ЗАПИСКИ О ЖИЗНИ НИКОЛАЯ ВАСИЛЬЕВИЧА ГОГОЛЯ, составленныя изъ воспоминаній его друзей и знакомыхъ и изъ его собственныхъ писемъ. Въ двухъ томахъ. Съ портретомъ Н. В. Гоголя. Санктпетербургъ, 1856.
правитьПо пріѣздѣ въ Петербургъ, Гоголь нашелъ, что этотъ городъ совсѣмъ не эльдорадо, какимъ онъ представлялся ему изъ далекой Малороссіи. Нужда, со всѣми своими неудобствами, съ-разу охолодила мечты молодого поэта. «Вы не повѣрите (писалъ онъ къ матери отъ 30-го апрѣля 1829-го года), какъ много въ Петербургѣ издерживается денегъ. Несмотря на то, что я отказываюсь почти отъ всѣхъ удовольствій, что не франчу платьемъ, какъ было дома, имѣю только пару чистаго платья для праздника, или для выхода, и халатъ, для будни, что я тоже обѣдаю и питаюсь неслишкомъ-роскошно, и несмотря на это, все по расчету менѣе 120-ти рублей никогда мнѣ не обходится въ мѣсяцъ. Какъ въ этакомъ случаѣ не приняться за умъ, за вымыселъ, какъ бы добыть этихъ проклятыхъ, подлыхъ денегъ, которыхъ хуже я ничего не знаю въ мірѣ? Вотъ я и рѣшился» и пр.
Но прежде, нежели Гоголь рѣшился на что-нибудь, чтобъ добыть этихъ «проклятыхъ, подлыхъ денегъ», онъ истратилъ и послѣднія свои деньги на странное, совершенно-ненужное и безполезное путешествіе за границу. Изъ «Записокъ» мы узнаёмъ, что Гоголя давно уже занимала мысль уѣхать за границу, и притомъ затѣмъ, чтобъ «тамъ воспитать свои страсти въ тишинѣ, въ уединеніи, въ шумѣ вѣчнаго труда и дѣятельности»", «чтобъ по нѣсколькимъ ступенямъ подняться на высшую, откуда бы быть въ состояніи разсѣевать благо и работать на пользу міра». Въ поѣздкѣ за границу онъ видѣлъ путь, назначаемый ему отъ Бога — такъ по-крайней-мѣрѣ писалъ онъ къ матери передъ этимъ фантастическимъ путешествіемъ[1].
Какъ-бы то ни было, самое описаніе этого путешествіи въ «Запискахъ» Николая М* представляетъ значительныя измѣненія противъ «Опыта». Въ «Опытѣ» было сказано, что «поэтъ нашъ находился въ такомъ трагическомъ или мечтательномъ расположеніи души, что даже не сообразилъ своихъ средствъ съ поѣздною въ чужіе край». А изъ письма Гоголя къ матери, помѣщеннаго въ «Запискахъ», видно, что онъ распорядился въ этомъ отношеніи какъ слѣдовало: «Лишь только я принялся (пишетъ онъ къ ней), все, къ удивленію моему, пошло какъ не льзя лучше; я даже легко получилъ пропускъ. Одна остановка была за деньгами; но вдругъ получаю слѣдуемыя въ Опекунскій Совѣтъ. Я сейчасъ отправился туда и узналъ, сколько они могутъ намъ дать просрочки на уплату процентовъ; узналъ, что просрочка длится на 4 мѣсяца послѣ сроку, съ платою по пяти рублей отъ тысячи въ каждый мѣсяцъ штрафу. Стало быть, до самаго ноября мѣсяца будутъ ждать. Поступокъ рѣшительный, безразсудный; но что же было мнѣ дѣлать?.. Всѣ деньги, слѣдуемы и въ Опекунскій Совѣтъ, оставилъ я себѣ и теперь могу рѣшительно сказать — больше отъ васъ не требую. Одни груды мои и собственное прилежаніе будутъ награждать меня. Что же касается до того, какъ вознаградить эту сумму, какъ внесть ее сполна, вы имѣете полное право данною и прилагаемою мною при семъ довѣренностью продать слѣдуемое мнѣ имѣніе, часть или все, заложить его, подарить и прочее. Во всемъ оно зависитъ отъ васъ совершенно».
Далѣе, до-сихъ-поръ полагали, что въ эту первую свою поѣздку за границу Гоголь былъ только въ Любекѣ. Изъ «Записокъ» же узнаемъ, что онъ ѣздилъ лечиться въ Травемюнде, а изъ одного письма его къ матери, приведеннаго тамъ же (I, 92), видимъ, что онъ хотя не надолго, былъ и въ Гамбургѣ.
Поводомъ, заставившимъ Гоголя кинуться за границу и проѣздить послѣднія деньги, была, сколько можно судить по нѣкоторымъ его письмамъ къ матери, какая-то несчастная любовь, которая показалась Гоголю «наказаніемъ» и «голосомъ, заставлявшимъ его бѣжать»; но въ другихъ письмахъ онъ же приводитъ другую причину, выгнавшую его изъ Петербурга. «Часто наводитъ на меня тоску мысль (пишетъ онъ къ ней отъ 2-го февраля 1830), что, можетъ быть, долго еще не удастся мнѣ увидѣться съ вами. Какъ бы хотѣлось мнѣ хотя на мгновеніе оторваться отъ душныхъ стѣнъ столицы и подышать хотя на мгновеніе воздухомъ деревни! Но неумолимая судьба истребляетъ даже надежду на то. Какъ подумаю о будущемъ лѣтѣ, теперь даже томительная грусть залегаетъ въ душу. Вы помните, я думаю, какъ я всегда рвался въ это время на вольный воздухъ, какъ для меня убійственны были стѣны даже маленькаго Нѣжина. Что же теперь должно происходить въ это время, когда столица пуста и мертва какъ могила; когда почти живой души не остается въ обширныхъ улицахъ, когда громады домовъ, съ вѣчно раскаленными крышами, однѣ только кидаются въ глаза, и ни деревца, ни зелени, ни одного прохладнаго мѣстечка, гдѣ бы можно было освѣжиться! Не мудрено, когда прошлый годъ со мною произошло такое странное, безразсудное явленіе. А быль утопающій, хватившійся за первую попавшуюся ему вѣтку.» («Зап.» I, 93).
Наконецъ, Николай М* приводитъ еще и третью причину путешествія, говоря, что «поѣздка Гоголя за границу направлена была на Любекъ собственно съ тою цѣлью, чтобъ пользоваться въ Травемюнде, небольшомъ городкѣ, отстоящемъ отъ Любека на 18—ть верстъ, водами, отъ нѣкоторыхъ недуговъ, которые, какъ сказали ему, происходили въ немъ отъ золотухи.» («Зап.» I, 79).
Быстрое возвращеніе Гоголя изъ этого путешествія, норазившое пріятелей его своей внезапностью, Николай М* объяснялъ въ «Опытѣ» недостаткомъ денегъ и, кромѣ того, нѣкоторыми фантастическими причинами, въ родѣ того, что Гоголь, «выпорхнувъ на просторъ и взглянувъ на нѣмую для него чужеземицу, оробѣлъ предъ собственнымъ замысломъ, потерялъ увѣренность въ возможности достиженія своихъ цѣлей, ужаснулся своего одиночества среди иноплеменниковъ» и т. п. Въ Запискахъ" приводится письмо, въ которомъ Гоголь пишетъ къ матери, что онъ «не можетъ пріучить себя къ мысли, что она безпрестанно печалится, полагая его въ такомъ далекомъ разстояніи», и потому «но долженъ пробыть долго въ Любекѣ, несмотря на свои желанія». Вотъ чувства, которыя Николай М* считаетъ теперь причиною скораго возвращенія Гоголя изъ-за моря, а не истощеніе кошелька, какъ полагали прежде. Но тутъ же прибавляетъ, что «черезъ 18-ть лѣтъ, въ безыменной запискѣ, Гоголь объясняетъ нѣсколько иначе причину своего скораго возвращенія, относя тоску свою къ друзьямъ и товарищамъ дѣтства» («Зап.» 1, 80). Чтобъ какъ-нибудь согласить эти противорѣчія, онъ предполагаетъ, что, сочиняя эту записку для печати, Гоголь скрылъ имя матери «подъ болѣе общимъ наименованіемъ». Не понимаемъ этой деликатности, но считаемъ за обязанность прибавить, что вообще этой запиской (извѣстной теперь подъ именемъ «Авторской исповѣди») слѣдуетъ пользоваться съ осторожностью: въ ней много ошибокъ произвольныхъ, или ненамѣренныхъ — Богъ знаетъ. Такъ, напримѣръ, Гоголь говоритъ въ ней, что онъ оставилъ чужіе края, когда его «начала уже занимать новость предметовъ», тогда-какъ изъ современныхъ этому событію писемъ его къ матери должно заключить, по свидѣтельству Николая М*, что новые, невиданные нигдѣ предметы не произвели на него такого живаго, потрясающаго впечатлѣнія, какъ онъ воображалъ, мечтая за годъ предъ тѣмъ о поѣздкѣ за море. Тамъ же онъ говоритъ, что пробылъ за границей только три дня, между-тѣмъ, какъ на самомъ дѣлѣ его поѣздка продолжалась болѣе мѣсяца (отъ конца іюля до половины сентября).
Мы остановились довольно-долго на этомъ первомъ фактѣ самостоятельной жизни Гоголя не потому, чтобъ онъ представлялъ особенную важность для его біографіи, и не потому, чтобъ мы видѣли особенную занимательность въ тѣхъ открытіяхъ, которыя сдѣланы Николаемъ М* въ письмахъ Гоголя къ матери по этому предмету, а единственно затѣмъ, чтобъ съ перваго раза приготовить читателей къ тѣмъ противорѣчіямъ, какія могутъ встрѣтиться въ отзывахъ Гоголя о самомъ себѣ, когда дѣло дойдетъ до событій, болѣе-важныхъ для исторіи его литературной дѣятельности. Вообще, въ Гоголѣ нельзя не замѣтить самолюбивой замашки: всякій шагъ въ своей жизни, отъ какихъ бы мелкихъ причинъ онъ ни произошелъ и какъ бы ни былъ случаенъ, возводить къ разумнымъ основаніямъ и объяснять высшими побужденіями.
Итакъ, каковы бы ни были побужденіи, заставившія Гоголя внезапно уѣхать изъ Петербурга и такъ же неожиданно воротиться, онъ пріѣхалъ назадъ почти безъ денегъ. Въ реестрѣ своему приходу и расходу, приложенномъ къ письму (отъ 2-го апрѣля 1830), въ которомъ Гоголь доказываетъ матери свою бережливость, значится, что къ 1-му декабря 1829 года у него оставалось только двадцать рублей (см. «Зап.» I, 94). Понятно, что съ такимъ капиталомъ въ карманѣ нельзя было существовать безъ службы, хотя Гоголь и но чувствовалъ въ себѣ способностей быть чиновникомъ. Волсіі-неволей, онъ долженъ былъ опредѣлиться въ какой-нибудь департаментъ.
Мимоходомъ замѣтимъ, что время опредѣленія Гоголя на службу означено у Николая М*, кажется, поточно. Онъ говоритъ, что Гоголь опредѣлился на службу (въ Департаментъ Удѣловъ, столоначальникомъ) въ апрѣлѣ 1830 года («Зап.» 1, 84), но въ письмѣ къ матери отъ 2-го апрѣля 1830, помѣщенномъ на стр. 94-й, Гоголь говоритъ, что жалованья за декабрь 1829 года не получалъ, по причинѣ вычета за переименованіе въ чинъ, на инвалидовъ, на госпиталь и проч., а за январь 1830 получилъ жалованья 30 рублей. Откуда же получалъ онъ жалованье? Гдѣ служилъ до апрѣля? Конечно, это обстоятельство незначительное, но все же лучше было бы, еслибъ и оно объяснилось.
Отъ департаментской службы, которая могла доставлять Гоголю слишкомъ-незначительныя средства, онъ перешелъ, какъ извѣстно, къ занятіямъ учебнымъ (въ Патріотическомъ Институтѣ и въ частныхъ домахъ), а потомъ и къ ученымъ (въ Петербургскомъ Университетѣ),
Предметомъ учебныхъ и ученыхъ занятій его были исторія и географія. Повидимому, онъ съ жаромъ принялся за это дѣло. По-крайней-мѣрѣ въ «примѣчанія» къ своей статьѣ «о преподаваніи дѣтямъ географіи», напечатай ной въ № 17-мъ «Литературной Газеты» 1831 года, онъ говоритъ, что «авторъ совершенно посвятилъ себя юнымъ питомцамъ своимъ». Письма его къ друзьямъ съ 1832 по 1835-й наполнены извѣстіями о томъ, что онъ пишетъ исторію Малороссіи, а въ одномъ письмѣ къ г. Погодину онъ высказываетъ даже намѣреніе «хватить», какъ онъ выражается, исторію среднихъ вѣковъ, «томиковъ въ 8 или 9». По тѣ небольшія историческія статьи, которыя остались единственнымъ результатомъ обширныхъ ученыхъ предпріятіи Гоголя, показываютъ, что во взглядѣ на историческія событія самую видную роль играла у него фантазія: онѣ отличаются блестящимъ изложеньемъ, но въ нихъ трудно найдти какіе-нибудь новые взгляды, или глубокое пониманіе исторіи. Что жь касается собственно учебныхъ занятіи Гоголя, то они ужь извѣстны читателямъ нашего журнала изъ мемуаровъ его слушателя г. Иваницкаго[2] и также изъ «Воспоминанія» г. Лонгинова, которое было помѣщено въ «Современникѣ» 1851 года (J41 3). Оба эти мемуара вошли и въ «Записки» Николая М*. Изъ нихъ видно, что ни учительство, ни профессорство не были настоящимъ призваніемъ Гоголя.
