ЗАПИСКИ О ЖИЗНИ НИКОЛАЯ ВАСИЛЬЕВИЧА ГОГОЛЯ, составленныя изъ воспоминаніи его друзей и знакомыхъ и изъ его собственныхъ писемъ. Въ двухъ томахъ. Съ портретомъ Н. В. Гоголя. Санктпетербургъ. 1856.
правитьЧто бъ ни провозглашали намѣренные, или просто-близорукіе унижатели Гоголя, важное значеніе этого писателя въ нашей литературѣ и въ нашей жизни не подлежитъ никакому сомнѣнію. Если собрать все, что написано о Гоголѣ, то наберется по-крайней-мѣрѣ столько же печатныхъ книжекъ, сколько онъ самъ оставилъ, если еще не больше. На объ одномъ писателѣ не было у насъ такъ много и такъ долго писано и говорено, и притомъ мнѣнія говорившихъ и писавшихъ ни о комъ не расходились между собою до такого дикаго противорѣчія, до какого доходили мнѣнія о Гоголѣ; но, несмотря на всѣ эти долговременные и жаркіе толки, до-сихъ-поръ еще мнѣніе о Гоголѣ не установилось какъ слѣдуетъ; до-сихъ-поръ еще есть люди, которые видятъ въ немъ рѣшительно Гомера нашей жизни, свободнаго отъ всякихъ ошибокъ въ ея изображеніи, тогда-какъ другіе не хотятъ признавать въ немъ даже способности понимать жизнь порядочнымъ образомъ. Одни приписывали и но перестаютъ приписывать его сочиненіямъ громадное значеніе въ нашей литературѣ, предъ которымъ блѣднѣетъ значеніе всѣхъ другихъ нашихъ писателей, тогда-какъ другіе отнимаютъ у него всякое значеніе въ литературѣ. Есть и такіе, которые печатно утверждаютъ, что Гоголь не больше, какъ авторъ «нѣсколькихъ забавныхъ повѣстей», тогда-какъ другіе доказываютъ, что эти повѣсти имѣли серьёзное вліяніе на современное общество, что имъ цѣлое поколѣніе обязано своимъ воспитаніемъ. Конечно, въ пишущей и по этому самому уже болѣе или менѣе образованной братіи раздается больше голосовъ въ пользу, нежели противъ Гоголя; однакожь есть между ними упрямые порицатели этого писателя, которые пользуются всякимъ удобнымъ и даже неудобнымъ случаемъ кричать противъ него, какъ лягушки, съ наступленіемъ темноты квакающія, Богъ-знаетъ зачѣмъ, въ своемъ болотѣ.
Конечно, истинная оцѣнка Гоголя, какъ писателя, давно бы уже взяла свое и заставила бы замолчать этихъ «дѣтей въ сѣдинахъ», которыя выходятъ изъ себя только оттого, что имъ не оказываютъ подобающаго (но ихъ мнѣнію) уваженія; но къ этимъ толкамъ, собственно-литературпымъ, присоединилось одно обстоятельство, совсѣмъ-нелитературное, которое и внесло запутанность въ вопросъ о значеніи Гоголя. Въ 18І7 году Гоголь имѣлъ неосторожность печатію объявить, что онъ считаетъ всѣ свои произведенія, до-тѣхъ-поръ напечатанныя, «безполезными», и что онъ но той же притонѣ сжегъ въ рукописи второй томъ «.Мертвыхъ душъ», уже совершенно-приготовленный къ печати. Это и еще нѣкоторыя другія признанія, помѣщенныя въ той же несчастной книгѣ 1847 года (говоримъ объ «Избранныхъ мѣстахъ изъ переписки съ друзьями»), показались странными даже знавшимъ Гоголя лично; а въ тѣхъ, кто, на основаніи его сочиненій, чтилъ въ немъ одного изъ передовыхъ людей современнаго поколѣнія, возбудили даже негодованіе и оттолкнули отъ писателя, бывшаго до-тѣхъ-поръ ихъ идоломъ. Такимъ-образомъ и прежніе поклонники Гоголя стали какъ бы на сторонѣ его противниковъ.
Легко представить себѣ, какъ обрадовались эти противники, по обрадовались они напрасно. Они смѣшали два разныя дѣла. Вопросъ, собственно-относящійся къ личности Гоголя, къ той перемѣнѣ, которая произошла съ нимъ самимъ, какова бы ни была эта перемѣна, они перепутали съ вопросомъ о достоинствѣ его сочиненій, напечатанныхъ прежде «Переписки», вопросъ, который уже считался почти окончательно-рѣшеннымъ. началось новое «дѣло», которое еще нескоро можетъ быть сдано въ архивъ.
Какъ бы то ни было, но вопросъ о личности Гоголя сталъ въ настоящее время на первомъ планѣ, оттѣснивъ вопросъ собственно-литературный; и пока не будетъ произнесено послѣднее, рѣшительное слово о Гоголѣ, какъ человѣкѣ, до-тѣхъ-поръ и истинное значеніе всѣхъ его сочиненій не можетъ быть приведено въ совершенную ясность.
Но произнесть это послѣднее, рѣшительное слово, значитъ взять на себя страшную отвѣтственность. Опасность этой отвѣтственности увеличивается еще тѣмъ, что, съ произнесеніемъ суда о Гоголѣ, какъ о человѣкѣ, связалось нѣсколько важнѣйшихъ общественныхъ вопросовъ, къ рѣшенію которыхъ мы до-сихъ-поръ даже и не приступали. Разборъ «Переписки» Гоголя и вообще послѣднихъ годовъ его жизни неминуемо долженъ опереться на разборѣ самихъ принциповъ, которымъ онъ служилъ въ это время. Но этимъ же принципамъ служили и служатъ у насъ не одинъ Гоголь, а сотни тысячъ людей. Такимъ-образомъ судъ надъ этими принципами — дѣло важное, трудное, къ которому нельзя приступать легкомысленно.
Чѣмъ кончится эта исторія — сказать напередъ трудно; по-крайней-мѣрѣ нельзя не признать занимательности, которую получило теперь дли всѣхъ каждое слово о Гоголѣ. Сочиненія его, недавно-напечатанныя новымъ изданіемъ, опять разошлись почти всѣ. Всякая новая строчка Гоголя, открываемая въ бумагахъ, сохранившихся послѣ его смерти, возбуждаетъ живѣйшее любопытство.
Имѣя въ виду говорить о новыхъ открытіяхъ но атому предмету, мы считаемъ нелишнимъ предварительно отдать себѣ отчетъ въ какомъ положеніи находится вопросъ о Гоголѣ въ настоящую минуту.
Этотъ вопросъ прошелъ до-сихъ-поръ два періода. Первымъ былъ періодъ критикъ собственно-литературныхъ, старавшихся опредѣлить отношеніе произведеніи Гоголя къ другимъ произведеніямъ нашей словесности и оцѣпить ихъ художественное достоинство; періодъ этотъ продолжался отъ перваго появленія Гоголя въ печати до выхода «Переписки съ друзьями». Второй періодъ можно назвать періодомъ критикъ нравственныхъ, имѣвшихъ въ виду оправдать или осудить Гоголя на основаніи признаніи или непризнаніи истинными тѣхъ принциповъ, которымъ послужилъ Гоголь въ своей «Перепискѣ съ друзьями». Этотъ періодъ сосредоточивается собственно около 184-7 года, то-есть времени выхода въ свѣтъ «Переписки», но отголоски его слышатся но-временамъ и теперь. Въ свое время толки, вызванные появленіемъ этой книги, были столько же, если не больше, занимательны, сколько, передъ этимъ, занимательны были толки о художественномъ значеніи произведеній Гоголя. Къ-сожалѣнію, толки о нравственномъ значеніи «Переписки» Гоголя представляли такъ же мало основательности, какъ и сужденія о художественномъ достоинствѣ прежнихъ его произведеніи. Вооружались противъ Гоголя, или заступались за него во имя какихъ-то принциповъ, а самыхъ принциповъ не объявляли, считая ихъ почему-то общепринятыми, или не отдавали въ нихъ отчета, вѣроятно, воображая ихъ непогрѣшительными и, слѣдовательно, нетребующими и даже недопускающими разбора. Вопросы, вызванные сочиненіями Гоголя, были сами-по-себѣ въ высшей степени интересны; но отвѣты критики ограничивались голословными похвалами или порицаніями. Если же дѣло доходило, какъ говорится, до корней, то благоразумные критики прибѣгали къ уклончивымъ, загадочнымъ фразамъ. Были, конечно, исключенія; явилось нѣсколько статей весьма-замѣчательныхъ, но въ общемъ итогѣ оба эти періода критики были чѣмъ-то въ родѣ выстрѣловъ на воздухъ. Они прошли мимо самой сущности дѣла, хотя въ то же время нельзя сказать, чтобъ они были и совершенно безплодны. Важною заслугою ихъ было уже и то, что они разбудили вниманіе публики къ литературѣ, показавъ ей, какъ тѣсно можетъ быть связано литературное дѣло съ дѣломъ жизни, и такимъ-образомъ вызвали потребность новой критики, которая, безъ всякаго сомнѣнія, будетъ плодотворнѣе критики двухъ означенныхъ періодовъ. Дѣло въ томъ, что послѣ всѣхъ этихъ толковъ теперешніе читатели уже не увлекутся бездоказательными возгласами о писателѣ, не умилятся отъ сердечныхъ изліяній критика, не понесутъ рабскаго, слѣпаго поклоненія безотчетнымъ движеніемъ чьей бы то ни было души. Читателямъ уже надоѣли крики во имя темныхъ, невысказываемыхъ принциповъ; имъ надобенъ теперь умный, добросовѣстный разборъ самыхъ принциповъ. Ихъ пересталъ тѣшить обманчивый призракъ правды, дающій душѣ дремать въ тлетворномъ покоѣ произвольнаго невѣдѣніи; имъ понадобилась самая правда, quand même… А только тотъ разборъ, который явится вооруженный фактами и смѣлымъ стремленіемъ къ правдѣ, можетъ удовлетворить теперешнихъ читателей.
