Замѣтка по внѣшнимъ дѣламъ.
правитьМеждународныя отношенія, занимавшія наше общество въ послѣднее время, вызвали профессора Мартенса сказать отъ себя нѣсколько словъ. Для этого онъ написалъ статью о взаимныхъ отношеніяхъ между Россіей и Пруссіей при Екатеринѣ II[1]. Исполненная предвзятыхъ мыслей, пришитыхъ бѣлыми нитками къ предмету изложенія, статья эта для этихъ самыхъ мыслей и намековъ, ни мало не истекающихъ изъ существа предмета, могла бы легко быть посвящена взаимнымъ отношеніямъ любыхъ двухъ государствъ въ любое время. Поэтому, оставляя въ сторонѣ болѣе или менѣе извѣстныя историческія данныя и ихъ, лично г. Мартенсу принадлежащее, освѣщеніе, которое грѣшитъ касательно взаимнаго положенія: Россіи и Австріи въ дѣлахъ Востока, я обращу вниманіе на тѣ побочныя соображенія и, будто бы, выводы, для которыхъ собственно и написана эта статья.
Но предварительно скажу объ отношеніи Россіи къ Австріи. По мнѣнію г. Мартенса, Екатерина II сближалась съ вѣнскимъ дворомъ и заключала съ нимъ союзы потому, что находила въ немъ больше средствъ и желанія помогать ей противъ Турціи. На самомъ же дѣлѣ Екатерина II вовсе не нуждалась ни въ средствахъ, ни въ желаніяхъ Австріи. Вся предупредительность и искательность въ этомъ случаѣ шли отъ Іосифа II. Если русская императрица и обнаружила наклонность къ сближенію съ Австріей, то единственно въ томъ разсчетѣ, чтобы сдержать слишкомъ порывистыя стремленія вѣнскаго двора къ захватамъ турецкихъ владѣній и устранить чрезъ то затрудненія, которыя императрица могла бы. встрѣтить въ своихъ дѣйствіяхъ на Востокѣ. Она, напротивъ, избѣгала всякаго совокупнаго съ вѣнскимъ дворомъ веденія восточныхъ дѣлъ какъ мирныхъ, такъ и военныхъ. Доказательствомъ этому служатъ два одновременные мирные договора: Ясскій — между Россіей и Турціей и Систовскій — между Турціей и Австріей. Послѣдняя была совершенно отчуждена отъ Россіи въ своихъ военныхъ движеніяхъ и вынуждена была заключить позорный миръ въ Систовѣ. Екатерина II дѣйствовала вполнѣ самостоятельно и независимо въ духѣ русской народной политики; поэтому она никакими договорами не ставила себя въ какія-либо зависимыя отношенія къ Австріи и вовсе не такъ смотрѣла на союзъ съ нею, какъ бы желалось представить нынѣшнимъ поборникамъ тройственнаго союза. Довольно того, что послѣ своего свиданія съ Іосифомъ II она, выходя изъ кабинета, сказала своимъ приближеннымъ: «теперь Іосифъ у меня въ карманѣ». Очевидно, отношеніямъ петербургскаго двора къ вѣнскому при Екатеринѣ II по дѣламъ Востока придано г. Мартенсомъ не совсѣмъ вѣрное освѣщеніе, — до такой уже степени впиталось въ нашу плоть и кровь убѣжденіе, что мы безъ Австріи ничего не можемъ сдѣлать на Востокѣ.
Возвращаюсь къ тенденціямъ г. Мартенса.
Устойчивость, и цѣлесообразность государственнаго строя, по выраженію г. Мартенса, опредѣляетъ направленіе и успѣхъ внѣшней политики правительства, такъ что при отсутствіи необходимой устойчивости государственнаго порядка нѣтъ довѣрія со стороны иностранныхъ державъ къ обѣщаніямъ и обязательствамъ правительства. Мнѣ кажется, что успѣхъ внѣшней политики государства слѣдуетъ искать въ самой основѣ этой политики, причемъ, само собою разумѣется, устойчивость государственнаго порядка будетъ удобнѣйшею для того обстановкой. При отсутствіи ясно сознанной и преемственно соблюдаемой основы, внѣшняя политика и въ самомъ крѣпкомъ по своимъ порядкамъ государствѣ будетъ зыбкою и непостоянною, а слѣдовательно — или безуспѣшною, или лишенною довѣрія другихъ государствъ. Вопреки мысли г. Мартенса, я укажу на главнѣйшіе общеизвѣстные акты международныхъ отношеній за послѣднее время. Съ 1848 года Франція подвержена была нѣсколькимъ государственнымъ переворотамъ и ея государственный строй не могъ представляться устойчивымъ; однако сенъ-джемскій кабинетъ, который, кажется, поопытнѣе будетъ иныхъ министерствъ иностранныхъ дѣлъ, оказалъ Наполеону III дружелюбіе и довѣренность даже въ такомъ важномъ дѣлѣ, какъ союзническая война съ Россіей. Взаимныя отношенія Франціи и Англіи доходили до entente cordiale. Общее довѣріе европейскихъ кабинетовъ выразилось въ допущеніи одной Франціи къ усмиренію волненій въ Сиріи. Едва только успѣла рушиться вторая Французская имперія, и среди кровавой расправы съ парижскою коммуной едва только водворилась Французская республика, потрясенная вдобавокъ разорительною войной съ Пруссіей, какъ всѣ европейскіе кабинеты поспѣшили выразить свое довѣріе президенту Тьеру, а впослѣдствіи кн. Бисмаркъ въ распрѣ съ гр. Арнимомъ откровенно высказалъ, что Франція-республика представляетъ для него наиболѣе задатковъ прочности взаимныхъ отношеній.
Австрія, которая совсѣмъ уже разваливалась въ 1848 году, потомъ, при упорномъ глухомъ сопротивленіи Венгріи, едва держалась искуственнымъ абсолютизмомъ Баха и, наконецъ, не выдержала и раздвоилась, — Австрія, которая и доселѣ таитъ, въ себѣ недугъ броженія и взаимнаго недовольства народностей, — не можетъ похвалиться устойчивостію своего государственнаго строенія, которому недостаетъ главнѣйшаго качества — однородства внутренняго существа, а вслѣдствіе этого и нѣтъ въ ней живаго и цѣлостнаго развитія, вмѣсто котораго дѣйствуетъ механическій снарядъ управленія. Тѣмъ не менѣе Англія постоянно находилась съ нею до послѣдняго министерства Гладстона въ тѣсномъ политическомъ единомысліи, считая ее на материкѣ Европы какъ бы дополненіемъ своей морской политики. Что же касается до отношеній къ ней Россіи, то, по вѣрованіямъ нашей дипломатіи, которыя столь усердно исповѣдуетъ и г. Мартенсъ, петербургскій кабинетъ не затруднялся ни въ какихъ довѣрительныхъ съ нею сношеніяхъ, доходившихъ даже до торжественныхъ тостовъ за союзника — императора австрійскаго.
Устойчивость государственнаго строя или порядка, какъ видно, занимаетъ не самое первое мѣсто въ соображеніяхъ внѣшней политики.
