ЗАПИСКИ ЮСТА ЮЛЯ
(С датского неизданного подлинника)
(См. Русский Архив сего года, кн. 1-я, вып. 3, стр. 273)
3-го Декабря (1709). В 10 ч. утра я прибыл в Копорье. Царь приехал туда за несколько часов до меня. В Копорье шла попойка и гремела пальба без конца. У дороги, по которой я следовал, стояли: большие высокие крашеные столбы, указывающие версты. От Копорья ехал я весь день и всю ночь по хорошей санной дороге; но за недостатком в лошадях приходилось продолжать путь не меняя их.
4-го Декабря. В 9 ч. утра, верстах в 2-х от Петербурга на реке, в том самом месте, где недавно проехали Царь и его свита, мои сани вместе с лошадьми провалились сквозь лед. Сани наподобие коляски имели кожаный верх; ради холода они были закрыты, и застегнуты со всех сторон; отстегнуть их я не был в состоянии; с другой стороны второпях я не мог отыскать ножа, чтобы, прорезать себе выход. Русский капрал, стоявший у меня на запятках, схватил болтавшуюся на санях веревку, притянул их к, себе, отстегнул,– и я благополучно выбрался наружу. Едва успел я выйти, как сани, плававшие с лошадьми в воде, погрузились так глубоко, что над поверхностью от них остался только самый верх шириною в ладонь, после чего они опрокинулись. Нет сомнения, что маленький окованный железом сундук, заключавший мои письма, документы и все бывшие со мною деньги, пропал бы безвозвратно, если бы я, по счастью, не велел привязать его на дне саней под моим изголовьем. Сделал же я это из предосторожности: ибо в Нарве, поджидая Царя, прочел в ошисании Московского путешествия Олеария, что один камердинер посольства, повозка которого, опрокинулась, был ушиблен до смерти такого рода сундуком. Как только мои сани были вытащены, я сел в сани генерала Венедигера (Venediger), в которых и доехал до Петербурга. [36]
Тотчас по приезде я должен был явиться к Царю на обед, происходивший у генерал-адмирала Апраксина. За этим обедом все, даже сам Царь, ели деревянными ложками. Несмотря на шестинедельный пост, за столом подавали как рыбные, так и мясные блюда. Обедавшие лица, до капитанов включительно, сидели за одним столом с Царем. Стол был длинный, как у нас в застольных.– Квартиру мне отвели у вице-адмирала царского Флота Норвежского уроженца Корнелиуса Крейца, красивого, умного и сведущего человека. Он носил на себе портрет Царя, украшенный алмазами и с короною из алмазов же. Портрет этот был значительной ценности.– За обедом у Апраксина приходилось пить много, и никакие отговорки не помогали; каждая чаша сопровождалась выстрелами. После многократных чаш, как только мы встали из-за стола, Царь провозгласил здоровье моего всемилостивейшего государя. При этой чаше тоже палили. Ко мне беспрестанно подходили шуты, и по милости их крика я не мог сосчитать, сколько сделано было выстрелов. К шутам, что находились с царем в Нарве, прибавилось еще несколько.– Обед у Апраксина был устроен по случаю дня рождения князя Меньшикова.–После обеда я попросился у Царя домой, чтобы просушить мои бумаги, намокшия в реке, но разрешения от него не получил, хотя и представлял, что в числе документов находится моя верительная грамота и проч. Царь возражал, что о моем назначении посданником к его двору король писал к нему непосредственно, и он примет меня и без верительной грамоты. После этого, несколько (человек) получило приказание следить за мною, чтоб я как-нибудь не выбрался тайком.
Шла попойка, шуты орали и отпускали много грубых шуток, каких в других странах не пришлось бы услыхать не только в присутствии самодержавного государя, но даже на простонародных собраниях. Мне-таки удалось выбраться вон. Когда, дома, я открыл сундук с бумагами, оказалось, что они смерзлись в один ком. Я поскорее развернул их, разложил в теплой комнате и, взяв с собою ключ, поспешил обратно к Царю. Но тут в скором времени загорелась лаборатория напротив дома вице-адмирала Крейца; в лаборатории работали над фейерверком, который предполагалось сжечь в тот вечер. Бумаги мои, чуть не погибшие утром в воде, теперь подвергались другой опасности. Нет сомнения, что продлись пожар еще несколько минут, лабораторию взорвало бы на воздух, и деревянный дом, в котором мне отвели помещение, непременно сгорел бы. Когда среди общей суеты я собирал и затем снова развешивал свои бумаги, у меня их пропало несколько. По [37] миновании опасности, уцелевшие документы я повесил для просушки на веревку, а затем опять должен был явиться к Царю и оставаться при нем до утра. Целую ночь проездили мы взад и вперед, были в одиннадцати местах и всюду ели и пили в десять раз больше нежели следовало. Вечером, в честь князя Меньшикова, сожжен был прекрасный фейерверк. Кутеж, попойка и пьянство длились до 4 ч. утра. Всюду, где проходили или проезжали, на льду реки и по улицам, лежали пьяные. Вывалившись из саней, они отсыпались в снегу, и все напоминало поле сражения, усеянное телами убитых.
5-го Декабря. Ничего особенного не произошло; все сидели у себя дома и ни от кого нельзя было добиться, где находится Царь. Русские приказные или действительно этого не знали или притворялись, будто не знают. Во всяком случае, после вышеописанного кутежа, в течении двух дней нельзя было разыскать Царя и говорить с ним. В этом отношении Царь весьма неровен: в иное время с ним можно беседовать всюду, где бы его ни встретил, даже на улице, и со всеми он обходителен, как с товарищами; в другое же время, когда он хочет быть один, нельзя даже дознаться, где его найти, и тогда доступ к нему так же затруднителен, как в былые времена доступ к Персидскому царю Артарксерксу.
8-го Декабря. Вице-адмирал-Крейц построил в Петербурге Лютеранскую церковь из одних бревен, как строются дома в Норвегии и почти во всей России. Церковь имеет форму креста. В ней сдужит по-голландски священник Толь (mag. Tollen). Я и вице-адмирал Крейц были на богослужении; однако среди службы нас обоих вызвали и пригласили идти обедать, в обществе Царя, в адмиралтейскому советнику Кикину. За этим обедом, не смотря на пост, ничего другого не подавали кроме мяса. Тут Царь роздал, в том числе и мне, печатный план сражения под Полтавою. Между ним и мною зашел разговор о короле Прусском. Царь рассказал мне, что когда, во время путешествия его за границею, он собирался идти морем из Пиллау в Кольберг, то Бранденбуржцы старались уверить его, будто по Балтийскому морю во множестве ходят Турки и корсары, и что этим Бранденбуржцы хотели напугать его и отклонить от путешествия, которое, ознакомив его с состоянием других краев, могло открыть ему глаза и способствовать устройству собственного его государства по образцу прочих стран Европы.
9-го Декабря. На рассвете в дому у Царя случился пожар, впрочем, вскоре потушенный.– Наконец-то, после долгой проволочки [38] я имел тайную беседу с Царем и, как устно, так и письменно, известил его о том, что король приказал мне ему сообщить.
Я не раз хотел поехать осмотреть царский флот, но всегда встречались помехи, которые, впрочем, я считал лишь пустыми отговорками, вызванными опасением, как бы я не сообщил в Данию о дурном состоянии этого флота.
10-го Декабря. Царь собственною высокою особою явился ко мне, дабы прежде других лично передать мне полученное им известие о высадке моего государя с армиею в Скании. Сам я не имел еще об этом сведений из Дании. Как мне говорили, при получении добрых и радостяых вестей Царь всегда спешит первый передать их заинтересованному лицу, и находит в этом удовольствие.
11-го Декабря. Память Святого Андрея и праздник царского ордена. Царь, в качестве шаутбенахта, давал обед на Петербургском кружечном дворе и сам обносил гостям вино и другие напитки. Снова открылась пальба и началось пьянство. Вечером сожжен был прекрасный фейерверк. Царь роздал нам (мне и большей части офицеров) мечи, взятые им у Шведских офиицеров в битве под Полтавою. Ночь мы провели в разъездах из одного дома в другой, ели и пили; многочисленные шуты, сидя рядом с Царем кричали, свистели, курили и пели. Патриарх Зотов был так пьян, что всюду спал за столом, и в присутствии Царя, державшего ему свечу (sit honor lectori), мочился прямо под стол. Женщины всего города неотлучно тут.
В виду затруднений, с какими порою сопряжен доступ к Царю, я воспользовался ныыешним обедом, за которым сидел с ним рядом, чтобы, согласно приказанию моего короля, переговорить с его величеством о разных вещах. Казалось, слова мои Царь слушал весьма благосклонно и охотно. Однако известное лицо, стоявшее за нами, услышало, как он сказал по-русски ген.-адмиралу, что в настоящее время ему очень не хочется говорить со мною о делах. Означенное лице передало ныне эти слова. Но так как поручение моего короля требовало, чтобы я не упускал времени, то я продолжал разговор, и Царь снова стал слушать меня с прежней сосредоточенностью и вниманием. Зная положительно, что в данную минуту ему неприятны мои речи, я крайне изумлялся, до какой степени он умеет владеть своим лицем, на котором не проявлялось ни малейшей тени неудовольствия или скуки.
12-го Декабря. Царь обедал у себя дома. Любопытно, что повар его бегал по городу из дома в дом, занимая для хозяйства [39] где блюда, где скатерти, где тарелки, где съестных припасов, ибо с собою Царь ничего не привез.
14-го Декабря. Как мне говорили, Царь собирается в скором времени в Москву, и чтобы прибыть туда вместе с ним, я хотел выехать прежде него, в виду чего потребовал себе подвод.
В этот мой приезд в Петербург я видел только адмиралтейскую верфь и собрание моделей, которые Царь сам повел меня смотреть. Все здания адмиралтейской верфи, склады, дома и другие сооружения построены из дерева. Верфь занимает четвероугольную площадь, ограниченную с одной стороны Невою, а с трех прочих низеньким валом в виде плотины, вдоль которого снаружи тянется сухой ров небольших размеров.
15-го Декабря. После полудня я отправился на адмиралтейскую верфь, чтобы присутствовать при поднятии штевней на 50-ти пушечном корабле. Но в этот день был поднят один форштевень, так как козлы оказались слишком слабы для подъема ахтерштевня 12. Царь, как главный корабельный мастер (должность, за которую он получает жалование), распоряжался всем, участвовал вместе с другими в работах и, где нужно было, рубил топором, коим владеет искуснее, нежели все прочие присутствовавшие там плотники. Бывшие на верфии офицеры и другие лица пили и, где нужно кричали. Бояр-шутов собралось здесь множество. Достойно замечания, что, сделав все нужные распоряжения для поднятия (фор)штевня, Царь снял пред находившимся тут генерал-адмиралом шапку, спросил его, начинать ли и, по получении утвердительного ответа, снова надел ее, а затем принялся за свою работу. Такую покорность и послушание Царь выказывает не только адмиралу, но и всем старшим по званию лицам, ибо сам он покамест числится только шаутбенахтом. Разумеется, это может показаться смешным, но, по моему мнению, в основании такого образа действий лежит здравое начало: Царь собственным примером хочет показать прочим служащим, как они должны быть покорны и послушливы по отношению к своему начальству.– С верфи Царь пошел на вечер к одному из своих корабельных плотников.