Но къ такому разбору нужно приготовиться трудомъ да мышленіемъ; для него недостаточно литературнаго смиренія, на которомъ иные хотятъ основать нашу будущность; для него позорно было бы и литературное Фразёрство, съ помощью котораго, бывало, обходили важные вопросы жизни. Для него нужно всестороннее историческое изученіе дѣла.
Это чувствуютъ и читатели и критики. Поэтому въ настоящее время совсѣмъ почти не появляется статей, которыя бы можно было въ строгомъ смыслѣ назвать критиками; а если и появляются онѣ, то не имѣютъ успѣха. Доказательствомъ служитъ критическая статья о Пушкинѣ, принадлежащая, впрочемъ, одному изъ замѣчательныхъ мыслителей нашихъ: она зачахла, не доживъ до окончанія. За-то выходить множество статей и книгъ, имѣющихъ характеръ приготовительныхъ историческихъ работъ, и всѣ онѣ читаются съ особеннымъ интересомъ. Мы разумѣемъ здѣсь не только тѣ статьи, которыя имѣютъ прямымъ предметомъ споимъ жизнь, или сочиненія Гоголя, но и всѣ тѣ произведенія, въ которыхъ исторически разработывается тотъ или другой вопросъ, затронутый Гоголемъ въ его сочиненіяхъ. А въ сочиненіяхъ Гоголя — или прямо, или косвенно — затронуто очень-много не только литературныхъ въ тѣсномъ смыслѣ, но и вообще жизненныхъ вопросовъ. Всѣ эти труды непремѣнно принесутъ дань той критикѣ, какой ожидаетъ отъ литературы современная публика.
Что же касается въ тѣсномъ смыслѣ Гоголя, то приготовительныя работы для его оцѣнки состоятъ покамѣстъ главнымъ образомъ въ собираніи матеріаловъ для его біографіи. Этимъ путемъ критика Гоголя вступаетъ въ свой третій періодъ.
Недавно вышелъ новый трудъ по этой части: «Записки о жизни и сочиненіяхъ Николая Васильевича Гоголя», въ двухъ томахъ, занимающихъ около семи-сотъ страницъ печати. Рѣшившись познакомить теперь читателей съ любопытными предметами, заключающимися въ этой книгѣ, мы въ то же время не отказываемся отъ намѣренія пересмотрѣть въ историческомъ порядкѣ все, что было сказано критикою о Гоголѣ въ первые два періода ея существованія. Мы увѣрены, что такой историческій обзоръ не будетъ безполезенъ, какъ приготовительная работа будущему критику Гоголя.
Записки о жизни Николая Васильевича Гоголя принадлежатъ тому же г. Николаю М*, который въ 1854 году напечаталъ «Опытъ біографіи Гоголя»[1]. Хотя въ свое время мы отдали отчетъ[2] объ этомъ «Опытѣ» и хотя въ «Запискахъ» повторено многое изъ того, что било въ немъ напечатано, но въ этихъ «Запискахъ» такъ много передѣлокъ и дополненіи противъ «Опыта», такъ много новыхъ писемъ и другихъ документовъ, до-сихъ-поръ неизвѣстныхъ, что мы сочли обязанностью посвятить новую статью этому, можно сказать, совершенно-новому труду г. Николая М*.
Раздѣленіе жизни Гоголя на періоды осталось и въ «Запискахъ» то же, какое было въ «Опытѣ». Г. Николай М* различаетъ въ ней три періода: къ первому относитъ онъ жизнь Гоголя въ Малороссіи, ко второму его жизнь въ Петербургѣ, къ третьему — пребываніе Гоголя за границей. Мы уже не въ первый разъ встрѣчаемся съ подобнымъ географическимъ же дѣленіемъ, приложеннымъ къ исторіи. Одинъ изъ нашихъ ученыхъ дѣлитъ исторію древней русской литературы на періоды южный, сѣверный и сѣверо-южный, основываясь на томъ, гдѣ каждый разъ сосредоточивалась литературная дѣятельность. Для литературы, которая но сущности, но духу, постоянно оставалась одна и та же, еще можно допустить такое дѣленіе, если ужь непремѣнно дѣленіе нужно для чего-нибудь, даже и въ этомъ случаѣ; но если дѣятельность народа, или писателя, представляетъ въ своемъ развитіи существенныя измѣненія, въ такомъ случаѣ кстати ли равнять ее съ вѣтромъ, который только и можетъ различаться но той сторонѣ, откуда дуетъ? Притомъ же съ направленіемъ вѣтра соединены разныя атмосферическія измѣненія; перемѣны же съ писателемъ очень-рѣдко объясняются его мѣстопребываніемъ.
Но, не Остапавливаясь долѣе на такомъ маловажномъ предметѣ, какъ раздѣленіе, посмотримъ, что новаго сообщаетъ намъ г. Николай М* о каждомъ изъ этихъ трехъ періодовъ, на которые онъ дѣлитъ жизнь Гоголя. Начнемъ съ перваго.
Первый періодъ заключаетъ въ себѣ жизнь Гоголя въ Малороссіи, слѣдовательно: 1) дѣтство его въ домѣ родителей; 2) образованіе его въ Нѣжинскомъ Лицеѣ.
Изображеніе этого періода должно рѣшить два вопроса: 1) какія впечатлѣнія вынесъ ребенокъ-Гоголь изъ своего родительскаго дома? 2) какое образованіе получилъ онъ въ школѣ?
Рѣшеніе перваго вопроса не представляло бы непреодолимой трудности, еслибъ для этого достаточно было только изобразить то, что окружало ребенка. Описать мѣстность, въ которой человѣкъ провелъ свое дѣтство, изобразить характеръ его родныхъ, даже разсказать жизнь каждаго изъ нихъ — все можно. Но что жь изъ этого выйдетъ? Можетъ выйдти болѣе или менѣе занимательное изображеніе міра, среди котораго выросъ такой-то человѣкъ; но это изображеніе будетъ сдѣлано не иначе, какъ подъ угломъ зрѣнія самого изображателя. Кто жь поручится, что ребенка, о которомъ говорится, поражали въ этомъ разнообразномъ мірѣ именно тѣ предметы, которые покажутся поразительными его біографу? Если же біографъ и попадетъ случайно именно на тѣ предметы, которые подѣйствовали на ребенка, то опять рождается сомнѣніе, тою ли стороною они на него дѣйствовали, какою произвела впечатлѣніе на его біографа? Можегь-быть, ему въ нихъ видѣлось вовсе не то, что показалось его жизнеописателю. «Сколько головъ, столько умовъ, говоритъ русская пословица. Разнообразна природа, насъ окружающая, но столько же разнообразны и люди. Въ цѣломъ мірѣ не найдется даже и двухъ человѣкъ, которые бы совершенію были похожи одинъ на другаго наружнымъ видомъ; еще больше разнообразія въ незримомъ мірѣ души.
Изъ этого видно, что всѣ наши разсужденія о томъ, какъ на такого-то человѣка дѣйствовали такіе-то и такіе-то предметы въ его дѣтствѣ, Остапутся не болѣе, какъ пріятнымъ препровожденіемъ времени, пока не найдутся документы, которые бы ихъ подтвердили положительно; а до-тѣхъ-поръ, при всей своей благовидности, они не выйдутъ изъ сферы предположеній и догадокъ, рѣдко къ чему-нибудь ведущихъ, и только будутъ напрасно запутывать дѣло. Приведемъ примѣръ:
Г. Николаю М* попадается въ какой-то лѣтописи имя Остапъ Гоголь. Ему тотчасъ же приходитъ на мысль: не этого ли Остапа изобразилъ Гоголь въ своей повѣсти „Тарасъ Бульба“? Услужливая фантазія г. Николая М*, которой нельзя отказать въ плодовитости, создаетъ цѣлую поэтическую личность изъ пяти строчекъ, найденныхъ имъ въ лѣтописи объ этомъ Остапѣ.
„Исторія (говоритъ онъ) молчитъ о Гоголяхъ вовсе продолженіе ожесточенныхъ войнъ за Унію, и только въ эпоху Богдана Хмельницкаго выноситъ изъ темной неизвѣстности одного Гоголя. То былъ Остапъ Гоголь, полковникъ подольскій. Объ немъ говорится въ лѣтописяхъ при описаніи битвы на Дрижиполѣ (1655); потомъ его имя упоминается, въ исчисленіи отсутствующихъ полковниковъ, подъ о переяславскими статьями“; наконецъ, въ „Лѣтописи Самовидца“ онъ является рядомъ съ Петромъ Дорошенкомъ, которому онъ одинъ изъ полковниковъ остался до копна вѣренъ и послѣ котораго еще нѣсколько времена отстаивалъ подвластную себѣ часть Украйны. Небольше пяти строкъ посвятилъ лѣтописецъ этому образчику казацкой неугомонности, но и изъ нихъ видно(?), какого сорта это быль характеръ. Остапъ Гоголь ѣздилъ въ Турцію посломъ отъ Дорошенка въ то время, когда уже всѣ другіе полковники вооружились противъ этой „вихреватой головы“, какъ называли пана Петра запорожцы и когда Дорошенко колебался между двумя мыслями; сѣсть ли ему на бочку пороху и взлетѣть на воздухъ, или отказаться отъ гетманства. Можетъ быть, только Остапъ Гоголь и поддерживалъ такъ долго его безразсудное упорство, потому что, оставшись послѣ Дорошенка одинъ на опустѣломъ нравомъ берегу Днѣпра, онъ не склонился, какъ другіе, на убѣжденія Самойловича, а пошелъ служить, съ горстью преданныхъ себѣ (ему?) Козаковъ, воинственному Яну Собѣскому и, разгромивъ съ нимъ подъ Вѣною Турокъ, принялъ отъ него опасный титулъ гетмана, который не подъ силу пришло носить самому Дорошенку. Что было съ нимъ потомъ и какая смерть постигла этого, какъ но всему видно, энергическаго человѣка, лѣтописи молчать. Кто боевая фигура, можно сказать, только выглянула изъ мрака, сгустившагося надъ украинскою стариною, освѣтилась на мгновеніе кровавымъ пламенемъ войны и утонула снова въ темнотѣ. — И какому лѣтописцу его времени было дѣло до Остапа Гоголя полковника отдаленной надднѣстрянской Украйны и потомъ гетмана небольшой дружины Козаковъ, обрывка грозной тучи, вызванной чародѣемъ Хмѣльницкимъ на бой съ громами польскихъ магнатовъ?»
