Захолустный деревенскій уголокъ послѣ паденія крѣпостного права. править
I. править
Окончивъ образованіе въ институтѣ и проживъ очень недолго въ Петербургѣ, я отправилась въ первыхъ числахъ мая (1862 г.) въ наше родовое имѣніе Погорѣлое (С-ской губ.), принадлежавшее въ то время моему брату.
Въ Петербургѣ я слыхала не мало разсказовъ о томъ, какъ родители недружелюбно смотрятъ на сближеніе ихъ дѣтей съ простонародьемъ и на разныя новшества, которыя такъ отстаивала молодежь, но совсѣмъ иное отношеніе встрѣтила я въ моей семьѣ. Когда я передавала матушкѣ слышанное мною на вечеринкахъ, устраиваемыхъ молодежью, о необходимости опрощенія и служенія народу, объ обязанности каждаго просвѣщать его, о стремленіи женщинъ къ самостоятельности и образованію, равному съ мужчинами, она просто приходила въ восторгъ. Правда, ей казалось смѣшнымъ, когда на дѣвушку нападали за то, что она вмѣсто чернаго платья надѣвала цвѣтное, или когда она, яко бы за неимѣніемъ времени на прическу, обрѣзывала свою длинную, густую косу; вообще она, какъ старая женщина, не могла сочувствовать формальной сторонѣ нигилистическаго ученія, но все существенное въ немъ, его основа и главнѣйшія требованія вѣка сдѣлались давнымъ-давно близкими ея душѣ, не даромъ же мы, ея взрослыя дѣти, называли ее первою нигилисткою въ Россіи. Когда я передала матушкѣ о томъ, что мнѣ совѣтуютъ сближаться съ крестьянами, она удивилась даже, что мнѣ приходилось это совѣтывать. Она просто не понимала, какъ при жизни въ деревнѣ человѣкъ можетъ изолировать себя, обособиться отъ ближайшихъ своихъ сосѣдей, т. е. крестьянъ, какъ можно не чувствовать стремленія быть имъ чѣмъ-нибудь полезнымъ. Она твердо была убѣждена въ томъ, что, въ виду ихъ темноты и бѣдноты, каждый грамотный и благожелательный человѣкъ можетъ принести имъ много пользы. Она находила, что если я буду держать себя, какъ барышня, отстраняться отъ интересовъ крестьянъ, я никогда не узнаю ихъ настоящаго положенія и пропаду отъ деревенской скуки. «Это какъ-то и не по человѣчески: жить и не знать, что подлѣ тебя дѣлаютъ люди! Да и какъ же тогда вы, молодежь, будете примѣнять ваши идеалы къ практической жизни? Неужели все ограничится разговорами о любви къ народу, о готовности ему помогать и просвѣщать его?»
О преслѣдованіяхъ со стороны полиціи за сближеніе съ крестьянами въ нашихъ краяхъ тогда не было и рѣчи, а тѣмъ болѣе не могло этого быть относительно членовъ моей семьи: моя мать съ ранней молодости жила въ этомъ захолустьѣ, съ утра до вечера имѣла дѣла съ крестьянами, мои сестры постоянно заходили въ ихъ избы. Матушка настаивала даже на томъ, чтобы я, когда въ первый разъ появлюсь въ той или другой крестьянской семьѣ, приходила съ какимъ-нибудь маленькимъ подаркомъ. И мы еще въ Петербургѣ закупали съ нею платки, ленты, кушаки, яркихъ цвѣтовъ ситцы.
Погорѣлое привлекало меня многимъ: и тѣмъ, что я родилась и провела въ немъ годы моего дѣтства, и тѣмъ, что я знала всѣхъ, жившихъ въ этой мѣстности. Въ этомъ имѣніи, къ тому же, жилъ мой братъ Андрей, который былъ въ то время мировымъ посредникомъ. Занимало меня и то, что къ нему приходили сосѣди въ гости и по дѣлу, а также крестьяне, съ которыми онъ почти ежедневно бесѣдовалъ о разныхъ дѣлахъ, а когда возвращался домой изъ своихъ поѣздокъ по должности, — сообщалъ мнѣ много новостей. Личность моего брата Андрея сама по себѣ меня очень интересовала. Съ подвижнымъ умомъ, очень неглупый отъ природы, весьма видный и красивый, онъ, будучи въ военной службѣ, отличался большою склонностью къ щегольству, мотовству и свѣтскому времяпрепровожденію. Свои внѣшнія преимущества и находчивость онъ употреблялъ на флиртъ за дамами, среди которыхъ имѣлъ большой успѣхъ. Но могучій потокъ идей шестидесятыхъ годовъ до неузнаваемости измѣнилъ его. Онъ весь отдался серьезному чтенію, а когда былъ выбранъ мировымъ посредникомъ перваго призыва, со страстнымъ увлеченіемъ и съ искреннимъ интересомъ окунулся въ новое для него дѣло. Когда я пріѣхала въ деревню и пожила въ ней, братъ произвелъ на меня впечатлѣніе серьезнаго общественнаго дѣятеля: онъ прилежно изучалъ законы, внимательно слѣдилъ за всѣмъ, что могло ему выяснить и освѣтить его новыя обязанности. Онъ пользовался такимъ довѣріемъ крестьянъ, что даже впослѣдствіи, когда оставилъ должность и проживалъ въ своемъ помѣстьѣ, какъ частный человѣкъ, они приходили къ нему массами даже изъ отдаленныхъ деревень, упрашивая его быть то судьею въ ихъ спорѣ, то вырѣшить имъ какое-нибудь недоразумѣніе, то дагь совѣтъ, то составить дѣловую бумагу.
Изъ разговоровъ мировыхъ посредниковъ, посѣщавшихъ брата, не трудно было понять, что нѣкоторые изъ нихъ старались толковать «Положеніе» по буквѣ, а не по смыслу закона, и что это въ большинствѣ случаевъ клонилось къ выгодѣ помѣщиковъ, а братъ мой смотрѣлъ на дворянъ и крестьянъ, какъ на лицъ равныхъ передъ закономъ, что вызывало къ нему страшную вражду дворянъ.
Однажды къ его крыльцу подъѣхалъ пожилой помѣщикъ В. Занятый дѣломъ, нетерпящимъ отлагательства, братъ просилъ меня выйти къ посѣтителю, извиниться передъ нимъ и сказать, что онъ не можетъ принять его ранѣе получаса. Уже одно это вызвало неудовольствіе помѣщика В., и онъ, несмотря на то, что видѣлъ меня въ первый разъ, сталъ на чемъ свѣтъ поносить моего брата, все громче выкрикивалъ, что онъ дѣлаетъ все, чтобы унизить дворянъ, а нѣсколько дней тому назадъ, по его словамъ, выкинулъ съ нимъ такую штуку: вслѣдствіе одного недоразумѣнія съ крестьянами, которое можетъ разрѣшить только мировой посредникъ, онъ, помѣщикъ В. письменно пригласилъ моего брата пріѣхать къ нему, а тотъ вмѣсто этого осмѣлился вызвать его для разбирательства къ себѣ и далъ объ этомъ знать крестьянамъ съ тѣмъ, чтобы они явились къ нему въ то же самое время. Такимъ образомъ разгнѣванный помѣщикъ обвинялъ моего брата въ томъ, что онъ его, дворянина, равняетъ съ крестьянами, вызываетъ какъ бы на очную ставку помѣщика съ его бывшими крѣпостными. Тутъ вышелъ мой братъ и началъ просить помѣщика пожалѣть его и явиться къ нему на другой день, когда соберутся и крестьяне: тогда его дѣло несравненно легче и нагляднѣе выяснится въ присутствіи двухъ сторонъ. Вѣдь иначе ему, какъ мировому посреднику, придется много разъ пріѣзжать въ его помѣстье и нѣсколько разъ созывать крестьянскіе сходы. Но помѣщикъ раздражался еще болѣе доводами брата и говорилъ, что возмущенъ и пораженъ до глубины души тѣмъ, что мой братъ, такой же дворянинъ, какъ и онъ самъ, не понимаетъ того, что, явившись на такое сборище, онъ, помѣщикъ В., унизитъ свое дворянское достоинство. Братъ старался умаслить его, отпуская, по своему обыкновенію, шутки и остроты, что мужики-де явятся къ нему, «какъ чернь непросвѣщенна», и будутъ стоять на дворѣ безъ шапокъ, а для него, помѣщика, будетъ приготовлено особое кресло на крыльцѣ. Мой братъ выставлялъ ему на видъ и то, что его, помѣщика, никто не смѣшаетъ съ «сиволапыми»: у него и одежда не та, и повадка говорить барская, властная, но не могъ ничѣмъ убѣдить посѣтителя, который, выведенный изъ себя, крикнулъ: «Да поймите же вы, наконецъ, несчастный человѣкъ, что дворянская честь не позволяетъ мнѣ ставить себя на одну доску съ моими рабами и крѣпостными! Какъ вамъ не стыдно не понимать этого? Вѣдь вы не только сами дворянинъ, но и бывшій военный человѣкъ!» Тогда мой братъ уже серьезно замѣтилъ ему: «И вы постарайтесь же понять, Николай Николаевичъ, что они болѣе не рабы и не крѣпостные ваши, а лишь временно обязанные, и что законъ даетъ мнѣ право въ случаѣ подобныхъ недоразумѣній, призывать къ себѣ сразу обѣ стороны». Но тутъ разгнѣванный помѣщикъ разразился хохотомъ.
— Законъ, законъ! Вотъ уморили! Каждый знаетъ, что всѣ законы чиновники передѣлываютъ на свой ладъ! Если бы за это карали, то всѣ они давно были бы разосланы по каторгамъ.
— Очень возможно, что наши чиновники привыкли нарушать законы, но я не чиновникъ, а мировой посредникъ.
— Васъ должны убрать и уберутъ! Мировой посредникъ, батюшка мой, поставленъ правительствомъ для того, чтобы охранять интересы какъ помѣщиковъ, такъ и крестьянъ. Помѣщики же нашей округи пришли къ единодушному заключенію, что вы заботитесь лишь объ интересахъ крестьянъ, а наши помѣщичьи интересы ни въ грошъ не ставите, умаляете и унижаете достоинство дворянина!.. Все ваше поведеніе сѣетъ великую смуту въ слабыхъ умахъ крестьянъ. Понимаете ли вы, чѣмъ это пахнетъ? И вотъ-съ помѣщики нашей округи рѣшили въ первую голову поставить въ дворянскомъ собраніи вопросъ о томъ, можетъ ли обязанности мирового посредника исполнять человѣкъ «красный» по своимъ убѣжденіямъ, просто на просто какой-ко фармазонъ! Да-съ, милостивый государь, мы до васъ доберемся, будьте благонадежны!.. — грозилъ раздосадованный помѣщикъ, садясь въ свой экипажъ и не подавая на прощанье руки ни хозяину дома, ни мнѣ.
