдяхъ хорошаго и надежнаго человѣка, не ссыльнаго, подговариваютъ его назваться родственникомъ кого-либо изъ ссыльныхъ. Онъ уже идетъ за ходатая, подаетъ прошенія. Желаніе льготъ, желаніе хоть немного облегчить себѣ путы, задерживающіе поступательные шаги къ правильному труду — стало для вельскихъ старообрядцевъ самымъ живымъ желаніемъ.
Съ низкими поклонами всей гурьбой проводили насъ старики до лошадей. Выплелся на костыляхъ и старецъ Серафимъ, примолвивъ: «и посмотрю-ко я на рассейскихъ-то еще хоть разокъ: когда увидать еще разъ приведется? кланяйся роднымъ-то мѣстамъ, вотъ такъ: до земли!» — и заплакалъ.
II.
правитьПрислонясь кривымъ бокомъ къ самому берегу Каспійскаго моря, на который только лѣтомъ не хлещетъ неугомонный бурунъ, — стоитъ городъ Ленкорань, обведенный съ трехъ сторонъ землянымъ насыпнымъ валомъ, давно уже отслужившимъ свою службу и теперь ни къ чему не пригоднымъ со всѣми его воротами, рвами и батареями. Послѣ всѣхъ другихъ кавказскихъ городовъ азіатской постройки съ узкими улицами, въ которыхъ нерѣдко бываетъ возможно съ одного тротуара на другой переставить ногу, — Ленкорань для русскаго глаза представляетъ пріятное явленіе, производитъ отрадное впечатлѣніе. Всѣ кавказскіе города съ сосѣдней горы представляютъ видъ безпорядочно разбросанныхъ камней, сбитыхъ съ своего основанія землетрясеніемъ: Ленкорань стоитъ бодро (хотя и ее также нерѣдко встряхиваетъ[1]; каждый городской домъ солидно держитъ высокую крутую крышу европейскаго вида и практическаго смысла: дожди, выпадающіе въ здѣшнихъ мѣстахъ въ такомъ обиліи, какъ нигдѣ уже въ другихъ мѣстахъ русскаго царства, свободно стекаютъ внизъ, не загнаивая домовъ. На нашихъ глазахъ (дѣло было въ началѣ декабря) навалило на эти крыши снѣгу; въ полдень бойкіе лучи южнаго солнца разогрѣли снѣгъ и онъ, подтаявъ, свалился самъ собою, не требуя усилій отъ лѣниваго туземца. Свалившійся снѣгъ увеличилъ здѣшнюю непролазную грязь, но Ленкорань и безъ того вся, на то время, буквально плавала въ грязи. Грязь на улицахъ по поясъ; шальная корова, на нашихъ глазахъ, передъ окнами встала и простояла цѣлое утро, вперивъ въ сторону дома начальника города свой безнадежный и отчаянный взоръ. Въ сотнѣ шаговъ море все закидано камнями и мелкимъ щебнемъ: но въ городѣ нѣтъ ни мостовой, ни тротуаровъ; нѣтъ даже ни одной канавы, кромѣ тѣхъ, которые вырыты подлѣ вала, за городомъ. Пробиты кое-гдѣ и кое-у-кого узенькія тропинки изъ избенокъ, да и по тѣмъ сползаютъ въ бокъ, скользятъ въ яму и перепрыгиваютъ, если съумѣютъ и успѣютъ.
Чтобы ходить по Ленкорани, надо выработать шестое чувство. «Персы (увѣряетъ хозяинъ) и чулокъ не мараютъ: на цыпочкахъ — значитъ…. Русскіе тоже свои примѣты знаютъ: гдѣ озерко, а гдѣ и омутъ, и ночью, съ фонаремъ, попадаютъ».
Черезъ улицу переходовъ нѣтъ, только въ нѣкоторыхъ мѣстахъ сооружены тропы изъ соломы, которая урчитъ и визжитъ подъ погами и брыжжетъ на подколѣнья и вдоль спины, въ ухо, на шею, на шапку. Иногда и эти самодѣлы — перебродища заливаетъ или размываетъ густая липкая грязь, — и тогда, или коровья судьба остановиться и взвыть, или идти назадъ къ другу-пріятелю и посылать за фургономъ (таковыхъ имѣются два на весь городъ). Это истинные, сухопутные киржимы (безобразныя персидскія суда), низенькія, какъ и самые ленкоранскіе дома, съ удобствомъ захватывающіе грязь на подножки и удобные — даже по словамъ патріотовъ — только тѣмъ, что на верху нахлобучка, крыша: стало быть сверху не мочитъ. Тройка чуть выгребаетъ съ чудовищемъ этимъ, а ямщикъ обшлепываетъ губы до боли.
Придуманъ еще другой способъ перехода черезъ улицу:
— Эй, солдатъ! вотъ тебѣ гривенникъ, тащи меня за море.
И солдатъ, за гривенникъ, въ казенныхъ сапогахъ и на ученыхъ ногахъ, выгребаетъ.
Въ подспорье хожденіямъ выдуманы въ Москвѣ, — и въ здѣшнихъ мѣстахъ примѣненная обувь — родъ калошъ, въ Россіи называемыхъ ботиками, а здѣсь куласами. Въ нихъ иногда спасаются, а иногда выносятъ только ноги, оставляя въ трясинѣ куласы до удобнаго случая. Конечно при такихъ оказіяхъ въ мокрыхъ ногахъ каждый принесетъ задатокъ, зародышекъ, если не лихорадки, то во всякомъ случаѣ флюса, насморка, горловой хрипоты, кашля и прочей благодати ленкоранскихъ мокрыхъ и нездоровыхъ палестинъ.
Объ ленкоранскихъ лихорадкахъ ходитъ слава по всему свѣту: здѣшнія лихорадки упорны, сопровождаются мучительными завалами, во время незахваченныя, кончаются немедленной смертью, переходя въ водяную. Новые поселенцы преимущественно испытываютъ ея нападенія, но чаще перемогаются и, выдержавши нѣсколько жестокихъ пароксизмовъ, становятся неприкосновенными. Люди свыше 40 лѣтъ рѣдко выдерживаютъ. Въ августѣ, когда земля, послѣ зноя, начнетъ сдавать парами, лихорадочные міазмы, какъ злые духи, налетаютъ на всю эту закавказскую низменность: и въ это время лихорадки самыя убійственныя, къ тому же времени свѣжіе фрукты поспѣваютъ: на нихъ накидываются и даютъ обильную жатву болѣзни. Кого она посѣтила, тотъ проноситъ болѣзнь до весны. Бывали случаи, что деревня, вновь заселенная пришедшими изъ Россіи, въ цѣломъ составѣ своемъ складывалась въ сырую, сочную, неродную землю, бывшую нѣкогда морскимъ дномъ (чему свидѣтели морскія раковины, находимыя верстахъ въ 40 отъ нынѣшняго Каспія).
Въ Ленкорани, для воспособленія дѣятельности лихорадокъ, всѣ дома выстроены низко, ближе къ землѣ, такъ, что сейчасъ подъ половицами непросыхающая сырость, изъ которой злые міазмы лезутъ сквозь щели, въ носъ и въ ротъ. Всѣ это знаютъ, всѣ говорятъ объ этомъ, а между тѣмъ только два или три дома стоятъ на фундаментахъ; прочіе всѣ притиснуты въ землю, врыты въ нее, да еще прихлопнуты сверху высочайшими соломенными крышами, изъ которыхъ многія въ три раза больше самого дома. Къ тому же, во многихъ только переднія стѣны деревянныя[2], заднія сырцовыя. Многія биты изъ камышу, съ грязью, до такой степени вѣтхой и ненадежной постройки, что противъ дождя къ стѣнамъ домовъ этихъ приставляются камышевые щиты, какъ водостоки: они не допускаютъ дождямъ пробивать стѣну и отмачивать грязь. Въ хатѣ нашей хозяйки забытый на окнѣ гвоздь весь проржавѣлъ, полы по щелямъ промокли и не просыхали, не смотря на то, что хлопотливая солдатка, не скупясь, топила каждый день чудовищно-большую печь, то и дѣло отворяла душникъ, парила насъ въ духотѣ и безпокоила частымъ дозоромъ, чтобы мы душника не прикрывали, давала намъ наставленія, выговоры. Избу, какъ и всѣ — съ примѣра мусульманъ — держала чисто. Полы оберегала половикомъ.