Все это, можетъ-быть, и такъ; но есть ли поводъ думать, что Гоголь въ дѣтствѣ зналъ объ этомъ Остапѣ? что его имѣлъ онъ въ виду при созданіи своего Остапа? Кажется, въ этомъ не увѣренъ и самъ г. Николай М*.
«Но это имя (продолжаетъ онъ), выброшенное волнами событій на широкій берегъ исторіи, до сихъ поръ отрѣшенное отъ живыхъ интересовъ нашего ума и чувства, вяжется теперь(?) съ другимъ подобнымъ именемъ, которое отмѣчено въ лѣтописяхъ міра(?!) болѣе яркой и привѣтливо сіяющей звѣздой. Конечно, ни одинъ лучъ въ сіяніи этой звѣзды не зависитъ отъ зловѣщаго блеска, озарившаго личность Остапа Гоголя: но любопытно, однакожъ, знать, въ какомъ разрядѣ людей, въ. какомъ быту и при какихъ обстоятельствахъ вырабатывалась въ минувшіе вѣка жизненная сила, которой въ наши дни, дивной игрой природы, сообщился таинственный огонь поэзіи».
Хотя въ этихъ фразахъ много мистицизма, однакожь на столько-то онѣ понятны, чтобъ видѣть, что г. Николай М* соблазнился сходствомъ именъ — и больше ничего. Весьма-вѣроятно, что въ дѣтствѣ Гоголь даже и не слыхалъ объ этомъ Остапѣ, такъ-какъ его нѣтъ въ его дворянскомъ протоколѣ. Но еслибъ даже впослѣдствіи, когда Гоголь сталъ заниматься чтеніемъ малороссійскихъ лѣтописей и, слѣдовательно, могъ добраться и до этого Остапа, эта личность и поразила дѣйствительно его фантазію, то и въ этомъ случаѣ кстати ли относить это къ числу его дѣтскихъ впечатлѣніи?
Вообще, при опредѣленіи первыхъ поэтическихъ личностей, напечатлѣвшихся въ душѣ Гоголя, и первыхъ вліяній, которымъ подвергались его способности, г. Николай М* слѣдовалъ, кажется, методѣ несовсѣмъ-вѣрной: онъ относилъ къ числу дѣтскихъ впечатлѣній Гоголя почти все то, что находилъ въ его первыхъ литературныхъ произведеніяхъ. По намъ извѣстно, что Гоголь выѣхалъ изъ Малороссіи, когда ему было двадцать лѣтъ, и потомъ уже началъ писать свои малороссійскія повѣсти, живя въ Петербургѣ. Слѣдовательно, основываясь на этихъ повѣстяхъ, мы имѣемъ только право сказать: вотъ какою Малороссіи представлялась Гоголю- юношѣ, когда онъ смотрѣлъ на нее издали.
Спора нѣтъ, что въ повѣстяхъ Гоголя Малороссія представлена страною чрезвычайно-поэтическою; но находить причину этой поэзіи въ богатомъ климатѣ Малороссіи, въ даровитости малороссійскаго племена, въ его «звенящей богатыми рифмами» пѣснѣ и «полномъ живаго интереса» преданіи, какъ это дѣлаетъ г. Николай М* — значитъ, вопервыхъ, смотрѣть на Малороссію не безпристрастными глазами, а вовторыхъ, забывать отношенія творческой фантазіи къ предметамъ дѣйствительности.
Что касается самой Малороссіи, стоить только заглянуть въ адрес-календарь, чтобъ удостовѣряться, какими людьми всего больше снабжаетъ Россію эта «поэтическая» страна. Всѣ эти малороссійскія фамиліи, которыми наполнены списки нашихъ столичныхъ и губернскихъ чиновниковъ (не считая множество такихъ, которые передѣлали свои имена на великорусскій ладъ), скорѣе указываютъ на Малороссію какъ на колыбель юристовъ, нежели поэтовъ. Такимъ образомъ скорѣе надобно бы удивиться, что изъ среды, такъ богато-надѣленной практическими стремленіями и способностями, могла выйдти цѣла поэтическая натура Гоголя, нежели приписывать что-нибудь ея вліянію.
Да и самъ Гоголь, пока онъ жилъ въ Малороссіи, неслишкомъ восхищался окружавшею его дѣйствительностью: она скорѣе представляла ему предметъ для сатиры, какъ это мы увидимъ изъ его писемъ къ школьному товарищу его, Высоцкому, въ первый разъ напечатанныхъ г. Николаемъ М* въ его «Запискахъ». Такимъ-образомъ, если искать виновника идиллическихъ представленій Гоголя о Малороссіи, такъ этимъ виновникомъ скорѣе всего можно назвать Петербургъ. Онъ своей холодной и сырой атмосферой заставилъ его вспомнить съ сожалѣніемъ о роскошныхъ садахъ Малороссіи; онъ, дороговизною съѣстныхъ и всякихъ другихъ припасовъ, могъ заставить его подумать съ любовью о той сторонѣ, гдѣ, по выраженію пушкинскаго гусара,
а должностною и всякою другою суетою, быть-можетъ, устремилъ его душу къ благословенному краю, гдѣ человѣкъ еще оставляетъ себѣ досугъ и пофилософствовать и полѣниться; быть-можетъ…
Но дѣло въ томъ, что ни Петербургъ не виноватъ въ поэтическомъ представленіи Малороссіи, какое мы встрѣчаемъ у Гоголя, ни сама Малороссія; во всемъ виновата творческая фантазія Гоголя. Она умѣла отъискать вездѣ поэтическіе мотивы, скрытые для обыкновеннаго взгляда, и обаяніемъ искусства придать имъ краски дѣйствительности.
И это обаяніе искусства такъ сильно, что даже людямъ, знавшимъ предметъ въ его прозаической дѣйствительности, онъ начинаетъ казаться тѣмъ, чѣмъ захочетъ его представить поэзія. Вотъ, какъ, напримѣръ, г. Николай М* говоритъ отъ своего лица о жизни малороссійскихъ помѣщиковъ прежняго времени, изображенныхъ Гоголемъ впослѣдствіи въ его повѣстяхъ:
«Малороссійскіе помѣщики прежняго времени жили въ деревняхъ своихъ весьма просто: ни въ устройствѣ домовъ, ни въ одеждѣ не было у нихъ большой заботы о красотѣ и комфортѣ. Поющія двери, глиняные полы и экипажи, дающіе своимъ звяканьемъ знать прикащику о приближеніи господь, — все это должно было бить такъ и въ дѣйствительности Гоголева дѣтства, какъ оно представлено имъ въ жизни старосвѣтскихъ помѣщиковъ. Это не кто другой, какъ онъ самъ, вбѣгалъ прозябну въ въ сѣни, хлопалъ въ ладоши и слышалъ въ скрипѣніи двери: „батюшки, я зябну!“ Это онъ вперялъ глаза въ садъ, изъ котораго глядѣла сквозь растворенное окно майская темная ночь, когда на столѣ стоялъ горячій ужинъ и мелькала одинокая свѣча въ старинномъ подсвѣчникѣ. Покрытая зеленою плесенью крыша и крыльцо, лишенное штукатурки, представлялись ею глазамъ, когда онъ, переѣхавъ пажити, лѣзущія въ экипажъ, приближался къ родному дому, и старосвѣтскіе помѣщики были портреты почтенной четы отходящихъ изъ нашего міра старичковъ, которые мирною жизнью, исполненною тихой любви и довольства, лелѣяли дѣтское сердце поэта, какъ теплая, свѣтлая осень лелѣетъ молодые посѣвы» (T. I, стр. 7).
Это изображеніе обстановки, окружавшей будто-бы первое дѣтство Гоголя, взято, очевидно, изъ Гоголевыхъ же сочиненій; по, спрашивается, много ли тутъ останется поэтическаго, если отъ всего этого отнять его глаза?
Г-ну Николаю М* хотѣлось, во что бъ ни стало, отъискать въ дѣйствительности все то, что встрѣтилось ему въ поэтическомъ представленіи Гоголя. Вслѣдствіе этого онъ приходитъ иногда къ весьма-страннымъ заключеніямъ; напримѣръ:
Въ повѣстяхъ Гоголя есть идиллическое лицо Аѳанасіи Ивановичи, который «былъ когда-то секунд-майоромъ». Извѣстно также, что у Гоголя былъ дѣдушка, названный въ его метрическомъ свидѣтельствѣ майоромъ. Изъ этого г. Николай M* выводить, что Гоголь рисовалъ своего Аѳанасія Ивановича именно съ него. По-крайней-мѣрѣ другихъ доказательствъ на это мы не нашли въ «Запискахъ» (см. т. I, стр. 4).