Въ то время, когда Гоголь увѣрялъ публику и своихъ знакомыхъ (а можетъ-быть, и самого себя), что онъ весь преданъ ученымъ трудамъ, изъ-подъ его руки выходили, одна за другой, повѣсти и комедіи, которыя и составили его славу.
Принимаясь за чтеніе «Записокъ» Николая М*, много обѣщающихъ своимъ объемомъ, мы надѣялись найдти въ нихъ новыя данныя о предметѣ, который до-сихъ-поръ остается почти совершенно-неизвѣстнымъ, именно о томъ, какъ создавались поэтическія произведенія Гоголя. Но и «Записки» въ этомъ отношеніи представили намъ, нельзя сказать, чтобъ много. Кромѣ собственныхъ признаній Гоголя, находящихся въ извѣстной уже его «Авторской Исповѣди», Николаи М* имѣлъ подъ руками нѣсколько писемъ Гоголя къ матери, относящихся къ этому періоду его литературной дѣятельности, черновыя тетради Гоголя, замѣтки къ 1-й части «Мертвыхъ Душъ» и одно письмо къ Языкову, въ которомъ Гоголь высказываетъ свой взглядъ на вдохновеніе.
Письма Гоголя къ матери, принадлежащія ко времени отъ 1829 до 1831 года, наполнены просьбами о сообщеніи ему малороссійскихъ пѣсенъ, преданій, описанія старинныхъ одеждъ и т. п. Всѣ эти свѣдѣнія, очевидно, нужны были Гоголю какъ матеріалы для «Вечеровъ на хуторѣ». Мы очень-благодарны Николаю М* за эти данныя; но они возбуждаютъ въ насъ желаніе прочесть и письма матери къ Гоголю, чтобъ имѣть понятіе и о томъ, что именно она ему сообщила: тогда можно было бъ правильнѣе судить о его творчествѣ, сравнивая эти сырые матеріалы съ ихъ поэтическимъ воспроизведеніемъ въ повѣстяхъ и зная, какъ они переработывались въ фантазіи автора.
Нѣсколько больше говорятъ о процесѣ творчества Гоголя его черновыя тетради, въ которыхъ онъ обыкновенно писалъ свои сочиненія. Это были всѣмъ извѣстныя переплетенныя тетради изъ простой бумаги, съ кожаными корешками, накрапленными кое-какъ купороснымъ растворомъ, какія продаются обыкновенно въ бумажныхъ лавкахъ низшаго разряда. Шесть такихъ тетрадей хранятся у K. С. Аксакова (не считая записной книги, переплетенной въ кожу, и отдѣльныхъ листовъ, на которыхъ написаны «Сорочинская ярмарка», «Майская ночь» и начало комедіи «Женихи». Изъ этихъ тетрадей видно, что "Гоголь сперва долго обдумывалъ то, что желалъ написать, обдумывалъ до-тѣхъ-поръ, пока его вымыселъ обращался какъ-бы въ сложившуюся пѣснь (говоритъ Николай М*). Онъ вписывалъ свое сочиненіе въ книгу почти дезъ всякихъ помарокъ, и рѣдко можемъ найдти въ его печатныхъ повѣстяхъ какія-нибудь дополненія или передѣлки черновой рукописи. Часто его сочиненія прерываются, чтобъ дать мѣсто другой повѣсти, или журнальной статьѣ; потомъ, безъ всякаго обозначенія или пробѣла, продолжается прерванный разсказъ и перемѣшивается съ посторонними замѣтками или выписками изъ книгъ («Зап.» I, 163). Для образца, приводимъ описаніе одной изъ этихъ шести книгъ, которую Николай М* называетъ первою и которая сначала служила другому для записки книгъ, тетрадей, бѣлья, платья и другихъ вещей. Послѣ нѣсколькихъ листовъ, запятыхъ реестрами, слѣдуютъ въ такомъ порядкѣ статьи Гоголя:
«О построеніи зданій деревянныхъ изъ мокрой глины. Сочиненіе Карла Штиссера».
«Дешевый способъ покрывать кровли сельскихъ зданій».
«Объ индѣйскомъ растеніи Бататасъ».
« Способъ производить картофельныя сѣмена разныхъ сортовъ».
«Общія правила содержанія рогатаго скота».
Чрезъ десять листовъ, на оборотѣ страницы, начало статьи «Скульптура, живопись и музыка», прерванное на седьмой строкѣ. Потомъ на новомъ листѣ —
изъ книги подъ названіемъ: Лунный спѣтъ въ разбитомъ окошкѣ чердака на Васильевскомъ Островѣ, въ 16 линіи.
«Было далеко за полночь. Одинъ фонарь только озарялъ неправильную улицу и бросалъ какой-то странный блескъ на каменныя дома, и оставлялъ во мракѣ деревянные; изъ сѣрыхъ (они) превращались совершенно въ черные…» И только. Потомъ:
Продолженіе статьи «Скульптура, живопись и музыка».
Повѣсть «Невскій Проспектъ».
Повѣсть «Ночь передъ Рождествомъ».
Статья «Нѣсколько словъ о Пушкинѣ».
Послѣ этой статьи, на новомъ листѣ, однимъ перомъ написано:
«Обѣты и клятвы внутри души при возведеніи въ высокій санъ».
А другимъ:
«Я давно уже ничего не разсказывалъ вамъ. Признаться сказать, оно очень-пріятно, если кто станетъ что-нибудь разсказывать. Если же выберется человѣкъ небольшаго роста, съ сиповатымъ баскомъ, да и говоритъ ни слишкомъ громко, ни слишкомъ тихо, а такъ совершенно, какъ котъ мурчитъ надъ ухомъ, то это такое наслажденіе, что ни перомъ описать, ни другимъ чѣмъ-нибудь не сдѣлатъ. Это мнѣ лучше нравится, нежели проливной дождикъ, когда сидишь въ сѣняхъ на полу, передъ дверью, поджавши подъ себя ноги, а онъ, голубчикъ, трепаетъ во весь духъ солому на крышѣ, и деревенскія бабы бѣгутъ босыми ногами, (набросивъ) свое рубье на голову и схвативъ подъ руку ч(еревыки). Вы никогда не слыхали про моего дѣда? Что это былъ за человѣкъ! Съ какими достоинствами! я вамъ скажу, что такихъ людей я теперь нигдѣ не отыскивалъ».
Статья «Объ архитектурѣ».
Эта статья прервана далеко до окончанія страницы и продолжается на другомъ листѣ, на которомъ весьма-торопливымъ почеркомъ набросано сперва нѣсколько фразъ, пойманныхъ, видно, въ разговорахъ. Именно:
«Что вамъ сталъ виц-мундиръ? почемъ суконце? Да, да, знаю, понимаю — да, да! Ну, а разскажите. Да о чемъ бишь вы говорили? Подойди, скотина. Вамъ на столѣ краснаго дерева работать и скоблить!»
Далѣе что-то непонятное; можно прочитать только:
"…разговора уменъ видъ кухарка и проч.
Потомъ:
Также. «Фуфайку, надобно вамъ знать, сударыня, я ношу лосинную; она гораздо-лучше фланелевой».
Статьи «Шлецеръ, Миллеръ и Гердеръ».
На оборотѣ листа, гдѣ оканчивается статьи «Шлецеръ, Миллеръ и Гердеръ», написано четыре строки изъ конца «Записокъ Сумасшедшаго»;
«Боже! что они дѣлаютъ со мною! Они все льютъ на голову мою страшную воду! Она какъ стрѣла разваливаетъ черепъ мой. Матушка» и проч.
Черезъ два листа продолженіе повѣсти «Портретъ» со словъ: «Мысли его были заняты этимъ необыкновеннымъ явленіемъ».
Черезъ четыре листа, на оборотѣ чистаго листа, опять продолженіе повѣсти «Портретъ» со словъ: «между-тѣмъ съ нашимъ художникомъ произошла счастливая перемѣна».
Статья «Жизнь», безъ заглавія, какъ и всѣ вообще повѣсти и статьи но всѣхъ книгахъ, кромѣ небольшаго начала «Повѣсти изъ книга: Лунный свѣтъ».
Статья «О картинѣ Брюлова».
Повѣсть «Записки Сумасшедшаго».
Черезъ листъ, статья «Ал-Мамунъ».
Къ-сожалѣнію, Николай М* описываетъ только три изъ шести черновыхъ тетрадей, хранящихся у K. С. Аксакова. Впрочемъ, заключеніе, которое онъ выводитъ изъ нихъ о процесѣ творчества Гоголя, намъ кажется сомнительнымъ. Извѣстно, что Гоголь много выправлялъ свои сочиненія: такъ, напримѣръ, о «Ревизорѣ» онъ пишетъ къ г. Погодину. Отъ 6-го декабря 1835: «…едва только успѣлъ третьягодни окончить эту пьесу».
Отъ 18-го января 1836: «Извини, что до-сихъ-поръ по посылаю тебѣ комедіи. Она совсѣмъ готова и переписана, но я долженъ непремѣнно, какъ увидѣлъ теперь, передѣлать нѣсколько явленіи».
Отъ 21-го февраля 1836: «Я теперь занятъ постановкою комедіи. Не посылаю тебѣ экземпляра потому, что безпрестанно переправляю»[3].
Какъ согласить эти «безпрестанныя» переправки съ приведеннымъ выше мнѣніемъ Николая М*: будто Гоголь «вписывалъ свои сочиненія въ книгу почти безъ всякихъ помарокъ» и будто «въ его печатныхъ повѣстяхъ рѣдко можно найдти какія-нибудь дополненія или передѣлки противъ черновой рукописи?» Не вѣрнѣе ли было бы предположить, что Гоголь сжигалъ и истреблялъ тѣ черновые наброски, изъ которыхъ сочиненіе заносилось въ книгу уже въ оконченномъ видѣ?
Къ такимъ черновымъ наброскамъ надобно отнести, кажется, замѣтки для передѣлки 1-го тома и для сочиненія 2-го тома «Мертвыхъ душъ», найденныя въ чемоданѣ Гоголя за границею и, слѣдовательно, принадлежащія времени до перваго сожженія 2-го тома. Часть этихъ замѣтокъ сообщаетъ Николай М* въ своихъ «Запискахъ» (ч, 2-я, стр. 202—203):
«Идея города. Возникшая до высокой степени пустота. Пустословіе, сплетни, перешедшія предѣлы. Какъ все это возникло изъ бездѣлья и приняло выраженіе, смѣшное въ высшей степени. Какъ люди неглупые доходятъ до дѣланія совершенныхъ глупостей».
"Частности въ разговорахъ дамъ. Какъ къ общимъ сплетнямъ примѣшиваются частныя сплетни. Какъ въ нихъ не щадятъ одна другую. Какъ созидаются соображенія. Какъ эти соображенія восходятъ до верха смѣтнаго. Какъ все невольно занимаютъ (sic), и какого рода бабичи и юпки образуются.
"Какъ пустота и безсильная праздность жизни смѣняются мутною, ничего неговорящею смертью. Какъ это страшное событіе совершается безсмысленно. Но трогаются. Смерть поражаетъ нетрогающійся міръ. И еще сильнѣе между тѣмъ должна представиться читателю мертвая безчувственность жизни.
"Проходитъ страшная мгла жизни, и еще глубокая сокрыта въ томъ тайна. Не ужасное ли это явленіе — жизнь безъ подпоры прочной? но страшно ли великое она явленіе? Такъ слѣпа…[4] жизнь при бальномъ сіяніи, при фракахъ, при сплетняхъ и визитныхъ билетахъ, никто не признаетъ…
"Частности. Дамы ссорятся именно изъ-за того, что одной хочется, чтобъ Чичиковъ былъ тѣмъ-то, другой — тѣмъ-то, и потому (каждая) принимаетъ только тѣ слухи, которые сообразны съ ея идеями.
"Явленіе другихъ дамъ на сцену.