Наоборотъ, Пруссія, которую г. Мартенсъ выставляетъ «родиною строгой дисциплины и твердаго внутренняго порядка», и eo ipso державою, заслуживающею довѣрія иностранныхъ кабинетовъ къ обѣщаніямъ и обязательствамъ ея правительства, -^дѣйствительно ли таковою является въ лицѣ своего представителя и главнаго руководителя — Бисмарка? Не онъ ли провелъ Австрію для совмѣстной войны съ Даніей? Не онъ ли обошелъ Наполеона III, чтобы заручиться нейтралитетомъ Франціи въ войнѣ съ Австріей? Не онъ ли входилъ во время этой войны въ тайныя сношенія съ Венгріей? Не онъ ли потомъ воспользовался пустымъ предлогомъ испанскаго престолонаслѣдія, чтобы вызвать войну съ Франціей? Не онъ ли вслѣдъ за этою войной хотѣлъ нарушить Франкфуртскій миръ, чтобы начать вторую войну съ тою же Франціей и добить ее окончательно? Не было ли съ его стороны чего-либо такого, что вызвало внезапное данцигское свиданіе?… Можно ли, спрашивается, въ крѣпости государственнаго строенія видѣть главное обезпеченіе обязательствъ и обѣщаній правительства относительно иностранныхъ державъ?
Г. Мартенсъ отвѣтитъ мнѣ словами своей статьи, что «тамъ, гдѣ будто всѣ чудеса въ области внѣшней политики совершены одною находчивостью и смѣлостію государственнаго человѣка, на дѣлѣ мы видимъ прежде всего глубокое пониманіе этимъ государственнымъ человѣкомъ законныхъ стремленій народа и историческихъ задачъ національной его жизни». Вотъ этото и нужно, — именно, чтобы внѣшняя политика, ведомая государственнымъ человѣкомъ, основывалась прежде всего на глубокомъ пониманіи этимъ государственнымъ мужемъ законныхъ стремленій своего народа и историческихъ задачъ національной его жизни. Другими словами — мѣра значенія государства въ международныхъ отношеніяхъ и самое его положеніе. опредѣляются основой его внѣшней политики. Основа же эта должна быть исключительно народная; она опредѣляется живымъ историческимъ преданіемъ и всѣмъ духовнымъ существомъ народа — его сочувствіями, слагающимися въ немъ вѣками, его памятью, преемственно переходящею изъ рода въ родъ, его воззрѣніями, понятіями и даже его отличительными* способами дѣйствія или пріемами, истекающими изъ его нравственныхъ свойствъ. Только народная политика ведетъ правительство опредѣленною дорогой, освѣщая собою эту дорогу и доставляя правительству довѣріе постороннихъ державъ, которыя хотя и могутъ относиться къ нему пріязненно или непріязненно, но во всякомъ случаѣ будутъ знать, во-первыхъ, что ему нужно, а во-вторыхъ, то, что оно не уклонится отъ своей цѣли. Напротивъ, формула г. Мартенса ставитъ устойчивость международныхъ сношеній въ прямую зависимость отъ прочности внутренняго государственнаго порядка. Такимъ образомъ разница въ пониманіи основъ внѣшнихъ международныхъ отношеній та, что г. Мартенсъ видитъ эти основы въ прочной государственности, а я нахожу ихъ въ народности; государственность же, или, точнѣе, крѣпкій государственный строй считаю удобнѣйшею формой, въ которой можетъ совершаться дѣятельность народной основы, выражающейся какъ во внутреннихъ, такъ и во внѣшнихъ отношеніяхъ.
Лучшимъ подтвержденіемъ моей мысли и болѣе понятнымъ для самого г. Мартенса можетъ служить эта же самая статья о Россіи и Прусесіи. И странное дѣло! Излагая ходъ сношеній между двумя сосѣдними дворами при Екатеринѣ Великой, г. Мартенсъ нигдѣ, ни единымъ словомъ не упомянулъ о народномъ началѣ въ политическихъ воззрѣніяхъ императрицы и не пояснилъ ея дѣйствій этимъ началомъ. Еслибъ онъ это сдѣлалъ, то остался бы вѣренъ исторіи, которая узнается не изъ одной переписки дипломатовъ и высокихъ особъ; но за то ему пришлось бы отказаться отъ всего направленія современной дипломатіи, отъ всего излюбленнаго имъ, отъ всего написаннаго имъ, — словомъ, отречься отъ мозга той среды, къ которой онъ себя причисляетъ и которую отстаиваетъ.
Именно та самая эпоха, которую онъ выбралъ предметомъ своей статьи, и опровергаетъ его формулу. Если можно найти единство въ направленіи русской политики относительно Пруссіи и Австріи, то его должно искать глубже, нежели въ государственномъ строѣ тогдашней Россіи. Постоянныя отклоненія, замѣчаемыя между Россіей и Пруссіей, не только не объяснимы одними крѣпкими внутренними порядками въ обоихъ государствахъ, но прямо противорѣчатъ теоріи устойчивости взаимныхъ международныхъ отношеній, выводимой г. Мартенсомъ изъ прочности этихъ порядковъ.
Такъ мы видимъ, что тотчасъ по воцареніи своемъ Екатерина лишаетъ Пруссію вспомогательныхъ русскихъ войскъ и до тѣхъ поръ не сближается съ Фридрихомъ, пока онъ, по требованію ея, не заключилъ мира съ Австріей. Король прусскій, принявши ея предложеніе о посредничествѣ, тѣмъ не менѣе заключилъ этотъ миръ секретно отъ нея.
Когда побѣдоносная война Россіи съ Турціей поставила Австрію въ непріязненныя отношенія къ Россіи и можно было предполагать, что эти державы или начнутъ между собою войну, или войдутъ въ секретный договоръ на счетъ добычи въ Турціи, — Фридрихъ II, несмотря на союзъ, не хотѣлъ помогать Россіи въ предстоящей войнѣ и вмѣстѣ съ тѣмъ "старался не допустить до заключенія отдѣльнаго договора между Россіей и Австріей. Отношенія его къ императрицѣ должны были отъ?того сами собою охладѣть. Чтобъ отвлечь Россію и Австрію отъ Турціи, онъ и придумалъ раздѣлъ Польши.
Этотъ раздѣлъ вновь сблизилъ берлинскій и петербургскій дворы.
Но вслѣдъ за Кучукъ-Кайнарджійскимъ миромъ русская политика склонилась къ Австріи для того, чтобы не найти помѣхи со стороны вѣнскаго двора въ достиженіи обширныхъ видовъ на Востокѣ. Фридрихъ II уже «талъ настолько опасаться за сохраненіе прежняго союза съ Россіей, что долженъ былъ просить объ его возобновленіи новымъ актомъ. Союзный трактатъ былъ опять подписанъ.
Когда между Пруссіей и Австріей возгорѣлась вражда изъ-за баварскаго наслѣдства, имѣвшая. своею подкладкою постоянное соперничество этихъ двухъ державъ въ преобладаніи надъ Германіей, Екатерина II помирила враждующихъ, заставивши ихъ заключить между собою мировую.