Еще примѣръ: Въ сочиненіяхъ Гоголя, особенно позднѣйшихъ, замѣтны чрезвычайно-сильныя и глубокія нравственныя и религіозныя убѣжденія. Г. Николай М*, неизвѣстно почему, утверждаетъ, что «сѣмена этихъ убѣжденій заронили въ душу Гоголя охлажденныя старостью рѣчи прототиповъ Аѳанасія Ивановича и Пульхеріи Ивановны» (т. I. стр. 7), то-есть его дѣдушки и бабушки, хотя Гоголь никогда не открывалъ намъ, кому онъ обязанъ этими убѣжденіями.
Очень-естественно, что, принявъ такую невѣрную методу для опредѣленія «первыхъ поэтическихъ личностей, напечатлѣвшихся въ душѣ Гоголя», и «первыхъ вліяній, которымъ подвергались его способности», г. Николай М* долженъ былъ, на мѣсто доказательствъ, говорящихъ уму, прибѣгать къ общимъ мѣстамъ дѣйствующимъ на сердце, какъ увѣряли старинныя риторики. Какъ иначе назвать, напримѣръ, слѣдующее мѣсто:
«Если бы судьба бросила его (то-есть Гоголя) въ міръ круглымъ сиротою, то, съ этимъ инстинктомъ всматриваться во все его окружающее, съ этимъ даромъ по видѣнному угадывать невиданное и изъ отдѣльныхъ, несвязныхъ частицъ строить цѣлое, онъ во всякомъ случаѣ сдѣлался бы, такъ или иначе, художникомъ. Пускай бы онъ родился въ самомъ монотонномъ уголкѣ Россіи, посреди какихъ-нибудь зырянъ, или калмыковъ: онъ и тамъ высосалъ бы изъ родной почвы соки для цвѣтовъ воображенія и плодовъ мыслящаго духа. По судьба назначила ему увидѣть свѣтъ въ странѣ, но замѣчанію Линнея, самой разнообразной естественными произведеніями, и посреди племени, одареннаго всѣми видоизмѣненіями чувствъ, отъ совершеннаго равнодушія къ житейскимъ выгодамъ и отсутствія всякой энергіи до неугомонной предпріимчивости и горячаго пристрастія къ любимой мечтѣ, — отъ беззаботнаго, лѣниваго смѣхотворства до глубочайшихъ, мрачныхъ, или торжественныхъ движеній сердца, — посреди племени, у котораго пѣсня звенитъ, вся отъ начала до конца, богатыми риѳмами — чистый, благородный металлъ поэзіи — и каждымъ почти словомъ питаете воображеніе. Небо сіяетъ въ ней мѣсяцемъ и звѣздами надъ дворомъ „краевой дивчины“; роза плыветъ по водѣ, эмблематически выражая потерю цвѣтущей молодости; отъ яркости нарядовъ красавицы вспыхиваетъ дубрава, черезъ которую она ѣдетъ къ суженому; влюбленная козачка молитъ Бога собрать ея вздохи, „какъ цвѣты“ и поставить у изголовья „милаго“, чтобъ онъ проснувшись вспомнилъ о ней. А пѣсни матерей и женъ бывшаго воинственнаго сословія! а мужественныя рапсодіи бандуристовъ, звучащія крѣпкою рѣчью, унылыя и вмѣстѣ торжественныя!… Каково такая поэзія должна была подѣйствовать на душу будущаго автора „Тараса Бульбы“ и живописца украинской природы?» (I, 9—10).
На мѣсто этихъ лирическихъ изліяній автора намъ пріятнѣе было бы найдти въ главѣ о дѣтствѣ Гоголя побольше свѣдѣній о его матери и объ отцѣ, которые дѣйствительно не могли не дѣйствовать на ребенка. Но о матери его мы находимъ тутъ только слѣдующую выинску изъ en письма къ автору:
«Въ Малороссіи назадъ, пятьдесятъ лѣтъ, большая трудность была въ воспитаніи дѣтей небогатымъ людямъ, къ числу которыхъ принадлежали и мои родители, а женщинамъ не считали даже нужнымъ доставлять образованіе. Мои родители не были такихъ мыслей. Отецъ мой[3] для того служилъ, чтобъ имѣть способъ образовать насъ и много трудился, прежде въ военной службѣ, которая была тогда очень тяжела, и когда потерялъ здоровье для той службы, то перешелъ въ штатскую, и тогда было началось мое воспитаніе, когда онъ былъ въ Харьковѣ губернскимъ почтмейстеромъ. И когда ему объявили доктора, что онъ лишится отъ излишняго прилежанія зрѣнія, то оставилъ службу и переѣхалъ въ свой маленькій хуторокъ, и окончилось мое воспитаніе, продолжавшееся всего 1 годъ. Потомъ выдали меня 14 лѣтъ за моего добраго мужа, въ 7 верстахъ живущаго отъ моихъ родителей. Ему указала меня Царица Небесная, во снѣ являясь ему. Онъ меня тогда увидалъ, не имѣющую году, и узналъ, когда нечаянно увидалъ меня въ томъ же самомъ возрасти, и слѣдилъ за мной во асѣ возрасты моею дѣтства». (I, 17).
Все это очень-любопытно и какъ-нельзя-лучше характеризуетъ и эпоху, въ которую родилась почтенная мать нашего поэта, и ея собственную личность. Но г. Николай М* находитъ, что "эти послѣднія «слова характеризуютъ сферу первыхъ понятій и вѣрованій Гоголя» болѣе, нежели все, что было имъ до-сихъ-поръ сказано, и потому совѣтуетъ читателю «обратить на нихъ особенное вниманіе». Мы послѣдовали его совѣту и нѣсколько разъ внимательно прочитали эти строки; по сколько ни вдумывались въ лихъ, никакъ не могли догадаться, какое отношеніе могутъ онѣ имѣть къ «сферѣ первыхъ понятіи и вѣрованій Гоголя».
Объ отцѣ Гоголя, кромѣ-того, что уже извѣстно было изъ «Опыта», мы не узнаемъ изъ «Записокъ» собственно ничего новаго, кромѣ содержанія двухъ его комедіи, разсказаннаго г. Николаемъ М* въ томъ видѣ, въ какомъ оно передано ему матерью Гоголя, часто видавшею эти комедіи своего мужа на Кибинскомъ[4] Театрѣ и заполнившею кое-что изъ разговоровъ дѣйствующихъ лицъ. Еще не знавши объ этихъ пьесахъ, г. Николай М* догадывался, что эпиграфы къ «Сорочинской ярмаркѣ» и «Майской ночи», подъ которыми Гоголь подписалъ просто: «изъ малороссійской комедіи», заимствованы изъ комедій его отца. Теперь подтверждается эта догадка и мы съ удовольствіемъ передаемъ читателямъ эту любопытную новость:
"Теперь я могу (говоритъ г. Николай М*) отчасти оправдать свою прежнюю догадку, найдя въ числѣ упомянутыхъ эпиграфовъ одинъ несомнѣнный отрывокъ изъ комедіи Василія Гоголя. Этимъ я обязанъ достойной матери нашего поэта, которая часто видала двѣ комедіи своего покойнаго мужа на кибинскомъ театрѣ и помнитъ кое-что изъ разговоровъ дѣйствующихъ лицъ.
"Первая изъ комедій Гоголева отца называлась двойнымъ титуломъ: Романъ и Параска, или (другое названіе позабыто). въ этой пьесѣ представлены мужъ и жена, жившіе въ домѣ Трощнискаго на жалованьи, или на другихъ условіяхъ, и принадлежавшіе, какъ видно, къ «высшему лакейству». Они явились во комедіи подъ настоящими именами, только въ простомъ крестьянскомъ быту, и хотя разыгрывали почти то же, что случалось у нихъ въ дѣйствительной жизни, но не узнавали себя на сценѣ. Трощинскій былъ человѣкъ Екатерининскаго вѣка и любилъ держать при себѣ шутовъ; но итогъ Романъ былъ смѣшонъ только своимъ тупоуміемъ, которому бывшій министръ юстиціи не могъ достаточно надивиться. Что касается до жены Романа, то она была женщина довольно прыткая и умѣла водить мужа за носъ. Такою она представлена и въ комедіи.
"Дѣйствіе происходить въ малороссійской хатѣ, убогой, но чистенькой. Параска сидитъ у печи и прядетъ. Входитъ мужикъ, хороню одѣтый, и говорить:
" — Здорово буди, кумо! А кумъ де?
"Параска. — На печи.
"Кумъ. — Уньять на печи. Або, ложе, и не злазивъ сегодня?
"Тутъ между кумомъ и кумою происходитъ секретный разговоръ. Она выпрашиваетъ у него зайца, чтобъ подурачить мужа и выжить его на время изъ хаты. Кумъ замѣчаетъ ей: «Ты, кумо, у дыха граешь», однакожъ отдаетъ ей свою добычу.
"Когда гость удалился, Пяраска обращается къ мужу съ увѣщаніями:
" — Ты бъ таки шиповъ хоть зайця піймавъ, щобъ мы оскоромылысь хоть злячыною.
"Романъ (громко съ ночи). — Чимъ ч ёго буду лывить? У мене чортыма ни собакы, ни рушныци.
"Параска. — Кумъ поросямъ зайця ловить; а наше коване таке прудке!
"Романъ (радостно). — То-то й е! Я дывлюсь, а воно такъ швыдко побигло до корыта!
"Параска. — Отъ бачишь! Уставай лышь та убирайся.
"Романъ. — Треба жъ поснидаты.
"Параска. — Ты знаешь, що у насъ ничого нема. И зроблю хиба росольцю та на крышу сухаривъ, ты и попонсы.
"Романъ садится посреди хаты и надѣваетъ постили (лапти). Параска подаетъ ему волоки (оборы), но волоки рвутся у него въ рукахъ, и онъ въ отчаяньи:
"Оттеперъ такъ!
