ЗАПИСКИ ГОЛЬКРОФТА *.
править- Голькрофтъ, Англійскій писатель, извѣстенъ въ исторіи Словесности многими драматическими сочиненіями; онъ написалъ также нѣсколько романовъ, которые пользовались значительною славою. Его записки представляютъ живую и любопытную картину нравовъ низшихъ сословій Англійскаго народа, изъ которыхъ самъ онъ вышелъ, и набросаны съ увлекательною простотою. Онъ сперва былъ нищимъ, потомъ жокеемъ въ Ньюмаркетѣ, городѣ, населенномъ аристократіей Англійскихъ лошадей и побѣдителями, увѣнчанными на скачкахъ. То, что Голькрофтъ разсказываетъ о жизни тамошнихъ жокеевъ, безъ-сомнѣнія покажется новымъ и занимательнымъ. Впрочемъ, надобно сказать, что Голькрофтъ не кончилъ своихъ записокъ: онъ написалъ только первыя девять главъ; Газзлитть продолжалъ ихъ по его смерти, руководствуясь его бумагами, и тоже не кончилъ. Онѣ были недавно напечатаны въ Select Autliobiographies.
ГЛАВА ПЕРВАЯ.
правитьЯ родился въ Лондонѣ, 10 декабря, 1745, по старому стилю, и крещенъ въ церкви Св. Мартына. Отецъ мой былъ бѣдный и очень плохой сапожникъ. Предки мои, все люди мастеровые и рабочіе, писали свое имя Ноlcroft, Houlcroft и Hooldecrawft: видно, правописаніе фамильнаго названія не составляло для нихъ ни какой исторической важности.
У всякаго человѣка остаются глубокія впечатлѣнія отъ младенческихъ лѣтъ. У меня тоже осталось ихъ довольно. Одно изъ этихъ впечатлѣній — меня очень больно высѣкъ отецъ за то, что я всегда плакалъ во все горло, идучи улицей въ школу, куда бѣдные жители нашего квартала посылали дѣтей своихъ не длятого чтобы они тамъ учились, но для того чтобы не оставались дома, когда ихъ родители уходятъ на работу. Я ровно ничему не выучился въ этой школѣ. Впослѣдствіи батюшка сталъ отправлять меня туда подъ надзоромъ своего ученика. Этотъ малый былъ олицетворенное безобразіе: вся рожа изрыта оспой, черты грубыя, ротъ большой, губы толстыя, носъ преогромный и пренескладный. Зато Дикъ былъ добръ и снисходителенъ: онъ носилъ меня на рукахъ, утѣшалъ дорогою и давалъ мнѣ лакомствъ. Впрочемъ, можетъ-быть, я вспоминаю о немъ такъ живо потому, что имѣлъ случай видѣть его нѣсколько разъ послѣ. Добрякъ навѣщалъ моего отца, когда тотъ былъ въ несчастіи; онъ всегда приносилъ съ собой или утѣшеніе, или гостинецъ; послѣдній и самый лучшій подарокъ его состоялъ изъ одной маленькой книжки, «Исторіи о семи христіанскихъ витязяхъ». Эта книжка сдѣлалась для меня неоцѣненнымъ сокровищемъ, и я до-сей-поры чувствую за нее искреннюю признательность къ Дику.
До шести лѣтъ моего возраста, отецъ мой держалъ башмачную лавку, а мать, кажется, торговала устрицами и зельемъ. Прежде у него былъ свой домишко. Онъ былъ большой спекулянтъ, и первое основаніе его быту положено, если не ошибаюсь, дядею моимъ, Джономъ, который служилъ при королевскихъ конюшняхъ и накопилъ нѣсколько деньженокъ своей чрезвычайною бережливостью. Съ помощію того же Джона, и батюшка былъ опредѣленъ въ королевскіе конюхи, но у него не было Джонова терпѣнія: онъ прослужилъ тамъ недолго. Не могу припомнить, гдѣ научился онъ сапожному ремеслу; слышалъ однако отъ него самого, что званіе сапожника не сходствовало съ его характеромъ и дарованіями. Время своего дѣтства онъ провелъ въ деревнѣ, какъ всѣ его сестры и братья, которыхъ было очень много. Она находилась въ самой угрюмой части Ланкастрскаго графства, гдѣ мой дѣдъ промышлялъ плотничествомъ. Батюшка говаривалъ, что это былъ превосходный старикъ съ отличными способностями къ топору, только сердитый и немножко любившій, какъ говорятъ Англійскіе мужики, Ивана-ячменное-зернушко, то есть, водку. Что касается до моей бабушки, молочницы, то объ ней всегда вспоминали съ большимъ уваженіемъ.
Въ то время, въ западной части Лондона, въ Вестъ-эндѣ, было множество пѣшихъ извощиковъ, которые переносили прохожихъ изъ одного мѣста въ другое безъ помощи лошадей, на себѣ или въ ручныхъ носилкахъ. Для безопасной ходьбы, они употребляли особеннаго рода башмаки, и этими-то башмаками промышлялъ мой отецъ. Но онъ не довольствовался умѣренными доходами башмачника: бывъ нѣкоторое время конюхомъ, онъ страстно полюбилъ лошадей, зналъ въ нихъ толкъ, и мало-по-малу началъ торговать ими. Тогда одни знатные имѣли экипажъ и конюшню; желающіе прогуляться верхомъ брали лошадей напрокатъ. Батюшка пожелалъ итти по этой части, и, если вѣрить его словамъ, ни у кого не было такой славной конюшни. Онъ безпрестанно любовался на своихъ лошадей и не могъ нахвалиться красотой ихъ статей, ихъ крѣпостью, ихъ быстротою. Несмотря на то, что я былъ тогда еще ребенокъ, отецъ мой чрезвычайно желалъ видѣть меня на сѣдлѣ. У него была прекрасная маленькая лошадка, но такая рѣзвая, что только сила и ловкость отца моего могли управлять ею. Батюшкѣ вздумалось, чтобы на этой лошадкѣ я вмѣстѣ съ нимъ отправился въ первый разъ, когда онъ поѣдетъ кататься. Между-тѣмъ я еще не носилъ панталонъ. Любя меня болѣе нежели всѣхъ своихъ лошадей, даже болѣе чѣмъ самаго своего маштака, батюшка велѣлъ надѣть на лошадку нѣсколько подпругъ; потомъ привязали меня къ сѣдлу веревкой, которая была прикрѣплена къ уздѣ, и самъ онъ держалъ поводъ. Такимъ чуднымъ образомъ я совершилъ свои первые опыты въ наѣздничествѣ, которое впослѣдствіи должно было сдѣлаться моимъ ремесломъ. Знакомые при встрѣчѣ смѣялись надо мною, но я не помню, чтобы со мной случилось какое несчастіе.
Почти въ то же время у отца моего родилась новая затѣя: не знаю, какъ она вошла ему въ голову. Мнѣ было не болѣе пяти лѣтъ, — онъ вздумалъ сдѣлать изъ своего сына виртуоза, и отдалъ меня учиться къ одному музыканту, который довольно хорошо игралъ на скрыпкѣ и пользовался нѣкоторой извѣстностью. Родительская ли нѣжность ввела отца моего въ заблужденіе, или онъ послушался льстивыхъ совѣтовъ, только ему показалось, будто-бы я имѣю удивительныя способности къ музыкѣ. Никогда не забуду похвалъ, которыми меня осыпали; говорили, что я просто чудо и скоро прославлюсь во всей публикѣ. Эти мечтанія не осуществились. Батюшка былъ много обязанъ дядѣ моему Джону, и боялся сердить его. Предположенія батюшки на мой счетъ оскорбляли Джонову гордость. Дядя Джонъ почиталъ ремесло конюха весьма благороднымъ, рыцарскимъ и не одобрялъ его музыкальнаго плана. «Неужли ты, сказалъ онъ съ презрѣніемъ, хочешь сдѣлать скомороха изъ моего племянника?» И меня тотчасъ перестали учить на скрыпкѣ, и хотя на шестомъ году я игралъ довольно порядочно; но, семи лѣтъ, позабылъ все, оттого что не брался за смычекъ со времени прекращенія уроковъ. Когда пришло злополучное время моей юности и даже зрѣлаго возраста, въ часы раздумья я съ глубокою горестью вспоминалъ о неумѣстной гордости моего дяди. Я бы игралъ на скрипкѣ деревенскимъ парнямъ и дѣвушкамъ, получалъ бы по нѣсколько пенсовъ за свои усердные труды, и конечно былъ бы теперь счастливѣе нежели съ литературной славою
ГЛАВА ВТОРАЯ
правитьДо-сихъ-поръ моя дѣтская жизнь протекала гораздо счастливѣе, нежели какъ бываетъ обыкновенно дѣтьми бѣдныхъ людей, но на десятомъ году сцена перемѣнилась: для отца моего начался длинный рядъ неудачь, и я страдалъ тѣмъ сильнѣе, что не привыкъ къ страданіямъ. Вдругъ, по неизвѣстнымъ мнѣ причинамъ, батюшка пересталъ отдавать лошадей на прокатъ, разпродалъ всю свою конюшню, и поселился въ Беркскомъ графствѣ, около тридцати миль отъ Лондона. Помнится, что мы цѣлый годъ прожили въ этомъ уединеніи, и въ крайней бѣдности. Домъ нашъ стоялъ у поворота дороги, гдѣ она начинала спускаться подъ-гору. Это обстоятельство осталось у меня въ памяти, потому что отецъ мой часто заставлялъ меня скакать во всю прыть до самой подошвы пригорка на большой лошади, на которой я едва могъ держаться. Батюшка началъ самъ учить меня грамотѣ. Сперва это казалось мнѣ очень труднымъ, но послѣ я сталъ дѣлать такіе быстрые успѣхи, что удивлялъ родителей. Отецъ съ гордостью разсказывалъ всѣмъ о моихъ подвигахъ, и, чтобы я не терялъ ни минуты времени, онъ приказывалъ мнѣ прочитывать всякій день по одиннадцати главъ изъ Вѣтхаго Завѣта. Я могъ бы обманывать его, пропуская нѣкоторыя главы; но мнѣ была страшна всякая ложь, и заданныя одинадцать главъ всегда бывали прочитаны отъ слова до слова. Однажды въ то самое время, какъ я сидѣлъ съ книгою въ рукахъ у дверей нашего жилища, сосѣдъ пришелъ повидаться съ батюшкой, и, увидѣвъ меня, спросилъ, неужто я умѣю разбирать Библію. Онъ пожелалъ слышать, какъ я читаю, былъ мною доволенъ, погладилъ по головѣ, далъ пятакъ, и сказалъ, что я рѣдкій мальчикъ. Его ласковое привѣтствіе обрадовало меня чуть-ли не больше подарка, хотя этотъ пятакъ былъ первое мое богатство въ жизни. Вскорѣ послѣ того ученикъ моего отца, добрый Дикъ, принесъ мнѣ книжку, о которой я упомянулъ вамъ прежде. Невозможно было сдѣлать мнѣ подарка пріятнѣе. Въ короткое время всѣ похожденія семи христіанскихъ витязей сдѣлались мнѣ столько же знакомы, какъ мои молитвенникъ, который я, всякій день, по утрамъ и по вечерамъ, читывалъ стоя на колѣняхъ возлѣ отца моего. О, какъ я за это любилъ бѣднаго Дика!