По словамъ брата, чрезвычайно было тяжело въ то время надлежащимъ образомъ исполнять обязанности мирового посредника по двумъ главнымъ причинамъ: 1) въ нашихъ помѣщикахъ совсѣмъ не было воспитано ни малѣйшаго уваженія къ законамъ: они давнымъ давно привыкли къ тому, что его постоянно нарушали. Правда, они знали, что при нарушеніи закона имъ придется платиться, но они находили это въ порядкѣ вещей, говоря: «Пусть каждый беретъ то, что ему при семъ полагается, лишь бы сдѣлалъ мое дѣло», т. е. совершилъ противозаконіе. На того же, кто въ этомъ отношеніи шелъ по иной дорогѣ, они смотрѣли какъ на «выжигу», который не удовлетворяется обычной взяткой.
Мировыхъ посредниковъ перваго призыва никакъ нельзя было заподозрить во взяточничествѣ, и тѣмъ изъ нихъ, которые не нравились помѣщикамъ, они давали кличку «красный», «смутьянъ», аттестовали ихъ, какъ людей опасныхъ для правительства, подтачивающихъ въ корнѣ всѣ устои русскаго государства. Нѣкоторые помѣщики, однако, допускали, что по новымъ временамъ можетъ быть и страшновато нарушать законъ, но этотъ страхъ, и то у нѣкоторыхъ изъ нихъ, явился въ нашей мѣстности лишь немедленно послѣ объявленія воли, а годъ-другой спустя они уже находили, что давать и брать взятки опять можно безпрепятственно и безнаказанно. Вслѣдствіе множества недоразумѣній, порождаемыхъ положеніемъ 19 февраля, постепенно начали выходить циркуляры и «разъясненія», мало-по малу ослаблявшіе нѣкоторые пункты этого закона. Вотъ эти-то разъяснительные циркуляры и давали лазейку обходить законъ, не неся за это никакой отвѣтственности, слѣдовательно — все больше и больше можно было дѣлать уступокъ несправедливымъ требованіямъ помѣщиковъ. Однако, въ 1862 г. въ нашихъ краяхъ большинство мировыхъ посредниковъ перваго призыва еще старалось быть вѣрными духу закона и всѣми силами защищать интересы крестьянъ.
Вторая причина, особенно тормазившая, по мнѣнію моего брата, исполненіе мировыми посредниками ихъ обязанностей, — необыкновенная алчность помѣщиковъ. Въ то время рѣдко какого помѣщика нашей мѣстности можно было назвать хорошимъ сельскимъ хозяиномъ: почти никто изъ нихъ серьезно не изучалъ хозяйства, и вели они его такъ же, какъ ихъ дѣды и прадѣды, по старымъ образцамъ. Даже запашку мало кто увеличивалъ, а нѣкоторые оставляли безъ обработки значительныя пространства земли, и у каждаго зря пропадали порядочной величины земельныя полоски, зараставшія негодною травой или превращавшіяся въ болота. При этомъ необходимо замѣтить, что земля въ нашей мѣстности въ то время цѣнилась крайне дешево, большія помѣстья продавались по баснословно дешевымъ цѣнамъ, и лишь въ концѣ 19-го столѣтія цѣны на землю поднялись у насъ до невѣроятности. Однако, несмотря на то, что помѣщики не придавали никакой цѣны небольшимъ клочкамъ своей земли и то и дѣло оставляли ихъ безъ обработки, — когда случалось, что въ такой полоскѣ нуждались крестьяне и просили помѣщика уступить имъ ее, онъ ни за что не соглашался, какъ бы это гибельно ни отозвалось на будущемъ хозяйствѣ крестьянъ.
Мировые посредники перваго призыва, по крайней мѣрѣ большинство изъ нихъ, являлись въ то время въ деревняхъ и провинціальныхъ городахъ «новыми людьми», поражавшими не только помѣщиковъ, но и крестьянъ. Послѣдніе долго не довѣряли имъ потому, что большинство ихъ было тѣми же дворянами, но скоро убѣдились, что эти дворяне — люди новаго типа. Одинъ знакомый крестьянинъ такъ характеризовалъ мнѣ ихъ: «Взятокъ не берутъ, скулы не сворачиваютъ, ни одинъ даже матерно не поноситъ, а насъ, темныхъ людей, наставляютъ, какъ быть должно». Конечно, и между мировыми посредниками перваго призыва были и сквернословы, и драчуны, и настоящіе баре, которые старались служить только своему брату-помѣщику, но такихъ было меньшинство, большинство же честно и даже съ превеликимъ увлеченіемъ исполняло свои обязанности. Крестьянамъ нравилось въ ихъ «посредственникахъ», какъ они ихъ называли, и то, что тѣ ничего общаго не имѣютъ съ чиновниками даже въ своей одеждѣ: массивная бронзовая цѣпь съ бляхой, сверкавшая на солнцѣ, какъ золотая, вселяла въ народѣ несравненно болѣе довѣрія и уваженія, чѣмъ кокарда на картузѣ чиновника.
Только что мы успѣли проводить одного посѣтителя, какъ на крыльцо поднялся другой: сутуловатый старикъ, по одеждѣ представлявшій что-то среднее между помѣщикомъ и крестьяниномъ. Это былъ мелкопомѣстный Селезневъ или, какъ его называли — «Селезень-вральманъ», разсказывавшій на именинахъ помѣщиковъ о томъ, какъ онъ съ царемъ селедку ѣлъ. Этотъ разсказъ я слыхала еще въ дѣтствѣ, имъ развлекалъ онъ слушателей и въ освободительную эпоху. Въ данную минуту онъ пришелъ просить брата разъяснить ему очень важный для него вопросъ. Онъ владѣлъ всего двумя крѣпостными и прекрасно понялъ, что когда пройдетъ двухлѣтній срокъ, они оба отойдутъ отъ него и получатъ право распоряжаться своею судьбою по своему усмотрѣнію.
— Насъ, что называется, ограбили среди бѣлаго дня! — жаловался Селезневъ. — А вотъ вы объясните мнѣ, А. Н., какъ же теперь будетъ насчетъ моихъ сыновъ? У меня, какъ вамъ извѣстно, четыре незаконныхъ сына, прижитыхъ мною отъ моей крѣпостной. Я не настолько былъ глупъ, чтобы поставить ихъ на барскую ногу: съ малолѣтства исполняли они у меня крестьянскую работу. Но, хотя они и были крѣпостными, какъ и всѣ остальные прочіе, но вѣдь выходитъ вотъ что: они были со дня своего рожденія крѣпостными моей крови, значитъ — вѣчными моими крѣпостными, такъ сказать, самимъ Богомъ назначенными мнѣ въ вѣчные крѣпостные. Скажите-ка мнѣ, какъ же теперь? Неужто царь ихъ тоже отыметъ у меня? Неужто и ублюдкамъ дана будетъ воля?
Братъ объяснилъ ему, что если бы они въ метрическомъ свидѣтельствѣ значились его сыновьями, то они и теперь могли бы, по его приказанію, пахать и скородить у него. Но, такъ какъ они въ метрикѣ показаны рожденными отъ крѣпостной и числились, какъ и остальные, его крѣпостными, то судьба ихъ будетъ такая же, какъ и всѣхъ крѣпостныхъ въ мелкомѣстныхъ имѣніяхъ: по истеченіи двухъ лѣтъ онъ, Селезневъ, можетъ пользоваться ихъ услугами лишь по взаимному съ ними соглашенію, то есть не иначе, какъ за плату, если они захотятъ у него служить.
Это объясненіе привело старика въ негодованіе.
— Значитъ, — говорилъ онъ, — царь хотѣлъ, чтобы я, столбовой дворянинъ, унизилъ свое дворянское достоинство, женившись на хамкѣ, на своей холопкѣ? Развѣ царю и такая воля дана, чтобы онъ распоряжался нашими родными дѣтьми? Какъ же онъ можетъ заставлять ихъ служить родителямъ только за плату? Этого быть не можетъ! Ни царь, ни псарь не можетъ указкой быть, какъ поступать мнѣ съ моею плотью и кровью!
Братъ проситъ Селезнева, если онъ ему не вѣритъ, обратиться съ этимъ вопросомъ къ кому-нибудь другому, но тотъ чистосердечно признался, что двое мировыхъ, у которыхъ онъ уже побывалъ по этому поводу, совершенно такъ же объяснили ему это дѣло. «А потому я и пріѣхалъ къ вамъ, какъ къ моему мировому посреднику, заявить, что я отказываюсь повиноваться и царю, и вамъ, исполняющему его несправедливыя требованія». При этомъ онъ вынулъ изъ кармана присланную ему бумагу и съ сердцемъ сунулъ ее въ руки брата. «Вотъ извольте получить обратно: мнѣ ее прислали для подписи, а я не желаю ни подписывать, ни имѣть дѣло съ такими крамольниками, которые не признаютъ ни божескихъ законовъ, ни законовъ естества».
Когда мой братъ заѣхалъ къ другому, уже не къ мелкопомѣстному помѣщику, тотъ вынулъ уставную грамоту и сказалъ: «Подписывать не буду! не могу же я подтверждать своею подписью, что я радуюсь грабежу, надо мною учиненному среди бѣла дня. Такъ какъ такое приказаніе идетъ отъ самого царя, а жаловаться на него можно только Богу, то я при васъ и засовываю эту грамоту за икону. Ужъ пускай самъ Богъ разсудитъ меня съ царемъ на томъ свѣтѣ».
Случались и отказы подписать уставную грамоту, сопровождаемые угрозами и непріятностями всякаго рода, создававшими массу хлопотъ для мировыхъ посредниковъ. Но однажды такой отказъ сопровождался въ нашихъ краяхъ громкимъ скандаломъ, который долго волновалъ наше захолустье.