"Дама пріятная во всѣхъ отношеніяхъ имѣетъ чувственныя наклонности и любитъ разсказывать, какъ иногда она побѣждала чувственныя наклонности посредствомъ ума своего, и какъ умѣла не допустить до слишкомъ-короткихъ съ нею изъясненій. Впрочемъ, это случилось само-собою, очень-невиннымъ образомъ. До короткихъ объясненій никто не доходилъ уже потому, что она и въ молодости своей имѣла что-то похожее на будочника, несмотря на всѣ свои пріятности и хорошія качества.
"Нѣтъ, милая, я люблю — понимаешь? сначала мужчину приблизить и потомъ удалить, и потомъ приблизить. Такимъ же образомъ она поступаетъ и на балѣ съ Чичиковымъ. У другихъ тоже составляются идеи но собственной высотѣ. Одна почтительна. Двѣ дамы, взявшись подъ-руки, ходили и рѣшились хохотать; даже (sic). Потомъ нашли, что совсѣмъ у Чичикова нѣтъ манеръ истинно хорошихъ.
"Дама, пріятная во всѣхъ, отношеніяхъ, побила читать всякія описаніи баловъ. Описаніе Вѣнскаго конгреса… Все очень-занимат(ельно). Просто любила дама то-есть замѣчать на другихъ, что на комъ хорошо и что не хорошо.
«Сидя разсматриваютъ входящихъ. Н. совсѣмъ не умѣетъ одѣваться, совсѣмъ не умѣетъ. Этотъ шарфъ ей такъ не идетъ… Какъ хорошо одѣта губернаторская дочка… Милая, она… гадко одѣта ужь если»…[5].
"Весь городъ со всѣмъ вихремъ сплетенъ: прообразованіе бездѣльности жизни всего человѣчества въ массѣ. Рожденъ балъ и всѣ соединенія. Сторона славная (?) и бальная общества.
"Противопо… ему прообразовать во II занятій, разорванныхъ бездѣльемъ.
"Какъ низвести всемірн… бездѣлья во всѣхъ родахъ до сходства съ городскимъ бездѣльемъ? и какъ городское бездѣлье возвести до прообразованія бездѣлья міра?
«Для, (sic) включить всѣ сходства и внести постепенный ходъ».
Хотя изъ этихъ летучихъ замѣтокъ и можно бы сдѣлать очень-занимателыіые выводы, однакожь мы удерживаемся отъ нихъ, полагая, что всѣ выводы будутъ гадательны, а не положительны, и ограничиваясь простымъ указаніемъ этихъ интересныхъ отрывковъ, переходимъ къ письму Гоголя къ Языкову.
Это письмо отъ 4 то ноября 1843 года. Впрочемъ, Николай М* ставитъ предъ этимъ годомъ слово «кажется» и такимъ образомъ даетъ знать, что это дата сомнительная. Какъ бы то ни было, приведенный имъ отрывокъ изъ письма («Зап.» II, 36—39) интересенъ для насъ тѣмъ, что въ немъ высказывается взглядъ, какой имѣлъ Гоголь на вдохновеніе въ 1843 году, или около этого времени (во всякомъ случаѣ, послѣ окончанія І-й части «Мертвыхъ Душъ»). «Отъ тебя не такъ далеко (пишетъ онъ Языкову) время писанья и работы. Остается испросить вдохновенья. Какъ это сдѣлать? Нужно послать изъ души нашей къ нему стремленье. Чего не поищешь, того не найдешь, говоритъ пословица. Стремленіе — молитва. Молитва не есть словесное дѣло, она должна быть отъ всѣхъ силъ души и всѣми силами души, безъ того она не возьметъ. Молитва есть восторгъ. Если она дошла до степени восторга, то она уже проситъ о томъ, чего Богъ хочетъ, а не о томъ, чего мы хотимъ. Какъ узнать хотѣніе Божіе? Для этого нужно взглянуть разумными очами на себя и изслѣдовать себя: какія способности, данныя намъ отъ рожденія, выше и благороднѣе другихъ, тѣми способностями мы должны работать преимущественно, и въ сей работѣ заключено хотѣніе Бога: иначе — онѣ не были бы намъ даны. Итакъ, прося о пробужденія ихъ, мы будемъ просить о томъ, что согласно съ Его волей. Стало-быть, молитва наша прямо будетъ услышана. Но нужно, чтобъ эта молитва была отъ всѣхъ силъ души нашей. Если такое постоянное напряженіе хотя на двѣ минуты въ день соблюсти впродолженіе одной или двухъ недѣль, то увидишь ея дѣйствіе непремѣнно. Къ концу этого времени въ молитвѣ окажутся прибавленія. Вотъ какія произойдутъ чудеса. Въ первый день еще ни ядра мысли нѣтъ въ головѣ твоей, ты просишь просто вдохновенія. На другой или на третій день ты будешь говорить просто: дай произвести мнѣ въ такомъ-то духѣў. Потомъ, на четвертый, или пятый: „съ такою-то силою“. Потомъ окажутся въ душѣ вопросы; какое впечатлѣніе могутъ произвести задумываемыя творенія, и къ чему могутъ послужить? И за вопросами въ ту же минуту послѣдуютъ отпѣты, которые будутъ прямо отъ Бога. Красота этихъ отвѣтовъ будетъ такова, что весь составъ уже самъ собою превратится въ восторгъ, и къ концу какой-нибудь другой недѣли увидишь, что уже все составилось, что нужно: и предметъ, и значеніе его, и сила, и глубокій внутренній смыслъ — словомъ, все; стоитъ только взять въ руки перо, да и писать».
Такой взглядъ на вдохновеніе представляетъ очень-любопытный психологическій фактъ въ исторіи Гоголя. Только напрасно Николай М* называетъ его «взглядомъ автора Мертвыхъ Душъ». Когда предъ Гоголемъ, повидимому, такъ ясно разоблачался весь процесъ творчества и притомъ открылись такія легкія средства къ приведенію себя въ состояніе вдохновенія, что ему уже «стоило только взять въ руки перо, да и писать»: тутъ-то именно онъ и пересталъ быть «авторомъ Мертвыхъ Душъ». Все, что написано имъ послѣ «Мертвыхъ Душъ», гораздо-ниже прежнихъ его произведеній и свидѣтельствуетъ объ ослабленіи въ немъ творческой силы. Мы не хотимъ этимъ сказать, чтобъ именно эти новыя средства, найденный Гоголемъ для возбужденія въ себѣ способности творить, были виноваты въ томъ, что онъ сталъ писать хуже прежняго. Это вопросъ еще нерѣшенный; быть-можетъ, найдутся другія причины..
Вотъ почти всѣ новыя данныя, какія сообщаетъ намъ Николай М* въ отвѣтъ на вопросъ: какъ создавались поэтическія произведенія Гоголя?
Другой любопытный вопросъ, рѣшенія котораго мы искали въ новой книгѣ Николая М*, это вопросъ о томъ, когда и какимъ-образомъ произошла въ Гоголѣ перемѣна, которая дала совершенно никѣмъ неожиданныя оборотъ его литературной дѣятельности? Что такая перемѣна въ немъ дѣйствительно произошла, въ этомъ нѣтъ ни малѣйшаго сомнѣнія. Стоитъ только припомнить впечатлѣніе, произведенное на всѣхъ его «Перепиской съ друзьями», и содержаніе этой книги, чтобъ убѣдиться, что такого произведенія никакъ нельзя было ожидать отъ автора первой части «Мертвыхъ Душъ».
Такъ-какъ со времени появленія этой «Переписки» прошло ужь почти десять лѣтъ и многими она, вѣроятно, забыта, то мы позволимъ себѣ напомнить ее нашимъ читателямъ, указавъ на мѣста книги, почему-либо въ особенности замѣчательныя. Такъ-какъ самая книга — неболѣе, какъ сборъ разныхъ инеемъ, то и замѣчанія наши на нее не могутъ не быть отрывочны — въ чемъ и просимъ заранѣе извиненія. Не беремся представить полный и систематическій разборъ всего, что проповѣдуетъ Гоголь въ своихъ письмахъ; не будемъ также останавливаться и на тѣхъ мѣстахъ, которыя достойны прежняго Гоголя, куда, напримѣръ, должно отнести его мысли о Карамзинѣ, о театрѣ и о нѣкоторыхъ поэтахъ русскихъ; ограничимся только указаніемъ тѣхъ мнѣніи, которыя не могутъ не изумить всякаго читателя своей неожиданностью и странностью.
То, что Гоголь говоритъ Жуковскому, въ письмѣ своемъ, подъ названіемъ «Просвѣщеніе» (стр. 134—137), повторилось недавно въ статьѣ г. Кирѣевскаго: «О возможности новыхъ началъ для философіи» и вызвали справедливое недоумѣніе въ читателяхъ.
"Четыре письма къ разнымъ лицамъ но поводу «Мертвыхъ душъ», относятся всѣ къ 1843 году. Въ первомъ изъ нихъ онъ выражаетъ свое желаніе слышать побольше критикъ «не со стороны литераторовъ, а со стороны людей, занятыхъ дѣломъ самой жизни» (VI, 140), какъ-будто литература не дѣло жизни! Во второмъ, упрекая критиковъ-литераторовъ за то, что они мало обратили вниманія на постройку сочиненія, а себя браня за лирическія мѣста, онъ, однакожь, отстаиваетъ то мѣсто, на которое всего больше нападали, именно то мѣсто, гдѣ онъ говоритъ, будто все, что ни есть въ Россіи, отъ предмета одушевленнаго, до бездушнаго, вперило на Гоголя глаза свои и чего-то ждетъ отъ него. Чтобъ оправдать это мѣсто, Гоголь хитритъ и даетъ ему совершенно-превратное толкованіе. «Слова эти (говоритъ онъ) были приняты за гордость и доселѣ-неслыханное хвастовство, между-тѣмъ, какъ они ни то, ни другое. Это просто нескладное выраженіе истиннаго чувства. Мнѣ и донынѣ кажется тоже. Я до-сихъ-поръ не могу выносить тѣхъ заунывныхъ, раздирающихъ звуковъ нашей пѣсни, которая стремится по всѣмъ безпредѣльнымъ русскимъ пространствамъ. Звуки эти вьются около моего сердца, и я даже дивлюсь, почему каждый не ощущаетъ въ себѣ того же. Кому при взглядѣ на эти пустынныя, досель незаселенныя и безпріютныя пространства не чувствуется тоска? кому въ заунывныхъ звукахъ нашей пѣсни не слышатся болѣзненные упреки ему самому, именно ему самому, тотъ или ужь весь исполнилъ свой долгъ какъ слѣдуетъ, или же онъ нерусскій въ душѣ. Разберемъ дѣло, какъ оно есть. Вотъ ужь почти полтораста лѣтъ протекло съ-тѣхъ-поръ, какъ государь Петръ прочистилъ намъ глаза чистилищемъ просвѣщенія европейскаго, далъ въ руки намъ всѣ средства и орудія для дѣла, и до-сихь-норъ остаются также пустынны, грустны и безлюдны наши пространства, также безпріютно и непривѣтливо все вокругъ насъ, точно какъ-будто бы мы до-сихъ-поръ еще ne у себя дома, не подъ родной нашей крышей, но гдѣ-то Остановились безпріютно на проѣзжей дорогѣ, и дышетъ намъ отъ Россія не радушнымъ, роднымъ пріемомъ братьевъ, но какою-то холодною, занесенною вьюгой почтовою станціею, гдѣ видится одинъ ко всему равнодушный станціонный смотритель съ черствымъ отвѣтомъ: „нѣтъ лошадей!“ Отчего эти? кто виноватъ? Мы. Правительство во все время дѣйствовало безъ устали. Вездѣ, куда ни обращусь, вижу, что виноватъ примѣнитель, стало-быть нашъ же братъ. Не знаю, много ли изъ насъ такихъ, которые сдѣлали все, что имъ слѣдовало сдѣлать, и которые могутъ сказать открыто предъ цѣлымъ свѣтомъ, что ихъ не можетъ попрекнуть ни въ чемъ Россіи, что не глядитъ на нихъ укоризненно всякій бездушный предметъ ея пустынныхъ пространствъ, что все ими довольны и ничего отъ нихъ не ждетъ. Знаю только то, что я слышалъ себѣ упрекъ. Слышу его и теперь» (VI, 115—150).