Под рукою я получил от вице-адмирала Крейца нижеследующую роспись судов, вооружения и команды 13. [40]
Фрегаты
Пушки
Команда
1. d'Dommekragt (Домкрат) 32
300
2. d'Oliphant (Слон) 30
250
3. Iwangorod (Ивангород) 26
120
4. t'nieuwe comschep (Новый портовой корабль) 20
180
5. Narwa (Нарва) 26
120
6. d'Aartsengel Michiel (Архангел Михаил) 26
120
7. Dorpt (ІОрьев) 26
120
8. d'Faam (Слава) 26
120
9. d' Triumph (Триумф) 26
120
10. d'Standaart (Штандарт) 26
120
11. Sleuteulburg (Шлиссельбург) 26
120
12. Croonslot (Кроншлот) 26
120
13. S-t Petersburg (С.-Петербург) 26
120
Шнявы (Sshnauwe)
14. Lisette (Лизета)
18
90
15. Mon Keur (sic) (Mon Coeur) 14
60
16. Phenix (Феникс) 14
60
17. d'Loxx (Рысь) 14
60
18. d'Haas (Заяц) 14
60
19. d'Valk (Сокол) 14
60
20. St. Iakim (Св. Іоаким) 14
60
21. Astaschof (Асташов) 12
50
22. Praam Arche des Verbonds (габара Скиния Завета) 16
100
23. Praam Arche Noe (габара Ноев Ковчег) 16
100
Брандеры (Braanders)
24. Oetna (Этна)
4
30
25. t'Vuur (Огонь) 4
30
26. d'Vlaam (Пламя) 4
30
27. d'Krokodijl (Крокодил) 4
30
28. d'Beewer (Бобер) 2
20
29. d'Eegel (Еж) 2
20
30. Bombschep wijndrager (Бомбовое судно Виноносец) 2
30
31. d-to Bierdrager (тоже Пивоносец) –
30
Провиантские транспорты
32. d'Welkomst (Привет)
–
20
33. d'Patriarch (Патриарх) –
20
34. d'Soutdrager (транспорт для соли) –
20
35. d'Welkomst (Привет) –
20
36. Lastdrager (транспорт для тяжестей) –
20
37. St. Oela (Св. Ольга? Св. Олаф?) –
20
38. de Onega (Онега) –
20
Abuso (adwijs fahrtoye)
39. t'Loots Galliot (лоцманский галиот)
–
10
40. d'Courier (Гонец) –
10 [41]
41. d'Anna (Анна) –
10
42. Alexander (Александр) –
10
Еще 7 провиантских транспортов, ходящих по Ладоге –
140
Итого 508
3170
Суда
6 галер, в 54–56 весел каждая, с 5-ю пушками и с 400 человек команды
30
2400
20 новопостроенных бригантин, каждая с 4-мя пушками и с 50-ю человек команды 80
1000
40 Итальянских бригантин, каждая с 1-й пушкою и 40 человек команды 40
1600
Всего 658
8170
В то время начальствующими лицами царского флота были: ген.-адмирал Феодор Матвеевич Апраксин, вице-адмирал Корнелиус Крейц, шаутбенахт граф Jean de Boussi, родом Итальянец, командующий гаялеми, 10 капитанов и несколько младших офицеров. Апраксин, в сущности, лишь показной адмирал и в морском деле ничего не понимает. Определен он на эту должность по той причине, что вообще над армиею, над флотом, в пограничные крепости и т. п. Царь никогда не назначает начальником иностранца, а всегда природного Русского, хотя бы он ничего в деле не смыслил. Чтобы заправлять делом и пускать его в ход, Царь сажает под Русским иностранца, а Русский пожинает лавры.
16-го Декабря. После поездки на вышепомянутом 50-ти пушечном корабле в присутствии Царя был поднята и ахтерштевень, чего раньше сделать не могли вследствие слабости козлов. Как и в прошлый раз, всем распоряжался Царь, выказывая ген.-адмиралу прежнее почтеиие. На корабле поднят был также шпангут, потом флаг и гюйс. Гюйс был красный, с голубым из угла в угол Андреевским крестом, обведенным по краям белою полоскою. На корабле выпалили из орудий, и произошла добрая выпивка, каковою начинаются и кончаются все Русские торжества. Затем Царь, в сопровождении всех присутствующих, поехал за 5 верст от Петербурга к месту бывшего Ниеншанца, от которого еще уцелела часть вала. Туда привезли два пороховых ящика, изобретенных вице-адмиралом Крейцом. Обвитые веревкою, ящики напоминали устройством те, что на языке фейерверков называются «mordslag». Каждый заключал по 1000 фунтов пороха. Такими ящиками предполагалось сбивать валы и стены крепостей и взрывать на воздух неприятельские суда. К крепостной стене ящик должен быть [42] приставлен вплотную, а к неприятельскому судну подведен в брандере и зажжен у корабельного борта. Когда подожгли ящики, приставив их к остаткам старого вала Shanter Nie, то они пробили вал на половину его толщи. Взрыв был так силен, что в самом Петербурге, за 5 верст от места произведения опыта, задрожали окна; под нами же, как от землетрясения, заколебалась земля, а на Неве потрескался лед, так что, когда мы возвращались, он во многих местах не мог нас держать, между тем как из Петербурга мы ехали в полной безопасности.– Из Ниеншанца отправились прямо в царский дом. Пробыв там часа два, я откланялся и в тот же вечера. пустился в путь в Новгород, где должен был найти моих людей и вещи и, проследовав ночыо чрез Дудергоф в 30 верстах Петербурга, я продолжал ехать до утра. Ночью началась оттепель.
17-го Декабря в 10 часов утра прибыл я в Wother, в 60-ти верстах от Петербурга. Все дома, попадавшиеся мне на пути, построены из бревен, как в Норвегии; вместо окон в них пробиты небольшие четвероугольные отверстия, снабженные наружными ставнями. У крестьян не видно свечей, их заменяют сухие еловые щепки, локтя в два длиною, называемые лучинами. В крестьянских избах всегда тепло, и дети месяцев шести и старше ползают в них по полу почти голые. Когда я входил в избу, в печи разводили жаркий огонь; но за отсутствием в этом крае дымовых труб, комната тотчас наполнялась дымом, и если я хотел предохранить от него глаза и горло, то должен был, по примеру мужиков, распластываться на полу на животе. Остановки мои длились подолгу, так как всякий раз приходилось кормить лошадей: от Петербурга до Новгорода я их не менял. Ко мне в качестве стражи приставлены были капрал и пять солдат, все Русские родом.
Вечером прибыл я в Bolscko, 80 верст от Петербурга. Ингерманландия, чрез которую я теперь ехал, вследствие войны повергнута в крайнюю бедность и испытывает недостаток в хлебе. Бедняки сушат в печи отруби, которые в Дании даются лошадям; потом мелко истолокши, мелют их на ручной мельнице и получаемую таким путем муку заваривают в горячей воде. На остановках везшие меня мужики ложились на печь попотеть, затем снова шли на холод; солдаты же ходили кругом двора и караулили дом. Из Bolscko, сделав 37 верст, я приехал в Swerin, монастырь, в 70 верстах от Новгорода. Сильно таяло, дорога была тяжела, а лошади плохи. В Дании, для того чтоб лошади стояли смирно, возницы свистят; в России, наоборот, лошади приучены так, что при свисте мчатся во весь опор. [43]
18-го Декабря. Выехаля из Swerin'а в 9 час. утра. Продолжало таять, шел сильный дождь, сани мои волочились по голой земле. К 4-м ч. пополудни, сделав 30 верст, я прибыл в Pol-Anna, в 45-ти верстах от Новгорода. Ночью приехал в монастырь Wjaschiska 14, в 35-ти верстах от Pol-Anna и в десяти от Новгорода.
19-го. В Новгороде я сначала остановился у своего знакомого, подполковника Манштейна, но потом мне отвели квартиру в доме купца Михаила Ивановича Zarticho. Калмык по происхождению, купец этот был некогда продан одному купцу, а по смерти сего последнего женился на его дочери и таким образом стал собственником всего его имущества. Как только я пришел к нему, он поднес мне огромный каравай ржаного хлеба, тарелку варенья, жбан меду и жбан пива. Хотя на новой квартире мне было очень тесно, за то в ней было тепло и сухо. Царь, приветствуемый пальбою из орудий, приехал в Новгород в 9 ч. веч., пробыл там всего несколько часов и отправился далее на Москву. Любопытно, что, путешествуя по России, Царь, в виду малочисленности своей свиты, ездит не в качестве царя, а в качестве генерал-лейтенанта, и на этот конец берет у князя Меньшикова особую подорожную. Так как по всей России приказания князя исполняются наравне с царскими, то Царь с этой подорожной едет день и ночь без малейшей задержки. Дорогою из Петербурга в Новгород я сделал наблюдение, что дома по всей Ингерманландии весьма грязны, плохи и построены в один ярус; за Русскою границею они становятся чище, красивее и выростают в два яруса, из которых верхний служит для жилых помещений, а нижний для кладовых и погребов.
20-го Декабря. Прождал в Новгороде моих людей и вещей, которые должны были прибыть из Нарвы. Ездил по городу верхом и осматривал его. Состоит он из множества маленьких, плохо построенных и беспорядочно разбросанных деревянных домов, подобных крестьянским домам в Норвегии. Такие дома продаются за два, за три, самое большое за четыре рубля каждый. В городе множество церквей и монастырей. Лучшим украшением церквей служат их высокие купола, весьма похожие на те, что в архитектуре зовутся «des domes». Они окружены многими маленькими вышками. Колокольни стоят поблизости от церквей; на самих же церквах Русские никогда колоколов не вешают. Недавно в Новгороде был большой пожар, при чем сгорело и попорчено огнем немало церквей. Купола выведены дранью и покрыты свинцом. Иные позолочены, [44] иные украшены изящною старинною живописью. Внутри города есть крепость со стенами и башнями в роде Ивангородских. Кругом города также имеется стена, но она завалилась, и чрез нее почти всюду можно переехать в повозке. Улицы мощены бревнами вместо камня.– 21 Декабря в 6 ч. утра, после затруднительного и небезопасного путешествия, мои люди и вещи благополучно прибыли в Новгород. По дороге лед более не держал, болота оттаяли, и людям моим часто приходилось самим перетаскивать через лед сани, наперед переведши в поводу лошадей. Во всем виноват был Нарвский комендант: пока держался хороший санный путь, он моих людей не отпускал, а доставил им лошадей лишь чрез 8 дней после назначенного срока, когда уже начало таять. И вот им пришлось ехать 182 версты, не меняя лошадей, по беспутице (ибо наступила сильная необычная в это время года оттепель). Как убедил меня дальнейший опыт, все Русские поступают так, как поступил Нарвский комендант. Если им велено сделать что-нибудь для того или другого лица, они не исполняют приказания, пока их не вынудят к тому угрозами или не купят свое право за деньги. Весьма невежливый по отношению ко мне во все время моего пребывания в Нарве, комендант Зотов после моего отъезда кончил невежливостью и относительно моих людей. Когда я высадился в Нарве, мне на несколько дней одолжили из царской кладовой некоторые хозяйственные принадлежности, коими я пользовался до получения с судна собственных вещей, после чего приказал отдать их полностью царскому дворецкому. С тех пор прошло десять недель; в течение этого времени вышеупомянутая утварь оставалась без употребления. Когда же люди мои собрались уезжать, комендант выдумал, что недостает одного медного подсвечника, и что мы будто бы его не возвратили. Хотя то была ложь, тем не менее люди мои предложили заплатить за подсвечник; стоит он самое большее две Датских марки. Но комендант не хотел денег, а требовал непременно самого подсвечника и угрожал, что иначе не отпустит моих людей и вещи. Поняв, однако, всю несостоятельность подобной придирки, он измыслил новую и объявил моим людям, что намерен задержать их за то, что я без позволения принял к себе в услужение одного Нарвского жителя, а имено Христиана Эйзентраута. (Взял я его в качестве дворецкого и толмача, так как он знал по-русски). Но коменданту было хорошо известно, что человека этого я принял на службу с разрешения самого Царя; а потому, видя, что и этот мнимый повод не годится, он придумал следующее. Когда людям моим была доставлена лишь половина [45] того числа лошадей, которое нужно было для дороги, он приказал им немедленно пуститься в дорогу, грозя, что в противном случае велит увести лошадей. Однако люди мои не обращали внимания на его выдумки и сварливость и до тех пор продолжали с ним спорить, препираться и настаивать на своих законных требованиях, пока наконец получили достаточное число лошадей.
Осмотрел в Новгороде церковь Богородицы. Это весьма роскошный храм, сплошь украшенный живописью и позолотою, с большими люстрами внутри. Вошел я во время вечернего богослужения, и тамошний протопоп хотел было выгнать меня вон вместе с моею свитою, но мой толмач поговорил с ним так крупно, что тот струсил и успокоился. Вообще, когда имеешь дело с Русскими, надо говорить с ними грубо и круто, тогда они уступают; если же обращаться с ними ласково, то ничего от них не добьешься.