Верстахъ въ 15—16-ти отъ села Погорѣлаго находилась усадьба, принадлежавшія тремъ сестрамъ дѣвицамъ Тончевымъ, прославившимся даже въ то суровое крѣпостническое время своею жестокостью къ крестьянамъ, которыхъ у нихъ было 50—60 душъ. У нихъ не только была болѣе тяжелая «барщина», чѣмъ у другихъ помѣщиковъ нашей мѣстности, но ихъ крѣпостные несли и другія, весьма обременительныя, повинности. При этомъ двѣ старшія сестры щедро раздавали пощечины и колотушки своимъ дворовымъ и приказывали своему старостѣ, непремѣнно въ ихъ присутствіи, пороть мужиковъ и бабъ за самую ничтожную провинность. Вслѣдствіе этого у нихъ ежегодно оказывалось въ «бѣгахъ» нѣсколько крестьянъ, что постоянно уменьшало и безъ того небольшое число ихъ подданныхъ. Оставшіеся крестьяне мстили имъ напропалую: воровство и другіе ущербы не переводились въ ихъ хозяйствѣ, случались и поджоги, а однажды двухъ старшихъ сестеръ крестьяне даже выпороли и подвергли жестокимъ и позорнымъ истязаніямъ. Дѣло это было ночью, въ лѣсу, и узнать преступниковъ по ихъ внѣшнему виду или по голосу не было никакой возможности: люди, напавшіе на нихъ, были въ мѣшкахъ съ дырками для глазъ, а за щеками у нихъ, по показанію сестеръ, были наложены орѣхи или горохъ. Когда манифестъ 19-го февраля былъ обнародованъ, Тончевы разволновались до невѣроятности. Ихъ невѣжество, алчность, безчеловѣчное отношеніе къ крестьянамъ, однимъ словомъ всѣ ихъ обычныя свойства проявились тутъ въ свершенной степени.
Въ то время, когда всюду шли разговоры о новой реформѣ, три сестры разъѣзжали по помѣщикамъ и священникамъ, разспрашивая ихъ о томъ, какъ имъ понимать новый манифестъ. Неужели и ихъ крестьяне тоже сдѣлаются свободными? Неужели и отъ нихъ, законныхъ помѣщицъ и столбовыхъ дворянокъ, отберутъ для тѣхъ же хамовъ часть ихъ собственной земли? Всѣмъ въ нашей мѣстности было достаточно извѣстно обостренное настроеніе чувствъ сестеръ Тончевыхъ, и вся мѣстная интеллигенція старалась избѣгать встрѣчи съ ними, но когда это уже было немыслимо, къ нимъ выходили безъ особеннаго удовольствія. Хотя нѣкоторые помѣщики сами враждебно относились къ крестьянской реформѣ, но сознавали, что, какъ бы они ни выражали сестрамъ свое неудовольствіе, все-таки они останутся въ ихъ глазахъ безъ вины виноватыми и въ концѣ-концовъ нарвутся еще сами на дерзость уже за одно то, что рѣшились принять эту реформу безъ сопротивленія, протеста и скандала. Одинъ изъ такихъ помѣщиковъ, чтобы избѣжать непріятностей со стороны сестеръ, старался всячески ихъ вразумлять: онъ утѣшалъ ихъ тѣмъ, что дворовые въ теченіе двухъ лѣтъ останутся въ ихъ полномъ повиновеніи, а крестьяне будутъ сначала временно-обязанными…
Но Эмилія, старшая изъ сестеръ, всегда вспыльчивая, а теперь дошедшая до невмѣняемости, уже кричала во все горло: «Не временно-обязанными будутъ передо мной мои хамы, а вѣчными моими рабами, понимаете, вѣчно-обязанными?…» Вторая сестрица подпѣвала: «Да-съ! Они будутъ нашими рабами до гробовой доски!»
Третья, опасаясь отстать отъ старшихъ сестеръ, выкрикивала: «Это не хорошо, что вы такъ говорите… Вы этимъ потакаете всѣмъ мерзавцамъ, а вы дворянинъ!.. А вотъ мы, какъ прежде, что хотѣли, то и дѣлали съ крѣпостными, такъ будемъ распоряжаться и теперь… и никакихъ подписей давать не будемъ!.. Да!.. очень гадко, очень низко съ вашей стороны!..»
— Да вы просто какія-то безтолковыя сороки! Я же тутъ при чемъ? Я такъ же, какъ и вы, страдаю отъ этой реформы! И не очень-то вы будете теперь дѣлать все, что захочется! Пришли другія времена, и съ вами не очень будутъ церемониться! Если вы добровольно не пойдете на требуемыя уступки, никто не помотритъ на то, что вы дворянки.
Старшая Эмилія, которую ея сестры считали необыкновенно умной и находчивой, запальчиво выкрикнула въ лицо помѣщику: "Значитъ, вы, смотря по времени, либо хамъ, либо дворянинъ! Да и то сказать: оборотнемъ быть вамъ на роду написано. Если бы вы были настоящимъ дворяниномъ, то у васъ кровь вскипѣла бы отъ этихъ манифестовъ и реформъ! Вы не допустили бы такого безобразія съ собою! Да что съ вами толковать! Вы-то увѣрены, что вы настоящій дворянинъ, и я-то очень и очень въ этомъ сомнѣваюсь: мнѣ издавна была извѣстна большая склонность вашей матушки къ одному черномазому козачку: и глазищи-то у васъ, и вихры, — все въ Мишку Безпалаго… Откуда же взять вамъ дворянскую честь?
Но тутъ, какъ у насъ всюду разсказывали въ ту пору, поднялся невѣроятный скандалъ. Помѣщикъ схватилъ Эмилію за плечи, повернулъ и вытолкнулъ за дверь, а двѣ младшія сестры осыпали въ эту минуту его самого градомъ колотушекъ. Этотъ скандалъ, какъ раскаты грома, немедленно прокатился по отдаленнѣйшимъ уголкамъ нашего захолустья.
Когда были назначены мировые посредники, Тончевы къ этому времени такъ или иначе поняли, что имъ не отдѣлаться отъ неизбѣжнаго, т. е. не обойтись безъ уступки крестьянамъ части своихъ земель, но онѣ, видимо, рѣшили биться до послѣдней капли крови, чтобы поменьше нести ущерба въ своей земельной собственности. Гдѣ была только какая-нибудь возможность, онѣ старались отводить подъ земельные надѣлы крестьянъ участки, самые негодные для хлѣбопашества. Крестьяне не соглашались получать ихъ въ надѣлъ, жаловались, указывая на причину своего отказа. Для разбирательства подобныхъ пререканій моему брату то и дѣло приходилось ѣздить къ нимъ: онъ упрашивалъ ихъ, доказывалъ, уламывалъ, объяснялъ, почему онѣ не имѣютъ права поступать такъ, а онѣ дерзили ему на пропалую. Потерявъ не только всякую сдержанность, но и элементарную женскую стыдливость и порядочность, Эмилія, а за ней и остальныя сестры позволяли себѣ самыя неприличныя вещи. Братъ прибѣгалъ къ шуточкамъ и лести, на которую прежде сдавалась иногда Эмилія, особенно, когда превозносили ея умъ, но тутъ она безъ словъ вдругъ совала подъ носъ своего мирового фигу, — дескать, на, выкуси! и остальныя сестры торопились продѣлать тотъ же жестъ. Иной разъ посредникъ бился изо всѣхъ силъ, пріѣзжалъ къ нимъ по нѣскольку разъ только для того, чтобы склонить къ уступкѣ крестьянамъ какого-нибудь ничтожнѣйшаго клочка земли, указывая на то, что для нихъ, Тончевыхъ, эта полоска не имѣетъ никакого значенія, а крестьянское хозяйство пропадетъ безъ него. — Вы, вѣроятно, — говорилъ мой братъ, рѣшили разорить ихъ штрафами за будущія потравы?
Эмилія безъ всякаго стѣсненія отвѣчала: — Еще умникомъ считается, а насилу-то догадался!
Въ концѣ-концовъ, полюбовное соглашеніе между Тончевыми и ихъ крестьянами для составленія уставныхъ грамотъ оказалось немыслимымъ. Чтобы это выяснить, такъ сказать, оффиціально, мой братъ рѣшилъ отправиться къ нимъ съ двумя другими мировыми посредниками той же губерніи, о чемъ онъ за нѣсколько дней извѣстилъ какъ Тончевыхъ, такъ и крестьянъ. И вотъ посредники подъѣзжаютъ къ дому трехъ сестеръ-помѣщицъ, а на крыльцѣ… Мировые посредники рѣшительно недоумѣваютъ, что такое на крыльцѣ? Вглядываются, и что же оказывается: всѣ три сестрицы стоятъ въ рядъ, неподвижно одна возлѣ другой, а ихъ платья, юбки, рубашки подняты вверхъ, и все это поверхъ головы укрѣплено такъ, что ихъ головъ не видать, а сами онѣ стоятъ обнаженныя до пояса.
Въ ту минуту, когда подъѣзжали мировые, звонъ ихъ колокольчиковъ заслышали и крестьяне и толпою двинулись во дворъ, на который выходило крыльцо съ тремя обнаженными фигурами сестеръ. Всѣ были такъ поражены этимъ зрѣлищемъ, что никто не проронилъ ни звука, только одинъ старикъ громко плюнулъ и выругался, и вся толпа сразу совершенно безмолвно и быстро двинулась прочь со двора, а мировые, не входя на крыльцо, повернули назадъ и уѣхали.
II. править
Однажды, въ воскресный день, матушка просила меня отвезти свертокъ съ гостинцами въ семью Пахома, нашего прежняго крѣпостного, жившаго въ 2-хъ верстахъ отъ нашего дома. Пахомъ, еще молодой крестьянинъ, уже лѣтъ семь какъ былъ женатъ на Василисѣ, бывшей нашей дворовой, которая въ это время лежала въ злѣйшей чахоткѣ. Знакомый докторъ, пріѣзжавшій къ намъ въ гости и посѣтившій больную, нашелъ ея положеніе совершенно безнадежнымъ. Вотъ въ эту-то семью я и отправилась въ экипажѣ съ братомъ, который по дѣлу ѣхалъ по той же дорогѣ за нѣсколько верстъ дальше.
Когда я вошла въ избу, хозяинъ, здоровый мужчина лѣтъ за тридцать, сидѣлъ за столомъ съ двумя гостями-крестьянами, а три его дѣвочки-погодки, лѣтъ шести, пяти и четырехъ, бѣгали тутъ же.
Большинство крестьянъ нашей мѣстности въ началѣ 60-хъ годовъ прошлаго столѣтія были крайне бѣдны. Семья Пахома была тоже не изъ зажиточныхъ, но сидѣла безъ хлѣба рѣже другихъ. Пахомъ, кромѣ хлѣбопашества, занимался отхожимъ промысломъ и, въ качествѣ плотника, нерѣдко отправлялся въ Москву, откуда къ веснѣ приносилъ домой нѣсколько десятковъ рублей. Но въ то время, о которомъ я говорю, дѣла семьи были крайне плохи: жена, на рѣдкость работящая баба, простудилась, прохворала всю зиму, и хозяйство пришло въ полное разстройство.