Батюшка былъ славный ходокъ, и этимъ добывалъ насущный хлѣбъ себѣ и всему семейству. Часто онъ хаживалъ въ Лондонъ, съ письмами, взадъ и впередъ шестьдесятъ миль, въ однѣ сутки[1]. Иногда, бывало, онъ отобѣдаетъ дома, пойдетъ, — и ночью воротится. Онъ былъ мужчина невысокаго росту, складный, проворный, воздержный; никогда не ѣлъ и не пилъ ничего въ дорогѣ, и такимъ образомъ обгонялъ всѣхъ другихъ пѣшеходовъ. Но случилось однажды, что ему нужно было поспѣть въ Лондонъ скорѣе обыкновеннаго: онъ выпросилъ у сосѣда лошадь и взялъ меня съ собой, длятого чтобы я свелъ ее къ хозяину назадъ въ тотъ же вечеръ. Передъ наступленіемъ ночи онъ сошелъ съ лошади, и, давъ мнѣ подробное наставленіе какъ ѣхать, самъ пустился пѣшкомъ далѣе къ Лондону. Я ужасно важничалъ своимъ положеніемъ и рѣшился скакать во всю мочь, чтобы поспѣть домой прежде чѣмъ ночь совершенно наступитъ. На-бѣду, не прошло и четверти часа, какъ лошадь моя спотыкнулась, и шляпа слетѣла съ головы. Я спрыгнулъ наземь, чтобъ поднять шляпу, но уже не могъ вскарабкаться опять на сѣдло. Не зная что дѣлать, одинъ, ночью, посреди болотъ, я началъ плакать. Къ-счастію, недалеко отъ меня былъ какой-то заборъ; онъ помогъ мнѣ взобраться на моего буцефала. Кромѣ того, случилось тутъ еще одно благопріятное обстоятельство: добрый сосѣдъ, увидѣвъ ребенка ѣдущаго верхомъ безъ провожатаго, затащилъ меня къ себѣ, накормилъ славнымъ ужиномъ и самъ проводилъ домой, отправивъ лошадь впередъ. Богъ печется о дѣтяхъ! Дома, у насъ не было чего поужинать, и матушка легла спать голодная.
Философы любятъ слѣдовать въ анекдотахъ юности за постепеннымъ развитіемъ ума человѣка: въ угожденіе имъ, я разскажу еще одинъ случай изъ временъ моего дѣтства.
Батюшка хвасталъ однажды, что я вовсе не подверженъ трусливости, свойственной моимъ лѣтамъ, и какъ присутствовавшіе не вѣрили этому, то онъ приказалъ мнѣ тотчасъ итти къ одному изъ нашихъ сосѣдовъ. Это было ночью, а сосѣдъ жилъ отъ насъ въ цѣлой милѣ. Я не смѣлъ ослушаться и благополучно совершилъ свой походъ туда и обратно. Я бѣжалъ безъ оглядки, дрожа и обливаясь холоднымъ потомъ со страху: мнѣ казалось, что кто-то слѣдитъ за мною, и я думалъ, что это былъ мертвецъ. Батюшка признался послѣ, что это былъ онъ. Добрый отецъ надзиралъ за мною издали, опасаясь, чтобы со мною чего-нибудь не приключилось. Впрочемъ, надобно сказать, что я былъ мальчикъ очень боязливый и суевѣрный: если мнѣ случалось увидѣть сороку, я тотчасъ начиналъ толковать, къ счастію ли это или къ несчастію, смотря по тому, направо или налѣво отъ меня она летѣла; ежели мнѣ попадалась лежащая на дорогѣ булавка, я смотрѣлъ, не острымъ ли концемъ она ко мнѣ обращена: это, по-моему, было худымъ предзнаменованіемъ.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ.
правитьДальнѣйшія мои воспоминанія о нашемъ житьѣ въ Бернскомъ графствѣ заключаются въ томъ, что въ одно утро батюшка, воротясь домой послѣ необыкновенно долгаго отсутствія, сказалъ намъ, что надо переѣзжать, и что мы пустились въ дорогу. Помшо какъ сквозь сонъ, что я тогда провелъ шесть недѣль въ Лондонѣ. Обстоятельства моего отца въ то время были такъ плохи, что матушка рѣшилась сдѣлаться разнощицей: она повѣсила себѣ на руку корзину съ булавками, иголками, лентами, тесемками, гребенками, и начала продавать ихъ по предмѣстіямъ и окрестностямъ Лондона. Я бѣгалъ за нею. Батюшка между-тѣмъ не дѣлалъ, кажется, ничего прибыльнаго, потому что и онъ присоединился наконецъ къ намъ. Мы стали ходить дальше и дальше. Такимъ образомъ однажды пришли мы въ какую-то хорошенькую и чистенькую деревушку въ окрестностяхъ Кембриджа. Торговля наша шла очень дурно, и мы были такъ бѣдны, что въ одинъ вечеръ батюшка и матушка, расположившись провести ночь подъ плетнемъ, погнали меня въ деревню сбирать подаянія подъ окнами. Несмотря на молодость, воображеніе было у меня пылкое и довольно искусное на выдумки, и при этомъ случаѣ моя изобрѣтательность развилась въ полномъ блескѣ. Подъ однимъ окномъ я разсказывалъ такое-то несчастіе, которое будто-бы со мной случилось, подъ другимъ другое. Однимъ словомъ, у каждаго окна была разсказана новая, замысловатая повѣсть, и это были первыя драмы и романы моего сочиненія. Добрые крестьяне разнѣжились до высочайшей степени: тотъ называлъ меня бѣднымъ сироткой; другой восклицалъ. — «Какое приключеніе!»; третій хвалилъ мое «умненькое» личико; четвертый ласкалъ меня, прося Бога быть моимъ покровителемъ и сдѣлать изъ меня честнаго человѣка, — и большая часть набивала мнѣ карманы деньгами, холодной говядиной, хлѣбомъ и сыромъ. Родители мои не могли надивиться, когда я показалъ имъ свою добычу и повторилъ всѣ басни, которыя незадолго разсказывалъ подъ окнами. Батюшка, человѣкъ съ живыми чувствами, совсѣмъ вышелъ изъ себя, и мнѣ кажется, что я еще вижу его передъ собою, какъ онъ прервалъ мои росказни и воскликнулъ: «Боже мой, я никогда не слыхалъ ничего подобнаго!» Потомъ, онъ оборотился къ матушкѣ и сказалъ съ важностью: «Этого нельзя оставить такъ! Бѣдный ребенокъ сдѣлается обманщикомъ, плутомъ, мошенникомъ, воромъ, и, когда выростетъ, будетъ непремѣнно повѣшенъ. Въ первый и послѣдній разъ я посылалъ его сбирать милостыню!» — Какъ я счастливъ, что у меня былъ такой отецъ! Бѣдность, врожденное беспокойство и умъ склонный къ заблужденіямъ, вовлекли его въ безразсудныя предпріятія, которыя были причиною его нищеты; но всё-таки онъ былъ честный человѣкъ, и я благословляю небо, что имѣлъ отцемъ его, а не другаго. Я до-сихъ-поръ съ удовольствіемъ вспоминаю, что меня не столько обрадовалъ успѣхъ моего повѣствовательнаго таланта, сколько поразило замѣчаніе добраго родителя. Кромѣ того, что чтеніе Библіи развило во мнѣ нѣкоторыя понятія о добрѣ и злѣ, о справедливости и несправедливости, я зналъ еще и кое-какихъ баснословныхъ героевъ: идея о лжецѣ, ворѣ, повѣшенномъ, не согласовалась съ моимъ понятіемъ о добродѣтели и славѣ, какъ оно темно ни было въ то время.
Изъ окрестностей Кембриджа мы перешли на островъ Иліа, разбивая дорогой нашу лавочку въ каждомъ селеніи, на рынкахъ, и особливо на ярмаркахъ. По причинѣ болотистой почвы, на островѣ Иліа водится тма разнаго рода пресмыкающихся. При переходѣ нашемъ черезъ одну долину, я увидѣлъ на самой серединѣ тропинки что-то пестрое. Мнѣ представилось, что это прекрасная лента. Я показалъ ее матушкѣ; она подумала то же, и хотѣла поднять ее. Но это была змѣя: она развернулась и исчезла, лишь-только мы до нея дотронулись. Батюшка смѣялся надъ нашимъ испугомъ. Онъ умѣлъ отличать ядовитыхъ змѣй отъ неядовитыхъ, и всякій разъ, когда находилъ на дорогѣ спящую змѣю, бралъ ее за хвостъ и нѣсколько времени несъ съ собою.
Изъ предметовъ, которые я видѣлъ на островѣ Иліа, яснѣе другихъ напечатлѣлись въ моей памяти тамошнія болота, лѣса, высокая трава, шлюзы и Петербороская соборная церковь, которая показалась мнѣ чудомъ архитектуры. Но всего лучше я помню одного шарлатана и его паяца, которыхъ я видѣлъ въ первый разъ отроду на ярмаркѣ въ Визбичѣ. Это было для меня такимъ неожиданнымъ и диковиннымъ зрѣлищемъ, что я бѣгалъ за паяцомъ и его барабаномъ по всѣмъ улицамъ, просовывалъ голову подъ руки и промежъ ногъ толпящихся зрителей, и не могъ довольно нахохотаться, глядя на забавную рожу шута, разсматривая по-порядку всѣ части его фантастическаго наряда, и удивляясь проворству, съ какимъ онъ ловилъ головой колпакъ, брошенный на воздухъ. Любопытство мое удвоилось, и я подошелъ къ нему очень близко, когда онъ сталъ искать въ колпакѣ, не запрятался ли туда какой-нибудь дьяволенокъ, и, скорчивъ уморительную гримасу, сказалъ: «Аа! попался!» Въ то же самое мгновеніе онъ ловко накинулъ на меня свой колпакъ, который изъ маленькаго сдѣлался вдругъ такой величины, что покрылъ меня съ головы до ногъ. Паяцъ поднялъ меня съ колпакомъ кверху, и вытрясъ изъ него на землю сущаго дьяволенка, — босаго, оборваннаго, чернаго, со всклоченными волбсами. Народъ смѣялся, и я вмѣстѣ съ нимъ, несмотря на мой испугъ. Послѣ этого, паяцъ сдѣлалъ скачекъ, и, показывая будто-бы вывихнулъ себѣ ногу, сталъ просить хозяина, чтобъ тотъ его вылечилъ. Хозяинъ далъ ему пинка, отъ котораго онъ перекувырнулся. Паяцъ поблагодарилъ очень важно за это лекарство, но, когда хозяинъ отвернулся, онъ началъ дразнить его языкомъ. Все это было для меня совершенною новостью и приводило меня въ восхищеніе. Я полагаю, что съ тѣхъ поръ зачалась моя непреодолимая страсть къ драматическому искусству.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.