23-ю Декабря. Так как надо было чинить сани под моими людьми и вещами, то я решил воспользоваться этим временем, чтобы побывать у Новгородского митрополита. Я послал ему сказать чрез пристава, назначенного ко мне в Нарве и до сих пор при мне состоявшего, что собираюсь посетить его на его подворье. Он отвечал, что будет мне рад, и я поехал к нему. Жил он на большом красивом кирпичном подворье, в комнатах, выведенных сводом и темных как тюрьма. Как у наружных дверей, так и в переходах меня встречало множество монахов, находящихся у него в услужении. К нему самому меня допустили не тотчас: он должен был сначала надеть свой пышный епископский сакос. Когда я наконец вошел, то застал его в полном облачении; подле него стоял епископский посох; в руке он держал четки в роде католических; на толстой серебряной, позолоченой цепи, надетой вокруг шеи, спускаясь довольно низко на грудь, висел образ в серебряной оправе за стеклом. Благословив меня, архиерей сказал, что Бог наградит меня за то, что я был так добр и навестил его. Так как он никакого языка кроме Русского не понимал, то я спросил, не имеется ли у них кого-нибудь, кто бы говорил по-латыни. Тогда ко мне привели монаха, соборного священника, объясняющегося по-латыни весьма плохо, однако понимающего все, что ему на этом языке говорят, и вдобавок знающего немного по-немецки, по-гречески и по-еврейски. Я попросил архиерея благоволить назначить мне проводника и велеть показать церкви и их украшения, а также распорядиться, чтобы кто-нибудь сопровождал меня в знаменитый монастырь Св. Антония, расположенный под самым Новгородом. Архиерей тут же велел упомянутому монаху идти со [46] мною и показать мне все, что я пожелаю. Простившись тотчас же с архиереем, я взял с собою монаха и ушел. Архиерея звали Иовом. Это был высокий старик с седою бородою и расплющенным носом, из которого у него сильно текло. Монах повел меня в собор. У этого храма наружные двери медные. Сверху они уставлены литыми медными же фигурами. Самый храм как снаружи, так и внутри, поражает роскошью; украшен он живописью и позолотою. Внутри висит семь больших серебряных позолоченных лампад выбивной чеканной работы. В окружности всякая из них равняется верхней части Датской меры 15. Мне показали тело Святого Никиты, умершего, как говорят, 450 лет тому назад и до сих пор сохраняющегося нетленным. По имени этого святого и церковь называется Никитскою. Показали мне и другого угодника, Св. Ивана, тоже лежащего в великолепной раке. Иван этот был некогда архиереем в Новгороде. Как уверяют, мощи его уже 600 л. сохраняются нетленными. Лице его закрыто черным вышитым платком.
Оттуда я отправился в монастырь Св. Антония. После разделения церквей угодник этот в двое суток приплыл через моря из Рим в Новгород на камне в роде мельничного жернова. Когда я приехал в монастырь, монах доложил обо мне местному настоятелю-епископу, и последний тотчас же вышел ко мне навстречу. На нем был клобук с длинным покровом и епископские украшения; в руке он держал посох. Настоятель, благословив меня, повел в церковь. Прежде всего он показал мне камень, на которому как уверяют, Св. Антоний приплыл сюда из Рима; камень этот круглый, полутора локтя в поперечнике, с одной стороны плоский как мельничный жернов, с другой заостренный. Он вставлен в стену церкви справа от входных дверей. На нем Св. Антоний будто привез с собою из Рима одиннадцать образов и немало другой церковной утвари. Мне показывали большую охапку, тростника, за которую, очутившись у Новгородского берега, он схватился руками, чтобы не уплыть обратно в реку, и которую вырвал из земли (risum teneatis, amici!). Епископ показал мне также мощи Св. Антония. Перед тем как поднять крышку медного гроба, в котором он лежал, он много раз им поклонился. Сначала он было поставил условием, чтобы и я им поклонился, осенив себя крестным знамением; однако сопровождавший меня монах попросил показать их мне, не требуя от меня никаких знаков почтения к угоднику. Впрочем, лица Святого для меня не открыли, зато показали множество его одеяний, шапку и ризы, из коих одна была вся [47] проткана золотом и по краю сплошь усыпана настоящим жемчугом. Мой пристав, находившийся при мне во время этого осмотра, подражал монахам как обезьяна и вслед за ними прикладывался к образам, к мощам, делал земные поклоны и проч. Следует заметить, что у святых на образах и у мощей Русские из благоговения целуют преимущественно ноги и руки и лишь в редких случаях лице. Под конец мне показали тот погреб, где Св. Антоний молился в уединении. Это темная яма, в которой два человека еле могли бы повернуться. В церкви пред одним образом Св. Антония висит много крестов, старинных копеек и новых гривен. На гробе Святого стоит кружка для сбора в пользу священников и монахов. После осмотра церкви епископ (зовут его Иоилем) пригласил меня к себе, угостил чаркою водки, хлебом и вареньем и подарил образ Св. Антония, писанный на доске. На образе этом угодник представлен плывущим по реке на жернове; в руке он держит монастырь и подносить его Божьей Матери, которая сидит в облаках с младенцом Иисусом на коленях. Кроме того настоятель отпустил со мной огромный каравай ржаного хлеба и послал ко мне на дом бочку доброго пива. Все это я принял с признательностью, обещав отблагодарить епископа и действительно послал ему несколько дукатов, вдобавок купил у него за полтора рубля писанное по-русски житие Св. Антония, т. е. свод всех рассказов о его жизни, чудесах и чудесном путешествии из Рима в Новгород. Мой проводник-монах не был так тверд в своих верованиях, как другие, и кланялся меньше прочих. Он говорил, что вообще презирает кумиры и образа и молится лишь единому Богу, Творцу неба и земли, и т. д. Если б я дал себе труд, то без сомнения убедил бы его поесть со мною мясного. Не смотря на пост, он напился у меня пьян. Я дал ему подарок и отпустить его на все четыре стороны.
24-го Декабря. Установился снова отличный санный путь. В 3 ч. пополудни пристав и часть моих людей поехали вперед с моими вещами. Сам, я выехал из Новгорода в 6 ч. вечера. Нагнав свой обоз, я приказал пересчитать сани, чтобы не растерять их дорогою. Саней и маленьких крытых возков на полозьях оказалось 37 штук. Упряжных лошадей у меня было 92. Назначенная ко мне стража состояла из 20-ти солдат.
Сделав 20 верст, я прибыл в тот же вечер, в 9 ч., в Бронницу. Тут был первый ям, т. е. место, где меняют лошадей. В Броннице я из своего кармана заплатил прогоны, составляющее полторы копейки с лошади и с каждых десяти верст, а затем платил их по всей дороге до Москвы; взимаются они со всех [48] путешественников в пользу ямщиков. Лица, которым предоставлен даровой проезд от Царя, получают прогоны из приказа. Что касается меня, то мне они были возвращены приказом впоследствии.
По всей России, на ямах и между ямами, там где приходится кормить лошадей, Царь приказал выстроить для себя особенные подворья. В каждом содержится на его счет дворецкий, обязанный смотреть за порядком в доме, а также держать в погребе пиво и небольшое количество съестных припасов, чтобы Царю, во время быстрых переездов его, предпринимаемых для неожидающих peвизии губернаторов и комендантов, было что есть и что пить.
26-го Декабря. Как в Хотилове, так и в Вышнем Волочке останавливался я на царских подворьях. Вышний Волочек расположен на Мсте. На реке этой у самого города стоят восемь флейтов, вместимостью каждый в 150 ластов. Построены они в Казани. По словам лейтенанта, который их ведет, они идут в Петербург и находятся в пути 2 1/2 года. В Вышнем Волочке они уже стоят давно и ожидают весеннего половодья для перехода чрез пороги. Как мне сообщали, выше по течению стоят еще пять судов, которые находятся в пути 3 1/2 года; заведует ими один командор.
В Выдропуске я не мог остановиться на царском подворье, ибо за день до того оно сгорело.
27-го Декабря. Солдат и пристав были для меня крайне полезны, и я бы не мог без них обойтись. Они собирали лошадей, смотрели за нашими санями и вещами; солдаты при этом прислуживали моим людям, также как мне самому, и последним не надо было заботиться ни о чем: дорогою они спали себе в своих закрытых санях, устроенных на Русский лад.
Торжок – небольшая плохенькая крепость, окруженная слабою стеною, впрочем, имеет многолюдные и обширные посады. Город прислал мне в подарок чрез старшину ведро водки, ведро пива и несколько пшеничных хлебов.
Тверь – большой город, стоящий на Волге и имеющий маленькую крепость. Комендант Иван Михайлович позвал меня к себе обедать, прислав за мною свои сани. В доме его в мою честь было зажжено много люстр и канделябр с восковыми свечами. Комната, была кругом уставлена великолепнейшими образами; пред каждым, согласно Русскому обычаю, горела восковая свечка. На вид комендант был весьма добродушный и вежливый человек. Жена его тотчас же вышла к нам в сопровождении многочисленной женской свиты и, по заведенному в России порядку, предложила мне поцеловаться с нею, затем как мне, так и бывшим со мною лицам, [49] сама поднесла водки, после чего меня усадили за стол. Давалось много разных блюд. Во время обеда, по распоряжению коменданта, в горницу вошло 16 скоморохов, которых, по его словам, у него имеется 60 человек. Они принялись свистать, щебетать, петь и куковать, каждый на свой лад, представляя разнообразное пенье птиц в лесу. Свистали они так громко, что стена отражала звук, и хотя все эти люди стояли против меня, мне казалось, что они одновременно находятся и спереди и сзади. Они щелкали также кастаньетами, сделанными из деревянных ложек с погремушками по краям, играли на волынках и скрипках, плясали, забавно ломались, бегали взад и вперед на корачках, щебетали и т. д. Шутки эти отличались своеобразием, на них весело было смогреть. Став в круг, они влезали также друг к другу на плечи и с различными шутовскими повадками изображали собою подымающуюся башню. По моему приказанию часть моих людей поехала вперед с вещами, меня же комендант все задерживал и, насилу вырвавшись от него в 11 ч. ночи, выехад я из Твери в полночь.
28-го Декабря. В полдень прибыл в Завидово, а в 5 часов вечера прибыл я в Москву.
29-го Декабря. К половине 9-го утра для меня уже приготовлено было помещение в одном из домов Немецкой Слободы. У дома этого на часах стояло шесть человек. Это было небольшое кирпичное здание, комнаты со сводом, железными дверьми и железными решетками у окон. Печи в доме были не железные, а кафельные, муравленые, большие, высокие, хватающие от пола до потолка; из них одни были круглые, как башни, другие четвероугольные.
Во время путешествия из Петербурга в Москву я сделал следующие наблюдения. Обыкновенно меня помещали на царских подворьях; но там, где их не было, пристав, всегда ехавший с несколькими солдатами впереди, занимал силою дом, который ему больше нравился, приводил к моему приезду в порядок, топил, выгонял из него хозяев и завладевал всем домашним скарбом; ибо здесь нет гостиниц, в которых можно останавливаться и кормить лошадей. В случае поломки саней или порчи сбруи, солдаты силою отымали у крестьян то что было нужно, и мне ни о чем не приходилось заботиться. В России крестьяне повсюду привыкли к подобным порядкам и так боятся солдат, что охотно готовы отдать все, лишь бы избежать их побоев и брани. В санях, не смотря ни на какой мороз, мне лежалось так хорошо и было так тепло, что лучшего нельзя было желать. Когда по моему приказанию закрывали их со всех сторон, то я скорее мог жаловаться на [50] жар, чем на холод. Люди мои тоже путешествовали самым удобным образом: у каждого из них были свои сани, снабженные прочными покрывалами и полостями. Все же перед тем, как пускаться в долгий путь, следует обзавестись своими хорошими, новыми, санями; ибо те, которые попадаются в дороге и которые выбираешь наспех, не так хороши и удобны, как заказываемые в больших городах. Всего от Петербурга до Москвы, на расстоянии 742 верст, 9 ямов.