Съ этого времени русская политика открыто перешла на сторону Австріи, потому что виды вѣнскаго двора на Турцію были болѣе согласны съ политическими стремленіями Россіи, тогда какъ Фридрихъ II опасался расширенія могущества Россіи на Востокѣ и противодѣйствовалъ русской политикѣ въ Константинополѣ. Онъ не могъ никогда до самой своей снерти простить императрицѣ ея сближеніе съ Австріей. Подобно первому раздѣлу Польши, онъ придумалъ теперь новую приманку для Россіи, именно тройственный союзъ между Россіей, Пруссіей и Турціей, но Екатерина отвергла это предложеніе, какъ оскорбительное и вредное. Она, конечно, не находила достаточныхъ причинъ къ разрыву съ Пруссіей и предпочитала миръ съ нею, увѣряя, что союзъ съ Австріей не противорѣчитъ союзнымъ связямъ Россіи съ Пруссіей. Такъ ли думалъ и прусскій король? — Сомнительно. Вѣрно только то, что его преклонные годы и усталость сдерживали въ немъ порывъ вступить въ открытую вражду съ Россіей.
Но со смертію Фридриха Великаго отношенія Пруссіи къ Россіи сдѣлались еще болѣе натянутыми, а ужь никакъ не дружелюбными.
Преемникъ Фридриха Великаго, Фридрихъ Вильгельмъ, протестовалъ въ Варшавѣ противъ проекта союзнаго трактата между Россіей и Польшей, а въ Копенгагенѣ заявилъ, что если датскія войска будутъ дѣйствовать противъ Швеціи, воевавшей тогда съ Россіей, то онъ займетъ, Голштинію. Графъ Румянцевъ, тогдашній русскій посланникъ въ Берлинѣ, предлагалъ поэтому даже послать нѣсколько военныхъ судовъ къ берегамъ Пруссіи, а вице-канцлеръ графъ Остерманъ говорилъ барону Келлеру, прусскому посланнику въ Петербургѣ, что дѣйствія его короля совершенно не соотвѣтствуютъ его словамъ. Въ инструкціи, данной Адопеусу, посланному императрицею въ качествѣ агента въ Берлинъ, поручалось выяснить, представляется ли сближеніе съ Пруссіей еще возможнымъ или же окончательный разрывъ съ нею неминуемъ.
Алопеусъ доносилъ, что Пруссія заключила тѣсный союзъ съ Польшей и готовится къ войнѣ. Что эта война была задумана противъ Россіи подъ мнимымъ только предлогомъ помѣшать Австріи захватить Дунайскія княжества, доказывается тѣмъ, что вмѣстѣ съ военными приготовленіями берлинскій дворъ сблизился съ вѣнскимъ чрезъ переговоры въ Рейхенбахѣ, и потому Алопеусъ имѣлъ полное основаніе увѣдомлять, что ничего хорошаго изъ Берлина не предвидится, и если Россія не поспѣшитъ заключить миръ съ Турціей, то она должна быть готова къ войнѣ съ Пруссіей. Королевскіе походные экипажи уже стояли наготовѣ къ отправленію въ Кёнигсбергъ. Самъ король въ совѣтѣ министровъ отвѣтилъ на мнѣніе перваго своего министра Герцберга о неудобствахъ войны съ Россіей упрекомъ министру, какъ осмѣливается онъ дѣлать предложенія несогласныя съ честью и обязанностями короля.
Война между Россіей и Пруссіей становилась неизбѣжною.
Но совершенно постороннія обстоятельства отвратили окончательный разрывъ между ними и послужили вновь къ ихъ взаимному сближенію.
Смуты въ Польшѣ и революція во Франціи вновь сблизили Россію съ Пруссіей какъ для раздѣла Польши, такъ и для обороны противъ республиканской Франціи. Но, подѣливши Польшу, Пруссія послѣ того вновь отстранилась отъ Россіи и вошла въ тайныя сношенія съ Франціей.
Тѣмъ не менѣе Екатерина, сходя въ могилу, оправдывала такое поведеніе Пруссіи и продолжала заявлять, что она дорожитъ взаимною дружбой и добрымъ согласіемъ между обоими государствами.
Изъ этого краткаго очерка событій, происходившихъ въ средѣ взаимныхъ отношеній между Россіей и Пруссіей, каждый можетъ легко замѣтить, что какъ политика Россіи, такъ и политика Пруссіи, при относительно неизмѣнной крѣпости государственнаго строенія той и другой державы, постоянно шли извилинами, уклоняясь то въ ту, то въ другую сторону, — то сближаясь одна съ другой, то расходясь чуть не до открытаго разрыва. Между тѣмъ, по начальнымъ воззрѣніямъ г. Мартенса, политика какъ той, такъ и другой державы должна бы была идти одною неизмѣнною колеей дружбы, согласія и взаимнаго содѣйствія. То и другое государство было крѣпко внутри себя, и потому, употребляя формулу г. Мартенса, устойчивость соединяющихъ Россію и Пруссію политическихъ интересовъ должна бы быть прямо пропорціональна крѣпости внутренняго государственнаго порядка и прочности всей ихъ правительственной системы.
На дѣлѣ было далеко не такъ. Ни равномѣрнаго постоянства, ни устойчивости въ ихъ взаимныхъ отношеніяхъ мы не видимъ. Ясно, что событія опровергаютъ выводъ г. Мартенса и вся фактическая сторона его статьи говоритъ безпощадно противъ него.
Гдѣ же разгадка такому теченію событій и въ чемъ самъ г. Мартенсъ могъ бы почерпнуть себѣ нѣкоторую долю успокоенія при видимой неудачѣ подтянуть событія подъ предвзятое и до очевидности невѣрное освѣщеніе?
Не беру на себя удовольствія указать г. профессору источникъ успокоенія; пусть укажетъ ему самъ г. Горнъ, редакторъ газеты Journal de St. Pétersbourg, съ которою г. Мартенсъ стоитъ въ тѣсной связи единомыслія. Вотъ какъ, между прочимъ, въ похвальномъ отзывѣ о статьѣ г. Мартенса, редакція дипломатической газеты поясняетъ мысль г. профессора о „дружеской близости народовъ, зависящей въ значительной степени отъ солидарности общихъ промышленныхъ, духовныхъ и культурныхъ интересовъ, которая заставляетъ, ихъ одинаковымъ образомъ опредѣлять взаимный свои права и обязанности и соединять свои силы для достиженія общихъ цѣлей“. Приводя эти слова изъ статьи г. Мартенса, газета уже отъ себя прибавляетъ: „эта солидарность можетъ основываться лишь на политикѣ истинно и дѣйствительно національной, вѣрно отражающей во внѣшнихъ отношеніяхъ внутреннюю жизнь страны. Только единственно такая политика можетъ дать сношеніямъ твердою основу и внушить взаимное довѣріе, безъ котораго никакое продолжительное соглашеніе невозможно“. Какимъ-то чудомъ газета сказала то же, что сказалъ я выше о народной политикѣ. Но это не болѣе какъ обмолвка съ ея стороны, потому что ни эта дипломатическая газета, ни г. Мартенсъ не. знаютъ народной политики, а признаютъ только государственную или кабинетную, и только подъ угломъ зрѣнія этой послѣдней допускаютъ всѣ дипломатическія сношенія. Подтвержденіемъ служитъ вышеприведенная формула г. Мартенса о прямой пропорціональности между устойчивостью внѣшнихъ сношеній, и крѣпостію внутренняго государственнаго строенія.