"И принимается бранить жинку. Но та говоритъ:
" — Возьмывже хочъ поворочку въ очинка.
"Потомъ надѣваетъ на него сѣрую свитку, шапку, подпоясываетъ и говоритъ;
" — Оттеперъ зовсимъ молодець: тилки въ конопли на опудало.
"Романъ. — Колыбъ же порося побигло за мною.
"Параска. — Якъ же можно, щобъ порося за чоловикомъ бигло? ты его положи въ торбу, накынь на плечи, а якъ побачишъ зайця, то и выпусты.
"Выпроводивши его, она говоритъ:
« — Де такы выдано, щобъ поросямъ зайця ловылы? А Романъ видный и понявъ виры. Іого не довго одурыты. Теперь же буду выглядаты чого милаго дяка, Хому Григоровича. У мене для ёго и вареныки прыготовлени и курочка спечена, въ печи засунена».
"Дьякъ является съ привѣтствіями на славянскомъ языкѣ; прибавляя къ каждой фразѣ тее-то, и называя хозяйку сладкоустою Парасковіею Охримовной. Онъ отпускаетъ, по словамъ почтенной разсказчицы, чудныя фразы, но она ихъ перезабыла.
"Параска ставитъ на столъ угощеніе, какъ въ это время раздастся за наружною дверью стукъ. Параска смотритъ въ окно и произноситъ то, что напечатано въ эпиграфѣ къ VI-й главѣ «Сорочинской ярмарки»:
"тъ. бида, Романъ иде! Оттеперъ якъ разъ надсадитъ мени бебехивъ, да и вамъ, пане Хомо, не безъ лыха буде.
"Дьякъ проситъ спрятать его куда нибудь. Она прячетъ куда попало, отворяетъ мужу дверь, и тотъ является съ бранью и упрекомъ, что поросенокъ его убѣжалъ со всѣмъ въ другую сторону, увидя зайца.
"Но Параска показываетъ ему зайца и увѣряетъ, что поросенокъ принесъ его домой.
"Романъ (въ изумленьи). — Бачъ!… винъ бигъ наппереймы!
"Потомъ разсказываетъ по какимъ мѣстамъ онъ искалъ своего поросенка и приводитъ странныя названія урочищъ, долинъ и косогоровъ. Пьеса оканчивается «очень смѣшнымъ» открытіемъ спрятаннаго дьячка; но гдѣ и какъ онъ былъ найденъ, позабыто.
"Итакъ вотъ происхожденіе семинариста въ «Сорочинской ярмаркѣ», Ѳомы Григорьевича, героя предисловій къ "Вечерамъ на хуторѣ., дьяка и великолѣпной Солохи въ «Ночи передъ Рождествомъ».
"Другая комедія называлась «Собака-Вивця». Вотъ ея содержаніе.
"Солдатъ, квартируя у мужика, видѣлъ, какъ тотъ повелъ на ярмарку продавать овцу. Онъ условился съ товарищемъ овладѣть ею, и товарищъ явился на встрѣчу мужику.
" — Ба, мужичекъ! сказалъ онъ: — гдѣ ты ее нашелъ?
" — Кого? отвѣчаетъ мужичекъ: — вивцю?
" — Нѣтъ, собаку.
" — Яку собаку?
" — Нашего капитана. Сегодня сбѣжала у капитана собака, и вотъ она гдѣ! Гдѣ ты ее взялъ? Вотъ ужъ обрадуется капитанъ!
" — Та се, москалю, вивци, говоритъ мужикъ.
" — Богъ съ тобою! какая вниця?
" — Та що бо ты кажешь! А клычъ же: чье пиде вон до тебѣ?
"Солдатъ, показывая сѣно изъ-подъ полы, говоритъ:
" — Цуцу! цуцу!
"Овца начала рваться отъ хозяина къ солдату.
"Мужикъ колеблется. А солдатъ началъ представлять ему такіе доводы, что разувѣрилъ его окончательно. Мало того: онъ обвинилъ его въ воровствѣ, и тотъ, чтобъ только отвязаться, отдалъ солдату овцу и еще копу грошей.
« — Будь ласковъ, служба, просилъ онъ солдата: не кажы, що вона була у мене. Мабуть, злодій, укравши іи, укынувъ мини въ загороду. Я пиду до дому та визьму въ загороды спражню вже нивцю, та и поведу на торгъ.
Вотъ единственный новый фактъ, внесенный г. Николаемъ М* въ главу о дѣтствѣ Гоголя.
Что жь касается пѣсни малороссійскаго народа, о которой г. Николаи М* повторяетъ прежнія свои фразы (что она „звенитъ, вся отъ начала до конца, богатыми риѳмами — чистый, благородный металлъ поэзіи“ и пр.) и до преданія о казацкихъ войнахъ, о которыхъ онъ „могъ слышать“ отъ своего дѣда, все это остается попрежнему, въ области гаданій. По-крайней-мѣрѣ мы не можемъ предположить въ Гоголѣ большаго знакомства съ малороссійской стариной въ то время, когда онъ, живя въ Петербургѣ, принялся за сочиненіе малороссійскихъ повѣстей: мы знаемъ изъ „Записокъ“ же г. Николая М», какъ часто Гоголь обращался тогда къ матери и къ сестрамъ съ просьбами о присылкѣ ему малороссійскихъ преданій, пѣсень и проч. По объ этомъ будетъ говорено въ своемъ мѣстѣ. Теперь же мы должны признаться, что все-таки не знаемъ, что понесъ съ собою двѣнадцатилѣтній Гоголь изъ родительскаго дома въ нѣжинскую школу: звуки ли украинской пѣсни, мотивы ли казацкихъ преданій, или запахъ пироговъ со сметаною и благоуханіе домашнихъ сотовъ, которыми, какъ выражается г. Николай М*, «напитана была атмосфера, въ которой жили прототипы гоголевой фантазіи». Мы, съ своей стороны, болѣе считаемъ вѣроятнымъ послѣднее предположеніе: до двѣнадцатилѣтняго возраста пироги дѣйствуютъ на человѣка, кажется, сильнѣе всякихъ преданій. И еслибъ г. Николай М* захотѣлъ быть вѣренъ самому себѣ, вѣроятно, онъ нашелъ бы въ первыхъ произведеніяхъ Гоголя глубокое впечатлѣніе, произведенное на него этими пирогами.
Такимъ-образомъ темная и таинственная почва дѣтства Гоголя, въ которой надобно искать корней дальнѣйшаго развитія его способностей, осталась и теперь такою же темною и таинственною для насъ, какъ была до выхода въ свѣтъ «Записокъ».
Впрочемъ, въ ныньче-изданной книгѣ, г. Николаемъ М* исправлены нѣкоторыя данныя, неправильно-указанныя въ «Опытѣ». Такъ въ «Опытѣ» было сказано, что Гоголь родился въ 1810 году 19-го марта и подтверждено «показаніемъ его матери»; въ «Запискахъ» просто поставлено 19-го марта 1809 года, уже безъ ссылки на показаніе матери. Въ «Опытѣ» было сказано, что "Гоголь получилъ первоначальное воспитаніе въ полтавскомъ повѣтовомъ училищѣ, по окончаніи "котораго (?) былъ два года въ первомъ классѣ Полтавской Гимназіи, "а оттуда уже поступилъ сперва своекоштнымъ пансіонеромъ, а потомъ "казеннокоштнымъ воспитанникомъ въ Гимназію Высшихъ Наукъ князя "Безбородко, что ныньче Нѣжинскій Лицей-. Причиною этого были "особенныя права, присвоенныя Нѣжинской Гимназіи, а можетъ быть, «и смерть младшаго Гоголева брата, Ивана, въ Полтавѣ». А въ «Запискахъ» находимъ, что Гоголь "получилъ первоначальное воспитаніе "дома, отъ наемнаго семинариста; потомъ готовился къ поступленію "въ гимназію въ Полтавѣ, на дому у одного учителя гимназія, вмѣстѣ съ младшимъ своимъ братомъ, Иваномъ. Но когда ихъ взяли домой на каникулы и младшій братъ умеръ (девяти лѣтъ отъ роду), Николай Васильевичъ (будучи старше его годомъ) оставался нѣкоторое время дома. Между-тѣмъ тогдашній черниговскій губернскій прокуроръ Бажановъ увѣдомилъ Гоголева отца объ открытіи въ Нѣжинѣ Гимназіи Высшихъ Наукъ князя Безбородко и совѣтовалъ ему помѣстить «сына въ находящійся при этой гимназіи пансіонъ, что и было сдѣлано въ маѣ мѣсяцѣ 1821 года. Гоголь вступилъ своекоштнымъ воспитанникомъ, а черезъ годъ зачисленъ казеннокоштнымъ» («Записки» т. I, стр. 16).
Любопытно было бы знать, чему и какъ училъ Гоголя семинаристъ, отъ котораго онъ получилъ первоначальное образованіе? чѣмъ занимался онъ у учителя Полтавской Гимназіи? чѣмъ и какъ проявилъ онъ себя дома? гдѣ провелъ около двухъ лѣтъ передъ поступленіемъ своимъ въ Нѣжинскій Лицей? Но ничего этого, къ-сожалѣнію, нѣтъ въ «Запискахъ».
Гораздо-больше любопытныхъ дополненій встрѣчается въ двухъ главахъ о пребываніи Гоголя въ Нѣжинскомъ Лицеѣ, къ которымъ мы теперь и переходимъ.
И прежде всего здѣсь занимаетъ насъ вопросъ: каково было образованіе, полученное Гоголемъ? Говоримъ собственно о школьномъ его образованіи, которое было предметомъ нѣкоторыхъ кривыхъ толковъ.