По прибытии в Москву я немедленно отправился в новую Лютеранскую Немецкую церковь, где застал посланника Грунта, а из церкви поехал к нему обедать. Пополудни я чрез секретаря мисии Фалька известил о своем приезде князя Меньщикова, великого канцлера Головкина, вице-канцлера Шафирова, Английского посланника и Голандского резидента.
30-го Декабря. Хотел с утра явиться к князю Меньшикову, но не застал его дома, вследствие чего поехал в Немецкую Слободу, где находился Царь со всем своим штатом; ибо ни его величество, ни царская свита в самую Москву не вступали, в ожидании предстоявшего торжественного въезда в столицу, по случаю великой и славной победы, одержанной под Полтавою. Я всюду видел воздвигаемые триумфальные ворота. Застал Царя и князя Меньщикова, стоящих на площади, на которой находились Шведские знамена, штандарты, барабаны, литавры, пушки и другие военные принадлежности, взятые у Шведов в Сентябре 1708 г. в битве против генерала Лёвенгаупта и в Июне 1709 г. под Полтавою. Все это Царь показал мне сам и велел призвать Шведских офицеров, чтобы расположить и расставить знамена и штандарты по старшинству полков, которым они принадлежали. Канцлер и Английский посланник, в ответ на мое извещение, прислали меня поздравить с приездом. Обедал я у Царя.
Таким-то образом, благодарение Господу Богу, благополучно и счастливо завершился для меня старый год.
1-го Января 1710. В начале настоящей войны, когда Шведам случалось брать в плен Русских, отнимать знамена, штандарты, литавры и пр., или одерживать над ними верх в какой-нибудь маленькой стычке, они всякий раз спешили торжественно нести трофеи и вести пленных в Стокгольм. Этим Шведы подали его царскому величеству повод действовать также и относительно их самих. До моего приезда в Россию Царь уже праздновал таким образом взятие Нарвы, Шлисельбурга и Дерпта. На сегодня был назначен торжественный въезд по случаю дальнейших побед, дарованных ему Богом, и год начался для меня отрадным зрелищем: я [51] видел, как в Москву вели в триумфе тех Шведских генералов и офицеров, несли те знамена и штандарты, большая часть которых, в 1700 г. была на Зеландии при Гумдебеке. Ибо все изменидось. с 8 Июля 1709 г., с того дня, как под Полтавою Царь разбил армию короля Шведского и сам король, раненый, едва спасся от плена.
Для нынешнего торжественного въезда весь наличный состав Шведских офицеров, знамен, штандартов и пушек был разделен на две части: на тех, что достались Русским под Полтавою, и на тех, что взяты Царем 9 Октября 1708 г. в битве под Лесным, в Литве.
Когда все было готово для въезда, с городских стен и валов выпалили изо всех орудий, в церквах затрезвонили во все колокола, и шествие тронулось в следующем порядке.
1) Впереди выступал хор музыки из трубачей и литаврщиков в красивом убранстве. Командир Семеновской гвардии ген,-лейтенант князь Михаил Михаилович Голицын вел одну часть, этого полка, посаженную на коней, хотя самый полк исключительно пехотный. Заводных лошадей Голицына, покрытых великоленными попонами, вели впереди.
3) Полевая артиллерия, отнятая у Шведов в битве с ген. Лёвенгауптом.
4) Знамена и штандарты, взятые в той же битве.
5) Плененные тогда же обер и унтер-офицеры.
6) Замыкала, остальная часть Семеновской гвардии.
7) Потом, в санях на северных оленях и с Самоедом на запятках, ехал Француз Wimeni (sic); за ним следовало 19 Самоедских саней, запряженных парою или тремя северными оленями. Самоеды эти, низкорослые, коротконогие, с большими головами и широкими лицами, были с ног до головы облечены в шкуры северных оленей, мехом наружу; у каждого к поясу прикреплен меховой куколь. Понятно, какое производил впечатление и какой хохот возбуждал их поезд. Смехотворное зрелище это было вставлено Царем вследствие его обычной склонности к шуткам. Царь одарен таким широким умом, что, как ни важны и заботливы дела, которыми он в данную минуту занят, он никогда всецедо ими не поглощен, и среди них ему приходят в голову разные забавные шутки и затеи. Без сомнения, Шведам было весьма больно, что в столь важную трагедию введена была такая смешная комедия.
Француз Wimeni принадлежал к хорошему роду, в отечестве своем испытал много превратностей и долгое время содержался в заключении в Бастилии, что отразилось на нем периодическим умопомешательством. Впрочем, он много видал на своем веку, [52] немало путешествовал и порою разговаривали, так разумно, что речи его, в которых сказывалась тонкая его наблюдательность, по занимательности не уступали беседе самого умного человека. Царь встретил его у короля Польского. Wimeni понравился ему своими идеями то сумасбродными, то благоразумными, и король уступил его Царю. После того Царь поставил Wimeni царем над особым народом в России – Самоедами, и вместо маршалов, камергеров, камер-юнкеров и других чинов двора, назначил к нему придворный штат из Самоедов.
8) Часть Преображенской гвардии, представляющей самую почетную царскую охрану. Они ехали верхом, хотя полк этот пехотный.
9) Затем пленники и прочие трофеи, взятые в битве под Полтавою, унтер-офицеры, прапорщики, поручики, капитан-поручики, капитаны и ротмистры.
10) Артилерийские офиицеры и прислуга.
11) Шведская артиллерия в количестве 80-ти слишком железных и металлических пушек и мортир.
12) 9 медных и 1 серебряная литавры (последние, говорят, взяты Шведами у нас за много лет тому назад в одной битве, происходившей в Дании), и около 300 знамен и штандартов.
13) Майоры, генерал-адъютанты, подполковники и полковники.
14) Королевско-Шведские придворные, маршалы, и при них носилки, на которых, в Полтавском бою, носили короля, раненого за несколько дней перед тем в ногу, до той минуты, пока он не был вынужден променять их на коня и пуститься в бегство.
15) Шведская канцелярия.
16) Один за другим все генералы, взятые в плен под Полтавою; из них последним шел ген.-фельдмаршал Рейншильд.
17) Тайный советник и главнейший из советииков короля Шведского граф Пипер, носящий звание первого походного министра.
18) Сам Царь на красивом гнедом коне, бывшем под ним в Полтавском бою. Справа от него ехал верхом ген.-фельдмаршал князь Александр Дан. Меньщиков, слева – ген.-м. и подполковник Преображенского полка, кавалер Св. Андрея, князь Долгорукий.
19) Часть Преображенской гвардии, и в заключение с лишком 60 Шведских обозных повозок.
Весь поезд прошел под семью триумфальными воротами, нарочно для этого воздвигнутыми в разных местах. Вышину и пышность их невозможно описать. Их покрывало множество красивых аллегорий и своеобразных карикатур, писанных красками и имевших целию осмеяние Шведов. Ворота стоили больших денег; но сам Царь ничего на них не израсходовал, так как по его приказанию их возвели на свой счет некоторые богатые бояре. Самые большие из ворот со всеми их аллегориями воспроизведены и описаны в печати; как полагают, в скором времени будет равным [53] образом издано и описание всех остальных. В воротах играла прекрасная духовая музыка и раздавалось стройное пение. Молодежь, толпами встречавшая Царя на улицах и площадях, бросала к его ногам ветки и венки. Стечение народа и черни было ужасное: все хотели видеть Царя и пышный поезд. Чуть не через дом, из дверей выходили бояре и купцы и подносили Царю напитки. Таким образом Царь и его свита изобильно ели и пили. На всех улицах и площадях, по всему городу возле дверей домов были поставлены сосны и венки из сосновых веток. У знатных бояр и важных купцов, ворота были расписаны красивыми аллегориями и рисунками разнообразного содержания, по большей части направленными к осмеянию Шведов. Рисунки изображали: Орла, который молниею свергает Льва с горы, Льва в темнице, Геркулеса, в львиной шкуре, убивающего Льва и т. п. Словом, pictores atque poetae соединились вместе, чтобы с помощью своего искусства общими силами покрыть Шведов позором. Смотреть на торжественный въезд мне и Датскому посланнику Грунту, которого я приехал заместить, отвели, по нашей просьбе, особый дом. В проезд Царя я сошел вниз поздравить его и, подобно другим, поднес ему стакан вина, провозгласив его здоровье. Вино он от меня принял, обнял меня с большим добродушием и знаками милостивого внимания, и в конце концов поцеловал. Как Царь, так и все окружающие его лица были пьяны и нагружены как нельзя лучше. Затем я и посланник Грунт поехали к одним из триумфальных ворот, чтобы на более близком расстоянии увидать подробности. Здесь в густой толпе народа Грунт заметил царского государственного канцлера, графа Гаврила Ивановича Головкина, и представил меня ему. Встречался я с Головкиным в первый раз; хотя я и ранее искал случая с ним видеться, но он был так завален делами, что не мог меня принять. Канцлер был совершенно пьян. Он обнял меня и поцеловал, проявляя величайшую любезность и добродушие. Но так как он не знал иного языка кроме Русского, то ничего не говорил, а выражал свои чувства исключительно знаками. Он взял меня за руку, подвел к своей карете, поставленной на Русский манер на полозья, затем усадил в нее, и мы поехали. В карете между нами произошел многообразный обмен вежливостей и заверений в дружбе, проявлявшихся впрочем, как с моей, так и с его стороны, в одних знаках и минах. Мы проехали порядочный конец, как вдруг мимо нас во весь опор проскакал Царь. Лице его было чрезвычайно бледно, искажено и уродливо; он делал различные страшные движения головою, ртом, руками, плечами, кистями рук и ступнями. [54]
Оба мы вышли из карсты. Тут мы увидали, как Царь, подъехав к одному солдату, несшему Шведское знамя, стал безжалостно рубить его мечем, быть может за то, что тот шел не так как следует. Далее Царь остановил свою лошадь, но все продолжал делать описанные страшные движения, вертел головою, кривил рот, заводил глаза, подергивал руками и плечами и дрыгал взад и вперед ногами. В ту минуту его окружали важнейшие его сановники. Все они были испуганы, и никто не смел к нему подойти; они видели, что Царь чем-то раздосадован и сердит. Наконец, к нему подъехал и заговорил с ним его повар Иоган фон Фельтен. Как мне после передавали, вспышка и гнев Царя имели причиною то обстоятельство, что в это самое время его любовница Екатерина Алексеевна рожала и была так плоха, что боялись за ее жизнь.
После описанного случая, канцлер простился со мною легким кивком, приветливым движением и немногими словами, причем по прежнему ни он, ни я не поняли друг друга, Он сел в свою карету и оставил меня одного среди улицы, позабыв, что увез меня от моего возка и ото всех моих людей. День клонился к вечеру; один, в незнакомой толпе, не понимая местного языка, я не знал, что предпринять; до моего дома оставалось добрых полмили, и я, вероятно, погиб бы среди этого множества людей, почти поголовно пьяных, или был бы ограблен и убит уличными разбойниками, которыми полон город, если б на меня случайно не наткнулся мой дворецкий и толмач Христиан Эйзентраут. Он нанял для меня простого санного извощика, из тех, что за копейкуза две развозят по Москве седоков, и я поехал домой, вознося благодаренья Богу за избавление от гибели.
Страшные движения и судороги Царя доктора зовут конвульсиями. Они случаются с ним часто, преимущественно когда он сердит, находится под впечатлением дурных вестей, вообще чем-нибудь недоволен или в глубокой задумчивости. Иногда подергивания находясь на него за обедом и если при этом он держит в руках вилку и ножик, то тычет ими по направлению к своему лицу, вселяя в присутствующих невольный страх, как бы он себя не поранил. Говорят, что конвульсии просходят у него от яда, который он будто бы проглотил когда-то; однако вернее, что причиною их болезнь и острота крови, и что все эти ужасные на вид движения (топание и дрыгание ногами, кивки и пр.) вызываются особым припадком, который как бы сродни апоплексическому удару.
Вечером по всему городу у домов знатных лиц были зажжены иллюминации с разного рода аллегориями. Потом они зажигались [55] в течение почти всей зимы, в долгие вечера, и горели чуть не ночи напролет.
Упомянув о царской любовнице Екатерине Алексеевне, я не могу пройти молчанием историю ее удивительного возвеличения, тем более, что впоследствии она стала законною супругою Царя.