Между тѣмъ ленкоранскія окрестности имѣютъ и другую сторону — хорошую. Пріѣзжали сюда судьи изъ Пруссіи и одинъ изъ нихъ, Блюхеръ, нашелъ, что окрестности Ленкорани лучшія мѣста во всей Европѣ для охоты. Въ приморскихъ камышахъ плодятся кабаны, которыхъ бьютъ мусульмане, но — по завѣту своего пророка — руками къ нимъ не прикасаются. Придутъ оповѣстить солдата, сдѣлаютъ сдѣлку: 60 коп. деньгами, на три заряда пороху, пулю одну: и бери самъ, если умѣешь коптить окорока; въ нерѣдкихъ случаяхъ, при помощи крюковъ, кабанью тушу взваливаютъ на телѣгу, предварительно подложивши доску: и эту доску, и крюки, и веревку или сжигаютъ, или отдаютъ хозяину дикой свиньи. Съ горъ, въ сосѣди къ кабанамъ, когда Персы выпустятъ свой скотъ (барановъ и буйволовъ), на волю, сходятъ на морской берегъ и ленкоранскую низменность, но зимамъ, тигры и барсы; изъ Персіи иногда забѣгаютъ гіены; чакалки (шакалы) со дворовъ куръ крадутъ, и всякій вечеръ надрываютъ душу своимъ немилосерднымъ воемъ. На тигровъ сбиваютъ облаву, садятся на деревья и стрѣляютъ оттуда; на чакалокъ рукой махнули, потому что отъ рукъ отбились за необычайнымъ многолюдствомъ. Въ лѣсахъ водятся дикія кошки. Несмѣтное множество мелкой дичи кишитъ на здѣшнихъ черняхъ (берегахъ). Дичь бьютъ подъ самымъ городомъ, а лѣсныя, такъ называемыя курочки на дворы залетаютъ. Громадный лиманъ, который тянется отъ города по направленію къ горамъ, вссь засыпанъ гусями (и между прочимъ красными), лебедями, курочками, утками. Словно со всей Россіи прилетѣла эта птица зимовать сюда, отсидѣвшись лѣтомъ на Бѣломъ морѣ, на какой-нибудь Новой землѣ, на островѣ Колгуевѣ. Днемъ она вся сидитъ на водѣ — спасается; на ночь слетаетъ на берегъ, въ болота, и въ камышахъ ищетъ себѣ пищу. На водѣ воды не видать: такъ много дичи.
— Да еще теперь не въ примѣръ меньше стало (увѣряютъ насъ). Когда мы пришли сюда изъ Расеи, зимы стояли коротенькія: снѣгъ, на крещенье выпадетъ, и недѣли не держится. Нынче бываетъ, что и на цѣлый мѣсяцъ остается. Этого птица не любитъ. Въ одинъ годъ захватилъ птицу снѣгъ: измучилась она — иззяблась, испужалась: цѣлыми полками полетѣла въ Персію согрѣваться. Иная на полетѣ такъ и валится, не выгребаетъ. Туда теперь больше и летать стала. Фазаны остаются въ прежней силѣ.
— Отчего ихъ нѣтъ въ продажѣ?
— Да вишь время холодное.
— Теперь-то бы ее и продавать, когда на холодахъ соблюдать ее способнѣе.
— Всѣ Персы, охотники-то сидятъ теперь у огонька да нагрѣваются: лѣнь имъ на холодъ выйдти. Терпѣть они этого самаго холоду не любятъ: у нихъ и шкура такая легонькая, не то, что наша расейская. Вотъ пригрѣетъ солнышко — пойдутъ продавцы.
Дѣйствительно, какъ бы для того, чтобы придать Ленкорани еще больше видъ большаго русскаго города, — разнощики Персы ходятъ со всякимъ товаромъ. Носятъ напр. зелень — такой товаръ, который по тамошнимъ цѣнамъ и усчитать невозможно. Одинъ носитъ одну морковь только, копѣекъ на 8, и — кричитъ. Надсада горлу даромъ, часть товару самъ съѣдаетъ, за другую копѣйки двѣ выкричитъ, да время тратитъ; тотъ везетъ негодный товаръ съ которымъ азіяту дѣваться некуда, никто его и въ грошъ не ставитъ, но который англичане называютъ капиталомъ.
Въ товарищахъ съ Персами, — которые носятъ для своихъ чурехи (мучныя, прѣсныя лепешки), для другихъ желающихъ: померанцы! утки! фазаны! — таскаютъ по городу — «рыбку свѣжую» разнощикъ отъ рыбнаго откупа, молоко — дѣвки, и все молоканки, уже непосредственно отъ себя. Булки пекутъ и продаютъ здѣсь субботники, въ Шемахѣ и Баку — скопцы во преимуществу. Ленкоранскій форштадтъ представляетъ сборище мастеровъ и всякаго рода: есть плотники, каменьщики, печники, маляры, столяры, сапожники, булочники: чего хочешь того и просишь. Прочіе почтенные торговцы, Персы, азіятскимъ обычаемъ — распяливъ крашеные въ марену пальцы надъ угольями въ мунгалахъ — сидятъ по караванъ-сараямъ, ожидая покупателей на груши, на яблоки, на кислые персидскіе португалы (апельсины), на инбирь (винную ягоду), на кишмишъ, шапталу, черносливъ и на всякіе орѣхи: грецкіе, фисташковые, на каштаны, виноградъ и прочее. На торговлю побойчѣй и посерьезнѣй, на такую, гдѣ требуются ловкость и сметка, — Персъ — какъ извѣстно — не ходитъ. Ему, какъ и всюду, и всѣмъ на Кавказѣ, подставилъ ногу для торговли рожденный, на барышахъ повитый, всюду поспѣвающій армянинъ, хотя этотъ и торгуетъ тою гнилью и залежью, которую сбываетъ, на ихъ прыткія и скорыя руки, достославная нижегородская ярмарка. Армяне и на этой трухѣ капиталы наживаютъ и ведутъ дѣла такъ, что другой народъ тутъ и носу не проточитъ. Одинъ субботникъ, живущій на форштадтѣ, началъ было лить сальныя свѣчи; торговцы — армяне устроили такъ, что одно сало обходилось мастеру ровно во столько же, за что азіаты продаютъ самыя свѣчи, привезенныя съ нижегородской ярмарки: Армянинъ всюду поспѣлъ. Лебяжьимъ пухомъ торгуетъ на вѣсъ — для пущаго вѣсу извѣстку подсыпаетъ; за вино туземное (виноградное) принялся, такимъ избыткомъ воды снабжаетъ и такими снадобьями крѣпитъ, что казанскіе виноторговцы и во снѣ не видывали.
Чтобы не уйти за армянами далеко (въ поѣздкахъ по Кавказу на нихъ то и дѣло наталкиваешься, время будетъ) — мы возвращаемся назадъ въ Ленкорань и находимъ въ этомъ городѣ еще черту русскую, несмѣтное множество собакъ спать не даютъ, цѣлую ночь лаютъ, по лѣту онѣ часто бѣсятся, и, можетъ быть, потому ни въ одной мусульманской деревнѣ и хвоста собачьяго не увидишь, не держатъ. За то ни одна русская деревня безъ нихъ не живетъ. Отправляемся туда: въ самой Ленкорани тоска неисходная; казенный чиновный городъ. Любопытенъ форштадтъ, населенный молоканами и субботниками. Взять бы для путешествія туда одинъ изъ двухъ городскихъ фургоновъ, да выпала на тотъ день суббота: все ленкоранское православное человѣчество потянулось въ бани; туда же повезли фургоны и чиновниковъ. Отмѣчая еще новую, послѣднюю черту въ городѣ Ленкорани, мы покидаемъ его совсѣмъ, чтобы поискать большаго интереса въ другихъ мѣстахъ.
Дорога намъ шла почтовая, на городъ Шемаху, въ сторону отъ моря, прямо на горы, а пока на тѣ селенія, на которыхъ сосредоточенъ весь интересъ моей настоящей поѣздки. Въ семи русскихъ деревняхъ живутъ, среди мусульманскаго населенія, молокане трехъ различныхъ толковъ и субботники двухъ недавнихъ разногласій: всѣ ссыльные, всѣ подъ запрещеніемъ и надзоромъ. Не достаетъ здѣсь, для полнаго комплекта всѣхъ русскихъ народныхъ сектъ, только скопцовъ, которые живутъ въ двухъ городахъ. Шемахѣ, и Баку, и духоборцевъ, поселенныхъ подъ Тифлисомъ и около Эривани. Но за то въ одной деревнѣ (Андреевкѣ) живутъ въ одной кучѣ и старовѣры двухъ толковъ, и молокане всѣхъ трехъ разногласій
— Если ты — говорилъ мнѣ въ Ленкорани одинъ молаканъ въ напутствіе — если ты пріѣхалъ измѣрять глубины человѣческой утробы, узнать, какъ она Господа хвалитъ: лучше нашихъ мѣстъ тебѣ не найти. Многіе здѣсь хвалятъ Бога такъ, какъ нигдѣ ужь не хвалятъ: на разные языки.
— У насъ всякая тварь хвалитъ Господа, какъ умѣетъ: вонъ и соловей прыгаетъ и свищетъ. Есть и вѣра такая, что по ней и люди, что соловьи, прыгаютъ и свищутъ. Занятныя мѣста: такъ и знай, говорилъ мнѣ это другой ссыльный, странный какой-то! Присланъ онъ сюда изъ Воронежа за то, что кричалъ въ церкви и на распросахъ увѣрялъ, что такъ надо. На мѣстѣ ссылки оказалось, что онъ ни къ какой сектѣ не принадлежалъ. Онъ намъ плелъ чудныя рѣчи:
— Я тридцать лѣтъ не слыхалъ божьяго слова, а какъ услыхалъ въ церкви, то утроба моя распалилась: вотъ такъ какъ будто кузнецъ плавитъ на огнѣ желѣзо. И крикъ я тутъ издаю большой, по немощи. Потомъ какъ будто ключемъ Господь повернетъ мнѣ въ сердцѣ, и станетъ мнѣ весело, смѣяться захочется. И смѣялся я. Стали меня спрашивать: да, говорю, и царь Давидъ скакалъ: остановите его!
— Да ты — говорятъ — насъ учить сталъ! — Вотъ и сослали. Всякая тварь хвалитъ Господа, какъ умѣетъ!