Пахомъ встрѣтилъ меня очень радушно, благодарилъ за то, что я «не побрезговала ими, хоча и питерская, а не заспѣсивилась». Я поднялась на полати, чтобы поздороваться съ Василисою, которая въ теплый весенній день лежала подъ овчиннымъ тулупомъ въ страшной лихорадкѣ. Когда я вручила ей отъ имени матери свертокъ съ чаемъ, сахаромъ и другими скромными приношеніями, на меня посыпались благословенія и добрыя пожеланія находящихся въ избѣ, а я, чтобы направить разговоръ на болѣе для меня интересную тему, спрыгнула съ полатей, сѣла къ столу и просила мужчинъ продолжать разговоръ, если только они имѣютъ ко мнѣ хотя маленькое довѣріе. Но крестьяне переглядывались между собою и молчали. Тогда съ полатей послышался беззвучный, надтреснутый голосъ больной. Ей, видимо, было чрезвычайно трудно говорить, и у нея, при первыхъ же звукахъ, что-то захрипѣло и заклокотало въ груди: она то кашляла и останавливалась, то пыталась говорить и пила воду изъ ковшика, который подавала ей старшая дѣвочка. Наконецъ она заговорила, но нѣкоторыя слова ея вылетали съ визгомъ, хрипомъ и съ какимъ-то высвистомъ. Я разобрала только: «Чаво отъ барышни таиться? Пущай послухаетъ»…
Пахомъ началъ мнѣ разсказывать, что когда на дняхъ докторъ объявилъ ему о томъ, что его жена не протянетъ и двухъ недѣль, онъ нашелъ необходимымъ передать ей это, чтобы сообща «удумать, какъ присноровиться, когда она помретъ, чтобы, значитъ, и за дѣвчонками, и за скотиной, и за домашностью настоящій приглядъ былъ, чтобы и избу было на кого оставитъ».
Я до невѣроятности смутилась тѣмъ, что все это говорилось въ присутствіи умирающей, и стала доказывать, что никому неизвѣстно, кто изъ насъ умретъ ранѣе другихъ, и что такими разговорами не слѣдуетъ тревожить больную. Но въ ту же минуту съ полатей снова послышались звуки точно испорченнаго часового механизма: больная заворошилась, въ груди ея опять что-то зашипѣло и заклокотало, она стала откашливаться и отплевываться и, наконецъ, скорѣе прошептала, чѣмъ проговорила: «Не… помру! барышня, помру!.. пущай ёнъ усё вамъ обскажетъ… Вы свое словечко за ребятенокъ моихъ замолвите… Ой… ой… продохнуть моченьки нѣту-ти! А энто дѣло… значитъ… наше семейственное… таково мутитъ… душенькѣ моей спокой буде, ежели мы семейственное порѣшимъ допрежъ, чѣмъ мнѣ представиться».
Изъ дальнѣйшихъ объясненій Пахома я поняла, что когда онъ заявилъ женѣ о ея близкой кончинѣ, оба они пришли къ заключенію, что ему необходимо жениться, во что бы то ни стало, и притомъ какъ можно скорѣе послѣ смерти Василисы, чтобы управиться съ женитьбою къ страдѣ, т. е. къ наиболѣе срочнымъ лѣтнимъ деревенскимъ работамъ, иначе хозяйство съ ребятами малъ-мала меньше непремѣнно погибнетъ безъ работницы, а нанимать ее не по карману. Но тутъ у нихъ вышло разногласіе: Пахомъ высказалъ желаніе жениться на Ксюшѣ, здоровой 18-лѣтней дѣвушкѣ изъ другой деревни, а Василиса требуетъ, чтобы онъ, женился на Дунькѣ-хромоножкѣ. «А зачѣмъ мнѣ хромоножка, коли я мужикъ исправный и во всей силѣ, значитъ, взять могу за себя настоящую, здоровую дѣвку, безъ порока. А развѣ съ ей, съ Василисой, столкуешь? Какъ уперлась на своемъ — бери хромоножку, и ни тпру, ни ну. А ежели буде не по ейному, грозится проклясть на томъ свѣтѣ, и такъ себя эвтимъ изводитъ, такъ на меня серчаетъ, того и гляди, чтобъ чаво съ ей до времени не приключилось. А я, чтобъ худого ей, чтобъ, значитъ, смертушку ей накликать раньше, значитъ, того, какъ предѣлъ ей положенъ, — ни Боже мой, потому, какъ она завсегда была женкой честной и первой работницей на селѣ… Разѣ можно?
Несчастная опять заворошилась, но на этотъ разъ уже такъ разволновалась, что отъ жестокаго приступа кашля не могла выговорить ни слова. Ей давали пить, и разговоръ былъ прерванъ на нѣсколько минуть. Когда я опять поднялась къ ней на полати, она схватила мою руку, чтобы поцѣловать, гладила по плечу своей высохшей, дрожащей рукой, показывала глазами и жестами, чтобы я осталась. Я просила ее не безпокоить себя и обѣщала, ей все въ подробности выспросить у присутствующихъ.
Пахомъ, между прочимъ, упомянулъ, что, по желанію Василисы и по ея выбору, онъ пригласилъ двухъ крестьянъ, тутъ присутствующихъ, для того, чтобы сообща и по совѣсти порѣшить ихъ „семейственное“ дѣло. Крестьяне эти, какъ оказалось, вошли въ избу только передъ моимъ приходомъ. При этомъ Пахомъ прибавилъ, что далъ женѣ слово передъ образомъ поступить послѣ ея смерти такъ, какъ будетъ здѣсь рѣшено. Одного изъ присутствующихъ онъ назвалъ Антономъ, охарактеризовалъ первымъ грамотѣемъ на селѣ, человѣкомъ бывалымъ: „въ разныхъ городахъ живалъ — виды видалъ, а отъ крестьянской работы не отбился, одно слово — мужикъ правильный“. Про другого, Петрока, сказалъ только: „чтобъ душою покривить — ни Боже мой“..
Антонъ былъ мужикъ лѣтъ за сорокъ, съ сильною просѣдью въ черныхъ, курчавыхъ волосахъ, съ симпатичнымъ и интеллигентнымъ лицомъ. Я просила объяснить мнѣ, что за дѣвушка Дунька-хромоножка и что представляетъ изъ себя Ксюша, почему первую предпочитаетъ Василиса, а вторую ея мужъ.
Антонъ не сразу отвѣтилъ, но внимательно посмотрѣлъ на меня и, точно что-то соображая нѣсколько минутъ, началъ говорить. Я старалась не прерывать никакими вопросами его неторопливую, степенную рѣчь. Сравнительно съ остальными крестьянами нашей мѣстности, онъ выражался лучше и правильнѣе, и лексиконъ его былъ обширнѣе; при этомъ у него попадалось меньше мѣстныхъ выраженій.
— Дунька не по своей винѣ хромоножка, а отъ Бога, значитъ, отъ рожденья одна нога длиннѣе другой. Дѣвка она не хворая, но, — отъ ноги ли то, али отъ Бога, — только правда, что она не очень сильная: кули съ зерномъ таскать ей не подъ силу, да и то сказать — не бабье это дѣло, а всякую бабью работу она сробитъ и проворнѣе, и лучше другой. Долюшка выпала ей горегорькая: почитай по восьмому годику осталась круглой сиротой, такъ и тогда куска никто ей не считалъ: кто зачѣмъ въ избу къ себѣ позоветъ, такъ она въ одночасье приберетъ, подмететъ, перечиститъ все до послѣдней плошки и такъ, что любо — дорого смотрѣть. И говорить ей не надо: дѣлай то, дѣлай это, все сама знаетъ, — сметкой большой Богъ наградилъ. Не было по сусѣдству избы такой, чтобъ она всѣхъ ребятъ не переняньчила, чтобъ при болѣзни старымъ и малымъ не пособляла. Свора и злоба на деревнѣ у насъ большая идетъ промежъ бабъ, но чтобъ, значитъ, Дуньку кто чѣмъ укорилъ, такъ, кажись, этого не бывало. А сама-то она съ измальства прицѣпилась къ Василисѣ, и такъ подружками онѣ доселѣ остались. Дѣвчонокъ Пахомовыхъ она страсть какъ любитъ, точно родныхъ своихъ ребятъ! Наймется кому въ работницы, али на поденщину, и ежели не очень далеко отъ Пахомовой избы, такъ въ вечеру къ нимъ прибѣжитъ, все у нихъ перечиститъ, ребятъ перемоетъ, рубашенки имъ перечинитъ. Ежелибъ не она, такъ за болѣзнь-то Василисы ихнія дѣвчонки въ конецъ бы обовшивѣли. Какъ же Василисѣ Христомъ Богомъ не молить мужа, чтобы имъ за себя взялъ Дуньку-хромоножку?
— Передъ смертнымъ часомъ, — заговорилъ Петрокъ строгимъ голосомъ, — и бабій завѣтъ, да еще насчетъ дѣтушекъ родимыхъ, мужъ должонъ свято хранить! Родима-то матушка лучше знаетъ, кто ейныхъ ребятъ въ обиду не дастъ.
— Не мачихой, а маткой родной будетъ дѣвчонкамъ!.. — подтвердилъ Антонъ.
— Чудаки! Ей-ей чудаки! Я-жъ не перестарокъ какой! Чаво-жъ мнѣ за себя старуху-то брать! — запальчиво выкрикнулъ Пахомъ.
Антонъ и Петрокъ напомнили ему, что Дунька — ровесница Василисы.
— А мнѣ-то што изъ того? Хоча моложе ей буде! Перво-на-перво хромоножка она, а съ лица — што картошка печеная! — возражалъ Пахомъ запальчиво.
— Чаво зря языкъ чешешь? Честную дѣвку порочишь, да еще сироту безродную! Такое тебѣ и болтать не пристало! — сердито крикнулъ на него Петрокъ. — Правду сказывай: „какъ мальчишкѣ безбородому, Ксюшка-де мнѣ приглянулась!“
— Зенки-то Ксюшка не на одного тебя пялитъ! Пока въ дѣвкахъ, — можетъ, до конца себя соблюдетъ: больно батьки своего боится. А што тамъ впереди буде, — только Богу извѣстно…
— Такъ-то такъ!.. Усежъ…-- понуря голову, смущенно бормоталъ Пахомъ.
— Еще чаво? — уже со злостью накинулся на него Петрокъ. — Женка-то еще жива, на погостъ не время везти, а ужъ думки-то про баловство пошли! Ты не срамотину неси, а толкомъ, при людяхъ, послѣднее слово скажи.
Пахомъ съ остервенѣніемъ чесалъ затылокъ и долго молчалъ, наконецъ, махнулъ рукой и упавшимъ голосомъ промолвилъ: — Чаво мнѣ Василису передъ смертушкой обиждать? Грѣха на душу братъ не хочу: супротивства ейнаго николи не видѣлъ! Какъ она, жалѣючи ребятъ, просила, чтобъ я, значитъ, взялъ за себя Дуньку, пущай такъ и буде. Пущай во сырой землѣ ейныя косточки спокой найдутъ.