Г. Николай М* въ своемъ «Опытѣ» выразился такъ объ ученьи Гоголя:
"Можно сказать вообще, что Гоголь мало вынесъ познаній изъ Нѣжниской Гимназіи высшихъ наукъ. Онъ почти вовсе не занимался «уроками. Обладая отличною памятью, онъ схватывалъ на лекціяхъ верхушки и, занявшись передъ экзаменомъ нѣсколько дней, переходилъ въ высшій классъ. Особенно не любилъ онъ математики. Въ языкахъ онъ тоже былъ очень слабъ, такъ что, до переѣзда въ Петербургъ, едва ли могъ понимать безъ пособія словаря книгу на Французскомъ языкѣ. Къ нѣмецкому и англійскому языкамъ онъ питалъ и впослѣдствіи какое-то отвращеніе.»
Эти выраженія подали поводъ всегдашнему врагу Гоголя, господину Ѳ. Б., сказать въ «Сѣверной Пчелѣ» (1854 года № 175):
«Искренно признаюсь, что я никакъ не постигаю возможности быть русскимъ литераторомъ безъ познанія иностранныхъ литературъ и съ отвращеніемъ къ языкамъ нѣмецкому и англійскому! это то же, что быть музыкальнымъ композиторомъ, не зная вовсе Моцарта, Генделя Бетговена и т. п., или быть живописцемъ съ отвращеніемъ въ произведеніямъ Рафаэля, Тиціана, Рубенса и проч.»
Г. Дудышкинъ, въ своей статьѣ объ "Опытѣ біографіи Гоголя, " помѣщенной въ нашемъ журналѣ (1854 г., № X), упрекнулъ біографа въ ошибкѣ, основываясь на приложенномъ въ концѣ «Опыта» лицейскомъ аттестатѣ Гоголя, гдѣ ему приписаны превосходныя познанія въ нѣмецкомъ языкѣ, очень хорошія но Французскомъ и даже хорошія въ латинскомъ.
Составляя свои "Записки, " г. Николай М* почелъ за справедливое оставить свои слова въ ихъ прежнемъ видѣ и аргументально снять съ себя упрекъ въ ошибочномъ сужденіи. Онъ приложилъ очень-любопытные факты, показывающіе, въ какой мѣрѣ можно довѣрять аттестату, на которомъ г. Дудышкинъ основалъ свое обвиненіе.
«Аттестатъ, полученный Гоголемъ при выпускѣ (говоритъ онъ) („Зап.“ 1, 21 примѣч.) противорѣчитъ преданію его товарищей. Въ немъ сказано, что Гоголь окончилъ курсъ ученія съ очень хорошими успѣхами во французскомъ и съ превосходными въ нѣмецкомъ языкѣ. Но надобно знать, каково было тогда состояніе языкознанія въ Гимназіи высшихъ наукъ князя Безбородко. Этой части гимназическаго курса придавалось такъ мало важности, что рѣшительное незнаніе иностранныхъ языковъ не мѣшало воспитанникамъ переходить въ высшіе классы. По свидѣтельству знакомыхъ со мной лично соучениковъ Гоголя, онъ, находясь въ одномъ съ ними классѣ по наукамъ, отставалъ отъ нихъ постоянно двумя классами но языкамъ, и превосходилъ развѣ только тѣхъ, которые знали еще меньше его, т. с. почти не умѣли читать нѣмецкой печати при окончаніи курса, какъ это можно было встрѣтить въ малороссійскихъ гимназіяхъ и гораздо позже гоголева времени. Я видѣлъ книги Гоголя, но которымъ онъ обработывалъ свои лекціи въ Санктпетербургскомъ Университетѣ. Всѣ онѣ на русскомъ и на французскомъ языкахъ; на нѣмецкомъ — ни одной. Гоголь любилъ читать Шекспира, но, не зная англійскаго языка (которому началъ учиться подъ конецъ жизни), не могъ пользоваться переводомъ Шлегеля и читалъ обыкновенно пофранцузски. Не мое дѣло догадываться, почему профессоръ нѣмецкой словесности аттестовалъ такъ высоко успѣхи Гоголя въ нѣмецкомъ языкѣ. Я только укажу на его же отмѣтку, сдѣланную въ общемъ выводѣ за 1828 годъ. Не говоря уже о томъ, что Гоголь въ этомъ году пребыванія-своего въ гимназіи высшихъ паукъ находился по языкамъ не въ шестомъ, высшемъ, отдѣленіи, а въ четвертомъ отдѣленіи, онъ не могъ получить отмѣтки полныхъ баловъ 4, а получилъ только 2. Гдѣ же тутъ превосходные успѣхи?»
Что касается латинскаго языка, въ которомъ аттестатъ приписываетъ Гоголю хорошіе успѣхи, то г. Николай М' приводить очень-интересный разсказъ гоголева учителя, г. Кулжнискаго, помѣщенный въ 21-мъ o «Москвитянина» 1851 года.
«Онъ учился у меня (говоритъ г. Кулжинскій) три года и ничему не научился, какъ только переводить первый параграфъ изъ христоматіи при латинской граматикѣ Кошанскаго: Universus mimdus plerumque dislribuitur in duas parles, coelum et terram (за что и былъ прозванъ, вмѣстѣ съ другими латинистами, universus niundus). Во время лекцій, Гоголь всегда, бывало, подъ скамьею держитъ какую-нибудь книгу, не обращая вниманія мы на coelum, ни на terram.»
Дѣло другое французскій языкъ. Г. Николай М* разсказываетъ, что Гоголь, воротясь однажды, послѣ каникулъ, въ гимназію, привезъ на малороссійскомъ языкѣ комедію, которую играли на домашнемъ театрѣ Трощинскаго, и устроилъ въ школѣ театральныя представленія. Съ этого времени театръ сдѣлался страстью Гоголя и его товарищей. Начальство гимназіи воспользовалось этою страстью, чтобъ заохотить воспитанниковъ къ изученію французскаго языка, и ввело въ репертуаръ гоголева театра французскія пьесы. Тутъ-то и Гоголю пришлось познакомиться съ французскимъ языкомъ, который вообще малороссіянамъ, непріученнымъ къ нему съ дѣтства, кажется гораздо-труднѣе и, главное, противнѣе даже нѣмецкаго. Русскія пьесы, однакожь, не выводились, и проч.
Въ какой степени начальство Нѣжинской Гимназіи успѣло въ своемъ намѣреніи — неизвѣстно; но изъ всего, до-сихъ-поръ сказаннаго, должно заключить, что Гоголь вышелъ изъ лицея съ нѣкоторымъ познаніемъ одного французскаго языка.
По другимъ предметамъ преподаванія Гоголь успѣвалъ такъ же мало, какъ и по языкамъ. Г. Кулжинскій говоритъ тамъ же:
«Надобно признаться, что не только у меня, но и у другихъ товарищей моихъ онъ, право, ничему не научился… Гоголя знали только какъ лѣниваго, хотя, повидимому, не бездарнаго юношу, который не потрудился даже научиться русскому правописанію.»
Эти слова подтверждаются и общимъ выводимъ объ успѣхахъ Гоголя за 1827/28 годъ (т. е. послѣдній годъ его курса) въ наукахъ и въ поведеніи. Этотъ выводъ помѣщенъ г. Николаемъ М* въ приложеніяхъ къ «Запискамъ». Приводимъ вполнѣ этотъ весьма-любопытный документъ:
1) Но Закону Божію 3.
2) По юридическимъ наукамъ за сентябрь 3 (до усмотрѣніи подъ замѣчаніемъ)[5]; за октябрь 3; на ноябрь 3; за декабрь 3; за январь 1828 года 3 (непослушенъ, очень требуетъ исправленія, дерзокъ и грубъ)[6]; за февраль, мартъ, апрѣль и май по 3.
3) Но естественной исторіи и чистой физикѣ 3.
4) По русской словесности поведеніе 4, успѣхи 3.
5) По физико-математическому классу поведеніе 4, успѣхи 4.
6) По всеобщей исторіи поведеніе 3, успѣхи 3.
7) По латинской словесности (въ 4-мъ отдѣленіи) поведеніе 3, успѣхи 2.
8) По французской словесности (въ 4-мъ отд.) поведеніе 4, успѣхи 3.
9) По нѣмецкой словесности (въ 5-мъ отд.) поведеніе 4, успѣхи 2.
Эти отмѣтки показываютъ, что Гоголь плохо приготовлялъ уроки, которые были задаваемы его учителями; но изъ этого еще не слѣдуетъ заключать, чтобъ онъ вышелъ изъ лицея совершеннымъ невѣждой. Г. Николай М* привелъ много фактовъ, которые положительно доказываютъ въ Гоголѣ-гимназистѣ сильную жажду знанія.
Въ концѣ 1827 года онъ писалъ къ матери изъ Нѣжина:
«Я теперь совершенный затворникъ въ своихъ запятыхъ. Цѣлый день съ утра до вечера ни одна праздная минута не прерываетъ моихъ глубокихъ занятій. Объ потерянномъ времени жалѣть нечего; нужно стараться вознаградить его, и въ короткіе эти полгода и хочу произвесть, и произведу (я всегда достигалъ своихъ намѣреній) вдвое болѣе, нежели по все время моего здѣсь пребыванія, нежели въ цѣлыя шесть лѣтъ. Мало я имѣю къ тому пособій, особливо при большомъ недостаткѣ въ нашемъ состояніи. На первый только случай, къ новому году только, мнѣ нужно по крайней мѣрѣ выслать 60 рублей на учебныя для меня книги, при которыхъ я еще буду терпѣть недостатокъ. Но при неусыпности, при моемъ желѣзномъ терпѣніи, я надѣюсь положить съ ними начало по крайней мѣрѣ, котораго уже невозможно бы было сдвинуть, начало великаго предначертаннаго мною зданія. Все это время и занимаюсь языками. Успѣхъ вѣнчаетъ, славу Богу, мои начинанія. Но это еще ничто съ предполагаемымъ: въ остальные полгода я положилъ себѣ за непремѣнное — окончить совершенно изученіе трехъ языковъ.»