Въ третьемъ письмѣ Гоголь бранитъ своего пріятеля за неумѣстные вопросы, свидѣтельствующіе только о пустомъ любопытствѣ, и однакожь отвѣчаетъ на вопросъ: «отчего герои его послѣднихъ произведеній, и въ-особенности „Мертвыхъ душъ“, будучи далеки отъ того, чтобъ быть портретами дѣйствительныхъ людей, будучи сами-но-себѣ свойства совсѣмъ-непривлекательнаго, неизвѣстно почему, близки душѣ, точно, какъ-бы въ сочиненіи ихъ участвовало какое-нибудь обстоятельство душевное?» (VI, 151). Хотя Гоголь и называетъ этотъ вопросъ умнымъ, однакожъ нельзя не сказать, что онъ довольно-непонятенъ. Достоинъ его и отвѣтъ Гоголя, состоящій въ томъ, что эти герои «изъ души» и что всѣ послѣднія его сочиненія — «исторія его собственной души» (ibid.). Далѣе слѣдуетъ извѣстный разсказъ о томъ, какъ онъ въ своихъ сочиненіяхъ преслѣдовалъ свои собственныя дурныя свойства; по потомъ самъ же говоритъ, что въ его сочиненіяхъ есть также черты нѣкоторыхъ изъ его пріятелей (стр. 156). Притомъ же надобно припомнить и то, что говорилъ Гоголь въ своей «Авторской исповѣди» о свойствѣ своего таланта: изображать хорошо только тѣ тины, которые входили въ его наблюденія со всѣми своими подробностями. Какъ все это согласить — неизвѣстно. Не соединилъ ли Гоголь своего "душевнаго обстоятельства съ героями «Мертвыхъ душъ» послѣ уже того, какъ они были созданы? Это за нимъ водилось. Мы знаемъ, что и «Ревизору» далъ онъ впослѣдствіи такой смыслъ, какого при сочиненіи этой комедіи у него, вѣроятно, и въ головѣ не было: разумѣемъ его «развязку».
Въ четвертомъ письмѣ, относящемся уже къ 1846 году, Гоголь объясняетъ, зачѣмъ имъ сожженъ (1815) второй томъ «Мертвыхъ душъ»: «бываетъ время, когда нельзя иначе устремить общество, или даже все поколѣніе къ прекрасному, пока не покажешь всю глубину его настоящей мерзости; бываетъ время, что даже вовсе не слѣдуетъ говорить о высокомъ и прекрасномъ, не показавши тутъ же ясно, какъ день, путей и дорогъ къ нему для всякаго. Послѣднее обстоятельство было мало и слабо развито во второмъ томѣ М. Д., а оно должно было быть едва-ли не главное. А потому онъ и сожженъ» (VI, 103).
Въ письмѣ къ Б. И. Б-му, озаглавленномъ «Русскій Помѣщикъ», есть нѣкоторыя мысли, непріятно-поражающія даже современнаго читателя, уже глядящаго на эту книгу безъ страсти и безъ гнѣва. Таковы: «Собери мужиковъ и объясни имъ, что такое ты и что такое они. Что помѣщикъ ты надъ ними не потому, чтобы тебѣ хотѣлось повелѣвать и быть помѣщикомъ, но потому, что ты уже есть помѣщикъ, что взыщетъ съ тебя Богъ, еслибъ ты промѣнялъ это званіе на другое… равно-какъ и они также, родясь подъ властію, должны покоряться той самой власти, подъ которою родились!» (VI, 167.) Далѣе: «Замѣчанія твои о школахъ совершенно-справедливы. Учить мужика грамотѣ затѣмъ, чтобы доставить ему возможность читать пустыя книжонки, которыя издаютъ для народа европейскіе человѣколюбцы, % есть дѣйствительно вздоръ. Главное же то, что у мужика нѣтъ вовсе для этого времени. Послѣ столькихъ работъ никакая книжонка не полѣзетъ въ голову — и, пришедши домой, онъ заснетъ такъ убитый, богатырскимъ сномъ. Ты и самъ будешь дѣлать то же, когда станешь почаще выходить на работы» (стр. 173). Очень-естественно, что такія мнѣнія въ то время, когда еще боялись, что книга Гоголя будетъ имѣть какое-нибудь вліяніе на общество, должны были сильно возмутить всѣхъ, кто дорожилъ русскимъ образованіемъ: ибо въ нихъ Гоголь становился на сторонѣ обскурантизма и оказывался проповѣдникомъ невѣжества.
Въ письмѣ о живописцѣ Ивановѣ замѣчательны средневѣковыя, но нисколько несовременныя мысли о нищетѣ, которую въ наше время всѣми силами хлопочутъ изгнать изъ общества и въ которой не находятъ никакой сладости: «Есть люди (говоритъ Гоголь), которые должны вѣкъ остаться нищими. И нищенство есть блаженство, котораго еще не раскусилъ свѣтъ. Но кого Богъ удостоилъ отвѣдать его сладость и кто уже возлюбилъ истинно свою нищенскую сумку, тотъ не продастъ ее ни за какія сокровища міра» (VI, 189).
Въ письмѣ о томъ, «чѣмъ можетъ быть жена для мужа въ простомъ домашнемъ быту?» Гоголь совѣтуетъ одной изъ своихъ пріятельницъ, сообразивъ приходъ и расходъ по дому, раздѣлить свои деньги на семь равныхъ кучъ и назначить, одну на квартиру, другую на столъ, третью на экипажъ, четвертую Богу, то — есть на церковь и на бѣдныхъ и т. д. Этотъ совѣтъ подаетъ Гоголь госпожѣ для развитія въ себѣ «крѣпости». Но это еще ничего. А возмутительна та черствая твердость, съ которою (какъ проповѣдуетъ Гоголь) должно соблюдать назначеніе каждой кучи и, несмотря ни на что, не позволять себѣ брать деньги изъ одной кучи на такія надобности, на которыя опредѣлена другая: «Ведите расходъ каждой особо, и ни подъ какимъ предлогомъ не занимайте изъ одной кучи въ другую. Какія ни представлялись бы вамъ въ это время выгодныя покупки, и какъ бы, ни соблазняли они васъ своею дешевизною, не покупайте… Будьте въ этомъ случаѣ упрямы. Просите Бога объ упрямствѣ. Даже и тогда, когда бы оказалась надобность помочь бѣдному, вы не можете употребить на это больше того, сколько находится въ опредѣленной на то кучѣ. Если бы даже вы были свидѣтельницей картины несчастій, раздирающаго сердце, увидѣли бы сами, что денежная помощь можетъ помочь, не смѣйте и тогда дотрагиваться до другихъ кучъ»… (VI, 193).
Такъ же возмутительны совѣты Гоголя насчетъ сельскаго суда и расправы: «Судите всякаго человѣка двойнымъ судомъ и всякому дѣлу давайте двойную расправу. Одинъ судъ долженъ быть человѣческій.
На немъ оправдайте праваго и осудите виноватаго. — Другой же судъ сдѣлайте Божескій. И на немъ осудите и праваго и виноватаго» (VI, 199). «Изъ всѣхъ народовъ только въ одномъ русскомъ заронилась эта вѣрная мысль (!), что нѣтъ человѣка праваго» (стр. 200)…
И во имя этой «вѣрной» мысли, Гоголь ставитъ образцомъ справедливой расправы инструкцію комендантши въ «Капитанской Дочкѣ» Пушкина, которая приказывала поручику разсудить солдата съ бабой слѣдующимъ образомъ: «Разбери: кто правъ, кто виноватъ, да обоихъ и накажи» (ibid).
Въ письмѣ «о существѣ русской поэзіи и о ея особенности» есть нѣсколько вѣрныхъ замѣчаній о нашихъ поэтахъ, напримѣръ: о Пушкинѣ, Языковѣ, Крыловѣ, князѣ Вяземскомъ, Лермонтовѣ и др., но эти меткія замѣчанія перемѣшаны со множествомъ идей, болѣе нежели сомнительныхъ. Извѣстно, что эта статья была писана Гоголемъ въ три разныя эпохи его жизни: вотъ почему она и представляетъ довольно-странную смѣсь. Рядомъ съ сужденіями здравыми тутъ встрѣчаются и странныя мысли: будто, напримѣръ, къ кореннымъ свойствамъ русскаго народа принадлежитъ «чутье откликаться живо на всякій предметъ въ природѣ», тогда-какъ русскій человѣкъ имѣетъ необыкновенную способность смотрѣть на весь міръ сонными глазами.
Въ числѣ природныхъ же свойствъ русскаго народа онъ находитъ еще какую-то величавость. Это фантастическое представленіе видно и въ томъ чувствѣ, съ какимъ Гоголь, какъ разсказываетъ Николай М* («Зап.» II, 233) читалъ народную русскую пѣсню, въ которой описывается, какъ бояринъ ходитъ по двору во всѣхъ аттрибутахъ «величавой» одежды нашихъ предковъ. Въ этомъ чувствѣ Гоголь, кажется, подражалъ Грибоѣдову, которому въ татарской одеждѣ нашихъ предковъ видѣлось тоже что-то «величавое», какъ онъ выражаетъ это устами Чацкаго, негодующаго, между-прочимъ, и на кургузый фракъ, на который мы ее промѣняли.
Вотъ сущность книги. Въ ней видѣнъ фонъ художнической натуры, обезображенной чужими накладками, совершенно ей несвойственными. Этимъ объясняется и грубый тонъ этихъ писемъ, вовсе-негармонирующій съ нѣжной, мягкой, впечатлительной душой поэта, какая высказывалась до-тѣхъ-поръ въ его произведеніяхъ.
Еслибъ подобная книга была выдана кѣмъ-нибудь другимъ, надъ ней посмѣялись бы немного, и больше ничего; по выйдя въ свѣтъ съ именемъ Гоголя, автора «Мертвыхъ Душъ», за четыре года предъ тѣмъ поставившихъ его въ главѣ русскихъ литераторовъ, поэта, котораго любила вся Россія, видя въ немъ одного изъ передовыхъ людей на поприщѣ образованія, славу свою и надежду, эта книга глубоко оскорбила всѣхъ, любившихъ Гоголя. Никто не хотѣлъ вѣрить, чтобъ Гоголь могъ въ здравомъ умѣ написать подобныя вещи… Но чтобъ понять всю глубину этого изумленія и оскорбленія, надобно припомнить, чѣмь были для насъ «Мертвыя Души».
«Мертвыя Души», явившись послѣ «Героя нашего времени», получили высокое значеніе. Разочарованіе и апатію тогдашняго молодого поколѣнія Лермонтовъ развилъ въ лицѣ Печорина; но среды, порождающей и воспитывающей эту апатію, Лермонтовъ не тронулъ; она осталась неразъясненною. Такъ-называемые благоразумные, практическіе люди, въ гордомъ самоослѣпленіи противополагали себя Печорину, воображая, что они дѣло дѣлаютъ и не замѣчая, что въ лонѣ общественныхъ обязанностей, они вели жизнь, въ-сущности сонную и неразумную. Эту неразумность практической среды, незамѣчаемую большинствомъ, предоставлено было поразить Гоголю (разумѣется, между-прочимъ) въ «Мертвыхъ Душахъ». Такимъ-образомъ «Мертвыя Души» оказались самымъ положительнымъ оправданіемъ Печорина и подобныхъ ему людей тогдашняго поколѣнія. Отрицаніе старой жизни, выразившееся въ ея комическомъ представленіи у Гоголя, казалось въ то же время выводомъ къ жизни новой. А этою потребностью новыхъ началъ для жизни была проникнута вся лучшая половина общества: вотъ почему она и поставила такъ высоко «Мертвыя Души»; въ нихъ она видѣла сильно-высказаннымъ общее желаніе. Гоголя поняли какъ писателя, стоящаго на высотѣ современнаго прогреса. Достаточнымъ ручательствомъ за желаніе новаго добра казалось отрицаніе стараго зла. Никому и въ голову не могло прійдти, чтобъ Гоголь искалъ исцѣленія этого зла не въ просвѣщеніи, не въ прогресѣ, не въ разумной свободѣ.
Такъ было до 18і7 года. Вдругъ является «Переписка съ друзьями». Гоголь проповѣдуетъ аскетизмъ, самоуниженіе, неподвижность. Какъ было публикѣ принять такую проповѣдь? Но для рѣшенія этого вопроса должно обратиться къ предшествующей исторіи нашего общества.