И вотъ полу-помѣшаннаго, вмѣсто больницы, прислали сюда на излѣченіе, въ самое неудобное мѣсто для мистиковъ. Что-же съ нимъ сдѣлалось здѣсь? Онъ ходитъ въ православную церковь, поетъ на клиросѣ и всѣ требы исполняетъ за дьячка. Живетъ милостыней, странствуетъ по субботникамъ и молоканамъ безразлично: гдѣ день, гдѣ ночь. Какъ будто даже юродствовать сталъ.
Онъ намъ говорилъ дальше:
— Надо ѣхать тебѣ не большой дорогой, а въ сторону, — всѣхъ узнаешь: и прыгунковъ, и общихъ, и молоканъ — уклеиновъ. Заѣзжай къ субботникамъ; тамъ про двѣ вѣры скажутъ: одни назовутъ себя герами, другіе просто субботниками.
Мы такъ и сдѣлали, поѣхали.
III.
правитьДорога отъ Ленкорани вся затонула въ грязи: гати размыло; мосты отказались справлять свою службу; мученіямъ не было конца. Мы плыли въ грязи, всѣ 20 верстъ, до первой станціи подлѣ лимана, отдѣленнаго отъ моря узкой полосой твердой почвы, перешейкомъ. Вода въ лиманѣ стоячая. Это — почти голое болото, мѣстами заросшее камышомъ. Ямщикъ развлекаетъ насъ разсказомъ о добродѣтеляхъ этого лимана, обладающаго несмѣтнымъ множествомъ пьявокъ:
— Немножко палкой покопать — и есть тутъ. Овчинку на болото бросить: и видимо — невидимо ихъ присосется. На этотъ инструментъ ихъ и ловятъ. Буйлоки (буйволы)[3] отъ лѣтней жары туда ужъ и не ходятъ: до смерти измучатъ. Когда одолитъ ихъ жара: все больше въ море лезутъ.
— Ловятъ бусурмане (мусульмане) и носятъ на форштадтъ къ молокану одному. Тотъ покупаетъ пьявокъ по 40 коп. фунтъ. Продаетъ коломенскимъ мужикамъ, которые наѣзжаютъ сюда сами. И вотъ сколь выгоденъ этотъ промыселъ: одинъ увезъ двѣнадцать пудовъ, да не умѣлъ соблюсти — поколѣли: осталось три пуда. Въ Расеѣ продалъ: и дорогу этими деньгами окупилъ, да еще тысячу рублей нажилъ, домой привезъ. Молоканъ отъ этихъ пьявицъ страшнымъ богачомъ сталъ; за границу продаетъ пьявокъ; отъ нихъ онъ теперь другія большія дѣла надѣлалъ; а съ піявокъ и жить началъ.
— Возятъ этихъ пьявокъ въ мѣшечкахъ, и черезъ двѣ станціи перемѣняютъ воду. А то валятъ и въ ящикахъ: на дно кладутъ землю, на нее слой пьявокъ, на нихъ опять насыпаютъ слой земли, нашего чернозему, и опять слой пьявокъ, и такъ до верху.
— А вы чѣмъ живете?
— А кто чѣмъ: больше топоромъ хлѣбъ промышляютъ: кто строитъ, кто дрова рубитъ.
— Какъ же тутъ деньги наживаются?
— Да вотъ, дрова ему самому стоятъ два рубля, а онъ продаетъ за пять, да еще въ Ленкорани словами благодарность сверхъ того получаетъ.
Попадаются на дорогѣ одинокія избы русскихъ сектаторовъ; видятся и персидскія деревушки: все это изрѣдка, все это окружено болотомъ, поросшимъ камышемъ съ одной стороны, а съ другой сейчасъ почти и море, засыпанное всякаго рода дичью, которая ведетъ неугомонный разговоръ: лебединые крики тутъ звончѣе и сильнѣе всѣхъ. Около берегу цѣлый ихъ рядъ привязанныхъ. Покрикивая, привязанные приманиваютъ къ себѣ другихъ, летучихъ: видя своихъ, пристаютъ, садятся; тутъ ихъ и ловятъ. Море, сколько глазъ хватитъ, засыпано всякою дичью.
Ѣдемъ дальше. Первая на пути деревушка зовется Кизилъ-Агачъ по туземному, Николаевкой по-русски и по недавнему. Населена она сплошь вся послѣдователями Михайла Акинтьича (Попова), которые называютъ свое ученіе — вѣрою Общихъ, и сами себя Общими.
Эта новая секта возникла въ николаевскомъ уѣздѣ нынѣшней самарской губерніи, въ ближнихъ сосѣдяхъ со старой вѣрой иргизскихъ монастырей. Шла эта секта отъ Попова, живущаго въ настоящее время дряхлымъ старикомъ въ тушинской волости, минусинскаго округа, енисейской губерніи. Поповъ былъ вначалѣ послѣдователемъ вѣры Семенушкиной или ученія Семена Матвѣевича Уклеина, кореннаго основателя молоканства, но потомъ изъ желанія довершить и закончить неясные и спорные пункты ученія Уклеинова, основалъ новый толкъ.
Оставивъ новую обрядовую часть почти въ томъ видѣ, какъ было при Уклеинѣ, Поповъ обратилъ главное вниманіе на практическое примѣненіе къ жизни религіозныхъ принциповъ молоканства. Онъ проповѣдывалъ имѣть все общимъ (отчего и секта получила свое настоящее названіе), и заполучилъ большое число послѣдователей, ибо тотчасъ же слово превратилъ въ дѣло: роздалъ все свое богатое имущество неимущимъ. Этотъ энергическій порывъ сильно потрясъ молоканство уклеинова ученія: во всѣхъ заволжскихъ деревняхъ нашлись ему послѣдователи, а деревни Яблоновая (Яблоновой Гай) и Тяглое озеро цѣликомъ перешли на сторону Попова. Вскорѣ прознали про движеніе мѣстныя власти: Попова схватили, посадили въ острогъ; бѣжать ему не удалось: его судили и вмѣстѣ съ тринадцатью товарищами осудили сослать за Кавказъ, въ бывшую шемахинскую (теперь бакинскую) губернію. Новая секта укрѣпилась неожиданно и, слѣдуя естественнымъ ходомъ вещей, повела продолженіе своей исторіи немедленно, хотя и въ другомъ мѣстѣ, подъ иными условіями.
За Кавказомъ новая исторія Общихъ началась съ того, что ссыльные старики и старухи были поселены на худомъ и нездоровомъ мѣстѣ, посреди мусульманскаго населенія, которое, въ добавокъ ко всему, занималось грабежами, а подъ часъ и разбоями. Съ охотою и рвеніемъ, старые жильцы на первыхъ порахъ тѣснили и безпокоили новыхъ сосѣдей — пришельцевъ.
Вблизи лежитъ прилегающая къ Курѣ степь Мугань, которая въ жаркія лѣта вся выгораетъ и затѣмъ кишитъ всякимъ гадомъ: змѣями, свивающимися въ огромные клубки, скорпіонами, тарантулами и самыми большими во всемъ Закавказьѣ фалангами. На зимнее время степь эта обильно заростаетъ густой, высокой и сочной травой. Сюда — по старой привычкѣ — и не смотря на то, что степь отмежована была отъ Персіи къ русскимъ владѣніямъ, прикочевывали изъ-за границы тысячи двѣ голодныхъ и рваныхъ персидскихъ пастуховъ со стадами барановъ и буйволовъ. Скотопрогонная дорога шла вблизи русскихъ поселеній. Пастухи, идя съ чужимъ хозяйскимъ добромъ и съ собственною нищетою и проголодью, и притомъ въ нежилыя мѣста, всегда охотливо по пути воровали и нерѣдко прибѣгали къ грабежамъ. Русскіе пришельцы были для нихъ лакомымъ кускомъ[4]. Совершенно безоружные, въ первое время они испытывали многочисленныя обиды и отъ персидскихъ оборванцевъ, всегда хорошо вооруженныхъ, и отъ сосѣднихъ татаръ, противъ которыхъ даже и въ наши дни даютъ нерѣдко чапаровъ въ провожатые и содержатъ на станціяхъ для сопровожденія почтъ казаковъ. Въ тѣ времена (въ началѣ сороковыхъ годовъ нынѣшняго столѣтія) татары не только уводили лошадей и овецъ и, чтобы концы схоронить, передавали ихъ на Мугань заграничнымъ, но смѣло и настойчиво лазили въ окна, хватали все, что попадалось подъ руку и подъ ноги.
Это — съ одной стороны. Съ другой — въ пустынныхъ и безлюдныхъ берегахъ лежало Каспійское море, кишащее рыбой, но такой, которая вся безраздѣльно отдана была въ безраздѣльную собственность армянъ, снимавшихъ у казны богатые, такъ называемые куринскіе промыслы. Никто, кромѣ этихъ монополистовъ, на вкусную каспійскую рыбу, въ тѣхъ мѣстахъ до сихъ поръ не имѣетъ права. Съ третьей стороны, и съ юга, къ мѣстамъ поселенія нашихъ русскихъ колонистовъ подошли тѣ знаменитыя ленкоранскія, поросшія густымъ камышемъ, болота, губительныя испаренія которыхъ родятъ гнилыя горячки, извѣстныя всему свѣту. Жестокія ежегодныя лихорадки, въ особенности въ осеннее и весеннее время, до сихъ поръ разрушительно дѣйствуютъ на здоровье тамошнихъ русскихъ, но въ первое время они собрали обильную жатву съ первыхъ поселенцевъ, когда тѣмъ не были извѣстны ни средства къ предотвращенію, ни способы леченія изнурительной, тяжелой болѣзни. Съ четвертой стороны, западной, высокія отроги кавказскихъ горъ выпускали изъ своихъ лощинъ и глубокихъ ущелій на приморскія низменности кровожадныхъ барсовъ и хищныхъ шакаловъ, которые, вмѣстѣ съ персами и татарами, собирали не малую подать: барсы съ поселенческихъ овецъ, лошадей и коровъ, шакалы (по туземному чакалки) съ домашнихъ куръ, гусей и утокъ.