Г. Мартенсъ согласится, и не можетъ не согласиться, что между кабинетами петербургскимъ и берлинскимъ при Екатеринѣ II не было никакой устойчивости и безпрестанно заключались союзы въ подкрѣпленіе прежнихъ, только*что заключенныхъ: ясно, что существовали если не со стороны Россіи, то со стороны Пруссіи недовѣріе и опасеніе. 8, несмотря на эти союзы, подпольный и враждебный образъ дѣйствій Пруссіи не разъ давалъ себя чувствовать,: и натянутость отношеній доходила почти до полнаго разрыва. Неужели для г. Мартенса нужна непремѣнно открытая война, чтобы только тогда сказать, что устойчивости въ сношеніяхъ между державами не было? Нельзя однако не признать, что, сравнительно съ берлинскимъ кабинетомъ, петербургскій, руководимый самою императрицей, является въ величавой простотѣ, свободѣ и откровенности, самообладаніи, въ возвышенномъ сознаніи своего достоинства. Никого не спрашиваясь, никому ничего не говоря, не дѣлая никакихъ уступовъ, полный господинъ своего международнаго положенія, онъ сближается съ тѣмъ, кто ему наиболѣе нуженъ; но, возвышаясь надъ мелочными разсчетами и тревогами сосѣднихъ державъ, онъ своимъ сближеніемъ съ однимъ сосѣдомъ открыто говоритъ, что не находитъ причинъ прерывать дружбу съ другимъ. Екатерина Великая стояла выше мелочнаго интригантства Пруссіи и алчныхъ поползновеній Австріи на Востокъ, выше и ихъ взаимнаго соперничества и препирательства о первенствѣ въ Германіи. Пожиная плоды побѣдъ надъ Турціей, Екатерина не дала ни крохи Австріи и ни мало не содѣйствовала ей въ ея низменныхъ похотѣніяхъ къ захватамъ на счетъ Оттоманской имперіи. „Императоръ Іосифъ мнѣ нуженъ для моихъ разсчетовъ, онъ у меня въ карманѣ“ — выражалась Екатерина объ Австріи. — „Кабалу на себя я дать не намѣрена. Крымъ въ моихъ рукахъ находится безъ дозволенія его прусскаго величества. Угорѣлыя кошки всегда мечутся“ — говорила Екатерина о Пруссіи.
Ни разу не сослалась она въ громадной перепискѣ своей по дѣламъ съ Пруссіей на крѣпость государственнаго порядка у себя дома. Но, устанавливая естественные предѣлы Россіи на Черномъ морѣ и устьяхъ Дуная, она тѣмъ самымъ вполнѣ довершала вѣковое стремленіе русскаго народа — одну изъ главнѣйшихъ задачъ его исторической жизни. Отвергая предлагаемый ей Пруссіею союзъ съ Турціей, она называла его „неугоднымъ для себя“, ибо „коль вредныя впечатлѣнія можетъ онъ произвести въ народахъ, подъ игомъ турецкимъ пребывающихъ и особливую къ намъ преданность и надежду питающихъ, коихъ вѣнскій дворъ вяще тогда отъ насъ отвращать и привязать къ себѣ не упуститъ“. И въ этихъ словахъ ясно отражалось полнѣйшее соотвѣтствіе съ природными влеченіями русскаго народа.
Г. Мартенсъ избралъ благодарный предметъ для того, чтобы прежде всего ему самому научиться, какъ опредѣлять народную русскую политику и какъ узнавать то правило, которое двигало и направляло дѣйствіе петербургскаго двора при Великой Екатеринѣ. Самъ г. Горнъ подсказалъ ему, съ какой точки зрѣнія нужно смотрѣть на тогдашнюю русскую политику. Но, повторяю, положить такой взглядъ въ основаніе своихъ выводовъ значило бы для г. Мартенса стать въ разрѣзъ съ семидесятипятилѣтнею дѣятельностію двухъ послѣднихъ русскихъ канцлеровъ, о которой съ такимъ восторгомъ еще недавно трубила дипломатическая газета, обѣщая ей даже продолженіе. Тогда для него предстала бы неразрѣшимая задача — хвалить образъ мыслей и дѣйствій петербургскаго кабинета при Екатеринѣ Великой и одобрять совершенно противуположное позднѣйшее поведеніе русской дипломатіи, отрекшейся отъ державнаго полновластія Россіи въ пользу еще большей кабалы, чѣмъ какую подразумѣвала Екатерина, — освобождавшей одною рукой Болгарію и ввергавшей другою рукой весь сербскій народъ въ ярмо австро- венгерское, тяжелѣйшее и пагубнѣйшее турецкаго. Очевидно, по своей profession de. foi, г. Мартенсъ не могъ сдѣлать этого. Ему не то нужно было. Современные взгляды, высказываемые въ здоровой и народной части русскаго общества, возмутили его; противъ нихъ-то считалъ онъ своимъ долгомъ ополчиться историческою статьей и отразить ихъ выводами… но, на бѣду, не выводимыми изъ этой статьи.
Прежде всего онъ постарался набросить тѣнь на сподвижниковъ великаго царствованія, людей истинно русскихъ. Онъ глумится надъ графомъ Н. И. Панинымъ по поводу „выдуманнаго“ имъ „сѣвернаго акорта“, состоявшаго въ томъ, что Россіи, Пруссія, Англія, Данія, Швеція и Польша должны были составить изъ себя союзъ въ огражденіе европейскаго мира. Корыстолюбивой Пруссіи, во главѣ которой стоялъ Фридрихъ II, разумѣется, такая обуза по рукамъ и ногамъ не могла нравиться. Но графъ Панинъ не былъ же такъ мечтателенъ, какъ хочется это представать г. Мартенсу: послѣдствія оправдали его дальновидность. Англія вошла въ непріязненныя отношенія къ Россія, и на Англію, въ такой же непріязни къ Россіи, разсчитывалъ берлинскій кабинетъ. Швеція вела войну съ Россіей, Польша были раздроблена и, какъ дальнѣйшія послѣдствія показываютъ, къ невознаградимому ущербу для Россіи. Ничего этого, не могло бы. случиться, еслибъ осуществился планъ, грифа Панина, — планъ дѣйствительно трудно исполнимый, но все же, безотносительно но существу своему, гораздо лучшій, чѣмъ пресловутый „европейскій концертъ“, созданный мечтою послѣдняго русскаго канцлера и продолжающій оставаться мечтою въ отношеніи пользъ Россіи. Двадцать лѣтъ гонялась русская дипломатія за этою благодѣтельною мечтою, но коль скоро мечта эта становилась осязательною и на международномъ поприщѣ появлялся дѣйствительный европейскій концертъ, то оказывалось, что этотъ концертъ былъ изобрѣтенъ Наполеономъ III и всегда дружно направлялся въ униженію и ущербу Россіи, какъ доказали Крымская война, договоры о Бритѣ, Константинопольская конференція и Берлинскій трактатъ.