правитьЕсть въ моей жизни одинъ періодъ времени, о которомъ я ничего не могу припомнить. Для меня теперь совсѣмъ темно, отчего батюшка пересталъ быть разнощикомъ и, воротясь въ Лондонъ, принялся опять за шило. Надобно думать, что этотъ періодъ времени былъ довольно великъ, потому что въ продолженіе его я былъ въ Ковентри, гдѣ моя маленькая сестра, играя со мной на дворѣ, упала какъ-то въ помойную яму. Она непремѣнно бы захлебнулась, если бы я потерялъ присутствіе духа и сталъ призывать на помощь, а не вытащилъ ея самъ, кинувшись ту же минуту въ яму. Въ испугѣ и радости, я побѣжалъ тотчасъ разсказать объ этомъ батюшкѣ и матушкѣ: они похвалили мою смѣтливость и присутствіе духа. Нѣжное ихъ ободреніе не было безплодно, потому что впослѣдствіи мнѣ удалось спасти жизнь многимъ подобною смѣлостью.
Я сохранилъ идею о древностяхъ города Ковентри и о славной процессіи, которая бываетъ тамъ ежегодно въ память уничтоженія тяжкой подати, наложенной на жителей Ковентри графомъ Леофридомъ, королемъ Мурсіи. Подать эта, какъ увѣряютъ мѣстныя лѣтописи, уничтожена по неотступнымъ мольбамъ королевы, графини Годивы. Леофридъ, чтобы отвязаться отъ нея, объявилъ, что онъ уничтожитъ подать только въ такомъ случаѣ, если королева проѣдетъ на лошади по всему городу безъ одежды. Добрая государыня согласилась, и градоначальники Ковентри, тронутые такимъ самоотверженіемъ, дали приказъ, чтобы всѣ жители закрыли свои окна и двери, какъ скоро прекрасная королева покажется въ улицахъ. Впрочемъ у Годивы была такая длинная коса, что она могла вся прикрыться ею. Никто не осмѣлился смотрѣть на нее изъ домовъ города, кромѣ одного портнаго, котораго Богъ тутъ же наказалъ слѣпотою за его нескромное любопытство. Въ память этого событія, всякій годъ возятъ по цѣлому Ковентри амазонку въ панталонахъ и жилетѣ тѣльнаго цвѣта; ее сопровождаютъ городскіе чиновники въ парадныхъ платьяхъ, и на домѣ любопытнаго портнаго вѣситъ его портретъ, изображающій этого человѣка въ минуту его ослѣпленія.
Батюшка былъ вспыльчивъ и не любилъ смолчать, когда считалъ себя обиженнымъ. Однажды завязалась у него ссора съ какимъ-то дюжимъ и грубымъ парнемъ, который грозился поколотить его. Помню еще по-сю-пору негодованіе и досаду, которыя я чувствовалъ, видя моего отца оскорбленнымъ и не будучи въ силахъ отмстить. Это случилось въ торговый день, на рынкѣ. Блѣдность моего лица заставила батюшку подумать, что я озябъ, и онъ приказалъ мнѣ выпить кружку пива, отъ которой я опьянѣлъ. Мнѣ было стыдно. Батюшка говаривалъ, что онъ никогда въ жизни не бывалъ пьянъ, и сверхъ-того я читалъ въ Священномъ Писаніи, что напиваться грѣшно. Эти два обстоятельства приводили меня въ отчаяніе, при мысли, что я сдѣлался преступникомъ въ такія раннія лѣта. Я плакалъ горько, и батюшка, чтобъ утѣшить меня, сложилъ всю вину на себя.
ГЛАВА ПЯТАЯ.
правитьЯ уже говорилъ, до какой степени мой отецъ былъ непостояненъ и любилъ приключенія; никто охотнѣе его не пускался на всякія пустыя затѣи. Мудрено пересчитать всѣ города, которые мы прошли во время нашей кочевой жизни. У насъ даже завелось два осла для перевозки товаровъ. Я не всегда бывалъ сытъ, и претерпѣвалъ ужасныя муки, бѣгая за этими животными по ужаснымъ дорогамъ. Однажды мнѣ случилось войти, не знаю зачѣмъ, въ кухню какой-то господской усадьбы., въ Стаффордскомъ графствѣ; голодъ такъ ясно изображался на моемъ лицѣ, что служители этого дома предложили мнѣ съѣсть нѣсколько ложекъ гороховаго супу, о которомъ я прежде и не слыхивалъ. Онъ показался мнѣ отвратительнымъ; я не могъ ѣсть. Слуги назвали меня «прихотливымъ мальчишкой» и я пошелъ отъ нихъ съ пустымъ желудкомъ. Странно, что впослѣдствіи гороховый супъ сдѣлался однимъ изъ моихъ любимыхъ блюдъ!
Батюшка былъ поперемѣнно то вѣтошникомъ, то разнощикомъ всякой всячины, — пуговицъ, пряжекъ, оловянныхъ ложекъ: онъ принимался промышлять всѣмъ, что ему обѣщало барышъ. Долѣе всего торговалъ онъ горшечнымъ товаромъ, закупая его въ окрестностяхъ Стона и перевозя въ сѣверную часть Англіи. Я разъѣзжалъ вмѣстѣ съ нимъ по разнымъ графствамъ; между-тѣмъ матушка съ прочими дѣтьми оставалась дома, то есть, въ старой, полуразвалившейся хижинѣ, въ двухъ миляхъ на сѣверо-востокъ отъ Регели. Мнѣ рѣдко случалось отдыхать въ этомъ убѣжищѣ, потому что, несмотря на мой юный возрастъ, я былъ обремененъ хлопотами. Меня посылали въ Регели за всѣмъ, что было нужно для существованія нашего семейства, а я, — надо признаться, — очень любилъ погулять, и на походъ, который можно сдѣлать въ два часа, употреблялъ обыкновенно цѣлую половину сутокъ. Я зналъ, что меня ожидало дома за такія шалости; трепеталъ, воображая себѣ батюшкинъ гнѣвъ, но искушеніе преодолѣвало ужасъ при всякомъ новомъ предметѣ, который представлялся моему любопытству. У батюшки не было границъ ни гнѣву, ни нѣжности. Онъ меня билъ, таскалъ за волосы, до крови рвалъ мои уши; но, черезъ часъ, начиналъ утѣшать самыми нѣжными ласками, обвинялъ себя въ чрезмѣрной жестокости, и клялся, что тысячу разъ скорѣе умретъ, нежели сдѣлаетъ мнѣ малѣйшее зло. Родительскія наказанія не составляютъ однако всего, что мнѣ было суждено перенесть въ жизни.
Батюшкѣ вздумалось посылать меня въ Кеннокъ за землянымъ углемъ, который я долженъ былъ доставлять на ослахъ въ Регели и тамъ продавать. Не возможно пересказать всѣхъ бѣдственныхъ приключеній, которыя меня постигли отъ этого новаго рода торговли. Зато я имѣлъ случай проѣзжать мимо лѣсу, гдѣ водились олени, которые были для меня предметомъ постояннаго удивленія. Сверхъ-того я выучилъ въ это время одну простонародную балладу, за что батюшка подарилъ мнѣ цѣлый грошъ. Грошъ одному мнѣ! какое благополучіе! Впослѣдствіи бывали у меня и сотни фунтовъ стерлинговъ, но я никогда не былъ такъ богатъ какъ съ этимъ грошомъ.
ГЛАВА ШЕСТАЯ.
правитьМы ѣхали въ Честерское графство, но за двѣ или за три мили отъ Гарлема батюшка рѣшился оставить меня у одной старушки, которая держала постоялый дворъ. Вечеромъ того дня, въ который мы прибыли къ этой женщинѣ, являются два Ирландца. Путешественники, пожаловавшіе поздно на постоялый дворъ, должны довольствоваться тѣмъ, что имъ дадутъ, не затѣвая большихъ разносоловъ. Ирландцы купили себѣ хлѣба и чего-то еще. Между-тѣмъ я, по договору отца моего съ хозяйкою, получилъ отъ нея прекрасное блюдо картофелю. У Ирландцевъ разгорѣлись на него зубы. Лишь-только я расположился вкушать мой прекрасный картофель, какъ эти плуты подсѣли ко мнѣ. Они дружески потрепали меня по щекамъ, сказали мнѣ, что я очень пригожій ребенокъ, начали спрашивать о моемъ имени, откуда я родомъ, куда иду. Послѣ этого, одинъ изъ Ирландцевъ сказалъ: «Позволька мнѣ попробовать своего картофелю». — «Да и мнѣ тоже», примолвилъ другой: «ты вѣрно его не любишь, а у насъ, въ Ирландіи, это самое обыкновенное кушанье. Не хочешь ли помѣняться? Вотъ, посмотри какой славный хлѣбъ! Мы, пожалуй, уступимъ его тебѣ, потому что намъ все-равно чѣмъ ни наѣсться, а вы, Англичане, любите хлѣбъ больше картофелю. Ну, давай же мѣняться.» — И дѣло слѣдовало непосредственно за словами. Они сунули мнѣ въ руки сухой хлѣбъ, и овладѣли картофелемъ. Я вздыхалъ, смотря какъ Ирландцы пожирали мой отличный ужинъ, но не смѣлъ спорить съ ними, боясь ихъ рыжихъ усовъ, черныхъ бородъ и сверкающихъ глазъ. Я долженъ былъ безмолвно утолить свой голодъ ихъ чернымъ и безвкуснымъ хлѣбомъ, и провелъ всю ночь въ горькихъ слезахъ.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ.