Родилась она в Лифляндии, в маленьком городке Мариенбурге, милях в шести от Пскова. Отец и мать ее принадлежали к низшему сословию. Служила она в Дерпте горничною у местного суперинтендента Глюка и во время своего нахождения у него помолвилась со Шведским капралом Мейером (Meyer). Свадьба их совершилась 14 Июля 1704 г., и как раз в этот самый день Дерпт достался в руки Царю. Когда Русские вступали в город, и несчастные жители бежали от них в страхе, Екатерина в подвенечном уборе попалась на глаза одному Русскому солдату. Оценив ее красоту, солдат силою увел ее в лагерь с тем, чтоб впоследствии продать (ибо в России продавать людей вещь обыкновенная). Однако по прошествии нескольких часов он стал бояться, как бы поступок его не открылся: ибо хотя в армии увод силою жителей дело обычное, тем не менее он воспрещается под страхом смертной казни. Поэтому, чтоб избежать зависти со стороны своего капитана, а также угодить ему и со временем быть произведену в унтер-офицеры, солдат подарил ему девушку. Капитан принял ее с обычною благодарностью, в свою очередь захотел отличиться при дворе и привел ее к Царю, как к любителю женщин, в надежде стяжать своим подарком его милость и получить преимущество при производстве. Царю девушка понравилась с первого взгляда и чрез несколько дней стала его любовницею; впрочем, сначала была у него в пренебрежении и лишь потом, когда родила ему сына, пробудила в нем более сильное чувство, которое с тех пор постепенно росло. Хотя младенец и умер, тем не менее Екатерина продолжала пользоваться большим уважением и быть в чести у Царя. Позднее ее перекрестили в православие. Первоначально она принадлежала к Лютеранскому исповеданию, но будучи почти ребенком и мало с ним знакомая, она переменила веру без особых колебаний. Впоследствии у нее родились от Царя две дочери; обе они теперь живы. В своем месте подробно расскажу, как Екатерина стала Царицею. Что касается Мейера, с которым Екатерина Алексеевна повенчана, то он продолжает состоять на Шведской службе. Его произвели в поручики, а с тех пор, вероятно, подвинули еще выше, так как он все время находился при Шведских войсках в Финляндии. Этот рассказ передавали мне в Нарве [56] некоторые из тамошних жителей хорошо ее знавшие и знакомые со всеми подробностями ее истории.
5 Января. По Юлианскому календарю, или по старому стилю, до сих пор употребительному в России, празднуется Рождество. Я в первый раз увидал известную мамзель Морензен 16. Это дочь одного Немца-виноторговца. Несколько лет тому назад она была любовницею Царя и получила от него различные подарки большой ценности, алмазы, дома, поместья. Но когда посланник Прусского двора, Кейзерлииг стал добиваться ее милостей, получил от нее обещание дружбы и помолвился с нею, Царь покинул ее и взял назад свои подарки. Если б я мог занести сюда всю историю любви Кейзерлинга и мамзель Морензен в том виде, как мне ее передавали, то вышел бы целый роман.
6 Января. Так как как пленных Шведских офицеров и солдат было великое множество, и всех их нельзя было вести зараз на торжественном въезде 1-го Января, то несколько тысяч их были проведены городом чрез триумфальные ворота. Сегодня на этой церемонии я не присутствовал, не быв извещен о ней.
7 Января. Городом через триумфальные ворота были проведены остальные Шведские пленные в количсстве 4000 солдат и 300 офицеров. Царь, находившийся в одном доме возле известных триумфальных ворот, приказал, чтоб меня к нему привели. Когда я явился, Царь самолично представил меня своей сестре царевне Наталии. У него есть также две единокровные сестры; но так как они не пользуются особенною его любовью, то их редко видишь в его обществе. Царь равным образом представил меня обеим вдовствуюшим царицам, которых здесь все зовут императрицами (Keiserinder). Из них одна была супругою его старшего брата, Феодора Алексеевича. Она не имеет детей. Эта царица приходится сестрою адмиралу Апраксину. Другая была замужем за вторым братом царя, Иваном Алексеевичем, и имеет трех дочерей; царевнам этим меня тоже представили, и я имел честь поцеловать у них руки. Любопытно, что молодые царевны при встрече с кем-нибудь, тотчас же протягивают руку, подымая ее высоко вверх, с тем, чтоб к ним подошли и поцеловали оную. В общем они очень вежливы и благовоспитаны, собою ни хороши, ни дурны, говорят немного по-французски, по-немецки и по-италийски. Тут же князь Меньщиков представил меня своей княгине, предложив поцеловать ее по Русскому обычаю в губы. В России продложение это делают [57] гостю или чужому, когда хотят оказать ему честь. Меня крайне изумило, что перед своим уходом князь Меньшиков поцеловал царицу в губы, и что молодые царевны устремились к нему первые, стараясь наперегонки поцеловать у него на прощанье руку, которую он им и предоставил. Вот до чего возросло высокомерие этого человека, с тех пор, как, поднявшись с низших ступеней, он стал в России первым лицом после Царя! Пользуюсь настоящим случаем, чтоб сказать несколько слов о его происхождении и счастливой судьбе. Родился он в Москве. Отец его и мать принадлежали к низшему сословию. Будучи лет 16-ти, он, подобно многим другим Московским простолюдинам, продавал на улицах так называемые «пироги» (начинены они рыбою, луком и т. п. и жарятся в сале; продают их по копейке или по денежке). Случайно узнав этого малого, Царь взял его к себе в деньщики, потом, оценив его преданность, пыл и расторопность, стал постепенно назначать его на высшие должности в армии, пока, наконец, не сделал фельдмаршалом. Кроме того, Царь пожаловал его сначала бароном, потом графом, наконец сделал князем Ингерманландским. Вслед за этим и Римская империя возвела его в имперские князья, без сомнения для того, чтоб заручиться расположением сановника, пользующегося таким великим значением у Царя. В сущности Меньшиков самый надменный человек, какого только можно себе представить; живет он с царскою пышностью, обладает несметным богатством и огромными поместьями, не считая княжества Ингерманландского, презирает всех и пользуется величайшим расположением своего государя. Уровень ума его средний и во всяком случае не соответствующий тем многочисленным важным должностям, которые он занимает. Между прочим он состоит также гофмейстером Царевича, который в бытность мою в России путешествовал за границею и находился в Саксонии. Князь Меньшиков говорит порядочно по-немецки; его легко можно понять, и сам он понимает что ему говорят, но читать и писать ни по каковски не умеет, может разве подписать свое имя, которого, впрочем, непосвященный не в состоянии разобрать. В «великом муже и полководце», каким он почитается, подобная безграмотность особенно удивительна.
8 Января. Был у канцлера Головкина, но не застал его дома, так как он находится в свите Царя и вместе с ним «славит». Обыкновенно, от Рождества и до Крещения, Царь со знатнейшими своими сановниками, офицерами, боярами, дьяками 17, шутами, [58] конюхами и слугами разъезжает по Москве и «славит» у важнейших лиц, т. е. поет различные песни, сначала духовные, а потом шутовские и застольные. В компании насчитывается несколько сот человек. Огромным роем налетает она в дома купцев, князей и других важных лиц, где по-скотски обжирается и через меру пьет, причем многие допиваются до болезней и даже до смерти. В нынешнем году славили между прочим у кн. Меньшикова, который по всем своим помещениям велел расставить открытые бочки с пивом и водкою, чтоб всякий мог пить сколько ему угодно. Никто себя и не заставил просить: все напились как свиньи. Предвидя это, князь велел устлать полы во всех горницах и залах толстым слоем сена (обычай весьма распространенный на Русских пирах), дабы по уходе гостей можно было с большим удобством подмести за ними и убрать их блевотину и мочу. В каждом доме где собрание «славит», Царь и важнейшие лица его свиты получают подарки. Во все время пока длится «слава», в той части города, где предполагается славить, для славящих, как для целых рот пехоты, отводятся квартиры, дабы все они находились под рукою для новых подвигов. Когда они выславят один край города, квартиры их переносятся в другой, в котором еще не славили. Пока продолжается «слава», сколько ни хлопочи, никак не добьешься разговора ни с Царем, ни с кем-либо из сановников. Они не любят, чтоб к ним в это время приходили иностранцы и были свидетелями их образа жизни. Как мне говорили, «слава» ведет свое начало от обычая древних христиан собираться на Рождество и, отдаваясь веселью, петь «слава в вышних Богу», в воспоминание того, как рождению Христа радовались пастухи в поле. Обычай этот перешел в Русскую и другие Греческие церкви, но впоследствии выродился подобно большей части божественных обычаев и обрядов: его заменили суетное и кощунственное пение вперемежку с духовными и застольными песнями, кутеж, пьянство, перебранка и богохульства.
Я отдал визит Английскому посланнику. В мое посещение он уступил мне старшее место, также как сделал я относительно его, когда он был у меня. Посланник предложил мне пообедать с ним, и я остался. После полудни его посетил государственный вице-канцлер Шафиров, и между сим последним и мною нозобновились пререкания, возникшия еще утром. Дело заключалось в следующем. Незадолго до моего приезда в Москву я написал Шафирову письмо и послал оное к посланнику Грунту для доставления по назначению. На адресе этого письма я назвал Шафирова [59] «превосходительством», полагая, что таковой титул надлежит ему по праву, в виду пожалования его после Полтавской битвы из статс-секретарей в вице-канцлеры. По приезде в Москву я, однако, узнал от посланника Грунта, что письма моего он Шафирову еще не передавал оттого, что я должен был скоро приехать, а главным образом потому, что я дал вице-канцлеру тутул, который по словам Грунта подобал бы ему лишь в том случае, если бы Царь произвел его в тайные советники; но в этом Датский посланник сомневался, ибо ни он, ни прочие находящиеся здесь иностранные представители ни о чем подобном извещены не были. Грунт кстати посоветовал мне не давать Шафирову титула превосходительства, не убедившись наперед в том, что остальные посланники будут делать тоже самое, ибо впоследствии было бы нелегко отменить раз заведенный порядок. И вот, не застав дома, по случаю «славы», ни Шафирова, ни канцлера, я написал первому из них письмо, на адресе которого, следуя совету моего предместника, не проставил «превосходительства». Когда в тот день утром мой дворецкий и толмач Эйзентраут принес ему это письмо, Шафиров насупился на них и заносчивым тоном сказал, что в этот раз он письмо примет, но что на будущее время отказывается принимать от меня пакеты, если на них не будет значиться титул превосходительства, принадлежащий ему по праву. У Английского посланника я завел с Шафировым разговор по спорному вопросу и выразил, до какой степени мне неприятно, что между нами возникло подобное недоразумение, заявляя готовность положить оному конец на следующих основаниях: я обещал Шафирову, что неукоснительно буду давать ему титул, которого он требует, если только он заявит мне, что Царь произвел его в тайные советники, или же если выдаст мне обязательство в том, что с нынешнего дня не станет больше принимать от прочих иностранных посланников писем без этого титула на адресе. Однако ни на то, ни на другое он не согласился. Так мы и расстались, ничем не решив дела. Шафирова в его упорстве очень поддерживал царский посланник при императорском дворе Урбий (Urby), находившийся в то время в Москве. Когда-то он состоял на Датской службе, но теперь так озлобился на Данию, что готов пользоваться всяким удобным случаем вредить ей.
По прошествии нескольких дней спорный вопрос о титуле был устранен тем, что ІІІафиров заявил Английскому посланнику Грунту, Прусскому посланнику Кейзерлингу и другим иностранным представителям о своем производстве в тайные советники. Таким образом он подчинился, да и не мог иначе; ибо мы общим [60] советом решили до получения от него подобного извещения отказывать ему в его домогательстве. Затем, во всю бытность мою в Москве я находился с Шафировым в самых лучших отношениях.