Вотъ какія радости ожидали за Кавказомъ первыхъ изъ Общихъ, явившихся сюда вмѣстѣ съ учителемъ, въ сосѣдство другихъ, высланныхъ изъ Россіи сектаторовъ: съ молочныхъ водъ таврической губерніи, съ Волги: — изъ посада Дубовки и деревни Нрасковеи — и изъ губерній: тамбовской, саратовской и самарской.
Въ темномъ, инстинктивномъ предчувствіи всѣхъ этихъ невзгодъ, остававшіеся на Волгѣ ученики Попова безпокоились объ его участи, собирали свѣденія о житьѣ-бытьѣ его товарищей и товарокъ. Приходившія оттуда вѣсти кровью обливали сердце. Говорили, что старики живутъ въ великой скудости, въ бусурманской странѣ, среди нехристей, среди дикихъ и хищныхъ звѣрей, приходящихъ подъ самыя окна и готовыхъ терзать и рвать ихъ на части. Разсказывали, что скудельныя мѣста эти лежатъ за широкимъ бурнымъ моремъ, забросаны въ высокихъ поднебесныхъ горахъ, на которыхъ снѣга и льды не только круглый годъ, но и цѣлую вѣчность не таютъ. Все это въ молоканскихъ деревняхъ, на самарскихъ степяхъ, вызвало не малое и сознательное движеніе. Тамошніе пожелали узнать: устолли-ли сосланные въ своемъ ученіи, не измѣнили-ли ему ради житейскихъ невзгодъ и лишеній. Собрались; потолковали, отправили ходока посмотрѣть, поспрошать и оповѣстить обо всемъ, что узнаетъ.
Ходокъ писалъ съ Кавказа на родину: «живутъ-то наши старички въ одной избѣ, всѣ тринадцать вмѣстѣ; завели трехъ лошадей: одну кривую да двѣ обезножили; на нихъ и землю пашутъ по очереди; но всѣ вмѣстѣ, Живутъ крѣпко-нужно, а расходиться не думаютъ: лучше-де въ сырую землю отъ бѣды ляжемъ, а общаго нашего дѣла рушить не станемъ. Михайло Акинтьичъ правитъ ими: всякую бѣду впередъ видитъ и всякое горе прочь отстраняетъ. Больно тяжело житье старичковъ нашихъ, а поглядишь на ихнее дѣло — разставаться не хочется: все по вѣрѣ и все по закону нашему: и гонимые устояли на томъ. Краше такого житья и желать не надо».
Слова ходока не далеко стояли отъ дѣла. Ходокъ назадъ на родину не возвращался; выписалъ семью, сговорилъ родственниковъ. Изъ одной избы стало вскорѣ десять; около Попова снова сгрупировалась цѣлая община, снова сталъ онъ уставщикомъ и руководителемъ. Увлекшись своимъ дѣломъ, онъ опять, и на этотъ разъ, не замѣтилъ, какъ надъ его головой собралась новая туча и грянулъ громъ: Попова во второй разъ судили, какъ сектатора, и въ 1844 году изъ Шемахи сослали на поселеніе въ восточную Сибирь.
Попова увезли, но селеніе Общихъ въ Закавказьѣ осталось. Въ деревнѣ Николаевкѣ теперь 120 домовъ, число которыхъ должно увеличиться — до 645, если сбудутся желанія жителей и осуществятся ихъ надежды, основанныя на просьбѣ о дозволеніи всѣмъ закавказскимъ Общимъ поселиться въ одномъ мѣстѣ.
Николаевка смотритъ приглядно, прислонившись однимъ бокомъ къ той сырой низменности, по которой, на протяженіи почти 20 верстъ, тянется лиманъ, богатый піявками. Съ другой стороны Николаевка примкнула къ пахатнымъ полямъ, успѣвшимъ значительно обсохнуть послѣ того, какъ пришли сюда первые поселенцы. Земля обѣщаетъ быть на столько же благодарною и роскошною, на сколько роскошна она въ деревняхъ повыше и посуше Николаевки: два раза въ годъ она вспахивается, два раза въ годъ и плодъ даетъ. При этомъ такой земли при деревнѣ такъ много, что поселенцы съ полной увѣренностью въ добромъ исходѣ положили просить къ себѣ подъ-бокъ своихъ единомышленниковъ, разбросанныхъ по разнимъ мѣстамъ роскошнаго Закавказья. Приладивъ къ земледѣлію ремесло съ топоромъ, Общіе живутъ на новомъ мѣстѣ, сильно не печалясь на житье-бытье и объ родинѣ не тоскуютъ: «тамъ житье здоровѣе да мудренѣе, здѣсь хоть и съ хворью по полямъ, да попроще и посвободнѣе» — говорятъ поселенцы.
Обращаемся къ нашимъ личнымъ наблюденіямъ.
Изъ холоднаго и неуютнаго станціоннаго дома, верхомъ на лошади, ступавшей по колѣни въ липкую грязь, переправились мы по цѣлому мостишку въ деревню Николаевку, расположенную по ту сторону довольно широкой рѣчки Агача[5].
Въ первой избѣ, показавшейся намъ поновѣе и побогаче другихъ, насъ усадили за столъ, кормили молокомъ, пшеничнымъ хлѣбомъ, замѣнившимъ всюду въ Закавказьѣ ржаной, угощали яичницей и — разговорами. Разговоры обычные: кто мы, зачѣмъ, куда и откуда: наша рѣчь — сначала, хозяйская — лотомъ. Получаса не прошло — въ избу забрались досужіе люди, зашедшіе въ нее и потому только, что сидятъ-де въ избѣ заѣзжіе люди, говорятъ по русски и что-то сказываютъ. Черезъ часъ изба была полна народу: все такъ, какъ и быть слѣдуетъ, по русскимъ деревенскимъ обычаямъ. Старики вызываютъ на разговоръ разными доморощенными вопросами, молодые слушаютъ, раскрывши ротъ и разставивъ ноги.
Разсказавши про свое, — мы приступили и къ нимъ съ вопросами о вѣрѣ ихъ. Ожидали обычныхъ, извѣданныхъ пріемовъ: недовѣрчивыхъ взглядовъ, уклончивыхъ отвѣтовъ; думали, что и на этотъ разъ собесѣдники наши начнутъ по двое — по трое выходить изъ избы, хлопать дверью; на дворѣ перешептываться, переговариваться; являясь въ избу, обращаться съ забытыми новыми вопросами, щупать со всѣхъ сторонъ и мучить насъ, изтощать наше терпѣніе. Полагали, что выберутся двое — трое такихъ, которые похитрѣй и порѣчистѣй: проврется одинъ, — поправитъ другой; прорветъ этого — законопатитъ и замажетъ его дыру третій. Надѣялись, что подозрѣнія и допросы зададутъ намъ жаркую нравственную пытку въ простой и грубой формѣ, и — не ошиблись. Все сталось такъ, какъ издавна уже заведено у русскаго люда, ушедшаго въ себя и затворившаго двери. Мы дѣйствительно долго толкались, въ потьмахъ отыскивали ключъ, съ трудомъ нащупали замокъ и пріотворили-таки дверь чуть ли не на цѣлую половину. По крайней мѣрѣ черезъ часъ времени, мы неожиданно очутились среди толпы, которая запѣла передъ нами свои религіозные псалмы или стихи — какъ называли ихъ сами пѣвцы.
Пѣли и мущины и женщины вмѣстѣ. Одинъ говоркомъ вычитывалъ псаломный стихъ, переложенный на русскій языкъ. Стихъ этотъ всѣ принимали на голоса и доводили его въ многообразныхъ переливахъ до того, что невозможно было выдѣлять слова, распознавать смыслъ остальныхъ стиховъ. Все сливалось въ одинъ неопредѣленный гулъ, въ которомъ женскіе визгливые голоса пересиливали фальцеты мужиковъ. Не слыхать было выскочекъ-хвастуновъ: пѣніе шло стройно, съ примѣсью какой-то особенной торжественности. Въ основныхъ тонахъ слышалась та заунывная грусть, которою такъ богаты всѣ коренныя народныя пѣсни. Пѣніе Общихъ такъ же непріятно щемило сердце и надрывало душу: мы находились подъ какимъ-то свѣжимъ, но тоскливымъ обаяніемъ; нетерпѣливо желали выхода; радовались, когда по временамъ пѣсня какъ будто начинала сбиваться на веселые мотивы, думали, что вотъ-вотъ весело и беззаботно засмѣется игривая пѣсня. Но — одинъ крутой переливъ женскихъ голосовъ и потянулись снова печальные мотивы, оставляя позади самые слабые и выдвигая впередъ и къ концу самые тоскливые. Грусть и печальная торжественность, какъ легли въ основу пѣнія, такъ и не покидали его до конца. Пѣли пѣвцы вторую псальму; разводили третью, принялись, разъохотившись, за четвертую: все одно и тоже. Разница была небольшая. Источникъ пѣсень несомнѣнно истекалъ изъ народной русской почвы; со стихами слѣпцовъ онъ находился въ крѣпкой связи. Но откуда явился новый напѣвъ, гдѣ взялся торжественный строй самого пѣнія? На обычные напѣвы октоиха онъ былъ вовсе непохожъ, съ протестантскими псаломными мотивами онъ также не имѣлъ никакого подобія. И еще прислушавшись, мы по певолѣ пришли къ тому заключенію, что напѣвъ нѣсень Общихъ что-то новое, своеобразное и самобытное, среднее между заунывными стихами пѣвцовъ и напѣвами всѣхъ вообще грустныхъ русскихъ пѣсень.