правитьКогда мой отецъ воротился, и я разсказалъ ему свое приключеніе, онъ началъ ругать весь Ирландскій народъ, католиковъ и папу, и заключилъ тѣмъ, что эти два плута, которые меня обманули, суть вѣрное изображеніе цѣлой націи. Съ тѣхъ поръ я душевно возненавидѣлъ Ирландцевъ и католиковъ, и сколько ни убѣждалъ себя потомъ въ неосновательности сужденія о народѣ и его вѣрѣ по двумъ ничтожнымъ лицамъ, никогда не могъ освободиться отъ тайной вражды къ Ирландцамъ. Вотъ изъ какихъ источниковъ часто происходятъ наши политическія мнѣнія!
Кажется, что батюшка, оставляя Честерское графство, имѣлъ намѣреніе открыть опять гдѣ-нибудь башмачную лавочку. Для-этого, мы обошли многіе города. Я былъ пораженъ мѣстоположеніемъ страны, и особенно замѣтилъ три голыя скалы конической формы, которыя мнѣ показались очень схожими съ тремя сахарными головами. Въ Мансфильдѣ все наше семейство хворало нѣсколько времени лихорадкой, отъ простуды, которой мы подверглись во время сна подъ сырымъ заборомъ, не имѣя денегъ, чтобы нанять себѣ покойнѣйшее убѣжище. Я до-сей-поры чувствую слѣдствія этой простуды, которая тогда чуть не отправила насъ на тотъ свѣтъ. Послѣ лихорадки, у меня сдѣлалось удушье, и нѣсколько недѣль прошло, прежде нежели силы мои укрѣпились до такой степени, что нашъ бѣдный караванъ могъ продолжать путь въ Ноттинггамъ, гдѣ мы поселились недалеко отъ парка, въ маленькомъ домикѣ, откуда былъ видѣнъ замокъ и прекрасный ручей, катящійся по холму.
Ноттинггамъ показался мнѣ прекраснымъ городомъ во многихъ отношеніяхъ. Особенно понравился мнѣ рынокъ, богатый съѣстными всякаго рода припасами и устроенный на высокомъ мѣстѣ, которое тотчасъ просыхаетъ послѣ дождя. Недалеко оттуда есть двѣ хорошія гостинницы. Рѣка Трентъ течетъ по долинамъ, у подножія Ноттинггама. Мои дѣтскіе взоры находили тутъ всѣ красоты, какія только могутъ существовать въ сельскомъ видѣ. Сколько разъ, сидя на берегу Трента, я наблюдалъ, какъ рыбки рѣзвятся въ прозрачной водѣ и увертываются отъ сѣтей, разставленныхъ рыболовомъ! Часто хаживалъ я въ деревушку, которая находится также на берегу этой рѣки; меня привлекалъ туда видъ домовъ, высѣченныхъ цѣликомъ изъ большихъ утесовъ. Мнѣ казалось, что эти домы населены святыми отшельниками, и я чертилъ въ своемъ воображеніи цѣлый романъ объ ихъ уединенной и братской жизни. Надо сказать, что самое имя того мѣстечка развивало мои мечтанія: оно называется «Пустыней». Я дивился терпѣнію, съ какимъ люди создали себѣ эти живописныя жилища въ такомъ обнаженномъ и дикомъ мѣстѣ; камни, въ которыхъ дома высѣчены, суть просто массы песчанику; на вершинѣ каждаго камня, то есть, на кровлѣ каждаго домика, разведенъ садъ. Батюшка не удерживалъ меня отъ прогулокъ, потому что онѣ способствовали къ возстановленію моего здоровья. Наконецъ, благодаря великодушнымъ попеченіямъ одного Ноттинггамскаго доктора, я выздоровѣлъ совершенно. По-несчастію, имя этого благодѣтеля ускользнуло отъ моей памяти.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ.
правитьПубличныя зрѣлища, какъ бы они ни были жестоки или отвратительны, всегда нравятся толпѣ. Надъ какимъ-то преступникомъ должна была совершиться смертная казнь. Батюшка предложилъ мнѣ итти посмотрѣть, какъ смотрятъ и другіе добрые люди. Я согласился; мы послѣдовали за роковою телѣжкою до висѣлицы, которая была поставлена за городомъ. Не прерывая разговора съ отцемъ, я прислушивался къ толкамъ окружающихъ: одни показывали сожалѣніе, другіе дышали местью. Видимое волненіе несчастной жертвы погрузило меня въ глубокую горесть. Однако, сжавъ руку, я терпѣливо дождался торжественной, страшной минуты, въ которую роковой колпакъ опустился на глаза преступника, и воръ повисъ въ воздухѣ. Его судорожныя движенія произвели ужасное дѣйствіе на мое мягкое воображеніе; я не вынесъ этой картины, отворотился. Батюшка замѣтилъ мое страданіе и сказалъ: «Пойдемъ, Томъ; довольно.» — «Ахъ, батюшка, пойдемте, какъ можно скорѣе пойдемте!» отвѣчалъ я, и прибавилъ рѣшительнымъ тономъ: «Никогда, во всю жизнь мою, не пойду смотрѣть, какъ казнятъ преступника.» Черезъ двадцать шесть лѣтъ послѣ этого, въ Парижѣ, въ 1783 году, я измѣнилъ моему слову; но всякій разъ, какъ я слышалъ о смертной казни, мнѣ представлялся страшный Ноттингамскій висѣлецъ и я чувствовалъ себя разстроеннымъ.
Къ-счастію, почти всегда, подлъ мрачнаго зрѣлища есть другое, веселое, которое освѣжаетъ душу. Наступало время скачки. Я жадно хотѣлъ полюбоваться на эту занимательную картину, потому что мало видалъ хорошихъ лошадей, а между-тѣмъ отецъ мой, страстный лошадиный охотникъ, разсказывалъ мнѣ чудеса объ этихъ благородныхъ животныхъ. Онъ называлъ по-порядку всѣ мѣста, гдѣ случалось ему быть на скачкахъ; повторялъ имена коней-побѣдителей, о дополнялъ свои очерки занимательными подробностями о приключеніяхъ, которыя тутъ обыкновенно бываютъ. Онъ описывалъ невѣроятныя хитрости, употребляемыя плутами и шарлатанами; наказанія, которымъ они подвергаются въ случаѣ открытія подлога; споры и крики людей, держащихъ заклады; шумъ зрителей, когда лошади несутся по бѣгу; опасность быть въ близкомъ отъ нихъ разстояніи и трудность увернуться отъ копытъ; множество шатровъ, гдѣ пьютъ и играютъ; движеніе, жизнь и веселость. Мое молодое воображеніе горѣло при этихъ очаровательныхъ разсказахъ, и я желалъ только одного-чтобы скорѣе увидѣть все это своими глазами.
За двѣ недѣли до начала скачки, лошадей, которыя должны были оспоривать призы, стали приводить въ Ноттинггамъ и всякій день, по утрамъ и по вечерамъ, гонять по бѣгу, для приготовленія ихъ къ борьбъ. Разумѣется, что мы съ отцемъ были постоянными зрителями этихъ предварительныхъ экзерцицій. Я восхищался красотой бѣгуновъ, стройностью ихъ тонкихъ ногъ и лоскомъ ихъ шерсти. Какъ бы я былъ счастливъ, если бы мнѣ было можно итти къ нимъ въ конюшню, посмотрѣть какъ надѣваютъ попоны, какъ чистятъ, подстилаютъ содому въ стойла и задаютъ сѣна и овса! Конскія принадлежности, которыя я видѣлъ на бѣгу, были великолѣпны, но эти нарядныя лошади внушили мнѣ состраданіе, когда я узналъ, какъ мало ихъ кормятъ, и что количество пищи ихъ должно уменьшаться каждый день, а въ ночь передъ скачкой онѣ останутся и вовсе безъ корму.
Въ этотъ годъ на Ноттинггамской скачкѣ былъ одинъ призъ, опредѣленный отъ имени самого короля. Его оспоривали два бѣгуна, которыхъ всѣ почитали за лучшихъ въ Англіи и неуступающихъ ни одной лошади изъ всѣхъ извѣстныхъ до того времени, кромѣ Чильдерса. Они назывались — Керльсъ и Атласъ. Керльсъ былъ выхоженъ однимъ баронетомъ, котораго очень любили въ той области; за него стояли, отъ мала до велика, всѣ жителя Ноттинггама. Напротивъ, пріѣзжіе, особливо жокеи, закладчики и вѣчные посѣтители скачекъ, держали сторону Атласа, принадлежавшаго, кажется, герцогу Дивоншейру, и который если не превосходилъ Керльса, то не уступалъ ему въ достоинствахъ и блистательныхъ подвигахъ. Впрочемъ Атласъ былъ уже разъ побѣжденъ Керльсомъ, и это событіе, въ глазахъ жителей Ноттинггама, составляло почти вѣрный залогъ его вторичнаго низложенія. Противная сторона говорила, что тогда Атласъ не достигъ еще, было, полнаго роста. Разсказывали, что эта чудесная лошадь вышла изъ самаго негоднаго жеребенка, который былъ сосланъ за неповоротливость и безобразіе въ табунъ непородистыхъ лошадей, но что вдругъ обнаружилъ онъ свои чрезвычайныя качества, обогнавъ всѣхъ товарищей, когда табунъ чего-то испугался и пустился бѣжать во всю прыть. Лошадиные охотники и барышники только и говорили, что о Керльсѣ да объ Атласѣ. Нѣкоторые утверждали, что, если Керльсъ проиграетъ, это должно будетъ приписать неискусству жокея, которымъ былъ назначенъ грумъ одного помѣщика изъ окрестностей Ноттинггама.
Наконецъ великій день наступилъ, и два знаменитые скакуна ринулись оспоривать другъ у друга вѣнецъ. Не было ни одного сердца, которое бы не трепетало отъ страха или надежды; что касается до моего, то оно совершенно предалось Керльсу. Прекрасная шерсть этой лошади такъ блестѣла, глаза ея такъ сверкали, ноги пророчили такую неимовѣрную быстроту, что, кажется, Керльсъ говорилъ: «Я полечу, если вздумаю!» Мнѣ и въ голову не приходило, чтобы его кто-нибудь побѣдилъ; но, увы, онъ былъ побѣжденъ. Бѣдные Ноттинггамцы! сколько кошельковъ опустѣло у нихъ въ этотъ день! сколько грудей наполнилось горестью!
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ.