10-го. В первый раз пришлось мне писать отсюда по почте. По этому случаю я осведомился о размере платы, взимаемой за письма, и господин Фаденбрехт, управляющий почтовою частью, доходы с коей поступают к вице-канцлеру Шафирову, сообщил мне, что отправляемые из Москвы письма оплачиваются: – в Гамбург 40 копейками за золотник, в Кёнигсберг и в Бреславль 33-мя копейками за золотник, в Вильну (Wilda) 10-ю копейками, в Мемель 15-ю копейками и т. д. Из Москвы я направлял свои письма в Кенигсберг, и таким образом всякий Русский лот (который гораздо легче Датского) стоил мне 99 копеек, т. е. 8 Датских скилингов. Вообще в течение года моя переписка обходилась мне в довольно крупную сумму; расход увеличивался особенно в виду того, что по причине неисправности почты я должен был все свои письма посылать in duplo (предписания получались мною тоже в дупликатах). Вдобавок, я переписывался со всеми королевско-Датскими посланниками за границею; не говорю уже о корреспонденции, которую вел я по собственным делам.
12-ю Января. По Русскому стилю новый год. С утра Царь прислал мне сказать, чтобы я пришел к нему, или в собор, или же к тому месту, где вечером предполагается сжечь фейерверк. В этот день принято навещать Царя. Я отправился к нему в собор, главную здешнюю церковь. Она весьма красива и пышна. В ней висит восемь больших круглых серебряных паникадил, выбивной, чеканной работы. В паникадилах вставлены восковые свечи; по средине спускается большая серебряная люстра, локтей 14-ти вышиною; ветви ее расположены семью венцами, нижние имеют в длину локтя три, а нижний круг, к которому они прикрелены, по величине может уподобиться разрезу большой винной бочки. Службу совершал митрополит Рязанский, он же и вице-патриарх (ибо, по смерти последнего патриарха, Царь не захотел утверждать нового, так как опасался окружавших патриарха и великой власти, которою он пользовался). Митрополит служил по-русски; приемы его напоминали приемы наших священников. Царь стоял среди прочей паствы. Он имел на голове старый парик; в церкви, когда холодно голове, он надевает парик одного из своих слуг, стоящих по близости, по миновании же в нем надобности отдает его кому-нибудь по соседству. На Царе был орден Св. Андрея, надеваемый им лишь в редких случаях. Он громко пел [61] наизусть также уверенно, как священники, монахи и псаломщики, имевшие перед собою книги; ибо часы и обедню Царь знает как Отче Наш. По окончании службы он поехал со всем своим придворным штатом к месту фейерверка. Там для него и для его двора была отведена большая зала, во всю длину которой стояло два накрытых стола. В зале находились также два больших поставца с серебряными позолоченными кубками и чашами; на каждом было между прочим по 26-ти серебряных позолоченых глубоких блюд, украшенных искусною резьбою на старинный лад. На столах тоже стояла серебряная посуда и большие серебряные подсвечники выбивной работы. Сняв с себя орден, Царь сел за стол. После него сели прочие, где попало, без чинов. Что касается офицеров Преображенской и Семеновской гвардий, то они, до поручиков включительно, стояли в ружье наружи. За одним столом сидело 182 человека. Мы провели за столом целый день, сев за него в 10 часов утра и поднявшись лишь два часа спустя по наступлении темноты. Царь два раза вставал из-за стола и подолгу отсутствовал. Пили разные чаши, при чем раздавались выстрелы из орудий, поставленных для этой цели перед домом. Забавный вид имел один толстяк, ездивший взад и вперед по зале на маленькой лошади и как раз возле Царя стрелявший из пистолета, чтобы подавать сигнал к пушечной пальбе при каждой новой чаше. Лошадь этого толстяка водил под устцы Калмык. Пол залы на Русский лад был устлан сеном по колена. Тут Царь показывал мне меч, клинок и рукоятка которого были сработаны в России из Русского железа и Русским мастером. Меч этот Царь носил при себе. Он рассказывал мне, что накануне с одного удара разрубил им пополам барана, поперек спины. Вице-патриарх со множеством архиереев, архимандритов, профессоров и попов сидел за особым столом по левую сторону. Так как все они были монахами, а монахи никогда не едят мяса, то им подавались исключительно рыбные блюда. В 10 часов вечера начался в высшей степени красивый и затейливый фейерверк. Замечательнее всего была в нем следующая аллегория: на двух особых столбах сияло по короне, между ними двигался горящий Лев; сначала Лев коснулся одного столба, и он опрокинулся, затем перешел к другому столбу; и этот тоже покачнулся, как будто готовясь упасть. Тогда из горящего Орла, который словно парил в вышине, вылетела ракета, попала во Льва и зажгла его, после чего он разлетелся на куски и исчез, между тем наклоненный Львом столб с короною поднялся и снова стал отвесно. Аллегория эта была заимствована Царем с [62] рисунка одной серебряной медали, выбитой по распоряжению Шведского короля. Царь показывал ее мне; размером она равняется: двум Датским маркам; на ней представлен Лев и два увенчанных короною столба; один из них Лев схватил лапою и переломил пополам, при чем корона с него упала; второй столп он схватил другою лапою и сильно наклонил. Это должно было означать, что король Шведский отнял у короля Польского корону, а Царя поставил в безвыходное положение. Граф Пипер и прочие Шведские генералы, были приглашены смотреть на фейерверк, и для этого им отвел залу. В фейерверке замечались между прочим красивые голубые зеленые огни, изобретенные самим Царем. Огненные шары и огненные дожди превращали ночь в ясный день, так что и на далеком расстоянии можно было видеть и узнавать проходящих.
В этот раз царская любовница Екатерина Алексеевна и остальные женщины, против обыкновения, были удалены от мущин; их угощали в особом покое.
17-го Января. По Русскому стилю Крещение. Большое водосвятие, ежегодно совершавшееся патриархом, в этот раз отслужено митрополитом Рязанским. Чтобы видеть церемонию, я поехал в Посольский Приказ, где должен был дождаться ее начала. Посольски Приказ – это канцелярия, ведующая иностранными делами. Пол, крыльце и ведующая к крыльцу лестница выложены литыми чугунными плитами, напоминающими своими размерами и толщиною Готландские каменные плиты. На лестнице поверх чугунных плит положены еще железные прутья, чтобы зимою не было скользко ходить по ступеням. Расстояние между прутьями равняется их толщине.
Так как духовенство не было еще готово и вследствие того произошло значительное промедление, то в ожидании водосвятия я пошел в главную церковь, находящуюся возле самого Приказа. Там я видел тела трех покойников, стоявшие по разным углам. Как мне сообщали, лица эти в свое время были митрополитами или архиепископами Московскими. Всякий подходил к телам и, крестясь кланялся перед их гробами. Иные давали денег человеку, стоявшему у гроба, тот подымал его крышку, и заплатившие в знак благоговения целовали одежды покойника, Тем, кто не платил, предоставлялось целовать только крышку гроба. В четвертом углу церкви находится небольшое темное четвероугольное помещение с горящими свечами и лампадами. Маленький мальчик читал вслух из книги. Входящие целовали распятие, под которым, говорят, хранится кусок ризы Спасителя. Много людей стояло наружи около этого помещения и, обратившись к нему лицем, крестилось и кланялось. [63]
Торжество водосвятия началось в полдень. Впереди выступали два псаломщика, каждый с хоругвию, подобно штандарту; за ними до 200 других дьаконов или псаломщиков, далее 227 попов или священников в облачениях, еще два дьакона, каждый со стеклянным распятием, и между ними псаломщик с образом Божией Матери, перед которым человек нес на шесте фонарь с зазженною свечею; потом другие духовные лица с большими церковными книгами, окованными позолоченною медью; затем митрополит, державший пред собою, на высоте лица, серебряное позолоченное распятие в пол-локтя длиною, и наконец, следом за ним, 9 епископов в епископских облачениях и митрах. Последние, приблизительно в 1/4 локтя вышиною, из позолоченного серебра или меди, с выбивными изображениями, усажены жемчугом и разными камнями, а внизу опушены горностаем. Шествие с обеих сторон охранялось солдатами с мечами наголо. Солдаты прочищали ему дорогу сквозь сплошную толпу. В таком порядке духовенство вышло из главной церкви и спустилось на Москву-реку, протекающую сейчас за Посольским Приказом. На ней во льду была прорублена квадратная прорубь, десяти локтей в ту и другую сторону, и для безопасности обнесена решеткою. Кругом были постланы Персидские ковры и красное сукно. Особо отличалось убранство с той стороны, где находилась дверь, ведущая к воде. Другая решетка ограждала вокруг полыньи квадратную площадь шагов в 90; на этом пространстве лед был покрыт помостом из досок. У проруби, против дверей, ведущих к воде, стоял митрополит; прочее духовенство расположилось по правую и по левую руку от него, кругом внутренней решетки. Облачение митрополита почти не отличалось от облачения других епископов; только на плечах его лежала белая лента, шириною в полторы четверти локтя; концы ее спускались один спереди, а другой сзади. Но вот выступил дьакон, почитал над водою из книги, затем, взяв кадило, последовательно покадил им воде, принесенным образам, церковным книгам, распятиям, митрополиту, епископам и всему священству. Потом несколько маленьких детей в стихарях пропели какую-то песнь, по окончании которой митрополит обеими руками благословил стоявший за наружною решеткою народ. При благословении он соединял большой палец с безымянньм, а прочие держал поднятыми к верху. Далее митрополит взял кадило, покадил воде, образам, книгам, духовенству, народу и наконец мне (ибо по моей просьбе Царь приказал пустить меня за решетку вместе с духовенством). За сим два дьакона поднесли митрополиту огромную [64] великолепную церковную книгу in folio, напечатанную на Александрийской бумаге, и держали перед ним открытою, пока он читал из нее 3-ю главу Евангелия от Матфея о крещении Христа. Тон его чтения был тот самый, каким наши священники служат перед алтарем обедню. За митрополитом дьакон прочел что-то довольно долгое, при чем духовенство по обыкновенно пело ему в лад. После этого митрополит, сопровождаемый по сторонам двумя дьаконами, подошел к проруби, в которой один человек, посредством небольшого решета, прикрепленного к длинному шесту, постоянно мешал воду, чтоб она не замерзала, На воде плавала большая дощаная посудина, в роде тех, в которых мочится зерно, обращаемое в солод. Посудина эта, четвероугольная, продолговатая, плотно законопаченная и засмоленная, напоминала собою корпус маленького корабля. Вода не могла в нее проникнуть и, стоя в этой лодочке, можно было черпать воду, не рискуя упасть в полынью. Лодочка была кругом обложена коврами. В нее спустился вице-патриарх, довольно долго почитал из книги, которую держал перед ним дьакон, три раза крестообразно подул на воду, три раза крестообразно провел по ней пальцами, наконец взял распятие и троекратно медленно погружал его в воду, при чем после всякого раза капли с него заставлял стекать в предназначенный на то серебряный сосуд, стоявший у него под рукою. Вода, накапанная таким образом, считается наисвятейшею. После того митрополиту подали несколько больших серебряных кувшинов, которые он сам должен был наполнить новоосвященною водою для царского двора. Прежде чем зачерпнуть кувшином, вице-патриарх всякий раз крестообразно проводил им по воде. Затем все устремились к проруби, чтобы набрать оттуда воды в принесенные с собою кружки и кувшины. А епископы и прочие духовные лица трижды окунули пальцы в наисвятейшую воду, сбежавшую с распятия, и промыли себе ею глаза. Духовенство запасалось из реки святою водою в таком количестве, чтоб ее достало на весь год. Как только вице-патриарх отошел от проруби, к ней подбежал мальчик-подросток в одной рубашке, бросился в воду и тотчас же выплыл. Некоторые прорубали лед ниже течения и купались в утекающей святой воде. С Москвы-реки вице-патриарх и прочее духовенство прежним порядком пошли обратно в церковь.
21 Января. Обедал у князя Меньщикова. Живет он в Немецкой Слободе на большом великолепном подворье. Все у него было пышнее, чем у других Русских сановников и бояр, и кушанье [65] было приготовлено лучше. Гости сидели за изящным серебряным столом. Старинные Русские обычаи проглядывали, однако, во многом.
25 Января. Наконец-то, после многократных настояний с моей стороны и после долгой проволочки, канцлер граф Головкин и вице-канцлер Петр Павлович Шафиров прислали мне сказать, что будут у меня для тайных переговоров по делам моего короля. Но так, как Русские всегда заботятся о поддержании своей чести и достоинства, то Головкин и Шафиров, в виду того, что первое собрание открывалось у меня, велели мне сказать, что, в сущности, тайные конференции должны бы начаться в доме канцлера, но что, не смотря на это, во избежание промедлений, они придут ко мне сами.