Самостоятельное развитіе русскаго общества начинается собственно съ 1812 года. До-тѣхъ-поръ мы только пѣли хвалебные гимны тѣмъ, кто просвѣщалъ насъ, и съ разинутыми ртами дивились всякому добру, какое только получали изъ-за мори. По-настоящему, мы не понимали ни себя, ни иностранцевъ. Даже путешествуя за границей, мы увлекались только тѣмъ, чѣмъ пріучились увлекаться въ Россіи — костюмами, модами, трактирами, театрами, картинными галереями и другими невинными предметами. Но сущность европейской жизни проходила мимо нашихъ глазъ незамѣченною. Танцуя на балахъ въ подражаніе европейцамъ, щеголяя во Французскихъ каштанахъ и лепеча на чужомъ языкѣ, разумѣется, чужія же и мысли, мы въ-сущности оставались тѣми же невѣждами, какъ и прежде (разумѣемъ большинство, а не исключенія). Поднимались въ литературѣ противъ этого ненужнаго обезьянства кое-какіе голоса, но ихъ не слушало, потому-что не знали, что же еще надобно дѣлать; а указать, что надобно дѣлать, эти голоса не могли, потому-что основывалось на отвлеченномъ чувствѣ добродѣтели, прекрасномъ въ своемъ началѣ, но не изъ дѣйствительной жизни выходящемъ, а потому и мало несущемъ плодовитаго въ дѣло жизни. И эти голоса раздавались сколько имъ было угодно; ихъ даже награждали и поощряли. Все шло какъ-нельзя-лучше. Дѣти шалили, ихъ стращали розгой и гладили но головкѣ; другія дѣти читали имъ наставленія, вычитанныя изъ прописей; этихъ наставниковъ тоже гладили. Рѣдко-рѣдко поднимался между ними какой-нибудь голосъ, выходившій изъ сферы дѣтской морали и имѣвшій притязаніе на приложеніе къ дѣлу жизни и тотчасъ же затихалъ, поразивъ дремавшее общество своей неумѣстностью. (Вспомните попытку Фонвизина и труды Новикова). Но 1812 годъ далъ намъ новый толчокъ, познакомивъ насъ поближе съ Европой. Мы обратили вниманіе уже не на внѣшнюю обстановку европейской цивилизаціи, а на внутреннее благоустройство и льготность жизни. Мы увидѣли посредствомъ живаго сравненія, что у насъ многое далеко не такъ хорошо, какъ мы себѣ до-тѣхъ-поръ воображали. Это огорчило насъ. И хотя первое броженіе молодой крови въ новомъ обществѣ высыпало на его тѣлѣ болѣзненною сыпью. которую надобно было снимать, однакожь, когда это броженіе уходилось, когда свѣжія силы пришли въ уровень съ условіями дѣйствительности, мы очнулись уже съ совершенно-другими понятіями о жизни. Жалкая участь «Маяка» который вызвался-было отстаивать прежнія понятія о жизни и сталъ предметомъ всеобщаго посмѣянія, рельефно показываетъ, въ какомъ уваженіи находились у насъ тогда эти устарѣлыя понятія.
Вдругъ, въ 1817-мъ году, Гоголь является продолжателемъ «Маяка». Что жь должны были сказать люди, которые до-тѣхъ-поръ видѣли въ немъ ратоборца изъ своихъ? Мы не будемъ говорить здѣсь о печатныхъ критикахъ, вызванныхъ «Перепиской съ друзьями», предполагая ихъ всѣмъ извѣстными, а прослѣдимъ дѣйствіе, произведенное на людей близкихъ къ Гоголю этой книгой, на сколько оно открывается намъ изъ писемъ самого Гоголя и изъ воспоминаній его друзей, съ которыми знакомятъ насъ «Записки» Николая М*.
Нельзя сказать, чтобъ «Переписка» не нашла и благосклонныхъ отзывовъ. Нѣкто Ф. Ф. В. написалъ къ Гоголю, по прочтеніи этой книги, восторженное письмо, въ которомъ превозноситъ до небесъ всѣ мысли, какія ни встрѣчаются въ этой книгѣ. Но до какой степени наивны были эти восторги — предоставляемъ судить самимъ читателямъ. Вотъ нѣсколько выдержекъ изъ этого письма: "Гоголь былъ доселѣ вѣрной наблюдатель нравовъ (пишетъ Ф. Ф. В*), искусный ихъ живописецъ, остроумный и оригинальный авторъ; но какъ все это далеко отъ необыкновеннаго мужа, умѣвшаго соединить въ себѣ глубокую мудрость съ пламенной поэзіей души! Святость и геройство христіанина и патріота, которыми онъ, кажется, весь проникнутъ, превыше таланта, превыше даже генія, котораго, впрочемъ, въ сей книжкѣ, даетъ онъ несомнѣнныя доказательства.
«…И что за мысли! И какая ихъ выразительность! Съ фейерверкомъ сравнить ихъ мало! Въ нихъ нѣчто молніи подобное. Читая, право, какъ будто ослѣпленный свѣтомъ и оглушенной громами; глазамъ и слуху надобно привыкнуть къ его слогу». Въ отвѣтѣ своемъ Гоголь благодаритъ этого старца за то, что «за алканье добра, которое прозрѣлъ онъ на ея страницахъ („Переписки“), онъ умѣлъ простить ему всѣ ея недостатки.» («Зап.» II, 114—118).
Но всѣ, дорожившіе славой Гоголя и судьбами русскаго образованія, не считали себя въ-правѣ отдѣлаться подобными, ничего незначащими фразами. П. А. Плетневъ, K. С. и С. Т. Аксаковы, Бѣлинскій тогда же написали къ нему письма, въ которыхъ горячо высказывали ему упреки за эту книгу. По Гоголь не придавалъ этимъ упрекамъ большаго значенія, какъ это видно изъ его писемъ.
Вообще надобно сказать, что Гоголь, издавая эту книгу, приписывалъ ей величайшее значеніе. Поручая г. Плетневу ея печатаніе, онъ безпрестанно твердилъ ему, что книга «нужна, слишкомъ нужна всѣмъ», что она необходима «для общаго добра» и что она должна разойтись въ огромномъ количествѣ экземпляровъ: печатай два завода (писалъ онъ ему отъ 30-го іюля 1846) и готовь бумагу для второго изданія, которое, по моему соображенію, воспослѣдуетъ непремѣнно. Эта книга разойдется болѣе, чѣмъ всѣ мои прежнія сочиненія, потому что это до сихъ поръ моя единственная дѣльная киша«.
Въ тоже время, отправляя къ М. С. Щепкину „Развязку Ревизора“, онъ таинственно намекалъ ему, что скоро будетъ такое обстоятельство, что всѣ пожелаютъ вновь увидать Ревизора») («Зап.» II, 156). Подъ этимъ «обстоятельствомъ», какъ по всему видно, онъ разумѣлъ выходъ въ свѣтъ «Переписки».
Находясь въ такомъ самообольщеніи, онъ недовѣрчиво читалъ замѣчаніи друзей своихъ и рѣшительно не хотѣлъ принимать отъ нихъ никакихъ совѣтовъ. «Если я благословись и помолясь Богу (писалъ онъ Плетневу отъ 5-го января н. ст. 1847) составлялъ книгу, взвѣшивая потребности современныя жаждущаго общества и многаго того, что покамѣстъ невидно поверхностнымъ и ничего нехотящимъ знать людямъ; если я до-сихъ-поръ нахожусь въ твердомъ убѣжденіи, что книга моя полезна, то…» и проч. («Зап.» II, 78).
Такъ же легко и даже надменно принялъ Гоголь упреки K. С. Аксакова, состоявшіе (какъ можно судить по отвѣту Гоголя) въ томъ, что эта его книга «ложь». «Да кто же изъ насъ (отвѣчаетъ онъ ему) можетъ такъ рѣшительно выразиться, кромѣ развѣ того, который увѣренъ, что онъ стоитъ наверху истины? Какъ можетъ кто-либо (кромѣ говорящаго развѣ святымъ духомъ) отличить, что ложь и что истина? Какъ можетъ человѣкъ, подобный другому, страстный, на всякомъ шагу заблуждающійся, изречь справедливый судъ другому въ такомъ смыслѣ? Какъ можетъ онъ, неопытный сердцезнатель, назвать ложью сплошь, съ начала до конца, какую бы то ни было душевную исповѣдь, онъ, который и самъ есть ложь, по слову апостола Павла». («Зап.», II, 133).
Когда С. Т. Аксакову сказали, что въ Петербургѣ печатается «Переписка съ друзьями» и сообщили но нѣскольку строкъ изъ разныхъ ея мѣстъ, онъ «пришелъ въ ужасъ» и немедленно написалъ Гоголю большое письмо, въ которомъ просилъ его отложить выходъ книги хоть на нѣсколько времени («Зап.», II, 95). Жаль, что намъ неизвѣстно письмо г. Аксакова; но, по отвѣту Гоголя можно догадываться, что его благороднаго друга испугалъ мистицизмъ книги и ея направленіе. Гоголь спокойно отвѣчалъ ему, что въ ней нѣтъ ни мистицизма, ни новаго направленія, и увѣрялъ, что «появленіе его книги нужно будетъ многимъ». («Зап.», II, 95 — 96).
Когда, наконецъ, явилась эта книга, которой Гоголь придавалъ такое высокое значеніе, и когда С. Т. Аксакову прочли ее, онъ пришелъ «въ восторженное состояніе отъ негодованія» и продиктовалъ къ Гоголю другое, небольшое, но жесткое письмо, присоединивъ къ нему нѣсколько чьихъ-то «очень-справедливыхъ» замѣчаній. На это письмо Гоголь отвѣчалъ, что онъ, какъ «человѣкъ, который съ такой жадностью ищетъ слышать все о себѣ, такъ ловитъ всѣ сужденія и такъ умѣетъ дорожить замѣчаніями умныхъ людей даже тогда, когда они жостки и суровы, не можетъ находиться въ полномъ и совершенномъ самоослѣплепіи». Къ этому оправданію онъ присоединяетъ повѣсть о поварѣ, который «привелъ своихъ гостей на кухню, постаравшись разставить кострюли и весь кухонный снарядъ въ такомъ видѣ, чтобъ изъ него хоть какое-нибудь могли вывести заключеніе объ обѣдѣ. Гости увидѣли множество такихъ страшныхъ и необыкновенныхъ кастрюль и наконецъ такихъ орудій, о которыхъ и подумать бы нельзя было, чтобъ они требовались для пріуготовленіа обѣда, что у нихъ закружилась голова» («Зап.» II, 97 — 98).
Сильнѣе другихъ задѣла Гоголя за живое критика Бѣлинскаго. Изъ «Записокъ» Николая М* мы узнаемъ, что Гоголь нѣсколько разъ принимался отвѣчать ему. Кромѣ «Авторской исповѣди» (которая почти вся написана какъ-будто въ оправданіе противъ упрековъ Бѣлинскаго), Гоголь отвѣчалъ ему письмомъ, которое напечатано (въ «Запискахъ», II, 106—107), а получивъ на это письмо новую критику Бѣлинскаго, написанную уже не для печати, онъ долго не могъ успокоиться. Между его бумагами сохранились въ мелкихъ клочкахъ возраженія на это послѣднее письмо. Николаи М* сложилъ и прочиталъ эти случайно-сохранившіеся лоскутки изорваннаго Гоголемъ письма къ Бѣлинскому и помѣстилъ его въ своихъ («Запискахъ» II, 108—113). Не беремся рѣшать основательность или неосновательность возраженій Гоголя и отсылаемъ читателей къ самому письму. Здѣсь же позволимъ себѣ одно только замѣчаніе. Въ отвѣтъ Бѣлинскому Гоголь не могъ сказать много благоразумнаго. Какъ бы ни казались ему справедливы упреки этого критика, все же, читая ихъ, Гоголь не могъ прогнать отъ себя задней мысли, что это пишетъ «молодой человѣкъ, учившійся кое-какъ, некончившій даже университетскаго курса, прожившій вѣкъ въ Петербургѣ, въ занятіяхъ легкими журнальными статьями…» По-крайней-мѣрѣ, эти данныя казались Гоголю уже достаточнымъ доказательствомъ неосновательности мнѣній критика. Такимъ-образомъ рѣзкія замѣчанія его, хотя и сильно раздражили Гоголя, однакожь, не могли еще поколебать его увѣренности въ полезности его книги.
Но вотъ наконецъ получаетъ онъ тоже неблагосклонные отзывы о своей книгѣ уже отъ священника, отъ человѣка, извѣстнаго святостью своей жизни, отъ человѣка, который, но самому званію своему, уже долженъ былъ владѣть не поверхностными, а основательными познаніями въ тѣхъ важныхъ предметахъ, о которыхъ шла рѣчь въ «Перепискѣ». Мы говоримъ о письмахъ отца Матвѣя, священника въ Ржевѣ (Тверской Губерніи). Къ этимъ письмамъ Гоголь уже не могъ не питать уваженія; передъ замѣчаніями духовнаго лица не могъ не смириться. Отношенія Гоголя къ отцу Матвѣю, которыя теперь впервые дѣлаются общеизвѣстными чрезъ «Записки» Николая М*, въ высшей степени интересны еще и но той причинѣ, что съ отцомъ Матвѣемъ Гоголь былъ откровеннѣе, нежели даже съ лучшими изъ свѣтскихъ друзей своихъ. Такимъ-образомъ изъ отвѣтовъ Гоголя на его письма мы узнаемъ такія вещи, которыхъ никому другому не сказалъ бы Гоголь.
Гоголь вступилъ въ переписку съ этимъ священникомъ именно по поводу своей книги. Много наслышавшись объ умѣ и примѣрной жизни о. Матвѣя отъ графа А. П. Т--аго, онъ послалъ ему два экземпляра «Переписки съ друзьями» и при этомъ просилъ сообщить ему свои замѣчанія на эту книгу. Въ чемъ состояли эти замѣчанія — неизвѣстно, но по отвѣтамъ Гоголя замѣтно, что совѣты и увѣщанія ржевскаго священника сильно дѣйствовали на Гоголя и даже заставили его наконецъ совершенно отказаться отъ своего прежняго взгляда на полезность и важность «Переписки».