Пропоютъ пѣвцы и раскланяются; выждутъ говоркомъ сказаннаго запѣвка и опять запоютъ, и поютъ усердно и долго. Кончивши стихъ, опять поклонятся другъ другу, и такъ — до четырехъ разъ.
— Вотъ тутъ и вся наша вѣра! заключилъ самый старшій, когда стоявшіе въ избѣ въ послѣдній разъ помірствовались (т. е. раскланялись).
— Вотъ за нее-то, за эту вѣру, и нелюбятъ насъ, — подсказали другіе изъ пѣвчихъ. — Мы вотъ сюда присланы.
— А мы вотъ двадцать лѣтъ въ солдатахъ прослужили за вѣру свою.
— Недавно простили ихъ (замѣтилъ хозяинъ). Вотъ они и пришли опять къ своимъ и опять ко своей старопрежней вѣрѣ.
За стройными тонами пѣсень — строгій тонъ разсказовъ.
Сладившись разговорами и возбудивши довѣріе, мы вотъ что слышали отъ самихъ Общихъ.
— Моленія наши мы называемъ собраніями. Собираемся вечеромъ съ субботы на воскресенье. Дѣлаемъ другое собраніе на тощакъ въ воскресенье; потомъ пообѣдаемъ, а вечеромъ, передъ ужиномъ, опять собираемся. Сбираемся тамъ, гдѣ изба попросторнѣе, особыхъ домовъ для того не имѣемъ, мы не прыгунки и не субботники. Христосъ вездѣ, гдѣ двое или трое собрались во имя Его. На всякомъ мѣстѣ владычество Его. Охотно идемъ и туда, когда досужно, гдѣ кто нибудь по случаю, — какъ на этотъ разъ я, — затѣялъ пѣніе, этой охотой къ молитвѣ мы похвастаться можемъ. Не молиться нельзя: всякая тварь хвалитъ Господа и должна хвалить. Вонъ и бусурмане ѣздятъ съ нами въ Тифлисъ, въ обозахъ, когда рыбу, съ Божьяго промысла, на подрядъ возимъ: какъ солнышко на закатъ, такъ персъ, либо татаринъ отсталъ отъ возовъ, разложилъ палласъ (коверъ), присѣлъ на него, помолился, да и бѣжитъ на рысяхъ — догоняетъ. Рѣчка ему попадется — обмоется, и омовеніе это у нихъ за молитву идетъ. Заповѣдано всѣмъ: «бдите и молитеся, да невнидете въ напасть!» А мы всякой напасти боимся. Мало-ли этихъ напастей на наши головы валится?! У насъ вотъ идетъ податей по три рубля съ дому: утромъ оповѣстятъ о томъ, а къ обѣду и деньги готовы[6].
— Въ собранія наши идетъ всякій, и всякій обязанъ приходить, потому что молитва — первое въ нашей вѣрѣ. Мы съ малыхъ лѣтъ пріучаемъ жъ тому ребятишекъ нашихъ. Онъ вонъ еще какой маленькій: отъ земли чуть примѣтный, еле лепечетъ, а молиться умѣетъ, молитвы знаетъ. Оттого у насъ этого нѣтъ, какъ у другихъ прочихъ молоканъ за частую: старики въ собраніе, а молодые на улицѣ за игры. Прегрѣшившій, который поссорился что-ли съ кѣмъ — такой у насъ не долженъ приступать къ моленію. Онъ долженъ прежде проститься, очиститься, вспомянуть, что есть братъ, который имѣетъ нѣчто противъ него. Ступай прежде помирись, а до той поры мы его и въ кругъ не пустимъ: становись въ уголъ, къ сторонѣ. Никто съ нимъ и говорить не станетъ, и продержимъ такъ-то его до того, что и помирится. У насъ уставомъ положено всякое моленіе начинать съ исповѣди во грѣхахъ: всѣ мы другъ у друга просимъ прощенія. Въ этомъ у насъ, съ другими молоканами, главная отмѣна. Тѣ исповѣдаются во грѣхахъ только разъ въ жизни — передъ смертью, а мы передъ каждой молитвой, во всякое собраніе.
— У насъ всякъ, какъ пришелъ въ собраніе, сейчасъ всталъ середи круга, поклонился на всѣ четыре стороны и прощенія попросилъ. Если кто въ чемъ согрѣшилъ: «простите, други! такъ молъ, и такъ» — и разсказываетъ. «Богъ-молъ тебя проститъ» А когда замѣченъ кто, да самъ не спокаялся: его обличить можетъ всякій, молодой-ли парень стараго старика уличитъ, все равно — мы этого не разбираемъ и воспрещать никому не можемъ. Когда же виноватый заперся и не сознается, мы приставляемъ къ нему троихъ судить его и усовѣщевать. Не съумѣютъ эти, отдаемъ виноватаго головой на судъ всего собранія. А не послушается собранія, выгоняемъ отъ себя: буди ты, яко язычникъ и мытарь. Хоть и тяжело намъ это дѣло, потому какъ насъ больно мало, и горюемъ всѣ, а выгоняемъ, отсѣкаемъ отъ себя такого человѣка, какъ зараженный удъ.
— Сказано: вы есте удове церкви. Мы это такъ понимаемъ. Всякій изъ насъ долженъ принять на себя званіе, обвязанность (сказать бы надо), чинъ по нашему[7]. Одинъ какъ-бы очи; другой — языкъ, третій — уши, четвертый — нога, пятый — рука, шестой — судія, и такъ далѣе, какъ бы уды тѣла человѣческаго. Который очи когда увидитъ, что кто нибудь въ собраніи шумитъ или разговариваетъ, останавливаетъ, выходитъ изъ избы и если болтаются тамъ, замѣчаетъ: «идите-же, други, въ собраніе!» Нога первымъ судитъ всякія проступки и прегрѣшенія. Судія толкуетъ евангеліе и апостольскія посланія. Языкъ блюдетъ, чтобы прегрѣшеній не было и предостерегаетъ отъ нихъ[8]. У насъ только и крѣпости, что любовь общая: «ничто же, кромѣ любы есть».
— Уставъ нашъ зовемъ правилами: письменнаго нѣтъ, правила наши таковы, чтобы крѣпче держаться другъ ко другу: десятый рубль изъ прибыли общій. Десятый пудъ изъ умолотнаго хлѣба также общій. Сто пудовъ умолоту десять общихъ, тысяча пудовъ въ прибыли у кого, — сто пудовъ ссыпай въ общій амбаръ, который самъ Михайло Акнитыічъ построилъ. Голова въ дому такъ, это и наблюдаетъ ради неимущихъ: хлѣбъ и деньги идутъ на малолѣтнихъ и искалѣченныхъ. Оттого у насъ таково положеніе, чтобы всякій, какъ пришелъ въ собраніе и испросилъ прощеніе, клалъ на столъ, подъ утиральникъ (чтобы лѣвая рука не знала, что творитъ правая), жертву: деньги, сколько кто можетъ. Нѣту денегъ, кладутъ, что могутъ по силѣ достатка. Это опять все общее. Жертвенникъ собираетъ со стола, что накладено, записываетъ въ тетрадь и хранитъ у себя, на дому. Его повѣряютъ старшіе. Кому надо, беретъ у него. Богатымъ не даемъ, бѣднымъ отказать не можемъ. Кто взялъ — неси за то тяготу: рубль на ассигнаціи взялъ — цѣлый день ничего не ѣшь, не пей; наблюдаетъ за этимъ тотъ, кто очи. Такъ положилъ Михайло Акинтьичъ, да увидѣлъ, что это тягостно станетъ тѣмъ, которые больше рубля возьмутъ, а за десять рублей (или за три цѣлковыхъ) съ голоду помрутъ, — смиловался по немощамъ нашимъ. «Слушайте, говорилъ онъ намъ, други! Велика нужному тягота: пособите ему всѣ. Пущай такой, что взялъ десять либо двадцать рублей, придетъ въ собраніе и скажетъ: тяжела тягота, не снесу, пособите. Раздѣлите промежъ себя всѣ дни тяготы, но чтобы должнику досталось больше. Но себя соблюдайте по усердію и по силамъ. Иначе нельзя, сказано: другъ друга тяготы носите. Наблюдайте за этимъ вы, старшіе, какъ можно покрѣпче.» Вотъ что завѣщалъ Михаило Акинтьичъ. А потому, когда мы кончимъ собраніе, всякій по чину долженъ говорить всѣмъ свое, что кому указано. Кто уставляетъ собранія, оповѣщаетъ: «братцы и сестрицы! не забывайте примиренія. На той недѣлѣ (или какъ) праздникъ настанетъ: приходите въ собраніе пораньше».
— Кто жертвы собираетъ, — сказываетъ: «братцы и сестрицы! не забывайте жертвы!»
