ИЗ ЗАПИСОК ДАТСКОГО ПОСЛАННИКА ЮСТА ЮЛЯ
С датского неизданного подлинника.
(См. выше стр. 35)
25-го Апреля 1710. Утром, пользуясь хорошим ветром, Царь катался на своем буере, вернулся после полудня и остался на судне, чтобы повеселиться. Тут я съездил к нему. Его величество тотчас же заставил меня выпить, по случаю моего благополучного прибытия, четыре больших пивных стакана крепких горячительных вин, от каковых я не мог отмолиться ни просьбами, ни хныканьем, ни сетованиями. На Царя находит иногда такой стих, что он принуждает людей пить через край, и во что бы ни стало. Хоть я и чувствовал, что вино не пойдет мне в прок, однако, по всегдашнему, должен был подчиниться. Впрочем, если, живя в России, избегать собраний, где пьют, то нельзя привести к окончанию ни одного важного дела; ибо все сериознейшие вопросы решаются за попойками.
28-го Апреля. Девять Фрегатов, назначенные предстоящим летом к морскому плаванию, выйдя из гавани, расположенной между крепостью и Кронверком, встали на якорь ниже по течению Невы. Главное начальствование над ними предоставлено вице-адмиралу Корнелиусу Крейцу. Суда эти на форстеньге несут трехполосный бело-голубо-красный вымпел. Гюйс у них красный с голубым Андреевским крестом из угла в угол; на кресте этом, отороченном белою каймою, пересекается по вертикальной и горизонтальной линиям другой узкий белый крест. Крест таким образом выходит двойной, состоящий из голубого по диагоналям и белого накрест. Флаг голубого цвета имеет на верху у флагштока белое четвероугольное поле с голубым Андреевским крестом.
29-го Апреля. Из гавани Кронверка вышли также шнявы типа Шведских бригантин, предводимые своим шаутбенахтом, Царем, [496] и расположились в порядке на реке. Их вымпела, поднятые на форстеньге, и гюйсы, такие же как на фрегатах; флаги же – красные с белым четвероугольным полем у флагштока и с голубым Андреевским крестом в этом поле.
За последнее время, Русские ежедневно посылали на взморье посмотреть, не вскрылся ли лед, и жили в постоянном страхе, как бы не начался ледоход из Ладожского озера; ибо обыкновенно, дней чрез 10 или 12 по вскрытии Невы под Петербургом и освобождении ее от льда, вскрывается в свою очередь пресноводное Ладожское озеро, лед которого, спускаясь в большом количестве по реке, снова запирает ее, при чем суда подвергаются большой опасности. Этим временем выход в море бывает заперт. Нередко, Ладожский лед унесло уже в Финский залив, а ветер прогоняет его обратно в гавань, и судоходство снова на время прекращается; в конце концов лед, разумеется, тает и исчезает.
30-го Апреля. Вышел из гавани шаутбенахт граф Jean de Bouzy со своими пятью 32-х весельными галерами. Флюгарки и флаги на них двухкосичные, подобные Датским. Флюгарки небольших размеров, короткие, красного цвета. флаги тоже красные, но с белым полем, и на нем голубой Андреевский крест.
Хотя, как можно усмотреть из вышеприведенной росписи, царский флот еще не велик и не представляет даже доброй эскадры, но Царь, в подражание Англичанам, разделил его на три отряда: на corps de bataille, авангард и ариергард. Первым командует адмирал (когда он на флоте), вторым – вице-адмирал К. Крейц, третьим – шаутбенахт Царь. Corps de bataille имеет белый флаг с маленьким голубым Андреевским крестом наверху у флагштока, авангард – голубой флаг, подобный описанному под 28 Апреля, ариергард – красный флаг с голубым Андреевским крестом, тоже подобный описанному выше. Гюйсы и вымпела у всех трех эскадр одинаковые. Царский гюйс, красный с двойным крестом, очень похож на Английский, называемый Jocqu.
Как известно, Англичане считают себя хозяевами четырех морей. Чтоб походить на них и в этом, Царь завел себе большой желтый штандарт, который при всяком торжестве развевается над Петербургскою крепостью; на штандарте изображен царский черного цвета герб и четыре моря, по одному в каждом углу, в знак того, что Царь владыка четырех морей: maris Albi или Белого моря, что у Архангельска, Maris Caspii или Персидского моря, что у Астрахани, maris Nigri, иначе Ponti Euxini, т. е. Черного моря, [497] соединенного с Paludi mortis, у источника которого стоит Азов, и наконец maris Baltici или Балтийского моря
В этот день я поднялся на веслах вверх по Неве, чтоб осмотреть место, где некогда стоял Ниеншанц. Крепость эта находилась в расстоянии одной мили от теперешнего Петербурга, на берегу Невы и другой маленькой речки, Охты. Последняя отделяла Ниеншанц от Финляндии, которую орошает. Город и укрепление стояли друг возле друга. В настоящее время оба разорены до основания. В течение осады Ниеншанца, выше по Неве и ближе к Ладожскому озеру, возведено было укрепление, к которому, говорят, могли подходить вплотную большие корабли для приема и сдачи груза.
Возвращаясь на веслах же, я узнал, что Царь находится на своей передовой шняве «Лизета», и взошел к нему на судно. В тот день Царь обходил на своем буере корабли и лично отдавал приказания относительно всего, чего на них недоставало.
1-го Мая. Прочие суда царского флота: флейты, галиоты, ладьи (Skuder) и так называемые карбасы, назначенные к отправлению под Выборг с провиантом, орудием и боевыми припасами, несут трехполосные бело-голубо-красные флаги и красные флюгарки. На реке стоит также множество Голандских бригантин, с двухкосичными флюгарками. Всех больших и малых парусных судов, идущих под Выборг, насчитывается 270.
2-го Мая. Вице-адмирал угощал на своем корабле Царя. Он пригласил и меня. На судне шла сильная попойка, и пились многие заздравные чаши, из коих одни приветствовали 7-ю, другие 5-ю выстрелами, при иных же, по знаку вице-адмирала, палили со всех судов, имеющих орудия. Царь не желает пользоваться титулом величества, когда находится на судне, и требует, чтобы в это время его называли просто шаутбенахтом. Всякого ошибавшегося он немедленно заставляет выпить в наказание большой стакан крепкого вина. Привыкши постоянно величать Царя надлежащим титулом, я и другие лица часто проговаривались, за что сверх многих круговых чаш должны были пить еще и штрафные. При Царе находились также люди, которые понуждали гостей пить в промежутках между заздравными чашами. Тут, между прочим, со мною приключился следующий случай. Царский ключник 18 поднес мне большой стакан вина; не зная, как от него отвязаться, я воспользовался тем, что он стар, неловок, толст, при том обут лишь в туфли, и убежал от него на фокванты, где и уселся на [498] месте скрепления их с путельсвантами. Но ключник доложил об этом Царю, и в от его величество полез за мною сам, держа в зубах тот стакан, от которого я только что спасся. Взобравшись на фокванты, он уселся рядом со мною и там, где я рассчитывал найти полную безопасность, мне пришлось выпить не только стакан, принесенный самим Царем, но еще и четыре других стакана, доставленных к нам по его приказанию. После этого я так захмелел, что без чужой помощи не мог спуститься вниз.