правитьЭти происшествія породили во мнѣ желаніе участвовать непосредственнымъ образомъ въ дѣлѣ, которое, какъ я думалъ, производитъ надъ всѣми такое же сильное впечатлѣніе какъ надо мною. Я сталъ размышлять о томъ очень серіозно. Мои отношенія къ батюшкѣ были таковы, что я болѣе обременялъ его, нежели былъ ему полезнымъ: удушье помѣшало мнѣ выучиться башмачному ремеслу, которымъ я началъ-было заниматься; думали отдать меня въ ученье къ ткачу, но и это почему-то не состоялось, къ моему удовольствію. Со времени скачки, всѣ мои мысли сосредоточились на одномъ желаніи — получить мѣсто конюшеннаго служителя въ лошадиномъ городѣ, Ньюмаркетѣ. Я былъ одѣтъ очень бѣдно, — чтобы не сказать, покрытъ просто лахмотьями; прочія мои обстоятельства находились также не въ блистательномъ положеніи. Между-тѣмъ молодые ребята, служащіе при конюшняхъ, ослѣпляли меня видомъ здоровья, опрятности, довольства и дерзости, которая мнѣ доказывала, что за ними смотрятъ нестрого. Кромѣ дерзости, все въ нихъ мнѣ нравилось; я полагалъ, что былъ бы самымъ благополучнымъ существомъ въ мірѣ, если бы получилъ такое прекрасное мѣсто., и наконецъ сказалъ о томъ батюшкѣ. Онъ, по своей страсти къ лошадямъ, согласился съ перваго слова, и только боялся неудачи. Однако мы рѣшились попытать счастья. Посовѣтовавшись предварительно съ нѣкоторыми жокеями, батюшка обратился къ Г. Вудкоку, который держалъ конюшню въ пяти миляхъ отъ Ньюмаркета и воспитывалъ тамъ ввѣренныхъ ему лошадей. Г. Вудкокъ осмотрѣлъ меня съ ногъ до головы, спросилъ сколько мнѣ лѣтъ, нашелъ, что во мнѣ не много вѣсу, и, довольный моими отвѣтами, взялъ меня на испытаніе. Со мною случилось въ жизни множество перемѣнъ, которыя постепенно укрѣпляли мою довѣренность къ волѣ Провидѣнія и возвышали меня съ одной степени на другую: полученіе мѣста при Вудкоковой конюшнѣ я почитаю первымъ моимъ повышеніемъ. Я выйду наконецъ изъ ничтожества, буду человѣкомъ! Подъ моимъ надзоромъ и управленіемъ будетъ одно животное той породы, которою я всегда восхищался, которую любилъ съ такимъ жаромъ! Я одѣнусь въ хорошее, платье буду ѣсть не только до-сыта, но еще съ наслажденіемъ, буду ѣсть что захочу; сверхъ того мнѣ станутъ давать жалованье! Коротко сказать, получивъ званіе жокея, я вышелъ изъ низкаго, бѣднаго состоянія на самую пріятную и надежную дорогу. Стоило только выучиться ѣздить верхомъ и узнать всѣ обязанности конюшеннаго прислужника; а это меня не пугало, потому что я тутъ не ожидалъ такихъ затрудненій, какія нашлись въ самомъ дѣлѣ.
Грумы, живущіе въ Ньюмаркетѣ и въ окрестностяхъ этого «олимпическаго» города, почти всѣ между собою знакомы, болѣе или менѣе. По рекомендаціи Г. Вудкока, я былъ отданъ въ ученье Джеку Клерку, который въ это время велъ домой, въ Ньюмаркетъ, лошадь капитана Вернона. День моей разлуки съ родителемъ былъ день тяжкой скорби. Батюшка, съ торжественною важностью, повторилъ мнѣ свои уроки, и я далъ ему обѣщаніе любить и слушаться его всю жизнь. Я истинно былъ къ нему привязанъ, какъ и онъ ко мнѣ несмотря на суровость своего нрава.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ.
правитьМы отправились рано по утру. Все было благополучно. Завтракъ, состоявшій изъ большихъ порцій холодной говядины, хлѣба и сыру, далъ мнѣ заранѣе пріятное мнѣніе о выгодной перемѣнѣ въ моей участи. Надежда не обманула меня: я начиналъ совершенно новую жизнь; душа моя находилась въ какомъ-то очарованіи; она вѣрила счастію въ будущемъ, но была слишкомъ робка, и еще не заносилась далеко. Добрый Клеркъ замѣчалъ мою дѣтскую радость, однако не воспользовался ею, чтобы дурачить бѣднаго ребенка: напротивъ, онъ. дружелюбно совѣтовалъ мнѣ вести себя съ осторожностью, чтобы не попасть въ западни, которыя обыкновенно разставляются новымъ жокеямъ и бываютъ гибельны или ихъ доброму имени, или здоровью, подавая поводъ къ насмѣшкамъ со стороны другихъ, опытнѣйшихъ, конюховъ. Одна изъ тѣхъ злобныхъ шутокъ заключается въ томъ, что увѣряютъ новобранца, будто-бы, для приданія своему тѣлу необыкновенной легкости надобно надѣть на себя какъ-можно болѣе курточекъ, пробѣжать въ нихъ двѣ или три мили, и потомъ, раздѣвшись до-нага, зарыться въ навозъ. Если простякъ повѣритъ и выполнитъ все по наставленію, его обливаютъ потокомъ холодной воды, которая приготовляется благовременно для этой церемоніи. Есть еще одна штука: ее зовутъ — ловить сову. Новичку говорятъ, что нашли совиное гнѣздо въ домѣ или конюшнѣ, что сова вылетаетъ оттуда въ скважину, которая есть въ стѣнѣ, но что, ежели эту скважину закрыть шляпой, а въ домъ поднять шумъ, сова со-слѣпа влетитъ въ шляпу, и дѣло кончено. Послѣ этого, приставляютъ лѣстницу. Обманутый новичекъ взбирается по ней къ указанной скважинѣ; но лишь только онъ скинетъ шляпу, на него льются ушаты воды, и онъ падаетъ на землю, гдѣ, разумѣется, приготовлено для него что-нибудь не очень пріятное. Я не попался ни въ одну изъ подобныхъ продѣлокъ, и велъ себя такъ осторожно, что мои товарищи, незная о Клерковыхъ совѣтахъ, не могли надивиться необыкновенному моему благоразумію. Такимъ обратитъ путешествіе доставило мнѣ одни удовольствія, безъ малѣйшихъ непріятностей. Мы останавливались на короткое время въ Гонтиндонѣ, и прибыли наконецъ въ окрестности Ньюмаркета, гдѣ жилъ Г. Вудкокъ.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ.
правитьСемейство Г. Вудкока состояло изъ жены и дочери лѣтъ одинадцати. Самъ онъ былъ человѣкъ очень важнаго вида, который мнѣ внушилъ къ нему глубокое уваженіе. Домъ окруженъ былъ со всѣхъ сторонъ деревьями; семейство собиралось обыкновенно въ одной чистенькой комнатѣ, гдѣ я впослѣдствіи получилъ одинъ изъ тѣхъ нравоучительныхъ уроковъ, которые производятъ весьма сильное впечатлѣніе на дѣтей и даже на юношей. Дѣло вотъ въ чемъ: проходя мимо этой комнаты, я увидѣлъ тамъ приготовленныя чайныя чашки и сахарницу; мистриссъ Вудкокъ и ея дочь еще не приходили; въ комнатѣ никого небыло; сахаръ, эта сладкая приманка ребячества, которую я такъ мало вкушалъ въ свою страдальческую жизнь, соблазнилъ меня на преступленіе: я еще разъ осмотрѣлся, и тихонько, на цыпочкахъ, сталъ подкрадываться къ столу. Искусительный кусокъ былъ уже въ моихъ рукахъ и я хотѣлъ бѣжать съ драгоцѣнной добычей, какъ вдругъ увидѣлъ молодаго человѣка, который лежалъ съ книгою на софѣ позади дверей и, улыбаясь, слѣдилъ глазами всѣ мои движенія. Не могу выразить стыда, который я почувствовалъ въ эту минуту! Я положилъ сахаръ на прежнее мѣсто, и, потупивъ голову, удалился съ самымъ мучительнымъ чувствомъ, которое уничтожало меня тѣмъ сильнѣе, что улыбка молодаго человѣка превратилась въ громкій хохотъ.
Я забылъ сказать, что, поступивши въ жокеи, я сталъ носить жокейское платье. Никогда генералъ, покрытый шитьемъ и звѣздами, не гордился столько своимъ благороднымъ мундиромъ, сколько я моей красною курточкой, съ узкимъ золотымъ голуномъ; лосинными штанами, сапогами и колпакомъ съ богатою кистью, которыя торжественно на меня надѣли. Мнѣ казалось, что я выше человѣка. Есть въ человѣкѣ какое-то особенное тщеславіе, гнѣздилище котораго находится въ ногахъ, и которое заставляетъ его придавать странную важность обуви. У многихъ народовъ прикрытіе ногъ сопряжено съ понятіями о чести. Этимъ я объясняю себѣ то непостижимое чувство гордости, какое внушали мнѣ новые сапоги. Впрочемъ, мои читатели, которые никогда не ходили босикомъ, не будутъ въ состояніи оцѣнить сладострастія, разливающагося, сперва въ ногахъ, а потомъ по всему тѣлу, вслѣдъ за тѣмъ какъ вы надѣли первые сапоги въ жизни.
Миссъ Вудкокъ была прекрасная дѣвочка, и я, — не знаю за что, — пользовался ея благосклонностью. Она говорила со мной потихоньку, когда мы встрѣчались близь дому; бранила меня, если я не былъ исправенъ по должности, и разъ или два сдѣлала мнѣ честь порядочно на меня разсердилась, несмотря на всѣ мои усилія ей понравиться. Эти выходки должно приписать скорѣе неопытности ея молодыхъ лѣтъ чѣмъ какому-нибудь намѣренію; онѣ скоро прекратились по одному случаю, который чуть не надѣлалъ мнѣ большихъ бѣдъ.
