ЗАСИЛЬНИКЪ.
правитьВалентинъ Хетануровъ, мой товарищъ, котораго я просилъ указать мнѣ хорошаго и недорогого репетитора по математикѣ, сразу безапеляціонно рѣшилъ:
— Иди къ Рабиновичу. Нечего и толковать. Лучше не найдешь. Пиши его адресъ…
— Постой. Да кто такой, этотъ твой Рабиновичъ? Жидъ, очевидно?
— Тебѣ нуженъ хорошій репетиторъ? — холодно спросилъ Валя, подчеркивая «хорошій», и не сказалъ ничего болѣе.
Къ Рабиновичу я запоздалъ и пришелъ подъ вечеръ второго дня. И даже не подъ вечеръ, а совсѣмъ вечеромъ, потому что у воротъ дома № 45, куда лежалъ мой путь, я встрѣтилъ товарища, съ которымъ проболталъ часа полтора о пустякахъ.
Рабиновичъ жилъ въ полуподвальномъ помѣщеніи. Дверь открыла мнѣ смуглая юркая еврейка, дѣвушка-подростокъ.
— Вы къ брату? Пожалуйте сюда. Онъ сейчасъ занятъ, но это ничего, — предупредительно тараторила она, въ то время какъ я осторожно тыкалъ протянутой рукой въ какіе-то колышки, платья и ширмы — Извините пожалуйста, что лампы нѣтъ. Въ это время уже никто не приходитъ. Впрочемъ я сейчасъ принесу.
— Ничего, ничего… Не безпокойтесь пожалуйста; если тутъ у васъ ничего хрупкаго нѣтъ… Куда только повѣсить пальто?
Черезъ прихожую и еще какую-то темную комнату сестра Рабиновича привела меня въ маленькую, скромную гостиную, украшенную круглымъ стариннымъ, видимо купленнымъ по случаю, столомъ. На столѣ горѣла лампа, а подъ лампой дремали альбомы съ открытками и фотографіями. Я остался одинъ и началъ разсматривать привѣты изъ Одессы, Харькова, Москвы, портреты Бебеля, Маркса и торсы Суритъ, Кавальери и Поддубнаго. За дверью слѣва слышались женскіе голоса и сдержанный смѣхъ, а за дверью справа нервный, мужской теноръ di forza ровно, отчетливо и увѣренно говорилъ:
— …Такимъ образомъ нельзя не признать, что безнравственная и преступная, на нашъ взглядъ, выходка графа Юліана дала толчекъ европейской цивилизаціи. Правда и ложь, добро и зло такъ переплетаются въ исторіи, что отдѣлить одно отъ другого и точно классифицировать для каждаго даннаго времени невозможно. Впрочемъ, это мое личное мнѣніе, и высказываю я его вамъ только потому, что оно полнѣе освѣтитъ вамъ данный моментъ…
Теноръ разомъ умолкъ. Секундъ черезъ десять правая дверь пріоткрылась, и изъ за нея выглянуло худощавое, нервное, довольно красивое мужское лицо, обрамленное длинными вьющимися черными волосами и черной бородкой; меня быстро осмотрѣли живые проницательные глаза за золотыми очками и тотъ-же теноръ di forza быстро и серьезно спросилъ:
— Вы можете подождать двадцать три минуты?
Десять рублей въ мѣсяцъ и три часовыхъ урока въ недѣлю. Это было для меня недорого. Сначала Рабиновичъ настаивалъ на четырехъ урокахъ въ недѣлю и пятнадцати рубляхъ въ мѣсяцъ, но затѣмъ уступилъ.
— Въ сущности, меньше трехъ уроковъ въ недѣлю — безсмысленная вещь, — говорилъ онъ въ прихожей, прощаясь; — прійдется больше задавать на домъ, а усиленное задаваніе на домъ, по моему мнѣнію, самообманъ и мошенничество.
Первый-же урокъ выяснилъ, что мнѣ нуженъ не репетиторъ, а учитель. Въ математикѣ я оказался такъ плохъ, что это меня обезкуражило. Я выразилъ опасеніе, что въ трехмѣсячный срокъ не успѣю пройти требуемый курсъ.