Но тутъ раздался звонъ колокольчика, — мой братъ возвращался за мной. Я полѣзла на полати проститься съ Василисой и была поражена выраженіемъ ея исхудалаго лица: на провалившихся щекахъ пятнами игралъ яркій румянецъ, на тонкихъ растрескавшихся губахъ блуждала улыбка, глубоко запавшіе глаза сіяли счастьемъ. Она весело и часто закивала мнѣ головой и, по обыкновенію бывшихъ крѣпостныхъ, начала ловить мою руку для поцѣлуя. Когда ей это не удалось, она сказала тихимъ, дрогнувшимъ голосомъ: „Благослови васъ Богъ, барышнечка!“…
Чтобы не возвращаться снова къ описанію семьи этого крестьянина, я кстати скажу, что послѣ описаннаго событія Василиса прожила лишь нѣсколько дней. Пахомъ сдержалъ слово, данное ей при другихъ, и черезъ шесть недѣль послѣ похоронъ первой жены женился на Дунькѣ-хромоножкѣ.
Когда мы съ братомъ возвращались домой и проѣзжали мимо небольшого лѣсочка, до насъ явственно донеслись стоны и отрывочныя слова, видимо исходившія отъ человѣка, который находился по близости отъ дороги. Кучеръ остановилъ лошадей, и мы съ братомъ вышли изъ экипажа. Не успѣли мы сдѣлать и нѣсколькихъ шаговъ въ глубину лѣса, какъ увидали небольшую прогалинку, а посреди валялось что то вродѣ огромнаго плаща, который точно шевелился. Когда мы подошли къ предмету, привлекавшему наше вниманіе, братъ вдругъ разразился неистовымъ хохотомъ. Косматая голова съ длинными волосами показалась изъ подъ плаща. Братъ, отъ душившаго его хохота, не могъ говорить, а я ничего не понимала. Только нагнувшись, я увидала, что это былъ священникъ въ рясѣ, лежавшій лицомъ къ землѣ и не имѣвшій возможности встать на ноги: черезъ оба рукава его рясы былъ продѣть длинный колъ или шестъ. Ясно было, что продѣть этотъ шестъ самому священнику не было ни нужды, ни возможности, и я приставала къ брату съ вопросомъ, что все это значитъ, но онъ продолжалъ хохотать. Когда онъ, наконецъ, сдержалъ приступъ душившаго его смѣха, онъ громко позвалъ кучера. Пока тотъ привязывалъ возжи къ дереву и подходилъ къ намъ, мой братъ сказалъ священнику: „Преподобный отче, не можете ли объяснить моей сестренкѣ, только знаете такъ, чтобы не совсѣмъ ее переконфузить, какимъ образомъ вы попали въ такое положеніе?“
Священникъ, распростертый на землѣ съ коломъ, продѣтымъ черезъ широкія рукава его рясы, могъ только немного двигать головой. Онъ узналъ брата и отвѣчалъ съ негодованіемъ и злобою: — Ваша сестрица сконфузится не изъ-за меня, а за своего братца, когда она узнаетъ, что его съ позоромъ протурятъ съ должности… Всѣмъ извѣстно, что вы развратили нашихъ крестьянъ! Изъ-за васъ они и вытворяютъ всякія безобразія!
Въ это время подошелъ кучеръ, и братъ съ его помощью началъ поднимать священника, приговаривая: „Вмѣсто того, чтобы поносить меня, вы бы объяснили сестрѣ, за что вы, отче святой, попали въ немилость къ крестьянамъ“.
Но вотъ, наконецъ, попа поставили на ноги, осторожно придерживая его съ двухъ сторонъ. Въ эту минуту онъ имѣлъ видъ распятаго человѣка. Всклокоченная и запачканная борода, растрепанные, лохматые и длинные волосы, испачканное грязью лицо и глаза, сверкавшіе злобой, все показывало, что онъ не только безъ покорности и смиренія выноситъ свое испытаніе, но готовъ растерзать каждаго. Кучеръ, долго сдерживавшій свой смѣхъ, расхохотался во все горло; его хохоту вторилъ и братъ; наконецъ, оба они начали вытягивать шестъ, стараясь дѣлать это какъ можно осторожнѣе и легче, чтобы не расцарапать плечи попа и не разорвать его одежды. Какъ только его освободили отъ шеста, священникъ, не прекращая брани и упрековъ по адресу брата, схватилъ свой цвѣтной носовой платокъ и началъ вытирать имъ грязь съ лица и рукъ и всей пятерней расчесывать волосы. Братъ продолжалъ свои шуточки: „Отче, отче, такъ-то вы благодарите вашаго спасителя? Вѣдь безъ меня вы заночевали бы въ лѣсу“… Но священникъ, какъ только нѣсколько привелъ себя въ порядокъ, такъ и пустился въ путь.
Я просила кучера объяснить мнѣ, что все это означаетъ, и тотъ совершенно просто отвѣчалъ: „Ужъ коли колъ попу продѣли, значитъ, онъ больно охочъ до бабъ. Видно-съ поличнымъ попался! Небось, въ судъ жаловаться не пойдетъ, даже попадьѣ своей не скажетъ!“
Когда я впослѣдствіи спрашивала крестьянъ, караютъ ли они попрежнему своихъ священниковъ за черезчуръ любезное отношеніе къ бабамъ, они отвѣчали мнѣ, что этого давно не случалось: „Наши-то колы имъ сразу отбили охоту… Теперешніе попы этимъ не займаются“.
III. править
Хотя мнѣ предсказывали, что я буду томиться однообразіемъ деревенской жизни, но этого не случилось: жизнь въ ней была несравненно болѣе оживлена, чѣмъ прежде. Къ тому же, все казалось мнѣ теперь значительнымъ и интереснымъ: и разговоры мировыхъ посредниковъ, которые то и дѣло пріѣзжали къ брату, и отношенія помѣщиковъ къ новой реформѣ, и ихъ разсужденія по этому поводу, однимъ словомъ, общественное движеніе проникло и сюда и всколыхнуло даже такую захолустную деревню, какъ наша.
Помѣщики посѣщали другъ друга гораздо чаще, чѣмъ раньше; ихъ разговоры и споры нерѣдко принимали весьма оживленный характеръ. Много говорили они о предстоящемъ мѣстномъ самоуправленіи, о томъ, что скоро и у нихъ, среди низенькихъ деревенскихъ избъ будутъ возвышаться школы и больницы. За немногими исключеніями помѣщики (я говорю только о нашей мѣстности) просто издѣвались надъ этими будущими нововведеніями. Они доказывали, что такія затѣи могли возникнуть лишь въ головахъ кабинетныхъ ученыхъ, не знающихъ своего народа, что для того, чтобы заманить крестьянскихъ ребятъ въ школу, будущимъ земствамъ придется внести въ свой бюджетъ солидную сумму на пряники, какъ приманку для ребятъ, а чтобы умаслить родителей отпускать своихъ дѣтей въ школу, правительству понадобится издать новый законъ, по которому крестьяне получатъ право драть лыко въ панскомъ лѣсу, безвозмездно собирать грибы и ягоды, а въ панскихъ озерахъ и сажалкахъ ловить рыбу. Безъ этихъ приманокъ, утверждали они, школы будутъ пустовать, такъ какъ крестьяне могутъ понимать лишь свою непосредственную выгоду, а не ту, которая обнаружится для нихъ черезъ нѣсколько лѣтъ. Не будутъ крестьяне, по ихъ мнѣнію, посылать своихъ дѣтей въ школу и потому, что каждый ребенокъ школьнаго возраста уже исполняетъ какую-нибудь работу, необходимую въ крестьянствѣ.
На именинахъ у нашего сосѣда собралось огромное общество: я была свидѣтельницею, какъ оно высмѣивало предполагаемое устройство лечебныхъ пунктовъ. Помѣщиковъ поражало то, что тамъ, въ Петербургѣ, не знаютъ даже того, что наши крестьяне испоконъ вѣка привыкли лечиться у знахарей и шептухъ. Всѣ они въ одинъ голосъ утверждали, что крестьяне не промѣняютъ ихъ на настоящихъ докторовъ, приводили множество примѣровъ того, какими ужасными средствами лечатъ деревенскіе знахари, и какъ, несмотря на то, что они то и дѣло отправляютъ своихъ паціентовъ на тотъ свѣтъ, это не уменьшаетъ довѣрія къ нимъ народа.
Собравшіеся гости были солидарны между собой во взглядахъ на леченіе народа, только одна немолодая помѣщица внесла диссонансъ въ этотъ разговоръ, заявивъ, что они говорятъ противъ очевидности. Крестьяне, утверждала она, хотя и продолжаютъ лечиться у знахарей, но въ то же время изъ дальнихъ деревень отправляются въ тѣ помѣщичьи усадьбы, гдѣ хозяйка или ея дочь занимаются леченіемъ, а когда къ кому-нибудь въ деревню пріѣзжаетъ докторъ изъ города, больные крестьяне буквально осаждаютъ его. Она утверждала, что какъ только появятся земскіе врачи, отъ больныхъ крестьянъ у нихъ не будетъ отбою. Она предсказывала это на томъ основаніи, что крестьяне наблюдательны и сообразительны отъ природы, быстро распознаютъ, кто знаетъ свое дѣло, кто нѣтъ, и помимо этого они вообще любятъ лечиться. То, что они теперь лечатся у знахарокъ, это еще ничего не значитъ, вѣдь и очень многіе помѣщики прибѣгаютъ къ ихъ же помощи и не только изъ-за одного невѣжества и предразсудковъ. Посылать за докторомъ въ городъ не всегда возможно даже для людей богатыхъ, а когда близкій человѣкъ страдаетъ, трудно оставаться въ бездѣйствіи, — многіе только изъ-за этого обращаются къ знахарямъ.
Чтобы показать несостоятельность такого разсужденія, одинъ изъ присутствующихъ разсказалъ слѣдующее. Его сынъ, докторъ, гостилъ у него лѣтомъ. Какъ только онъ пріѣхалъ въ деревню, такъ и отправился по избамъ лечить крестьянъ. Одной бабѣ онъ прописалъ шпанскую мушку на затылокъ и какую-то микстуру, на свои деньги послалъ купить лекарство, а когда ему его доставили, онъ опять посѣтилъ бабу, опять растолковалъ ей, что и какъ дѣлать. Тѣмъ не менѣе, баба шпанскую мушку проглотила, а тряпку вымочила въ микстурѣ и привязала къ затылку. Это заставило всѣхъ хохотать. Помѣщица, говорившая въ защиту необходимости раціональнаго леченія, оказалась посрамленною.