Хотя я, казалось, довольно ловко сидѣлъ на лошади, но, по новости въ ремеслѣ жокея, не умѣлъ еще держаться крѣпко въ сѣдлѣ и вскакивать на лошадь. Если она спотыкалась неожиданно, я готовъ былъ слетѣть. Мнѣ дали прекрасную сѣрую кобылу. Однажды я проѣзжалъ ее по лѣсу: вдругъ, она чего-то испугалась и отпрыгнула назадъ. Я не только выскочилъ изъ сѣдла и упалъ на землю, но еще запуталъ одну ногу въ стремени. Моя кобыла перепугалась еще болѣе, начала бѣситься, ударила меня въ грудь, и ушла, оставивъ меня на земли, мертвымъ, какъ думали нѣсколько времени. Одинъ изъ моихъ товарищей, который ѣздилъ вмѣстѣ со мною, тотчасъ поскакалъ домой увѣдомить о случившемся и позвать на помощь. Меня подняли, перенесли къ Г. Вудкоку, и оживили кровопусканіемъ. Всѣ возможныя попеченія были мнѣ оказаны, пока я не выздоровѣлъ; но, по выздоровлѣніи, надобно было отказаться отъ званія жокея у Г. Вудкока: онъ увидѣлъ, хотя немножко поздно, что мы съ сѣрою кобылою не можемъ ужиться въ добромъ согласіи. Впрочемъ онъ не лишилъ меня своего покровительства: по его рекомендаціи, я былъ опредѣленъ къ одному груму, Джонстону, очень извѣстному берейтору, который управлялъ прекрасною конюшнею герцога Грефтона: служить у него почиталось за великую честь. Но догадливый Джонстонъ скоро замѣтилъ, что я не знаю еще и азбуки жокейскаго ремесла, и меня еще разъ прогнали.
Второе изгнаніе огорчило меня гораздо болѣе, нежели какъ бы можно было ожидать по моимъ лѣтамъ. Кромѣ того что собственная моя чувствительность жестоко страдала, я еще обманулъ надежды моего отца, котораго увѣрялъ при прощаньи, что не подвергаюсь ни какой опасности, выступая одинъ на дорогу жизни. Въ самомъ, дѣлъ, я тогда совершенно полагался и свои силы, и оттого былъ теперь огорченъ еще болѣе, увидѣвъ себя, безъ всякой подпоры, преданнымъ моей неопытности. Г. Джонстонъ объявилъ, чтобы я искалъ себѣ мѣста, и что онъ съ своей, стороны не можетъ сказать многаго въ мою пользу. Однако онъ позволилъ мнѣ остаться нѣсколько дней между своими жокеями Отчаяніе мое было ужасно; къ довершенію бѣды, я опять упалъ съ лошади, тогда какъ она совсѣмъ не бѣсилась, а только тряхнула сѣдло, — что очень часто случается. Искусные грумы и насмѣшки рѣшили единогласно, что я трусъ, и хохоту конца не было.
ГЛАВА ДВѢНАДЦАТАЯ.
правитьНо у несчастныхъ есть защита, — Провидѣніе. Въ самую критическую минуту, когда я рѣшительно не зналъ что дѣлать, вдругъ слышу, что Джонъ Ватсонъ, первый грумъ капитана Вернона, товарища герцога Квинсбери, имѣетъ надобность въ стебль-боѣ. Имя добраго человѣка, которымъ пользовался Ватсонъ, подавало мнѣ нѣкоторую надежду. Сверхъ-того я вспомнилъ своего, стараго покровителя Джека Клерка, который занималъ почетное мѣсто наставника и учителя при одной изъ лучшихъ его лошадей. Тотчасъ бѣгу въ великолѣпныя конюшни, гдѣ безвыходно присутствовалъ властелинъ моей участи, и, чтобы придать себѣ видъ человѣка опытнаго въ ремеслѣ, являюсь туда въ четыре часа пополудни, — когда конюшни отворяются для вывода лошадей на вечернюю проѣздку. Джонъ Ватсонъ встрѣтилъ меня съ важнымъ, но съ благосклоннымъ, видомъ.
— Что тебѣ нужно, мой милый? Вѣрно ищешь мѣста?
— Точно такъ, сударь, отвѣчалъ я.
— У кого ты жилъ прежде, мой другъ?
— У господина Вудкока. Я пришелъ сюда изъ Ноттинггама съ однимъ изъ вашихъ жокеевъ, Джекомъ Клеркомъ.
— Зачѣмъ же ты отошелъ отъ господина Вудкока?
— Со мною случилось несчастіе: я упалъ съ лошади, и она чуть не убила меня.
— Это въ самомъ дѣлѣ несчастіе. Но неужли ты только поэтому отошелъ отъ господина Вудкока?
— Онъ самъ отказалъ мнѣ, сударь.
— Чего нѣтъ, откровененъ: мнѣ это нравится. Такъ ты теперь отъ господина Вудкока?
При этомъ вопросѣ я потупилъ глаза, и не могъ удержаться, чтобы не подумать немножко, прежде нежели отвѣчалъ: — Нѣтъ, сударь.
— Нѣтъ? Что жъ это значитъ? Ты два раза перемѣнилъ хозяина въ такое короткое время?
— Я не виноватъ, что мнѣ отказываютъ.
Слова мои заставили Ватсона улыбнуться.
— А у кого ты теперь живешь?
— У господина Джонстона; онъ позволилъ мнѣ остаться на нѣсколько дней при его конюшнѣ.
— Добрый знакъ. Ты, вѣрно, говоришь о томъ маленькомъ Джонстонѣ, что живетъ на другомъ концѣ города?
— Точно такъ, сударь.
— Ну, хорошо. Какъ ты еще недавно сталъ ходить за лошадьми, то я не удивляюсь, что Джонстонъ отказалъ тебѣ. Онъ хочетъ, чтобы у него всѣ были такіе же искусники какъ онъ самъ. Хорошо, когда люди знаютъ основательно свое дѣло: но вѣдь надобно же, чтобы они гдѣ-нибудь ему научились! Послушай, любезнѣйшій: я хочу взять тебя на опытъ; только, прежде развѣдаю о твоемъ поведеніи. Прійди ко мнѣ завтра поутру; я тебѣ дамъ отвѣтъ.
Разумѣется, что я не пропустилъ явиться въ назначенное время. Меня приняли на испытаніе, съ жалованьемъ по четыре гинеи (сто рублей) въ годъ и одеждой. Должность моя состояла въ ухаживаніи, подъ надзоромъ опытнаго жокея, за трехлѣтнимъ жеребчикомъ, у котораго, по-счастію, былъ такой кроткій нравъ, что мнѣ ничего не стоило съ нимъ управиться. Такимъ образомъ моя репутація на этотъ разъ не была замарана. Джонъ Ватсонъ понялъ меня лучше прежнихъ хозяевъ. Поѣздивши нѣсколько на смиренномъ жеребчикѣ за хвостомъ другихъ лошадей, я получилъ мѣсто при вороной лошади, которая была уже не такая смиренница. Ватсонъ не находилъ меня трусомъ; напротивъ, онъ замѣчалъ во мнѣ признаки блистательной смѣлости. По его правиламъ, лошади учились на ровномъ мѣстѣ, но бывали и исключенія. Однажды онъ велѣлъ намъ ѣхать къ Берійскимъ горамъ. На ту пору пошелъ снѣгъ и подулъ холодный вѣтеръ. Вороная, у которой кожа была нѣжна и чувствительна, къ-несчастью, не могла выдержать снѣгу и вѣтру, дувшаго ей въ ноздри. Она стала упрямиться, не пошла рядомъ съ другими лошадьми, пыталась сбросить меня наземь-; потомъ хотѣла пуститься въ галопъ, и, увидѣвъ, что не можетъ со мною управиться, начала скакать на дыбы, пятиться, фыркать, кидаться въ стороны, однимъ словомъ, дѣлать со мной всѣ эти злодѣйскія штуки, на которыя способенъ только жеребецъ отличнѣйшей породы. Зная напередъ, что ей будетъ плохо отъ ненастной погоды, я приготовился вытерпѣть всѣ ея шалости, и твердо держался въ сѣдлѣ, какъ-будто это была для меня вещь самая обыкновенная. Джонъ Ватсонъ ѣхалъ съ нами. Одинъ старый грумъ указалъ на меня и примолвилъ:
— Вотъ лихой жокей, клянусь честью!
— Да, отвѣчалъ Ватсонъ: ты увидишь, каковъ онъ будетъ со-временемъ. Въ Ньюмаркетѣ не много такихъ, которые его стоятъ.
Какое торжество для моего самолюбія! Всѣ товарищи видѣли мою ловкость и слышали похвалу. Не лишне замѣтить при этомъ случаѣ, что жокеи, у которыхъ ноги прямы, икры не толсты и колѣнки мало высунулись впередъ, рѣдко дѣлаются хорошими ѣздоками. У меня, напротивъ, ноги были кривыя, ступня обращена внутрь и колѣнки торчали. Скоро я узналъ, что кто хочетъ держаться твердо въ сѣдлѣ, тотъ долженъ крѣпко сжимать своими ногами бока лошади. Приключенія, которыя случаются при ѣздѣ верхомъ, выучатъ этому правилу всякаго неглупаго жокея, и съ того времени почти нѣтъ для него опасности.
Привычки и нравы благородныхъ лошадей очень разнообразны. Внимательное ихъ наблюденіе можетъ составить предметъ любопытной конской философіи. Большая часть любитъ играть; но ихъ прыжки опасны только для робкаго и неловкаго ѣздока. Всѣ вообще пугаются при видѣ незнакомаго предмета. Кто не привыкъ управлять ими, тотъ долженъ опасаться этой минуты. Самому лучшему ѣздоку я совѣтую держать ухо остро, потому что и съ нимъ также можетъ случиться несчастіе. Жеребцы высшаго званія часто бываютъ съ норовомъ. Не мудрено понять причину ихъ раздражительности, вспомнивъ ихъ наслѣдственную, кровную горячку, ихъ пищу и воспитаніе, которыми стараются еще усиливать это особенное достоинство, и наконецъ тонкость ихъ кожи, которую дерутъ железными скребницами и другими инструментами. Всѣ благородныя лошади съ норовомъ кусаются и брыкаются, потому что онѣ тоже любятъ дать почувствовать свою силу и внушить страхъ. Однажды Томъ, братъ Джека Клерка, проѣзжалъ сѣрую лошадь, принадлежавшую лорду Марчу. Воротившись Домой, онъ началъ чистить ее скребницею или щеткой, какъ вдругъ проклятое животное схватило его зубами за плечо, подняло и умчало на двѣсти саженъ отъ конюшни. Въ мое пребываніе въ Ньюмаркетѣ, Форестеръ, старая лошадь заводу капитана Вернона, была подъ арестомъ въ тѣсномъ стойлѣ. Кромѣ Тома Ватсона, Джонова брата, она не подпускала къ себѣ никого; кидалась какъ сумасшедшая на перваго, кто осмѣливался подойти къ ней, и била задними ногами. У подобныхъ лошадей всегда есть любимцы между жокеями, и они только пользуются ихъ довѣріемъ и благосклонностью. Общій характеръ лошадей великодушенъ и дружелюбенъ; но о нѣкоторыхъ разсказываютъ такіе страшные примѣры жестокости, что трудно повѣрить.
Что касается до привязанности лошадей къ тѣмъ людямъ, которые ходятъ за ними, объ этомъ довольно сдѣлать одно замѣчаніе. Въ долгіе лѣтніе дни жокеямъ бываетъ такъ много дѣла, что нерѣдко, утомившись трудами, они засыпаютъ подъ ногами своихъ лошадей. Въ такомъ случаѣ лошадь никогда не ляжетъ, чтобы не задавить своего хожатаго. Для него гораздо опаснѣе Ньюмаркетскіе товарищи, потому что между ними есть повѣсы, которые нарочно стараются подстеречь спящаго, чтобы хлестнуть его по ногамъ гибкой тросточкой. У меня былъ знакъ отъ такаго удара, отъ колѣна до самой лодыжки, и я думаю, что Томъ Ватсонъ удружилъ мнѣ такъ милостиво: кромѣ его, никто не могъ ударить такъ сильно.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ.
правитьПочти всякое ремесло заставляетъ человѣка вести жизнь болѣе или менѣе однообразную, и еще болѣе ремесло жокея при лошадяхъ, которыхъ воспитываютъ для скачки. Ньюмаркетскіе жокеи встаютъ всегда лѣтомъ въ третьемъ часу, зимою въ четыре. Пока они будятъ другъ друга, лошади начинаютъ ржать, давая этимъ знать своимъ прислужникамъ, что онѣ голодны. Жокей одѣвается, чиститъ ясли и задаетъ своему коню первую мѣрку овса, высѣявъ изъ него соръ сквозь рѣшето. Послѣ этого, онъ приводитъ въ порядокъ подстилку: перетряхаетъ солому, на которой лошадь лежала, выкидываетъ всякую нечистоту и добавляетъ свѣжей соломы. Затѣмъ вся конюшня выметается самымъ тщательнымъ образомъ; отворяются окна и двери, и лошадей моютъ, скоблятъ, вытираютъ, охорошиваютъ, взнуздываютъ, сѣдлаютъ. Тогда отправляютъ ихъ на утреннюю экзерцицію. Одна идетъ впереди, прочія за нею; каждый жокей знаетъ свое мѣсто.
Скакуны никогда не бѣгаютъ рысью, — всегда или шагомъ или въ галопъ. На ученьѣ, скачка въ галопъ ускоряется медленно и постепенно до самой крайней быстроты. Когда лошадь проскакала полмили, жокей начинаетъ погонять ее безъ отдыха во всю другую половину мили. Тотъ, кто лучше умѣетъ выполнить это правило, назначается обыкновенно «вожатымъ галопа», то есть, онъ первый выѣзжаетъ изъ корюшни и первый въ нее въѣзжаетъ.
Когда лошади разскачутся, это называется brushing gallop. Подобная экзерциція производится всегда на дорогѣ, идущей вгору. На самой вершинѣ холма, лошадей останавливаютъ на двѣ или на три минуты, чтобы дать имъ перевести духъ; потомъ спускаются шагомъ, прогуливаются довольно долго по ровному мѣсту, и ѣдутъ на водопой. Количество пойла такъ же измѣрено, какъ и все прочее въ лошадиномъ быту славнаго города Ньюмаркета. Жокей считаетъ глотки и отводитъ лошадь отъ корыта, какъ-скоро она приняла столько воды, сколько назначено грумомъ. Послѣ водопоя опять галопируютъ; тутъ наступаетъ самая продолжительная ѣзда шагомъ и наконецъ послѣдній brushing gallop, быстрѣйшій изъ всѣхъ. По окончаніи этого урока, даютъ лошадямъ отдохнуть и возвращаются въ конюшни.
Утренняя экзерциція продолжается около четырехъ часовъ, вечерняя почти столько же. Пріѣхавши въ конюшню, жокей ведетъ лошадь въ стойло, привязываетъ ее къ яслямъ, вытираетъ ноги соломою, снимаетъ сѣдло и чепракъ, чиститъ всю лошадь скребницею и разстается съ ней не прежде какъ уничтоживъ всѣ малѣйшія пятнышки на ея кожѣ. Пополуденныя занятія жокея почти такія же: съ вечерней экзерциціи возвращаются въ семь часовъ, чистятъ лошадей, задаютъ имъ одну порцію корму, идутъ ужинать, потомъ задаютъ еще порцію, оправляютъ подстилку и выгребаютъ сѣно изъ яслей. Въ девять часовъ конюшни заперты съ лошадьми и жокеями.
Однажды привыкнувъ къ такому образу ими, жокеи не знаютъ усталости, и только по утру сонъ иногда ихъ одолѣваетъ: я помню, что мнѣ случалось засыпать на сѣдлѣ при началѣ перваго brushing gallop. Зато голодъ часто терзаетъ жокейскій желудокъ. Moжетъ-статься, нѣтъ наслажденія, которое бы шло наряду съ наслажденьемъ Ньюмаркетскаго жокея, когда онъ, послѣ утренней ѣзды, принимается завтракать: судите же, какъ долженъ былъ наслаждаться я — я, который до того времени жилъ на такой убійственной діетѣ! Намъ давали обыкновенно свѣжаго молока или молочнаго супу, холодной вчерашней говядины, кусокъ отличнаго сыру, булку прекраснаго бѣлаго хлѣба, и сверхъ-того порядочную порцію пива. Эта пища не обременяетъ желудка и не лишаетъ тѣла дѣятельности, свойственной молодымъ лѣтамъ.
Перемена моего положенія была слишкомъ велика и поразительна, чтобы не чувствовать его блаженства. Прежде я жилъ въ безпрерывной нищетѣ и несчастіяхъ, терпѣлъ всѣ возможные недостатки, и только по привычкѣ къ страданіямъ не приходилъ въ отчаяніе, только по родству съ всякаго рода лишеніями думалъ, будто-бы я сытъ, одѣть и счастливъ, когда мнѣ удавалось чѣмъ-нибудь утолить жгучій голодъ, прикрыть себя лохмотьями и найти мѣсто, куда приклонить голову. Теперь напротивъ-какая разница! Я одѣть тепло и нарядно; я ѣмъ до-сыта и вкусно не таскаюсь въ грязи за хвостомъ самаго лѣниваго и глупаго животнаго; катаюсь на благороднѣйшемъ изъ четвероногихъ, управляю имъ, летаю по горамъ и долинамъ, спорю о быстротѣ съ самими вѣтрами. Я искренно хотѣлъ быть всю жизнь жокеемъ въ Ньюмаркетѣ.
Въ свободное время тамошніе жокеи любятъ забавляться разными играми. Употребительнѣйшія игры суть мячикъ, лунки, шары, кубари и волчокъ. Я былъ мастеръ играть въ шары и пускать кубарь. Нѣкоторые забавлялись еще «въ девять ямокъ». Эта игра, требующая предварительнаго ученья, обходилась дорого пастухамъ, которые пасли барановъ на широкой равнинѣ за Ньюмаркетомъ. Чертятъ на земли три квадрата, одинъ внутри другаго, и на боку каждаго квадрата выкапываютъ три ямочки. Въ игрѣ могутъ участвовать только двое. Каждый беретъ девять «воиновъ», то есть, девять кусковъ дерева, и воюетъ ими своего противника. Я позабылъ правила этой игры, но, кажется, дѣло состоитъ въ томъ, чтобъ запереть непріятельскихъ «воиновъ», такъ чтобы имъ некуда было ступить. Хорошіе игроки, къ числу которыхъ принадлежалъ и я, выигрываютъ навѣрное; но пока я не зналъ секрета, эта игра меня очень занимала.
Для полученія правъ гражданства между игроками, я долженъ былъ совершить свои геркулесовы подвиги, или, говоря простѣе, показать моимъ товарищамъ, что я не такой малой, котораго можно обижать встрѣчному и поперечному. Дѣти обыкновенно задорны, и эту врожденную склонность ребячества нарочно подстрекаютъ старшіе жокеи, чтобъ тѣшить себя зрѣлищемъ драки. Мои товарищи неумолимо преслѣдовали именемъ труса тѣхъ, кто надувалъ губы, когда дѣло шло о побоищѣ. Я не хотѣлъ заслужить этого ненавистнаго имени, и начиналъ драки одну за другою: сперва ратоборствовалъ я съ Джекомъ, потомъ съ Томомъ, а тамъ и съ другими. Джекъ, съ которымъ я всегда дрался, былъ прежде пастухомъ, старше меня нѣсколькими мѣсяцами по возрасту и по должности, дѣтина здоровый, отважный, горячій и позволявшій себѣ въ дракѣ вещи, противныя правиламъ, — кусаться и бить ногами. Но у него не было ни сноровки ни присутствія духа, и оттого, послѣ трехъ или четырехъ схватокъ, онъ долженъ былъ уступить мнѣ преимущество. Томъ поступилъ въ жокеи послѣ меня, и хотя я былъ и моложе его и слабѣе, однако побѣда надъ нимъ обошлась мнѣ безъ большаго труда, потому что у него, какъ говоритъ Шекспиръ, были только жилы, мускулы, кости, а не было сердца. Я одолѣвалъ также и жокеевъ лорда Марча, котораго заводъ былъ неподалеку отъ нашего. Меня признали на обѣихъ конюшняхъ героемъ. Сверхъ-того, пользуясь совѣтами добраго Джека Клерка, я не далъ ни разу надуть себя, и это еще болѣе утвердило мою репутацію. Это была моя первая слава, чистая, неподдѣльная слава, которою я не былъ обязанъ ни снисхожденію журналистовъ ни шарлатанству моихъ покровителей.
Съ десяти часовъ утра до четырехъ пополудни, жокеи бываютъ совершенно свободны и могутъ располагать своимъ временемъ. Но въ четыре часа, когда лошадей выводятъ на вечернюю ѣзду, бѣда, если кто не явится на свое мѣсто! Со мною это случилось только однажды, и по-несчастію въ такой день, когда капитанъ Вернонъ былъ самъ въ Ньюмаркетѣ. Я никогда не видалъ Джона Ватсона такимъ сердитымъ. Онъ поколотилъ меня порядкомъ, но послѣ умилостивился и сказалъ: «Ну, пошелъ къ чорту, мальчишка!… Какъ можно не быть на своемъ мѣстѣ въ этакой день!»
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ.
правитьЯ прожилъ въ Ньюмаркетъ около трехъ лѣтъ. Впродолженіе этого времени случилось со мною много достопамятныхъ приключеній: они производили надо мною тѣ различныя дѣйствія, изъ которыхъ мало-помалу образуется характеръ человѣка. Я не стану ихъ разсказывать въ томъ порядкѣ, какъ они слѣдовали одно за другимъ, и выставлю только тѣ, которыя относятся непосредственно къ жокейскому быту.