Такъ въ письмѣ отъ 9-го мая 1847 Гоголь сознается, что неловко изложилъ свои мысли о милостынѣ, что неясно написалъ статью о театрѣ, и вообще признается въ своей «незрѣлости». — «Обрадовавшись тому (говоритъ онъ), что удалось въ себѣ побѣдить многое, я вообразилъ, что могу учить и другихъ, издалъ книгу и на ней увидѣлъ ясно, что я ученикъ» (II, 135). Въ этомъ письмѣ онъ объясняетъ также и грубый тонъ книги, который, вѣроятно, показался и о. Матвѣю неприличнымъ: «эта строптивость, дерзкая замашка, которая такъ оскорбила васъ въ моей книгѣ, произошла тоже отъ другаго источника. Воспитывая себя самого суровою школою упрековъ и пораженіи и находя отъ нихъ пользу существенную душѣ, я былъ нешутя одно время увѣренъ въ томъ, что и другимъ это полезно, и выразился грубо и жестко» (II, 136). По всему видно, что о. Матвѣй строго осудилъ книгу Гоголя: «не могу скрыть отъ васъ (говоритъ Гоголь въ томъ же письмѣ), что меня очень испугали слова ваши, что книга моя должна произвести вредное дѣйствіе и что я дамъ за нее отвѣтъ Богу». Считая слова этого критика уже за непогрѣшительный авторитетъ, Гоголь едва рѣшается произнесть самое слабое оправданіе, именно: что книга его «не отъ дурнаго умысла» и что «его неразуміе всему причиною» (ibid.).
Письма о. Матвѣя не только перемѣнили взглядъ Гоголя на его книгу, но даже имѣли сильное вліяніе, кажется, и вообще на понятія Гоголя о его литературной дѣятельности. «Я бы не подумалъ о писательствѣ (говоритъ онъ въ слѣдующемъ письмѣ), еслибъ не было теперь такой повсемѣстной охоты къ чтенію всякаго рода романовъ и повѣстей, большею-частью соблазнительныхъ и безнравственныхъ, но которые читаются потому только, что написаны увлекательно и не безъ таланта. А я, имѣя талантъ, умѣя изображать живо людей и природу (по увѣренію тѣхъ, которые читали мои первоначальныя повѣсти), развѣ я не обязанъ изобразить съ равною привлекательностью людей добрыхъ, вѣрующихъ и живущихъ въ законѣ Божіемъ? Вотъ вамъ (скажу откровенно) причина моего писательства, а не деньги и не слава. Но… теперь я отлагаю все до времени и говорю вамъ, что долго ничего не издамъ въ свѣтъ и всѣми силами буду стараться узнать волю Божію, какъ мнѣ быть въ этомъ дѣлѣ. Еслибъ я зналъ, что на какомъ-нибудь другомъ поприщѣ могу дѣйствовать лучше во спасенье души моей и во исполненье всего того, что должно мнѣ исполнить, чѣмъ на этомъ, я бы перешелъ на то поприще. Еслибъ я узналъ, что я могу въ монастырѣ уйдти отъ міра, я бы пошелъ въ монастырь. Я положилъ себѣ покуда вотъ что: теперь, именно со дня полученія вашего письма, я положилъ себѣ удвоить ежедневныя молитвы, отдать больше времени на чтеніе книгъ духовнаго содержанія; перечту снова Златоуста, Ефрема Сирина и все, что мнѣ совѣтуете, а тамъ — что Богъ дастъ» («Зап.» II, 110—142).
Еще интереснѣе письмо Гоголя къ о. Матвѣю отъ 12-го января 1848, изъ Неаполя." Не могу рѣшить (пишетъ онъ), дѣйствительно ли дѣло, которое меня занимаетъ и было предметомъ моего обдумыванія съ давнихъ поръ, есть учительство. Я, точно, моей опрометчивой книгой показалъ какіе-то исполинскіе замыслы, на что-то въ родѣ вселенскаго учительства. Но книга моя есть произведеніе моего переходнаго душевнаго состоянія, временнаго, едва-освободившагося отъ болѣзненнаго состоянія. Опечаленный нѣкоторыми непріятными происшествіями, у насъ случающимися, и нехристіанскимъ направленіемъ современной литературы, я опрометчиво поспѣшилъ съ этой неразсудительной книгой и нечувствительно забрелъ туда, гдѣ мнѣ быть неприлично. — Дѣло въ томъ, что книга эта не мой родъ. Но то, что меня издавна и продолжительнѣй занимало, это было — изобразить въ большомъ сочиненіи добро и зло, какое есть вы нашей русской землѣ, послѣ котораго русскіе читатели узнали бы лучше свою землю, потому-что у насъ многіе, даже и чиновники, и должностные попадаютъ въ большія ошибки по случаю незнанія коренныхъ свойствъ русскаго человѣка и народнаго духа нашей земли. Еще я не зналъ самъ, какъ съ этимъ слажу и какъ успѣю, а уже вѣрилъ, что это будетъ мнѣ возможно тогда, когда я самъ сдѣлаюсь лучшимъ. Вотъ въ чемъ я полагалъ мое писательство. И такъ, учительство ли это? Я хотѣлъ представить только читателю замѣчательнѣйшіе предметы русскіе въ такомъ видѣ, чтобъ онъ самъ увидѣлъ и рѣшилъ, что нужно взять ему, и такъ-сказать, самъ поучилъ бы самого себя. Я не хотѣлъ даже выводить нравоученья. Мнѣ казалось (если я самъ сдѣлаюсь лучше), все это нечувствительно, мимо меня, выведетъ самъ читатель. — — Мнѣ казалось, что я уже возвысился душой, что я значительно сталъ лучше прежняго, въ минуты слезъ и умиленій, которыя я ощущалъ во время чтенія святыхъ книгъ. Мнѣ казалось, что я удостоивался уже милостей Божьихъ, — что эти сладкія ощущенья есть уже свидѣтельство, что я сталъ ближе къ небу. Теперь только дивлюсь своей гордости…" («Зап.» II, 181—183).
Такимъ-образомъ видимъ, что, напечатавъ «Переписку съ друзьями», Гоголь мало-по-малу убѣдился въ безполезности и даже неосновательности этой книги, отъ которой онъ такъ много ожидалъ, пока она еще только готовилась къ печати. Это разочарованіе замѣтно и съ письмахъ его къ другимъ лицамъ, относящихся къ этому же времени.
Такъ, въ письмѣ къ А. П. Плетневу отъ 22-го февраля 1817, онъ говоритъ уже совсѣмъ не въ томъ тонѣ объ этой книгѣ, въ какомъ говорилъ о ней прежде: «Мнѣ бы хотѣлось, чтобъ хотя два-три человѣка прочли мою книгу въ связи, всю сплошь. Это мнѣ очень нужно (NB. объ „общемъ добрѣ“ ужь нѣтъ рѣчи), что этими статьями я хотѣлъ не столько учить другихъ, но самому многому учиться, потому-что — говорю тебѣ не ложъ — мнѣ нужно слишкомъ-много набраться отъ умныхъ людей, чтобъ написать какъ слѣдуетъ мои „Мертвыя Души“, которыя, право, могутъ быть очень-нужная у насъ вещь и притомъ дѣльная вещь. Мнѣ нужно много практическихъ и положительныхъ свѣдѣній, которыя я думалъ вызвать этими статьями — именно затѣмъ, чтобъ быть такъ же ясну и просту въ „М. Д.“, какъ неясенъ и загадоченъ въ этой книгѣ моей. Нужно взять изъ нашей же земли людей, изъ нашего же собственнаго тѣла, такъ, чтобъ читатель почувствовалъ, что это именно взято изъ того самаго матеріала, изъ котораго и онъ самъ составленъ. Иначе не будутъ живы образы и не произведутъ благотворнаго дѣйствія». То же самое почти онъ повторяетъ и далѣе: «Увидать свѣтъ, эти статьи должны были только затѣмъ, чтобъ доставить мнѣ замѣчанія» («Зап.» II, 89 — 91).
Въ письмѣ къ князю В. И. Л*, отъ 20-го марта, Гоголь такъ отвѣчаетъ на вопросъ: зачѣмъ онъ выдалъ свою «Переписку»? «Трудъ у меня все одинъ и тотъ же, все тѣ же „М. Д.“, и одна изъ причинъ появленія нынѣшней книги моей была — возбудить его тѣ разговоры и толки въ обществѣ, вслѣдствіе которыхъ непремѣнно должны были выказаться многія мнѣ незнакомыя стороны современнаго русскаго человѣка, которыя мнѣ очень-нужно взять къ соображенью, чтобъ не попасть въ разные промахи при сочиненіи той книги, которая должна быть вся природа и правда. Если Богъ дастъ силъ, то „М. Д.“ выйдутъ такъ же просты, понятны и всѣмъ доступны, какъ нынѣшняя моя книга загадочна и недоступна. Что жь дѣлать, если мнѣ суждено сдѣлать большой крюкъ для того, чтобъ достигнуть той простоты, которою Богъ надѣляетъ иныхъ людей уже при самомъ рожденіи ихъ. Итакъ, вотъ вамъ покуда посильное изъясненіе того, зачѣмъ вышла моя книга» («Зап.» II, 124—126).
Трудно представить себѣ, чтобъ человѣкъ, находящійся въ здравомъ умѣ, сталъ выдавать книгу, наполненную такими несообразностями, единственно для-того, чтобъ вызвать въ обществѣ толки. Мы увѣрены, что и Гоголь не рѣшился бы напечатать своей книги, еслибъ не былъ сильно убѣжденъ въ ея достоинствахъ. А что онъ дѣйствительно считалъ ее хорошею, это мы видѣли изъ писемъ его къ П. Л. Плетневу. Торопя его печатаніемъ «Переписки», Гоголь безпрерывно увѣрялъ его, что она нужна для общаго добра и что она дѣльнѣе всѣхъ другихъ его сочиненій. Полому мы имѣемъ полное право неслишкомъ довѣрять тому объясненію, которое сталъ давать Гоголь тогда уже, когда увидѣлъ, что книга его вовсе никому не была «нужна», и что она никому ничего полезнаго не сказала. Изъ писемъ его къ о. Матвѣю мы видимъ, что ему наконецъ и самому стало противно смотрѣть на эту книгу, и онъ готовъ былъ бы отъ нея даже отказаться, еслибъ только это было возможно. Любопытно только знать, какъ могъ Гоголь когда-нибудь думать иначе? Какъ это случилось, что онъ хотѣлъ промѣнять роль художника на роль проповѣдника? Кто указалъ ему эту ложную дорогу, но которой онъ не могъ никуда прійдти въ дѣлѣ искусства? Когда, наконецъ, и какимъ образомъ началось болѣзненное (какъ онъ самъ признаетъ) состояніе его души, плодомъ котораго была «Переноска съ друзьями?»
Нѣтъ никакого сомнѣнія, что этотъ поворотъ совершился въ Гоголѣ во время его пребыванія за границей, гдѣ онъ пробылъ отъ 1836 до наняла 1818 года и откуда два раза только, на короткое время, пріѣзжалъ въ Россію: одинъ разъ (1839) для устройства своихъ сестеръ, а другой (1841) для печатанія 1-й части «Мертвыхъ Душъ». Мы со вниманіемъ прослѣдили этотъ любопытный періодъ жизни Гоголя по «Запискамъ» Николая М*, открывшаго множество новыхъ относящихся къ нему писемъ, и передадимъ читателямъ все, что нашли въ этой книгѣ.
Первою причиною болѣзненныхъ явленій, происшедшихъ въ душевномъ состояніи Гоголя, Николай М* попрежнему считаетъ смерть Пушкина. Попрежнему онъ говоритъ, что съ смертью Пушкина у Гоголя не стало «ободряющаго авторитета, равносильнаго генія, который бы указалъ ему прямой путь поэтической дѣятельности» («Заи». 1, 194). По въ новой своей книгѣ онъ подтверждаетъ эти слова слѣдующею выпискою изъ рукописи С. Т. Аксакова: «Изъ писемъ самого Гоголя извѣстно, какимъ громовымъ ударомъ была для него эта потеря. Гоголь сдѣлался боленъ и духомъ и тѣломъ. Я прибавлю, что, по моему мнѣнію, онъ уже никогда не выздоравливалъ совершенно и что смерть Пушкина была одною изъ причинъ всѣхъ болѣзненныхъ явленій его духа, вслѣдствіе которыхъ онъ задавалъ себѣ неразрѣшимые вопросы, на которые великій талантъ его, изнеможенный борьбою съ направленіемъ отшельника, не могъ дать удовлетворительныхъ отвѣтовъ» (ibid. примѣч. 3).