Посылали на взморье взглянуть, не сошел ли с отмелей лед; оказалось, что суда по ним пройдти не могут. Глубина на этих отмелях всего 10, самое большое 11 фут., и фрегатам, не смотря на их сравнительно-незначительное углубление, пришлось бы почти совсем разоружиться и разгрузиться. Далее, за банками, глубина более, чем достаточна, даже для плавания самых больших кораблей.
3-го Мая. Гонец привез ратификацию договора, которым продолжен прежний мир с Турками. Гонец этот ехал чрез Бендеры, где, по его словам, видел самого короля Щведского и разговаривал с ним; короля он встречал раньше, в Саксонии, так что знал его в лице.
4-го Мая. В полдень вице-адмирал сел на судно и поднял свой флаг. Затем флаг был поднят всем флотом, и с каждого судна сделано по семи выстрелов, на которые вице-адмиральский корабль отвечал пятью. Лишь только корабль поставил паруса и тронулся с места, крепость отсалютовала ему пятью выстрелами. Тоже сделала и адмиралтейская верфь, когда он проходил мимо нее. Как той, так и другой он отвечал пятью же выстрелами. Было наперед условлено, что крепость и адмиралтейская верфь будут первые, на Английский манер, салютовать вице-адмиральскому кораблю, когда он пойдет под парусами. За вице-адмиралом поставили паруса и прочие суда; каждое салютовало крепости, а затем адмиралтейской верфи пятью выстрелами, на которые получалось от них в ответ по три. Салюты следовали один за другим, и ужасная неподдающаяся описанию пальба не прекращалась. Трудно себе представить, какая масса пороху исстреливается за пирами и увеселениями, при получении радостных вестей, на торжествах и при салютах, подобных нынешнему: ибо в России порохом дорожат не более чем песком, и вряд ли найдешь в Европе государство, где бы его изготовляли в таком количестве, и где бы по качеству и силе он мог сравниться со здешним.
5-го Мая. Я и посланник Фицтум ходили в собор поздравлять Царя с радостным известием о подтверждении Турками [499] мирного договора. В соборе мужчины помещаются внизу, а женщины на хорах. Ни игры на органе, ни другой музыки в Русских церквах не бывает. Царь стоял среди многочисленных певчих и пел с ними, точно сам был церковнослужителем. Певчие пели очень хорошо во всех голосах. По окончании обедни, дьякон вынес тарелку с белым хлебом в роде печения и стал предлагать его выходящим; желающие брали по кусочку.
После полудня, я и посланник Фицтум ходили на поклон к вдовствующей царице. При этом случае, как сама она, так и царевны, ее дочери, заставили нас выпить столько больших чар вина, что мы напились пьяны менее, чем в полчася времени. Отпустили они нас лишь тогда, когда убедились, что мы совершенно готовы. Тут я еще раз заметил то, что мне часто и прежде приходилось наблюдать, но в чем я до сих пор не отдавал себе отчета, а именно, что в обществе Русских женщин, благодаря их усердному канючению и просьбам, в самый короткий срок выпиваешь более, чем в обществе самых завзятых пьяниц. Происходить это от того, что вообще убеждениям женщин поддаешься легче, нежели убеждениям мужчин.
6-го Мая. Узнав, что галеры пускаются в путь, я съездил на ту, которою командует шаутбенахт, граф Jean de Bouzi, хозяин занимаемого мною дома. Он только что вступил в командование этими судами. На передней части его галеры, по сторонам, развивалось два флага, подобных гюйсам прочих судов. Весел на галере было по 28-ми с каждого борта; на каждом весле сидело пять-шесть закованных каторжников. Когда я сходил с судна, то, по приказанию шаутбенахта, один из квартирмейстеров, у которого на плечах на серебряной цепочке висел серебряный свисток, три раза просвистал в него, и при всяком разе каторжники приветствовали меня глухим «ура», звучавшим особенно странно и противно. Когда de Bouzi поднял свой флаг, ему салютовали суда всего флота, каждое 5 выстрелами. Отвечал он тем же числом.
Узнав, что Царь или дворянин Михайлов собирается уходить со своим отрядом, я отправился к нему на судно проститься с ним, и застал у него его наложницу Екатерину Алексеевну. Первым пустился в путь шаубенахт, командующий галерами. Крепость салютовала ему пятью выстрелами, и он отвечал тем же числом. За нею салютовала ему верфь, которой он равным образом отвечал. Прочие галеры, когда он мимо них проходил, приветствовали его выше описанным троекратным ура. Флагу, поднятому Царем, все суда царской эскадры салютовали обыкновенным порядком. [500] При флаге Царь сохранил вымпел. Когда он тронулся с места, сначала крепость, потом верфь салютовали ему пятью выстрелами, на которые он отвечал пятью же. Прочие шнявы первые салютовали крепости и верфи, делая по пяти выстрелов, а крепость и верфь отвечали тремя. За шнявами следовало многое множество малых бригантин, наполненных войском. Каждая имела по четыре малых металлических орудия. Салютовали они крепости и верфа тремя выстрелами, а те отвечали одним.
8-го Мая. Мне и Польскому посланнику Фицтуму назначали галиот «Александр», который, в числе 16-ти других транспортов, был отнят у Шведов на Нарвском рейде. Сев на этот галиот и сделав вместе со всем флотом весьма трудный переход чрез мелководнейшую часть взморья, мы в 2 часа по полудни, одновременно с прочими судами, бросили якорь в двух милях от Петербурга. Дальше курс идет к Норд-Весту. Немедленно по отдаче якоря я и посланник Фицтум отправились на царскую шняву «Лизета», чтобы посетить его величество, но там не застали его и, лишь после долгих розысков, объехав многие суда, нашли его на корабле «Домкрате». Вечером вернулись на «Александр». Вследствие узкости этого судна, мы во всех отношениях испытывали на нем большие неудобства. В худших условиях мне никогда не случалось бывать на море, даже в те дни, когда я еще плавал в качестве простого матроса.
9-го Мая. Царь позвал меня в гости на «Лизету». После полудня на царскую шняву прибыли царевны, племянницы Царя по брату. Его величество, не сопровождаемый никаким другим судном, пролавировал к Кроншлоту, чтобы посмотреть, не очистилось ли взморье ото льда, но лед еще крепко держался. Вернувшись ко флоту и встав на свое место на якорь, Царь отправился на судно к вице-адмиралу отдавать ему отчет о своих наблюдениях относительно льда; ибо в делах служебных его величество выказывает старшим такое же послушание и покорность, как самый младший из его офицеров. Царевны и их мать шли с остальными судами до Кроншдота. Им был определен маленький галиот или буер. Достаточно вспомнить отвращение, которое вообще испытывает женский пол к морю, чтобы судить об удовольствии, с каким они совершали это путешествие. Тем не менее Царь почти всегда берет их с собою в плавание и предпочтительно в свежую погоду; на судне он запирает их наглухо в каюту, чтоб их хорошенько укачало и, salvo honore, вырвало бы: в этом он находит первое свое удовольствие и развлечение. Вообще, Царь нарочно выискивает [501] людей не переносящих моря, берет их с собою в свежую погоду и все лавирует с ними против ветра.