Канцлер Головкин, высокий, худой, тем не менее видный старик, понимает только по-русски и умом весьма недалек. Царь пожаловал его графом, затем Римский император возвел его в достоинство графа Римской империи. Как все Русские, он весьма дорожит своею честью и достоинством. Вообще между прежними Русскими и нынешними только та разница, что нынешние твердо знают, какую честь должны им оказывать другие; между тем сами они, под предлогом недоразумения или того, что они не были предупреждены, забывают воздавать подобающее другим. О высокомерии Головкина можно заключить из следующего примера. Спустя несколько дней, я препроводил к нему памятную записку, на адресе которой предпослал одно лишь слово «hochwohlgebohren»; в виду этого, он велел мне передать, что не будет принимать от меня пакетов, если на них не будет надписано: «hochgebohrnen Herr Graf», титул на самом деле подобающий одним имперским князьям.– Вице-канцлер Шафиров, мущина толстый и низкого роста. Предки его были Евреями, но отец его и сам он перекрещены. Действительно, как он, так и его дети очень похожи на Жидов. Некоторые уверяют даже, что в тайне он остался Евреем. Впрочем, все это не мешает ему быть крайне надутым и чванным, подобно всем остальным Русским. В делах Царь часто им пользуется. Вообще Шафиров человек умный; по-немецки говорит как на родном языке и в иностранной политике довольно сведущ. В переговорах легко приходишь с ним к соглашению.
27 Января. Я был на свадьбе, на которую Царь велел позвать меня накануне. Маршалом на нее Царь назначил ген.-майора Долгорукова. На рукаве у Долгорукова была белая повязка; в руке он держал длинный маршальский жезл, обтянутый красным сукном и украшенный бантом из белых лент; при нем состояли четыре шафера с красными бантами и один форшнейдер с белою [66] повязкою на рукаве. В России невесту ведут в церковь ее отец ц брат, если они живы и присутствуют на свадьбе; если же их нет, то они замещаются двумя другими лицами. Жениха тоже ведут в церковь его отец и брат, если они живы. В настоящем случае, дабы почтить жениха и невесту, Царь сам заменил невесте отца, а мне приказал заменить ей брата, чем он и мне оказывал великую честь. Невеста, сопровождаемая двумя офицерами, пошла в церковь пешком (церковь находилась возле самого ее дома). Царь и я встретили ее на паперти и ввели в церковь. Стала она по левую руку жениха, как при венчании в Дании. Все совершалось без малейшего благоговения и с суетными приемами, точно дело происходило не в храме. Кругом все шумели, болтали, смеялись, даже бранились между собою. Когда вернулись из церкви в дом, то за один стол посадили: молодых под баддахином, форшнейдера рядом с новобрачною и всех женщин вообще, а за другой напротив: невестина отца и брата, т. е. Царя и меня, тоже под переносным балдахином, и по обе стороны от нас невестиных друзей. Вдовствующие царицы со своими придворными кушали в отдельной комнате. Маршал начал с чаши молодых, потом предложил здоровье ближних друзей невесты. В качестве таковых (пока последняя чаша обходила кругом), Царь и я должны были стоять, а в заключение благодарить присутствующих. Потом пили чашу маршала, за нею чашу шаферов и самою последнею чашу форшнейдера. Далее при питье никакого порядка не соблюдалось. После обеда танцовали, преимущественно Польские танцы; танцовали как у нас, сперва медленно, затем веселее и, наконец, пускались в прискачку. Выходили не иначе как по три пары зараз. Пары начинали с того, что кланялись молодым, всем поезжанам и взаимно друг другу, затем шли на нижний конец комнаты, кланялись там женщинам, потом опять возвращались назад, повторяли поклоны молодым и проч. и тогда уже принимались танцовать. Маршал с молодою открыл танцы. За ним танцовали Царь и я.
30 Января. Меня посетил г.-лейт. Аларт, кавалер ордена Св. Андрея. Он считается одним из лучших царских генералов и стяжал себе известность в битве под Полтавою. Родом он Прусак и по-видимому человек умный и честный.
Посде полудня Царь обедал у посланника Грунта. У Царя есть повар Иоган фон Фельтен, уроженец графства Дельменгорст. Так как он очень боится щекотки и не любит Шведов, то Царь постоянно щекочет и дразнить его, называя Шведом, хотя, в сущности, весьма к нему милостив и внимателен. Так было и здесь: Царь [67] начал его щекотать и бранить Шведом; но Фельтен увернулся и прибегнул под мою защиту, прося ходатайствовать у Царя, чтоб он перестал его щекотать. Но Царь зажал мне рот, потребовав, чтоб я за него не просил, так как Фельтен будто бы Швед. Когда же повар закричал, что нет, что он родился в Дельменгорсте, то Царь возразил: «ты Швед, потому что родился в Бремене, в Вердене». Этим он без сомнения намекал на посланника Грунта, который действительно родом из Бремена.
31 Января. Царь Самоедов, Француз Вимени, опившись во время «славы», скончался. Царь, всегда заботливо относящейся к своим придворным и обыкновенно провожающий до могилы прах последнего из своих слуг, приказал устроить ему замечательные похороны. Сам Царь, князь Меньшиков, Апраксин, его брат Казанский губернатора канцлер и вице-канцлер, Московский комендант и много других важных лиц, одетые поверх платья в черные плащи, провожали покойного, сидя на Самоедских санях, запряженных Северными оленями и с Самоедом на запятках. Сани эти сбиты из двух долгих кусков дерева и нескольких поперечных перекладин, на которых лежит доска, слегка устланная сеном. На Царе поверх той коричневой одежды, которую он носит всякий день, был черный плащ, а всегдашняя его шапка была повязана черным флёром. Отпевали его Иезуиты. Католическая церковь, весьма красивая, каменная, находится в Немецкой Сдободе. Трудно описать, до чего был смешон этот похоронный поезд, как на пути в церковь, так и обратно.
После полудня Царь вместе с канцлером и вице-канцлером пришед ко мне на дом для тайных переговоров, и по окончании конференции пробыл у меня до 8-ми часов вечера.
2 Февраля. После долгого промедления и проволочек посланника Грунта повезли, наконец, на прощальную аудиенцию. За ним присланы были от Царя два крытых возка, оба шестериком. Один, старый, принадлежал Царю; другой, поновее, князю Меньшикову. В 10 ч. к Грунту явился пристав, некий подполковник Преображенского полка. У себя в доме посланник предоставил ему верхнее место, в возке же Грунту старшее место уступил пристав. В другом возке сидели королевско-Датский комисар Бутенант-Розенбуш и секретарь королевской миссии г-н Schowboe. При следовании во дворец и обратно, Семеновский полк, растянувшийся по дороге, насколько у него хватало людей, стоял в ружье и с распущенными знаменами; где проезжал посланник, там били в барабаны. Следует еще заметить, что когда Грунт ехал во дворец, [68] Царь, руководствуясь одним старинным Русским обычаем, несколько раз посылал сказать везшим его людям, чтоб они останавливались, а затем приказывал им ехать снова. Делал он это, чтобы показать свое могущество и власть; ибо как он, так и вообще все Русские не отрешаются ни от одного из тех старых обычаев, которые служат им к возвеличению, а в настоящее время только и делают, что изучают чужие обычаи, пригодные для поддержания их достоинства и умножения их чести. В зале аудиенции пол и стены были устланы и увешаны Персидскими коврами. В верхнем конце ее справа стоял стол, покрытый вышитым ковром; над столом был навес; слева от стола стояло кресло, усаженное множеством восточных алмазов и самоцветных камней. Кресло это изготовлено в 1636 г. для отца ныне царствующего государя, царя Алексея Михайловича, о чем гласит Латинская надпись, вышитая на спинке. Все кресло оковано золотом, в которое и вставлены камни. Справа, опираясь на стол, стоял Царь с непокрытою головою. К столу вели три ступени. У дверей залы посланника встретил камергер и подвел к этим ступеням. Затем ему объявили, что в виду прибытия другого посланника и согласно требования короля Царь отпускает его. С своей стороны Грунт сказал Царю речь, причем, как было условлено заранее, не перечислил полностью его титула. Было также решено, что на аудиенции посланник не снимет меча; это согласовалось, впрочем, с договором, заключенным между Царем и блаженной памяти королем Датским Христианом V. Речь свою посланник произнес по-немецки, не изменив в ней ни слова против текста, переданного им за два дня перед тем в списке Русским приказным: ибо здесь прежде чем допустить посланника на аудиенцию требуют от него списка с его торжественной речи, что, в сущности, незаконно и в других государствах необычно. Этим путем Русские приказные хотят заранее узнать, не заключает ли в себе речь чего-нибудь неприятного для их правительства. Во время чтения речи, Царь по-прежнему стоял у стола. Когда Грунт кончил, канцлер граф Головкин передал ему царскую отпускную грамоту к королю, запечатанную большою Российскою государственною печатью и завернутую в кусок красной тафты, после чего посланник был допущен к Царской руке и поцеловал ее. Царь просил Грунта кланяться е. в. королю Датскому. Королевско-Датский комисар Розенбуш и состоящий при посланнике секретарь королевской миссии Schowboe, который равным образом уезжает, тоже поцаловали у Царя руку. Затем Грунт вышел задом из залы, сел в возок, и посольство прежним [69] порядком отвезено домой. Царь приказал угостить посланника в его доме обедом. За столом, по Русскому обыкновению, подавались сначала соленые яства, затем жаркия и под кояец супы. Все подавалось на серебряных блюдах старинной работы. Перед посланником положили два больших ножа с золотыми рукоятками и большую золотую ложку; перед остальными же гостями лежали обыкновенный серебряный ложки. Чаши пились из больших серебряных позолоченных кубков. Очередной порядок их был следующий: чаша короля Датского, чаша Царя, чаша королевы Датской, чаша Датского наследного принца, чаша царевича Московского, чаша Датского королевского дома и чаша Русского царского дома; таким образом Датский двор всегда предшествовал Русскому.
Перед отъездом Грунта Царь пожаловал ему свой портрет, украшенный алмазами. Впрочем алмазы, в виду их плохого достоинства и изъянов, не представляли большой ценности. Обыкновенно, перед отбытием иностранных послов на родину, Царь в замен денег, которые в этом случае даются им при других Европейских дворах, дарит их соболями, чем соблюдает экономно: ибо соболи, ежегодно поступающие в царский приказ из Сибири, достаются ему даром. Равным образом и Грунт, получил 100 пар соболей; впрочем, опасаясь, что он не выручит их стоимости, Грунт устроил так, что Русские приняли меха обратно и в замен уплатили ему 1000 рублей.
5 Февраля. Царь катался по Немецкой Слободе. Он велел привязать друг к другу 50 слишком саней и в передния запречь десять лошадей. Сам он сел в передния; в остальных разместились важнейшие Русские сановники. Забавно было видеть, как на поворотах, огибая угловые дома, сани раскатывались, опрокидывались и роняли седоков. Едва успеют подобрать упавших, как у следующего поворота опять вывалятся человек 10–12, а то и больше. Царь любит устраивать подобного рода шутки, даже когда занять самыми важными делами. Между тем все деда он ведает один, ибо как на суше, так и на море должен сам всем распоряжаться и притом решать текущие вопросы. Что же касается его невежественных, грубых подданных, то от них Царь имеет мало помощи, за то лично одарен совершенным и высоким умом и такими широкими познаниями, что один может управлять всем.
