Заметки петербургского туриста (Дружинин)/ДО

Заметки петербургского туриста
авторъ Александр Васильевич Дружинин

Опубл.: 1856. Источникъ: az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

Собраніе сочиненій А. В. ДРУЖИНИНА Томъ восьмой (РЕДАКЦІЯ ИЗДАНІЯ Н. В. ГЕРБЕЛЯ) САНКТПЕТЕРБУРГЪ ВЪ ТИПОГРАФІИ ИМПЕРАТОРСКОЙ АКАДЕМІИ НАУКЪ (Вас. Остр., 9 д., № 12)

1867

ЗАМѢТКИ ПЕТЕРБУРГСКАГО ТУРИСТА. ОГЛАВЛЕНІЕ

Вступленіе

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I. Разсказъ, относящійся къ Новому Году и визитнымъ карточкамъ

II. Знакомство мое съ фантастическимъ собирателемъ рѣдкостей

III. Тайны потишоманіи и печальное приключеніе съ другомъ моимъ Ильей Ивановичемъ

IV. Нѣчто о мнительныхъ людяхъ и о томъ, какъ мнѣ на дняхъ чуть не пришлось стрѣляться съ Петромъ Петровичемъ Буйновидовымъ

V. Разсказъ о томъ, что съ словомъ надо обращаться честно даже въ мелочныхъ событіяхъ нашей жизни

VI. Продолженіе прежняго разсказа и окончаніе исторіи молодою Жозефа.

VII. Нѣчто о положительномъ человѣкѣ

VIII. Разсказъ, посвященный всѣмъ болѣе или менѣе плѣшивымъ людямъ, къ числу коихъ принадлежитъ и самъ авторъ

IX. Весенняя фантазія о гуляньѣ на вербахъ, съ приличнымъ поученіемъ для многихъ россійскихъ литераторовъ:

X. О новомъ средствѣ получать старые долги, съ характеристикой простодушнаго добряка Великанова и злохитростнаго, но мотоватаго и недобросовѣстнаго денди Михаила Перетычкина

XI. Масляничная исторіи о моей поѣздкѣ въ Мадагаскаръ съ господами въ теплыхъ фуражкахъ

XII. Кое-что объ отчаянныхъ остротахъ вообще и о раутѣ у Лызгачова, доставившемъ ему европейскую репутацію

XIII. Исторія одного весьма-страннаго вечера, обильнаго поученіемъ

XIV. О томъ, какъ Иванъ Александровичъ терзалъ Александра Ивановича

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I. Драматическій фельетонъ о фельетонѣ и о фельетонистахъ

II. Случай неимовѣрно-фантастическій, но не менѣе того поучительный, или видѣнія въ тоннелѣ Пассажа

III. Фельетонъ спеціальный, или споры дилетантовъ о живописи старой и современной

IV. Нѣчто неимовѣрно-идиллическое, или осенніе дачники

V. Иванъ Александровичъ Ч--ж-- въ а la recherche d’un книгопродавецъ.

VI. Еще драматическій фельетонъ, или разговоръ о тщетной попыткѣ Василья Игнатьевича сблизить свое блестящее общество съ артистическимъ кругомъ города Петербурга

VII. Плачъ Ивана Александровича по знаменитой своей шубѣ, одной изъ безобразнѣйшихъ во всемъ Петербургѣ

VIII. Петербургскія ресторація и попытка гастрономическаго нововведенія

IX. Описаніе необыкновеннаго обѣда, оо близости Смоленскаго кладбища, а также моего романическаго странствованія по Петербургу съ почтеннымъ господиномъ Халдѣевымъ, въ шутку называемымъ «злостнымъ банкротомъ»

X. Продолженіе фельетона о необыкновенномъ обѣдѣ близь Смоленскаго кладбища, причемъ читательницѣ рекомендуется новый сотрудникъ по части «Замѣтокъ Петербургскаго Туриста», а также изъясняется, отчего Халдѣевъ получилъ новое прозваніе баши-бузука

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

I. О парадной елкѣ у бездѣтнаго поэта Копернаумова, а еще болѣе о томъ, какъ обрадованъ былъ Петербургскій Туристъ, наканунѣ Рождества, однимъ изъ своихъ читателей

II. О позднемъ часѣ петербургскихъ обѣдовъ, о непріятностихъ и печаляхъ, съ этимъ часомъ сопряжонныхъ, и о необходимости спасительной реформы въ этомъ отношеніи

III. Разсказъ о томъ, какъ Иванъ Александровичъ въ маскарадѣ Дворянскаго Собранія былъ интригованъ дамою тончайшаго ком-иль-фо

IV. Музыкальный фельетонъ или о разныхъ концертистахъ и пьянистѣ Шнапсіусѣ, съ изображеніемъ ярости Буйновидова и прочихъ цѣлебныхъ для сердца предметовъ

V. До крайности неправдоподобный фельетонъ Алексѣя Веретенникова о томъ, какъ онъ однажды пріобрѣлъ мильоны и громадную извѣстность въ придачу къ мильонамъ

VI. О старинѣ, объ альбомахъ и о поэтѣ Кузьмѣ Прутковѣ, написавшемъ мнѣ въ альбомъ превосходныя стихотворенія

VII. О томъ, какъ я проводилъ масляницу по великосвѣтскому способу и что изъ того послѣдовало

VIII. Лирико-эпическій диѳирамбъ, посвящаемый всѣмъ добрымъ людямъ, имѣющимъ обыкновеніе спать послѣ обѣда

IX. Музыкальный фельетонъ 2. — О томъ, какъ Иванъ Александровичъ, совершенно-невзначай, создалъ европейскую репутацію иностранной пѣвицѣ Вильгельманѣ Курцъ, и чѣмъ все дѣло окончилось

X. Посѣщеніе Толкучаго Рынка и знакомство съ страннымъ любителемъ чтенія

XI. О разныхъ чудовищныхъ предметахъ, принадлежащихъ болѣе къ области шарлатанизма

ВСТУПЛЕНІЕ.

Прежде всего, читатель благородный, и ты, всякаго пригожества и пріятства исполненная читательница, перестаньте вѣрить разнымъ бруммелямъ санктпетербургской губерніи и москвичамъ въ Гарольдовомъ плащѣ, которые донынѣ утверждаютъ, что въ Петербургѣ не можетъ быть никакого занятія для беззаботныхъ фланеровъ, философовъ-наблюдателей, добрыхъ путешественниковъ вокругъ своей квартиры, эпикурейцевъ мысли и фантазіи, вѣчныхъ фельетонистовъ жизни, можетъ быть, во всю свою жизнь не написавшихъ ни одного фельетона. Подобнаго рода увѣренія — одно фразерство, одно рутинное щегольство, одно коверканье бѣдной натуры, усиливающейся скрыть свое безсиліе подъ видомъ холодной насмѣшки! «Я ничего не дѣлаю и вообще немного глупъ, потому-что сижу дома, а вотъ когда я поѣду въ Римъ — такъ увидите, что изъ меня выйдетъ!» Такую пѣсню мы давно слышали; на этотъ мотивъ нѣкоторые петербургскіе господа разыгрываютъ не одну варіацію. Я по временамъ думаю, что человѣкъ, позволяющій себѣ говорить подобныя вещи, окажется глуповатымъ и въ Римѣ и даже въ Неаполѣ! Когда я объявилъ на дѣлѣ, что собираюсь путешествовать по Петербургу, подобно тому, какъ графъ де-Местръ путешествовалъ вокругъ своей комнаты, — друзья мои надѣлили меня саркастической улыбкой и сказали: «Если хочешь представить изъ себя фланера, то ступай въ Парижъ, городъ фланеровъ». Но подумали ли вы, о друзья мои, что въ городѣ Парижѣ и безъ меня прогуливаются тысячи наблюдателей, что десятки тысячъ лицъ, мнѣ подобныхъ, уже запрудили этотъ городъ такъ, что въ немъ едва ли отыщется хотя одинъ лишній шагъ земли для новаго туриста? Сообразили ли вы еще одно обстоятельство, гонители петербургскихъ путешественниковъ-наблюдателнй, — именно то обстоятельство, что весь нашъ міръ стоитъ наблюденія и что всякій даже мелкій городокъ земного шара можетъ служить обильнымъ источникомъ для наблюденій человѣку наблюдать умѣющему? И наконецъ, приходила ли вамъ, насмѣшливые гонители, въ голову та мысль, что для человѣка, правильно развитаго, первая обязанность, а равно и первое наслажденіе дѣйствовать вокругъ себя, ясно видѣть вещи, происходящія передъ его носомъ, и не рваться въ отдаленныя области, за отдаленными и, можетъ быть, несогласными съ его духомъ наслажденіями?

Еслибъ де-Местръ, въ тѣ самыя минуты, когда первая идея «Путешествія вокругъ моей комнаты» — промелькнула въ его умѣ, сталъ критически разбирать свои стремленія и задалъ себѣ такой вопросъ: «не лучше ли, вмѣсто вокругъ моей комнаты, поставить вокругъ моего дома?» мы не имѣли бы ни его слишкомъ, даже черезчуръ слишкомъ извѣстнаго сочиненія, — ни идеи въ немъ высказанной, — идеи, которая во сто-двадцать-три раза лучше самой книги. И если бы саркастическая улыбка друзей моихъ, при задумываніи «Замѣтокъ петербургскаго туриста», — была мною принята къ свѣдѣнію и исполненію, я не бесѣдовалъ бы теперь съ читателемъ, и, можетъ быть, не зналъ бы цѣлый годъ, какъ убить по два часа времени на недѣлѣ, по два часа, нынѣ посвящаемыхъ мною на путешествія, исполненныя всевозможныхъ событій и нечаянностей. И самая идея всего прихотливаго произведенія, идея много лѣтъ не дававшая мнѣ покоя, все еще сидѣла бы въ глубинѣ моей души, давя меня подобно кошмару и просясь на свѣтъ божій. Но я, не внимая голосу дружбы и шуткамъ насмѣшниковъ, смѣло взялъ перо и начинаю свои «Замѣтки». Великій Гёте объявилъ кому-то изъ своихъ литературныхъ собратій: «если какая-нибудь идея тебя мучитъ, сочини изъ нея книгу и издай ее въ свѣтъ, чтобъ она нетерзала твоихъ внутренностей». Мысль о путешествіяхъ по Петербургу давно терзала мои внутренности, — и во что бы то ни стало, но я намѣренъ разсчитаться съ нею

Путешествовать по Петербургу! путешествовать по каменному городу между двумя рядами сплошныхъ домовъ! Искать ощущеній на мостовой и на тротуарахъ, въ магазинахъ и театрахъ, на чердакахъ и въ подвалахъ, въ бельэтажахъ и пятыхъ этажахъ, гдѣ оканчивается лѣстница, là ou finit l’escalier, въ концертахъ и на вечерахъ, путешествовать тамъ, гдѣ всѣ люди просто ѣздятъ и ходятъ! Наблюдать тамъ, гдѣ всѣ только хлопочутъ, фланерствовать заложа руки въ карманы посреди людей преданныхъ торопливости, отдыхать посреди полнѣйшей людской дѣятельности, и идти съ посохомъ въ рукѣ, будто по степи, между шумливой толпой озабоченныхъ собратій! Клянусь честью, подобная мысль, если и не совсѣмъ-нова, то необыкновенно-эффектна. Съ дѣтскихъ лѣтъ и имѣлъ особенное влеченіе къ мыслямъ такого рода. Создавать себѣ оригинальную дѣятельность изъ самаго простого матеріала всегда было радостью для автора предлежащихъ записокъ. Онъ всегда былъ туристомъ изъ туристовъ. Онъ всегда готовъ былъ сказать omnua шести porto, и взявши дорожную палку, во избѣжаніе могущихъ произойдти бѣдствій на пути, пойти съ этой палкой всюду, гдѣ имѣются люди и хорошенькія донны, сигары, преимущественно чужія (этотъ сортъ лучше всѣхъ купленныхъ регаліа), вкусный обѣдъ и ночлегъ на чистой постели. Россини утверждаетъ, что лучшее лѣкарство отъ скуки, сѣсть въ почтовый экипажъ и глядѣть на болтающуюся косичку почтаря. Авторъ этихъ «Замѣтокъ» думаетъ иначе. Зачѣмъ почтаря? почему непростого извощика? — зачѣмъ сидѣть въ экипажѣ, а не идти на своихъ ногахъ? Вслѣдствіе такихъ умозрѣній, онъ всегда считалъ себя существомъ, рожденнымъ для путешествій. Блохъ онъ всегда боялся, скорпіоновъ еще болѣе, и оттого, конечно, отказался бы отъ путешествія въ Томбукту, но на путешествія менѣе тягостныя и болѣе веселыя, онъ былъ всегда мастеръ. Онъ не разъ путешествовалъ по петербургскимъ дачамъ и составилъ на нихъ свое счастіе, какъ знаютъ всѣ любители литературы. Онъ проѣхалъ по желѣзной дорогѣ до Москвы; и спутникъ его, человѣкъ не безъизвѣстный въ исторіи современной поэзіи, можетъ засвидѣтельствовать, какъ бодро перенесены имъ были трудности переѣзда и сколько необычайныхъ дѣлъ было совершено имъ, какъ туристомъ, въ Бѣлокаменной столицѣ Россіи, въ имени которой такъ много чего-то слилось для сердца русскаго, по словамъ другого поэта! Наконецъ можно доложить читателю и о томъ, что я, человѣкъ, съ нимъ бесѣдующій, совершилъ, нѣсколько лѣтъ назадъ, огромное путешествіе пѣшкомъ, отъ города Петербурга до своего имѣнія въ --скомъ уѣздѣ, верстъ съ двѣсти и еще съ хвостикомъ! Я вижу, какъ при этомъ признаніи, читатель вскакиваетъ съ своего мѣста и, бросивъ газету, выказываетъ на своемъ лицѣ выраженіе глубочайшаго почтенія. Такъ, о добрый читатель, я ходилъ пѣшкомъ, и не по Швейцаріи, а но Россіи, не по Тиролю, а по санктпетербургской губерніи. Спутниками моими были драгоцѣнный старецъ, именуемый С., и поэтъ И., воспѣтый мною когда-то въ прозѣ. Мы пошли пѣшкомъ въ тихій майскій вечеръ, послѣ пиршества, продолжавшагося девять дней и девять ночей, пошли пѣшкомъ въ мое имѣніе! Походъ, задуманный такъ блистательно, совершился достойнымъ образомъ. Мы спали подъ деревьями и на постоялыхъ дворамъ, встрѣчали восходъ солнца пѣніемъ нѣжныхъ арій, спѣтыхъ втроемъ, и хоровъ, выполненныхъ однимъ голосомъ, повергали въ недоумѣніе всѣхъ проѣзжихъ, никакъ не желавшихъ допустить той мысли, что по петербургской губерніи можно ходить пѣшкомъ, имѣя въ рукѣ дорожный посохъ! За Стрѣльной мы встрѣтили троихъ пріятелей, дремавшихъ въ своей изящной колымагѣ и жаловавшихся на тошноту отъ рксорной качки. Эти пріятели, узнавши, что мы идемъ пѣшкомъ въ деревню, разразились гомерическимъ хохотомъ, посовѣтовали намъ съѣсть кислой капусты съ соленымъ огурцомъ, а вернувшись въ городъ, разсказали о своей встрѣчѣ съ нетрезвой компаніей Ивана Александровича и о безумныхъ дѣяніяхъ сказанной компаніи! Еслибъ у меня не было ста тысячъ годового дохода, эти пріятели покрыли бы меня, въ зимній сезонъ, глубочайшимъ презрѣніемъ, даже перестали бы подавать мнѣ руку въ обществѣ, даже сочли бы меня существомъ, въ-конецъ погибшимъ! Таковъ иногда петербургскій житель, но я давно знаю, что за птица такой петербургскій житель, и не намѣренъ съ нимъ церемониться! Петербургскій житель этого разряда ужасно холоденъ, сухъ и почти нахаленъ съ тѣмъ, кто за нимъ ухаживаетъ, но я не намѣренъ ухаживать за петербургскимъ жителемъ. Онъ становится крайне-ласковъ, если его озадачишь и даже выбранишь, но я даже не намѣренъ бранить и озадачивать петербургскаго жителя. Мнѣ вовсе не надобно его благосклонности, я пишу для себя и путешествую по Петербургу для своего собственнаго услажденія. Такъ путешествовалъ я по петербургскимъ дачамъ и за то былъ награжденъ блистательной литературной репутаціей, которая пришла ко мнѣ сама, нежданная и непрошенная. Потому-то, о петербургскій житель, если тебѣ нужны туристы льстивые, фельетонисты уклончивые, разскащики робкіе и почтительные, обратись къ другимъ и не читай моихъ «Замѣтокъ!» Довольно тебя баловали и покоили, довольно услаждали твое самолюбіе, довольно говорили тебѣ, что твоя жена — чудо граціи, что фракъ твой сшитъ величественно, что тощія твои ноги, имѣющія видъ спичекъ въ узкихъ панталонахъ, производятъ эффектъ на гуляньи, что твои дачи лучше виллы Соргезе, что самъ ты великій денди и персона высокаго круга! Истинный фельетонистъ любитъ говорить правду, вообще фельетонисту прилично горой стоять за правду, особенно если на эту правду никто не нападаетъ. Но пора прекратить потокъ моего краснорѣчія — я, во-первыхъ, становлюсь нѣсколько-ядовитымъ, а во-вторыхъ, слишкомъ-далеко уклоняюсь отъ предмета моихъ записокъ. Къ такого рода отклоненіямъ должны заранѣе приготовиться читатель и читательница, — если имъ хочется со иной бесѣдовать, или вѣрнѣе, имѣть счастіе присутствовать при импровизаціяхъ Ивана Александровича.

Я уже думалъ кончить свое вступленіе къ «Замѣткамъ туриста» и положить перо, и пойдти въ какое-нибудь собраніе истинныхъ любителей литературы, когда внезапно примѣтилъ, что вступленія никакого еще не написано. Итакъ, приступаемъ къ вступленію и начинаемъ передавать читателю — какъ, кѣмъ и когда заронена была въ мою голову мысль о «Замѣткахъ туриста но Петербургу». Много лѣтъ тому назадъ, когда я еще не былъ женатъ, богатъ и извѣстенъ въ исторіи русскаго искусства, однимъ изъ лучшихъ друзей моихъ считался нашъ покойный художникъ, слишкомъ знаменитый для того, чтобъ его имя находилось здѣсь выписанное всѣми буквами. То былъ человѣкъ таланта огромнаго, предназначенный на великіе успѣхи и великую славу; недостатковъ же у нашего художника впослѣдствіи оказалось два — во-первыхъ онъ умеръ слишкомъ рано, а во-вторыхъ родился слишкомъ рано — что, какъ читателю извѣстно, едва ли не хуже, чѣмъ умереть безвременно. Художникъ этотъ въ высшей степени умѣлъ жить, наблюдать, трудиться, и наслаждаться какъ жизнью, такъ и трудомъ съ наблюденіемъ. Одинъ разъ онъ явился въ мою квартиру, въ чудный весенній вечеръ, когда я, промотавшись отчаяннымъ образомъ и проводивъ въ дальнія стороны двухъ дорогихъ мнѣ особъ, предавался унынію самому безотрадному. Я сидѣлъ подъ липой и читалъ Драйдена, проклиная свое горе и безпрестанно повторяя: въ двадцать-два года отъ роду сидѣть дома и читать Драйдена, котораго уже никто въ мірѣ не читаетъ! Что можетъ быть ужаснѣе? Въ самомъ дѣлѣ положеніе мое, сколько могу себѣ припомнить, было позорно, ужасно, а Драйденъ съ той поры сдѣлался мнѣ ненавистенъ! Въ минуты такого-то тяжкаго раздумья былъ я обрадованъ посѣщеніемъ дорогого человѣка, въ присутствіи котораго мнѣ всегда такъ хорошо жилось и болталось. Увидѣвъ, что я читаю Драйдена, мой гость разсмѣялся и попросилъ разсказать ему что за поэтъ этотъ Драйденъ. Я разразился филиппиками на бѣднаго современника Іакова II и Вильяма Оранскаго. Драйденъ, сказалъ я ему — это чортъ знаетъ что такое, это безумный риѳмоплетъ, сочинявшій длинныя поэмы на ссору Шефтесбюри съ Рочестеромъ, до которыхъ намъ нѣтъ ни малѣйшаго дѣла и трагедіи, которыя дозволяется читать только человѣку въ моемъ положеніи, покинутому, одинокому, безденежному, горькому человѣку! Да будутъ же прокляты и Драйденъ и человѣкъ мнѣ его разхвалившій, и Вальтеръ-Скоттъ, издавшій его творенія, а пуще всего печальныя обстоятельства, принуждающія меня, меня, юношу во всемъ цвѣтѣ юности и свѣжести, сидѣть у себя дома и читать поэтовъ, подобныхъ Драйдену! Я, должно быть, говорилъ очень хорошо и трогательно, потому что художникъ разхохотался. — «Да кто же принуждаетъ васъ читать такого поэта? спросилъ онъ, и еще сидѣть за нимъ въ такой свѣтлый, веселый, соблазнительный вечеръ? Киньте вашего древняго литератора, надѣвайте шляпу, идемте вмѣстѣ, идемте бродить, жить, смотрѣть на людей, наблюдать, наконецъ путешествовать!» — «Да какъ я могу путешествовать, возразилъ я, путешествовать, имѣя полтинникъ и два двугривенныхъ въ кошелькѣ? Съ такимъ капиталомъ не доѣдешь до Монблана, я полагаю». — «Да и не зачѣмъ ѣхать до Монблана», замѣтилъ художникъ, «неужели и вы имѣете ребячество думать, что безъ снѣговыхъ горъ и апельсинныхъ рощъ нѣтъ жизни и нѣтъ путешествія? Если мы съ вами родились тамъ, гдѣ растутъ березы, значитъ намъ слѣдуетъ и жить и трудиться, и мыслить и наслаждаться въ своемъ собственномъ краѣ, сидѣть подъ березами, рисовать березы и не скорбѣть объ апельсинахъ. Пока вы и вамъ подобные люди будете рваться вдаль и кисло глядѣть вокругъ себя, — не выйдетъ изъ васъ ничего путнаго. Исторія всей науки и всего художества покажетъ вамъ, что человѣкъ долженъ и обязанъ дѣйствовать и жить тамъ, гдѣ судьба его поставила. Величайшіе художники Италіи по полустолѣтію не покидали своего родного города, часто маленькаго и вовсе некрасиваго, изучали его, любили его, брали себѣ натурщиковъ изъ ближайшей улицы къ своему дому, не мечтая ни объ Испаніи, ни о Франціи. Взгляните, что сдѣлали великіе фламандцы изъ своей родины, изъ ровной, болотистой, полупотопленной поляны! Станете ли вы отрицать поэзію Голландіи, ея пейзажей, ея деревень, съ которыми вы знакомы какъ съ своей квартирой, ея кермессовъ, ея комнатныхъ сценъ, всего того, что заставили любить насъ Теньеръ и Рембрантъ, и Бреголь, и Рюиздаль, и Мену, и Доу? А послѣ всего, прямо переходя къ предмету нашего разговора, — позвольте спросить васъ: достаточно ли вы знаете свою часть города, свою улицу, свой домъ, для того, чтобъ сидѣть повѣся носъ и отрицать пользу путешествій, о которыхъ я говорю? Вамъ неизвѣстно, кто обитаетъ во флигелѣ налѣво, а вы читаете Драйдена! Вы никогда не были, напримѣръ, въ Галерной Гавани, и сидите у себя подъ деревомъ, ничего не дѣлая; вы, вѣроятно, ни разу не говорили съ хозяиномъ квартиры вашей, и мечтаете о Монбланѣ! Извините мою откровенность, — но я скажу вамъ прямо: тотъ, кто не изучилъ своей улицы и не знаетъ дѣлъ, происходящихъ передъ ею окнами, едва ли будетъ съ пользою путешествовать по городамъ — хотя бы Италіи.»

Рѣчь моего пріятеля показалась мнѣ до того свѣтлою, новою и даже мудрою, что я почувствовалъ особенную легкость на сердцѣ, надѣлъ шляпу и послѣдовалъ за своимъ чичероне. Гдѣ мы были, какъ мы путешествовали и какими свѣдѣніями обогащался я во время каждаго подобнаго тура (а ихъ мы вдвоемъ совершили немало), я не считаю нужнымъ сообщать въ легкомъ фельетонѣ; предметъ слишкомъ-важенъ и высокъ, не взирая на его наружную фривольность.

Достаточно будетъ сказать, что съ означеннаго дня я пересталъ читать поэтовъ въ родѣ Драйдена, и, при безденежьи, мечтать о Монбланѣ или Сен-Бернардѣ. Я понялъ, что можно путешествовать по Петербургу — и мысль о «Запискахъ петербургскаго туриста» стала меня преслѣдовать. Dixi.

P. S. Читатель! И знаю, что тебя сильно удивитъ загадочное имя, коимъ подписано сіе вступленіе, знаю и то, что тебѣ весьма захочется познакомиться съ остальными буквами моей фамиліи. Но я желаю пока хранить полное инкогнито, въ этомъ состоитъ моя прихоть. Когда ты полюбишь меня, я прибавлю къ подписи одну букву; когда мои «Замѣтки» сдѣлаются твоимъ любимымъ чтеніемъ, я прибавлю еще одну, и такъ далѣе. И наконецъ засіяетъ передъ твоими глазами имя, можетъ быть, тебѣ небезъизвѣстное, можетъ быть даже милое твоему сердцу!!

ИВАНЪ Ч--К--ВЪ.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.

Разсказъ, относящійся къ Новому Году и визитнымъ карточкамъ.

Кто изъ нашихъ читателей не развозилъ визитныхъ карточекъ, не принималъ визитныхъ карточекъ, не смѣялся надъ обычаемъ пересылки визитныхъ карточекъ и не тратилъ денегъ на пріобрѣтеніе визитныхъ карточекъ, о которыхъ за нѣсколько часовъ назадъ отзывался съ такой неблагосклонностью? На многіе предметы человѣку бываетъ жаль денегъ, многіе изъ моихъ добрыхъ пріятелей покупаютъ книгу не иначе, какъ съ сокрушеннымъ сердцемъ; иной щеголь достаточнаго состоянія всю жизнь свою ѣздитъ на ванькахъ или на такъ-называемыхъ гитарахъ, жалѣя денегъ на покупку экипажа. Мнѣ, напримѣръ, всегда жаль покупать новую шляпу, а Копернаумовъ, мой другъ, съ которымъ скоро читателю предстоитъ познакомиться, не жалѣетъ издержекъ на великолѣпный обѣдъ, на моду, но узкіе панталоны считаетъ модой разорительной. Изъ широкаго платья можно сочинить узкое, говорилъ онъ не разъ, а ужь узкое никогда не будетъ широкимъ! Но всякій почти предметъ, на который денегъ не хочется тратить, все-таки имѣетъ какую нибудь цѣну — визитныя же карточки, по общему убѣжденію, не имѣютъ никакой цѣны. Онѣ стоятъ не дорого, но за то, вмѣсто удовольствія, причиняютъ однѣ хлопоты. Очень весело, проживая на Фурштадской и проснувшись въ Новый Годъ, получить карточку забытаго, но взыскательнаго друга, проживающаго у Нарвской Заставы! Чрезвычайно-усладительно самому скакать отъ Горнаго Корпуса на Гагаринскую Пристань, для врученія своего билета швейцару Дарьи Савельевны, которая можетъ завтра же умереть, не вызвавъ и одной слезы на рѣсницу вашу! Итакъ теперь ясно, почему ты, о читатель, покупая пачку визитныхъ билетовъ, смотришь на нее съ грустной задумчивостью! Тебѣ чудятся разъѣзды и хлопоты, длинные списочки, въ которыхъ, какъ нарочно, пропускаются тѣ лица, какихъ бы и не слѣдовало пропускать, — при видѣ гладкихъ лоскутковъ съ твоимъ именемъ, тебѣ грезятся и морозъ, и усталый рысачекъ, и промерзнувшій кучеръ, и поздній обѣдъ, и головная боль къ вечеру, и вся твоя прислуга, навѣстившая ближайшую таверну въ твое отсутствіе! И вотъ почему тебѣ жаль денегъ на визитныя карточки, и вотъ почему ты радуешься, когда новое первое января наконецъ погрузится въ вѣчность!

Первое января тысяча-восемьсотъ-пятьдесятъ-пятаго года уже погрузилось въ вѣчность, но о немъ-то я намѣренъ сегодня побесѣдовать съ читателемъ. Еслибъ я считалъ себя вправѣ, подобно не одному фельетонисту, поучать и наставлять мудрости читающую меня публику, я бы сказалъ ей съ полной торжественностью, «вѣрьте мнѣ, о драгоцѣнные читатели, — для того, чтобъ быть счастливымъ, всякое первое января, надобно никогда не думать о первомъ январѣ, забыть о существованіи Новаго Года, никогда не покупать карточекъ и вмѣсто того, чтобъ дѣлать визиты, сидѣть у себя въ Кабинетѣ, читая что-нибудь очень веселое, напримѣръ „Космосъ“ Гумбольдта, или „Изслѣдованіе о сходствѣ языковъ санскритскаго и болгарскаго“. Такое предерзостное предположеніе сначала кажется ужаснымъ, а на самомъ дѣлѣ въ немъ нѣтъ ровно ничего страшнаго. Огромное количество изъ числа друзей вашихъ и не примѣтитъ поступка вашего, скажутъ „вотъ чудакъ-то!“ а затѣмъ и забудутъ про вашу неисправность. Остается, стало быть, самая незначительная масса щепетильныхъ смертныхъ, genus irritabile, способная обидѣться и принять за невниманіе вашъ независимый взглядъ относительно разсылки билетовъ. Съ такими особами дозволяется употребить хитрость, пустить въ дѣло невинную ложь, ложь безвредную, ложь даже не безполезную. Объясните взыскательнымъ людямъ при свиданіи, между разговоромъ, будто къ слову, что вы были нездоровы перваго января, что вы ѣздили въ Москву по желѣзной дорогѣ, что вашъ служитель потерялъ карточки и такъ далѣе, а разъ вывернувшись какъ слѣдуетъ, отложите попеченія о билетахъ до слѣдующей Пасхи. Тогда придетъ къ вамъ новое вдохновеніе, число обижающихся уменьшится и вы будете спасены отъ покупки и посылки визитныхъ карточекъ!»

Такъ говорилъ бы я съ читателемъ, еслибъ считалъ себя вправѣ давать ему совѣты, но совѣтовать читателю что-либо есть дѣло опасное. Я помню, какъ нѣкій фельетонистъ въ одно прекрасное утро возглашалъ съ упрекомъ: «О читатель, для чего ты лишилъ себя великаго наслажденія, для чего ты вчера не былъ въ оперѣ? я тамъ былъ, и струилъ потоки слезъ, слушая пѣніе г-жи Фреццолини». По справкѣ оказалось, что г-жа Фреццолини была больна наканунѣ, оперы не было дано, и фельетонистъ не могъ быть въ театрѣ! Онъ струилъ потоки слезъ у себя дома, за корректурой, думая, что назначенный спектакль идетъ своимъ порядкомъ! Вотъ до чего доводитъ охота струить слезы и набиваться въ друзья своему читателю! Итакъ гораздо лучше будетъ, если я, вмѣсто совѣтовъ по поводу Новаго Года, разскажу на этихъ страницахъ приключеніе только что случившееся, не лишонное занимательности, и сверхъ всего этого, имѣющее прямую связь съ Новымъ Годомъ и обычаемъ разсылки визитныхъ карточекъ.

Есть у меня и у друзей моихъ одинъ пріятель, Василій Игнатьичъ по имени, человѣкъ очень богатый, очень скоро разбогатѣвшій, имѣющій видное знакомство и крайне-тщеславный, какъ большая часть людей такого рода. Когда-то сей почтенный мужъ былъ нашимъ добрымъ товарищемъ, любилъ говорить, что для него весельчакъ съ фіолетовымъ носомъ прекраснѣе Аполлона Бельведерскаго, зналъ толкъ въ чернокнижіи, то есть въ придумываніи веселыхъ нелѣпостей всякого рода, но въ послѣднее время, поощряемый улыбками фортуны, онъ сталъ какъ-то сухъ и повременамъ даже нестерпимъ. За три дня до Новаго Года, я и двое моихъ товарищей, именно Брандахлыстовъ и Халдѣевъ, обѣдали у Василья Игнатьича, получили приглашеніе на балъ въ его именины, т.-е. 1 января, и любовались великолѣпіемъ квартиры нашего амфитріона. И, какъ любитель стараго фарфора, былъ особенно плѣненъ великолѣпнѣйшей севрской вазой съ плоскимъ верхомъ, стоявшей въ гостиной, на самомъ открытомъ мѣстѣ и весьма низко, такъ что глазу зрителя видны были предметы, разбросанные но ея плоской чашечкѣ. То были визитные билеты, какъ кажется, за весь прошлый годъ, многіе съ загнутыми уголками. Отъ нечего дѣлать я и Халдѣсвъ стали переглядывать эти билеты. О! какія громкія, аристократическія, чудесныя имена сіяли на сказанныхъ карточкахъ, сколько было тутъ графовъ и бароновъ, даже, если не ошибаюсь, имѣлся одинъ маркизъ и четыре виконта, изъ иностранцовъ! Сначала такое обиліе чудныхъ билетовъ насъ не изумляло, хозяинъ былъ человѣкъ нужный, денежный и любимый въ свѣтѣ, — но мало-по-малу въ умы наши вгрызлось слѣдующее предположеніе. Отчего у Василія Игнатьича, въ его севрской вазѣ, хранятся только одни безукоризненно-гладкіе, душистые билеты съ именами бароновъ и графовъ, за исключеніемъ всѣхъ другихъ билетовъ? Почему, напримѣръ, имя Копернаумова, всегда выписываемое на кусочкахъ пиковаго туза, сіяетъ своимъ отсутствіемъ? По какой причинѣ билетъ Халдѣева, украшенный факелами и букетами, выпечатанный красноватымъ золотомъ, не попалъ въ вазу, какъ не попали въ нее скромные билеты другихъ друзей хозяина — Иванова, Петрова, Семенова, Лызгачова? «Ужь не существуетъ ли у тебя, Василій Игнатьевичъ, табели о рангахъ по части визитныхъ билетовъ?» спросили мы въ одинъ голосъ. Хозяинъ отшутился, сказавши, что имена друзей, ему такъ священныя, не должны быть смѣшиваемы съ именами лицъ ему неблизкихъ, лицъ изъ хладнаго свѣта". — «А! старый пріятель», сказали мы другъ другу, возвращаясь по домамъ отъ нашего амфитріона — «вы очевидно портитесь и впадаете въ дендизмъ, несовмѣстный съ вашими лѣтами». И вслѣдствіе того мы рѣшили единогласно, въ самомъ скоромъ времени дать спасительный и дружескій урокъ бывшему товарищу, слишкомъ избалованному улыбками фортуны

Не тратя долгихъ часовъ на совѣщаніе, мы въ тотъ же вечеръ отправились къ одному нашему бывшему сослуживцу, человѣку дѣльному и до того всѣми уважаемому, что въ его передней, начиная съ 25 декабря, съ шести, часовъ утра гремѣлъ звонъ колокольчика, и билеты лицъ, въ немъ нуждавшихся, градомъ сыпались на столикъ ясневаго дерева, стоившій возлѣ вѣшалки съ шубами. «Давай намъ всѣ билеты, тобой полученные», сказали мы сослуживцу, «да сверхъ того помогай намъ въ работѣ. Требуется отобрать по крайней мѣрѣ полсотни билетовъ дурного тона, съ позолотой, рисунками и, коли можно, съ фамиліями, во ужасъ приводящими.» Началась разборка, сопровождаемая смѣхомъ и восклицаніями, но увы, билетовъ, какихъ мы желали, не оказывалось! Съ большимъ трудомъ отысканы были Афиногенъ Ильичъ Насвистаевъ, Глафира Фарнаосова, Петръ Петровъ Гылемондіезъ, и два билета съ золотыми буквами, изображавшими имена господъ Геркулесова и Громотычкина. Пяти билетовъ оказывалось слишкомъ мало для нашего плана, но я порѣшилъ съ недоумѣніемъ публики, сказавши: «завтра я буду путешествовать по Петербургу, и конечно достану все что надобно.»

Итакъ на слѣдующій день, взявши свой дорожный посохъ, я сотворилъ добрый переходъ пѣшкомъ, видѣлъ много интересныхъ сценъ, о которыхъ при случаѣ поговорю съ читателемъ, а наконецъ, около полудня, очутился въ магазинѣ нѣкоего литографа, которому когда-то заказывалъ для себя билеты, во дни моей молодости и свѣжести. Литографъ съ той поры прославился тѣмъ, что пускаетъ карточки по необыкновенно-дешевой цѣнѣ; я могъ бы сообщить его адресъ, но удерживаюсь, боясь нарѣканія — подозрительный читатель еще скажетъ, что я получилъ сто билетовъ и три литографіи даромъ, въ видѣ взятки съ почтеннаго торговца, а вслѣдствіе того и трублю о немъ въ газетѣ. Хозяинъ лавки встрѣтилъ меня ласково, принялся показывать разные образцы своего мастерства, разложилъ на столъ билеты безукоризненной скромности, но я остановилъ его, сказавши: «я не люблю простоты на билетахъ. Мнѣ надо, прибавилъ я, золото, гербы, букеты, крючки, факсимиле; дайте мнѣ образчики позатѣйливѣе.» Въ отвѣтъ на такую рѣчь, передо мной высыпали цѣлую корзинку билетовъ довольно вопіющаго вида.

Я стоялъ передъ прилавкомъ, глядѣлъ, читалъ и наслаждался. Правду говоритъ нѣмецкій философъ о томъ, что для путешественника, одареннаго умѣньемъ наблюдать, всякій край прекрасенъ, всякій предметъ вѣренъ, всякій уголокъ міра занимателенъ! Впрочемъ, еще ранѣе нѣмецкаго философа, Тибуллъ сказалъ такъ; «въ уединенныхъ мѣстахъ будь самъ для себя міромъ!» Я уважаю Тибулла, уважаю и нѣмецкаго философа, они оба правы! Созерцаніе кучки визитныхъ карточекъ дало мнѣ сумму удовольствія непустого; скромный магазинъ литографа, гдѣ, по видимому, величайшій фланеръ не нашолъ бы нищи своему сатирическому уму, показался мнѣ чѣмъ-то новымъ, какою-то областью неизвѣданною и никому незнакомою. Я глубоко задумался надъ визитными билетами, — Чичиковъ, читая листокъ душамъ, скупленнымъ у Плюшкина и Собакевича, не задумался глубже. Житейское тщеславіе сказывалось повсюду; четыреугольные лоскутки бѣлой бумаги, украшенные немногимъ числомъ буквъ, вертѣлись передъ моимъ окомъ какъ люди, какъ герои хорошаго романа! И! стоя у прилавка, и вперяя взоръ въ кучку карточекъ, я произносилъ мысленно цѣлый монологъ, не лишонный занимательности. «Что можетъ, напримѣръ, значить этотъ первый билетъ», — говорилъ я самъ съ собою, — «Олимпіада Ильинишна Табачихина, урожденная Липкина»? Для чего эта дама желаетъ, чтобъ каждый смертный зналъ ея фамилію прежнюю, и отчего вообще такъ много билетовъ, на которыхъ какая-нибудь синьйора Тараканова тщится напомнить всему свѣту, что въ дѣвицахъ именовалась она Суконниковою? Кто ввелъ этотъ странный обычай, и для какой потребы придерживается его неизвѣстная мнѣ Олимпіада Ильинина? За ней слѣдуетъ карточка съ короной, золотыми витушками но угламъ, и именемъ Иванъ Андреичъ Трутру. Странное имя и неизвѣстно къ какой націи принадлежащее, какъ-будто французское, а между-тѣмъ и не французское! Иванъ Андреичъ, должно быть, щеголь, ибо буквы тутъ стоятъ крайне микроскопическія… но некогда намъ долго заниматься Иваномъ Андреичемъ. Передъ моими глазами другая карточка, высокое проявленіе бѣшенаго тщеславія человѣческаго, г. Jean de Basilieff представляетъ публикѣ по возможности вѣрный снимокъ съ своей подписи, какъ будто бы хладнокровному зрителю очень занимательно знать манеру подписи и парафъ г. Жана де Базиліева! Жанъ де Базиліевъ, но всей вѣроятности, просто Васильевъ, частицу же де и прочія французскія добавленія присовокупилъ къ своему имени для красоты слога. Передо мной этотъ Жанъ де Базиліевъ рисуется такъ ясно, какъ будто бы мы вчера провели съ нимъ цѣлый день вмѣстѣ! Пойдемъ далѣе — тутъ что билетъ, то замѣчательное имя; что имя, то портретъ; что портретъ, то спасибо! К. И. Лимонщиковъ, правитель дѣлъ Компаніи по снабженію отдаленныхъ губерній косметическими припасами: какъ не пожалѣть о лицахъ, ввѣрившихъ свои капиталы г. Лимонщикову! Напослѣдокъ умъ, утомившись, перестаетъ заниматься предположеніями, карточки мелькаютъ сплошнымъ строемъ, имя идетъ за именемъ: Simon Tchelkopéroff (nie Gorokhovaja), Юлія Антроповна Пукъ, Селиверстъ Антоновичъ Свирѣпѣевъ, Семенъ Прокофьевичъ Промывай-Глазъ и наконецъ (да не усомнится читатель въ справедливости моихъ показаній) Анна Егоровна Крутильникова, вѣнчанная сочинительница. Что хотѣла сказать означенная особа прилагательнымъ вѣнчанная, того я не знаю. Вѣнчанная лаврами? вѣнчанная учонымъ обществомъ? вѣнчанная съ любимымъ человѣкомъ? Этого я рѣшить не берусь! Лица невѣрующія могутъ зайдти ко мнѣ и прочитать эту карточку, она у меня хранится на письменномъ столѣ, въ баулѣ изъ драгоцѣннаго дерева. Я знаю обязанности фельетониста и всегда готовъ дать объясненіе слишкомъ взыскательному читателю!

Объяснивъ хозяину лавки, что желаю предварительно взять нѣсколько образцовъ съ собой и потомъ уже дать ему знать о заказѣ, я отобралъ карточекъ тридцать, конечно не позабывши ни Щелкоперова, ни Лимонщикова, ни Карпа Андреича Задуваева, ни Ивана Тирсисова, ни Семена Семеныча Благовоннаго. Наконецъ перваго января, я собралъ нѣсколькихъ пріятелей, изрѣзалъ множество тузовъ, какъ бубновыхъ, такъ пиковыхъ, и на ихъ клочкахъ помѣстилъ другія фамиліи, уже не существовавшія въ природѣ, а нами самими придуманныя. Такъ собралось у меня почти сто билетовъ, и я ихъ взялъ съ собой на балъ Насилья Игнатьича, друга старыхъ временъ, нынѣ неразумнаго чтителя роскоши и звучныхъ фамилій. Улучивъ удобную минуту, я подступилъ къ севрской вазѣ, о которой было уже разсказано, вытащилъ изъ нея билеты, до той поры ее наполнявшіе, кинулъ ихъ въ каминъ, какъ можно далѣе, а на мѣсто похищеннаго добра, высыпалъ все съ собой принесенное, то-есть билетики Крутильниковой, Фарнассовой. Насвистаева и клочки пиковыхъ тузовъ, украшенные именами въ семъ мірѣ несуществующими! Окончивъ свою работу, я тихо ушолъ въ танцовальную залу, оставивъ въ гостиной Брандахлыстова для наблюденій за успѣхомъ хитрости.

Балъ, данный Васильемъ Игнатьевичемъ, могь назваться весьма хорошимъ баломъ, — но едва ли я способенъ его описать какъ слѣдуетъ, ибо я человѣкъ невеликосвѣтскій. Мнѣ пріятнѣе балы, на которыхъ танцующіе гости, отъ избытка усердія, иногда лишаются своихъ фалдъ, не лишаясь бодрости и пріятности. Что жь дѣлать? у всякаго писателя свои слабости, и лучше признаваться въ нихъ откровенно, нежели прикидываться львомъ и человѣкомъ великолѣпнаго тона! Однако читательница все-таки хочетъ какихъ либо свѣдѣній о балѣ, но я выпутаюсь тѣмъ, что представлю ей нѣсколько наставленій по части даванія баловъ. О, прекрасная читательница, — если ты намѣрена заниматься такимъ дѣломъ, то непрестанно имѣй въ виду великій афоризмъ, сейчасъ мною придуманный: для всякой хозяйки, балъ долженъ бытъ тѣмъ, что для полководца генеральное сраженіе! И чувствую, что сказалъ великую истину, и доволенъ собою! Такъ, о читательница, передъ тѣмъ, чтобъ давать балъ, разсчитай всѣ вѣроятности успѣха и неуспѣха, не спи ночи, предавайся помышленію, совѣтуйся съ знатоками дѣла, а главное, не предоставляй ничего слѣпому случаю. Пусть у тебя все будетъ готово и разсчитано, будь вездѣ сама, и смотри все сама, отъ цвѣтовъ на лѣстницѣ, до когорты преданнѣйшихъ тебѣ танцоровъ, отъ которой не забудь отдѣлить нѣчто въ родѣ резерва для танцовъ съ некрасивыми дамами. Старайся всегда имѣть этотъ резервъ подъ рукою, и требуй отъ лицъ, его составляющихъ, полной дисциплины. Имѣй всегда возлѣ себя другой сикурсъ, изъ устарѣлыхъ, но любезныхъ холостяковъ, всегда готовыхъ облегчать трудъ буфетчика и прочей прислуги! Не пренебрегай мелочами: цѣлые балы гибнули отъ того, что какая нибудь одна, горбатая, но злоязычная дама долго оставалась безъ кавалера. Помни, что для хозяйки нуженъ умъ чисто практическій, дальновидный, знай то, что часто вечера не удаются отъ причинъ чисто матеріальныхъ и иногда почти незамѣтныхъ. Иногда балъ не удается отъ тѣсноты, иногда отъ простора, но чаще отъ простора, чѣмъ отъ тѣсноты. Когда въ залѣ оказывается слишкомъ много мѣста, то по угламъ, будто гнѣзда змѣй, зарождаются кучки зрителей съ лорнетами. Эти зрители — бичъ увеселеній и дурной примѣръ для танцующихъ. Всякій петербургскій человѣкъ гораздо лучше любитъ глядѣть на балъ, чѣмъ танцовать на балѣ, а между тѣмъ если никто не будетъ танцовать, то и глядящимъ не будетъ никакого зрѣлища! Бойся же, о читательница, уголковъ твоей залы и особъ съ лорнетами, тамъ стоящихъ. Выбивай ихъ изъ неприступной позиціи, веди съ ними безпощадную брань, не давай имъ хода и мѣста, не позволяй ихъ стеклушкамъ и ихъ насмѣшливымъ взорамъ охлаждать общее веселіе!^[1] Тогда твой балъ удастся точно такъ же, какъ удался балъ Василія Игнатьича, моего друга.

Все танцовало, все ликовало и все веселилось, когда мой пріятель, стоявшій въ гостиной для наблюденія, вызвалъ меня къ себѣ и посадилъ на щегольское пате, недалеко отъ севрской вазы. Я люблю сидѣть на пате, и сидя на пате, глядѣть на воздушныя существа, около меня порхающія. Нѣсколько воздушныхъ существъ и съ ними два или три господина изъ числа людей женатыхъ, а потому отказавшихся уже отъ танцевъ, порхали около вазы, вынимали оттуда билетики, показывали ихъ другъ другу, улыбалась, отходили въ сторону и сообщали о чемъ-то тому или другому изъ своихъ знакомыхъ. Двѣ или три старушки веселаго свойства просто хохотали, не взирая на довольно строгіе взгляды младшихъ посѣтительницъ гостиной. Наконецъ около вазы составился цѣлый кружокъ, а хозяинъ, проходившій раза два мимо всей компаніи, взиралъ на сцену съ необъятнымъ наслажденіемъ, вѣроятно, предполагая, что публика любуется прелестнымъ издѣліемъ севрской мануфактуры. Онъ видѣлъ, однако, двѣ или три карточки въ рукахъ того или другого гостя, но твердо увѣренный въ томъ, что его ваза не вмѣщаетъ въ себѣ смѣшанной компаніи, могъ только радоваться этому обстоятельству. Затѣмъ хозяинъ пошолъ танцевать, не взирая на свои степенныя лѣта — онъ напомнилъ мнѣ одинъ балетъ изъ римскихъ нравовъ, гдѣ великій Курцій танцуетъ соло передъ тѣмъ, чтобъ кинуться въ пропасть. Когда Василій Игнатьевичъ послѣ кадрили вошолъ къ намъ въ третій разъ, я счелъ долгомъ шепнуть ему, не безъ лукавой интонаціи: «Посмотри-ка, другъ любезный, нѣтъ ли у тебя между визитными карточками чего-нибудь необыкновеннаго?»

Хозяинъ подошолъ къ вазѣ, перемолвилъ нѣсколько словъ съ гостями, поспѣшившими потихоньку разойтись — вообще гость никогда не радъ, если амфитріонъ застаетъ его въ отдаленной комнатѣ, вдали отъ кадрилей. Оставшись одинъ и чуя что-то недоброе, именинникъ нашъ взялъ одну карточку — и на чертахъ его отпечаталось выраженіе безпредѣльнаго ужаса; не могу уже сказать, чей билетъ ему попался: Крутильникова или Громотычкина. Вторая, карточка, по видимому, была еще хуже, на третьей виднѣлся слѣдъ бубноваго туза. Съ горькимъ упрекомъ бросился ко мнѣ Василій Игнатьичъ, и мнѣ самому стало его почти жалко. Еслибъ онъ заговорилъ со мной жостко, еслибъ его оскорбленное тщеславіе высказалось вспыльчивыми выходками, я бы чувствовалъ ссбя спокойнѣе. Но голосъ дружбы смѣшался съ голосомъ страданія; можетъ быть, внутренне сознавая правдивость моей маленькой насмѣшки, амфитріонъ заговорилъ со мной голосомъ, котораго я не могу равнодушно слышать. «Это твоя шутка, Иванъ Александрычъ, — возопилъ онъ ко мнѣ, — и какой день, какое время выбралъ ты для своей шутки! Это ли награда за нашу долгую дружбу, это ли дѣло человѣка, которому я такъ давно и такъ искренно преданъ?»

Задумывать разныя сатирическія продѣлки, я мастеръ, но сердце мое слишкомъ мягко для того, чтобъ заканчивать ихъ съ достодолжной безжалостностью! Вопль души, испущенный именинникомъ, напоминаніе о нашей давней дружбѣ, тронули меня до глубины сердца. «Положимъ, что Василій Игнатьнчь тщеславенъ», сказалъ я самъ себѣ, — «по развѣ мнѣ не случалось извинять и любить людей съ гораздо опаснѣйшими слабостями?» И повинуясь влеченію дружественныхъ чувствъ, я поспѣшилъ завладѣть руками хозяина, продолжавшаго говорить самымъ печальнымъ голосомъ; «такая ѣдкая шутка, и отъ кого же — отъ моего Ивана Александрыча!»

— Милый и дорогой Василій Игнатыічъ, ласковый нашъ амфитріонъ, сказалъ я, отводя хозяина къ тому уголку, гдѣ помѣщались Брандахлыстовъ и Халдѣевъ, не сердись на нашу дружескую проказу и вѣрь, что мы состроили ее съ доброй цѣлью. Повредить тебѣ она не можетъ; всякій знаетъ твое положеніе въ обществѣ, всякій гость увѣренъ, что билетики, такъ тебя смутившіе попали въ твою вазу вслѣдствіе какой-нибудь ошибки служителя. Но для насъ съ тобой эта пустяшная исторія имѣетъ свою цѣль и свое значеніе. Мы, старые друзья твои, товарищи твоихъ юныхъ и счастливыхъ годовъ, выбрали день Новаго Года и день твоихъ именинъ для того, чтобъ дать тебѣ урокъ, тонкій и дружественный. Намъ показалось, что ты становишься инымъ человѣкомъ относительно своихъ старыхъ товарищей, что тебя слишкомъ соблазнили свѣтъ съ роскошью, что ты стоишь на опасномъ пути, слѣдуя по которому можешь растерять людей тебѣ преданныхъ, не пріобрѣтя въ замѣну ничего, кромѣ щеголеватыхъ карточекъ съ извѣстными именами. Можетъ быть, мы ошиблись, но дружба подозрительна. Намъ хотѣлось, съ помощью небольшой шалости, въ родѣ нашихъ общихъ, прежнихъ, юношескихъ шалостей, напомнить о себѣ, и не тратя моральныхъ диссертацій, передать тебѣ нашъ образъ мыслей. Другъ мой, помни, что и на кусочкѣ бубноваго туза можетъ красоваться имя человѣка достойнаго, что можно носить неблагозвучную фамилію и быть дорогимъ пріятелемъ, что иногда вкуснѣйшіе финики заключаются въ некрасивой оболочки изъ пузыря — это можно видѣть въ Милютиныхъ лавкахъ. А пуще всего, добрый нашъ хозяинъ, не забывай того обстоятельства, что въ наши-то лѣта человѣкъ выучивается цѣнить людей и дорожить ихъ привязанностью"!

Василій Игнатьичъ былъ всегда человѣкомъ добрымъ, а повременамъ и непомѣрно чувствительнымъ. Его душа уподоблялась померанцовому листу, который издаетъ отличный запахъ, если его помнутъ немного. При послѣднемъ словѣ моей импровизаціи, слеза задрожала на рѣсницѣ хозяина, а послѣ заключенія всей рѣчи, онъ заплакалъ радостными слезами. «О, благодарю васъ, добрые друзья мои», воскликнулъ онъ, прижимая насъ троихъ къ своему сердцу. — «Этотъ вечеръ не изгладится изъ моей памяти; устроенный урокъ, вами мнѣ данный, будетъ оцѣненъ какъ слѣдуетъ! Обними меня, о Халдѣевъ, — Брандахлыстовъ, ты принадлежишь къ милѣйшимъ особамъ въ подсолнечной! Билетики, принесенные Иваномъ Александрычемъ, будутъ навѣки лежать въ этой вазѣ, на зло насмѣшливому свѣту: когда мои дѣти выростутъ, я разскажу имъ исторію билетовъ за 1-е января 1851 года, и разъясню передъ ними спасительный урокъ, мнѣ преподанный. Да здравствуетъ же дружба и да процвѣтаютъ товарищи нашей молодости, да погибнетъ тупое тщеславіе во всѣхъ, даже незначительныхъ его проявленіяхъ! Можно тѣшиться свѣтомъ, можно дорожить свѣтомъ, — но поддаваться ему я отнынѣ не буду. Друзья мои, балъ окончится часа черезъ три, — когда послѣдній гость уѣдетъ, я жду васъ въ своемъ кабинетѣ. Сію же минуту я разсылаю людей съ пригласительными записками ко всѣмъ нашимъ друзьямъ и товарищамъ. Самъ я ужинать не буду, удержитесь и вы отъ бальнаго ужина. Намъ предстоитъ балъ послѣ бала, ужинъ послѣ ужина, собраніе послѣ собранія. Въ четыре часа утра кончится балъ; отъ четырехъ часовъ до полудня и весь принадлежу Ивану Александрычу и друзьямъ Ивана Александрыча».

Пробило четыре часа, послѣдній гость уѣхалъ, въ кабинетъ Василья Игнатьича собралась сердцу милая компанія пирующихъ. Тосты слѣдовали за тостами, второе января было встрѣчено достойнымъ образомъ. Ужинъ кончился въ часъ по-полудни, болѣе семи часовъ мы увеселяли себя и вспоминали старое время. На этой недѣлѣ, въ свѣтлый часъ утра, я завернулъ къ Василію Игнатьичу — знаменитые билеты, мною собранные и положенные въ вазу, лежатъ на виду и до сей поры. При мнѣ хозяинъ подвелъ къ нимъ какого-то неслыханно-важничающаго дѣтину съ густѣйшими бакенбардами en côtelettes и сказалъ ему поучительнымъ голосомъ: въ этой вазѣ скрытъ урокъ для людей, одержимыхъ свѣтскимъ тщеславіемъ!

II.

Знакомство мое съ фантастическимъ собирателемъ рѣдкостей.

О страсть! страсть! долгая, неисчерпаемая, вѣковѣчная, безвредная, спасительная, разнообразная, неутомимая и неутолимая страсть къ старимъ картинамъ и рѣдкостямъ, къ фарфоровымъ чашечкамъ съ двумя синими шпагами накрестъ, къ шкапамъ изъ чорнаго дуба съ аллегорическими барельефами, къ мандаринамъ, важно сидящимъ высунувъ языкъ, къ коробочкамъ изъ слоновой кости, въ серебряныхъ древнихъ оправахъ, къ пастушкамъ, играющимъ на рожкѣ подъ сѣнью свѣтлозеленаго дерева съ глазурью, страсть къ миніатюрнымъ медальйонамъ севрскаго издѣлія, къ пейзажамъ Вильпервиля и Ванъ-Коосоопа, къ табакеркамъ съ эмалью, на коихъ Улиссъ переговоривается съ царевной Навзикаей посреди яркаго пейзажа съ голубымъ моремъ и голубой далью и лѣсомъ, раскинутымъ по берегу въ видѣ безконечнаго амфитеатра! Кто исчерпаетъ сказанную страсть, кто достойно воспоетъ ее въ дидактической поэмѣ, кто подсмотритъ и передастъ изумленному свѣту всю заключенную въ ней поэзію, кто изъ поэтовъ или болтуновъ, зовущихъ себя поэтами, современенъ создастъ философію коллекцій, Иліаду брикъ-а-брака, «Мертвыя Души», въ которыхъ бы дѣйствовалъ не Чичиковъ, а вы, я, наши собратья любители рѣдкостей, собиратели рѣдкостей, дѣлатели рѣдкостей, продавцы по части рѣдкостей, даже, пожалуй, плуты въ области рѣдкостей и брикъ-а-брака? Я знаю очень хорошо, что въ благородномъ занятіи собиранія рѣдкостей не обходится безъ обмановъ и ошибокъ. Тернія есть во всемъ, на розахъ имѣются шипы, — но шипы не мѣшаютъ цвѣту и запаху розы! Можно купить головку какого нибудь Лизарова, вмѣсто головки Грёза, но изъ этого не слѣдуетъ, чтобъ чашки и статуэтки, стоящія на вашемъ каминѣ, предать лютому уничтоженію. Бывали примѣры пріобрѣтенія древней серебряной группы, отъ которой пахнетъ пятаками и грошами, но нельзя же заключить изъ такого факта, чтобы человѣкъ, занимающійся продажей и покупкой стараго серебра, былъ непремѣнно мошенникомъ или простакомъ, пройдохой или ротозѣемъ, dupe ou fripon. Одному милому, доброму, пламенному русскому литератору недавно продали за хорошую цѣну два сосуда отъ имбирнаго варенья вмѣсто китайскихъ вазъ, но онъ не потерялъ благоговѣнія къ фарфору и еще на дняхъ пріобрѣлъ чудное севрское блюдо работы иностранца Поликарпова! Я самъ, въ годы юности и свѣжести, не умѣлъ отличить мрамора отъ алебастра и покупалъ картины съ фигурами, у которыхъ носъ длиннѣе ноги, но я не говорилъ же съ Катономъ: «добродѣтель, ты пустое слово!» Роза безъ терній существуетъ только на полинялыхъ шляпкахъ, море не можетъ обойтись безъ подводныхъ камней, женщина безъ капризовъ и прихотей будетъ не женщина, а статуэтка. Итакъ, возвеселитесь духомъ, мои добрые собратія-собиратели, шатайтесь по лавкамъ и аукціонамъ, наполняйте спои кабинеты, чистите старыя картины, отыскивайте Рафаэлей на толкучемъ рынкѣ и блаженствуйте, ибо блаженство ваше чисто, безвредно, исполнено поэзіи и веселія. Если мы сладко спали, то не будите насъ, о насмѣшники! Не мѣшайте намъ грезить: грезы наши никому не дѣлаютъ зла. Да здравствуютъ же картины въ овальныхъ рамахъ, статуэтки изъ терра-котта, чаши изъ твердаго камня, табуреты изъ дерева съ украшеніями! да процвѣтаютъ фарфоръ и эмаль, камеи и слоновая кость! пусть наполняются наши комнаты древними книгами и старымъ оружіемъ! Этихъ книгъ никто не станетъ критиковать нещадно, этимъ оружіемъ никто не пырнетъ въ бокъ своего собрата. Не мѣшайте намъ веселиться и грезить, — дайте дорогу дилетантамъ и собирателямъ рѣдкостей! Въ моемъ году имѣется одинъ день великаго, невиннаго, добраго, поэтическаго наслажденія. Этотъ день наканунѣ Рождества. Съ тѣхъ поръ, какъ я себя помню, въ этотъ день я бывалъ глубоко счастливъ. Въ этотъ день отецъ возилъ меня по магазинамъ, книжнымъ и игрушечнымъ лавкамъ, покупая мнѣ разныя вещи, книги и игрушки по моему выбору. Я живо помню удовольствіе, съ какимъ этотъ строгій, неразговорчивый съ дѣтьми старикъ радовался моей радостью, и вытребовавши себѣ стулъ, спокойно сидѣлъ въ лавкахъ, не побуждая меня къ отъѣзду и предоставляя мнѣ полную свободу выбирать себѣ различныя богатства. Ничего почти не говоря и не оставляя своего серьознаго вида, онъ былъ расточителемъ, Крезомъ, графомъ Монте-Кристо въ этотъ день. Не одинъ я, особа заинтересованная въ этомъ дѣлѣ, но купцы взирали на него съ благоговѣніемъ, и женщины, что-нибудь покупавшія, останавливались у выхода, чтобы поглядѣть, какъ умѣлъ почтенный старикъ тѣшить и баловать своего сына. За то день наканунѣ Рождества и другой день въ томъ же родѣ, Вербная Суббота, до самой моей смерти будутъ мною чтимы, какъ высокіе духовные праздники! Въ эти дни я будто живымъ вижу передъ собой отца, котораго лишился много, много лѣтъ назадъ. Сдѣлать что-нибудь зловредное наканунѣ Рождества или въ Вербную Субботу я не рѣшусь ни за что въ свѣтѣ. Въ эти дни и все вижу въ розовомъ свѣтѣ, журнальныя статьи кажутся мнѣ блистательными поэмами, и нѣкій фельетонъ — высокимъ моральнымъ трактатомъ. О книгѣ, прочитанной въ сказанный день, я не скажу дурного слова: если ко мнѣ придетъ другъ-поэтъ, періодически-вторгающійся въ мою квартиру и подвергающій меня казни и скукѣ неслыханной, — я его приму, буду съ нимъ веселъ и ласковъ. Но впрочемъ трудно кому нибудь изъ друзей и недруговъ застать меня дома наканунѣ Рождества или въ Вербную Субботу. Я исчезаю изъ дома съ утра и покупаю себѣ игрушки — игрушки взрослаго возраста — потемнѣвшую картину, древнюю кружку, фарфороваго пастушка, баулъ съ медальонами. Я не считаю денегъ, и становлюсь на одинъ день графомъ Монте-Кристо. Домой возвращаюсь я мимо Гостиннаго Двора; тамъ смотрю на дѣтей и голубей, исполняюсь самыми сладкими чувствами, закупаю себѣ книгъ и всякой всячины и покидаю торжище послѣдній. Все путешествіе должно совершаться пѣшкомъ: лучшія изъ купленныхъ вещей несутся лично самимъ мною, въ рукахъ, въ шляпѣ, въ карманахъ пальто. На перепутьѣ дозволяется зайдти позавтракать въ кондитерскую, или посмотрѣть новыя рѣдкости у г. Палацци, прежде жившаго въ Гороховой, между Каменнымъ и Краснымъ Мостами, а теперь переселившагося въ Большую Морскую. Впрочемъ, лучше не сообщать читателю подробности адреса Палацци. Читатель можетъ подумать, что я взялъ съ моего пріятеля старую картину въ видѣ взятки, а оттого и хвалю Палацци, въ ущербъ Негри, Мейера, Жюста и иныхъ продавцовъ рѣдкостей.

Тому изъ моихъ читателей, кто не знаетъ Палацци, я совѣтую съ нимъ познакомиться. Они останутся довольны знакомствомъ. Тихое и доброе лицо г. Палацци располагаетъ всякаго въ его пользу и располагаетъ не напрасно. Этотъ человѣкъ не продастъ вамъ дрянного бельгійскаго пейзажа послѣднихъ годовъ за пейзажъ Рюиздаля; не станетъ навязывать вамъ японскихъ вазъ, повторяя многократно, что графъ Антонъ Борисычъ покупаетъ у него на десятки тысячъ разной японщины; онъ не испортитъ вашего наслажденія хорошей вещью, крикнувъ вамъ подъ ухо во время вашего созерцанія: «Это стоитъ три тысячи рублей, и ни копейки менѣе». Онъ не станетъ хвастаться передъ вами покровительствомъ княгини Дарьи Савельевны и не слупитъ съ васъ тройной цѣны за вещицу во вкусѣ упомянутой Дарьи Савельевны. Палацци не станетъ плакаться на холодность Петербурга къ предметамъ артистическаго значенія: онъ знаетъ очень хорошо, что для наслажденія его товаромъ надо, чтобъ и продавецъ и покупатель были въ духѣ, чтобъ жалобы всякаго сорта имъ не лѣзли въ голову. За то всѣ любятъ Палацци и всякому у него весело. Въ его комнатахъ, за вами не ходитъ докучливый надзиратель; чуть познакомившись съ новымъ лицомъ, убѣдясь, что оно, по русской поговоркѣ, «сальныхъ свѣчъ не ѣстъ» и платковъ изъ кармана не похищаетъ, — хозяинъ помѣщенія предлагаетъ вамъ зажечь сигарку и самъ стушевывается или садится за книгу, пока вы бродите и переглядываете вазы, картины и оружіе. Для дилетантовъ лѣнивыхъ или крайне озабоченныхъ, Палацци лучше всякаго клада. Онъ придетъ къ вамъ на домъ, не торопясь пересмотритъ ваши коллекціи, пріищетъ панданъ къ одинокому миніатюру, научитъ васъ какъ вычистить старую картину, придѣлаетъ къ заброшенному и поломанному портретцу нужную оправу въ томъ самомъ стилѣ, какого сама вещь требуетъ, похвалить одно, осторожно разочаруетъ насъ насчетъ другого и исполнитъ всѣ ваши порученія съ точностью нѣмца, съ быстротой итальянца, съ готовностью русскаго человѣка! Если вы любите фарфоръ и не видите красоты въ старомъ серебрѣ, онъ станетъ съ вами мѣняться; если вы горите желаніемъ сбыть картины, которыя вашъ покойный родитель собиралъ съ такими усиліями, онъ найдетъ мѣсто и картинамъ вашимъ… но нѣтъ! Я имѣю слабость думать, что въ числѣ моихъ читателей не имѣется людей, способныхъ отдѣлываться отъ добрыхъ, старыхъ, потускнѣвшихъ картинъ, доставшихся имъ въ наслѣдіе. Если такіе господа гдѣ нибудь и находятся, то я усерднѣйше прошу ихъ не читать моихъ замѣтокъ и со мной не знакомиться.

Итакъ, въ прошлый мѣсяцъ, передъ Рождествомъ, нагулявшись досыта, сдѣлавъ самому себѣ нѣсколько подарковъ и довершивъ всю экскурсію одной покупкою у Палацци, я отдыхалъ въ его комнатахъ, и курилъ сигару, сидя передъ однимъ очень простенькимъ и недорогимъ пейзажемъ, который почему-то мнѣ крайне нравился. То было изображеніе какого-то парка, около рѣки или пруда, съ плавающими по водѣ лебедями. Въ далекой дали между зеленью и платанами въ видѣ зонтиковъ, рисовалась колоннада какого-то палаццо, одного изъ тѣхъ палаццо, которые повременамъ грезятся вамъ во снѣ, подъ голубымъ небомъ, между розами, фонтанами и статуями. Вправо отъ картины помѣщался шкапъ съ саксонскими куколками и нѣсколько вазъ севрскаго фарфора. Мнѣ было очень хорошо, тепло и отрадно, я не скучалъ своимъ уединеніемъ, и, поджидая хозяина, конечно, проводилъ свое время веселѣе, чѣмъ въ эти минуты проводилъ его весь Петербургъ, сидящій за бумагами или свирѣпо бѣгающій по Невскому Проспекту. Я выкурилъ свою сигару и уже думалъ зажигать вторую, когда уединеніе мое было нарушено приходомъ новаго лица, облаченнаго въ лѣтнее пальто, крайне потертое и порыжѣлое. Новому лицу было очень-холодно въ своемъ нарядѣ, скорѣе достойномъ Неаполя, нежели нашей сѣверной Пальмиры. Оно попрыгало съ ноги на ногу, и потомъ, обратясь ко мнѣ, сказало съ самой обязательной улыбкою: «Позвольте отъ души порадоваться знакомству съ новымъ любителемъ. Имя ваше не безъизвѣстно въ области рѣдкостей, милостивый государь мой. „Замѣтки петербургскаго туриста“ производятъ волненіе въ той кондитерской, гдѣ я пью шоколатъ. Позвольте пожать вашу руку; имя мое Лопаткинъ. Я когда-то принадлежалъ къ числу художниковъ и имѣю свою коллекцію рѣдкостей, можетъ быть, не изъ послѣднихъ въ Европѣ!»

Я взглянулъ на г. Лопаткина, вспомнивши при томъ, что не однажды слышалъ про его коллекціи, дѣйствительно огромныя, замѣчательныя, рѣдкія, но никому недоступныя, вслѣдствіе непонятной прихоти обладателя. Я поглядѣлъ на новое лицо съизнова и почувствовалъ нѣчто въ родѣ того фантастическаго обаянія, которое довольно знакомо любителямъ сочиненій Гофмана. Мой собесѣдникъ совершенно походилъ на Щелкуна, героя знаменитой гофмаповой сказки. Онъ былъ сухъ и старъ, носъ его и подбородокъ почти сходились, и носъ и подбородокъ казались синеватыми отъ холода. Въ истасканномъ своемъ нарядѣ этотъ господинъ казался неопрятенъ, какъ нѣмецкая философская книга. Маленькій ростъ, плѣшивая голова, кривыя ноги, зеленый фракъ и яркокрасный жилетъ (рыжеватое пальто было уже разстегнуто) — все это не могло украсить г. Лопаткина, но его украшали пара умныхъ, добрыхъ чорныхъ глазъ и руки не только маленькія, но превосходно сформированныя. У всѣхъ почти любителей по рѣдкостной части, руки и ноги очень малы — замѣтка странная, но объясняющаяся тѣмъ, что господа, о которыхъ здѣсь говорится, всѣ принадлежатъ къ особамъ деликатнымъ и тонко развитымъ. Какъ бы то ни было, видъ новаго гостя былъ мнѣ пріятенъ, разговоръ его, относившійся къ разнымъ картинамъ и вазамъ, около насъ стоявшимъ, могъ назваться очень занимательнымъ, и вообще знакомство съ товарищемъ-любителемъ обѣщало кое-что по части наблюденій. Потому я поспѣшилъ предложить Лопаткину сигару, которую онъ взялъ съ благодарностью и закурилъ, выказывая признаки самаго ребяческаго удовольствія.

— Это не сигара, а нектаръ, сказалъ онъ, осторожно пуская самыя тонкія струи дыма.

Въ самомъ же дѣлѣ сигара была самаго средственнаго качества; сотня подобныхъ стоила восемь цѣлковыхъ, а въ Петербургѣ, какъ извѣстно, вслѣдствіе возрастающаго числа любителей, сигары скоро дойдутъ цѣной до рубля за штуку.

— Очень, очень вамъ благодаренъ, опять сказалъ гость. Я три года не курилъ сигары. Какой запахъ, какой тонкій листъ! Только вы позволите мнѣ, государь мой, сдѣлать одно замѣчаніе; человѣкъ, курящій такія сигары, никогда не будетъ имѣть хорошей коллекціи — коллекціи картинъ или рѣдкостей, коллекціи по нашей части!

— Неужели вы себѣ отказываете даже въ сигарахъ? спросилъ я съ изумленіемъ

— Хе, хе, хе! произнесъ Лопаткинъ; — такъ вотъ, какіе у насъ нынче любители! Для васъ табачекъ, дымъ, пустяки, пепелъ дороже созданій искусства? Да-съ, милостивый государь, я три года не курилъ сигары, а покупать такъ не покупалъ ихъ во всю мою жизнь, сперва по бѣдности, а потомъ для выгодъ коллекціи.

— Однако, возразилъ я; — вы любите табакъ и теперь курите сигару съ удовольствіемъ. Ящикъ такихъ сигаръ стоитъ восемь рублей. Тутъ все дѣло въ разсчетѣ. Развѣ вещь, которую вы можете купить за восемь рублей, способна доставить вамъ сумму пріятностей, которыя вы ощущаете, выкуривая время отъ времени по сигарѣ? Если да, то вы правы; если нѣтъ, то вашъ разсчетъ не вѣренъ, и вы напрасно отказываете себѣ въ невинномъ наслажденіи.

Должно быть, мой чисто-практическій вопросъ полюбился гостю, ибо въ его отвѣтѣ отозвалось много задушевной ласковости.

— Милостивый государь и добрый мой собрать, если вы позволите называть васъ такимъ именемъ, сказалъ онъ: — я вижу въ рѣчахъ вашихъ проницательность немалую. Во-первыхъ, въ нашемъ дѣлѣ величайшая нечаянность возможна, и восемь цѣлковыхъ иногда значатъ болѣе тысячи. Но, откинувъ вопросъ о случайностяхъ, возьмемъ просто восемь рублей и вещицу, дѣйствительно стоящую восемь рублей (тутъ Лопаткинъ показалъ мнѣ нѣсколько чашечекъ, одну гравюру и еще что-то старинное). Покупая сто сигаръ я знаю, что удовольствіе, мною купленное, рано или поздно разлетится дымомъ. Покупая маленькую вещь по моему вкусу, цѣной въ восемь рублей, я имѣю въ виду, что она останется при мнѣ до моей смерти, будетъ моимъ товарищемъ, членомъ моей семьи, станетъ понемногу радовать мой глазъ въ-теченіе десятковъ лѣтъ. Я еще не старъ, хотя гляжу не молодцевато, я могу прожить еще лѣтъ тридцать, я люблю въ газетахъ читать объ очень-старыхъ людяхъ, никогда не пьющихъ вина и выхаживающихъ по десяти миль въ сутки. Я вина не пью и хожу много, отчего жь мнѣ не прожить долго? У меня нѣтъ друзей и родныхъ.

— Теперь я васъ понимаю, замѣтилъ я, и долженъ сознаться, что считаю васъ человѣкомъ совершенно правымъ, совершенно разсудительнымъ и совершенно практическимъ.

— Вы меня поняли, сударь, радостно проговорилъ старичокъ, вы не сходствуете со многими вертоплясами (и любителями даже), всегда отзывающимися обо мнѣ съ насмѣшкою. Укажите мнѣ средство наслаждаться болѣе, нежели и наслаждаюсь посреди моихъ рѣдкостей, и я перестану тратиться на какія-нибудь картины! Назовите дѣятельность, болѣе независимую и приличную моему возрасту, и я, пожалуй, самъ назову себя глупымъ мечтателемъ! Я питаюсь шоколатомъ, это правда, за то къ концу года моя семья расширяется, нѣсколько дивныхъ вещей переносится въ мое одиночество, рядъ оригинальныхъ картинъ тѣшитъ мои глаза; а еслибъ я вмѣсто шоколата ѣлъ ростбифъ съ трюфелями, ничего бы этого не видать мнѣ къ концу года. Отъ ростбифа съ трюфелями не осталось бы ничего изящнаго и вѣчнаго! Государь мой, вы немногими словами пріобрѣли мое сердце. Мнѣ весело и въ щегольскомъ господинѣ видѣть сочувствіе къ моей страсти. Позвольте достойно возблагодарить насъ и за сигару и за бесѣду нашу. Передъ нами времени еще много и я могу доставить вамъ часокъ немалаго наслажденія. Посѣтите мою скромную обитель и взгляните на вещи, которыхъ я никому не показываю. Палацци очень хорошій человѣкъ, но его я къ себѣ никогда не пускаю; вообще нынѣшнихъ любителей я не люблю. Васъ я полюбилъ душевно. Идите же въ мое Эльдорадо!

И бывшій художникъ застегнулся, поднялъ воротникъ своей хламиды, а затѣмъ устремился вдоль по Морской съ такой быстротою, что я, при своихъ длинныхъ ногахъ, могъ слѣдовать за нимъ не безъ затрудненія.

Мы прошли нѣсколько улицъ, потомъ площадь, и очутились въ Галерной Улицѣ, гдѣ и остановились передъ однимъ изъ жолтенькихъ каменныхъ домиковъ, самыхъ древнихъ въ Петербургѣ и сохраняющихъ слабое подобіе голландскихъ домовъ. Нижній этажъ имѣлъ окна съ какмми-то витыми рѣшотками, кровля была изъ черепицы и не такъ плоска, какъ нынѣшнія кровли; надъ вторымъ этажомъ возвышался мезонинчикъ или чердачокъ съ двумя окнами. Лопаткинъ жилъ въ нижнемъ этажѣ, только не на улицу, а на какой-то странный, длинный предлинный дворъ съ двумя березами посрединѣ. Вообще нельзя сказать, чтобъ домъ содержался съ голландской чистотою: по двору бѣгали какіе-то циклопы съ чорными лицами, въ тиковыхъ халатахъ; въ углу двора была кузница съ неугасаемымъ огнемъ; остальныя строеніи занимались каретникомъ, котораго разнообразныя издѣлія стоили повсюду. Около стѣны Лопаткинъ взялъ меня за руку и мы оба юркнули въ длинный, темный корридоръ, напередъ спустившись въ нѣдра подвальнаго этажа, по мокрымъ, неровнымъ ступенямъ. За корридоромъ шла кухня, большая, довольно чистая, въ кухнѣ виднѣлся около плиты письменный столъ и волтеровское кресло, въ уголкахъ же валялись рамы, картины, старые фоліанты, пьедестальчики и разбитыя вазы. Вся картина поражала какъ оригинальностью, такъ и совершеннымъ несходствомъ со всѣмъ тѣмъ, что до той поры мнѣ случалось видѣть въ петербургскихъ кухняхъ.

— Вотъ здѣсь имѣется мой пріютъ, сказалъ мнѣ новый пріятель, указывая на волтеровское кресло у очага. — Здѣсь я сплю, обѣдаю, принимаю гостей; остальное время провожу съ моими картинами. Идите за мной… или нѣтъ, прежде дозвольте мнѣ сварить для васъ кофе.

Затѣмъ мы оба весело принялись хлопотать около плиты, развели огонь изъ щепокъ, и усердно помогали другъ другу въ разныхъ хозяйственныхъ занятіяхъ. Бывшій художникъ (звали его Андреемъ Сергѣичемъ) снялъ свое верхнее платье и очутился передо мною въ какой-то тогѣ изъ темнаго полумериноса, подбитаго облѣзшимъ бѣличьимъ мѣхомъ. Его фигура и обстановка всей комнаты имѣли въ себѣ нѣчто неоспоримо-фантастическое. Я будто перенесся въ сказочный міръ средневѣковой исторіи и древнихъ алхимиковъ.

— Однако, сказалъ мнѣ хозяинъ, напившись кофе и закуривъ еще одну изъ моихъ сигаръ: — мы даромъ тратимъ золотое время. Не судите о моей квартирѣ по кухнѣ. Я занимаю весь нижній этажъ дома; у меня семь большихъ комнатъ. Скоро начнетъ темнѣть, но я не отпущу васъ, не похваставшись моими вещами. Нумеръ первый — фламандская комната.

И онъ отворилъ первую дверь и весело бросился впередъ, почти забывъ о своемъ гостѣ. Такъ бросается молодой супругъ на свиданіе съ любимой и давно невиданною женою. Лицо г. Лопаткина преобразилось и стало почти прекраснымъ; его ветхій шлафрокъ даже обогатился какими-то величавыми складками. Я тихо послѣдовалъ за хозяиномъ. До наступленія темноты мы едва успѣли оглядѣть третью часть его сокровищъ. Только въ четырехъ комнатахъ мы были, но, Боже мой! чего только не заключалось въ этихъ четырехъ большихъ, холодныхъ, низкихъ, бѣдныхъ комнатахъ! Можетъ быть, я ошибаюсь, но коллекція нашего таинственнаго собирателя показалась мнѣ богатѣйшею изъ многихъ виданныхъ мною знаменитыхъ коллекцій! Въ ней я не видѣлъ ни одной картины сомнительнаго достоинства, ни одной фигуры, уважаемой только за старину, ни одной вазы тяжолой формы, ни одной камеи изъ раковины, ни одной вещи аляповатой, ни одного издѣлія, заслуживающаго одной холодной похвалы, похвалы изъ любезности къ хозяину. Случалось ли вамъ когда побудь слушать музыкальную вещь и восхищаться ею до малѣйшаго аккорда, во всей подробности, восхищаться ею отъ чистаго сердца? Такого рода наслажденія рѣдки. То же самое ощущаетъ любитель при обозрѣніи немногихъ коллекцій, собранныхъ человѣкомъ крайне умнымъ и крайне страстнымъ къ своему дѣлу. Коллекція моего новаго друга была въ этомъ отношеніи (для меня по крайней мѣрѣ) выше всѣхъ похвалъ. Куда ни глядѣлъ я (правда, что въ тотъ день я былъ отлично настроенъ ко всему изящному), всюду поражали меня предметы, приходившіеся мнѣ особенно по сердцу. Тамъ, на одной картинѣ, луна освѣщала пустынный морской берегъ, бросая искристую бѣлую ленту на короткія волны, — изъ другого угла смотрѣлъ на меня туманный закатъ солнца надъ деревнею, закатъ, писанный ван-дор-Нееромъ, — далѣе улыбалось мнѣ строгой улыбкою лицо мраморной Діаны, гордой богини, будто сердившейся на насъ за нарушеніе ея дѣвственнаго уединенія, — далѣе, въ безпорядкѣ, привлекательномъ для глаза, блестѣли и бодро возвышались тысячи древнихъ бездѣлокъ, переносившихъ зрителя, хотя сколько нибудь одареннаго чувствомъ поэзіи, въ эпохи самыя разнородныя — то угрюмыя, то свѣтлыя, то таинственныя. Описывать все то, что мнѣ довелось видѣть въ этотъ памятный день, я не намѣренъ. На словахъ многое выходитъ очень дурно, а къ тому же мнѣ предстоитъ потратить еще не мало словъ по части настоящаго разсказа.

Нечего говорить о томъ, что на половинѣ первой комнаты и я и мой хозяинъ почувствовали другъ къ другу пріязнь самую нелицемѣрную. У входа по вторую, передъ великолѣпнымъ портретомъ Гортензіи Манчини, мы пожали другъ другу руки и условились видѣться какъ можно чаще. На концѣ той же комнаты я дерзнулъ пригласить г. Лопаткина къ себѣ обѣдать, сегодня же. Пройдя еще три шага, мы рѣшили, что намъ не слѣдуетъ расходиться до ночи, — а если надо обѣдать, то лучше обѣдать тутъ же, между картинами, статуями и вазами, при слабомъ освѣщеніи. Сообразно сему рѣшенію вытребована была жена дворника, Матрена, которую я тутъ же отправилъ съ запискою въ ресторацію. По распоряженію Матрены, къ намъ явились слуги въ бѣлыхъ галстукахъ и накрыли столъ, — ихъ сперва хозяинъ не хотѣлъ пускать въ свое святилище, но впослѣдствіи, смягчившись, измѣнилъ свое намѣреніе. Люди въ бѣлыхъ галстукахъ притащили съ собой всякое кушанье, вино и бутылку шампанскаго, но мы не позволили имъ служить за столомъ, а служили себѣ сами.

На хозяина моего вино подѣйствовало какъ на младенца. Еще не кончивъ обѣда, онъ пустился приплясывать, цѣловать лучшія изъ своихъ картинъ и осыпать меня нѣжнѣйшими ласками (я умѣлъ такъ устроить дѣло, что расходъ за пиршество весь палъ на мою долю). И напослѣдокъ нашъ достойный любитель картинъ и рѣдкостей, подстрекаемый нѣсколькими издалека поведенными вопросами отъ моей персоны, разсказалъ мнѣ исторію своей жизни, изъ которой я, для назиданія читателей, долгомъ считаю сообщить публикѣ то, что относится до картинъ, рѣдкостей, коллекцій, и наконецъ разныхъ необычайныхъ дѣлъ, по части коллекцій, картинъ и рѣдкостей…

Итакъ, какъ я имѣлъ уже честь докладывать читателю, мы съ Андреемъ Сергѣичемъ, окончивъ трапезу, усѣлись на дубовыхъ готическихъ креслахъ посреди четвертой залы, наполненной французскими картинами и другими издѣліями старыхъ французскихъ художниковъ по серебряной, мраморной и фарфоровой части. При тускломъ, но отмѣнно-мягкомъ освѣщеніи поздняго сумрака, лица, изображенныя на картинахъ, красавицы, висѣвшія на стѣнахъ въ своихъ овальныхъ рамахъ, будто шевелились, улыбались и поглядывали на насъ особенно заманчиво. По крайней мѣрѣ одинъ портретъ пятнадцатилѣтней дѣвушки, работанный Латуромъ, рѣшительно дѣлалъ мнѣ глазки, между тѣмъ какъ юная маркиза де-Фонтанжъ, неизвѣстно откуда попавшаяся во власть моего хозяина, весьма благосклонно глядѣла на его полумериносовый халатъ и кожаную скуфейку. Г-жу де-Фонтанжъ всѣ мемуары стараго времени изображаютъ очень глупою дѣвочкою, и точно, судя по ея портрету, умомъ большимъ она едва ли обладала; но о чудныхъ глазкахъ, полныхъ щекахъ и губахъ этой усопшей знаменитости можетъ имѣть понятіе развѣ только счастливецъ, имѣвшій когда-либо доступъ къ коллекціи Андрея Сергѣича Лопаткина! Правѣй отъ меня находилась серебряная группа дивной работы, изображающая похищеніе Европы, далѣе къ окнамъ шли блюда съ кокетливыми рисунками во вкусѣ Буше. Нимфы и пастушки, розы и пудреные локоны играли здѣсь главную роль. Въ дальнемъ углу залы, кажется, происходило морское сраженіе, писанное Бернетомъ, но мы мало обращали на него вниманія, хотя иногда яркій огненный отблескъ какъ будто вспыхивалъ на темномъ полотнѣ, и глазу становились примѣтны бѣлые паруса какого-то корабля, охваченнаго пламенемъ. При обстановкѣ такого рода я готовъ былъ всю мою жизнь сидѣть съ Андреемъ Сергѣичемъ, и сидя покойно, выслушивать его рѣчи, въ которыхъ была своя частичка занимательности.

"Итакъ, милостивый государь мой (началъ мой амфитріонъ, хотя амфитріономъ едва ли можно назвать его по справедливости), я уже имѣлъ удовольствіе сообщить вамъ, что дѣтство мое проведено было въ нѣдрахъ семейства мнѣ чуждаго, благороднаго, но крайне-бѣднаго. Воспитателемъ моимъ былъ небездарный нашъ художникъ Фуфыринъ. Онъ, сколько могу себѣ припомнить, портреты писалъ хорошіе; но сами знаете, въ старое время русскому живописцу, да еще Фуфырнну по имени, труднымъ оказывалось добыть себѣ практику. Тогда всѣ сходили съ ума отъ французовъ. Сила Петровичъ Богатыревъ ничего еще не писалъ противъ французовъ, а французскій вкусъ не давалъ никому хода. Въ гостинныхъ тогда ставили кресла на подобіе тѣхъ курульныхъ креселъ, что вы видѣли въ комнатѣ древностей — впрочемъ, мы еще не дошли съ вами до древностей римскихъ — и диваны въ родѣ триклиніумовъ: тогда въ Парижѣ была такая мода. Дамы носили таліи тотчасъ подъ мышками. Однимъ словомъ все было какъ-то странно, и такъ сказать не художественно. Портреты писать, значило лгать безсовѣстно: сядетъ передъ тобой, напримѣръ, рыло, да и одѣнется гадко, а ты изволь дѣлать, чтобъ вышла хороша да нарядна. Не то тебѣ дверь покажутъ, да француза Жужу призовутъ! Этой истины, такъ сказать натуры, за которой теперь гоняются — хоть, по моему, и безъ большого успѣха — и въ поминѣ не было. Кабы не пособія отъ добрыхъ людей, да разная мелкая работа, такъ вся бы наша семья и голодомъ находилась. Много разъ Фуфыринъ, въ горькія минуты, пытался отговаривать меня отъ занятія художествомъ; только я никогда его не слушалъ. Во мнѣ, надо сказать вамъ, съ дѣтства всѣ родные открыли талантъ замѣчательный; а когда я сталъ брать уроки, цѣлая улица наша звала меня неиначе какъ живописцемъ, да и самъ я долго думалъ то же. А на самомъ-то дѣлѣ былъ во мнѣ точно талантъ, да только съ такимъ талантомъ одинъ я могъ далеко уѣхать, какъ видите, да и то по-случаю.

«Вы, какъ охотникъ до живописи, вѣроятно, знаете всю живописную тонкость, и много объясненій съ вами тратить незачѣмъ: сущность моего таланта узнаете вы съ первыхъ моихъ словъ. Былъ-съ, я, государь мой, не живописецъ и не изобрѣтатель — а копіистъ, трафаретъ, надувало, обезьяна, если сказать такъ позволено. Не надувалъ я никого съ намѣреніемъ, да оттого дѣло не легче выходило. Еще дитятей я измарывалъ рисунками тетради, писалъ днемъ и ночью, чертилъ углемъ и мѣломъ, а что писалъ, что чертилъ? — то, государь мой, что было ужь писано да начерчено другими. Бывало, возьму книжку съ картинами, все перечерчу, все перерисую такъ, что самъ Фуфыринъ ахнетъ; а стоитъ на дворѣ лошадь, подойду къ окну, задумаю списать лошадь, выйдетъ не лошадь, а деревенская скамейка какая-то. И пропорціи нѣтъ, и ноги какъ палки; а другой мальчишка при тебѣ изъ головы свахляетъ лошадку, и навретъ себѣ, а все-таки выйдетъ какая-ни-на-есть лошадь. Ha-смѣхъ, бывало, примешься съ товарищами другъ съ друга портреты писать — на моемъ листѣ и человѣка не выходитъ; а какъ начнешь чертить съ готоваго, какъ поставишь передъ собой чужой портретъ да чужой рисунокъ, рука такъ и пишетъ, и всѣ похваливаютъ. И еще, сколько припомню, къ натурѣ во мнѣ никакой охоты не было. Бывало идешь по набережной въ Академію: тутъ и Нева течетъ, и солнце садиться хочетъ, и зелень на проспектѣ выглядываетъ между бѣлымъ; теперь, кажется, обо всемъ вспоминаешь тепло и живо, а въ то время бывало идешь, да глядишь себѣ подъ ноги. Чего! иной молодецъ, и не изъ живописцевъ, иногда засмотрится на какое нибудь такъ сказать старое дерево, или на окна большого дома при мѣсяцѣ, а со мной ничего такого не случалось. Картины, впрочемъ, я любилъ, особенно старыя голландскія, и копіи снималъ не худо; копіями-то я, правду сказать, поддерживался, манеру профессора нашего иногда схватывалъ очень тонко, да и вообще ученикомъ не дурнымъ считался. По себѣ же я былъ малой тихой, безотвѣтный, прилѣжный, оттого меня начальники любили, старые же товарищи — а изъ нихъ нѣкоторые далеко пошли — и впослѣдствіи звали меня добрымъ Андреемъ.

Вотъ-съ наконецъ вышелъ я на свѣтъ Божій, добылъ себѣ кой-какіе заказы, скопировалъ Тербургову картинку, продалъ, денегъ было завелъ, сталъ семьѣ Фуфырина помогать. На реставраціи старыхъ картинъ признали во мнѣ склонность, да и точно, ужь осторожнѣе меня человѣка не было — не рисковалъ я ни одной чертой, не выходили отъ меня картины записанными! Какъ вдругъ меня бѣсъ однажды попуталъ: вздумалъ два портрета, два настоящихъ портрета написать, себѣ на горе! Я думаю, они и теперь висятъ гдѣ-нибудь на постояломъ дворѣ! Ни сходства, ни писанья — такъ-что самому страшно стало. Вотъ и перестали мнѣ понемногу заказы дѣлать. Я и туды и сюды, и къ тому и къ другому — нѣтъ работы! Нѣтъ работы, нѣтъ и денегъ. Переѣхалъ я на чердачекъ въ осьмнадцатую линію. Рѣшился-было тайкомъ приняться хоть за вывѣски, для хлѣба насущнаго.

„Такимъ-то-съ образомъ посиживаю я одинъ денекъ на постели, завернувши ноги во фризовую шинель; въ комнатѣ холодно, дровъ ни полѣна у печки, въ карманахъ вѣтеръ гуляетъ. Вдругъ постучали у дверей и входитъ ко мнѣ французъ Антонъ Егорычъ Жантиль, старый изъ себя человѣкъ, сухой какъ тростника, первѣйшій тогдашній собиратель рѣдкостей. Жантиля зналъ я давно, онъ слылъ самъ художникомъ, хоть не писалъ ничего, жилъ же онъ въ этомъ самомъ домѣ, въ этихъ самыхъ комнатахъ, а комнаты (семь залъ, какъ мы знаете) были сплошь набиты статуями, картинами, вазами, сервизами, рѣзными шкапами, старымъ серебромъ и золотомъ. Суровъ былъ нашъ французъ по нраву, никого въ свою квартиру не пускалъ, рѣдкостей и картинъ не продавалъ, а денегъ у него всегда водилась цѣлая пропасть. Когда, бывало, видишь, какъ онъ шляется подъ вечеръ по улицамъ, въ чорномъ сюртукѣ, да поглядываетъ изъ подлобья, такъ признаюсь, бывало про него что-нибудь недоброе и подумаешь. Иные изъ моихъ товарищей имѣли кой-какія дѣлишки съ Жантилемъ, картинки ему чистили, однако никто про него добраго слова не сказывалъ; а иные молодцы попроще не въ шутку говорили, что старый французъ просто колдунъ и давно продалъ свою душу за картины и всякіе белендрясы.

Жантиля зналъ я давно и ему-то продалъ мою копію съ Тербурга, да еще двѣ или три копіи. На этотъ разъ приходу его я очень обрадовался, хотя старикъ всегда обходился со мной какъ съ своимъ дворникомъ, коли не хуже. Увидѣвъ, какъ мнѣ жутко на чердакѣ приходится, французъ уже сталъ подсмѣиваться надо мной, да такъ зло, такъ обидно, что я въ конецъ разсердился, — на тощій желудокъ

— Ну, слушай, сказалъ онъ мнѣ напослѣдяхъ: — пришолъ я къ тебѣ съ добрыми вѣстями: коли ты не будешь зазнаваться да писать всякую дрянь изъ своей головы, — найдется тебѣ на всю жизнь работа. Мнѣ надо копій, много копій, больше чѣмъ двадцать такихъ молодцовъ какъ ты намалевать могутъ. Вотъ тебѣ картинка, настоящій Брегель-младшій, вотъ тебѣ и доска; я хочу, чтобъ писано было на доскѣ да еще на старой. Тридцать рублей тебѣ за работу, десять въ задатокъ теперь же. Смотри, чтобъ вышло отлично, да какъ можно скорѣе“. И ушолъ онъ, не поклонившись мнѣ даже; деньги жь кинулъ на столъ, будто собакѣ.

Отхваталъ я Брегеля такъ, что самъ налюбоваться не могъ досыта. Принесъ къ Жантилю, онъ принялъ меня въ кухнѣ, гдѣ мы съ вами кофе пили, вынесъ еще двѣ картины, одну изъ нихъ итальянскую старой, самой старой школы. Я этой школы не люблю, надо признаться: фигуры-то ужь больно на куколъ деревянныхъ похожи. „На эту картину обратить особое вниманіе“, сказалъ французъ (онъ по-русски говорилъ отлично), чтобъ все было какъ на ней есть, безъ хитрости и прикрасы. На дубоватыя штуки ты мастеръ, пошолъ же — вотъ тебѣ деньги». И эти обѣ копіи удались какъ слѣдуетъ, а главное, покончены были скоро. Деньгами я обзавелся, а Жантиль слалъ заказъ за заказомъ.

"Такимъ образомъ, милостивый государь мой, прошло ни много ни мало времени, а лѣтъ двѣнадцать слишкомъ. Ужь такого заказчика, какъ Жантиль, не найдетъ себѣ нынче ни одинъ художникъ. Долго я ломалъ себѣ голову, думая, для чего ему столько копій, да еще писанныхъ моею рукою? Пытался я было изрѣдка словечко объ этомъ закинуть, только въ отвѣтъ всегда получалъ одни и тѣ же слова не совсѣмъ любезныя. «О тебѣ, братецъ мой, кричатъ во Франціи и въ Италіи, талантъ-то твой тамъ больно цѣнятъ, а твоимъ картинамъ и цѣны за границей нѣту. Я такъ-то все и отправляю туда твои копіи!» Да-съ, хоть и не слѣдуетъ мнѣ Жантиля вспоминать лихомъ, а много дурныхъ словъ онъ мнѣ бывало наговаривалъ! Ужь только при концѣ жизни, отъ болѣзни видно, сталъ онъ какъ-будто поласковѣе. Разъ какъ-то я осмѣлился даже спросить его: «Что вы, Антонъ Егорычъ, никогда меня полюбоваться вашими коллекціями не пустите?» На это французъ тяжело вздохнулъ, руку мнѣ на плечо положилъ, да сказалъ такъ грустно, такъ грустно: «Скоро, скоро, Андрей, придется тебѣ взглянуть на мои коллекціи!»

На этомъ мѣстѣ разскащикъ пріостановился дли того, чтобъ зажечь свѣчу, зажегъ ее, но слабый свѣтъ совершенно затерялся въ большой комнатѣ, да еще такъ сильно заставленной, какъ та зала, въ которой мы сидѣли. Разсказъ Андрея Сергѣича занялъ меня чрезвычайно, мой умъ и мое воображеніе витали въ какихъ-то особыхъ областяхъ; мнѣ повременамъ становилось страшно, и фигура стараго француза, мрачнаго собирателя рѣдкостей, повременимъ рисовалась передо мной съ поразительной ясностью.

"Вотъ-съ послѣ послѣдняго разговора нашего, — продолжалъ хозяинъ — Антонъ Егорычъ Жантиль сильно занемогъ и потребовалъ меня къ себѣ, вмѣстѣ съ послѣдней мной законченной копіей. То была копія съ Мурильо, съ чудеснаго Мурильо, работа нешуточная, однако я ее кончилъ какъ слѣдуетъ и понесъ къ французу. Онъ лежалъ въ кухнѣ, одинъ одинехонекъ, больной, тощій, на лицѣ его написано было, что смерть придетъ скоро. Взглянулъ онъ на мою работу и раскричался: колоритъ показался ему свѣтелъ. Я ему говорю: — «Оригиналъ больно почернѣлъ отъ времени; зачерните-ка копію такъ же, такъ и эффектх другой выйдетъ». — «А ну-ка зачерни», сказалъ онъ, отдавая мнѣ картину. — «Это уже не мое дѣло», сказалъ я, начиная догадываться о намѣреніяхъ француза: — «чернить новыя вещи я не умѣю, да и не стану. Это ужь значитъ не копировка, а поддѣлыванье — надуванье. Хоть я и не большой художникъ, а въ такихъ дѣлахъ не былъ грѣшенъ!» Тутъ ужь я, признаюсь, подумалъ что моего француза параличъ ударитъ: такъ онъ весь посинѣлъ и покоробился. Однако онъ кашлянулъ раза три, поглядѣлъ на меня безъ особенной злости, подалъ мнѣ какую-то записочку и сказалъ тихо: «Иди же сейчасъ отъ меня, по этому адресу, въ домъ князя Карельскаго. Скажи самому князю, что я боленъ, что дѣло разладилось. Швейцаръ тебя пропуститъ, скажи только, что пришолъ отъ Жантиля. Да приходи потомъ сюда, приходи скорѣй: ты мнѣ будешь нуженъ — плохо мнѣ что-то!»