10-го Мая. В час пополудни ветер повернул на Ост, и весь флот поставил паруса. Пройдя между пловучими льдами, покрывающими фарватер на всем его протяжении, мы часов в 5 стали на якорь под Кроншлотом. Замок этот сооружен 6 лет тому назад в самую суровую зимнюю пору. Построен он кольцеобразно на сваях, вбивающихся в морское дно сквозь лед. На работах погибло множество людей, говорят более 40.000 человек. Все укрепление деревянное; воздвигнуто оно на оконечности рифа, тянущегося от Ингермандандского берега, и стоит в таком близком расстоянии от Ритусара, что никакое судно не может пройти между замком и островом не подвергаясь обстреливанию с обеих сторон: из Кроншлота и с островных батарей. Замок заложен на глубине 17-ти футов. Между ним и Ингерманландиею, а также между Ритусаром и Финляндским берегом, глубоко сидящие суда проходить не могут. На Ритусаре, как и в самом Петербурге, у всякого морского Офицера имеется свой дом. Здешний флот плаваний не совершает, а стоит в гавани, и моряки ежедневно съезжают на остров в свои помещения. В море, мили за 4, за 5 от гавани, высылается только ежедневно два крейсера, чтобы следить за неприятелем. В случае его появления они возвращаются под прикрытие укреплений и дают о нем весть остальному флоту. Ритусар имеет в длину верст пять.
Замок первый салютует флагманам, они отвечают ему, затем прочие суда салютуют замку, и он в свою очередь отвечает им. Вечером я ездил на «Лизету» поздравлять Царя или шаутбенахта дворянина Михайлова с благополучным приходом в Кроншлот. Затем вместе с его величеством отправился осматривать Этот замок. Царь постоянно содержит в нем не менее 600, а временами и 1200 человек гарнизона. Орудия в укреплении расположены одни над другими в три яруса, подобно карабельным батареям. Здесь имеется множество погребов для продовольствия и для пороха. Погреба эти на шесть слишком локтей ниже поверхности воды.
Пальбе под Кроншлотом конца не было, так как все суда, до малейшей бригантины включительно, салютовали замку, а он со своей стороны отвечал им. Вечером того же дня были высланы в море в крейсерство два фрегата.
11 Мая. В 8 ч. утра многочисленным малым судам, везшим войско и продовольствие, а равно и 5-ти галерам, приказано тронуться в путь. Ветер дул восточный. Около полудня, когда эти [502] суда почти ушли из виду, поднял паруса и остальной флот. Погода была хороша. Сначала продолжал дуть восточный ветер; потом, после полудня, он сменился западным, и флот принялся лавировать. Малые суда и галеры были так далеко впереди, что их едва можно было различить. Сам Царь находился мили за две под ветром. В это время к нему подошли обе шнявы (фрегата?), высланные 10-го Мая на крейсерство и донесли, что, прокрейсировав до самого Биорке, они на своем пути ни одного неприятельского судна не встретили. Далее мы лавировали среди множества льдин, которых нанесло обратно с моря западным ветром. Льдины эти были довольно толсты; то здесь, то там сталкивались шнявы; некоторые давали течь и должны были идти назад в Кроншлот. Впрочем, погода была очень тихая, дул легкий бриз. Ночью вице-адмирал сделал флоту сигнал встать на якорь и, вследствие штиля и пловучих льдов, суда простояли в течение 4-х или 5-ти склянок.
12 Мая. В 3 часа утра поднялся марсельный ветер WSW, и гонимый из открытого моря лед начал нас затирать; лишившись при этом якоря, вице-адмирал вынужден был поставить паруса и снова лавировать; хотя ветер дул неособенно сильный, но большая часть фрегатов должна была взять рифы, а некоторые убрать и формарсель. В 4 ч. по полудни флот стал на якорь, и я отправился на судно к Царю. Он рассказывал, что побывал у самого острова Биорке и что между этим островом и материком лед так еще плотен, что Царь не мог его пробить острым концом жедезного дома. Сойдя на лед, Его Величество пия вино. Ночью не одно судно от напора льда потеряло якорь.
13 Мая. До полудня при западном ветре лавировали. В полдень стали на якорь, под островом Soeeskar, в двух милях от. берега. Тут ко флоту присоединилась шнява «Mon Coeur», везшая министров и канцелярию. После полудня ветер почти совсем стих. Я отправился на судно к Царю, где произошла здоровая выпивка; всякий раз как я посещаю Его Величество, выпивки эти представляют для меня неизбежное бедствие. К вечеру ветер перешел на восточный, и мы опять вступили под паруса; все суда, как большие, так и малые, находились вместе. К ночи флот встал на якорь; но лед гнало от берега с такою силою, что суда одно за другим по неволе уходили; при этом прямо по курсу они не шли, а должны были, как при плавании у берегов Гренландии, останавливаться то перед одною, то перед другою льдиною.
14 Мая. Утром лавировали при западном ветре; в 10 ч. встали на якорь. Царь на своей шняве «Лизета» пошел обратно в [503] Петербург. Пловучий лед встречался еще всюду, ночь простояли на якоре под Ингерманландским берегом. Я послал на берег шлюпку купить рыбы; шлюпка вернулась с форелями и окунями. Впрочем кроме рыбы здесь ничего нельзя достать: страна разорена войною; вместо зерна, народ размалывает в муку особого рода болотный коренья и из этой муки печет себе хлеб. Самый распространенный товар – люди, ибо от голода жители охотно продают и самих себя, и своих детей.
15 Мая. Вследствие мертвого штиля простояли весь день. Галеры и бригантины, находясь милях в трех от прочего флота, делали выстрелами какие-то сигналы, а мы вобразили, что это Шведы, и таким образом, как уже не раз случалось, испугались своей тени.
16 Мая. В 9 часов утра, снявшись при восточном ветре с якоря, направились всем флотом на Север, к Корельскому берегу. По всему пути встречали много больших толстых льдин. Когда туман рассеялся, мы увидали, что галеры, бригантины, карбасы и другие малые суда затерты льдом, и что вместе с ним уносит и нас все дальше от Корельского берега; казалось, дело принимало плохой оборот. Вечером, вернувшись ко флоту, Царь отдал кораблю «Домкрат» приказ идти на Фордевинд в пловучий лед и ломать его, встягивая маленькую пушку на бугшприт и затем роняя ее на льдины. Большая и лучшая часть царской гвардии Преображенского и Семеновского полков, слишком 5 т. человек, а равно и продовольствие, назначенное для армии, под Выборгом, находились на судах затертых льдом; число этих транспортов достигло 270-ти.
17 Мая. Дул довольно свежий NO. Галеры и малые суда все еще были в виду, но не могли с нами соединиться. По всем признакам следовало заключить, что лед и ветер занесут их на Лифляндский берег, что там они неминуемо станут добычею Шведа, еще владеющего тою местностью, и что ничто не может их спасти. Однако на всякий случай, к ним отрядили два фрегата для конвоирования и для оказания им помощи. Вечером мы снялись с якоря и подошли ближе к Биорке.
18 Мая. Свежий NON; за ночь наши малые суда и галеры унесло из виду; снявшись с якоря, мы подались к Северу и стали между островом Биорке и материком. Сильный ветер отымал у нас надежду на обретение уплывших судов с войском и продовольствием. Мы подвинулись еще немного на одних передних парусах и стали под самым Биорке.
19 Мая. Непогода стихала, ветер перешел на OSO. Царь, поставив паруса, отделился от вице-адмирада, при чем, как [504] шаутбенахт, салютовал ему. К вечеру в тихую погоду пришли на расстояние двух миль от Выборга. Апраксин прибыл из лагеря к Царю, на «Лизету», где по обыкновению произошла сильная попойка.