— Другой (словесникъ): «братцы и сестрицы! удерживайтесь и отъ домашняго сквернословія, по пусту словъ не теряйте; бѣгайте отъ пустыхъ разговоровъ: сказокъ не разсказывайте, пѣсенъ не пойте». Мы эту дурость покинули: — всякія шальныя игрища у насъ не къ вѣрѣ. Ни святокъ, ни масляницы у насъ нѣтъ.
— Кто пѣнія уставляетъ, тотъ совѣтуетъ: «ни святокъ, ни масляницы у насъ нѣтъ, за мѣсто пѣсенъ — наши стихи нѣтъ; на мѣсто плясокъ — рукодѣльемъ заниматься. Кто охотникъ сказки разсказывать, тотъ пущай-ко Евангеліе читаетъ».
— Трезвая жизнь и чтобы ни капли вина въ ротъ не брать у насъ первое правило, хотя на вино у насъ запрещенія и не положено. Кто зашибать сталъ, его вызываютъ изъ собранія и на единѣ совѣстятъ. Не проймется — старшіе улещаютъ, а не послушаетъ: отдаемъ на мысленный законъ[9]. Мысленному закону всякій покоряется. На того, кто покорился, мы налагаемъ наказаніе — слезную: онъ придетъ въ собраніе самъ, никто его не приводитъ (принужденія нѣтъ), становится на колѣни, падаетъ лицомъ на полъ, плачетъ и проситъ простить его. Самъ Михайло Акинтьичъ прегрѣшалъ когда въ чемъ, кланялся такъ-то, и примѣръ показывалъ всѣмъ. Самъ!
— У другихъ прочихъ молоканъ пьянство ни по чемъ стало, а Уклеинъ тоже не разрѣшалъ имъ его. Гдѣ завелись по деревнямъ духаны (т. е. кабаки), тамъ и молодежь ихняя прилипла; у субботниковъ въ винѣ первая отрада. И обойди ты всѣ деревни, опроси всѣхъ враговъ нашихъ, всякій скажетъ, что у Общихъ первая красота-трезвость. Пьющихъ вино у насъ нѣтъ ни души (sic!), опять же табакъ курить мы не куримъ, потому что — отвыкли: Михайло Акинтьичъ запрещенія не клалъ. Просимъ не курить у себя въ избахъ оттого, что у другаго голова пойдетъ дурманомъ и не выдержитъ.
— Изъ пищи свиное мясо запрещено строго: "свинья не мясо — сказалъ Михайло Акинтыічъ: « жена у насъ одна на вѣки — вѣчные: кто другое сказываетъ, тотъ вретъ, не вѣдаетъ бо, что творитъ. Только когда помретъ жена, мужъ воленъ взять другую. Другіе молокане по ненависти дѣлали доносы, что яко бы у насъ и жены общія. Стали наѣзжать чиновники, слѣдствія производить: и конца этимъ слѣдствіямъ не было, да съ тѣмъ и отошли, что вотъ и я теперь сказываю.
— У насъ, если отецъ и мать сговорятъ дочь за немилаго, а она несогласна и скажетъ про то собранію: но ее и будетъ, — не пойдетъ. А станутъ родители настаивать, да принуждать: мы имъ и прощенія не дадимъ и въ собраніе не пустимъ: полагайте себя мытарями и грѣшниками, достучивайтесь до слезной.
Вотъ что разсказываютъ про свою секту сами Общіе, и въ разсказахъ этихъ нельзя было не замѣтить полной откровенности, даже нѣкоторой хвастливости. Откровенность эта въ особенности поразительна была послѣ натянутой тяжелой бесѣды съ замкнутыми въ себя иргизскими старцами. Къ тому же тамъ, въ деревушкѣ Вели, на всякаго, показавшаго поползновеніе къ говорливости, зыкали товарищи, дергали его за рукавъ, оттирали за толпу, въ задъ. Ждали вопросовъ — и томили косвенными отвѣтами; вопросы о вѣрѣ старательно обходили и не давали на нихъ никакого положительнаго сказа. Здѣсь — въ Николаевкѣ, самая простая дружески-откровенная бесѣда насъ поразила вмѣстѣ съ любовнымъ, взаимнымъ отношеніемъ всѣхъ членовъ общины. Словно это самое дружное, согласное семейство. Другъ друга ласково называютъ они братьями, друзьями, голубчиками, какъ будто именъ не знаютъ и знать не хотятъ, какъ будто такое обращеніе, войдя въ обычай, приняло форму обязательнаго правила.
А вотъ что мы слышали объ Общихъ отъ ближнихъ сосѣдей ихъ и почти единомышленныхъ съ ними молоканъ.
— Что Общіе трезвѣй насъ: это вѣрно (разсказывалъ одинъ изъ заклятыхъ и открытыхъ враговъ Общихъ, молоканинъ чистаго уклеинова толка). Только тѣ изъ нихъ, которые не живутъ въ Николаевкѣ, стали браться за чарку: молодые въ особенности. Субботники стали заводить у себя въ деревняхъ духаны. Прознали про то николаевскіе, назначили собраніе, стали думать. Придумали (что тебѣ и сказывали) просить начальство соединить ихъ вмѣстѣ въ одной деревнѣ, чтобы покрѣпче надзоръ держать, жить имъ будетъ не тѣсно: тамъ на каждый домъ привелось по 25 десятинъ участку, а что сверхъ того осталось недѣленаго, излишекъ отдали имъ же. Они это постановили общимъ достояніемъ. Земля здѣсь вездѣ хорошая, родитъ знатно: нудъ пшеничнаго хлѣба стоитъ 25, либо 30 копѣекъ на серебро. Подъ Тифлисомъ Общіе поселены на каменныхъ, неплодородныхъ земляхъ.
— Теперь на счетъ согласія ихняго. Мало его осталось, какъ Михайла Попова, иначе Шепилова, въ ссылку угнали. Овцы безъ пастыря: бродятъ зря, что слѣпые. Еще при немъ у нихъ мало ладилось дѣло: работали здоровые, да были голы и нищи; старички лежали на боку — припрятывали, да копили денежки. Одни командуютъ, а дѣла не поправляютъ, другіе, что волы, на старичковъ воду возятъ. Стали серчать и кучиться. Впервые тутъ у нихъ дѣло не вышло: погорячились некстати. Рѣшили разойтись, жить особнякомъ, своимъ домомъ: наладились.
— Шолъ Михайла Акинтьевъ отъ книги Дѣяній Апостольскихъ. Тамъ во главѣ третьей, въ сорокъ четвертомъ стихѣ сказано: „всѣ вѣровавшіе бяху вкупѣ и имѣяху вся общая“. Вотъ гдѣ корень его вѣры, да знать духъ-то не тотъ. Послушай-ка: начали они составлять общій капиталъ и установили займы, да идутъ не въ ту сторону: ничего и не выходитъ у нихъ. Берутъ, а отдаютъ мало. По положенію, кто взялъ взаймы, плати деньгами, а лихвы не давай: за мѣсто лихвы постъ идетъ. Все это очень хорошо, да то не хорошо, что молодая баба у нихъ заемъ получитъ скорѣй, чѣмъ старуха. Старухѣ даютъ, что поплоше: отъ денегъ вороти оглобли, а бери, коли хочешь обувью, либо хлѣбомъ, тѣмъ, что, но здѣшнимъ мѣстамъ, малого стоитъ. Лицепріятіе окаянное вселилось: баба опять Евой стала, соблазны ввела.
— Угнали Попова — стали его ученики и на другую ногу припадать. Вскрылось у нихъ новое горе непрошеное, не знаютъ, что изъ пищи запретнымъ полагать. На сахаръ, на хмѣль наложили запрещеніе. Спросишь иной разъ у котораго изъ Общихъ; надо-ли-молъ ѣсть лукъ или чеснокъ, чтобы цынга не приставала но здѣшнимъ мѣстамъ? „Не хорошо, говорятъ — лукъ ѣсть, не хорошо!“ — и головой трясетъ и ногами брыкаетъ, а указать этого въ корень никакъ не можетъ. И смѣшно, и досадно ихъ слушать: „Мусульмане слышь лукъ и чеснокъ ѣдятъ“. Такъ вѣдъ они — молъ, и молоко по вашему треплютъ и свинины по вашему же не ѣдятъ. Ѣшь-ко татаринъ свинину — сблагуетъ такъ, что его и цѣпью не смиришь. Вотъ — молъ, отчего все это, — показуется въ книгахъ. Въ этомъ у нихъ первая глупость. Вторая: праздники они свои выдумали, захотѣли и въ этомъ отмѣну сдѣлать противу насъ, молоканъ. У насъ всѣхъ праздниковъ восемь: Тождество, Крещенье, Благовѣщенье, Пасха, Вознесенье, Троица, Петровъ день и Ильинъ день; справляемъ ихъ въ одно время со всѣми, какъ и въ Россіи. Общіе сдѣлали надбавку, приложили лишніе дни: у нихъ восемь дней Пасхи, три дня Троицы, три дня Рожества и три дня Крещенья, празднуютъ и Ильѣ пророку, и Петру апостолу, да и только. Остальные наши праздники всѣ откинули. Захотѣли они еще противу нашихъ отмѣну сдѣлать: перенесли праздники на другіе дни и — спутались. У насъ въ Андреевкѣ въ прошломъ годѣ Общіе справляли Пасху, а въ Николаевкѣ объ ней еще и не думали. Вотъ теперь сюда, къ намъ, въ Аидреевку, на Рождество Общіе съѣхались, приноравливались къ самому дню[10], а здѣшніе еще и прибираться не начинали.
