1889.
править
ЗАТМЕНІЕ ЛУНЫ СМОТРЯТЪ.
правитьДень луннаго затменія. Часъ десятый вечера. Къ рѣшеткѣ Екатерининскаго сквера подошли купецъ и купчиха и остановились, посматривая на сіяющую на небѣ луну.
— Вотъ тутъ и давай стоять да дожидаться, пока она затмится. Отсюда будетъ видно отлично, сказалъ купецъ.
— Почему же именно такъ вы это самое мѣсто предпочитаете? задала вопросъ купчиха.
— А потому, что два года тому назадъ тоже было лунное затменіе и мы съ покойникомъ зятемъ смотрѣли съ этого мѣста и видѣли все какъ на блюдечкѣ.
— А у насъ на Лиговкѣ развѣ не будетъ видно:
— И на Лиговкѣ будетъ видно, но тутъ явственнѣе… Тутъ мѣсто испытанное.
— А не замѣчаете вы, Петръ Митрофанычъ, что какъ будто ужь гарью пахнетъ?
— Пахнетъ и есть. Смолой какъ будто начало отдавать. Не то смолой, не то дегтемъ.
— Дегтемъ, такъ это у насъ отъ сапогъ, откликается стоящая сзади чуйка.
— Отъ сапогъ? Толкуй тутъ… Не отъ сапогъ это, а отъ затменія. Въ восемьдесятъ восьмомъ году тоже было затменіе луны, и тоже такимъ же манеромъ пахло. Мы вотъ на этомъ самомъ мѣстѣ съ покойникомъ зятемъ стояли и нюхали. Спервоначала пахло дегтемъ, а потомъ стало смердить и такъ засмердило, что ужасти.
— Чудакъ-человѣкъ! Да на, смотри на сапоги-то. Видишь, дегтемъ смазаны.
— Что ты намъ сапогами-то въ носъ тычешь! Отлично мы все понимаемъ. Сапоги сапогами, а затменіе затменіемъ и у каждаго свой запахъ.
— Давеча приходила къ намъ Дарья Мироновна, такъ сказывала, что черезъ копченое стекло на затменіе-то надо смотрѣть, начала купчиха.
— Вздоръ! Вотъ ежели бы мистроскопъ былъ или подозрительная трубка, то тогда само собой, а копченое стекло ровно ничего не составляетъ, отвѣчаетъ чуйка.
Купецъ оборачивается и говоритъ:
— Тебя, любезный, не спрашиваютъ, съ тобой не разговариваютъ, такъ ты и проходи, или ужь ежели стоишь, то стой безъ всякой словесности, потому умственности твоей намъ не надо, у насъ и своя умственность есть.
— Будто? Скажи на милость, какой король изъ эѳіопскаго царства выискался.
— Проходи, проходи! А то вѣдь я и городового кликну. Скрутятъ тебѣ назадъ лопатки, да и наворотятъ по затылку затменіе.
— О?!. Смотри, чтобъ не наворотили самому.
Чуйка бормочетъ еще что-то подъ носъ и отходитъ.
— А что, Петръ Митрофанычъ, вѣдь тутъ, какъ хотите, а дѣло не безъ нечистой силы въ этомъ самомъ затменіи, обращается къ купцу купчиха.
— Нѣтъ, нечистая сила тутъ не при чемъ. Просто наука. Нынче по наукѣ-то до того дошли, что черезъ стѣну и даже за десять верстъ все видѣть могутъ.
— Какъ же это такъ?
— Очень просто: машинами. Поѣхалъ ты, напримѣръ, въ театръ, а жена дома. Вотъ ты машинку наставишь въ направленіе къ своей женѣ и можешь изъ театра къ себѣ въ домъ видѣть и знать, что твоя жена дѣлаетъ.
— Да неужели?