Не нравится г. Мартенсу и графъ Бестужевъ-Рюминъ, который доказывалъ, что „дружба между Пруссіей и Россіей, не будучи основана на естествѣ вещей, не можетъ инакова быть какъ развѣ временная, по стеченію обстоятельствъ“. Графъ Бестужевъ-Рюминъ постоянно смотрѣлъ за Фридрихомъ II „недреманнымъ окомъ“ и писалъ о немъ слѣдующее: „сей король, будучи намъ ближайшимъ и наисильнѣйшимъ сосѣдомъ сей имперіи (Россіи), потому натурально и наиопаснѣйшимъ, хотя бы онъ такого непостояннаго, захватчиваго, безпокойнаго и возмутительнаго характера не былъ, каковъ у него суще есть, коль болѣе сила короля умножайся, тѣмъ болѣе для насъ опасности будетъ, и мы предвидѣть не можемъ, что отъ такого сильнаго, легкомысленнаго и непостояннаго сосѣда толь обширной имперіи приключиться не можетъ“. По сломать г. Мартенса, Екатерина не позволила этой партій и думать повліять, помимо ея и на собственную руку, на международную политику Россіи. Г. профессоръ, полагаетъ, что „чѣмъ сильнѣе и могущественнѣе сдѣлалась Германія, тѣмъ меньше у нея могло быть опасенія насчетъ политическаго могущества Россіи и тѣмъ меньше эта историческая причина вражды или недоразумѣній можетъ имѣть какое-нибудь практическое значеніе въ настоящее время. Возрастаніе политическаго могущества Пруссіи имѣло бы такое именно значеніе въ томъ единственномъ случаѣ, еслибъ этимъ былъ положенъ тормозъ или воздвигнуто препятствіе всестороннему внутреннему развитію русскаго народа на пути своей собственной гражданственности и культуры. Пока этого обстоятельства нѣтъ, пока на всемъ пространствѣ исторически сложившейся Россіи русскій народъ — полный хозяинъ и отъ него самого зависитъ воспользоваться всѣми средствами для общественнаго я культурнаго своего развитія, до тѣхъ поръ опасенія графа Бестужева-Рюмина останутся плодомъ предвзятыхъ идей и результатомъ непониманія исторіи международныхъ отношеній и дѣйствующихъ въ ней причинъ“.
Какое, подумаешь, странное сочетаніе! Г. Мартенсъ учитъ графа Бестужева-Рюмина и читаетъ ему наставленіе, что у него предвзятыя идеи и что онъ не понималъ ни исторіи международныхъ отношеній, ни дѣйствующихъ въ ней причинъ… Графъ-то Бестужевъ-Рюминъ?! Можетъ-быть графъ не изучалъ науки исторіи международныхъ отношеній такъ, какъ она преподается профессоромъ съ каѳедры, но ужь навѣрно получше, чѣмъ г. Мартенсъ, зналъ онъ международныя отношенія, да и разсуждалъ поглубже, и смотрѣлъ подальше, чѣмъ г. Мартенсъ. Пусть почтенный профессоръ не сердится, если я скажу ему, что его разсужденіе, сейчасъ приведенное, не согласно съ логикою, не подтверждается исторіей, основано на предположеніи и разсчитано на случайность: такія подпорки пригодны только для отвода глазъ, но не годятся для народной политики, которая блюдетъ, какъ зѣницу ока, честь, достоинство, пользы и выгоды народа, которому служитъ. Для такой политики нужны и здравый умъ, и вѣрный разсчетъ, и историческія знаменія, поучающія и остерегающія. Во-первыхъ, логика и авторитеты науки говорятъ намъ, что если одинъ изъ двухъ сосѣдей усиливается, то тѣмъ самымъ другой, сравнительно съ нимъ, ослабѣваетъ. Это примѣняется съ одной стороны къ Пруссіи, которая въ послѣднія 15 лѣтъ выросла въ могущественную Германскую имперію, а съ другой — къ Россіи, которая уже не такъ относится къ ней, какъ прежде. Да и какая еще громадная разница въ отношеніяхъ! Прежде, при графѣ Бестужевѣ-Рюминѣ, Россія била Пруссію и могла стѣснить ее до нельзя. Послѣ изгнанія Наполеона I мы могли урѣзать Пруссію, какъ бы хотѣли. При императорѣ Николаѣ Россія могла командовать Пруссіей. А теперь съ почтительностію преклоняются предъ нею наши дипломаты и боятся не только войны съ нею, но и косаго взгляда, нелюбезной ужимки съ ея стороны, и подымаютъ гвалтъ, какъ будто бы дѣло шло о спасенія отечества, когда кто только заикнется, чтобы сказать правду о наступательной политикѣ нѣмцевъ. Во-вторыхъ, что усилившаяся Германія менѣе могла бы имѣть опасенія относительно Россіи, — это одно лишь благодушное предположеніе. Въ прежней Пруссіи, а нынѣшней Германіи идетъ поговорка: l’appetit Tient en mangeant. Въ-третьихъ, при возрастающемъ могуществѣ Германіи допускать опасеніе вражды съ ея стороны лишь тогда только, когда бы она стала препятствовать внутреннему всестороннему развитію Россіи и указывать только на этотъ случай и подчеркивать его какъ единственный — значитъ исповѣдывать новопридуманную программу, пагубную для Россіи, унизительную для нея, какъ великой державы, и несогласную съ ея исторіей, у которой только-что недавно отсѣчены лучшія ея преданія дряблою и невѣрною рукой дипломатіи. Это значитъ то же, что Россія должна уйти внутрь своихъ географическихъ предѣловъ и только въ нихъ, внутри своей государственной области, блюсти свою честь и безопасность, отказавшись отъ всего, что лежитъ внѣ этихъ предѣловъ и надъ чѣмъ она прежде господствовала. Но такъ какъ всякая великая держава имѣетъ внѣ себя отростки своихъ существеннѣйшихъ интересовъ, то отсѣкать -эти отростки и бросать ихъ на съѣденіе другимъ — это значитъ исповѣдовать самоотреченіе, самоуниженіе. Если народъ русскій еще не доведенъ до такого состоянія, если онъ такъ еще горячо можетъ принимать жъ сердцу все то, что совершается внѣ его государственной области — тамъ, гдѣ онъ въ былое время, въ трудахъ и подвигахъ приснопамятныхъ и славныхъ русскихъ дѣятелей славныхъ царствованій, ощущалъ присутствіе и дѣйствіе своихъ помысловъ и своихъ сердечныхъ склонностей, — то возможность вражды и непріязни соперничествующей сосѣдней державы нельзя ограничивать единственнымъ случаемъ вторженія ея внутрь домашняго хозяйства русскаго народа. У Россіи за предѣлами ея пространства есть -области, въ которыхъ она по своей исторической задачѣ, съ которою связано и ея европейское значеніе какъ великой державы, обязана безкорыстно поддерживать полную политическую независимость и народную свободу, но вторженіе въ которыя подавляющей власти иноплеменной и иновѣрной державы равносильно вторженію въ ея собственное внутреннее хозяйство. Въ-четвертыхъ, исторія нашего времени показываетъ, какими способами Пруссія расширила свои предѣлы и выросла въ могущественную имперію. Послѣ этого историческаго знаменія послѣднихъ лѣтъ вѣроятными могутъ казаться и тѣ заискиванія изъ Берлина у русскихъ поляковъ, которыя были не такъ давно разоблачены въ нашей печати, и тѣ замыслы на Саксонію и русскую Польшу, о которыхъ также сообщалось въ послѣднее время въ печати. А усиленная колонизація въ нашихъ западныхъ окраинахъ и подготовительное водвореніе въ нашихъ предѣлахъ носителей и проповѣдниковъ иноземной мысли и внѣшняго тяготѣнія, а указанія на желательныя назначенія на высшія должности, дѣлаемыя въ нѣмецкихъ газетахъ, получающихъ деньги изъ государственнаго фонда для пресмыкающихся, — что же это какъ не знаменія грядущей впередъ исторіи, какъ не попытки вторженія въ предѣлы нашего домашняго очага? Умалчивать о всемъ этомъ, наталкивать на самооскопленіе, прикрывая эту постыдную страсть громкимъ и благозвучнымъ словомъ миролюбія, — утверждать, что извнѣ все обстоитъ благополучно, чужой осязательно-враждебно не вторгся въ нашу внутреннюю народную жизнь, — не означаетъ ли все это недозволительное — чтобы не сказать гораздо хуже — тщаніе навести успокоеніе чрезъ забвеніе или нежеланіе знать ничего предыдущаго, погрузить въ усыпленіе надеждою, что авось этого не случится, хотя это нѣчто, могущее случиться, должно непремѣнно случиться при благопріятныхъ условіяхъ, какъ послѣдовательное дѣйствіе предыдущаго? Такое туманящее навожденіе въ дѣлахъ политическихъ есть измѣна своему долгу, — даже болѣе: есть постыдная уловка, чтобы гнать воду на чужое колесо. Ни предположеніями, ни благополучными случайностями не успокоивалъ ни себя, ни императрицу графъ Бестужевъ-Рюминъ. Исторія — не какъ отвлеченная наука, которую профессоръ можетъ подтягивать подъ свои предвзятыя идеи, а какъ живая дѣйствительность — раскрывалась передъ умными взорами государственнаго мужа; онъ е недреманнымъ окомъ» слѣдилъ за Пруссіей, вѣрно понималъ характеръ Фридриха Великаго и былъ настолько дальнозорокъ, что предвидѣніе его пропивало въ наше время и намного уже оправдано позднѣйшими событіями. И послѣ всего этого г. Мартенсъ еще позволяетъ себѣ упрекать графа Бестужева-Рюмина въ предвзятыхъ мысляхъ, въ непониманія существа международныхъ отношеній! Когда мы отрѣзаны непроходимою нейтральною, а можетъ случиться, что и враждебною намъ стѣною Румынской Добруджи отъ Балканскаго полуострова; когда вся сѣверозападная или сербская половина его находится въ рукахъ Австріи и Германік; когда Австро-Венгрія, поддержанная Германіей, уже пріобрѣла себѣ земли на этомъ полуостровѣ; когда здѣсь всюду распространена усиленная пропаганда протестантства и особенно католицизма; когда Германія и Австро-Венгрія заключили между собой оборонительный и наступательный союзъ противъ всего восточно-православнаго славянства; когда Германія забираетъ въ свои руки управленіе Турціей и не сегодня-завтра устроитъ тройственный союзъ съ Турціей, чтобы сообща истребить все, на чемъ еще лежитъ память исключительно однихъ только русскихъ усилій и жертвъ, и подчинить давленію этого союза Болгарію; когда на всемъ теченіи Дуная водворяется господство Австро-Венгріи; когда все это уже имѣетъ мѣсто на нашихъ глазахъ; когда, подъ какимъ-то таинственнымъ наитіемъ уже проводится въ дипломатической средѣ мысль о замкнутости Россія, какъ будто въ угоду сосѣднимъ союзнымъ державамъ, съ очевидною цѣлью предоставить въ ихъ полное распоряженіе всю Европейскую Турцію; когда и въ наша уже предѣлы вторгаются мирнымъ образомъ иноземныя силы, пользуясь недостаткомъ народнаго чувства и политическаго такта въ нашемъ обществѣ и отсутствіемъ примѣнимости нашего законодательства; когда въ виду нашихъ границъ воздвигаются опорныя твердыни со всѣми приспособленіями для наступленія: какъ должна быть велика развязность профессора Мартенса, отваживающагося съ недозволительною легкостію касаться воззрѣній русскаго государственнаго мужа, дѣятельность котораго принадлежитъ лучшей порѣ прошлаго столѣтія, когда Россія не знала, что такое страхъ за собственную безопасность, самоуниженіе, или ограниченіе своихъ верховныхъ правъ!…
Достается отъ г. Мартенса и графу Румянцеву, бывшему русскимъ посланникомъ въ Берлинѣ предъ смертію Фридриха II и въ началѣ царствованія Фридриха-Вильгельма II. Видите ли, истинно-русскій человѣкъ, привыкшій безъ подобострастія относиться къ окружающей его придворной средѣ, не питавшій вождѣленія быть persona grata при иностранномъ дворѣ, смотрѣвшій самостоятельно на поведеніе и дѣйствія прусскаго короля, его министровъ и приближенныхъ, сохранявшій въ своихъ взглядахъ то достоинство, ту возвышенность и ту правдивость, которыми былъ онъ исполненъ, какъ русскій своего времени и какъ представитель могущественной въ то время Россіи, — графъ Румянцевъ не долженъ былъ, по современнымъ понятіямъ г. Мартенса, писать рѣзко-правдиво о Пруссіи. Надо припомнить, что въ это время Пруссія металась, по выраженію императрицы Екатерины, какъ угорѣлая кошка. Взаимныя пререканія и противодѣйствія министровъ и лицъ окружавшихъ короля, открытое недружелюбіе къ Россіи, искательство противъ нея союзовъ съ Англіей, германскими владѣтелями и Франціей, поддержка Швеціи, стоявшей въ непріязненномъ положеніи къ Россіи, а въ королевскомъ дворцѣ бесѣды съ духами, видѣнія, ханжество и разныя дрязги: могъ ли графъ Румянцевъ не придти къ мысли, что въ такихъ условіяхъ Россіи свойственнѣе содержать при берлинскомъ дворѣ простаго повѣреннаго въ дѣлахъ? «Положеніе наше, таково, — писалъ графъ вице-канцлеру, — что здѣшнему двору никогда противъ насъ отважиться не можно, а во всякомъ случаѣ скорѣе бояться отъ непріязни нашей крайнихъ послѣдствій». За это г. Мартенсъ называетъ графа Румянцева сторонникомъ русской политики «закидать шапками». Замѣчу по этому поводу мимоходомъ, что профессору не пристойно бы было употреблять это выраженіе — «закидаемъ шапками», сдѣлавшееся въ послѣднее время какъ-то особенно излюбленнымъ у того небольшаго, но вреднаго кружка, который думаетъ щеголять цивилизаторствомъ, а въ сущности есть слѣпое орудіе стремленій, направленныхъ въ угоду другимъ державамъ. Профессору не мѣшаетъ знать, что это выраженіе принадлежитъ времени графа Растопчина, когда патріотическое одушевленіе всего русскаго народа создавало неувядаемую славу Россіи и вѣчно сіяющія блескомъ страницы ея исторіи и когда дѣйствительно послѣ пожара Москвы сила врага была сломлена мощнымъ народнымъ духомъ, тамъ что простые русскіе поселяне, съ вилами, топорами, кольями въ рукахъ, забирали въ плѣнъ сотни солдатъ, большею частію нѣмецкихъ, принадлежавшихъ къ побѣдоноснымъ арміямъ Наполеона I. Тогда дѣйствительно происходило нѣчто похожее на закидываніе шапками. Съ другой стороны, профессору и члену дипломатическаго состава не можетъ быть неизвѣстнымъ, что русская политика, какъ понимаютъ ее истиннорусскіе люди, вовсе чужда самомнѣнія и никто никогда и не думамъ допускать самонадѣянность въ родѣ закидыванія шапками въ дѣлѣ, требующемъ строгой осмотрительности, но вмѣстѣ и сознанія собственнаго достоинства и благоразумной предосторожности въ охраненіи малѣйшихъ интересовъ вещественныхъ и нравственныхъ Россіи противъ явно наступательнаго поведенія союзныхъ державъ. Степенному профессору не подобало бы усвоивать себѣ скоморошества, свойственныя лишь невѣжественной развязности.