Мы не смѣемъ спорить въ этомъ дѣлѣ съ такимъ авторитетомъ, какъ С. Т. Аксаковъ, знавшій Гоголя близко и, можетъ-быть, имѣющій въ рукахъ какія-нибудь доказательства, неизвѣстныя публикѣ; но пока этихъ доказательствъ еще нѣтъ на-лицо, мы позволимъ себѣ считать это объясненіе несовсѣмъ-удовлетворительнымъ. Вотъ наши основанія:
1) Къ концу 184-1 года Гоголь приготовилъ для печати первый томъ «Мертвыхъ Душъ», который служитъ блистательнымъ опроверженіемъ мысли, будто по смерти Пушкина онъ не могъ творить такъ же, какъ творилъ при его жизни.
2) Самъ г. Аксаковъ говорятъ, что талантъ Гоголя изнемогъ «въ борьбѣ съ направленіемъ отшельника»: но гдѣ же связь между этимъ направленіемъ и смертью Пушкина?
3) Если Пушкинъ дѣйствительно указывалъ Гоголю прямой путь поэтической дѣятельности, то не-уже-ли Гоголю достаточно было перестать слышать эти указанія, чтобъ тотчасъ же перейдти на ложную дорогу? Смерть Пушкина могла имѣть отрицательное вліяніе на поэтическую дѣятельность Гоголя: но путь имъ избранный въ сороковыхъ годахъ, не можетъ быть объясненъ иначе, какъ какимъ-нибудь положительнымъ вліяніемъ.
4) Письма Гоголя до 1810 года — по-крайней-мѣрѣ тѣ, какія мы нашли въ книгѣ Николая М* — совершенно-непохожи на письма слѣдующихъ годовъ. До 1840 года Гоголь и за границей остается тѣмъ же художникомъ, какимъ былъ прежде: онъ горячо работаетъ надъ переводомъ комедіи для Щепкина; онъ передѣлываетъ свой «Портретъ» и дѣятельно занимается отдѣлкою 1-го тома «Мертвыхъ Душъ»; наконецъ онъ слушаетъ итальянскихъ пѣвцовъ и упивается гармоніей, вовсе не заботясь о томъ, есть ли въ ней что-нибудь «поучительное»… Но послѣ 1840 года онъ начинаетъ даже говорить совсѣмъ другимъ тономъ. Въ его письмахъ явно слышится аскетъ и проповѣдникъ. И чѣмъ дальше, тѣмъ этотъ тонъ сильнѣе и рѣзче. Вотъ нѣсколько примѣровъ:
1840 годъ. Отъ 28-го декабря г. Аксаковъ получилъ отъ Гоголя письмо, которое, какъ онъ говоритъ въ своихъ запискахъ, "поразило всѣхъ серьёзностью, торжественностью тона и открытымъ выраженіемъ религіознаго направленія, о которомъ онъ прежде не говорилъ и даже скрывалъ «(„Зап.“ 1, 270).
Въ 1841 году Гоголь уже называетъ свой трудъ святымъ, великимъ, спасительнымъ подвигомъ» («Зап.» 1, 274). Къ этому же году принадлежатъ девять мистическихъ писемъ Гоголя къ Н. Н. Ш. Въ этомъ же году онъ относится къ своему другу А. С. Данилевскому (съ которымъ до-тѣхъ-поръ, обыкновенно, былъ шутливъ и веселъ) съ словами, изумляющими своимъ грознымъ тономъ: «Слушай. Теперь ты долженъ слушать моего слова, ибо вдвойнѣ властно надъ тобою мое слово, и горе кому бы то ни было не слушающему моего слова» («Зап.» I, 285). «Властью высшею облечено теперь мое слово» (ibid. 285). Этимъ словомъ, «облеченнымъ высшей властью», Гоголь даетъ своему другу совѣты — насчетъ хозяйничанья въ Семеренькахъ! Въ этомъ же году, 18-го октября, явился онъ въ домѣ Аксаковыхъ въ Москвѣ, и они замѣтили въ немъ большую перемѣну: «онъ сталъ худъ, блѣденъ, и тихая покорность волѣ Божіей слышна была въ каждомъ его словѣ. Гастрономическаго направленія и прежней проказливости какъ-будто никогда и не бывало» («Зап.» I, 287).
Въ 1812 году Гоголь пишетъ къ своей ученицѣ о «сомнамбулистическомъ состояніи», въ которое онъ иногда впадалъ («Зап.» I, 297—298); собирается ѣхать по гробу Господню («Зап.» I, 300); говоритъ Языкову, что нѣтъ выше удѣла на свѣтѣ, какъ званіе монаха («Зап.» II, 36).
Къ 1843 году относится письмо къ Языкову (о которомъ мы уже говорили), о вдохновеніи посредствомъ молитвы (см. выше).
Въ 1844 году онъ говоритъ, что изъ его прежнихъ сочиненій не слѣдуетъ выводить никакихъ заключеній о немъ самомъ, потому-что «они всѣ писаны давно, во времена глупой молодости, пользуются незаслуженными похвалами и даже не совсѣмъ заслуженными порицаньями, и въ нихъ видѣнъ писатель, еще неутвердившійся ни на чемъ твердомъ» («Зап.» II, 43). Въ этомъ году онъ уже является совѣтодателемъ своихъ друзей и утѣшаетъ ихъ въ духѣ христіанскаго пастыря и учителя: одному совѣтуетъ поговѣть, другому — читать «Подражаніе I. Христу», третьяго наводитъ «на священнодѣйствія, которыя возвышаютъ мысль, услаждаютъ сердце, умиляютъ душу», и т. п. («Зап.» II, 18—23). Въ то же время онъ не видитъ въ себѣ самомъ ничего, кромѣ «мерзости, низости и неблагодарности» (см. письмо къ H. Н. Ш, «Зап.» II, 10).
Въ 1845 году онъ высказываетъ въ письмѣ къ П. А. Плетневу убѣжденіе, что душа его наконецъ «воспиталась какъ слѣдуетъ для труда его» («Зап.» II, 52).
Въ 1846 году (когда приготовлялась къ печати «Переписка съ друзьями») Гоголь уже увѣряетъ П. А. Плетнева, что «скоро будетъ свѣтло во всѣхъ душахъ, омрачаемыхъ сомнѣніями и недоразумѣніями» («Зап.». II, 57); что скоро другъ «обниметъ его такъ, какъ еще не обнималъ дотолѣ» (ibid., 56); что «Богъ непремѣнно воздвигнетъ его духъ до надлежащей свѣжести совершить его работу всюду, на всякомъ мѣстѣ и въ какомъ бы ни было тяжкомъ состояніи тѣла: лежа, сидя, или даже не двигая руками» (ibid. 55); что онъ, одинъ во всей Россіи, подумалъ «болѣе всѣхъ о самомъ существенномъ, заставилъ себя серьёзно подумать о томъ, чѣмъ прежде всего слѣдовало бы каждому заняться изъ насъ» (ibid. 56), что онъ разрѣшилъ наконецъ какую-то «трудную задачу» о душѣ и дѣлѣ душевномъ и разрѣшеніе этой задачи должно высказать его твореніе (ibid 54) и что когда выйдетъ второй томъ «Мертвыхъ Душъ», то нѣмцы узнаютъ, что у насъ есть много такого, о чемъ они никогда и не догадывались… (ibid., 40).
Изъ всего этого нельзя не заключить, что было какое-то положительное вліяніе на Гоголя и что дѣйствіе этого вліянія совершилось именно около 1840—1841 года. Только подъ сильнымъ положительнымъ вліяніемъ могъ Гоголь отказаться отъ своихъ прежнихъ воззрѣній на искусство. Нѣтъ сомнѣнія, что нашлись люди, которые съумѣли увѣрить Гоголя въ безполезности всего написаннаго имъ, и заставили его перейдти съ дороги художника на дорогу учителя. Вѣроятно, это были люди, которые считаютъ вообще всякія поэтическія произведенія побасенками и ничему, кромѣ поученій, не придаютъ значенія. И Гоголь, такъ краснорѣчиво, такъ пламенно защищавшій эти побасенки, подъ конецъ жизни самъ, съ чужаго голоса, сталъ почитать свои лучшія произведенія побасенками! Гоголь, знавшій, что «благоухающими устами поэзіи навѣвается на душу то, чего не внесешь въ нее никакими законами и никакою властью» (Соч. Гог. т. VI, стр. 60), пересталъ вѣрить въ чарующую силу поэзіи и началъ писать грубыя поученія, думая ими снять съ души своей суровую отвѣтственность за безполезность прежде написаннаго! Везъ прянаго вліянія чужаго примѣра и бесѣдъ, этого не могъ сдѣлать Гоголь. Надобно было, чтобъ кто-нибудь подѣйствовалъ на него сильнымъ авторитетомъ и обратилъ его впечатлительную фантазію на его собственную душу, заставивъ его видѣть въ ней какія-то страшилища…
Дѣйствительно, самъ Гоголь говоритъ, что были люди, которые увѣряли его, что «въ его письмахъ находится болѣе нужнаго для человѣка, нежели въ его сочиненіяхъ». Но кто были эти люди и какими средствами они на него дѣйствовали — объ этомъ мы рѣшительно ничего не нашли въ книгѣ Николая М*. Только одно мѣсто изъ записокъ С. Т. Аксакова намекаетъ, что въ первый пріѣздъ свой въ Москву изъ-за границы, слѣдовательно въ концѣ 1839, или въ началѣ 1840 года, Гоголь «составилъ близкія дружескія связи» съ какими-то «людьми, съ которыми прежде онъ не былъ знакомъ коротко…» («Зап.» I, 253).
Но кто бъ ни указалъ Гоголю ту дорогу для разрѣшенія тревожившихъ его вопросовъ, но которой онъ неуклонно шелъ послѣ 1839 года, мы видимъ только, что она привела его душу въ болѣзненное состояніе. Соберемъ теперь въ одно всѣ эти вопросы, разбросанные у него по разнымъ письмамъ, и посмотримъ, было ли въ этихъ вопросахъ что-нибудь такое, чего не бываетъ у другихъ поэтовъ; если же не было, то постараемся разрѣшить себѣ, отчего обыкновенные вопросы, свойственные каждой художнической натурѣ, доставили Гоголю больше хлопотъ, чѣмъ кому-нибудь другому?
Въ одномъ письмѣ къ П. А. Плетневу («Зап.» II, 149) Гоголь говоритъ, что у него «никогда не было стремленія быть отголоскомъ всего и отражать въ себѣ дѣйствительность, какъ она есть вокругъ насъ. Я даже не могу заговорить теперь ни о чемъ, кромѣ того, что близко моей собственной душѣ».
Описывая въ этихъ словахъ, повидимому, одного себя, какъ натуру исключительную, Гоголь безсознательно говоритъ о такомъ свойствѣ, безъ котораго невозможна рѣшительно никакая человѣческая, и тѣмъ-менѣе художническая дѣятельность. «Близость дѣла къ собственной душѣ», это не иное что, какъ, говоря общепринятымъ терминомъ, тотъ лиризмъ, безъ котораго не бываетъ поэтовъ. Ни одинъ поэтъ не отражаетъ въ себѣ дѣйствительности какъ она есть, подобно дагерротипу; каждый проводитъ ее чрезъ свое чувство, чрезъ свою Фантазію; на каждаго она производитъ особенныя впечатлѣнія. Впечатлѣнія эти, разумѣется, чрезвычайно-разнообразны, и однакожь, при всемъ разнообразіи, у каждаго поэта могутъ быть приведены къ одному знаменателю. И этотъ-то общій знаменатель всѣхъ разнообразныхъ впечатлѣній, производимыхъ дѣйствительностью на того, или на другаго поэта, и составляетъ его лиризмъ, его особенность. Какъ, напримѣръ, разнообразны предметы, на которые отозвалась лира Пушкина, и между-тѣмъ, внимательный глазъ найдетъ между всѣми ея отголосками одинъ, вездѣ повторяющійся, мотивъ. Это — любовь къ жизни, которая умѣетъ чуять красоту во всемъ, въ чемъ только проявляется жизнь… Точно также и у Гоголя былъ свий лиризмъ, и этотъ лиризмъ состоялъ въ томъ, что на него сильнѣе, чѣмъ на всякаго другаго, дѣйствовала мелочность, пошлость жизни большей части людей.
Нѣтъ никакого сомнѣнія, что эта пошлость обыкновенной человѣческой жизни поражала Гоголя вслѣдствіе своего противорѣчія съ тѣмъ идеаломъ жизни непошлой, который постоянно, хотя и смутно, присутствовалъ въ душѣ его. Только во имя этого идеала онъ и могъ поражать насмѣшкой дѣйствительность. Посмотрите теперь, какъ Гоголь сознавалъ этотъ смутный идеалъ.