"Пошолъ я по адресу, отыскалъ домъ Карельскихъ на 11 набережной, замолвилъ швейцару какъ сказано было, и повели меня вверхъ по мраморной лѣстницѣ. Робость меня одолѣла, государь мой, особенно когда пришлось ступать по такому полу, что глаже листа желѣзнаго; думалъ что упаду раза три; однако не упалъ. Смотрю, выходитъ толстый старичокъ, самъ князь, такой ласковый. Я передалъ, что было мнѣ надо, а онъ меня обо мнѣ сталъ распрашивать. «Вы сами художникъ», говоритъ между прочимъ: «не хотите ли взглянуть на мою картинную галлерею?» Вотъ и пошли, прошли много залъ, смотрю, наконецъ, и галлерея, рамы, золото, надписи не русскія подъ картинами. Я какъ глянулъ — такъ и обмеръ, милостивый государь мой: галлерея-то вся изъ моихъ картинъ, изъ моихъ копій, зачерненныхъ, подмазанныхъ, какимъ- о страннымъ лакомъ покрытыхъ! И Бретель мой, и съ Тербурга копія, и старые итальянцы, что работали до Рафаэля, и Рюиздаль соей работы — и страшно и стыдно, и совѣстно, и радостно какъ-то, — все таки, знаете, пріятно видѣть свои работы, а иныя изъ нихъ точно были не дурны! «Ну-съ, что вы объ этомъ скажете, г. художникъ?» спросилъ князь.

"Стоялъ я, стоялъ, да и думалъ, что бы отвѣтить. Ясно, что бѣднаго князя надули какъ ребенка, но повѣритъ ли онъ моей правдѣ, если я ее выскажу и гдѣ найду я доказательства! Можетъ ли Жантиль вознаградить князя за обманъ, и найдется ли возможность его къ тому принудить? А наконецъ, въ правѣ ли я разрушать чужое счастіе, будить человѣка, который хочетъ спать и самъ не желаетъ, чтобъ его будили? Подумавши такъ, отвѣчалъ я что-то въ лестномъ тонѣ, раскланялся какъ умѣлъ, вышелъ изъ дому будто съ похмѣлья, потомъ опомнился и побѣжалъ къ Жантилю, собираясь высказать ему все и на вѣкъ прервать съ нимъ всѣ сношенія.

По моей взбудораженной физіономіи старикъ примѣтилъ, что я все знаю, по говорить мнѣ не далъ. «Молчи», прохрипѣлъ онъ: «некогда тутъ молоть пустяки, когда мнѣ жить какой-нибудь часъ остался. Слушай, Андрей, а думать можешь сколько хочешь, только молчи да слушай. Жизнь моя не хороша, — хорошо, еслибъ за мной не было другихъ грѣховъ, кромѣ надуванья поддѣльными картинами! Вотъ тебѣ связка бумагъ: тутъ есть мое завѣщаніе, тутъ много ломбардныхъ билетовъ; и знаю, что въ твоихъ рукахъ они сохранны. Когда и умру, раздай всѣ деньги кому въ спискѣ написано; списокъ длиненъ: со многими людьми будешь ты имѣть счеты — съ людьми, которымъ я много зла дѣлалъ. Что останется, раздай бѣднымъ художникамъ. Тебѣ и денегъ не оставляю. Тебя я обидѣлъ сильно, тебя сдѣлалъ я честнымъ плутомъ, пол-мильйона нажилъ я твоими скромными трудами. Деньгами я не успокою моей совѣсти, не примирюсь съ тобою. Тебѣ я отдаю то, что лучше денегъ — мою семью, мою душу, мои сокровища, мою коллекцію. Пора мнѣ, пора съ ней проститься. Мнѣ восемьдесятъ лѣтъ, хоть бы и не прочь прожить еще восемьдесятъ. Отпори всѣ двери въ моихъ комнатахъ; притащи въ первую залу одинъ стулъ полегче Теперь подай мнѣ руку, веди меня, сажай на стулъ, смотри мои рѣдкости — какъ ихъ старый хозяинъ станетъ прощаться съ ними!»

"Тутъ-съ, милостивый государь мой, довелось мнѣ видѣть исторію, или, правильнѣе сказать, сцену, о которой, кажется, я и умирая не забуду! Весь блѣдный, едва двигаясь, съ потускнѣлыми глазами и со слезами на глазахъ, Жантиль опустился на стулъ въ первой залѣ, перевелъ духъ и сказалъ: «Двигай меня ближе, ближе къ картинамъ!» И онъ сталъ прощаться со всякой картиной, со всякой вещицей, будто отецъ прощается съ сыномъ — а картинами, да статуями полны всѣ комнаты, почти такъ какъ вы теперь ихъ видите. «Охъ!» говорилъ онъ: «тошно разставаться съ тѣмъ, что одно мнѣ мило на свѣтѣ! Вотъ они, мои Рубенсы и Рюиздали, мои мраморныя дѣвушки, мои рѣдкости изъ рѣдкостей, прощайте вы всѣ, навсегда прощайте!» Я придвинулъ его къ чудной Веласкезовой картинѣ, которую мы на дняхъ съ вами посмотримъ. «Эту картину», сказалъ онъ, «добылъ я изъ испанскаго монастыря, взятаго штурмомъ. И самъ срѣзалъ ее съ рамы, пока люди рѣзались и стрѣляли другъ друга. Гляди сюда, на эти головки, на это сіяніе сверху, на эту ручку съ пальмовой вѣтвью. Боже мой, неужели надо умереть и не видать болѣе этой картины! Вотъ нимфы Альбано, рѣдкость изъ рѣдкостей! Гляди на освѣщеніе; разсмотри ту, что стоитъ бокомъ; видалъ ли ты гдѣ-нибудь что-нибудь подобное?» И бѣднякъ перетаскивался съ мѣста на мѣсто, слабѣя съ каждой минутой, говоря рѣчи, отъ которыхъ мое сердце разрывалось — то былъ истинный любитель искусствъ, сударь мой. Наконецъ, когда пришли мы къ французскихъ вещамъ и вотъ къ этой Діанѣ, работы Гудона, Жантиль пересталъ говорить, а только все еще плакалъ заливущими слезами. Я было попробовалъ отвести его прочь, къ постели — не дался, прошепталъ только: «Видишь, что я умираю — все сейчасъ будетъ кончено!» Около Діаны мы и остановились; онъ приложилъ губы къ ея ножкѣ — и душу отдалъ.

«Вотъ такимъ-то манеромъ и сдѣлался я, ужь много лѣтъ тому назадъ, обладателемъ коллекціи, какая мнѣ и во снѣ никогда не грезилась. Жантиль сдѣлалъ послѣднее свое дѣло честно, завѣщаніе составилъ въ порядкѣ, даже изъ денегъ назначилъ малую часть на наемъ квартиры и содержаніе рѣдкостей въ порядкѣ. Душеприкащиками, кромѣ меня, назначилъ онъ еще двухъ художниковъ, честнаго поведенія, да еще одного иностранца, собиравшагося ѣхать за границу. Много хлопотъ было намъ всѣмъ троимъ, и много разныхъ грѣховъ открыто было на душѣ Жантиля, — да о мертвыхъ, а тѣмъ болѣе о нашихъ благодѣтеляхъ, дурно говорить не приходится».

Фантастическій мой другъ замолчалъ, видимо утомленный и обѣдомъ и долгимъ разсказомъ. Обо многомъ хотѣлось бы мнѣ его разспросить въ дополненіе его исторіи; но часъ пришелся поздній, да сверхъ того я и то ужь наслушался вещей довольно-странныхъ. Простившись съ Андреемъ Сергѣичемъ, я вернулся домой въ великой задумчивости, но съ полнымъ сознаніемъ того, что день петербургскаго туриста прошолъ не даромъ.

Въ слѣдующій разъ буду бесѣдовать съ моимъ читателемъ о предметахъ болѣе современныхъ, какъ-то: потишоманіи, о ращеніи волосъ, о средствахъ получать долги съ своихъ должниковъ, и о многомъ другомъ въ томъ же родѣ.

III.

Тайны потишоманіи и печальное приключеніе съ другомъ моимъ Ильей Ивановичемъ.

Прошлую среду бесѣдовалъ я съ читателемъ о рѣдкостяхъ, нынче стану говорить о модныхъ предметахъ; прошлую среду воспѣвалъ я древнія картины и старый форфоръ, нынче приходится мнѣ держать рѣчь о картинахъ изъ бумаги, да о старомъ фарфорѣ, искусственно приготовляемомъ, то-есть о фарфорѣ, похожемъ на что угодно, только не на фарфоръ настоящій! Отъ художества приходится перешагнуть къ презрѣнной поддѣлкѣ, отъ поэтической страсти — къ минутной забавѣ празднаго человѣка, отъ Рюиздаля — къ магазинамъ дешовой стеклянной посуды, отъ гудоновой Діаны — къ почтенному денди Ильѣ Ивановичу, помѣшавшемуся на потишоманіи. Въ жизни часто приходится дѣлать подобные скачки, и, конечно, истинный туристъ тѣмъ возмущаться не можетъ. Истинный туристъ долженъ быть всегда бодръ, свѣтелъ духомъ, снисходителенъ къ людскимъ слабостямъ, внимателенъ ко всѣмъ предметамъ, витающимъ предъ его взорами. Онъ не имѣетъ права дѣлить жизненныя явленія на высокія и мелкія, пріятныя и ничтожныя, восхитительныя и противныя, обильныя интересомъ и обильныя скукою. Для него все должно быть занимательно, все ново, — повсюду долженъ онъ находить пищу для своей наблюдательности. Наблюдать то, что намъ приходится по-сердцу, умѣетъ всякій; но если ты истинный туристъ на пути жизни, то умѣй устроить такъ, чтобъ всякій предметъ, тобой встрѣчанный, приходился тебѣ по-сердцу и увлекалъ тебя на поле наблюденій. Если ты не умѣешь сдѣлать этого, то ты не наблюдатель, не путешественникъ, а болтунъ, фразёръ, лѣнивецъ, человѣкъ, спящій съ открытыми глазами. Человѣкъ, спящій съ открытыми глазами! Это опредѣленіе мнѣ такъ нравится, что я готовъ повторять его вездѣ и всюду, повторять его безпрестанно, повторять до пресыщенія! Да, о благосклонный читатель, половина нашихъ общихъ друзей, а повременамъ и мы съ тобою, принадлежимъ къ разряду людей, имѣющихъ привычку спать съ открытыми глазами: оттого намъ и жизнь иногда не мила кажется, оттого мы проводимъ день за днемъ, не обогативъ своей головы ровно ничѣмъ; оттого мы иногда предаемся сплину, что вмѣсто бодрствованія спимъ и даже храпимъ съ открытыми глазами! Припомни, напримѣръ, твой вчерашній день, о читатель. Ты всталъ рано, занимался дѣломъ, кое-что читалъ, былъ въ гостяхъ утромъ, былъ на балѣ вечеромъ, видѣлъ нѣсколько сотъ разнаго народа, говорилъ дотого, что едва не почувствовалъ онѣмѣнія въ языкѣ, какое иногда случается съ обжорой, если онъ съѣстъ половину большого ананаса, — а между тѣмъ все тобою сдѣланное, слышанное и видѣнное за вчерашній день сегодня кажется тебѣ пустымъ сномъ, не шевелитъ твоего сердца. Почему же это? потому-что ты не глядѣлъ, не наблюдалъ, не давалъ себѣ труда углубиться въ тотъ или другой предметъ, въ того или другого человѣка, потому-что ты, пріѣхавъ домой, бухнулся въ постель, не подумавъ о результатѣ твоего дня, не черкнувъ на лоскуткѣ бумаги: «видѣлъ то-то, обрадованъ былъ свиданіемъ съ N., смѣялся разсказу о томъ-то, г. К., навелъ на меня невыносимую скуку… не мѣшало бы при случаѣ изслѣдовать, отчего этотъ человѣкъ наводитъ на всѣхъ уныніе.» Ничего подобнаго ты не написалъ и не сдѣлалъ, и потерялъ день, Богомъ тебѣ данный на жизнь и поученіе, потерялъ день, не обогативъ себя ничѣмъ, не поблагодаривъ даже судьбу за то, что день твой прошолъ безъ горести. Ты спалъ съ открытыми глазами, вслѣдствіе твоей лѣности и нравственной сонливости; по ивоей душѣ только скользнули событія прошлаго дня; ты пропустилъ мимо себя, безъ вниманія, цѣлую вереницу людей замѣчательныхъ, какъ всѣ смертные, стоящихъ наблюденія, какъ всѣ люди на свѣтѣ! Великій латинскій поэтъ сказалъ: «Постоянное зрѣлище природы съ ея красотой и разнообразіемъ утомляетъ глаза неразумнаго человѣка, притупляетъ его удивленіе!» Такъ и ты притупляешь свои способности, пропустивъ тотъ или другой день твоей жизни, о читатель!!! хорошо, если бы у тебя только одинъ день пропалъ такимъ образомъ. Но за однимъ безплоднымъ днемъ идетъ другой, дни сливаются въ мѣсяцы и годы. «Изъ песчинокъ» — сказалъ великій поэтъ стараго времени — «изъ песчинокъ выходятъ горы, изъ минутъ дни, а изъ дней вся жизнь наша.» Пропуская всѣ случаи наблюдать, жить и поучаться, отдаваясь зловредной дремотѣ съ открытыми глазами, ты пріучаешься мѣрять всю свою жизнь рядомъ катастрофъ или особенно-счастливыхъ событій; а часты ли подобныя событія и катастрофы въ жизни человѣческой? Прошлый мѣсяцъ тебя прихватилъ ревматизмъ, и вся исторія прошлаго мѣсяца памятна тебѣ по ревматизму; годъ тому назадъ ты выигралъ въ пикетъ много денегъ, и вотъ все, что у тебя осталось отъ прошлаго года! Завтра сани твои раскатятся гдѣ-нибудь на поворотѣ, и ты хлопнешься въ снѣгъ носомъ; этого событія ты не забудешь, хотя забудешь происшествія, передъ тобой совершавшіяся и во сто кратъ болѣе достойныя вниманія! Таковъ ты часто, о человѣкъ, и я не осуждаю тебя вполнѣ, ибо я самъ человѣкъ, ничто человѣческое мнѣ не чуждо, а поймите человѣка, и вы поймете его исторію, исторія же ясно показываетъ, что человѣкъ всегда былъ человѣкомъ! И я самъ, хотя причисляю себя къ хорошимъ туристамъ, но не всегда бываю богатъ бодростью духа, — и мнѣ иногда случается терять свой день, пропускать случаи къ наблюденіямъ, не жить и не поучаться, а безплодно влачить часъ за часомъ, предаваясь дремотѣ съ открытыми глазами!

Въ одинъ изъ прошлыхъ маскарадовъ Большого Театра, нашла на меня такая зловредная охота спать съ открытыми глазами. Я обѣдалъ дома, выспался передъ маскарадомъ, и выспался самымъ отчаяннымъ образомъ, то-есть, допивъ послѣдній глотокъ кофе, упалъ на свой диванъ, будто въ обморокѣ, и пролежалъ такъ часа два, и съ хвостикомъ. Такой странный физіологическій феноменъ со мной часто случается, и въ немъ нѣтъ ничего опаснаго; опытъ показалъ, что послѣ подобнаго послѣобѣденнаго оцѣпенѣнія я становлюсь живъ, веселъ, день кончаю отличнымъ образомъ, да и ночь провожу не безсонную. Однако, на этотъ разъ, то-есть въ вечеръ маскарада, спасительный сонъ послѣ обѣда не произвелъ на меня своего отраднаго, обычнаго вліянія. Я бродилъ по залѣ, какъ говорится, «въ состояніи постыднаго одиночества», и не только не пользовался выгодами уединенія, по наблюдательной части, но даже не узнавалъ знакомыхъ мужчинъ, а просидѣвъ около музыки весьма долго, не вслушался ни въ одну ноту, не отыскалъ во всѣхъ вальсахъ и полькахъ ни одного близкаго сердцу мотива. Съ тупымъ вниманіемъ глядѣлъ я на мундиры, домино, фраки, букеты, на одного господина, бодро гулявшаго по залѣ въ теплой фуражкѣ съ ушами, на одну таинственную гостью, замаскировавшую себя самымъ герметическимъ образомъ и съ самаго своего прихода ни къ кому не подходившую, а слушавшую музыку съ превеликимъ наслажденіемъ. Взглядъ мой былъ исполненъ глубокомыслія, такого глубокомыслія, что не одинъ изъ мимо проходящихъ пріятелей, бросивъ взоръ свой на меня, говорилъ самъ съ собою: «какъ задумался Иванъ Александрычъ, какія плодотворныя мысли его волнуютъ, какіе обширные замыслы зрѣютъ въ его изобрѣтательной головѣ, въ какую бурю вдохновенія облеклось его чело, чело истиннаго поэта!» А между тѣмъ я ничего не думалъ, былъ за сто верстъ отъ вдохновенія, спалъ съ открытыми глазами, пропускалъ тысячи случаевъ для наблюденія. Одна черта можетъ показать, до какой степени и заспался. Наканунѣ я и Лызгачовъ послали нашему пріятелю Пайкову, дѣтинѣ очень мрачной наружности, преогромный букетъ и записку будто отъ женскаго лица, въ которой Пайкова просили надѣть бѣлый галстухъ, пріѣхать въ маскарадъ и стоять съ прилагаемымъ букетомъ на самомъ верху центральной лѣстницы, ведущей изъ залы спектакля въ корридоры и боковыя комнаты. Пайковъ великій плутишка по части сердечныхъ дѣлъ, а оттого все прописанное исполнилъ неукоснительно, даже надѣлъ бѣлый жилетъ, для вящшей пріятности, и фигура его уже цѣлый часъ красовалась на видномъ мѣстѣ, потѣшая пріятелей нашихъ, — а я даже не замѣтилъ Пайкова, забылъ про существованіе Пайкова! Аллахъ одинъ знаетъ, долго ли бы я просидѣлъ въ своемъ безплодномъ и презрѣнномъ одиночествѣ, если бы ко мнѣ не подошолъ, въ исходѣ двѣнадцатаго часа, добрый мой школьный товарищъ Илья Ивановичъ, въ свѣтѣ всѣми признаваемый за безукоризненнаго щеголя, а съ тѣмъ вмѣстѣ за человѣка солиднаго. Итакъ, этотъ безукоризненный щеголь и солидный человѣкъ подошолъ ко мнѣ быстрыми шагами, слегка ударилъ меня по плечу, а затѣмъ произнесъ обязательнымъ голосомъ: «Ты что тутъ дѣлаешь, повѣса?»

— А, дорогой Илья Иванычъ, отвѣтилъ я съ неменьшей привѣтливостью: — веселюсь духомъ, видя тебя невредимымъ. Маски тебя такъ и расхватываютъ.

— Какія тутъ маски! холодно сказалъ мой товарищъ, вставивъ лорнетъ въ глазъ и внимательно оглядывая близь-сидящую даму въ испанскомъ беретѣ съ блестками и съ преужасной бронзовой брошкой на груди.

— А, тебѣ хочется алансонскихъ кружевъ, человѣкъ хлыщепатый! замѣтилъ я съ нѣкоторой угрюмостью.

Назвавъ моего друга Илью Ивановича хлыщеватымъ человѣкомъ, я говорилъ болѣе для красоты слога. Пріятель мой хотя былъ снобсомъ по преимуществу, но неблагозвучнаго имени хлыща не заслуживалъ. Илья Иванычъ, не имѣя въ себѣ нахальства, дерзости, сухости хлыща, былъ добръ и довѣрчивъ, какъ ребенокъ, одѣвался скромно, хотя и отлично; но слабость его состояла въ томъ, что онъ могъ назваться фанатикомъ, страдальцемъ, слѣпымъ почитателемъ, отчаяннымъ поклонникомъ моды. Много тѣшились надъ бѣднымъ Ильей Иванычемъ Иванъ Александрычъ и вѣрные друзья Ивана Александрыча; но горькіе уроки прошли безъ слѣда надъ заблуждающимся смертнымъ. Илья Иванычъ есть человѣкъ, довольно способный, въ порывѣ вдохновенія, поцаловать сапогъ портного Шармера и предложить свою руку ничтожнѣйшей, безобразнѣйшей изъ женщинъ, еслибъ такая особа хотя на два дня могла сдѣлаться законодательницей моды, модной женщиной, особой, о которой много говорится во всѣхъ кругахъ столицы. Внѣ блеска и шума Илья Иванычъ не видитъ женскихъ достоинствъ; въ его устахъ всегда рѣчи такого рода: «Кто бываетъ у Марьи Александровны? кто когда-нибудь слыхалъ про красоту Надежды Дмитріевны?» Зато, если о длинномъ носѣ Ирины Борисовны говорятъ часто, длинный носъ этой устарѣлой красавицы начинаетъ нравиться Ильѣ Ивановичу! И замѣчательно одно: не изъ разсчета, не изъ охоты къ киданью ныли въ чужіе глаза мой другъ увлекается модой, благоговѣетъ передъ модой, всѣмъ жертвуетъ непостоянной богинѣ: онъ мучитъ себя отъ чистаго сердца, онъ увлекается своими собственными идеями, какъ Дон-Жуанъ — своими страстными монологами; онъ чтитъ моду, онъ вѣритъ модѣ, онъ убѣжденъ въ непогрѣшимости моды. Илья Иванычъ безкорыстенъ въ своей привязанности. Однажды, я нашолъ моего друга одного, въ его квартирѣ, за чашкой мыльной воды, въ кругу радужныхъ пузырей, которые плавали въ воздухѣ и лопались никѣмъ незримые. Ясно, что Илья Иванычъ дѣйствовалъ не для холодной публики, а дѣйствовалъ для себя, per se, какъ говорятъ Итальянцы, дѣйствовалъ откровенно, изъ нелицемѣрной потребности спускать пузыри. Въ прошломъ году Z. очень покровительствовала толстому Богемцу, игравшему жалобныя пѣсенки на дудочкѣ, величиною съ мой палецъ — Илья Иванычъ началъ брать уроки у Богемца, не имѣя никакихъ способностей къ игрѣ на дудочкѣ и вовсе не любя музыки. Богемецъ, какъ оно иногда бывало съ иноземцами, гдѣ-то подрался въ нетрезвомъ видѣ и за то былъ изгнанъ изъ салоновъ; это побудило его ученика бросить уроки, не выучившись ровно ничему послѣ шестидесяти-трехъ сеансовъ! Таковъ былъ Илья Ивановичъ. Одно время знакомая мнѣ молодежь, состоящая изъ Гриши, Пети и Саши, сочла за нужное послѣ холеры пить много вина, особенно крѣпкаго — къ ней пристроился нашъ тихій, изящный пріятель, и, — proh pudor! — въ теченіе трехъ мѣсяцевъ выпивалъ каждое утро по бутылкѣ хереса! Когда я замѣтилъ вслухъ, что отъ него съ Гришей поутрамъ пахнетъ какъ изъ виннаго погреба, онъ принялъ удалой видъ и отвѣтилъ: «Ты, видно, думаешь, что отъ насъ должно пахнуть малиной!» Сказанная repartie, долго славилась въ кругу Гриши, Пети и Саши, но вдругъ вѣтеръ перемѣнился: въ моду вошли воздержность, щепетильность, разныя mièvreries, — и нашъ неукротимый Илья Иванычъ, распростясь съ Гришей, кинулся утверждать, что человѣка, позволяющаго себѣ выпить хоть пол-рюмки сотерна за завтракомъ, слѣдуетъ причислить къ чудовищамъ, самымъ неисправимымъ! Бѣдный, бѣдный Илья Ивановичъ! прольемте же всѣ вмѣстѣ теплую слезу надъ его заблужденіями и вернемся къ нашему разсказу.

— Ну, что, какъ идутъ твои потиши, Иванъ Александрычъ? обратился ко мнѣ мой пріятель.

— Какъ потиши? вскричалъ я съ изумленіемъ. — Ты имѣешь дерзость думать, что я занимаюсь наклеиваніемъ картинъ на скудельные стеклянные сосуды? Ты думаешь…

— Ну, полно, полно, хорошаго дѣла стыдиться нечего. Развѣ я не видалъ чудесныхъ новыхъ вазъ въ твоемъ кабинетѣ? Гдѣ ты берешь стекло такой славной формы… я хвалилъ ее графинѣ Дарьѣ Савельевнѣ… особенно у твоей жены на каминѣ…

— Какъ! сказалъ я, ощутивъ порывы глубокаго негодованія: — какъ? мой севръ, мой vieux-saxe, — вещи, составляющія мою радость и гордость, показались тебѣ презрѣнными потишами? Драгоцѣнная ваза на каминѣ моей Тани, ваза, подаренная въ Кантонѣ..

— Севръ! vieux-saxe! китайскія вазы! съ обидной насмѣшкой промолвилъ Илья Иванычъ, и притомъ слегка пожалъ плечами. — Кто нынче говоритъ про севръ? кто нынче покупаетъ китайскія глупыя вазы?

— Я тебѣ говорилъ неоднократно, возразилъ я. — что мнѣ невыносимы твои рѣчи въ такомъ родѣ: кто покупаетъ такія-то вещи, кто ѣздитъ въ тотъ-то домъ, кто одѣвается такимъ и такимъ манеромъ? Пожалуйста, будь самимъ собою и говори отъ своего лица: иначе, не будетъ у меня съ тобой разговоровъ!

— И не надобно разговоровъ, Иванъ Александрычъ, ласково возразилъ мой товарищъ. — Вставай со стула, садись въ мои сани; ѣдемъ вмѣстѣ къ Дарьѣ Савельевнѣ, которая уже столько разъ о тебѣ спрашивала. Забывать старыхъ друзей не приходится. Идемъ же, ѣдемъ; въ маскарадѣ намъ дѣлать нечего. Насъ не интригуютъ, насъ здѣсь не поняли! какъ говорилъ твой другъ Веретенниковъ. У Дарьи Савельевны ты поймешь, что значитъ дѣлать потиши, и, конечно, поспѣшишь подѣлиться съ петербургской публикой твоими впечатлѣніями. Такъ ѣдемъ же; бери шубу. Я тебя посвящу въ тайны потишоманіи.

«Такъ вотъ чего хочется Ильѣ Иванычу!» думалъ я, пробираясь по корридору съ моимъ пріятелемъ и платя баснословную сумму (30 коп. сер.) за сохраненіе моей шубы въ-теченіе получаса, мной проведеннаго въ залѣ. Поѣдемъ смотрѣть потиши и знакомиться съ тайнами потишоманіи — самъ случай даетъ пищу наблюденіямъ петербургскаго туриста! Полно спать съ открытыми глазами — надо закончить вечеръ достойнымъ образомъ. А каковъ, однако, Илья Иванычъ! какъ драгоцѣнна его вѣра въ непогрѣшимость моды, какъ убѣжденъ онъ, что мнѣ стоитъ разъ только принять участіе въ его любимомъ занятіи для того, чтобъ навѣки прославить и потиши, и всѣхъ людей, занимающихся потишами!

Пока я думалъ такимъ образомъ, мы подъѣхали къ великолѣпному дому Дарьи Савельевны и взлетѣли стрѣлой по мраморнымъ ступенямъ, мимо швейцара, какъ говорится въ «Евгеніи Онѣгинѣ».

Г-жа Дарья Савельевна **, пріятельница моего друга и всѣхъ людей, преданныхъ искусству дѣланія потишей, своими богатствами и многоразличными дарованіями пріобрѣла себѣ не малый почетъ въ обществѣ; о ней говорятъ не иначе, какъ въ такихъ выраженіяхъ: «о! это умнѣйшая женщина!» иногда даже: «у!! это умнѣйшая женщина!» Достовѣрно могу сказать, что безъ междометій о! у! а! не обходится ни одинъ отзывъ про Дарью Савельевну. По моему слабому разумѣнію, она просто старая модница, всю жизнь свою приносящая тяжкія жертвы фаларидову быку печальнаго и неукротимаго свѣтскаго тщеславія. Тщеславіе связало узами дружбы Илью Иваныча съ этой дамой, и дружба эта, пожалуй, могла бы перейдти въ любовь, еслибъ пріятель мой имѣлъ какія нибудь средства полюбить особу, едва ли не танцовавшую на пирахъ, данныхъ господиномъ Фуке Людовику Четырнадцатому, въ началѣ XVII столѣтія. Дарья Савельевна жила по модѣ, приносила самое себя въ жертву модѣ, наживая себѣ ревматизмы на островахъ и даже зимой катаясь по островамъ послѣ обѣда, въ экипажахъ лучшаго фасона. Еслибъ когда нибудь въ моду вошли коляски съ остроконечными камнями вмѣсто подушекъ, пріятельница Ильи Иваныча, конечно, купила бы себѣ подобную коляску и протерпѣла бы въ свои лѣта мученія Регула — не прослезившись и не поморщившись… Когда мы вошли въ гостиную Дарьи Савельевны, мы нашли въ ней однихъ вѣрнѣйшихъ адептовъ потишоманіи, какъ-то: двухъ кузинъ хозяйки, какого-то піаниста, стараго виконта де-ла-Пюпиньеръ, читающаго во всѣхъ гостиныхъ свою классическую трагедію: «Баярдъ-Пастушокъ» и еще нѣсколько особъ. Круглый столикъ съ лампою, около котораго вился круглый диванъ и помѣщались гости, былъ заставленъ стеклянными вазами, чашками, тарелками съ клеемъ, тарелками съ какимъ-то бѣлымъ составомъ, вырѣзанными картинками, въ родѣ тѣхъ картинокъ, какія бываютъ на хорошихъ конфектахъ, и другимъ хламомъ въ этомъ родѣ. Меня приняли ласково, сказали мнѣ, что моя жена въ прошлую среду была красивѣе всѣхъ дамъ въ оперѣ, а затѣмъ заговорили со мной про литературу. Между тѣмъ работа шла своимъ чередомъ, и я въ нѣсколько минутъ постигъ искусство дѣлать старый фарфоръ изъ простого стекла, или, вѣрнѣе, превращать простое стекло въ такой матеріалъ, который не сходенъ ни со стекломъ, ни съ фарфоромъ, да сверхъ того негодится ни для какого житейскаго употребленія.

Послѣ практики, рѣчь перешла къ теоріи, къ философіи потишей, — и тутъ-то развернулся нашъ Илья Иванычъ! Много чудныхъ и часто несогласныхъ между собой теорій развивалъ передо мной, въ разное время, мой пріятель въ защиту той или другой моды: въ защиту пузырей, широкихъ рукавовъ, камфарныхъ сигарокъ, столоверченія и такъ далѣе; но на этотъ разъ онъ опередилъ самъ себя, и говорилъ такъ красно, какъ можетъ развѣ, говорить лордъ Пальмерстонъ, котораго Халдѣевъ всегда называетъ воеводой Пальместрономъ! Илья Иванычъ могъ назваться безспорно неглупымъ человѣкомъ, — только умъ его былъ шпіонъ всякой устойчивости, и въ томъ состоялъ весь грѣшокъ Ильи Иваныча. "Вотъ тебѣ, дорогой другъ — говорилъ онъ (а улыбки и одобреніе дамъ еще возвышали его природный даръ слова) — вотъ тебѣ первыя основанія благородной науки дѣлать потиши, изобрѣтенія, которое, я это твердо знаю, современемъ станетъ на ряду съ изобрѣтеніемъ паровозовъ и книгопечатанія! Не улыбайся насмѣшливо и имѣй въ виду примѣръ многихъ скептиковъ, не вѣрившихъ успѣхамъ науки! Свѣтъ знаетъ что дѣлаетъ, и свѣтъ не станетъ принимать участія въ пустой выдумкѣ! То, что ты и друrie медвѣди (прости за дружескій упрекъ) зовете пустой модой, прихотью, есть всегда высокое проявленіе мудрости человѣческой. Мы, напримѣръ, дѣлаемъ потиши… Для чего намъ потиши? у насъ есть деньги и на фарфоръ; но, дѣлая потиши, мы имѣемъ въ виду пользу общества. Благодаря потишамъ, нынче человѣкъ скромнаго состояніи, бѣднякъ даже, можетъ имѣть на своемъ каминѣ прелестныя вазы, предметы, радующіе глазъ, изящныя издѣлія, доступныя всякому по своей цѣнѣ…

— Такъ, у бѣдняка и есть каминъ! прервалъ я, кусая губы, чтобъ не засмѣяться: — и очень заботится онъ о томъ, чтобы имѣть передъ собой радующіе глазъ предметы!

Всѣ дамы заступились за оратора, назвали меня скептикомъ, а виконтъ де-ла-Пюпиньеръ даже далъ замѣтить, что я пропитанъ духомъ нечувствительнаго Вольтера.

— Не вѣрьте Ивану Александровичу, mesdames, продолжалъ Илья Иванычъ: — не вѣрьте ему. Я его знаю съ дѣтства: онъ полонъ горячими убѣжденіями, но любитъ маскироваться шутками. На него вредно подѣйствовалъ лордъ Байронъ, котораго онъ еще въ школѣ читалъ до слезъ и обморока. Но на самомъ дѣлѣ онъ за-одно а, нами, онъ просвѣтлѣлъ духомъ, вѣритъ въ будущность потишоманіи; да и какъ въ нее не вѣрить? Неисчислимы выгоды потишоманіи, другъ мой, Иванъ Александровичъ! Потишоманія положитъ предѣлъ расточительности собирателей, обуздаетъ жадность торговцевъ du bric-а-brac, откроетъ глаза заблуждающимся людямъ, покажетъ имъ, что за малую цѣну они могутъ имѣть тѣ же вазы, тѣ же чашки, за которыя когда-то платили огромныя деньги. Я на-дняхъ видѣлъ у Негри двѣ вазы цѣной въ тысячу цѣлковыхъ: вспомни, другъ, что тысяча цѣлковыхъ есть годъ жизни для небогатаго человѣка! За три цѣлковыхъ, умѣя дѣлать потиши, ты получаешь себѣ такія же вазы! Это ли не открытіе? это ли пустая мода? О, Иванъ Александрычъ, взгляни на все дѣло съ серьёзной, практической точки зрѣнія. Что влечотъ тебя къ фарфору? одинъ предразсудокъ, одно заблужденіе! Что такое фарфоръ? пустяки, воображеніе, устарѣлое дѣло! Вслѣдствіе какого-то опьяненія, вслѣдствіе прихоти, — устарѣлой прихоти, — съ тебя берутъ за фарфоръ деньги. Скажи по совѣсти, дай мнѣ отвѣтъ: какая разница между стекломъ и фарфоромъ, какая разница между старой потрескавшейся фарфоровой вазой и изящнымъ, граціознымъ, недорогимъ, всѣмъ доступнымъ потишемъ?

И, заключивъ свою ораторію, нашъ Илья Иванычъ, подражая знаменитому жесту Шеридана, не сѣлъ торжественно, а упалъ на близь стоящее кресло… но тутъ-то и постигло нашего витію великое злоключеніе.

Полненькая Наденька П., у которой на правой щекѣ такая восхитительная и глубокая ямочка (пожалуйста, о друзья мои, не показывайте этого фельетона моей супругѣ!), за минуту назадъ кончивъ работу надъ какимъ-то тонкимъ сосудомъ въ видѣ кружки, положила эту роковую кружку на то самое кресло, въ которое такъ крѣпко и такъ торжественно опустился краснорѣчивый Илья Иванычъ! Отъ неожиданнаго и сильнаго давленія, весь потишъ разлетѣлся въ мелкіе дребезги, во многихъ мѣстахъ нанесъ ущербъ фалдамъ моего друга и даже уязвилъ его тѣло самымъ жестокимъ образомъ. Съ крикомъ воспрянулъ страдалецъ потишоманіи, и воспрянулъ такъ, что круглый столъ, задѣтый его ногами, полетѣлъ на полъ придавилъ ногу французу виконту, автору классической трагедіи. Лампа повалилась на Дарью Савельевну, пьянистъ былъ съ ногъ до головы облитъ бѣлою клеевою краскою; два потиша упали на Надиньку, но не сдѣлавъ ей вреда, слетѣли на полъ и разбились со звономъ. Я получилъ къ себѣ на колѣни одну чашку съ теплымъ чаемъ и цѣлую гору вырѣзанныхъ картинокъ; но всѣхъ плачевнѣе показалась мнѣ судьба стараго виконта, не только перенесшаго ударъ стола по своимъ тощимъ ногамъ, но въ-добавокъ еще слетѣвшаго со стула и покатившагося по ковру, будто кукла, лишонная сомосознанія. Болѣе минуты продолжались крики, конфузія и смятеніе, невыразимое словами. Во время воплей, шума, извиненій и перестановки, я успѣлъ, однакоже, перемолвить нѣсколько словъ съ Надинькой и посовѣтовать ей пріѣхать въ будущую среду полюбоваться на маскарадъ Дворянскаго Собранія. Когда порядокъ нѣсколько возстановился, я взялъ шляпу, простился съ Дарьей Савельевной, обѣщалъ прислать березоваго спирту на квартиру Илья Иваныча, а затѣмъ, обратясь къ сему злополучному чтителю моды, произнесъ такія слова: «Вотъ тебѣ, другъ мой, Илья Иванычъ, практическая разница между стекломъ и фарфоромъ. Ты вовсе не толстъ, и будь подъ тобой на креслѣ фарфоровая кружка, она бы могла выдержать твою тягость; но если бы даже она и разбилась, то разбилась бы безвредно, не уязвивъ тебя и не испортивъ вконецъ твоего фрака!» Затѣмъ я еще разъ поклонился компаніи и величественно вышелъ изъ комнаты.

IV.

Нѣчто о мнительныхъ людяхъ и о томъ, какъ мнѣ надняхъ чуть не пришлось стрѣляться съ Петромъ Петровичемъ Буйновидовымъ.

Читатель, которому къ прошломъ мѣсяцѣ доводилось проходить по Невскому Проспекту въ неуказанный часъ дня, между пятью и шестью часами по-полудни, въ тотъ часъ, когда весь Петербургъ обѣдаетъ или сладко спитъ послѣ обѣда, вѣроятно, встрѣчалъ между Аничковымъ и Полицейскимъ мостами одного пѣшехода величественной, но странной наружности. Пѣшеходъ этотъ, безъ-сомнѣнія, привлекалъ на себя все вниманіе рѣдкихъ прохожихъ, и меня много разъ спрашивали: «не знаешь ли, Иванъ Александрычъ, что за необыковенный лунатикъ бродитъ каждый день по Невскому, словно тѣнь, между пятью и шестью часами по-полудни?» На подобный вопросъ я ничего не отвѣчалъ, а только усмѣхался довольно таинственно. Теперь секрета держать не зачѣмъ, и я могу сознаться предъ читателемъ въ одной своей невинной проказѣ, проказѣ, впрочемъ, едва не кончившейся довольно трагически. Величественный господинъ, бродившій по Невскому столько дней съ полусомкнутыми глазами и отчаяннымъ взоромъ, уже болѣе не ходить тамъ въ неуказанный часъ, между пятью и шестью по-полудни. Въ этотъ часъ онъ теперь сладко спитъ на своей постели подъ теплымъ одѣяломъ, спитъ такъ сладко, что, проснувшись посреди темноты, долго остается лежащимъ въ недоумѣніи, не умѣя дать себѣ отчета что происходитъ на свѣтѣ — часъ ранняго утра или пора поздняго вечера! Петръ Петровичъ Буйновидовъ — потому-что рѣчь идетъ о моемъ другѣ Петрѣ Петровичѣ Буйновидовѣ — привыкъ спать послѣ обѣда, кажется, со дня своего рожденія. У его родителя, претолстаго джентльмена, всегда находилась на устахъ одна любимая поговорка: «Отчего казакъ гладокъ? оттого, что поѣлъ, да и на бокъ!» Вся философія добраго старца высказывалась въ этой поговоркѣ, и оттого всѣ его дѣти и весь домъ всегда послѣ обѣда бросались въ объятія Морфея (или въ объятія Нептуна, какъ выражается Брандахлыстовъ, дурно знающій миѳологію). Какъ бы то на было, нашъ другъ Петръ Петровичъ, и по воспитанію, и по наклонности собственныхъ мыслей, принадлежитъ къ усерднѣйшимъ чтителямъ послѣобѣденнаго отдыха. Когда ему помѣшаютъ уснуть послѣ трапезы, онъ дѣлается несчастнымъ существомъ не только на весь вечеръ, но и на всю ночь, потому-что, по его увѣренію, послѣ дня, проведеннаго безъ сна, его посѣщаетъ лютая безсонница во время ночи. Вотъ до какихъ аберрацій вкуса доходитъ Петръ Петровичъ Буйновидовъ. Жизнь Буйновидова прошла весьма бурно, весьма тревожно, даже весьма бѣдственно. Только недавно нашъ мизантропъ Петръ Петровичъ, съ первой юности испытавшій всевозможные удары судьбы, много разъ разрывавшій связи съ людьми и уединявшійся куда-то на морской берегъ въ крестьянскій домикъ, около Лахты, — только недавно, говорю я, нашъ любезный мизантропъ немного примирился съ своей судьбою. Похожденія Буйновидова стоятъ всякаго печальнаго романа, и когда нибудь читатель съ ними познакомится; но въ настоящую минуту рѣчь идетъ не о прежнихъ похожденіяхъ Петра Петровича. Итакъ я сказалъ уже, что Петръ Петровичъ перенесъ въ жизни злоключенія; но никакія злоключенія не отучили его спать послѣ обѣда. Мало того: въ послѣобѣденномъ снѣ, въ сладкихъ мгновеніяхъ предъ усыпленіемъ, въ долгой дремотѣ послѣ своего пробужденія, Буйновидовъ находилъ усладу, радость, утѣшеніе въ своихъ тяжкихъ испытаніяхъ. Пока нашъ другъ былъ несчастенъ и преданъ мизантропіи, ни я, ни мои пріятели не мѣшали ему спать послѣ обѣда, хотя эта страсть иногда доходила въ Петрѣ Петровичѣ до колоссальныхъ размѣровъ. Для чего огорчать бѣднаго чудака, для чего тревожить этого человѣка, претерпѣвшаго злобы человѣческой! говорили мы въ одинъ голосъ. Пускай послѣобѣденный сонъ его будетъ крѣпокъ, и пусть восхитительныя грёзы лелѣять его, пусть онѣ яркой вереницей витаютъ надъ отяжелѣвшей головою Петра Петровича! Не мѣшайте спать этому труженику жизни, сему новому Альцесту: для него жизнь есть горестный сонъ, а сонъ — отрадная дѣйствительность! Такъ говорили мы, пока оно было нужно; но прошло нѣсколько времени, и фортуна сперва слегка, а потомъ и заманчиво улыбнулась бѣдному Буйновидову. Онъ примирился со многими недругами, успокоился духомъ, полюбилъ, женился и пріобрѣлъ себѣ милую, преданную жену, которая ухаживаетъ за нашимъ человѣконенавистникомъ будто за взрослымъ младенцомъ. И что же? нашъ Буйновидовъ, примирившись съ своей судьбой, пустился спать днемъ еще пуще прежняго! Подобно тому подъячему въ баснѣ Измайлова, который сперва пилъ съ горя, а потомъ нарѣзался отъ радости, нашъ величественный пріятель еще сильнѣе сдружился съ Морѳеемъ, сталъ приносить богу сна жертвы самыя огромныя! Много разъ пытались мы увѣщевать Буйновидова, замѣчать его толщину, пророчить ему ожирѣніе безпредѣльное; но мизантропъ не желалъ слушать нашихъ убѣжденій. Сонливость этого любезнаго собрата начала повергать въ отчаяніе всѣхъ друзей Ивана Александровича и самого Ивана Александровича, то-есть мою собственную персону. Дѣло дошло до того, что съ Буйновидовымъ нельзя было обѣдать вмѣстѣ: за супомъ онъ былъ очарователенъ, — за рыбой переставалъ говорить, за жаркимъ превращался въ какого-то хлопающаго глазами филина, мороженое ронялъ съ ложки себѣ на жилетъ и, не дождавшись кофе, повергался въ оцѣпенѣніе! Заснуть посреди друзей Ивана Александровича можетъ только истинно больной человѣкъ, ибо, смѣю сказать, такихъ друзей, какіе есть у меня, не имѣетъ ни одинъ милордъ во веей подсолнечной. Слушая наши послѣобѣденные разсказы и шутки въ аттическомъ вкусѣ, мертвый расхохочется и самый неистовый изъ вандаловъ почувствуетъ себя счастливымъ! Но Буйновидовъ не смѣялся и не чувствовалъ себя счастливымъ, ибо храпѣлъ, сопѣлъ и свисталъ носомъ, до тѣхъ поръ, пока кто нибудь не трогалъ его за сапогъ, примолвивъ при этомъ: «Прощай, пустынникъ; намъ пора и спать ложиться!» Таково бывало поведеніе Петра Петровича въ кругу друзей его сердца, а ужь о хладномъ свѣтѣ и говорить нечего. Оттого мы всѣ съ сокрушоннымъ сердцемъ привыкли глядѣть на Буйновидова, какъ на больного, мечтали о средствахъ къ его исцѣленію и, наконецъ, придумали одно средство, соединяющее пользу съ пріятностью. Я побился объ заклалъ съ Лызгачовымъ, побился на ящикъ шампанскаго, говоря, что заставлю Буйновидова не спать послѣ обѣда ровно два мѣсяца, и если понадобится, то и болѣе. И Лызгачовъ и всѣ присутствующіе отвѣтили мнѣ обиднымъ смѣхомъ. Многое я могъ бы сдѣлать, по ихъ мнѣнію, но настоящій подвигъ всѣми единогласно былъ признанъ за предпріятіе баснословное, дерзкое, невозможное. Я отвѣчалъ на такой скептицизмъ, увеличивъ пари и только требуя, чтобы одинъ изъ нашихъ друзей, именно Германецъ Антоновичъ, сдѣлался моимъ помощникомъ для той хитрости, готорую настоитъ придумать. Мы ударили по рукамъ, согласились держать все дѣло въ секретѣ; къ исполненію же самаго предпріятія положено было приступить не позже и не ранѣе декабря тысяча-восемьсоть-пятьдесятъ-четвертаго года. Да! конецъ прошлаго и первый мѣсяцъ настоящаго года долго будутъ памятны, по моей милости, долго будутъ памятны любезному мизантропу Петру Буйновидову.

Надобно будетъ доложить читателю, что нашъ дорогой Петръ Петровичъ, подобно всѣмъ особамъ, приверженнымъ къ уединенію да еще сверхъ того поддавшимся печальному наитію духа мизантропіи, мнителенъ въ ужасающей степени. Половина бѣдствій его жизни происходила отъ мнительности; онъ одинъ разъ отъ мнительности считалъ себя даже убійцей себѣ подобнаго человѣка, человѣка, который и по нынѣ здравствуетъ. А боясь умереть, онъ натурально много думаетъ о своемъ здоровьѣ. Докторовъ и медицинскихъ книгъ нашъ другъ тоже побаивается, какъ, напримѣръ, иной страдалецъ, отказавшійся отъ крѣпкихъ напитковъ, побаивается вида бутылки съ искусительной влагой. Два раза Петръ Петровичъ чуть не терялъ разсудка отъ бесѣды съ медиками и чтенія медицинскихъ книгъ, чтенія, послѣ котораго начиналъ предполагать въ себѣ зародыши всевозможныхъ болѣзней. Оттого онъ нынѣ негодуетъ на медицину и, въ случаѣ какого либо недуга, себя самъ лечитъ. Вѣрнѣе, впрочемъ, будетъ, если я скажу, что Буйновидовъ самъ себя лечитъ, не имѣя никакого недуга, и даже наживаетъ недуги вслѣдствіе слишкомъ частаго измѣненія системъ леченія, да еще и его странности. Одинъ разъ, заѣхавъ на его квартиру, въ часъ вечерній, я былъ поражонъ ужасомъ и едва не счолъ себя свидѣтелемъ загробныхъ явленій во вкусѣ госпожи Рэдклифъ. Первая фигура, встрѣтившая меня въ гостиной, имѣла видъ мертвеца въ саванѣ или утопленника, ибо съ бѣлаго савана струились потоки воды самой холодной. Представьте себѣ мое удивленіе, когда подъ саваномъ оказался самъ Петръ Петровичъ, придумавшій новое теченіе посредствомъ завертыванія своей персоны въ мокрую простыню! Результатомъ леченія оказался гриппъ, соединенный съ ломотою и временной глухотою. Другая исторія, еще печальнѣе: въ ноябрѣ мѣсяцѣ, чувствуя себя совершенно здоровымъ, Буйновидовъ сдѣлалъ одно дивное открытіе по части гигіенической — ему показалось, что употребленіе въ пищу сырой ветчины и почти сырой говядины во многомъ содѣйствуетъ къ продолженію жизни человѣческой. Сначала онъ сталъ примѣнять свою теорію понемногу, кушая кровавое мясо только когда ему ѣсть хотѣлось; но на пути гигіеническихъ подвиговъ остановиться трудно. Буйновидовъ сталъ глотать сырую ветчину послѣ чая, проснувшись отъ послѣобѣденнаго сна, во всякую свободную минуту. Окорокъ исчезалъ за окорокомъ, колбасникъ Людекенсъ въ короткое время собралъ много денегъ съ нашего друга, а девятаго или двѣнадцатаго ноября Халдѣевъ прибѣжалъ ко мнѣ, песь разстроенный, крича на нею комнату: «Буйновидовъ умираетъ — у него жестокое воспаленіе въ желудкѣ». Однако Буйновидовъ выздоровѣлъ, къ радости преданныхъ пріятелей; а теперь, чтобъ разсердить его хорошенько, стоитъ при немъ заговорить о сырой ветчинѣ и недожаренной говядинѣ. Надѣюсь, что читатель теперь знаетъ Буйновидова и дозволитъ мнѣ продолжать мой разсказъ.

Зная мнительность Петра Петровича, я на ней-то основалъ планъ своихъ операцій, приготовляясь сокрушить одну зловредную страсть (страсть къ послѣобѣденному сну), съ помощью другой страсти, можетъ-быть, еще зловреднѣйшей. Не въ одной математикѣ минусъ на минусъ даетъ плюсъ (-- X — = +), и часто познаніе слабостей человѣческихъ бываетъ полезно истинному другу человѣчества^[2]! И такъ, перваго декабря, по заранѣе условленному плану, вся компанія друзей Ивана Александровича, въ томъ числѣ пустынникъ Буйновидовъ, обѣдала у Германца Антоновича. Я нарочно опоздалъ и явился посреди бесѣды, уже за супомъ. "Господа — радостно началъ я, кинувъ шляпу въ уголь и снявъ галстухъ (да, о дорогая читательница, я люблю обѣдать безъ галстуха); господа, сказалъ я всей компаніи — вы извините мое замедленіе, если узнаете у кого я былъ и съ кѣмъ бесѣдовалъ. Докторъ Ѳома Ш., нынѣ знаменитое свѣтило науки, великій Ш., нашъ добрый товарищъ, вѣрный буршъ и бывшій членъ нашей компаніи, вернулся изъ Парижа, обремененный медицинскими лаврами. Ученики Дюпюигрена и Пельно отдавали справедливость нашему соотечественнику. Ш. получаетъ здѣсь нѣсколько мѣстъ, накопилъ денегъ и будетъ давать намъ пиры, достойные нашихъ пировъ стараго времени. Онъ жаждетъ васъ всѣхъ видѣть, обнять васъ и, можетъ быть, сегодня же къ вечеру прилетитъ въ наше собраніе. Буйновидовъ, ты не знакомъ съ Ш., ты его не помнишь веселымъ и бѣднымъ студентомъ? Тебѣ предстоитъ великое наслажденіе: вотъ человѣкъ науки и здраво взирающій на науку!…

— Не желаю я знакомиться съ докторами, да еще и знаменитыми, мрачно и неохотно сказалъ Петръ Петровичъ (дѣло уже происходило послѣ рыбы). — Эти люди взираютъ на смертнаго, какъ на пѣшку, и радуются, если у тебй болѣзнь какая-нибудь рѣдкая! Я здоровъ, какъ никто въ мірѣ не можетъ назвать себя здоровымъ, и здоровъ, благодаря своей собственной методѣ!…

— Оно и видно, замѣтилъ Халдѣевъ, намекая на сырую ветчину.

— Однако, спросилъ меня Лызгачовъ: — какъ назвать поведеніе нашего друга Ш.? Онъ здѣсь два дня и ни у кого не былъ. И бы, кажется, пріѣхавъ изъ Сагары, прилетѣлъ тотчасъ къ тебѣ или Брандахлыстову! Ужь не поднялъ ли носа нашъ бывшій товарищъ?

— Ничуть, отвѣтилъ я: — но наука имѣетъ свои требованія. Ш. въ послѣдній разъ выправляетъ рукопись своего новаго сочиненія о предметѣ въ высшей степени новомъ — о гибельномъ вліяніи послѣобѣденнаго сна на организмъ человѣческій!

— Боже! вскричалъ Антоновичъ самымъ простодушнымъ гономъ: — а я всѣ эти дни, обѣдая дома, дремалъ въ креслѣ!

Буйновидовъ сталъ замѣтно блѣденъ, но не говорилъ ни слова.

— Можешь спать покойно, Антоновичъ, отвѣтилъ я, наливая себѣ душистаго лафиту (какъ говорится въ романахъ): — не всѣ докторскія фантазіи справедливы. Ш. изучалъ предметъ послѣобѣденнаго сна болѣе пяти лѣтъ и пришолъ къ тому убѣжденію, что этотъ сонъ причиняетъ человѣку меланхолію, запалы въ печени и раннюю, мучительную кончину. Завтра явится другой докторъ и напишетъ что-нибудь въ опроверженіе… Наука такова была и будетъ. Наука наукой, а жизнь жизнью.

— Меланхолія, запалы, язвительно замѣтилъ Буйновидовъ (а дѣло уже шло къ пирожному, но нашъ пустынникъ еще не обратился въ филина): — любопытно было бы освѣдомиться, чѣмъ поддерживаетъ твой другъ Ш. такое глупое мнѣніе.

— Буйновидовъ, не положить ли подушку на диванъ? спросилъ Антоновичъ; но получилъ отрицательный жестъ головою.

Я между тѣмъ отвѣчалъ Петру Петровичу въ такихъ словахъ: чѣмъ поддерживаетъ свое мнѣніе Ш.? — опытами и вскрытіемъ труповъ. За границей онъ вскрылъ болѣе десяти тысячъ людей, спавшихъ послѣ обѣда, а здѣсь, въ Россіи, дѣлалъ изслѣдованія безъ счета. У него корреспонденты во всѣхъ городахъ, гдѣ только имѣются особы, спящія послѣ обѣда. Чуть такая особа умираетъ, ее вскрываютъ, а печень кладутъ въ банку и отправляютъ къ Ш. По его словамъ, эти печени всѣ велики; двѣ изъ нихъ (я и самъ ихъ видѣлъ) вѣсятъ пудъ и три фунта.

— Тьфу! съ негодованіемъ возразилъ Буйновидовъ: — хорошъ предметъ для разговора за обѣдомъ! Ш. дуракъ, а ты легковѣрнѣе младенца, Иванъ Александровичъ. Хорошо, что обѣдъ кончился. Эй, мальчикъ! давай мнѣ шляпу.

— Какъ? вскричали всѣ гости съ удивленіемъ: — да куда жь ты идешь?

— Въ спальнѣ все приготовлено и ставни закрыты, шепнулъ Антонъ Антоновичъ на ухо пустыннику.

— Нѣтъ, извините меня, друзья мои, сказалъ Буйновидовъ, кланяясь всѣмъ намъ: — дѣло великой важности призываетъ меня въ Морскую, въ Гороховую, а потомъ на Литейную. Не задерживайте маня. Ha-дняхъ увидимся.

И онъ ушолъ, надѣвъ свою сѣрую шляпу и плащъ во вкусѣ испанскомъ. Таковъ ужь нашъ Петръ Петровичъ: онъ всегда ходитъ въ широкомъ плащѣ и сѣрой шляпѣ.

Гомерическимъ хохотомъ разразились всѣ мы тотчасъ послѣ ухода Буйновидова.

— Ты великій человѣкъ, Иванъ Александровичъ, сказалъ мнѣ Пайковъ, извѣстный своими сочиненіями о древнихъ Пелазгахъ.

— О, какъ знаетъ онъ сердце человѣческое! возгласилъ добрый старецъ, нашъ другъ, котораго мы называемъ сатиромъ, потому-что онъ немного похожъ на этого лѣсного полубога, и лицомъ и характеромъ. Даже прислуга была изумлена тѣмъ, что Буйновидовъ не залегъ спать послѣ обѣда. Вечеромъ мы зашли къ Петру Петровичу и застали его съ головой, обвязанной полотенцомъ, смоченнымъ въ уксусѣ. Жена его сообщила намъ по секрету, что пустынникъ нашъ никакъ не хотѣлъ заснуть въ свой обыкновеный часъ отдыха, но бродилъ вокругъ дома и пріобрѣлъ себѣ головную боль. Впрочемъ, намъ всѣмъ показалось, что головная боль существовала только въ воображеніи нашего мнительнаго пріятеля.

Прошло три или четыре дня. Въ оперѣ встрѣчаю я Лызгачова, добрая физіономія котораго, немного сходная съ физіономіей старой добродушной лошади, сіяла веселіемъ.

— Иванъ Александровичъ, сказалъ онъ, подходя ко мнѣ въ антрактѣ и помирая со смѣху: — Буйновидовъ не спитъ послѣ обѣда, Буйновидовъ гуляетъ всякій вечеръ но Невскому! Такой странной фигуры не ходило по улицамъ со дня основанія Петербурга! Мы видѣли его сегодня и едва не померли со смѣху. У него отчаяніе во взорахъ, сонъ его клонитъ, страшная борьба во всѣхъ чертахъ лица… ха! ха! ха! что за зрѣлище!

Лызгачовъ расхохотался такъ, что изъ каждой ложи по одной трубкѣ; было устремлено въ нашу сторону.

Черезъ недѣлю и я, подобно многимъ друзьямъ, отправился вечеромъ на Невскій — глядѣть Буйновидова. Несчастный страдалецъ не шолъ, а скорѣе плылъ съ тяжкимъ усиліемъ. Маленькія модистки, въ эту пору бѣгающія съ картонками по Петербургу, давали ему дорогу не безъ ужаса. Извощики принимали нашего всегда воздержнаго друга за нетрезваго человѣка. Сантиментальныя дамы съ вуалями принимали его за ревнивца, подстерегающаго соперниковъ. Видъ Буйновидова, дико бродящаго но улицѣ въ неуказанный часъ, внушилъ даровитой Аннѣ Крутильниковой превосходную идею ея романа «Чорный Плащъ и Кинжалъ», романа, нынѣ читаемаго по всѣхъ салонахъ высшаго петербургскаго общества и уже отосланнаго въ типографію. Ясно было, что, лишась своего послѣобѣденнаго сна, Буйновидовъ страдаетъ жестоко. Страданія его продолжались около двухъ мѣсяцевъ и наконецъ стали невыносимы.

Несмотря на великія свои мученія, Буйновидовъ никогда не говорилъ о нихъ, даже съ докторомъ Ш., котораго мы съ нимъ вскорѣ познакомили. Съ нашимъ любезнѣйшимъ медикомъ мизантропъ былъ сухъ, угрюмъ, — но втайнѣ жаждалъ прочесть диссертацію «О гибельныхъ слѣдствіяхъ послѣобѣденнаго сна». Одинъ разъ Петръ Петровичъ даже спросилъ доктора, когда выйдетъ въ свѣтъ его сочиненіе, а тотъ, не знавшій нашей проказы и дѣйствительно печатавшій что-то о патологіи, отвѣчалъ очень скромно: «Въ концѣ той недѣли». — Настало желанное время; но Буйновидовъ все-таки не нашолъ въ лавкахъ книги о вродѣ спанья послѣ обѣда. Что оставалось ему дѣлать? Кого спросить о состояніи своей печени? въ какомъ твореніи отыскать правила леченія и гигіены для этого необычайнаго казуса? Наконецъ, испивъ до дна чашу бѣдъ, сомнѣнія, тоски, нерѣшительности, Буйновидовъ откинулъ ложный стыдъ и самъ отправился къ Ш., въ свой непоказанный часъ, между пятью и шестью пополудни. Глаза его не смыкались, по обыкновенію, онъ не чувствовалъ сонливости; душевная тревога сдѣлала то, чего не могли сдѣлать два мѣсяца геройскихъ усилій.

— Дома докторъ? дрожащимъ голосомъ спросилъ Буйновидовъ его камердинера.

— Спитъ-съ! былъ лаконическій отвѣтъ.

— Какъ? — И ноги Буйновидова подкосились.

— Отдыхаютъ-съ послѣ обѣда.

— Быть не можетъ! ты лжецъ отвратительный. Ш., авторъ книги «О гибельныхъ послѣдствіяхъ послѣобѣденнаго сна», спитъ послѣ обѣда?

— Извольте сами взглянуть, отвѣтилъ слуга, знавшій, что для Ивана Александрыча и друзей Ивана Александрыча дверь Ш. должна быть открыта во всѣ часы дня и ночи.

Дверь отворилась, и глазамъ мизантропа представился нашъ добрый медикъ, только-что пробудившійся и весело взиравшій окрестъ своими свѣтлыми, маленькими глазами.

— А! domine Буйновидовъ, возгласилъ гостепріимный хозяинъ: — насилу-то вы вздумали навѣстить друга друзей вашихъ! А ужь какую я славную высыпку задалъ послѣ обѣда! бррръ! даже вспомнить пріятно!

Буйновидовъ все стоялъ, не вѣря глазамъ своимъ.

— Вы… вы… спите послѣ обѣда? промолвилъ онъ тономъ горькаго упрека.

— Отчего же не спать? отвѣчалъ знаменитый медикъ, протирая глаза: — дневной сонъ успокоиваетъ нервы, освѣжаетъ утомленные глаза… а наконецъ — просто доставляетъ человѣку наслажденіе!… Чего бы намъ выпить теперь? воды съ морсомъ или чаю, — конечно не безъ рома?

— И это говорите вы! вы! авторъ сочиненія «О гибельныхъ послѣдствіяхъ послѣобѣденнаго сна»?

— И не думалъ я писать такихъ сочиненій. За кого вы меня принимаете?

Губы Буйновидова поблѣднѣли.

— Какъ, прошепталъ онъ: — Иванъ Александрычъ сказалъ неправду?…

— Еще бы вы вѣрили Ивану Александрычу, который для краснаго словца родного отца не пожалѣетъ! Иванъ Александрычъ ужь на томъ стоитъ. Развѣ онъ не заставилъ меня одинъ разъ (съ моей фигурой) одѣться въ женское розовое домино да интриговать въ маскарадѣ Пайкова? Иванъ Александрычъ! Да кто не знаетъ проказъ Ивана Александрыча?…

— О, мнѣ надобно его крови! возопилъ Петръ Петровичъ. — Я два мѣсяца не спалъ послѣ обѣда, два мѣсяца испытывалъ терзанія физическія и нравственныя, два мѣсяца я считалъ свою печень погибшею! Я былъ посмѣшищемъ города и друзей моихъ!.. Иванъ Александрычъ! одному изъ насъ надо погибнуть…

И мизантропъ выбѣжалъ отъ доктора, полный ярости безпредѣльной. Вернувшись домой, онъ тотчасъ же написалъ дуэльный вызовъ, иль картель, какъ говорится у Пушкина, картель, исполненную самыхъ громовыхъ выраженій. Я отвѣтилъ, что буду ждать секунданта, что не считаю себя вправѣ отказываться отъ вызова, и такъ далѣе.

Но дни проходили за днями, а секундантъ появлялся, и я зналъ очень хорошо, что онъ никогда не явится. Къ кому не обращался Буйновидовъ изъ числа своихъ пріятелей, всякій встрѣчалъ его предложеніе самыхъ громкимъ и неумолчнымъ хохотомъ. Одна идея о томъ, что нашъ благодушный чудакъ ищетъ крови себѣ подобнаго человѣка всюду рождала смѣхъ и веселіе. Всюду говорили Буйновидову забавныя рѣчи, всюду слушали его грозныя декламаціи, какъ слушали въ старое время трагическіе монологи Каратыгина въ «Уголино». Наконецъ, переждавъ нѣсколько дней, я рѣшился положить предѣлъ хлопотамъ несчастливца и понюлъ въ его квартиру самъ, въ сопровожденіи Лызгачова, Халдѣева и Ш.

— Дорогой Петръ Петровичъ, сказалъ я оскорбленному другу: — я чувствую, что не совсѣмъ правъ передъ тобою, и готовъ дать тебѣ всякое удовлетвореніе, какого ты только пожелаешь. У тебя нѣтъ секундантовъ; но намъ съ тобой ихъ не надобно: мы были съ тобой дружны много лѣтъ и можемъ полагаться другъ на друга и во враждѣ, и въ пріязни. Бери оружіе, какое самъ пожелаешь, и сейчасъ же порѣшимъ наше неудовольствіе. Для меня разрывъ съ добрымъ пріятелемъ хуже всякой опасности.

При первомъ словѣ моей рѣчи, Буйновидовъ издалъ громкое рыданіе, а при концѣ ея, этотъ свирѣпый человѣконенавистникъ уже лежалъ въ моихъ объятіяхъ. Оба наши галстуха свернулись на бокъ, а воротнички смокли отъ слезъ. Тѣмъ и кончилась эта исторія.

V.

Разсказъ о томъ, что съ словомъ надо обращаться честно даже въ мелочныхъ событіяхъ нашей жизни.

Въ прошломъ году, въ пятницу, именно 10 декабря, маленькая компанія пріятелей, считавшая въ своихъ рядахъ нѣкоторыхъ изъ лучшихъ петербургскихъ литераторовъ, должна была совершить оргиналыіую partie de plaisir, заранѣе придуманную и обѣщавшую удовольствіе участникамъ. Какъ водится въ подобныхъ случаяхъ, часъ собранія и мѣсто сбора были назначены заранѣе; но, какъ иногда случается въ свѣтѣ, въ указанную пору только двое изъ семи участниковъ оказались исправными. Сергѣй Сергѣичъ за ночь занемогъ чѣмъ-то въ родѣ холеры. Викторъ Петровичъ открылъ въ своемъ обширномъ родствѣ троюродную кузину, у которой было необходимо справлять день рожденія. Иванъ Андреевичъ, просто, забылъ и условіе, и часъ, и сборное мѣсто; а Павелъ Антонычъ, еще наканунѣ утверждавшій, что одна смерть можетъ поколебать его акуратность, рѣшился остаться дома, даже не представляя причинъ въ свое оправданіе. Итакъ увеселеніе оказалось плачевнымъ, вечеръ не удался, и моя собственная персона, потерявъ нѣсколько лучшихъ часовъ лучшей поры дня, должна была ѣхать восвояси, осыпая неисправныхъ друзей мысленными укоризнами. Еслибъ злая судьба въ тотъ вечеръ вздумала исполнить хотя часть моихъ пожеланій, не одна бы «звѣзда скатилась съ нашего литературнаго горизонта», а русское искусство понесло бы «потери тяжкія и даже невознаградимыя»!

Проѣхавъ три улицы и утомясь подборомъ разныхъ болѣе или менѣе энергическихъ выраженій, я почувствовалъ наконецъ, что сердце мое смягчается и досада на неисправныхъ пріятелей уступаетъ мѣсто идеямъ болѣе общимъ. Я припомнилъ, что неудовольствіе, сейчасъ мною испытанное, съ давнихъ временъ составляетъ необходимое темное пятно въ жизни каждаго столичнаго человѣка. По моему разсчету, количество испорченныхъ дней и вечеровъ въ жизни иного человѣка такъ огромно, что можетъ казаться истиннымъ бѣдствіемъ. Полъ-жизни человѣка гибнетъ отъ недостатка точности, памяти, отъ малаго уваженія къ своему слову, отъ торопливости, выжиданія и опаздыванія. Пойдите въ пріемную дѣлового человѣка: вы въ ней не рѣдко найдете людей, сѣтующихъ на неакуратность хозяина. Загляните въ кабинетъ этого хозяина: его мучитъ, отрываетъ отъ работы визитъ празднаго болтуна, незнающаго, куда дѣваться съ своимъ временемъ. Обойдите залы собранія въ часъ маскарада: васъ ужаснетъ количество угрюмыхъ кавалеровъ, печальныхъ масокъ, по разнымъ уголкамъ поджидающихъ кого-то, и такъ часто поджидающихъ понапрасну! Васъ зовутъ на обѣдъ — и вы присутствуете при терзаніяхъ амфитріона; да и какъ ему не терзаться? Половина гостей опоздала, лучшій пріятель вовсе не пріѣхалъ, а между тѣмъ часы бьютъ много, много часовъ, и кушанье частью переварилось, частью подсохло! Не то же ли на вечерахъ, не то же ли при денежныхъ условіяхъ? Женихи опаздываютъ въ церковь, должникъ избѣгаетъ своего кредитора, хотя имѣетъ всѣ средства расплатиться; дружескія собранія, веселыя поѣздки стали невозможными, по причинѣ великой неточности участниковъ! Всякій скучаетъ самъ и заставляетъ скучать другого, портитъ свою жизнь, ходитъ повѣся носъ, жалуется на скуку; между тѣмъ какъ небольшой запасъ вниманія къ себѣ и другимъ людямъ, можетъ быть, навѣки исцѣлилъ бы его отъ скуки! Неужели ни одинъ петербургскій человѣкъ, подумавъ обо всемъ сказанномъ, не рѣшится, хотя отчасти, изслѣдовать болѣзнь, на которую я указываю?

Волнуясь такими, отчасти новыми, мыслями, я замѣтилъ въ одно и то же время, что мнѣ не хочется спать, и что, не вдалекѣ отъ моей квартиры, окна въ домѣ Александра Михайловича, добраго моего пріятеля и бывшаго начальника, сіяютъ огнями. Несмотря на довольно позднюю пору, я рѣшился заключить свой вечеръ бесѣдою съ людьми, изъ которыхъ каждый былъ мнѣ по-сердцу. Александръ Михайловичъ давно считается чудакомъ, но каждую пятницу многочисленная публика болтаетъ и веселится въ его домѣ, какъ нельзя лучше. Его называютъ человѣкомъ стараго вѣка, однако мнѣ кажется, что пристрастіе Александра Михайловича къ старинѣ есть одна маска; а прикрывается онъ ею затѣмъ только, чтобъ съ большимъ удобствомъ нападать на наше время и смѣшныя стороны нашего общества. Всякая изъ его причудъ имѣетъ свой хорошій оттѣнокъ, и сверхъ того заглаживается какимъ либо скромнымъ достоинствомъ. Старикъ не позволяетъ вамъ курить сигару въ гостиной жены, — но онъ будетъ съ вами веселъ и молодъ; на его пятницу нельзя пріѣхать въ сюртукѣ, — но случись бѣда съ кѣмъ-либо изъ числа столь любимой имъ молодежи, Александръ Михайловичъ не заснетъ, не выручивъ изъ нея своего шалуна. Этотъ добрый человѣкъ не спалъ ночи, читая «Давида Копперфильда», когда книга только-что явилась въ свѣтъ; этому немного чопорному и повременамъ горделивому старику сыновья разсказываюгь чернокнижныя исторіи и шалости своей молодости, будто родному брату.

— Ну что пятница? хороша была пятница? много васъ съѣхалось? спрашивалъ меня хозяинъ, казавшійся въ тотъ вечеръ особенно веселымъ и разговорчивымъ.

— Пятница никуда не годилась, отвѣчалъ я — вечеръ не удался: изъ семи кавалеровъ, на-лицо оказалось двое. Вся эта недѣля для меня особенно несчастлива. Въ понедѣльникъ былъ я на обѣдѣ, гдѣ изъ числа семи не доставало трехъ собесѣдниковъ. Во вторникъ меня надулъ Ш., уѣхавъ гулять въ тотъ самый часъ, когда намъ надо было посовѣтоваться объ его же выгодахъ! Въ среду маскарадъ мой былъ испорченъ исторіею такого же рода, въ самый разгаръ вечера я бросилъ все, провожая даму, за которой родной братъ не заблагоразсудилъ пріѣхать къ условленной порѣ. Наконецъ въ настоящій день всѣ мои пріятели, за исключеніемъ захворавшаго, покрыли имена свой неизгладимымъ порицаніемъ!… Хорошо, что недѣля скоро кончится: чего ждать послѣ такого начала!

— Ха! ха! ха! провозгласилъ почтенный старецъ. — При несчастьи, оно, пожалуй, протянется и на слѣдующую недѣлю! Сказать по-правдѣ, дорогой пріятель, ваше негодованіе меня радуетъ: оно показываетъ въ насъ человѣка, стоящаго на прямомъ пути, но все-таки человѣка немножко вѣтренаго. Вы осудили добрыхъ пріятелей, оказавшихся неисправными по части небольшого вечера, пріятелей, изъ которыхъ одинъ дѣйствительно не могъ соображаться съ условіемъ, по случаю болѣзни, стало-быть, происшествія серьёзнаго. Но неужели же вы не замѣтили до сихъ поръ, что не одни parties de plaisir, что не одни дружескія собранія, что интересы жизни, интересы самые важные, терпятъ ежеминутно отъ причинъ въ родѣ только-что приведенныхъ вами? Неужели вамъ никогда не приходилось съ ужасомъ припоминать бѣдственные дни своей жизни, дни, сдѣлавшіеся несчастными отъ важныхъ несдержанныхъ обѣщаній, отъ чисто-современныхъ проволочекъ, отъ нравственнаго неряшества со стороны людей, связанныхъ съ вами узами самыми тѣсными? Вы мало испытали въ жизни, если можете еще сердиться на пустую неточность, на вѣтренность, помѣшавшую удачѣ какого нибудь вечера! Дай Богъ вамъ всегда видѣть только одни эти крошечныя огорченія. Маскарадъ былъ испорченъ для васъ въ среду — потеря неслыханная! Нѣтъ, любезный другъ, въ дѣлахъ житейскихъ бываютъ приключенія похуже, благодаря тому, что многіе изъ нынѣшнихъ людей опустились, изолгались безъ надобности, стали похожи на гнилое дерево, къ которому страшно прислониться: того и гляди, что оно затрещитъ и повалится при малѣйшемъ прикосновеніи. Говорятъ, что скука, съ разочарованіемъ и тщеславіемъ, есть болѣзнь нашего времени. Такая рѣчь пустяки: изъ молодыхъ людей многіе нездоровы другимъ недугомъ. Они опустились нравственно, они раскисли, въ нихъ нѣтъ той живой жилки, которая помогаетъ человѣку бодро стоять на ногахъ и бодро идти по пути жизненному. Ихъ болѣзнь есть атонія, моральное разгильдяйство, если позволено такъ выразиться. Ни мы, ни огцы наши не знали такой болѣзни, — за это я смѣю поручиться. Мы, можетъ быть, убирали свои комнаты бѣдно и одѣвались безъ вкуса, но мы жили наяву, мы не думали и не говорили какъ будто сонные, и на малыя и на большія дѣла жизни мы клали всю спою душу, всю свою кровь, весь свой умъ и всѣ свои способности. Оттого въ наше время другъ былъ братомъ, товарищъ другомъ, оттого наше слово цѣнилось лучше нынѣшнихъ векселей, оттого жизнь текла и весело и съ тѣмъ вмѣстѣ серьёзно. Мы были дѣятельны. Лѣнь и вялость духа, въ теперешнее время рѣдко кото удивляющія, въ наше время считались презрѣнными пороками. Я всегда любилъ молодыхъ людей; но жизнь многихъ молодыхъ людей нашего времени мутитъ мою душу. Разберите ее всю, отъ мелочей до интересовъ первой важности, съ утра до ночи: васъ одолѣетъ досада, горькое чувство за юношей нашего времени. Отчего утро ваше начинается такъ поздно? для чего, проснувшись около полудня, вы разслабляете себя лежаньемъ въ постели, безъ сна? Для чего тратите вы лучшій часъ дня, перечитывая груду газетъ, изъ которыхъ каждая говоритъ одно и то же? Для чего вы вездѣ и всюду опаздываете? Все это только начало — пора перейдти къ грѣхамъ другого рода. Для чего вы, по службѣ или по своимъ дѣламъ, работаете неровно, смѣняя день усиленнаго труда днемъ постыдной праздности, не понимая того, что сила наша таится въ одной только постоянной, мѣрной, спокойной работѣ? Отчего наконецъ вы нетверды ни въ словахъ, ни въ обѣщаніяхъ вашихъ? Какъ пріятель, вы обманываете пустымъ обѣщаніемъ своего друга; какъ денежный человѣкъ, вы вредите довѣрившимъ вамъ лицамъ. У васъ на языкѣ всегда готовое обѣщаніе, согласіе, одобреніе; на словахъ вы готовы на все, но такъ ли выходитъ на дѣлѣ?

Тутъ старикъ нашъ закашлялся, махнулъ рукою и хотѣлъ-было прекратить рѣчь, отъ утомленія; но мысли, имъ высказанныя, такъ насъ заняли и сверхъ того выказали въ Александрѣ Михайловичѣ такую зоркость взгляда, что всѣ мы, давъ ему немножко отдохнуть, поспѣшили вернуть новаго Ювенала къ старой темѣ.

— Возьмемте примѣры, началъ онъ снова, разсмотримъ факты моральнаго неряшества, безъ всякаго украшенія. Вы литераторъ, у васъ, положимъ, сегодня, въ декабрѣ, просятъ въ журналъ на мартъ мѣсяцъ хорошаго романа въ трехъ томахъ, предлагая деньги впередъ. Скажете ли вы журналисту напрямикъ: «въ два мѣсяца мнѣ не написать романа, деньги у меня есть свои; назначьте другой срокъ, и тогда полагайтесь на меня.» Вы не скажете такихъ словъ, но возьмете деньги, — конечно, не изъ бѣдности, не изъ жадности, а вслѣдствіе такого соображенія: до февраля еще далеко, можетъ быть поспѣю; а тамъ журналу можно и подождать… Вы ввяжетесь въ новое условіе, въ новое предпріятіе, и ввяжетесь въ него безъ надобности, безъ потребности, возьметесь за него такъ! Это знаменитое такъ должно быть лозунгомъ людей такого разбора! Не хотите ли теперь сдѣлать пробу вотъ какого рода: поѣзжайте къ кому либо изъ вашихъ друзей со связями и скажите ему: «любезный товарищъ, ты хорошъ съ N.; къ этому N. у меня будетъ большая просьба черезъ полгода: можно ли на тебя разсчитывать?» Товарищъ пожметъ вамъ руку и скажетъ съ чувствомъ: «какъ на самого себя, какъ на каменную стѣну!» Пройдетъ полгода, и вѣрный пріятель надуетъ васъ безсовѣстно, хотя онъ и не лжецъ. Онъ давалъ обѣщаніе такъ; полгода казались ему вѣкомъ. Я зналъ людей, готовыхъ пожертвовать все свое состояніе неимущимъ — черезъ полгода!

— Все это, къ несчастію, какъ нельзя болѣе вѣрно, замѣтилъ одинъ изъ слушателей.

— Я думаю, что вѣрно, потому что испытано на дѣлѣ, прибавилъ Александръ Михайловичъ, окидывая глазами всю компанію дамъ и мужчинъ около него сидѣвшихъ. — Такъ какъ здѣсь между нами нѣтъ ни одного человѣка неблизкаго, продолжалъ онъ, — то теперь самое лучшее время для той исторіи, которую я вамъ обѣщалъ еще на прошлой недѣлѣ. Это — краткія приключенія моего племянника Жозефа, всѣмъ намъ знакомаго и всѣмъ намъ довольно любезнаго. На этомъ господинѣ, въ періодъ его довольно бурной молодости, имѣлъ я случай изучить ту болѣзнь, про которую сейчасъ шла рѣчь. Разсказъ будетъ полнѣе, чѣмъ примѣры и разсужденія; а потому, если у добрыхъ гостей имѣется лишній часъ въ запасѣ, они могутъ познакомиться съ исторіей Жозефа послѣ ужина.

Когда ужинъ кончился и всѣ собрались опять въ гостиную, разсказъ начался почти въ такихъ выраженіяхъ.

"Надо сказать вамъ, господа, говорилъ Александръ Михайловичъ, — что въ юности моей я былъ человѣкомъ сантиментальнымъ, какъ говорится теперь, или чувствительнымъ, какъ говорилось въ то время. Въ любви и дружбѣ не зналъ я границъ, перенося нѣжность, свою не только на дорогихъ мнѣ людей, но даже на особъ къ нимъ близкихъ. Еще мальчикомъ я былъ почти влюбленъ въ кузину Прасковью Борисовну, дѣйствительно стоившую полной привязанности и, во время своего пребыванія въ нашемъ домѣ, ходившую за мной съ материнскою нѣжностью. Время, замужство кузины, мои поѣздки за-границу и наконецъ служба въ Петербургѣ насъ разлучили, не погасивъ родственной привязанности, между вами существовавшей.

"Лѣтъ восемь тому назадъ, около декабрской же поры, получаю я отъ кузины, или, лучше сказать, сестры, письмо, въ которомъ она проситъ пріютить, полюбить и опредѣлить на службу ея старшаго сына, нашего тепершняго Жозефа. Болѣе двадцати-пяти лѣтъ прошло съ той поры, какъ мы видѣлись въ послѣдній разъ cъ Прасковьей Борисовной: въ эти двадцать-пять лѣтъ она обзавелась мужемъ, большою семьею и успѣла мирно поселиться въ одной изъ отдаленнѣйшихъ нашихъ губерній, гдѣ снискала себѣ, по обыкновенію своему, и общую любовь, и общій почетъ. Какъ бы то ни было, несмотря на прошлыя двадцать-пять лѣтъ, на цѣлую четверть вѣка, исполненную событіями, я едва не прослезился отъ радости, читая письмо моей кузины. Прошлая молодость, прошлая дружба и прошлыя радости освѣжились въ моей памяти; я сладко задумался надъ этимъ клочкомъ тоненькой бумаги и далъ себѣ слово быть менторомъ, другомъ, любящимъ покровителемъ для сына женщины, которую я такъ люблю и такъ помню. «Кто прислалъ письмо, кто подалъ письмо?» спрашивалъ я у дежурнаго писаря, принесшаго мнѣ это посланіе въ канцелярію. Писарь подалъ въ отвѣтъ карточку подателя, съ подробнымъ означеніемъ адреса: оказалось, что письмо привезъ на мою квартиру самъ Жозефъ, о которомъ въ письмѣ говорилось. Я тутъ же послалъ курьера къ пріѣзжему, съ приглашеніемъ явиться ко мнѣ, къ пяти часамъ пополудни, первую свою свободную минуту мнѣ хотѣлось посвятить сыну моей Пашеньки. Посланному велѣлъ я спѣшить, скакать, отыскать самого Жозефа и лично передать ему мою записку.

"Надо сказать вамъ, господа, что въ тотъ годъ я былъ заваленъ работою. При всей моей охотѣ къ дѣламъ и при нѣкоторой къ нимъ привычкѣ, въ этотъ день я надѣлалъ нѣсколько промаховъ, торопился работать и уѣхалъ домой, отложивъ множество бумагъ на слѣдующій день, чего никогда не дѣлаю; но мнѣ хотѣлось скорѣе видѣть Жозефа, мнѣ желательно было, чтобы юноша, на первый день своего пріѣзда въ столицу, не испыталъ тягостныхъ печальныхъ часовъ выжиданія въ чужой передней. Я пріѣхалъ къ себѣ въ исходѣ пятаго часа, и нѣсколько минутъ, остававшихся мнѣ до свиданія съ никогда мною невиданнымъ юношей, показались мнѣ чуть не часами. Наконецъ мои стѣнные часы ударили разъ, а Жозефа еще не было. Но съ послѣднимъ ударомъ пяти часовъ двери моего кабинета отворились, и молодой человѣкъ, самой счастливой наружности, подошолъ ко мнѣ, подошолъ скромно, тихо, вѣжливо, однако безъ малѣйшаго признака неловкости или замѣшательства. Мнѣ понравилась точность Жозефа, мнѣ полюбилось выраженіе его лица, ясно говорившее: «если ты хочешь любить меня, я тебя стану любить: но если ты мнѣ подашь одинъ палецъ, не буду я передъ тобою унижаться!» Мы обнялись, и я объявилъ Жозефу, что три угловыя комнаты въ моей квартирѣ, съ особымъ боковымъ ходомъ, отдаются въ его полное и неотъемлемое распоряженіе. Затѣмъ мы приступили къ разговору о службѣ, пообѣдали дружески, и на слѣдующій день молодой мой племянникъ былъ уже опредѣленъ въ канцелярію всѣмъ намъ знакомаго Михаила Семеновича. Подъ своимъ начальствомъ я не хотѣлъ держать родственника; да сверхъ того присутственное мѣсто, которымъ управлялъ Михайло Семеновичъ, справедливо славилось по всему городу своимъ прекраснымъ составомъ, особливо по части молодежи.

«Съ начальникомъ Жозефа видались мы всякій день, такъ-что мнѣ нетрудно было слѣдить за служебными успѣхами молодого человѣка. На канцелярской дорогѣ всегда легко распознать юношу, получившаго строгое домашнее воспитаніе, вдали отъ развлеченій столицы. Петербургскіе молодые люди обыкновенно его обгоняютъ на первыхъ дняхъ, а потомъ сами отстаютъ, часто и навсегда. Жозефъ трудился умно, тихо, воздержно, безъ лихорадочныхъ порывовъ, безъ нетерпѣнія, безъ навязчивости, безъ разсчета на быстрое возмездіе, безъ стремленій къ недостойнымъ претензіямъ. Онъ не совѣстился сидѣть за книгой, когда бумагъ не было, сближался съ тѣми изъ товарищей, къ которымъ влекло его сердце, — однимъ словомъ, велъ себя истиннымъ джентльменомъ. Таковъ онъ былъ и подъ моей кровлей, и въ свѣтѣ, куда доступъ былъ ему легокъ. Несмотря на чрезвычайную порядочность всѣхъ его поступковъ, на исправную переписку съ родными, на стариковскую точность во всѣхъ малѣйшихъ условіяхъ, одинъ только дуракъ могъ назвать Жозефа юношей сухимъ и ложно положительнымъ. Онъ умѣлъ и любить, и гнѣваться, и дурачиться, какъ слѣдуетъ юношѣ, и увлекаться по-юношески, и веселиться, какъ слѣдуетъ въ его лѣта. Ему случалось и проигрываться и проматываться, но долги онъ на себѣ не сносилъ, откровенно передавалъ мнѣ свои денежныя затрудненія, и, конечно, не понапрасну. Его чуть не женила на себѣ старая долгоносая француженка; съ однимъ сослуживцемъ у Жозефа чуть не доходило до дуэли; изъ обѣихъ бѣдъ его выручили не безъ славы. На подобныя вспышки юности я не считалъ себя вправѣ горячо ополчаться, и точно, какъ мы увидите впослѣдствіи, не онѣ повредили молодому человѣку. На третій годъ его пребыванія въ Петербургѣ болѣзнь, о которой мы только-что разсуждали, подступила къ Жозефу, съ своими мелкими, неуловимыми, презрѣнными симптомами. Мой милый и любимый юноша, сынъ нѣжно любимой сестры, началъ медленно, постепенно опускаться въ океанъ нравственнаго неряшества…»

Но… до слѣдующаго фельетона.

VI.

Продолженіе прежняго разсказа и окончаніе исторіи молодого Жозефа.

Александръ Михайловичъ отдохнулъ немного, собираясь продолжать свой разсказъ. Всѣ мм готовились слушать съ напряженнымъ вниманіемъ, потому-что, по мнѣнію каждаго изъ насъ, старикъ подступалъ къ сердцу всего вопроса, къ ядру всей исторіи.

Со многими людьми (продолжалъ хозяинъ) обыкновенно такъ случается, что въ каждомъ изъ такихъ людей излишнее стремленіе къ внѣшнему щегольству служитъ лучшимъ признакомъ погруженія въ нравственное, внутреннее неряшество. Я знаю, что въ настоящее время даже строгіе философы любятъ преклоняться передъ свѣтскимъ блескомъ: но строгіе философы всегда были близорукими чудаками. Человѣкъ простой и бывалый яснѣе ихъ видитъ сущность дѣла. Вникните въ жизнь блистательнѣйшихъ львовъ обоего пола, львовъ европейскихъ, и вы убѣдитесь въ справедливости моей замѣтки. Человѣку, выѣзжающему въ свѣтъ, нужны два фрака и двѣ лошади: если онъ, не получивъ приращенія къ своему состоянію, заводитъ четыре фрака и четверку коней, вѣрьте, что въ дѣлахъ его готовится нѣчто нечистое. Если семейство, жившее тихо, сообразно своимъ средствамъ, начнетъ вдругъ блистать балами и удивлять убранствомъ своего помѣщенія, будьте увѣрены, что въ такомъ семействѣ есть нѣчто шаткое и непохвальное. Для людей, начинающихъ заматываться и хитрить, первые шаги по пути неряшества будто усыпаны розами; убить курицу съ золотыми яицами бываетъ всегда выгодно — дня на три.

"Въ нашемъ Жозефѣ первый симптомъ петербургскаго недуга выказался щегольствомъ, перемѣною экипажей, покупкой сѣраго рысака и убранствомъ моихъ трехъ комнатъ въ какомъ-то готическомъ стилѣ. Думая, что юноша получилъ какія побудь добавочныя субсидіи изъ имѣнія, я сперва было не удивился; но вскорѣ появились еще два симптома, хорошо мнѣ знакомые. Жозефъ сталъ волочиться за свояченицей Михаила Семеновича, эксцентричной модницей, надъ которой, бывало, самъ подсмѣивался, толкуя со мною поутру (мы всегда пили чай вмѣстѣ и бесѣдовали о приключеніяхъ каждаго прошлого дня). — «Неужели тебѣ она стала нравиться? спросилъ я какъ-то моего сожителя. — Для чего ты всюду сопровождаешь эту тощую львицу?» Жозофъ отвѣчалъ мнѣ словомъ такъ! котораго я не могу слышать безъ отвращенія. Черезъ нѣсколько дней юноша опоздалъ ко мнѣ на обѣдъ, а у брата моего вовсе не былъ на балѣ, хотя за день утвердительно сообщалъ мнѣ, что тамъ будетъ. Вскорѣ послѣ бала, заставившаго меня задуматься, получилъ я отъ Прасковьи Борисовны письмецо съ маленькой жалобою на то, что сынъ ея не писалъ къ ней ни строки уже болѣе мѣсяца.

"Въ первое свободное утро я немного распекъ Жозефа за невниманіе къ матери, а по поводу другихъ его дѣлъ высказалъ ему нѣсколько мыслей въ родѣ тѣхъ, которыя передамъ вамъ сегодня. Рѣчь моя показалась молодому человѣку темною, непонятною, — и немудрено: онъ еще былъ такъ свѣжъ и молодъ, такъ мало видѣлъ чорной стороны жизни! Я вполнѣ убѣжденъ, что онъ счелъ мои слова за послѣдствія сплина въ засидѣвшемся старикашкѣ! Важныхъ грѣховъ онъ за собой не зналъ, бюджетъ его могъ назваться правильнымъ, надувать кого-либо или опускаться нравственно… при одной мысли о возможности такихъ дѣлъ щоки его покрылись благороднымъ румянцемъ! "Милый мой Осипъ Алексѣичъ, сказалъ я молодому человѣку, стараясь выразить свои мысли какъ можно яснѣе, — не важныхъ промаховъ я боюся, но тысячи мелкихъ, мизерныхъ, ничтожныхъ уклоненій, изъ которыхъ потомъ имѣетъ слиться одинъ грѣхъ, болѣе чѣмъ важный! Мы живемъ не въ средніе вѣка, и жизнь твоя, конечно, обойдется безъ громовыхъ катастрофъ, — но тѣмъ сильнѣе долженъ ты смотрѣть за собою, быть твердымъ въ мелочахъ жизни, чтить свое слово, свою прямоту и неприкосновенность своей доброй славы. Но на этотъ разъ прекратимъ нашу бесѣду и станемъ ждать послѣдствій.

— Ну, какъ послуживаетъ мой Жозефъ? спросилъ я черезъ нѣсколько дней у его начальника, у Михаила Семеновича. — Михаилъ Семеновичъ отвѣчалъ мнѣ громкими похвалами, но уже не совсѣмъ въ прежнемъ духѣ. — "Способности твоего племянника меня удивляютъ, сказалъ онъ, — и я предвижу для него блистательную дорогу. Конечно, отъ юноши такихъ лѣтъ никто не станетъ ожидать рыцарской точности, но все-таки я не могу не отдать полной справедливости твоему протеже. Такъ быстро работать, такъ ловко вести и дѣла и разсѣянную жизнь можетъ только человѣкъ съ большимъ характеромъ. Ему случалось запускать кой-какія дѣлишки — и что же? въ одну свободную ночь онъ приводилъ все въ порядокъ, и его часть всегда шла отлично. Жаль мнѣ, что онъ разсчитываетъ переходить къ Карпу Петровичу: мнѣ, признаюсь, не нравится эта охота перемѣнять должности.

"Я промолчалъ, но къ вечеру поспѣшилъ опять призвать къ себѣ Жозефа за объясненіемъ. — «Правда ли, что ты ищешь мѣста у Карпа Петровича?» спросилъ я его. — Юноша отвѣчалъ, что еще не имѣетъ опредѣленнаго плана по этой части. — «Для чего же ты трубишь о своемъ намѣреніи, не рѣшась ни на что? опять спросилъ я. — Извини меня, мой другъ, но такъ поступаютъ только вздорные ребятишки», — «Однако Карпъ Петровичъ самъ предлагалъ мнѣ отличное мѣсто, и я не вижу причины, почему бы мнѣ не промѣнять хорошаго на лучшее.» — Тутъ уже я немного разсердился. «Вотъ то-то и есть, вѣтренникъ, сказалъ я, — что ты пріучился соваться въ воду, не снросясь броду. Карпъ Петровичъ, теперь сулящій тебѣ золотыя горы, больше ничего, какъ болтунъ, человѣкъ безъ кредита, да еще и гордецъ, вдобавокъ. Теперь, когда ты къ нему ходишь пріятелемъ, онъ тебя лобызаетъ, потчуетъ сигарой, кормитъ тебя сладкими обѣщаніями, — а попробуй кинуть свою должность, да явиться къ нему въ видѣ просителя, онъ тебя приметъ надѣвая шубу и подастъ тебѣ два пальца. Карпъ Петровичъ надувалъ людей посолиднѣе тебя; — я близко знаю Карпа Петровича: — Карпъ Петровичъ человѣкъ себѣ на умѣ. Боюсь я болѣе всего, милый другъ, чтобы изъ тебя самого современемъ не вышелъ второй томъ Карпа Петровича.» На этотъ разъ Жозсфъ былъ понятливѣе, и моя апострофа заставила его призадуматься.

"Прошли недѣли и мѣсяцы — обычное наружное щегольство и сопутствующее ему моральное неряшество шли crescendo. Рѣдкій день не ознаменовывался для Жозефа рядомъ несдержанныхъ обѣщаній, затрудненій по денежной части, замысловъ, неприводимыхъ въ исполненіе, глупостей, совершенныхъ такъ, безъ цѣли, даже безъ увлеченія. Всюду нашъ молодой человѣкъ началъ опаздывать; непростительная небрежность къ себѣ и другимъ стала проявляться во всѣхъ его дѣйствіяхъ. Въ оперѣ кресло Жозефа оставалось пустымъ до половины спектакля; на вечера къ роднымъ пріѣзжалъ онъ въ часъ ужина; иногда спалъ до двухъ часовъ по-полудни, иногда не ночевалъ дома; къ боковому крыльцу моей квартиры начали подходить и подъѣзжать по-утрамъ разные люди сумрачнаго вида, имѣвшіе видъ ростовщиковъ или спекуляторовъ подобнаго же рода. Все это было грустно и со всѣмъ тѣмъ какъ-то правильно въ самой неправильности. Жозсфъ уже выучился жить и не могъ замотаться презрѣннымъ образомъ; дѣла его, при всей ихъ запутанности, все-таки были еще не очень плохи. Я, признаюсь, ждалъ, желалъ денежной катастрофы, кризиса въ какомъ бы то ни было родѣ: мнѣ хотѣлось, чтобы наконецъ весь рядъ этихъ мелкихъ и почти неуловимыхъ уклоненій отъ порядочности привелъ юношу къ тяжкому, но спасительному уроку. Ожиданія мои были напрасны, племянникъ мой постигъ науку держаться на водѣ, беззаботно плавать надъ бездною.

Одинъ разъ онъ пришолъ ко мнѣ въ кабинетъ и попросилъ у меня полторы тысячи рублей, срокомъ на двѣ недѣли: требовалось выручить изъ бѣды какого-то богатаго пріятеля, за которымъ деньги пропасть не могутъ. Жозефъ, мой Жозефъ, подумалъ я, дошолъ до того, что придумываетъ небывалыя исторіи съ денежной цѣлью. Однако я не выказалъ моего сомнѣнія: я чувствовалъ, что, несмотря на неправдоподобность исторіи, отказъ мой будетъ горькой обидой для племянника. Я вынулъ деньги и, вручая ихъ молодому человѣку, сказалъ ему только: «Осипъ Алексѣичъ, ты знаешь мою точность во всѣхъ дѣлахъ, въ денежныхъ особенно. Ты просилъ полторы тысячи на двѣ недѣли; помни же, что черезъ четырнадцать дней, въ среду, въ эту пору или къ вечеру, я жду моихъ денегъ обратно.» Племянникъ пожалъ мнѣ руку, и мы разстались друзьями.

Прошло четырнадцать дней, среда наступила и наступилъ часъ поздняго вечера, когда я вспомнилъ о Жозефѣ и деньгахъ. Пройдя въ помѣщеніе юноши, я засталъ тамъ только его франта-лакея, растянувшагося на штофномъ диванѣ посреди гостиной. — «Гдѣ Осипъ Алексѣичъ?» спросилъ я съ неудовольствіемъ. — «Уѣхали въ Царское и ночевать не будутъ». — «Давно онъ уѣхалъ?» — «Сегодня поутру.» — «Не оставилъ онъ записки на мое имя, не приказывалъ ничего мнѣ сказать?» Слуга посмотрѣлъ на меня съ такимъ видомъ, съ какимъ глядимъ мы на пріятеля, тратящаго слова попустому. И не допрашивалъ его болѣе.

"Молодецъ мой вернулся черезъ дна дня. Вѣроятно, ему донесли тотчасъ же по возвращеніи о моихъ запросахъ въ среду ночью. Онъ пришолъ ко мнѣ въ кабинетъ и вручилъ мнѣ съ благодарностью полторы тысячи цѣлковыхъ. Я только бросилъ деньги на конецъ стола и сухо поклонился подателю. У Жозефа навернулись на глазахъ слезы онъ весь вспыхнулъ и, протянувъ ко мнѣ обѣ руки, сказалъ: «Простите меня, дядюшка!»

" — Жозефъ! Жозефъ! возразилъ я, не имѣя духа холодно встрѣтить проблескъ такого искренняго раскаянія, — бѣдный мой Жозефъ, какъ радостно извинилъ бы я тебя, еслибъ могъ знать, что настоящій твой грѣшокъ будетъ грѣхомъ послѣднимъ! Боже мой, какъ далекъ ты отъ того милаго Жозефа, для котораго когда-то самое пустѣйшее обѣщаніе было обязательствомъ и всякое условіе святымъ дѣломъ! Денежными дѣлами, другъ мой, распознается всякій человѣкъ нашего времени, потому-что въ наше время, какъ ты себѣ ни вертись, а всѣ вопросы приводятся къ одному вопросу и именно денежному. Неисправность твоя въ нашемъ недавнемъ условіи была мнѣ крайне непріятна. Ты знаешь, что я не держу въ домѣ денегъ; сумма, тебѣ данная, составляла весь мой наличный капиталъ; а ты согласишься, что въ мои лѣта неприлично занимать деньги на перехватку или брать впередъ жалованье. Въ денежныхъ дѣлахъ, мой другъ, нѣтъ середины между неряшествомъ и тѣмъ, что ты можешь въ душѣ своей называть педантизмомъ. Человѣкъ, проѣхавшій нѣсколько улицъ съ своимъ пріятелемъ на извощикѣ и по окончаніи курса вручившій спутнику семь съ половиной копѣекъ серебромъ, не такъ смѣшонъ, какъ оно кажется съ перваго разу. Съ нимъ я охотно готовъ вступить въ денежные разсчеты, чего не могу сказать о десятой части всѣхъ моихъ пріятелей… Однако на этотъ разъ довольно будетъ морали; лучше ты самъ подумай на-досугѣ о нашемъ разговорѣ, да изъ собственной головы дополни недосказанное.