Сколько ни отзываются эти выраженія юношескою заносчивостью, все же они убѣждаютъ, что Гоголь не принадлежалъ къ числу тѣхъ съ ребячества практическихъ людей, которые хлопочутъ только о томъ, какъ бы перейдти изъ класса въ классъ, и изъискиваніемъ разныхъ средствъ къ этому, прямыхъ и косвенныхъ, ограничиваютъ всю свою учебную дѣятельность. Его даровитость давала ему возможность достигать этой цѣли нѣсколькими днями усиленныхъ занятій передъ экзаменомъ. Остальное же время года, лѣнясь, повидимому, заниматься чѣмъ-нибудь дѣльнымъ, онъ въ тайнѣ собиралъ разныя свѣдѣнія, которыя казались ему болѣе-интересными, нежели уроки учителей его. Это доказывается статьями, внесенными Гоголемъ въ свою записную книгу, которую онъ велъ между 1826 и 1828 годами. Она сохранилась у С. Т. Аксакова. Г. Николай М* въ своихъ «Запискахъ» приводитъ перечень этихъ статей въ томъ порядкѣ, какъ разбросаны онѣ въ книгѣ, раздѣленной на мелкія части, но числу буквъ. Вотъ предметы, интересовавшіе почему-либо Гоголя-школьника:
«Аптекарскій вѣсъ».
«Архитектурные чертежи».
"Лексиконъ малороссійскій ".
«Бѣсъ въ разныхъ государствахъ».
«Hauteurs de quelques monuniens remarquables».
«Древнее вооруженіе греческое».
«Вирша, говореннаи гетману Потемкину запорожцами».
«Деньги и монеты разныхъ государствъ».
«Выговоръ гетмана Скоропадскаго Василію Сологубу».
«Декретъ Миргородской Ратуши 1702 года».
«Распространеніе дикихъ деревъ и кустарниковъ въ Европѣ».
«Выписки изъ „Енеиды“ Котляревскаго».
«Чертежи сельскихъ заборовъ».
«Игры, увеселенія малороссіянъ».
«Имена, даваемыя при крещеніи».
«Нѣчто объ исторіи искусствъ».
«Мысли объ исторіи вообще».
«Коммерческій словарь».
«Рисунки садовыхъ мостиковъ».
«Мѣра протяженія».
«Малороссійскія загадки».
«Малороссійскія преданія, обычаи, обряды».
«Чертежи музыкальныхъ инструментовъ древнихъ грековъ».
«Нѣчто о русской старинной масляницѣ».
Пѣсня:
Ой ну, Юрку, продай курку,
А самъ пристань до пербунку…
«Объ одеждѣ и обычаяхъ русскихъ XVII-го вѣка, изъ Мейерберга».
«Объ одеждѣ персовъ».
«Обычаи малороссіянъ».
«Пословицы, поговорки, приговорки и фразы малороссійскія».
«Планетныя системы».
«Карта, сдѣланная барономъ Герберштейномъ во время пребыванія въ Россіи».
«О старинныхъ русскихъ свадьбахъ».
«Ключъ къ стенографіи Эрдмана».
«О свадьбахъ малороссіянъ».
«Сравненіе садоваго года Франціи и Россіи».
«Чертежи садовыхъ скамеекъ».
«Объ архитектурѣ театровъ».
«Списокъ россійской и балетной труппы Санктпетербургскаго Театра артистовъ. (Изъ P. Т. 1852 года)».
«Pièces de М. Scribe».
«Рисунки бесѣдокъ».
«Передній фасадъ (прежній) дома въ д. Васильевкѣ, въ готическомъ вкусѣ».
«Задній фасадъ того же дома».
«Славянскія цифры». («San.» I, 51—57).
Страсть Гоголя къ книгамъ уже извѣстна изъ «Опыта». Читавшіе этотъ «Опытъ», вѣроятно, не забыли, какъ Гоголь, въ качествѣ хранителя книгъ, выписывавшихся на общую складчину гимназистами, собственноручно завертывалъ въ бумажки большой и указательный пальцы каждому, получавшему для прочтенія книгу; не забыли, вѣроятно, и того письма его къ матери, въ которомъ онъ разсказываетъ ей, какъ онъ пожертвовалъ сорокъ рублей, скопленныхъ имъ съ большимъ трудомъ, на покупку Шиллера, и какъ его сокрушаетъ, что онъ не можетъ пріобрѣтать въ цѣлые полгода болѣе одной книжки. А какъ дороги были Гоголю въ то время сорокъ рублей, можно судить потому, что онъ получалъ отъ родителей въ годъ всего только семьдесятъ рублей, какъ видно изъ одного письма его къ матери, помѣщеннаго въ «Завиткахъ» (т. I, стр. 33).
Съ такою страстью къ книгамъ Гоголь могъ пріобрѣсть много познаній, хотя и плохо занимался приготовленіемъ собственно-классныхъ уроковъ. Но какія именно книги онъ читалъ во время своего лицейскаго курса — неизвѣстно.
Приведенный нами перечень статей, находящихся въ записной книгѣ, которую Гоголь велъ въ послѣдніе два года своего пребыванія въ гимназіи, показываетъ, что его любознательность не чуждалась и предметовъ практической эрудиціи. Но главнымъ предметомъ самостоятельныхъ занятій его были изящныя искусства и литература.
О страсти его къ живописи мы уже знали изъ «Опыта». Въ «Запискахъ» помѣщено нѣсколько писемъ Гоголя къ отцу и къ матери, изъ которыхъ мы узнаёмъ, что онъ занимался также танцованіемъ и музыкой; но въ-особенности сильна была въ немъ страсть къ театру.
Что касается собственно-литературныхъ занятіи Гоголя въ школѣ, мы находимъ въ «Запискахъ» новые факты, весьма-характеристическіе для его послѣдующей дѣятельности. Эти -такты основаны на разсказахъ товарища и друга Гоголя, Г. И. Высоцкаго.
"Охота писать стихи (говоритъ онъ) высказалась впервые у Гоголя по случаю его нападокъ на товарища Б--на, котораго онъ преслѣдовалъ насмѣшками за низкую стрижку волосъ, и прозвалъ Разстригою Спиридономъ. Вечеромъ, въ день именинъ Б--на, 12-го декабря, Гоголь выставилъ въ гимназической залѣ транспарантъ собственнаго издѣлія, съ изображеніемъ чорта, стригущаго дервиша, и съ слѣдующимъ акростихомъ:
Се образъ жизни нечестивой,
Пугалище (дервишей) всѣхъ,
И строптивой,
Разстрига, сотворившій грѣхъ.
И за сіе-то преступленье
Досталъ онъ титулъ сей.
О чтецъ! имѣй терпѣнье,
Начальныя слова въ устахъ запечатлѣй.
"Вскорѣ за тѣмъ (продолжаетъ г. Высоцкій) Гоголь написалъ сатиру на жителей города Нѣжина, подъ заглавіемъ: «Нѣчто о Нѣжинѣ, или дуракамъ законъ не писанъ», и изобразилъ въ ней типическія лица разныхъ сословій. Для этого онъ взялъ нѣсколько торжественныхъ случаевъ, при которыхъ то или другое сословіе наиболѣе выказывало характеристическія черты свои, и по этимь случаямъ раздѣлилъ свое сочиненіе на слѣдующіе отдѣлы: 1) Освященіе церкви на греческомъ кладбищѣ; 2) Выборъ въ Греческій Магистратъ; 3) Всеѣдная ярмарка; 4) Обѣдъ у предводителя дворянства; 5) Роспускъ и съѣздъ студентовъ.
"Г. Высоцкій имѣлъ копію этого довольно обширнаго сочиненія, списанную съ автографа; но Гоголь, находясь еще въ гимназіи, выписалъ ее отъ него изъ Петербурга, подъ предлогомъ, будто онъ потерялъ подлинникъ, и уже не возвратился («Зап.» I, 24— 23).
Изъ этого видно, что замашка писать высокимъ слогомъ, изъ-за котораго, по словамъ г. Николая М*, бились Гоголь и его товарищи, участвовавшіе въ изданіи журнала, затѣяннаго Гоголемъ въ школѣ, принадлежитъ чьему-то постороннему вліянію, и что, въ угоду этому вліянію, Гоголь подавлялъ къ себѣ свое настоящее направленіе (то-есть сатирическое), которое и прежде всего въ немъ обнаружилось, и впослѣдствіи было для песо источникомъ славы и мученій
Это сатирическое направленіе ума свело его въ школѣ съ Г. П. Высоцкимъ. «Всѣ юмористическія прозвища (говоритъ г. Николаи М*), подъ которыми Гоголь упоминаетъ въ своихъ письмахъ о товарищахъ, принадлежатъ г. Высоцкому. Онъ имѣлъ сильное вліяніе на первоначальный характеръ Гоголевыхъ сочиненій. Товарищи ихъ обоихъ, перечитывая „Вечера на хуторѣ“ и „Миргородъ“, на каждомъ шагу встрѣчаютъ слова, выраженіи и анекдоты, которыми г. Высоцкій смѣшилъ ихъ еще въ гимназіи.» («Зап.» I, 42). Съ нимъ вмѣстѣ «осмѣивали они глупости людскія и вмѣстѣ обдумывали планъ будущей своей жизни», говоритъ самъ Гоголь (въ письмѣ къ г. Высоцкому. «Зап.» I, 43).