Черезъ года четыре послѣ этого, когда я опять пріѣхала въ ту же мѣстность, въ ней уже существовали двѣ школы и устроенъ былъ лечебный пунктъ и больничка. Все, что я увидѣла и узнала въ то время относительно этихъ двухъ нововведеній, убѣдило меня въ томъ, какъ неосновательны были мнѣнія о нихъ помѣщиковъ, какъ мало знали они крестьянъ, среди которыхъ прожили всю свою жизнь. Какъ только открывалась школа, ребятъ, желающихъ въ ней учиться, и родителей, умоляющихъ принять въ нее своего ребенка, оказывалось несравненно болѣе, чѣмъ могли вмѣстить ея стѣны. То же было и съ леченіемъ. Когда земскіе врачи явились на назначенные имъ лечебные пункты, къ нимъ немедленно потянулся народъ не десятками, а сотнями.
О чемъ бы ни разговаривали помѣщики между собою, какъ бы ни бранили они правительство за крестьянскую реформу, какъ бы ни осмѣивали предстоящія новшества будущаго самоуправленія, какіе бы первобытные взгляды ни высказывали они при этомъ, но очень важно было уже и то, что они зашевелились, начали думать и разсуждать не только объ опостылѣвшей всѣмъ обыденщинѣ, но и объ общественныхъ явленіяхъ. Такимъ образомъ, мертвая тишина и утомительное однообразіе, царившія до тѣхъ поръ въ помѣщичьей средѣ нашего захолустья, смѣнились теперь большимъ оживленіемъ.
Ко мнѣ то и дѣло пріѣзжала молодежь обоего пола, пока еще жившая въ помѣстьяхъ своихъ родителей. Они разспрашивали меня взглядахъ петербургской молодежи на тѣ или другіе вопросы, брали книги для чтенія, но за совѣтами на счетъ своихъ недоразумѣній съ родителями обращались не ко мнѣ, а къ моей матери.
Совершенно незамѣтно ни для себя, ни для другихъ, душою молодого кружка нашей мѣстности сдѣлалась не я, только что нашпигованная новыми идеями, а моя мать, въ то время уже старая женщина. Не покладая рукъ, работала она всю жизнь, совершая въ этомъ отношеніи чудеса энергіи. Вотъ это-то и пріучило ее уже издавна уважать прежде всего людей труда, съ презрѣніемъ относиться къ шалымъ затѣямъ помѣщиковъ, къ ихъ барской спѣси и обломовщинѣ. Но все же это еще не дало ей возможности вытравить въ себѣ ядъ крѣпостничества, унаслѣдованный ею отъ отцовъ и дѣдовъ и проявлявшійся болѣе всего въ произволѣ родительской власти. Но когда то, что она совершила надъ своими дѣтьми подъ вліяніемъ общепринятыхъ традицій крѣпостнической эпохи, роковымъ образомъ отразилось на ихъ судьбѣ, это оставило въ ея душѣ тяжкія угрызенія совѣсти и совершенно измѣнило ея взгляды на многія стороны семейной жизни. Этой эволюціи помогли и идеи 60-хъ годовъ, настойчиво предписывавшія каждому борьбу съ произволомъ родительской власти. И она въ это время горячо стала порицать право родителей распоряжаться судьбою взрослыхъ дѣтей исключительно по своему усмотрѣнію.
Когда крестьянская реформа совершилась, оба ея сына, тогда уже взрослые люди, увлеченные идеями освободительной эпохи, бросили военную службу: старшій изъ нихъ, Андрей, явился въ качествѣ мирового посредника, а другой мой братъ получилъ частное мѣсто въ уѣздномъ городѣ по близости отъ родного села. Оба они часто посѣщали матушку, выписывали все. что тогда выходило лучшаго въ литературѣ, и нерѣдко сообща прочитывали многое. Матушка съ жадностью набросилась на чтеніе; теперь у нея было для этого гораздо больше свободнаго времени, чѣмъ прежде: заботы и труды по родовому имѣнію, поглощавшіе всю ея жизнь, она передала своему сыну Андрею. И вотъ, отдавшись чтенію, она начала впитывать въ себя новыя понятія. И не одна моя мать, будучи въ возрастѣ, смежномъ со старостью, сдѣлалась тогда послѣдовательницею идей шестидесятыхъ годовъ, въ нашемъ захолустьѣ ходили тогда по рукамъ „Современникъ“ со статьями Добролюбова, Чернышевскаго, „Колоколъ“ Герцена и друг. На измѣненіе міровоззрѣнія русскаго общества, какъ въ столицѣ, такъ и въ захолустныхъ деревенскихъ уголкахъ, вліяли не только названные писатели: въ основѣ каждой статьи, въ каждомъ беллетристическомъ произведеніи, въ газетныхъ фельетонахъ и сатирическихъ листкахъ, въ разговорахъ интеллигентныхъ людей, чаще прежняго заглядывавшихъ изъ столицъ въ наши края, лежала проповѣдь гуманныхъ и просвѣтительныхъ идей. Моя мать и въ крѣпостническую эпоху придавала большое значеніе пріобрѣтенію знаній, но тогда она смотрѣла на это съ утилитарной точки зрѣнія: „больше будешь знать, больше будешь зарабатывать“, говорила она своимъ дѣтямъ. Но въ лихорадочную эпоху нашего возрожденія она уже разсуждала иначе: „мы всѣ совершали въ своей жизни великія преступленія, и не оттого, что были злыми и дурными, а прежде всего потому, что мы оказывались невѣжественными и неразвитыми умственно и нравственно“. Какъ въ началѣ ея дѣятельности, когда она мужественно принялась за работу, чтобы поднять свое разстроенное хозяйство, надъ нею многіе подсмѣивались за то, что она работаетъ, какъ мужчина, и забываетъ свое дворянское происхожденіе, такъ нѣкоторые подшучивали и теперь. Но ея дѣловитость и честность, ея прямой и открытый характеръ, чуждый какой бы то ни было корысти и фальши, снискали ей въ нашей мѣстности всеобщее уваженіе молодежи. И теперь помѣщики сильно осуждали ее за высказываемыя ею новыя воззрѣнія, но она пріобрѣла много друзей среди ихъ дѣтей. Хорошо зная матеріальное положеніе и характеры помѣщиковъ, жившихъ часто даже на далекомъ разстояніи отъ нашего помѣстья, ей удалось въ ту пору многихъ молодыхъ дѣвушекъ удержать отъ тяжелыхъ жизненныхъ ошибокъ, иногда отъ ненужнаго разрыва съ родителями; очень часто умѣла она указать имъ на дѣятельность, бывшую у нихъ подъ руками въ деревнѣ. Однако, не мало было и такихъ, которымъ она совѣтовала порвать со всѣми своими близкими и ѣхать учиться въ Петербургъ, — и родители такихъ дѣтей дѣлали матушкѣ большія непріятности.
Однажды къ намъ пріѣхала крестница матушки, Варя Никитская, дѣвушка лѣтъ 23-хъ, средняго роста, съ симпатичнымъ выраженіемъ миловиднаго лица. Она была дочерью крайне бѣднаго мелкопомѣстнаго дворянина, но съ 8-милѣтняго возраста осталась круглою сиротою, безъ всякихъ средствъ къ жизни и была взята на воспитаніе своими дальними родственниками, богатыми помѣщиками.
Варя съ ранней молодости выказала громадныя хозяйственныя способности, и, когда ей исполнилось 15—16 лѣтъ, на ея руки постепенно перешло не только огромное домашнее хозяйство со всѣми маринованіями, соленіями и вареніями, но управленіе и завѣдываніе женскою частью всего деревенскаго хозяйства. За свой напряженный и отвѣтственный трудъ, не оставлявшій ей свободной минуты, она не получала никакого вознагражденія: ее только содержали и одѣвали. И вотъ Никитская задумала бросить деревню и уѣхать учиться въ Петербургъ, но ея добрую, привязчивую натуру крайне смущала мысль уйти отъ людей, которыхъ она считала своими благодѣтелями. Относительно этого она и пріѣхала посовѣтоваться съ своею крестною.
Матушка доказывала Варѣ, что ея добрыя чувства къ родственникамъ дѣлаютъ ей честь, но она не должна преувеличивать ихъ благодѣянія относительно себя. Конечно, ее обучили грамотѣ, и за это имъ большое спасибо, — другіе помѣщики въ нашихъ краяхъ не сдѣлали бы и этого, — но они не дали ей никакого образованія, ничего не сдѣлали для нея; хотя громадное хозяйство въ продолженіе семи лѣтъ лежитъ на ея плечахъ, они попрежнему только кормятъ и одѣваютъ ее и не думаютъ оплачивать ея тяжелый трудъ, и такимъ образомъ она уже давно съ лихвою расплатилась за свое содержаніе съ своими родственниками. Теперь, по словамъ матушки, Варя имѣетъ полное нравственное право поступить такъ, какъ она сама того пожелаетъ. Тѣмъ не менѣе, она находила, что желаніе Вари ѣхать въ Петербургъ немедленно — крайне легкомысленно. На что же она поѣдетъ, когда у нея нѣтъ ни копѣйки? На какія средства будетъ она тамъ жить, когда у нея нѣтъ ни друзей, ни знакомыхъ?
— На дорогу я достану, продамъ золотой браслетъ и сережки которые мнѣ подарили, а тамъ найду какія нибудь занятія… Вѣдь туда ѣдутъ не только люди со средствами… Неужели я одна такая злосчастная, что не сумѣю пробиться? — И молодая дѣвушка залилась слезами..
Но матушка убѣдила ее въ томъ, что для нея немыслимо теперь бросить деревню: она не имѣетъ никакихъ знаній для того, чтобы найти въ Петербургѣ какой-либо заработокъ, ея свѣдѣнія по сельскому хозяйству ни для кого тамъ не требуются. По совѣту моей матери, ей лучше всего поступить такимъ образомъ: она, ея крестная мать, берется уговорить ея родственниковъ не пользоваться болѣе ея трудомъ даромъ. Если они заартачатся, она пригрозитъ имъ, что сама найдетъ для своей крестницы какое-нибудь подходящее платное мѣсто въ другомъ хозяйствѣ. Бралась матушка уломать ея родственниковъ и относительно того, чтобы они, кромѣ жалованья, взяли ей еще помощницу, — тогда у нея будетъ свободное время для обученія крестьянскихъ ребятъ, а также и для самообученія: она, ея крестная, берется снабжать ее книгами и журналами и объяснять ей все, чего она не пойметъ, а въ затруднительныхъ случаяхъ обѣ будутъ обращаться къ моимъ братьямъ. Въ года два Варя скопитъ немного деньжонокъ, посредствомъ чтенія подвинется впередъ въ своемъ умственномъ развитіи и можетъ отправиться въ Петербургъ: тогда она будетъ въ состояніи слушать лекціи, которыя тамъ читаютъ, а можетъ быть, и найдетъ себѣ заработокъ.