"Слова мои не пропали напрасно, то-есть, конечно, они не могли совершенно измѣнить привычекъ Жозефа, но въ теченіе многихъ мѣсяцевъ полагали, какъ мнѣ кажется, предѣлъ его дурнымъ повадкамъ. Мы снова поладили съ юношей; снова началъ я слышать о немъ самые отрадные отзывы, когда случилось одно происшествіе, для насъ обоихъ крайне затруднительное. Въ тотъ годъ, о которомъ теперь идетъ рѣчь, процвѣтало въ городѣ Петербургѣ семейство барона Ш., семейство весьма видное и, что еще важнѣе, крайне эффектное. Самъ баронъ былъ превосходнымъ разскащикомъ, какимъ-то столѣтнимъ Сен-жерменемъ нашего времени, пройдохой, мастеромъ жить и мастеромъ веселить всѣхъ своихъ знакомыхъ. Посѣщать вечера Ш. считалось дѣломъ лестнымъ и пріятнымъ. Жены у него не было; но превосходной хозяйкою (по бальной и разговорной части) была старшая дочь барона, Лидія, персона, объѣздившая всѣ столицы Европы, всюду славившаяся красавицей и хотя засидѣвшаяся въ дѣвкахъ до двадцати-девятилѣтняго возраста, но кружившая головы многимъ господамъ посолиднѣе Жозефа. У Лидіи имѣлись еще двѣ сестры крайне хорошенькія, и вообще вся семья Ш. въ полномъ сборѣ, гдѣ нибудь въ оперѣ, производила разительное впечатлѣніе. Состояніе барона могло назваться достаточнымъ на иностранный масштабъ; но такъ какъ у старика было трое сыновей на службѣ, то дочери никакъ не имѣли возможности разсчитывать на какое нибудь приданое. Съ этимъ-то семействомъ подружился мой Жозефъ, подружился и сталъ сильно ухаживать сперва за Лидіей, а потомъ за Софи, второй дочерью барона. О дѣвицѣ никто не могъ сказать ничего дурного, хотя, по моему мнѣнію, Жозефу не слѣдовало бы сближаться съ такимъ гордымъ и хитрымъ семействомъ (бѣдность Ш. меня не смущала: племянникъ мой долженъ былъ получить много наслѣдства современенъ). Какъ бы то ни было, я счелъ долгомъ разспросить молодого человѣка о его отношеніяхъ къ Ш. и о брачныхъ замыслахъ, если такіе имѣются. Жозефъ сознался, что Софья Адольфовна его сильно интересуетъ и даже, по видимому, имъ интересуется. Въ послѣднемъ обстоятельствѣ я не сомнѣвался. — «Сталобыть и о женитьбѣ тебѣ мечтать приходится?» спросилъ я племянника; но на это нашъ юноша отвѣчалъ, весело засмѣявшись: «Жениться на Софи Ш.? я скорѣй навяжу себѣ камень на шею!» Онъ всегда говорилъ очень хорошо о всѣхъ женщинахъ. Однако, потолковавъ немного о m-lle Sophie, я догадался, что эта дѣвушка просто сантиментальная болтунья, жаждущая свѣтской жизни, соединенной съ блескомъ и роскошью. А между тѣмъ, пока мы съ Жозефомъ судили да рядили такимъ образомъ, въ городѣ уже шла рѣчь о томъ, что Жозефъ женится на Софи, что парочка чрезвычайно мила, и что даже молодой человѣкъ считается почти женихомъ въ домѣ барона.

"Съ каждымъ днемъ толки о бракѣ усиливались и принимали почти зловредное направленіе: старухи намекали на какія-то таинственныя записки между моимъ племянникомъ и дѣвицей Ш. № 2-го; находились мрачные болтуны, утверждавшіе, что дѣвица Софи даже ѣздила въ маскарады для свиданія съ Жозефовъ. Я слушалъ, выжидая чего-то недобраго. И вдругъ, въ одинъ прекрасный вечеръ, приходитъ ко мнѣ племянничекъ съ самымъ разстроеннымъ сидомъ, жалуется на городскія сплетни, разсказываетъ о своемъ странномъ положеніи въ семействѣ барона, почти плачетъ отъ досады. — «Да зачѣмъ же тебя нелегкая носитъ по вечерамъ къ Ш.? спросилъ я. — Что я говорю: по вечерамъ! просто каждый вечеръ…» — «Дядюшка, отвѣчалъ Жозефъ, — есть обязательства, есть случаи въ жизни, которые сковываютъ человѣка. Софи меня любитъ до изступленія; когда я гляжу на нее, мое средце разрывается!» — «Боже мой! вскричалъ я съ ужасомъ, — ужь не зашли ли вы слишкомъ далеко?» — «И да, и нѣтъ!» произнесъ Жозефъ, весь покраснѣвъ. — «Недостойнаго я ничего не сдѣлалъ, но я получалъ письма отъ дѣвицы — все семейство знаетъ нашу тайну. Дядюшка, добрый дядюшка, я пришолъ къ вамъ за совѣтомъ. Я виноватъ, я вѣтренъ. Я не люблю Софи. Я волочился за ней такъ (тутъ меня слегка подернуло), такъ, изъ тщеславія, изъ праздности, изъ неряшества, говоря вашими словами. Выручите меня: дайте мнѣ совѣтъ. Я запутанъ, я грѣшенъ; но во мнѣ нѣтъ силы отдать себя женщинѣ, которую любить, даже уважать я не въ состояніи!»

"Сердце во мнѣ кипѣло, но браниться и браться за мораль не повело бы ни къ чему. — "Слушай, племянникъ, сказалъ я Жозефу: — Честный человѣкъ никого не обманываетъ, тѣмъ болѣе женщинъ. Ты дѣлалъ разныя обѣщанія дѣвицѣ Ш., ты тѣшился ея привязанностью и долженъ отвѣчать за свои поступки. Вѣрю, что бракъ съ неразумной, бѣдной и въ бѣдности своей надменной особой стоитъ камня, надѣтаго на шею; но этотъ камень ты самъ себѣ навязалъ, всенародно и торжественно. Отвязать его можетъ только сама дѣвица…

" — Этого она не сдѣлаетъ никогда, возразилъ молодой человѣкъ почти съ отчаяніемъ.

" — А если не сдѣлаетъ, сказалъ я въ свою очередь, — то и станешь ты всю жизнь ходить съ камнемъ… Однако успокойся, бѣдный Жозефъ, еще не все потеряно, на твоей сторонѣ всемогущее время и, можетъ быть, недостатки самой дѣвицы, тебя полюбившей. Ты долженъ ѣхать изъ Петербурга, — не бѣжать, а взять отпускъ и такимъ образомъ выиграть столько времени, сколько можно, не поселяя ни въ комъ подозрѣнія. Софи Ш. очень хороша собой, и женихи ей найдутся въ твое отсутствіе. Я почти увѣренъ, что она измѣнитъ тебѣ первая — дай ей къ тому и время, и поводъ. Если она будетъ тебѣ вѣрна, тебѣ останется только одно — покориться положенію, которое ты на себя самъ накликалъ.

"Мы оба помолчали немного, и Жозефъ перевелъ духъ свободнѣе.

" — До отъѣзда своего не выходи изъ дома, веди себя осторожно. Вотъ до какихъ печальныхъ хитростей доводишь ты своего дядю, который всю свою жизнь не хитрилъ и не считалъ хитростей за вещь нужную! Надѣюсь, что къ началу будущей недѣли все будетъ съ твоей стороны приготовлено.

" — Дядюшка, сказалъ Жозефъ, цалуя меня отъ всего сердца, — вы мой второй отецъ, вы другъ мой и благодѣтель! Но уже если каяться, то надо каяться вполнѣ. Мои дѣла немножко запутаны, деньги не пришли изъ дома: я не могу выѣхать, не расплатясь съ нѣсколькими господами гнуснаго вида.

" — Какъ! съ негодованіемъ спросилъ я, — послѣ того, что я два раза платилъ твои долги въ-теченіе полугода, ты еще надѣлалъ новыхъ долговъ? Это превышаетъ мѣру терпѣнія человѣческаго! Говори, много ты долженъ?

" — Около тысячи цѣлковыхъ, сказалъ Жозефъ, такъ небрежно и такъ простодушно, что я почти усовѣстился своей горячности.

"Ну, такія дѣла еще можно поправить, замѣтилъ я самъ себѣ. — Дѣйствительно, субсидіи изъ деревни могли быть задержаны дурной дорогой.

"Съ этого дня Жозефъ значительно повеселѣлъ, и сборы закипѣли какъ-нельзя дѣятельнѣе.

"Я отложилъ въ сторону тысячу цѣлковыхъ, прибавилъ къ нимъ еще двѣ на путевые расходы и хотѣлъ передать пакетъ племяннику, когда одно соображеніе заставило меня остановиться. Плативъ два раза долги Жозефа, я имѣлъ случай убѣдиться на дѣлѣ, съ какимъ неряшествомъ ведетъ онъ свои карманныя дѣла. Мотая безъ толку и въ то же время совѣстясь быть откровеннымъ со мною, юноша никогда не передавалъ мнѣ положенія своихъ дѣлъ въ подробности, а кредиторы его, принимая отъ меня суммы и возвращая росписки, глядѣли на меня не такъ ласково, какъ обыкновенно кредиторъ племянника смотритъ на щедраго дядю, вполнѣ поканчивающаго съ нимъ счеты. Къ ремесленникамъ, магазинщикамъ и афферистамъ, имѣвшимъ дѣла съ моимъ юношей, я давно приглядѣлся: ихъ имена и физіономіи были мнѣ такъ же хорошо знакомы, какъ имъ было знакомо боковое крыльцо моей квартиры. За три дня до срока, назначеннаго Жозефу для отъѣзда съ порученіемъ, я велѣлъ всѣмъ этимъ лицамъ явиться ко мнѣ въ кабинетъ и, пользуясь отсутствіемъ племянника, бывшаго гдѣ-то по начальству, потребовалъ у каждаго изъ нихъ подробнѣйшаго списка долгамъ Жозефа, вмѣстѣ съ росписками и векселями, какіе на него имѣются. За моимъ приказаніемъ послѣдовало то, чего и надобно было ожидать: юноша былъ долженъ разнымъ лицамъ впятеро болѣе, чѣмъ сказалъ мнѣ; безпорядочность росписокъ и самыя фамиліи займодавцовъ громко свидѣтельствовали о запутанности дѣлъ нашего пріятеля. Я не далъ ни одному кредитору ни копейки, но въ замѣнъ того далъ имъ одну строгую инструкцію, содержаніе которой вы сію минуту узнаете.

"Оставались всего одни сутки до отъѣзда экспедиціи. Жозефъ получилъ мѣсто, котораго добивался. Семейство Ш. не выказывало никакихъ признаковъ неудовольствія. Ѣхать юноша нашъ хотѣлъ въ пятницу, — и вдругъ въ четверкъ по утру Жозефъ вбѣжалъ ко мнѣ въ дорожномъ сюртукѣ, въ туфляхъ и, что еще хуже, съ великимъ отчаяніемъ во взглядѣ.

" — Дядюшка! сказалъ онъ мнѣ, — я пропалъ: честь моя оскорблена, мое доброе имя въ опасности! Какой-то мерзавецъ, безъ сомнѣнія имѣя въ виду что-нибудь ужасное, наговорилъ про меня ужасовъ моимъ поставщикамъ, портнымъ, каретникамъ, — мало того: всѣмъ людямъ, съ кѣмъ я имѣлъ хоть какіе нибудь денежные счеты. Въ квартирѣ моей содомъ съ шести часовъ утра. Векселя мои подаются ко взысканію, а росписки — по начальству. Я подозрѣваю тутъ руку старика Ш.: онъ знакомъ со всѣми ростовщиками и пройдохами. Что мнѣ дѣлать, дядюшка? Я заранѣе соглашаюсь съ вашими упреками; я заслужилъ свое несчастіе. Спасите меня отъ скандала, подайте мнѣ руку помощи, или меня не выпустятъ изъ города!

" — Спасай самъ себя, Жозефъ, сказалъ я, подумавъ немного. — У тебя много друзей съ деньгами, много людей, тебѣ преданныхъ; половина изъ нихъ, при мнѣ даже, предлагали тебѣ услуги всякаго рода. Я бы помогъ тебѣ; но денегъ достать я не могу ранѣе, чѣмъ черезъ мѣсяцъ. Перехвати, гдѣ можешь: молодой Гриша *** богатъ, твой сослуживецъ Р*** тебѣ не откажетъ. Я за тебя поручусь охотно; срокъ можешь назначить недолгій. Ты столько разъ защищалъ передо мною своихъ пріятелей, столько разъ опровергалъ мои, можетъ быть, несправедливые отзывы о петербургской молодежи. Поѣзжай же и не теряй времени.

"Съ радостнымъ лицомъ выбѣжалъ отъ меня мой Жозефъ, а я остался дома и только прислушивался къ тому, что происходило къ его квартирѣ и у подъѣзда. По всей вѣроятности, молодой человѣкъ изъѣздилъ не одинъ десятокъ верстъ въ этотъ роковой день. Заморивъ пару лошадей, онъ прислалъ за моими; взмыливъ и моихъ какъ слѣдуетъ, онъ послалъ за извощикомъ. О результатѣ всѣхъ поѣздокъ я догадывался и съ наступленіемъ вечера послалъ человѣка на квартиру Жозефа сказать ему, что я жду отъѣзжающаго къ себѣ въ полночь, для послѣдняго ужина, вдвоемъ. Мнѣ сдѣлалось немного грустно. Я простился съ женой и велѣлъ приготовить ужинъ на двоихъ въ своемъ кабинетѣ, съ бутылкой стараго венгерскаго. «Что-то скажетъ Жозефъ», подумалъ я, когда шаги юноши послышались въ пріемной.

"Я посадилъ племянника за столъ: на Жозефѣ липа не было. — "Дядюшка, началъ онъ, — все кончено: въ карманѣ моемъ рапортъ о болѣзни — я не могу ѣхать изъ города — я спутанъ по рукамъ и ногамъ: я не могъ добыть ни гроша отъ людей, звавшихся моими друзьями, отъ товарищей, которыхъ столько разъ выручалъ изъ бѣдъ своими средствами! Все, что говорили вы о сухости, неряшествѣ, неточности молодежи — чистая правда. Въ этотъ несчастный день я прожилъ десять лѣтъ; я увѣренъ, что у меня по головѣ пошли сѣдые волосы. Одни изъ моихъ друзей, къ которымъ я обращался, сами на шагъ отъ банкротства, — и это еще лучшіе. Другіе или заперлись, или наговорили мнѣ тысячу пустыхъ словъ, даже безъ проблеска участія. Третьи… третьи, дядюшка… но повѣрите ли вы этому? — третьи скупы, жадны и недовѣрчивы. Подъ ихъ разгульной наружностью скрыто скряжничество, подъ ихъ изящнымъ нарядомъ — презрительнѣйшее недовѣріе къ человѣческой честности! Я кончилъ съ этими людьми и сознаюсь, что заслужилъ свое наказаніе. Благодарю васъ за всѣ хлопоты; но судьба сильнѣе насъ обоихъ. Я остаюсь въ Петербургѣ!

"Говоря эти слова, онъ свернулъ салфетку съ своего прибора, будто собираясь заглушить свои горестныя чувства ужиномъ и виномъ въ изобиліи. За этимъ жестомъ послѣдовалъ крикъ изумленія, ибо на тарелкѣ лежали (скупленные и разорванные мною) всѣ векселя, росписки Жозефа, вмѣстѣ съ нотами его поставщиковъ, еще поутру приготовлявшихся дѣйствовать противъ бѣдняка съ такой свирѣпостью.

" — Дядюшка! покричалъ юноша, чуть не опрокинувъ стола и хватая обѣ мои руки, — чѣмъ могу я воздать вамъ и за дѣло ваше, и за благородный урокъ, мнѣ данный?

"Я придвинулъ къ молодому человѣку ту книгу, которую я отъ нечего дѣлать читалъ передъ его приходомъ — Потъ тебѣ, сказалъ я, — сочиненіе, писанное поэтомъ, такъ любимымъ. Прочти на заложенной страницѣ строку, только-что подчеркнутую карандашомъ.

"Жозефъ съ удивленіемъ взялъ книгу и громко прочолъ подчеркнутую фразу, фразу изъ пяти словъ: «Съ словомъ надо обращаться честно!»

«Я давно замѣтилъ, господа, и часто говорилъ съ вами (продолжалъ Александръ Михайловичъ) о томъ, что пониманіе того или другого великаго писателя всегда находится въ зависимости отъ настроенія духа, въ которомъ находишься, приступая къ чтенію. Этимъ обстоятельствомъ объясняются страстныя симпатіи къ тому или другому поэту, а также нѣкоторыя изъ непроизвольныхъ антипатій. Жозефъ, раскрывая книгу, мной подданную, былъ именно въ расположеніи понимать ту мысль, которая была въ ней высказана. Мальчикъ не могъ назваться плаксою, но въ минуту, о которой идетъ рѣчь, онъ закрылъ руками глаза и заплакалъ такъ, что и я не могъ выдержать хладнокровія. Когда утихъ этотъ припадокъ чувствительности, мы скромно отужинали, говоря о дорожныхъ дѣлахъ, о нашей перепискѣ, и уже ни я, ни племянникъ не коснулись денежнаго вопроса. Только уходя къ себѣ, на разсвѣтѣ, Жозефъ взялъ со стола книгу съ закладкой, сказавъ мнѣ спокойнымъ голосомъ: дядюшка, подарите мнѣ эту книгу.

„ — Ну, милый другъ, отвѣчалъ я, въ послѣдній разъ обнявъ дорогого мнѣ юношу, — этими словами ты со мной вполнѣ расквитался. Теперь ты человѣкъ, и твои ученическіе годы кончились. Бери себѣ книгу, но бери ее не какъ будущее тебѣ поученіе, а какъ память о прошлыхъ неряшествахъ прошлой молодости.“

VII.

Нѣчто о положительномъ человѣкѣ.

На свѣтъ взиралъ онъ очень строго,

Пройдохой слылъ,
И денегъ накопилъ онъ много,
Но жить забылъ.

(Изъ стараго альманаха.)

Что такое положительный человѣкъ, отчего этого слова не было нигдѣ слышно до настоящаго девятнадцатаго столѣтія, и почему человѣкъ петербургскій привыкъ считать себя особливо-положительнымъ человѣкомъ, нарочито-положительнымъ человѣкомъ, человѣкомъ положительнѣйшимъ, въ ущербъ всѣмъ другимъ смертнымъ? Послѣдній пунктъ изъ всѣхъ трехъ вопросныхъ пунктовъ занимаетъ меня въ особенности, — можетъ быть, потому, что кромѣ меня никто имъ не интересуется! Положительные люди ликуютъ и кичатся, не встрѣчая ни откуда ни отпора ни запроса, ни шутки: все преклоняется передъ положительнымъ человѣкомъ и даетъ ему дорогу, не безъ подобострастія. Даже самые денди и фаты, на которыхъ я нападалъ недавно, трепещутъ положительнаго человѣка и серьёзно кланяются положительному человѣку! Онъ всюду идетъ смѣло, на всѣхъ смотритъ свысока, знаетъ, что ему всѣ удивляются и что всѣ пишутъ съ него портреты. Талантливый авторъ „Обыкновенной Исторіи“ пытался-было позвать на судъ положительнаго человѣка, олицетворилъ его въ лицѣ своего Петра Ивановича, — и что же? кончилъ тѣмъ, что самъ преклонился передъ своимъ созданіемъ и, мало того, принесъ ему въ жертву своего молодого героя! И всѣ нашли автора правымъ, и всѣ пустились гладить по головкѣ его Петра Ивановича, признавая въ немъ идеалъ положительныхъ людей, чадо нашего столѣтія, вѣрнаго собрата образованному читателю. Племяннику Петра Ивановича досталась одна насмѣшка: дядя получилъ лавровые листки, племянника отдули лавровымъ прутомъ! Одинъ я, Петербургскій Туристъ, отказалъ въ своей хвалѣ Петру Ивановичу и вполнѣ перешолъ на сторону Адуева. Я сознавалъ правоту и разумность юноши, я видѣлъ ясно, что посреди жизненной комедіи не Петръ Иванычъ, но его вѣтренный племянникъ оказывался мудрецомъ, счастливцемъ, побѣдителемъ, — произнесемъ слово: положительнымъ человѣкомъ!

Такъ, господинъ авторъ „Обыкновенной Исторіи“, котораго, по методѣ „Библіотеки для Чтенія“, осмѣливаюсь называть по имени и отчеству, — такъ, о Иванъ Александровичъ, — почтенный соименникъ мой, вашъ юный герой есть истинно-положительный человѣкъ, ибо онъ жилъ, страдалъ, наслаждался, запасался воспоминаніями, любилъ и плакалъ, провелъ свою юность не попустому, въ то время, какъ нашъ ложно положительный Петръ Ивановичъ прозябалъ на бѣломъ свѣтѣ, зѣвалъ, скучалъ, убивалъ свое сердце и умъ на пріобрѣтеніе капитала, имѣющаго достаться по его смерти молодому Адуеву, и хорошо еще, если Адуеву, а не троюродному племяннику нетрезваго поведенія! Къ чему же привели Петра Ивановича его положительность, его знаніе коммерческихъ дѣлъ? къ чему привели его связи, шатанье по переднимъ? — надъ его прахомъ прольетъ слезу одинъ лишь человѣкъ — тотъ же молодой племянникъ, наслѣдникъ дядюшкиныхъ имуществъ и бывшій страдалецъ ферулы положительнаго человѣка! Кто же изъ двухъ выигралъ партію, кто прожилъ жизнь не напрасно, — кто, слѣдовательно, стоитъ имени положительнаго человѣка?

Вообще жизнь и удачи, страданія и бѣдствія такъ-называемыхъ положительныхъ людей занимали меня съ первыхъ годовъ моей юности. Вся моя жизнь была реакціею противъ ложно-положительнаго взгляда на жизнь и потому и считаю себя нарочито-положительнымъ человѣкомъ. Я надѣлалъ множество глупостей, отказался отъ нѣсколькихъ ловкихъ, но скучныхъ предпріятій; еслибъ приходилось начинать снова, я опять повторилъ бы всѣ свои неразсчетливыя, прихотливыя, фантазёрскія дѣла. Поэтому во мнѣ есть нѣкоторая нетерпимость, и я досадую, что многіе положительные люди не желаютъ признать меня положительнѣйшимъ существомъ, какое когда-либо процвѣтало на свѣтѣ. Съ первой моей юности я задавалъ людямъ, оумнѣе себя, вопросы такого рода: отчего отъ господина NN несетъ скукою и почему онъ никогда не смѣется? Мнѣ сказали на это: NN — человѣкъ слишкомъ положительный! Итакъ положительный человѣкъ добровольно лишаетъ себя величайшаго изъ человѣческихъ наслажденій — наслажденія шутками и безконечнымъ смѣхомъ! Далѣе спрашивалъ я: по какой причинѣ Петръ Ивановичъ не читаетъ ничего, кромѣ торговыхъ объявленій, и даже на всѣхъ любящихъ чтеніе глядитъ непривѣтливо? О! — сказано мнѣ было — Петръ Иванычъ человѣкъ высоко-положительный: ему читать некогда! Второй выводъ: для положительнаго человѣка, стало-быть, не существуетъ ни поэзіи, ни романовъ, ни исторіи, ни литературной болтовни! Плохо положительному человѣку! По какому же случаю — продолжалъ и свои вопросы — молодой богачъ Д. Д. женился изъ разсчета, на вдовѣ, обладающей фигурой, отъ одного вида которой становится за человѣка страшно? Развѣ не могъ онъ, со своимъ состояніемъ, взять бѣдную невѣсту красоты ослѣпительной? Мнѣ отвѣчали ужасною рѣчью: Д. Д. слишкомъ положителенъ для того, чтобъ жениться изъ привязанности! Аллахъ! Аллахъ! такъ вотъ къ чему ведетъ положительность! къ отрицанію любви, къ фуріи въ подвѣнечномъ платьѣ, къ лишенію себя радостей страсти раздѣленной! Д. Д. не заботится даже о томъ, съ какимъ ужасомъ его собратія увидятъ въ его гостиной, въ его ложѣ эту Медузу, этотъ черепъ, эту Гекату! Неужели же послѣ такого дѣла онъ стоитъ имени положительнаго человѣка? Послѣдній школьникъ, издерживающій свой послѣдній гривенникъ на покупку леденцовъ съ патокой, практичнѣе этого новобрачнаго: школьникъ любитъ леденцы съ патокой, онъ счастливъ въ тѣ минуты, когда карманъ его полонъ сказанными леденцами. И Д. Д. зоветъ себя положительнымъ человѣкомъ! Да гдѣ же тутъ положительность? Не фантазеръ ли онъ, плачевнѣйшій изъ фантазеровъ? Принимать жолтое, старое, кислое лицо за прелестное личико — развѣ это не манія, не безуміе? Искать чужого состоянія, имѣя свое — развѣ это не тоже, что, кончивъ обѣдъ у себя дома, идти, наперекоръ природѣ, на обѣдъ къ своему пріятелю? Если это положительность, если это практичность, если это разумъ, то слова утратили свое значеніе и бѣлое надобно отнынѣ звать чорнымъ. Какъ бы то ни было, много думая о положительныхъ людяхъ, изучая положительныхъ людей на практикѣ, въ радостяхъ и въ бѣдѣ, въ веселыя и грустныя минуты, я составилъ уже въ своей головѣ не одинъ этюдъ о положительномъ человѣкѣ. Къ положительному человѣку я буду часто подступаться впродолженіе „Замѣтокъ Петербургскаго Туриста“ и даже въ настоящую минуту передамъ читателю одну простенькую бесѣду съ положительнымъ человѣкомъ, — и о чемъ же — о положительности въ людяхъ! Разсказъ мой не будетъ отличаться на этотъ разъ интересомъ внѣшнимъ, или, какъ говорятъ въ Москвѣ, физическимъ, но въ немъ найдется своя внутренняя занимательность, если только читатель мой, прочитавъ эти столбцы, немного задумается надъ ними, а не броситъ листъ въ сторону, съ небрежностью.

Въ началѣ нынѣшней зимы, то-есть въ послѣднихъ числахъ ноября или въ первыхъ декабря мѣсяца, я часто странствовалъ по Петербургу съ особеннымъ наслажденіемъ. Всякій шагъ ознаменовывался удачей, новымъ знакомствомъ, хорошимъ наблюденіемъ, благотворною мыслью. Я игралъ въ кегли посреди туннеля, сей ultima Thule штенбоковскаго пассажа — и тамъ познакомился съ однимъ высокодаровитымъ поэтомъ. Изъ туннеля пошолъ я смотрѣть квартиры въ четвертой ротѣ семеновскаго полка — и тамъ, на чердачкѣ, встрѣтилъ ослѣпительное видѣніе, о которомъ при случаѣ стану бесѣдовать съ читателемъ; наконецъ былъ на репетиціи домашняго спектакля въ домѣ Уплетаевыхъ — и помогалъ господамъ артистамъ-любителямъ передѣлать „Коварство и Любовь“ въ одинъ актъ, со счастливымъ окончаніемъ. Возвращаясь къ себѣ довольно поздно, усмотрѣлъ я огонь въ нижнемъ этажѣ своего дома, въ квартирѣ, занимаемой добрымъ моимъ пріятелемъ Дмитріемъ Сергѣичемъ Пигусовымъ, съ которымъ когда-то имѣлъ удовольствіе вмѣстѣ жить и вмѣстѣ веселиться. Изъ квартиры неслись шумные голоса спорящей компаніи, и голоса эти были такъ громки, что отдавались довольно внятно въ тиши опустѣвшей улицы. „Почему жь бы мнѣ не зайдти къ Пигусову?“ сказалъ я самъ себѣ. — „Развѣ мой постъ не вездѣ, гдѣ люди собираются и спорятъ между собою? — Войдемъ, войдемъ, я давно не видалъ Пигусова, Дмитрія; къ тому же его меньшой братъ, мой любимецъ Сережа, вѣроятно, вернулся изъ отпуска; его ужь давно поджидали въ домъ.“ Затѣмъ я перешагнулъ черезъ Рубиконъ, или, говоря болѣе, простымъ слогомъ, черезъ порогъ, а перешагнувъ — вошолъ въ общую комнату, гдѣ сидѣли оба хозяина и нѣсколько гостей, несовсѣмъ привлекательной наружности. Я узналъ въ нихъ новыхъ пріятелей старшаго брата, Дмитрія, людей денежныхъ, положительныхъ, спекуляторовъ, акціонеровъ, — пріобрѣтателей, однимъ словомъ.

Появленіе мое произвело не малую радость въ гостиной (да впрочемъ нужно признаться въ одномъ: мое появленіе никогда не приноситъ унынія); особенно мой добрый мальчикъ Сережа бросился ко мнѣ со всѣми признаками великаго восхищенія. Дмитрій Сергѣичъ удостоилъ меня радостнѣйшей улыбкой и запросомъ: „отчего, дескать, такъ давно не видать дорогого сосѣда въ его квартирѣ?“ На это дорогой сосѣдъ, то-есть я самъ, отвѣтилъ тако: „Виною, любезный Дмитрій Сергѣичъ, то, что у тебя съ нѣкоторыхъ поръ чертовски-скучно. Я въ карты не играю, а ты всякую свободную минуту посвящаешь картамъ. За ужиномъ же у тебя говорится не о веселыхъ предметахъ, а о разныхъ дѣловыхъ компаніяхъ, о бумагахъ, о покупкѣ домовъ, о ходѣ тяжебныхъ дѣлъ, и такъ далѣе!…“ — „Ну, ну, ну! мы давно знаемъ тебя за мизантропа“, весело сказалъ Дмитрій Сергѣичъ.

Читателю самому предоставляется рѣшить, похожъ ли я на мизантропа; а между тѣмъ старшій Пигусовъ нельзя сказать, чтобы говорилъ неправду. Дѣйствительно, я, въ послѣднее время, бесѣдуя съ Дмитріемъ Сергѣичемъ, позволялъ себѣ мизантропическія вспышки и со стороны могъ кому нибудь показаться за причудливаго человѣконенавистника. О, господа! о, мои добрые читатели! грустно, грустно видѣть своего добраго, стараго, когда-то счастливаго и беззаботнаго друга, идущимъ по пути ложной положительности, а по этому пути шолъ уже мой когда-то добрый, когда-то беззаботный, когда-то разумный Дмитрій Сергѣичъ! Увы, увы! какъ горестно зрѣлище увядающаго, изсыхающаго душой человѣка, распрощавшагося со всей поэзіей жизни, человѣка, во цвѣтѣ лѣтъ накинувшаго на себя стариковскую личину! Цвѣтокъ увядающій жалокъ, ибо онъ слабъ и кроется отъ взоровъ; но человѣкъ, сохнущій душой, возбуждаетъ негодованіе, потому-что онъ не скрывается отъ глаза, а дерзко поднимаетъ свою главу, и собственную сухость не промѣняетъ на свѣжесть и благоуханіе юности! И я начиналъ чувствовать нѣкоторое негодованіе противъ Дмитрія Пигусова, съ той поры, какъ онъ сталъ нужнымъ человѣкомъ, погрязъ, въ денежныхъ операціяхъ, сдѣлался авторитетомъ въ тяжебныхъ дѣлахъ и на золотую пору своей недавней молодости сталъ взирать насмѣшливо! Я не веселился никогда къ кругу новыхъ друзей Пигусова; эти положительныя особы стали мнѣ противны, хотя я и хорошо сознавалъ ту истину, что для настоящаго туриста не должно быть противныхъ людей. На рѣдкихъ пирахъ у Дмитрія Сергѣича (а пиры эти бывали великолѣпны) воображеніе мое всегда уносилось въ старую, завѣтную пору нашихъ юношескихъ, не великолѣпныхъ, но частыхъ пировъ, когда я и Митя Пигусовъ, за бутылкой пива или дешоваго хереса, говорили о философіи, о живописи, о любви, о славѣ, о Шиллерѣ, о лордѣ Байронѣ, о сладости дружбы, о безпечной молодости, о томъ, что мы оба молоды, оба влюблены, окружены строемъ преданныхъ собратій. Мечтая обо всемъ этомъ, я былъ счастливъ; но когда обращался съ какой нибудь рѣчью хозяинъ или одинъ изъ его нужныхъ гостей, когда свѣтлая моя мечта отлетала, когда я опять видѣлъ передъ собой сухую дѣйствительность, бархатную мебель, бутылки съ золотыми ярлыками и компанію лицъ гемороидальнаго вида, — сердце мое сжималось и разныя ядовитыя шуточки просились на мои уста! И, надобно признаться со вздохомъ, иногда позволялъ я себѣ ядовитую шуточку. Оттого, въ глазахъ Дмитрія Сергѣича Пигусова, я былъ человѣкомъ мечтательнымъ, устарѣлымъ Адуевымъ, фантазеромъ, слегка ударившимся въ мизантропію.

Я давно уже разлюбилъ старшаго Пигусова и привязанность свою перенесъ на его меньшого брата, Сережу, милаго, пламеннаго, превосходно воспитаннаго, отлично выдержаннаго и весьма умнаго юношу. Съ Сережей Дмитрій Сергѣичъ обходился совершенно, какъ Петръ Ивановичъ, у г. Гончарова, обходится со своимъ племянникомъ Александромъ. Люди, круто перевернувшіе свой взглядъ на жизнь и даже на искусство, всегда отличаются нетерпимостью. Поэтъ Антропофаговъ, недавно писавшій стихи въ „Атенеѣ“ и вдругъ перешедшій къ „Сѣверному Меркурію“, не можетъ равнодушно слышать имени своихъ бывшихъ сотоварищей по „Атенею“. Свѣтъ полонъ своего рода Антропофаговыми, и одинъ изъ ихъ числа былъ старшій братъ моего Сережи. Онъ съ отрадою казнилъ въ лицѣ меньшого брата дѣла и неположительныя стремленія своей собственной юности. На службѣ, въ свѣтѣ, онъ дѣлалъ все лучшее для юноши, но дома преслѣдовалъ его нещадно, пытаясь вдохнуть въ него свою безотрадную положительность. Влюблялся ли Сережа — предметъ его любви подвергался язвительнымъ нападкамъ; вѣтренничалъ ли Сережа — ему пророчилась наипечальнѣйшая будущность; пировалъ ли Сережа съ друзьями своего сердца — на другое утро ему доказывалось, что дружбы не существуетъ, что люди не стоятъ дружбы, что человѣку практическому полезно водиться только съ особами денежными и пригодными по части протекціи. Одинъ разъ мальчикъ написалъ стихи, — и — Боже мой! — сколько насмѣшекъ посыпалось на эти стихи и на людей, преданныхъ пустому занятію стиходѣйствомъ. Къ счастію, я былъ тутъ какъ тутъ и, сбѣгавъ къ себѣ домой, вернулся съ претолстой тетрадью, на первомъ листкѣ коей было начертано: Вопли отверженнаго Орландо, поэма въ трехъ пѣсняхъ, Дмитрія Пигусова. Надо было видѣть смущеніе нашего положительнаго друга и торжество Сережи! Вообще Сережа мальчикъ самостоятельный, не совсѣмъ способный идти по дорогѣ своего ложно-положительнаго братца.

Раскланявшись съ гостями гемороидальнаго вида, приласкавъ моего добраго юношу и немного подразнивъ Дмитрія Сергѣевича (читатель догадывается, что я продолжаю исторію своего вечера), я окинулъ еще разъ глазами нею компанію и догадался, о чемъ идетъ споръ. Всѣ особы, бывшія въ гостиной, единогласно и единодушно нападали на Сережу. Первымъ изъ ораторовъ былъ, конечно, старшій братъ. Его-то голосъ былъ мнѣ слышенъ черезъ двойныя рамы, когда я проходилъ по улицѣ. Самъ Сережа казался нѣсколько красенъ, можетъ быть съ дороги, но вѣрнѣе отъ внутренняго волненія, — и не мудрено: уступать онъ не любилъ никому, а перекричать всѣхъ этихъ голосистыхъ господъ не могло назваться дѣломъ легкимъ. Я усѣлся на диванъ, зажегъ сигару и попросилъ хозяина сообщить мнѣ предметъ спора и положеніе, въ какомъ находился его ходъ при моемъ появленіи въ собраніе.

— Исторія очень проста, Иванъ Александровичъ, отвѣчалъ хозяинъ (ко многимъ своимъ новымъ достоинствамъ прибавившій способность говорить очень сухо и какъ будто нехотя, du bout des levres): — Сережа сдѣлалъ новое ребячество. Онъ долженъ былъ пріѣхать въ городъ въ концѣ прошлаго мѣсяца, а вмѣсто того, безъ всякой надобности, просидѣлъ въ грязи до сегодня, одинъ-одинехонекъ, да набрался всякой дряни, которой теперь у него не выбьешь изъ головы въ три года.

— Сережа не виноватъ, замѣтилъ я въ свою очередь. — Здоровье его слабо, онъ воспользовался отдыхомъ, который былъ необходимъ.

— Отдыхомъ! отдыхомъ! не объ отдыхѣ дѣло! угрюмо возразилъ старшій братъ. — Въ этотъ мѣсяцъ Сережа, еслибъ находился въ городѣ, могъ получить одну частную должность, лестную и выгодную. Мало того: Лимонщиковъ, правитель дѣлъ компаніи по снабженію внутреннихъ губерній косметическими средствами, искалъ видѣть Сережу: ему предстояло пойдти въ сношенія съ Лимонщиковымъ — въ его лѣта! Теперь Лимонщикова нѣтъ въ Петербургѣ! Графъ Антонъ Борисычъ, другъ покойнаго отца, бывши здѣсь три раза, говорилъ мнѣ: „а представьте-ко мнѣ маленькаго Сережу!“ Что было ему на это сказать? вашъ Сережа бьетъ собакъ въ деревнѣ, что ли?

— Ты ошибаешься, Дмитрій Сергѣичъ, скромно сказалъ я: — ошибаешься, думая, что въ деревнѣ люди занимаются только битьемъ собакъ. Мы съ тобой когда-то наслаждались въ --скомъ уѣздѣ, не предаваясь такому странному занятію.

— Мы съ тобой! возразилъ Пигусовъ senior: — мы съ тобой были пустыми фантазерами, — оттого и жили въ деревнѣ. Мы съ тобой даже глядѣли на восхожденіе солнца… ха! ха! ха! ха!… Человѣку положительному нельзя жить внѣ Петербурга… Однако дѣло о Сережѣ. Графъ Антонъ Борисычъ уѣхалъ, надулъ губы и, конечно, теперь ни разу не спроситъ о братѣ! Обо всемъ этомъ я писалъ твоему любимцу, вызывая его сюда; но онъ не удостоилъ моихъ писемъ отвѣтомъ. И добро бы онъ былъ чѣмъ нибудь тамъ занятъ, добро бы пріискивалъ себѣ невѣсту съ капиталомъ… тамъ есть не одна такая невѣста!… Тьфу! — И положительный человѣкъ даже плюнулъ: такъ отвратительно казалось ему поведеніе меньшого брата!

— Твоя рѣчь кончена, Дмитрій Сергѣичъ, сказалъ я послѣ этихъ словъ. — За твоимъ обвиненіемъ пусть идетъ защита. Подойдите сюда, Сергѣй Пигусовъ. Что скажете вы въ свое оправданіе? Изъ-за какихъ причинъ остались вы въ деревнѣ, пренебрегая Лимонщиковымъ, графомъ Антономъ Борисычемъ и вызовами старшаго брата? По какимъ соображеніямъ вы пропустили одно частное мѣсто, и лестное и выгодное? Вы мнѣ скажете: у васъ есть свое состояніе; но такихъ сантиментальныхъ оправданій мы не принимаемъ. Намъ нужны факты — оттого и отвѣчайте фактами. Какъ случилось то, что вы лишній мѣсяцъ зажились въ деревнѣ, въ грязи, вдалекѣ отъ Петербурга, внѣ котораго, какъ сейчасъ выразился вашъ братъ, нѣтъ жизни положительному человѣку?

— Что мнѣ сказать вамъ, Иванъ Александровичъ? началъ Сережа, поворотивъ въ мою сторону свое живое и миловидное личико: — фактовъ никакихъ не имѣется, вся исторія черезчуръ проста и въ самомъ дѣлѣ какъ будто сантиментальна. Ровно мѣсяцъ тому назадъ былъ день, назначенный мною для выѣзда; лошади были приготовлены, бричку мою чинилъ кузнецъ, а самъ я, подобно Чичикову при его отъѣздѣ изъ губернскаго города, нетерпѣливо бродилъ по пустымъ комнатамъ и готовъ былъ давить мухъ на окнѣ отъ скуки. Вообще минута передъ отъѣздомъ — тяжолая минута. Думая какъ нибудь сократить часъ ожиданія, я подошолъ къ старой библіотекѣ покойнаго батюшки, вытащилъ оттуда книгу въ телячьемъ порыжѣвшемъ переплетѣ, раскрылъ ее, сталъ читать и зачитался. То были шекспировы драмы; раскрылась книга сама на послѣднемъ дѣйствіи „Короля Лира“. Много разъ видѣлъ я эту пьесу, читалъ ее въ оригиналѣ и въ переводахъ, по только на этотъ разъ — отъ уединенія ли, отъ особеннаго ли настроенія духа, или оттого, что я самъ теперь постарѣе — чтеніе произвело на меня какое-то неслыханное вліяніе. То, впрочемъ, не было чтеніе. Я видѣлъ, ясно видѣлъ, своими глазами видѣлъ старца Лира, выносящаго изъ темницы трупъ преданной Корделіи; я своими ушами слышалъ его стоны, его отчаянныя обращенія къ дочери… Я рыдалъ съ нимъ вмѣстѣ, а вокругъ насъ, пораженное ужасомъ, стояло цѣлое воинство, въ блистательныхъ нарядахъ феодальнаго времени. Моихъ чувствъ и моего восхищенія невозможно передать словами: я плакалъ, вскрикивалъ, бросалъ книгу, открывалъ ее снова, дыханіе мое замирало, каждое прочитанное слово наполняло меня восторгомъ; а прикащикъ, явившись съ докладомъ о томъ, что лошади поданы, вѣроятно, счелъ меня за сумасшедшаго. Я приказалъ отложить лошадей и сказалъ, что поѣду завтра; весь же день, вечеръ и часть ночи прошли за старою книгою. Но и на-завтра не могъ я ѣхать; день пробѣгалъ за днемъ, и пробѣгалъ непримѣтно! Чѣмъ больше читалъ я, тѣмъ живѣе становилось обаяніе, насланное на меня великимъ поэтомъ. Я не могъ ѣхать, не хотѣлъ ѣхать, никто въ мірѣ не могъ бы меня заставить уѣхать въ это время. Я прочелъ (и по скольку разъ!) „Лира“, „Гамлета“, „Кесаря“, „Коріолана“, „Сонъ на Лѣтнюю Ночь“, „Генриха IV“, „Ромео и Юлію“. Что еще прибавлять, какъ выразить вамъ все мною перечувствованное при этомъ чтеніи? Если у васъ есть душа и если вы читали Шекспира въ тишинѣ и во время лучшихъ вашихъ годовъ, вы меня поймете. Счастія моего въ этомъ мѣсяцѣ я не отдамъ ни за какія выгоды. Глаза мои болятъ до сихъ поръ, я нажилъ себѣ головныя боли къ вечеру. О моемъ мѣсяцѣ въ деревнѣ всю жизнь я стану вспоминать какъ о счастливой порѣ моей молодости.

Тутъ гости гемороидальнаго вида разразились обиднѣйшимъ хохотомъ, и — о горе мнѣ! — въ числѣ гостей, позволившихъ себѣ этотъ звѣрскій, безстыдный смѣхъ, находился старшій братъ Сережи, Дмитрій Сергѣичъ, бывшій товарищъ моей юности, сочинитель „Воплей отверженнаго Орландо“, нынѣ человѣкъ положительный! Я стиснулъ только зубы и дѣйствительно на одно мгновеніе почувствовалъ себя человѣконенавистникомъ.

— Ну, сказалъ я, давъ смѣху замолкнуть: — показанія собраны, и особа, представляющая собою третейскій судъ, приступаетъ къ окончательному приговору. Милый Сергѣй Сергѣичъ (тутъ я не удержался и расцаловалъ мальчика), добрый, умный, славный юноша, ты правъ, и болѣе, чѣмъ правъ, ты молодъ, такъ какъ всякій человѣкъ долженъ быть въ свое время молодъ. Проси Бога о томъ, чтобы Онъ надолго сохранилъ въ тебѣ свѣжую юность духа; проси Его о томъ и, не дремля самъ, храни свою молодую воспріимчивость, какъ священный огонь, какъ лучшее благо всей жизни! Я тебя оправдываю вполнѣ. Ты упалъ во мнѣніи графа Антона Борисыча, ты пропустилъ аферы Лимонщикова, не видалъ выгодныхъ невѣстъ; но ты провелъ мѣсяцъ своей жизни въ компаніи лицъ, передъ которыми прахъ всѣ Антоны Борисычи и богачи Лимонщиковы. Передъ тобой прошолъ плѣнительный образъ Корделіи, ты присутствовалъ при ссорѣ Кассія съ Брутомъ; ты рыдалъ, глядя, какъ мать Коріолана кидается на колѣни передъ непреклоннымъ сыномъ; ты пѣлъ серенаду подъ мраморнымъ балкономъ Джульеты; ты пировалъ въ тавернѣ съ сэромъ Джономъ Фальстафомъ, величайшимъ искусникомъ въ дѣлѣ чернокнижія! Тебѣ скажутъ, что ты рыдалъ и хохоталъ надъ фантазіями — но вѣрь подобной рѣчи: такая фантазія выше дѣйствительности, особенно, если дѣйствительность является намъ въ видѣ Лимонщикова и дѣвицъ страшнаго вида, но съ богатымъ приданымъ. Антонъ Борисычъ есть фантазія, а Пукъ и Титанія — дѣйствительность. И, наконецъ, резюмируя весь споръ, можно сказать одно только: „ты былъ счастливъ около тридцати дней сряду — пусть твои обвинители найдутъ въ своей жизни за послѣдній годъ тридцать счастливыхъ дней, и еще тридцать счастливыхъ дней сряду!“

Я замолкъ, глубоко и жестоко уязвивъ бѣднаго Дмитрія Сергѣича своей рѣчью. Многое промелькнуло въ памяти положительнаго человѣка, и онъ, какъ будто, задумался. Многое бы я простилъ старому товарищу, еслибъ онъ рѣшился въ эту минуту протянуть обѣ руки, — одну мнѣ, другую — Сережѣ. Но онъ не протянулъ намъ рукъ, а только улыбнулся съ какой-то кислой снисходительностью. На его языкѣ сидѣлъ уже доводъ, способный, по мнѣнію Дмитрія Сергѣича, въ-прахъ разрушить всѣ наши фантазіи. И онъ пустилъ его въ дѣло, думая, что весь споръ имъ завершится.

— Я вижу, Иванъ Александрычъ, сказалъ онъ: — что и ты и мой юный братъ считаете меня за глупаго вандала, врага поэзіи. Не оправдываясь и только возвращаясь къ предмету нашего спора, я позволю себѣ сказать одно только: если Сережѣ припала охота читать Шекспира (котораго я весьма уважаю), то не могъ ли онъ просто взять книгу съ собою сюда и читать ее въ Петербургѣ, согласивъ такимъ образомъ и удовольствіе и практическую выгоду? — Тутъ старшій братъ взглянулъ вокругъ себя не безъ торжественности.

— Вотъ это чисто положительный взглядъ на предметы! подтвердилъ самый тощій и жолтый изъ гостей, Тупорыловъ по имени.

— Рѣчь твоя, Дмитрій Сергѣевичъ, возразилъ я: — несмотря на всю свою практичность, лишена всякаго смысла. Я могу, отложивъ десять тысячъ рублей, купить цѣлую книжную лавку, перечитать ее въ два года времени — и все-таки не поживиться ни одной крохой мудрости. Поэтическаго ощущенія нельзя положить въ чемоданъ и привезти съ собой въ Петербургъ, какъ бутылку наливки! Міръ поэзіи есть волшебный міръ, и горе тому, кто захочетъ знакомиться съ нимъ между дѣломъ, кто войдетъ въ него съ головою, занятою тяжбами и разсчетами! Шекспиръ былъ талисманомъ для Сережи въ деревнѣ; здѣсь онъ опять можетъ превратиться въ толстую кожаную книгу, до смысла которой не доберешься! Сережа внялъ голосу поэзіи — устремился въ ту сторону, куда манила его муза великаго изъ поэтовъ, и за то былъ счастливъ болѣе мѣсяца. Попробуй-ко здѣсь, послѣ твоихъ дѣлъ и ужина, почитать Шекспира, и если ты будешь счастливъ хотя на четверть часа за книгою, тогда являйся ко мнѣ и возобновляй сегодняшнее преніе!

Уходя изъ гостиной, я услыхалъ толки хозяина и его гостей о моей персонѣ.

— Старый фантазеръ! произнесъ Дмитрій Сергѣичъ.

— И пустой человѣкъ, добавилъ господинъ Тупорыловъ.

VIII.

Разсказъ, посвященный всѣмъ болѣе или менѣе плѣшивымъ людямъ, къ числу коихъ принадлежитъ и самъ авторъ.

Есть въ жизни человѣка, особенно столичнаго человѣка, множество нерѣшонныхъ вопросовъ, шевелящихся на днѣ его души, вопросовъ мелкихъ, немногосложныхъ, но за рѣшеніе которыхъ онъ готовъ отдать многое! Развѣ не случалось тебѣ, читатель, во времена бѣдности, задумываться надъ вопросомъ о томъ, гдѣ бы пообѣдать чище и подешевле? Не ломалъ ли ты иногда головы, помышляя о томъ, у кого бы достать денегъ на перехватку, безъ залога и жидовскихъ процентовъ? А ты, разсчетливый отецъ семейства, не мечталъ ли, лежа на своемъ ложѣ, о средствахъ давать вечера, покрывая расходы, ими причиняемые, посредствомъ карточнаго сбора? Всмотритесь въ жизнь петербургскаго человѣка, и вы увидите, что онъ окружонъ вопросами, дышетъ вопросами, поминутно рѣшаетъ или силится рѣшать вопросы разнаго рода. Какъ бы соорудить себѣ шубу, думаетъ иной, попрыгивая по тротуару въ морозный часъ утра; какъ бы на три цѣлковыхъ купить перчатки, попасть на балъ и нанять карету приличнаго вида, думаетъ небогатый денди Александръ Ивановичъ, въ послѣднія числа мѣсяца. Какъ бы выдать дочерей замужъ, думаетъ тотъ или другой богачъ сѣверной Пальмиры; какъ бы отростить на моей головѣ волосы, мечтаетъ устарѣлый, подкрашенный Ловласъ Иванъ Николаевичъ, снимая свой парикъ въ спальнѣ и съ тяжкимъ вздохомъ подходя къ зеркалу!

На этомъ послѣднемъ вопросѣ о рощеніи волосъ мы и остановимся, если это будетъ благоугодно читательницѣ. Я давно уже разсмотрѣлъ его съ глубоко-философской точки зрѣнія, и такимъ образомъ, подготовивъ нѣчто въ родѣ приготовительнаго изслѣдованія, подступаю къ нему съ жаждою истины, во что бы оно ни стало. Я сталъ терять волосы начиная съ двадцати-двухъ-лѣтняго возраста, вслѣдствіе сильныхъ умственныхъ занятій со всякимъ мышленіемъ, — и близка, близка отъ меня та тяжкая пора, когда чело и маковка моя засіяютъ подобно лунѣ въ исходѣ августа мѣсяца! Нынѣ я зачесываюсь довольно искусно: беру заимообразно локоны съ лѣваго виска и приглаживаю ихъ къ срединѣ головы, проборъ дѣлаю какъ-будто небрежно и, благодаря своему росту, отчасти скрываю укушенія зуба времени, какъ сказалъ бы Шекспиръ — поэтъ тоже не богатый волосами, если его портретъ вѣренъ. Вообще о парикахъ и прическахъ я разсуждать не люблю, о скудости своей шевелюры говорю съ разсчитанной вѣтренностью, что не мѣшаетъ мнѣ скорбѣть духомъ и, въ случаѣ возможности, отдать многое за сикурсъ въ видѣ короткихъ, мягкихъ, темнорусыхъ, или, скорѣе, каштановыхъ волосъ. Но гдѣ достать сей сикурсъ и какъ отростить себѣ волосы? Правда, многіе поэты были въ моемъ положеніи; но каждый изъ нихъ, готовый продать десятокъ лучшихъ своихъ стихотвореній за кудри былого времени, каждый изъ нихъ хотѣлъ бы отростить себѣ волосы, хотя бы въ предостереженіе отъ простуды! Изъ чего же вы хлопочете? — замѣтитъ иной очень волосатый читатель, исполненный обычной своей вѣтренности — изъ-за чего вы хлопочете? Ступайте къ куаферамъ, обратитесь къ старымъ дамамъ, у которыхъ всегда есть домашнее средство отъ всѣхъ недуговъ! Купите медвѣжьяго жира, сдѣлайте настойку изъ рѣпейника, воду изъ дубовыхъ листьевъ, не пожалѣйте денегъ и выпишите себѣ химическую воду Лоба, дающаго 20,000 франковъ тому, у кого послѣ его воды не появится на головѣ львиной гривы! Что за великодушный химикъ этотъ Лобъ! Какъ увѣренъ онъ въ силѣ своего рецепта! Всѣ плѣшивые люди на свѣтѣ страдаютъ по причинѣ собственнаго своего упрямства! Лобъ есть благодѣтель человѣчества. Зачѣмъ вы не покупаете воды Лоба, отъ которой, если будетъ дозволена презрѣннѣйшая, неистовая острота, даже вашъ лобъ покроется кудрями? Такъ говоритъ вѣтренный читатель, имѣющій слабость вѣрить всему печатному; но я тутъ же останавливаю вѣтреннаго читателя, ибо мы съ помощію его подступились къ ядру, къ сердцу вопроса, нынѣ меня занимающаго.

Можно ли изъ камня дѣлать золото? Люди бились, мучились, убили нѣсколько столѣтій и наконецъ рѣшили, что золота не сдѣлать человѣку. Есть ли средство отыскать квадратуру круга? Разные философы, „возсѣдавшіе на иксахъ и вѣнчанные количествомъ“, какъ говоритъ сатира Нахимова, убѣдили насъ, что всѣ попытки на этотъ счетъ напрасны. Можно ли ѣхать на воздушномъ шарѣ, какъ на телѣгѣ или телеграфѣ (говоря для благозвучія), то есть давая ему нужное направленіе? — нельзя, говоритъ намъ опытъ, хотя корреспонденты газетъ, преимущественно гамбургскіе корреспонденты, при всякомъ застоѣ новостей, открываютъ воздухоплавателей, дающихъ своимъ шарамъ ходъ паруснаго судна. Итакъ вотъ три вопроса, основные, вѣрные три вопроса, которые перестали быть вопросами. Почему же до сихъ поръ никто, кромѣ господина Лоба и ему подобныхъ алхимиковъ, да еще цѣлой когорты щоголей въ пиджакахъ, прижигающихъ ваши волосы щипцами — никто, кромѣ нихъ, не рѣшаетъ вопроса о рощеніи волосъ утвердительно? Почему до нашего дня, взирая изъ ложи Большого Театра въ партеръ, во время представленія хорошей оперы, вы видите передъ собою внизу созвѣздіе лунъ, тысячи свѣтилъ — то яркихъ и огромныхъ, то маленькихъ и какъ-будто подверженныхъ затмѣнію? И знайте, что между этими невинными рыцарями луны едва ли есть одинъ, „тяжолой пыткой неизмятый“ и добравшійся до полнаго лишенія волосъ безъ тяжкихъ усилій для ихъ сохраненія, безъ отчаянной борьбы за свое головное украшеніе… Hélas, que j’en ai vu mourir — de jeunes filles! Увы, сколькихъ истинныхъ страдальцевъ я зналъ на своемъ короткомъ вѣку! И самъ я не мало страдалъ, и я самъ не разъ мазалъ себѣ голову снадобьями, отъ одного запаха которыхъ становилось страшно за человѣка! Ко мнѣ двѣ недѣли ходилъ французъ-парикмахеръ, г. Кабульяръ, предлагавшій для рощенія волосъ слѣдующее средство, по-истинѣ отчаянное: выбрить голову, раздражить кожу на черепѣ разъѣдающими мазями и напослѣдокъ посыпать ее мелко-мелко искрошенными волосами, въ видѣ посѣва. Антрепренеръ этотъ, повидимому, принималъ мой черепъ за поле для агрономическихъ подвиговъ и желалъ выростигь на немъ волоса, какъ у насъ въ деревнѣ роститъ жито и пшеницу. Опытъ показался мнѣ слишкомъ тяжкимъ: я на него не рѣшился: но находились люди, рѣшавшіеся на подобный опытъ! Ужасна исторія заблужденій человѣческихъ, и маленькій отрывокъ изъ моихъ недавнихъ странствованій, нынѣ представляемый снисходительному читателю, какъ нельзя лучше подтвердитъ справедливость моихъ увѣреній.

Недавно былъ я приглашонъ на вечеръ Благороднаго Танцевальнаго Собранія, то-есть наканунѣ сего вечерняго пиршества получилъ чрезъ своего служителя цвѣтокъ розовой камеліи и изящную записочку, которая гласила очень-лаконически: „О, приди!“ Противъ такого лестнаго и даже восторженнаго призыва никакой литераторъ устоять не въ состояніи, и хотя въ продолженіе моей жизни всѣ почти особы, когда либо присылавшія мнѣ камеліи, оказывались дамами преклоннаго возраста, но я тѣмъ не менѣе поставилъ цвѣтокъ въ бокалъ съ водою и, наполнившись самымъ свѣтлымъ чувствомъ, поѣхалъ къ парикмахеру Эпаминонду Пупу, дабы завиться блистательнымъ образомъ. Конечно, если взглянуть на все дѣло съ пуританскою строгостью, человѣку въ моемъ положеніи, обладающему рѣдкой женою и не менѣе рѣдкими волосами, не слѣдовало бы ѣздить по маскарадамъ, баламъ, парикмахерскимъ салонамъ; но всякій мудрецъ имѣетъ свои слабости, и я не могу претендовать на исключеніе изъ числа другихъ мудрецовъ, болѣе или менѣе слабыхъ. Сверхъ того, балъ или концертъ всегда предполагаетъ собой парикмахера, ибо незавитые волосы отъ жару и давки станутъ падать на лобъ гадкими космами и дѣлаютъ лицо человѣка живого похожимъ на лицо утопленника. Куаферъ же съ своей стороны всегда предполагаетъ собой балъ или другое многолюдное увеселеніе. Изъ этого волшебнаго круга трудно выпутаться.

Я обыкновенно бываю суровъ и мраченъ, когда мнѣ чешутъ голову, съ мосье Эпаминондомъ разговариваю сухо и вообще напоминаю своимъ поведеніемъ въ этихъ случаяхъ поведеніе сумрачнаго Джонса, котораго бесѣда съ парикмахеромъ, переведенная на русскій языкъ моимъ другомъ Буйновидовымъ, здѣсь представляется въ нѣкоторомъ сокращеніи. Читатель, надѣюсь я, не посѣтуетъ на меня за помѣщеніе здѣсь этихъ стиховъ, способныхъ напомнить ему одинъ изъ наиболѣе знакомыхъ моментовъ жизни человѣческой.

Неразговорчивый посѣтитель. Драматическая сцена. Театръ представляетъ салонъ лондонскаго парикмахера Ойли. Зеркала, драпри, духи, красное дерево. Помощники хозяина дѣлаютъ парики, правятъ ножницы и занимаются другими варварскими операціями. Входитъ Джонсъ.

Джонсъ.

Остричь меня.

Ойли.

Прошу садиться, сэръ.

(Начинается стрижка).

Ойли.

Какъ сыро, сэръ, всѣ эти дни…

Джонсъ.

Да, сыро.

Ойли.

А между тѣмъ, въ началѣ ноября

Стояли дни хорошіе.

Джонсъ.

Стояли.

Ойли.

И думалъ я, что ясная погода

Продлится долѣе.

Джонсъ.

Я думалъ тоже. (Молчаніе.)

Ойли.

Не знаю, сэръ, кто стригъ васъ прошлый разъ,

Но знаю то, что онъ остригъ васъ худо…

Конечно, васъ въ деревнѣ стригли?

Джонсъ.

Здѣсь!

Ойли.

Здѣсь, въ Лондонѣ? того нельзя подумать!

Джонсъ.

Здѣсь, въ Лондонѣ, здѣсь, въ этой лавкѣ!

Ойли.

Не можетъ быть… ахъ, виноватъ! я вспомнилъ:

Быль у меня негодный, глупый мальчикъ,

Прибывшій издалека. Онъ въ недѣлю

Надѣлалъ бѣдъ, какихъ мое искусство

Едва ли въ годъ загладитъ совершенно.

То онъ васъ стригъ.

Джонсъ (глядитъ ему въ глаза).

Меня вы стригли сами.

(Мертвое молчаніе, прерываемое щолканьемъ ножницъ.)

Ойли (робко.)

Какъ сухи ваши волосы.

Джонсъ.

Да, сухи.

Ойли.

Есть у меня помада изъ растеній…

Джонсъ.

Пусть будутъ сухи.

Ойли.

Но однако, сэръ,

Сухіе волоса сѣдѣютъ скоро.

Джонсъ.

Пусть!

Ойли.

Что слышу я?

Джонсъ.

Я цвѣтъ сѣдой люблю.

Ойли.

Но волоса сѣдые падать станутъ,

И лысина… тогда…

Джонсъ.

Я лысымъ буду.

Ойли.

О, сэръ, теперь я понимаю васъ:

Вамъ хочется носить парикъ; и точно:

Мои издѣлья трудно отличить

Отъ собственныхъ волосъ…

Джонсъ.

Мнѣ ложь противна.

(Длинная пауза. Ойли оканчиваетъ стрижку.)

Ойли.

У насъ есть щотки, мыло и духи.

Джонсъ (платитъ деньги).

Я это вижу.

Ойли.

Неужели, сэръ,

Въ моемъ салонѣ ничего нельзя

Вамъ указать по вкусу… что бы…

Джонсъ.

Можно!

Ойли (радостно).

Что жь указать могу я вамъ?

Джонсъ.

Гдѣ двери? (Уходить.)

Ойли (обращаясь къ своимъ клевретамъ).

Прижимистъ этотъ гость и нерѣчистъ!

Когда бъ его я выстригъ такъ, какъ онъ

Меня отбрилъ, немного бы волосъ

Осталось на главѣ его суровой!

(Занавѣсъ немедленно падаетъ).

Вотъ-съ какого рода бесѣду я веду съ джентльменами, прижигающими мнѣ полосы, и болтливый Эпаминондъ Пупу очень знаетъ мои обычаи. Но въ тотъ день, о которомъ идетъ рѣчь, я хорошо понялъ, что петербургскому туристу неприлично сидѣть молча, даже въ залѣ своего парикмахера. Я окинулъ взорами весьлокаль мосье Эпаминонда, откашлялся, думалъ было начать разговоръ съ двумя волосатыми посѣтителями, которыхъ причесывали рядомъ со мною, и задумался. Глядя на убранство парикмахерскаго салона, я очень хорошо понялъ, по какой причинѣ Диккенсъ, желая описать какую нибудь комнату самаго безотраднаго вида, говоритъ всегда: комната, похожая на апартаментъ, посвященный стрижкѣ волосъ. Безотраденъ, сильно безотраденъ былъ видъ эпаминондова салона, хота французъ потратилъ столько денегъ на его украшеніе, на зеркала огромной величины, на мебель палисандроваго дерева, на стеклянныя вазы для помады, на хрустальные флаконы съ духами! Чтобь шевелить языкомъ, сидя въ такой унылой комнатѣ — думалъ я — надо быть болтуномь-французомь! И точно: изъ всѣхъ присутствовавшихъ болтали въ комнатѣ только самъ хозяинъ да его старшій помощникъ Жюль Тюлинъ, юноша лѣтъ шестидесяти, такъ искусно танцующій фантастическіе танцы на вечерахъ у кривой madame Cunégonde. Разговоръ, впрочемъ, не могъ назваться забавнымъ, ибо касался париковъ, въ которыхъ можно спать и купаться, да галстуховъ, вновь полученныхъ изъ-за границы. Когда, однакожъ, рѣчь коснулась разныхъ химическихъ водъ дли рощсвія волосъ, вновь выдуманныхъ во Франціи, я сталъ прислушиваться, а затѣмъ мало-по-малу вступилъ въ общую бесѣду.

— Къ осени у васъ не будетъ ни одного волоса на головѣ, сказалъ мнѣ между прочимъ мосье Эпаминондъ, и почтительно раскланялся, какъ будто бы только что сообщилъ мнѣ нѣчто чрезвычайно отрадное.

— Это не сдѣлаетъ ни чести, ни выгоды тому салону, гдѣ меня причесываютъ, отвѣтилъ я угрюмо.

Волосатый толстякъ, котораго чесали вправо отъ меня, поглядѣлъ черезъ плечо на мою маковку, съ видимымъ участіемъ.

— La faute en est à monsieur lui môme, возразилъ Жюль Тюлипъ, съ хладнокровіемъ. — Еслибъ вы употребляли вновь изобрѣтенную въ Германіи воду Триклиніуса, волоса ваши бы разрослись, какъ дѣвственные лѣса Южной Америки.

— Ахъ, у васъ есть новая вода для волосъ? спросилъ я съ замираніемъ сердца.

— Совершенно новая, и Тюлинъ подалъ мнѣ стклянку за печатью.

— Государь мой! сказалъ въ это время волосатый толстякъ, обернувшись въ мою сторону. — Я не видалъ стклянки, вамъ поданной, но сейчасъ опишу жидкость, выіей заключающуюся. Она зеленовата?

— Такъ-точно, отвѣтилъ я, развернувъ листокъ, скрывавшій отъ глазъ видъ стклянки.

— На пробкѣ Г. и F?

— Вы совершенно правы.

— Жидкость немного пахнетъ овчинымъ тулупомъ…

— Именно! съ удивленіемъ сказалъ я, понюхавъ воду и съ отвращеніемъ впуская пробку на прежнее мѣсто.

— Бросьте стклянку! торжественно замѣтилъ толстякъ. — Я употреблялъ эту воду три года тому назадъ, въ Берлинѣ.

— Такъ берите мазь для волосъ съ чуднымъ запахомъ, сказалъ мнѣ Эпаминондъ, вручая мнѣ фарфоровую коробочку, дѣйствительно издававшую недурной запахъ.

— Стойте! опять сказалъ толстякъ. — На крышкѣ коробочки буква Z?

— Браво, Z! сказалъ я, съ новымъ удивленіемъ.

— Запахъ немного-мнндальный?

— Вы угадали!

— Цвѣтъ мази свѣтло-оранжевый?

— Вы оставляете за собой всѣхъ волшебниковъ!

— Бросьте мазь, которую вамъ дали! отъ нея ваши волосы получатъ цвѣтъ темно-фіолетовый. Я употреблялъ ее въ Ліонѣ, безъ пользы.

— Государь мой! сказалъ я, почтительно глядя на незнакомца: — дивная опытность ваша повергаетъ меня въ оцѣпенѣніе. Вы именно тотъ мудрый человѣкъ, какого мнѣ надо въ сію минуту. Ваша многосторонняя опытность показываетъ въ насъ особу многоиспытавшую, между тѣмъ какъ пышные волосы, украшающіе главу вашу, ясно говорятъ о томъ, что усилія по части рощенія полосъ — для васъ по крайней мѣрѣ — увѣичались полнымъ успѣхомъ!

— Успѣхомъ!… успѣхомъ!… сурово проговорилъ толстякъ, остановившись передо мною. — Судите сами объ этомъ успѣхѣ!.. И онъ съ саркастическимъ смѣхомъ запустилъ руку въ свои во лосы. Въ рукѣ очутилась накладка, а подъ накладкою, или скорѣе, цѣлымъ парикомъ оказалась „голова, лишь рѣдкимъ покрытая пухомъ“! Но такъ ожесточается рокъ надъ людьми, имъ караемыми: голова незнакомца поражала не одной своей плѣшивостью. На ея маковкѣ, будто для посмѣянія, сидѣлъ маленькій, но крайне-густой чубъ, тогда-какъ затылокъ, виски и все прочее были обнажены или покрыты пухомъ, о коемъ говорилось выше!

— Что я вижу? вскричалъ я, пораженный зрѣлищемъ.

— А, перебилъ меня толстякъ, съ лихорадочнымъ пламенемъ во взорѣ: — а, теперь вы видите успѣхъ леченія, которому посвятилъ я нею свою молодость! Десять лѣтъ, государь мой, десять лѣтъ ѣздилъ я по Старому и Новому Свѣту, пытаясь возвратить потерянные полосы, совѣтуясь съ знатоками волосной гигіены — и вотъ слѣды этихъ горькихъ десяти лѣтъ, проведенныхъ и въ Альбіонѣ величавомъ, и въ дикомъ Томбукту! Нѣтъ ни одной химической воды, мною не испробованной, ни одной помады для рощенія волосъ, описать которую и былъ бы не въ состояніи. О! о! о! о!

Всѣ мы съ участіемъ поглядѣли на страдальца, и я вознамѣрился, но мѣрѣ силъ, отвлечь его мысли отъ грустнаго предмета, о которомъ онъ не могъ говорить хладнокровно. — Пытались ли вы по крайней мѣрѣ, государь мой, спросилъ я толстяка: — извлечь денежную пользу изъ вашего несчастій? Искусники Парижа и Лондона то и дѣло объявляютъ о своей готовности выдавать огромныя преміи лицамъ, на которыхъ ни вода, ни мази не произведутъ желаннаго вліянія. Съ Лоба вы можете, основываясь на его увѣреніяхъ, получить 20,000 франковъ, съ Ойли 4,000 фунтовъ, и такъ далѣе. Въ десять лѣтъ вашего пребыванія внѣ отчизны вы, вѣроятно, подумали объ этомъ…

— О, возразилъ толстякъ, закрывъ лицо руками: — о, какія минуты моей жизни вы мнѣ припомнили? Государь мой, ужасно быть несчастнымъ, но еще ужаснѣе слышать насмѣшки надъ несчастіемъ! Слушайте же все и пролейте слезу надъ моей долею! Много разъ мысль, высказанная вами, приходила мнѣ въ голову, тѣмъ болѣе, что артисты, бравшіеся покрывать лѣсомъ волосъ мою голову, сами на то вызывались. „Monsieur, говорилъ мнѣ самъ Лобъ, вамъ извѣстно газетное объявленіе, которое обязываетъ меня уплатить столько тысячъ франковъ паціенту, у котораго на головѣ отъ моей воды не пойдутъ волосы. Я знаю свою отвѣтственность!“ — „Monsieur, говорилъ мнѣ стригачъ Дютертръ, весь Парижъ знаетъ, что я плачу по пяти тысячъ тому, кто будетъ недоволенъ моей помадою!“ Основываясь на такихъ доводахъ, эти лица и тысячи имъ подобныхъ сбывали мнѣ своихъ издѣлій цѣлые ящики. Еслибъ я не имѣлъ хорошаго дома въ Гороховой, я былъ бы нищимъ, вслѣдствіе этихъ покупокъ… да, нищимъ, милостивый государь мой! И вотъ, одинъ разъ, я задумалъ вернуть хотя часть своихъ издержекъ. Въ Парижѣ я бралъ, болѣе года, помаду нѣкоего торговца Тир-Каротта, объявлявшаго печатію о томъ, что лица, неполучившія лѣса волосъ себѣ на голову отъ его снадобья, могутъ прямо являться въ его контору за полученіемъ 15,000 франковъ деньгами и ста фунтовъ лучшаго душистаго мыла, въ видѣ вознагражденія. Видя безполезность помады, я пошолъ въ контору Тир-Каротта, не столько желая выгодъ себѣ, сколько пылая желаніемъ наказать шарлатана…

Мы всѣ притаили дыханіе. Мнѣ страшно хотѣлось узнать, какимъ образомъ производится выдача капиталовъ въ конторѣ Тир-Каротта, парижскаго продавца косметическихъ издѣлій. Толстый господинъ понюхалъ табаку и продолжалъ спои признанія въ такихъ выраженіяхъ:

— Контора была расположена въ одной изъ лучшихъ улицъ столицы, убрана съ великой роскошью и, сверхъ того, наполнена не малымъ числомъ разныхъ лицъ, какъ посѣтителей, такъ и комми, важно засѣдавшихъ за столами краснаго дерева. — Ну! подумалъ я, входя въ общую залу: — здѣсь бездна свидѣтелей, и, конечно, химикъ, меня надувшій, не посмѣетъ, при лицѣ столькихъ зрителей, отказаться отъ своего обязательства. Повинуясь такой идеѣ, я прямо подошелъ къ Тир-Каротту и, снявъ съ головы парикъ, потребовалъ, чтобъ 15,000 фр. и запасъ душистаго мыла были мнѣ выданы въ вознагражденіе. Но что сталось со мною, о милостивые государи, когда, въ отвѣтъ на сіе справедливое требованіе, гомерическимъ хохотомъ огласилась вся зала! Безстыдный хозяинъ разразился бѣсовскимъ смѣхомъ, сидѣльцы повскакали съ своихъ мѣстъ, держась за бока, посѣтители бросились ко мнѣ и стали разсматривать мою голову, прерывая свое наглое занятіе всѣми признаками безчувственнаго веселія. Ah! monsieur desire avoir quinze mille francs! былъ единственный отвѣтъ на всѣ мои возгласы, и за отвѣтомъ этимъ слѣдовали новые взрывы смѣха, самаго обиднаго смѣха… Народъ останавливался на улицахъ и глядѣлъ въ окна; дѣти выползли изъ отдаленныхъ комнатъ; все хохотало, все бѣсновалось, все покрывало меня позорнѣйшими шутками. Напрасно я предался порывамъ гнѣва и разсыпалъ угрозы — всюду слышался одинъ только нелѣпый отвѣтъ: Ah! monsieur desire avoir quinze mille francs, il n’est pas dégoûté, le gros monsieur! Съ проклятіями выбѣжалъ я изъ конторы, принесъ жалобу префектурѣ, но и тамъ не получилъ ничего, кромѣ смѣха въ отвѣть на жалобу! Вотъ, государи мои, какимъ образомъ получаются суммы, обѣщанныя разными артистами по волосной части!..

Толстый господинъ кончилъ свой разсказъ и печально опустилъ голову. Пользуясь этимъ жестомъ, Эпаминондъ Пупу осмотрѣлъ маковку толстаго господина съ превеликимъ вниманіемъ.

— Еще не все потеряно, сказалъ онъ важнымъ голосомъ по окончаніи сей инспекціи. — Васъ нужно выбрить сейчасъ же и брить каждодневно въ теченіе трехъ мѣсяцевъ. Волоса ваши могутъ исправиться.

— Не выбрить ли и мнѣ головы? робко спросилъ я, при семь удобномъ случаѣ.

— Непремѣнно! отвѣтилъ стригунъ съ обязательной улыбкой: — а у насъ ужь готовы два парика, будто для васъ дѣланные!

Но въ эту минуту рѣчь француза была остановлена величественно грустнымъ жестомъ, со стороны второго изъ волосатыхъ посѣтителей, до сей поры не встававшаго со своего стула и вслушивавшагося въ нашу бесѣду съ глубокимъ вниманіемъ. Когда рѣчь коснулась до бритыхъ головъ, сей таинственный, худощавый и молчаливый гость, вставъ съ своего мѣста, мѣрными шагами направился въ нашу сторону.

— Милостивые государи, сказалъ онъ мнѣ и толстому господину: — вотъ до чего доводитъ охота брить себѣ голову. Смотрите и цѣпенѣйте отъ ужаса! Тутъ онъ сорвалъ съ себя парикъ и нагнулся въ нашу сторону.

— Какое зрѣлище! вскричали мы всѣ въ одинъ голосъ.

На головѣ худощаваго незнакомца не было ни одного волоса. Она сіяла подобно бильярдному шару изъ лучшей слоновой кости!

— Что это значитъ? какъ дошли вы до этого? съ ужасомъ вскричала толстая жертва химика Тир-Каротта.

— Очень просто, отвѣтилъ худощавый гость, скрестивъ на груди руки. Мои волосы были жидки, сухи и слабы. По совѣту ложнаго друга, и выбрилъ голову и ждалъ новыхъ волосъ, ждалъ ихъ съ каждымъ днемъ; но они не пришли. У меня не осталось ни одного волоса; корни ихъ, имѣвшіе достаточную силу на питаніе волосъ, уже существовавшихъ, упорно отказались произвести должный ассортиментъ совершенно новыхъ.

И, сказавъ эти короткія слова, незнакомецъ накрылъ себя парикомъ, надѣлъ шляпу и проворно ушолъ изъ лавки.

— Однако видъ чужого несчастія иногда заставляетъ насъ забывать о собственномъ горѣ, сказалъ толстякъ, съ улыбкой приглаживая пухъ на своемъ бѣдномъ затылкѣ.

— И, право, я совсѣмъ не такъ плѣшивъ, какъ оно кажется, подумалъ я, отводя кудри отъ лѣваго виска и разводя ихъ по маковкѣ.

IX.

Весенняя фантазія о гуляньи на вербахъ, съ приличнымъ поученіемъ для многихъ Россійскихъ литераторовъ.

Снѣгъ таетъ, солнце свѣтитъ, весна близится, шубы начинаютъ исчезать съ улицъ; надъ душой каждаго смертнаго проносится весна, въ отдаленныхъ улицахъ Петербурга пѣтухи поютъ неистовымъ образомъ. I cocchi cantano, avremmo bel tempo! говаривалъ, во дни моей юности, престарѣлый мой наставникъ, синьйоръ Тизри, всегда оживлявшійся весною и уже неспавшій по время уроковъ, къ моему крайнему сожалѣнію. I cocchi cantano, avremmo bel tempo! пѣтухи поютъ, хорошая погода наступаетъ! славныя, памятныя слова, въ которыхъ заключалась цѣлая весенняя поэма для юнаго воображенія! Съ тѣхъ поръ мнѣ всегда становится радостно и на душѣ дѣлается сладко, чуть только я заслышу, въ половинѣ марта мѣсяца, пѣніе веселящихся пѣтуховъ въ неуказанный часъ дня. Недаромъ пѣтуха такъ любили Галлы и всякіе древніе народы въ томъ же родѣ. Въ отношеніи къ пѣтухамъ я исполненъ духомъ древности. Бойкое, смѣлое животное, веселящееся именно тогда, когда и властелинъ его, то-есть человѣкъ, двуногій пѣтухъ безъ перьевъ, самъ ощущаетъ бодрость духа и приближеніе свѣтлой поры года! Да и есть ли хотя одинъ человѣкъ на свѣтѣ, для котораго бы весеннее пѣніе пѣтуха проходило напрасно, ничего не говоря о тепломъ вѣтрѣ, о яркомъ солнцѣ, о шумныхъ ручьяхъ растаявшаго снѣга, о шумныхъ толпахъ чему-то радующихъ пѣшеходовъ, о крошечныхъ дѣтяхъ въ сѣрыхъ шляпахъ, только-что выпущенныхъ на воздухъ изъ долгаго заточенія въ дѣтскихъ комнатахъ, о маленькихъ ножкахъ, смѣло попирающихъ весеннюю грязь, будто мягкій коверъ? Не имѣя никакой наклонности къ ультрареализму и фламандскому сору въ словесности, я почти готовъ воспѣвать весеннюю грязь, весенніе потоки дождевой воды, весенній тающій ледъ, хотя этотъ ледъ весьма сѣръ и даже чоренъ. Надъ прозой земли нашей сіяетъ мартовское солнце, и все, что только позлащается этимъ солнцемъ, исполнено для меня особенной прелести! Такъ душа мирнаго, незлобнаго, хорошаго человѣка кидаетъ свой радостный отблескъ на событія жизни, но видимому, мелкія и непривлекательныя. Сіяй же, мартовское солнце, на зло свирѣпымъ мизантропамъ, предпочитающимъ твоему сіянію огонь стеариновыхъ свѣчей и душную комнату съ опущенными гардинами! Пойте, милые пѣтухи, не смущаясь отзывами угрюмыхъ любителей темной стороны человѣческой жизни: ваше пѣніе радуетъ всѣхъ вообще и меня въ особенности! А вы, люди, посвятившіе себя наблюдательности, поэзіи, искусству, юмору, изученію человѣка, прелестямъ фантазій — вы, поэты и прозаики, не смѣйте встрѣчать весну, сидя у своего камина, да еще за книгою! Горе вамъ, если вы въ настоящіе дни не измѣните своимъ дневнымъ обычаямъ, не надѣнете верхней одежды, особенно удобной для пѣшеходнаго странствованія, если вы не выйдете изъ своего дома куда глаза глядятъ, если вы не предоставите всего своего дни въ распоряженіе прихотливому вдохновенію, если, говоря короче, даже сама весна не поможетъ вамъ нарушить нашей ежедневной рутины! Съ какимъ лицомъ появитесь вы предъ публику и цѣнителей нашихъ, пропустивъ лучшіе дни года и не обогативъ себя ничѣмъ? съ какимъ матеріаломъ сядете вы за вашъ трудъ, вы, сонливцы жизни, кисло отворачивающіеся отъ жизненной комедіи? Откуда придетъ къ вамъ вдохновеніе? Изъ самихъ васъ, что ли? Гдѣ подсмотрите вы черты людского характера? Не на тѣхъ ли jours fixes, на которые вы съ такой регулярностью ходите зѣвать и осуждать ближняго? „Зачѣмъ намъ идти на улицу? для чего намъ смѣшиваться съ праздношатающимися смертными?“ говорите вы, кислые поэты и прозаики. Да затѣмъ-то и надо вамъ идти на улицу, затѣмъ-то и полезно вамъ смѣшиваться съ гуляющимъ народомъ, что вы носите званіе поэтовъ и прозаиковъ!» Я знаю почти всѣхъ россійскихъ литераторовъ, хотя самъ, но причинѣ моего богатства, мало занимаюсь литературой. И чтожь? я убѣжденъ, что изъ всѣхъ литераторовъ, проживающихъ въ Петербургѣ, ни одинъ не былъ на вербахъ во время вербной недѣли! Между всѣми этими господами имѣется довольно большое число прекрасныхъ людей, добрыхъ товарищей, образованныхъ собесѣдниковъ, талантливыхъ художниковъ, наконецъ даже персонъ, твердыхъ въ совѣтѣ и пріязни; но едва ли одинъ изъ нихъ распредѣляетъ свою жизнь такъ, какъ долженъ распредѣлять ее поэтъ и литераторъ. Я, Петербурскій Туристъ и литераторъ плохой, веду жизнь, достойную литератора; а поэтъ Антропофаговъ, напримѣръ, и Пайковъ, нашъ извѣстный прозаикъ, не живутъ, а только коптятъ небо! Я былъ три раза на вербномъ гуляньѣ, не видавъ тамъ ни Пайкова, ни Антропофагова, ни кого-либо изъ ихъ многочисленныхъ собратій. Правда, Симонъ Щелкоперовъ, юный авторъ «Записокъ Петербургскаго Бруммеля», прошолъ по солнечной сторонѣ Невскаго Проспекта въ шляпѣ, которую будто цѣлый часъ гладили противъ шерсти; но тѣмъ и кончились подвиги Симона. Онъ, конечно, ничего не видалъ, кромѣ своихъ знакомыхъ, которыми немало гордится. Но вотъ еще черта, болѣе замѣчательная. Всякій читатель знаетъ, въ какой степени знакомъ съ нашимъ народнымъ бытомъ извѣстный нувеллистъ Петръ Ипполитовичъ Фарнаосовъ, и какою пастушеской нѣжностью дышатъ его романы «Матреша Одноглазая» или «Добродѣтельный Потапъ Филимоновъ». Въ вербную пятницу встрѣчаю я напротивъ Гостиннаго Двора, между фешенебльною публикою, даровитаго Фарнаосова. «Здравствуйте, Петръ Ипполитычъ!» — «Ah! cher Ч--к--въ! Что васъ нигдѣ не видно?» — «Напротивъ, меня вездѣ можно видѣть: я полдня гуляю вездѣ, куда только ведутъ меня слѣпой случай да мой дорожный посохъ.» — «Какъ я радъ, что съ вами сошолся: проведемте этотъ день вмѣстѣ.» — «Охотно, отвѣтилъ я, и для начала смѣшаемся съ народомъ въ Гостиномъ Дворѣ, купимъ по вербѣ.» Услышавъ это, Фарнаосовъ поморщился. «Зайдемъ въ какую нибудь лавку да поѣдимъ пироговъ», прибавилъ я. — Нувеллистъ поглядѣлъ на меня съ изумленіемъ. «А ужь обѣдать поведу я васъ въ такую русскую таверну, гдѣ откроется богатое поле для наблюденій вашихъ.» Тугъ уже Фарнаосовъ кинулъ на меня два пепелящіе взгляда и, сказавъ; «вы, кажется, намѣрены мною потѣшаться, Иванъ Александрычъ», укрылся отъ моихъ взоровъ. Рѣшайте теперь сами, гдѣ могъ найдти этотъ щепетильный смертный сюжеты для своей «Матреши» и «Добродѣтельнаго Потапа!»

Послѣ встрѣчи съ повѣствователемъ Фарнаосовымъ я рѣшился таить про себя «души высокія движенья» и гулять подъ вербами въ-одиночку. Въ субботу, покончивъ свои занятія, послѣ полудня, пошолъ я на гульбище. День располагалъ къ веселью. Воспоминанія дѣтства носились передо мною; на сердцѣ было такъ легко; а я еще не добрался до самыхъ вербъ и только стоялъ невдалекѣ отъ Пассажа, приготовляясь перешагнуть Рубиконъ и бодро ринуться черезъ улицу, въ самый центръ наслажденій — туда, туда, къ ликующимъ ребятишкамъ, счастливымъ маменькамъ, свѣжимъ дѣвчоночкамъ и снисходительнымъ наблюдателямъ, для которыхъ зрѣлище дѣтской радости — всегда любезное зрѣлище. Въ это время со мной на тротуарѣ поровнялась высокая женщина лѣтъ двадцати-двухъ, въ темномъ атласномъ салопѣ и чорной шляпкѣ, какъ нельзя-лучше подходящей къ ея блѣдному, ласковому и привлекательному лицу. Съ ней вмѣстѣ шла кормилица въ кокошникѣ, а у кормилицы на рукахъ красовался младенецъ неизвѣстно какого пола, младенецъ одного года, если не менѣе, въ шляпѣ съ лентами и дорогой шубкѣ. Молодая незнакомка не сводила глазъ съ дитяти. Можно было сказать утвердительно, что то была молодая маменька, явившаяся на гулянье вмѣстѣ съ своей лучшей гордостью и радостью — съ своимъ первымъ птенцомъ, безконечно-любимымъ. Какое намъ дѣло до того, что младенецъ, по возрасту своему, не могъ ничего понимать относительно вербъ и игрушекъ? Хорошенькая дама въ чорной шляпкѣ была убѣждена въ противномъ и сама веселилась воображаемому веселью дитяти, веселилась такъ, что я заглядѣлся на всю группу, въ душѣ своей посылая чистый, теплый, сердечный привѣтъ и ребенку, и его матери. Тамъ, гдѣ наконецъ надо было переходить широкую улицу, незнакомка остановилась съ нѣкоторой робостью. Снѣгъ былъ разъѣзженъ сотнями экипажей, ручьи журчали повсюду; страшно было поставить ногу на обманчивый зыбкій грунтъ остатковъ рыхлаго снѣга. Но молодая женщина взглянула на дитя, на вербы, красующіяся впереди, и съ лица ея сбѣжало всякое раздумье. Приподнявъ платье и показавъ при этомъ случаѣ двѣ чудеснѣйшія ножки, юная героиня готовилась двинуться прямо передъ собою, и въ это время наши глаза встрѣтились. На одно мгновеніе молодая маменька сконфузилась; но, должно быть, въ моемъ взглядѣ на этотъ разъ выражалось столько почтенія, столько сочувствія къ материнской радости, столько безгрѣшныхъ мыслей, что незнакомка тихо, тихо улыбнулась и сто разъ поглядѣла на ребенка, будто говоря Петербургскому Туристу: «для моего дитяти я пойду чрезъ морскія волны, не только чрезъ мокрую улицу.» Затѣмъ милая незнакомка безстрашно порхнула впередъ, а за ней послѣдовала кормилица съ драгоцѣнной ношей.

Нѣсколько минутъ глядѣлъ я на слѣдъ маленькихъ ножекъ, быстро исчезавшій подъ другими слѣдами, и, уставъ глядѣть, хотѣлъ самъ перейдти къ народу, когда рядомъ со мной раздался полунасмѣшливый, полудружескій голосъ: «давно ли вы записались въ водолазы, Иванъ Александрычъ?»

Оказалось, что господинъ, называвшій меня водолазомъ за то, что я готовился перейдти черезъ улицу, былъ не кто иной, какъ третій изъ литераторовъ, встрѣченныхъ мною въ эти дни — именно поэтъ Бурнооковъ, юноша съ дарованіемъ и хорошимъ сердцемъ, но давно уже живущій славою своихъ прежнихъ произведеній, въ настоящее же время предающійся полной праздности, праздности, для меня бывшей необъяснимою до настоящей прогулки. Я подалъ Бурноокову обѣ руки и спросилъ его: «какъ вы сюда попали?» — «Да вотъ дѣлаю визиты», отвѣчалъ мнѣ поэтъ и прибавилъ: «минутъ десять я все смотрѣлъ на васъ, Иванъ Александрычъ: кажется, вы одного вкуса съ Пушкинымъ насчетъ женскихъ ножекъ?»

При такомъ замѣчаніи я почувствовалъ, что проникаю въ тайники поэтической карьеры Бурноокова. Стоя десять минутъ на одномъ мѣстѣ, нашъ поэтъ не видалъ ничего, ровнехонько ничего — ни маленькаго ребенка въ драгоцѣнномъ уборѣ, ни яснаго взгляда молодой матери въ черномъ салопѣ, и мое вниманіе при видѣ всей сцены приписывалъ какимъ-то пошло селадонскимъ поползновеніямъ. «А, г. Бурнооковъ! сказалъ я самъ себѣ: теперь я вижу, какой вы поэтъ, труверъ! Ваша поэма, „Птолемей и Береника“, на которой вы сѣли вотъ уже около осьми лѣтъ, весьма недурна, но не мѣшало бы намъ иногда поглядывать и на то, что вокругъ васъ совершается!» Вслѣдъ за такимъ умозрѣніемъ я почувствовалъ вдругъ одно странное желаніе — проэкзаменовать Бурноокова въ его поэтическихъ способностяхъ, почти также, какъ ловкій педагогъ, но выдавая себя, экзаменуетъ между дѣломъ юношу, только-что ввѣреннаго его попеченію. И отчего мнѣ не рѣшиться было на подобную прихоть? Времени передо мной оказывалось довольно, поэтъ всегда считался хорошимъ собесѣдникомъ; сверхъ того онъ былъ молодъ, воспріимчивъ къ дѣльнымъ мыслямъ, а главное — не успѣлъ еще окаменѣть въ извѣстныхъ кисло-мизантропо-художественно-сатирико-дендическо-педантическихъ теоріяхъ Пайкова, Антропофагова, Фарносова — дѣтинъ добрыхъ, но уже безвозвратно свершившихъ свое поэтическое поприще. Пайкова, напримѣръ, я чрезвычайно люблю; но бесѣдовать съ нимъ о поэзіи все равно, что молотить солому; онъ не приметъ вашихъ словъ къ свѣдѣнію и самъ не скажетъ ничего, что бы не было уже напечатано въ журналахъ за 1843 и другіе годы. Бурнооковъ никакъ не могъ идти въ одинъ разрядъ съ Пайковымъ и подобными ему писателями: въ литературныхъ кругахъ называли его идеалистомъ — и то ужь много значило. Итакъ, взявъ юнаго идеалиста подъ руку, я перешолъ съ нимъ черезъ улицу, вмѣшался въ толпу и началъ свои похожденія съ того, что, купивъ знамя и барабанъ (для дѣтей Лызгачова, моихъ крестниковъ), самъ понесъ барабанъ, а знамя вручилъ поэту, моему спутнику.

Для начала экспедиціи, Бурнооковъ оказался хорошимъ смертнымъ. Онъ, принявъ розовое знамя, весело понесъ его на плечѣ, не конфузясь, не надувая губъ и не свирѣпствуя на такое нарушеніе свѣтскаго декорума. Извѣстный франтъ Евгенъ Холмогоровъ, проѣзжавшій въ это время по улицѣ, даже плюнулъ отъ злобы: такъ противенъ показался ему видъ поэта съ дѣтской игрушкой въ рукахъ; но мы оба разразились добрѣйшимъ хохотомъ и громко закричали во слѣдъ Холмогорову: «величественный Евгенъ, прости насъ, не погуби насъ въ-конецъ твоими заслуженными упреками!» Холмогоровъ съ его свѣтскостью доставилъ намъ нѣсколько минутъ ребяческой веселости, и долго еще разсуждали мы о томъ, какими ужасными названіями надѣлитъ насъ этотъ великолѣпный господинъ въ кругу своихъ аристократическихъ друзей, Миши Стручкова и Павлуши Мордоплясова. Но когда прекратились шутки, возбужденныя видомъ Холмогорова, мой добрый поэтъ осовѣлъ и видимо предался безплодной неусидчивости мысли, такъ вредной для каждаго писателя. Мнѣ ясно стало, что во время гулянья онъ не думаетъ ни о какихъ наблюденіяхъ, не припоминаетъ ничего, не выучивается совершенно ничему. Со своимъ двойнымъ лорнетомъ онъ медленно обращался во всѣ стороны, слѣдилъ за какимъ нибудь хорошенькимъ личикомъ, толкалъ дѣтей, даже два раза зѣвнулъ и поглядѣлъ на часы. Мнѣ стало его жаль, тѣмъ болѣе жаль, что въ сказанныя минуты мы стояли передъ цѣлыми рядами отличныхъ игрушекъ; домовъ, замковъ, паровозовъ, кораблей, солдатиковъ, лошадей, птицъ, куколъ, статуэтокъ изъ гутта-перчи, рабочихъ ящиковъ, зеркалъ и книжекъ съ картинками.

— Вотъ и обѣденный часъ наступаетъ, сказалъ наконецъ Бурнооковъ, по видимому, не понимая, отчего я такъ задумался передъ рядомъ игрушекъ. Хочешь, Иванъ Александрычъ, я отрекомендую тебя во вновь-открытомъ…

— Послѣ, послѣ, мой любезный поэтъ, сказалъ я, все-таки не рѣшаясь оторваться отъ своего поста. — Ты видишь, что и гляжу на дѣтскія игрушки и весь преданъ сладкимъ мыслямъ, конечно, знакомымъ всякому поэту. Любишь ли ты сказки Гофмана, дорогой мой Бурнооковъ? и если любишь, то не помнишь ли, въ которой изъ его повѣстей дѣйствуетъ нѣкій чудакъ, вдохновенный чудакъ, если смѣю такъ выразиться, по имени Перегринусъ Тишъ, великій любитель игрушекъ?

— Перегринусъ Тишъ?… Самое нѣмецкое имя!… Не знаю, любезный Иванъ Александрычъ, гдѣ можетъ дѣйствовать г. Перегрмнусъ Тишъ, любитель игрушекъ. Я до фантазій, да еще германскихъ, небольшой охотникъ.

— Теперь я припоминаю исторію Перегринуса Тиша, началъ я съизнова: — высокопоэтическую исторію, по моему мнѣнію. Этотъ странный, старый чудакъ, имя котораго тебѣ такъ не нравится, имѣлъ въ своей жизни одинъ только счастливый возрастъ — возрастъ дѣтскій. Дни наканунѣ Рождества и время передъ Пасхою, періодъ раздачи игрушекъ, были для него священнымъ, блаженнымъ, никогда не забвеннымъ временемъ. Доживъ до старости или почти до старости, Перегринусъ не хотѣлъ лишать себя этихъ дней, этихъ наслажденій, этихъ воспоминаній. Передъ наступленіемъ праздниковъ онъ закупалъ огромное число игрушекъ, вручалъ ихъ своей ключницѣ и самъ уходилъ въ отдаленныя комнаты дома, до желаннаго призыва. Ключница отдѣляла праздничную комнату, зажигала въ ней сотню свѣчей, разстанавливала игрушки какъ только умѣла, готовила ужинъ, накрывала столь и, дождавшись урочнаго часа, входила къ господину, говоря: «пожалуйте, г. Перегринусъ.» Старикъ, все время бродившій по заламъ и иногда заглядывавшій въ щелку запретной двери, вбѣгалъ въ освѣщенную комнату, не помня себя отъ восторга. Огонь отъ свѣчей весело дробился на хрусталѣ, мишурѣ и яркораскрашенныхъ фигурахъ: оловянные солдаты стройными рядами вытягивались по полу; въ сторонѣ отъ нихъ стояли драгоцѣнныя нюренбергскія игрушки — лошади, экипажи, куклы, щелкуны, механическіе театры. На отдѣльныхъ столикахъ красовались конфекты и пряники. Вся комната представляла нѣчто фантастически-прекрасное. Заплативъ молчаливую дань первымъ минутамъ восторга, нашъ Перегринусъ наконецъ кидался къ игрушкамъ, ѣздилъ на деревянной лошади, откусывалъ кусочки отъ каждаго пряника, строилъ оловянныхъ гусаръ въ густыя колонны, заводилъ коробочки съ музыкой и въ занятіяхъ подобнаго рода проводилъ нѣсколько свѣтлѣйшихъ часовъ своего существованія. Потомъ нашъ старецъ садился за столъ, гдѣ оставались незанятые приборы для его родителей, братьевъ, сестеръ, дорогихъ хранителей и товарищей его дѣтства давно покинувшихъ бѣднаго, одинокаго Перегринуса. Ключница обвязывала хозяина салфеткой, такъ, какъ оно дѣлалось во время его дѣтства, и прислуживала за столомъ, глотая слезы, ибо сама была стара и помнила дѣтскіе годы Перегринуса. По окончаніи пиршества, и ужинъ и игрушки складывались въ особенныя корзины и тутъ же отдавались въ распоряженіе бѣдныхъ семействъ сосѣдскихъ, семействъ, въ которыхъ, не въ примѣръ дому Тиша, имѣлось очень много дѣтей, но весьма мало денегъ на игрушки. Большая часть согражданъ Перегринуса считали нашего старца за сумасшедшаго.

— И были правы, добавилъ Бурнооковъ, лорнируя двухъ дѣвушекъ, покупавшихъ помаду въ недальнемъ отъ него разстояніи.

— И не были правы, дорогой мой Бурнооковъ, возразилъ я не безъ энергіи, прямо глядя въ глаза моему спутнику: — не были правы, ибо не хотѣли видѣть того, что бѣдный чудакъ Перегринусъ долженствовалъ носить имя истиннаго поэта и при этомъ пользоваться общимъ почтеніемъ. Такъ, мой любезнѣйшій пѣвецъ Птоломея и Береники, герръ Тишъ, о которомъ мы разсуждали, былъ поэтомъ истиннымъ, поэтомъ въ своей жизни. Богъ далъ ему радостное дѣтство, и онъ до конца дней своихъ помнилъ даръ, ему ниспосланный, чтилъ его въ себѣ и другихъ, наслаждался имъ, не дѣлая никому вреда и подавая благой примѣръ другимъ поэтамъ. Я сегодня буду пить за здоровье Персгринуса Тиша и великаго фантазёра Гофмана, его воспѣвшаго, а за твое пить не стану, ибо, надо съ горестью признаться, ты сегодня ведешь себя хуже всякаго изслѣдователя о сродствѣ языковъ чешскаго съ персидскимъ.