— Пустяки, — увѣренно махнулъ рукой Рабиновичъ: — у васъ есть видимо сильное желаніе добиться цѣли, и, кажется, вы умѣете логически мыслить. Вашъ паровозъ въ головѣ оборудованъ наилучшимъ образомъ и снабженъ полной порціей топлива и воды. Почему-же ему не сдѣлать поѣздку, технически не невозможную?
До этого дня, — насколько мнѣ помнится — съ самаго дѣтства, я боялся математики и не любилъ ее. Чѣмъ то сухимъ, холоднымъ, сложнымъ, непонятнымъ и неимовѣрно-труднымъ вѣяло на меня отъ нея.
— Математика, — началъ первый урокъ Рабиновичъ: — это одна изъ тончайшихъ красокъ жизни. Это одно въ мірѣ прочно, правдиво, неизмѣняемо. Все проходитъ, все измѣняется, одни математическіе законы остаются вѣчно юными, вѣчно прекрасными. Математика, — это та небесная грань, надъ которою кончается безтолковая шумиха обывательщины, уступая мѣсто отблескамъ вѣчнаго Разума. Нѣтъ въ ней ничего труднаго, ничего неяснаго, ничего незаконченнаго. Все просто, ясно и понятно; все послѣдовательно и гармонично. И только потому, что въ повседневной жизни мы привыкаемъ мыслить скачками и зигзагами, больше пялимъ глаза на грязь земли, нежели на синеву неба, только потому ясная, холодная послѣдовательность рѣжетъ намъ глаза, а строгая простота логики кажется сухою и чуждою.
Голосъ Рабиновича звучалъ увѣренно. Была въ немъ и привычно-дидактическая нота: навѣрно, онъ говорилъ это уже не разъ и теперь сознательно или безсознательно гипнотизировалъ новаго ученика. Это я отлично понималъ и, тѣмъ не менѣе, уходя съ перваго урока, ясно чувствовалъ, что курсъ я пройду и что перешагнуть "небесную грань, надъ которою кончается безтолковая шумиха обывательщины — пожалуй дѣло интересное.
Долгимъ и упорнымъ трудомъ этотъ человѣкъ развилъ въ себѣ большой педагогическій талантъ. Именно педагогическій. Все, что Рабиновичъ говорилъ блестящаго, остроумнаго или новаго, почти все это на повѣрку оказывалось заимствованнымъ, но въ этомъ заимствованіи чувствовалась громадная работа энергичнаго, неутомимаго, настойчиваго компилятора.
— Въ какомъ университетѣ вы были? — машинально спросилъ я какъ-то по окончаніи урока.
— А ни въ какомъ еще.
Я удивленно раскрылъ глаза, но такъ-какъ часовая стрѣлка въ эту минуту показывала ровно два — конецъ моего урока и начало другого, то Рабиновичъ дружески-мягко, но все-же достаточно внушительно, взялъ меня подъ руку и провелъ изъ «класса» въ прихожую:
— Некогда, некогда. Когда нибудь на свободѣ поболтаемъ и объ этомъ.
Рабиновичъ дорожилъ своимъ временемъ. Я видѣлъ, что онъ не подаритъ мнѣ ни одной минуты, и рѣшилъ пожертвовать своимъ временемъ: началъ изрѣдка, ссылаясь на усталость, прекращать занятія на пять-десять минутъ раньше. Первый блинъ вышелъ комомъ.
— Отчего вы не идете въ университетъ? — небрежно спросилъ я, видя, что до конца урока осталось всего пять минутъ.
— Вы вяло работаете и начинаете быстро утомляться, — отвѣтилъ Рабиновичъ. — Это нехорошо. Изслѣдуйте причины этого.
— Хорошо, хорошо. Но вы скажите, почему вы не идете въ университетъ?
Рабиновичъ секунду молчалъ, почти судорожнымъ жестомъ притянулъ къ себѣ «Рѣчь» и, такъ-таки ничего не отвѣтивъ на мой вопросъ, жадно забѣгалъ глазами по гранкамъ.