Г. Николай М* напечаталъ въ «Опытѣ» два письма Гоголя къ своему другу въ Петербургъ; но въ «Запискахъ» эти же письма перепечатаны съ большею близостью къ подлинникамъ, за что нельзя не поблагодарить издателя. Изъ тѣхъ мѣстъ, которыя были пропущены въ прежнемъ изданіи, открываются очень-интересныя стороны Гоголя.
Къ этимъ дружескимъ письмамъ г. Николай М* присоединилъ нѣсколько писемъ Гоголя къ матери, на которыя также нельзя не обратить вниманія.
Изъ этихъ откровенныхъ писемъ Гоголя мы узнаёмъ, что онъ питалъ сильное отвращеніе къ Нѣжинскому Лицею. Жизнь свою въ этомъ лицеѣ называетъ онъ «горькимъ заточеньемъ»; съ нетерпѣньемъ «носитъ иго школьнаго педантизма»; удивляется, что въ этомъ «глупомъ» заведеніи могъ хотя чему-нибудь научиться[7]. Весь нѣжинскій міръ онъ описываетъ самыми черными красками:
«Я совершенно весь истомленъ (пишетъ онъ къ Высоцкому отъ 26-го іюня 1827 года), чуть движусь. Не знаю, что со мною будетъ далѣе. Только я и надѣюсь, что поѣздкою домой обновлю немного свои силы. Какъ чувствительно приближеніе выпуска, а съ нимъ и благодѣтельной свободы! Не знаю, какъ то на слѣдующій годъ перенесу это время!… Какъ тяжко быть зарыту вмѣстѣ съ созданьями низкой неизвѣстности въ безмолвіе мертвое! Ты знаешь всѣхъ нашихъ существователей, всѣхъ, населившихъ Нѣжинъ. Они задавили корою своей земности ничтожнаго самодовольствія высокое назначеніе человѣка. И между этими существователими и долженъ пресмыкаться… Изъ нихъ ни исключаются и дорогіе наставники наши Только между товарищами, и то немногими, нахожу иногда, кому бы сказать что-нибудь».
Въ откровенныхъ письмахъ къ своему другу Гоголь съ комической стороны описываетъ почти всѣхъ окружающихъ его людей. Пропускаемъ эти описанія и ограничиваемся одною выпискою изъ письма къ г. Высоцкому («Зап.» I, 49):
«Не знаю, можетъ ли что удержать меня ѣхать къ Петербургъ, хотя ты порядкомъ пугнулъ и пристращалъ меня необыкновенною дороговизною, особенно сьѣстныхъ припасовъ. Болѣе всего удивило меня, что самые пустяки такъ дороги, какъ то: манишки, платки, косынки и другія бездѣлушки. У насъ, въ доброй нашей Малороссіи, ужаснулись такихъ цѣнъ и убоялись, сравнивъ суровый климатъ нашъ, который еще нужно покупать необыкновенною дороговизною, и благословенный малороссійскій, который достается почти даромъ; а потому многіе изъ самыхъ жаркихъ желателей уже навострить лыжи обратно въ скромность своихъ недальнихъ чувствъ и удовольнились ничтожностью, почти вѣчною.»
Не знаемъ, въ какой мѣрѣ должно считать справедливыми эти жалобы на лицей и сатирическія выходки противъ учителей и товарищей; по-крайней-мѣрѣ изъ нихъ положительно выходитъ, что на Гоголя прежде всего и сильнѣе всего дѣйствовала отрицательная сторона окружавшихъ его предметовъ.
Итакъ, Гоголь рвался оставить поскорѣе Нѣжинъ, чтобъ — какъ онъ выражается въ этомъ же письмѣ — «ожить отъ мертваго усыпленія, отъ ядовитаго истомленія, вслѣдствіе нетерпѣнія и скуки».
Считая нѣжинскую жизнь «ничтожностью почти вѣчною», Гоголь мечталъ о Петербургѣ, какъ о странѣ обѣтованной, въ которой, будто, никто не пропадаетъ въ ничтожествѣ:
«Ежели объ чемъ я теперь думаю (пишетъ онъ къ матери отъ 26-го февраля 1827 года), такъ это все о будущей жизни моей. Во снѣ и на яву мнѣ грезится Петербургъ къ нимъ вмѣстѣ и служба государству» («Зап.» I, 35).
Высоцкій годомъ или двумя кончилъ курсъ раньше Гоголя и опредѣлился на службу въ Петербургъ. «Ты ужь на мѣстѣ (писалъ къ нему Гоголь отъ 17-го января 1827 года), уже имѣешь сладкую увѣренность, что существованіе твое ниничтожно, что тебя замѣтить, оцѣнить, а я?…»
Въ іюнѣ 1827 года писалъ онъ также къ Высоцкому: «Уже ставлю мысленно себя въ Петербургѣ, въ той веселой комнаткѣ, окнами на Неву, такъ-какъ я всегда думалъ найдти себѣ такое мѣсто. Не знаю, сбудутся ли мои предположенія, буду ли я точно живать въ этакомъ райскомъ мѣстѣ, или неумолимое веретено судьбы зашвырнетъ меня съ толпою самодовольной черни (мысль ужасная!) въ самую глушь ничтожности, отведетъ мнѣ черную квартиру неизвѣстности въ мірѣ». («Записки» ч. I, стр. 48).
Очень-жаль, что г. Николай М'* не присоединилъ писемъ къ Гоголю, на которыя приведенныя письма служили отпѣтомъ. Въ-особенности любопытно было бы прочесть тѣ письма г. Высоцкаго, въ которыхъ онъ описывалъ Гоголю Петербургъ. Изъ нихъ было бы понятнѣе и заманчивое представленіе Гоголя о прелестяхъ этого города.
Стремленіе Гоголя въ Петербургъ было такъ сильно, что, кончивъ курсъ въ іюнѣ 1828 года и не давъ себѣ хорошенько отдохнуть на родинѣ, онъ въ концѣ этого года уже является въ столицѣ.
Съ чѣмъ же переселяется онъ въ столицу изъ Малороссіи? Съ нѣкоторымъ знаніемъ французскаго языка; съ отрывочными, или поверхностными свѣдѣніями по множеству предметовъ, по безъ основательнаго знанія какой бы то ни было науки, съ страшною жаждой извѣстности, съ фантастическимъ представленіемъ о столицѣ и съ умомъ, кидавшимся прежде всего на томную сторону предмета.
Къ этимъ даннымъ должно прибавить еще самоувѣренность, доходившую до самообольщеніи. Припомнимъ, съ какою самонадѣянностью онъ обѣщалъ себѣ въ полгода произвесть вдвое-болѣе, нежели въ цѣлыя шесть лѣтъ.
Эта увѣренность въ своихъ силахъ вызвала его на поступокъ, свидѣтельствующій о благородствѣ души его:
«Мнѣ жадно (говоритъ онъ въ письмѣ къ матери), что и принужденъ васъ разстроивать и безпокоить, зная наше слишкомъ небогатое состояніе, моими просьбами о деньгахъ… Но, не старайтесь сохранять для меня имѣнія. Къ чему оно? Только развѣ на первые два или три года въ Петербургѣ мнѣ будетъ нужно вспоможеніе, а тамъ… развѣ я не умѣю трудиться? развѣ я не имѣю твердаго, неколебимаго намѣренія къ достиженію цѣли, съ которымъ можно будетъ все побѣждать? И эти деньги, которыя вы мнѣ будете теперь посылать, не значить ли это отдача въ ростъ, съ тѣмъ, чтобы послѣ получить утроенный капиталъ въ великими процентами? Продайте тотъ лѣсъ большой, который мнѣ назначенъ. Деньгами, вырученными за него, можно не только сдѣлать вспоможеніе мнѣ, но и сестрѣ моей, Машинькѣ. Я какъ подумаю, что ей бѣдной слишкомъ мало достается на часть, такъ не лучше ли будетъ, если раздѣлюсь всѣмъ своимъ имѣньемъ съ нею, особливо какъ буду въ, Петербургѣ. Я бы оставилъ только домикъ для своего пріѣзду» («Записки» I, 41).
Итакъ Гоголь ѣдетъ въ Петербургъ добиваться извѣстности и отнимаетъ у себя даже возможность существовать безъ работы.
Жаль, что мы ничего не знаемъ о тѣхъ немногихъ мѣсяцахъ, которые Гоголь провелъ въ своей деревнѣ передъ отъѣздомъ въ столицу.
- ↑ Псевдонимъ автора недавно обнаруженъ: книгопродавцы въ своихъ объявленіяхъ о его новой книгѣ ставила его настоящую фамилію — Кулѣшъ. Но такъ-какъ самъ авторъ въ своей книгѣ хранитъ прежнее инкогнито, то и мы будемъ называть его, попрежнему, Николаемъ М*.
- ↑ См. «Отеч. Записки» 1854. № X.
- ↑ Мать Гоголя была дочь надворнаго совѣтника Косяровскаго, какъ видно изъ его метрическаго свидѣтельства (I, 4).
- ↑ Селѣ Кибинцахъ, въ сосѣдствѣ деревни Гоголя, жилъ на покоѣ бывшій министръ, Дмитрій Прокофьевичъ Трощинскій, въ то время у богатыхъ помѣщиковъ было въ обычаѣ устроивать у себя въ помѣстьяхъ домашніе театры. Такой театръ былъ и въ Селѣ Кибинцахъ. Старикъ-Гоголь былъ дирижеромъ этого театра и главнымъ его актеромъ. Онъ ставилъ на сцену и собственнаго сочиненія пьесы, на малороссійскомъ языкѣ. («Зап.» T. 1, стр. 12).
- ↑ Отмѣтка профессора Бѣлевича.
- ↑ Отмѣтка профессора Бѣлевича.
- ↑ См. письма его; къ Высоцкому отъ 17-го января 1827 и отъ 26-го іюня 1827, и къ матери отъ 1-го марта 1827. «Зап.» I, 43, 60, 62.