Бурнооковъ задумался, ибо по натурѣ своей принадлежалъ къ весьма понятливымъ людямъ. Но мы прошли еще около ста шаговъ, и онъ пропустилъ безъ вниманія еще одну сцену, довольно забавную. Изъ великолѣпной, но пузатой кареты вылѣзла дама съ огромными претензіями на молодость, дама, окружонная рослыми юношами въ курточкахъ, которымъ приличнѣе было бы находиться на службѣ, и дѣвочками лѣтъ по двадцати, болѣе, чѣмъ пригодными къ немедленному замужству. Эти over-grown children нынѣ составляютъ уже рѣдкость и встрѣчаются не всякій день, потѣшая зрителя наравнѣ съ многочисленными шестнадцати-лѣтними Донжуанами, для которыхъ уже ничего не остается неизвѣданнаго въ жизни. Надо было видѣть дѣянія этого страннаго семейства передъ игрушками! «Maman, voyez quel beau coupe!» кричалъ дрожащимъ голосомъ, взирая на оловянную карету, парнище лѣтъ семнадцати въ шотландской фуражкѣ. Дѣвицы вели себя скромнѣе; но и у нихъ видъ какой нибудь куклы съ парикомъ изъ настоящихъ волосъ исторгалъ радостныя восклицанія. Величавая мамаша любовалась только на восторгъ своихъ исчадій, а на многочисленную публику изрѣдка кидала взоры, подобные взорамъ плантатора, удивленнаго фамильярностью со стороны своихъ негровъ. Я ожидалъ, что по крайней мѣрѣ юмористическая сторона картины бросится въ глаза Бурноокову — ничуть не бывало: онъ прошолъ, взглянулъ — и, по обыкновенію, ничего не увидѣлъ. Далѣе, три маленькія француженки (дочери таниной модистки): Жюли, Фелиси и Эрмини, бродили однѣ-одинёхоньки между народомъ и покупали что имъ нравилось и веселились какъ у себя дома, хотя самой старшей. Жюли, шелъ только тринадцатый годъ. Какъ мило скользили эти крошки между толпою, какъ славно онѣ хохотали, какъ бойко отвѣчали на шутки знакомыхъ, какъ строго наблюдала старшая малютка за сохранностью ввѣренныхъ ей сестеръ! Бурнооковъ прошолъ мимо дѣвочекъ ничего не увидѣвъ: и Жюли, и Эрмини, и Фелиси были еще слишкомъ малы для того, чтобъ приковать къ себѣ его вниманіе! Я только пожалъ плечами и вскорѣ пересталъ наблюдать за своимъ спутникомъ: всякое наблюденіе оказывалось лишнимъ…

Однакожь, отправляясь обѣдать съ поэтомъ, я осторожно коснулся вопроса о его поэзіи.

— Милый Бурнооковъ, сказалъ я ему: — вы хорошо знаете, что я отчасти еретикъ насчетъ литературы. Въ такъ называемые талантъ, бурю вдохновенія, безъ всякой причины нисходящую на главу поэтовъ, я вѣрю весьма мало. Зато я весьма вѣрю въ зоркій глазъ и мѣткій языкъ — въ два качества, безъ которыхъ поэзія никогда не дается человѣку. Противъ вашего языка я ничего сказать не могу, но глазъ вашъ, извините меня, страдаетъ совершеннымъ отсутствіемъ зоркости.

X.

О новомъ средствѣ получать старые долги, съ характеристикой простодушнаго добряка Великанова и злохитростнаго, но мотоватаго и недобросовѣстнаго денди Михаила Перетычкина.

Исторія происходила въ концѣ прошлаго 1854 г. Вернувшись въ Петербургъ, послѣ долгаго пребыванія въ своемъ подгородномъ имѣніи, я, на другой день послѣ пріѣзда, съ сокрушоннымъ сердцемъ, отсчиталъ преизрядную, даже нарочитую сумму и, заключивъ ее въ толстый бумажникъ, поѣхалъ вносить деньги въ Опекунскій Совѣтъ, въ видѣ процентовъ за одно изъ жениныхъ владѣній. Погода, какъ всегда бываетъ при подобныхъ случаяхъ, стоила сѣрая и дождливая. Жалѣя своихъ лошадей, я ѣхалъ на безобразной извощичьей гитарѣ, которую многіе туристы поневолѣ зовутъ пилою, и вообще не могъ похвастать свѣжестью духа, безъ которой невозможно предпринимать поѣздокъ съ артистической цѣлью. Всякое чернокнижіе, какъ я скоро разскажу о томъ въ подробности, требуетъ въ своемъ жрецѣ свѣтлаго ума, добраго сердца и хорошо настроенныхъ нервовъ. Въ сказанное же утро я былъ не пригоденъ ни къ чему, а ѣхалъ, насупивъ брови и надвинувъ на голову шляпу, съ которой изрѣдка падали дождевыя капли. Къ счастію, видъ величественной и красивой залы присутственнаго мѣста, вѣжливая, благородная предупредительность чиновниковъ, къ которымъ отнесся я по своему дѣлу, и, болѣе всего, видъ разнообразной, пестрой толпы посѣтителей, наполнявшихъ залу, вскорѣ разогнали мрачное настроеніе моего духа. Поджидая своей квитанціи, я помѣстился на скамеечкѣ въ одномъ изъ наиболѣе оживленныхъ уголковъ помѣщенія и, какъ слѣдуетъ истинному путешественнику, весь погрузился въ наблюденія, не выпуская изъ рукъ дорожнаго своего посоха.

Фельетонисты города Санктпетербурга, въ короткій періодъ своего процвѣтанія, успѣли уже поговорить съ публикой обо всемъ на свѣтѣ и о многомъ другомъ въ прибавокъ. Они воспѣвали изящною прозою много предметовъ истинно замѣчательныхъ, и еще болѣе — другихъ, о коихъ и говорить бы не слѣдовало. Они говорили про чародѣя Излера и про древнюю Грецію, про Красный Кабачекъ и пьесы, писанныя русскими артистами (многимъ изъ коихъ гораздо похвальнѣе было бы разучивать свои собственныя роли повнимательнѣе и не пускаться въ литературу). Подъ ихъ волшебнымъ перомъ Парголово обращалось въ эдемъ и плохія женщины-писательницы — въ поэтовъ, обильныхъ надеждами. Они были вездѣ, въ полчаса времени знакомя публику съ сокровищами нашей Публичной Библіотеки и тремя строками даруя блестящую, хотя кратковременную, репутацію тому или другому художнику, — конечно, изъ своихъ пріятелей. Для нихъ нѣтъ ничего еще неизслѣдованнаго: Невскій Проспектъ знакомъ фельетонистамъ до тонкости; успѣхи пѣвицы Кацценъ-Яммеръ въ городѣ Зигмарингинѣ словно происходили въ ихъ присутствіи. Петербургъ не имѣетъ для нихъ тайнъ; даже въ тоннелѣ Пассажа они не видятъ ничего сумрачнаго и таинственнаго. Они знаютъ все, видѣли все, описали все — и между тѣмъ ни одинъ изъ нихъ не описалъ публики, почти каждый день стекающейся по утрамъ въ зданіе Опекунскаго Совѣта. Чему приписать такое небреженіе, такой неизвинительный пропускъ? Безъ сомнѣнія золотой посредственности, о которой такъ хорошо говорилъ Горацій, золотой посредственности нашихъ фельетонистовъ. И да не сѣтуютъ на меня мои новые собратія за такое выраженіе: если они читали древнихъ, то должны знать, въ какомъ смыслѣ здѣсь сказано: золотая посредственность. Слово относится не къ уму, не къ таланту, не къ наблюдательной способности нашихъ фельетонистовъ, а просто къ состоянію ихъ кармана. Они не на столько богаты, чтобъ закладывать свое дѣдовское владѣніе для покупки сѣрыхъ рысаковъ — негоція, слишкомъ хорошо знакомая инымъ тщеславнымъ обитателямъ Петербурга! Плавая въ счастливой золотой посредственности, столь выгодной дли таланта, дыша золотой посредственностью, прославляя незапутанное положеніе своего бюджета, они никогда не заглядываютъ въ Опекунскій Совѣтъ и не проходятъ по его щегольской залѣ съ замираніемъ сердца, хорошо знакомымъ всякому владѣльцу заложенныхъ мѣстностей.

Итакъ я уже сказалъ, что посѣтители залы стоили полнаго и пристальнаго наблюденія. Тугъ гордо проходилъ афферистъ, обогатившійся въ три года времени, афферисгь, всегда готовый обѣщать двадцать-пять процентовъ на вашъ капиталъ и, выманивъ его, платить проценты очень исправно… въ теченіе мѣсяцевъ восьми, а иногда и болѣе. Рядомъ съ нимъ, въ щегольскомъ пардессю и крошечныхъ сѣренькихъ перчаткахъ, вертѣлась быстроглазая шалунья, явившаяся брать деньги подъ залогъ — «разной ненужной посуды» (говоря слогомъ Роберта), ненужной посуды въ родѣ браслета, серегъ и часиковъ, когда-то подаренныхъ ей ея женихомъ и другомъ сердца! Бѣдная шалунья, бѣдная стрекоза, по прямой линіи происходящая отъ той стрекозы, которая пѣла красное лѣто, не заботясь о запасѣ на зиму, зачѣмъ я не муравей и зачѣмъ не являются ко мнѣ за помощію эти любезныя созданія съ перехваченной таліей и брильянтовыми глазенками. Клянусь именемъ Ивана Александровича, я не встрѣтилъ бы ихъ насмѣшкой и безплодной моралью!.. Далѣе, изъ числа посѣтителей залы бросился мнѣ въ глаза молодой левъ, недавно женившійся, какъ сказываютъ, на богатой невѣстѣ, чуть не на виконтессѣ и, вслѣдствіе такого счастливаго событія, тутъ же закладывающій свои послѣднія шестьдесятъ душъ, оставшіяся чистыми. Но если бракъ оказывался плохимъ, бодрость изящнаго льва могла назваться истинно львиною. Какъ артистически скроены были его панталоны! Какой дивный проборъ спускался у него отъ маковки къ носу и спинѣ! Какъ отвратительно закрутили ему височки по послѣднему англійскому фасону! Какъ небрежно кивалъ онъ знакомымъ, какъ удивлялъ онъ скромныхъ чиновниковъ невѣдѣніемъ самыхъ простыхъ дѣловыхъ формъ, какъ былъ онъ увѣренъ, что всѣ посѣтители обоего пола исполнены благоговѣнія къ его особѣ, къ его панталонамъ и къ его пробору! Пока я простодушно любовался этимъ новѣйшимъ Нэшемъ, Бруммелемъ, Кортнэемъ, ко мнѣ подошолъ, быстрыми шагами, одинъ изъ моихъ добрѣйшихъ пріятелей и, хлопнувъ меня по плечу, произнесъ:

— Ба! ба! ба! любезный Иванъ Александровичъ!

— А, дорогой Великановъ! отвѣчалъ я, съ неменьшей привѣтливостью.

— Какими судьбами ты здѣсь?

— Вношу проценты.

— Проценты?.. ты? богачъ? Иванъ Александрычъ? Ротшильдъ города Петербурга?… Ты шутишь?

— Какія тутъ шутки! Женѣ понадобилась вилла въ мавританскомъ вкусѣ на лѣвомъ берегу Таракановки, — а теперь и плати за нее подать! Это исторія многихъ петербургскихъ супруговъ, милый мой Великановъ!… А ты зачѣмъ здѣсь пробавляешься, смѣю спросить?

— Да вотъ хочу заложить свое лужское имѣньице.

— Для оборота? для покупки другого имѣнія?

— Какіе тутъ обороты! со вздохомъ отвѣтилъ Великановъ. — Имѣніе закладываю я затѣмъ, что жить надо, а въ карманѣ ни гроша: все роздалъ.

— Вотъ то-то и есть, дружище! вымолвилъ я. пожавъ руку этому благодушному смертному. — Сто разъ говорилъ я тебѣ, чтобъ ты немного обуздалъ свою довѣрчивость къ людямъ, и чтобы ты немножко сжалъ свою длань, разсыпающую деньги на всякаго, кто тебя о томъ попроситъ! Заложить имѣніе и прожить деньги — это значитъ заранѣе проститься съ своимъ владѣніемъ. Это тѣмъ болѣе вѣрно въ настоящемъ казусѣ, что ты помѣщикъ добрый и не захочешь прибѣгать къ недостойнымъ мѣрамъ для прикрытія своей неразсчетливости. Ну, признавайся, кому ты роздалъ деньги, предназначенныя на жизнь твою въ настоящій сезонъ?

— Да что и толковать объ этомъ! неохотно вымолвилъ Великановъ.

— Надо толковать, — оттого, что я намѣренъ подать тебѣ руку помощи. Развѣ я не Иванъ Александровичъ, и развѣ Иванъ Александровичъ не славится своей изобрѣтательностью? Кому отданы деньги? Нумеръ первый?

— Ну, молодому Куницыну: пятьсотъ рубрей на перехватку.

— Съ этого взятки гладки: родитель не даетъ ему ни обола. Нынче нашихъ львовъ родители держатъ куда какъ строго!… и славно дѣлаютъ… Далѣе?

— Толстогубову — тысячу цѣлковыхъ.

— То-то онъ и давалъ обѣдъ у Дюссо пяти француженкамъ. Съ него какъ нибудь сдеремъ при случаѣ. А главная-то, главная сумма?

— Перетычкину, Михаилу Борисычу, тысяча-двѣсти, да въ прошломъ году — шестьсотъ, да въ третьемъ — четыреста.

— Перетычкинъ заплатить можетъ: онъ всѣ дни выигрывалъ въ клубѣ; а чтобъ играть въ клубѣ, надо имѣть наличныя. Напоминалъ ты ему?

— Такъ, издалека, — и Великановъ весь покраснѣлъ.

— А онъ что?

— Сказалъ: «завтра принесу съ благодарностью» — и вотъ ужь три мѣсяца.

Говоря эти слова, Великановъ покраснѣлъ пуще прежняго.

Чтобы объяснить замѣшательство моего друга, надо будетъ передать читателю, въ краткихъ, но сильныхъ выраженіяхъ, моральный очеркъ г. Великанова. Семенъ Панкратьичъ Великановъ по наружности безспорно принадлежитъ къ числу богатырей, о которыхъ только въ сказкахъ говорится. Роста онъ чуть не въ косую сажень, въ плечахъ широкъ, видомъ свирѣпъ и даже имѣетъ носъ какъ-будто фіолетовый. Глядя на него, всѣ проходящіе и встрѣчные говорятъ другъ другу на ухо: «ну ужь дѣтина! изъ задорныхъ, видно!» А между тѣмъ трудно отыскать существо болѣе кроткое, болѣе великодушное, болѣе деликатное (и здраво-деликатное), нежели Великановъ! Подробную исторію Великанова читатель узнаетъ, когда другъ мой Шайтановъ издастъ свое многотомное сочиненіе подъ названіемъ: Странный романъ или приключенія, радости, бѣдствія и странствованія друзей Ивана Александровича Ч--к--ва. До тѣхъ поръ я могу говорить только общими чертами, щадя застѣичивость моего пріятеля… Итакъ нашъ грозный по наружности Великановъ тихъ, какъ дитя, довѣрчивъ, какъ дитя, и, какъ дитя, готовъ на всякое доброе дѣло. Онъ богатъ; но утвердительно можно сказать, что три-четверти его годового дохода выходитъ на заимообразныя выдачи разнымъ львамъ въ родѣ Перетычкина, прямыя пособія промотавшемуся Лупиновскому (что всегда ходитъ въ бѣломъ жилетѣ) и другимъ, менѣе извѣстнымъ лицамъ. У подъѣзда Великанова всегда стоятъ фаланги салопницъ и голяковъ во фризовыхъ шинеляхъ; ни одна особа изъ сей компаніи не уходитъ съ пустыми руками. «Я самъ бывалъ бѣденъ и носилъ фризовую шинель!» говоритъ Семенъ Панкратьичъ, раздавая щедрыя пособія и обѣщая свое покровительство (никогда не безплодное). Само собой разумѣется, никто не сѣтуетъ на Великанова за его благотворительность, ни одинъ изъ нашихъ общихъ друзей не подаетъ ему своихъ совѣтовъ во вредъ лицамъ неимущимъ; но зато мы всѣ, въ одинъ голосъ, осуждаемъ довѣрчивость этого благороднаго смертнаго къ разнымъ львамъ и другимъ особамъ, склоннымъ къ заемнымъ операціямъ безъ отдачи. Мало того, что Великановъ готовъ отдать половину своихъ наличныхъ денегъ каждому вертоплясу, вбѣжавшему къ нему съ такой фразой: «Ахъ, какъ я проигрался вчера вечеромъ! Семенъ Панкратьнчъ, одолжи цѣлковыхъ триста на недѣлю»; — мало того, что онъ никогда не беретъ векселей и росписокъ, но онъ, къ тому же (повѣритъ ли моимъ словамъ человѣкъ XIX столѣтія?), стыдится, совѣстится напоминать своимъ должникамъ о занятыхъ ими деньгахъ! Обыкновенно такъ водится, что должникъ убѣгаетъ своего кредитора (еще вчера нашъ даровитый Моторыгинъ, усмотрѣвъ меня въ Большой Морской, побѣжалъ со всѣхъ ногъ, отчего и упалъ на тумбу носомъ), обыкновенно такъ бываетъ, что особа, обязанная нами, встрѣчаетъ насъ съ румянцемъ на щекахъ (за исключеніемъ барона Щелканова, котораго воспѣлъ авторъ «Опыта о Хлыщахъ»; баронъ Щелкановъ невѣжливъ даже съ своими кредиторами), — а Великановъ стыдится, краснѣетъ передъ своимъ должникомъ, убѣгаетъ человѣка, имъ выведеннаго изъ затруднительныхъ обстоятельствъ! Оттого въ нашей компаніи Великанова зовутъ человѣкомъ аркадійскихъ временъ. Великановъ долго служилъ во флотѣ, а флотъ изобилуетъ добрыми, простодушными героями въ родѣ Великанова. Мы всѣ страстно любимъ Великанова, и оттого читателю будетъ понятно мое чувство при видѣ этого благодушнаго смертнаго, закладывающаго свое лучшее имѣніе вслѣдствіе собственной своей благородной неразсчетливости!… Но пора будетъ обратиться къ нашему разсказу.

— Такъ вы позволите мнѣ освѣдомиться, обратился Великановъ въ близъ-стоящему чиновнику, — когда мнѣ надо будетъ заѣхать за деньгами?

— Постойте, господа, перебилъ тутъ я ихъ бесѣду, — если въ васъ обоихъ есть какое нибудь довѣріе къ моей особѣ, то пріостановите всю операцію… не болѣе, какъ на два дня сроку… Великановъ, добрый, непонятый людьми Великановъ! сердце мое разрывается при видѣ того, какъ ты закладываешь свое имѣніе. Я берусь за твое дѣло: завтра ты получишь свои оболы съ коварнаго Перетычкина. Хочешь ты меня слушаться, будешь ты дѣйствовать но моему указанію?

— Да, можетъ быть, замѣтилъ благородный чудакъ, переступая съ ноги на ногу, — ты захочешь прибѣгнуть къ мѣрамъ жестокимъ для бѣднаго Перетычкина?

— Мѣра будетъ употреблена самая кроткая.

— Можетъ быть, ты разсоришь меня съ пріятелемъ?

— Нисколько. Самъ Перетычкинъ принесетъ тебѣ деньги съ очаровательной улыбкой.

— Но однако…

— Но однако твоимъ но и однако конца не будетъ. Если ты получишь деньги, то купи мнѣ теплую фуражку въ видѣ воздаянія; если я останусь съ носомъ, то дѣлаю тебѣ обѣдъ съ танцами и пѣніемъ. Согласенъ?

— Оно бы недурно, а все-таки…

— Коли недурно, такъ ѣдемъ къ тебѣ, сейчасъ же.

Я вообще необыкновенно оживляюсь, когда моя изобрѣтательная дѣятельность находитъ себѣ работу. Сверхъ того, мнѣ всегда льстила мысль о томъ, чтобы когда нибудь поддѣть Михаила Борисыча Перетычкина. Я вообще не люблю львовъ и денди; вся моя жизнь была реакціей противъ львиныхъ замашекъ нашего поколѣнія Пока я еще молодъ и бодръ духомъ, я не попущу въ знакомыхъ мнѣ лицахъ нравственнаго окисленія, хладнонасмѣшливыхъ взоровъ, охоты къ излишнему блеску, къ жизни не по состоянію и къ заемнымъ операціямъ сомнительной честности, операціямъ, ясно выходящимъ изъ нашей охоты жить не по состоянію. Перетычкинъ давно мнѣ былъ противенъ за свой дендизмъ, за свою душевную сухость и за свою охоту къ разнымъ зловреднымъ тонкостямъ. А въ томъ, что Михайло Борисычъ былъ тонкимъ, очень-тонкимъ человѣкомъ, весь Петербургъ соглашался безпрекословно. Перетычкинъ никогда не запутывался въ своихъ дѣлахъ, ни съ кѣмъ не ссорился, хотя зачастую надувалъ своего ближняго; но надувать онъ рѣшался не всякаго и даже съ добряками въ родѣ Великанова всегда хранилъ великую осторожность, припасая ихъ на чорный день. Многимъ изъ своихъ сослуживцевъ Перетычкинъ подставлялъ ножку, но всегда, встрѣчаясь съ ними, велъ себя тонко и вѣжливо. У многихъ людей нахватывалъ онъ денегъ взаймы; но въ его бумажникѣ всегда красовалась немалая сумма на случай, если придется поиграть съ простачкомъ или если какой ни будь изъ кредиторовъ станетъ вести себя очень-строго. Всюду у Перетычкина были друзья и покровители; всюду его ласкали и лелѣяли, ибо тонкій человѣкъ зналъ свѣтъ и искусно подлаживался къ свѣту. Вообще Михайла Борисычъ принадлежалъ къ разряду людей, которые умѣютъ «на обухѣ рожь молотить», «бриться шиломъ» и «съ одной блохи сдирать по двѣ шкурки». Съ своей полусотней перезаложенныхъ душъ и другимъ доходомъ рублей на тысячу, онъ жилъ, какъ какой нибудь изящнѣйшій incroyable старыхъ временъ, каждый годъ перемѣняя мебель и не считая своихъ годовыхъ издержекъ. Вся исторія въ томъ, что Перетычкинъ до тонкости зналъ всѣхъ людей, съ которыми онъ имѣлъ дѣло, между-тѣмъ, какъ эти люди, всегда озабоченные и погруженные въ вихрь столичной жизни, знали Перетычкина, но никакъ не до тонкости. Они были изучены имъ вдоль и поперекъ, а сами упускали всѣ случаи изучить Перетычкина, а потому и были въ вѣчномъ накладѣ. Одинъ я, по званію петербургскаго туриста, хорошо изучилъ Перетычкина, зналъ всѣ его тонкости и даже разсчитывалъ на эти тонкости для успѣха моего предпріятія. И случай оправдалъ мои дѣйствія: будь Перетычкинъ менѣе тонокъ, дѣло мое не сдѣлалось бы, и я вынужденъ бы былъ устроить для Великанова обѣдъ съ пѣніемъ и танцами! Такъ иногда бываетъ въ свѣтѣ. Такъ иногда бываетъ и на войнѣ, гдѣ полководецъ повременамъ теряетъ сраженіе вслѣдствіе своей излишней привязанности къ тактическимъ тонкостямъ. Пока Австрійцы хитрили и маневрировали подъ Ваграмомъ Бонапарте построилъ пятьдесятъ тысячъ народа въ одну кучу, двинулъ ихъ по самой прямѣйшей линіи и прорваоъ центръ непріятеля! Примѣръ полезный и для философа, и для простого вивёра.

— Ну-съ, драгоцѣннѣйшій г. Великановъ, сказалъ я моему другу, когда мы прибыли къ нему на квартиру и подкрѣпили свои силы сытною закускою, — конечно, не безъ полынной водки: — ну-съ, дорогой мой пріятель, пора приступить къ дѣйствіямъ, имѣющимъ цѣлію полное разгромленіе Перетычкина. Садись къ письменному столу, бери бумагу, макай перо въ чернилицу и готовься писать самымъ размашистымъ, торопливымъ почеркомъ то, что я тебѣ продиктую.

Семенъ Панкратичъ исполнилъ все сказанное, обмакнулъ перо въ чернилицу такъ глубоко, что, вынимая его, выпачкалъ себѣ пальцы, и, слегка повернувъ голову, сталъ глядѣть на меня съ напряженнымъ вниманіемъ.

Любезнѣйшій другъ Михайло Борисычъ, диктовалъ я, — обстоятельство особенной важности побуждаетъ меня писать къ тебѣ. Во всемъ моемъ домѣ нѣтъ пятиалтыннаго денегъ, а завтра мнѣ предстоитъ къ вечеру одна большая издержка. Не можешь ли ты прислать мнѣ хотя часть должныхъ капиталовъ или, всего лучше, принести ихъ лично — если можешь, то сегодня часамъ къ десяти вечера, — и потомъ отужинать со мною. Будутъ еще ужинать извѣстные тебѣ Иванъ Александрычъ и Халдѣевъ. Будетъ восхитительный пастетъ съ трюфелями, за это я ручаюсь. Извини, тысячу разъ извини за мое немного-нахальное напоминаніе; но вѣрь одному, любезный дружище: надобность въ деньгахъ такъ велика, что я весь растревоженъ. Приходи же, съ деньгами или безъ денегъ.

Твой С. Великановъ.

«Вторникъ, 12 ¹/₄ часовъ утра.»

— Ну, сказалъ хозяинъ, кончивъ записку и вздохнувъ спокойно, — тутъ, кажется, нѣтъ ничего обиднаго для Перетычкина; а я, признаться, боялся, что ты станешь мнѣ диктовать бранныя выраженія. Только, признаюсь тебѣ, успѣхъ немного-сомнителенъ.

Я улыбнулся и, вымолвивъ: «конецъ вѣнчаетъ дѣло», позвалъ человѣка, отдалъ ему записку и приказалъ ее сейчасъ же нести не въ квартиру Перетычкина, а на городскую почту.

— А не сыграть ли намъ партійки на бильярдѣ, передъ обѣдомъ? промолвилъ Великановъ, радуясь, что тяжкое дѣло покончено.

— Постой-ка, постой еще, отвѣчалъ я, снова сажая друга за письменный столъ и всовывая ему въ руку еще мокрое перо. — Дѣйствіе первое, явленіе второе. Доставай еще листъ и пиши новую записку, опять на имя Перстычкина.

Великановъ взглянулъ на меня съ недоумѣніемъ, но повиновался безпрекословно. Я сталъ диктовать снова.

Вторникъ, 6 ¹/₂ часовъ вечера.

"Любезный дружище Михаилъ Борисычъ! вѣроятно, моя глупая утренняя записка тебя перетревожила и заставила понапрасну избѣгать половину города. Тысячу разъ прошу у тебя прощенія и за то сообщаю тебѣ отрадное извѣстіе. Сейчасъ только получилъ я съ почты повѣстку на четыре тысячи цѣлковыхъ изъ орловскаго имѣнія: хлѣбъ проданъ — деньги есть, и мы загуляемъ на цѣлый мѣсяцъ. Можешь не искать денегъ — за тобой долги не пропадаютъ. Приходи же, непремѣнно приходи ужинать; да пожалуйста извини мое утреннее неделикатное посланіе. Чортъ знаетъ, какая огромная разница между человѣкомъ безъ копейки и человѣкомъ, завтра получающимъ четыре тысячи. Ужинъ будетъ продолжаться до завтрашняго вечера… Приходи непремѣнно.

"Твой С. Великановъ."

— Понимаешь ли ты цѣль этой второй записки? спросилъ я, когда она была подписана и запечатана.

— Вовсе не понимаю, произнесъ Великановъ, — и никакой повѣстки съ почты я не получалъ сегодня.

— О, невиннѣйшая, простодушная персона! началъ я съ умиленіемъ. — Самая тѣнь хитрости непонятна твоей рыцарской натурѣ! Самъ Акимъ-Простота, о которомъ гласятъ наши народныя сказки, ничто предъ Великановымъ! Слушай же и учись житейской мудрости. Въ половинѣ седьмого, сегодня, Перетычкинъ, человѣкъ тонкій, получитъ твою первую записку, прочтетъ ее, засмѣется и скажетъ: «Что за дурень этотъ Великановъ. Надо будетъ его проучить при свиданіи, чтобъ онъ не смѣлъ писать мнѣ такихъ записокъ.» Пока онъ будетъ волноваться такими мыслями, ему вручатъ твою вторую записку, съ надписью: весьма-нужное (не забудь однако велѣть человѣку, чтобъ онъ, подавъ ее швейцару, сейчасъ же бѣжалъ прочь, не освѣдомляясь о томъ, дома ли Перетычкинъ). Нашъ денди развернетъ ее съ гримасой на устахъ — и вдругъ весь обратится въ улыбку и даже почувствуетъ къ тебѣ нѣжность, и даже подумаетъ: «есть же такіе деликатные уроды на бѣломъ свѣтѣ!» Затѣмъ, подумавъ немного, нашъ левъ и тонкій человѣкъ рѣшится на слѣдующую операцію, съ цѣлью возвышенія своего кредита въ твоихъ глазахъ, да еще при мнѣ и Халдѣевѣ, людяхъ денежныхъ. Держу пари, что онъ явится къ тебѣ съ деньгами, какъ будто не получивъ второй твоей записки. Онъ будетъ ждать, что ты собственноустно подтвердишь ему извѣстіе о полученной повѣсткѣ, собственноустно скажешь, что за Перетычкинымъ деньги не пропадаютъ. Конечно, ты этого не скажешь, а деньги примешь «и взаправду», какъ говорятъ мужички. Понялъ ли ты теперь, какъ тонко надобно поддѣвать тонкихъ джентльменовъ?

— О, Иванъ Александрычъ! прошепталъ Великановъ, выпуча глаза и широко раскрывъ ротъ. — Да отчегожь, напримѣръ, ты не просишься на мѣсто Талерана?! Въ жизнь мою не слыхивалъ я ничего подобнаго!

И долго еще думалъ мой пріятель, повременимъ хлопая руками и вскрикивая: «ну, ужь Иванъ Александрычъ! ну ужь гвоздь, съ позволенія сказать!» Такъ прошолъ обѣдъ; вторая записка была отправлена, и наконецъ наступилъ вожделѣнный часъ вечера. Пришли нѣсколько друзей съ жонами (у Великанова есть дочь, и раскравица!), Халдѣевъ, Лызгачовъ, Моторыгинъ (хоть его и не приглашали). Пѣли, играли на бильярдѣ; Лызгачовъ, драпировавшись простыней, изображалъ римскаго философа Сенеку; однимъ словомъ, все шло своимъ порядкомъ. Перетычкинъ не являлся, а я ждалъ его, какъ Веллингтонъ ждалъ Блюхера подъ Ватерлоо!

Оставался всего одинъ часъ до ужина. Я, Халдѣевъ и хозяинъ, сидя въ кабинетѣ, курили сигары, Моторыгинъ, въ бѣломъ галстухѣ, вилялъ тутъ же съ пахитоскою, когда дверь отворилась, и злохитростный денди Михаилъ Борисычъ бросился къ хозяину. По его лицу я уже угадалъ успѣхъ своего дѣла: такъ много тонкости было на немъ написано.

— Милый другъ! вскричалъ онъ, обращаясь къ Великанову, — прости меня; я виноватъ передъ тобой. Деньги твой приготовлены у меня въ карманѣ тому двѣ недѣли, а еслибъ не твоя записка (и хорошо еще, что мнѣ догадались принести ее въ клубъ съ городской почты!)… еслибъ не твоя записка, я промедлилъ бы еще нѣсколько дней, хотя люблю аккуратность.

— Да, да, я тебя знаю, бормоталъ Великановъ, страшно краснѣя.

Но я наступилъ хозяину на мозоль, будто говоря: «будь твердъ, и горе тебѣ, если…»

«Вишь какъ онъ краснѣетъ, глупый тюлень!» подумалъ Перстычкинъ — «Водятся же такіе милые чудаки! Поживлюсь и около четырехъ тысячъ, присланныхъ изъ деревни.»

И тонкій юноша вынулъ бумажникъ, а изъ бумажника деньги, числомъ двѣ-тысячи-двѣсти рублей, — на серебро, конечно.

— Деньги счетъ любятъ, добрый другъ, сказалъ онъ Великанову, — пересчитай и получай. Спасибо и много разъ спасибо. Съ тобой имѣть дѣло лестно и пріятно.

Перетычкинъ ждалъ, что сейчасъ Великановъ скажетъ ему: «Деньги пришли изъ деревни, Михайло Борисычъ. Развѣ ты не получалъ моей второй записки?»

Но отвѣта не воспослѣдовало. Великановъ считалъ ассигнаціи, не смѣя поднять глазъ. Я помогъ ему кончить счотъ, кинулъ деньги въ письменный столъ, заперъ ящикъ стола на ключъ и ключъ отдалъ хозяину.

— А вы не получали второй записки Великанова? вдругъ спросилъ я Перетычкина, поблѣднѣвшаго, какъ смерть, во время сей операціи.

Вся кровь кинулась въ лицо дипломату по заемной части.

— Какая записка? спросилъ онъ, самъ не зная, что говоритъ.

— Вы получите ее, когда придете домой. Мы написали ее для шутки. Великановъ, Халдѣевъ, прибавилъ я, — идемте же въ танцевальную комнату: кажется, нашъ другъ Лызгачовъ ноетъ уже свой любимый романсъ: Кто сей мужъ суровъ лицомъ?-- Перетычкинъ, я сажусь возлѣ васъ за ужиномъ… Пастетъ съ трюфелями удался безподобно…

И я увелъ хозяина, шепнувъ ему на ухо: «бѣда тебѣ будетъ, если ты когда нибудь свяжешься съ Перетычкинымъ и людьми, подобными Перетычкину.»

А Михайло Борисовичъ, искусникъ по части заемныхъ операцій, подбѣжалъ къ Моторыгину и произнесъ дикимъ голосомъ, указывая вслѣдъ Ивану Александрычу:

— Надулъ! надулъ! надулъ!

XI.

Масляничная исторія о моей поѣздкѣ къ Мадагаскаръ съ господами въ теплыхъ фуражкахъ.

Еслибъ знакомый читателю денди Илья Иванычъ, любитель потишоманіи, да еще человѣкъ высокаго тона, извѣстный Eugène Холмогоровъ, увидѣли меня и друзей моихъ въ пятницу на Сырной Недѣлѣ, какимъ гнѣвомъ загорѣлись бы ихъ очи, какимъ пепелящимъ взглядомъ надѣлили бы они меня, съ какимъ поражающимъ презрѣніемъ на цѣлые полгода стали бы они говорить о моемъ дурномъ тонѣ, о дѣлахъ Ивана Александрыча, превосходящихъ всю мѣру терпѣнія человѣческаго! Можетъ быть даже они оба, при одномъ зрѣлищѣ моего масленичнаго поѣзда, перешли бы въ иную жизнь отъ негодованія, лопнули бы отъ невыносимой ярости! Зрѣлище точно было не во вкусѣ Ильи Иваныча и величественнаго Евгена Холмогорова. Представь себѣ, о добрый читатель, сани четырехмѣсгныя, сани, изукрашенныя золотомъ, тройку лошадей съ бубенчиками, дугу розоваго цвѣта, съ написанными на ней голубыми лебедями, вообрази себѣ напереди саней кучера въ какой-то бѣлой папахѣ, а въ самыхъ саняхъ цѣлую компанію ликующаго народа, облеченную въ теплыя фуражки и медвѣжьи шубы, подпоясанную шерстяными шарфами, зеленаго, жолтаго, оранжеваго и голубаго цвѣта! Перчатки на всѣхъ насъ были замшевыя и большею-частію мытыя. О разныхъ кашне и пледахъ помину не было; но фуражки, въ особенности фуражки, поражали всѣхъ необычностью покроя. Начиная отъ картуза, имѣющаго видъ надвое-разрѣзанной шляпы, съ прибавленіемъ безобразнаго козырька, до синей ваточной шапки съ закругленными боками, которую такъ любить сидѣльцы гостинаго двора, тутъ были всѣ видоизмѣненія фуражекъ. На мнѣ красовалась только что купленная мѣховая шапка съ золотымъ жолудемъ, шапка, по формѣ сходная съ зеленымъ сыромъ; а г. Бурлаковъ, новый мой другъ, когда-то лечившійся въ Пятигорскѣ и оттого считающій себя знатокомъ кавказскаго края, имѣлъ на головѣ грузинское коническое издѣліе изъ чорныхъ барашковъ. Точно, страненъ былъ видъ нашъ (если глядѣть на все дѣло глазами Холмогорова и фатовъ, ему подобныхъ); но какимъ веселіемъ всѣ мы одушевлялись, сколько неистовыхъ остротъ выкрикивали другъ другу подъ ухо, какимъ добрымъ, безконечнымъ, неумолкаемымъ смѣхомъ встрѣчалась каждая изъ упомянутыхъ остротъ неистоваго свойства! Ни одинъ крезъ въ своей коляскѣ, влекомый англійскими кровными лошадьми, не испытывалъ ничего подобнаго; ни одна компаніи львицъ не потѣшалась на масляницѣ такимъ очаровательнымъ образомъ! Что ни говори какой нибудь свѣтскій умникъ, какъ ни раскидывай умомъ скептическій мудрецъ, долгомъ своимъ считающій не признавать Macляницы, народная мудрость будетъ всегда выше всевозможныхъ кислыхъ умозрѣній! Народная мудрость предписала намъ веселиться на Масляницѣ, — и горе тому, кто дѣлается ея ослушникомъ! Народная мудрость изобрѣла балаганы, загородныя таверны, сани съ раззолоченными дугами, — и жалокъ смертный, лишающій себя подобныхъ благъ изъ за какого-то ложно понимаемаго чувства приличія. — Когда наши четырехмѣстныя сани ѣхали по Большой Морской, изъ многихъ встрѣчныхъ каретъ и колясокъ высовывались длинныя лица съ насмѣшливой улыбкой на устахъ; но мы за всякую усмѣшку на нашъ счета, платили градомъ вопіющихъ каламбуровъ и самыхъ умилительно-дружественныхъ поклоновъ! Василья Игнатьича, важно разговаривавшаго у дверей магазина съ двумя дипломатическими особами, мы даже пригласили сѣсть съ собой въ сани; изящному Ѳеофилу Моторыгину, въ припрыжку бѣжавшему по тротуару за своими дамами и имѣвшему на плечахъ самое легонькое пальто, мы прокричали въ одинъ голосъ; «Ѳеофилъ! пожалѣй своихъ кредиторовъ: ты погибнешь во цвѣтѣ лѣтъ въ гемороидальной болѣзни!» Такими веселыми рѣчами услаждали мы свой досугъ, разъѣзжая по городу послѣ завтрака самаго сытнаго, приказывая возницѣ въѣзжать въ рядъ экипажей, двигавшихся мимо горъ, заѣзжая къ тому или другому знакомому и отъ времени до времени увеличивая нашъ поѣздъ новыми санями. Къ шести часамъ вечера всѣхъ насъ, веселящихся, оказалось болѣе четырнадцати, въ четырехъ саняхъ, на четырехъ тройкахъ. Такъ какъ завтракъ нашъ могъ служить вмѣсто обѣда, то на общемъ сеймѣ положено было остаться безъ обѣда, а съ наступленіемъ поздняго часа пуститься въ какую нибудь загородную гостинницу и тамъ уже завершить все празднество блистательнымъ ужиномъ.

Уже сѣдые сумерки лежали надъ Петроградомъ и братья Шпози, купно съ Легатомъ, кончали свое послѣднее представленіе, когда мы покинули балаганъ Віоля, гдѣ провели болѣе двухъ часовъ, не столько въ самомъ ристалищѣ, сколько за кулисами, въ труппѣ конныхъ артистовъ, попивая глинтвейнъ и разсказывая пріятные анекдотцы. Брандахлыстовъ и Халдѣевъ, всегда первые на изобрѣтеніе увеселеній, даже одѣлись въ трико и сдѣлали три тура по аренѣ, на коняхъ, съ великимъ успѣхомъ. Публика наградила ихъ рукоплесканіями. Что до меня, то блаженство мое могло бы назваться полнымъ, еслибъ временемъ не пробиралъ меня холодъ, потому что еще днемъ на дворѣ стояло двадцать градусовъ, а съ наступленіемъ ночи морозъ все усиливался. Разставшись съ гостепріимнымъ кровомъ Віоля, мы очутились почти въ пустынѣ; всѣ экипажи разъѣхались, послѣдніе мужички тихо направлялись по домамъ, огонь горѣлъ только въ балаганахъ Легата, гдѣ звучали выстрѣлы и гремѣла торжественная музыка. Качели въ послѣдній разъ взмахнули своими крыльями и остановились на всю ночь. Въ круглой бесѣдкѣ, изображавшей станцію паровоза, уже не танцовали нимфы въ испанскихъ нарядахъ: однѣ деревянныя лошадки лѣниво ворочались по платформѣ, безъ сѣдоковъ, и только на одной изъ сказанныхъ лошадокъ возсѣдалъ какой-то старецъ лѣтъ шестидесяти-пяти, нрава, по видимому, угрюмаго. Чуть поѣздъ останавливался, старецъ грозно озирался и кричалъ прозябшимъ катальщикамъ, трудившимся внизу около круговратной машины: «Чтожь вы зѣваете, дармоѣды? Развѣ я не заплатилъ гривенника?» Вслѣдъ за такимъ крикомъ деревянныя лошадки опять начинали кружиться, а почтенный посѣтитель молодецки подбоченивался и каблукомъ правой ноги шпорилъ своего безжизненнаго буцефала.

Не успѣлъ я полюбоваться на вышеизображонное зрѣлище, какъ мимо моего носа, на другихъ деревянныхъ лошадяхъ, сзади и спереди старца пронеслись Бурлаковъ и Брандахлыстовъ. Пайковъ, великій эллинистъ, на бѣгу пожавъ руку первому ѣздоку, тоже вскочилъ на четвертую лошадь и, подавшись впередъ тѣломъ, по англійски, заломилъ свою фуражку на правую сторону. Все оживилось, все начало пѣть и смѣяться; сами работники близъ коловратной машины осклабились радостно. Плѣшивый мой другъ Шайтановъ прямо вскочилъ въ сѣдло, на сѣдлѣ утвердился правой ногой, а лѣвою сталъ потрясать въ воздухѣ, при чемъ его фуражка полетѣла на снѣгъ. «Отчего же не раздается на платформѣ обычная тихострунная музыка?» спросилъ Пайковъ хозяина ротонды, спросилъ — и едва не свалился съ своей деревянной клячи. — «Отчего нимфы въ блистательныхъ нарядахъ не услаждаютъ нашихъ взоровъ полькой-мазуркой?» съ свою очередь спросилъ Халдѣевъ, становясь въ позицію танцующаго человѣка. На такіе запросы хозяинъ увеселительной бесѣдки, толстый нѣмецъ строгой физіономіи, отвѣчалъ весьма-лаконически: «Музыкъ ушолъ, а дѣвицъ прозябъ и ушла тоже.»

Однако дѣвицы не ушли, какъ успѣлъ я замѣтить, благодаря своему зоркому взгляду, еще болѣе изощрившемуся вслѣдствіе моей обычной наблюдательности. Въ десяти шагахъ отъ платформы съ деревянными конями и паровозами, возлѣ нашихъ саней, сдвинувшихся рядомъ, мелькали красные тензоры съ пуговками, шапочки съ блестками, мантильи, расшитыя золотомъ. Нимфы, цѣлый день танцовавшія польку-мазурку на открытомъ воздухѣ, нимфы, по поводу которыхъ такъ постоянно изощряютъ свое остроуміе всѣ фельетонисты, дающіе отчетъ о масляницѣ, стояли одной сплошной кучкой, топая ногами и стараясь согрѣться. Возлѣ нашихъ саней ихъ было пять или шесть, если не ошибаюсь. Я и мой милый товарищъ Халдѣевъ быстро подошли къ ихъ группѣ, влекомые живымъ участіемъ. «Танцовать столько времени на холодѣ, сказали мы другъ другу, — и танцовать въ такомъ легкомъ нарядѣ! Подойдемъ, подойдемъ поближе, ознакомимся съ нравами этихъ загадочныхъ созданій, да кстати скажемъ, чтобъ и кучера наши садились.»

Мы подошли къ первымъ санямъ и, при слабомъ мерцаніи огня, блиставшаго изъ щелей ротонды, усмотрѣли слѣдующее зрѣлище. Извощикъ нашъ Матвѣй, добрый и честный мальчикъ, котораго мы постоянно брали возницею при загородныхъ поѣздкахъ, о чемъ-то съ жаромъ ораторствовалъ, стоя посреди кружка дѣвушекъ въ спензерахъ и гишпанскихъ мантіяхъ. Нимфы всѣ безъ исключенія слезно плакали, утирая глаза руками, покраснѣвшими отъ холода, на подобіе гусиныхъ лапокъ. Ихъ яркіе наряды, засыпанные мишурой, точно оказывались, какъ говорится, нарядами не по сезону. Морозъ становился все крѣпче и крѣпче, до костей пробиралъ бѣдныхъ дѣвушекъ, или, скорѣе, дѣвочекъ (старшей не было и семнадцати лѣтъ); а извощикъ Матвѣй, будто потѣшаясь страданіями нимфъ, продолжалъ ораторствовать.

— Будете помнить маслянику, красныя дѣвицы! Такою ироніей завершилъ юноша свою импровизацію. — Я, чай, вдоволь наплясались; весело было, инда бока захватило? А къ завтрему морозъ то, морозъ какой будетъ!

— Что ты тутъ языкъ-то точишь? спросилъ я Матвѣя, досадуя на его безчувственныя рѣчи.

— Да вотъ-съ сестренку учу, отвѣчалъ мальчикъ, кнутомъ показывая на старшую изъ дѣвочекъ, съ добрыми, но бойкими голубыми глазами, большимъ ртомъ и маленькимъ носикомъ, которая плакала почти что навзрыдъ. — Ишь вѣдь отъ швеи отпросилась — маслянику справлять! Хорошо справила, востроносая! Въ деревню къ своимъ пришла (наша деревенька, знаете, за Нарвской Заставой), другихъ дѣвчонокъ сманила: по рублю въ день отъ нѣмца, дескать, получете! А теперь, небось, какъ пробрало, такъ и свой бы рубль приложили, чтобъ душу-то отпустилъ на покаянье!

— To-есть, прибавилъ Халдѣевъ, — купила бѣду за рубль, а теперь даетъ полтора, чтобъ согнать со двора!

Извощики засмѣялись, и даже на поблѣднѣвшихъ рожицахъ нимфъ показалась слабая усмѣшка.

Однако вслѣдъ за этой шуткой Халдѣевъ призадумался, съ участіемъ взирая на дѣвушекъ, а Шайтановъ, только что присоединившійся къ нашей компаніи, поднялъ свой голосъ, выражая имъ общую нашу мысль.

— Господа! сказалъ сей плѣшивый смертный. — Неужели мы допустимъ этихъ бѣдныхъ дѣтей мерзнуть еще два дня, лишиться масляницы съ ея радостями и, можетъ быть, здоровьемъ заплатить за свое ребячество? Воспоминаніе о нихъ отравитъ весь мой сегодняшній счастливый день, начавшійся такъ блистательно. Господа, я это чувствую. Устроимъ такъ, чтобъ дѣвочки эти больше не являлись на платформу; нѣмцу же, который ихъ нанялъ, дадимъ за это денегъ. Онъ можетъ нанять женщинъ болѣе зрѣлыхъ и болѣе привычныхъ къ такому дѣлу. Пойдемте уговориться съ хозяиномъ ротонды.

— Согласны, согласны! отвѣтили всѣ въ одинъ голосъ и хотѣли гурьбой отправиться къ паровозамъ, когда Матвѣй остановилъ нашъ порывъ, сказавъ, что хозяинъ бесѣдки, пронюхавъ наше намѣреніе, не преминетъ слупить съ насъ большія деньги.

Вслѣдствіе того мы остались, а сестра мальчика, Анюта, о которой я уже говорилъ, отправилась къ своему патрону, въ видѣ парламентёра. Успѣхъ посольства превзошолъ наши ожиданія: антрепренёръ, тронутый юностью нимфы, отпустилъ ее съ подругами, желая получить съ каждой не болѣе, какъ по два цѣлковыхъ на день отступной суммы.

Когда деньги были вынуты и антрепренёръ удовлетворенъ надлежащимъ образомъ, Халдѣевъ снялъ съ своей шеи фляжку съ ромомъ и, наливъ походный стаканчикъ, спросилъ дѣвочекъ: «пьете вы водку?»

— Не пьемъ, дядинка! отвѣтили онѣ въ одинъ голосъ.

— Выпейте, дуры! крикнулъ на нихъ Матвѣй — Не одну версту сломать до деревни: замерзнете, какъ тараканы!

Дѣвочки выпили по глотку и начали согрѣваться.

— Неужели имъ идти за Нарвскую Заставу? спросилъ я съ ужасомъ.

— А какже! отвѣтилъ Матвѣй беззаботно.

Тутъ каждый изъ насъ глубоко понялъ ту истину, что доброе дѣло не всегда состоитъ въ развязываньи кошеля и извлеченіи оттуда большей или меньшей суммы денегъ. Мы усадили бѣдныхъ дѣвочекъ въ сани, закутали ихъ въ полость. Шайтановъ, для котораго слово «женщина» было священнымъ словомъ, набросилъ на плеча Анюты свою собственную шубу, самъ же сѣлъ въ глубину другихъ саней и нещадно отдавилъ мозоли Брандахлыстову. Халдѣевъ еще разъ пустилъ въ дѣло походный стаканчикъ, и результатъ такого вниманія оказался весьма утѣшительнымъ. Дѣвочки зарумянились, высунули носы изъ шубъ и, укачиваемыя ѣздой по гладкой дорогѣ, изнуренныя подвигомъ дня, сладко заснули всѣ, кромѣ Анюты. Поѣздъ нашъ проскакалъ Нарвскую Заставу и, между рядомъ величавыхъ садовъ, помчался на шестую, или осьмую, или четырнадцатую версту, къ трактиру «Мадагаскаръ», расположенному въ нѣсколькимъ саженяхъ отъ родной деревеньки Матвѣя, Анюты и подругъ Анюты. О «Мадагаскарѣ» сообщилъ намъ Матвѣй, и мы, не имѣя никакого отвращенія къ «Мадагаскару», рѣшились завершить въ немъ день, не лишонный интереса.

Философъ, сообщившій своимъ собратіямъ о томъ, что не мѣсто краситъ человѣка, а человѣкъ краситъ мѣсто, на этотъ разъ высказалъ истину непреложную. Еслибъ мнѣ довелось, но какой побудь странной игрѣ случая, очутиться въ «Мадагаскарѣ» одному, днемъ, безъ аппетита въ желудкѣ, какъ противенъ показался бы мнѣ «Мадагаскаръ», съ его кривымъ бильярдомъ, пестрыми обоями, маленькими запотѣвшими окнами, запахомъ передбанника и миѳологическими картинами, на которыхъ нимфы сходствовали съ сатирами, а деревья съ облаками! Какъ непріятно поразили бы мой взоръ посѣтители «Мадагаскара»: двое купчиковъ, поочередно пролѣзавшихъ подъ бильярдомъ послѣ партіи; честный ремесленникъ Вурстъ, долгомъ считающій за мѣсяцъ трезвости вознаграждать себя двумя днями безумія на маслянницѣ, да еще одинъ странный гость, по видимому предпочитавшій сѣнь таверны своему собственному дому, уже второй день спавшій на диванѣ общей комнаты и даже обросшій бородою, подобно узнику въ темницѣ! Но въ сказанный вечеръ пятницы на Сырной Недѣлѣ самый загородный «Мадагаскаръ» глядѣлъ такъ радушно и весело! Какъ славно мелькали его огоньки между безлиственными деревьями сада, какъ весело заржали наши кони, когда имъ пришлось остановиться у подъѣзда, съ какимъ гостепріимнымъ видомъ выбѣжалъ къ намъ бородатый хозяинъ, какъ оживились въ моей памяти сцены вальтерскоттовыхъ романовъ, въ которыхъ веселые, но утомленные путники такъ часто подъѣзжаютъ къ гостинницѣ и, подъ предводительствомъ содержателя (mine Lost), идутъ въ общую комнату къ огню, гдѣ ждетъ ихъ походная трапеза, приправленная кружками зля, веселыми шутками и путевыми разсказами! Мое расположеніе духа дѣлили всѣ наши сотоварищи безъ исключенія. «Да здравстиметъ „Мадагаскаръ“ и его обитатели!» кричалъ Пайковъ, вылѣзая изъ саней. Халдѣевъ въ это время уже подносилъ хозяину походный стаканчикъ рома, приговаривая: «Выпей, честный островитянинъ, за здоровье Ивана Александрыча и всѣхъ господъ въ теплыхъ фуражкахъ.» — «Сердцу будетъ веселѣй», прибавилъ Шайтановъ, стуча зубами и самъ протягивая длань къ флягѣ. Однимъ словомъ, все было въ порядкѣ; однѣ только дѣвочки въ спенсерахъ, ѣхавшія съ нами, не показывали никакого признака веселія, потому-что спали всѣ, всѣ, не исключая Анюты, въ началѣ путешествія бодрствовавшей и даже немного болтавшей.

— «Эй вы, стрекозы, подымайтесь: нѣмецъ идетъ…» началъ было Матвѣй, обернувшись въ ихъ сторону; но воззваніе этого нечувствительнаго брата было тотчасъ же остановлено. Я не велѣлъ ему пока будить дѣвушекъ.

— Господа! сказалъ я всей нашей компаніи передъ тѣмъ, чтобы подниматься на лѣстницу, — что скажете вы мнѣ, если я теперь предложу вамъ закончить нашъ маленькій подвигъ достойнымъ образомъ? Бѣдняжки, довезенныя нами сюда изъ подъ качелей, безъ всякаго сомнѣнія, голодны; изъ числа ихъ ни одна еще не справляла масляницы, да едва ли и справитъ, потому-что, судя по обращенію Матвѣя, дѣвочекъ не совсѣмъ ласково встрѣтятъ подъ роднымъ кровомъ. Я предлагаю угостить ихъ нашимъ походнымъ ужиномъ и потомъ уже отпустить по домамъ, подъ прикрытіемъ Матвѣя. Пускай бѣдныя нимфы явятся на ночлегъ съ сытымъ желудкомъ. и пускай для нихъ воспоминаніе о печальной масляницѣ соединится съ воспоминаніемъ о ласкѣ со стороны добрыхъ гулякъ, имъ совершенно неизвѣстныхъ!

— Браво! браво! славная мысль! Честь и слава Ивану Александровичу! загремѣли всѣ товарищи, а затѣмъ, не теряя времени, перешли къ исполненію моихъ предположеній.

Лица, отличавшіяся способностью къ хозяйству, побѣжали на кухню; тѣ, которые не совсѣмъ продрогли, пустились выгружать изъ саней вина, нами привезенныя. Всякій усердствовалъ, всякій помогалъ накрывать столъ, всякій сбивалъ съ толку трактирщика, но зато всякій совершалъ нѣчто полезное. Пайковъ перехватилъ четырехъ странствующихъ музыкантовъ и поставилъ ихъ въ залу; Халдѣевъ оглядѣлъ мадагаскарскіе погреба; Брандахлыстовъ пригласилъ къ ужину жену трактирщика и ея двухъ толстыхъ, но миловидныхъ дочекъ; Шайтановъ перетащилъ всѣ бальзамины съ оконъ на пиршественный столъ; я же, по долгу человѣка общественнаго, сталъ ходить по боковымъ комнатамъ, знакомясь съ посѣтителями и приглашая ихъ одного за другимъ ужинать вмѣстѣ съ нами. Дѣвочки, привезенныя съ качелей, между тѣмъ сладко спали въ саняхъ, подъ теплыми полостьми, не подозрѣвая о сюрпризѣ, ихъ ожидавшемъ.

Пока я знакомился въ бильярдной съ двумя купчиками, о которыхъ было сказано выше, до слуха моего вдругъ долетѣли отчаянные вопли, соединенные съ какими то глухими ударами, что, къ сожалѣнію надо сказать, почти всегда бываетъ симптомомъ рукопашнаго боя. Кинувшись въ ту сторону, откуда неслись эти ничего хорошаго не обѣщающіе звуки, я увидѣлъ себя въ маленькой боковой комнаткѣ «Мадагаскара», передъ тѣмъ самымъ кожанымъ диваномъ, на которомъ, четверть часа назадъ, покоился мирнымъ сномъ господинъ, обросшій бородою и оттого походившій на узника. На этого самаго господина, одареннаго самою тихою и добронравною фигурою, будто ястребы налетѣли ремесленникъ Вурстъ и компанія Вурста. — «Гераусъ! гераусъ!» кричали сыны Германіи, толкая къ лѣстницѣ бѣднаго сонливца, еще не успѣвшаго опомниться и защитить себя какъ слѣдуетъ. Впереди бойцовъ устремлялся самъ Вурстъ, маленькій красный человѣкъ апоплектическаго сложенія, съ глазами, блиставшими гнѣвомъ.

— Что тутъ дѣлается? спросилъ я, кидаясь между ратоборцами. — Стыдитесь, честный герръ Вурстъ: четверо не нападаютъ на одного. Я не ждалъ подобныхъ дѣлъ отъ васъ… Въ чемъ несогласіе, смѣю спросить?

— Онъ насыпалъ мнѣ табаку въ ротъ, жалобно проговорилъ узникъ, укрываясь за моей персоной, — насыпалъ табаку, а теперь гонитъ изъ комнаты.

— Неправда! возгласилъ Вурстъ. — Я ему сыпалъ табака въ носъ, а въ ротъ самъ табакъ насыпалась. Я ему даваль портвейнъ — онъ спаль. Я его зваль танцовать — онъ спитъ. Я его хлопаль по плечу — онъ спаль. Я его люблю, я его зваль ужинать. Я сыпаль табака, чтобъ его пробудить. Я люблю, чтобъ со мной ужинали!

— Да какже я буду съ тобой ужинать, печально проговорилъ сонливецъ, — когда у меня нѣтъ ни копейки, а хозяинъ ужь третій день не выпускаетъ мсяя отсюда!

— Друзья мои, сказалъ я, взявъ за руки обоихъ антагонистовъ, — всякая брань есть недоразуменіе. Объяснимся на одну минуту, и вы оба, изъ враговъ, будете нѣжными друзьми. Горе тому, кто помрачаетъ свѣтлые дни масляницы постыднымъ несогласіемъ! Идемте всѣ въ общую залу: тамъ уже готова трапеза для всѣхъ посѣтителей «Мадагаскара»… Герръ Вурстъ, присоединяйте вашъ ужинъ къ нашему. Милый узникъ, осчастливьте моихъ друзей нашей бесѣдой, а затѣмъ… да здравствуетъ масляника!

Герръ Вурстъ, его друзья и печальная жертва строгости мадагаскарскаго хозяина, рыдая, упали другъ другу въ объятія. Потомъ мы всѣ съ чувствомъ жали другъ другу руки, въ теченіе пяти минутъ. Потомъ примиренные бойцы кинулись меня обнимать, потомъ я повелъ всю компанію за ужинъ. Блины уже красовались на тарелкахъ; Шайтановъ пѣлъ романсъ: «Когда суровая зима…» самымъ хриплымъ голосомъ; дѣвочки наши, спасенныя отъ мороза, уписывали за обѣ щоки, посматривая вокругъ себя радостными глазками; хозяйка «Мадагаскара» поминутно выбѣгала въ кухню и возвращалась оттуда съ полными блюдами; Брандахлыстовъ цѣдилъ напитки въ бокалы, а толстый содержатель гостиницы, взирая на общее ликованіе, произносилъ умиленнымъ голосомъ: «Отъ роду не бывало въ моемъ заведеніи такихъ славныхъ гостей, какъ сегодня!»

Прошло еще полчаса, еще небольшое число минутъ, и пиршество точно сдѣлалось безподобнымъ. Добрая, жирная, свѣтлая масляница произвела свое отрадное вліяніе на каждаго: гости, хозяева, знакомцы и незнакомцы, — все это смѣшалось, сдружилось и, подъ вліяніемъ масляничнаго обаянія, представило картину какого-то Эльдорадо. Халдѣевъ, обладатель огромнаго дома въ Морской, жалъ руку безпріютному узнику, не имѣвшему денегъ на расходы по масляницѣ; Брандахлыстовъ, мужъ изящной романистки, изловилъ башмачника Вурста; Лызгачовъ напѣнивалъ бокалъ и чокался съ содержателемъ гостиницы; джентльменъ Шайтановъ раздавалъ груши и яблоки безпріютнымъ нимфамъ, еще поутру танцевавшимъ польку на ротондѣ съ деревянными лошадьми. Умилительное дѣйствіе производила вся эта картина! О вы, человѣконенавистники и хлыщи, вамъ нужно было бы поглядѣть на все описанное мною, провести хотя пять минутъ въ «Мадагаскарѣ», о существованіи котораго, вѣроятно, не знаетъ ни одинъ петербургскій житель!

Когда фрукты были сняты со стола, звуки музыки раздались въ сосѣдней комнатѣ. Странствующіе музыканты (и о нихъ распорядители не забывали по части угощенія) грянули милый Aurora-Walzer стараго времени, вальсъ, подъ звуки котораго порхалъ и я въ свою молодость. Электрическая искра пробѣжала по ногамъ всѣхъ пирующихъ. «Herrlich!» прокричалъ Вурстъ, кидая свой парикъ къ потолку и подхватывая его на лету. «Браво! браво!» возопили Бурлаковъ, Пайковъ, Лызгачовъ и tutti quanti. Но Шайтанову предстояла честь открыть балъ самымъ блистательнымъ образомъ: онъ подошолъ къ наладшей изъ вырученныхъ нами дѣвочекъ и сказалъ, ласково улыбаясь:

— Если утренніе танцы васъ не утомили, то позвольте мнѣ надѣяться быть вашимъ кавалеромъ, на одинъ туръ вальса.

И Шайтановъ понесся, романически склонивъ голову, счастливый и довольный такъ, какъ будто бы онъ танцевалъ съ первѣйшею леди всѣхъ вѣковъ и народовъ. За Шайтановымъ устремились всѣ; одинъ только хозяинъ «Мадагаскара» остался безъ дамы и даже безъ кавалера. Онъ только пристукивалъ сапогами, повторяя: «Отъ роду не видалъ я такихъ славныхъ гостей въ „Мадагаскарѣ“!

XII.

Кое-что объ отчаянныхъ остротахъ вообще и о раутѣ у Лызгачова, доставившемъ ему европейскую репутацію.

Любишь ли ты отчаянныя остроты, мой изящный читатель? Повергаетъ ли тебя въ восхищеніе какой нибудь неистовый каламбуръ, послѣ котораго слушатель съ ужасомъ глядитъ на потолокъ, будто ожидая, что весь домъ повалится на голову только что съострившаго собесѣдника? Вѣришь ли ты, что въ дѣлѣ игры словами, одинъ только вопіющій элементъ возможенъ, что острота самая плоская и отчаянная, если она сказана безъ претензій, можетъ въ конецъ разодолжить человѣка и сдѣлать его счастливымъ на цѣлый вечеръ? Ты начинаешь поглядывать на меня съ неудовольствіемъ, читатель: тебѣ уже кажется, что я намѣреваюсь трунить надъ тобой и сомнѣваюсь въ твоей великосвѣтскости! Будь, что будетъ, а я все таки стану продолжать мою тэму. И люблю однѣ только неистовыя остроты! Сами господа Пьевръ и Талейранъ, не взирая на ихъ важность, не заставили бы меня хохотать своими изящными бонмо. Третьяго дня я провелъ цѣлый вечеръ въ присутствіи французскаго эмигранта, извѣстнаго тебѣ виконга де-ла-Пюпиньера, автора классической трагедіи „Баярдъ-Пастушокъ или Древняя Франція“. Мосьё де-ла-Пюпиньеръ повергаетъ весь Петербургъ въ восхищеніе своими остротами, несмотря на то, что преданъ александрійскому стиху и памяти Генриха Четвертаго. Приходъ этого француза на козьихъ ножкахъ есть праздникъ для всякаго салона, и всѣ дамы влюблены въ поэта де-ла-Пюпиньера. Остроты его переносятъ слушателей въ блистательное время Людовика XV, большая ихъ часть украдена изъ Ривароля; а между тѣмъ я не способенъ восхищаться остротами виконта. Онѣ для меня такъ же скучны, какъ его трагедія „Баярдъ-Пастушокъ“, такъ же приторны, какъ les puit d’amour изъ апельсина съ сахаромъ, изобрѣтеніе которыхъ принадлежить Пюпиньеру, такъ же печальны, какъ фельетоны этого остряка, посылаемые имъ изъ Петербурга въ редакцію разныхъ французскихъ газетъ, фельетоны наполненные разсказами про princesse Zênobie, comtesse Foedora и princesse Yelva (хотя, если не ошибаюсь, во всей Россіи ни одна женщина не зовется Ельвою). Меня всегда изумляло обиліе необыкновенныхъ и остроумныхъ французовъ во всякомъ обществѣ. Откуда эти господа прибыли? Чѣмъ они живутъ? Почему они всѣ графы или виконты? А главное, почему они исполнены такого тонкаго и тѣмъ не менѣе прескучнаго остроумія? Нѣкоторые изъ этихъ Риваролей новаго времени презираютъ Петербургъ и ругаютъ все русское: но большая часть почтенныхъ выходцевъ, надо имъ отдать эту справедливость, хвалятъ насъ самой приторной, фальшивой, преувеличенной и нелестной похвалою. Я думаю повременамъ, что ихъ просто выгнали изъ родного края, какъ членовъ, неспособныхъ на какое нибудь дѣло, и что они сыплютъ на насъ свои любезности отчасти затѣмъ, чтобъ кольнуть свое отечество, отчасти для того, чтобъ къ намъ приласкаться получше. Таковъ и знаменитый острословь виконтъ де-ла-Пюпиньеръ, сочинитель трагедіи „Баярдъ-Пастушокъ или Древняя Франція“. Онъ такъ остеръ, льстивъ и сладокъ, что, для меня по крайней мѣрѣ, его слушать тошно. Онъ со всѣмъ соглашается, все находитъ прекраснымъ. Скажите ему, что у васъ въ Гдовскомъ уѣздѣ ростетъ виноградъ — онъ утвердительно замѣтитъ, что въ Петербургской губерніи могутъ и должны рости ананасы. Изъявите вѣру въ привидѣнія — де-ла-Пюпиньеръ откроетъ, что всѣ великіе люди вѣрили въ привидѣнія, и еще обязательно съостритъ при этомъ случаѣ. Дайте ему читать стихотворенія поэта Ерундищева — онъ прочтетъ ихъ отъ доски до доски, несмотря на свое малое знаніе русскаго языка, переведетъ изъ нихъ два или три, да и напечатаетъ переводъ въ Парижѣ, съ комментаріями. Не говорите ему только, что трагедіи Расина скучноваты: этого нашъ иноземецъ не перенесетъ, и хотя смолчитъ на первый разъ, но уже всегда будетъ отъ васъ удалиться и даже острить на вашъ счетъ, не безъ лукавства. Нѣтъ! что бы ни говорили чтители моды, остряки подобнаго свойства никогда не придутся мнѣ по сердцу! Пусть модныя дамы увѣнчаваютъ лаврами чело виконта де-ла-Пюпиньера, не надо намъ ею остротъ и каламбуровъ! Ужь если пошло на иноземныхъ острослововъ, то лучше будетъ остановиться на нѣмцахъ и англичанахъ, сотрудникахъ Дорфбарбира и Пунча. Нѣмецъ всегда остритъ превосходно, потому что его вицы необыкновенно хитросплетенны и пошлы до громадности, хотя отецъ нѣмецкой остроты сердцемъ убѣжденъ, что онъ самъ и тонокъ, и ловокъ на мѣткое слово. Вотъ обращики нѣмецкихъ остротъ, изъ которыхъ первая принадлежитъ великому писателю, Жанъ-Поль-Рихтеру: „Когда я вижу мужчину на колѣняхъ передъ женщиной — изрекъ этотъ поэтъ, — мнѣ всегда приходитъ на мысль битва пѣхоты съ конницей, при чемъ первая склоняетъ колѣно для того, чтобъ вѣрнѣе побѣдить непріятеля“. Какъ это тонко, и мило, и восхитительно, не взирая на то, что давно уже обычай встрѣчать атаку конницы на колѣняхъ вышелъ изъ употребленія! А вотъ что гласитъ намъ другой нѣмецкій Ривароль, господинъ Саффиръ, столько лѣтъ увеселявшій свое отечество: „Почему у древнихъ германцевъ были голубые глаза? Оттого что древніе германцы были человѣками. У всякаго человѣка два глаза, а глаза всегда имѣютъ какой-нибудь цвѣтъ, и вотъ почему у нашихъ предковъ были голубые глаза!“ И выводъ, и вопросъ, и діалектика по истинѣ прекрасны! Но, несмотря на такіе славные обращики нѣмецкаго острословія, я долженъ признаться, что остроты великобританскія, остроты Пунча и ему подобныхъ изданій, нравятся мнѣ еще болѣе. Кого не повергнетъ въ трепетъ напримѣръ краткая острота въ родѣ сейчасъ прочитанной мною въ англійскомъ журналѣ:

„ВѢРНОЕ СРЕДС’ГВО ИМѢТЬ НА ПЛѢШИВОЙ ГОЛОВѢ ВОЛОСЫ.“

„Надо лечь на диванъ и накрыть себѣ голову волосяной подушкою“. (Читатель надаетъ въ обморокъ. Reader faints.)

Я самъ чуть не упалъ въ обморокъ, прочитавъ эти блистательныя строки! Какъ жаль, что я не зналъ ихъ, набрасывая свой фельетонъ о рощеніи волосъ! Но довольно пока объ отчаянныхъ остротахъ Англіи и Германіи: пора вернуться къ нашему виконту де-ла-Пюпиньеру и къ моему другу Лызгачову, имя котораго давно уже сіяетъ на заглавныхъ строкахъ фельетона.

Надо сообщить читателю, что по части отчаянныхъ, или, какъ выражаются иные любители, подлыхъ остротъ г. Лызгачовъ имѣетъ мало себѣ равныхъ на всемъ земномъ шарѣ. Одинъ разъ мы вздумали было возобновить съ нимъ старинный обычай, повелѣвающій за всякую неистовую остроту платить пятакомъ мѣди — и въ теченіе зимняго вечера передавали Лызгачову всѣ свои наличныя деньги (правда, тогда мы всѣ жили въ бѣдности и большими капиталами не могли похвалиться). Этотъ необыкновенный человѣкъ извергаетъ изъ себя остроты такъ, какъ, напримѣръ, паровая пушка (объ изобрѣтеніи которой я уже двадцать лѣтъ читаю во всякой газетѣ, при застоѣ новостей) извергаетъ изъ себя ядра по сорока пяти въ минуту! Надо видѣть Лызгачова въ то время, когда онъ дѣйствуетъ, употребляя тутъ его собственное выраженіе. Его важная и добродушная наружность (немного напоминающая собой наружность старой кирасирской лошади) становится еще важнѣе и какъ то сумрачнѣе; улыбка исчезаетъ съ устъ нашего друга, и онъ весь погружается въ свое дѣло. Около него раздаются взрывы безконечнаго хохота, топанье, шиканье, слушатели подбѣгаютъ къ нему съ ужасомъ, но нашъ острословъ, не выказывая никакихъ признаковъ смятенія, мѣрно и спокойно дѣлится съ нами своими вдохновеніями. — „Господа, говоритъ онъ, напримѣръ, вамъ можетъ быть неизвѣстно, что общество славянскихъ археологовъ въ Геттингенѣ, съ успѣхомъ занимаясь естественными науками, недавно открыло существенную разницу между каретой и ушами. Какая же разница между каретой и ушами? Разница та, что карета закладывается лошадьми, а уши хлопчатой бумагой“. Нѣсколько мгновеній слушатели сидятъ въ оцѣпенѣніи и, оправившись отъ этого понятнаго чувства, съ неистовствомъ кидаются къ Лызгачову, кто съ изъявленіемъ восторга, кто съ увѣщаніемъ, а кто и съ угрозами. Я вынимаю копейку серебромъ и подаю пріятелю въ знакъ благодарности. — „Иванъ Александрычъ, замѣчаетъ мнѣ Лызгачовъ, я дивлюсь твоей неразсчетливости. Прочти хотя надпись на данной мнѣ монетѣ, и пусть слово копейка научитъ тебя копитъ деньги, не раздавая ихъ встрѣчному и поперечному“. При этомъ новомъ неистовствѣ, мои волосы становятся дыбомъ, крики усиливаются, а неукротимый Халдѣевъ вопіетъ, обращаясь къ Лызгачову: „Извергъ рода человѣческаго! Если ты не замолкнешь, я тебя убью стуломъ, я съѣмъ тебя отъ злобы!“ — „Халдѣевъ, кротко отвѣчаетъ нашъ остроумецъ, ты можешь съѣсть не меня, а свой новый домъ, въ которомъ я имѣю несчастіе нанимать квартиру. Я убѣдился, что твой домъ сыръ, и ты можешь его кушать съ хлѣбомъ!“ Тутъ уже чувства публики переходятъ въ одинъ общій пароксизмъ негодованія. Лызгачова выводятъ изъ гостиной, запираютъ въ кабинетъ и выпускаютъ оттуда черезъ двѣ минуты, въ теченіе которыхъ онъ, подобно гиганту Антею, набирается новыхъ силъ и опять вступаетъ въ бесѣду, сотнями разсыпая остроты, еще ужаснѣйшія всѣхъ здѣсь приведенныхъ!

Я всегда вѣрилъ въ могущество постояннаго, упорнаго труда во всѣхъ дѣлахъ житейскихъ, и литературныхъ. Упорные и постоянные подвиги Лызгачова по части остроумія не всегда получали себѣ славу въ одномъ только тѣсномъ кругу друзей Ивана Александрыча: напротивъ того, бывали случаи, когда громкая, нежданная, петербургская извѣстность вдругъ награждала нашего друга, и которая нибудь изъ его вопіющихъ остротъ начинала бродить по столицѣ, поднимаясь въ раззолоченные чертоги вельможи, спускаясь въ скромные углы, населенные бѣдными художниками. раздаваясь посреди бальнаго шума и въ тишинѣ тихихъ семейныхъ сходокъ. Кто не помнитъ, напримѣръ, одного знаменитаго бонмо, съ годъ гому назадъ повергавшаго весь Петербургъ въ восхищеніе'? Кого изъ моихъ читателей не спрашивали разъ по десяти о томъ, когда будочникъ превращается въ прелестный цвѣтокъ, и передъ кѣмъ болѣе десяти разъ не разрѣшали такой мудрой задачи слѣдующими словами: когда онъ бываетъ не за будкой (незабудкой)? — „Вы не знаете, когда будочникъ бываетъ цвѣткомъ“?» спрашивала меня princesse Zènobie, и при томъ улыбалась плѣнительно. — «Когда онъ стоитъ не за будкой!» возглашалъ графъ Антонъ Борисычъ, цвѣтъ изящества, Бруммель нашего времени. — Mais c'ést ébouriffant, c'ést admirablement stupide! восклицали всѣ великосвѣтскіе слушатели, помирая со смѣху и отъ души интересуясь тѣмъ, какому счастливому смертному внервые пришла въ голову идея о незабудкѣ и будочникѣ. Когда я назвалъ имъ незнакомое имя Лызгачова (потому что Лызгачовъ, а не кто иной, открылъ способность будочника превращаться въ прелестный цвѣтокъ), Лызгачова стали превозносить до небесъ, а меня пустились умолять, чтобы я скорѣе познакомилъ Лызгачова со всѣми его поклонниками. — «Привезите его ко мнѣ обѣдать», умильно говорилъ гастрономъ N, у котораго нижняя губа всегда выдвинута впередъ на четверть аршина. — «А ко мнѣ вечеромъ» прибавила обворожительная Zènobie. Въ эти дни отъ Лызгачова зависѣло, благодаря его неистовыми остротамъ, сдѣлаться львомъ сезона. Но я, зная повадки и мнѣнія моего друга, отвѣтилъ за него рѣшительнымъ отказомъ. — «Милорды и достопочтенныя леди, сказалъ я, обращаясь ко всей компаніи! Лызгачовъ — филосовъ, живущій для дружбы и тихихъ наслажденій, и потому лестныхъ приглашеній вашихъ онъ не приметъ. Онъ не любитъ острить по заказу, зная напередъ, что отъ него ожидаютъ остротъ и шутокъ. Васъ избаловали иноземцы, всегда готовые, какъ бы въ уплату за входъ въ ваши гостиныя, потѣшать публику во что бы то ни стало. Де-ла-Пюпиньеръ можетъ являться въ салонъ, имѣя въ запасѣ готовые импровизаціи и каламбуры; онъ готовъ для увеселенія вашего протанцевать сарабанду на этомъ коврѣ. Но Лызгачовъ человѣкъ русскій и почтенный. Ему надо понравиться для того, чтобъ онъ, сидя съ вами, веселился духомъ; а какими средствами, при вашихъ занятіяхъ и разсѣянной жизни, можете вы понравиться Лызгачову? Оставьте же въ покоѣ нашего кипика». И точно, Лызгачовъ былъ оставленъ въ покоѣ, и великолѣпные покои не разверзлись для Лызгачова.

Одинъ только виконтъ де-ла-Пюпиньеръ, остроумный виконтъ, такъ часто нами упоминаемый въ сегодняшней нашей бесѣдѣ, не пересталъ мечтать о знакомствѣ съ Лызгачовымъ. Лавры моего пріятеля мѣшали ему спать, и этотъ новый Ѳемистоклъ острословія жаждалъ подружиться съ человѣкомъ, слава котораго заходила такъ далеко. Мѣсяца дна назадъ, часовъ въ семь по полудни, въ день, назначенный нами для раута у Лызгачова, Пюпиньеръ вторгнулся ко мнѣ съ самой нѣжной изъ улыбокъ. По обыкновенію всѣхъ иноземныхъ гостей, онъ сталъ меня засыпать тысячью вопросовъ и наконецъ надоѣлъ мнѣ окончательно. — «Почему вы во фракѣ?» — «Оттого, что ѣду на раутъ.» — «Къ княгинѣ Воротынской (зри повѣсть „Большой Свѣтъ“)?» — «Нѣтъ, къ Лызгачову.» — «Лызгачовъ знатный человѣкъ?» — «Чрезвычайно!» — «Онъ графъ или просто Lisgalchoff, lout court?» — «Онъ баронъ.» — «Развѣ есть бароны Лызгачовы?» — «Есть одинъ, да онъ одинъ стоитъ двухсотъ.» — «А можно пріѣхать къ нему съ вами, безъ предварительнаго представленія?» Наконецъ де-ла-Пюпиньеръ надоѣлъ мнѣ до того, что я посадилъ его въ сани и повезъ въ квартиру Лызгачова, самъ желая узнать, изъ какихъ причинъ нашъ любезный виконтъ, идолъ петербургскихъ салоновъ, желаетъ посѣтить скромное собраніе друзей моего сердца. Думалъ ли я, что, подвозя на своихъ саняхъ надоѣвшаго мнѣ иностранца, я закладываю краеугольный камень собственной европейской репутаціи и предаю имя Лызгачова на удивленіе всей просвѣщенной Европы и даже Америки!

Рауты у моего пріятеля Лызгачова, какъ читатель, по всей вѣроятности, догадывается, представляютъ нѣчто замѣчательное. Нашъ хозяинъ, постоянно имѣя въ виду сатиру на бруммелистическое направленіе нѣкоторыхъ изъ друзей нашихъ (Ильи Иваныча, Кигена Холмогорова, Ѳеофила Моторыгина), требуетъ, чтобь на его вечернихъ собраніяхъ царствовалъ духъ преувеличенной и преднамѣренно каррикатурной всликосвѣтскости. Онъ принимаетъ гостей, имѣя на себѣ бѣлый галстухъ, людямъ велитъ надѣвать чорные шелковые чулки, всю мебель располагаетъ въ уморительномъ безпорядкѣ посреди комнаты, между бананами и пальмами; дамы пріѣзжаютъ въ великолѣпныхъ уборахъ. Де-ла-Пюпиньеръ, этотъ остроумный мужъ, не взирая на свое званіе виконта, даже оробѣлъ, увидя въ гостиной Лызгачова изящныхъ, прекрасныхъ дамъ и отлично разряженныхъ кавалеровъ. Чтобъ ободрить француза, я поскорѣе подвелъ его къ хозяину и совершилъ рекомендацію, сказавъ при томъ: — «Лызгачовъ, да будетъ тебѣ извѣстно, что твой новый гость сіяетъ остроуміемъ. Онъ несомнѣнно одного полка съ тобою».

— Изъ твоихъ рѣчей о полкѣ, замѣтилъ хозяинъ, лукаво подмигнувъ глазомъ, я вижу, что Иванъ Александрычъ принимаетъ насъ съ моимъ гостемъ за банщиковъ!

Крикомъ восторга и свирѣпства встрѣчена была эта отчаяннѣйшая изъ остротъ; но Лызгачовъ, не смущаясь такимъ шумнымъ изъявленіемъ чувствъ, взялъ Пюпиньера подъ руку и пошолъ съ нимъ къ дамамъ, прибавивъ: «Иотчасти правъ Иванъ Александрычъ, потому что мы съ вами въ парѣ!»

— И кишки на лицо, какъ слѣдуетъ! не могъ не возгласить я, окидывая глазомъ всю публику: Халдѣева, Брандахлыстова, Шенфельта, Буйновидова и tutli quanti.

Тутъ нашъ любитель философіи германецъ Антоновичъ упалъ въ обморокъ; да и надобно признаться, можно было упасть въ обморокъ. Его опрыскали лавандной водою и привели въ чувство; но первыя слова, въ какія пришлось ему вслушаться, чуть снова не повергли нашего гелертера къ безчувствіе.

— Итакъ, господинъ виконтъ, провозглашалъ Лызгачовъ, стоя въ кружкѣ дамъ и держа за руку новаго гостя, вы отказываетесь найдти различіе между огнемъ и школьникомъ? Утѣшьтесь: я могу съ успѣхомъ порѣшить ваши сомнѣнія по этой части. Огонь сперва надо высѣчь, а потомъ разложить, между тѣмъ какъ школьника нужно предварительно разложить, и уже потомъ высѣчь!

— А знаете ли вы, господинъ де-ла-Пю…пи…пю… началъ Брандахлыстовъ (на этотъ вечеръ тоже бывшій въ припадкѣ остроумія), какая разница напримѣръ между ртомъ и маленькой дамской собачкой?

— Нѣтъ, нѣтъ… non, ma foi, je suis au bout de mon latin… проговорилъ иноземный острякъ, стараясь казаться любезнымъ.

— Собачку поласкать можно, а ротъ поласкать должно! брякнулъ Лызгачовъ, и въ голосѣ его даже слышалось нѣчто торжественное.

Мои руки машинально поднялись кверху, низъ груди вырвался крикъ истиннаго восторга! Г. де-ла-Пюпиньеръ поблѣднѣлъ и несомнѣнно восчувствовалъ все ничтожество своего остроумія передъ остроуміемъ моихъ пріятелей. Много отличныхъ шутокъ было еще сказано въ этотъ вечеръ. «Какая разница между коляской и моднымъ юношей?» напримѣръ спросилъ Халдѣевъ. — «Надобно сказать не разница, а сходство», перебилъ его хозяинъ, потому что и коляска и модный юноша притворяются, да сверхъ того ломаются!" — «Но многіе ли изъ насъ, въ свою очередь сказалъ нѣмецъ Шенфельтъ, знаютъ, что въ нѣкоторыхъ случаяхъ жизни, особенно въ постъ, коляска можетъ быть употребляема въ пищу?» — «Непремѣнно можетъ, подхватилъ Лызгачовъ, когда она бываетъ тряска (треска)!»

— О! о! о! horror! horror! horror! проговорили хоромъ всѣ слушатели. — Брандахлыстовъ, которому новый членъ нашей компаніи, то есть де-ла-Пюпиньеръ, не имѣлъ счастія понравиться, передъ ужиномъ задалъ намъ вопросъ такого рода: «А какая разница между авторомъ классической трагедіи и гнилымъ черносливомъ?» На такой нежданный вопросъ самъ Лызгачовъ даже отвѣтилъ словами «не знаю», выразивъ на споемъ лицѣ самое жадное любопытство. «И я не знаю!» сказалъ Брандахлыстовъ, и снова поднялись отвсюду и смѣхъ, и отчаянныя остроты, въ которыхъ де-ла-Пюпиньеръ, при всемъ своемъ остроуміи, не принималъ никакого участія.

Черезъ два мѣсяца послѣ описаннаго мною вечера, попивая поутру кофе и читая въ иностранной газетѣ («Lа Blague européen») описаніе любопытныхъ происшествій въ городѣ Лиссабонѣ (я всегда люблю слѣдить за португальскими, тосканскими и испанскими дѣлами), вдругъ увидѣлъ я, невзначай кинувъ взгляда, на фельетонъ листка, имя барона Лизгачова и другія сердцу милыя имена, какъ напримѣръ, le fameux Scheufelt, ce Dupuytren du Nord, et Vetincellant Yvan de Th…r…ff, touriste, antiquaire, poète, digne c’eve de Labruyére et de notre joyeux curé de Meudon!^[3] Не скрою отъ читателя, что послѣднее имя и отзывъ, къ нему слѣдующій, порадовали меня неслыханно. Я уже привыкъ къ похваламъ «Сѣвернаго Меркурія», лестнымъ критикамъ «Росскаго Атенея», и знаю, что къ нимъ привыкла публика. Но тутъ дѣло шло о чемъ то болѣе важномъ! Теперь, благодаря фельетону газеты «Lа Blague européenne» имя Ивана Ч--к--ва разнесется по вселенной! Гражданинъ Ньюйорка, ѣдучи по желѣзной дорогѣ въ Коннектикутъ, узнаетъ о томъ, что въ Россіи есть человѣкъ по имени Иванъ Ч--к--въ! Бразильскій плантаторъ, сидя подъ кокосовымъ деревомъ, прочтетъ о сходствѣ моего таланта съ геніемъ Рабле, даже, быть можетъ, сообщитъ о томъ своей обворожительной женѣ и маленькимъ дѣтямъ. Александръ Дюма, Жоржъ Сандъ узнаютъ о моемъ существованіи. Карлейль, госпожа Бичеръ Стоу прочтутъ мое имя съ особеннымъ вниманіемъ, и я, странствуя по земному шару, буду имѣть право имъ представиться, какъ далекій товарищъ и собратъ по Аполлону! Съ отраднымъ чувствомъ взглянулъ я на конецъ фельетона и увидѣлъ тамъ имя виконта де-ле-Пюпиньера, красующееся всѣми буквами. Я готовъ былъ расцаловать француза, тѣмъ болѣе, что онъ всегда былъ гладко выбритъ, надушонъ эссенціею фіалокъ и не могъ представить никакихъ неудобства, во время вышесказанной нѣжной операціи! На счастье мое, въ тотъ самый счастливый день у меня должны были обѣдать Лызгачовъ, Халдѣевъ, Пайковъ, Шайтановъ и Шенфельтъ. Съ приходомъ ихъ началось чтеніе фельетона, изъ котораго, для краткости, я представляю только небольшое число отрывковъ; остальные весьма длинны и черезчуръ лестны для всей нашей компаніи: "куда же вы ѣдете? спросила насъ княгиня Ельва, очаровательно надувъ губки. Этотъ баронъ Лызгачовъ только разстроиваетъ мои рауты, а вы, блистательный Yvan (тутъ она обратилась къ Ч--р--к--ву) просто ploute^[4], нарушитель общаго веселія! Не взирая на кокетство этой новой Рекамье^[5] и на два нѣжные взгляда, ею на насъ кинутые, мы остались нсчувствительными и поѣхали къ барону. Быть на аристократическомъ раутѣ у Лызгачова считается честью, и приглашеніемъ его пренебрегать невозможно.

Мы вошли въ блистательно освѣщенную залу, украшенную тропическими растеніями. Хозяинъ, ростомъ и красотою напоминающій статую Аполлона, три раза поцаловалъ меня, по русскому обычаю, и представилъ меня цѣлому созвѣздію прелестнѣйшихъ нимфъ, достойныхъ украшать собою Телемское Аббатство. Меня обласкали такъ, какъ только умѣютъ ласкать въ Петербургѣ: каждая изъ дамъ поцаловала меня по три раза. Но уже остроумная бесѣда кипѣла вокругъ меня. Лызгачовъ разсыпалъ вокругъ себя слова, достойныя Талерана, и какъ ни прелестны для меня женскія рѣчи, но я счелъ долгомъ вслушиваться въ бесѣду этого необыкновеннаго человѣка — Ривароля нашего времени, Вольтера дней нашихъ!

"Я долженъ сказать съ убѣжденіемъ и горестью, обратясь къ моимъ огрубѣвшимъ соотечественникамъ: Версаль прошлаго столѣтія перенесся въ Россію, въ квартиру барона Лызгачова! Въ гостиной барона, посреди аристократическихъ дамъ и мыслителей Петербурга, хозяинъ являлся вторымъ Бьевромъ и изумлялъ своихъ слушателей! Тонкости, блески ума, разсыпаннаго въ его острыхъ словахъ, я передавать не берусь. Это драгоцѣнныя медали, и Лызгачовъ чеканитъ ихъ десятками, сотнями, по одной въ минуту! Блистательный Yvan былъ достойнымъ его собесѣдникомъ…

"Мои слабыя рѣчи тоже имѣли нѣкоторый успѣхъ. Сажая меня «за ужинъ, рядомъ съ собою, Лызгачовъ сказалъ тонкое и великое слово: „Виконтъ, садитесь возлѣ меня: я не хочу, чтобы вы были противъ Лызгачова“. — „Аппетитъ можетъ испортиться“, замѣтилъ тутъ извѣстный поэтъ Брандахлыстовъ, ученикъ и любимецъ Пушкина. Можно ли придумать что нибудь болѣе тонкое и лестное для гостя! У меня самого чуть не пропалъ аппетитъ отъ удовольствія; но глазки моей сосѣдки, графини Любовь, подѣйствовали на меня какъ рюмка лучшаго токайскаго. Я ужиналъ съ аппетитомъ».

Тутъ я кончаю выписки изъ фельетона газеты «La Blague Européenne». Долго находился я подъ вліяніемъ отраднаго чувства, ею порожденнаго, да и теперь нахожусь, хотя успѣлъ дать Пюпиньеру взаймы сто цѣлковыхъ, безъ всякой надежды на уплату. Но когда на меня находитъ скорбь по поводу этихъ ста цѣлковыхъ, я утѣшаюсь мыслію, что въ эти часы, быть-можетъ, въ Мадритѣ смуглыя донны въ мантильяхъ читаютъ про аристократическій раутъ Лызгачова и остроуміе его друга, блистательнаго Ивана Ч--к--ва.

XIII.

Исторія одного весьма-страннаго вечера, обильнаго поученіемъ.

Петербургъ изобилуетъ разсѣянными людьми: на всякой улицѣ, по всякомъ домѣ встрѣтите вы хотя одного разсѣяннаго господина. Мнѣ кажется, что большая часть упомянутыхъ людей вовсе не страдаетъ разсѣянностью, а только притворяется, для собственной услады, соединенной съ выгодными цѣлями. Это скептическое умозрѣніе основываю я на слѣдующихъ доводахъ. Всѣ мы помнимъ въ Петербургѣ періодъ Чайльдъ-Гарольдовъ, Манфредовъ и многихъ господъ, драпировавшихся плащомъ Байрона. Во время существованія этихъ джентльменовъ о разсѣянности и слуховъ не было! Потомъ наступила эпоха щеголей, дендизмомъ исполненныхъ львовъ, великосвѣтскихъ Бруммелей, для которыхъ видъ фуражки съ ушами казался хуже медузиной головы — и что же? между фатами и Бруммелями нашего времени разсѣянныхъ людей было мало! Наконецъ и фатамъ, и львамъ, и подкрашеннымъ щеголямъ пришлось круто: ихъ принялись осмѣивать повсюду, имъ печатно доказали ихъ собственное ничтожество; ихъ, грозныхъ осмѣивателей ближняго, самихъ предали заслуженному презрѣнію! Въ замѣнъ Гарольдовъ и Бруммелей, свѣтъ вдругъ закипѣлъ разсѣянными юношами, людьми, исполненными всякаго ноншалансу и всяческаго невниманія къ человѣчеству. — «Милый Моторыгинъ, говорилъ я недавно, пора бы вамъ уплатить деньги, вами у меня такъ давно взятыя.» — «Ахъ! я такъ разсѣянъ!» отвѣтилъ мнѣ Моторыгинъ, искусно отваливая въ сторону. — «Илья Иванычъ, ужь не намѣреваешься ли ты зажилить зонтикъ, данный тебѣ за двѣ недѣли назадъ, въ дождливую погоду?» — «Ахъ, Иванъ Александрычъ, возражаетъ мой пріятель, не безъ выраженія досады: — неужели ты не знаешь о моей разсѣянности?» Славное оправданіе! совершенно законное умствованіе! Мои деньги въ чужомъ карманѣ оттого, что Моторыгинъ est si distrait! Меня мочитъ дождь по той причинѣ, что Илья Иванычъ ходитъ по улицѣ съ зонтикомъ, мнѣ принадлежащимъ. Всякій человѣкъ имѣетъ право быть разсѣяннымъ. Но отчего же, напримѣръ, Илья Иванычъ никогда не забудетъ по утру надѣть своего парика (въ которомъ можно купаться) и подкрасить свои усы, погубившіе много женскихъ сердецъ? И если Моторыгинъ разсѣянъ, то, кажется, разсѣянъ только по денежной части. Взгляните, съ какой акуратностью изящный юноша является ко мнѣ на обѣдъ въ мои именины, въ день рожденія Тани, въ день, посвященный воспоминанію о моемъ бракосочетаніи, и въ другіе торжественные дни, которыхъ въ моемъ году не мало. У Халдѣева всегда обѣдаютъ въ два часа пополудни (къ неслыханному ожесточенію Холмогорова, открыто утверждающаго, что человѣкъ, обѣдающій ранѣе пяти, долженъ быть убитъ, безъ суда, оправданія и промедленій) — и что же? разсѣянный денди Моторыгинъ всегда тутъ какъ тутъ; а, кажется, какъ легко разсѣянному человѣку забыть о привычкахъ Халдѣева! Нѣтъ, мой довѣрчивый читатель, тутъ есть что-то неладное, и ты позволишь мнѣ не вѣрить въ разсѣянность петербургской молодежи. Если съ тобой или со мной случится припадокъ разсѣянности, мы отъ него терпимъ и долго о немъ вспоминаемъ; по какой же причинѣ разсѣянность господъ, здѣсь упоминаемыхъ, никогда не влечетъ за собой наказанія? И Моторыгинъ, и Илья Иванычъ, и другіе смертные въ томъ же родѣ всегда разсѣянны въ свою пользу и никогда къ собственному своему ущербу. Недавно въ нѣмецкомъ Музеи-альманахѣ прочолъ я анекдотъ про іенскаго профессора, знаменитаго своей разсѣянностью: этотъ профессоръ одинъ разъ, ложась спать, положилъ свое платье въ постель подъ одѣяло, а самъ легъ на спинку стула (куда обыкновенно клалъ платье), перегнулся всѣмъ тѣломъ вдвое и такъ провелъ всю ночь до разсвѣта, отчего сдѣлался жестоко боленъ… Вотъ это такъ разсѣянность истинная, и хотя увѣреніямъ нѣмецкихъ Музеи-альманаховъ вѣрить довольно трудно, но я не могу не похвалить анекдотца объ іенскомъ профессорѣ… Но довольно говорить объ іенскихъ профессорахъ, объ Ильѣ Ивановичѣ и о Ѳеофилѣ Моторыгинѣ: у меня въ запасѣ имѣется анекдотецъ про мою собственную персону, анекдотецъ, имѣющій отношеніе и къ философіи, и къ разсѣянности.

Восьмого апрѣля настоящаго года, въ часъ сумерекъ, на булевскихъ часахъ, украшающихъ мой великолѣпный кабинетъ, пробило восемь часовъ. При послѣднемъ ударѣ «глагола временъ», я поднялъ голову съ мягкихъ подушекъ, щелкнулъ языкомъ, выпилъ клюквеннаго морса съ водой и сказалъ самъ себѣ: «Моя послѣобѣденная сіеста кончена!» Буйновидовъ, обѣдавшій у меня и по этому случаю дремавшій на желѣзномъ креслѣ у камина, былъ противнаго мнѣнія, ибо, какъ ни старался я будить его, онъ отвѣтствовалъ лишь глухими стонами и такого рода выраженіями: «Злодѣи… за что вы меня мучите… я не хочу вставать… еще не разсвѣтало!» Очевидно, что онъ считалъ себя дома, на своей постели, а начало вечера принималъ за ночь, да еще глухую. Видя, что отъ пустынника нашего не дождаться мнѣ ни бесѣды, ни компаніи, я обошолъ всю квартиру и засталъ весь домъ въ полномъ усыпленіи. Жена обѣдала гдѣ-то у родныхъ, горничныя спали, служители спали, мой Лепорелло-Ипатъ тоже предавался объятіямъ «Нептуна». Съ большимъ трудомъ растолкалъ я послѣдняго, умылся, выбрился, надѣлъ фракъ и къ девяти часамъ очутился на улицѣ, безжалостно покинувъ своего спящаго гостя. Вообще моя страсть къ путешествіямъ но Петербургу давно уже сдѣлала меня плохимъ домосѣдомъ. Съ наступленіемъ вечера я бываю немного похожъ на кота, хорошо выспавшагося и оттого побуждаемаго къ сильной дѣятельности.

«Ну!», сказалъ я самъ себѣ, пробираясь по тротуару и весело глядя на мягкій полумракъ вечера, посреди котораго какъ звѣздочки вспыхивали огни въ окнахъ: «сегодня суббота, и, кажется, вечеръ проведенъ будетъ не безъ пріятности. Приглашеній на этотъ день я имѣю около пяти, да въ трехъ знакомыхъ семействахъ субботы вообще бываютъ положеннымъ днемъ. Куда бы направить путь при этомъ изобиліи пріютовъ? Двинемся прежде всего къ Василію Игнатьичу. У него дни всегда удаются; къ тому же мнѣ отрадно въ настоящую минуту встрѣтиться съ кѣмъ нибудь изъ нашей дружеской компаніи.»

Василій Игнатьевичъ, тотъ самый Василій Игнатьевичъ, у котораго, если читатель припомнитъ, мы подмѣнили визитныя карточки во время бала, живетъ весьма недалеко отъ моей квартиры; въ субботу у него бываетъ гостей до пятидесяти, а окна квартиры сіяютъ цѣлымъ созвѣздіемъ свѣчей и карселей. Къ крайнему удивленію моему, въ сказанный вечеръ около квартиры Василья Игнатьича было пусто и темно, «какъ въ сердцѣ свѣтской кокетки», сказалъ бы нашъ поэтъ Бурнооковъ. На лѣстницѣ не горѣло огней, у подъѣзда не красовались экипажи, а въ отвѣтъ на звонъ, поднятый мною, вышелъ ко мнѣ Меркурій сумрачнаго вида, въ демикотоновомъ пиджакѣ, и сказалъ отрывисто: «Нѣту дома ни барина, ни барыни!»

«Оно и замѣтно», подумалъ я, глядя на суроваго служителя и не безъ ужаса отдавая ему свою карточку: «видно, бѣдный нашъ щеголь Василій Игнатьичъ не знаетъ, какіе кимвры отворяютъ его дверь гостямъ во время его отсутствія!» Затѣмъ я сталъ медленно спускаться внизъ, ощущая нѣкоторое уныніе.

Вообще я не знаю положенія ужаснѣе того положенія, въ которое становится гость, не заставшій дома того лица, у котораго разсчитывалъ пріятно провести вечеръ или часть вечера. Глупую фигуру представляетъ человѣкъ во фракѣ, съ полуразстегнутымъ пальто, передъ захлопнутой дверью чужого помѣщенія! Отъ этого я всегда завидую женщинамъ (конечно, достаточнымъ и не дурного вида женщинамъ), которыя всегда всѣхъ застаютъ дома, никуда не торопятся, никогда не стоятъ передъ чужой дверью, и никогда не слышатъ непріятныхъ словъ: «на барина, ни барыни дома нѣту!» Откровенно признаюсь моему читателю, что я, не заставъ дома какого нибудь пріятеля, становлюсь минуты на три потеряннымъ человѣкомъ. Когда я выхожу обратно на улицу и усаживаюсь въ коляску, мнѣ кажется, что лошади шепчутъ на ухо одна другой: «Ну, за что этотъ дуралей заставилъ насъ проскакать столько улицъ понапрасну, а теперь опять погонитъ насъ, не давши вздохнуть минутки? что бы напередъ освѣдомиться, а ужь потомъ ѣхать!» Укоризны подобнаго рода, конечно, существуютъ лишь въ одной моей фантазіи; но отъ этого мнѣ не легче. Къ счастію, въ тотъ вечеръ, о которомъ идетъ рѣчь, я былъ на двухъ своихъ ногахъ и, стало быть, не заставъ Василья Нгнатьнча, терпѣлъ одинъ. Немного подивясь неисправности моего друга, я совершилъ небольшой переходъ, добрался до набережной Фонтанки и позвонилъ у квартиры Ильи Иваныча, давно уже приглашавшаго меня къ себѣ, дабы познакомиться съ его молодой женой и провести вмѣстѣ вечерокъ субботы.