Лошадь, за которою я ходилъ, была нездорова и не училась вмѣстѣ съ другими. Мнѣ велѣли проѣзжать ее небольшимъ галопомъ вполдень и потомъ приводить въ конюшню. Я никогда не видалъ отъ нея ни какихъ шалостей, и тѣмъ менѣе ожидалъ, чтобъ она расшалилась больная. Но въ одинъ день, когда я ѣхалъ на водопой и сидѣлъ на сѣдлѣ небрежно, вдругъ вылетѣла изъ ямы ворона. Лошадь моя испугалась и пустилась какъ стрѣла. Я свалился. Къ счастію, никто не видалъ этого происшествія. Оправившись отъ испуга и не имѣя силы бѣжать далеко, лошадь остановилась. Я поймалъ ее, сѣлъ и благополучно пріѣхалъ къ конюшнѣ: честь моя была спасена.
Однако это происшествіе очень огорчило меня, потому что мнѣ оказывали безпрестанно все болѣе и болѣе довѣренности. Къ намъ была приведена одна лошадь изъ Ирландіи. Джонъ Ватсонъ нашелъ нужнымъ, чтобы ее объѣзжалъ «невѣскій жокей», а между легкими одинъ я казался ему способнымъ на это дѣло. Такъ, я простился съ моей вороной лошадью, которой спина была поприщемъ первыхъ моихъ успѣховъ. Вороная поступила къ побѣжденному мною Тому, и скоро замѣтила неискусство своего новаго вожатаго; она не пошла у него въ галопъ, стала брыкаться, скакать на дыбы, и наконецъ сбросила съ себя бѣднаго Тома, — къ всеобщей потѣхѣ его товарищей, которые всегда готовы смѣяться надъ несчастнымъ. Между-тѣмъ слава моя еще болѣе разцвѣла отъ уничтоженія моего преемника.
Мнѣ часто приходилось мѣнять лошадей, но всегда съ честью, то есть, я всегда получалъ такую лошадь, съ которою управиться было труднѣе чѣмъ съ ея предшественницей. Самая замѣчательная сторона моего искусства была — галопированье, на какой бы лошади я ни сидѣлъ. Мнѣ дали маленькую кобылу, на которой прежде ѣздилъ Джекъ Клеркъ. Эта лошадь была не съ норовомъ, но просто игрунья и баловница. Во время галопа, если я хотѣлъ посмѣяться, мнѣ стоило только сдѣлать движеніе рукой, и баловница моя тотчасъ выскакивала изъ ряду, нагибала голову къ переднимъ ногамъ и вскидывала заднія на воздухъ; въ ту же минуту всѣ другія лошади начинали прыгать, брыкаться, и два три жокея летѣли изъ сѣделъ. Впрочемъ я былъ довольно благоразуменъ по моимъ лѣтамъ, и не поддавался искусительному желанію дурачиться; только въ присутствіи Джона Ватсона позволялъ я себѣ эти штуки, изъ тщеславія, чтобы показать ему свою ловкость. Плохіе ѣздоки умоляли меня чуть не со слезами, чтобы я не шутилъ, и, когда они принимались за дѣло съ этой стороны, я бывалъ снисходителенъ.
На всѣхъ Ньюмаркетскихъ конюшняхъ лошади почти безпрестанно мѣняются: одну покупаютъ, другую продаютъ, стараясь всегда надувать другъ друга и хвастая этими подвигами какъ остротами. Разъ привели къ намъ лошадь съ другаго завода, гдѣ она никого не слушалась. Меня тотчасъ посадили на эту проклятую скотину, и, по обыкновенію, велѣли скакать въ галопъ. Не знаю, какъ это случилось, — лошадь была подо мною довольно тиха. Но скоро я увидѣлъ, что не надобно довѣрять ея кротости. Мы были въ полѣ. Желая что-то сказать жокею, который ѣхалъ позади меня, я оборотился на сѣдлѣ, такъ, что вся тяжесть моего тѣла держалась на одномъ стремени. Негодная лошадь, лишь-только замѣтила шаткость моего положенія, вдругъ бросилась всторону, наклонилась, лягнула и выбила меня изъ сѣдла. — А calf! а calf! «Теленокъ! теленокъ!» вскричали мои товарищи. Этимъ словомъ выражается презрѣніе къ упавшему ѣздоку. Но я еще не упалъ; обѣ ноги мои висѣли съ одной стороны, лошадь несла, я все-еще держался и кричалъ: «Погодите, еще не теленокъ!» Кое-какъ удалось мнѣ перекинуть одну ногу черезъ сѣдло. При изумительной быстротѣ галопа и неправильности движеній моего скакуна, трудно было удержать равновѣсіе, однако я удержалъ его. Стремена у меня соскочили, поводъ вырвался, но я сидѣлъ уже твердо въ сѣдлѣ, и скоро поймалъ опять и стремена и поводъ. Не удерживая лошади, я далъ ей полную волю скакать до-упаду, и она остановилась какъ скоро порядочно измучилась. Привѣтствія посыпались на меня, вмѣсто прежнихъ насмѣшекъ, и этотъ случай долго былъ предметомъ всѣхъ разговоровъ какъ одинъ изъ самыхъ блистательныхъ подвиговъ наѣздничества.
Вотъ одинъ примѣръ лошадинаго испуга. Въ зимній вечеръ ѣхалъ я съ экзерциціи на лошади, которую приготовляли для королевскаго приза. Шелъ дождикъ; въ канавѣ, которая лѣтомъ бываетъ суха, образовался ручей. Не желая трудиться надъ вытираніемъ ногъ моей лошади, я опустилъ поводъ, чтобы она перескочила черезъ воду. Но лошадь подумала, что я заставляю ее играть, и начала прыгать, поднялась на дыбы, потомъ скакнула впередъ. Когда она опустила переднія ноги, онѣ пришлось у самаго края глубокой ямы, наполненной до половины водою: еще нѣсколько дюймовъ, — и лошадь упала бы туда прямо головой. Испугавшись ямы, она стала какъ вкопанная; уперлась, подняла уши, осѣла назадъ и собралась бѣжать. Ноздри ея раздулись; она захрапѣла, поднялась опять на дыбы и обернулась назадъ, выражая движеніемъ ногъ, головы и ноздрей, всю силу своего ужаса. Я не столько испугался какъ она; но, когда мы пріѣхали домой, былъ очень радъ, что это происшествіе кончилось только потерею моей шляпы, которую впрочемъ я отыскалъ въ грязи на дорогѣ.
У насъ былъ старый и породистый жеребецъ, котораго звали Пуффомъ. Онъ былъ съ норовомъ, не чувствовалъ мундштука и не повиновался самому сильному всаднику. На немъ ѣздилъ самъ Джонъ Ватсонъ. Въ одно утро, когда пришла моя очередь наливать корыта на водопоѣ, Ватсонъ позволилъ мнѣ доѣхать туда на Пуффѣ, потому что водопой былъ въ полуторѣ мили отъ конюшенъ. Я повѣсилъ себѣ за плеча ведро и поѣхалъ. Черезъ нѣсколько минутъ оказалось, что мой Пуффъ былъ въ расположеніи попроказничать. Я не обратилъ бы на это вниманія, еслибъ ведро не било меня по плечу при каждомъ сильномъ движеніи моей лошади, которая вздумала скакать въ галопъ и перепрыгивать черезъ всѣ канавки, попадавшіяся намъ очень часто. Вѣрнѣйшее средство унять его отъ этихъ дурачествъ было — замучить его. Я пустилъ Пуффа скакать по травѣ и началъ погонять до самаго водопоя. Но Пуффъ такъ разгорячился, что не разсудилъ за благо остановиться у корытъ. Я поворотилъ назадъ къ Ньюмаркету, полагая, что онъ не проскачетъ мимо своей конюшни: не тутъ-то было! Онъ помчался по городу, и я слышалъ, какъ жокеи другихъ конюшенъ кричали, хохоча: «Вотъ, вотъ старикъ Пуффъ песетъ Ватсонова Тома!» Наконецъ мы прискакали къ какому-то столбу, который стоялъ подлѣ дома. Пуффъ остановился на-минуту, чтобы измѣрить глазами, можетъ ли онъ пройти между домомъ и столбомъ. Новая опасность! Въ этомъ тѣсномъ промежуткѣ, для моихъ ногъ рѣшительно не было мѣста. Но гибкость молодаго тѣла спасла меня: я успѣлъ поднять ноги на крестецъ Пуффу, и мы прошли благополучно. Между-тѣмъ онъ начиналъ уставать; черезъ двѣ минуты мы подскакали къ своимъ конюшнямъ, и здѣсь Пуффъ изволилъ наконецъ остановиться. Хуже всего въ этомъ приключеніи было то, что корыта на водопоѣ еще ожидали моего прибытія.
Я. кончу эту главу анекдотомъ, который заслуживаетъ вниманія естествоиспытателей, какъ примѣръ чувствительности, ума и даже честолюбія лошадей. Въ одной изъ предъидущихъ главъ было говорено о «Форестерѣ,» который не слушался никого кромѣ Тома Ватсона. Ему было лѣтъ десять или одиннадцать; прежде онъ изрядно скакалъ, но по-несчастію разбился ногами. Однако, года черезъ полтора послѣ того какъ я поселился въ Ньюмаркетѣ, капитану Вернону вздумалось попробовать Форестера, и онъ рѣшился пустить его въ перегонку съ «Слономъ», лошадью сиръ Джона Шефто. Мы никакъ не надѣялись, чтобы Форестеръ могъ побѣдить такую сильную лошадь какъ Слонъ. Бѣгъ былъ устроенъ по прямой линіи длиною въ четыре мили. Форестеръ проскакалъ три четверти этого пространства, морда съ мордой, не уступивъ ни шагу своему сопернику. Джонъ Ватсонъ начиналъ надѣяться. Сиръ Джонъ Шефто, который самъ скакалъ на Слонѣ, началъ погонять изъ всей силы своего скакуна и заставилъ его выбѣжать немножко впередъ. Форестеръ также усилилъ быстроту бѣга; но, увидя, что Слонъ всё скачетъ впереди его, онъ прыгнулъ что есть силы, схватилъ его зубами за нижнюю челюсть и началъ тянуть назадъ. Съ трудомъ освободили Слона изъ пасти обиженнаго противника. Бѣдный Форестеръ! онъ проигралъ, но проигралъ съ честью. Ему свили вѣнокъ изъ соломы и торжественно надѣли на голову, чтобы облегчить его горесть о потерѣ приза. Самые опытные грумы дивились этому приключенію, и болѣе всѣхъ Джонъ Ватсонъ. И какъ не дивиться!
- ↑ Девяносто верстъ.