Въ письмѣ къ H. Н. Ш*, отъ 46-го мая 1848 г., онъ говоритъ, что ему хочется «такъ произвесть свое сочиненіе, чтобъ оно имѣло доброе вліяніе, чтобъ образумились многіе и обратились бы къ тому, что должно быть вѣчно и незыблемо» («Зап.» II, 180).
То же выражаетъ онъ и въ письмѣ къ о. Матвѣю отъ 1850 года («Зап.» II, 221): «хотѣлось бы живо, въ живыхъ примѣрахъ, показать темной моей братіи, живущей въ мірѣ и играющей жизнью, какъ игрушкою, что жизнь — не игрушка».
Платонъ давно уже сказалъ, что «комикъ непремѣнно въ то же время и трагикъ»; другими словами: что тотъ, кто глубоко оскорбляется низкимъ, пошлымъ и безнравственнымъ въ человѣкѣ, такъ же глубоко и живо способенъ сочувствовать и всему тому, что есть великаго въ человѣческой природѣ. Эту способность сознавалъ въ себѣ и Гоголь.
Но, изображая, во имя смутнаго идеала пошлость обыкновенной человѣческой жизни, Гоголь, рано или поздно, долженъ былъ задать себѣ вопросъ: да что жь, наконецъ, въ жизни не пошло? или, говоря его словами: что вѣчно и незыблемо?
Но чтобъ понять, что эти вопросы неразрѣшимы для человѣка, и чтобъ помириться съ ихъ неразрѣшимостью, для. этого нужно основательное образованіе, которое бы указало человѣку сферу, доступную его постиженію, а у Гоголя, какъ мы показали въ первой статьѣ, не доставало этого. На мѣсто того нашлись около него люди, которые начали ему съ неотразимою увѣренностью разрѣшать всякіе вопросы, подкрѣпляя свои указанія грозными авторитетами. Впечатлительная фантазія Гоголя легко поддалась чарующему обаянію…
Но за этимъ слѣдуетъ другой вопросъ: понимали ли эти наставники что-нибудь въ дѣлѣ искусства? и артистическое чутьё Гоголя нашло ли удовлетвореніе въ тѣхъ образахъ, на которые они указали ему, какъ на идеалы вѣчнаго и незыблемаго, котораго онъ пеналъ въ дѣйствительности?
Мы, съ своей стороны, сильно сомнѣваемся въ этомъ. Еслибъ Гоголь нашелъ то, чего искалъ, онъ былъ бы спокоенъ. Отчего жь вся жизнь его, послѣ изданія первой части «Мертвыхъ душъ», представляетъ только борьбу, тревогу, муки? Онъ то вѣритъ несокрушимой важности тѣхъ истинъ, которыя ему открывали, то сомнѣвается въ ихъ непреложности, то создаетъ положительные образы на основаніи указываемыхъ ему идей, то опять истребляетъ эти насильственныя созданія своей порабощенной фантазіи; пишетъ и жжетъ въ 1845 году, пишетъ снова и снова жжетъ уже незадолго до смерти… Стало-быть, оставалось еще въ душѣ его артистическое чутьё, которое ему говорило, что это идеалы поддѣльные, преходящіе, а не тѣ вѣчные и незыблемые образы, которые тревожили его душу… Между-тѣмъ запуганное воображеніе не давало ему покоя и свободы. И плодомъ всего этого мучительнаго, двѣнадцатилѣтняго боренія былъ только раздирающій сердце вопль, невольно-вырвавшійся наконецъ изъ его души. «Молитесь обо мнѣ (говорилъ онъ своимъ сестрамъ за нѣсколько мѣсяцевъ до смерти): я сильно изнемогъ и усталъ отъ всего!»
Итакъ, не въ смерти Пушкина, не въ отсутствіи равносильнаго генія, который указывалъ бы ему настоящую дорогу, кажется, лежитъ причина болѣзненнаго исхода поэтической дѣятельности Гоголя, а скорѣе въ его первоначальномъ воспитаніи, которое не дало его уму достаточныхъ опоръ и орудій, чтобъ бороться съ тѣмъ, съ чѣмъ слѣдовало бороться.
Путешествіе въ Іерусалимъ, которое было предпринято Гоголемъ вскорѣ послѣ выхода въ свѣтъ «Переписки съ друзьями» и которое приводило многихъ въ недоумѣніе, объяснено въ «Запискахъ» на основаніи собственныхъ словъ Гоголя, теперь уже всѣмъ извѣстныхъ изъ его «Авторской Исповѣди» и безъ всякихъ перемѣнъ противъ «Опыта». Но 1847 и 1848 годы, остававшіеся въ «Опытѣ» совершеннымъ пробѣломъ, пополнены письмами Гоголя къ матери, къ H. Н. Ш*, къ П. А. Плетневу, къ А. С. Данилевскому, къ С. Т. Аксакову и къ о. Матвѣю. Неизвѣстно только, на какомъ основаніи Николай М* говоритъ, что, по возвращеніи изъ Іерусалима, живя весну и все лѣто въ своей деревнѣ, Гоголь «много трудился надъ вторымъ, а можетъ-быть, и надъ третьимъ томъ Мертвыхъ душъ» («Зап.» II, 191). Напротивъ, если вѣрить письмамъ Гоголя отъ этого времени, приведеннымъ у Николая М*, то надобно заключить, что работа шла у него очень-туго. Такъ, въ письмѣ къ П. А. Плетневу отъ 8-го іюня 1818 г., изъ Васильевки (а пріѣхалъ онъ туда въ началѣ мая), онъ говорятъ: «я еще ни за что не принимался» («Зап.» II, 192). Отъ 7-го іюля онъ пишетъ ему же: «я ничего не въ силахъ ни дѣлать, ли мыслить отъ жару» (ibid.). Отъ 12-го іюля С. Т. Аксакову: «никакое умственное занятіе не Идетъ въ голову. Даже читать самаго легкаго чтеній не въ силахъ» (ibid.), а въ августѣ онъ уже оставилъ деревню и переѣхалъ въ Москву.
Конецъ 184*8 и начало 1849 годовъ также значительно пополнены. Изъ «Опыта» мы знали только, что Гоголь въ это время особенно любилъ бывать въ домѣ Аксаковыхъ, гдѣ онъ слушалъ и самъ пѣвалъ народныя пѣсни, и что болѣе полугода бралъ уроки сербскаго языка у О. М. Бодянскаго для-того, чтобъ понимать красоты пѣеснь, собранныхъ Караджичемъ. Николай М* отчасти пополняетъ этотъ пробѣлъ нѣсколькими письмами Гоголя къ о. Матвѣю, къ П. А. Плетневу, къ А. С. Данилевскому, и воспоминаніями С. Т. Аксакова и г-жи С--ой («Зан.» II, 216—230). Замѣчательно, что письма Гоголя, относящіяся къ этому времени, показываютъ присутствіе въ его душѣ какого-то паническаго страха. «Время опасно», «отвсюду грозятъ бѣды» и т. п. выраженія безпрестанно попадаются въ этихъ письмахъ.
Въ помѣщенныхъ далѣе воспоминаніяхъ г. Чижова, мы узнаемъ, что Гоголь говорилъ ему о какихъ-то «призракахъ», которые не давали ему спать и совершенно-истощала силы его" («Зап.» II, 241).
Вторая половина 1850 года, слѣдовавшая за путешествіемъ Гоголя на долгихъ въ Малороссію, кажется, была самою плодотворною эпохою въ этомъ періодѣ его жизни. По-крайней-мѣрѣ, до-тѣхъ-поръ онъ постоянно жаловался, что работа у него идетъ туго, а тутъ пишетъ къ П. А. Плетневу (отъ 2-го декабря 1850 г.), что въ концѣ весны надѣется приступить къ печатанію. Впрочемъ, изъ слѣдующаго письма къ П. А. Плетневу видно, что второй томъ у него еще не былъ совершенно-готовъ («Зап.» II, 244—245).
Очень-любопытны воспоминанія г-жи С--ой о томъ видѣ, въ какомъ въ это время были у Гоголя «Мертвыя души», томъ второй (преданный послѣ, какъ извѣстію, сожженію).
За этимъ слѣдуютъ воспоминанія С. Т. Аксакова, о чтеній Гоголемъ первой главы втораго тома. Между-прочимъ, г. Аксаковъ говоритъ, что «на другой день послѣ чтенія Гоголь требовалъ отъ него замѣчаній, но имъ помѣшали говорить о М. Д.»; Гоголь уѣхалъ въ Москву и г. Аксаковъ изложилъ ему свои замѣчанія письменно. Далѣе онъ говоритъ, что Гоголь «воспользовался всѣми сдѣланными ему замѣчаніями» («Зап.» II, 229—230). Очень было бы интересно прочесть эти замѣчанія.
За этимъ слѣдуетъ нѣсколько неизвѣстныхъ доселѣ писемъ, относящихся къ 1851 году.
Остальное время жизни Гоголя описано (стр. 258—267) совершенно такъ же, какъ было въ «Опытѣ».
Оканчивая обозрѣніе новой книги Николая М*, мы считаемъ долгомъ сказать, что, но множеству важныхъ литературныхъ пактовъ, въ ней заключающихся, она дѣлается настольною книгою каждаго, занимающагося литературой, какъ такая книга, къ которой должно будетъ обращаться за рѣшеніемъ многихъ вопросовъ. Въ то же время, мы не можемъ но сказать, что въ ней есть два недостатка, дѣлающіе ея употребленіе, если не невозможнымъ, то, по-крайней-мѣрѣ, чрезвычайно-затруднительнымъ:
1) Не желая перерывать писемъ Гоголя, адресованныхъ къ одному лицу, письмами къ другимъ, Николай М* заставляетъ насъ по нѣскольку разъ возвращаться къ одному и тому же году жизни Гоголя. Эта метода представляетъ большую невыгоду какъ просто для чтенія, такъ и для справокъ. По-крайней-мѣрѣ десять разъ надобно перечитывать эти «записки», чтобъ вынести изъ нихъ несовсѣмъ-смутное впечатлѣніе. Что жь касается справокъ, то ихъ совершенно-невозможно дѣлать, по причинѣ отсутствія хронологической послѣдовательности. Чтобъ сдѣлать книгу удобною для употребленія, мы составили хронологическій указатель помѣщенныхъ въ ней писемъ, который здѣсь и прилагаемъ, чтобъ избавить другихъ отъ этой скучной, по необходимой работы[6].
2) Обѣщаясь дать намъ «простой сборникъ извѣстій о Гоголѣ», какъ Николай М* самъ говоритъ въ предисловіи къ своимъ «запискамъ», онъ не исключилъ, однакожь, изъ своей книги и тѣхъ торопливыхъ выводовъ, которые составились еще тогда, когда у него было подъ руками только около 40 инеемъ. Онъ не уничтожилъ и большей части тѣхъ восторженныхъ возгласовъ, которые и въ «Опытѣ» его непріятно поражали читателя, напримѣръ: о высокомъ самоотверженіи Гоголя, о его смиреніи и другихъ добродѣтеляхъ. Кто что ни говори, а въ Гоголѣ все-таки занимаетъ насъ больше литераторъ, поэтъ, художникъ, нежели человѣкъ. Хорошихъ людей много на свѣтѣ, а такихъ писателей, какъ Гоголь, у насъ только одинъ. Такимъ-образомъ эти возгласы много отнимаютъ значительности у самыхъ фактовъ, собранныхъ Николаемъ М*: стоило ли трудиться, собирать и печатать эти письма, еслибъ изъ всей ихъ громады можно было сдѣлать только тѣ же самые выводы, какіе составились на основаніи 40 писемъ? Наконецъ нельзя не признаться, что всякіе возгласы полезны только на то, чтобъ затемнять и запутывать дѣло, и безъ того довольно-темное.
Для большаго разъясненія вопроса о Гоголѣ надобно бы издать и письма, къ Гоголю писанныя. Мы имѣли случаи нѣсколько разъ въ теченіе этого обозрѣнія замѣчать, какъ даже нѣкоторыя письма Гоголя совсѣмъ непонятны оттого, что не знаешь, на что они служатъ отвѣтомъ. Притомъ же нѣкоторыя письма любопытны по самой уже извѣстности лицъ, ихъ писавшихъ. Одна переписка Гоголя съ С. Т. Аксаковымъ могла бы составить чрезвычайно-интересный литературный памятникъ.
- ↑ См. письмо Гоголя къ матери отъ 24-го іюля 1829. Зап. I, 74—78.
- ↑ См. «Отеч. Зап.» 1853. № 2-й.
- ↑ См. «Москвитянинъ», 1855. № 19 и 20. Письма Гоголя къ М. П. Погодину.
- ↑ «Точки означаютъ мѣста, которыхъ нельзя было прочитать». Примѣчаніе Николая М*.
- ↑ «Послѣ этихъ словъ, ¾ страницы оставлены чистыми, и начатъ слѣдующій листокъ тетрадки.» Примѣч. Николая М*.
- ↑ См. приложеніе.