Должно быть въ днѣ, мною выбранномъ, таилось что нибудь необыкновенное. Всякій Римлянинъ, будь онъ на моемъ мѣстѣ, отмѣтилъ бы этотъ день чорнымъ камнемъ. Представьте себѣ, что, въ отвѣтъ на мой звонъ, дверь распахнулась съ шумомъ, и въ передней нашего денди, нашего любителя потишоманіи и блестящихъ салоновъ, показался не грумъ, не арапъ, не гайдукъ, а растрепаная рыжая дѣвка въ платкѣ, дѣвка, одаренная такимъ ростомъ, что могла бы помѣриться не безъ славы съ великаншей Пассажа. — «Вамъ ково?» спросила меня эта амазонка и еще добавила а parte, но весьма громко: «Вишь, въ какую пору раззвонился, плѣшивый!»

Я оробѣлъ и произнесъ нѣсколько словъ въ томъ смыслѣ, что желалъ бы видѣть Илью Иваныча, получивъ отъ него приглашеніе на этотъ вечеръ. «Ну, такъ идите въ кабинетъ», сказала дѣвка, немного смягчившись, а затѣмъ юркнула на какіе-то антресоли, повидимому не считая нужнымъ обо мнѣ докладывать.

Тихо пробрался я черезъ три красивыя комнаты безъ всякаго освѣщенія и вошолъ въ четвертую, весьма некрасивую, но взамѣнъ того озаренную двумя свѣчами въ мѣдныхъ подсвѣчникахъ. Въ этомъ отдаленномъ покоѣ, заставленномъ всякой домашнею рухлядью, возсѣдалъ за чайнымъ столомъ мой щеголеватый другъ, безъ парика, въ длинномъ халатѣ, и поилъ чаемъ двухъ дѣтей, которымъ тоже не мѣшало бы носить парики, ибо головы младенцевъ были покрыты жидкимъ пухомъ и лоснились. Дѣти были одѣты весьма скаредно и перепачканы. Маменька ихъ, сожительница Ильи Иваныча, читала какой-то романъ, не заботясь о своихъ чадахъ: она была весьма недурна собой, одѣта и богато и бѣдно, въ потертомъ шолковомъ платьѣ; лицо юной особы выражало крайнюю раздражительность. Въ свою очередь и лицо Ильи Иваныча не сіяло его обычнымъ спокойствіемъ.

Появленіе мое въ чайной комнатѣ произвело немалую катавасію. Дѣти, повидимому непривычныя къ виду постороннихъ лицъ, убѣжали въ припрыжку, съ ревомъ неописаннымъ. Супруга Ильи Иваныча сдѣлала быстрое движеніе будто тоже собираясь скрыться, но, понявъ, что этимъ дѣла не поправишь, осталась на своемъ мѣстѣ, кинувъ убійственный взоръ на мужа. Бѣдный Илья Иванычъ потерялся совершенно; онъ не могъ бы потеряться болѣе, если бы я засталъ его за какимъ нибудь гнуснѣйшимъ занятіемъ, въ родѣ поддѣлыванія картъ или похищенія чужой собственности. Онъ началъ извиняться, объявилъ мнѣ, что съ утра разослалъ всю прислугу, что самъ нездоровъ и потому въ халатѣ; вслѣдъ за тѣмъ, неизвѣстно почему, упомянулъ о графинѣ Дарьѣ Савельевнѣ и спросилъ у меня, будетъ ли въ Петербургѣ на зиму итальянская опера. Только черезъ четверть часа онъ вспомнилъ о томъ, что надо меня представить женѣ и поподчивать чаемъ. Супруга же хозяина словно наслаждалась его смятеніемъ, не помогала Ильѣ Иванычу ни въ чемъ и только что не говорила моему бѣдному пріятелю: «Это ты, хвастунишка, зовешь по вечерамъ пріятелей; вотъ теперь и расправляйся съ ними, какъ знаешь!»

Само собой разумѣется, при первой удобной оказіи мы всѣ трое перешли въ парадныя комнаты. Такъ какъ прислуги не оказывалось нигдѣ, то Илья Иванычъ самъ засвѣтилъ лампы и, отлучившись куда-то, вернулся къ намъ уже не въ халатѣ, а въ курточкѣ отличнаго покроя. Несмотря на такое измѣненіе дѣлъ и оживленную бесѣду я, къ концу перваго получаса, испыталъ уныніе безпредѣльное. — «Ахъ, Илья Иванычъ, Илья Иванычъ!» думалъ я, оглядывая изящную гостиную съ камеліями и вазами: «Жаль мнѣ тебя, добровольнаго свѣтскаго мученика. Кто научилъ тебя, добраго чудака, жить для чужихъ глазъ, а не для собственнаго удовольствія? Для какой потребы держишь ты лошадей, наверстывая расходъ на своемъ желудкѣ и на домашнемъ благосостояніи? Не лучше ли весь вѣкъ свой ѣздить на извозничьей пилѣ, но дѣтей одѣвать порядочно? Хорошо ли стѣснять свое семейство для выигранія трехъ парадныхъ комнатъ? Бѣдность честная, спокойная стоитъ полнаго уваженія; но можемъ ли мы уважать бѣдность добровольную, тщеславную, смѣшеніе грязи съ золотымъ пескомъ? Жалѣю о томъ, что попалъ къ тебѣ въ субботу… но „tu l’a voulu, George Dandin!“ Видя однакожь, что въ красивую гостиную не является ни одного гостя, я взялъ шляпу, боясь, что хозяинъ станетъ меня удерживать. Но Илья Иванычъ (съ благодарностью о томъ вспоминаю) не задерживалъ меня нисколько и даже, проводивъ меня до передней, сообщилъ, что самъ сейчасъ надѣваетъ фракъ и ѣдетъ на раутъ къ какой-то знатной барынѣ. — „Такъ вотъ каковы твои субботы!“ сказалъ я ему дружески. „Ты зовешь гостей, а самъ удираешь на рауты!“ Въ отвѣтъ на такія слова, Илья Иванычъ только поглядѣлъ на меня съ удивленіемъ; но въ то время я не обратилъ вниманія на этотъ взглядъ, а вспомнилъ о немъ гораздо позже.

Сообразивъ на лѣстницѣ, что даровитый господинъ Фарнаосовъ, съ которымъ немного знакомы читатели, живетъ въ одномъ домѣ съ Ильей Иванычемъ и всегда справляетъ субботы достодолжнымъ образомъ, я вошолъ къ Фарнаосову; но и тутъ ждали меня новыя нечаянности. Все было пусто въ квартирѣ Петра Ипполитовича; хорошенькая его супруга сидѣла одна за роялемъ въ тускло освѣщенной залѣ, играя что-то весьма милое. Мнѣ всегда радостно видѣть жену Петра Ипполитовича, хоть я и хорошо знаю, что Фарнаосовъ стоитъ всякаго Отелло и ревнуетъ милую, кроткую свою сожительницу даже къ ея роднымъ братьямъ. Какъ бы то ни было, мы проболтали съ полчаса очень весело, когда въ передней раздался звонокъ. — „Какъ нынче поздно собираются гости!“ сказалъ я моей собесѣдницѣ. — „Да это Пьеръ“, сказала m-me Фарнаосова, и слова ея оказались справедливыми. Петръ Ипполитовичъ вошолъ въ залу съ лицомъ непомѣрно-угрюмымъ, холодно пожалъ мнѣ руку и съ третьяго слова сказалъ что-то очень колкое о женатыхъ повѣсахъ, не умѣющихъ цѣнить собственнаго сокровища, Богомъ имъ даннаго, а постоянно стремящихся къ тому, чтобы производить распри въ чужихъ семействахъ!

Ясно было, что, несмотря на субботній день, хозяинъ несовсѣмъ радовался моему приходу. Что мнѣ было дѣлать? Выбранить Фарнаосова, съ которымъ мы столько лѣтъ дѣлили горе и радость? прочесть ему моральную тираду? разсориться съ нимъ навѣки? Все это я бы сдѣлалъ, еслибъ оттого могла выйдти хоть малая польза, но Фарнаосовъ принадлежалъ къ страдальцамъ неисправимымъ и не разъ, въ свѣтлыя минуты откровенности, со слезами говорилъ о своей ревности, какъ о тяжкой болѣзни! Подумавъ обо всемъ этомъ, посидѣвъ еще немного и по возможности успокоивъ петербургскаго Отелло, я покинулъ негостепріимную гостиную. — „Ну!“ сказалъ я, очутясь на улицѣ: послѣ всего мной перенесеннаго въ этотъ унылый вечеръ, надо освѣжиться въ компаніи лучшихъ моихъ друзей и товарищей. Еще нѣтъ одиннадцати часовъ; я начинаю ощущать пріятное томленіе въ желудкѣ. Двѣ субботы не былъ я у Брандахлыстова. Теперь тамъ собрался весь нашъ кружокъ, столы накрываются, Лызгачовъ остритъ, и для полнаго веселія пирующихъ недостаетъ только Ивана Александровича!»

— Дома Андрей Кондратьичъ? черезъ четверть часа спрашивалъ я Егора, любимаго камердинера Брандахлыстовыхъ.

— Съ утра уѣхавши, отвѣтилъ Егоръ и еще изъявилъ на своемъ лицѣ лукавую улыбку.

— Сегодня рѣшительно заколдованный день! съ досадой проговорилъ я, приготовляясь ретироваться.

— Анна Егоровна дома, снова сказалъ служитель.

Думая, что пріятель мой скоро будетъ и что гостиная его полна знакомымъ народомъ, я снялъ пальто и вошолъ въ гостиную. Тамъ, во мракѣ, кто-то схватилъ меня за обѣ руки, и трепетный женскій голосъ произнесъ такія слова: «Ты обо мнѣ вспомнилъ, Ч--к--въ; благодарю, благодарю. Мы проведемъ вечерь вдвоемъ, и намъ не будетъ нужно никакой компаніи.»

Въ это время Егоръ вошолъ съ лампою. Передо мною стояла одна-одинехонька наша знакомая романистка, моя старая гонительница, именно Анна Егоровна Брандахлыстова, урожденная Крутильникова, сочинительница «Сумрачной Долины», «Чорнаго Плаща», «Нимфодоры, сочувствующей массѣ человѣчества»… Ужасъ мой могъ назваться безпредѣльнымъ!

Долго было бы объяснять читателю исторію всѣхъ гоненій, когда-то мною перенесенныхъ отъ теперешней супруги моего друга Андрея Кондратьича Брандахлыстова! Эта женщина, будучи еще дѣвицей Анной Крутильниковой, за много лѣтъ назадъ воспылала желаніемъ выйдти за меня замужъ, на что я никакъ не могъ согласиться по тремъ причинамъ, во первыхъ: я не люблю женщинъ-писательницъ, во вторыхъ я никогда не платилъ взаимностью за привязанность этой музы, а въ третьихъ питалъ безпредѣльную любовь къ Танѣ, моей настоящей супругѣ. Анна Егоровна много сдѣлала мнѣ досады и, вступилъ въ замужство съ моимъ другомъ Брандахлыстовымъ, чуть было не разсорила меня съ этимъ почтеннымъ товарищемъ; но послѣ многихъ перипетій, доброе начало восторжествовало. Въ послѣдній годъ мы видались съ госпожой Крутильниковой не иначе, какъ посреди большой компаніи, и обходились другъ съ другомъ дружелюбно. Я уже думалъ, что сердце сѣверной музы занято другими помыслами, — но — увы! до этого вечера я очень мало зналъ сердце разныхъ сѣверныхъ музъ. Не успѣлъ я закурить папиросу, какъ уже Анна Егоровна сообщила мнѣ не только о томъ, что любитъ меня по прежнему, но что я самъ, увлекаемый сродствомъ нашихъ талантовъ, люблю ее безпредѣльно, на перекоръ хладному свѣту, на зло окружающей насъ средѣ.

— О средѣ не могу я ничего сказать, замѣтилъ я, улыбнувшись: — а объ этой субботѣ, мнѣ кажется, долго не забуду!

— Молчи, Ч--к--въ! строго сказала мнѣ бывшая дѣвица Крутильникова: — молчи и хотя на время оставь свою врожденную холодность! Я тебя понимаю лучше, чѣмъ ты самъ себя понимаешь, потому что я полна «непосредственности», между тѣмъ какъ ты извратилъ свои помыслы и идешь по ложной дорогѣ! Я буду говорить за тебя и сама разъясню передъ тобой твои душевныя струны. Сегодня вечеромъ ты былъ грустенъ. Тебя утомили твои чернокнижные товарищи, и ты жаждалъ тихой, одинокой бесѣды съ женщиною, отъ которой когда-то оторвали тебя враждебныя обстоятельства. Сказать ли тебѣ, кто эта женщина? И ты выбралъ день, въ который зналъ, что застанешь ее одну навѣрное, и ты стремился сюда, чтобы ея бесѣдою освѣжить свою душу, уже начинающую увядать посреди вседневнаго шума!…

И пошла, пошла Анна Егоровна!

Что было мнѣ дѣлать, и могъ ли я, при моей слабости, отвѣчать насмѣшками на подобныя любезности? Я очень хорошо зналъ, что госпожа Брандахлыстова въ настоящее время пишетъ психологическій романъ и всѣмъ своимъ знакомымъ говоритъ то же, что мнѣ; но все-таки долгъ приличія повелѣвалъ мнѣ вести себя кротко. Скрѣпя сердце, я просидѣлъ въ гостинной болѣе часа, говоря о сочувствіи организмовъ, о Жоржѣ Сандѣ, о новооткрытой умственной любви, написалъ въ альбомъ хозяйки три стихотворенія и могъ отдѣлаться отъ нея, безъ ужина, когда уже было далеко за нолночь.

— Что съ тобой, другъ мой? спросила меня Таня, когда я вернулся домой и съ свирѣпымъ видомъ велѣлъ подавать себѣ ужинъ. — На тебѣ лица нѣтъ. Но случилось ли чего особенно печальнаго?

Я разсказалъ женѣ всѣ событія печальнаго вечера, не умолчанъ даже объ Аннѣ Егоровнѣ, и заключилъ весь разсказъ однимъ увѣреніемъ:

— Къ жизнь мою не забуду я этой субботы, сказалъ я: — и это мнѣ вдвойнѣ горько, потому что до сихъ поръ всегда считалъ субботу днемъ веселымъ и радостнымъ.

Тутъ моя Таня расхохоталась.

— Да развѣ сегодня суббота? спросила она. — Да и съ чего ты взялъ, что сегодня у насъ суббота? Бѣдный, бѣдный Иванъ Александровичъ! Впередъ не упрекай въ разсѣянности Илью Иваныча и Моторыгина!

И она продолжала смѣяться своимъ милымъ, звонкимъ смѣхомъ…

Я взглянулъ на свои стѣнные часы, на которыхъ значились секунды, минуты, дни, мѣсяцы, годы и даже, кажется, столѣтія. Пятница стояла всѣми буквами на циферблатѣ.

— Теперь я все понимаю! проговорилъ я: — и петербургскіе нравы передо мной открыты. Не ходи по пятницамъ туда, гдѣ тебя зовутъ на субботы.

XIV.

О томъ, какъ Иванъ Александровичъ терзалъ Александра Ивановича.

Отчего во всѣхъ большихъ городахъ такая тьма фатовъ, и по какой причинѣ глубочайшее отвращеніе, поселяемое этими господами въ умахъ всей публики, нимало не способствуетъ уничтоженію, прекращенію или, по крайней мѣрѣ, укрощенію породы фатовъ? Неужели человѣку изъ породы фатовъ такъ сладко садиться не въ свои сани, пускать пыль въ глаза своимъ собратіямъ, страдать и мучиться для того, чтобъ играть роль хотя однимъ вершкомъ выше роли, предназначенной ему отъ природы? Неужели такъ тяжело человѣку быть самимъ собою, не обезьянствовать, не кривлять своего лица, вмѣсто глупаго стекла въ глазу надѣть очки или завести двойной лорнетъ, не втираться въ тотъ кругъ, гдѣ его не спрашиваютъ, не влюбляться изъ одного самолюбія, не проматываться на рысаковъ или на узкіе штаны, смотря по состоянію, не продавать за поклонъ, за горделивый взглядъ, за билетъ на балъ, за кресло въ первомъ ряду, своихъ задушевныхъ убѣжденій? Неужели никто не разъяснить нашего вопроса, потому что столица кишитъ фатами неисправимыми? Укоряйте ихъ, презирайте ихъ, радуйтесь ихъ бѣдствіямъ, вычеркивайте ихъ изъ списка вашихъ друзей, доводите ихъ до отчаянія, давите и унижайте фатовъ — они всегда останутся фатами и, сейчасъ только сгибавшись до земли передъ своимъ кредиторомъ, опять побѣгутъ на Невскій, пройдутъ по немъ съ гордостью, и вамъ же подадутъ два пальца, если на васъ шляпа худо вычищена! О родъ, достойный толчковъ и смѣха! о презрѣннѣйшее порожденіе столичнаго тщеславія! о люди, которымъ я отъ глубины души желалъ бы дать добраго пинка, всѣмъ въ одинъ ударъ, подобно тому, какъ Калигула хотѣлъ однимъ ударомъ обезглавить всѣхъ Римлянъ! Я не Калигула, оттого и мои побужденія проще: фатовъ я не хотѣлъ бы обезглавить или уничтожить вовсе, потому что на дѣлѣ одинъ изъ нихъ помогъ мнѣ и друзьямъ моимъ провести нѣсколько-дней въ самыхъ оригинальныхъ и не лишенныхъ пріятности занятіяхъ. Гуляя какъ-то въ постъ по Невскому, наблюдая за тѣмъ, какъ компанія позлащенной молодежи брела вдоль тротуара, сцѣпясь руками и нахально взирая на встрѣчавшихся имъ женщинъ, встрѣтилъ я добрыхъ сподвижниковъ: злостнаго банкрота Халдѣева съ извѣстнымъ Брандахлыстовымъ и литераторомъ Пайковымъ. Предметомъ ихъ разговора былъ одинъ членъ только что промелькнувшей передъ нами позлащенной фаланги, денди и сокрушитель женскихъ сердецъ, бывшій нашъ товарищъ по чернокнижію, Александръ Ивановичъ по имени. Этого Александра Ивановича, слывущаго подъ именемъ «крошечнаго Александра Ивановича», они бранили нещадно, бранили безъ устали, а потомъ, подойдя ко мнѣ, сказали въ одно слово: «Иванъ Александрычъ, помоги намъ насолить этому уроду; устрой такъ, чтобы мы могли пить кровь изъ его черепа!» Особенно Халдѣевъ, неизвѣстно почему и когда получившій въ нашей компаніи прозваніе злостнаго банкрота, хотя онъ очень богатъ и никакихъ дѣлъ съ конкурсомъ имѣть не могъ, такъ и жаждалъ «поддедюлить» своего бывшаго пріятеля. Тутъ же произведя изслѣдованіе и подкрѣпивъ собственными воспоминаніями свѣдѣнія, имъ доставленныя, я пришолъ къ тому убѣжденію, что нашъ крошечный Александръ Иванычъ точно фатъ безпредѣльный а поэтому можетъ служить отличной пищей для нашего сатирическаго ума. Не успѣлъ я нѣсколько времени продумать о сказанномъ предметѣ и отдѣлиться отъ друзей моихъ (условившись однако обѣдать вмѣстѣ), какъ случай помогъ мнѣ на дѣлѣ провѣрить свои наблюденія. Александръ Ивановичъ, такъ часто мною упоминаемый, попался мнѣ у Полицейскаго моста, взялъ меня подъ руку и вступилъ со мной въ задушевную бесѣду по поводу Пайкова, Халдѣева и Брандахлыстова. — «Вообрази себѣ, Иванъ Александрычъ» сказалъ мнѣ этотъ денди: «до какихъ противныхъ неистовствъ дошли эти люди, конечно возгордившіеся твоимъ добрымъ о нихъ мнѣніемъ. Иду я съ маленькимъ княземъ Борисомъ (маленькому князю Борису семнадцать лѣтъ, а Александру Иванычу тридцать-пять лѣтъ, но они считаются друзьями!); по лѣвую мою сторону идетъ Холмогоровъ; мы разсуждаемъ о важныхъ предметахъ. И вдругъ, будто изъ подъ земли, передо мной выскочилъ Халдѣевъ, въ теплой фуражкѣ… въ теплой фуражкѣ съ ушами, Иванъ Александрычъ! Сзади его были еще два какіе-то изверга въ шубахъ, безъ перчатокъ, должно быть нетрезвые… Я никакъ не могу догадаться, что это за уроды. (Надобно сказать, что и Пайкову и Брандахлыстову не узнавшій ихъ Александръ Иванычъ былъ долженъ до тысячи цѣлковыхъ!) Вся эта въ ужасъ приводящая компанія начала мнѣ кланяться, дѣлая притомъ насмѣшливые жесты. Холмогоровъ тутъ же оставилъ меня, колко улыбнувшись, и конечно долго будетъ на меня дуться. Князь Борисъ, мой другъ, ускользнулъ отъ меня подъ какимъ то предлогомъ, хотя мы условились не разставаться до слѣдующаго утра. Пріятно ли это? У всякаго человѣка свои слабости, а мы должны уважать даже слабости пріятеля; за что же Халдѣевъ такъ на меня ожесточается? Пожалуйста, поговори съ нимъ и съ тѣми двумя господами, имена которыхъ я все забываю. Растолкуй имъ, что можно быть дѣльнымъ человѣкомъ и думать о красѣ ногтей, знаться съ молодежью высокаго круга (увы, Александръ Иванычъ весьма желалъ бы знаться и съ семейными людьми высокаго круга; но это ему какъ то не удается) — однимъ словомъ, что можно держать себя изящно, и все таки оставаться прекраснымъ товарищемъ.

— Оно и видно, забросилъ я тутъ свое словцо. — Напримѣръ, твоя милость не хочетъ поклониться товарищу, если у него на головѣ фуражка вмѣсто шляпы.

— У всякаго человѣка есть свои прихоти, пожалуй слабости…

— Въ моемъ карманѣ есть старыя теплыя перчатки; пройдешь ли ты со мной по Невскому, если я ихъ надѣну?

— Ни за что въ мірѣ! возгласилъ Александръ Иванычъ и боязливо поглядѣлъ на мои руки.

— Отчего жь ни за что въ мірѣ? спросилъ я, съ полнымъ хладнокровіемъ глядя въ глаза Петербургскому Бруммелю.

— Оттого, что не логу. У всякаго человѣка могутъ быть свои особенности. Я не могу идти по улицѣ съ худо одѣтымъ человѣкомъ. Я не могу оттого, что не могу!

— Дивлюсь твоему ребяческому неразумію, Александръ Иванычъ! отвѣтилъ я сухо: — подобнаго рода оправданія могутъ представлять только глупѣйшіе мальчишки. Всякій поступокъ нашъ долженъ имѣть свое основаніе въ разумѣ. Я пожелаю выбить всѣ окна въ твоей квартирѣ и, совершивъ буйство, на всѣ вопросы стану отвѣчать такими словами: „у всякаго человѣка свои прихоти: я не могу не бить стеколъ въ чужихъ квартирахъ“. Подобнаго оправданія никто не приметъ, потому что оно глупо. Представь себѣ, что въ эту минуту здѣсь, на улицѣ, при толпѣ гуляющихъ, я сниму съ тебя шляпу и дамъ тебѣ щелчка, говоря при этомъ: я не могу равнодушно видѣть зрѣлаго человѣка, идущаго по слѣдамъ мальчишекъ-фатовъ! Неужели такими выраженіями неприличіе моего поступка оправдается хотя немного? Ты нарушаешь всѣ правила деликатности, отворачиваясь отъ пріятеля въ потертой шубѣ: отчего же и ему не идти по твоимъ стопамъ, то есть не совершить какого нибудь невѣжества надъ твоей персоной?…

— Бросимъ этотъ разговоръ, Иванъ Александрычъ, сказалъ мнѣ нашъ денди: — на этомъ предметѣ мы съ тобой никогда не сойдемся! Кстати, будешь ты завтра въ Морской, на аукціонѣ вещей француженки Женни, которая уѣзжаетъ изъ города? Весь городъ съѣдется: вещи точно очаровательныя. Я замѣтилъ уже двѣ лампы, да кое что изъ мебели. Если у меня не достанетъ наличныхъ, то я обращусь къ тебѣ, Ротшильду Петербурга?

И Александръ Иванычъ проскользнулъ впередъ, обязательно улыбнувшись. Любопытно было прослѣдить за тѣмъ, какъ вся его фигура измѣнялась съ каждымъ шагомъ, отдѣлявшимъ отъ меня нашего денди. Меня онъ боится, и при мнѣ старается вести себя скромнѣе; но тѣмъ замѣтнѣе бываетъ измѣненіе, о которомъ я говорю. Съ первымъ шагомъ отъ меня мой Александръ Иванычъ сталъ другимъ Александромъ Иванычемъ. Шляпа его какъ то дивно склонилась къ правому виску, стеклышко, дотолѣ скрываемое за лацканомъ пальто, заболталось на самой груди, грудь выпятилась впередъ, лѣвый рукавъ пальто будто самъ собою небрежно отогнулся, обнаруживъ такимъ образомъ маленькую руку и на рукѣ отлично пригнанную перчатку. Какой то юноша скромнаго свойства вѣжливо поклонился Александру Иванычу; въ отвѣтъ на поклонъ, нашъ фатъ оглядѣлъ юношу съ носка сапоговъ до шляпы и не поклонился, а выразилъ на лицѣ какую то насмѣшливую полуулыбку. За то, когда богачъ Антонъ Борисычъ небрежно кивнулъ головой нашему денди, Александръ Иванычъ весь зашевелился, но сдержалъ свои порывы и послалъ рукою воздушный поцалуй Антону Борисычу. Не смѣю утверждать положительно, но мнѣ показалось, что мой бывшій собесѣдникъ даже кивнулъ двумъ каретамъ особенно-красивымъ, съ великолѣпными грумами на козлахъ: отъ дамъ, сидѣвшихъ въ модныхъ колесницахъ, на поклонъ отвѣта не послѣдовало. „Ну, дорогой пріятель“, сказалъ я довольно громко, надо будетъ мнѣ позаняться тобою денька на два!» — «А! и ты заодно со мной!» сказалъ тутъ Лызгачовъ, проходившій мимо и вслушавшійся въ мою рѣчь. «А знаешь ли ты, что за часъ назадъ, встрѣтившись со мною, Александръ Иванычъ громко сказалъ князю Борису: обратите вниманіе на Лызгачова; онъ очень забавенъ и иногда шутитъ не дурно! Затѣмъ они небрежно мнѣ поклонились оба… Что ты скажешь объ этомъ, что ты скажешь, Иванъ Александрычъ?» продолжалъ Лызгачовъ, не скрывая своего пегодованія. «Онъ очень забавенъ!» Хорошъ отзывъ о человѣкѣ, съ которымъ мы вмѣстѣ воспитывались, о пріятелѣ, столько разъ подоспѣвавшемъ на выручку! Хороша рекомендація! И передъ кѣмъ же? передъ семнадцатилѣтнимъ мальчишкой, съ которымъ я и знакомиться не желаю! Съ этого дня я врагъ Александру Иванычу." — Полно, любезный Лызгачовъ", отвѣтилъ я на это: — «если попугай скажетъ дурака, неужели ты станешь сердиться на попугая?^[6] Александръ Иванычъ человѣкъ какъ человѣкъ и всегда можетъ быть пріятелемъ. Слабости его, конечно, довольно противны; но эти самыя слабости помогутъ намъ позабавиться при случаѣ». — «Нѣтъ, нѣтъ, я хочу пить кровь изъ его черепа!» сказалъ Халдѣевъ, который догналъ насъ и вмѣшался въ нашъ разговоръ. Халдѣенъ всегда любитъ говорить громкими фразами. Затѣмъ погуляли еще, дождались другихъ друзей, засѣли обѣдать и за обѣдомъ условились въ дальнѣйшихъ дѣйствіяхъ нашихъ на бѣду и горе фагу пріятелю.

На слѣдующій день, около трехъ часовъ пополудни, въ кофейномъ домѣ Доминика, окна котораго, какъ извѣстно читателю, выходятъ на самую оживленную часть Невскаго Проспекта, собралась компанія лицъ довольно странно одѣтыхъ. О видѣ этой компаніи могу сказать только то, что величавый Евгенъ Холмогоровъ, при воззрѣніи на нее, пролилъ чашку кофе къ себѣ на колѣни и обратился въ бѣгство, восклицая: «ужасъ! ужасъ! ужасъ!» (horror! horror! horror! смотри Шекспира). Надо сказать публикѣ, что, по странной игрѣ судьбы, компанія друзей Ивана Александрыча обладаетъ цѣлой коллекціею отвратительнѣйшихъ шинелей и шубъ, потертыхъ, крашеныхъ, облѣзшихъ. Шуба Халдѣева считается первою по безобразію, и онъ ее не только надѣлъ на этотъ разъ, но еще подпоясалъ краснымъ фуляромъ. Пайковъ былъ въ гороховой дѣдовской шинели, на которой, уподобляясь грибамъ на пнѣ, наростали крошечные воротники, одинъ надъ другимъ; всѣхъ же воротниковъ имѣлось пятнадцать. Что касается до меня, то мой нарядъ отличался великой оригинальностью: на мнѣ были широкіе панталоны, чорный фракъ и теплая фуражка; ни шубы, ни пальто на мнѣ не имѣлось; въ предосторожность отъ простуды я надѣлъ подъ этотъ легкій нарядъ цѣлую броню изъ козьяго пуха. Лызгачовъ и Великановъ не имѣли въ своемъ нарядѣ почти ничего вопіющаго; только ихъ карманы были наполнены яблоками и коврижками, для цѣлей, которыя сами объяснятся впослѣдствіи. Всѣхъ насъ одушевляла веселость, соединенная съ нетерпѣніемъ; завтракая, мы не сводили глазъ съ солнечной стороны тротуара.

И вотъ наконецъ наступила вожделѣнная минута! Подобно жертвѣ, убранной цвѣтами и лентами, показался на тротуарѣ нашъ дорогой Александръ Иванычъ, одѣтый восхитительно, въ мохнатой шляпѣ, на высокихъ каблукахъ, придававшихъ его малому росту нѣчто величавое. На немъ было дипломатическое пальто, скроенное обворожительно; съ нимъ шли подъ руку князь Борисъ и Евгенъ Холмогоровъ, недавно убѣжавшій отъ насъ съ ожесточеніемъ. — «Лызгачовъ, Великановъ!» сказалъ я: "Начинайте свое дѣло! Восклицаніе мое было напраснымъ восклицаніемъ. Не нуждаясь въ одобреніи, вѣрные мои сподвижники уже были на улицѣ, уже держали подъ руку Холмогорова и князя Бориса, между тѣмъ какъ Брандахлыстовъ, въ какой то фризовой хламидѣ, осторожно брелъ позади всѣхъ, незамѣченный нашимъ бруммелистическимтъ тріо. Уморительно было глядѣть на всю операцію! При началѣ дѣла, присутствіе Великанова съ Лызгачовымъ (людей нужныхъ и денежныхъ) вовсе не оскорбило Александра Иваныча; но когда они вынули изъ кармана по яблоку, когда Лызгачовъ поподчивалъ Холмогорова пряникомъ, неистовство нашихъ щеголей сдѣлалось безпредѣльнымъ. Товарищи Александра Иваныча вырвались и пробѣжали мимо насъ, совершенно забывъ о декорумѣ, между тѣмъ какъ Брандахлыстовъ въ своей фризурѣ окончательно завладѣлъ покинутымъ Александромъ Иванычемъ! Тщетно краснѣлъ нашъ изящный пріятель, тщетно говорилъ онъ Брандахлыстову дерзости — нельзя же было сдѣлать открытаго скандала, и бѣдному Александру Иванычу пришлось пройдти до Аничкова моста съ человѣкомъ въ фуражкѣ и хламидѣ, имѣющей въ себѣ нѣчто фризовое. Наконецъ у Аничкова моста Брандахлыстовъ, важно поклонясь своему спутнику, побрелъ отъ него черезъ улицу; Александръ Иванычъ вздохнулъ спокойнѣе; но — увы! — это спокойствіе длилось не болѣе минуты. Я взялъ подъ руку нашего Бруммеля и, благодаря моему атлетическому складу, почти безпрепятственно повелъ его обратно по Невскому, въ самую толпу блестящихъ дамъ и щеголеватыхъ кавалеровъ. — «Иванъ Александрычъ», съ ужасомъ шепталъ мнѣ мой спутникъ, «почему ты во фракѣ, безъ пальто, безъ шинели?» — «Ѣду на великолѣпный обѣдъ», отвѣчалъ я лаконически. — «Но кто же при фракѣ носитъ теплую фуражку?» — «Я всегда ношу!» былъ отвѣтъ. — «Съ тобою нельзя идти вмѣстѣ: всѣ надъ тобой смѣются; ты простудишься и умрешь». — «Насчетъ простуды побойся: подъ фракомъ фуфайка; а ужь о бѣгствѣ не помышляй, потому что я побѣгу догонять тебя съ крикомъ. Лучше иди смирно, не то худо будетъ!»

Такъ держали мы Александра Иваныча отъ трехъ до пяти часовъ, сдавая его съ рукъ на руки и увеселяясь его страданіями. Дамы, встрѣчаясь съ нами, глядѣли на насъ и прищуривались; кавалеры отстранялись отъ насъ не безъ ужаса; изъ многочисленныхъ знакомцевъ Александра Иваныча поклонился ему только одинъ — тотъ самый юноша, котораго онъ еще вчера огорошилъ своимъ невѣжливымъ взглядомъ! Впрочемъ справедливость требуетъ прибавить, что главная часть мученій нашего щеголя происходила отъ его собственной натуры: большая часть прохожихъ вовсе не замѣчала ни насъ, ни нашей жертвы; оскорблялись же нашимъ видомъ только денди и щеголихи, по душѣ своей приходившіеся подъ пару Александру Иванычу. Иди онъ себѣ смирно, между мной и Халдѣевымъ, не блѣднѣе, не вспыхивая и не воображая себя несчастнѣйшимъ изъ смертныхъ, кто бы его замѣтилъ при такомъ стеченіи народа? Справедливо сказалъ нѣмецкій философъ: Каковъ ты съ людьми, таковы и люди будутъ съ тобою! Мнѣ не разъ случалось ходить по Невскому въ фуражкѣ, быть на вечерѣ и имѣть на рукахъ чорныи перчатки — никто не смѣялся надо мной за это, и меня всѣ встрѣчали ласково, не помышляя о моемъ нарядѣ. Разъ ставши на бруммелевскую ногу, бѣдный Александръ Иванычъ самъ обрекъ себя тысячамъ страданій, никому неизвѣстныхъ. Въ описываемый здѣсь день его страданія были ужасны. Къ пяти часамъ онъ уже едва волочилъ ноги, и крупный потъ каплями выступалъ на его челѣ. Я довезъ его домой и почти сжалился надъ страдальномъ.

Не сжалились однако надъ Александромъ Иванычемъ мои добрые сотрудники, особенно Лызгачовъ, глубоко уязвленный нашимъ Бруммелемъ. За обѣдомъ, когда я было намекнулъ о необходимости щадить слабости пріятелей, вся компанія на меня напала, имѣя ораторомъ извѣстнаго Пайкова, нѣсколько освирѣпѣвшаго посреди литературныхъ битвъ и гордо говорящаго о себѣ: «Если собрать всѣ бранныя статьи, написанныя на Пайкова, то выйдетъ восемнадцать томовъ съ осьмушкой, считая въ томѣ по тридцати печатныхъ листовъ!» — «Иванъ Александрычъ», сказалъ мнѣ этотъ журнальный Одиссей, много извѣдавшій въ теченіе своей жизни: «природа испортила всѣ дары, тебѣ данные, пославъ тебѣ бабье сердце! Она дала тебѣ величественную наружность, силу атлета, богатство, возвышенный талантъ, которому дивятся несметные подписчики „Петербургскихъ Вѣдомостей“, славу, здравую философію, но при этомъ надѣлила тебя душой, которая мягче, чѣмъ душа чудака Великанова! къ чему приведетъ тебя твоя снисходительность къ людямъ, твоя охота мириться съ ихъ погрѣшностями! Случись съ тобой бѣдствіе, и первый Александръ Иванычъ, котораго ты теперь защищаешь, радостно лягнетъ тебя ногою, предастъ тебя, подобно тому, какъ три года назадъ журналъ „Соревнователь Пинда“ предалъ меня въ ту минуту, когда я нуждался въ добромъ словѣ, когда вся литература, нынѣ такъ дружелюбная со мной, напала на меня за мою юношескую слабость къ „Соревнователю Пинда“ и его издателямъ! То, что бываетъ въ литературѣ, бываетъ и въ жизни. Вѣрь опытности человѣка, передъ которымъ трепещутъ и Щелкоперовъ, и Фарнаосовъ, и всѣ наши модные поэты! Не сѣй любви тамъ, гдѣ она произрастать не можетъ, а Александра Иваныча предоставь Немезидѣ и нашимъ замысламъ, для его же пользы пригоднымъ!» Противъ такой рѣчи устоять я не былъ въ состояніи.

На другой день, около часу по полудни, происходилъ аукціонъ вещей m-lle Женни — одинъ изъ тѣхъ аукціоновъ, которые услаждаютъ собой дни праздности и куда нашъ бон-тонъ ѣздитъ какъ на раутъ, для того, чтобъ поточить языкъ, посидѣть на чужихъ креслахъ, осудить ближняго, оглядѣть картины съ видомъ знатока, и купить хрустальный флаконъ или что нибудь подобное цѣной въ два цѣлковыхъ. Что жь дѣлать! бон-тонъ вездѣ таковъ и крайне-прижимистъ на деньги, потому что любитъ жить не по состоянію. Итакъ, если покупщицъ и покупщиковъ было мало, зато въ зрителяхъ и изящнѣйшихъ зрительницахъ недостатка не имѣлось. Одинъ милый и пламенный любитель рѣдкостей распоряжался продажей. «Господа!» говорилъ онъ съ одушевленіемъ: «купите хотя это японское блюдо: купивши его, вы покажете величіе характера, достойное Эпаминонда!» Но блюдо стоило двадцать пять рублей, и Эпаминондовъ между публикою не нашлось. Александръ Иванычъ сталъ было торговаться, рисуясь передъ знакомыми дамами и старцами богатаго вида; но его рвенію помѣшало вторженіе Пайкова и компаніи, въ облѣзшихъ шубахъ истоптанныхъ резиновыхъ калошахъ! Опять начались терзанія бѣднаго денди; но на этотъ разъ они были смягчены тѣмъ обстоятельствомъ, что Лызгачовъ и Халдѣевъ невзначай купили много вещей и тѣмъ пріобрѣли уваженіе зрителей. — «Que voulez-vous, ce sont de riches farceurs!» шепнулъ нашъ Бруммель одному изъ своихъ товарищей денди.

Такимъ образомъ, между страданіями и отдыхомъ пробило три часа, и многочисленные посѣтители аукціона столпились у выхода.

— Не довезти ли тебя до дому, Александръ Иванычъ? спросилъ я новаго Бруммеля. (Надо сказать, что я былъ одѣтъ прилично и все утро прикрывалъ его по возможности отъ гонителей).

— Охотно, охотно! отвѣтилъ фатъ, цѣпляясь за мою руку. — Я отпустилъ карету: въ такое утро стыдно ѣхать закупорившись.

— У меня здѣсь откидной дормезъ, сказалъ я — вчера только присланный мнѣ изъ Вѣны.

Слабая улыбка мелькнула на измученномъ лицѣ пріятеля: онъ зналъ, что экипажи и лошади Ч--к--ж--ва славятся во всемъ городѣ!

Мы вышли въ сѣни, занятые блистательной публикой. Дѣло происходило въ Морской, и улица кипѣла народомъ.

— Подавай, Кузьма! крикнулъ мой Ипатъ, высунувшись съ подъѣзда — карету Ивана Александрыча.

Представьте же себѣ отчаяніе моего спутника, когда, вмѣсто щегольской вѣнской колесницы, подъѣхала, на противнѣйшихъ пѣгихъ клячахъ, неизмѣримая, пузатая извощичья карета, съ клокомъ сѣна на запяткахъ!

— Садитесь, Александръ Иванычъ, хладнокровно сказалъ я.

— Садитесь, господинъ Бруммель, повторили Пайковъ, Брандахлыстовъ, Лызгачовъ и Халдѣевъ, окружая насъ обоихъ.

— Господа, это превышаетъ мѣру терпѣнія человѣческаго! дикимъ шопотомъ произнесъ денди, пытаясь ускользнуть — но напрасно.

Зрители начали переглядываться и кусать губы; пѣшеходы останавливались передъ изящной колесницей. Видя, что каждая лишняя минута можетъ только усиливать его терзанія, нашъ Бруммель однимъ скачкомъ очутился въ каретѣ. Но за нимъ пошолъ я, съ медленностью, за мной, едва переступая, полѣзъ Халдѣсвъ; потомъ на высокой подножкѣ показалась митра Брандахлыстова; вслѣдъ за Брандахлыстовымъ направился въ карету Лызгачовъ съ Пайковымъ. Всѣмъ нашлось мѣсто внутри дивной колесницы! — Боже! что со мной дѣлается!" отчаянно шепталъ Александръ Иванычъ, надвигая шляпу на брови и опуская подбородокъ въ кашне какъ можно глубже.

— Можно ѣхать? спросилъ Ипатъ, приготовляясь взобраться на запятки, по старой системѣ.

— Мнѣ душно! угрюмо произнесъ Бруммель.

— мнѣ душно, прибавилъ Пайковъ. — Ипатъ, опусти верхъ у кареты. Это дормезъ съ откиднымъ верхомъ. Я его самъ нанялъ. Тронь скобы справа и слѣва!

Тутъ оглушительный трескъ раздался надъ нашими головами. Верхъ кареты откинулся и вся наша группа открылась публикѣ. Въ этомъ безобразномъ видѣ мы два раза проѣхались по Невскому. При концѣ второго тура нашъ малорослый Бруммель слезно плакалъ и давалъ вамъ торжественное обѣщаніе вести себя поскромнѣе.

Конецъ первой части. ПОСЛѢСЛОВІЕ.

Окончивъ первую часть моего обширнаго труда и пересылая ее нашимъ знаменитымъ художникамъ для достодолжной иллюстрировки, полезнымъ считаю благодарить тебя, читатель, за твое сочувствіе, за признаки одобренія, за лестныя письма, мной отъ тебя полученныя. Въ скоромъ времени станетъ печататься вторая часть моихъ «Записокъ», и я вновь буду бесѣдовать съ тобою. Ты оцѣнилъ меня, ты уразумѣлъ шутливое любомудріе, въ моихъ разсказахъ заключенное, а потому я могу съпзнова обратиться къ тебѣ, повторивъ при семъ знаменитые стихи Данта:

O voi, ch’arete l’intelleti sani,

Mirale la dottrina che s’asconda

Solto’l velame degli versi strani.

что будетъ въ переводѣ тако: «О вы, одаренные здравымъ разумомъ, наблюдайте за поученіемъ, скрытымъ въ этихъ странныхъ стихахъ».

Въ благодарность за благосклонное твое со мной обхожденіе, читатель, я прибавлю къ моей подписи одну букву и подпишусь:

твой преданнѣйшій
Иванъ Ч--р--к--н--ж--въ.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.

Драматическій фельетонъ о фельетонѣ и о фельетонистахъ.

Дѣйствующія лица. 1) Журналистъ, одинъ изъ тѣхъ журналистовъ, разговоръ съ которыми всегда находится въ твореніяхъ каждаго поэта, какъ-то: Гёте, Пушкина, Лермонтова. Лицо фантастическое.

2) Авторъ «Замѣтокъ Петербургскагь Туриста», Иванъ Александровичъ Ч--р--к--ж--н въ, человѣкъ среднихъ лѣтъ, огромнаго роста, величественной наружности, выражающей душу необыковенную. Носитъ очень широкіе панталоны. Человѣкомъ хорошаго тона однако его назвать нельзя, потому что онъ пристрастенъ къ фуражкамъ, иногда даже теплымъ.

Мѣсто дѣйствія — великолѣпный кабинетъ журналиста, украшенный бюстами и статуэтками знаменитостей. На столахъ множество журналовъ, въ которыхъ разрѣзанъ только одинъ отдѣлъ журналистики.

Дѣйствіе происходитъ на дняхъ.

Журналистъ (не безъ робости). Итакъ, дорогой Иванъ Александровичъ, дѣло наше кончено?

Авторъ. Нѣтъ, дорогой Петръ Алексѣевичъ, дѣло наше не кончено.

Журналистъ. Міръ полонъ похвалами вашимъ «Замѣткамъ». Вы будете моимъ сотрудникомъ.

Авторъ. Нѣтъ, не могу я быть вашимъ сотрудникомъ.

Журналистъ. И сдѣлаетесь русскимъ Жюль-Жаненомъ.

Авторъ. И не сдѣлаюсь русскимъ Жюль-Жаненомъ, потому что нахожу ваши условія незаманчивыми.

Журналистъ. Условія мои могутъ быть и заманчивѣе: это отъ васъ зависитъ.

Авторъ. Нѣтъ, я не хочу васъ обманывать долѣе — вторая часть моихъ «Замѣтокъ» уже отдана въ ту газету, гдѣ печаталась первая.

Журналистъ. Я это знаю, но…

Авторъ. Но, что же?

Журналистъ. Но вы можете открыть новую серію «Замѣтокъ», назвать ее пожалуй «Наблюденіями провинціала», отдать ее мнѣ и хвалить себя преусердно и тамъ, и здѣсь.

Авторъ. Да откуда же я возьму времени? Нѣтъ, это невозможно.

Журналистъ. Однако, какъ же и мнѣ быть безъ фельетона?

Авторъ. Безъ фельетона? А мнѣ какое дѣло? Устройте «погоню за фельетонами» по моему рецепту, и у васъ станетъ матеріалу на нолгода.

Журналистъ. Какъ погоню за фельетономъ? вы мнѣ ничего не сказывали!

Авторъ. Господинъ издатель, и чувствую, что мнѣ надо брать съ васъ по банковому билету за каждое мое посѣщеніе. Выпивая у васъ стаканъ чая, я плачу за него новой идеей, обѣдая у васъ, я разражаюсь потоками новыхъ плановъ. Еслибъ я не имѣлъ своего состоянія, и былъ бы долженъ носить пластырь на рту, потому что разоряю себя каждымъ словомъ. Но, впрочемъ, я добръ и великодушенъ. Берите перо и записывайте. «Погоня за фельетономъ».

Журналистъ. У меня память хороша, я и такъ запомню. Говорите, говорите, Иванъ Александровичъ; какъ ваша изобрѣтательность напоминаетъ мнѣ знаменитѣйшихъ нашихъ поэтовъ, съ которыми мы курили изъ одной трубки! Невѣрующіе могутъ зайдти ко мнѣ и увидать эту трубку. Однако къ дѣлу — «Погоня за фельетономъ».

Авторъ (начиная ощущать порывы фельетоннаго вдохновенія). «Погоня за фельетономъ». Основная идея произведенія вертится на слѣдующемъ обстоятельствѣ. Вы, журналистъ, издатель газеты и чтитель правды, обладаете всѣми благами міра, за исключеніемъ хорошаго фельетониста, котораго бы любила публика. Старый вашъ лѣтописецъ вамъ надоѣлъ, тѣмъ болѣе, что онъ иногда восхваляетъ печатно сапоги, лопающіеся на вторую недѣлю послѣ покупки. Такихъ сотрудниковъ держать нельзя, вы его увольняете и пріобрѣтаете новаго. Обо всемъ этомъ вы объявляете читателямъ отъ своего имени въ нижнемъ столбцѣ газеты. Вотъ вамъ первая тема на четыре страницы, и даже, если хотите, на два фельетона.

Журналистъ. Иванъ Александровичъ, вы говорите какъ Тацитъ; но сжатость вашей рѣчи превосходитъ весь лаконизмъ латинскаго историка. Да какъ же сдѣлать два фельетона изъ того, что вы сказали: вы не проронили и двадцати словъ.

Авторъ. Какъ! и вы смѣете послѣ этого говорить, что понимаете талантъ фельетонистовъ, великую науку плясанія на булавочной головкѣ? Какъ! я вамъ сказалъ двадцать словъ, и вы изъ нихъ не въ силахъ сдѣлать двадцати страницъ печатныхъ? Неужели вамъ надо класть кашу въ ротъ? Слушайте же и трепещите. По поводу отставленнаго сотрудника вы прямо перейдете къ Шекспиру, отъ Шекспира къ Марку Антонію, отъ Антонія къ Rocher de Cancale, и наконецъ вообще къ XVIII столѣтію. Говоря о сапогахъ, вы можете припомнить трогательные эпизоды своей юности, первую любовь, битву Гораціевъ съ Куріаціями, наконецъ Тезея, убивающаго Минотавра, и кольтовы револьверы, продающіеся въ магазинѣ Юнкера…

Журналистъ. Такъ, такъ, Иванъ Александровичъ, голова моя просвѣтлѣла. Далѣе, далѣе, развивайте вашу «Погоню за фельетономъ».

Авторъ. Итакъ, объявляете вы, въ слѣдующій понедѣльникъ (о томъ, счастливъ или несчастливъ понедѣльникъ — о томъ, что римляне отмѣчали дни чорными и бѣлыми камешками, — помните все это!) въ слѣдующій понедѣльникъ является передъ публику новый фельетонистъ. Сообщите это краткую біографію, назовите его современнымъ Бакономъ и ждите понедѣльника. Приходитъ понедѣльникъ, и новый фельетонистъ совершаетъ свою вступительную бесѣду. Онъ человѣкъ скромный, никогда не былъ въ Петербургѣ, онъ поселяется въ нумерахъ Пассажа за 45 копеекъ въ сутки. Пассажъ кажется ему эдемомъ, синяя извощичья карета великолѣпной колесницею, швейцаръ великимъ человѣкомъ, на бильярднаго маркера взираетъ онъ съ подобострастіемъ. Онъ отъ всего въ восторгѣ, онъ передо всѣмъ преклоняется, онъ приходитъ съ почтеніемъ къ литератору Мухоярову и цалуетъ у него руку, онъ обѣдаетъ у Палкина и считаетъ себя шалуномъ временъ регентства, онъ покупаетъ готовую венгерку съ костями и заказываетъ себѣ бирюзовый жилетъ съ пунцовыми цвѣтами. Однимъ словомъ это совершеннѣйшій моветонъ, какъ говорятъ въ просторѣчіи, человѣкъ способный изобрѣсти манишку, ежелибъ она не была изобрѣтена, провинціяльный кутила, человѣкъ дурного тона, но замѣчательный по своей наивности и откровенности. Понимаете ли, господинъ издатель, что можно сдѣлать изъ подобнаго героя, какъ ловко пустить эту неотесанную фигуру посреди нашихъ львовъ и денди, сколько комическихъ чертъ, лукавой сатиры, невѣроятныхъ приключеній и положеній можетъ вамъ доставить фельетонистъ такого рода?…

Журналистъ. Иванъ Александрычъ, ваши слова лучше рубиновъ и жемчуга!

Авторъ. И это самъ знаю. Но не увлекайтесь вашимъ моветономъ, дайте ему погулять въ одномъ фельетонѣ — и довольно. Лежачаго не бьютъ, на слабыхъ не нападаютъ. И по заключеніи фельетона, вслѣдъ за подписью счастливаго сотрудника, современнаго Бакона, вы прибавляете такую строку: «Отъ издателя. По случаю крайне дурного тона, выказаннаго новымъ нашимъ почтеннымъ сотрудникомъ, мы считаемъ нужнымъ устранить его отъ фельетона, передавъ сей важный отдѣлъ одному изъ нашихъ любимѣйшихъ, изящнѣйшихъ, фешенебльнѣйшихъ, великосвѣтскихъ, щеголеватѣйшихъ литераторовъ!»

Журналистъ. Такъ, такъ, такъ, такъ, Иванъ Александрычъ!

Авторъ. Въ слѣдующій понедѣльникъ выходить любимѣйшій и фешенебльнѣйшій фельетонистъ. Онъ не рекомендуется читателю, но подаетъ ему одинъ палецъ, оглядывая въ стеклышко свою публику. Онъ ѣздитъ въ коляскѣ, выписанной изъ Лондона, и закладываетъ большіе пальцы обѣихъ рукъ за край жилета. "Читатель, говоритъ онъ съ первой страницы, я знаю, что ты человѣкъ средняго круга и что мы съ тобой живемъ въ разныхъ сферахъ. Ты пьешь чай-иванъ, а я глотаю душистый какао изъ саксонскихъ чашекъ, набалдашникъ моей трости сдѣланъ на заказъ Фроман-Мёрисомъ, вчера вечеромъ былъ я на раутѣ у княгини Зинаиды, куда тебя не пустятъ. Впрочемъ, о читатель средняго круга, я сообщу тебѣ, что я дѣлалъ вчера у княгини Зинаиды, сидя на гамбсовомъ пате возлѣ хозяйки. Представь себѣ, зала залитая свѣтомъ карселей, севрскія вазы между банановыми деревьями, на стѣнахъ Рюиздаль и Карло Дольни, на дамахъ драгоцѣнныя алансонскія кружева (кстати о кружевахъ: женщина, носящая кружева современнаго издѣлія, не есть женщина), на мужчинахъ фраки новѣйшаго покроя и батистовое бѣлье… И пойдетъ, и войдетъ вашъ фешенебльный фельетонистъ, его genre знакомъ всѣмъ намъ хотя не много. Но все-таки въ концѣ его статьи вы прибавите замѣтку отъ редакціи: «Находя тонъ сего сотрудника высокомѣрнымъ и почти обиднымъ для читателя, мы передаемъ фельетонъ на слѣдующій понедѣльникъ нашему честному, извѣстному, старому, опытному, правдивому другу Евсею Барнаулову.»

Журналистъ. Я внѣ себя! Иванъ Александровичъ, дайте мнѣ пожать вашу руку!

Авторъ (увлекаясь своимъ краснорѣчіемъ). Евсей Барнауловъ есть фельетонистъ-пріобрѣтатель. Онъ знаетъ, гдѣ зимуютъ раки, и не подойдетъ къ публикѣ съ горделивымъ видомъ. Напротивъ того, онъ сообщитъ читателю, что Сократъ былъ великій человѣкъ, что онъ выпилъ ядъ, вслѣдствіе коварства своихъ враговъ, и что онъ, Барнауловъ, вмѣсто яду лучше любитъ пить хорошій медокъ, хорошій же медокъ можетъ… быть купленъ въ такомъ-то магазинѣ, на такой-то улицѣ. «На той же улицѣ, прибавить пріобрѣтатель, можно за двѣнадцать рублей купить себѣ пальто, панталоны, жилетъ, шляпу, кусокъ мыла и стклянку порошка отъ клоповъ. И хорошо, и дешево, и полезно, — скромно прибавить Барнауловъ, — нельзя не посовѣтовать доброму Сергѣю Петровичу (онъ всѣхъ магазинщиковъ зоветъ по именамъ), чтобы онъ бралъ не двѣнадцать, а двадцать цѣлковыхъ: такая дешевизна можетъ принести ущербъ его дѣламъ, и мы не будемъ пользоваться изобрѣтательностію честнаго Сергѣя Петровича! Да, мои читатели, зайдите къ Сергѣю Петровичу въ лавку, останетесь довольны. Вотъ сосѣда его, кондитора Петра, похвалить я не могу — правда, мнѣ дороже всего — этотъ господинъ, едва начавъ торговлю, пренебрегаетъ радушіемъ и не гостепріименъ.» Такъ чинно, тихо, любезно станетъ говорить вашъ Барнауловъ, но и у него будутъ свои минуты вдохновенія. Положимъ, что Борель опять открылъ Rocher de Cancale и въ день открытія далъ даровой обѣдъ Барнаулову. По этому поводу онъ зальется слезами, разскажетъ все дѣло и разразится такой одою:

Хвата тебѣ, Борель великодушный,

Ты Ромула и Тита превзошолъ!

Ресторатёръ изящный и радушный,

Какъ нѣкій магъ, на сѣверъ ты пришолъ.

Ты усладилъ писателей столицы,

Въ твоемъ Rocher мы всѣ нашли пріютъ;

Хвала тебѣ — исторіи страницы

Дѣла твои вѣкамъ передадутъ!

Журналистъ. Иванъ Александровичъ, ваша импровизація достойна Шекспира!

Авторъ. И это знаю.

Лакей (входя). Корректуры принесли.

Журналистъ. Пусть опоздаетъ нумеръ — я слушаю Иванъ Александровича. (Лакей убѣгаетъ.)

Авторъ. На Барнауловѣ можно и кончить дѣло. Впрочемъ нѣтъ; намъ остается вынести еще одного фельетониста, типъ новый и еще неизбитый, фельетониста съ больной печонкою. Вы смотрите на меня удивленными глазами, вы желаете знать, что такое фельетонистъ съ больной печонкою? О! это лицо стоитъ долгихъ наблюденій, хотя исторія его коротка. Онъ обыкновенно обладаетъ весьма малымъ талантомъ и огромною злобою Онъ много разъ бросался въ литературу, хотѣлъ быть гонителемъ и страшилищемъ поэтовъ, но это не имѣло успѣха, ибо кто золъ да не силенъ тотъ безрогому овну подобенъ. За неспособностью нашего друга къ критикѣ, ему поручаютъ фельетонную часть. И вотъ онъ выступаетъ, И вотъ онъ кипитъ жолчью. Онъ, положимъ, говоритъ о дачахъ: всѣ дачи ему не по вкусу, во всѣхъ живетъ ревматизмъ и простуда, вредная для печени. Для него наше сѣверное лѣто карикатура южныхъ зимъ. Природа Петербурга можетъ съ великими усиліями производить одни вѣники — скука, холодъ и гранитъ грезятся вездѣ угрюмому мизантропу! Излеръ даетъ венеціанскую ночь — хороша Венеція, гдѣ вмѣсто пѣнія октавъ Тасса слышно кваканье лягушекъ! дерзко восклицаетъ писатель съ больной печонкой. Ему все кажется скучными пустяками; глядя на балъ, онъ отъ души желалъ бы облить чернилами платья женщинъ; читая стихи, онъ ядовито замѣчаетъ: къ чему служитъ вся эта трата бумаги! Онъ охотно выкололъ бы себѣ глазъ съ тѣмъ условіемъ, чтобы каждому человѣку было выколото два глаза, онъ злится на солнце, злится на бравурную арію въ театрѣ, злится на веселую бесѣду своихъ знакомыхъ, однимъ словомъ, у него болитъ печонка и весь свѣтъ долженъ страдать отъ того, что у него въ правомъ боку не все ладно! О, это золотой типъ, любезнѣйшій мой Петръ Алексѣевичъ, и онъ можетъ являться фельетонахъ въ пяти, для услажденія читателя, поминутно спрашивающаго: «да чегожь, наконецъ, хочется этому жолчному человѣку!» А заставивши вдоволь погулять своего фельетониста съ больной печонкою, вы наконецъ оканчиваете всю «погоню» такой замѣткою отъ редакціи: «Испробовавши одного за другимъ четырехъ новыхъ фельетонистовъ, мы приходимъ къ тому убѣжденію, что лучше всего будетъ отказать имъ всѣмъ, а затѣмъ вернуться къ нашему старому лѣтописцу!» (Журналистъ, рыдая, падаетъ въ объятія Ивана Александровича. Трогательная сцена.)

Журналистъ (отирая слезы). Иванъ Александровичъ! возьмите половину моего состоянія и фельетонъ моей газеты. О будьте, будьте Ньютономъ русскаго фсльетонизма!

Иванъ Александровичъ (покачавъ головою съ горькой усмѣшкой). Къ чему? Кто скажетъ мнѣ спасибо за мои усилія? Кто протянетъ мнѣ дружескую руку при жизни? Кто, когда я умру, скажетъ надъ моей могилой: «этотъ человѣкъ сближалъ нашъ разговорный языкъ съ языкомъ письменнымъ, услаждалъ своихъ соотечественниковъ за чайнымъ столомъ, поражалъ мелкіе общественные пороки и располагалъ читателя къ доброму смѣху, лучшему началу добраго дня.» Кто поблагодаритъ меня за то, что я смѣялся надъ насмѣшниками, укорялъ самонадѣянныхъ злоязычниковъ, предавалъ осмѣянію гордецовъ и нахаловъ, выводилъ на чистую воду ложную положительность Пигусова и ребяческую великосвѣтскость Холмогорова? Кто вспомнитъ, что я былъ защитникомъ добрыхъ, веселыхъ людей въ теплыхъ фуражкахъ и гонителемъ сухихъ фатовъ въ узкихъ панталонахъ? Отдастъ ли мнѣ даже малую справедливость современная наша критика, скажетъ ли кто нибудь изъ моихъ товарищей, поглядѣвъ на меня — «онъ идетъ споимъ собственнымъ путемъ, въ немъ живетъ наше честное, русское остроуміе?» Нѣтъ, Петръ Алексѣевичъ, ничего подобнаго я не дождуся, и потому не намѣренъ въ излишествѣ предаваться фельтону. Что бы я не писалъ въ этомъ родѣ, что бы я ни дѣлалъ, сколько бы знаковъ сочувствія ни получалъ я отъ публики, чѣмъ я буду для искусства и для самихъ насъ? блѣдною копіею Жанена, Гино и Денойе, безцвѣтнымъ подражателемъ Гино, Денойе и Жанена! Мы, простодушные Россіяне, до сихъ поръ любимъ пускать чужихъ писателей на первое мѣсто. Давно ли говорили у насъ, что на русскомъ языкѣ не можетъ существовать легкой литературы? Много ли лѣтъ назадъ принята была въ обществѣ такая аксіома: «русскій языкъ никогда не можетъ годиться для свѣтскаго разговора, потому что не имѣетъ гибкости, легкости, изящества языка французскаго.» Прошли года, и русская литература получила дань хвалы даже въ чужихъ странахъ, и русскій языкъ, обработанный достойными дѣятелями, сталъ легокъ, изященъ и гибокъ, и готовъ для употребленія въ гостиныхъ, когда сойдутъ со сцены послѣдніе остатки поколѣнія, взросшаго на французской рѣчи! Такъ разсыпаются въ прахъ предразсудки важные, но скоро ли разрушится предразсудокъ о невозможности русскаго фельетона, того я рѣшать не берусь. За литературу нашу вступилось народное чувство, за русскій языкъ пошли въ бой первоклассные поэты нашей родины, но кто пойдетъ ратовать за права фельетона, за возможность русскаго фельетона, за самостоятельность русскаго фельетона?

Журналистъ. Вы, вы Иванъ Александровичъ, вы будете ратовать за фельетонъ, фельетонистовъ и русское остроуміе!

Авторъ. Нѣтъ, Петръ Алексѣичъ, «это не можно сдѣлать», какъ говорила когда-то милая моему сердцу дѣвушка! Пусть близорукіе люди колютъ намъ глаза Гино и Жаненомъ, пускай цѣнители думаютъ, что лучшій русскій фельетонъ есть только пѣсни съ чужого голоса, пусть они отказываютъ нашему родному, великолѣпному языку въ его самостоятельномъ, ни отъ кого незаимствованномъ, изъ русской жизни и изъ русской крови истекающемъ остроуміи! Не намъ защищать свое собственное дѣло и указывать на заслуги своихъ товарищей. Мы слишкомъ скромны для этого, мы не признаемъ теоріи взаимнаго восхваленія. Время оправдаетъ русскій фельетонъ и время признаетъ его значеніе, всѣ его артистическія особенности. Пройдутъ года, и русскій человѣкъ съ изумленіемъ увидитъ, до какой степени богатъ и разнообразенъ родной его языкъ, какъ можетъ быть граціозенъ и своеобразно-шутливъ этотъ языкъ, на которомъ, по его прежнему мнѣнію, можно было писать однѣ ученыя сочиненія и повѣсти съ меланхолическимъ окончаніемъ! Мы не имѣемъ остроумія, потому что желаемъ шутить на французскій, англійскій и даже тяжолый нѣмецкій ладъ, но когда мы будемъ собою и захотимъ шутить по своему, сколько простодушія, лукавства, мѣткости, живости, граціи откроемъ мы въ своемъ русскомъ языкѣ! Не изъ Гино и Жанена русскій фельетонистъ долженъ черпать свое остроуміе: онъ пропалъ, если ему вздумается играть словами! Знаете ли вы, гдѣ надо учиться милой, легкой, шутливой фельетонной рѣчи — у русскихъ дѣтей, у русскаго простого народа, у небольшого числа умныхъ юношей шутливаго характера. Вспомните ваше школьное время, вспомните мѣткія пансіонныя прозвища, на всю жизнь остающіяся за человѣкомъ, забавнѣйшія школьныя исторіи, разсказы, вспоминая о которыхъ, вы до сихъ поръ веселитесь духомъ. Вспомните веселыя сходки и народныя увеселенія, подумайте о языкѣ, какимъ говорятъ простые люди великороссійскихъ губерній, переберите въ памяти народныя присказки и шутливыя легенды, и наконецъ перенеситесь воображеніемъ во времена вашей золотой молодости, въ кружокъ лучшихъ молодыхъ товарищей и друзей сердца, припомните себѣ анекдоты, шутки, остроты и горячіе споры посреди пира или простого собранія, гдѣ одна юность замѣняла вамъ и вино и роскошное угощеніе. Въ этой школѣ учился и я, хотя и не могу рѣшить, съ успѣхомъ или безъ успѣха! Ни Гино, ни Жаненъ, ни Денойе не были мнѣ ни образцами, ни учителями. Но мы отдалились и отъ главнаго вопроса и отъ нашей тэмы. Все это говорилъ я для одного только вывода. Писать русскіе фельетоны мнѣ кажется трудомъ честнымъ, полезнымъ, но неблагодарнымъ. Жить на однихъ фельетонахъ нельзя, и я не намѣренъ плодить числа фельетонистовъ, а оттого и отклоняю ваше обязательное предложеніе. Прощайте покуда — я спѣшу на литературный вечеръ. Анна Егоровна Брандахлыстова (рожденная Крутильникова) читаетъ намъ свой романъ: «Сочувствіе къ массамъ рода человѣческаго.» Ручаюсь вамъ, въ этомъ романѣ не будетъ ничего фельетоннаго. (Уходить.)

Журналистъ (кричитъ ему вслѣдъ раздирающимъ голосомъ). Иванъ Александровичъ! не покидайте меня такъ. Возьмите все, что я имѣю!

(Иванъ Александровичъ быстро надѣваетъ фуражку, и, сѣвъ въ собственную карету, уѣзжаетъ.)

II.

Случай неимовѣрно-фатастическій, но не менѣе того поучительный, или видѣнія въ тоннелѣ Пассажа.

Онъ бываетъ въ тоннелѣ Пассажа! Ему грезятся видѣніи посреди пассажнаго тоннеля! Иванъ Александровичъ, блестящій Иванъ Александровичъ на эитхъ дняхъ посѣтилъ тоннель Пассажа! Вы ли это, петербургскій туристъ? Что скажутъ о васъ юноши, никогда не садящіеся въ театрѣ иначе, какъ въ первомъ ряду, ламы въ валансьенскихъ кружевахъ, получающія мигрень отъ вида пестраго жилета, Евгенъ Холмогоровъ, величавый жрецъ свѣтскости, котораго никто никогда не видалъ въ свѣтѣ (потому что Невскій Проспектъ и опера не составляютъ еще свѣта)? Что васъ понесло въ тоннель Пассажа, гдѣ, посреди дымной атмосферы, горятъ уединенные огоньки, гдѣ продаются подовые пироги и квасъ, гдѣ можно купить за цѣлковый цѣлую библіотеку народныхъ брошюръ, и гдѣ компанія подземныхъ любителей сражается въ кегли, сбросивъ, для легкости, верхнее платье? Что дѣлали вы въ этомъ тоннелѣ, подъ нависшими его сводами, безспорно имѣющими нѣчто редклифское? Можно пробѣжать по Пассажу для шутки, въ компаніи изящныхъ пріятелей, вставивъ стеклышко въ глазъ и убійственно подшучивая надъ каждымъ скромнымъ прохожимъ, — но что вы дѣлали въ тоннелѣ, мѣстѣ недоступномъ для людей хорошаго тона? Опомнитесь, Иванъ Александровичъ! — герои, вамъ подобные, никогда не ходятъ въ тоннель Пассажа!

Нѣтъ, мои почтенные почитатели великосвѣтскости, я васъ не слушался никогда и теперь не послушаюсь. Въ тоннелѣ Пассажа я бывалъ часто, ѣлъ тамъ пироги, пилъ тамъ квасъ, покупалъ тамъ портреты великихъ современниковъ, и всегда выносилъ изъ него наблюденія, и не перестану ходить въ тоннель Пассажа! Всѣ ваши насмѣшки не сдѣлаютъ меня щепетильнымъ туристомъ. Холмогоровъ можетъ точить языкъ, говоря, что въ тоннелѣ надо перепрыгивать черезъ трупы убитыхъ путешественниковъ — такой гиперболѣ никто не придастъ вѣры. Мухояровъ имѣетъ полное право говорить, что изъ всякаго путешествія въ тоннель я возвращаюсь съ синимъ пятномъ подъ глазомъ: отъ его словъ на моемъ лицѣ не окажется фонаря. Точно, въ пріютѣ, такъ часто упоминаемомъ мною, нельзя встрѣтить львовъ и дендическихъ острослововъ, но мнѣ-то что до этого за дѣло? Стыдитесь, господа художники, литераторы и наблюдатели, стыдитесь вашей узкой, щепетильной чопорности! Отъ какихъ милордовъ вы произошли и почему сдѣлались такими недотрогами? Вамъ ли избѣгать тѣхъ мѣстъ, гдѣ люди ходятъ безъ перчатокъ? Званіе артиста даетъ вамъ право бывать вездѣ, и вы сами, вслѣдствіе неразумнаго щегольства, отбрасываете отъ себя это драгоцѣнное право! Міръ передъ нами раскрывается весь, каждый уголокъ Петербурга можетъ поучать васъ и наводить на добрыя мысли, а вы, подобно овцамъ, толпитесь на солнечной сторонѣ Невскаго Проспекта, отвращая лицо отъ жизни съ ея разнообразіемъ! Если уже не для художества, то для вашего собственнаго кармана полезно избирать разныя поприща наблюдательности, сходиться съ бѣдняками, обѣдать въ какомъ нибудь Пекинѣ и вмѣсто французскаго театра сходить иногда въ звѣринецъ Зама! Но васъ не прошибешь этимъ аргументомъ; пока вы еще не промотались до чиста и имѣете кредитъ у Шармера, кто заставитъ насъ пить квасъ вмѣсто шампанскаго и водить пріязнь съ какимъ нибудь добродушнымъ странникомъ въ потертой венгеркѣ! И доведетъ васъ однообразная ваша жизнь до бѣды, и изчезнете вы съ лица Петербурга и, можетъ быть, очутитесь черезъ много лѣтъ, въ такъ презираемомъ вами тоннелѣ Пассажа, но очутитесь въ немъ не туристомъ, а видѣніемъ для нашихъ потомковъ, однимъ изъ тѣхъ видѣній, про которыя я теперь намѣренъ бесѣдовать съ читателемъ!

Едва мерцалъ потухающій газъ, и копоть, и дымъ сигаръ, называемыхъ гаванскими (потому что большое число ихъ расходится въ Галерной Гавани) начинали щекотать глазъ и впиваться въ носъ запоздалымъ посѣтителямъ тоннеля. Продавцы книгъ и гравюръ убрали свой товаръ, пирожныя лавки пустѣли, въ кегляхъ кончилась игра и записные любители этого здороваго упражненія, роспивъ послѣднюю бутылку пива, собирались уходить во свояси. Въ это время вошолъ я въ тоннель, одинъ, преданный художественнымъ думамъ. Мнѣ какъ-то дышалось легко въ этотъ вечеръ, и я былъ расположенъ къ созерцательной жизни. Длинная перспектива слабо озаренныхъ сводовъ казалась мнѣ какой-то старой, задымленной картиной или рисункомъ мрачнаго Пиранезе. Шаги проходящихъ торжественно отдавались посреди тишины, изрѣдка прерываемой говоромъ, началомъ веселаго смѣха, отрывкомъ пѣсни или стукомъ небрежно пущеннаго кегельнаго шара. Я остановился передъ кеглями, думая наблюдать за игрою или познакомиться съ кѣмъ нибудь изъ корифеевъ увеселенія. Но играющіе уже разошлись, какъ было сказано, и передъ пустой бутылкой пива сидѣлъ, склони голову, только одинъ корифей, лицо котораго было мнѣ какъ будто знакомо, а сверхъ того обѣщало много, много по наблюдательной части. Три раза прошолся я по тоннелю и всякой разъ, равняясь съ кеглями, заставалъ интереснаго незнакомца въ одномъ и томъ же положеніи, за пустою бутылкою. Голова ето была склонена на грудь, руки сложены крестомъ, въ блуждающемъ взорѣ свѣтилась какая-то горькая иронія. Поглядѣвъ на кегельнаго игрока въ третій разъ, я хотѣлъ подойти къ нему, но онъ всталъ и пошолъ въ противоположную сторону. Не имѣя силы противиться своей любознательности, я самъ повернулъ круто, повернулъ назадъ и послѣдовалъ за странникомъ, изучая его ростъ, его фигуру, его одежду и всю наружность.

Онъ былъ высокъ ростомъ, строенъ, но осанка его имѣла въ себѣ нѣчто болѣзненное и онъ ступалъ нетвердымъ шагомъ. Одинъ разъ, при встрѣчѣ съ какою-то женщиною, таинственный путникъ вдругъ выпрямился, закинулъ назадъ голову, повернулся вкось и я чуть не вскрикнулъ, такъ сдѣлался онъ въ эту минуту похожъ на одного изъ львовъ, блиставшихъ въ Петербургѣ, лѣтъ восемь тому назадъ, — короче сказать, на всѣмъ намъ знакомаго въ то время Павла Ильича Бердышова! И подивился сходству и еще пристальнѣе сталъ вглядываться.

«Точно», думалъ я, бродя за незнакомцемъ посреди тлетворнаго полумрака, «это или самъ Бердышовъ или тѣнь Бердышова или существо крайне похожее на Бердышова. Послѣднія двѣ ипотезы правдоподобнѣе. Бердышовъ въ тоннелѣ Пассажа, Бердышовъ за бутылкой пива возлѣ кегель, Бердышовъ въ пальто съ разодраннымъ локтемъ — этого быть не можетъ! Блестящій Дон-Жуанъ, даже любившій, чтобъ его звали барономъ, человѣкъ, знакомый со всѣмъ высшимъ обществомъ, не надѣнетъ на голову фуражки, и еще какой фуражки — потертой, замасленной, съ околышемъ изъ галуна, бывшаго когда-то серебрянымъ! Подобной шапки и я даже не надѣну, при всей моей независимости отъ прихотей моды. Фуражку съ околышемъ изъ серебрянаго галуна видѣлъ я только въ „Сомнамбулѣ“, въ рукахъ у Тамбурини; можетъ быть она тамъ и нужна, можетъ быть безъ нея не удалась бы арія оі ravviso о luogghi атепі! Но Бердышовъ, Павелъ Ильичъ Бердышовъ, цвѣтъ великосвѣтскости, конечно умретъ скорѣе, нежели надѣнетъ подобную фуражку, хотя бы для смѣха. Уйдемъ отсюда, нечего глядѣть долѣе, глаза мнѣ не хорошо служатъ, я вижу львовъ стараго времени въ тоннелѣ Пассажа. Оно можетъ показаться обиднымъ для львовъ новаго времени. Пассажъ въ эти часы имѣетъ въ себѣ нѣчто чернокнижное. Взглянемъ въ послѣдній разъ на необыкновеннаго странника и уйдемъ изъ Пассажа!»

Едва успѣлъ я сказать самому себѣ эти слова, какъ случилось со мной нѣчто необыкновенное. Обнищавшій странникъ, за которымъ слѣдилъ я такъ тщательно, остановился у газоваго рожка, взглянулъ на меня, сбросилъ съ головы свою жалкую фуражку, провелъ рукою но своимъ рѣдкимъ, непричесаннымъ волосамъ, сдѣлалъ два шага, сталъ передъ моимъ лицомъ и произнесъ съ горькой усмѣшкой: — «Я знаю, о чемъ вы думаете, Иванъ Александровичъ Ч--р--н--к--въ! Не волнуйтесь по пустому, берегите свое изумленіе до другого раза. Я Павелъ Ильичъ Бердышовъ, бывшій когда-то первымъ львомъ, первостатейнымъ денди, неутомимѣйшимъ Ловеласомъ города Петербурга!»

И онъ залился леденящимъ хохотомъ, кинулъ свою фуражку въ потолокъ, поймалъ ее очень ловко, надѣлъ на бекрень, сдѣлалъ мнѣ шутливый поклонъ… но въ это время я замѣтилъ въ его глазахъ слезы, страшныя слезы униженія и въ конецъ забитой гордости!

Я не могъ найдтись, я не могъ превозмочь изумленія, на устахъ моихъ не было готово ни одной фразы, годной для подобныхъ положеній. — «Павелъ Ильичъ», могъ я сказать только: «вы здѣсь, вы, въ тоннелѣ Пассажа!»

— Да, сказалъ мнѣ Бердышовъ глухимъ голосомъ. Я здѣсь, въ тоннелѣ Пассажа, я пилъ пиво, я выигралъ два четвертака въ кегли, и жизнь моя обезпечена до завтрашней ночи! Я васъ помню мальчикомъ, юношей, на вечерахъ у madame Кюнегондъ, вы были влюблены въ Эрмансъ, ея племянницу. Я иногда кивалъ вамъ головой, одинъ разъ я подалъ вамъ два пальца и вы подали мнѣ одинъ, захохотавъ въ лицо. Вамъ тогда было двадцать лѣтъ и весь Петербургъ удивился вашему поведенію. Подать одинъ палецъ Бердышову, передъ которымъ цѣпенѣлъ весь Невскій Проспектъ! Что жь, платите мнѣ теперь за мои прежнія дерзости! Я нищъ, я покрытъ обиднымъ презрѣніемъ, я сидѣлъ въ Долговомъ Отдѣленіи и лилъ кровавыя слезы, я разорилъ нѣсколько честныхъ ремесленниковъ, не имѣя силы платить своихъ долговъ, я жилъ на хлѣбахъ у толстой Нѣмки, и былъ выгнанъ отъ нея съ безчестіемъ, я ходилъ съ тамбуриномъ за шарманкой, я ношу фуражку съ галуномъ, купленную у какого-то гуляки-швейцара. Я скитаюсь въ Пассажѣ, я живу подъ землею, тоннель сдѣлался моей родиной. И пусть бы въ этомъ заведеніи я былъ на правахъ сторожа, буфетчика, маркера, человѣка съ постояннымъ занятіемъ и постояннымъ доходомъ; но нѣтъ, я обратился въ прахъ! Кто приметъ меня, мота и лѣнтяя, на жалованье; кто довѣритъ грошъ человѣку, прожившему сотни тысячъ и, что еще хуже, прожившему свое доброе имя, свою честь и свою гордость! Что жь вы не издѣваетесь надо мною, что жь вы не платите мнѣ смѣхомъ и обидой за мое былое чванство, за мои злыя рѣчи о дорогихъ вамъ людяхъ, за мое хвастовство побѣдами, за мои airs protecteurs, за мои полупоклоны, за мои насмѣшливые взгляды? Я безоруженъ передъ вами, платите мнѣ зломъ за зло и нахальство! Но вы человѣкъ добрый и порядочный, я догадался объ этомъ, когда вы (имѣя двадцать лѣтъ отъ роду) подали мнѣ одинъ палецъ съ обиднымъ смѣхомъ. Отплатите мнѣ теперь другимъ образомъ, съ пользою для молодыхъ людей и львовъ, настоящихъ и будущихъ. Зовите сюда ихъ — теперь часъ ужина и у Дюссо вы кое-кого найдете. Зовите всѣхъ сюда любоваться на падшаго денди Павла Бердышова, Бердышова, который одному Шармеру былъ долженъ семьдесятъ-двѣ тысячи ассигнаціями! Зовите ихъ сюда, укажите на меня пальцемъ и скажите: "Вотъ что ожидаетъ васъ чрезъ нѣсколько лѣтъ! Наглядитесь на Бердышова, несчастнаго, нищаго, опозореннаго, наглядитесь на него и подумайте о вашей собственной жизни! Вотъ чѣмъ кончаетъ человѣкъ, которому улыбается мысль дивить собою Петербургъ и который имѣетъ глупость приводить эту мысль въ исполненіе! Петербургъ забылъ про Бердышова, а онъ живетъ еще въ подземельи Петербурга и влачитъ свое презрѣнное существованіе между бильярдной залой и кеглями! Идите, Иванъ Александровичъ, идите, отплатите мнѣ за все — меня щадить нечего. Пусть примѣръ мой спасетъ хотя одного неразумнаго юношу. Не бойтесь убить меня униженіемъ — униженія не существуетъ для того, кто нѣкогда роскошествовалъ на чужой счетъ, а потомъ ходилъ за шарманкой съ собаками и вертѣлъ бубенъ на пальцѣ. Мстите мнѣ, топчите меня, до меня дошли слухи о вашей ненависти къ львамъ и фатамъ. Падшій левъ передъ вами, наносите ему послѣдній ударъ. Помните, что я когда-то подалъ вамъ, вмѣсто руки, одинъ указательный палецъ!

Слушая эту печальную импровизацію, я чувствовалъ, какъ мнѣ становится горько и жалко. — «Павелъ Ильичъ», сказалъ я, протянувъ руку несчастному страннику, «года проходятъ и измѣняютъ людей. Нечего вспоминать старое. Нынче жребій вамъ выпалъ, завтра выпадетъ другимъ. Сегодня вы тоскуете и нуждаетесь, черезъ годъ Моторыгинъ или Гриша Вздоржкинъ будутъ лежать на соломѣ. Прошлаго не воротишь, надо пользоваться настоящимъ. Дѣло идетъ къ полночи и желудокъ мой начинаетъ ворчать сердито. Поднимемся на верхъ и отужинаемъ вмѣстѣ. Не думаю, чтобы въ Пассажѣ столъ отличался изяществомъ, но мы тѣмъ не менѣе выпьемъ бутылку вина и вспомнимъ времена нашей молодости, кривую мадамъ Кюнегондъ, чорноглазую Эрмансъ, толстаго гастронома Харина (по послѣднимъ извѣстіямъ онъ сидитъ въ острогѣ) и другихъ спутниковъ нашей прежней, болѣе или менѣе блистательной юности.»

Павелъ Ильичъ, ничего не отвѣчая, пожалъ мнѣ обѣ руки, и, отвернувшись, отеръ слезу, навернувшуюся на его лѣвомъ глазѣ.

Мы полнились въ галлерею Пассажа, гдѣ гаснулъ послѣдній рожокъ газа и царствовало мертвое усыпленіе. На поворотѣ въ ресторацію у главнаго входа, Бердышовъ покраснѣлъ немного и сказалъ мнѣ дрожащимъ голосомъ: — «Иванъ Александрычъ, я отлучусь на одну минуту. И не заставлю себя ждать… Извините меня…

— Что, что? весело сказалъ я, — ужь не хотите ли вы церемониться и навострить лыжи? Нѣтъ, нѣтъ, старый другъ, я цѣню сегодняшній вечеръ и не разстанусь съ вами.

Въ это время показался возлѣ насъ какой-то испитой мущина въ грузинскомъ нарядѣ, съ жолтыми откидными рукавами, и кинулъ тревожный взглядъ на моего спутника.

— Иванъ Александрычъ, сказалъ мнѣ Бердышовъ, передъ вами я не смѣю скрываться. Человѣкъ, котораго мы сейчасъ встрѣтили, товарищъ моего блеска, разоренія и нищеты. Онъ не обѣдалъ и ждетъ меня, чтобъ… У меня есть деньги; послѣ нашего ужина сегодня, я буду сытъ надолго. Пустите меня на минуту, я скажу ему дна слова и отдамъ мой сегодняшній выигрышъ. Вы слыхали про него, это Ванюша Староселовъ.

— Боже мой! еще видѣніе, еще человѣкъ, котораго я считалъ погибшимъ и похороненнымъ! Ванюша Староселовъ, спортсменъ Петербурга, знатокъ лошадей, обладатель сѣрой четверки, первой въ городѣ, поощритель Лежара и Гверры, герой, не знавшій счета своимъ коляскамъ и кабріолетамъ, бывшій въ Англіи на скачкахъ, платившій за одну собаку по тысячѣ рублей, обладатель коллекціи лошадиныхъ портретовъ, первой въ Россіи! Отчего же онъ одѣтъ черкесомъ или грузиномъ? спросилъ я Бердышова.

— Когда денегъ нѣтъ, и китайцемъ одѣнешься, отвѣтилъ мой спутникъ. Какой-то армянинъ сходно продалъ свое лишнее платье… не ходить же въ пальто, подбитомъ вѣтромъ! Здѣсь вы найдете не одного Староселова…

— Зовите, зовите его ужинать съ нами, сказалъ я быстро, и бѣдный Павелъ Ильичъ какъ молнія устремился вслѣдъ за товарищемъ своего паденія и своихъ страданій.

Черезъ минуту оба друга показались вблизи отъ меня, посреди тусклаго освѣщенія галлереи. Староселовъ всегда отличался бойкостью характера; какъ спортсменъ, онъ привыкъ бывать на конѣ и подъ конемъ, а оттого онъ, по видимому, сносилъ свою долю спокойнѣе Павла Ильича. Онъ подошолъ ко мнѣ съ радостнымъ крикомъ, оглядѣлъ свой пестрый, замасленный восточный нарядъ и пожавъ мою руку, громко продекламировалъ стихи изъ одного очень извѣстнаго и очень любимаго мной поэта:

И я ходилъ въ бѣльѣ голландскомъ,

И я обѣдалъ у Дюме,

И трюфли запивалъ шампанскимъ,

Не помышляя о тюрьмѣ.

Я франтомъ лучшаго былъ тона,

Съ князьями дружбу я водилъ,

И имя громкое барона

Когда-то съ гордостью носилъ.

И я когда-то билъ баклуши,

Вставлять умѣлъ лорнетку въ глазъ,

И имя нѣжное Ванюши

Отъ милыхъ дамъ слыхалъ не разъ!

Безпечно развалясь въ каретѣ,

Катался по Большой Морской…

Досель, въ плохомъ моемъ жилетѣ,

Замѣтенъ щегольской покрой,

Остатокъ роскоши былой!

И онъ дернулъ правой рукой за оконечность своего несчастнаго жилета, въ которомъ, никакъ не замѣтно было и слѣдовъ щегольского покроя!

Но зачѣмъ останавливаться надъ изображеніемъ печальныхъ подробностей — развѣ человѣкъ перестаетъ быть человѣкомъ, надѣвши папаху вмѣсто шляпы отъ Циммермана, или утрачиваетъ занимательность, вслѣдствіе дыры на своемъ правомъ сапогѣ? Для меня, по крайней мѣрѣ, ни Староселовъ, ни Бердышовъ не утратили своихъ пріятностей, — мало того, оба явились отличными собесѣдниками. Чего не припомнили мы всѣ трое, попивая лафитъ и поглощая телячьи котлеты съ картофелемъ, какое интересное revue retrospective произвели мы относительно старыхъ временъ и героевъ стараго времени! И какая грустно-забавная участь постигла большую часть стараго блестящаго круга, круга, когда-то гордо звавшагося кругомъ виверовъ, круга людей, замышлявшихъ дивить собой Петербургъ, поражавшаго презрѣніемъ и злоязычіемъ всякую особу, не такъ носившую воротнички или гулявшую въ глухомъ жилетѣ! Куда дѣвались эти грозные законодатели моды, эти женщины, считавшія деньги за нѣчто въ родѣ щепокъ? Что сталось съ Пустыревымъ? Онъ лежитъ въ параличѣ, претерпѣвая грустную бѣдность и полное одиночество! Какъ кончилъ Сеничка? отецъ лишилъ его наслѣдства, а дни его текутъ въ бильярдныхъ комнатахъ. Отчего нигдѣ не видать Пурцгокера? тѣнь его ходитъ ночью по отдаленнымъ улицамъ Петербурга, въ табачномъ фракѣ, фуфайкѣ вмѣсто жилета и камлотовой шинелькѣ съ воротникомъ изъ чорнаго кота. Эрмансъ, для которой я безтрепетно шолъ на ревматизмъ (послѣ каждаго пикника зимою), теперь продаетъ старыя платья и чиститъ блонды, m-me Кюнегондъ, окривѣвъ, держитъ table d’hôte и кормитъ обѣдами за тридцать копеекъ серебромъ съ физіономіи, m-lle Blanche вышла за голландца и претерпѣваетъ отъ него побои. Увы, увы, такъ кончается поприще людей, когда-то считавшихъ себя цвѣтомъ великолѣпія и изящества!

Въ такого рода разсужденіяхъ и воспоминаніяхъ провелъ я за столомъ нѣсколько часовъ съ моими старыми знакомцами. По послѣднимъ извѣстіямъ, участь обоихъ улучшилась — Бердышовъ поступилъ писцомъ въ контору маклера, а Староселову доставили должность берейтора гдѣ-то на конномъ заводѣ.

III.

Фельетонъ спеціальный, или споры диллетантовъ о живописи старой и современной.

Теперь самое время говорить о живописи. Залы Академіи Художествъ наполнены народомъ, набережная Невы всякое утро заставлена рядомъ экипажей, знатоки, покупатели, зоилы, образованные любители, хорошенькія дамы, праздные фланеры, друзья искусства — бродятъ по выставкѣ, судятъ, спорятъ и наслаждаются. Одинъ смотритъ въ трубу, другой въ кулакъ, третій въ двойной лорнетъ, четвертый въ круглое стеклышко. И моя теплая фуражка, и мой синій сюртукъ à la propriétaire, придающій моей особѣ нѣчто олимпійское, не разъ появлялись въ залахъ нашей Академіи Художествъ. Много хорошихъ картинъ я тамъ видѣлъ въ разное время, много блестящихъ начинаній привѣтствовалъ я тамъ отъ чистаго сердца. На моихъ глазахъ развился и выросъ не одинъ талантливый живописецъ, не одинъ юноша со строгимъ дарованіемъ получалъ дань изустной хвалы отъ Ивана Александровича. Не всѣ хорошія надежды сбылись, не всѣ прекрасныя начинанія привели художника къ храму славы! Между многими благородными атлетами искусства, еще недавно съ такою бодростію двигавшимися по стезѣ прекраснаго, иныхъ уже нѣтъ на землѣ, иные уже не будутъ присылать своихъ картинъ на выставку. Гдѣ эти недавніе бойцы, гдѣ эти вдохновенные труженики, всегда готовые положить жизнь свою на алтарь искусства? Уже не раздаются на нашихъ сходбищахъ ихъ звонкіе, веселые голоса, подъ землей скрытъ ихъ зоркій глазъ, и твердая рука, такъ хорошо владѣвшая рѣзцомъ или кистью! Подъ чужимъ небомъ спитъ блистательный юноша, оживлявшій мраморъ и въ короткую свою жизнь создавшій столько прелестныхъ нимфъ, съ улыбками на безсмертныхъ устахъ. Подъ чуждымъ небомъ угасъ первый изъ первыхъ, сильный между сильными, художникъ-исполинъ, признававшій одни геркулесовы труды за нѣчто подходящее къ своему могуществу. Въ болотистой петербургской землѣ, въ нѣсколькихъ шагахъ отъ насъ, навсегда покоится третій воинъ искусства, воинъ безъ страха и укоризны, уснувшій вѣчнымъ сномъ послѣ первыхъ побѣдъ и первыхъ упоеній славою! Миръ ихъ праху и слава тѣмъ, кто идетъ по ихъ пути! Въ жизненной битвѣ не обходится безъ убитыхъ и раненыхъ, таковъ законъ Того, Кто знаетъ и можетъ больше, чѣмъ мы знаемъ и можемъ. Къ чему же скорбь и сѣтованія, къ чему безплодное сожалѣніе? „Спящій въ гробѣ мирно спи, жизнью пользуйся живущій!“ Пойдемъ навстрѣчу настоящему, не станемъ, во имя угасшихъ дарованій, кисло усмѣхаться дарованіямъ, исполненнымъ крѣпкаго здоровья. Пойдемъ еще разъ въ залы Академіи и скажемъ доброе слово о иныхъ представителяхъ юнаго русскаго художества.

Послѣднюю фразу произнесъ я вслухъ, обращаясь къ моему другу Халдѣеву, вмѣстѣ со мной взбиравшемуся по большой академической лѣстницѣ; но едва сказалъ, ее, какъ тотчасъ же сзади меня раздался чей-то весьма озлобленный голосъ.

— Да, да, говорите ваше доброе слово, гласилъ вышеозначенный голосъ: — вы обо всемъ любите говорить доброе слово! Я думаю, если васъ кто прибьетъ, вы и о немъ скажете доброе слово, при случаѣ!

Съ негодованіемъ обернулся я, въ отвѣтъ на такую циническую рѣчь, обернулся, и испустилъ крикъ удовольствія. Грубыя слова излетали изъ устъ благодушнѣйшаго чудака-любителя, отчасти уже знакомаго читателю „Замѣтокъ Петербургскаго Туриста“, Андрей Ивановичъ Лопаткинъ, собиратель картинъ, ненавистникъ всего новаго въ искусствѣ и чтитель древней живописи, бодро шагалъ по ступенямъ; на немъ было лѣтнее пальто, порыжѣвшее отъ времени, красный шарфъ и шапка изъ какого то плиса. Въ довершеніе всего, онъ несъ подъ мышкою, будто сокровище, нѣкую четырех-угольную ношу, завязанную въ дырявый фуляръ. Очевидно, что онъ только что купилъ новую картину стараго мастера и находясь подъ вліяніемъ своей маніи, не могъ быть снисходительнымъ по части современнаго искусства.

— Браво, Андрей Ивановичъ! закричалъ я ему весело — не ждали мы васъ встрѣтить на академической выставкѣ. Какъ это оторвались вы отъ своихъ Рюиздалей и Рубенсовъ?

— Да, да, и я здѣсь, — угрюмо отвѣтилъ нашъ собиратель. Я оторвался отъ моихъ картинъ для того, чтобъ вы впередъ не попрекали меня непониманіемъ новой живописи. Послѣ Рюиздалей и Рубенсовъ я намѣренъ глядѣть на ваши крашеныя литографіи, на ваши ученическіе промахи, на ваши дагеротипы.

— Ну, любезный другъ, возразилъ я чудаку — коли вы пришли съ такими предубѣжденіями, такъ лучше ужь ступайте прямо домой, не заходя на выставку. Я самъ преданъ старымъ художникамъ, но судите сами, разумно ли съ вашей стороны безусловно порицать живописцевъ-современниковъ?

— Разумно и очень-разумно, — перебилъ Лопаткинъ. Искусство пропадаетъ, съ живописью происходитъ то же, что произошло съ гравировальнымъ искусствомъ. За послѣднія сто лѣтъ вся Европа не произвела картины, за которую я согласился бы дать три цѣлковыхъ. Вы любите трудъ, вы хвалите новыхъ художниковъ! Какіе это художники? Знаю я…

— Ну, братъ, — тутъ шепнулъ мнѣ на ухо Халдѣевъ — да это прелюбезнѣйшій чудакъ, — что называется чудачище во всей формѣ! Ты ему не мѣшай — произойдутъ забавныя сцены.

Въ это время встрѣтился намъ, у дверей первой залы, талантливый нашъ художникъ Чечеткинъ. Эй, Борисъ Касьянычъ, закричалъ я ему, вернитесь-ка вспять, да пройдемся вмѣстѣ по заламъ!

— Ахъ, Боже мой, отвѣтилъ Чечеткинъ изнеможеннымъ голосомъ, я такъ усталъ, что ноги не гнутся. Представьте себѣ, что я уже здѣсь хожу цѣлый часъ, до сихъ поръ не могъ собраться на выставку — и онъ, едва волоча ноги, сошолъ къ лѣстницѣ.

Надо было видѣть, какимъ василисковымъ взоромъ проводилъ Чечеткина нашъ собиратель древностей. — Вотъ оно, вотъ художество! шипящимъ голосомъ произнесъ Андрей Ивановичъ. Чечеткинъ сынъ моего покойнаго друга, съ его отцомъ мы работали по пятнадцати часовъ въ сутки. И у такого отца родился эдакой сурокъ, эдакая заспанная персона! Слышите, онъ пробылъ часъ въ залѣ, и у него ноги устать изволили! Выставка идетъ уже три недѣли, а онъ только сегодня изволилъ собраться на выставку! Вотъ-съ вамъ и художникъ современной эпохи! Чего ждать отъ такого…

— Неправда, Андрей Ивановичъ, сказалъ я нашему чудаку — Чечеткинъ человѣкъ даровитый, и вы сказали бы то же, еслибъ не рѣшились заранѣе осуждать все, что написано въ Европѣ за послѣдній сто лѣтъ. Весь юродъ цѣнитъ первые труды Чечеткина, и хотя онъ, конечно, не безъ лѣности…

— Да какъ онъ смѣетъ лѣниться! грознымъ голосомъ подхватилъ Андрей Ивановичъ: — да по какому случаю каждый мальчикъ тридцати-девяти лѣтъ осмѣливается говорить, не краснѣя: Я такъ лѣнивъ!» подразумевая при этомъ: «А вотъ если бы я не былъ лѣнивъ, поглядѣли бы вы на мои картины!» Кто далъ ему право лѣниться? Развѣ Рафаэль, Теньеръ, Рембрантъ и Мурильо знали что такое лѣность? Я лѣнивъ! — слыхали мы эту музыку! Мальчикъ началъ хорошо — уѣхалъ въ Италію, да и спитъ на солнцѣ вмѣсто того, чтобы честно трудиться! Прошли годы, онъ все дремлетъ, или попиваетъ аліатико съ бородачами въ плисовыхъ курткахъ! Я это все знаю. Знаю я, какая тутъ есть теорія. Ты призванъ на великое, въ груди у тебя геній, а потому и спи и жди своего часа, сложа руки! Трудъ есть пустяки, прилежаніе есть только признакъ посредственности! Генію все дается само: онъ вскочилъ со сна, хватилъ десять разъ по полотну, и выходитъ не картина, а диво! Вотъ эта теорія, вотъ отчего гибнетъ и Чечеткинъ и его пріятели. Ихъ пѣсня мнѣ давно знакома! Они все ждутъ вдохновенія, да вдохновеніе-то не любитъ дремлющаго человѣка! Положимъ, хорошо началъ Чечоткинъ, да отчего же онъ не хорошо продолжаетъ? Что вывезъ онъ изъ Италіи? Я и не видалъ, да знаю, что онъ вывезъ, — картинку въ три вершка: «Видъ Локанды, гдѣ транстеверино и контадина танцуютъ подъ музыку инффераро». Вправо дерево, похожее на вѣникъ, слѣва кустъ цвѣтовъ, какихъ и въ природѣ не бывало. Брр… что и говорить про это, давайте смотрѣть картины!