Графъ Румянцевъ преподалъ добрый урокъ, какъ русскій человѣкъ, если только онъ дѣйствительно русскій по крови и духу, долженъ держать себя гдѣ бы и когда бы то ни было, коль скоро онъ вѣритъ въ свой народъ я не отдѣляетъ себя отъ его животрепещущихъ силъ и потребностей, отъ его чести, отъ всего его духовнаго бытія. Конечно, этотъ урокъ, изъ котораго можно узнать черты русской народности, не можетъ нравиться нынѣшнимъ приверженцамъ ученія о приниженности, угодливости, податливости, молчаливости, зажмуриваніи глазъ, робости предъ всякимъ самостоятельнымъ дѣйствіемъ, — словомъ, о благодушномъ личномъ самоуспокоеніи и попустительствѣ, ставящемъ ни во что честь, достоинство, пользу и безопасность того государства, которому служатъ.
Послѣ того, что совершилось въ короткое время, совершается и готово совершиться, возбуждая негодованіе въ здоровой народной части русскаго общества и приглушая какимъ-то удушающимъ моровомъ менѣе развитые слои народа, — куда ужь г. Мартенсу затрогивать тѣни мужей прошлаго столѣтія — этихъ дѣятелей той поры, когда Россія росла и крѣпла, собирая въ себѣ задатки силъ, которыми надѣлила послѣдующія царствованія! Съ мощью народнаго духа, имъ присущаго, эти люди, какъ и сотоварищи ихъ, высятся исполинами передъ нынѣшними исковерканными политиканами. Они привыкли мыслить самостоятельно, говорить смѣло, смотрѣть на вещи глубокимъ, яснымъ взоромъ; имъ еще не у кого было научиться приниженности; они не лгали ни передъ своею совѣстью, ни передъ другими; если они и могли ошибаться, то ошибки ихъ никогда не имѣли свойства притворной преданности, съ затаенною мыслью сдѣлать угодное иностранной державѣ, жертвуя пользою отечества, и потомъ предаться безотвѣтственному самоуспокоенію. Они не успокоивались въ ожиданіи пока, а прямо указывали на то, чего слѣдуетъ ожидать. Нынѣшнимъ господамъ международникамъ съ ихъ ученіемъ о ложномъ миролюбіи до этихъ мужей, какъ до звѣздъ небесныхъ, далеко!
Съ такою легкомысленною небрежностію осудивши русскихъ дѣятелей Екатерининскаго времени, графа Бестужева-Рюмина, графа Панина, графа Румянцева, коснувшись мимоходомъ и князя Репнина, какъ людей неспособныхъ и опасныхъ для установленія дружескихъ отношеній Россіи къ Пруссіи, г. Мартенсъ уже смѣло дѣлаетъ такіе выводы изъ своей статьи, какіе ему нужны для его полемическихъ цѣлей.
Внѣшняя политика государства должна поддерживать единство направленія и нравственное обаяніе. Таковъ первый выводъ г. Мартенса, — выводъ настолько общій, что его можно извлечь изъ какой угодно исторіи, хоть китайскаго богдыхана. Что же хотѣлось бы г. Мартенсу сказать этимъ выводомъ или, точнѣе, отвлеченнымъ положеніемъ? Разумѣетъ ли онъ продолжительность внѣшней политики государства все въ одномъ и томъ же направленіи? Какъ бы истолкователемъ его мысли является старый нашъ знакомый, г. Горнъ, который въ передовой статьѣ до поводу назначенія г. Гирса министромъ иностранныхъ дѣлъ пришелъ въ умилительный восторгъ, вспомнивши, что графъ Нессельроде и князь Горчаковъ вели иностранную политику Россіи цѣлыхъ три четверти вѣка. То же направленіе нашей внѣшней политики г. Горнъ обѣщаетъ и на четвертую четверть. Не это ли единство направленія имѣлъ въ виду г. Мартенсъ? Въ такомъ случаѣ это будетъ съ его стороны косвенный намекъ одобренія, еслибы Россія дѣйствительно продолжала идти по закону инерціи все прямо да прямо, куда глаза глядятъ или куда нелегкая вынесетъ, забывши, разумѣется, кто и куда толкнулъ ее за три четверти столѣтія тому назадъ. Дѣйствительно, безъ основной, вѣками установленной, и не другой какой, какъ исключительно народной политики, служащей всюду и всегда правиломъ дѣйствій, можно идти напрямикъ, соблюдая единство направленія; но такъ какъ готовой дорожки никто намъ не проложилъ, то и приходилось дамъ, при единствѣ направленія, идти по бездорожью, натыкаясь на болота, гдѣ мы топились, на колючки, которыя порядочно обдирали намъ кожу, на завалы, которые заставляли насъ пригибать выю; сучья хлестали насъ въ лицо, а мы все шли себѣ напрямикъ и дальше можетъ-быть пойдемъ, пока не стукнемся о какую-нибудь стѣну. За то на вопросъ: какъ мы идемъ? — отвѣтить очень легко и безопасно: прямо, колъ, идемъ. ли укоризны, ни взысканія такой отвѣтъ, конечно, вызвать не могъ. Просто и спокойно. Другіе знали наше единство направленія и, ловко обходя нашъ неуклонный путь, который уже довелъ насъ до униженія и доводятъ до самоотрицанія, свободно обдѣлывали свои дѣла на "счетъ насъ же самихъ. Идемъ мы себѣ да идемъ; нужны мы другимъ — на пути нашемъ ставятъ намъ союзы, и мы союзничаемъ; подставляютъ намъ войну — и мы воюемъ; отнимаютъ у насъ наши прежнія пріобрѣтенія — и мы отдаемъ.