— Самъ Поповъ у нихъ герой былъ: на вопросахъ передъ ссылкой такъ и устоялъ на своемъ. Другой старикъ пришелъ съ нимъ вмѣстѣ изъ Россіи, и по тюремнымъ узамъ его товарищъ, не удержался на допросахъ въ Шемахѣ: расплакался.
— Опять же смѣкай вотъ что: десятина у нихъ не вездѣ соблюдается, а этимъ они хвастаются. У николаевскихъ почитай что и такъ, потому что больше около дому топоромъ: рубятъ дрова, строютъ избы въ Ленкоранѣ. А какъ они десятаго взносу по мелкимъ деревнямъ, въ раздробь живучи, станутъ держаться? Земли вспахиваютъ немного. Самихъ мало; сами люди нужные; въ извозѣ въ Тифлисѣ ходятъ. Тифлисъ городъ большой; всѣ торгуютъ (тамъ самые большіе чиновники торгуютъ). Товаровъ навалено къ городу цѣлыя горы: соблазнъ большой. Десятая-то часть и уходитъ на эти соблазны. Хорошо было старикамъ-то установлять эти правила, дома сидючи, въ свое оконцо глядючи. Нѣтъ ты попляши-ко дома-то: торговлю всю армяне забрали въ свои руки, — и терпи народъ, жиду не уступятъ: всю землю нзпроизойдутъ и всякой дрянью торговать могутъ до великихъ капиталовъ. Между ними и пальца не просунешь. У нихъ вонъ и на божьихъ-то промыслахъ по недѣлѣ жди когда возъ-отъ накладутъ, а денежки давай тѣ же, почемъ они сами рыбу-то въ Тифлисѣ продаютъ. На все такція и всякой про то знаетъ, а провозъ нашъ не больно богато оплачиваютъ тамъ.
Какъ бы то ни было, отсутствіе Михайла Попова, сосланнаго въ Сибирь въ 1844 году, сдѣлалось для закавказскихъ Общихъ весьма ощутительнымъ. Главнымъ образомъ оказалось это во всеобщемъ слѣпомъ довѣріи къ его мнимому предвѣщанью: „встать вскорѣ посреди новыхъ духовныхъ и вѣрныхъ“, въ усиленныхъ хлопотахъ о возвращеніи своего основателя изъ Сибири и въ стремленіяхъ соединиться всею общиною въ одномъ мѣстѣ. Между тѣмъ толкованіе Евангелія не теряетъ ни свой обязательной силы, ни насущной и неизбывной потребности. Разница только въ томъ съ коренными молоканами, что у Общихъ нѣтъ свободы въ толкованіяхъ, какъ у остальныхъ молоканъ, но всякій обязанъ вѣрить судьѣ и признавать его толкованіе, хотя бы сомнѣвающійся и былъ противоположнаго мнѣнія. Самъ Поповъ не любилъ противорѣчій; тѣмъ же заразилъ и послѣдователей. Когда коренной молоканъ свободно высказывается, вызываетъ споръ, — Общій обязанъ напередъ испросить позволеніе и можетъ говорить только съ разрѣшенія судіи. Во власти этого отрицаніе или одобреніе толкованія и что рѣшитъ судія, то для всѣхъ свято. Непокорность чинамъ есть самый высшій проступокъ, искупаемый самою высшею мѣрою наказанія, какова такъ называемая слезная. Этими двумя главными нововведеніями, отводя отъ уклейновой свободы сужденій и дѣйствій, — Поповъ, и въ другихъ случаяхъ стремился къ тому, чтобы держать въ уздѣ все свое общество. При немъ такъ и было. Безъ указаній Михайла Акинтьича рѣдкое дѣло вчинялось, безъ его совѣта рѣдкое приводилось въ исполненіе. Попову нужно было ковать толкъ и, не разбирая орудій, онъ брался даже и за тѣ, которые молоканствомъ не одобряются. Деспотизмъ проглядывалъ во многихъ начинаніяхъ его и прощенный ему лично, да въ добавокъ и ловко прикрываемый имъ самимъ, теперь обнаружился слишкомъ ясно и грубо: Общіе далеко уже не пользуются у сосѣдей прежнимъ уваженіемъ; молокане — уклейны перестали переходить на ихъ сторону. Поповъ считалъ такихъ десятками; теперь со времени его ссылки, почти въ двадцать лѣтъ, не насчитываютъ и десяти добровольныхъ послѣдователей въ цѣломъ составѣ семействъ.
Общимъ надобятся толковники, знатоки: Михайло Акинфіевъ Поповъ не успѣлъ довершить своего дѣла, намѣтилъ только главныя черты. Письменныхъ правилъ онъ не оставилъ, передалъ изустно, положился на преданіе и на намять послѣдователей своихъ. Оттого они теперь всѣ и льнутъ къ тѣмъ изъ своихъ, которые порѣчистѣе и болѣе другихъ памятливы. Практическія начала попадаютъ на свою дорогу: вмѣсто возврата занятаго въ общественной кассѣ капитала съ процентомъ, — всталъ постъ, тяготы физическія. Помощь идетъ безъ разбора и достаточному, и бѣдному, съ одинаковымъ обязательствомъ поста и молитвъ; вмѣсто банка оказался кошель, который на важные случаи общественныхъ нуждъ пустъ и безгласенъ. Дурно контролируемый, раздаваемый по произволу и по пристрастію, общественный капиталъ, вмѣстѣ съ общественнымъ хлѣбнымъ магазиномъ, утратилъ то значеніе, котораго желаютъ теперь, но котораго не намѣренъ былъ придать имъ самъ организаторъ-безсребренникъ. Какъ общежитіе, питая лѣнь и праздность, породило тунеядцевъ и въ видахъ спасенія потребовало раздѣльнаго и самостоятельнаго труда; такъ и безпорядочная и неправильная раздача пособій не установила и не укрѣпила этого труда такъ, какъ бы слѣдовало ожидать. Общіе живутъ бѣднѣе другихъ и не брезгаютъ даже мелкими промыслами. Отстраивая чужія хорошія избы, — сами живутъ въ плохихъ; и нельзя сказать, чтобы содержали жилища свои и самихъ себя очень опрятно даже и тѣ изъ нихъ, которые имѣютъ десятка три головъ буйволовъ. Вызнавъ крайнюю и настоятельную потребность въ грамотности и поставивъ знаніе ея обязательнымъ, учатъ охотнѣе церковной, чѣмъ гражданской азбукѣ, но учить начинаютъ поздно.[11] Переходя къ книгѣ обязываются исключительнымъ чтеніемъ церковныхъ книгъ (главнѣе всего Евангелія), а другими брезгаютъ по принципу. У молоканъ уклеинаго ученія этого нѣтъ: они охотно читаютъ всякую книгу. Въ то время, когда Общіе, въ толкованіяхъ Евангелія, придерживаются объясненій, положенныхъ Поповымъ и его ближними учениками, и осторожно, и боязливо идутъ на встрѣчу къ новымъ, болѣе опредѣленнымъ и яснымъ, — молокане запасаются всякими печатными толкованіями: у многихъ есть и библейскій словарь, и толкованія Евангелій Никифула и другихъ прочихъ. Они усердно покупаютъ Евангеліе, переведенное русскій языкъ и изданное Святѣйшимъ Сѵнодомъ.
Михаилъ Андреевъ Поповъ, основывая толкъ свой, повидимому сознательно стремился достичь до какого-то идеала жизни первенствующихъ христіанъ, и любовался подобіемъ обстановки своихъ за Кавказомъ: кругомъ невѣрные магометане съ огнемъ и мечемъ про всякій случай, дикіе, кровожадные звѣри въ дебряхъ и горахъ, и между ними малое стадо яко-бы избранныхъ, гонимыхъ, и забѣгшихъ въ горы. Оставалось искать большихъ подобій въ жизни и образцовъ для практики: вычиталась десятина выдѣлились общественныя моленія, но не вышло общественныхъ обѣдовъ[12], ввелось открытое исповѣданіе во грѣхахъ передъ всею церковію; легко сложилась по завѣтнымъ и завѣдомымъ народнымъ образцамъ община, но уже ничего дальше и не вышло.
Проникнутый мистицизмомъ и не чуждый суевѣрій, Поповъ принужденъ былъ устремляться охотнѣе къ духовному. Когда перевѣсъ оказался въ эту сторону, ослабѣла неизбѣжно и въ ущербъ практической жизни другая сторона — собственно житейская. Ему докончить не дали, а послѣдователи его и пошли блуждать въ потьмахъ, поталкивались вокругъ и около, ступая туда, куда зрячій человѣкъ и ноги бы не поставилъ. Осталось одно: думать такъ, какъ совѣтовалъ Михайло Акинтьичъ, пока позволяла память, и поступать такъ, какъ поступалъ онъ, если не собьютъ съ толку разныя экономическія, климатическія и другія условія. Осталось оправдываться въ спорахъ словами: «такъ толковалъ Михайло Акинтьичъ», и ошибаться во многомъ потому только, что тотъ-же «Михайло Акинтьичъ такъ завѣщалъ и установилъ, а онъ былъ намъ голова.» Общіе такъ и дѣлаютъ.