— Карпъ Сергѣевъ былъ на Пулковской обсерваторіи, такъ не токмо что къ себѣ въ домъ машинку матрафлялъ, а даже изъ Пулковской обсерваторіи въ городъ Любимъ, къ себѣ на родину заглядывалъ. Заглядывалъ и видѣлъ. Видѣлъ, какъ невѣстка сидитъ на лежанкѣ, видѣлъ, какъ она чулки вяжетъ.
— Господи Іисусе! Вотъ времена-то пришли! На всякую штуку хитрость есть, дивится купчиха, но вдругъ вскрикиваетъ: — Петръ Митрофанычъ! Началось! Видишь, словно ужь кто отъѣлъ правую-то скулу у луны.
— Отъѣлъ и есть. Куска не хватаетъ, соглашается купецъ.
— Куда же кусокъ-то дѣлся?
— А надо полагать, что на лѣвую сторону заворотился. Погоди, вотъ теперь будетъ все больше и больше заворачиваться.
— Стало быть, луна-то совсѣмъ на изнанку выворотится?
— А вотъ подождемъ, увидимъ, что будетъ.
Купецъ и купчиха держатся за рѣшетку сквера и пристально смотрятъ на небо.
— Дивное дѣло! произноситъ купчиха. — И отчего это божьей твари лунѣ и вдругъ такое приключеніе приключается!
— Звѣздочеты высчитали черезъ ариѳметику, что тутъ другія планеты мѣшаютъ — вотъ и выходитъ это самое затменіе.
— Петръ Митрофанычъ! А вѣдь ужь луна-то на манеръ обгрызеннаго блина стала. Эво какой кусокъ отъѣденъ.
— Не отъѣденъ онъ, а спрятанъ за изнанку.
— Стало быть, потомъ мы и изнанку увидимъ?
— Изнанку видѣть нельзя. Изнанка у луны подъ цвѣтъ неба, такая же темная, какъ и небо.
— Темносиняго цвѣта?
— Да, темносиняго.
— Стало быть, и звѣзды на такой же темносиней подкладкѣ?
— Само собой… Мундиръ-то ужь у всѣхъ долженъ быть одного сорта. Звѣзды-то только вѣдь одно что меньше луны, а положеніе-то у нихъ все одно и то же. Смотри… Теперь ужь полъ-блина на изнанку заворотилось.
— Вижу, вижу… Ну, а что же потомъ-то будетъ, когда весь блинъ на изнанку заворотится?
— Тогда и совсѣмъ происшествію конецъ, тогда надо итти по домамъ.
— А разворачиваться на лицо луна ужь не будетъ?
— То-есть какъ это?
— Атакъ, чтобы опять во всемъ своемъ круглоличіи показаться.
— Круглоличіе завтра ужь будетъ, а на сегодня луна такъ и останется на всю ночь вывороченная на изнанку. Скроется, затмится и шабашъ до завтраго.
— Смотрите, Петръ Митрофанычъ, немного ужъ невывороченнаго-то осталось, шепчетъ купчиха и указываетъ на небо пальцемъ.
— Немного. Лоскутокъ вершка въ полтора.
— Такъ чего же мы стоимъ-то? Ведите меня, куда вы хотѣли вести. А пока мы къ этому мѣсту дойдемъ, тѣмъ временемъ и оставшійся лоскутокъ на изнанку вывернется.
— Вести… Да нешто я тебя хотѣлъ куда-нибудь вести?
— Да какъ же… Неужто ужь забыли? Вѣдь вы обѣщали меня въ гостинницу Москву подъ органъ вести и чаемъ попоить.
— Будто обѣщалъ? Ну, коли обѣщалъ, то пробирайся тихимъ шагомъ въ обѣщанное мѣсто.
— Мерси васъ, Петръ Митрофанычъ. Главное, органъ-то ужь мнѣ очень хочется послушать. Марья Гавриловна была тамъ съ мужемъ, такъ просто не нахвалится на музыку.
Купчиха, слегка переваливаясь съ ноги на ногу, зашагала по тротуару. Купецъ шелъ за ней слѣдомъ.