20 Мая. Штиль и туман. Против всякого ожидания галеры и малые суда вернулись к нам в сохранности; потонуло только четыре карбаса, с которых, впрочем, успели спасти людей и большую часть груза. Мы подошли к Выборгу на расстояние одной мили. Царю салютовали из двух укреплений, которые Апраксин заложил с противоположных сторон у входа в гавань для обороны ее и с целью мешать подвозу Шведам. Еще в тот же вечер я побывал с Царем на берегу, но к ночи вернулся на судно.
21 Мая. На берег в течение всего дня я не съезжал. На «Лизете» в гостях у Царя был весь генералитет: Апраксин, Петербургский комендант Брюс, подполковник Преображенского полка von Kircken и Birkholtz; в числе званых был и я. Такой попойки и пьянства, как здесь, еще не бывало. Когда я отказывался пить, ко мне подходил сам Царь, ласкал и целовал меня, одною рукою обхватывал мне голову, другою держал у моего рта стакан и так упрашивал, столько произносил ласковых слов, что я наконец выпивал вино. Не раз пытался я убраться незамечаемым, дважды был уже в своей шлюпке; но прежде чем успевал отвалить, в нее спускался сам Царь и уводил меня назад. Потом он приказал вахте при трапе следить, чтоб без особого его распоряжения ни одна лодка не покидала судна. Этим отнималась у меня последняя возможность бегства. Продолжая таким образом пить без остановки, я наконец напился чрез край; желудок мой переполнился, и я должен был выйти из каюты на палубу. Тут, salvo honore, меня стало рвать. В эту самую минуту ко мне подошло два лица, которых тогда, вследствие опьянения, я не был в состоянии признать, да и теперь назвать не могу; догадываюсь только, что это были Датские морские офицеры, находящиеся на царской службе, ибо я отлично помню, что они обращались ко мне по-датски. Лица эти заявили, что Царь велел им привести меня к нему; но я отвечал им, что, видя мое положение, они сами съумеют объяснить Царю причину моего неприхода. На этот раз они оставили меня, но вскоре пришли снова с тем же требованием. Ответ мой был прежний. Я усердно убеждал и просил их принять во внимание, в каком я виде и дать мне немного оправиться, заверяя, что на это потребуется самый короткий срок, и что затем я с удовольствием явлюсь к Царю. Но, вероятно, опасаясь прогневить его величество, они решили привести меня во что бы то ни стало. [505] Сначала взялись они за меня осторожно и принялись оттаскивать от релинга, на который я опирался; я же, крепко за него ухватившись, продолжал ласково увещевать их оставить меня, но они стали тащить меня сильнее. Сопротивляясь, я уцепился за одну из бизаньгитовых; между тем в помощь к первым двум офицерам подоспело еще несколько человек, и меня начали дергать довольно грубо. Тогда, под влиянием хмеля и озлобления, я выпустил из рук веревку, за которую держался и выхватил из ножен шпагу. Я ни на кого не замахнулся ею, не рубил, не колол, никого не ранил и только хотел их напугать. Действительно, все отскочили. Я стоял один у борта, прислонившись к нему спиною. В это время ко мне подошел Царь, не в меру пьяный, как и я, и в грубых выражениях пригрозил пожаловаться на меня королю за то, что я в его присутствии обнажил оружие. В сердцах я, со своей стороны, не особенно легко отвечал ему, что имею гораздо более оснований для жалоб, чем он, так как надо мною делают насилие. Но когда его величество велел мне отдать свою шпагу, я настолько опомнился, что исполнил его приказание, протянув ему оную эфесом вперед. Царь гневно взял ее и убежал с нею в каюту. Вскоре он распорядился, чтобы вахта отпустила меня, и я вернулся на «Александр». Вечером посланник Фицтум привез мне обратно мою шпагу. Ко времени его возвращения я успел немного выспаться и тут подробно переговорил с ним по предмету ссоры моей с Царем. Я сказал Фицтуму, что, хотя, в виду такого обращения со мною, я имел бы полное основание отстраниться от царского двора впредь до получения королевского приказания в ответ на мой отчет о настоящем деле, тем не менее, считая непозволительным, по обстоятельствам времени, затевать раздор, я конечно предпочитаю принять всю вину на себя, вследствие чего прошу его съездить на следующий день к Царю и, извинившись за меня в случившемся, ходатайствовать, чтобы его величество предал дело забвению. При этом я попросил Польского посланника выставить, что я дважды пытался съехать с «Лизеты», но, как известно самому Царю, не получил разрешения; что если б меня отпустили тогда же, всего этого не случилось бы, и что слова сказанные мною его величеству могли бы зачесться за те резкие речи, которыми сам он их вызвал.
22 Мая. С вечера посланник Фицтум отправился рано утром к Царю и извинился за меня в приведенном выше смысле. С ответом он прибыл назад тотчас. Царь сказал ему, что вчера и сам был пьян, а потому ничего не помнить, и о [506] случившемся знает только от других; что если он меня чем обидел, то просит у меня прощения, со своей же стороны ото всего сердца отпускает мне все, что было мною сказано и сделано, и приглашает немедленно к нему приехать, чтобы с ним помириться. За сим я поспешил к Царю вместе с посланником Фицтумом. Когда я попросил его величество простить меня за вчерашнее, он обнял меня и поцеловал. «Камрат, сказал он (Царь почти всегда называет меня камратом), ото всего сердца прощаю вам то, в чем вы, быть может, предо мною виноваты, но прошу и вас простить меня, если я в чем-либо провинился пред вами и позабыть прошлое». Обращался он ко мне совсем как к равному.
Когда неприятный случай был таким образом благополучно улажен, то сызнова началась веселая попойка. Более подробный отчет об этом деле я не замедлил сообщить в тот же день шифром тайному советнику Сегестеду. В сущности, я вовсе не имел в виду жаловаться, ибо вопрос был исчерпан; но множество посторонних лиц были свидетелями вчерашнего происшествия, так что во всяком случае оно несомненно огласилось бы; а потому, не признавая за собою вины во всей этой истории, я опасался подать своим молчанием повод к предподожению, что я хочу ее скрыть, так как будто бы на самом деле чувствую себя виновным. Позднее я узнал, почему Царь не хочет принимать от меня никаких отговорок, когда за попойками принуждает меня пить. Некто из личного рассчета искал поселить неприязнь между мною и Царем и вызвать его немилость ко мне, дабы тем помешать исполнению дел, возложенных на меня королем. Для этой цели лицо сие уверило его величество, что собственно я могу пить, только не хочу, и что нередко притворяюсь пьяным, чтоб меня больше не поили и чтоб мне удобнее было подслушивать нескромную болтовню других. На одном собрании Царь подошел ко мне и поднес большой стакан вина с убедительною просьбою его выпить. Я был уже сильно пьян и, ссылаясь на это обстоятельство, стал отговариваться и отмалчиваться. Но Царь сказал, что это чаша моего короля и что я не верный слуга ему, если ее не выпью. Вследствие таковых слов, я, не смотря на весь свой хмель, осушил предложенный мне стакан. На основании этого Царь вывел обо мне заключение, которое тут же и сообщил сидевшим возле него лицам (одно из которых, будучи моим приятелем, передало мне потом его слова), что когда провозглашается здоровье моего короля или когда мне самому хочется пить, то я пить могу, когда же Царь меня об этом просит, [507] я отказываюсь. С тех пор он так и остался при убеждении, что в действительности я выносливее, чем хочу это показать.