Можно себѣ вообразить, послѣ такого монолога, съ какими отзывами проходилъ нашъ чудакъ мимо каждой картины. Все ему было не по нраву, все ему казалось или фокусомъ или крашеной литографіей. Я было началъ сердиться на такую причуду; но когда Лопаткинъ съ негодованіемъ прошолъ мимо каламова пейзажа, мимо небольшого числа другихъ, почти что безукоризненныхъ картинъ, гнѣвъ мой затихъ совершенно. Я понялъ, что у всякаго человѣка есть свои неизлѣчимыя слабости, и вмѣстѣ съ этимъ привелъ себѣ на намять еще одно обстоятельство. Андрей Иванычъ, какъ онъ самъ разсказываетъ, въ юности своей былъ честнымъ, но совершенно бездарнымъ труженикомъ. Прежнія воспоминанія и самолюбіе прежняго времени отсвѣчивались въ его дифирамбахъ, а такъ какъ они были довольно-оригинальны въ своемъ родѣ, то мы и рѣшаемся передать ихъ здѣсь въ значительно-сокращенномъ видѣ. Природный тактъ Лопаткина былъ великъ, возня съ древними коллекціями еще болѣе изощрила его критическія способности, а потому между многими вздорными словами чудака выпадали по временамъ слова, достойныя нѣкотораго вниманія.

— Глядите сюда, говорилъ онъ между прочимъ въ одной изъ послѣднихъ залъ: глядите, да при этомъ вспомните про всѣ пейзажи, какіе мы сегодня видѣли. Что представлялось вашимъ глазамъ за послѣдніе полчаса? видѣли вы хотя одинъ разъ, природу въ ея безмятежномъ повседневномъ величіи? Какіе виды мелькали передъ вами: буря, кровавое солнце, порывъ вихря, сломанныя деревья, взъерошенная трава, небо подобное простоквашѣ пополамъ съ чернилами! Тамъ виситъ туча, тамъ льетъ ливень, тамъ земля горитъ какъ въ пожарѣ, тамъ камни будто собираются плясать въ присядку! Это ли искусство, это ли пониманіе природы? Отчего у Гоббема деревья никогда не гнутся до земли, а у Клодъ-Лоррена нѣтъ эффектовъ, раздражающихъ глазные нервы? Оттого, что они оба были мастерами дѣла, оттого, что они творили мирно и благоговѣйно, не коверкаясь и не силясь удивлять Европу. Удивлять Европу можно другими путями, отъ растрепанныхъ пейзажей и нависшихъ тучъ она не придетъ въ изумленіе. А если придетъ, то ей же хуже. Одинъ разъ на Толкучемъ Рынкѣ, дожидаясь своей картины, я прочелъ отъ нечего дѣлать половину французской книжки; ее сочинилъ какой-то Викторъ Гюго, я вамъ ее принесу завтра. Этотъ г. Гюго пишетъ такъ же, какъ новые европейскіе пейзажисты рисуютъ, оттого-то я вамъ и приготовилъ его книжку. У него нѣтъ слова на своемъ мѣстѣ, нѣтъ страницы, спокойно изложенной, каждая фраза какъ-будто стоитъ кверху ногами и говоритъ вамъ; «Ну, чтожь ты не удивляешься? колѣнцо-то откинуто на славу!» Прочитайте Виктора Гюго, тогда и новое художество вы поймете какъ слѣдуетъ. Нѣтъ, Иванъ Александрычъ, не было и не будетъ на свѣтѣ ничего подобнаго старой живописи, старымъ итальянцамъ, старымъ гишпанцамъ, особенно старымъ фламандцамъ; для меня старые фламандцы первые люди въ мірѣ. Пойдемте-ка вмѣстѣ ко мнѣ, посидимъ у меня между картинами до сумерекъ, а въ сумерки зажжемъ огонь, и будемъ сидѣть какъ короли. Вы, говорятъ, и въ театръ ѣздите; удивляюсь и вамъ — при вашемъ умѣ ѣздить въ театръ и глядѣть новыя картины, и хвалить новыхъ художниковъ!. .

— И читать новыя книги, прибавилъ я усмѣхаясь.

— Ну, книги, другое дѣло, добродушно перебилъ Андрей Ивановичъ. Книги все-равно, что старыя, что новыя — одна дрянь, и читать ихъ, конечно, никто не станетъ. Да, Иванъ Александрычъ, идемте же, отрясши пыль съ сапоговъ нашихъ. Двѣ недѣли вы у меня не были, а я пріобрѣлъ Лоррена и Карло Дольчи, да еще…

— Клодъ Лорренъ дуракъ! въ эту минуту раздался голосъ надъ нашими ушами: — и Рюнздаль и Гоббемъ тупые люди. Искусство настоящее только недавно началось, это вы сами подтвердите, когда зайдете въ мою мастерскую, взглянуть на новую вещь: Громъ, буря, землетрясеніе и изверженіе Краблы. Ха, ха, ха! идите, идите ко мнѣ. Иванъ Александрычъ!

— Ба, ба, ба! Илья Богданычъ! вскрикнулъ я, радостно пожимая руку художнику громаднаго роста, давно связанному со мной воспоминаніями юности и многими шалостями былого времени. Что же твоихъ вещей нѣтъ на выставкѣ? Живъ ли ты, что это я гебя не видалъ полгода?

— Живъ, живъ! а на выставку не поспѣлъ, громкимъ своимъ басомъ отвѣтилъ Илья Богданычъ, да вотъ зайдемъ ко мнѣ вмѣстѣ. Мое почтеніе, Андрей Иванычъ, хоть у васъ коллекція первая въ городѣ, а все-таки Рюиздаль болванъ. Мы его опередили, смѣю сказать, мы нашли въ природѣ то, о чемъ ему и не грезилось.

— Гнусный уродъ! прошепталъ Лопаткинъ.

— Андрей Иванычъ, шепнулъ я ему на ухо: — вы сегодня столько ругали новое, что должны быть снисходительны къ другой сторонѣ вопроса. Сверхъ-того Илья Богданычъ слабъ характеромъ, и ваши совѣты могутъ переманить на добрый путь человѣка, крайне талантливаго. Этотъ послѣдній аргументъ обезоружилъ моего пріятеля; мы вчетверомъ (считая тутъ и Халдѣева) прошли въ сѣни, и облачившись по осенному, покинули зданіе Академіи.

Черезъ какіе нибудь четверть часа мы уже входили въ просторную мастерскую милаго Ильи Богдановича. Радушный хозяинъ побѣжалъ хлопотать о завтракѣ, гости же стали глазѣть по стѣнамъ комнаты, не скрывая своего изумленія. Странными произведеніями украшалась мастерская моего пріятеля, съ тѣхъ поръ какъ онъ отрекся отъ старины, возненавидѣлъ всѣхъ древнихъ пейзажистовъ. — «Странныя картины я вижу!» произнесъ Халдѣевъ, помѣщаясь передъ изображеніемъ: Разрушеніе Вавилона при свѣтѣ сѣвернаго сіянія.-- Странныя картины вижу я, сказалъ и Андрей Ивановичъ, созерцая Пожаръ корабля во время бури на скалахъ Альпійскихъ.-- Дѣйствительно, странныя картины мы видимъ! прибавилъ и я самъ, устремляя лорнетъ на Землетрясеніе въ Натанѣ и бой бандитовъ надъ кратеромъ Везувія! Дѣйствительно, странныя картины находились передъ нами; но надо сказать правду, хорошо, очень хорошо онѣ были написаны. При всемъ извращеніи направленія, талантъ бралъ свое, и необузданная, но чистоартистическая натура Ильи Богданыча сказывалась въ ошибкахъ даже. Я всѣмъ сердцемъ любилъ этого художника, хотя отъ самой юности намъ приходилось тысячи разъ спорить до озлобленія, до обмороковъ! Мнѣ былъ любезенъ Илья Богданычъ, любезенъ даже въ заблужденіяхъ, на которыя то и дѣло наталкивался онъ вслѣдствіе своей воспріимчивости и своей горячей, но недостаточно развитой природы. Не всегда онъ писалъ пожары и бури, было время, когда онъ лилъ слезы, глядя на головку святой Викторіи, Доминикино, и кулакомъ билъ себя въ грудь, любуясь на фламандскую галлерею Эрмитажа. Въ минутной его преданности новой школѣ было нѣчто теплое и честное. Новыхъ французскихъ, бельгійскихъ, швейцарскихъ и нашихъ художниковъ онъ чтилъ, какъ поэтовъ товарищей и за всякаго товарища готовъ былъ идти въ огонь и воду. Но его пламенная фантазія не находила ни въ чемъ мѣры — года еще не охолодили его горячей крови, а довѣріе Ильи Богданыча къ собственнымъ своимъ силамъ могло назваться безпредѣльнымъ.

Онъ вошолъ къ намъ, держа въ однй рукѣ бутылку шампанскаго, въ другой колбасу и вилку; ножикъ выглядывалъ у Ильи Богданыча изъ кармана. Милыя, безпутныя трапезы моей юности, на полуразрушенныхъ тарелкахъ, обѣды безъ супа, оживляемые хохотомъ собесѣдниковъ! — забуду ли я васъ когда нибудь, откажусь ли я когда нибудь васъ возобновлять но мѣрѣ силъ и возможности? Выпивши и побесѣдовавши вчетверомъ, мы вновь пошли осматривать картины и вновь изумлялись ихъ странности. Но насъ ждало нѣчто болѣе изумительное: Илья Богданычъ отвелъ насъ въ дальній уголъ и изъ него вынесъ на свѣтъ свое новое произведеніе, въ нѣсколько квадратныхъ аршинъ, произведеніе, сіявшее всѣми цвѣтами радуги. То былъ тропическій пейзажъ, изумительный и невозможный. Мы вскрикнули и каждый изъ гостей протеръ глаза…

— Нѣтъ, глаза меня не обманываютъ, сказалъ Халдѣевъ послѣ краткаго молчанія: — точно, здѣсь написаны два солнца!

— Два солнца, два солнца! съ ужасомъ возопилъ Андрей Ивановичъ и закрылъ лицо руками.

— Илья Богданычъ! возгласилъ и я не безъ ужаса, два солнца, у тебя два солнца въ картинѣ!

— Ха! ха! ха! ха! ха! разразился хозяинъ, и взялъ со стола книжку, весьма похожую на календарь. Слушайте, слушайте я трепещите, вотъ откуда взята мои картина.

И онъ прочелъ: 7 мая 1854 года въ мексиканскомъ городѣ Атагуальпатепетльамру, около полудня, на горизонтѣ появились два солнца — одно большое и красное, другое маленькое и блѣдное. Сей небывалый феноменъ продолжался около получасу, по истеченіи коего второе солнце исчезло совершенно. Все населеніе края было крайней встревожено вышеописаннымъ явленіемъ.

— Нѣтъ, Илья Богданычъ, тутъ сказалъ я, не имѣя силы удержаться: — согласись, что ты хватилъ немного далеко! Право, по моему скромному разумѣнію, и одного солнца довольно для пейзажистовъ.

— И съ однимъ солнцемъ Лорренъ производилъ чудеса искусства, прибавилъ Лопаткинъ.

— Лорренъ! Лорренъ! долго ли вы будете мнѣ тыкать въ глаза вашимъ Лорреномъ! воодушевившись перебилъ Илья Богданычъ. Долго ли чудаки и галлерейныя крысы, вамъ подобныя, станутъ унижать все новое во имя пыльныхъ и записанныхъ лоскутьевъ, которымъ только одно ваше упрямство придаетъ цѣну? Лорренъ мнѣ не указъ, а Рюиздаля превозносятъ одни педанты. Микель Анджело изваялъ Купидона, отбилъ ему ногу, зарылъ статую въ землю, и всѣ галлерейныя крысы его времени поспѣшили признать Купидона антикомъ. Что было съ Микель Анджело, то происходитъ и съ нами. Зачерни я эту картину, да напиши полное имя Лоррена…

— Стой! стой! стой! крикнулъ Халдѣевъ, Клодъ-Лорренъ не писалъ пейзажей съ двумя солнцами.

— А отчего не писалъ? оттого, что не былъ поэтомъ! Слушайте, Андрей Иванычъ, я не намѣренъ оскорблять васъ, я первый нахожу достоинство въ старыхъ мастерахъ, но за что же ихъ признавать чѣмъ-то большимъ, нежели они есть въ самомъ дѣлѣ? Это были люди умные, труженики талантливые, но въ нихъ не горкло священнаго огня поэзіи! Этого вы не отвергнете. Въ нихъ не жила та сила, которая, клокоча и бушуя, старается схватить весь міръ вдохновенной рукою и изобразить его въ блескѣ, молніи и трепетѣ! Отчего я написалъ два солнца? Оттого, что въ иныя минуты творчества я чувствую въ себѣ потребность написать три солнца, четыре солнца и въ добавокъ еще мѣсяцъ, въ періодъ полнолунія! Въ моей груди клокочетъ огонь, и вы желаете, чтобъ я загасилъ его, изучая старыхъ, вялыхъ, робкихъ холодныхъ мастеровъ! Учиться у какого нибудь голландца — да что мы-то такое? ученики что ли? Безъ смѣлости и огня нѣтъ поэзіи, а безъ поэзіи нѣтъ истинной живописи! Вамъ не нравится бой бандитовъ надъ кратеромъ Везувія, а чего бы вы хотѣли въ замѣну? Что долженъ я былъ рисовать по вашему — корову? болото? лунный свѣтъ надъ ручейкомъ? вѣтреную мельницу? Тьфу, тьфу, оставимъ эту мизерію вашимъ любимымъ фламандцамъ. У кого въ груди огонь и землетрясеніе, тотъ не напишетъ старухи, нюхающей табакъ, или мужика, пьющаго пиво. И природы безцвѣтной я изображать не хочу. Гдѣ нѣтъ скалъ, водопадовъ, прыгающихъ потоковъ, тамъ не будетъ для меня вдохновенія. И вотъ почему презираю я вашихъ друзей фламандцевъ. Они писали не дурно, я самъ когда-то ими увлекался, но въ нихъ нѣтъ поэзіи, и, конечно, вы противъ этого спорить не станете.

— Нѣтъ, нѣтъ! я этого не стерплю, не снесу! не допущу! раздирающимъ голосомъ возопилъ Лопаткинъ, все время задыхавшійся отъ сдержаннаго гнѣва. Не хочу я считать васъ моимъ пріятелемъ, не хочу я и глядѣть на васъ. Продавайте ваши картины въ домѣ умалишенныхъ, но не смѣйте трогать ни Клодъ-Лоррена, ни фламандскихъ пейзажистовъ. Безумный юноша не признаетъ поэзіи въ нашихъ образцахъ и учителяхъ! Да тебѣ слѣдуетъ рыдать во прахѣ, ты долженъ часы стоять на колѣнахъ, хотя бы передъ этой картиной!

И Андрей Иванычъ дрожащими отъ негодованія руками сорвалъ дырявый фуляръ съ небольшой картинки, до сихъ поръ находившейся у него подъ мышкой. То былъ Фан-дер-Нээръ, несомнѣнный Фан-дер-Нээръ, на дняхъ пріобрѣтенный имъ изъ одной весьма-извѣстной коллекціи. Картина изображала рукавъ сонной рѣки или канала. Домиковъ пять и мельница стояли на берегу. Надъ водой всходила луна, и ея плѣнительное, слабое, еще неразгорѣвшееся сіяніе облекало дивно-меланхолическимъ свѣтомъ и воду, и берегъ, и дома, и деревья, и мельницу, и отдаленныя поляны за мельницей.

— И это не поэзія, это не поэзія! произнесъ Андрей Ивановичъ, мало по малу смягчаясь при видѣ красоты такой простой и такой безъискусствснной.

И онъ имѣлъ основаніе смягчаться, потому что поведеніе всѣхъ зрителей, не включая и Ильи Богдановича, только подтверждало собой его слова. Мы всѣ примолкли и впились глазами въ картину. Сладкое чувство пробудилось въ каждомъ изъ насъ, и что-то подобное свѣжему вечернему холоду насъ охватило. Невыразимая сила и поэзія всего произведенія сказались намъ съ перваго раза. И Боже мой! что сталось съ нами, когда послѣ пяти минутъ благоговѣйнаго созерцанія, мы вдругъ отвели свои взоры и случайно устремили ихъ по сторонамъ — на кратеръ Везувія и Разрушеніе Вавилона при сѣверномъ сіяніи! — Илья Богдановичъ! Илья Богдановичъ! могъ только сказать я, сравнивъ всѣ эти судорожныя произведенія съ твореніемъ великаго мастера. Халдѣевъ даже заговорилъ по-латыни, чего съ нимъ никогда не бывало. Оторвавшись отъ Фан-дер-Нээра, онъ устремился къ мехиканскому пейзажу съ двумя солнцами, пхнулъ нальцомъ въ одно солнце, потомъ въ другое, взглянулъ на самого живописна, и вдругъ произнесъ басомъ — olcam et opéerant perdidisti!

Но всѣхъ трогательнѣе и умнѣе оказался самъ Илья Богданычъ. Онъ заплакалъ, глядя на Фан-дер-Нээра, а потомъ пожалъ руку Андрею Ивановичу. Черезъ два часа, съ обычной подвижностью, онъ уже бранилъ всю современную школу и собирался уѣхать въ Голландію лѣтъ на восемь.

Цѣлую недѣлю послѣ того Илья Богдановичъ только и говорилъ, что про Фан-дер-Нээра. Называя имя Рюиздаля, онъ обыкновенно вынималъ платокъ изъ кармана и ронялъ въ него слезу умиленія. Въ галлереѣ Андрея Ивановича Лопаткина онъ даже ночевалъ два раза.

Но пламенная натура наконецъ таки взяла свое. Въ рукахъ моихъ находится записка отъ вчерашняго числа, записка такого содержанія: «Мнѣ надо съ тобой повидаться, Ч--р--к--ж--въ. Я задумалъ новую картину — Затмѣніе солнца и великое землетрясенге въ Лиссабонѣ. Требуется рѣшить — не надо ли прибавить къ этому хорошаго пожара? Весь твой Илья.»

IV.

Нѣчто неимовѣрно-идиллическое или осенніе дачники.

Я намѣренъ сегодня воспѣвать петербургскія дачи, и отчего бы не воспѣвать ихъ петербургскому туристу? Муза моя когда-то со славою воспѣвала этотъ предметъ, столь милый всѣмъ членамъ фельетоннаго парнасса въ лѣтнее время. Теперь лѣтнее время прошло, и я вѣрно не столкнусь на дачной дорогѣ ни съ однимъ лѣтописцемъ петербургской жизни и петербургскихъ увеселеній, ни съ престарѣлымъ Барнауловымъ, ни съ Моторыгинымъ, который говоритъ, что закатъ солнца, видимый съ Елагинскаго Мыса (le promontoire Elaguine, прибавляетъ онъ въ скобкахъ) есть нѣчто восхитительное, ни съ юнымъ Мухояровымъ, несравненнымъ но своей свѣтскости. Всѣ эти даровитые господа на дачахъ бываютъ только лѣтомъ, а теперь зима на дворѣ и дачи давно опустѣли. Каждый изъ нихъ съ ужасомъ поглядѣлъ бы на своего собесѣдника, еслибъ тотъ вздумалъ въ эту пору, въ угрюмый день сѣдого ноября, приглашать его съ собой на дачу. Изъ всѣхъ обитателей сѣверной Пальмиры одинъ только я способенъ сегодня ѣхать на дачу, ночевать на дачѣ, гулять на дачахъ и восхищаться петербургскими дачами. Зато я чудакъ, и Мухояровъ смѣло назвалъ бы меня господиномъ дурного тона, если бы не боялся, что я предамъ его за это всенародному посмѣянію. Но я не намѣренъ смѣяться надъ Мухояровымъ, не стану мѣшать ему глядѣть на закатъ солнца съ Елагинскаго Мыса, благоговѣть передъ Каменнымъ Островомъ и о жителяхъ Новой Деревни говорить съ величавой снисходительностью. Мухояровъ любитъ «виллу Боргезе» лѣтомъ, а я ее люблю зимой, Мухояровъ проводитъ лѣтній сезонъ въ Петербургѣ и блистаетъ у Излера, я же не блистаю нигдѣ и съ появленіемъ первой травинки бѣгу изъ Петербурга какъ изъ Вавилона. Но тѣмъ не менѣе я пристрастенъ къ петербургскимъ дачамъ и вижу въ нихъ бездну поэзіи. При мнѣ, недавно, одинъ изъ извѣстныхъ нашихъ литераторовъ развивалъ ту мысль, что только посреди прелестей Чорной Рѣчки и Аптекарскаго Острова онъ можетъ дышать радостно и каждымъ дыханіемъ своимъ благодарить судьбу за то, что живетъ на свѣтѣ. "Господа, " говорилъ этотъ литераторъ всѣмъ намъ, петербургскимъ жителямъ, съ наступленіемъ первыхъ чиселъ мая укрывшимся за тысячу верстъ отъ столицы, "господа, вы вандалы, вы не цѣните благъ, какія даны вамъ на долю. Вы, люди имѣющіе возможность жить лѣтомъ на Чорной Рѣчкѣ, уѣзжаете въ провинцію, тогда какъ я, прикованный занятіями къ своему имѣнію, все лѣто рвусь къ Чорной Рѣчкѣ, мечтаю о Новой Деревнѣ, проливая слезы, воображаю передъ собой Каменно-островскій Проспектъ! Неужели вы не увлекаетесь этими милыми мѣсяцами, когда весь Петербургъ живетъ на воздухѣ, рѣзвится и наслаждается, когда цвѣты пестрѣютъ повсюду, милыя дамы въ прюнелевыхъ ботинкахъ порхаютъ по аллеямъ, многолюдныя семейства пьютъ чай на балконахъ, дилижансы трубятъ, пароходы пыхтятъ и зданіе Минеральныхъ Водъ потрясается отъ общихъ ликованій? Если вы не любите Петербурга въ это время, то вы изверги! Что проку, что мы сидимъ здѣсь всѣ четверо, посреди горъ и озеръ, въ красивомъ мѣстоположеніи, возлѣ лѣсу и пустого сада, похожаго на лѣсъ? Кто сыграетъ намъ польку, кто пропоетъ намъ хоромъ: «Изъ подъ камешка?» Какая прюнелевая ботинка мелькнетъ по дорожкѣ? Деревня дрянь и я отдаю всевозможныя красоты природы за раскрашенный кактусъ изъ холстины, одинъ изъ тѣхъ кактусовъ, какіе бывали у Излера во время «настоящихъ индейскихъ ночей»! Вы смѣетесь, но я, увидя подобный кактусъ, пролью слезу умиленія. Я былъ молодъ, сидя подъ этимъ кактусомъ, и много драмъ разыграно было подъ кактусомъ изъ крашеной холстины! На что мнѣ ваши жасминные кусты и бѣлыя розы? Они не дадутъ мнѣ юности, не перенесутъ меня на Минеральныя Воды, не замѣнятъ мнѣ холстиннаго кактуса! Нѣтъ, господа, продолжалъ добрый нашъ товарищъ, самъ увлекаясь своимъ краснорѣчіемъ: если вы не способны блаженствовать тамъ, гдѣ живете постоянно, то я за всѣхъ васъ стану блаженствовать. Послѣднее лѣто живу я въ деревнѣ, чортъ съ ней, съ деревней! деревня создана на то, чтобы жить въ ней зимою. Съ будущаго лѣта я всѣ лѣтніе мѣсяцы стану проводить въ Петербургѣ, шатаясь по дачамъ до упаду. Я буду ночевать на деревѣ, въ стогу сѣна, подъ кустомъ репейника, но надышусь дачнымъ воздухомъ и снова помолодѣю. Такъ, въ Петербургъ на дачи! Тамъ найду я все, что сердцу мило — и палисаднички въ два шага длиною, и милыхъ женщинъ въ brodequins en peau bronzée, и цыганъ, и братьевъ Вейнертовъ, и дѣвицу, играющую на скрипкѣ въ Нѣмецкомъ Трактирѣ, и Минеральныя Воды, и садъ, котораго каждую травку покрою поцѣлуями. И снова будетъ выситься надо мною въ "настоящую индейскую ночь, « кактусъ изъ крашеной холстины и разноцвѣтные фонари станутъ привѣтливо глядѣть на меня, а я съ наслажденіемъ стану вдыхать въ себя дачную пыль, которая для меня слаще амврозіи и дыма гаванской сигары!»

Всѣ смѣялись страшно, слушая эту импровизацію; но я смѣялся сквозь поэтическія слезы умилительныхъ воспоминаній. Такъ и я имѣлъ свой раскрашенный изъ холстины кактусъ въ жизни! И для меня когда-то дачная пыль пахла лучше ванили и я былъ въ Аркадіи, да еще сверхъ того и до настоящей поры иногда порываюсь въ Аркадію. Не знаю, какъ съ вами, любезный читатель, но со мной, несмотря на мои среднія лѣта, частенько происходятъ пламенные порывы къ прошлому, стремленія къ поэтическимъ моментамъ существованія, даже поползновенія къ отчаянной пасторальности. На сердце мое набѣгаютъ за-частую весеннія тревоги, о которыхъ даетъ намъ слабое понятіе актеръ Лемениль, въ неслыханно-чернокнижной пьескѣ Les mystères de Vété, пьескѣ, которую я тебѣ совѣтую посмотрѣть непремѣнно. Признаться ли вамъ, что я по-временамъ готовъ отдать свой зонтикъ за пастушескій посошокъ съ округленной ручкой и розовой ленточкой. На-дняхъ мнѣ захотѣлось видѣть Петергофъ, гдѣ я когда-то страдалъ, любилъ и похоронилъ кусочекъ своего сердца, мнѣ захотѣлось его видѣть — и что же? я не поѣхалъ на званый обѣдъ, надулъ нѣсколькихъ пріятелей, не прочелъ корректуръ, мнѣ доставленныхъ, — но поспѣшно сѣлъ на пароходъ, и уѣхалъ въ Петергофъ, не взирая на дождь, не взирая на сильное волненіе, не взирая на холодный вѣтеръ. Я ѣхалъ не къ людямъ — у меня въ Петергофѣ теперь нѣтъ души знакомой — ѣхалъ къ мѣстамъ, къ воспоминаніямъ юности, къ прошлому времени, къ могилѣ, въ которой покоится кусочекъ моего сердца! И день, проведенный мной такимъ пастушескимъ образомъ, была, весьма сладокъ. Все это я говорю къ тому, читатель, чтобы вы лучше знали Ивана Александрыча, вашего друга, и не считали его холоднымъ киникомъ, выглядывающимъ на міръ изъ подъ своей теплой фуражки, какъ нѣкое грозное привидѣніе. И я былъ въ Аркадіи, и у меня былъ свой крашеный кактусъ изъ холстины!

Не далѣе, какъ на прошлой недѣлѣ, этотъ крашеный кактусъ, съ особенною яркостію представившись моему духовному взору, вовлекъ меня въ замѣчательное пѣшеходное странствованіе и цѣлый рядъ неизбѣжныхъ съ нимъ, но весьма неожиданныхъ событій. Часа въ три по полудни, вспомню какого-го октября, я пріобрѣталъ на --ской оранжереѣ растенія въ женину гостиную. Оранжерея, о которой идетъ рѣчь, стоитъ за чертой Петербурга; пробираясь къ ней, я долженъ былъ проѣхать множество садовъ съ облетѣвшими листьями и дачныхъ домикомъ съ закрытыми ставнями. День былъ пасмурный, но не холодный. Чѣмъ далѣе углублялся я въ опустѣвшую дачную область, тѣмъ сильнѣе становился мой Sehnsucht и тѣмъ гуще толпился въ моемъ воображеніи рой воспоминаній. Когда коляска моя остановилась передъ оранжереею, я до того былъ преданъ плодотворнымъ думамъ, что садовнику, меня встрѣтившему, вмѣсто «покажите мнѣ растенія», сказалъ: «покажите мою молодость и счастливое дачное время!» Садовникъ разинулъ ротъ и произнесъ So! затѣмъ я протеръ глаза, углубился въ зданіе, и купилъ то, что было мнѣ нужно, то-есть цвѣты, растенія, а никакъ не молодость и не счастливое дачное время.

Пріобрѣтенныхъ цвѣтовъ и деревьевъ было такъ много, что пришлось нагрузить имя всю коляску, да еще въ добавокъ посадить туда мальчика, обязаннаго глядѣть за цѣлостью вещей. «Можно ли пройти пѣшкомъ до города», спросилъ я садовника, и не разслышалъ его отвѣта. Въ числѣ купленныхъ мною произведеній природы находился кактусъ, кактусъ, конечно, не холстинный, а настоящій, но великъ ли переходъ отъ настоящаго кактуса къ кактусу крашеному, къ кактусу, о которомъ говорилъ мой другъ литераторъ? идиллическое настроеніе моего духа разраслось, усилилось. Отъ настоящаго кактуса на меня пахнуло юностью и свѣжестью. Я забылъ про осеннее время, забылъ про обѣдъ, забылъ про желѣзную дорогу, забылъ про набѣгавшіе сумерки. Я махнулъ рукой къ сторонѣ своего возницы, и чрезъ минуту экипажъ мой летѣлъ по направленію къ городу, самъ же я углублялся пѣшкомъ въ какую то боковую аллею близъ Невки, переступая медленно и привѣтствуя взорами каждую пеструю дачку по сторонамъ дороги.

Читатель мой, имѣющій обыкновеніе покидать окрестности столицы въ исходѣ августа мѣсяца, и встрѣчающій первые морозы передъ теплымъ каминомъ своей петербургской квартиры, пойметъ однако же, что мое причудливое странствованіе, столь любезное дли сердца и разума, не могло назваться хорошимъ странствованіемъ съ точки зрѣнія комфорта. Грязи лежало довольно на шоссе и въ алеяхъ **го Острова; послѣдніе листы, срываясь съ деревьевъ, падали мнѣ на плеча; Невка глядѣла мутно и непривѣтливо; въ довершеніе неудобства, я задумался, сбился съ прямого пути, промочилъ ноги и не безъ ужаса увидалъ себя въ совершенной темнотѣ. Вечеръ наступилъ, и съ нимъ аппетитъ, и съ нимъ усталость. Объ извощикѣ и думать было нечего, пріютъ какой нибудь отыскать было еще труднѣе. Всюду видѣлись только длинныя аллеи, чорные безлиственные сады и повременамъ дачи съ закрытыми ставнями. Я побродилъ еще съ полчаса и почувствовалъ, что идиллія идетъ къ концу. Уже не о прелестяхъ лѣта, не о былыхъ нѣжныхъ исторіяхъ, не о холстинномъ кактусѣ я думалъ: въ головѣ моей мелькали мысли не вполнѣ пастушескія. «Очень прилично въ твои лѣта бродить около пустыхъ дачъ», говорилъ мнѣ внутренній голосъ. «Оставайся безъ обѣда», продолжалъ тотъ же голосъ: «шляйся по лужамъ, глупый идеалистъ, а къ утру жди себѣ достодолжнаго кашля съ насморкомъ!» И долго думалъ я такимъ образомъ, тихо пробираясь по мокрой дорогѣ, посреди сумрака, уже совершенно сгустившагося, когда вдругъ — не былъ ли то обманъ глазъ? — прямо передо мной мелькнулъ уединенный, веселый огонекъ въ окнахъ маленькаго дачнаго домика. На **скомъ Острову одна дача еще оставалась занятою — занятою въ концѣ октября мѣсяца!

Еслибъ я и не былъ утомленъ, если бы я и не чувствовалъ холода, мокроты, голода — и тогда бы я не оставилъ вышеозначеннаго огонька безъ особеннаго вниманія. Кто могъ жить на дачѣ въ подобную пору? Кто изъ петербургскихъ жителей наслаждается вилледжіатурой въ такое время? Я отворилъ калитку и вошолъ въ палисадникъ: палисадникъ былъ въ порядкѣ, песокъ захрустѣлъ подъ моими ногами; имъ недавно были усыпаны дорожки. Балконъ не представлялъ собой картины запустѣнія, сама дачка, сколько можно было различить, глядѣла просто, бѣдно, но не неряшливо.

Тихо постучался я въ дверь. — «Кто тамъ?» раздался изъ дачи свѣжій и звонкій женскій голосъ. Я отвѣчалъ какъ въ романѣ: — «Впустите озябшаго и утомленнаго путника.» — «Боже мой! это голосъ Ивана Александровича!» закричалъ какой-то мужчина за дверью. — «Неужели это голосъ Сережи Пигусова?» крикнулъ и я въ свою очередь. Затѣмъ дверь распахнулась настежь и чьи-то юношескія сильныя объятія сжали мою персону такъ, что я чуть не вскрикнулъ. — «Правда ли, что ты женился, Сережа?» спросилъ я моего молодого пріятеля. — «А вотъ представляю тебѣ мою жену», отвѣчалъ онъ. — «Вѣра, это Иванъ Александровичъ Ч--р--к--въ, петербургскій туристъ, всегдашній поощритель моихъ прошлыхъ шалостей».

— Послѣдней шалости твоей я однако поощрять не намѣренъ, возразилъ я хозяину, едва-едва собравъ свои запутанныя мысли. — Жениться хорошо и похвально, но въ октябрѣ жить на дачѣ и заставлять свою молодую жену жить на дачѣ…

— Я люблю дачу, онъ для меня живетъ на дачѣ, перебила хозяйка, внимательно посмотрѣвъ мнѣ въ лицо своими глазками. Супруга Сережи съ перваго разу понравилась мнѣ необыкновенно; ее нельзя было назвать красавицей, но умъ, веселость и благородная смѣлость ярко изображались во всей ея фигурѣ, чрезвычайнолегкой, гибкой и стройной (suelte, прибавила, бы Четорыгинъ.)

Бѣдняжка сидѣла въ тепломъ салопѣ, потому что въ комнаткѣ было больше чѣмъ холодно. Мы оба любимъ дачу, улыбаясь повторила она.

— Полно, Вѣра, смѣясь сказалъ Сережа Пигусовъ. Передъ Ч--р--к--ж-вымъ скрываться нечего, для петербургскаго туриста никакихъ тайнъ не существуетъ. Живемъ мы на дачѣ оттого, что переѣхать не на что, а переѣхать не на что оттого, что я женился наперекоръ брату, Вѣра же вышла замужъ вопреки теткѣ и прочимъ знатнымъ родственникамъ. Родственники держатъ насъ въ блокадѣ, мы же выдерживаемъ блокаду, и, кажется, не совсѣмъ недовольны своимъ положеніемъ. Какъ водится въ подобныхъ случаяхъ, обѣ стороны и правы и неправы въ одно время. Будь намъ съ Вѣрой по тридцати, а не по двадцати лѣтъ, мы не мерзли бы въ пустой дачѣ, но за то не имѣли бы удовольствія жить вмѣстѣ и идти по жизненному пути рука объ руку… Что же дѣлать — свѣтъ такъ уже созданъ, во всемъ свое дурное со своимъ хорошимъ, и, можетъ быть, не одинъ великолѣпный господинъ, сидя передъ блестящимъ каминомъ, завидуетъ нашей цыганской жизни на холодной дачѣ *скаго Острова. — Тутъ влюбленные голубки улыбнулись другъ другу и составили оба чрезвычайно милую группу. Навѣрно имъ обоимъ не было холодно въ это время. Я покачалъ головою, собрался было сказать нѣчто весьма умное, но не сказалъ, а вмѣсто того подалъ обѣ руки супругамъ и радостно принялъ ихъ приглашеніе пообѣдать вмѣстѣ съ ними. — Однако, Иванъ Александрычъ, сказалъ мнѣ Сережа, не дурно будетъ, если я проведу тебя въ мою комнату и дамъ тебѣ надѣть мѣховые дорожные сапоги. Шубу лучше сними, я дамъ тебѣ кое что поудобнѣе шубы… и мы оба, смѣясь и подталкивая другъ друга, удалились въ крошечную, страшно холодную свѣтелку, какія обыкновенно бываютъ на верху скромныхъ дачъ. Новой Деревни, Чорной Рѣчки, *го и другихъ острововъ.

— Ну, любезный мой Сережа, сказалъ я, перемѣняя обувь и натягивая на правую ногу мѣховой дорожный сапогъ, не выломиться тебѣ никогда отъ твоей упорной молодости.

— За которую ты же самъ не разъ хвалилъ меня, перебилъ Пигусовъ. (Просимъ читателя припомнить нашъ фельетонъ о положительномъ человѣкѣ.)

— Все это такъ, другъ мой, но на этотъ разъ уже не хватилъ ли ты слишкомъ далеко? Вѣдь морозы наступятъ черезъ недѣлю.

— А завтра каминъ готовъ будетъ. Хозяинъ уже ухаживаетъ за нами, какъ нельзя лучше.

— Да что же вы будете ѣсть, сумасшедшіе?

— Я служу, отвѣтилъ Пигусовъ, и никогда не служилъ я такъ горячо, какъ теперь, когда есть о комъ заботиться и для кого трудиться.

— Не можешь же ты дослужиться до высокихъ чиновъ въ два мѣсяца, а зима скоро наступитъ. Нѣтъ, Сережа, явитесь-ка вы оба къ роднѣ съ повинной головою.

— Иванъ Александрычъ, возразилъ мальчикъ, и на его лицѣ мелькнуло то бойко умное выраженіе, за которое, бывало, я прощалъ ему столько ребячествъ: Иванъ Александрычъ, это не легко сдѣлать. Когда Вѣра объявила согласіе выйти за меня замужъ, намъ обоимъ было объявлено, что мы можемъ вступить въ бракъ, но что на свадьбу и прожитокъ намъ не будетъ отпускаться ни копейки. Пока было свѣтло и тепло, мы блаженствовали, мы счастливы и теперь, хотя пора уже не лѣтняя. Изъ за чего мы оба пойдемъ унижаться и раскаяваться въ томъ, что мы оба готовы возобновлять завтра же? Старшему всегда легче дѣлать первый шагъ къ примиренію, и протянутую его руку всякій пожметъ съ радостнымъ чувствомъ. Да и что дурное видишь ты въ нашемъ положеніи? Тысячи людей нуждаются больше чѣмъ мы съ женой, не имѣя въ замѣну ни нашей молодости, ни силы нашей любви.

— Такъ, такъ, но и ты и она — вы избалованы довольствомъ. Зачѣмъ вы не повременили сколько нибудь? не переждали хоть зимы по крайней мѣрѣ?

— И все это затѣмъ, чтобъ не мерзнуть на дачѣ? съ веселымъ смѣхомъ возразилъ Сережа. Иванъ Александрычъ, я знаю, что ты врагъ рутины, а потому и прошу тебя взглянуть на все дѣло съ твоей собственной точки зрѣнія. Конечно, въ глазахъ свѣта нѣтъ большаго несчастія, какъ быть бѣднымъ и жить на дачѣ, когда весь людъ живетъ въ городѣ, но справедливо ли такое воззрѣніе на вещи? Не былъ ли бы я эту зиму несчастнѣе въ тысячу разъ, видаясь съ Вѣрой по часу въ день, не видя никакого исхода своей привязанности, боясь за будущее, потому что я ревнивъ, что моя милая дѣвушка никогда не имѣла недостатка во вздыхателяхъ? И наконецъ эта дача, эта нужда и необходимость съ нею бороться, однимъ словомъ, вся обстановка нашей супружеской жизни развѣ не имѣетъ въ себѣ чего-то высокаго, сближающаго насъ обоихъ? Любя другъ друга, мы идемъ навстрѣчу жизни какъ честные и добрые товарищи, опираясь другъ на друга и помогая другъ другу. Ты самъ говорилъ, что когда-то весело переносилъ бѣдность, не имѣя отъ нея въ защиту ничего, кромѣ строя преданныхъ товарищей, и ты пробился впередъ, и самъ со слезами умиленія вспоминаешь о прежней золотой бѣдности! Во сколько же разъ отраднѣе переживать эти самые годы испытанія вдвоемъ съ любимой, преданной, смѣлой подругой, и трудиться для нея, и благословлять свою любовь, и знать, что передъ нами впереди еще столько жизни и столько счастія? Нѣтъ, Иванъ Александрычъ. я твердо вѣрю, что и черезъ много лѣтъ, въ довольствѣ и роскоши, оба мы съ Вѣрою будемъ воспоминаніемъ уноситься къ періоду нашей первой любви и нашихъ первыхъ испытаній!…

Сережа замолчалъ, и лицо его сіяло истиннымъ счастіемъ. Въ это время раздался стукъ въ дверей, и толстая дѣвушка въ теплой душегрѣйкѣ, единственная прислужница молодыхъ супруговъ, пошла къ намъ съ извѣстіемъ о томъ, что кушанье подано.

Когда мы вошли въ комнату хозяйки, меня особенно поразила быстрая перемѣна температуры, случившаяся въ мое короткое отсутствіе. Прежній холодъ исчезъ, даже такъ исчезъ, что шубы оказались дѣломъ совершенно лишнимъ. Примѣтивъ изумленіе гостя, юная хозяйка лукаво закусила губки и тотчасъ познакомила меня съ нѣкоторыми хозяйственными тонкостями, о которыхъ я теперь же сообщаю, желая угодить бѣднымъ или проматывающимся людямъ, обязаннымъ пробиваться ма холодныхъ квартирахъ. Источниковъ тепла оказывалось въ комнатѣ два: 1) какая-то переносная желѣзная печка, съ какой можетъ справиться даже ребенокъ и 2) большая солнечная лампа Гаевскаго, которая не только свѣтила прекрасно, но и значительно нагрѣвала вокругъ себя воздухъ. Тутъ только понялъ я всю прелесть солнечныхъ лампъ, и, конечно, распространился бы о нихъ болѣе, но мѣста у меня мало, а къ тому же я боюсь нареканія: читатель, пожалуй, уже подумалъ, что я взялъ взятку изъ ламповаго магазина, а оттого и говорю въ фельетонѣ о лампахъ Гаевскаго.

Обѣдъ быль плохъ — надо признаться, но надо признаться и въ томъ, что давно не приходилось мнѣ имѣть такого отличнаго, милаго, рѣдкаго обѣда. Прочитавъ гакое вопіющее противорѣчіе, иной гастрономъ наморщитъ бровь и кинегь газету съ негодованіемъ; но мнѣ очень мало дѣла до его нахмуренной брони и негодованія. я пишу не для гастрономовъ желудка, а для гастрономовъ по части ума и сердца. Впрочемъ даже и для нихъ я сегодня писать не намѣренъ — времени слишкомъ мало. Другія заботы меня призываютъ; очередь стоитъ за другими наблюденіями. Но мы не оставимъ совершенно Сережу Пигусова и милую спутницу его жизни. Къ нимъ намъ еще придется вернуться, и идилія наша, прерванная такъ нечаянно, еще получитъ свое дальнѣйшее развитіе.

V.

Иванъ Александровичъ Ч--к--въ a la recherche d’un книгопродавецъ.

На дняхъ получилъ я, чрезъ редакцію «Санктпетербургскихъ Вѣдомостей», одно письмецо страннаго содержанія и посылку, содержавшую въ себѣ нѣчто еще болѣе странное. Нѣкая дѣвица, какъ кажется зрѣлыхъ лѣтъ, проживающая на югѣ Россіи и, по ея собственнымъ словамъ, не безъ успѣха занимавшаяся до сихъ поръ французскими элегіями по вкусѣ Альфонсо де Ламартина, написала романъ «Агатонъ и Юлія», у сего прилагаемый. Всякій въ правѣ сочинить романъ, назвать его «Агатонъ и Юлія», хотя по моему мнѣнію, у насъ, вмѣсто Агатона, принято говорить Агаѳонъ, иногда даже съ прибавленіемъ Иванычъ, Петровичъ, Савельичъ, Нектопочонычъ. Бѣда не въ томъ, но для чего сочинительница «Агаѳона и Юліи» адресуетъ свое издѣліе на имя скромнаго Ивана Ч--р--н--к--ж--к--ва и даже пишетъ ему премилое французское письмо, прося его сходить chez un книгопродавецъ и убѣдить его напечатать все произведеніе, avec une плата convenable госпожѣ сочинительницѣ. Мнѣ горестно сознаться въ своемъ ничтожествѣ, но правда прежде всего, какъ говоритъ маститый друидъ правды, Евсей Барнауловъ. Чѣмъ я, скромнѣйшій плевелъ въ роскошномъ саду русской музы, могъ заслужить такое довѣріе? Какія дѣла могу я имѣть съ книгопродавцами, какое понятіе имѣю я о книгопродавцахъ? Никогда не случалось мнѣ имѣть съ ними дѣлъ и даже я такъ удивился бы, еслибъ мнѣ предложили какое-нибудь дѣло съ книгопродавцемъ, какъ удивился бы я, если бы мнѣ предложили выбрить мою шляпу и на сапогахъ моихъ нарисовать по копіи съ Тербурга. Изъ знакомыхъ мнѣ писателей ни одинъ никогда не имѣлъ сношеній съ книгопродавцемъ, и даже на дняхъ кто то изъ моихъ товарищей по литературѣ сказалъ во всеуслышаніе, что знаетъ одного только книгопродавца, того, который, бесѣдуя съ Пушкинымъ, говорилъ ему:

Мы въ пукъ наличныхъ ассигнацій

Листочки ваши обратимъ.

Признаться сказать, и я самъ давно уже сомнѣвался въ существованіи книгопродавцевъ, то есть книгопродавцевъ, желающихъ и умѣющихъ издавать книги. Кто изъ васъ говорилъ съ книгопродавцемъ, принималъ у себя книгопродавца, господа современные поэты, романисты, историки, повѣствователи? Какого вида бываетъ обыкновенно книгопродавецъ? правда ли, что онъ хитеръ, но привѣтливъ, ловокъ и начитанъ, другъ своего кармана и другъ просвѣщенія? Какого цвѣта бываютъ деньги книгопродавца? Но я спрашиваю о невозможномъ — никто изъ насъ не видалъ книгопродавца. Книгопродавецъ есть выдумка, идеалъ, миѳъ, какъ было сказано выше. И жаль, что онъ миѳъ, потому что для всякой литературы нуженъ хорошій книгопродавецъ, равный намъ по образоманію, превышающій чадъ Аполлона споимъ туго набитымъ кошелькомъ, способный видѣть по всякой книжной операціи не пустую поживу, но и славу своего имени. Говорятъ, одинъ книгопродавецъ такого рода жилъ при Императрицѣ Екатеринѣ II и звался Новиковымъ. Честь и слава Новикову, если онъ только не миѳъ и не идеальное созданіе литературной фантазіи. я отдалъ бы свой прошлогодній жилетъ за удовольствіе побесѣдовать съ этимъ Ладвока великаго вѣка! Я насмотрѣлся бы на черты лица его съ умиленіемъ и, умирая, могъ бы сказать моему старшему сыну: «Я видѣлъ книгопродавца издателя!» Лѣтъ шесть или семь назадъ, я предполагалъ, что увижу настоящаго книгопродавца-издателя въ своей квартирѣ и даже буду вести съ нимъ интересную бесѣду. Дѣло происходило такимъ образомъ: въ періодъ моей юности и свѣжести, лѣтъ семь назадъ, я тиснулъ въ трехъ журналахъ разомъ три капитальныя статьи самаго разнообразнаго содержанія. Первая статья звалась такъ: «Аглая, свѣтская повѣсть». Въ ней всѣ дѣйствующія лица, не исключая и героини, княгини Аглаи, убивали другъ друга кинжаломъ. Повѣсть имѣла страшный успѣхъ, что называется, un succès de larmes, какъ сказала бы сочинительница «Агатона и Юліи». Другія двѣ статьи носили имя болѣе серьозное: «Изслѣдованіе о томъ, что Аристофанъ былъ плѣшивѣе Сократа» — и «Значеніе Комаринской Пѣсни у древнихъ браминовъ». За первое произведеніе (объ Аристофанѣ) критики признали меня великимъ смертнымъ, за второе, то есть за розысканіе о «Комаринской Пѣснѣ» назвали меня нелѣпымъ уродомъ, годнымъ на сожженіе. Репутаціи моя была сдѣлана, мнѣ писали анонимныя письма на розовой бумагѣ; Антропофаговъ, учоный, хотѣлъ ударить меня кинжаломъ, я блаженствовалъ. и съ часу на часъ ожидалъ, что ко мнѣ съ низкими поклонами явятся книгопродавцы покупать право на изданіе моихъ сочиненій отдѣльно. Чтожь? день проходилъ за днемъ, а не русскій Констебль, ни петербургскій Ладвока не являлись заключать со мной контракта. Тщетно ѣздилъ я на литературные вечера, стараясь встрѣтить тамъ хотя одного человѣка, посвятившаго себя книжной торговлѣ, и намекнуть ему между дѣломъ, что у меня продается нѣсколько рукописей, — книгопродавцевъ не было на литературныхъ вечерахъ, и ни амфитріоны, ни ихъ гости, опытные въ лигературныхъ дѣлахъ, не могли свести меня съ ними. Потерявъ терпѣніе и горя желаніемъ славы, я выбралъ теплый день и заѣхалъ въ какую то лавку, на вывѣскѣ которой значилось, что въ ней продаются книги на всѣхъ языкахъ, даже на японскомъ. Что же? огромная вывѣска прикрывала крошечную лавчонку, въ родѣ тѣхъ порокъ, въ которыхъ продаются бронзовыя цѣпочки, гребешки, серьги въ два цѣлковыхъ и сверхъ того мѣняются ассигнаціи на мелочь. Мрачнаго вида дѣтина спалъ за прилавкомъ, имѣя подъ головою «Ключъ къ таинствамъ натуры», Экартсгаузена, «Аристократку» и еще «Юродиваго мальчика, взыгравшаго въ садахъ Терегуляя». Должно быть, онъ часто употреблялъ названныя творенія вмѣсто подушки, потому что каждый томъ какъ будто разбухъ и глядѣлъ очень мягко. На первый призывъ мой дѣтина, спавшій на книгахъ, не отвѣчалъ ни однимъ словомъ, хотя мнѣ было ясно, что онъ проснулся и только хранилъ молчаніе, стараясь отдѣлаться отъ потревожившаго его покой посѣтителя. Странная манера продавать книги! подумалъ я и на этотъ разъ уже сталъ расталкивать спящаго мужа. Онъ поднялся и взглянулъ на меня такъ угрюмо, такъ кисло, такъ вяло, что будто сказалъ мнѣ безъ помощи словъ: «Ну что ты шляешься по лавкамъ — видно дома то не сидится!» Озадаченный такимъ малообѣщающимъ пріемомъ, я самъ сердито взглянулъ на хозяина лавки, тогда и онъ будто укротившись, спросилъ, почесывая голову: «А вамъ чего требуется?» — «Мнѣ надо видѣть хозяина», сказалъ я на это. — «Да я самъ хозяинъ». — «Издаете вы какія нибудь книги?» — "Издаемъ-съ; на дняхъ пошло «Средство ращенія волосъ» и «Кровавый гробъ посреди ущелій». — «Не хотите ли купить рукописей», тутъ сказалъ я. все таки ожидая, что торговецъ узнаетъ мое лицо и падетъ передо мной во прахъ, какъ передъ однимъ изъ блестящихъ представителей русскаго искусства. Но книгопродавецъ отвѣчалъ съ лѣнивой усмѣшкой: «Рукописей-съ? рукописей-съ не требуется. А вотъ не продаете ли вы папиросной бумаги, ее мы купимъ коли сходно уступите?»

Возмущонный такою пучиною небрежности, я поспѣшно надѣлъ калоши и взялся за ручку двери. И еще дверь не была отворена, а мой собесѣдникъ уже лежалъ на «Ключѣ» Экартсгаузена, будто на пуховомъ ложѣ. Мгновенно захрапѣлъ онъ, даже не позаботившись о томъ, заперъ ли я наружную дверь, и не вторгается ли въ лавку холодный осенній вѣтеръ. О сохранности своего товара книгопродавецъ, по видимому, вовсе не заботился. Онъ, конечно, самъ питалъ презрѣніе къ книгамъ, — по его мнѣнію, злѣйшій изъ пріобрѣтателей чужой собственности не протянулъ бы жадной руки къ «Энциклопедическому Лексикону» Плюшара или къ «Исторіи среднихъ вѣковъ» Эртова.

Все это разсказывалъ я къ тому, чтобы показать, въ какое затрудненіе поверженъ я была, полученіемъ рукописи романа «Агатонъ и Юлія». Не ловко похваливать себя за свои добрыя качества, но печально разсказывать передъ публикой слабыя стороны собственной личности, — нынче же, какъ на бѣду, я долженъ сдѣлать и то, и другое. Читатель мой долженъ знать, что всякая просьба, обращенная ко мнѣ женщиной (хотя бы женщиной довольно-плачевнаго вида), есть для меня приказаніе, — о! Иванъ Александрычъ стоитъ всякаго рыцаря по этой части! Но съ другой стороны, Иванъ Александрычъ, какъ литераторъ, имѣетъ слабость никогда не читать произведеній, писанныхъ женщинами. Мало того, онъ убѣжденъ всѣми силами души своей, что женщина никогда не сочинитъ хорошей книги и не напишетъ хорошей картины. По его медвѣжьимъ понятіямъ, сама Жорж-Сандъ есть не что иное, какъ госпожа Брандахлыстова большихъ размѣровъ. «Коринна» госпожи Сталь не плѣняла его ни мало, и сказать ли ужасное слово? Ч-рк-ж-въ почти не вѣритъ въ существованіе глубокоумныхъ женщинъ! Читая это, вспомни, любезный читатель, что я не навязываю тебѣ моихъ убѣжденій, — напротивъ того, разсуждаю о нихъ съ сокрушоннымъ сердцемъ. Я видалъ женщинъ умныхъ, хорошихъ, плѣнительныхъ, но у всѣхъ ихъ безъ исключенія умъ былъ направленъ къ спорѣ житейской и практической — никакъ не къ идеальной и не къ артистической. Всѣ же пифіи, поэтесы, художницы, мнѣ встрѣчавшіяся, поражали собесѣдниковъ своихъ непомѣрною скукою; въ салонъ ихъ ѣздилъ я какъ на похороны, чуть не повязывая моей шляпы флеромъ. По всѣмъ вышеозначеннымъ причинамъ не рѣшался я самъ прочесть «Агатона и Юліи», а между тѣмъ слѣдовало напечатать романъ и сообщить сочинительницѣ о результатѣ моихъ исканій! Смѣю сказать, что задача не могла казаться легкою! Въ журнальныхъ редакціяхъ всѣ мои повадки хорошо извѣстны, и принеси я туда «Агатона и Юлію», каждый редакторъ произнесетъ со смѣхомъ: «Романъ женщины писательницы! и я повѣрю, что вы, Иванъ Александрычъ, сами его прочитали!» А въ журналѣ плохъ шансъ для вещи, нечитанной и нерекомендованной тѣмъ лицомъ, которое передаетъ его для напечатанія. Скорбя и волнуясь сказанными мыслями, я даже рѣшился прочитать одну главу изъ романа. И я прочелъ ее храбро. Я даже разскажу содержаніе главы для невѣрующихъ въ мою энергію. Дѣйствіе происходитъ около Вологды. Агатонъ и Юлія сидятъ подъ скалой, перевитой гроздіями пурпурнаго винограда. Они разсуждаютъ о древнемъ мирѣ и о причинахъ упадка русской критики. Въ это время является къ нимъ арапъ съ письмомъ на золотомъ подносѣ. «Это отъ графа!» сурово вскрикиваетъ Агатонъ. Юлія падаетъ въ обморокъ. «О дикіе и безумные мужчины», прибавляетъ отъ себя сочинительница: «когда вы поймете и оцѣните значеніе великаго слова: Женщина»?

Ты видишь, мой читатель, что глава дѣйствительно мною читана.

Прочитавъ главу и убѣдясь въ несомнѣнномъ талантѣ госпожи сочинительницы, я сообразилъ, что лучше будетъ прекратить дальнѣйшее чтеніе, встать съ дивана и дѣятельнѣе заняться интересами моей корреспондентки. Когда подошолъ день недѣли, день, обыкновенно посвящаемый мною для путешествій по Петербургу, я взялъ рукопись и двинулся къ средоточію русской торговли, то есть къ Невскому. — «Авось», думалъ я, "дѣла перемѣнились въ семь лѣтъ, протекшихъ послѣ бесѣды моей съ небрежнымъ и соннымъ продавцомъ книгъ. Говорятъ, что книжная торговля сильно шагнула впередъ, что между новыми книгопродавцами есть множество богачей, издателей, начитанныхъ джентльменовъ, честныхъ спекуляторовъ, изобрѣтателей, пожираемыхъ любовью къ просвѣщенію. Неужели изъ этихъ благородныхъ дѣятелей ни одинъ не тронется прелестями скалы, увитой пурпурными гроздіями винограда, не захочетъ поощрить начинающій талантъ и, короче сказать, не увидитъ для себя выгоды отъ напечатанія «Агатона и Юліи»? Коли ужъ на то пошло, я готовъ сочинить къ роману предисловіе, подписать его всѣми буквами своего имени и разослать порядочное число экземпляровъ Халдѣеву, Буйновидову, старшему Пигусову, Лызгачову, Брандахлыстову, Пайкову, Копернаумову, Антоновичу, Моторыгину… впрочемъ не Моторыгину: съ него никогда неполучишь денегъ. Удивительно, до какой нищеты дошелъ Ѳеофилъ Моторыгинъ — у него никогда нѣтъ двугривеннаго въ карманѣ, а между тѣмъ попадись онъ вамъ на Невскомъ — британскій лордъ да и только! Однако мы отбились отъ нашей тэмы. Вотъ книжная лавка, войдемъ въ нее поскорѣе!

Я вошолъ въ лавку, и входя, ощутилъ нѣкоторое почтеніе. Все въ ней было чисто, прилично, не богато, но и не мизерно. Хорошія книги стояли рядами на полкахъ, на столикахъ находились журналы и газеты, ландкарты красовались на стѣнахъ, запахъ печатной бумаги не имѣлъ въ себѣ ничего непріятнаго. Почтенный, убѣленный сѣдинами старецъ, хозяинъ лавки, встрѣтилъ меня вѣжливо, хотя и задумался слегка, когда я вынулъ рукопись и изъявилъ желаніе продать ее съ наибольшей выгодой. — "Непривычное дѣло мы мнѣ предлагаете, сказалъ онъ, отвернувъ первый листокъ «Агатона и Юліи»; хотя и дурно осуждать своихъ, но я долженъ признаться, что между нами вы едва ли найдете издателей, — а кого и найдете, тотъ заваленъ дѣломъ. Мы сами раздробили всю торговлю; въ былое время довѣрялись надуваламъ, а теперь ужь боимся и хорошему человѣку довѣриться. Вотъ потолкуйте-ка съ этимъ молодымъ малымъ, моимъ товарищемъ. И старичокъ погрузился въ работу надъ какой-то толстой шнуровой книгою.

Я обратился къ компаньону купца и разсчитывая на его молодость, тутъ же прочелъ ему описаніе бесѣды любовниковъ подъ извѣстной скалою, а потомъ вопросительно взглянулъ на своего собесѣдника. Каково же было мое изумленіе, когда скромный юноша, слегка улыбнувшись, вымолвилъ такія слова: «Какъ же это у г-жи сочинительницы виноградъ ростетъ въ Вологодской губерніи?»

— Ахъ Боже мой! а вѣдь дѣйствительно вы правы, могъ только замѣтить я, но потомъ оправившись, сказалъ не безъ достоинства. а можетъ-быть оно тамъ и нужно!

— Нѣтъ, нѣтъ, отвѣтилъ мнѣ молодой книгопродавецъ, оно не можетъ быть нужно, и не повѣрю и, чтобъ Иванъ Александрычъ, съ его великимъ…

— Какъ? вы меня знаете? перебилъ я его рѣчь.

— Еще бы человѣку, занимающемуся книжной торговлей, не знать Ивана Александровича, не благоговѣть передъ дарованіемъ Ивана Александровича!

Меня будто масломъ помазали по сердцу — въ такихъ лѣтахъ такое вниманіе, такое почтеніе къ литературнымъ дѣятелямъ! Нѣтъ, сказалъ я самъ себѣ, съ моей стороны будетъ непристойно навязывать «Агатона и Юлію» человѣку, очевидно уклоняющемуся отъ такой чести. Всякій воленъ сохранять свое право и покупать все, что ему вздумается. Очевидно, что наша книжная торговля значительно поправилась. Пойдемъ дальше: тутъ, я знаю, есть еще книжная лавка.

И я прошолъ въ книжную лавку, находящуюся черезъ нѣсколько домовъ; но тамъ попалъ я на грустное зрѣлищѣ, имѣющее кое-что общее съ видомъ почти пустой театральной залы въ бенефисъ актера, озадаченнаго и сконфуженнаго такой пустотою. Чѣмъ-то печальнымъ, безтолковымъ и распадающимся отзывалось во всемъ магазинѣ, не смотря на его великолѣпное убранство, мебель краснаго дерева, великую дѣятельность франтовъ сидѣльцевъ, изящную наружность самого хозяина, одѣтаго въ щегольской нетанлеръ отъ Шармера. Случалось ли тебѣ, любезный читатель, видѣть лавки, магазины, рестораны и прочія такого рода заведенія въ періодъ ихъ полнаго упадка? Зрѣлище такого рода не можетъ назваться отраднымъ, и оно всегда тѣснитъ мою душу. Часто бываетъ такъ, что наибольшее разореніе прикрывается наиболѣе роскошью, а совершенный застой дѣлъ крайне бодрымъ видомъ самихъ дѣлопроизводителей. Такъ было и здѣсь. Не успѣлъ я вынуть рукописи и заикнуться обо всемъ изданіи, какъ хозяинъ лавки картинно подбѣгая и плѣнительно улыбаясь, воскликнулъ: — Издать книгу? издадимъ непремѣнно! Нынче романы идутъ отлично. Будьте покойны и благонадежны, ваше дѣло сдѣлано. Оставьте рукопись, мы просмотримъ, а впрочемъ зачѣмъ просматривать? Вещь получитъ успѣхъ, я самъ похлопочу объ этомъ. Я признаюсь вамъ, давно желаю издать хорошее сочиненіе, особенно сочиненіе, писанное такою прекрасною дамой. Я вамъ скажу по секрету, — мои товарищи по книжной части сами не понимаютъ, что за золотое дно на Руси — книжная торговля въ рукахъ предпріимчиваго негоціанта. Завтра же и начнемъ печатаніе, а изъ барышей я удѣлю сочинительницѣ извѣстную часть.

— Гмъ, сказалъ я, ощущая и недоумѣніе, и недовѣрчивость, и утомленіе отъ безпощадной болтовни моего собесѣдника.

— Вы сомнѣваетесь въ выгодахъ изданія? перебилъ онъ, засмѣявшись, а вотъ мы сейчасъ и сдѣлаемъ весь разсчетъ. Изъ рукописи будетъ два тома, хорошихъ тома. Бумага обойдется столько-то, наборъ, обертка и прочее — столько-то. Оба тома стало быть станутъ намъ въ два рубля ассигнаціями; цѣну назначимъ четыре рубли серебромъ, менѣе нельзя, менѣе не слѣдуетъ. Вы видите, процентъ придется…

— Стойте, стойте, стойте! — наконецъ возгласилъ я: — не мѣшало бы вамъ объяснить мнѣ, какими путями вы надѣетесь издать два тома цѣной въ два рубля ассигнаціями. Я самъ причастенъ литературѣ, а такихъ чудесъ я еще не видывалъ.

— Не видывали? а вотъ поглядите-ка сюда! и книгопродавецъ, не думая минуты, ткнулъ мнѣ подъ-носъ одно изъ безчисленныхъ изданій графа Монте-Кристо, изданіе, отличающееся крайнею неопрятностью. — Тутъ каждый томъ и дешевле рубля обошелся, а вѣдь какъ шолъ съ рукъ, какъ раскупался! Право, надо бы еще разъ перевести Монтс-Кристо… И полный рвенія, онъ пошолъ высчитывать всѣ шансы новаго предпріятія.

Я же, поглядѣвъ на данный мнѣ образчикъ, отбросилъ графа Монте-Кристо съ такими словами: "Такъ не издаютъ порядочныхъ книгъ, г. книгопродавецъ. Самый плохой изъ русскихъ писателей оскорбится, если его твореніе выйдетъ въ свѣтъ на такой грязной бумагѣ, съ такими отвратительными опечатками! Можно издать книгу на оберточной бумагѣ и получить рубль на рубль, только публика по второй разъ не захочетъ покупать подобной книги, а издатель потеряетъ ея довѣріе на все будущее время. Не всегда быстрая выгода ведетъ къ успѣху, вспомните про сапожника въ «Мертвыхъ Душахъ» Гоголя! На первыхъ сапогахъ онъ собралъ много, да сапоги лопнули черезъ недѣлю, и выбранили его покупатели постыднѣйшимъ образомъ. И сталъ онъ пить съ горя, жалуясь на то, что акуратные Нѣмцы не даютъ хода русскому ремесленнику. Что вы себѣ ни говорите, а романа я не издаю на вашихъ условіяхъ. Каково бы ни было литературное произведеніе, съ нимъ надо обращаться честно и почтительно. Прощайте, г. книгопродавецъ, авось найдутся другіе покупщики для «Агатона и Юліи».

Но судьба рѣшила иначе — не суждено было мнѣ въ этотъ день найдти покупщика для романа «Агатонъ и Юлія». Сумерки уже начинали находить на улицы, когда я пошолъ въ слѣдующій магазинъ, влача за собой тяжолую рукопись. Въ сказанномъ магазинѣ, сколько могъ я замѣтить съ перваго раза, преобладалъ духъ суровости крайне оригинальной и ничѣмъ не объяснимой. Вѣроятно, конторщики и сидѣльцы были голодны, и потому злы, какъ всякій человѣкъ передъ обѣдомъ. На мой поклонъ, при входѣ, мнѣ никто не отвѣтилъ, вопросы мои возбуждали одни любопытные взгляды, но невѣжливое молчаніе не прерывалось. — «Да скажете ли вы мнѣ наконецъ, гдѣ хозяинъ?» вскричалъ я, потерявъ терпѣніе. —"Я хозяинъ!« грозно и сумрачно отвѣчалъ мнѣ господинъ среднихъ лѣтъ, съ физіономіей до того угрюмой, неучтивой» непривѣтливой, что я, оглядѣвъ ее внимательно, подумалъ было: — «А ужь не уйдти ли поскорѣй изъ этого дикаго магазина?»

— Я принесъ съ собой рукопись романа, однако сказалъ я, подумавъ и ощутивъ охоту къ наблюденіямъ.

— Чево-съ? протяжно сказалъ господинъ среднихъ лѣтъ, даже не привставъ съ своего мѣста.

— Мнѣ поручено продать вамъ романъ въ двухъ томахъ.

— Чево-съ? повторилъ книгопродавецъ насмѣшливо.

— Подъ названіемъ «Агатонъ и Юлія». Изданіе должно быть опрятное.

— Чево-съ?! опять сказалъ хозяинъ лавки съ крайней суровостью.

Я не принадлежу къ людямъ очень-смирнымъ, о томъ вѣроятно ты уже знаешь, читатель! Самъ я не затрогивалъ никого, во всю мою жизнь, но мнѣ на ногу никто еще не наступалъ безнаказанно. Совершенно вспыливъ, я ударилъ въ землю своимъ дорожнымъ посохомъ и грозно подойдя къ господину среднихъ лѣтъ, сказалъ, глядя ему въ глаза: — извольте быть внимательнымъ, когда съ вами говорятъ о дѣлѣ!

Мрачный господинъ поднялся съ своего мѣста и, не глядя на меня, отвернулъ листокъ рукописи. «Такихъ романовъ не издаемъ-съ, сказалъ онъ нехотя. Всякая баба накатаетъ тетрадь, — а ты поди печатай!» прибавилъ онъ усмѣхнувшись.

Всѣ мои рыцарскія чувства къ автору «Агатона и Юліи» были возмущены такой рѣчью. Я сказалъ своему собесѣднику нѣсколько рѣзкихъ, но полезныхъ словъ; онъ не отвѣтилъ на нихъ, какъ будто бы они не до него относились. Мало по малу гнѣвъ мой утихъ и поведеніе суроваго хозяина стало казаться мнѣ оригинальнымъ. Мнѣ пришла такая мысль: «не таится ли подъ этой жосткой оболочкою глубокое пониманіе литературнаго дѣла?» И чтобы разъяснить себѣ этотъ вопросъ, я позволилъ себѣ невинную хитрость, воспользовавшись на минуту любезными и чтимыми мною именами нѣсколькихъ первыхъ нашихъ писателей.

— Слушайте, сказалъ я мрачному собесѣднику, когда досада моя совсѣмъ простыла: — я явился къ вамъ не съ однимъ романомъ «Агатонъ и Юлія». По моему положенію въ свѣтѣ я близокъ съ нѣсколькими лицами, болѣе извѣстными публикѣ, нежели скромный авторъ этого романа. Мнѣ подарены, въ мое полное владѣніе, съ правомъ изданія на вѣчное время, три рукописныя вещи въ беллетрическомъ родѣ, а именно, романъ Гончарова, романъ Григоровича и собраніе повестей Тургенева.

— Экъ ихъ сколько набралось, — сухо вымолвилъ хозяинъ лавки. Ишь ты, нынче всякій что нибудь писать хочетъ.

— Но можетъ быть, прибавилъ я, сдерживая усмѣшку, вамъ незнакомы имена этихъ литераторовъ?

— И не было никогда такихъ литераторовъ, отвѣтилъ хозяинъ, и даромъ не возьму я ихъ маранья.

— Кромѣ того, чинно прибавилъ я, хотя вся внутренность моя дрожала отъ сдержаннаго хохота, кромѣ того, такъ какъ эти молодые люди еще неизвѣстны въ литературѣ, то нашъ даровитый петербургскій туристъ и мой другъ Иванъ Александрычъ Ч--р--к--ж--въ берется снабдить каждый романъ своимъ предисловіемъ.

— Хорошо будетъ предисловіе, сурово возразилъ книгопродавецъ, — и не слыхивалъ я никогда про Ч--р--к--ж--ва. И фамиліи такой нѣтъ, и сами вы лясы точите.

О, тутъ я опять предался великому гнѣву, справедливому, гнѣву. Я смѣялся, когда мой собесѣдникъ изъявлялъ нежеланіе признать писателями Гончарова, Тургенева и Григоровича, но когда дѣло дошло до меня самого, я воспылалъ львиной яростью! «Чтожь не смѣешься ты?» можно было спросить у меня въ эту минуту. О! я не смѣялся, но говорилъ крылатыя рѣчи! "И вамъ не стыдно звать себя книгопродавцемъ? возглашалъ я, — и вы серьезно считаете себя посредникомъ между читателями и русскимъ искусствомъ? И вы не сгараете отъ стыда, сознаваясь, что не знаете именъ первыхъ нашихъ писателей? Знаете ли, передъ кѣмъ вы обнаружили ваше позорное невѣжество, знаете ли, кто стоитъ передъ вами? Я Иванъ Ч--р--к--ж--въ, и наша сегодняшняя бесѣда будетъ передана въ моихъ «Замѣткахъ», на поученіе будущихъ поколѣній!

Я ожидалъ, что при такомъ открытіи, и хозяинъ, и конторщики надутъ передъ мной ницъ, какъ Робинъ Гудъ передъ чорнымъ рыцаремъ, въ «Ивангое». Но никто не упалъ ницъ, и я ушолъ домой въ превеликомъ неистовствѣ.

VI.

Еще драматическій фельетонъ или разговоръ о тщетной попыткѣ Василья Игнатьевича сблизить свое блестящее общество съ артистическимъ кругомъ города Петербурга. ДѢЙСТВУЮЩІЯ ЛИЦА.

Иванъ Александровичъ Ч--к--въ, «авторъ „Замѣтокъ Петербургскаго Туриста“. Одѣтъ онъ великолѣпно, въ бѣломъ галстухѣ и жолтыхъ перчаткахъ.

Василій Игнатьевичъ, хозяинъ дома, тотъ самый, у котораго въ прошломъ январѣ подмѣнены были визитныя карточки. Богачъ страшный, но добрякъ великій.

Евгенъ Холмогоровъ, жрецъ великосвѣтскости, пузатый и плѣшивый господинъ несовсѣмъ изящнаго вида, заслуживающій вниманія; но совершенно сбитый съ толку страстью къ высокому тону.

Мѣсто дѣйствія — гостиная Василія Игнатьевича, послѣ ваттнаго раута, на который опоздалъ Ч--р--к--ж--въ. Ночь.

Иванъ Александровичъ. Жаль, жаль, что Брандахлыстова продержала меня до этой поры. Сумасшедшая баба, а романъ ея пренегодный. Нѣтъ, больше меня не поддѣнутъ госпожи сочинительницы! Никогда не буду присутствовать при чтеніяхъ. Я хотѣлъ бы я поглядѣть на всю сцену. (Смѣется.)

Василій Игнатьевичъ. Тебѣ все смѣхъ, беззаботная голова. Я о себѣ не жалѣю — раутъ не удался, вотъ и вся исторія. Но наши артисты и литераторы погибли въ общемъ мнѣніи. Что скажетъ о нихъ Антонъ Борисычъ? Какъ жалѣю я, что пригласилъ Дарью Савельевну! Ида Богдановна пойдетъ трубить… она поняла мистификацію.

Евгенъ Холмогоровъ. Это не мистификація — это шалость дурного тона. Я всегда говорилъ, что твои друзья не знаютъ обычаевъ порядочнаго общества.

Иванъ Александровичъ. Отвяжись ты отъ меня, франтъ эфіопскій. (Хохочетъ.) И поэтъ Копернаумовъ выпилъ всенародно стаканъ водки?

Василій Игнатьевичъ. Да, да, онъ меня зарѣзалъ!

Иванъ Александровичъ. И Лызгачовъ не сказалъ ни одной остроты?

Василій Игнатьевичъ. Напротивъ, онъ все говорилъ о политеизмѣ Пелазговъ — чепуху адскую!

Евгенъ Холмогоровъ. Скверный тонъ! презрѣнное школьничество!

Иванъ Александровичъ. И Миша Оленинскій снялъ со свѣчи пальцами?

Василій Игнатьевичъ. Это было всего ужаснѣе! Миша полюбился всѣмъ дамамъ. Вообще въ этотъ вечеръ онъ былъ милъ и рѣзовъ какъ ребенокъ, рисовалъ каррикатуры, вспоминалъ Италію. Я за него радовался; но онъ вдругъ опомнился, закусилъ губы, пересталъ говорить и снялъ со свѣчи пальцами!

Иванъ Александровичъ. О! о! о!

Василій Игнатьевичъ. Прибавь къ этому, что онъ пришолъ въ замшевыхъ перчаткахъ безъ одного пальца!

Евгенъ Холмогоровъ. Это злая насмѣшка, обида хозяину дома!

Иванъ Александровичъ. А учоный Пайковъ взялъ себѣ на тарелку цѣлаго тетерева. (Хохочетъ такъ, что окна начинаютъ дребезжатъ въ салонѣ).

Евгенъ Холмогоровъ (съ превеликой злобой). Василій Игнатьевичъ, обрати вниманіе на Ч--р--к--ж--ва. Наконецъ, приходитъ пора положить предѣлъ его дерзостнымъ неистовствамъ. Если и хорошій тонъ служитъ пищею его циническимъ шуткамъ, то что же послѣ этого неприкосновенно на свѣтѣ? Замѣть, что его въ настоящую минуту веселитъ и забавляетъ то, о чемъ мы говоримъ съ досадой и сокрушеніемъ сердца! Онъ радуется тому, что Антонъ Борисычъ и Ида Богдановна послужили предметомъ для шалостей, дикаго поведенія и прочихъ ужасовъ со стороны лицъ, считающихъ себя поэтами, художниками, свѣтилами науки! Да развѣ изящество въ жизни не первая изо всѣхъ наукъ, развѣ въ джентльменскомъ обращеніи не кроется своей высшей и великой поэзіи! Ему весело, онъ радуется! Чего и ждать отъ человѣка, нечаянно объявившаго, что онъ носитъ теплыя фуражки, обѣдаетъ въ три часа, спитъ послѣ обѣда, и пьетъ квасъ! Онъ бываетъ въ тоннелѣ Пассажа, читателю совѣтуетъ обѣдать въ загородномъ трактирѣ Мадагаскаръ; онъ смѣло поднимаетъ знамя дурного тона, а насъ, его вѣчныхъ противниковъ, открыто предаетъ посмѣянію! Пусть бы онъ погибалъ самъ, пусть бы онъ одинъ гулялъ по Невскому съ уродами въ медвѣжьихъ шубахъ!…

Иванъ Александровичъ. Да какъ же одному гулять съ уродами въ медвѣжьихъ шубахъ? (Улыбаясь кротко.) Ты очень свирѣпъ, Евгенъ, и оттого городишь безсмыслицу.

Евгенъ Холмогоровъ. Одному изо всего твоего круга, разумѣю я. Дѣлай одинъ все, что хочешь, мы давно отъ тебя отступились. Но за что сбиваешь ты людей молодыхъ, даровитыхъ и еще недавно понимавшихъ законы хорошаго тона? Благодаря твоимъ гнуснымъ парадоксамъ, Илья Иванычъ сталъ заказывать платье у какого-то Тупорылова; художникъ Оленинскій, привлекательный юноша, позволилъ себѣ отобѣдать у Палкина, Пайковъ ѣздитъ въ оперу въ чорныхъ перчаткахъ, даже Моторыгинъ является на вечера не во фракѣ, а въ сюртукѣ…

Иванъ Александровичъ. Моторыгину Шармеръ отказалъ въ кредитѣ.

Евгенъ Холмогоровъ. Да, и ты злобно радуешься этому, и сдержанный хохотъ клокочетъ въ твоей груди, и ты своимъ копытомъ наносишь удары падшему льву, благородному джентльмену, достойному лучшей участи! Но мы отбились отъ самаго вопроса. въ чемъ дѣло? Люди блестящіе, высокіе по тону, тонко развитыя дамы изъявили другу нашему Василію Игнатьичу желаніе поглядѣть на нѣкоторыхъ писателей и художниковъ, находящихся съ нимъ въ дружбѣ. Что сказала ему Ида Борисовна, женщина, никогда не носившая ничего, кромѣ древнихъ валансьенскихъ кружевъ? — Позовите когда-нибудь Оленинскаго и Пайкова, о которыхъ стали говорить въ свѣтѣ». «Да еще кого-нибудь изъ артистовъ», прибавилъ Антонъ Борисовичъ. «Et faites les causer»^[7], прибавила Дарья Савельевна.

Иванъ Александровичъ. Et faites les danser^[8], прибавилъ бы и я отъ себя.

Евгенъ Холмогоровъ. Твои остроты давно мнѣ противны. Василій Игнатьичъ радушно принялъ приглашеніе и увѣдомилъ твоихъ пріятелей, и тебя между прочимъ. Вмѣсто того, чтобъ радоваться и гордиться вниманіемъ блестящаго общества, вы отвѣчали однѣми шутками. Полгода прошло, и вы не могли назначить дня Василью Игнатьичу. Для презрѣннаго вечера въ среднемъ кругу, для Лызгачовскаго собранія, для пріѣзда въ Петербургъ Буйновидова, для имянинъ Халдѣева жены (я видалъ ее недавно съ поддѣльными кружевами на воротникѣ!), вы пренебрегали лицами блестящими, ароматомъ нашего общества! Наконецъ Василій Игнатьичъ назначилъ день, и половина васъ не пріѣхала, и ты самъ явился въ два часа ночи! И лучше было бы когда бы ни кто не пріѣхалъ. Антонъ Борисычъ, Сергій Юрьевичъ^[9], дамы всѣ уже давно собрались, а ни одного художника, ни одною литератора не явилось до двѣнадцати часовъ. Наконецъ пришла вся ватага, гуртомъ — и въ какомъ видѣ! безъ перчатокъ, въ пестрыхъ жилетахъ; у Лызгачова былъ фракъ съ узкими рукавами. А поведеніе каждаго, а рѣчи, а дикій видъ! тьфу! тьфу! противно говорить объ этомъ! Осмѣлишься ли ты утверждать, что во всемъ этомъ не имѣлось ничего школьническаго, злого, преднамѣреннаго? Еслибъ эти люди были всегда дики и дурно одѣты, я бы не обвинилъ ихъ; но мнѣ извѣстно, у кого Антопофаговъ заказываетъ свое платье. Я знаю, что у Лызгачова есть хорошій фракъ. Я знаю, что Оленинскій не носитъ замшевыхъ перчатокъ, но снимаетъ со свѣчи пальцами. Я знаю, что Пайковъ хорошо говоритъ по французски; для чего онъ сегодня говорилъ же вмѣсто moi и объявилъ, что его logement est très fromage, сообщая, что кабинетъ его квартиры сыръ? Въ такомъ поведеніи есть нѣчто преднамѣренное и школьническое: станешь ли гы отвергать это, Иванъ Александрычъ?

Иванъ Александровичъ. Никакъ не стану, достолюбезный Евгенъ.

Евгенъ Холмогоровъ. И что вся пьеса была придумана заранѣе?

Иванъ Александровичъ. И что даже я самъ ее придумалъ.

Евгенъ Холмогоровъ. Какъ? повтори еще разъ!

Иванъ Александровичъ. Хотя самъ я не поспѣлъ на вечеръ, но духъ мой оживлялъ весь сегодняшній раутъ.

Евгенъ Холмогоровъ. Какъ? (Синѣетъ, задыхается и вдругъ, въ порывѣ гнѣвнаго лиризма, начинаетъ говоритъ стихами.)

Такъ будь же проклятъ,

Изящества предерзостный гонитель!

Во имя свѣтскости, во имя тона,

Проклятіемъ тебя я поражаю!

Пусть жизнь свою ты проведешь въ халатѣ,

Пусть въ свадьбы часъ, разрушится твой фракъ,

Пусть на балу, грязнѣйшую манишку

Ты подъ своимъ жилетомъ обнаружишь,

Пусть цѣлый міръ тебя на вѣкъ прославитъ

Негоднѣйшимъ, противнѣйшимъ медвѣдемъ.

Позоромъ человѣческихъ племенъ!

Такъ, превзойди неистовства всѣ мѣры,

Пусть о тебѣ исторія гласитъ:

«Онъ оскорблялъ изящныя манеры

И пусть его народный судъ казнитъ!»

(Падаетъ на кушетку въ изнеможеніи, потомъ выпиваетъ графинъ воды и говоритъ):

Что это? я, кажется, говорилъ стихи!

Иванъ Александровичъ. И очень хорошіе. Успокойся, Евгенъ, отстегни пуговки твоей батистовой сорочки.

Василій Игнатьевичъ (съ кроткимъ видомъ слушавшій весь предыдущій разговоръ). Иванъ Александровичъ, при всей моей любви къ тебѣ, и къ нашимъ дорогимъ пріятелемъ, я не могу не сказать тебѣ одного грустнаго слова. Въ теченіе нынѣшняго года вы огорчаете меня второй разъ, во второй разъ изощряете вы надо мною ваше безжалостное остроуміе. Положимъ, что въ тотъ разъ, когда вы подмѣнили у меня всѣ карточки съ громкими именами и насыпали въ мою вазу вопіющихъ билетовъ на пиковыхъ тузахъ, я самъ далъ поводъ къ шуткѣ. Я дѣйствительно увлекался жалкимъ тщеславіемъ и первый въ томъ созваюся. Но этотъ разъ вся вина моя заключалась въ добромъ намѣреніи, этотъ разъ я не сдѣлалъ ничего неправильнаго или несовмѣстнаго съ нашей дружбой. Сказать ли тебѣ все? я даже ожидалъ благотворныхъ результатовъ отъ сегодняшняго раута. Кругъ умныхъ и изящныхъ людей, воспитанныхъ на чужестранномъ языкѣ, столько лѣтъ почти не знавшій о существованіи родного искусства, русской науки, отечественной словесности, съ нѣкоторыхъ поръ начинаетъ сочувствовать всему своему, цѣнить произведенія русскихъ умовъ и русскихъ художниковъ. Повсюду разлито вниманіе къ отечественнымъ талантамъ, но полезнаго, прочнаго сближенія моихъ друзей съ артистическимъ кругомъ еще пока не произошло. Мнѣ хотѣлось, по мѣрѣ слабыхъ силъ моихъ, начать это сближеніе, положить начало тому благотворному вліянію таланта и блеска, которое должно принести столько пользы и нашему свѣту, и нашему искусству.

Иванъ Александровичъ. Мысль благородная и совершенно достойная тебя, нашъ милый хозяинъ.

Василій Игнатьевичъ. Что же вышло изъ идеи, которую и столько времени лелѣялъ втайнѣ, которой ты самъ отдаешь должную справедливость? Когда мужчины и дамы, о которыхъ упоминалъ я, пожелали сойтись съ тобой и твоимъ кругомъ, чѣмъ отвѣчали вы на такое желаніе, кромѣ шутокъ и насмѣшекъ? За три мѣсяца до этого дня вы сочиняли каррикатурныя программы вечера, и «раутъ у Васильи Игнатьевича» сталъ предметомъ безграничнаго школьничества. Оленинскій, не видавши еще Дарьи Савельевны, изобразилъ ее въ пятидесяти каррикатурахъ! «Какъ ты думаешь, говорилъ Лызгачовъ, не надобно ли мнѣ будетъ войти въ гостиную, прыгая на одной ногѣ?» — «Ты не заставишь насъ плясать качучу»? спрашивалъ Пайковъ. Ты самъ, Иванъ Александровичъ, собирался привести Копернаумова, одѣтаго медвѣдемъ, на веревкѣ. Вотъ какъ встрѣтили вы знакъ вниманія со стороны читателей и почитателей вашихъ, вотъ какими выходками отвѣтили вы на мое доброе намѣреніе, вотъ съ какими предубѣжденіями явились вы въ собраніе мужчинъ и женщинъ, желавшихъ оцѣнить васъ полюбить васъ, искренно сойтись съ вами.

Евгенъ Холмогоровъ. Открыть вамъ святилище изящнаго тона, ввести насъ во храмъ великосвѣтскости, извлечь васъ изъ нѣдръ свѣтскаго невѣжества.

Иванъ Александровичъ. Полно такъ ли, Василій Игнатьичъ? полно такъ ли, величавый Евгенъ, жрецъ великосвѣтскій! Точно ли Ида Борисовна, Антонъ Борисовичъ и tutti quanti, друзья Василья Игнатьича, желали обласкать друзей Ивана Ч--р--к--ж--ва? Точно ли эти дамы и кавалеры хотѣли честно и радушно сблизиться съ нашимъ артистическимъ кругомъ? «Faites les causer», сказала одна изъ пріятельницъ хозяина, и я не безъ основанія замѣтилъ, что эта фраза и фраза «faites les danser» чуть ли не одно и то же. На этой фразѣ faites les causer я строю рядъ силлогизмовъ, а за ними окончательный вывода, такого рода: — Василій Игнатьичъ имѣлъ благое намѣреніе, но его блестящіе друзья шли по другому пути. Не сочувствіе къ русскому искусству, а минутная мода привлекла ихъ на этотъ раутъ, не честныхъ поэтовъ, а забавныхъ болтуновъ жаждали они видѣть, не съ образованными дѣятелями, а съ каррикатурпыми медвѣдями ожидали они сойдтись на вечерѣ у Василія Игнатьича! «On les а servi selon leur souhait»^[10], скажу я на любимомъ языкѣ Антона Борисыча и Дарьи Савельевны. Они хотѣли тэмы для завтрашняго разговора — мы имъ дали эту тэму; они желали окинуть насъ величавымъ взглядомъ — мы выдержали этотъ взглядъ; они готовились признать насъ уродами и чудаками — мы явились передъ ними какъ чудаки и уроды. Ты знаешь, Василій Игнатьичъ, что я имѣю денежные счеты съ Дарьей Савельевной и оттого къ ней близокъ. Вотъ что слышалъ я у нея въ гостиной: — «Я скоро погляжу на вашихъ друзей, m-r Ч--р--к--ж--въ, dites leur de ne pas… скажите имъ, чтобъ они не конфузились». Вотъ-съ какого рода слова слышалъ я своими ушами отъ женщины, и женщины не глупой, но извращенной чужестраннымъ воспитаніемъ и преданіями изящнаго тона! Элегантная Дарья Савельевна изволитъ думать, что первые русскіе художники и первые русскіе прозаики сконфузятся, взглянувъ на ея свѣтлыя очи, сконфузятся, потеряются и перестанутъ быть занимательными! Чего ждать отъ особы, позволившей себѣ подобную выходку, предъ которой блѣднѣютъ сегодняшнія выходки Лызгачова и поступокъ Пайкова, взявшаго цѣлаго тетерева съ блюда? Такими выходками не привлечешь къ себѣ артистическаго круга, который всегда гордъ и долженъ быть гордъ, потому-что, по словамъ великаго поэта: «служенье музъ не терпитъ суеты!» такихъ рѣчей не говорятъ, имѣя добрую мысль въ сердцѣ. Послѣ такихъ рѣчей трудно сходиться людямъ. Такъ не сближаются съ людьми, насъ занимающими. Я знаю, что общество твоихъ друзей обращается къ изученію всего отечественнаго, я вѣрю, что оно скоро будетъ дорожить поэтами и артистами, и соглашаюсь, что въ немъ горитъ много патріотическаго сочувствія къ роднымъ талантамъ. Но дайте же этому сочувствію правильно развиться, дайте ему сознать себя, дайте ему сдѣлаться отличительною чертою блестящаго общества — и тогда вѣрьте, сближеніе между артистами и вами произойдетъ само собою. Усиліемъ и хлопотами, въ родѣ хлопотъ добраго Василія Игнатьевича, вы ничего не сдѣлаете въ этомъ дѣлѣ. Припомните событія вашей жизни и скажите мнѣ — удавались ли вамъ когда-нибудь знакомства, подготовляемыя пріятелями! Подобнаго рода связи никогда не ведутъ къ прочной дружбѣ — для дружбы необходимо, чтобъ люди сошлись безсознательно, полюбили одинъ другого невзначай, не давая себѣ отчота въ своихъ чувствахъ. Браки чрезъ посредство свахъ и услужливыхъ любительницъ подобнаго дѣла бываютъ ли когда удачны? Не лучшая ли любовь та, которая приходитъ сама собой, безъ толковъ и приготовленій? На сегодняшнемъ раутѣ Василій Игнатьичъ разыгралъ роль милой и доброй старушки, усиливавшейся сблизить между собой незнакомое юношество и побудить его къ заключенію брачныхъ союзовъ; идея была хороша, но гости не полюбились другъ другу, разъѣхались въ мрачномъ молчаніи и за воротами дома стали потѣшаться надъ своими новыми знакомцами. Оставьте же ихъ однихъ: а дружба и сближеніе произойдутъ сами, когда явится въ нихъ потребность. Взаимныя уступки будутъ когда нибудь сдѣланы, блестящіе друзья хозяина перестанутъ глядѣть меценатами, а Пайковъ и пріятели Пайкова, убѣдившись въ этомъ, оставятъ часть своей язвительной гордости.

Евгенъ Холмогоровъ. Такъ жди же этого, а до тѣхъ поръ прозябай вдали отъ людей хорошаго тона, ѣзди въ тотъ кругъ, гдѣ горятъ сальныя свѣчи и гдѣ мужчины затягиваются послѣ контрданса Жуковскимъ табакомъ.

Иванъ Алексадровіічъ. Чтожь дѣлать, любезный Евгенъ — если мы съ тобой родились между людьми дурного тона, незачѣмъ и покидать намъ круга, къ которому принадлежимъ мы оба. Не морщись такъ строптиво, мой добрый друидъ великосвѣтскости, не кидай на меня пепелящихъ взглядовъ, ты самъ хорошо знаешь, что и я, и ты, и любезный Василій Игнатьичъ, всѣ мы трое — лица средняго круга, такъ немилосердо тобой осуждаемаго.

Евгенъ Холмогоровъ. Я не могу перенести этой послѣдней дерзости! Ты за наслажденіе считаешь оскорблять меня каждую минуту!

Иванъ Александровичъ. Ты самъ себя оскорбляешь, Евгенъ, хуля и позоря тотъ кругъ, въ которомъ ты живешь и существуешь. Проснись, опомнись и взгляни вокругъ себя. Прошло и не вернется то время, когда считалось похвальнымъ дѣломъ позорить человѣка за то, что онъ одѣвается небогато! Прошло то время, когда всякій фешіонебльный бумагомаратель долгомъ считалъ пускать свое словцо противъ средняго круга, осмѣивать балы средняго круга, острить свое тупое остроуміе надъ тѣмъ классомъ людей, который стоитъ почтенія, какъ и всѣ классы, да сверхъ того еще намъ родной по происхожденію. Я не осуждаю блестящаго общества, передъ которымъ ты благоговѣешь, въ немъ множество добрыхъ сторонъ, но изъ этого не слѣдуетъ, чтобы мы имѣли право осуждать все къ нему не подходящее. На что станемъ мы забывать, что кругъ людей, въ которомъ мы родились, далъ намъ воспитаніе, представилъ первые предметы для развивающейся нашей наблюдательности, далъ намъ наставниковъ и начальниковъ, милыхъ женщинъ и друзей всей жизни? Средній кругъ (не пыхти, Евгенъ, я разумѣю образованную часть средняго круга) первый привѣтствовалъ наши начинанія, первый прочолъ наши юношескія статьи, первый сказалъ намъ слово поощреніи, первый пошолъ къ намъ на встрѣчу со словомъ привѣтствія. Для людей, которыхъ ты зовешь людьми дурного тона, имя русскаго писателя есть домашнее слово (а household word), для нихъ каждое изданіе на русскомъ языкѣ кажется вещью почтенною. Боже сохрани меня, отдавая справедливость однимъ людямъ, отзываться пристрастно о блестящемъ, элегантномъ кругѣ Иды Богдановны и Антона Борисыча! Люди тѣ же, и любовь та же, и добро то же, но воспитаніе различно въ двухъ кругахъ, а отъ воспитанія происходитъ и разница въ остальномъ. У твоихъ друзей, мало знающихъ русскій языкъ, нѣтъ успѣха русскому писателю; тамъ, гдѣ читаютъ Поль-Феваля и слушаютъ разсказы піаниста-туриста Шнупфеніуса, ни Пушкина, ни Гоголя не могутъ любить всей душою. Тамъ, гдѣ наши имена едва извѣстны, тамъ, гдѣ изо всѣхъ нашихъ произведеній не прочитано и десятой доли, мы еще не можемъ найти дружескаго, теплаго привѣта, того привѣта, послѣ котораго остается гостю положить свою шляпу, кинуть въ нее свои перчатки и бросивши якорь въ любезной гостиной, навсегда стать въ ней свободнымъ домашнимъ человѣкомъ. Входя въ салонъ Антона Борисыча или Иды Богдановны, каждый изъ насъ является не другомъ и гостемъ, имѣющимъ право сидѣть, болтать, молчать, задумываться или ничего не дѣлать, онъ входитъ въ нее актеромъ и импровизаторомъ расточительно-острыхъ словъ, произносителемъ умныхъ рѣчей, фразеромъ но неволѣ, ищемъ еще мало извѣстнымъ и оттого обязаннымъ блистательно ознаменовать часъ своего приходя. «Il doit payer son écot^[11],» скажу я съ Моторыгинымъ, который, впрочемъ, нигдѣ не любитъ платить своего écot. А между-тѣмъ этотъ обычай платить свой écot остроуміемъ и блестящимъ разговоромъ никогда не ведетъ ни къ тому, ни къ другому. Подъ вліяніемъ этого обычая, сосредоточенный человѣкъ дѣлается застѣнчивымъ, застѣнчивый нѣмѣетъ, а собесѣдникъ, дѣйствительно остроумный, является въ фальшивомъ свѣтѣ. Его бойкая рѣчь становится изысканною, его французскій языкъ перефранцуживается непомѣрно, его сравненія становятся неестественными, его шутки лишаются всей соли.

Евгенъ Холмогоровъ. То есть, ты хочешь сказать, что и тебѣ, и Оленинскому, и Пайкову весело лишь тамъ, гдѣ вамъ поклоняются. и гдѣ, чуть вы раскроете наши уста, публика уже заранѣе плаваетъ въ наслажденіи? Отъ этого-то ты и пустился въ лиризмъ по-поводу людей дурного тона. Нѣтъ, Иванъ Александровичъ, талантъ обязываетъ столько же, сколько, напримѣръ, богатство и происхожденіе. Тебѣ не нравится, что Пайковъ и Оленинскій, входя въ гостиную отличнаго тона, обязаны думать о гостяхъ, о хозяевахъ и о томъ, чтобы говорить дѣльно. Тебя оскорбляетъ мысль, что эти великіе люди, маляръ и писака, не имѣютъ права быть какъ дома въ элегантныхъ собраніяхъ.

Иванъ Александровичъ. Стой, стой, стой, Евгенъ, наконецъ мы договорились до того, до чего я давно хотѣлъ съ тобою договориться. Пайковъ и Оленинскій, писака и маляръ, по твоему мѣткому выраженію, наконецъ принесены тобою въ жертву блестящему тону. Въ этомъ ты поступилъ логично и я намѣренъ отвѣчать съ неменьшей логикою. Перенесись же, о Евгенъ Холмогоровъ, за пять лѣтъ назадъ, въ періодъ нашей обоюдной молодости, въ періодъ нашихъ прогулокъ по холмамъ Парголова, и нашихъ споровъ о вѣковыхъ законахъ искусства. Ты въ то время писалъ свою драму «Катонъ Утическій», остановившуюся на второмъ явленіи. Какъ ты думаешь, что сказалъ бы ты, въ тотъ періодъ юношества и поэзіи, еслибъ какой-нибудь щеголь, изъ пріѣзжихъ на дачу, поровнявшись съ нами, вдругъ бы выпустилъ такое слово: Оленинскій маляръ, а Пайковъ писака! Какимъ жестокимъ словомъ, поразилъ бы ты дерзкаго фата, осмѣлившагося сказать непочтительное слово о двухъ твоихъ товарищахъ? Съ какой гнѣвною рѣчью накинулся бы ты на него, какимъ страшнымъ голосомъ произнесъ бы ты: «Вы не уважаете искусства, милостивый государь, вы дерзкій мальчишка, государь мой, вы нелѣпый и зловредный уродъ, когда осмѣливаетесь отзываться такимъ образомъ объ отечественныхъ талантахъ!» Вотъ что сказалъ бы ты, Евгенъ, за пять лѣтъ назадъ, тому, кто произнесъ бы презрительное слово о русскомъ художникѣ и о русскомъ писателѣ! А теперь ты самъ говоришь презрительно-дерзкое слово, за которое еще недавно былъ готовъ въ прахъ разгромить каждаго неуча! Что привело тебя къ этому печальному положенію? Нельзя безнаказанно пренебрегать тѣмъ кругомъ, въ который судьба насъ поставила. Непримѣтнымъ и какъ будто гладкимъ путемъ дошолъ ты до того, надъ чѣмъ когда-то самъ потѣшался, до отрицанія всего умнаго и талантливаго, до сумрачной, худо скрытой вражды къ даровитымъ людямъ, до пустого щегольства, сноснаго въ однихъ двадцатилѣтнихъ мальчикахъ, до расторженія дружескихъ связей и до отчаянной скуки, которая тебя тяготитъ и съ каждымъ годомъ будетъ тяготить еще сильнѣе. Нельзя служить двумъ господамъ, и имѣя умную голову на плечахъ, заниматься чужими сапогами, чужими кружевами и чужимъ костюмомъ. А что у тебя на плечахъ не глупая голова — въ этомъ мы всѣ увѣрены. Однако, о боги! уже пятый часъ ночи! (Стремительно уходитъ.)

Евгенъ Холмогоровъ. Однако повременамъ этотъ человѣкъ дѣльно говоритъ! Но зачѣмъ приходитъ онъ въ оперу съ преогромной афишей, въ которую смотритъ поминутно? Если уже и это не дурной тонъ, то я ничего не понимаю въ этомъ дѣлѣ!

VII.

Плачъ Ивана Александровича по знаменитой своей шубѣ, одной изъ безобразнѣйшихъ во всемъ Петербургѣ. (Лирическое посланіе къ Буйновидову.)