Этотъ проектъ привелъ Варю въ восторгъ, и она опасалась только того, что онъ не осуществится. И дѣйствительно, въ другое время это было бы невозможно, но не то было тогда: помѣщики, напуганные крестьянскою реформою, а также предстоящими нововведеніями и разрывомъ молодежи съ родителями, о чемъ у насъ только и ходили слухи, со страхомъ ожидали для себя все еще чего-то болѣе худшаго. Родственники Вари, дорожа ею, какъ превосходной и честной хозяйкой, поняли, что матушка легко можетъ найти для нея платное мѣсто въ другой семьѣ, и на все согласились, конечно, предварительно изругавъ и молодую дѣвушку, и ея покровительницу.
IV. править
Меня очень интересовали разсужденіи моего брата съ крестьянами, когда они приходили къ нему для выясненія своихъ недоразумѣній. Но первое время я мало что въ нихъ понимала. Хотя мѣстный говоръ крестьянъ я знала съ дѣтства и, по пріѣздѣ въ деревню, легко вспомнила его, но ихъ жалобы на помѣщиковъ, ихъ недоразумѣнія съ ними, о которыхъ они сообщали своему посреднику, мнѣ были мало доступны. Для того, чтобы это понимать, нужно было имѣть ясное представленіе о помѣщичьихъ земляхъ, о мірскихъ передѣлахъ, о разверстаніи земель, необходимо было знать и пункты положенія 19 февраля, возбуждавшіе противорѣчивое толкованіе даже среди людей опытныхъ. Къ тому же, крестьяне говорили всѣ сразу, начинали обыкновенно свое объясненіе съ посредникомъ такимъ гвалтомъ, что я иной разъ ничего не могла разобрать въ этомъ галдѣніи; какъ отъ него, такъ и отъ усиленнаго напряженія понять что нибудь у меня сильно разболѣвалась голова, и я кончала тѣмъ, что уходила къ себѣ, не дослушавъ до конца. Тѣмъ не менѣе, мой братъ сильно подсмѣивался надъ моею упорною настойчивостью понять ихъ новыя деревенскія дѣла и приписывалъ это „миссіи“, возложенной на меня молодежью. Онъ совѣтовалъ мнѣ лучше почаще посѣщать избы и вести разговоры съ отдѣльными крестьянами. Я послѣдовала его совѣту.
Въ домашнемъ быту прежде знакомыхъ мнѣ крестьянъ я нашла ничтожную перемѣну: вмѣсто лучины, у большинства изъ нихъ избу вечеромъ освѣщала 15-ти-копѣечная керосиновая лампочка, прибавилось число людей, носившихъ сапоги, а также количество семействъ, у которыхъ были самовары. Тѣмъ и другимъ, однако, обзаводились крестьяне, которые, кромѣ сельскаго хозяйства, занимались и отхожими промыслами. Но особенно бросалось въ глаза то, что сами крестьяне глядѣли теперь менѣе забитыми, казались болѣе смѣлыми и самостоятельными; въ сношеніяхъ съ господами я замѣтила менѣе приниженности и угодливости. Правда, что и послѣ освобожденія нѣкоторые изъ нихъ подходили къ господской ручкѣ, за то въ ихъ привѣтствіи слышалось менѣе рабскихъ словъ, и вышла изъ употребленіи фраза, которую я такъ часто слышала въ дѣтствѣ въ ихъ разговорахъ со своими помѣщиками: „Вы — наши отцы благодѣтели, а мы — ваши дѣти“. Не мало явилось и такихъ, особенно среди парней, которые не только не подходили къ господской ручкѣ, но не снимали даже шапки, проходили мимо помѣщика и его супруги, язвительно-насмѣшливо поглядывая на нихъ, что крайне возмущало послѣднихъ и служило даже предметомъ множества жалобъ со стороны помѣщиковъ. Мировые посредники, чему я не разъ была свидѣтельницею, уговаривали крестьянъ не раздражать господъ такими пустяками, доказывая имъ, что тѣ даже изъ-за этого зачастую не будутъ соглашаться на ту или другую необходимую для нихъ уступку. Однако, нѣкоторые изъ парней не сдавались ни на какія увѣщанія. Но тѣ же крестьяне совсѣмъ иначе относились къ помѣщикамъ, съ которыми у нихъ не было ни дрязгъ, ни тяжбъ, ни непріятныхъ столкновеній. Нужно замѣтить, что въ то время явилось не мало такихъ дворянъ, преимущественно среди ихъ сыновей, которые начали держать себя чрезвычайно просто съ крестьянами, заходили къ нимъ въ избы поболтать, давали имъ совѣты, какъ поступать въ томъ или другомъ случаѣ, писали имъ письма, дѣловыя бумаги, а то и жалобы на помѣщиковъ. Болѣе консервативные изъ нихъ съ ненавистью смотрѣли на новое, молодое поколѣніе изъ своей среды; ихъ страшно злило даже то, что крестьяне подаютъ ихъ сыновьямъ руку, въ то время какъ мимо нихъ они демонстративно проходятъ съ шапкою на головѣ.
Руку подавали крестьяне преуморительно: подойдутъ съ протянутой рукой и сунутъ ее, какъ палку; при этомъ парни не могли понять, нужно или нѣтъ снимать шапку, когда подаешь руку.
— Какъ же это ты, Иванъ, руку мнѣ подаешь, а шапку не снимаешь? — спросилъ однажды докторъ крестьянина.
— А нешто вы снимаете шапку, когда встрѣчаете насъ? — смѣло отвѣчалъ ему тоже вопросомъ молодой крестьянинъ.
— Конечно, снимаю: прежде шапку сниму, а потомъ руку подаю.
— Ахъ ты, Господи, вотъ и примѣтливъ я, а въ этомъ маленько сплоховалъ! Такъ за то-жъ вы съ нами тыкаетесь (на ты), а мы съ вами выкаемся (на вы).
— Да я къ вамъ не обращаюсь на „вы“, потому что вамъ тогда кажется, что я говорю со всѣми, а не съ однимъ.
Изба старика Кузьмы была отъ нашего дома верстахъ въ десяти. Крестьянинъ этотъ былъ крѣпостнымъ одного изъ наиболѣе зажиточныхъ помѣщиковъ нашей мѣстности. Молодухи двухъ старшихъ сыновей старика приходили къ намъ иногда за лекарствомъ для своихъ дѣтей, а лѣтомъ нанимались къ намъ на поденщину; младшій же сынъ Кузьмы — Федька, еще не женатый парень лѣтъ 20-ти, былъ въ то время работникомъ у моего брата» Матушка совѣтовала мнѣ познакомиться съ ними и отзывалась объ этой семьѣ, какъ объ одной изъ наиболѣе честныхъ и порядочныхъ въ нашей мѣстности, а о Кузьмѣ говорила, какъ о человѣкѣ очень сообразительномъ, но крайне угрюмомъ, даже озлобленномъ.
Когда въ одинъ изъ воскресныхъ дней я вошла въ его избу, вся семья была на лицо: и старики-родители, и двое женатыхъ сыновей, Петрокъ и Тимофѣй, со своими женами и малолѣтними дѣтьми, и Федька, пришедшій къ родителямъ въ праздникъ «на побывку». Я застала всѣхъ членовъ семьи за самоваромъ; при этомъ на столѣ лежала связка баранокъ. Малышамъ давали по баранку и выгоняли на дворъ. Меня болѣе всего поразилъ обликъ и вся фигура старика Кузьмы. Это былъ человѣкъ лѣтъ подъ 60-тѣ, сухой, какъ жердь, сутулый, съ лицомъ, на которомъ выдавались скулы, обтянутыя желтою кожей, совершенно лысый, но съ очень густыми сѣдыми бровями, торчавшими какими-то кустиками. Онъ сидѣлъ подъ образами, и глаза у него были опущены внизъ даже тогда, когда онъ говорилъ: онъ точно разговаривалъ самъ съ собою, а когда изрѣдка подымалъ голову, глаза его бѣгали, какъ у затравленнаго звѣря.
Передъ двумя изъ крестьянъ стоялъ чай въ стаканахъ безъ блюдечекъ, и передъ каждымъ изъ сидѣвшихъ за столомъ лежало по крошечному кусочку сахару. Когда кто-нибудь допивалъ чай, хозяйка наливала слѣдующимъ, такъ какъ въ семьѣ было всего два-три стакана и оловянная кружка. Чаепитіе продолжалось долго и происходило только по праздникамъ, или когда въ домѣ былъ больной или гость. Лицо старухи-хозяйки напоминало высушенную черносливину: такъ оно было черно, изборождено морщинами, и въ немъ чуть-чуть выдавался только носъ. Я спросила ее, сколько у нея выходитъ чаю. Она начала пересчитывать по пальцамъ: на Покрова брали восьмушку, на Илью восьмушку, и т. д., я насчитала полфунта въ годъ, и удивилась ничтожному количеству чая, выпиваемаго при большой семьѣ, даже если его употребляютъ только въ праздники. Она отвѣчала мнѣ, что гораздо чаще, чѣмъ чай, семья пьетъ сушеную землянику или малину, а при болѣзняхъ — липовый цвѣтъ.
На мои разспросы о волѣ, Кузьма отвѣчалъ вопросомъ же:
— Какъ такъ воля? Ты, барышня, изъ Питера, значитъ поближе насъ къ царю стоишь, вотъ ты и растолкуй намъ, какую намъ царь волю далъ. А мы, почитай, воли-то энтой и не видывали!
— Показаться-то воля показалась, — замѣтилъ его старшій сынъ Петрокъ, — да мужикъ-то и разглядѣть не успѣлъ, какъ она вкрозь землю провалилась.
— Царь-то волю далъ заправскую, — заговорилъ Федька: — читальщики о ту пору вычитывали намъ не то, что попы въ манихфестахъ. Наши-то попы да паны подлинный царскій манихфестъ скрыли, а замѣсто его другой подсунули, чтобы, значитъ, имъ получше, а намъ похуже.
— Вы говорите, Федоръ, просто что-то несуразное, — возражала я.