После полудня я съехал на берег. Г.-м. Birkholz водил меня по траншеям; некоторые из них подходят к городу так близко, что осаждающие и осажденные могут обмениваться ружейными выстрелами. С моря Выборг укреплен как нельзя хуже, и для меня решительно непонятно, почему в зимнее время, когда гавань покрыта льдом, Русские не взяли его с этой стороны приступом; ибо после прибытия генерал-адмирала, зима держалась еще недель шесть. По-видимому этим путем можно было им овладеть без особого труда и потерь, тогда как за время осады у Русских умершими и ранеными выбыло из строя 1500 человек. Это подтвердили мне многие.
Я посетил лазаретный барак, где видел много жертв войны; иные из этих несчастных лишились рук, иные ног, а иные получили другого рода страшные раны. Русские офицеры рассказывали мне, что в ночь накануне, залпом картечью из четырех городских орудий, убито и ранено 30 Русских рабочих.
23 Мая. Обедал вместе с Царем у генерал-адмирала, а после сопровождал Его Величество по траншеям. Для большей безопасности, Царь, под предлогом доставления писем местным купцам, послал на это время в Выборг барабанщика, в сущности, переодетого офицера Преображенского полка. Перестрелка с обеих сторон прекратилась и, как всегда бывает в подобных случаях, осажденные и осаждающие стали ходить вольно, не укрываясь. Приостановка военных действий длилась от обеда до самого вечера. Осматривая в то время город, я между прочим заметил одного человека стоявшего на большой городской башне, называемой Herman; но когда я приставил к глазу длинную подзорную трубу, чтоб получше его рассмотреть, он стремительно бросился вниз, вообразив, что я целюсь в него из ружья.
24 Мая. В Выборг снова послан барабанщик, чтобы его величеству можно было в безопасности осмотреть крепость со стороны суши, как ок осмотрел ее вчера со стороны моря. Сам Царь не оставался под Выборгом, а возвращался в Петербург, чтобы воспользоваться весеннею порою для своего лечения. Наперед обсудив с адмиралом, где возвести батареи для обстреливания города, Царь оставил под Выборгом восемь орудий для брешных батарей (из них меньшее было 18-ти фунтового калибра), 50 больших мортир и 300 ручных со всеми необходимыми принадлежностями. [508]
25 Мая. После полудня Царь снялся с якоря, ни одним словом не предупредив нас о своем уходе. Посланник Фицтум и я едва успели забрать с берега палатку и другие свои вещи. Царь почти всегда уезжает неожиданно, и путешествия его скрываются даже от посланников коронованных особ, с которыми он находится в тесном союзе. Без сомнения, причину этого надо отчасти искать в духе крайнего недоверия, составляющем отличительную черту Русских.
У выхода в открытое море, которого мы достигли в тот же день, две галеры и много других царских судов забирали лежавшие на берегу доски и бревна. Материала этого здесь много. Нынешнею весною за ним должны прийти Голландские и Английские суда, с которыми Выборг вел значительную торговлю дегтем и лесом. Ночью мы бросили якорь между Биорке и материком.
27 Мая. Вечером прибыли в Кроншлот. По приходе туда я и посланник Фицтум посетили вице-адмирала Крейца на его судне. При нашем отъезде он салютовал нам семью выстрелами.
28 Мая. Дошли на парусах до С.-Петербурга и, съехав на берег около полудня, тотчас же отправились к Царю, чтобы поздравить его с благополучным возвращением из плавания. Затем обедали у него. Напитки обносила четырехлетняя девочка, сидевшая на руках у няньки. Это незаконная дочь Царя от любовницы его Екатерины Алексеевны. Если принять в соображение: 1) что царский флот пустился в плавание в такую пору года, когда все море еще покрыто пловучим льдом, 2) что во всем флоте не было человека, который был бы знаком с фарватером, между тем, как сей последний представляет большие опасности для плавания, вследствие множества надводных и подводных камней, 3) что большая часть судов построена из ели и вообще непригодна для морского плавания, 4) что управление карбасами было поручено простым крестьянам и солдатам, едва умевшим гресть, то остается изумляться смелости Русских. В конце концов она и привела их к столь счастливым результатам, несмотря на опасность, которой не раз подвергались по пути малые суда, уносимые льдом и, казалось, обреченые на верную гибель. Русские карбасы суть особого рода суда, скрепленные ивняком и законопаченные древесным мохом, поверх коего положены рейки; ни одного железного гвоздя не входит в их постройку, а между тем они-то и везли все предназначенные под Выборг пушки и мортиры с их принадлежностями и всю муку, хлеб и крупу для армии. Следует заметить, что Русским поневоле пришлось решиться на [509] морской поход, так как в этом краю, опустошенном на всем его пространстве, нельзя было достать лошадей, а потому сухим путем невозможно было подвезти осаждающим ни осадного парка, ни продовольствия. Если б поход этот не удался, то нет сомнения, голод вынудил бы армию отступить от Выборга, побросав все, и все-таки прежде чем достичь Петербурга (до которого 30 миль), большая часть людей погибла бы голодною смертью. Итак, по воле Провидения, морской поход, предпринятый Царем, увенчался двойным успехом, окончившись счастливо, как для флота, так и для армии. Ибо если тому или другому государю суждено стать великим, Господь Бог благоприятствует ему во всем, как бы он ни брался за дело. По поводу этого похода можно весьма кстати привести слова Курция: Temeritas in gloriam cessit 19, а также, как и во многих других случаях, повторить Царю что Цицерон сказал Юлию Цезарю: ut multum virtuti, plurimum tamen felicitati debes 20. В настоящем плавании особенному счастию Царя следовало приписать и то обстоятельство, что Русский флот не повстречался со Шведами, так как спустя два дня по возвращении его в гавань, появилась в Финском заливе Шведская эскадра из 8 линейных кораблей, а если б всего два Шведских 50-ти пушечных корабля напали врасплох на Русский флот, то, не смотря на всю его многочисленность, они без труда частью разогнали бы его, или частью потопили бы выстрелами.
Вернувшись из плавания, Царь никуда не показывался, так как начал упомянутое выше лечение. Ища спокойствия и тишины, он удалился в дом, построенный в его новоразбитом саду, где стоят слишком 30 больших мраморных статуй художественной работы, в том числе бюсты покойного короля Польского Собесского и его жены. Статуи эти вывезены из садов Польских магнатов. Вообще большая и изящнейшая часть предметов роскоши, находящихся Петербургских вельмож, Польского происхождения. В Петербурге все дорого, а съестных припасов порою и вовсе нельзя достать, вследствие полного опустошения Ингерманландии и Карелии, откуда их обыкновенно подвозят. Большого труда и издержек стоило мне добывание необходимого на каждый день продовольствия.