И если въ средѣ Общихъ еще непримѣтно полнаго разложенія, то уже имѣются нѣкоторые зачатки тому. Иногда (хотя и замѣчательно рѣдко) семейныя свары, общественныя неурядицы, и невзгоды и другія неизбывныя деревенскія и домашнія дрязги заставляютъ нѣкоторыхъ съ цѣлію мщенія, а другихъ, въ видахъ житейскихъ удобствъ и корысти, отставать отъ своихъ и переходить въ сосѣднюю и сподручную вѣру. Самолюбивый, увѣренный въ собственныхъ достоинствахъ и тщеславный, но обойденный въ общинѣ общимъ выборомъ въ желаемый имъ чинъ, охотно идетъ къ уклеинамъ если тамъ пообѣщаютъ ему званіе наставника. Пристрастившійся (въ частныхъ поѣздкахъ въ Тифлисъ и на близкихъ побратимствахъ съ солдатами) къ крѣпкимъ напиткамъ, вѣрнѣе перейдетъ къ субботникамъ, у которыхъ запрещеній на пьянство не существуетъ; къ кореннымъ молоканамъ и къ молоканамъ — веденцамъ или прыгункамъ горькаго пьяницу не примутъ, потому что у тѣхъ и другихъ вино но вѣрѣ запретное зелье, и вошло оно въ употребленіе у нѣкоторыхъ только тайкомъ и за угломъ, какъ нѣкогда входилъ чай къ старовѣрамъ. Къ прыгункамъ или скакунамъ изъ среды Общихъ пойдетъ развѣ только тотъ, который задался крайнимъ, зловреднымъ мистицизмомъ, а не твердъ въ законѣ и правилахъ Попова.
Между тѣмъ у другихъ молоканъ обычай перемѣнять вѣру сталъ довольно частымъ. Прикрытый ловкимъ видомъ пытливости, стремленіемъ вызнать какая вѣра правѣе и свободнѣе, обычай этотъ у многихъ переходитъ въ привычку, въ неизлечимую болѣзнь. Молоканъ уклеинаго толка, въ прошломъ году отказавшій десятую часть въ общественный капиталъ у общихъ, — въ нынѣшнемъ году пляшетъ съ прыгунками и сопитъ въ ихъ собраніяхъ. Рѣдкій изъ сосѣдей можетъ за него поручиться въ томъ, чтобы онъ на будущій годъ не надѣлъ красной рубахи и праздничной шляпы вмѣсто воскресенья въ субботу, и чтобы не сталъ онъ ѣсть то только мясо, которое приготовлено рѣзакомъ — субботникомъ. Эти переходы изъ одной секты въ другую, это религіозное ренегатство, сказываясь протестомъ противъ неустройства молоканскихъ религіозныхъ дѣлъ за Кавказомъ, между ленкоранскими молоканами явленіе давнее.
Только Общіе изрѣдка и іудействующіе или субботники представляютъ исключеніе. Субботники, охотно принимая къ себѣ религіозныхъ отступниковъ всѣхъ трехъ видовъ молоканства, сами къ нимъ изъ своихъ (замѣчательное обстоятельство!) рѣдко выпускаютъ. Справедливо также и то, что случаи впаденія молоканъ въ іудейство не особенно часты: молокане преимущественно бродятъ но тремъ своимъ толкамъ и между ними паденіе сильнѣе и примѣтнѣе (по количеству перебѣжчиковъ) склоняется на сторону веденцовъ или проще прыгунковъ. Обращеніе молоканъ въ православіе въ ленкоранскомъ уѣздѣ на столько рѣдко, что случаи подобнаго рода извѣстны тамъ на перечетъ. Выкрещиваются — какъ говорятъ здѣсь — въ крайнихъ случаяхъ, не произвольно. По своей доброй волѣ дѣла ведутся такъ: какой-нибудь забулдыга, мотъ, желающій выманить у денежнаго, но скупаго отца, деньги, въ случаѣ отказа, спѣшитъ заявить, что сейчасъ же пойдетъ въ городъ и окрестится. Получивши желаемое, остается при своемъ и при отцовской вѣрѣ.
О переходахъ изъ своей, даже въ родное и кровное молоканство, Общіе, при Михаилѣ Поповѣ, и думать не дерзали. Поповъ тратилъ послѣдній силы на то, чтобы водворить и удержать въ своей общинѣ миръ и любовь, обоюдное согласіе и взаимодѣйствіе, и вязалъ это дѣло руками опытными, узлами крѣпкими. Онъ былъ ловкій ловецъ; и не поддавались ему только старовѣры, и въ дальней Сибири, и въ ссылкѣ онъ остался вѣренъ самому себѣ.
Отъ Общихъ перейдемъ къ остальнымъ молоканамъ: Уклейкамъ и Веденцамъ или Прыгункамъ.
- ↑ «Часто трясетъ насъ эдакъ-то», увѣряла меня хозяйка въ объясненіе страннаго явленія, котораго я былъ свидѣтелемъ въ ночь съ 6 на 7 декабря 1863 г. Въ половинѣ шестаго часа утра, когда всѣ спали, на зарѣ, сладкимъ сномъ, сильно качнуло нашу турлуковую вѣтхую храмину, сначала такъ, какъ будто кто задѣлъ за уголъ возомъ. Второй ударъ силился вывихнуть ножки дивана, замѣнявшаго мнѣ постель. Отъ третьяго удара тяжело покачнулись раза три, изъ стороны въ сторону, тяжелыя высокія крыши. Еще работали подземные газы, дерни еще разъ и посильнѣй: намъ бы съ хозяйкой не разговаривать. Землетрясенію предшествовалъ гулъ, который и разбудилъ всѣхъ. За Кавказомъ — не одинъ разъ разметывало цѣлый городъ, какова напр. Шемаха; въ Ленкорани впрочемъ значительныхъ опустошеній не было, а въ Баку ихъ совсѣмъ не бываетъ. По Курѣ, на Божьемъ промыслѣ, предварительнаго гула нашему землетрясенію слышно не было.
- ↑ Замѣчательно, что здѣшнія деревья дряблыя; на сырой почвѣ скоро прогниваютъ и разрушаются. То и дѣло слышишь трескъ въ стѣнахъ: червь точитъ.
- ↑ Буйволы, что сѣверные олени, предоставленные самимъ себѣ, бродятъ по лѣсамъ и лугамъ, промышляя пишу. Противъ тигровъ и барсовъ строятъ каре и рѣдко даются на зубы. Даютъ прелестное молоко. Хозяева сдаютъ ихъ счетомъ пастухамъ и договариваютъ у нихъ: доставить столько-то фунтовъ сметаны, масла. Пропалъ у пастуха буйволъ — принеси шкуру, а не то произведутъ вычетъ изъ жалованья. Не смотря на такую строгость, охотниковъ находится много, потому что задача скоповъ подручная, выгодная.
- ↑ Теперь выходъ изъ Персіи пастухамъ этимъ воспрещенъ.
- ↑ Въ этой рѣчкѣ лѣтомъ водится такое множество черепахъ, что русскіе, изъ суевѣрнаго страха, въ ней не купаются.
- ↑ Пришедшіе по водѣ получили восьми-лѣтнюю льготу отъ платежа податей.
- ↑ Чины стараются раздавать старикамъ и вообще людямъ пожилымъ.
- ↑ По первоначальному ученію Михайла Акинфіева такихъ чиновъ полагалось двѣнадцать: девять мужчинъ, три женщины. Этимъ онъ началъ продолженіе своей секты за Кавказомъ, и держалъ это установленіе до ссылки ихъ въ Сибирь. Мужчины управляли дѣлами общины, три женщины присматривали за женщинами въ собраніи, обучали всѣхъ пѣнію и запѣвали псалмы. Чины мужчинъ для большаго уясненія ихъ обязанностей были переведены на болѣе ясный и по понятію Общихъ — на упрощенный языкъ: очи называются видѣтелемъ, уши — жертвенникомъ, нога — распорядителемъ, уста — молитвенникомъ, языкъ — словесникомъ, голова — мысленпикомъ, сердце — тайникомъ.
- ↑ Мысленный законъ состоитъ въ томъ, что судья отъ каждаго изъ восьми чиновъ отбираетъ голоса, и затѣмъ въ слухъ всего собранія объявляетъ свое рѣшеніе. Рѣшеніе это основывается на большинствѣ голосовъ; если голоса равны, все собраніе обязано молиться Богу о вразумленіи, какъ порѣшить дѣло праведно. Послѣ молитвы опять отбираются голоса отъ чиновъ и всегда происходитъ послѣ того измѣненіе въ какую-нибудь сторону.
- ↑ Разговоръ мы вели 12 декабря.
- ↑ Отдачу дѣтей въ училище казенное Общіе считаютъ наравнѣ съ отдачей въ рекруты, послѣ того случаи, когда взято было нѣсколько мальчиковъ и увезено въ Ленкорань, приготовлять изъ нихъ писарей. Когда было сдѣлано распоряженіе о возвращеніи ихъ къ родителямъ, Общіе обрадовались имъ, какъ бы воскресшимъ изъ мертвыхъ. „Вотъ теперь слава Богу и ребятишекъ нашихъ вернули вмѣстѣ съ солдатиками“, — говорили намъ собесѣдники наши. Учатъ дѣтей сами, но учатъ кое-какъ; ведутъ не дальше умѣнья читать. Письменныхъ мало, „писать, говорятъ, намъ нечего“. Въ Ленкорань брали въ науку только сиротъ, богатые отдаривались, училъ ребятъ кантонистъ, который самъ по верхамъ ходилъ и дѣло грамоты изъ трущобы не вывозилъ, столько сѣкъ больно, да пилъ больно», объясняли намъ Общіе.
- ↑ Общественные столы бываютъ на случай поминокъ по усопшимъ, но не обязательны. Праздничные столы отдѣльные, по семействамъ.