Къ тебѣ, о Буйновидовъ, какъ къ обладателю шубы, безспорно самой отвратительной во всей столицѣ, обращаю я къ первому голосъ мой изъ глубины души, стѣсненной кручиною. Плачь, пустынный мизантропъ, Буйновидовъ, плачьте всѣ, друзья мои, владѣющіе гнусными мѣховыми хламидами нумера перваго, втораго, третьяго, четвертаго, пятаго, шестого и такъ далѣе! Плачь и ты отсутствующій Антоновичъ, знаменитый своимъ енотомъ, Антоновичъ, самъ говорящій про себя, въ часъ надѣванія шубъ: — mes amis, jài l’air d’un filou, j’ai la figure d’un escarpe!^[12] Плачьте, Пайковъ, Брандахлыстовъ, Халдѣевъ, Копернаумовъ и всѣ прочіе! великолѣпной енотовой шубы подъ нумеромъ третьимъ уже не существуетъ! Я лишился своей шубы и на мѣсто ея ношу на плечахъ какіе-то дивные мѣха, отливающіеся голубымъ цвѣтомъ, грѣющіе отлично, но неспособные замѣнить моей буро-жолтой шубы, мѣстами походившей на старую жолтую перчатку, Жена моя лишила меня шубы и купила мнѣ новую, думая, что этимъ совершила великое дѣло, обрадовала меня въ конецъ, доказала свою преданность, явилась моимъ заботливымъ другомъ. О, какія горькія слезы заструились по моимъ щекамъ въ тотъ часъ, когда она, плѣнительно закусивъ свои полныя розовыя губки, лукаво сказала: «съ тобой стыдно ѣздить по улицамъ; вотъ тобѣ новая шуба, а старую никто не взялъ и даромъ, — я велѣла ее выбросить!» Выбросить мою шубу, товарища лучшихъ лѣтъ моей жизни, шубу, облекавшую меня въ точеніе десяти лѣтъ, шубу, которая, еслибъ заговорила, могла бы разсказать событія неправдоподобнѣйшія, изумительнѣйшія, романическія до крайности, поэтическія, странныя, нелѣпо-вопіющія событія! Что же послѣ этого можетъ назваться прочнымъ на свѣтѣ? Бчему приведетъ человѣка и любовь, и наука, и дружба, всѣ жизненные его якори — если шуба, выбрасывается на улицу, какъ нѣкое отребіе! Боже, Боже мой, да на чтоже послѣ этого можно положиться въ подлунномъ мірѣ? Шуба моя выкинута на улицу и можетъ быть служатъ гдѣ нибудь полостью поломанныхъ саней. Шуба, сопутствовавшая мнѣ во всѣхъ странствованіяхъ, видавшая снѣга Эльборуса и слушавшая соловьевъ Тульской Губерніи, столь знаменитой соловьями, уже больше не будетъ сопутствововать мнѣ въ моихъ поѣздкахъ. Нѣтъ на свѣтѣ ничего твердаго, нѣтъ на немъ ничего постояннаго! Не мечта ли, не сонъ ли все то, что вокругъ насъ совершается? Можетъ быть надо мной подшутили, можетъ быть черезъ три минуты, человѣкъ мой. отворяя сѣни и выпуская меня на улицу, наброситъ мнѣ на плеча мою драгоцѣнную старую хламиду, ту хламиду, съ которой все существо мое давно сроднилось? Но нѣтъ, онъ этого не сдѣлаетъ. Перестанемъ льстить себя тщетными надеждами! Приготовимся смѣло взглянуть въ лицо горю. Приготовимся твердо перенести испытаніе. Нѣтъ болѣе у Ч--р--к--ж--к--ва его старой шубы, Ивану Александровичу не надѣвать ее болѣе на свои плеча. Что же, попробуемъ прожить и безъ старой шубы. Противъ факта совершившагося безплодны всѣ споры!

Такъ, нечего спорить и незачѣмъ свирѣпѣть духомъ, но изъ эгого еще не слѣдуетъ, чтобъ я сдѣлала забывчивымъ человѣкомъ, попралъ всѣ поэтическія воспоминанія, съ моей старой шубою сопряженныя! Нѣтъ, Буйновидовъ, на воспоминаніяхъ этихъ я остановлюсь съ сладкимъ замираніемъ сердца! Богъ одинъ еще знаетъ, чѣмъ будетъ ознаменована новая шуба въ моей жизни, а старая уже свершила свое великолѣпное назначеніе! Новая шуба еще можетъ прославиться, а старая уже давно прославилась, — новая еще можетъ принести съ собою радости, веселье, покой духа, а старая уже принесла все это. Poвнo десять лѣтъ эта старая шуба, мой неизмѣнный товарищъ, дѣлила всѣ событія жизни полной, разнообразной, счастливой, вполнѣ счастливой, а про какую шубу можно сказать то же самое? Сколько разъ, въ теченіе этихъ десяти лѣтъ, я ее надѣвалъ, весело напѣвая, кутался въ нее, мечтая о радостяхъ настоящихъ и будущихъ, сбрасывалъ ее въ сѣняхъ любимыхъ мною домовъ и снова надѣвая ее, говорилъ самому себѣ: «День мой прошелъ не напрасно, я доволенъ моимъ вечеромъ!» Кто говоритъ, были дни и не столь радостные — не разъ случалось мнѣ, въ моемъ жолто-буромъ енотѣ, идти за гробомъ дорогого пріятеля, уѣзжать отъ кокетки, покрывшей меня позоромъ, ѣхать на встрѣчу къ своему недругу, или послѣ послѣдняго «прощай», навсегда удаляться отъ любимой женщины. Что же дѣлать, жизнь безъ тѣней есть глупая китайская картина, милая развѣ для одного собирателя рѣдкостей! Если подъ носомъ портрета оказывается чорное пятно тѣни, нельзя относить этого пятна въ другое мѣсто, какъ совѣтовалъ нѣкто художнику Черткову въ «Портретѣ» Гоголя! Были тѣни и въ моей жизни, и не всегда надѣвалъ я свою старую шубу, весело напѣвая, но отъ этого вытертая шуба не утратила своей поэзіи! Не помня зла, воздадимъ же судьбѣ нашей за благо! А блага на мою долю и на долю моей шубы выпало гораздо болѣе, нежели печалей. Не говоря о собственныхъ, частныхъ моихъ радостяхъ, вся моя литературная дѣятельность (говоря слогомъ восточныхъ поэтовъ) совершалась подъ тѣнью моей знаменитой старой шубы! Она сопровождала меня въ моемъ сантиментальномъ путешествіи по петербургскимъ дачамъ; въ передней великой писательницы, Анны Егоровны Крутильниковой, она висѣла на ясеневой вѣшалкѣ, и всякой новый посѣтитель литературнаго вечера, кинувши на нее любопытный взглядъ, говорилъ тихимъ голосомъ: «вонъ шуба Ивана Александровича!» Кто не зналъ шубы Ивана Александровича, господа поэты, прозаики, редакторы, издатели, критики, фельетонисты и фешенебльные дилетанты словесности? Развѣ она не окропилась теплыми слезами мудраго Антропофагова, когда-то собиравшагося поразить меня кинжаломъ, а потомъ ставшаго моимъ вѣрнымъ другомъ, примирившагося со мною съ пролитіемъ слезъ, о которыхъ сейчасъ говорилось? Развѣ за капюшонъ этой шубы не держался блестящій піанистъ Троммельсфефферъ, умоляя меня замолвить словечко объ его талантѣ и о его дружбѣ съ высшимъ обществомъ? Сколько разъ, смѣю сказать, спасала она меня отъ смертной опасности, — да, мои читатели, не однажды былъ я спасенъ отъ смертной опасности моею толстою, старою шубою! Два года тому назадъ, въ Москвѣ, когда извощичьи лошади, неизвѣстно изъ какой причины, взбѣсились, понесли меня по Страстному Бульвару и сокрушили коляску, причемъ былъ я выкинутъ на мерзлую землю, — по какой причинѣ я всталъ, встряхнулся, почувствовалъ себя цѣлымъ, весело перевелъ духъ и устремился на помощь къ своему возницѣ? я упалъ на шубу будто на тюфякъ и даже падая, чувствовалъ себя совершенно покойнымъ. А помнишь ли, Буйновидовъ, какъ, въ періодъ нашей юности, послѣ ужина у Лызгачова, мы двое приняли окно сѣней за дверь и вылетѣли на камни съ высоты двухъ аршинъ слишкомъ? Я упалъ на свою шубу, ты на меня, и мы весело встали и даже приключеніе показалось намъ крайне забавнымъ. А въ тотъ же періодъ, когда мы, имѣя при себѣ Копернаумова и направляясь въ квартиру m-lle Эрмансъ, ошибкой попали на какой-то чердакъ, откуда неслись крики незнакомой ликующей компаній — развѣ малую услугу оказала намъ моя шуба? Вѣроятно, принимая насъ трехъ за кредиторовъ или за друзей строгаго домохозяина, одинъ изъ гулякъ воскликнувъ: «Не подходить! стуломъ голову раскрою!» пустилъ въ насъ тяжолымъ дубовымъ табуретомъ. Табуретъ, ударившись въ мою шубу, отлетѣлъ прочь, будто копье Гектора отъ щита, скованнаго Гефестомъ. Не чувствуя нималѣйшаго ушиба, я пошолъ впередъ, и скоро компанія гулякъ, сдѣлавшая намъ невѣжливость, слезно умоляла насъ извинить ихъ недавнее неразуміе! Въ тотъ вечеръ, если припомнишь, у шубы моей почти оторвали рукавъ; но на другой же день все было зашито, приставлено, и енотъ мой снова съ честью показался въ знакомыхъ ему переднихъ. Въ литературномъ мірѣ шуба моя одно время даже пользовалась неоспоримымъ первенствомъ по своему безобразію, пока не пріѣхалъ, изъ отдаленныхъ губерній, новый замѣчательный писатель съ шубою, которой ничего подобнаго не видѣли очи человѣческія. Поощренный примѣромъ новаго романиста, и Пайковъ обнаружилъ намъ свою шубу, крашенную уже три раза, да сверхъ того совершенно плѣшивую во многихъ мѣстахъ. Такимъ образомъ мое дорогое одѣяніе поступило въ разрядъ шубъ нумера третьяго, ибо Антоновича считать нечего: онъ рѣдко бываетъ въ Петербургѣ и являясь сюда, по большей части гуляетъ въ чужихъ пальто и чужихъ шубахъ.

Совѣстно, однако, останавливаться на всей этой прозѣ, когда впереди насъ клокочутъ родники чистой поэзіи. Свидѣтельницею первой моей любви была шуба, нынѣ выкинутая съ презрѣніемъ. Тогда она была сама молода, свѣжа, отливала голубымъ цвѣтомъ, украшалась военными пуговицами. Подъ ней скрывался юный, двадцатилѣтій Иванъ Александрычъ, не тотъ массивный и немного пузатый Иванъ Александрычъ, котораго ты знаешь, Буйновидовъ, а другой Иванъ Александровичъ, жиденькій и стройный, бѣленькій и деликатный, какъ дѣвочка, съ крошечными усиками, далеко не закрывавшими губъ, съ густыми и шелковистыми волосами на мѣстѣ его настоящей, печальной лысины! Я понимаю, за что Ивана Александрыча такъ много любили въ то время — милѣйшимъ, отличнымъ, веселымъ, мечтательнымъ, добрымъ, но гордымъ мальчикомъ былъ Иванъ Ч--р--к--ж--въ много лѣтъ тому назадъ! Теперь онъ можетъ говорить объ этомъ, не оскорбляя законовъ скромности; онъ самъ старъ и истертъ, какъ его старая шуба, и, можетъ быть, отъ него недалеко то время, когда его самого кинутъ въ Лету, какъ нѣкое отребіе! Но когда-то и шуба была нова, и самъ обладатель ея привлекателенъ. Тогда міръ глядѣлъ иначе, и всѣ женщины казались неземными существами, идеалами граціи, виньетками Тони Жоанно, Форнаринами Рафаэля, Джульеттами и Корделіями. Тогда я вѣрилъ даже въ существованіе женщинъ глубокоумныхъ, возвышенно развитыхъ и вдохновенно талантливыхъ. Помню, какъ я надѣлъ свою вѣрную шубу, десять лѣтъ назадъ, послѣ моего перваго бала у княгини Yelva, послѣ оживленной бесѣды съ Люси Сморчковой, впослѣдствіи сочинившей книгу элегій подъ заглавіемъ: «Слезы страсти и брильянты преданности». Мнѣ она казалась жрицей, прелестной Сивиллой, я бы хотѣлъ быть Нумой Помпиліемъ для бесѣдъ съ Эгеріей подобнаго рода. Хотя я и былъ уже влюбленъ и счастливъ, но для діалоговъ съ Люси Сморчковой я всегда съ охотою надѣвалъ свою шубу и готовъ была, не спать ночи. Любопытно было бы узнать, за какія суммы согласился бы я теперь бесѣдовать съ дѣвицей Сморчковой по разу въ недѣлю? Человѣкъ измѣнчивъ; впрочемъ и шубы измѣнчивы, и женщина измѣнчива. La donna е mobile, поютъ намъ въ «Риголетто»! У нимфъ, озарявшихъ своими улыбками мою юность, теперь вставные зубы и волоса съ просѣдью, большая ихъ часть измѣнилась не къ лучшему… Но остановимся поскорѣе, прошлаго не воротишь, а говорить о прошломъ съ неуваженіемъ не долженъ философъ, мнѣ подобный. Прошли года, измѣнилась отчасти и шуба, и самъ ея хозяинъ, Иванъ Александровичъ, уже не похожъ на жиденькую, высокую дѣвушку, уже маковка его просвѣчиваетъ сквозь рѣдкіе волосы, уже онъ влюбляется рѣже и влюбляется на весьма короткое время. Онъ въ апогеѣ своей литературной извѣстности, его «Аглая» переведена на англійскій и польскій языки, его «Живопись во времена Пелазговъ» считается классическимъ сочиненіемъ, ему шлютъ букеты камелій и нѣжныя записочки косымъ почеркомъ; но по тщательномъ изслѣдованія оказывается, что букеты доставляетъ окривѣвшая Gunégonde, а записочки идутъ отъ сантиментальной госпожи Эвлаліи Кривоносовой, персоны лѣтъ сорока съ хвостикомъ. Иванъ Александровичъ, не взирая на свою литературную славу, не взирая на свою опытность въ дѣлахъ любви, не взирая на свой сановитый видъ, гораздо менѣе любимъ прекраснымъ поломъ. Зато онъ любимъ вѣрными друзьями, въ ряду которыхъ и твое мѣсто, добродушный киникъ Буйновидовъ! Вспомни понедѣльники у Ивана Александровича, вспомни его пустынную квартиру на концѣ Васильевскаго Острова, величавый садъ, старый домъ съ куполомъ, игры и смѣхи, танцы и зеленую гостиную съ группой Амура и Психеи, гостиную, въ которой не одинъ гость лишался чувствъ — отъ непомѣрнаго хохота! Вспомни наши ужины, наши споры о мудрости, наши обѣды, наши вечера, происходившіе по утру, наши обѣды, иногда состоявшіе изъ одного чая! Уже ли то было дурное время? Шубѣ моей тогда было много работы: ее давалъ я на подержаніе продрогшимъ пріятелямъ; ею укутывались, если на бѣду зала была холодна, ее разстилали какъ коверъ, употребляли вмѣсто одѣяла. Скоро наступила для шубы и другая должность: Иванъ Александровичъ поѣхалъ путешествовать по Россіи, направляясь туда, гдѣ серебряный вѣнецъ горъ кавказскихъ обнимаетъ синѣющую степь и гдѣ витаетъ лишь Эолъ, небесъ жилецъ. Отъ Эола и вообще отъ горнаго холода его старая шуба сдѣлалась надежною защитою. И сколько разъ, тщательно свернутая, она служила вмѣсто матраца на ночлегахъ, сколько разъ ее разстилали на каменистомъ грунтѣ, надъ пропастями, въ виду великолѣпнѣйшей горной панорамы, озаренной первыми лучами пурпурнаго утренняго солнца! Сколько разъ въ рукахъ этого импровизированнаго матраца вкладывались кинжалъ или заряженный пистолетъ, на случай тревоги! Все вынесла шуба, всюду она грѣла и охраняла туриста, не разставаясь съ нимъ даже во время обратной поѣздки въ Россію, поѣздки, столь памятной для моего сердца.

Опять прошли года, опять перемѣняется зрѣлище. Шуба уже крайне плоха, зашита въ нѣсколькихъ мѣстахъ, самъ Ч--р--к--ж--к--въ также не помолодѣлъ, какъ, вѣроятно, можетъ представить себѣ читательница. Но если онъ не помолодѣлъ физически, зато его сердце не утратило съ годами своей свѣжести. Онъ влюбленъ въ четырнадцатый разъ и влюбленъ прочной любовью. Онъ женихъ бѣдной, но прелестной дѣвушки, съ которою познакомился во время своихъ сантиментальныхъ путешествій по петербургскимъ дачамъ, въ идиллическій періодъ, извѣстный подъ названіемъ періода раскрашенныхъ кактусовъ изъ холстины! Онъ самъ бѣденъ, потому что промотался въ конецъ, о Пелазгахъ же не пишетъ ничего по причинѣ своей крайней лѣности. И Ваня бѣденъ, и Таня бѣдна, но это не мѣшаетъ имъ обоимъ пѣть и веселиться, готовиться къ браку, рѣзвиться и нанимать «семейную квартиру» объ одной комнатѣ. Шуба моя въ то время часто являлась въ пятомъ этажѣ того мрачнаго дома, гдѣ Таня жила со своими сродниками. Невѣста, прощаясь со мною, провожала меня до передней и если не было горничной, сама подавала мнѣ мою шубу, приговаривая при этомъ: «Ай, какая гадкая, тяжолая шуба!» И я выхватывалъ скорѣе шубу изъ ея маленькихъ ручекъ и цаловалъ эти ручки, и съ сладкимъ чувствомъ надѣвалъ шубу въ рукава, приговаривая: «Пускай у насъ съ тобой будетъ сто тысячъ дохода, — и тогда не заведу я себѣ другой шубы!» — «Ай, какая дурная шуба!» опять замѣчала Таня, отворачивая лацканъ, на которомъ шерсти первобытной красовалось очень мало. Я только и выжидалъ этой минуты, и въ тотъ самый моментъ, когда милая дѣвушка разглядывала всѣ недостатки мѣха, я окутывалъ ее совершенно моей широкой шубой, не взирая на сопротивленіе. И поглядѣли бы вы, игривые старцы, какъ плѣнительно выглядывали изъ потертаго, жолтобураго енота веселая русая головка съ нѣжными голубыми глазками, искрившимися какъ звѣздочки въ тихую лѣтнюю ночь! Идите-ка сюда вы всѣ, позлащенные юноши, денди отличнаго тона, покажите-ка мнѣ ваши ильковыя шубы, собольи бекеши, шинели съ камчатскими бобрами! Которая изъ вашихъ шубъ или шинелей когда-либо укутывала такую дѣвушку и представляла нѣчто подобное картинѣ, о которой сейчасъ говорилось? Кто изъ васъ не отдастъ всей жизни за моего бурожолтаго енота, съ прелестной русой головкой въ придачу? Но я говорю пустяки. Нѣтъ болѣе моего стараго енота, и та самая головка, которая когда-то изъ него выглядывала, улыбаясь — была причиной гибели моей старой, доброй и достопамятной мѣховой хламиды! Такъ судьба играетъ интересами нашей жизни!

А между тѣмъ ей ли, моей ли милой Танѣ, слѣдовало положить конецъ существованію мною оплакиваемой шубы? Облѣзшій мой енотъ участвовалъ въ перемѣнѣ всей участи нашей за три дна до свадьбы. Дѣло происходило въ часъ ночи. Таня провожала меня до дверей квартиры, я надѣвалъ шубу и посылалъ невѣстѣ нѣжное прощаніе, когда передъ нами вдругъ очутился сѣдовласый господинъ почтеннаго вида, совершенно похожій на нотаріусовъ, которые приносятъ свадебный контрактъ на сцену Александринскаго Театра во всѣхъ комедіяхъ и драмахъ, переведенныхъ съ французскаго. Старичекъ поглядѣлъ на насъ очень внимательно, и ласково поклонился намъ, съ разу угадавши, что видитъ передъ собою жениха и невѣсту. Таня присѣла передъ нимъ совершенно такъ, какъ присѣдаетъ m-me Віардо въ «Сомнамбулѣ», послѣ подписанія брачнаго договора съ Эльвиномъ, ревнивымъ, богатымъ, свирѣпымъ Эльвиномъ. — «Я, конечно, имѣю честь говорить съ Татьяной Владиміровной ***?» спросилъ старичекъ, обращаясь къ ней. Милая дѣвушка такъ сконфузилась, что могла только кивнуть головою, не догадавшись просить гостя въ комнаты. — «Я пришолъ къ вамъ съ пріятнымъ извѣстіемъ отъ дядюшки вашего», добавилъ таинственный посѣтитель. — «Моего дяди нѣтъ болѣе на свѣтѣ,» возразила Таня, «онъ улетѣлъ на воздушномъ шарѣ и пропалъ безвѣсти!» — «Вы ошибаетесь, ласково сказалъ гость; вашъ дядинька, благополучно совершивъ воздухоплаваніе, отбылъ инкогнито въ Калифорнію, откуда и посылаетъ вамъ въ подарокъ два мильона, векселями на Родшильда и Штиглица.» Тутъ только догадался я снять свою шубу и просить незнакомца въ гостиную. На утро векселя были получены, мы съ Таней радовались, по умѣренно. Намъ было не до векселей, мы боялись, чтобы хлопоты по денежнымъ дѣламъ не принудили насъ отложить свадьбу на нѣсколько дней. Обоимъ намъ было не до денегъ. Свадьбы однако не отложили, она совершилась благополучно; объ этомъ ты хорошо знаешь, Буйновидовъ, потому что за ужиномъ твоя милость говорила намъ рѣчь на испанскомъ языкѣ. Отчего на испанскомъ? и когда ты зналъ испанскій языкъ? Рѣчь однако весьма удалась, и Лызгачовъ горько плакалъ, слушая ее. А послѣ рѣчи, я надѣлъ свою древнюю шубу и увезъ молодую жену въ Hôtel des Princes, гдѣ провели мы нашъ медовый мѣсяцъ, за неимѣніемъ другой квартиры.

Прошолъ медовый мѣсяцъ, прошли еще мѣсяцы. Все измѣнилось и процвѣло вокругъ Ивана Александрыча; съ полученіемъ огромнаго богатства, онъ будто измѣнился, подобно Протею. По крайней мѣрѣ всѣ до тѣхъ поръ не удостоивавшіе словомъ скромнаго туриста вдругъ воспылали любовью къ нему самому, къ его семейству, къ его сочиненіямъ, къ его друзьямъ, даже къ его странностямъ. Кругъ моего знакомства такъ же распространился, какъ моя квартира, всѣ за мной ухаживаютъ, всѣ мнѣ угождаютъ, всякій зоветъ меня на балъ, всякій вмѣняетъ мнѣ въ заслугу то обстоятельство, что у жены моей два мильона чистаго капиталу. И насъ обожаютъ, и насъ носятъ на рукахъ, и насъ посѣщаютъ усердно, какъ будто бы отъ двухъ мильоновъ, сейчасъ упомянутыхъ, хоть малѣйшая крупица можетъ попасть въ кошелекъ новыхъ нашихъ поклонниковъ! И сами эти поклонники знаютъ, что имъ не достанется даже полу-крупицы, а между тѣмъ всѣ цѣнятъ Ивана Александрыча, льстятъ Ивану Александрычу, считаютъ за честь побывать на вечерѣ у Ивана Александровича.

При такихъ-то условіяхъ, казалось бы, и слѣдовало жить моей старой шубѣ! Съ того дня, какъ моя Таня разбогатѣла, шубы моей уже никто не преслѣдовалъ насмѣшкою! Всякій зналъ, что этотъ жолтобурый енотъ прикрываетъ плеча мильонера, и зная это, какъ будто ощущалъ уваженіе ко всѣмъ енотамъ жолтобураго цвѣта! Таковъ человѣкъ вообще, и петербургскій человѣкъ въ особенности! Уже три года никто не издѣвался надъ моей верхней одеждою, какъ будто бы она вновь обросла мѣхомъ въ эти три года, какъ будто бы ея краса могла возвыситься оттого, что она облекаетъ человѣка, дающаго хорошіе обѣды! Какъ бы то ни было, настало золотое время для моей шубы, но не дано было ей воспользоваться этимъ временемъ! Изъ міра похвалъ, уваженія, блеска и роскоши, ее выкинули вонъ съ отвращеніемъ, и кто же выкинулъ? та самая женщина, которая знала и любила мою шубу въ самый темный періодъ ея существованія!

Но довольно, довольно, глаза мои наполнились слезами. Раздѣли мое горе, пустынникъ Буйновидовъ, раздѣли его, и береги собственную, безобразную шубу. Не ввѣряйся женщинѣ, даже любимой женщинѣ, и выше всѣхъ женщинъ свѣта умѣй ставить своего вѣрнаго десятилѣтняго друга, хотя бы этотъ другъ былъ не человѣкомъ, а скромной енотовою шубой!

VIII.

Петербургскія рестораціи и попытка гастрономическаго нововведенія.

Нѣтъ, любезный мой Брандахлыстовъ, я не могу сносить долѣе претензій иностранцевъ-портныхъ, иностранцевъ-магазинщиковъ, иностранцевъ-парикмахеровъ, иностранцевъ-поваровъ: за кого они насъ принимаютъ и по какой причинѣ эта пестрая братія считаетъ свою публику, нашу петербургскую публику, за какихъ-то смердовъ, taillables et corvéables à merci et miséricorde? Моторыгинъ въ два обѣда задолжалъ французу Гомару пятьдесятъ цѣлковыхъ; конечно, Моторыгинъ уродъ и мотъ, но какова же цѣна — пятьдесятъ цѣлковыхъ за два обѣда? Желая соблюсти экономію, я велѣлъ выворотить свое пальто, и портной Микъ-Покстъ, изъ Лондона, прибавилъ мнѣ на счетъ двадцать три рубля серебряной монетою. Вчера мы съ Таней заѣхали въ магазинъ Юнглинга, и я провелъ тамъ часъ, хохоча какъ сумасшедшій и въ конецъ оскорбляя гордыхъ сидѣльцевъ въ пиджакахъ. — «Что стоитъ эта стклянка духовъ?» спрашивалъ я; — мнѣ говорятъ: «три цѣлковыхъ» — «Отчего же въ Гостиномъ Дворѣ она вшестеро дешевле?» — На это мнѣ отвѣтили только пожиманіемъ плечъ. Я взялъ маленькую книжечку для визитныхъ картъ, изъ простой кожи, съ полоской стали, спросилъ о цѣнѣ и узналъ, что она стоитъ восемь рублей серебромъ. При папиросахъ съ сюрпризами я могу gratis получить такую книжечку. Флаконъ изъ зеленаго стекла съ какимъ-то винограднымъ листомъ изъ листка бронзы стоитъ осьмнадцать рублей, кукла изъ новаго дрянного фарфора въ палецъ величиною цѣнится двадцать пять, когда я могу у Палацци или Мейера купить за эту цѣну вещь старой саксонской мануфактуры. Все это я сказалъ въ магазинѣ Юнглинга, и у сидѣльцевъ напомаженные волосы поднялись дыбомъ. Если бъ имъ дать власть, они посадили бы меня въ темницу и обременили бы цѣпями. Какъ! презрѣнный покупатель въ фуражкѣ, жалкій петербургскій бродяга — думали они — смѣетъ оспоривать наши цѣны и осуждать фирму безсмертнаго нашего патрона, столько лѣтъ обиравшаго русскую публику! Какъ стѣны не обрушатся на него за такую дерзость, почему стража сейчасъ не возметъ его и не поведетъ на сожженіе? Но несмотря на взгляды сидѣльцевъ, высказывавшіе мнѣ всѣ эти горькія выраженія, я не купилъ ничего, насмѣялся надъ дорогими цѣнами, сказалъ, что одни дураки способны даромъ бросать деньги по подобнымъ магазинамъ, и уѣхалъ съ Танею, довольный своей смѣлостью.

Вотъ, любезный мой Андрей Кондратьичъ, о какихъ ужасахъ слѣдовало бы подумать всѣмъ намъ, петербургскимъ путешественникамъ! А мы о нихъ нисколько не думаемъ и продолжаемъ кидать деньги, не считая, по прихоти monsieur Гомара, джентльмена Пик-Покета и нѣмца Юнглинга. У насъ четверть хлѣба стоитъ три цѣлковыхъ, а ты у своего парикмахера платишь три цѣлковыхъ за бѣлый галстухъ, или скорѣе бѣлую тряпочку, и издержавши такимъ образомъ четверть ржи, весело ѣдешь на свадьбу Прыщова, ѣшь мороженое, пьешь теплое шампанское и забываешь плута, содравшаго съ тебя три порядочныхъ куска серебра за тряпочку, годную для одного раза! И ты даже не скажешь на другое утро пріятелю: «Пожалуйста, не покупай бѣлыхъ галстуховъ у такого-то живодера!» Безумная трата денегъ до того ужь сдѣлалась для насъ обычнымъ дѣломъ, что даже вопіять противъ нея какъ-то совѣстно.

Но болѣе всего, милый Брандахлыстовъ, мучатъ и терзаютъ меня рестораторы, модные рестораторы; а впрочемъ кто изъ рестораторовъ не считаетъ себя моднымъ! Эти господа рѣшительно глядятъ на всякаго петербургскаго человѣка, какъ на богатѣйшаго обжору, не знающаго цѣны деньгамъ и глупаго до необъятности. Придите-ка къ нимъ и спросите, какъ бы отобѣдать чище и подешевле…. Я думаю, при такомъ вопросѣ сами стѣны затрясутся, хозяинъ впадетъ въ припадокъ истерическаго хохота, бильярдные игроки, съ кіями въ рукахъ, сбѣгутся на васъ смотрѣть, и испареньи въ бѣлыхъ своихъ хитонахъ начнутъ выглядывать на васъ изо всякой щели, подобно тараканамъ. Затѣмъ васъ бросятъ и подадутъ вамъ вчерашней говядины съ соусомъ изъ какихъ-то щепокъ. За то, если въ ресторацію придетъ партія молодыхъ людей, стремящихся пообѣдать по дружески, такъ какъ мы, бывало, обѣдали въ дни юности, съ безконечнымъ смѣхомъ и остротами въ родѣ лызгачовскихъ, какъ ихъ встрѣтитъ, какъ ихъ угостятъ и какъ ихъ обдерутъ при уходѣ! — «Messieurs желаютъ обѣдать по особой картѣ; j’ai ce qui faut à messieurs. Я самъ позабочусь. чтобх все было на славу. У меня есть козлёнокъ, протухшій въ уксусѣ»; мы подадимъ вамъ цыплятъ, вкусомъ похожихъ на смоченную въ молокѣ паклю, но зато они въ орѣхъ величиною. Бутылкинъ вчера изволилъ скушать восемь паръ этихъ цыплятъ и остался доволенъ. Обѣдъ обойдется по восьми рублей съ персоны, будутъ трюфли à la serviette. Винъ я тутъ не включаю, за вина пойдетъ особая плата, я самъ выдамъ вино, какое нужно, и велю первому буфетчику, чтобъ онъ разливалъ шампанское. Составляйте же menu, господа, мнѣ вамъ нечего рекомендоваться, меня знаютъ въ Петербургѣ, какъ знали въ Парижѣ и Лондонѣ!"

Сколько разъ, любезный другъ, присутствуя на подобныхъ обѣдахъ, я съ особеннымъ нетерпѣніемъ ждалъ часа расплаты, и въ этотъ вожделѣнный часъ смотрѣлъ на каждаго изъ наѣвшихся господъ съ особливымъ вниманіемъ. Минута расплаты въ модныхъ тавернахъ есть глубоко-знаменательная минута для наблюдателя столичныхъ нравовъ! Какъ блѣднѣетъ и кусаетъ губы вонъ тотъ плѣшивый блондинъ направо, узнавъ, что изъ его тугонабитаго бумажника надо отпустить крупную ассигнацію и еще приложить къ ней двѣ «канарейки!» Какъ беззаботно разглядываетъ картины на стѣнахъ вонъ этотъ курчавый витія, уже три мѣсяца не имѣвшій въ своемъ кошелькѣ болѣе пяти рублей разомъ! Съ какой любезностью сидящіе близъ меня два вивёра адресуются къ богатенькому мальчику на концѣ стола, объясняя, что они вчера проигрались, и не ночевали дома, остались безъ копейки въ карманѣ…. безъ копейки, mon Dieu! какое забавное, непривычное и пріятное положеніе! Но куда же направляется изящный Ѳсофилъ Моторыгинъ, такъ громко напѣвая новую арію изъ «Трубадура»? Голосъ его слабо раздается изъ бильярдной, потомъ смолкаетъ — и все кончено, и нѣтъ болѣе Моторыгина, и длинное пальто его уже снято съ вѣшалки. — «Улизнулъ! улизнулъ!» произноситъ киникъ Буйновидовъ, въ двадцатый разъ уплачивая écot Моторыгина, потому что нашъ мизантропъ ни за что не выдастъ пріятеля! Наконецъ всѣ счеты покончены, самъ я, нахмуря брови, уже успѣлъ внести деньги за двухъ полузнакомыхъ мнѣ львовъ, содержатель удовлетворенъ, прислуга получила свой скромный гонораръ, тяжкая минута миновалась, лица просвѣтлѣли, грудь каждаго отраднѣе вздымается, блѣдность пропала. Откуда же взялись эти вздохи, это напряженное веселіе, эти аріи фальшивымъ голосомъ, эта блѣдность и эта тревога? Неужели мы всѣ такъ бѣдны, что не можемъ платить за вино и вкусный обѣдъ⁹ Нѣтъ, мы не бѣдны, но вкусный обѣдъ и вино непомѣрно дороги Средства самого Креза не въ состояніи выдержать подобныхъ расходовъ всякій день, а между тѣмъ не малая часть столичнаго юношества ежедневно бываетъ въ модныхъ рестораціяхъ, покрывая себя долгами и дѣлая заемныя обязательства для того, чтобъ не обѣдать безъ трюфлей!

Не уходи же отъ меня теперь, дорогой Брандахлыстовъ, и окажи мнѣ свое дружеское содѣйствіе въ одномъ предпріятіи, къ которому я намѣренъ приступить. Все, что говорилъ я до сей минуты о дороговизнѣ петербургской жизни и о ненасытномъ корыстолюбія чужеземныхъ трактирщиковъ, высказано тебѣ лишь въ видѣ предисловія. Я замыслилъ сдѣлать одно хорошее дѣло, и тѣмъ оказать услугу большой части скромнаго петербургскаго населенія, одинокимъ юношамъ, не имѣющимъ стола, да и вообще лицамъ, не считающимъ великолѣпнаго обѣда за нѣчто необходимое для ихъ существованія. Помнишь ли ты честнаго старика Франсуа и его сотоварища Газенклона, содержателей гостинницы «Нью-Йоркъ», въ которой мы не разъ угощали Лызгачова и даже ночевали, лѣнясь ѣхать на дачи въ ночное время? Эти два старца, французъ и нѣмецъ, всегда казались мнѣ людьми добрыми, почтенными, не жадными до денегъ и не преклоняющимися передъ роскошью. У нихъ все чисто, опрятно, ихъ столовыя похожи на комнаты скромнаго семейнаго человѣка, ихъ прислуга не носитъ бѣлыхъ галстуховъ, а кушанья ихъ, не взирая на отсутствіе бѣлыхъ галстуховъ, всегда казались мнѣ вкусными. Во дни моей бѣдности, Франсуа и Газенклонъ не только открывали мнѣ и друзьямъ моимъ кредитъ неограниченный, но даже любили насъ всѣхъ, веселились нашимъ весельемъ, отпускали намъ кушанье на домъ и обращались съ нами, какъ съ пріятелями. Бывало, Копернаумовъ потребуетъ бутылку коньяку и дюжину шампанскаго, собираясь напиться до изступленія (тогда еще этотъ замѣчательный поэтъ велъ себя нехорошо), и что же? сѣдая голова Франсуа вмигъ появится между нами, на концѣ стола, с^-ь ея доброй улыбкой, и въ ушахъ нашихъ раздается дребежащій голосокъ съ кашлемъ: «не дадутъ вамъ болѣе вина, monsieur Кворумовъ! usez, mais n’abusez pas, mon bon monsieur!» И поэтъ съ фіолетовымъ носомъ, нисколько не оскорбившись, поспѣшаетъ потребовать себѣ оржаду, что гораздо дешевле и во многихъ случаяхъ жизни полезнѣе шампанскаго. Такъ заботился о нашемъ благосостояніи французъ Франсуа и его компаньонъ Газенклонъ, образецъ фламандской честности и нѣмецкой опрятности. Я всегда ношу въ моей памяти имена этихъ двухъ иноземцевъ и охотно посвящу имъ первый свой романъ, если это только можетъ доставить имъ удовольствіе. Вѣдь Теккрей посвятилъ же одну изъ своихъ повѣстей парижскому портному, одѣвавшему его въ кредитъ по времена скудости и хроническихъ карманныхъ болѣзней! Но добрымъ старикамъ Газенклону и Франсуа, ничего не понимающимъ въ литературныхъ дѣлахъ, подобное посвященіе не доставитъ никакой отрады! Думая обо всемъ этомъ, я третьяго дня гулялъ по Петербургу, и гуляя по Петербургу, изобрѣлъ планъ радикальной реформы для всѣхъ ресторацій, отелей и tables d’hôte. Мысль мою можно оцѣнить на тысячи долларовъ, но у меня есть свои деньги и въ вознагражденіяхъ я не нуждаюсь. Мнѣ весело быть изобрѣтательнымъ и служить своею изобрѣтательностью на пользу лицъ мною любимыхъ и уважаемыхъ. Мысль моей реформы передалъ я еще вчера господамъ Франсуа и Газенклону, его сподвижнику. Имъ обоимъ она показалась необыкновенною, какъ все новое, но нельзя же отъ двухъ стариковъ требовать юношеской понятливости Сегодня, въ знаменитой рестораціи «Нью-Йоркъ», начинается осуществленіе моего плана. Съ нынѣшняго дня всякій одинокой человѣкъ, небогатый или неприхотливый, смѣло можетъ приходить въ названное заведеніе и обѣдать тамъ по безукоризненно-опрятнѣйшему способу, съ платою отъ сорока до пятидесяти копеекъ серебромъ за весь обѣдъ, сервированный какъ нельзя блогопристойнѣе.

Ты глядишь на меня съ недоумѣніемъ, Андрей Кондратьевичъ, и передъ твоимъ воображеніемъ уже рисуются картины дрянныхъ обѣдовъ, сомнительнаго качества, со вчерашней телятиной, винегретами и множествомъ блюдъ, дѣйствительно дешовыхъ, но и отвратительныхъ. Успокойся, новый Апицій и эпикуреецъ девятнадцатаго столѣтія, я самъ хоть и не принадлежу къ эпикурейцамъ, но имѣю же въ своей головѣ нѣкоторую долю мозга. И безъ меня всякій способенъ придумать надувательство посредствомъ фальшивой дешевизны. Что до меня касается, то я желаю дешевизны разумной и естественной Планъ мой основанъ на слѣдующемъ. Тебѣ, вѣроятно, не безъизвѣстно изъ путевыхъ разсказовъ, что въ Лондонѣ (столицѣ Англіи, а не въ томъ Лондонѣ, гдѣ Антропофаговъ разбилъ кіемъ окна), несмотря на крайнюю дороговизну всѣхъ предметовъ, существуютъ рестораціи особаго рода, въ которыхъ можно наѣсться до отвалу, и наѣсться отличныхъ вещей, за тридцать копеекъ серебромъ на наши деньги. Голодный господинъ приходитъ въ заведеніе, вноситъ опредѣленную сумму и тотчасъ же получаетъ огромный кусъ говядины, ветчины или солонины, изготовленный отлично, съ картофелемъ, рѣпой и иными овощами. Затѣмъ дается ему кружка портеру и обѣдъ конченъ. Крайняя чистота и простота соблюдаются какъ въ изготовленіи кушанья, такъ и по время самыхъ обѣдовъ.

На этомъ, сейчасъ сообщенномъ фактѣ и зиждется мое нововведеніе. Весь обѣдъ, сегодня изготовляемый у Франсуа, состоитъ изъ щей или супа (ad libitum), говядины или солонины съ картофелемъ, а затѣмъ рисоваго пуддинга, могущаго служить и дессертомъ и дополненіемъ къ обѣду.

Передъ всякимъ гостемъ стоитъ кружка пива, но гостю не возбраняется, за небольшую прибавку, вмѣсто пива получить кружечку чистаго краснаго вина; само собой разумѣется, не шамбертеня и не лафита въ пять цѣлковыхъ. Кухонною частью будетъ распоряжаться, надѣвши бѣлый колпакъ, самъ герръ Газенклонъ, французскій же его товарищъ займется сервировкою и внѣшнимъ изяществомъ. Вотъ моя идея, вотъ мой проектъ, драгоцѣнный мой Брандахлыстовъ. Надѣюсь, что послѣ такой длинной рѣчи, ты не откажешься идти въ ресторацію вмѣстѣ со мной, открыть, въ своемъ присутствіи, рядъ простыхъ обѣдовъ, и показать золотой примѣръ бѣднымъ столичнымъ жителямъ, до сего дня такъ много страдавшимъ вслѣдствіе жадности модныхъ рестораторовъ!

Андрей Кондратьевичъ Брандахлыстовъ, мужъ уже отчасти знакомый читателямъ «Замѣтокъ Петербургскаго Туриста», выслушалъ мои слова съ достодолжнымъ вниманіемъ. Онъ даже сказалъ нѣсколько лестныхъ выраженій относительно изобрѣтательности Ивана Александрыча, и посовѣтовалъ мнѣ открыть магазинъ въ новомъ вкусѣ — магазинъ свѣтлыхъ идей, торговыхъ проектовъ, литературныхъ изобрѣтеній и тому подобныхъ издѣлій. Стоило только для подобнаго магазина учредить разумную таксу, а затѣмъ сѣсть на диванъ и принимать покупателей. Динь, динь, динь, редакторъ журнала является къ Ч--р--к--ж--ву за проектомъ новаго отдѣла въ журналѣ. Динь! динь! динь! книгопродавецъ, только-что открывшій книжную лавку, проситъ совѣта по поводу изданія книгъ, имѣющихъ принести большую выгоду. Динь! динь! динь! динь! модный портной приходитъ на совѣщаніе о томъ, какіе бы пальто придумать къ веснѣ. Ярмарка идей и проектовъ въ полной дѣятельности. Червонцы сыплются на столъ, высокоумная голова Ивана Александровича въ полной работѣ; не торопясь и не увлекаясь, онъ говоритъ по нѣскольку словъ каждому гостю! — «Вы г. редакторъ, желаете привлечь отсталыхъ подписчиковъ какою-либо новизною? выдавайте въ концѣ года каждому сускрибенту по сѣрой шляпѣ и парѣ высокихъ галошъ съ мѣхомъ!» — «Боже, какая идея! отвѣчаетъ журналистъ, вотъ вамъ сто червонцевъ за совѣтъ.» — «Ты, Илья Богданычъ, ищешь сюжета для новой картины — пиши большую снѣговую поляну, въ темную ночь безъ звѣздъ и безъ мѣсяца на небѣ.» — «Благодарю, благодарю!» И Илья Богданычъ кладетъ на столъ сорокъ полуимперіаловъ. И такъ далѣе и такъ далѣе. Всѣ въ восторгѣ отъ Ивана Ч--р--ж--к--ва, всѣ осыпаютъ деньгами содержателя «ярмарки проектовъ.»

Разсуждая такимъ образомъ, достигли мы до рестораціи «Нью-Йоркъ», помѣщающейся, какъ это всѣмъ извѣстно, на лучшей улицѣ Петербурга. Оба мы были весьма голодны, потому что наши натуры, загрубѣлыя и прозаическія натуры, привыкли къ раннимъ обѣдамъ. Когда-нибудь я поговорю съ публикой о вредномъ стремленіи петербургскихъ жителей обѣдать въ поздніе часы дня; на этотъ разъ предметъ слишкомъ высокъ и другіе предметы насъ ожидаютъ. Было половина пятаго, когда мы вошли въ боковую столовую ресторацію, ощущая волчій голодъ, даже щолкая зубами. Въ этой боковой залѣ были накрыты столы для всѣхъ лицъ, желающихъ имѣть обѣдъ съ платою по сорока пяти копеекъ съ персоны. Люди стояли на своихъ мѣстахъ, сѣдой французъ, мой другъ содержатель, выбѣжалъ къ намъ навстрѣчу, свѣчи горѣли, серебро сіяло, часы толкали, а во всей залѣ, предназначенной для дешовыхъ обѣдовъ, не было ни одного обѣдающаго смертнаго, въ сосѣднихъ залахъ гремѣли ножи и ложки, въ сосѣднихъ комнатахъ слышались смѣхъ и говоръ, въ сосѣднихъ залахъ юноши разнаго возраста, отъ семидесяти до двадцати лѣтъ, кушали съ аппетитомъ, а въ той самой столовой, о которой я столько говорилъ и думалъ, не засѣдало никого, никого совершенно. Внѣ себя отъ изумленія, я обратилъ вопрошающій взоръ къ французу, онъ пожалъ плечами и тихо сказалъ великую фразу: — Que voulez vous? on а peur de ressembler aux gens sans fortune! (что дѣлать, никто не рѣшается быть похожимъ на небогатаго человѣка!)

Будто молнія меня озарила — и горизонтъ моихъ соображеній расширился. Вся моя изобрѣтательность показалась дрянью передъ практическимъ воззрѣніемъ старичка Франсуа на общество петербургской молодежи! На моихъ глазахъ, въ теченіе минуты, три кучки молодыхъ людей подходили къ дверямъ залы и окинувъ столъ нерѣшительнымъ, полунасмѣшливымъ взглядомъ, быстро уходили и требовали себѣ обѣда въ два цѣлковыхъ! А, можетъ быть, не одному изъ нихъ два цѣлковыхъ казались большимъ расходомъ. Такъ вотъ краеугольный камень пстербугской коммерціи; вотъ та маленькая язва, вслѣдствіе которой жизнь достаточнаго человѣка по временамъ становится хуже жизни нищаго! О французъ-рестораторъ, хвала, хвала тебѣ за твою золотую фразу! On а peur de ressembler à un homme sans fortune! Здѣсь стыдится походить на небогатаго человѣка! "Глядите въ сосѣднюю комнату около боковой залы. Вонъ Гриша Вздержкинъ и противъ него двѣ бутылки шампанскаго, — Гриша Вздержкинъ, который, еслибъ подвести къ общему итогу его долги и его имѣнія, оказался бы бѣднѣе Ира! Слышите голосъ Симона Щелкоперова: «Человѣкъ. не подавать мнѣ впередъ сладкаго соуса къ спаржѣ, сладкій соусъ ѣдятъ одни хамы!» — А кто не знаетъ, что у Симона, получающаго отъ своей мамаши по сту рублей ассигнаціями въ мѣсяцъ, не можетъ быть въкарманѣ денегъ на спаржу въ ноябрѣ мѣсяцѣ! И будто уже спаржа въ ноябрѣ такъ вкусна, и будто Гриша Вздержкинъ не можетъ прожить безъ двухъ бутылокъ шампанскаго за обѣдомъ! Друзья мои, Симонъ и Гриша, когда вы опомнитесь и попытаетесь удержаться на краю пропасти? Неужели вамъ обоимъ такъ страшно походить на небогатыхъ людей? что же вы оба въ самомъ дѣлѣ? богачи? Крезы? Ротшильды? Идите-ка скорѣе въ боковую залу ресторана, пока еще время! Садитесь скорѣе за обѣдъ въ сорокъ пять копѣекъ: можетъ быть, недалеко отъ васъ время, когда и сорокъ, и даже пять копеекъ будутъ для васъ вещью недосягаемою.

Но ни Симонъ Щелкоперовъ, ни Гриша Вздержкинъ, не явились въ боковую залу. Отобѣдали тамъ только я съ Брандахлыстовымъ, да еще какой-то бѣлокурый толстякъ, повидимому шведъ или датчанинъ, кушавшій такъ усердно, что его толстыя, красныя щоки надувались, какъ щоки Эола. И онъ былъ правъ въ своемъ рвеніи: — дешовый обѣдъ удался отлично — говядина таяла во рту какъ масло, ветчина не рѣзалась, а ломалась кусочками, щи были вкусны и пиво бросалось въ носъ какъ шампанское. Мы ѣли и похваливали, но никто не слѣдовалъ нашему примѣру, и боковая зала оставалась пустою де шести часовъ.

Въ шесть часовъ пробѣжалъ по ней однако же изящный фельетонистъ Мухояровъ, въ безукоризненномъ фракѣ и галстухѣ, похожемъ на чорную ленточку. Я остановилъ его и пригласилъ принять участіе въ дешовомъ обѣдѣ; но Мухояровъ взглянулъ на моня сурово, осмотрѣлъ кушанья и сообщилъ, что онъ торопится на обѣдъ къ графу Антону Борисычу. Въ скобкахъ надобно прибавить, что, по сдѣланному мною изслѣдованію, оказалось, что графа Антона Борисыча уже двѣ недѣли какъ не было въ Петербургѣ.

На утро принесли мнѣ свѣжій листокъ газеты съ фельетономъ Мухоярова о дешовыхъ обѣдахъ. «Радуйтесь, всѣ скромные и небогатые жители Петрограда», писалъ этотъ даровитый юноша, — «въ ресторанѣ „Нью-Йоркъ“ для васъ придуманъ обѣдъ, простой, опрятный и крайне-дешовый. Вчера былъ первый опытъ, но мы не можемъ ничего сказать о его успѣхѣ, потому-что сами обѣдали въ одномъ аристократическомъ домѣ. Ha-дняхъ, освободившись отъ приглашеній, мы поставимъ долгомъ отвѣдать дешоваго обѣда у гг. Франсуа и Газенклона, и на минуту присоедившись къ компаніи людей невзыскательныхъ и бѣдныхъ, отвѣдать дешоваго стола въ 45 коп. серебромъ. Фельетонистъ имѣетъ право бывать вездѣ и обѣдать во всякой компаніи!»

Каковъ Мухояровъ и какова рекомендація?

IX.

Описаніе необыкновеннаго обѣда, по близости Смоленскаго Кладбища, а также моего романическаго странствованія по Петербургу съ почтеннымъ господиномъ Халдѣевымъ, въ шутку называемымъ «злостнымъ банкротомъ».

Знаменитый, добродушный, безкорыстный и прелюбезный нашъ другъ, докторъ Ѳома Ивановичъ Шенфельтъ, высоко поднявъ надъ своей головою кружку съ пивомъ (пиво онъ любитъ, потому что оно напоминаетъ ему Германію, а Шенфельтъ когда-то могъ выпивать по сорока пяти кружекъ пива въ одинъ вечеръ) и посылая воздушный поцалуй нашему другому другу, Брандахлыстову, на-дняхъ изложилъ передъ нами слѣдующую гигіеническую теорію, не лишонную возвышенной оригинальности: — «Друзья мои, — произнесъ этотъ великій медикъ, достойный чести лечить самого Пантагрюэля, — друзья мои, вѣрьте моей опытности: жизнь сидячая, однообразная, безцвѣтная, сытая и вѣчно спокойная никогда не приводитъ человѣка къ хорошему состоянію здоровья. Напрасно иные изъ васъ предаются стариковской мнительности, избѣгаютъ холода и излишняго движенія, сидятъ на жидкомъ супѣ, боятся ужинать и робко убѣгаютъ съ веселаго пира, опасаясь гибельныхъ слѣдствій невоздержности на слѣдующее утро.»

Единодушныя рукоплесканія были отвѣтомъ на рѣчь вдохновеннаго эскулапа, — а вслѣдъ за ними на меня нашло своего рода вдохновеніе и я сталъ держать рѣчь, возбудившую не меньшее одобреніе. — "Господа, " сказалъ я, прежде всего выпивши за здоровье Ѳомы Ивановича, «гигіеническая теорія нашего добраго друга должна быть принимаема не въ одномъ физическомъ, но и въ моральномъ смыслѣ. Вся моя жизнь и вся моя философія служатъ ей лучшимъ подтвержденіемъ. Бойтесь рутины нравственной, точно такъ же, какъ докторъ совѣтуетъ вамъ бояться рутины гигіенической. Не давайте себѣ окисляться посреди однообразія, не связывайтесь съ однимъ и тѣмъ же кругомъ смертныхъ, не оковывайте себя цѣпями положительности и такъ называемаго хорошаго тона, живите какъ можно разнообразнѣе. Чтобы видѣть многое на свѣтѣ, надо жить исключительною жизнью, чтобъ изучить людей, надо любить людей всѣхъ безъ исключенія, чтобы наблюдать съ пользою, надо наблюдать жизнь во всѣхъ ея проявленіяхъ. Горе тому изъ васъ, который, увидя на Невскомъ человѣка, одѣтаго не по модѣ, человѣка въ теплой фуражкѣ, пройдетъ мимо его съ невниманіемъ, потому что часто подъ зеленымъ картузомъ сидитъ голова достойная изученія! Бѣда тому, кто боится сальной свѣчки на балѣ, кислаго вина за обѣдомъ, кто убѣгаетъ незнакомаго общества, не ходитъ по малонаселеннымъ улицамъ, такъ же увядаетъ духомъ, какъ mimosa pudica, въ присутствіи фіолетоваго носа, сантиментальной дѣвы, товарища безъ протекціи, гостиной безъ штофныхъ занавѣсокъ! Горе, горе невмѣру щепетильному человѣку, горе смертному, задравшему свой носъ передъ другими смертными, считающему себя средоточіемъ вселенной, звѣздой свѣтскости, чудомъ разумной положительности! Коли такой человѣкъ хотя разъ въ мѣсяцъ не будетъ вырываться изъ своего тѣснаго кружка или круга, если онъ не станетъ жить жизнью, о которой говорилъ нашъ докторъ, если онъ не будетъ по временамъ сообщать своей крови быстрое обращеніе, онъ окислится навѣки и сдѣлается не человѣкомъ, а презрѣнной куклою въ узкихъ панталонахъ и сюртукѣ восхитительнаго покроя!»

Побесѣдовавши, такимъ образомъ, мы разстались. Я выспался сномъ невинности и на слѣдующее угро проснулся съ необыкновенно свѣжею головою, что всегда бываетъ со мной, когда я провожу часть ночи въ болтовнѣ съ друзьями моего сердца. Рѣзвость моего духа на этотъ разъ была такъ сильна, что я, умываясь, выдѣлывалъ антраша и балансировалъ, поднявъ голову кверху, а вода, которою въ это время былъ наполненъ мой ротъ, производила бурчаніе и клокотаніе совершенно сходное съ заключительными звуками итальянскихъ арій Фигаро, въ Barbieren. Прости меня, читатель, за такія прозаическія подробности, но я съ тобой не церемонюсь и разсказываю ихъ затѣмъ, чтобъ ты понялъ лучше, въ какомъ настроеніи духа находился твой пріятель Иванъ Александрычъ. Намыливая себѣ лицо за бритвеннымъ зеркаломъ, я пѣлъ изъ «Пуританъ» дуэтъ двухъ басовъ и хотя музыка этого дуэта могла назваться мрачною, но я придалъ ей колоритъ веселый и пасторальный. Когда хозяинъ веселъ, весь домъ веселится, оттого Халдѣевъ, явившійся ко мнѣ спозаранку, увидѣлъ картину общаго довольства и общей радости. Даже швейцаръ, снимая съ него шубу, отпустилъ какую-то шуточку. «Что ты распѣваешь такъ рано!» спросилъ меня Халдѣевъ, входя въ столовую и принимая изъ маленькихъ ручекъ Тани чашку чаю.

— Сегодня день, опредѣленный мною на путешествіе по Петербургу, отвѣтилъ я, подвигая ромъ къ сторонѣ гостя. Петербургскій туристъ идетъ въ экспедицію, — видишь въ углу мой дорожный посохъ? Каково погода?

— Тепло, — ясно, — снѣгъ попридавило морозцемъ.

— Право, значитъ можно идти въ длинномъ пальто. Таня, занимай Халдѣева, запри его въ кабинетъ, дай ему читать «Изслѣдованіе о гвоздеобразной надписи на камнѣ, найденномъ близь города Даміетты». Дивное твореніе, особенно третій томъ! Придутъ Великановъ, Пайковъ; Антропофаговъ учоный хотѣлъ обѣдать у насъ, — только я, по обязанности туриста, едва ли явлюсь обѣдать!

— У меня есть къ тебѣ просьба, — сказалъ Халдѣевъ не безъ робости.

— Тысячу готовъ выполнить, и сегодня же.

— Возьми меня съ собой путешествовать.

Тутъ я задумался. Халдѣева я давно зналъ за отличнаго товарища. весельчака; вечера нашего «злостнаго банкрота» (когда нибудь я разскажу, почему Халдѣева мы называли банкротомъ) отличались веселіемъ (иногда на нихъ пропадали серебряныя ложки за ужиномъ, но это уже касалось одного хозяина — компанія точно собиралась немного смѣшанная), однимъ словомъ я чтилъ и любилъ моего гостя, готовъ былъ бы ѣхать съ нимъ хоть въ Японію, а между тѣмъ не могъ рѣшиться взять его въ свои попутчики для краткаго путешествія по Петербургу! Дѣло въ томъ, что въ нравѣ Халдѣева не было ничего тихаго, мечтательнаго, склоннаго къ созерцательнымъ наслажденіямъ жизни; короче сказать, для моихъ экспедицій онъ казался товарищемъ безполезнымъ. Халдѣевъ любилъ шумъ, крики, оторванныя фалды, споры игроковъ за бильярдомъ, — онъ всегда останавливался на улицѣ, если двѣ собаки грызлись или двое прохожихъ начинали сильно толкать другъ друга. На его черепѣ сильно была развита шишка ратоборства (bosse de combativité); въ Москву онъ ѣздилъ нарочно для медвѣжьей травли или пѣтушинаго боя. Какимъ образомъ мои тихія странствованія, мои идиллическія приключенія могли занять собой Халдѣева? Думая обо всемъ этомъ, я чуть было не дошолъ до невѣжливаго отказа, но еще разъ раскинувши разумомъ, вымолвилъ почти противъ воли: — «Ну, банкротъ Халдѣевъ, двинемся въ путь, только чуръ, вести себя смирно!»

Радость моего гостя не можетъ быть выражена словами. Онъ назвалъ меня величайшимъ изъ всѣхъ туристовъ, когда либо жившихъ на свѣтѣ; разъ двадцать пожалъ мою руку; сдѣлалъ три пируэта; надѣлъ длинное пальто и произнесъ: «Эхъ, кабы теперь пришли Пайковъ да Антоновичъ… ужь задали бы мы съ тобой такой фестонъ, что вся улица подверглась бы трепету.»

— Стой, стой, стой, Халдѣевъ! возразилъ я не безъ важности. Рѣшаясь путешествовать со мною, забудь о фестонахъ и о поверганіи въ трепетъ своихъ сосѣдей! Все хорошо въ свое время и пиры твои исполнены прелести, но во время моихъ путешествій по Петербургу, не должно происходить ничего шумнаго, ничего возбуждающаго чужое вниманіе. Я оттого и медлилъ соглашаться на твою просьбу, что зналъ твои вкусы; но теперь, отдавшись въ мои руки, ты долженъ исполнять всѣ мои предписанія.

— Готовъ, готовъ, я шутилъ только…

— Итакъ, во первыхъ, сколько съ тобой денегъ?

— А кто ихъ считалъ? простодушно отвѣтилъ Халдѣевъ, вынимая туго набитый бумажникъ. Безъ денегъ кто путешествуетъ? оттого я и забралъ съ собой всѣ наличныя. Знаешь по латыни: кно ускве тандемъ.

Онъ хотѣлъ сказать: omnia тесит porto.

Я вынулъ изъ бумажника ассигнацію въ рубль серебромъ и далъ ее Халдѣеву, бумажникъ же передалъ Танѣ съ просьбой спрятать до нашего возвращенія.

Затѣмъ я то же сдѣлалъ съ своимъ бумажникомъ, вынулъ изъ него рубль и сказалъ спутнику, указавъ на обѣ ассигнаціи: — «Это намъ на путевыя издержки.»

— Что, что! съ ужасомъ возопилъ попутчикъ: двѣ канарейки, два рубля на всѣ путевыя издержки, на весь день! Татьяна Владиміровна, вашъ мужъ занемогъ! я не туда попалъ, передо мной не другъ мой, не Иванъ Александровичъ!

Мы съ женой засмѣялись, но бумажники тѣмъ не менѣе были спрятаны, и я увлекъ Халдѣева на улицу.

— Любезный мой банкротъ, сказалъ и ему, когда мы оглядѣлись вокругъ себя и бодро пошли по тротуару, куда глаза глядѣли: дорогой мой пріятель, не для гулянья, не для дружескихъ шалостей, не для пирушекъ въ твоемъ вкусѣ мы сегодня сошлись съ тобою; мы сошлись для путешествія. Чрезвычайно легко, имѣя сотни рублей въ карманѣ, провести день шумнымъ и веселымъ образомъ; но куда при этомъ дѣнется наблюдательность, неожиданность, новость положеній, короче, вся эссенція экспедиціи? Ограничивъ наши издержки до поздней ночи двумя рублями (а при первомъ твоемъ стремленіи брать что-либо въ долгъ, я тебя покидаю), мы, разомъ простясь съ рутиной жизни, перенеслись въ веселое, золотое время нашей беззаботной юности, такъ богатой приключеніями, такъ богатой бѣдностью!… Возьми себѣ въ толкъ.

— Да, я понялъ понялъ тебя! радостно произнесъ Халдѣсвъ, всегда готовый перескакивать изъ одной крайности въ другую. Рѣчи твои, Иванъ Александрычъ, безподобныя твои рѣчи перенесли меня въ былое, свѣтлое, дорогое время нашей жизни. Не въ богатствѣ счастіе человѣка — оно въ юношеской свѣжести, въ тепломъ сердцѣ, зоркомъ глазѣ и предпріимчивой независимости! О, верни ко мнѣ то время, когда, начиная мой день съ однимъ рублемъ въ карманѣ, я былъ счастливѣе всѣхъ Лукулловъ земного шара! Я иду за тобой всюду, хотя бы намъ во весь день предстояло питаться однимъ двугривенникомъ. Лучшіе туристы всѣ были бѣдными пѣшеходами; изъ великолѣпныхъ отелей не узнаешь свѣта. Идемъ же, куда ты ведешь меня.

Долго было бы разсказывать читателю въ подробности о всемъ ходѣ нашего путешествія до двѣнадцати часовъ полудня, такой разсказъ одинъ занялъ бы собой триста шестьдесятъ пять фельетоновъ. Я ограничусь только краткимъ обзоромъ, для памяти на будущее время, и потомъ уже перейду къ главнымъ фактамъ веего дня. Въ началѣ нашей экспедиціи, мы посѣтили Толкучій Рынокъ, тамъ свели дружбу съ тремя букинистами и оказали медицинское пособіе одной дамѣ пріятнаго вида, объѣвшейся разныхъ овощныхъ товаровъ во фруктовой лавкѣ. Отъ Толкучаго мы перешагнули къ звѣринцу, гдѣ одинъ изъ прислужниковъ, пріѣхавшій въ Россію вмѣстѣ съ гіеною, сообщилъ намъ подробности своей бурной жизни и познакомилъ насъ со своимъ семействомъ, какъ четвероногихъ такъ, и двуногихъ. Затѣмъ мы провели веселые полчаса въ магазинѣ мадамъ Тирбушонъ, гдѣ насъ напоили кофеемъ gratis; оттуда, неизвѣстно по какому поводу, забрели въ верхній этажъ Пассажа, сдѣлали около трехъ тысячъ папиросъ и познакомились съ нравами многочисленнаго класса петербургскихъ жителей, занимающихся выдѣлкой сигаретокъ на разныхъ фабрикахъ. Между дѣломъ видали великаншу и попросили дозволенія чаще съ нею бесѣдовать. Затѣмъ мы нанимали углы отъ хозяевъ, увидали тамъ человѣкъ до ста никогда нами невиданнаго народа и подружились съ нѣкоторыми изъ числа этой сотни. Потомъ… но уже память моя, отъ изобилія фактовъ, какъ будто покрывается туманомъ. Достаточно будетъ, что въ двѣнадцать часовъ, черезъ три часа послѣ открытія экспедиціи, мы сидѣли адски голодные въ Первой Линіи Васильевскаго Острова, въ гостинницѣ Гейде, далеко, далеко онъ нашихъ родныхъ пенатовъ. Халдѣевъ все время велъ себя восхитительно, отличался веселой неутомимостью и оттого заслуживалъ всякаго поощренія: разсчитывая, что послѣ разныхъ издержекъ въ Пассажѣ, у насъ остается на лицо около полутора рубля серебромъ, я предложилъ другу сыграть партійку на бильярдѣ, позавтракать, а ужь относительно обѣда положиться на игру случая, играющаго такую важную роль во всѣхъ дѣлахъ нашей жизни. — «Я готовъ, готовъ! радушно отвѣтилъ Халдѣевъ, въ Петербургѣ позавтракать безъ денегъ труднѣй, чѣмъ отобѣдать даромь. Стукнемъ, стукнемъ по боку нашу кассу», добавилъ онъ, любуясь на чистыя, уютныя, скромныя, вновь отдѣланныя въ нѣмецкомъ вкусѣ комнаты гостинницы.

Мнѣ показалось, что я понялъ настроеніе духа, въ какомъ находился мой спутникъ, и оттого я, въ ожиданіи завтрака, ударился въ одну изъ самыхъ моихъ поэтическихъ импровизацій. — «Читалъ ли ты старые, хорошіе нѣмецкіе романы, другъ мой Халдѣевъ, началъ я: — напримѣръ, романы Тика, Списа, Спиндлера? Изъ этихъ романовъ я еще въ юности моей почерпнулъ страсть къ тавернамъ и гостинницамъ, не тѣмъ великолѣпнымъ гостиницамъ, гдѣ трактирные герои богатаго званія проѣдаютъ свое имущество, а къ чистымъ, уютнымъ гостиницамъ въ родѣ этой? Читая сцены, въ которыхъ описывается какъ пріѣзжій герой заходитъ въ трактиръ „Голубого Льва“ или „Четырехъ Королей“ и поджидаетъ своего наперсника, въ отдѣльной комнатѣ, за кускомъ говядины и кружкой рейнвейна, я самъ всегда переносился къ средніе вѣка, въ готическій городъ съ узкими улицами, въ гостиницу „Голубого Льва“ или „Бѣлой Лошади“. Правду говорилъ одинъ англійскій поэтъ: „Изъѣздивши свѣтъ вдоль и поперегъ, я н6 встрѣчалъ нигдѣ пріема радушнѣе, какъ пріемъ въ гостиницѣ!“ Я почти согласенъ съ поэтомъ, хотя очень люблю людей и богатъ друзьями. Не скрою отъ тебя того, что всякій годъ, проѣзжая по Остзейскому Краю, я заживаюсь по днямъ въ нѣкоторыхъ старыхъ городахъ единственно изъ-за гостиницъ. Гдѣ ни будь въ старомъ домикѣ съ высокой кровлей и цифрою „1611 годъ“ надъ воротами, за стаканомъ пива, у раскрытаго окна, безъ знакомыхъ, безъ собесѣдниковъ, и счастливѣе всѣхъ туристовъ въ мірѣ! Если ты читалъ старые романы…

— Я люблю тѣ романы, отвѣтилъ Халдѣевъ: — гдѣ убиваютъ, жгутъ на кострѣ, похищаютъ дѣвушекъ и разрушаютъ селенія. Описанія разбойничьихъ притоновъ, особенно если тамъ на полу есть пятна крови, мнѣ весьма нравятся. Однакожь, почему до сихъ поръ не несутъ осетрины?

Я глубоко вздохнулъ я сказалъ только: — Дай-ка сюда твой рубль, почтенный сопутникъ. У меня остался одинъ полтинникъ.

— Вотъ тебѣ и на! съ ужасомъ вскричалъ Халдѣевъ, а я отдалъ свой рубль мальчикамъ, которые тузили другъ друга въ тоннелѣ Пассажа. Я отдалъ свой рубль для раздѣла между побѣдителемъ и побѣжденнымъ!

— Такъ и сиди голоднымъ, возразилъ я, сдѣлавъ гримасу. Такъ не путешествуютъ, о почтеннѣйшій изъ банкротовъ!

— Я оставлю свои часы въ залогъ.

— Это уже не по условію, и я тебя покину сейчасъ же.

— Но голодъ терзаетъ мои внутренности!

— Могу только пожертвовать для тебя полтинникомъ. Мальчикъ, подай этому господину рюмку водки, хлѣба и порцію килекъ!

— Иванъ Александрычъ, на этотъ разъ только смягчись немного.

— Дайте килекъ господину Халдѣеву. Терпи за свою неразсчетливость!

Спутникъ мой ничего не отвѣчалъ, но накинулся на закуску, разомъ проглотилъ всю порцію, съѣлъ цѣлую булку и угрюмо послѣдовалъ за мною на улицу. Я повелъ его къ Тучкову Мосту смотрѣть старыя картины, о продажѣ которыхъ я недавно читалъ въ „Полицейской Газетѣ“. Тамъ мы познакомились съ самимъ продавцомъ и даже выпили у него по рюмкѣ водки, и даже я имѣлъ счастіе видѣть, какъ, вслѣдствіе угощенія, сладкая улыбка появилась на лицѣ Халдѣева. Но одно неожиданное обстоятельство испортило нашу радость; у самаго выхода изъ квартиры стояла чорная картина, вѣроятно, когда-то служившая вмѣсто вывѣски. На ней красовалось изображеніе окорока, рыбы, раковъ и другихъ морскихъ чудищъ. При видѣ этого, мой товарищъ испустилъ слабый стонъ и стремительно увлекъ меня изъ дома.

Наступалъ третій часъ, мы были на Среднемъ Проспектѣ Васильевскаго Острова, и и самъ начиналъ ощущать приступы врага, сокрушившаго желѣзную натуру самого Уголино, когда одинъ неожиданный случай привлекъ все мое вниманіе. Цѣлые ряды синихъ пузатыхъ каретъ съ клоками неизбѣжнаго сѣна на запяткахъ, пересѣкли намъ дорогу, по пути къ Малому Проспекту, изъ каретъ выглядывали дамы довольно противнаго вида, а по всей улицѣ шла цѣлая толпа разнохарактернаго народа, скоро поровнявшаяся съ нами и незамѣтно увлекшая насъ за собою. Знакомыхъ лицъ въ собраніи не оказывалось, а оттого я обратился къ поровнявшемуся со мной старику почтеннаго вида и сказалъ довольно печальнымъ голосомъ:

— Позвольте спросить, это похороны, на которыя я получилъ приглашеніе третьяго дня?…

— Точно такъ-съ, отвѣчалъ старичокъ почтеннаго вида, это похороны Ильи Тимофѣича Овсянникова… вы, вѣроятно, пошли не по той улицѣ?…

— Точно такъ, сказалъ я, потупивъ голову, мы съ моимъ другомъ опоздали… по дѣламъ, знаете…

— Что ты дѣлаешь? съ ужасомъ шепнулъ мнѣ Халдѣевъ, неужели намъ плестись до кладбища? И какой Илья Овсянниковъ, и никогда ты не получалъ приглашенія!…

— Молчи! сказалъ я строго и, обратясь къ старичку, спросилъ съ участіемъ: — ну, какъ наши оставшіеся? какъ переносятъ они тяжолую потерю?

— Чтожь, батюшка, кротко отвѣтилъ мой собесѣдникъ, вѣдь сами знаете, какова родня осталась. Покойникъ племянниковъ и въ домъ къ себѣ не пускалъ, за то по полмильону на каждаго оставилъ. А нечего сказать, народъ хоть молодой, а хорошій. Все раздѣлили безъ ссоры, похороны справляютъ честно, Матренѣ Ниловнѣ выдѣлили то, что она сама захотѣла. Да вотъ и васъ проведу къ Матренѣ Ниловнѣ.

— Не нужно, не нужно, — сказалъ я, — теперь не такое время!

Затѣмъ я, къ неслыханному ужасу страдальца Халдѣева, перезнакомился со всѣми господами, около насъ подвигавшимися, и не изъявилъ никакого желанія обратиться вспять, несмотря на всѣ знаки моего попутчика.

Мрачный видъ голоднаго моего друга сильно подѣйствовалъ на всю компанію, его приняли за человѣка особенно преданнаго памяти скупого богача Овсянникова. Я быль очень радъ этому обстоятельству, наблюдалъ вдоволь, разговаривалъ съ новыми пріятелями нею дорогу и незамѣтно очутился у воротъ Смоленскаго Кладбища, на которомъ лежитъ столько дорогихъ мнѣ людей, столько родныхъ, столько друзей моего сердца, столько товарищей моей молодости…

— Иванъ Александровичъ, сказалъ мнѣ тутъ Халдѣевъ, я тебя покидаю. Я сейчасъ упаду отъ изнеможенія. Въ моемъ животѣ совершается нѣчто ужасное, у меня ноги едва идутъ отъ голода. Прощай, буду я помнить путешествіе съ петербургскимъ туристомъ!

— Постой, мой любезный спутникъ, возразилъ я на это, имѣя въ головѣ свои планы. Постой, постой, неукротимый Халдѣевъ. Неужели ты способенъ отойдти отъ воротъ кладбища, не поклонившись памяти друзей и родныхъ нашихъ? Ты теперь въ хорошемъ настроеніи духа, ты отрѣшенъ отъ всего матеріальнаго, и я тебя не отпускаю. Въ жизни нашей всегда слеза идетъ за шуткой, истинное чувство за беззаботною шалостью, минута умиленія за минутой веселости. Объ этомъ должны знать читатели моихъ „Замѣтокъ“; безъ того „Замѣтки“ эти покажутся имъ трудомъ нечувствительнаго смертнаго.

Отдавши должную память могиламъ лицъ, выше всего нами почитаемыхъ, мы очутились въ другой сторонѣ Смоленскаго Поля, на томъ мѣстѣ, гдѣ рядомъ, одинъ возлѣ другого, лежало нѣсколько лучшихъ друзей нашей молодости. На этомъ штандпунктѣ, вспоминая о добрыхъ друзьяхъ нашихъ, я почувствовалъ, что могу дать опять волю своему краснорѣчію, говоря о лицахъ, весело прожившихъ свою жизнь и переселившихся въ жизнь лучшую безъ грѣховъ на совѣсти, съ свѣтлой улыбкой на молодыхъ устахъ. — Халдѣевъ, добрый мой Халдѣевъ, сказалъ я, остановившись между могилами, мы съ тобой молчаливо стояли надъ прахомъ нашихъ родныхъ и женщинъ, нами любимыхъ, но для чего же молчать здѣсь, возлѣ добрыхъ товарищей, такъ любившихъ и смѣхъ, и шалости и беззаботную бѣдность молодыхъ дней? Гляди сюда, я укажу тебѣ всѣхъ по порядку, я здѣсь частый гость. Вотъ гдѣ лежитъ вашъ знаменитый художникъ и дрянной стихотворецъ, вѣрнѣйшій другъ и быстрый наблюдатель, чтитель славы, умершій на порогѣ храма славы, родоначальникъ „Замѣтокъ Петербургскаго Туриста“, человѣкъ памятный всѣмъ намъ. Черезъ сто лѣтъ надъ его прахомъ потомство выстроитъ мавзолей, съ громкой надписью; но это земляное возвышеніе и дубовый крестъ для меня милѣе всѣхъ мавзолеевъ! Вотъ неподалеку отъ него прахъ юноши, котораго мы, въ нашихъ собраніяхъ, звали вѣтреннымъ дитятей, онъ, я думаю, умеръ смѣясь, и былъ правъ, потому что жизнь его была чиста и смерть для него не могла съ собой нести страха. Халдѣевъ, мой другъ, тяжко подумать о томъ, сколько разъ мы провожали на вѣчный покой друзей души нашей, сколько разъ намъ приходилось съ рыданіемъ смыкать наши ряды надъ чьей-нибудь свѣжей могилой! Ступай теперь вправо, по этой узкой дорожкѣ. Передъ тобой памятникъ и букеты живыхъ цвѣтовъ около памятника. Это могила нашего добраго друга, прозваннаго профессоромъ чернокнижія, за всѣ добродѣтели, столько лѣтъ дѣлавшія его первымъ изъ первыхъ въ рядахъ нашего общества.»

На этомъ мѣстѣ Халдѣевъ, несмотря на голодъ, а можетъ быть и ослабѣвъ отъ голода, заплакалъ горько. — «Такъ вотъ его могила! такъ вотъ гдѣ покоится вѣчнымъ сномъ мой милый товарищъ? сказалъ мой спутникъ. Помнишь ли, Иванъ Александровичъ, какъ вся наша компаніи, всѣ особы широкоплечія и пожилыя, какъ вся наша компанія плакала, рыдала, производила даже смятеніе въ публикѣ во время сю похоронъ? Милый, добрый, изобрѣтательный на шалости пріятель, какъ я любилъ тебя, какъ я бывалъ веселъ, бесѣдуя съ тобою, какъ ты покидалъ меня, какъ скоро я проматывался до чиста, какъ мило говаривалъ ты всенародно: „Съ чего думаютъ, что и стану ходить къ этому голяку Халдѣеву, онъ промотался въ прахъ и негоденъ уже ни къ какому употребленію!“ (Ай, Боже! Боже! какъ я голоденъ!) Милый, вѣрный другъ, какъ бы мы теперь повеселились съ тобою! (Первое дѣло — пошли бы обѣдать, я просто умираю!) Пускай могила твоя никогда не остается безъ цвѣтовъ и друзья твои…»

На этомъ мѣстѣ Халдѣспъ отеръ потоки слезъ и вдругъ произнесъ, взглянувъ на меня отчаянными глазами: «Иванъ Александрычъ, все со мной кончено, и чувствую, что еще черезъ часъ меня не будетъ на свѣтѣ. И голоденъ, у меня будто двадцать ножей въ желудкѣ.»

Мнѣ самому стало жаль бѣднаго попутчика: онъ весь поблѣднѣлъ и его даже стало корчить. Что мнѣ было дѣлать, чѣмъ могъ и утолить мученія несчастнаго Халдѣеаа, здѣсь, между могилами, въ сторонѣ отъ города? Пока я волновался въ разныхъ мысляхъ и даже шарилъ въ карманѣ, отыскивая тамъ мятную лепешку, еще вчера положенную, къ намъ скорыми шагами подошолъ толстый молодой человѣкъ пріятной наружности и сказалъ, кланяясь намъ почтительно:

— Господа, поввольте убѣдительнѣйше просить васъ не отказать мнѣ въ одной милости: помянуть покойнаго Илью Тимофѣечича. Закуска готова во второмъ домѣ направо отъ воротъ кладбища. Мы помянемъ покойника шампанскимъ, котораго, смѣю сказать, едва ли кто нибудь изъ знакомыхъ старика нашего пилъ въ его домѣ.

Описать восторгъ Халдѣева можетъ развѣ перо Камоэнса. Черезъ три минуты мы уже сидѣли за роскошнымъ столомъ, посреди совершенно незнакомаго намъ общества.

X.

Продолженіе фельетона о необыкновенномъ обѣдѣ близь Смоленскаго кладбища, причемъ читательницѣ рекомендуется новый сотрудникъ по части «Замѣтокъ Петербургскаго Туриста», а также изъясняется, отчего Халдѣевъ получилъ новое прозваніе башибузука.

Ну-съ, моя прелестная читательница — я начинаю продолжать мой разсказъ, такъ неожиданно прервавшійся посреди похороннаго обѣда въ память усопшаго богача Овсянникова. Признайся откровенно въ твоихъ чувствахъ и отвѣчай мнѣ, не думая хитрить передъ Иваномъ Александровичемъ. Безъ сомнѣнія мой поступокъ и мое положеніе за чужимъ обѣдомъ, посреди вовсе незнакомой компаніи, кажутся тебѣ странными и дурными по тону. Я хорошо знаю моихъ читательницъ, да и вообще всѣхъ женщинъ сѣверной Пальмиры. Онѣ думаютъ, что я благоговѣю передъ ними и способенъ только подшучивать надъ своими согражданами мужскаго пола. Ничуть небывало — женская натура не возбуждаетъ во мнѣ никакого подобострастнаго изумленія. Между изящнѣйшими женщинами знаю я не одну, qui rendra des points^[13] и Моторыгину, и хлыщу Мухоярову и даже самому Холмогорову, чтителю великосвѣтскости, жрецу хорошаго тона! Когда-нибудь я поговорю обо всемъ этомъ и разскажу тебѣ самой, дорогая читательница, на сколько ты сама пропитана духомъ тщеславія, мотовства, высокомѣрія и нетерпимости. Дойдетъ и до тебя очередь, это я тебѣ предсказываю откровенно, ты меня не подкупишь своими голубыми глазками, и ласковой улыбкой, и валансьенскими кружевами на воротничкѣ! я тебя вижу насквозь, знаю, что ты любишь считать меня и Халдѣева чудаками, моветонами, даже шутами, и, конечно, за то отплачу тебѣ но заслугамъ. Не даромъ я просиживаю ночи надъ моими «Замогильными Записками», имѣющими выйдти въ свѣтъ черезъ пятьдесятъ одинъ годъ послѣ моей смерти! Но однако довольно о читательницѣ и о моихъ «Замогильныхъ Запискахъ»; другія идеи насъ ожидаютъ, другія картины требуютъ моего художественнаго пера. Уже Халдѣевъ съѣлъ три тарелки супа и познакомился со своими сосѣдями, уже бесѣда начинаетъ принимать шумный характеръ, уже пито было не разъ за упокой Ильи Овсянникова, уже мирно пользуются жизнью живущіе люди, забывая о предметѣ ихъ собранія и тишинѣ, подобающей сему предмету. Чтожь дѣлать! Развѣ великій поэтъ не сказалъ раньше насъ: «спящій въ гробѣ, мирно спи, жизнью пользуйся живущій!» Наслѣдники богача Овсянникова, да и всѣ гости, по видимому, вполнѣ пропитались сказанной аксіомой, а поэтому и сцены, насъ окружавшія, не лишены были оживленія. Прямо противъ меня какой-то сѣдовласый старецъ, лѣтъ осьмидесяти, уписывалъ за троихъ, какъ будто на свадебномъ обѣдѣ, два другіе гостя толковали о политикѣ Европы, часто упоминая имя Пальметрона и ругая этого Пальместрона по заслугамъ; далѣе, на концѣ стола шла бесѣда страннаго содержанія. Тамъ, изъ-за шума и звона ножей съ тарелками, рѣзко возвышался чей-то голосъ, не то протяжный фальцетъ, не то жидкій сопрано, голосъ, какъ будто мнѣ знакомый. Напрасно напрягалъ я мое зрѣніе, чтобы различить говорящаго гостя, онъ былъ отъ меня скрытъ цѣлымъ кружкомъ, по видимому, восхищонныхъ слушателей. Пока я колебался въ моихъ мысляхъ и собиралъ свои воспоминанія, — голосъ этотъ вдругъ возвысился и произнесъ въ высшей степени странную фразу: — "Господа, мнѣ истинно пріятно ваше сочувствіе къ «Замѣткамъ Петербургскаго Туриста». Для васъ не существуетъ никакихъ псевдонимовъ, и я не хочу скрываться долѣе: — это я пишу подъ именемъ Ивана Ч--р--к--ж--н--ва, моего добраго друга, съ которымъ мы, три года тому назадъ, убивали тигровъ на мысѣ Доброй Надежды.

— Что? что? что? вдругъ крикнулъ Халдѣевъ, бросая вилку и грозно поднимаясь съ своего мѣста. Но я придержалъ моего шумливаго пріятеля и тихо указалъ ему на огромное блюдо ветчины съ горохомъ, ему поданное. Халдѣевъ, наложилъ себѣ полную тарелку и потомъ сказалъ мнѣ: — «Пусти меня, я ударю бутылкой этого отвратительнаго самозванца.»

— Развѣ ты не видишь, что это Веретенниковъ? сказалъ я, успокоивая своего сосѣда.

— Веретенниковъ, надувшій Буйновидова сигарами?

— Онъ самый.

— Продавшій банку отъ имбирнаго варенья вмѣсто китайской вазы?

— Именно, дорогой Халдѣовъ.

— Отъявленный лгунъ, выдающій себя за великаго путешественника?

— Да, да, это Веретенниковъ.

— Тѣмъ болѣе надобно ударить его бутылкой или стуломъ.

— Оставь его, Халдѣевъ, возразилъ я громко. Истинный мудрецъ долженъ изъ всего извлекать одну пользу. Сиди и уплетай ветчину, да закрой меня своей особой. Я имѣю кой-какіе разсчеты на Веретенникова.

А между тѣмъ господинъ, убивавшій со мною тигровъ на мысѣ Доброй Надежды, продолжалъ восхищать слушателей разсказами, но истинѣ безпримѣрными. — «Васъ удивляетъ, друзья мои, говорилъ онъ (и вся зала внимала звукамъ его голоса), васъ удивляетъ то обстоятельство, что Иванъ Ч--р--к--ж--н--к--въ, извѣстный писатель, ссудилъ меня своимъ именемъ для подписи подъ „Замѣтками Петербургскаго Туриста.“ Но, во-первыхъ, онъ получилъ отъ меня за это сто тысячъ луидоровъ векселями на Гопе и вѣнскаго Ротшильда, во-вторыхъ, онъ обязанъ, даже облагодетельствованъ мною, и даже въ гробу не забудетъ услугъ, ему оказанныхъ. Вамъ всѣмъ, мирно сидящимъ здѣсь и пользующимся отличнымъ угощеніемъ нашего добраго хозяина (тутъ толстякъ Веретенниковъ съ чувствомъ пожалъ руку полнаго юноши, распоряжавшагося обѣдомъ), вамъ всѣмъ, здѣсь бесѣдующимъ, и не вообразить себѣ океана событій, катастрофъ, ужасовъ, пережитыхъ мною, Алексѣемъ Веретенниковымъ, въ Индіи, на островахъ Тихаго Оксана, въ степяхъ Африки и на берегахъ озера Макараибо! Въ Индіи встрѣтилъ я Ч--р--к--н--ж--к--ва и тамъ оказалъ ему одну изъ услугъ, истинно-дружескихъ, во вѣки не забываемыхъ Я спасъ изъ горящаго костра и вдову брамина, въ которую Ч--р--к--н--ж--въ былъ влюбленъ съ обычной своею необузданностью, со страстью тигра. Какъ же послѣ этого ему не дать мнѣ своего имени для моихъ „Замѣтокъ“? Не могу же я, замѣчательный учоный, туристъ, изъѣздившій весь міръ, охотившійся за крокодилами на берегахъ сумрачно-таинственнаго Нила, не могу же я подписывать мое имя подъ шаловливыми фельетонами русской газеты! Что сказалъ бы обо мнѣ раджа Брукъ Саравакскій, съ которымъ мы очищали отъ пиратовъ Малайскій Архипелагъ? Что сказалъ бы онъ, узнавши, что Веретенниковъ пишетъ шуточныя статейки? Что подумала бы обо мнѣ королева Помаре и король Камеа-меа, предлагавшіе мнѣ въ своихъ владѣніяхъ весьма важную должность? Такому человѣку какъ я, надо хранить декорумъ, и вотъ почему, вмѣсто обычнаго псевдонима, подъ которымъ невозможно укрыться, я избралъ себѣ имя живого человѣка, Ивана Ч--р--к--ж--к--ва, такъ много мнѣ обязаннаго!»

Едва нашъ толстякъ кончилъ рѣчь и отеръ салфеткой свое широкое, бѣлое лицо, какъ со всѣхъ сторонъ посыпались на него привѣтствія и разспросы. Въ моихъ глазахъ было пять разъ выпито за здравіе Веретенникова, «Петербургскаго Туриста». Халдѣевъ мѣталъ повсюду гнѣвные взоры, но никто не заботился о его гнѣвѣ. Единственный человѣкъ, способный изобличить лгуна, только молчалъ и слушалъ. Да и надо признаться, было чего послушать. Отлично говорилъ Веретенниковъ, все болѣе и болѣе увлекая своихъ слушателей, но не забывая и пищи, о отъ времени до времени поглащая цѣлыя блюда разныхъ припасовъ. И давно знаю Веретенникова, хотя, конечно, не убивалъ съ нимъ тигровъ, какъ о томъ можетъ догадаться читатель. въ романѣ моемъ, который выйдетъ въ свѣтъ слѣдующей осенью, будутъ подробно изложены дѣянія этого новаго Улисса, человѣка много странствовавшаго, много лгавшаго и не мало плутовавшаго въ свою жизнь. И, странное дѣло, не взирая на всѣ лжи и обманы Веретенникова, не взирая на его обжорство и самохвальство, я, даже казня Веретенникова (а одинъ разъ я даже упряталъ его въ тюрьму), не переставалъ чувствовать къ нему нѣкоторое влеченіе. Однимъ фактомъ могу я выразить чувство, возбужденное во мнѣ этимъ человѣкомъ. Весь конецъ стола около нашего туриста жаждалъ слушать отъ него исторію о спасенной женѣ брамина, въ которую былъ влюбленъ Ч--р--к--ж--к--въ. Всѣ упрашивали Веретенникова начать разсказъ, и онъ готовился къ нему, попивая портвейнъ и безпрестанно повторяя. — «Странная эта исторія! почти невѣроятное приключеніе!… передъ вами, господа, раскинется рядъ невообразимыхъ, почти неправдоподобныхъ событій!» я самъ сидѣлъ, укрывшись за сосѣдями и, надо признаться, ожидалъ разсказа съ жадностью. Никогда не бывала мои особа въ Индіи, никогда Иванъ Александровичъ не влюблялся въ жену брамина, никто не спасалъ дорогихъ ему женщинъ изъ горящаго костра — а между тѣмъ Иванъ Ч--р--к--ж--н-- к--въ ни за что на свѣтѣ по упустилъ бы случая услыхать разсказъ объ ост-индскихъ похожденіяхъ Ивана Ч--р--ж--к--ва. Да, мои читатели, Веретенниковъ былъ не простой лгунъ, и его импровизаціи приводили въ восторгъ не однихъ только легковѣрныхъ слушателей.

Но пока я одинъ разсуждаю, разсказъ Веретенникова уже начался. При началѣ его, онъ описалъ слушателямъ индійскій городъ Бенаресъ, въ которомъ, конечно, никогда не былъ ни онъ самъ, ни кто-либо изъ насъ слушавшихъ. Долго говорилъ витія о слонахъ, пагодахъ, массивныхъ куполахъ, пальмовыхъ рощахъ, статуяхъ богини Вишну и смуглыхъ баядеркахъ, танцующихъ подъ звуки гонга. Въ одной изъ пальмовыхъ рощъ, близь главной пагоды Бенареса, обитала та дивная жена брамина, въ которую Иванъ Ч--р--н--к--ж-ковъ влюбился съ обычной своей необузданностью. Прелести юной индіанки Веретенниковъ описалъ такъ, что я самъ ощутилъ нѣкоторое волненіе въ сердцѣ, слушатели же едва не заплакали отъ упоенія. «Въ это время я самъ», такъ продолжалъ нашъ ораторъ, "зажился въ Бенаресѣ, наблюдая нравы извѣстныхъ удавителей-туговъ. Много разъ встрѣчались мы съ Иваномъ Александровичемъ въ пальмовой рощѣ, гдѣ раздавались звуки гонга и гдѣ жила его возлюбленная! Много разъ говорилъ я ему: — «эй, Ч--р--к--ж--н--к--въ, брось волокитство за индіанками — самая лучшая изъ нихъ не что иное какъ дура, сжигающая себя на кострѣ по смерти мужа! Брамину теперь девяносто семь лѣтъ онъ умретъ въ скоромъ времени — что ждетъ тогда женщину, тебя плѣнившую'? Подумай объ этомъ, обуздай свои бѣшеныя страсти. Я понимаю, что можно любить женщину съ острова Явы, я понимаю привязанность къ островитянкамъ Маркизскихъ Острововъ; но здѣсь я не понимаю любви. Когда браминъ умретъ, его жена должна будетъ сжечь себя всенародно!» И что же? мое предсказаніе исполнилось; черезъ недѣлю послѣ нашего разговора съ Ч--р--к--ж--к--вымъ, браминъ умеръ скоропостижно!

Ропотъ заглушоннаго ужаса вырвался изъ груди всѣхъ слушателей, даже изъ моей собственной груди!

Веретенниковъ отеръ лицо еще разъ, выпилъ два стакана вина и продолжалъ рѣчь, упиваясь собственнымъ своимъ краснорѣчіемъ. Онъ описалъ намъ отчаяніе молодой браминши, ея твердую рѣшимость сжечь себя на кострѣ вмѣстѣ съ трупомъ мужа, онъ перенесъ насъ въ фанатическій міръ суровыхъ Индійцевъ, изобразилъ тревогу всего города, приготовленія къ торжеству, прощаніе юной жертвы съ родными и съ народомъ. Мало того, онъ повелъ насъ въ жилище жертвы, разсказалъ, чѣмъ была убрана ея опочивальня, какимъ бамбуковымъ ковромъ устилался тамъ полъ, какого цвѣта платье надѣла молодая женщина, и какого вѣса серьги красовались въ ея маленькихъ, смуглорозовыхъ, прозрачныхъ ушахъ. Затѣмъ кисть пошла брать все шире и шире, на сцену выдвинулись весь городъ Бенаресъ, хоры баядерокъ, толпы браминовъ въ бѣломъ одѣяніи, великобританскія власти въ красныхъ мундирахъ, тщетно пытавшіяся отговорить несчастную вдову отъ ея намѣренія. Все было напрасно: на главной площади города уже высился костеръ изъ сандальнаго дерева — благовонная смола горѣла въ серебряныхъ вазахъ, площадь наполнилась мильономъ народа, на часахъ городской башни пробило одиннадцать часовъ, въ четверть двѣнадцатаго все должно было кончиться. Молодая вдова, одѣтая въ широкое полосатое платье (одна полоса бѣлая, а одна палевая) появилась передъ восторженной публикой. Она кинула въ народъ четыре пригоршни цвѣтовъ, народъ подрался за эти цвѣты. Она раздала подругамъ серьги изъ ушей, браслеты съ рукъ, золотыя кольца съ маленькихъ ногъ, и потомъ взошла на костеръ твердыми шагами…

— Что же дѣлалъ въ это время мошенникъ Ч--р--к--ж--въ? спросилъ тутъ молодой распорядитель обѣда, ударивши по столу кулакомъ. Вся публика давно была охмѣлена — отчасти виномъ, отчасти импровизаціей Веретенникова.

— Что дѣлалъ Ч--р--к--ж--н--к--въ? звонко-протяжнымъ фальцетомъ продолжалъ ораторъ. — Нашъ Иванъ Александрычъ стоялъ у самаго костра, подверженный разслабленію, но глаза его сверкали какъ у бенгальскаго тигра. Зайдите въ звѣринецъ, взгляните на этого тигра, и тогда вы составите себѣ слабое понятіе о глазахъ Ч--р--к--ж--к--на, въ то время, когда дорогая ему женщина восходила на роковой костеръ! Уже факелы загорались въ рукахъ браминовъ, уже лѣвая часть костра, составленная изъ мелкихъ дровъ, облитыхъ смолою, вспыхнула яркимъ пламенемъ… а нашъ соотечественникъ не трогался съ мѣста. Онъ былъ убитъ духомъ. Вы, вѣроятно, знаете, господа, что во мнѣ обитаетъ страсть ко всему невозможному, разительному, титаническому. Видъ пораженнаго друга и погибающей женщины расшевелили мою натуру. Я не удержался. Я подошолъ къ Ивану Александрычу и только сказалъ ему, указавъ на костеръ, сильно разгоравшійся: «Еще минута, и все будетъ кончено!»

Того было довольно. Подобно двумъ удавамъ, кидающимся съ древа на убѣгающую антилопу, мы двое бросились къ пылающему костру, ухватились руками за боковые столпы, препятствовавшіе дровамъ разсыпаться, натужились на сколько хватало силы, и вмигъ вмѣсто высокаго костра на землѣ оказались лишь нестройные ряды угасавшихъ полѣньевъ. Трупъ брамина, полусозженный, покатился по травѣ, а юная жертва очутилась въ объятіяхъ Ивана Александровича! «Злодѣи! оскорбители Брамы!» заревѣла толпа фанатиковъ-зрителей, а жрецы кинулись на насъ, потрясая оружіемъ. Первыхъ двухъ браминовъ я ударилъ полѣномъ по головѣ, они упали къ моимъ ногамъ и погибли въ ужасныхъ мученіяхъ. Трехъ другихъ я схватилъ за волосы и столкнулъ головами такъ, что изъ трехъ головъ осталось лишь нѣчто похожее на кисель. Тѣмъ временемъ Ч--р--ж--к--въ уносилъ вдову брамина, при восторженныхъ рукоплесканіяхъ англійскаго населенія, дивившагося нашей смѣлости, но не рѣшившагося помогать намъ открыто. Еще шесть браминовъ пали подъ моими ударами и толпа заколыхалась въ трепетѣ. Пользуясь минутой замѣшательства, мы оба пробились ко дворцу губернатора. Итакъ было двумя путешественниками совершено дѣло, безпримѣрное, какъ въ лѣтописяхъ города Бенареса, такъ и въ исторіи всей Индіи! Да. друзья мои, то было дѣло чрезвычайное! то былъ подвигъ, по истинѣ, едва-едва правдоподобный!.

И я, и Халдѣевъ только могли взглянуть другъ на друга въ глубокомъ безмолвіи. Глубокое безмолвіе властвовало и на концѣ стола, въ кругу лицъ, окружавшихъ Веретенникова. Жаркое не было доѣдено, къ бланманже никто не иритрогивался, шампанскія бутылки стояли недопитыя, и живительный газъ изъ нихъ выдыхался.

— Что же сталось потомъ съ молодой вдовой брамина? посреди тишины вдругъ спросилъ одинъ изъ любопытнѣйшихъ слушателей.

— Одни говорятъ, — хладнокровно сказалъ Веретенниковъ — что Иванъ Александровичъ, соскучившись ея любовью, кинулъ несчастную въ волны моря. И. признаюсь, не раздѣляю этого мнѣнія: Ч--р--к--ж--н--к--въ, конечно, не прочь умертвить человѣка, завести фальшивую игру въ карты; но, кажется мнѣ, что онъ неспособенъ погубить невинную индіянку. Мнѣ писали изъ Кантона, что вдова брамина, обвѣнчанная съ Иваномъ Александровичемъ, долго жила въ Америкѣ, а теперь собирается въ Петербургъ къ мужу… И знаю даже навѣрное, гдѣ теперь она, и въ какой гостиницѣ она остановится!

Хотя большая часть слушателей была сильно разгорячена спиртными напитками, — однакожъ послѣдняя рѣчь Веретенникова не прошла безъ возраженія.

— "Помилуйте, Алексѣй Ѳедосѣичъ, сказалъ ему одинъ изъ племянниковъ усопшаго Овсянникова — въ вашихъ словахъ должна быть какая-то ошибка. Вѣдь Иванъ Александровичъ женатъ на русской дѣвушкѣ, въ вашихъ же фельетонахъ о томъ говорится!

— Женатъ! женатъ! энергически произнесъ Веретенниковъ, и даже изобразилась на его лицѣ улыбка, обидная для спрашивавшихъ. Конечно, женатъ, но что же изъ этого? Вы, я вижу, всѣ, сидя въ своихъ норахъ, выучились мѣрять людей по вашему скромному масштабу. Вы не знаете, что во многихъ дѣлахъ своей жизни Иванъ Ч--р--к--ж--н--к--въ хуже тигра и гіены бенгальской! Ему ничего не значитъ ограбить путешественника, жениться на четырехъ женахъ и потомъ поднести каждой изъ жонъ лимонаду съ мышьякомъ. Вѣрьте мнѣ, знающему дѣло — Ч--р--к--ж--н--к--въ былъ женатъ девять разъ, и изъ девяти его жонъ пять живы… до тѣхъ поръ, пока онъ не вздумаетъ отъ нихъ отдѣлаться!…

Въ это время я хотѣлъ опять взглянуть на Халдѣева, но спутника моего уже не было на своемъ мѣстѣ. Неукротимый баши-бузукъ не могъ перенести клеветъ Веретенникова! Прежде чѣмъ я успѣлъ одуматься, Халдѣевъ уже стоялъ противъ велерѣчиваго туриста, очевидно поблѣднѣвшаго и сконфузившагося.