3-го Июня. По достоверным сведениям Шведский флот в Финском заливе состоит из 19-ти парусных судов, на которых находятся один адмирал, один вице-адмирал и один шаутбенахт. Флот стоит на якоре в недалеком расстоянии от Биорке. [510]
7 Июня. Я выехал рано утром верхом к Красному Кабаку, на встречу к князю Меньшикову. Сам Царь выехал к нему за три версты от города, не смотря на то, что недавно хворал и теперь еще не совсем оправился. Замечательно, что князь даже не слез с лошади, чтобы почтить своего Государя встречею, и продолжал сидеть до тех пор, пока Царь к нему не подошел и не поцаловал его. Множество Русских офицеров и других служащих тоже выехало верхом встречать князя; все цаловали у него руку, ибо в то время он был полубогом, и вся Россия должна была на него молиться. При его приближении к городу ему салютовали 55-ю выстрелами. С дороги он вместе с Царем отправился прямо к себе обедать.
8 Июня. По условию, состоявшемуся между мною и князем Меньшиковым, он должен был носить пожалованный ему моим всемилостивейшим королем и государем орден Слона через плечо поверх кафтана, отдавая ему преимущество перед прочими своими орденами, а орден Св. Андрея имел снять совсем. Для большей верности он выдал мне по этому предмету письменное обязательство. Но прежде чем мы пришли к окончательному соглашению, князь предлагал разные неудобоисполнимыя и странные вещи: то хотел носить орден своего Государя, т. е. орден Св. Андрея, чрез плечо, а орден Слона на ленте же в петлицах кафтана, то желал, надевать попеременно один орден под кафтаном на жилете, а другой поверх кафтана, ежедневно меняя их положение. Оба эти желания были однако мною отвергнуты.
Сегодня, как и в другие праздники, на всех башнях и шпицах подняты флаги и вымпела, словно на мачтах кораблей; на валу тоже развевается описанный выше Русский желтый штандарт.
По всей России на торжествах и во время обедни, в колокола только трезвонят, а обыкновенным образом никогда не звонят.
9 Июня. Здесь празднуют лишь первый день Троицы, и нынче, несмотря на Духов день, Русские производят крепостные работы у Петербурга. Согласно приказанию его королевского величества, я предоставил подполковнику Thehillac'у, прибывшему из Дании с гоффурьером Кардиналом, вручить князю Меньшикову знаки ордена Слона. Затем, по выдаче мне известного обязательства, князь надел их тут же в моем присутствии, предварительно сняв с себя орден Св. Андрея, пристегнул к левой стороне груди звезду и навесил через левое плечо ленту, так что Слон пришелся у него на правом боку. При этом князь попросил меня принести от его имени моему всемилостивейшему государю выражение почтительнейшей благодарности и заверить его величество, что, в виду таковой милости, он, князь [511] Меньшиков, сочтет своим долгом служить ему во всем до конца жизни.
10 Июня. По случаю своих имянин 21 Царь задал в Петербургском кружале пир, на который позвал между прочим меня и Польского посланника Фицтума. На Неве шнява «Лизета», состоящая под командою Царя, была разцвечена по всем мачтам, реям и такелажу, различными флагами, вымпелами и гюйсами. Выше всех на грот-мачте развевался Русский зеленый штандарт. Всех флагов на «Лизете» насчитывалось около 40, а вымпелов до 160-ти. На пиру в кружале я заметил, что князь Меньшиков, вопреки своему обещанию, снял с себя орден Слона и опять надел орден Св. Андрея. Не ограничившись этим одним разом, князь впоследствии принял за правило носить Датский и Русский ордена поочередно через день, оставляя дома тот из них, которого в данную минуту не надевал. Таким-то образом он выполнял свое письменное обязательство, или, по крайней мере, думал, что выполняет его. Что касается Польского и Прусского орденов, Белого и Черного Орла, то их он носил постоянно в петлицах своего кафтана, как при ордене Св. Андрея, так и при ордене Слона, и только два последние никогда не надевал одновременно. Я испытывал крайнюю досаду, видя такое попеременное ношение князем названных орденов и будучи свидетелем той разности, которую он между ними установлял; но, для пользы королевской службы, мне оставалось донести о случившемся своему двору, затем смотреть на это сквозь пальцы, так как было весьма опасно ссориться с человеком, который, пользуясь таким большим расположением Царя, мог немало повредить нашим выгодам. В сущности, единственную лежавшую на мне в этом вопросе обязанность я исполнил, а именно взял с князя, до передачи ему ордена, надлежащую подписку, а потому тем более в праве был не обращать внимания на его поведение.
За обедом Царь попросил меня благодарить от его имени короля за милость, оказанную его слуге. Опишу здесь кстати царский орден Св. Андрея. Носится он на голубой ленте, шириною в ладонь, через правое плечо, и представляет черного эмальированного орла с распущенными крыльями и тремя коронами над головами. Орел этот подобен Русскому гербовому. На его груди белое эмалевое изображение Св. Андрея, распятого на кресте. При ленте, на правой стороне груди, носится звезда с красным полем, белым посреди его Андреевским крестом и с [512] круговою надписью «за веру и верность». Сам Царь» для сбережения ленты, надевает Св. Андрея только на большие торжества. Нередко и Русские вельможи, пожалованные этим орденом, не надевают его, а носят вместо него в петлице кафтана на голубой ленте маленькую эмальированную золотую пластинку с изображением на голубом ее поле белого Андреевского креста. Вообще замечается большая разница между принадлежащими различным лицам лентами, звездами и орлами Св. Андрея, ибо покамест, по недавности ордена, никаких твердых правил на счет его знаков не установлено. Царь учредил орден, чтоб сравняться в этом отношении с другими Европейскими государями. Выдумал он его в 1698 году.
Орден, основанный Польским королем лет шесть тому назад, тоже различается в своих знаках. Король пожаловал его князю Меньшикову, канцлеру Головкину и вице-канцлеру Шафирову. Меньшиков и Головкин носят его на шее на красной ленте. Это собственно красный эмальированный крест; у того, который принадлежит Меньшикову, концы соединены между собою четырьмя маленькими полосками, усаженными алмазами, а посредине на эмальированном красном кругу изображен белый орел с распущенными крыльями. Головкинский крест широк; концы его, зарезанные внутрь, углом, образуют восемь одинаково длинных шпильков, заканчивающихся каждый алмазом. Посредине большой белый эмальированный орел с распущенными крыльями; на груди его в красному кругу белый крест.– На пиру в кружале провозглашались разные чаши. Первую поднял сам Царь, посвятив ее «Божьей милости» (В подлиннике писано Русскими буквами). По окончании трапезы двор перебрался в дом князя Меньшикова, куда явилась также любовница Царя, Екатерина Алексеевна, а равно и принцессы с их свитою. Тут снова весело кутили, пили и танцовали. С Его Величеством князь обращался крайне вольно. Царь к нему чрезвычайно привязан. «Без меня, говорит он, князь может делать, что ему угодно; я же без князя никогда ничего не сделаю и не приму никакого решения». Сверх многочисленных имений в самой России, Царь пожаловал Меньшикову и герцогство Ингерманландское. На имянины князь подарил Царю 100,000 рублей деньгами и кроме того 28 металлических орудий, отлитых по его, Меньшикова, распоряжению в Нарве. С другой стороны тайный советник Мусин-Пушкин подарил Его Величеству 20,000 рублей. Этот Мусин-Пушкин – единственный из здешних придворных, подучивший образование и умеющий, хотя и не важно, говорить по-латыни. [513]
11-го Июня. Я был зван обедать к князю Меньшикову. Находясь у него в доме, мы получили из-под Выборга весть, что сооружение батарей вокруг города окончено и что на следующее утро осаждающие примутся бомбардировать крепость.