Если же г. Мартенсъ подъ единствомъ направленія разумѣетъ единоличность дѣйствій, какъ-бы въ поясненіе того мѣста въ своей статьѣ, гдѣ онъ говоритъ, что Екатерина сама держала въ однѣхъ своихъ рукахъ бразды внѣшней политики а ничьему вліянію не подчинялась, то и съ этой стороны мысль г. Мартенса не представляетъ ничего особеннаго. Понятно, что во всякомъ государствѣ внѣшнія сношенія направляются правительствомъ единолично, какого бы образа оно ни было. Но дѣло въ томъ, что при единоличности не должно быть односторонности или, что еще хуже, грѣховъ вольныхъ и невольныхъ. Потому-то, кто бы ни стоялъ единолично при дѣлахъ внѣшней политики, верховная власть избираетъ себѣ, кромѣ докладчика или исполнителя, еще и совѣтниковъ. Опасно и трудно верховной власти во всякомъ государствѣ довѣряться одному лицу. Исторія представляетъ многочисленные примѣры уклоненій, или неумышленныхъ, вслѣдствіе прирожденныхъ влеченій въ чужую сторону, или даже умышленныхъ, которыя допускались тѣмъ или другимъ, стоявшимъ у дѣлъ, лицомъ во вредъ народу и государству. Всегда для верховной власти и надежнѣе, и безопаснѣе, когда предварительное обсужденіе каждаго шага во внѣшнихъ дѣлахъ совершается полною совокупностію избраннаго ею высшаго правительственнаго состава на твердыхъ и неизмѣнныхъ началахъ народной политики, которой верховная власть eo ipso служитъ наилучшимъ выраженіемъ. Послѣднее есть непреложное правило. Если въ средневѣковой и новой европейской исторіи представляются въ этомъ отношеніи.нѣкоторыя — впрочемъ, весьма рѣдкія — исключенія, то они относятся только къ однимъ насильникамъ или набродникамъ и не ослабляютъ этого общаго правила.
Другой выводъ или урокъ, преподаваемый г. Мартенсомъ, заключается въ томъ, что «внутренніе государственные порядки проявляютъ роковое вліяніе на направленіе внѣшней политики и международныя отношенія. Если этотъ порядокъ не основанъ на незыблемыхъ устояхъ, если онъ не зиждется на сознательномъ довѣріи къ нему со стороны всего народа, если онъ становится въ разрѣзъ со всѣми условіями поступательнаго развитія гражданственности и законныхъ стремленій подданныхъ, то и внѣшняя политика никакой твердой почвы подъ собою не имѣетъ и будетъ служить ареной для всевозможныхъ экспериментовъ и личнаго тщеславія». Опять это такое общее положеніе, что вовсе не нуждалось бы въ пріуроченіи къ статьѣ о сношеніяхъ Россіи съ Пруссіей при Екатеринѣ II, но можно сдѣлать и обратный выводъ: если, при разрозненности веденія внѣшнихъ дѣлъ и веденія внутреннихъ дѣлъ, первое не соотвѣтствуетъ тѣмъ условіямъ, которыя г. Мартенсъ ставитъ для внутреннихъ государственныхъ порядковъ, то вліяніе дурной внѣшней политики отразится роковымъ образомъ и на внутренней политикѣ, — отразится уныніемъ народнымъ, ослабленіемъ самодѣятельности здоровыхъ народныхъ силъ и способности ихъ извергать изъ себя все нечистое, — безвѣріемъ, отрицаніемъ. Если, напримѣръ, какое-нибудь государство во внѣшнихъ или международныхъ сношеніяхъ является не самимъ собою, во всей осязаемой цѣльности своего бытія, а какимъ-то воздушнымъ кабинетомъ, который и звать не хочетъ ни мыслей, ни желаній народныхъ, не только не уважаетъ законныхъ нравъ народа, но забываетъ и о самомъ существованіи народа, то духъ отрицанія дѣйствуетъ отсюда своимъ соблазномъ и на другія стороны государственнаго бытіе, гдѣ покоятся основы его внутренней крѣпости и силы.
Еслибы г. Мартенсъ вникнулъ глубже въ суть своихъ выводовъ, то онъ не остановился бы на раздѣленіи внѣшней политики отъ внутренней; онъ нашелъ бы для той и другой одну общую точку отправленіи я вмѣстѣ опоры — народность. "Только при строгомъ соотвѣтствіи и единеніи той и другой политики въ духѣ народномъ всѣ силы государства могутъ дѣйствовать цѣльно, равномѣрно и пропорціонально крѣпости всего народнаго существа. Между внѣшнею и внутреннею политикой связь равностепенная, но не причинная: причина, общій источникъ для обѣихъ — народность. И крѣпкое у себя внутри государство можетъ на поприщѣ внѣшней политики подвергнуться различнымъ экспериментамъ, какъ выражается г. Мартенсъ, — напр. опыту тройственныхъ союзовъ или европейскихъ концертовъ и т. п., — или же вліянію неудовлетворительныхъ личныхъ качествъ, если въ немъ не будетъ достаточнаго сосредоточенія правительственныхъ органовъ для предварительнаго обсужденія внѣшнихъ дѣлъ. При этомъ можетъ случиться, что свою собственную неудачливость, люди, завѣдывающіе внѣшними дѣлами, будутъ сваливать на людей, приставленныхъ къ внутреннимъ дѣламъ, или, что называется, съ больной головы на здоровую.
«Лишите русскую внѣшнюю политику незыблемаго ея основанія во внутреннемъ государственномъ порядкѣ, обязывающемъ къ безусловному уваженію власти и къ безусловному подчиненію для всѣхъ безъ исключенія одинаково обязательному закону — и отношенія Россіи къ Пруссіи начнутъ становиться въ зависимость отъ того или другаго мимолетнаго теченія „общественнаго мнѣнія“ или личныхъ чувствъ, задора тѣхъ или другихъ постороннихъ лицъ». Такъ заключаетъ свою статью г. Мартенсъ. Намекъ очень прозраченъ и дипломатично-тонокъ; но гдѣ тонко, тамъ и рвется. Профессоръ свелъ свой предметъ на «нѣтъ». И то «общественное мнѣніе», какое здѣсь подразумѣваетъ г. Мартенсъ, отмѣчая его ковычками, и тѣ отдѣльныя постороннія лица съ своимъ будто-бы задоромъ, которыя г. Мартенсъ имѣетъ въ виду, не даютъ повода къ тому, чтобы ради ихъ однихъ хитроумная мысль профессора международнаго права погружалась въ глубину основъ государственнаго строенія. И это «общественное мнѣніе», и эти постороннія лица несутъ искренно, честно свою лепту на пользу крѣпости государственнаго порядка родной имъ Россіи.
Еще неизвѣстно, кто способствуетъ болѣе этой крѣпости: тѣ ли, кто за нихъ, или тѣ, кто противъ нихъ, — вопросъ остается открытымъ. Казалось бы, нечего указывать предположительно на внутренній государственный порядокъ и подмигивать на какое-то общественное мнѣніе и на какихъ-то людей съ личнымъ задоромъ, которые способны будто-бы нарушить спокойное его теченіе. Онъ въ надежныхъ рукахъ.
Впрочемъ, сведеніе столь важныхъ вещей, каковы взаимныя отношенія Россіи и Пруссіи въ продолженіе всего царствованіи Екатерины Великой, на столь низменные и мелочные намеки невольно переноситъ и меня изъ мудреной области исторіи къ наглядно-осязательному нравоученію басни. Статья г. Мартенса своимъ заднимъ концомъ напоминаетъ мнѣ одинъ совѣтъ въ одной изъ басенъ Крылова:
«Чѣмъ кумушекъ считать трудиться,
Не лучше-ль на себя, кума, оборотиться».
- ↑ Вѣстникъ Европы, май 1882 г.