— А вотъ, барышня, я сейчасъ разскажу, какъ отъ насъ настоящую царскую волю прикрывали, — упрямо доказывалъ Федька. Дѣло-то было на глазахъ, какъ есть у всей деревни. О ту пору, верстъ за 40 отъ насъ, старичокъ проявился поштенный, толковый мужикъ, большой грамотѣй. Чтобы, значитъ, задарма не тащиться ему къ намъ, мы по двѣ гривны съ семьи ему положили, а кому не подъ силу, лошадь и человѣка должонъ былъ дать, чтобы послать за имъ. Въ нашей семьѣ бабы взялись пироговъ ему напечь, а сусѣди водки купить. Вотъ въ воскресный-то денекъ, чуть забрезжился свѣтъ, наша подвода за имъ и выѣхала, а подъ вечеръ его къ намъ и доставили. Старичокъ-то хорошій, какъ лунь сѣденькой… Ну, мы его въ одночасье въ красный уголъ посадили, вмѣстѣ съ имъ выпили, закусили, все честь-честью. Вечерокъ-то выдался погожій, мы и высыпали изъ избы, на заваленку старичка посадили, а кругомъ-то уся деревня вплотную кругомъ его сгрудилась, да и много чужихъ нонашло. Старичокъ-то всталъ съ завалинки, перекрестился, на всѣ стороны низко поклонился, вынулъ бумагу изъ за пазухи, да и зачалъ: — Православные, гритъ, — ежели значитъ я облыжно хоть словечко прочту, горѣть мнѣ не сгорѣть въ аду кромѣшномъ. Когда становой…
— Упустилъ… не всѣ его словечки обсказалъ! — вдругъ выкрикнула одна изъ молодухъ.
— И то правда, — поправился парень и, видимо, началъ прилагать всѣ старанія, чтобы дословно передать все сказанное старикомъ:
— "Чтобъ, значитъ, языкъ мой въ аду перелизалъ всѣ сковороды раскаленныя, чтобы змій жаломъ своимъ ядовитымъ всю утробу мнѣ разворошилъ, чтобъ душенька моя христіанская не знала въ аду спокоя до скончанія вѣка. Православные христіане, сказываю вамъ по всей правдѣ, что бумага моя списана съ подлинной царскаго указа — манихфеста: важнѣющій енералъ провозилъ ее на поштовыхъ. Пока коней-то перепрягали, прилегъ онъ отдохнуть въ Ведеркахъ, что отъ вашего-то села безъ малаго верстахъ въ 200 буде, да и захрапѣлъ… Одинъ грамотный паренекъ указь-манихфестъ скралъ, а я въ одночасье и списалъ съ него. Какъ бумагу-то списали, такъ енералу опять за пазуху сунули. Будьте безъ сумлѣнія, православные, списалъ отъ слова до слова. — Ну и зачалъ онъ читать. Тутъ то всего я не упомню, а выходило такъ, что усадебная земля, панскія хоромы, скотный дворъ со всѣмъ скотомъ помѣщику отойдутъ, ну, а окромя эвтого, — усё наше: и хорошая, и дурная земля, и весь лѣсъ наши; наши и закрома съ зерномъ, вѣдь мы ихъ нашими горбами набили. А замѣсто эвтого, извольте радоваться, что вышло: отрѣзали такую земельку, что ежели въ ей хоча половина годной для посѣва, такъ ты еще Бога благодари.
На мой вопросъ, куда дѣвался старичокъ, Федька закончилъ такъ свой разсказъ: — Заночевалъ онъ у насъ, а утрешкомъ потащили его къ становому и въ телегѣ отправили въ городъ, а куда дѣвался оттудова, такъ и не слыхивали.
— Вѣстимо, кто намъ правду откроетъ, такъ того паны да попы упрячутъ туды, куды Макаръ телятъ не гоняетъ, — на разные лады повторяли молодухи и ихъ мужья.
— Если вы не вѣрите ни попамъ, ни панамъ, то вамъ объясняютъ манифестъ ваши мировые. Вы же довѣряете своимъ мировымъ, ну хотя бы моему брату? Неужели онъ вамъ врать будетъ?
— Врать-то не буде, не таковскій, только и его поднадули, — замѣтилъ Петрокъ. — Разѣ паны и попы его одобряютъ? Невелика ему честь отъ ихъ-то.
— Нашъ-то попъ этотъ самый манихфестъ и поддѣлалъ, — упрямо стоялъ на своемъ Федька.
— Да какая же выгода попу отъ этого? — допытывалась я.
Тогда со всѣхъ сторонъ и мужики, и бабы начали выкрикивать: «Нашъ то попъ — Иродъ заправскій!» — «Разѣ трудно его подкупить?» — «На деньгу-то ёнъ зарится, какъ муха на медъ… Съ живого и мертваго по сю пору деретъ!» — «Ежели что ему поперечишь, али въ чемъ отказъ дашь, такъ ужъ ёнъ и на тебѣ, и на бабѣ твоей, и на ребятахъ твоихъ усё выместитъ!»
Жена Петрока, расхаживая по избѣ, укачивала плакавшаго ребенка; она подошла ко мнѣ вплотную и быстро заговорила: "Ты послухай, барышнечка: лѣтось ёнъ, значитъ, попъ нашъ, звалъ къ небѣ Петрока — мужа мой во, чтобъ на помочь къ нему навозъ вывозить, а меня гряды окапывать, а Петрокъ-то и скажи: — Я, батька, приду, и женку приведу, коли ты самъ съ сынами къ намъ на косовицу придешь… Такъ енъ-то, попъ, мойму ребенку ротъ причастной ложкой разодралъ, а сусѣдка отказала ему сѣно грести, такъ ёнъ ейному мальченку такое имячко при крещеніи далъ, что усё село его досель просмѣиваетъ.
— Да развѣ возможно причастной ложкой ротъ разорвать?
— И, милая, — сразу затароторили, подходя ко мнѣ, обѣ молодухи. — Нашихъ-то дѣловъ ты знать не знаешь, вѣдать не вѣдаешь, вотъ и дивишься, а ты погляди: отъ струпьевъ и таперетка пятны остались.
— А я постомъ-то къ исповѣди пришла, — перебила ее другая молодуха, такъ ёнъ перво-на-перво какъ гаркнетъ: — «А пятакъ принесла?» — «Нѣту-ти, грю, батюшка, откелева же я тебѣ его возьму?» — «Денегъ нѣтъ, а грѣхи принесла? Неси, гритъ, моей попадьѣ гарнецъ овса, тогда и грѣхи ко мнѣ приноси». — «Какъ-же батюшка, грю, гарнецъ овса подороже пятака! Почто же ты съ меня дороже, чѣмъ съ другихъ хочешь?» Такъ и прогналъ отъ исповѣди, такъ и не исповѣдывалась цѣльный годъ!
— По крайней мѣрѣ, помѣщики не могутъ васъ теперь истязать, какъ прежде, бить, надругаться надъ вами!.. — старалась я указывать имъ на выгодныя стороны новой реформы.
— Какъ было допрежъ, такъ осталось и нонѣ: и скулы выворачиваютъ, и зубы пересчитываютъ…-- утверждалъ старикъ Кузьма, не подымая глазъ отъ стола.
— Но этого никто не имѣетъ права съ вами дѣлать! Вы можете жаловаться мировому.
— Какъ жалобиться-то на пана? — возражалъ Петрокъ. По нашимъ мѣстамъ заработковъ, почитай, никакихъ нѣтути: чугунка далече, фабрика одна-одинешенька, да и та не близко, и народу въ ней завсегда болѣ, чѣмъ надоть. И не всякому сподручно хозяйство бросить… Вотъ и приходится путаться кругомъ свойво же пана: у его мужикъ наймается на косовицу, мосты чинить, лѣсъ рубить, бабы на жнитво, да на огороды… Паны куда лютѣй стали супротивъ прежняго! Ежели ты таперича у пана робишь, ёнъ ткнулъ тебя куда да какъ попало, либо палкой съ мѣдной головой, либо ногой, ажно духъ займется!.. А ему што? Допрежъ иной разбиралъ: ежели, значитъ, искалѣчитъ, загубитъ человѣка, ему изъянъ, а нонѣ хошь ты пропадомъ пропади! А пожалобился на его, къ примѣру сказать, хоча своему посредственнику, и не найдешь ты работы во всей округѣ, кажинный панъ буде тебя со двора, какъ собаку гнать, али потравами затравитъ, а ежели баба по грибы, али за ягодами въ лѣсъ пошла, да онъ встрѣлся, — въ дрызгъ изобьетъ.
— Паны сказываютъ намъ: таперича земля у васъ своя, насъ изъ-за васъ разорили! А посмотрѣли-бъ, какіе доходы мы съ земли получаемъ! Да ежели ты и негодную полосу получилъ, такъ ты и эту землицу, мужичекъ миленькій, не токмо потомъ и кровью проси, а безъ малаго полста лѣтъ выкупай, — съ горечью промолвилъ Тимофѣй, второй сынъ хозяина.
— Мужику, — заговорилъ старикъ Кузьма, — здѣсь, значитъ, на землѣ, николи не было управы и во вѣкъ не буде… Можетъ, на томъ свѣтѣ Богъ мужика съ паномъ разсудитъ! Какъ допрежъ кажинную копѣйку, добытую хребтомъ да потомъ, отбирали, такъ и нонѣ тянутъ съ тебя и на оброки, и за недоимки, и за выплату. Какъ допрежъ пороли до крови, и таперича тебѣ таковская же честь, а ежели народъ не стерпитъ, забуянитъ, подымется уся деревня, такъ и таперича нагрянетъ военная команда, кого пристрѣлитъ, кого окалѣчитъ, кого какъ липку обдеретъ, али такой срамотиной опорочитъ, что лучше-бъ твои глазыньки на свѣтъ не глядѣли!.. И весь свой вѣкъ проходишь ты, какъ оплеванный.
Я была потрясена этимъ разсказомъ. Я не умѣла еще понять тогда, что даже такая грандіозная реформа, какъ крестьянская, не могла уничтожить всей неправды, вытравить всего ужаса безправія и произвола, вѣками въѣдавшихся въ нашу жизнь, не понимала и того, что, какъ бы зло нашей жизни ни было еще велико, но освобожденіе крестьянъ отъ крѣпостной зависимости, несмотря на всѣ его дефекты, все же имѣло громаднѣйшее значеніе для всѣхъ классовъ русскаго общества и уже направило его на путь обновленія. Только что слышанное такъ угнетало, такъ удручало меня, такъ подрѣзало крылья моихъ дѣтскихъ надеждъ и упованій, что я тутъ же порѣшила двѣ вещи: обо всемъ немедленно нависать въ Петербургъ моимъ новымъ юнымъ друзьямъ и болѣе никогда не произносить фразы, которую такъ недавно еще я любила повторять: — «теперь, когда цѣпи рабства пали!..»