Накануне Царь пожаловал в.-канцлера Шафирова в бароны.
12-го Июня. От герцога Фридерика Вильгельма Курляндского прибыло три посланца: его гофмаршад monsieur Renne, надворный советник monsieur Louw и камер-юнкер monsieur Rathlow. При них секретарь. Герцог просит руки второй царской племянницы, царевны Анны, и цель настоящего посольства – заключение договора об этом браке.
13-го Июня. Курляндских посланцев водили к Царю, которому они предъявили порученное им дело. Говорил с ними начальник адмиралтейства г-н Кикин, а толмачил один из царских слуг.
16-го Июня. Курляндцы первые посетили меня. Их ко мне направили. Хотя под рукою они и старались выдать себя за посланников, в рассчете получить от меня и других первый визит, но неудачно, и этой надлежащей чести мы им не оказали.
Из-под Выборга получено известие, что Русские с первого же дня, как принялись обстреливать город, открыли в его валу такую широкую брешь, что в нее мог бы пройдти батальон в боевом порядке. Лицам заведующим осадою успех этот достался легко, так как, перед своим отъездом из-под Выборга, Царь, осмотрев во время приостановок военных действий, в два приема, траншеи, каждому преподал нужные наставления, генерал-адмиралу, инженерам и артилерийским офицерам: ибо его величество весьма прозорлив, отлично знаком со всяким делом и имеет верный взгляд на все. Нет сомнения, что без его указаний все было бы сделано навыворот. Вообще, всякая мера, военная или гражданская, до приведения ее в исполнение, должна быть обсуждена Царем. Он и сам это хорошо сознает. Нередко в доверительных беседах между мною и ним, когда речь заходила о подвигах и заслугах великих государей, Царь отдавал справедливость многим правителям, в особенности королю Французскому. Он говорид, что они достойны высокой похвалы, что славу их великих деяний у них отнять нельзя; тем не менее, прибавлял он, надо иметь в виду, что большая часть этих государей, в том числе и Французский король, обязаны своими успехами многим разумным и смышленым людям, состоявшим у них на службе. Советами таких людей они могут пользоваться во всех, даже в наиважнейших государственных вопросах; между тем как он, Царь, с самого вступления [514] своего на престол, в важных делах почти что не имеет помощников, вследствие чего поневоле заведует всем сам. Ему-де приходится обращать скотов в людей (скотами Царь называет своих подданных) и предводительствовать ими в войне с одним из могущественнейших, просвещеннейших и воинственнейших народов в мире. В сущности все это совершенно справедливо. Остается только удивляться с одной стороны уму этого человека, правящего всем самолично, с другой – природным его силам, благодаря которым он, без утомления выносит все заботы и труды, выпадающие на его долю.
17-го Июня. Я был приглашен на погребение одного из членов семьи царского камердинера, капитана гвардии, Павла Ивановича Ягужинского. Родился он в Москве от Немцев-простолюдинов. Милость к нему Царя так велика, что сам князь Меньшиков от души ненавидит его, и не даром: его величество до того привык и расположен к Ягужинскому, что со временем последнему вероятно удастся лишить Меньшикова царской любви и милости, тем более, что у князя и без того немало врагов. Родители Ягужинского были Лютеране, сам же он принял Православие, думая угодить этим Царю. Но за перемену веры Царь не стал к нему милостивее, хотя впоследствии был рад этому обстоятельству. В России всем присутствующим на похоронах домашние раздают по куску черного крепа для повязки на шляпу, Царю тоже досталось. Царь повязал им свою черную шапку, в которой почти всегда ходит (шляпу он надевает редко). Как только Царь и вельможи, бывшие на погребении, вошли в комнату, где стояло тело, с гроба сняли крышку, и сначала его величество, а потом князь Меньшиков приблизились к покойнику и поцеловали его в лоб. Далее примеру их последовал я, а за мною все остальные. Подобным лобзанием живые прощаются с умершим, выражая ему свою дружбу и любовь.
В этот день я отдал визит Курляндским посланцам.
18-го Июня. В виду того, что штурм Выборга назначен на завтра, Царь на сегодня объявил пост. Воздержание соблюдалось строго, никто ничего не ел, в церквах и дома день и ночь молились, взывая к Богу и прося Его благословения на победу.
21-го Июня. Вместе с прочими иностранными представителями я был приглашен на церемонию помолвки и обмена колец между герцогом Курляндским (в лице его посланцев) и царскою племянницею царевною Анною. Брачный договор заключал в себе между прочим следующие условия. В приданое за невестою герцогу от Царя дается 200.000 р., причем 50.000 подлежат к уплате по [515] утверждении герцогом договора; 50.000 по бракосочетании, а остальные 100.000 со временем, когда его величество наберет эту сумму. Со своей стороны, герцог обязывался ежегодно выдавать своей жене 10.000 ригсдалеров specie на туалет, игру и другие мелкие расходы. В случае, если б она умерла бездетною и прежде герцога, приданое переходило в его собственность; а если б герцог умер прежде нее, она имеет получать по месту своей резиденции ежегодную пенсию в 100.000 ригсдалеров specie.
Церемония помолвки произошла так. Один штаб-офицер привел герцоговых посланцев в дом князя Меньшикова, там князь встретил их, разменялся с ними заключенным между сторонами соглашением и затем перевез на ту сторону реки в царский сад, где их ждала царевна Анна (Иоанновна). Царевна стояла между своею матерью и Царем. После первых приветствий гофмаршал герцога, обратившись к царице, попросил от имени своего господина руки ее дочери и, получив утвердительный ответ, передал невесте портрет герцога, украшенный драгоценными камнями, а равно и кольцо; Царь снял с пальца царевны другое кольцо и вручил его г-ну Renne для передачи герцогу. Затем гофмаршалу и надворному советнику Царь подарил по 2000 рублей, камер-юнкеру 600 рублей и секретарю 300 рублей; вдобавок его величество обещал подарить гофмаршалу, по возвращении из Выборга, свой портрет, украшенный алмазами. После этого г-н Louw безотлагательно отбыл в Курляндию, чтобы дать своему господину отчет об исходе посольства. Он обещал, что в самый непродолжительный срок привезет герцога к его невесте. Подарки Царь роздал Курляндцам с радостным сердцем, так как условия свадебного договора были весьма выгодны для царевны и, напротив, не особенно-то прибыльны для герцога. Да и те немногие обязательства, которые принял относительно его Царь, в конце концов, остались неисполненными, о чем будет сказано в своем месте. Впрочем, герцог подтвердил договор в надежде заручиться посредством этого брака содействием Царя и с его помощью вернуть себе Курляндию, из которой уже много лет как вытеснен королем Шведским.
В тот же вечер, его величество отправился в Выборг, получив известие, что местный комендант, полковник Stiernstraal, сдал город Русским. Царь выехал без министров, без князя Меньшикова, в сопровождении только двух слуг.
22-го Июня. Я был зван крестить у лейтенанта царского флоте Норвежца Бука. Дитя было мужеского полу и потому, в качестве самого знатного из крестных отцев, над купелью держал его я. [516] Отмечу кстати, что в России, при Лютеранском крещении, мальчика держит важнейший из крестных отцев, девочку же важнейшая из крестных матерей. Тоже самое наблюдается и у Православных. У последних воспреемники считаются состоящими в близком родстве как между собою, так и с теми лицами, у которых они крестили детей; поэтому кум не может жениться на куме.