— Ну, нѣтъ — сердито думалъ я, идя по бульвару: — это, милостивый государь, не добросовѣстно. Я уступилъ свои пять минутъ не затѣмъ, чтобы ты наслаждался чтеніемъ на мой счетъ…
— Сколько вамъ лѣтъ? — черезъ нѣсколько дней спросилъ я.
— Тридцать два. Значитъ, вчера вы такъ и не сдѣлали ни одного уравненія?
Въ апрѣлѣ мнѣ пришлось перенести занятія на вечеръ. По новому мой урокъ оканчивался въ девять и, уходя, я видѣлъ каждый разъ входившую на смѣну мнѣ дѣвушку-гимназистку. Прійдя на слѣдующій урокъ, я спросилъ:
— Вы очень много работаете?
— Да, ничего, — и Рабиновичъ мелькомъ взглянулъ на какую-то табличку: — самый легкій день воскресенье: всего шесть уроковъ. А вотъ вторникъ — боевой день: либо пятнадцать, либо шестнадцать уроковъ. Во вторникъ и четвергъ я всегда устаю. Итакъ, пожалуйста, заставьте себя рѣшить вотъ эти пять задачъ… Непремѣнно.
Пришелъ май. По Дону засновали пароходы. На вокзалѣ цѣлый день кишѣли испитыя физіономіи сѣверянъ, перекочевывавшихъ за синей птицей на группы Минеральныхъ водъ и на Черноморское побережье. На бульварѣ цвѣла акація.
Теплымъ погожимъ вечеромъ я уѣзжалъ въ Тифлисъ сдавать мои экзамены. Рабиновичъ пріѣхалъ на вокзалъ проститься. Мои друзья, Васька, Петька, Алексѣй, Валя и Семенъ Николаевичъ, заливали тоску разлуки пивомъ и водкой, я не отставалъ отъ нихъ и урывками говорилъ съ Рабиновичемъ. Вернуться я не расчитывалъ, и это обстоятельство навѣвало на Ваську и Петьку такую тоску, что они не пили, а поглощали водку непрерывной струей; оффиціантъ только качалъ головой, мѣняя графинчики. Рабиновичъ оказался «кислымъ» собутыльникомъ: за все время онъ едва выклевалъ стаканъ пива, а отъ водки отказался наотрѣзъ.
— Ишь ты, инородецъ окаянный, — тихонько негодовалъ Васька: — оппозицію поддерживаетъ. Финансовый кризисъ, а онъ, на тебѣ, водку не пьетъ.
Подойдя къ Рабиновичу, я тихонько спросилъ:
— Когда-же вы пойдете въ университетъ?
Рабиновичъ пожалъ плечами.
— Видѣли моихъ? Четыре штуки женскаго пола, да пара родителей… Сара, Анна, Лиза и Соня. Во-первыхъ онѣ жидовки, а во-вторыхъ за душой у нихъ ни гроша. Надо ихъ на ноги поставить, чтобы на Садовой не очутились. Вотъ доведу Соню до курсовъ, тогда и о себѣ можно будетъ подумать.
— Вы же ихъ и натаскиваете?
— Конечно. Въ гимназію отдай сто двадцать въ годъ, а съ формой, да всякой-всячиной и всѣ семьсотъ на четверыхъ выйдутъ… Трудно, даже невозможно. А такъ, — получите за экзамены сорокъ цѣлковыхъ и позвольте свидѣтельство.
— Подрывъ министерству дѣлаете.
— Ну, что же, — усмѣхнулся онъ, — своя рубашка ближе къ тѣлу.
Семенъ Николаевичъ началъ произносить короткій прочувствованный тостъ. Васька усердно сморкался въ Валину салфетку и совалъ окурокъ въ мой антрекотъ.
— А почему вы, — опять спросилъ я: — не займетесь публицистикой? Въ педагогической литературѣ вы могли бы, право, занять видное мѣсто.
Рабиновичъ съ печальной насмѣшкой поглядѣлъ на меня.
— А почему вы не напишете хорошую большую повѣсть или романъ, а пробавляетесь фельетончиками въ вашемъ «Листкѣ»?
Оба мы улыбнулись. Рабиновичъ слегка вздохнулъ.