10 Февраля. Получив разные поручения от короля, я отправился рано утром к Царю в слободу, называемую Преображенскою. Расположена она верстах в двух от Немецкой Слободы. Царь живет там на небольшом неказистом подворье, [70] построенном исключительно из леса и напоминающем священнический двор в Норвегии. Стража, приставленная к воротам, которые всегда бывают заперты, никого на подворье не пускает. Даже трудно добиться, чтоб доложили. Сюда Царь удаляется с двумя-тремя приближенными не столько для занятий, как во избежание всяких посещений. Меня долго заставили ждать, наконец впустили-таки и доложили Царю о моем деле. Он велел, чтобы я в тот же день повидался с его министрами и переговорил с ними. Из Преображенского я поехал к канцлеру графу Головкину и имел с ним и с вице-канцлером Шафировым разговор по королевским делам (как при этом, так и при других свиданиях канцлер в своем доме всегда уступал мне верхнее место). В конце концов решили, что на следующее утро мне будет дана Царем аудиенция, впрочем, не торжественная, а частная. Я попросил, чтобы для сопровождения меня на аудиенцию прислали за мною по меньшей мере камергера, но на это не согласились и назначили ко мне только секретаря. Не смотря на все старания и просьбы, торжественной аудиенции с обычным церемониалом от Русских министров добиться я не мог. Предлогом к отказу они выставляли то, что верительная моя грамота к Царю была запечатана не обычною королевскою государственною печатью, а лишь кабинетною подобно простым грамотам и что на адресе царский титул приведен неполностью. Я, однако, заручился от канцлера письменным удостоверением в том, что настоящая частная аудиенция не помешает мне в свое время требовать аудиенции торжественной. Я просил о таком удостоверении, так как предлогом отказа служит обстоятельство по существу не имеющее значения: ибо подобного рода грамотам собственноручная подпись короля придает более весу, чем их печать или титул, выставленный на адресе. Но в настоящую минуту мне приходилось мириться с предложением Русских министров, так как обстоятельства не позволяли мне входить с ними в долгие пререкания ни по этому, ни по многим другим вопросам.
11 Февраля. Рано утром я уведомился, что для сопровождения меня на аудиенцию канцлер Головкин прислал мне лишь секретаря. Тогда, приняв во внимание отсутствие в данном случае всякой торжественности, я предпочел отправиться на аудиенцию один, в виду чего велел сказать секретарю, что я еще не гогов, что прошу его ехать вперед, а сам поеду через чае. Секретарь уехал в Преображенское. Спустя некоторое время, отправился туда и я; секретарь встретил меня у царского подворья и повел на так называемый Головкинский двор, находящийся шагах во ста от царского домика. [71]
Когда граф Головкин прислал мне сказать, что пора на аудиенцию, я поехал на царское подворье в экипаже, причем секретарь предшествовал мне пешком. Граф Головкин вышед ко мне в комнату смежную с царскою, встретил меня там и повел к его величеству. Не будучи еще готов, Царь стоял полуодетый, в ночном колпаке. О церемониях он не заботится и не придает им никакого значения или по меньшей мере делает вид, что не обращает на них внимания. Вообще, за отсутствием в числе царских придворных маршала, церемониймейстера, камер-юнкера и пр., аудиенция моя походила скорее на простое посещение. Царь сразу, без всяких предварительных приветствий, приступил к беседе о важных предметах и с участием канцлера стал обсуждать государственные дела. При этом, не соблюдая никакого определенного порядка, мы то прохаживались взад и вперед, то стояли на месте, то садились.
Слобода, в которой Царь дал мне аудиенцию, называется Преображенскою, ибо она состоит из бараков и домов Преображенского полка, главной царской гвардии. Когда полк находится в Москве, в Преображенской Слободе живут его офицеры и солдаты; когда он в походе, там остаются их жены и дети. Среди этих-то бараков, на маденьком холме, стоит деревянный царский домик; вокруг него расставлено небольшое количество пушек.
Накануне капитан царского флота Вессель, Норвежец по происхождению, пригласил меня на свою свадьбу; но (сегодня), в самый день свадьбы, Царь с утра послал сказать всем званым, в том числе и мне, что, по его распоряжению, она произойдет в доме князя Меньшикова, и что мы имеем явиться туда. Жених и невеста, немало смущенные, прибыли в дом князя, захватив с собою то, что было ими приготовлено для свадебного пира. Маршалом на свадьбе был сам Царь, а я посаженным отцем жениха. Царь охотно соглашается бывать маршалом на свадьбах, чтоб не быть вынужденным сидеть на одном месте: положение повергающее его в состояние внутреннего беспокойства. В качестве маршала он, с маршальским жезлом в руке, лично явился за женихом и невестою и повел их венчаться. На свадьбе было весело; танцовали все в перемежку, кавалеры и дамы, девки и слуги. Царь неоднократно являл мне знаки великой и особливой своей милости. Вечером его величество сопровождал молодых домой. По пути, на улицах, пели и весело плясали под звуки музыки.
15 Февраля. По полудни канцлер Головкин прислал секретаря Остермана звать меня от имени Царя на торжественную аудиенцию Английскому посланнику Витворту, которого королева Английская [72] только что назначила послом. На аудиендии этой Витворт должении был принести от имени ее величества торжественное извинение по поводу насилия, по мнению Царя, учиненного над царским послом Матвеевым, задержанным при отъезде из Лондона, за долги...
17 Февраля. Царь, прибыв ко мне на дом в сопровождении, Московского коменданта, князя Гагарина, сообщил мне, что по известиям, которые привез из Турции гонец, заключенный между ним и Турецким императором мир, продолжен еще на 20 лет, сверх срока определенного трактатом. В жестах, в минах и словах Царя выражалась сердечная его радость и удовольствие по поводу этого события. По всему городу тотчас затрезвонили в колокола, с вала раздалась пальба из орудий, и во всех церквах стали служить благодарственные молебны. В России подобные важные происшествия всегда оповещаются колокольным звоном и пушечного пальбою. Трезвон во все колокола производит здесь ужасный шум и гул; ибо церквей в Москве пропасть, а при каждой церкви много колоколов. Хотя в этот раз трезвон и пальба выражали неподдельную радость Русских в виду отдаления опасной войны с Турками и вызывались чувством искренней признательности к Богу, ниспославшему им такое великое благополучие, тем не менее в данном случае они поступили опрометчиво: ибо показали врагу, как они боятся войны с ним, и какую цену придают миру, вследствие чего Турки стали в самом деле их презирать.
В тот же день я узнал о смерти князя Луки Долгорукова, сын коего и поныне состоит царским послом в Дании. Умер, он при следующих обстоятедьствах. Накануне вечером в Преображенской Слободе, в гостях у Царя, ему предложили выпить большой кубок вина. Но трезвый от природы, 70-ти летний князь, женившийся всего за 4 дня тому назад, решился выпить часть кубка, чтоб не быть вынужденным выпить его весь. Узнав о том, Царь велел ему выпить стакан водки размером, как уверают, в полтора пэля (Paegl = 1/4 литра). Лишь только Долгоруков выпил этот стакан, ноги у него подкосились, он лишился чувств и в обмороке был вынесен в другую комнату; там он через час и скончался. Говорят, смерть его весьма опечалила Царя, но в виду полученной на следующий день радостной вести о продлении мира с Турками, горе было изобильно залито добрым Венгерским вином.
20 Февраля. Статский советник посланник Грунт выехал из Москвы. Как сам он с женою, так и люди его, а равно и вещи направились на Киев, чтобы следовать далее чрез Польшу. [73]
21 Февраля. Желая поселиться на том подворье, которое всегда, предоставлялось Датским посланникам, я снесся по сему предмету с графом Головкиным и немедленно получил его согласие. Означенное подворье, сплошь деревянное, называется Бахарахтовым и стоит особняком в уединенном месте, сейчас за Немецкою Слободою, на небольшом холме, на самом берегу реки Яузы. При нем большой фруктовый сад со множеством плодовых деревьев, луг, дающий сорок возов сена в год, маленькая березовая роща и разные пруды и садки с рыбою всевозможных пород. Подворье представляет еще то большое преимущество, что по своему уединенному загородному положению не подвергается опасности от пожаров, каковые часто случаются в Москве и истребляют целыя улицы, посады, а иногда и полгорода.
В Москве есть большое кирпичное подворье, называемое Посольским, в котором в прежнее время останавливались посланники и послы, но где теперь, вследствие темноты и разных других неудобств, никто из иностранных представителей не живет. Впрочем, Датские посланники пользуются в нем несколькими комнатами для склада вещей и хранят здесь от воров и пожаров большую, а равно и ценнейшую часть своего имущества. Я тоже сберегал в этих комнатах часть моего добра.
23 Февраля. Прусский посланник Кейзерлинг, ездивший к своему двору, вернулся, о чем известил меня чрез посланного. Со своей стороны я немедленно послал его поздравить. В тот же день я был зван на свадьбу Казанского и Астраханского генерал-губернатора Петра Матвеевича Апраксина. Адресованное мне приглашение, во свидетельство Русской надменности, перечисляло все его звания и должности. Апраксин этот приходится братом адмиралу Феодору Матвеевичу, который, в свою очередь, недавно назначен Азовским губернатором (в ту зиму вся Россия была разделена на восемь губерний). От приглашения я отказался, так как лежал не совсем здоровый в постели.
Наступал великий пост, и как в низшем, так и в высшем сословиях все спешили свадьбами, потому что в течение самого поста нельзя венчаться. В России постом даже половое общение между супругами не дозволено.
24 Февраля. Настала первая неделя поста. В этот день я переселился на Бахарахтово подворье, где до меня жил посланник Грунт.
27 Февраля. Был в зверинце, находящегося недалеко за городом. Большая известность, которою он пользуется за границею, на [74] самом деде мало заслужена: в нем (показывают) только льва и львицу, леопарда, двух совершенно черных россомах, желто-коричневого соболя и несколько чернобурых лисиц.
28 Февраля. Присутствовал на свадьбе у одного купца, на которой Царь был маршалом. За свадебным пиром пришла весть о том, что майор Ностиц взял штурмом Эльбинген. Царь был весьма весел и несколько раз оказывал мне особенное внимание; так, между прочим, взявши одну из царевен, приходящихся ему племянницами, чтобы танцовать с нею Польский, он приказал князю Меньшикову танцовать со второю царевною, а мне с третьего. Царь желает, чтобы танцовали не иначе, как по три или по пяти пар зараз; если же танцуют в две или в четыре пары, он говорит, что это по-шведски, и провинившихся заставляет выпивать в наказание большие стаканы вина. Внимание, оказываемое мне, должно было служить мне возмещением за тот не совсем удовлетворительный ответ, который я получил недавно на тайной конференции. Ибо если в России довольствоваться ответами in terminis generalibus, то почестей и вежливостей, да и денег на придачу, не оберешься. Если же, согласно присяге и долгу, энергично настаивать на соблюдении интересов своего государя, то дело принимает другой оборот: кругом видишь недовольные лица и подвергаешься различным мелким неприятностям. Но, разумеется, тот, кто хочет верно служить своему господину, не должен обращать на это внимание.
На свадебном пиру Царь выпил за процветание обоих флотов (Русского и Датского), при чем только мне и князю Меньшикову, занимающему во флоте должность капитана-командора, позволил благодарить его за этот тост.
Путешествуя обыкновенно с весьма малочисленною свитою, Царь почти всегда тщательно ото всех скрывает время своего отъезда. Делает он это с одной стороны, чтобы оберечься от злоумышленников, с другой, чтоб нежданно являться на место, куда едет, и проверять, все-ли там сделано согласно его велениям. Также неожиданно уехал он и теперь. Однако, как ни соблюдалась тайна, все же можно было заподозрить, что он уедет в тот самый вечер. Правда, министры, которых я распрашивал насчет этого, уверяли, будто они ничего не знают; но, в сущности, это была ложь, потому что, придя со свадьбы, Царь говорил присутствующим «прости, прости», как бы указывая тем, что со всеми расстается. Он тотчас же сел в сани и поехал прямо в Петербург, без министров и свиты, в сопровождении всего двух-трех слуг. Выбыл он из Москвы в полночь.
Комментарии править
12. В дневнике – «форштевня», очевидная описка.
13. Роспись писана по-голландски.
14. Никола что на Вяжцах.
15. Skjeppe, 8-я часть Датской четверти, несколько меньше нашего четверика. Ю. Щ.
16. Так называет Юль знаменитую Анну Монс, Московский дом которой до сих пор цел на Разгуляе близь церкви Благовещения в Елохове и принадлежит вдове профессора Матюшенкова. П. Б.
17. «Или псаломщиками» поясняет Юль, очевидно смешивая слова дьяк и дьячек.