23-го Июня. Мой личный секретарь, Rasmus Aereboe, ходил к ранней обедне со своим знакомым, Феофилактом Лопатинским. Лопатинский – архимандрит, человек высокообразованный, родился и получил воспитание в Польше, в Лемберге, занимает теперь должность ректора большой патриаршей школы или гимназии в Москве, в Петербург же вызван Царем по делу. В церкви Расмус Эребо видел, как причащали четырех грудных детей. Таинство совершалось с великим благоговением в том смысле, что священник и народ часто кланялись в землю; священник вынес большую серебряную позлащеную чашу, вроде тех, что употребляются у нас; в чаше лежала серебрянная ложечка, какими обыкновенно размешивают сахар в вине; этою ложечкою он положил каждому ребенку в рот по немногу вина и размоченного в вине хлеба. За обеднею произошло столкновение между прихожанами и царским духовником архимандритом Феодосием Яновским (Theoodosius Janusky), пользующимся большим расположением его величества. Он тоже присутствовал при богослужении. Эребо знаком и с ним. Прихожане послали сказать Яновскому, что в церкви находится нехристь, что он во время литургии сидит и тем выказывает презрение к их святыне (они разумели моего секретаря, который за обеднею действительно сел на скамью); вследствие этого они просили архимандрита, в качестве духовного лица, взять на себя труд поговорить на этот счет с означенным язычником и изгнать его из церкви. Но Яновский, в виду знакомства своего с Эребо, отказался это исполнить.
Впоследствии, по словам Яновского, паства осуждала его за такое бездействие и самого его называла еретиком, говоря, что терпимость к язычникам, а тем более сношение и дружба с ними несовместимы с его духовным саном. О, sancta simplicitas!
24 -го Июня. Прибыл фельдмаршал-лейтенант Голтц, командовавший царскими войсками в Польше. Это человек уже пожилой, весьма опытный, умный и пользующийся добрым именем. Он немедленно дал мне знать о своем приезде. Привезли его из Польши в Москву, а оттуда в Петербург, под стражею. Однако, историю его приключений не мешает рассказать подробнее. [517]
После великого Полтавского боя фельдмаршал Гольтц принял начальство над небольшою армиею в Польше. В это время из Вендер король Шведский послал к своему правительству уполномоченного секретаря Клинкенштрёма с тайными грамотами и с предписанием верить ему во всем как ему самому и исполнить то, что он передаст. Но Клинкенштрём был перехвачен Поляками; его доставили в Саксонию к королю Августу и здесь допросили.
Затем король, исполняя просьбу Царя, согласился передать его Русскому правительству, после чего Клинкенштрём был препровожден под караулом к ген. Гольтцу для немедленной отсылки, под бдительным надзором, в Москву, где его должны были подвергнуть дальнейшему допросу. Но Гольтц замедлил его отправлением, ожидая дополнительных приказаний от Царя, которому сообщил об его поимке, а тем временем хотел его допросить сам. Будучи заклятым врагом Гольтца, князь Меньшиков воспользовался этим случаем, чтоб обвинить его пред Царем в умышленной невысылке Клинкенштрёма и, как это ни возмутительно, достиг того, что Гольтца немедленно отставили от командования армиею, взяли под стражу (задержал его корнет с восемью человеками солдат) и под караулом отправили в Москву. Покидая армию, Гольтц, согласно долгу службы, передал пленного Шведского секретаря Русскому генералу Янусу, принявшему после него командование. Когда Гольтц приехал в Москву, Царь уже отбыл в Петербург, вследствие чего и Гольтцу приказано было следовать туда же. Но в Петербурге не нашли в чем его обвинить; однако за срам, которому он подвергся, не дали никакого удовлетворения. Когда князь Меньшиков, сыгравший с ним эту штуку, увидал, что относительно его ошибся, то велел сказать Гольтцу, что под арестом он не состоит, и что призвали его лишь за тем, чтоб попросить у него отчета по командованию армиею в Польше. Но Гольтц этим не удовлетворился и настоял на передаче своего дела в военный суд. Обвинения, предъявленные против Гольтца при разбирательстве, лишены были всякого основания. Главное из них заключалось в том, будто он упустил Клинкенштрёма, тогда как на самом деле сей последний убежал от генерала Януса чрез шесть месяцев по отъезде фельдмаршала из армии. Словом, на основании таких легковесных обвинений, нельзя было бы задержать и простого унтер-офицера. Увидав, что этим путем с Гольтцом не сладишь, князь Меньшиков решил добиться добровольного выхода его в отставку с тем, чтобы удержать за казною недоплаченное ему жалование, в размере с лишком 40.000 рублей, и стал убеждать бывшего [518] фельдмаршала ходатайствовать, чтобы Царь помиловал его в том, в чем он, Гольтц, мог бы оказаться виноватым. Князь Меньшиков уверял его при этом, что подобная просьба будет уважена. Но Гольтц, считая себя правым, не желал подавать повод к ложным заключениям о своей виновности. К тому же он опасался прямой западни: если б он подал прошение, то такого рода «собственное его сознание» могло послужить предлогом к его обвинению. В виду этого он отложил дело в долгий ящик, думая, что все само собою уладится; но вскоре заметил, что против него действуют систематично с целью избавиться от него (обыкновенно в России, когда хотят лишить какого-нибудь иностранного офицера причитающегося ему содержания, против него возбуждают преследование, а потом до тех пор водят его и не дают отставки, пока он не разорится вконец). Узнав, с другой стороны, что вследствие объявления Турциею войны, Царь уезжает из Петербурга, Гольтц окончил таки тем, что подал челобитную о помиловании. На прошение это последовала царская резолюция, по которой Гольтц, в виду-де собственного его признания, лишался за свои вины недоданного ему жалования, должен был кроме того заплатить в военный суд 8000 рублей судебных пошлин, отставку свою получал лишь в том случае, если мог в присутствии Царя, на очной ставке с генералом Янусом, доказать, что передал ему Клинкенстрёма, и наконец в настоящее время имел сопутствовать Царю в Польшу к Русской армии. Тут Гольтцу стало ясно, что он попался впросак и, опасаясь, как бы в будущем не постигло его что-либо еще хуже, он на пути в Польшу бежал в Данциг. И Царь, и князь Меньшиков, весьма довольные подобным исходом, давшим им возможность удержать жалование Гольтца, более его не преследовали.
26-го Июня. Гонец привез от Царя радостную весть о капитуляции Выборга, не сопровождаемую, впрочем, никакими подробностями. Весть эту его величество приказал сообщить между прочим и посланникам союзных с ним государей. По получении ее, в Петербургской крепости раздались три выстрела: сзывание народа в собор к обедне для вознесения Богу благодарственной молитвы по случаю успеха царского, оружия. Когда обедня отошла, в крепости и на верфи стали стрелять изо всех орудий. Канцлер и вице-канцлер получили от Царя приказание немедленно ехать к нему в Выборг. Я собрался в путь вместе с ними.
Комментарии
править18. Kellermester
19. Отвага переходит в славу.
20. Многим ты обязан доблести, но в большинстве счастию.
21. Т. е. дня рождения. У Юля счет ведется по новому стилю.