— Мелочи, мелочи расхищаютъ насъ. Завтрашній кусокъ хлѣба; мы его жуемъ, а онъ насъ потихоньку съѣдаетъ.
Второй звонокъ позвалъ меня въ вагонъ. Рослый сѣдой швейцаръ у выходныхъ дверей громкимъ и сильнымъ басомъ запѣлъ:
— Второй звонокъ… Владикавказъ… Баку! Поѣздъ на первомъ пути.
Друзья познаются въ нуждѣ. Петька чувствовалъ, что тамъ за Валаджарами меня ждетъ цѣлый сонмъ несчастій. Онъ требовалъ, чтобы Васька, Валя и Семенъ Николаевичъ купили ему билетъ до Тифлиса и обратно, и дали-бы на дорогу десять рублей. На платформѣ въ послѣднюю минуту, обуреваемый дружескими заботами, онъ приступилъ къ Рабиновичу.
— Вы хорошо его подготовили? А? Добросовѣстно? — спросилъ онъ съ большой строгостью.
— Полагаю — холодно, спокойно и вѣжливо отвѣтилъ Рабиновичъ,
Минуты иногда кажутся часами, часы иногда кажутся вѣчностью, но годы, ахъ, годы всегда проносятся незамѣтно.
Пять разъ земля одѣвалась въ бѣлый саванъ и опять зеленѣла. И вотъ, въ Петербургѣ, въ Пассажѣ, противъ магазина… впрочемъ это не важно, — просто въ пассажѣ мы встрѣтились.
Это было такъ неожиданно, что я вскрикнулъ, а онъ вслѣдствіе этого моментально повернулъ голову въ мою сторону… То-же худощавое, нервное лицо; тѣ же блестящіе, живые глаза, прикрытые золотыми-очками; та же бородка; тѣ же черные, вьющіеся волосы, чуть порѣдѣвшіе, съ рѣдкими серебряными штрихами на вискахъ, но на нихъ — поношенная студенческая фуражка. Пальто, какъ говорится «подбитое вѣтромъ».
— Значитъ, всѣ уже на ногахъ? — спросилъ я.
— Всѣ, всѣ.
— Но чего-же вы такъ далеко забрались? Вѣдь вамъ куда сподручнѣе было-бы въ свой, Одесскій.
Рабиновичъ поморщился и махнулъ рукой.
— Конечно ближе и лучше… Да только тамъ мнѣ некогда учиться.
— Опять некогда. Это что же значитъ?
— А то и значитъ, что мнѣ уже подъ сорокъ лѣтъ. Нужно учиться полнымъ ходомъ и у настоящихъ учителей. Каждая минута дорога. Ну, а тамъ, вы знаете, не спѣшатъ. Больше политику дѣлаютъ, чѣмъ учатся и учатъ. Конечно, каждый гражданинъ обязанъ дѣлать политику, да только у нихъ есть время, а у меня его нѣтъ.
— А здѣсь?
— Здѣсь тоже дѣлаютъ политику, да все же больше учатся. А въ общемъ можно учиться и полнымъ ходомъ.
— Трудно жить въ Петербургѣ?
— Чертовски трудно. Всего-то два паршивыхъ урока. Ну, да чепуха! Самое трудное позади. Работы давай побольше, не боюсь. Тренированный. Вотъ ужо кончу васильеостровскій, тогда поработаемъ… То-гда по-ра-ботаемъ… Ну, прощайте, прощайте. Некогда.
— Куда-же вы?
— Съѣздикъ тутъ маленькій. Работишка есть корректурная, да дома пять листовъ перевода. Давайте вашъ адресъ, забѣгу на досугѣ.
— Ну, прощайте, А вы, я вижу, не разучились работать! Рабиновичъ засмѣялся.
— Это что. Говорю вамъ: вотъ кончу университетъ, тогда поработаемъ, дѣйствительно! Пока только еще пріучался къ работѣ. Самое вкусное впереди. Не боюсь я жизненной скачки съ препятствіями. Тренированный…
Онъ торопливо пожалъ мнѣ руку, взглянулъ на часы и быстро направился къ вагону трамвая.