— «Господа», вдругъ произнесъ Халдѣевъ, обращаясь ко всѣмъ слушателямъ, — позвольте мнѣ опровергнуть приговоры этого толстаго обманщика. Иванъ Ч--р--к--ж--к--въ, мой другъ, никогда не бывалъ въ Индіи, никогда не велъ фальшивой игры, никогда не убивалъ путешественниковъ. Женатъ онъ всего на одной женѣ и живетъ съ нею въ примѣрномъ согласіи. Раза два спасалъ онъ г. Веретенникова отъ тюрьмы и побоевъ, за что Веретенниковъ, какъ вы видите. платитъ ему гнусною клеветою. Нужны вамъ доказательства моихъ словъ? На противоположномъ концѣ стола сидитъ самъ Иванъ Александровичъ: обратитесь къ нему, спросите его, знаетъ ли онъ Веретенникова и далъ ли ему право тщеславиться «Замѣтками Петербургскаго Туриста». Всѣ глаза обратились къ мою сторону, а Веретенниковъ, узнавши мою персону, поблѣднѣлъ еще болѣе. Не пытаясь оправдываться или вывертываться, онъ кинулся было къ своей шляпѣ, но движеніе его возбудило лишь несказанный гнѣвъ со стороны недавнихъ слушателей. О, кто же изъ моихъ читателей не знаетъ, какъ свирѣпъ и задоренъ становится человѣкъ послѣ сытнаго обѣда съ достаточнымъ количествомъ шампанскаго! Всѣ обманы Веретенникова, обнаружась сами собою, повлекли великую бѣду на его голову! — «Можно ли такъ безстыдно лгать!» кричали ему одни гости — «Такъ вся исторія о женѣ брамина пустая выдумка?» со злобой говорили другіе. — «А, ты присвоиваешь себѣ чужія сочиненія! а! Ч--р--н--к--ж--н--к--въ убійца и игрокъ!» вопіялъ Халдѣевъ, высоко поднимая надъ головой пустую бутылку. И вдругъ общая разноголосица была покрыта однимъ общимъ возгласомъ: — «Господа, надо побить этого обманщика!»

Напрасно бѣдный толстякъ Веретенниковъ умолялъ о пощадѣ и кидался ко мнѣ, упрашивая, чтобъ я за него вступился: бури поднималась не на шутку и мнѣ невольно приходили на мысль строки поэта по поводу одного свадебнаго пира, кончившагося подобною же исторію:

И драка вспыхнула вездѣ

Въ единую минуту!!

Къ счастію, однако же, настоящей драки не послѣдовало. Не успѣлъ Веретенниковъ получить пяти толчковъ въ бокъ, какъ у него явился защитникъ, въ образѣ самого содержателя гостинницы, въ которой мы обѣдали. Подъ прикрытіемъ сказаннаго мужа, толстякъ уведенъ былъ въ чуланъ и спрятанъ тамъ отъ взоровъ разгнѣванной публики, увы! только на время. Неукротимый Халдѣевъ узналъ о чуланѣ и привелъ передъ его дверь все собраніе, требуя немедленной выдачи человѣка, пускавшаго дурную славу про его друга Ивана Александрыча. Дѣло становилось тѣмъ хуже, что въ память покойнаго Овсянникова было выпито еще три ящика шампанскаго!

Напрасны были мои просьбы и мои увѣренія въ томъ, что я отъ души прощаю Веретенникова. Дверь чулана колыхалась отъ напора могучихъ плечъ, Халдѣевъ не внималъ никакимъ увѣщаніямъ. Тогда я рѣшился на послѣднюю мѣру, то-есть кинулся къ хозяину и убѣдилъ его провести меня въ чуланъ другимъ ходомъ. Когда мы явились туда, Алексѣй Ѳедосѣичъ, истребитель тигровъ и малайскихъ пиратовъ, находился почти въ безпамятствѣ отъ ужаса. Мы наскоро прикрыли его шубой и вдвоемъ вывели на задній дворъ, оттуда въ огородъ, а изъ огорода на Малый Проспектъ Острова. Увидя себя внѣ опасности, Веретенниковъ прижалъ мою руку къ своему сердцу и возопилъ громкимъ голосомъ: — «Иванъ Александрычъ, требуй отъ меня жизни и всей моей крови. Я твой рабъ до конца дней моихъ. Чѣмъ могу воздать я тебѣ за услугу сейчасъ оказанную?

— Двумя вещами, почтенный Алексѣй Ѳедосѣевичъ, отвѣтилъ я, сажая толстаго туриста на извощика, — двумя вещами можешь ты отблагодарить меня за сегодняшній день. Во-первыхъ лги меньше и не натыкайся на исторію, а во вторыхъ, во вторыхъ… Я открылъ въ тебѣ дарованіе замѣчательнаго разскащика. Хочешь ли ты быть, и на самомъ дѣлѣ, моимъ сотрудникомъ по части „Замѣтокъ Петербургскаго Туриста“?

— Что я слышу? перебилъ меня туристъ, ты не издѣваешься надо мною? ты серьёзно предлагаешь мнѣ эту поликую честь?

— Очень серьезно, отвѣчалъ я. Пора тебѣ извлечь какую-нибудь пользу изъ твоего пламеннаго воображенія. Я намѣренъ испробовать твой даръ и познакомить съ нимъ просвѣщенную публику. Разъ въ мѣсяцъ ты будешь писать по одному фельетону, вмѣсто меня. Я начинаю утомляться, да и вообще мои „Замѣтки“ не могутъ потерять отъ элемента вопіющаго и неправдоподобнаго. Давай полную волю своей фантазіи, — я убѣжденъ въ томъ, что разсказы твои будутъ очаровывать читателя. Я забываю все прошлое, — приходи ко мнѣ завтра совѣтоваться объ этомъ дѣлѣ. Пошелъ, извощикъ!

И мы оба уѣхали въ разныя стороны, оставивши друзей Овсянникова доканчивать пиръ, поминки и бесѣду. Когда я вернулся домой, жена спросила меня, закусивъ губки: „Хорошо было путешествіе по Петербургу съ Халдѣевымъ?“

— Не забуду я путешествія съ Халдѣевымъ, отвѣчалъ я, переводя духъ и наливая себѣ рюмку водки. Это не путешественникъ, а какой-то башибузукъ необузданный.

Съ той поры принято называть Халдѣева уже не злостнымъ банкротомъ, а баши-бузукомъ.

Конецъ второй части.

1855.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

I.

О парадной елкѣ у бездѣтнаго поэта Копернаумова, а еще болѣе о томъ, какъ обрадованъ былъ петербургскій туристъ, наканунѣ рождества, однимъ изъ своихъ читателей

Читатель мой уже хорошо знаетъ, что я люблю старое серебро, древній фарфоръ, табакерки съ миніатюрами, фламандскія картины и все прочее. Зная обо всемъ этомъ, онъ очень могъ бы возблагодарить за наслажденіе, доставляемое ему моими „Замѣтками“, то есть вознаградить меня присылкою въ редакцію „Санктпетербургскихъ Вѣдомостей“ серебряной стопы, хорошей картины, мраморной фигуры — для передачи автору „Замѣтокъ Петербургскаго Туриста“ отъ его неизвѣстнаго почитателя. Такой подарокъ я бы охотно принялъ и даже возблагодарилъ бы за него приличной эпистолой въ стихахъ, и неизвѣстнаго своего почитателя поставилъ бы наряду съ героями древняго Рима. Взять подобную взятку не грѣшно, а достохвально. Ранѣе меня, Горацій получилъ домикъ и поле, какъ дань почтенія отъ читателя; Тацитъ безпрерывно принималъ дары отъ неизвѣстныхъ чтителей его мудрости, а загородный палаццо Сенеки, наполненный статуями, золотыми амфорами и мозаикой, свидѣтельствовалъ о добрыхъ наклонностяхъ римской публики. Времена перемѣнились, нынче никто не помнитъ поэтовъ, никто не даритъ статуй и картинъ скромному писателю, и самый первый изъ служителей русскаго Пинда не можетъ разсчитывать ни на что, кромѣ букета камелій и пучка иммортелей; хорошо еще, если камеліи съ иммортелями пришлются ему при жизни, а не украсятъ собой его могилы! Право, неоцѣненный читатель, если ты обо всемъ этомъ подумаешь, то оно будетъ не дурно! Что стоитъ тебѣ отдѣлить отъ твоихъ фамильныхъ рѣдкостей какую нибудь севрскую вазу, картину фан-дер-Нээра, древнюю чашу съ фигурами, наклеить на нее любезную записочку и послать въ контору нашей газеты? Какіе толки, какія догадки были бы возбуждены во всемъ изящномъ кругѣ твоимъ деликатнымъ поступкомъ, какъ бы я гордился своимъ успѣхомъ, какъ разозлился бы на меня мой соперникъ Евсей Барнауловъ, никогда не получавшій отъ своей практики ничего, кромѣ медока, свѣчей, ламповаго масла, бобровыхъ фуражекъ и другихъ прозаическихъ предметовъ, имъ же самимъ выпрашиваемыхъ неотступно! Что касается до меня, то я никогда ничего не прошу, ни на кого не жалуюсь, скромно довольствуюсь своей долей, и жду награды въ потомствѣ. Когда издадутся мои „Литературныя Воспоминанія“, черезъ пятьдесятъ одинъ годъ послѣ моей смерти, читатель очень хорошо увидитъ, какимъ замѣчательнымъ безкорыстіемъ я обладалъ, съ какою рыцарскою честностью совершалъ я свое фельетонное поприще! Но обо всемъ этомъ я еще разскажу въ одной изъ слѣдующихъ моихъ статей, гдѣ, съ полной откровенностью, будутъ пересказаны всѣ искушенія, какимъ я подвергался со стороны магазинщиковъ и продавцовъ за послѣдніе два года!»

Вотъ какого рода строки набросалъ я въ субботу передъ Рождествомъ, въ день елокъ и радостей, сидя одинъ въ своемъ кабинетѣ, часа въ два пополудни. Вышеприведеннымъ пассажемъ должна была открываться гисторія о томъ, какъ любитель рѣдкостей, Андрей Ивановичъ Лопаткина, ссудилъ изящнаго Холмогорова драгоцѣннымъ севрскимъ сервизомъ на одинъ вечеръ; — но наслѣдующее утро изъ всего сервиза получилъ одни черепки. Сказанная исторія, несмотря на всю ея высокую занимательность, отлагается до другого раза, а за печать отдастся одно вступленіе, почему же именно одно вступленіе о томъ въ скорости узнаетъ моя читательница.

Итакъ, я дописалъ вышерѣченный пассажъ и положилъ перо на минуту. Для чего писалъ я его, — изъ за какой причины рѣшался я вызывать читателей на знакъ вниманія къ Ивану Александровичу Ч--р--к--н--ж--к--ву? Что это мнѣ вдругъ захотѣлось чужого серебра, чужого фарфору и чужихъ рѣдкостей? Всякій изъ многочисленныхъ друзей моихъ знаетъ очень хорошо, что я не жаденъ къ чужому добру, самъ обладаю хорошими вещами, въ своемъ обращеніи скорѣе холоденъ, чѣмъ искателенъ, попрошайкой никогда не бывалъ и за подарками во вѣкъ свой не гнался. И вотъ Иванъ Александровичъ, смѣло могущій сказать о себѣ, что всю свою жизнь никого ни о чемъ не просилъ, набивается на проявленія читательскаго вниманія? Чѣмъ же послѣ этого отличается онъ отъ Барнаулова, Мухоярова, юнаго фельетониста, и наконецъ Ѳеофила Моторыгина, который, какъ говорятъ его ненавистники,

. . . . . . . . . . . выкралъ натурою

Изъ Бальзака четыре главы?

Неужели же «Петербургскій Туристъ» не умѣетъ свершать своего скромнаго дѣла безъ подарковъ и поощреній? Неужели онъ отдаетъ свою благородную гордость за присылку фламандской картины и серебрянаго кубка? Гдѣ же послѣ этого, вся оригинальность Ивана Александровича, гдѣ его простота, гдѣ его безхитростная откровенность, гдѣ его рѣдкая и рѣзкая любовь къ правдѣ? Почему онъ не вычеркнетъ строкъ, сейчасъ имъ написанныхъ, и самъ не покраснѣетъ за свое обращеніе къ читателю?

Что-то подобное этимъ мыслямъ вращалось и въ моемъ умѣ, пока я сидѣлъ за листомъ бумаги, въ своемъ кабинетѣ, въ два часа пополудни. Но колебанія мои были кратковременны, я зналъ, что пишу, и былъ увѣренъ въ добрыхъ чувствахъ читателя, во взаимной нашей съ нимъ симпатіи. Шутка всегда остается шуткою, и никто не обязанъ принимать ее за дѣло серьозное. Мнѣ кажется, что я достаточно знакомъ моимъ читателямъ и могу считать себя не въ одномъ отношеніи выше всякихъ подозрѣній. Итакъ пускай же вышепрописанный пассажъ идетъ въ газету безъ измѣненій; въ немъ, какъ кажется мнѣ, подъ шутливостью скрыта мысль довольно серьёзная. Не вазъ и не картинъ просимъ мы, литераторы, отъ нашихъ цѣнителей, а просто ласковой симпатіи, родственнаго привѣта, дружескаго намека о томъ, что мы не напрасно трудимся. Пора намъ всѣмъ оцѣнить другъ друга и обмѣняться пріятельскими чувствами. Большаго ничего не желалъ я сказать, и одинъ Евсей Барнауловъ, коварный старецъ, можетъ разглашать, что я имѣю разсчеты на карманъ читателя. Итакъ подвинемся далѣе и приступимъ къ продолженію фельетона.

Едва успѣлъ я съизнова взять перо и приступить къ продолженію фельетона, какъ звонокъ въ моей прихожей зазвенѣлъ съ особенной яростью, и въ кабинетъ ко мнѣ ввалилась компанія сердцу милыхъ мнѣ пріятелей, то есть Халдѣевъ, Брандахлыстовъ, Антоновичъ, Оленинскій младшій, Пигусовъ младшій, Пайковъ, Лызгачовъ, Буйновидовъ, Антропофаговъ и докторъ Шенфельтъ. Они вошли въ шубахъ, не снимая калошъ, натоптали на всю комнату, запачкали коверъ, вышитый моею поклонницей Евласіей Кривоносовой; но несмотря на то, сердце мое заиграло въ груди при видѣ такой блистательной компаніи! Какъ мило мелькнули въ моихъ глазахъ эти бурыя шубы (подобныя моей столь оплакиваемой шубѣ!), эти сѣрые кашне или носопряты, эти шляпы стараго покроя и теплыя фуражки съ потрескавшимися козырьками! Я почувствовалъ, что не могу долѣе продолжать моего фельетона, хотя Халдѣевъ и сказалъ, входя въ комнату: «Бога ради, продолжай свою работу», а затѣмъ, вѣроятно для поощренія меня во время труда, началъ пѣть хриплымъ басомъ цыганскую пѣсню.

Ой, гдѣ жь ты була,

Моя, не чужая!

При такихъ условіяхъ, трудъ сталъ невозможнымъ, я всталъ съ кресла и сказалъ, пожимая руки всей публикѣ: «снимайте шубы и оставайтесь обѣдать!»

— Это невозможно, отрывисто отвѣтилъ Пайковъ, нахлобучивъ фуражку: — надѣвай шубу и иди съ нами!

— Но, господа, уже недѣля, какъ я не обѣдалъ съ женою!

— Все это пустяки, воскликнулъ Брандахлыстовъ: — я самъ уже три мѣсяца не видалъ лица Анны Егоровны!

"Тебѣ хорошо, подумалъ я, имѣя въ виду романы г-жи Брандахлыстовой, рожденной Крутильниковой. Но у меня гости, прибавилъ я вслухъ.

— Никакихъ отговорокъ не принимается, строго возвысилъ свой голосъ киникъ Буйновидовъ: — черезъ полчаса открывается елка у Копернаумова!

Услыхавъ это, я только успѣлъ схватить фуражку, а затѣмъ мы всѣ устремились на улицу. «Елка у Копернаумова! произносилъ я дорогою: Господа, насъ ждетъ нѣчто титаническое!»

И я не ошибался, хорошо зная характеръ и повадки поэта съ немного фіолетовымъ носомъ, нашего добродушно-свирѣпаго Селиверста Копернаумова. Читатель уже знакомъ съ этимъ необыкновеннымъ смертнымъ, — но онъ не имѣлъ счастія бывать на квартирѣ Копернаумова, а кто не видалъ квартиры Копернаумова, тотъ еще не знаетъ самого ея обитателя. Дѣйствительно чѣмъ то титаническимъ, размашистымъ и разгульнымъ отличается жизнь нашего друга; онъ работаетъ много, честнымъ трудомъ пріобрѣтаетъ тысячъ до пяти серебромъ въ годъ, на свою особу не тратитъ и ста, но три года сряду гуляетъ въ однихъ и тѣхъ же, крайне-широкихъ шараварахъ, но умѣетъ устроить свои дѣла такъ, что съ исходомъ двѣнадцатаго мѣсяца остаются вмѣсто денегъ при немъ лишь долги, болѣе или менѣе неоплатные. Когда еще Копернаумовъ (какъ было разсказано уже) предавался всякаго рода излишествамъ, съ нимъ знаться было не безопасно, но теперь онъ сталъ солиднѣе и домовитѣе. При всей своей одинокости, онъ любитъ нанимать квартиры съ залами и лѣпнымъ карнизомъ, но безъ мебели; собственная же мебель Копернаумова, какъ извѣстно всему свѣту, заключается въ желѣзной кровати, одной кушеткѣ съ переломанными пружинами, двухъ стульяхъ, сильно шатающихся, и еще въ одномъ жосткомъ креслѣ, извѣстномъ подъ страннымъ названіемъ «гемороидальнаго стула». Много разъ допрашивали мы Копернаумова о причинахъ такого названія; много разъ Пайковъ, основательно знающій русскій языкъ, доказывалъ хозяину, что деревянный стулъ никакъ не можетъ быть гемороидальнымъ существомъ — нашъ поэтъ не слушалъ никакихъ убѣжденій. Письменнаго стола онъ не держалъ, набрасывалъ же свои безсмертныя творенія, или лежа въ постели, или сидя на своемъ гемороидальномъ стулѣ, передъ однимъ изъ мраморныхъ подоконниковъ. Распространяться о трудахъ нашего героя мы много не станемъ: кто изъ русскихъ людей не знаетъ наизусть его поэмы: «Собираніе Винограда», его драматической фантазіи: «Винный Погребъ», его хоровой пѣсни: «Пивная Кружка» И той знаменитой пѣсни, которая уже была напечатана въ одномъ изъ журналовъ и начиналась такими стихами:

Я въ бурной юности моей

Любилъ дѣвицу Вѣру,

Но болѣе любилъ я Дрей-

Мадеру.

Слава Копернаумова, конечно, не нуждается въ панегирикахъ съ моей стороны, а потому я и обращаюсь къ елкѣ.

Хозяинъ встрѣтилъ насъ въ передней и началъ съ того, что не пустилъ насъ никуда изъ передней. Самое торжество имѣло совершиться въ залѣ, гдѣ слышны были бѣготня, стукъ, торопливые отвѣты, голосъ Великанова, голосъ Бурноокова, голосъ Шайтанова. Всѣ друзья Ч--р--н--к--ж--к--ва были въ полномъ сборѣ, даже при хозяинѣ, въ передней, находились особы менѣе любезныя сердцу. Моторыгинъ, чутьемъ чующій пиры, Перетычкинъ, Илья Иванычъ и самъ Евгенъ Холмогоровъ, несмѣвшій ломаться передъ столь многочисленной ватагой лицъ дурного тона. Не успѣли мы посидѣть въ передней на нашихъ шубахъ (если мебели не было въ парадныхъ комнатахъ, то откуда же могло ей взяться въ передней?), не успѣли мы обмѣняться нѣсколькими замѣчаніями о новостяхъ дня, какъ двери въ залу распахнулись — и торжество началось. На улицѣ было еще очень свѣтло, но ставни всей квартиры заперты и сіяющій зимній день обращонъ въ глухую ночь. Прежде всего кинулось намъ въ глаза яркое, разноцвѣтное, фантастическое освѣщеніе залы — но нѣтъ! я говорю не то, залы самой не оказывалось. Вмѣсто залы мы были въ эдемѣ, въ цвѣтущемъ саду, посреди чудесъ южной природы! Не въ Петербургѣ мы видѣли себя, но подъ тропиками. Не морознымъ декабремъ, а благоуханнымъ, теплымъ маемъ пахнуло намъ въ лицо отъ рощи померанцевыхъ деревьевъ, отъ цвѣтущихъ жасминовъ и лимонныхъ деревъ огромнаго роста. Фиговые и банановые великаны размѣщены были всюду, широкіе музовые листы живописно переплетались съ остролиственной зеленью финиковой пальмы, бѣлыя и ярко-красныя камеліи сверкали въ зелени, какъ рубины и перлы, направо и налѣво отъ дверей било два переносныхъ фонтана, струя одного была красна какъ кровь, другой мѣталъ вверхъ длинную полосу жидкости, сверкавшей какъ золото. «Шато-лафитъ и эрмитажъ!» басомъ произнесъ хозяинъ, остановившись около каждаго изъ фонтановъ.

— Ты съ ума сошелъ, Копернаумовъ! сказалъ я, не вѣря своимъ глазамъ, и по неволѣ восхищаясь зрѣлищемъ. Полъ былъ устланъ зеленымъ мохомъ, всѣ горшки и корзины отъ цвѣтовъ были скрыты; померанцы, бананы, розаны, рододендроны росли будто прямо изъ пола! — На какія это деньги ты пируешь, безшабашная голова? вслѣдъ за мною спросилъ Халдѣевъ хозяина.

— На деньги Ивана Александрыча! весело крикнулъ Копернаумовъ: — его фельетону о книгопродавцахъ обязаны мы всѣ этой елкой. У меня куплено право на изданіе моихъ сочиненій на третій день послѣ извѣстнаго фельетона; у меня не было отбою отъ издателей!

— Не много, я думаю, осталось отъ вырученной суммы! важно сказалъ безпутный Антоновичъ, такимъ голосомъ, что его самого можно было счесть за воздержнѣйшаго и разсчетливѣйшаго изъ смертныхъ!

— Осталось три копейки серебромъ! брякнулъ Копернаумовъ, черпая лафиту, и я ихъ отдаю за глупѣйшую остроту, сказанную въ теченіе вечера.

— А знаете ли, господа, когда человѣкъ бываетъ кошкою? тутъ подхватилъ Лызгачовъ, выразивши на лицѣ безмѣрное глубокомысліе.

— Не знаемъ! не знаемъ! говори скорѣе!

— Когда онъ бываетъ въ банѣ, потому что тогда онъ можетъ окатиться (окотиться), скромно отвѣтилъ Лызгачовъ.

Громкія рукоплесканія и три копейки серебромъ были наградою счастливому острослову! Вся компанія почувствовала себя въ превосходномъ настроеніи: кто смѣялся, кто толкалъ подъ бокъ своего собрата, и самъ величественный Евгенъ Холмогоровъ, еще вчера говорившій, что всякаго человѣка, пьющаго вино поутру, надо кидать на разтерзаніе тиграмъ, — съ озабоченнымъ видомъ хлопоталъ около фонтана, бьющаго подогрѣтымъ лафитомъ!

— Господа, вдругъ произнесъ Копернаумовъ громкимъ голосомъ: — успѣете еще побродить по этому саду! Елка насъ ожидаетъ, а подъ елкою сытный обѣдъ не безъ спиртныхъ напитковъ. Идите за мною! И онъ откинулъ занавѣсъ, скрывавшій отъ нашихъ взоровъ сосѣднюю комнату.

Тамъ то, вся сіяя въ огняхъ, фонаряхъ и звѣздахъ, высилась до самаго потолка громадная елка, увѣшанная фруктами, сюрпризами, бутылками шампанскаго, колбасами, пирогами и еще какими то таинственными предметами, завернутыми въ бумагу. Подъ елкою лежалъ огромный коверъ, на коврѣ красовались приборы, вилки и ножи, тарелки и рюмки. Обѣдать надо было лежа, ибо мебели, кромѣ извѣстнаго гемороидальнаго стула, въ комнатѣ не оказывалось!

Нѣсколько минутъ не могли мы оторвать взоровъ нашихъ отъ елки, потомъ взялись за руки и протанцевали кругомъ нея нѣкій хороводъ, при чемъ особенно отличились Халдѣевъ и Шенфельтъ. Одинъ Буйновидовъ, по обязанности строгаго мизантропа, отказался отъ танца, но по ясности его лица и улыбкѣ, на немъ порхавшей, можно было заключить, что онъ находится въ эмпиреяхъ!

— Ну, драгоцѣнные мои товарищи, сказалъ хозяинъ, придвинувъ гемороидальный стулъ къ елкѣ и ставъ обѣими ногами на его деревянное сидѣнье: — такъ какъ, по видимому, всѣ мы довольно голодны, то пора раздѣлаться съ елкой и приступить къ обѣду. Шайтановъ, читай росписаніе подарковъ, я же стану снимать вещи и раздавать ихъ по принадлежности.

Всѣ столпились вокругъ сіяющаго древа, а Шайтановъ взялъ длинный листъ бумаги и началъ читать слѣдующее:

1) «Банкроту Халдѣеву — экземпляръ Рабле въ дорогомъ переплетѣ съ серебряными застежками».

При крикахъ браво и общихъ привѣтствіяхъ подарокъ былъ снять и вручонъ достойному мужу, вмѣстѣ съ маленькой акварелью работы Оленинскаго: Баши-бузуки, безчинствующіе въ Адріанополѣ.

2) «Евгену Холмогорову — теплый картузъ и полдюжины коленкоровыхъ манишекъ!»

Крикамъ и рукоплесканіямъ не было конца; Евгенъ, не смѣя обижаться, принялъ подарокъ. Попробывалъ бы онъ обидѣться!

3) «Кинику Буйновидову — духовая подушка и книги: „Уединеніе“ Циммермана съ „Космосомъ“ Гумбольдта, въ видахъ пріятнаго чтенія передъ засыпкой!»

5) «Ѳеофилу Моторыгину — бирюзовый жилетъ съ букетами розъ, въ каждомъ карманѣ по пятачку, для счастія».

5) «Ивану Ч--р--к--н--ж--к--в--у — дорожный посохъ съ набалдашникомъ работы Фроманъ-Мериса».

При семъ Копернаумовъ прочелъ слѣдующій экспромтъ:

Прими ты палку эту,

Достойнѣйшій Иванъ!

Давно любовны свѣту

И ты и твой романъ.

Отличныя «Замѣтки»

Ты свѣту подарилъ,

Твои рѣченья мѣтки,

Нахаловъ ты клеймилъ,

И львовъ вездѣ казнилъ:

Еще бъ милѣй ты былъ,

Когда бы больше пилъ

И франтовъ палкой билъ!!

7) "Андрею Брандахлыстову, мужу знаменитой поэтиссы и романистки — портретъ Жоржа-Санда, съ комическими украшеніями, работы художниковъ Ильи Богданыча и Оленинскаго.

8) "Антоновичу — китайская ваза, имѣющая впрочемъ видъ банки отъ имбирнаго варенья…

На этомъ мѣстѣ раздача даровъ была прервана сильнымъ звономъ въ передней. «Это кто бы могъ быть?» съ недоумѣніемъ произнесъ Копернаумовъ, боясь, по добротѣ души, не забылъ ли онъ пригласить на елку кого либо изъ дорогихъ пріятелей. Но пріятели всѣ находились на лицо, а звонъ все-таки продолжался.

Шайтановъ побѣжалъ отворить дверь и вскорѣ вернулся въ комнату, съ выраженіемъ удивленія на лицѣ. За нимъ шолъ незнакомый намъ служитель съ какимъ-то ящикомъ. Шайтановъ указалъ ему на меня, и онъ подалъ мнѣ ящикъ, сказавъ при этомъ: «изъ Конторы „Санктпетербургскихъ Вѣдомостей“, для немедленнаго доставленіи Ивану Александровичу».

— Что бы это могло значить? произнесъ я съ недоумѣніемъ. Всѣ пріятели столпились вокругъ меня, взоры всѣхъ обратились на вручонный мнѣ продолговатый ящикъ, обернутый въ бумагу, перевязанный снуркомъ, запечатанный красной печатью и украшенный надписью такого содержанія: «Въ Контору „Санктпетербургскихъ Вѣдомостей“, для передачи Петербургскому Туристу, Ивану Александровичу Ч--р--к--ж--ву».

— Что бы это могло значить? повторили всѣ друзья хоромъ…

Мы сняли печать, развернули бумагу, открыли ящикъ. Ни письма, ни записки при посылкѣ не оказывалось. Въ ящикѣ же лежала прелестная серебряная кружка изящной работы, съ крылатымъ дракономъ вмѣсто ручки и надписью слишкомъ для меня лестною, а оттого здѣсь и не перепечатываемою. Я слишкомъ поторопился, говоря, что времена Сенеки и Горація прошли невозвратно. Петербургскій Туристъ, подобно нѣкоему Горацію или Сенекѣ, получилъ въ даръ отъ своего неизвѣстнаго читателя серебряную амфору! Честь и слава сочувствующему читателю! похвала и благодарность деликатному цѣнителю отечественныхъ талантовъ! Кружка обошла все собраніе, и при ликованіи друзей, наполненная искрометною влагою, перешла ко мнѣ изъ рукъ Коперпаумова. «Пью за здоровье того или тѣхъ» — сказалъ я растроганнымъ голосомъ, — пью за здоровье того читателя или тѣхъ читателей, которые вспомнили о скромномъ Петербургскомъ Туристѣ въ этотъ торжественный день, такъ многоцѣнный для дѣтей и старцевъ, для всѣхъ особъ съ чистою душою, въ этотъ свѣтлый день дѣтскихъ радостей, семейныхъ празднествъ и дружескихъ ликованій. Мнѣ не дорогъ твой подарокъ, дорога твоя любовь, говорится въ одной старинной пѣснѣ. Для меня и подарокъ дорогъ, и любовь, имъ сказавшаяся, еще дороже. Пускай въ нашемъ отечествѣ не переводятся добрые, веселые люди, всегда сочувствующіе откровенной шуткѣ и честному смѣху! Отъ имени Петербургскаго Туриста Ивана Ч--р--к--н--ж--к--ва низкій поклонъ его любезному читателю!" Я выпилъ кружку до дна, не переводя духа, за мной послѣдовалъ Копернаумовъ, за нимъ Шенфельтъ, за нимъ Брандахлыстовъ и tutti quanti. Одинъ Евгенъ Холмогоровъ, по видимому, не раздѣлялъ общихъ чувствъ и даже замѣтилъ Моторыгину, что вино нельзя пить изъ кружекъ и что онъ, на моемъ мѣстѣ, конечно, принялъ бы кружку, работанную Бенвенуто Челлини, а отъ сазиковскаго издѣлія отказался бы съ негодованіемъ. Никто не обратилъ вниманія на замѣтки Евгена, одинъ только Буйновидовъ сказалъ ему довольно громко: — «Скоро ли ты перестанешь ломаться, неугомонная образина?» Дѣла другого рода привлекали общее вниманіе: докторъ Шенфельтъ стоялъ на гемороидальномъ стулѣ, поднявъ знаменитую кружку надъ головою и показывая, что хочетъ держать рѣчь, по всѣмъ правиламъ науки. Шенфельтъ, добрый нашъ эскулапъ, давно отличается краснорѣчіемъ, а оттого рѣчь его здѣсь перепечатывается съ возможною точностью:

«Милорды и господа дурного тона, началъ этотъ жрецъ науки и любитель чернокнижія, милорды и господа дурного тона, я выпиваю эту кружку въ честь Ивана Александрыча, и еще болѣе въ честь неизвѣстнаго цѣнителя отечественныхъ талантовъ. Близорукіе люди называютъ нашъ XIX вѣкъ желѣзнымъ вѣкомъ; тотъ вѣкъ не желѣзный, въ которомъ читатель дѣлаетъ литератору такого рода серебряные подарки! (Единодушныя рукоплесканія). Вникнемъ во все дѣло и отдадимъ справедливость и публикѣ и писателю. Много лѣтъ тому назадъ, въ одномъ изъ нашихъ журналовъ появилось начало романа подъ названіемъ Сантиментальное путешествіе по петербургскимъ дачамъ (восторженные крики).

Романъ эготъ былъ написанъ нашимъ другомъ Иваномъ Александровичемъ; въ этомъ дивномъ произведеніи, какъ въ „Пантагрюэлѣ“ Рабле, высказывались глубокія истины веселой, честной философіи, истины, не легко доступныя умамъ, заражоннымъ литературной рутиной. Романъ имѣлъ успѣхъ въ публикѣ, но критика встрѣтила его съ ожесточеніемъ. Брань и укоры посыпались отовсюду на автора-нововводителя: его сравнивали съ Кузмичовымъ, Сиговымъ и Тредьяковскимъ, его сгоняли съ вершинъ росскаго Пинда, его талантъ отрицали, его широкое міросозерцаніе звали шутовствомъ и гаэрствомъ. Сами друзья, сами сотрудники по составленію романа отступились отъ Ивана Александровича, какъ отъ нѣкоего чудовища! Всякій человѣкъ менѣе сильный и упорный пришолъ бы въ разслабленіе отъ такой встрѣчи, отъ такого негодованія, отъ такихъ насмѣшекъ! Чернокнижная философія, нынѣ гордость наша, въ литературѣ считалась синонимомъ чего-то жалкаго и презрѣннаго! Ч--р--к--ж--ву оставалось упасть духомъ и умолкнуть навѣки. Но онъ не умолкъ и не упалъ духомъ. Онъ поступилъ, какъ поступаютъ люди твердые и сильные. Положивъ правую руку на свой романъ, онъ сказалъ себѣ и другимъ: „Въ этой странной книгѣ есть зерно невиннаго, благодатнаго веселья, и я не дамъ пропасть этому зерну, хотя бы земля разступалась передо мною!“ Года шли, а онъ дѣйствовалъ. Года шли, а онъ опять явился передъ публику со своими героями и друзьями — Буйновидовымъ, Шайтановымъ и Копернаумовымъ! И онъ одолѣлъ, благодаря своему постоянству. Одиннадцать тысячъ читателей откликнулись на голосъ веселаго философа! Щадя скромность Ч--р--к--ж--ва, умолчу о его успѣхахъ; но эта изящная кружка, это, такъ сказать, амфора, поднесенная ему такъ таинственно, одна говоритъ за меня, и говоритъ лучше меня!» (Шенфельтъ сходитъ съ гемороидальнаго стула, всѣ рыдаютъ и обнимаются).

Такъ кончилась достопамятная елка у поэта Копернаумова.

II.

О позднемъ часѣ петербургскихъ обѣдовъ, о непріятностяхъ и печаляхъ, съ этимъ часомъ сопряжонныхъ, и о необходимости спасительной реформы въ этомъ отношеніи. (Посвящается моимъ добрымъ сотоварищамъ и вообще всѣмъ людямъ дурною тона.)

Не разъ уже было замѣчено моими многочисленными корреспондентами по всѣмъ частямъ Россіи, что въ «Замѣткахъ Петербургскаго Туриста» говорится чрезвычайно-много объ обѣдахъ, ужинахъ и завтракахъ. Дѣйствительно, во всѣхъ моихъ фельетонахъ лица непремѣнно ѣдятъ, закусываютъ, собираются кушать, или по крайней мѣрѣ выпиваютъ рюмку водки. Что же съ этимъ дѣлать? Я человѣкъ дурного тона и сознаюсь въ томъ откровенно! И воспитанъ на добрыхъ старыхъ романахъ, переведенныхъ съ нѣмецкаго, на театрѣ люблю смотрѣть пьесы съ обѣдомъ, ужиномъ и питьемъ шампанскаго — это для меня нужнѣе, чѣмъ пожаръ, разрушеніе хижины и сраженіе. Вообще моя натура груба и неизыскана: не однажды въ моей жизни случалось мнѣ садиться за обѣдъ во второмъ часу по-полудни (боги! я вижу, какъ, по прочтеніи сихъ строкъ, Евгенъ Холмогоровъ исторгаетъ цѣлый клокъ волосъ изъ своей величественной головы); не однажды случалось мнѣ ѣсть кушанья, такъ немилосердно осмѣянныя романистомъ Вонлярлярскимъ (ветчину съ сальцомъ и яица въ крутую); а что касается до ужиновъ, то я до сихъ поръ не могу заснуть, не поѣвши. Да, моя великосвѣтская читательница, поспѣши бросить дорогой букетъ, тобою для меня заготовленный, какъ дань уваженія къ моему таланту — талантъ Ивана Александрыча великъ, но самъ его обладатель обѣдаетъ въ третьемь часу, а потому не стоитъ твоего вниманія. Вы, достопочтенный Антонъ Борисычъ, удержитесь отъ проявленій особаго вниманія къ дару г. Ч--р--к--н--ж--к--ва, не зовите его на ваши рауты; вы и не подозрѣваете всей пучины ужаснаго тона, которая прикрыта этимъ именемъ. Я имѣю сообщить вамъ про Петербургскаго Туриста одно извѣстіе, послѣ котораго ваши благоуханныя сѣдины станутъ дыбомъ! Знайте, Антонъ Борисычъ, что Ч--р--к--ж--въ, такъ вами обласканный, не только имѣетъ гнусную привычку ужинать всякій день, но даже преисполняется злобою на всѣхъ лицъ, дающихъ рауты безъ ужина. Послушали бы вы его рѣчи, хотя въ прошлую пятницу, онъ, послѣ раута, выходилъ на улицу изъ вашихъ сѣней съ колоннами и зеркальными дверьми! Не взирая на присутствіе Сергія Юрьевича, Иды Богдановны, которая ждала своей кареты у входа, Ч--р--к--ж--к--въ просто покрылъ позоромъ и ваше хозяйство и ваши рауты!« Не стану я больше ходить къ этому старому Тирсису», сказалъ онъ во всеуслышаніе, «я не французъ двѣнадцатаго года и морить меня голодомъ не за что. Коли зовешь гостей на вечеръ и держишь ихъ до трехъ часовъ, такъ имѣй ужинъ въ запасѣ! Или ужь зови такихъ же французовъ, какъ ты самъ, бульонная душа! У всякаго свои привычки и никто изъ насъ не обязанъ прилаживаться ко вкусу Антона Борисовича. Я привыкъ ужинать, я голоденъ, а меня напоили жидкимъ чаемъ и выпустили на улицу передъ разсвѣтомъ! Ну, куда я теперь пойду ужинать? Рестораціи заперты, жена давно спитъ, дома огонь погашенъ, не могу же я теперь перебудить всю прислугу и поднять суматоху на кухнѣ. Нѣтъ, Антонъ Борисычъ, не заманите вы меня впредь на наши рауты. Вы считаете себя цвѣтомъ изящной великосвѣтскости, а по мнѣ такъ вы просто невѣжа, извините за выраженіе. Еще Брилья-Саваренъ сказалъ: „приглашая къ себѣ гостей, хозяинъ кикъ бы обязывается блюсти ихъ благосостояніе во все время, пока они находятся подъ ею кровлей!“ Хорошо вы блюли наше благосостояніе, прекрасно угостили своихъ посѣтителей! Жидкій чай я найду и у Моторыгина, самаго нищаго изъ смертныхъ! Отъ вашего лицезрѣнія и отъ разговоровъ съ Дарьей Савельевной въ моемъ животѣ не явится ощущеніе довольства. У насъ много севрскихъ сервизовъ и фамильныхъ кубковъ, но и у меня есть и серебро и фарфоръ, да еще то и другое у меня чаще бываетъ въ употребленіи. Прахъ бы тебя побралъ съ твоими раутами!» Вотъ какія ужасныя рѣчи произнесъ Иванъ Александровичъ, покидая palazzo Антона Борисовича, въ прошлую пятницу.

Да, моя несравненная читательница, я поистинѣ достоинъ считаться представителемъ людей дурного тона, и съ этимъ обстоятельствомъ ты должна помириться. Я даже исполненъ нѣкоторой нетерпимости по сказанной части. На прошлой недѣлѣ, одна юная львица (фамиліи ея не скажу), наслышавшись о моихъ литературныхъ подвигахъ, приглашала меня къ себѣ по утрамъ, для бесѣды о возвышенныхъ предметахъ. Юную львицу зовутъ Амаліей Николаевной, у нея гостиная обита бѣлымъ атласомъ, однимъ словомъ, это женщина, возбуждающая чувство почтенія; а чѣмъ бы вы думали отвѣтствовалъ я на ласковое приглашеніе Амаліи Николаевны? — «Гмъ, по утрамъ? сказалъ я: — да вы, я думаю, поздно встаете?» — «Я встаю не рано, отвѣчала она: — но передъ обѣдомъ, отъ пяти до шести, я приму васъ съ истиннымъ наслажденіемъ.» — «А я такъ обѣдаю въ три часа, брякнулъ Иванъ Александровичъ.» — Такъ значитъ пріѣдете послѣ вашего обѣда! возразила львица, думая, что я шучу." — "Отъ трехъ до шести и лежу на диванѣ съ друзьями, или же сплю мертвымъ сномъ, сказалъ Петербургскій Туристъ. Амалію Николаевну сильно передернуло при этихъ словахъ, и она сказала… какъ бы вы думали, читатель, что сказала эта дивная женщина? Что могла она сказать, чѣмъ могла она достойно воздать за такое медвѣжье обращеніе? 'Гы сгараешь отъ любопытства, моя читательница! Ужь такъ и быть, я сообщу тебѣ, что сказала мнѣ львица Амалія Николаевна! Она сказала мнѣ: — «Такъ пріѣзжайте въ другое время, я назначу вечеръ и приглашу нѣсколько общихъ пріятелей.» — О женщины! какъ говорилъ Каратыгинъ, о женщины! ничтожество вамъ имя!

Вотъ тебѣ полезный урокъ, драгоцѣнная читательница, и цѣлебный примѣръ твоему сердцу о томъ, какъ надо мириться съ необходимостью! Я человѣкъ дурного тона, и все-таки ты должна благосклонно слушать мои глубокомысленныя «Замѣтки!» Еще тебѣ оставался бы одинъ шансъ, если бы я самъ былъ моложе и не столь упрямъ, на сколько я упрямъ къ моему неудовольствію! Тогда я могъ бы пропитаться великосвѣтскостью, увлечься хорошимъ тономъ и отречься отъ своихъ предразсудковъ; но этого, къ сожалѣнію, быть не можетъ! Силенъ и важенъ по своему значенію упорный философъ, хотя бы и философъ дурного тона. Я не теряю надежды дожить до того времени, когда Холмогоровъ выйдетъ на Невскій въ теплой фуражкѣ, когда Амалія Николаевна перестанетъ носить шляпки на затылкѣ, когда молодая чета Прыщовыхъ отпуститъ своего ливрейнаго грума и когда Антонъ Борисовичъ заведетъ вкусные ужины послѣ своихъ раутовъ. Но дожить до того времени, когда Иванъ Александровичъ перестанетъ щелкать по носу поклонниковъ щегольского тона — довольно трудно. Ни одинъ изъ младенцевъ, нынѣ родившихся, не дождется той минуты, когда Петербургскій Туристъ станетъ говорить парижскимъ нарѣчіемъ, грассейируя, или довольствоваться жидкимъ чаемъ вмѣсто ужина. И никогда не наступитъ такихъ дней, чтобъ онъ, Петербургскій Туристъ, давалъ обѣдъ въ шесть часовъ или самъ ѣздилъ на поздніе обѣды, безъ брани и неудовольствія!

Можно сочесть пески и измѣрить океанъ глубокій, но едва ли возможно кому-нибудь изъ современныхъ философовъ исчислить всѣ суровыя слова, когда-либо произнесенныя Иваномъ Александрычемъ, по случаю позднихъ обѣдовъ! Проживая въ Петербургѣ и любя людей всякаго рода, невозможно уберечься отъ приглашеній, обѣдовъ въ клубѣ и такъ далѣе, оттого и я раза три въ недѣлю обѣдаю очень поздно; но Боже мой! какими рѣчами и какими мрачными выраженіями вознаграждаю я себя въ этихъ случаяхъ, отъ трехъ до пяти часовъ по полудни! Тутъ уже не бываетъ пощады никому: ни доброму Василію Игнатьичу, ни Великанову, по должности своей, не имѣющему возможности обѣдать рано, ни другимъ милымъ и хорошимъ амфитріонамъ! Обыкновенно, передъ званнымъ обѣдомъ, я заѣзжаю къ Буйновидову — сей знаменитый мужъ, отобѣдавши въ половинѣ второго и выспавшись до половины пятаго, находится въ состояніи веселомъ, сытомъ и хорошо настроенномъ. — «Ну что, Иванъ Александрычъ, говоритъ онъ мнѣ, протирая глаза. — Ты опять во фракѣ; сжегъ бы я эти фраки навсегда! Вѣрно опять обѣдъ въ шестомъ часу?» — «Да, сурово отвѣчаю я, обѣдъ у Сергія Юрьевича, чтобъ ему провалиться сквозь землю!» — «Да когдажь ты выспишься, несчастный смертный?» — «Какой тутъ сонъ? тоска да и только!» — «Я бы, замѣчаетъ киникъ Буйновидовъ, отдулъ бы палкой того, кто придумалъ обѣдать въ такіе часы!» — «Истинно умную рѣчь говоришь ты, Буйновидовъ: всѣхъ обѣдающихъ поздно, не изъ за дѣлъ, а изъ за стремленія къ высокому тону, я бы утопилъ въ огненной рѣкѣ, собственноручно, безъ всякой жалости!» — «Да какой кусокъ полезетъ въ горло послѣ шести часовъ?» прибавляетъ нашъ пустынникъ. — «И какое дѣло можетъ найдти себѣ приглашенный гость отъ четырехъ до половины шестого? замѣчаю я. И на что годенъ вечеръ послѣ такого обѣда?» — «Это все подражаніе англичанамъ; поздніе обѣды не по нашимъ нравамъ, не по нашему образу жизни. — Русскій человѣкъ не любитъ сидѣть голоднымъ до ночи. — Русскій человѣкъ привыкъ отдохнуть, поѣвши. Сама природа повелѣваетъ человѣку обѣдать отъ часу до трехъ, никакъ не позже трехъ часовъ. — И думаю, этотъ уродъ Сергій Юрьевичъ теперь храпитъ во всю ивановскую, не заботясь о голодныхъ гостяхъ. — Зачѣмъ родятся такіе уроды на свѣтъ Божій? — Знаешь, Ч--р--к--ж--к--въ, напиши-ка хорошую, даже свирѣпую статейку о вредѣ позднихъ обѣдовъ!»

И дѣйствительно, Буйновидовъ правъ. Отчего бы мнѣ не написать подобной статейки и печатно не излить той жолчи, которая въ моей груди такъ часто накопляется! Не одинъ я негодую на позднюю пору обѣдовъ — я имѣю надежду, что весь Петербургъ откликнется на мое воззваніе: поздній часъ обѣдовъ давно уже противенъ всему Петербургу, за исключеніемъ Холмогорова и чудаковъ въ родѣ Холмогорова. Даже Мухояровъ, изящнѣйшій смертный, недавно написалъ въ своемъ фельетонѣ: — «Благодаря моимъ знатнымъ друзьямъ, я обѣдаю все позже и позже вечеромъ; если оно такъ будетъ продолжаться, то я, современемъ, вовсе не стану обѣдать.» И онъ еще прибавилъ по французски: «on dinc si tard aujourd’hui que bientôt le monde ne dinera pas du tout!» фраза, какъ открыто было Барнауловымъ, украдена изъ Теофиля Готье и измѣнена не къ лучшему. Но что же съ этимъ дѣлать — истина всегда остается истиной. Итакъ даже многіе изъ жрецовъ хорошаго тона негодуютъ на обѣды въ пять, шесть и семь часовъ; къ нимъ присоединяются любители музыки, принужденные опаздывать въ оперу, къ нимъ присоединяются люди съ слабымъ желудкомъ, къ нимъ присоединяются друзья послѣобѣденнаго Морфея, къ нимъ присоединяются чиновники, рано начинающіе свои занятія и живущіе далеко отъ присутственнаго мѣста, къ нимъ, наконецъ, присоединяются добряки безъ всякихъ фешенебльныхъ замашекъ, а такихъ почтенныхъ лицъ немало въ Петроградѣ. И благодаря такому вліянію неудовольствій, давно уже слышится одинъ общій голосъ: — «Пора водворить порядокъ въ распредѣленіи дня, пора отстать отъ обезьянства англійскихъ нравовъ, пора сдѣлаться русскими людьми, пора обѣдать ранѣе!»

Мнѣ, можетъ быть, скажутъ, что поздній часъ обѣда происходитъ оттого, что мы всѣ, петербургскіе люди, не можемъ кончать нашихъ занятій ранѣе пяти или шести часовъ. Но моему крайнему разумѣнію, такая рѣчь есть пустая маска, за которой кроются тщеславіе, дендизмъ и охота поважничать! Я никогда не былъ празднымъ человѣкомъ, а между тѣмъ всегда кончалъ мои дѣла къ тремъ часамъ. Уже извѣстный читателю Александръ Михайловичъ, мой бывшій начальникъ, правившій самыми важными частями управленія, распускалъ свою канцелярію въ половинѣ третьяго, и садился обѣдать въ три часа. Одинъ разъ, при мнѣ, за обѣдомъ, супруга Александра Михайловича убѣждала его обѣдать попозже, потому что «въ три часа многія дамы пріѣзжаютъ съ визитами, понапрасну». Достойный старецъ произнесъ своей подругѣ такое благородное слово: — «Измѣнивъ часъ моего обѣда, я измѣняю часъ обѣда для всѣхъ моихъ чиновниковъ; нѣтъ ужь, милая Ольга Васильевна, пусть лучше твои пріятельницы пораньше ѣздятъ съ визитомъ!» И Ольга Васильевна не протестовала противъ такого рѣшенія, и Александръ Михайловичъ всегда обѣдаетъ въ три часа, и я у него обѣдаю съ превеликимъ удовольствіемъ, и жолчи во мнѣ не накопляется съ четырехъ до пяти часовъ, и аппетитъ мой не портится.

При Великой Екатеринѣ наши дѣды и прадѣды обѣдали весьма рано, и вставали съ солнцемъ, и во время кончали свои дѣла, и не работали въ ту убійственную для глазъ пору зимняго дня, когда свѣтъ борется со тьмою и нездоровый свѣтъ лампъ, смѣшавшись съ бѣловатыми сумерками, разслабляетъ зрѣніе, туманитъ голову. То ли дѣлаемъ мы теперь, такъ ли ведемъ себя мы, недостойные потомки великихъ дѣдовъ? Право, программа нашего великосвѣтскаго дня какъ будто обдумана и составлена въ домѣ умалишонныхъ, безъ всякаго вниманія къ нашему климату, нашимъ нравамъ и нашимъ привычкамъ! Англоманія сбила насъ съ толку и мы хотимъ жить на манеръ англійскихъ лордовъ. И Мухояровъ, и маленькій князь Борисъ и Щелкоперовъ Simon ведутъ себя такъ, какъ будто ихъ предки дрались подъ Кресси или истребляли испанскую армаду при королевѣ Елизаветѣ! «Кто изъ порядочныхъ людей встаетъ ранѣе полудня?» изрекъ недавно Евгенъ Холмогоровъ. А между тѣмъ всѣ наши дѣла, служебныя, частныя и прочія начинаются ранѣе двѣнадцати, и самъ Евгенъ иногда вскакиваетъ съ постели въ 8 часовъ для того, чтобъ съѣздить къ докучливому кредитору. Потому-то большая часть лордовъ, считающихъ за стыдъ вставать съ постели ранѣе полудня, на самомъ дѣлѣ поднимается часовъ въ девять, не выспавшись. Кисло дѣлаютъ они свои дѣла, завтракаютъ съ кислымъ видомъ и наконецъ достигаютъ трехъ часовъ. Тутъ они дѣлаютъ визиты и гуляютъ по Невскому, потому что нельзя же человѣку хорошаго тона садиться за столъ въ три часа. Итакъ время до четырехъ часовъ кое-какъ убито, но что дѣлать отъ 4 до 5? Вотъ вопросъ! скажу я съ Гамлетомъ. На Невскомъ уже темно, ктому же ноги устали и желудокъ тоскуетъ. Нельзя же всякое утро заниматься визитами и забѣгать въ знакомые дома на три минуты! Ктому же, не взирая на великосвѣтскость, не во всѣхъ домахъ примутъ васъ, коли вы сунете въ нихъ носъ между четырьмя и пятью часами. Угрюмъ и безотраденъ становится Петербургъ въ этотъ краткій періодъ передъ обѣдомъ! Вы можете ѣхать къ Дарьѣ Савельевнѣ, но тамъ ждетъ насъ нестерпимая скука и разсказы о помолвкѣ Лидіи Мурзаменасовой съ Жоржемъ Краснославскимъ. Какое вамъ дѣло до Мурзаменасовыхъ и блестящей карьеры молодого Жоржа? — вы очень хорошо знаете, что и невѣста глупа, и женихъ тупоуменъ и что оба семейства промотались дочиста и что сама Дарья Савельевна старая сплетница съ превеликой долей столичнаго тщеславія! Отъ нея, поглядѣвъ на часы, петербургскій страдалецъ летитъ къ Антону Борисычу. Зачѣмъ къ Антону Борисычу? не вчера ли еще у него на раутѣ всѣ такъ зѣвали? Надо же убить время до половины шестого! У Антона Борисыча сидятъ Вельскій, Лидинъ, Гремсонъ, Блесткинъ; изъ числа этихъ господъ двое пріѣхали обѣдать, а двое, какъ и вы, просто съ визитомъ. Хозяинъ глядитъ на насъ подозрительно и думаетъ, не напрашиваетесь ли вы къ нему на обѣдъ. Говорятъ опять о свадьбѣ дѣвицы Лидіи Мурзаменасовой, съ прибавленіемъ скоропостижной смерти пріѣзжаго пьяниста Вурстмана. — «Ахъ, бѣдный Вурстманъ! говорятъ всѣ, il était si gentil!» Вы очень хорошо знаете, что Вурстманъ былъ, что называется, прихлебыватель и наглецъ, что онъ, проживая въ Россіи четыре года, не выучился ни слова по-русски, что онъ презиралъ русскій языкъ и въ гостинныхъ исправлялъ роль изящнаго шута, но вы присоединяете свой голосъ къ общему хору: — «Ce pauvre Вурстманъ, je l’aimais tant!» говорите вы, почти отирая слезы. Благодаря смерти Вурстмана, еще полчаса убито.

Переодѣвшись наскоро, замучивши лошадь и запыхавшись, подъѣзжаете вы наконецъ въ половинѣ шестого къ отелю Сергія Юрьевича, у котораго вы разсчитываете обѣдать. Увы! въ окнахъ не мерцаетъ ни одного огонька и швейцаръ встрѣчаетъ васъ непривѣтливыми словами: «дома нѣтъ!» А давно ли хозяинъ твердилъ, пожимая вамъ обѣ руки: — «Я дома всякій день, обѣдаю въ шестомъ часу, вы меня совсѣмъ забываете, для меня первое наслажденіе въ жизни обѣдать въ обществѣ съ умнымъ человѣкомъ!» Вотъ вамъ и первое наслажденіе въ жизни! Тутъ-то, какова бы ни была ваша всликосвѣтскость, вы топаете ногой въ землю и проникаете разумомъ во всю область вреда, отъ позднихъ обѣдовъ происходящаго. Обсудимъ все дѣло хладнокровно. Обѣдай Сергій Юрьевичъ въ четвертомъ часу, какъ велитъ разумъ, вы, не заставши его дома, имѣли бы полную возможность пробраться къ Пайкову, къ Ильѣ Ивановичу, къ Ивану Александровичу, наконецъ даже къ Брандахлыстову, всюду, гдѣ вамъ рады и гдѣ всегда стоитъ вашъ приборъ за обѣдомъ. А теперь, позвольте узнать, что вы предпримете и въ какую улицу повезете свой голодный желудокъ? Вы стоите, занося ногу въ сани, и не знаете, что сказать кучеру. — «Не къ Лызгачову ли? да у него давно ужь отобѣдали. Къ Петербургскому Туристу Ч--р--к--ж--к--ву? у него отличный поваръ, но хозяинъ грубъ нравомъ, обѣдаетъ, какъ плебей, въ три часа, а опоздавшимъ гостямъ говоритъ жолчныя рѣчи. Я воображаю, хорошее привѣтствіе отпуститъ онъ джентльмену, явившемуся дли обѣда въ шесть часовъ пополудни! Боже мой! наконецъ восклицаете вы съ ужасомъ, имѣть столько знакомыхъ и не знать, гдѣ пообѣдать! Я готовъ обѣдать у писательницы Сморчковой, но и она уже сидитъ за столомъ, и конечно меня не приметъ. Дмитрій, ступай къ Дюссо! авось тамъ встрѣтится кто-нибудь изъ пріятелей!»

Всему міру извѣстно, какого рода пріятелей можно застать у модныхъ рестораторовъ въ поздній часъ обѣда. Вотъ Сергѣй Сергѣичъ, съ которымъ пріятно обѣдать, но около него постоянно увиваются три льва безъ копейки въ карманѣ; и вамъ и Сергѣю Сергѣичу послѣ обѣда придется платить за пятерыхъ, непремѣнно. Подалѣе же отъ этого милаго, но слабодушнаго смертнаго! Вотъ встрѣчаетъ насъ громкими криками Павелъ Антонычъ, человѣкъ весьма хорошій; но что за разсчетъ съ нимъ обѣдать! За столомъ онъ говоритъ неохотно и только уписываетъ за обѣ щеки, а послѣ обѣда только храпитъ, стараясь казаться бодрствующимъ и дѣлая вамъ съ просонья самые необыкновенные разпросы! И нельзя винить Павла Антоновича: надо же ему спать когда нибудь, а наша жизнь вѣчно изнуряетъ человѣка, навѣки дѣлаетъ его полусоннымъ. Что до остальныхъ пріятелей, то лучше бы имъ, конечно, и на свѣтъ не родиться. Подумавши немного, вы рѣшаетесь обѣдать въ одиночку, стараясь держать себя какъ можно далѣе отъ безденежныхъ львовъ, пьющихъ кровь Сергѣя Сергѣича!

И начинается затѣмъ вашъ одинокій, печальный, унылый, невкусный обѣдъ, безъ разговора и смѣха, благодѣтельнаго пищеваренію, въ узенькой проходной комнатѣ, посреди табачной атмосферы, черезчуръ теплаго воздуха и кухоннаго запаха. Справа игроки щелкаютъ кіями въ бильярдной, слѣва доносятся къ вамъ изъ сосѣдней комнаты французскія остроты Виконта де-ла-Пюпиньера, поспѣшившаго занять вакантное мѣсто, очистившееся въ свѣтѣ за смертію піаниста Вурстмана; противъ васъ, на узкомъ диванчикѣ, храпитъ и насвистываетъ какой-то тощій юноша, знакомый вамъ по Невскому и сообщающій вамъ, въ промежуткахъ усыпленія, что онъ не ложился въ постель шесть ночей къ ряду! И это жизнь, и это обѣдъ, и это пріютъ, достойный элегантнаго человѣка! Аппетитъ вашъ пропалъ, вамъ досадно на прислужника, упорно торчащаго передъ вашими глазами съ салфеткой въ рукѣ, вамъ досадно на близость кухни къ параднымъ комнатамъ; возгласы бильярдныхъ игроковъ васъ озлобляютъ, вы кончаете свой обѣдъ на скоро и чувствуете, что отъ скорой ѣды, въ одиночку, малое количество съѣденнаго вами кушанья лежитъ въ желудкѣ тяжолымъ комомъ.

Мудрено ли, что послѣ всѣхъ подвиговъ, сейчасъ мною описанныхъ, послѣ всей тревоги и скуки, послѣ утреннихъ дѣлъ, передъобѣденныхъ разъѣздовъ и прочаго, вы чувствуете себя вялымъ, утомленнымъ, полусоннымъ? Часы бьютъ половину осьмого, а у васъ нѣтъ силъ встать съ дивана и снѣшить въ оперу. Вы не спите, даже не дремлете, а сидите передъ каминомъ подобно разслабленному больному. Какая-то лихорадочная дрожь бѣгаетъ по тѣлу, нервы напряжены и всякій разъ потрясаются, когда въ бильярдной раздадутся слишкомъ громкіе крики. И какой жалкій видъ представляете вы, элегантный человѣкъ, не смотря на вашъ фракъ и жилетъ превосходнаго покроя! Самый этотъ фракъ съ жилетомъ какъ будто перемяты и нравственно утомлены, будто обѣдали переголодавши въ седьмомъ часу дня, безъ компаніи и бесѣды! Во сколько кратъ счастливѣе, даже изящнѣе васъ и Буйновидовъ киникъ, и олимпіецъ Ч--р--к--ж--н--к--въ, и даже Лызгачовъ, похожій на добродушную старую лошадь! Эти люди, не взирая на ихъ дурной тонъ, отобѣдали въ четвертомъ часу, смѣясь и увеселяя другъ друга милыми разсказами. Буйновидовъ, выспавшись, сталь свѣжъ, какъ юная роза, Иванъ Александрычъ вздремнулъ въ креслѣ, выпилъ клюквенной эссенціи съ водою, толкнулъ языкомъ, и готовъ идти пѣшкомъ хоть въ Парголово. Вечеръ, цѣлый длинный вечеръ, съ его разнообразными удовольствіями, разстилается передъ нашими тремя друзьями, они добры и счастливы, они отобѣдали въ свое время, они отъ души желаютъ, чтобъ ихъ сутки имѣли сорокъ восемь часовъ вмѣсто двадцати четырехъ. Можно ли ихъ равнять съ тобой, элегантный хлыщъ, печально сидящій у камина, не имѣющій силъ подняться и надѣть шубу? Но вотъ ты превозмогъ себя, ты поднялся ты пошолъ твердымъ шагомъ. Ты устремился къ Большому Театру, гдѣ уже сыграно одно дѣйствіе, гдѣ твой стулъ занятъ чужими шляпами, гдѣ тебѣ будетъ скучно, очень скучно, потому что музыка ничего хорошаго не произведетъ на нервы въ одно время и раздражонные, и притупленные. Въ оперѣ я покидаю тебя, элегантный чтитель великосвѣтскихъ и великобританскихъ обычаевъ. Еще вечеръ твой едва начался, а печальную картину успѣлъ я раскинуть передъ тобою. Придетъ время, и поговорю и о твоемъ вечерѣ, а теперь благоволи вникнуть во все говоренное мною по поводу позднихъ обѣдовъ.

III.

Разсказъ о томъ, какъ Иванъ Александровичъ въ маскерадѣ Дворянскаго Собранія вылъ интригованъ дамою тончайшаго ком-иль-фо. (Посвящается всѣмъ дамамъ элегантнѣйшаго тона.)

Вотъ тебѣ драгоцѣнный разсказецъ, моя читательница. Читай его, извлекай изъ него достодолжное поученіе и дивись версатильности твоего друга, Петербургскаго Туриста, человѣка какъ-будто составленнаго изъ нѣсколькихъ людей, слитыхъ воедино. На сегодняшній день я желаю быть львомъ, изящнымъ юношей, юнымъ аристократомъ, даже немного фатомъ! Теплая фуражка моя прячется въ комодъ, широкіе панталоны запираются въ платяной шкафъ, а изъ шкафа вынимается фракъ, шитый въ Лондонѣ, и батистовое бѣлье ослѣпительной бѣлизны. Перчатки покупаются въ магазинѣ à la Renommée (7 ¹/₄, клянусь въ томъ богами Олимпа!), лакированные мои сапоги сіяютъ какъ зеркало! я картинно закладываю персты обѣихъ рукъ за край жилета, и довольный собою, величественно становлюсь передъ большимъ зеркаломъ. Отчего мнѣ на сегодняшнее число не быть львомъ и не умерщвлять женскихъ сердецъ десятками? Въ моей фигурѣ и позѣ имѣется нѣчто великое, утонченное, проникающее душу женщины и воспламеняющее въ ней вѣчную любовь, соединенную съ вѣчнымъ, но сладкимъ страданіемъ! Что же? потѣшимъ слабыхъ женщинъ, явимся передъ ними во всемъ величіи фешенебльнаго литератора, изящнаго философа алкивіадовой школы! Сядемъ за письменный столъ, и разскажемъ петербургскимъ дамамъ о нашей вчерашней маскерадной бесѣдѣ съ одною безукоризненной львицей, съ персоною превосходнѣйшаго ком-иль-фо! Говоря о моей вчерашней собесѣдницѣ, я почти готовь подцѣпить ноздревское выраженіе субдительное сюперфлю, но удерживаюсь, потому-что Ноздрева считаютъ человѣкомъ дурного тона. Сегодня мы разрываемъ всю нашу связь съ особами дурного тона. Сегодня въ мою пріемную имѣютъ доступъ лишь маленькій князь Борисъ, Ѳеофилъ Моторыгинъ и молодой Симонъ Щелкоперовъ. Написавши мой фельетонъ, я поѣду обѣдать къ Сергію Юрьевичу, и день мой заключу на элегантномъ дѣтскомъ балѣ у баронессы Иды Богдановны. Вотъ какъ пройдетъ мой сегодняшній день, господа петербургскіе жители! Злитесь и завидуйте, а я проведу и утро и вечеръ по элегантнѣйшему способу. Вы не будете обѣдать у Сергія Юрьевича, а я буду, и наѣмся ужасно, я обѣдъ запью старымъ венгерскимъ. Вы не будете на дѣтскомъ балѣ, а я буду; вамъ не кланяется Ида Богдановна, а мнѣ она кланяется всегда! Вотъ вамъ! Злитесь хорошенько, досадуйте, а я буду радоваться! Развѣ я не петербургскій житель, и развѣ мнѣ не весело возбуждать зависть въ моихъ собратіяхъ? Пожалуйста же, позавидуйте хорошенько, чтобы тѣмъ доставить мнѣ минуты полнаго душевнаго ликованія!

Есть еще одна причина, по которой мнѣ сегодня хочется быть львомъ наипервѣйшаго разбора. Въ предыдущихъ моихъ фельетонахъ я уже слишкомъ откровенно являлся лицомъ дурного тона, и тѣмъ возбудилъ негодованіе въ читателяхъ. Одна изъ моихъ постоянныхъ корреспондентокъ написала мнѣ на розовой бумагѣ «о, твое поведеніе, противно!» и сверхъ того носятся слухи, что въ редакціи нашей газеты получено письмо неизвѣстнаго подписчика, заключающее въ себѣ хулу не только на меня одного, но и на безцѣнныхъ друзей моихъ Лызгачова, Буйновидова и Шайтанова! Таинственному корреспонденту даже не нравятся фамиліи этихъ добрыхъ людей, какъ будто бы роза, называй ее какъ угодно, способна измѣнить видъ и запахъ розы отъ перемѣны названія! Весьма легко было бы мнѣ назвать Лызгачова Фіалкинымъ и Буйновидова Адонисовымъ, но что выигралъ бы изъ этого взыскательный критикъ-читатель? Буйновидовъ для меня прекрасенъ какъ Буйновидовъ, а остроумецъ Лызгачовъ имѣетъ свою великую неотъемлемую прелесть, за что же нападать на нихъ и называть ихъ негодяями? Я хотѣлъ бы, чтобы между друзьями корреспондента было поболѣе такихъ честныхъ, веселыхъ, простодушныхъ, преданныхъ друзей-негодяевъ! Должно быть, этотъ корреспондентъ носитъ очень узкіе панталоны, закладываетъ палецъ за край жилета и знакомится лишь съ модными людьми въ родѣ Симона Щелкоперова. Я, по его словамъ, скоро поведу своего читателя на Толкучій Рынокъ! И онъ не ошибается, мы непремѣнно пойдемъ съ читателемъ на Толкучій Рынокъ, осмотримъ тамъ запасы старыхъ книгъ, побываемъ въ лавкахъ, гдѣ продаются рѣдкости, съѣдимъ нѣсколько пироговъ и купимъ себѣ калоши! Ты можешь не идти со мною, неизвѣстный корреспондентъ! Тебѣ не воспрещается въ это время сидѣть у княгини Ельвы (la princesse Yelva) и считать себя Дон-Жуаномъ временъ регенства! У насъ и безъ тебя много веселыхъ товарищей! Мы сами тебя не примемъ въ нашъ дружескій кругъ, мы сами отъ тебя отвернемся съ усмѣшкой. Впрочемъ довольно о моихъ неизвѣстныхъ корреспондентахъ: въ воображеніи моемъ возникаетъ картина вчерашняго вечера, и дама тончайшаго ком-иль-фо, облеченная въ алансонскія кружева, посылаетъ мнѣ привѣтную усмѣшку изъ подъ таинственной, но не холодной полумаски. Полумаска никогда не бываетъ холодною, напротивъ того, подъ ней всегда бываетъ очень жарко — это я самъ испыталъ, когда переодѣвался женщиной и интриговалъ Евгена Холмогорова, въ теченіе четырехъ вечеровъ! Тоже говоритъ Пайковъ, еще вчера одѣвшійся капуциномъ и бродившій по залѣ въ одиночку, имѣя на ногахъ преогромные сапоги, дико выглядывавшіе изъ подъ чорнаго домино. Много удивительныхъ происшествій случилось во вчерашнемъ маскерадѣ, но я боюсь вспоминать о нихъ, чтобы не завлечься обиліемъ предметовъ!

Итакъ, перенесемся же поскорѣе въ залу Дворянскаго Собранія. Чертогъ сіяетъ, огни горятъ, музыканты гремятъ хоромъ, два-три счастливца наслаждаются въ уединенныхъ боковыхъ залахъ, нѣсколько сотъ мужчинъ бродитъ въ постыдномъ одиночествѣ, окривѣвшая m-me Cunégonde, нооружась букетомъ бѣлыхъ камелій, повергаетъ въ трепетъ осьмнадцатилѣтнихъ и шестидесятилѣтнихъ юношей, Иванъ Александровичъ окружонъ прелестными масками, по залѣ носится слухъ о томъ, что его даже маски растерзали на мелкіе куски. Артистъ Леонардовъ, по собственному признанію даже присутствовалъ при этой катастрофѣ, даже видѣлъ правую ногу Ч--р--к--ж--ва около буфета, и голову «Петербургскаго Туриста», унесенную на хоры тремя дюшессами! Леонардовъ, подобно Алексѣю Веретенникову, любитъ иногда разсказывать вещи несбыточныя, оттого его рѣченій не должно принимать въ буквальномъ смыслѣ. Иванъ Александровичъ не растерзанъ масками, иначе онъ въ настоящую минуту не бесѣдовалъ бы съ читательницею. Онъ стоитъ на своемъ обычномъ мѣстѣ, около большого зеркала, одѣтый великолѣпно, завитой и пропитанный ароматомъ самаго великосвѣтскаго дендизма! Знакомыхъ масокъ (или какъ выражается Халдѣевъ, мазокъ), столпившихся около него, не перечтешь до ночи. Тутъ и русская муза Анна Егоровна, и m-lle Неппапсе, достойная зваться вертлявою феею, и Eulalie Кривоносова, и десятки масокъ анонимныхъ, но очаровывающихъ изяществомъ, не столько физическимъ, сколько моральнымъ изяществомъ! Мужчины съ завистью глядятъ на Туриста и зовутъ его отвратительнымъ фатомъ, а онъ рисуется, вставивши въ глазъ стеклышко и щуря глазки! Нельзя не плѣниться Иваномъ Александровичемъ, это я говорю съ полнымъ чистосердечіемъ.

Онъ сладокъ, милъ и вмѣстѣ томенъ,

Какъ старой дѣвы билье-ду!

И это всюду слышатся похвалы его литературной репутаціи, онъ же представляется будто ему эти похвалы скучны, и съ небрежнымъ видомъ уговариваетъ каждую маску перейдти къ предметамъ болѣе привлекательнымъ. Милый шалунъ! и находятся маски, которыя ему вѣрятъ, и утаиваютъ заготовленные комплименты, и подходятъ къ нему съ такимъ робкимъ видомъ!… Да, пріятно бывать въ маскарадахъ, имѣя привлекательную наружность и вдобавокъ къ ной репутацію Петербургскаго Туриста!

Но вотъ, толпа прелестныхъ незнакомокъ, окружающихъ нашего героя, внезапно разступается съ легкимъ ропотомъ, и изъ нея, будто Афродита изъ волнъ, павою выплываетъ новая таинственная маска, разливающая вокругъ себя тонкій запахъ бѣлой неаполитанской фіалки violette blanche de Naples! Клеопатра египетская, въ то время, когда она выѣзжала въ своей триремѣ на встрѣчу Марку Антонію, не имѣла вида болѣе грандіознаго. Нѣтъ цѣны кружевамъ, въ которыя облечена изящная незнакомка, домино ея несомнѣнно шито у какого нибудь дамскаго Шармера, мнѣ неизвѣстнаго по имени, букетъ въ ея рукѣ состоитъ изъ рѣдчайшихъ оранжерейныхъ растеній, которыхъ кажется въ Европѣ и не водится. Маска эта кидаетъ пепелящій, но небрежный взглядъ на толпу моихъ собесѣдницъ, а потомъ протягиваетъ мнѣ руку, говоря по-французски, очень громко: «Оставь этихъ женщинъ и пройдись со мною!»

Я подалъ руку, но улыбнулся несовсѣмъ-обязательно, и странное дѣло, вмѣсто восхищенія, на какое безъ сомнѣнія разсчитывала блестящая незнакомка, одно глухое озлобленіе, одно чувство жолчной досады закипѣли въ моемъ сердцѣ. Двумя словами — самымъ малымъ числомъ буквъ, моя маска успѣла возжечь во мнѣ лютую, сдержанную непріязнь, вмѣсто дружелюбія! Выраженіе этихъ женщинъ отозвалось въ груди моей и тронуло всѣ сокровенныя струны моего существа. Вся моя минутная хлыщеватость съ меня слетѣла, подобно грозному льву пробудился во мнѣ Петербургскій Туристъ, всегдашній Иванъ Александрычъ, кровный врагъ тщеславія во всѣхъ его видахъ и проявленіяхъ, вѣчный гонитель людской неразумной гордости, неутомимый боецъ за простоту и правду житейскихъ отношеній!

Я чувствовалъ себя сильнымъ, могучимъ и безжалостнымъ, взирая на мою незнакомку. Никакихъ слѣдовъ женской прелести не отыскивалъ я въ ней послѣ ея несчастнаго выраженіи ces femmes la! Мнѣ хотѣлось сразу казнить ея нахальное самодовольствіе по заслугамъ, сразу высказать ей все, что во мнѣ кипѣло, сразу облить ее ядомъ насмѣшки и натѣшиться ея смущеніемъ. Стыжусь признаться, но мнѣ улыбалась мысль даже о какомъ-нибудь вредномъ школьничествѣ, о наказаніи, достойномъ всей этой гордости, всей этой заносчивости, всего этого презрѣнія къ подругамъ-женщинамъ, не имѣющимъ валансьенскихъ кружевъ и оранжерейнаго букета изъ растеній, не растущихъ въ Европѣ! Но я удержался, и не только удержался, но погасилъ въ себѣ пылъ перваго свирѣпства «Посмотримъ, что будетъ далѣе», сказалъ я самъ себѣ.

Маска болтала довольно много, грассейируя и франсизируя свои выраженіи такъ, что вся почти ея рѣчь состояла изъ однихъ идіотизмовъ. Языкъ она знала отлично (вещь рѣдкая въ наше время), но портила его тою манерою, въ которую вдаются всѣ люди, стремящіеся говорить по французски лучше французовъ. Я признаюсь, отъ внутренней борьбы жолчи, плохо вслушивался въ ея первыя фразы, но наконецъ одна изъ нихъ стукнула меня отлично и вполнѣ пробудила мое вниманіе. "Признайся, сказала незнакомка, для тебя вещь новая — маскарадный разговоръ съ порядочною женщиною (une dame comme il faut)?

Было что-то великолѣпное во всемъ этомъ безуміи! Маска моя говорила такъ просто, такъ натурально, такъ искренно, что вся наша бесѣда представляла нѣчто чернокнижное! Она не ломалась, не силилась выставить себя выше, чѣмъ бы слѣдовало; она была убѣждена сердцемъ, что во всемъ Петербургѣ имѣется, можетъ быть, десять женщинъ comme il laut (въ томъ числѣ она сама); все же остальное принадлежитъ къ разряду пигмеевъ, этихъ женщинъ, ничтожныхъ существъ, пыли и праха! Часто случалось мнѣ въ дѣлахъ и рѣчахъ петербургскихъ дамъ, подмѣчать неизлечимый delirium tremens, бѣшенство тщеславія, но тутъ не было делиріумъ тременса. Тутъ жила тихая, бѣдственная болѣзнь, хватающая женщинъ въ колыбели и уходящая съ ними въ могилу, безъ измѣненій, безъ пароксизмовъ, безъ крайностей въ хорошую или худую сторону!

— Но есть мужчины, продолжала незнакомка, неспособные вести долгой бесѣды съ свѣтскою женщиной!

— Ты должна ихъ простить великодушно, отвѣтилъ я, кусая губы; одни орлы могутъ смѣло глядѣть на солнце, ослѣпляющее лучами бѣдныхъ медвѣдей!

— Это недурно сказано. Отчего ты не поклонился Гришѣ Мурзаменасову?

— Никакого Мурзамснасова я не знаю.

— Неправда, ты съ нимъ говорилъ на вечерѣ у Ирины Дмитріевны Ты знаешь этого старичка въ парикѣ на бокъ?

— Вовсе не знаю.

— Какъ? ты не знаешь Антона Борисыча?

— Нисколько.

— Mr. le touriste, строго сказала Клеопатра, совершенно обращаясь со мной какъ со школьникомъ; ты говоришь вздоръ. Я тебя видѣла на раутѣ у Антона Борисыча.

— На раутѣ безъ ужина? Съ тѣхъ поръ я прервалъ съ нимъ всѣ сношенія

— Я бы не подошла къ человѣку, который хотя изрѣдка не бываетъ въ свѣтѣ. Не думай укрыться отъ меня, философъ, я понимаю мужчинъ и у меня есть голова на плечахъ. Я знаю, что ты прикидываешься мизантропомъ, квакеромъ, чудакомъ, не нуждающимся т. блестящемъ обществѣ. Мысль хороша и можетъ повести тебя ко многому. Лучше быть человѣкомъ своего собственнаго круга, чѣмъ прозябать въ среднемъ кругу, какъ большая часть тебѣ подобныхъ, умныхъ людей. Я не мѣшаю твоей роли, я готова всѣмъ говорить, что ты презираешь наше общество. Я по многимъ причинамъ желаю тебѣ добра. Общество вообще немного слабо къ тѣмъ, которые открыто надъ нимъ подсмѣиваются! Подсмѣивайся и ты, но только не скрывайся передо мною. Тобой начинаютъ интересоваться, и строгая роль твоя…

— Какъ! возразилъ я, не удержавшись по причинѣ взволновавшей меня досады; какъ! вся моя спокойная философія, всѣ мои душевныя убѣжденія, вся моя независимость духа, вся моя преданность честнымъ и истиннымъ друзьямъ моимъ, кажутся тебѣ хитрою ролью, ролью, принятою изъ-за того, чтобъ полюбиться посѣтительницамъ скучныхъ раутовъ Антона Борисыча, для того, чтобъ заинтересовать собою глупѣйшаго фата Гришу Мурзаменасова, отъ котораго съ утра пахнетъ хересомъ, какъ изъ винной бочки? Очень тебѣ благодаренъ за твое доброе мнѣніе и за желаніе мнѣ добра, какъ ты сама изволила выразиться!

— Ты говоришь очень хорошо, когда представляешь себя взволнованнымъ! замѣтила маска. Les femmes comme il faul! слышатъ такія одушевленныя импровизаціи изрѣдка.

— Очень тебѣ благодаренъ за твою любезность, перебилъ я по-русски, досадуя и отчасти самъ смѣясь своей досадѣ: и теперь вполнѣ цѣню твое доброе мнѣніе. Любопытно было бы знать, изъ-за какихъ причинъ мнѣ выгодно въ настоящую минуту представлять себя взволнованнымъ и отпускать импровизаціи по заказу?

— Для того, чтобы понравиться порядочной женщинѣ, которая любитъ независимый характеръ въ мужчинахъ, даже не принадлежащихъ свѣту, отвѣчала Клеопатра по-французски, играя съ своимъ букетомъ.

— Теперь позволь же мнѣ спросить у тебя съ полной откровенностью, какими дипломами и какими учоными обществами утверждено за тобой знаніе женщины comme il faut, съ которымъ ты возишься ужь болѣе получасу? И наконецъ, не оспоривая этого дорогого тебѣ прозванія, позволь узнать въ подробности, отчего именно всякая особа ком-иль-фо должна воспламенять мое сердце и дѣлать меня безобразнымъ лгуномъ, для красоты слога? Я вижу что ты одѣта просто, хотя и богато, что твои кружева стоятъ огромныхъ денегъ, но изъ этого, извини меня, еще не слѣдуетъ, чтобъ я почувствовалъ къ тебѣ нѣжность и очень дорожилъ тобою. Кружева твои не украсятъ оконъ моего кабинета, и букета твоего я не употреблю въ пищу, подобно тому господину, который съѣлъ букетъ Рашели за жаркимъ, въ видѣ салата! Подъ твоей маской можетъ укрыться хорошенькое личико, но тамъ же можетъ гнѣздиться физіономія, повергающая въ ужасъ! А въ этомъ послѣднемъ случаѣ, съ твоего позволенія, я назову себя твоимъ покорнымъ слугою и уйду отъ тебя къ другимъ женщинамъ, одѣтымъ не столь роскошно. Никакой букетъ не замѣнитъ розовыхъ губокъ и никакіе брильянты міра, никакія блестящія знакомства не вознаградятъ за отсутствіе приличнаго носа!

Маска разсмѣялась, но уже въ ея голосѣ слышалось нѣкоторое раздраженіе.

— А какъ ты думаешь, сказала она однако — хороша я, или дурна собою?

— Сказать тебѣ совершенную правду?

— Странное предисловіе! Конечно, правду.

— Изволь. Или ты дурна собою, или, что можетъ быть хуже, твоей пріятной наружности никто не находитъ пріятною.

— Основаніе такого приговора? спросила Клеопатра, смѣясь, но не отъ души.

— Оно очень просто. Женщина истинно прекрасная лицомъ почти никогда не бываетъ безмѣрно-тщеславна, заносчива и величава. Заносчивая, тщеславная и горделивая же дама никогда не можетъ быть прекрасною! Причина тому весьма понятна: въ женскихъ лицахъ намъ нравятся не столько черты, сколько свѣтлое, симпатичное и миловидное выраженіе. Не имѣя честной, хорошей души, невозможно имѣть милаго выраженія въ лицѣ, ergo — невозможно быть настоящей красавицей. Съ другой стороны, всѣ дурныя страсти нашихъ женщинъ, ихъ тщеславіе, ихъ болѣзненное стремленіе къ ком-иль-фо, ихъ преклоненіе передъ мелкими приличіями, ихъ зависть и заносчивость не могутъ не отражаться на ихъ наружности. Нѣжный и тонкій организмъ, отъ природы данный каждой женщинѣ (и ком-иль-фо и не ком-иль-фо, прошу у тебя извиненія), не можетъ безнаказанно выдерживать напора вредныхъ страстей. Отъ дурныхъ сторонъ характера измѣняются даже лица желѣзныхъ мужчинъ; много ли же зла надобно для того, чтобъ измѣнить гармонію женскаго лица, кинуть жолчный оттѣнокъ на кожу женщины, и разрушить вконецъ неуловимую симметрію формъ, составляющую сущность женской красоты? Отчего бы, ты думаешь, въ большей части большихъ городовъ Европы почти нѣтъ хорошенькихъ женщинъ? Отъ ненормальной свѣтской жизни, отъ губительнаго тщеславія, ею развитаго, отъ мотовства и излишествъ, отъ отчаяннаго порыванія къ ком-иль-фо, во что бы оно ни стало! Вотъ что сушитъ женщинъ, и разрушая ихъ здоровье, вконецъ разрушаетъ красоту, имъ на долю отданную. Ты, моя маска, какъ дама ком-иль-фо, безъ сомнѣнія, была въ Италіи, и о существованіи Испаніи знаешь изъ разсказовъ моднаго музыканта, жидка Шнапсіуса. Въ Италіи и Испаніи, говорятъ намъ женщины необыкновенно красивы. Отчего оно происходитъ? отъ спокойной, дѣтски-веселой жизни этихъ женщинъ, отъ ихъ любви къ солнцу и жизни, отъ ихъ крайней неразвитости въ отношеніи къ свѣтскому тщеславію, отъ ихъ милой женской гордости, общей гордости, при которой невозможна горделивая заносчивость отдѣльныхъ дамъ ком-иль-фо, дамъ подобныхъ тебѣ, моя драгоцѣнная маска! Въ Англіи имѣлся одинъ поэтъ по имени Байронъ, о немъ и осмѣливаюсь говорить съ тобою, ибо этотъ Байронъ былъ лордъ и придерживался сильнаго ком-иль-фо. Въ Венеціи онъ влюбился въ дочь мельника, красавицу, Маргариту Коньи, и мало того, что влюбился въ нее, но дивясь ея гордости, забылъ про свое собственное ком-иль-фо. Эту хорошенькую гризетку какая-то горделивая дама ком-иль-фо дерзко толкнула на улицѣ, и за то была выбранена наипозорнѣйшимъ образомъ. «Перестань, Маргарита, говорили дѣвушкѣ зрители: развѣ ты не видишь, что тебя толкнула ипа dama?» — Какое мнѣ дѣло! отвѣчала та на своемъ венеціанскомъ нарѣчіи, si ипа dama, mi son cenzziana (она дама, а я венеціанка!) И заносчивая дама ком-иль-фо ушла домой, поджавъ хвостъ, при общемъ посмѣяніи. Вотъ тебѣ, моя маска, исторія, не лишонная нравственнаго смысла! Однако мы далеко отбились отъ нашего предмета, да и не зачѣмъ, впрочемъ, къ нему возвращаться. Вотъ идетъ Пайковъ въ капуцинѣ, съ нимъ маска въ фильдекосовыхъ перчаткахъ! Любезный Пайковъ, не желаешь ли поужинать?

— Пайковъ? Пайковъ? какая странная фамилія? небрежно сказала дама ком-иль-фо, не выпуская однако моей руки, я бы посовѣтовала тебѣ не разговаривать съ такими неизвѣстными господами, по крайней мѣрѣ въ публичныхъ собраніяхъ.

— Съ неизвѣстными господами? Пайковъ неизвѣстный человѣкъ? перебилъ я съ негодованіемъ, тѣмъ хуже для тебя, драгоцѣнная маска ком-иль-фо, если тебѣ неизвѣстно имя Пайкова! Какъ ни горько для Пайкова твое невѣденіе, но онъ можетъ утѣшиться тѣмъ, что Европа признаетъ за нимъ славу учонаго человѣка, что его книга «О стѣнѣ Пелазговъ и музыкантахъ временъ Нумы Помпилія», переведена на французскій, нѣмецкій и англійскій!

— И ты хочешь, возразила маска, весело смѣясь, чтобъ я читала книги о Пелазгахъ и Нумѣ Помпиліи?

— Нисколько не хочу, отвѣчалъ я, и ты какъ дама ком-иль-фо и даже я, какъ философъ дурного тона, можемъ прожить нашъ вѣкъ не зная того, кто строилъ долы Пелазговъ и кто игралъ на цитрѣ во времена Нумы. Но обоимъ намъ стыдно, стыдно, какъ русскимъ людямъ, не знать того, что такой-то Пайковъ, человѣкъ съ энергіею, дарованіемъ и благороднымъ трудолюбіемъ, дѣлаетъ честь русской наукѣ и распространяетъ о ней добрую славу за предѣлами нашего отечества! Невѣжество свое по этой части мы должны бы скрывать, а не гордиться имъ, какъ чѣмъ-то фешенебльнымъ! Однако я чувствую, что мои рѣчи не совсѣмъ годны для маскарада. Ты извинишь меня, я сегодня въ какомъ-то дидактическомъ настроеніи, а оттого не могу быть веселымъ, какъ слѣдовало. Не хочу болѣе задерживать твоихъ побѣдъ и успѣховъ, прощай и веселись, и же пойду искать Майкова и даму въ фильдекосовыхъ перчаткахъ

Въ отвѣть на такую рѣчь, маска моя сѣла на небольшой диванчикъ въ уединенной комнатѣ и знакомъ попросила меня сѣсть съ собою.

— На сегодняшній вечеръ, сказала она мнѣ, я желаю поступать какъ самая причудливая женщина, какъ Испанки и Итальянки, которыхъ ты расхваливалъ. Ты наговорилъ мнѣ много вздору, но вздору довольно умнаго и весьма новаго. Я рада, что мы познакомились. Я хочу бесѣдовать съ тобой хоть до разсвѣта. Ты поймешь, почему твои рѣчи не тронули меня за живое, почему я не бросила тебя, въ отвѣтъ на нѣкоторыя жолчныя твои выходки. Ты ошибся въ главномъ — я хороша собою и говорю это съ полной откровенностью. Изъ толпы народа, насъ окружающей, нѣсколько сотъ мужчинъ признаютъ меня красавицей. Мнѣ нѣтъ надобности тебя обманывать — я свободна какъ воздухъ, и умѣю пользоваться своей независимостью. Что, мой суровый философъ, ты можетъ-быть и теперь желаешь поужинать съ дамой въ фильдекосовыхъ перчаткахъ?…

Я чуть было опять не поддался хлыщеватымъ побужденіямъ. Въ голосѣ маски послышалась мнѣ привѣтливость, въ искренности ея увѣреній трудно было сомнѣваться. Какъ всегда въ подобныхъ случаяхъ, въ моей головѣ явились соображенія болѣе-остроууныя. чѣмъ основательныя. Отчего бы не помириться съ ея заносчивостью и ком-иль-фо? подумалъ я; развѣ мы не прощаемъ женщинамъ другихъ слабостей, другихъ недостатковъ? Знакомство обѣщаетъ быть интереснымъ, я могу наблюдать вдоволь, и даже наблюдая, приносить нѣкоторую пользу.

Затѣмъ я усѣлся на диванчикъ, снялъ шляпу, и даже подумалъ — не заложить ли большого пальца правой руки за край жилета. .

Но добрый геній выручилъ меня, отрезвилъ мой разумъ, и можетъ быть спасъ меня отъ многихъ горестей, отъ многихъ тяжолыхъ минутъ. Въ комнату, гдѣ мы сидѣли и бесѣдовали, вошла, вся сконфуженная и печальная, нѣкая молодая особа, по имени Сашенька, бывшая подругая Татьяны Владиміровны Ч--р--к--ж--к--вой во времена ея бѣдности, веселая и милая дѣвушка, выучившаяся по-французски въ магазинѣ и теперь имѣющая свой магазинъ въ Садовой улицѣ. Сашенька была одѣта чисто, но бѣдненько, въ шелковомъ платьѣ цвѣта массака, легкомъ короткомъ домино и полумаскѣ, далеко не скрывавшей ея пунцовыхъ губокъ и кошачьихъ сѣренькихъ глазокъ. За минуту назадъ она веселилась и порхала по залѣ, невинно рѣзвясь, какъ слѣдуетъ доброй и честной гризеточкѣ, теперь же она стояла передо мною почти въ слезахъ, держа въ рукахъ остатки букета, когда-то бывшаго красивымъ.

— Что съ тобой, Сашенька? спросилъ я, прежде всего взглянувши на бѣдный букетъ (Саша выходитъ замужъ и букетъ былъ присланъ ей женихомъ ея, садовникомъ Васею), что случилось съ твоимъ дорогимъ букетомъ?

— Въ толпѣ, у колонны, Анета испортила, нарочно испортила отвѣчала дѣвушка, вся сконфуженная. Я подалъ сй руку, прибавивъ: сейчасъ мы тебѣ найдемъ букетъ еще лучше.

Клянусь моей совѣстью, я не думалъ обижать мою даму ком-иль-фо и имѣлъ намѣреніе, успокоивъ Сашеньку, тотчасъ же вернуться къ своей сиренѣ. Но сирена ком-иль-фо не дала мнѣ сказать одного слова. Гнѣвно бросилась оно между мною и гризеточкой, глаза ея сверкнули подъ маской и она произнесла обидно-рѣзкимъ голосомъ: — Съ вами нельзя говорить свѣтской женщинѣ! Вы окружены безобразными твореніями, онѣ смѣютъ мѣшать вашей бесѣдѣ! Осмѣльтесь сказать еще одно слово съ этой женщиной, и я васъ оставлю ту же минуту!

О! тутъ я сдѣлалъ свое дѣло, какъ подобаетъ Ивану Ч--р--к--н--ж--ву! Съ поклономъ, изяществу котораго позавидовали бы балетные артисты временъ старыхъ и новыхъ, Дюпоръ, Вестрисъ, Лепикъ, Фредерикъ и Гольцъ, я сдѣлалъ полоборота и очутился лицомъ къ лицу съ моей элегантной собесѣдницей.

— А! сказалъ я какимъ-то глухимъ, но въ душу проникающимъ голосомъ: — а! такъ "отъ въ чемъ, сударыня моя, состоитъ ваше ком-иль-фо и ваше изящество! Вы ѣздите въ мѣсто общаго веселья для того, чтобъ нарушать веселость другихъ, вы прикрываетесь маскою для того, чтобъ подъ личиной инкогнито говорить обидныя колкости честнымъ и васъ не трогающимъ женщинамъ! Очень хорошо это инкогнито, съ прекрасной цѣлью вы маскируетесь! Если вы такъ любезны подъ маскою, то хороши вы должны быть безъ маски! Извините меня — я до сихъ поръ думалъ, что въ маскарадѣ всѣ равны, всѣ дружны, всѣ привѣтливы! Извините меня, я самъ не желаю продолжать знакомства съ вами!

И я ушолъ, сдѣлавъ второй поклонъ во вкусѣ Дюпора и Вестриса. Сашенька получила прелестный букетъ, а маски ком-иль-фо я не видалъ и, надѣюсь, не увижу болѣе.

IV.

Музыкальный фельетонъ № 1-й: о разныхъ концертистахъ и о пьянистѣ Шнапсіусѣ, съ изображеніемъ ярости Буйновидова и прочихъ цѣлебныхъ для сердца предметовъ.

Я очень люблю музыку и вмѣстѣ съ тѣмъ ненавижу музыку. Нѣтъ ничего восхитительнѣе хорошей музыки и ничего отвратительнѣе музыки, даже хорошей. Я вижу ужь, «изъ моего чуднаго далека», какъ читательница съ краснымъ носомъ ночками на носу, сидящая за симфоніей in-Fa, собирается ударить меня сверткомъ нотъ по головѣ. И вижу, какъ престарѣлый дилетантъ Бривоносовъ, недавно говорившій о піанистахъ по поводу статуи Озириса, приготовляется пустить въ меня подсвѣчникомъ. Остановитесь, достойные жрецы аполлоновой лиры, чтители пѣвицы Кацценъ-Яммерь и піаниста Троммельпфеффера, остановитесь и сперва дайте мнѣ досказать мою рѣчь. «Бей, но слушай», говорилъ Аристидъ Ѳемистоклу, или Ѳемистоклъ Аристиду, или Алкивіадъ Сократу, или Сократъ Аристофану. Выслушайте же вы и меня, не кидая мнѣ въ голову подсвѣчника. Я люблю музыку въ оперѣ, если въ залѣ не жарко, я готовъ рыдать, когда раздается въ моихъ ушахъ милый итальянскій мотивъ посреди тишины ночной, окрестности, залитой серебрянымъ свѣтомъ мѣсяца, въ виду фонтановъ и павильоновъ, между розъ, пирамидальныхъ тополей и статуй бѣлаго мрамора. Я съ ума схожу отъ музыки, если слышу ее въ часъ сумерекъ, когда деревья шелестятъ и громовая туча близится по небосклону, и когда упоительные, сердцу милые звуки дробятся и бурей несутся по заламъ стариннаго барскаго дома, съ древней мебелью, древними обоями и древними овальными портретами прелестныхъ женщинъ въ пудрѣ. Сердце мое прыгаетъ въ груди, когда я слышу милую музыку въ тихій и веселый зимній вечеръ, въ кругу истинныхъ друзей и милыхъ мнѣ особъ дамскаго пола, въ прелестныхъ, теплыхъ, маленькихъ комнатахъ, гдѣ нѣтъ такого резонанса, какъ въ древнемъ палаццо, о коемъ сейчасъ говорилось, но гдѣ такъ хорошо живется, и болтается, и слушается, гдѣ не мѣшаютъ мнѣ подпѣвать козлинымъ голосомъ, и кричать и спорить о музыкѣ, и произносить неслыханные музыкальные парадоксы. Все это люблю я, но не люблю я концертовъ, не люблю я концертной музыки! Убивайте меня, предайте меня поруганію, но я не измѣню своихъ словъ. Меня морозъ охватываетъ до мозга костей, когда въ обществѣ слышу я такія рѣчи: Шарлотта Кацценъ-Яммеръ прибыла къ намъ въ гости, первый піанистъ американскаго города Сан-Яго ди Компостелло, герръ Юденскопфъ, намѣренъ дать намъ нѣсколько концертовъ! Что со мной дѣлается во время такихъ изрѣченій, я и выразить не въ состояніи. Мнѣ кажется, что на улицахъ пахнетъ капустой, что Нева принимается грязно таять, что флюсы начинаютъ бросаться на петербургскихъ прохожихъ, что въ моей передней лежитъ пятьдесятъ билетовъ на концертъ и что я самъ ѣду слушать господина фон-Юденскопфа. Зала полна народомъ самаго кислаго вида, жолтыми дѣвицами, у которыхъ на лицѣ написанъ Мендельсонъ и Тальбергъ, богатыми дилетантами въ паричкахъ, свернувшихся на сторону, бѣдными жрецами музыки въ рыжихъ бакенбардахъ и наконецъ огромной массою индефферентистовъ-страдальцевъ, мнѣ подобныхъ, которые уныло смотрятъ по сторонамъ и говорятъ другъ другу: вотъ и Иванъ Александрычъ пришолъ — для какой потребы шатается онъ но концертамъ? Мой взглядъ говоритъ имъ то же самое, мы садимся съ безотраднымъ видомъ. Намъ очень дурно сидѣть, на стульяхъ что-то скользко, дамы, проходя мимо, наступаютъ намъ на ноги и всѣ ждутъ чего-то, повѣся носы. Хотя бы занавѣсъ съ хорошимъ ландшафтомъ висѣлъ передъ глазами! Нѣтъ занавѣса и не будетъ ни декорацій, ни костюмовъ, на подмосткахъ все холодно и кисло, только скрипки что-то чирикаютъ отъ нечего дѣлать и гобой иногда выведетъ половину смѣшной ноты, а затѣмъ робко умолкнетъ.

Вотъ выходитъ и господинъ Юденскопфъ. Право, могъ бы онъ хотя надѣть трико съ золотыми блестками или по-крайней-мѣрѣ шляпу съ разноцвѣтными перьями. Если бы онъ себѣ наклеилъ приставной носъ, я бы отъ души сказалъ ему спасибо. Глазу не ни чемъ остановиться, скука меня давить. Начинается игра, изрѣдка прерываемая аплодиссментами въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ артистъ разсыпается мелкой дробью или пробѣгаетъ по клавишамъ слѣва на право, отчего выходитъ нѣчто подобное глухому громовому удару. Игра продолжается. Звуки ройяли нескладно дробятся по залѣ, устроенной для громкихъ звуковъ, мизерно дребезжатъ они, не сливаясь между собой, не переходя въ пѣніе, тѣснясь, болтаясь и коверкаясь въ какомъ-то холодномъ неистовствѣ. Нужно быть великимъ рыцаремъ, чтобъ поскакать въ бой на слабой лошади и заставить ее топтать враговъ, и подыматься на дыбы и стрѣлой устремляться на непріятельскую фалангу. Нужно быть Листомъ и чуть ли не однимъ Листомъ на свѣтѣ для того, чтобъ осмѣлиться играть на безсмысленно-слабыхъ клавикордахъ посреди просторной залы, наполненной народомъ! Юденскопфъ лѣзетъ изъ кожи, наводя на меня одно уныніе: и боецъ, и его бранный конь достойны одинъ другого. Вотъ кончилась игра и начались хвалебныя воздаянія, холодно-шумныя, какъ и она сама. Старецъ съ краснымъ носомъ, очевидно питомецъ Бахуса и музъ, начинаетъ кричать на всю залу: «Я слышалъ Бенджамини, Жидовини, Поранни, всѣ трое ничто передъ Юденскопфомъ!» Другой старецъ, повидимому болѣе умѣренный, спѣшитъ замѣтить, что какъ ни великъ талантъ новаго пьяниста, онъ все-таки слабѣе таланта пьянистовъ Пиницкаго, Крибаницкаго и Прибизитскаго. Кривоносовъ глядитъ на обоихъ съ злобнымъ презрѣніемъ и глаза его сверкаютъ какъ у ящерицы; онъ чѣмъ-то недоволенъ и обиженъ, а чѣмъ — чортъ его знаетъ, можетъ быть тѣмъ, зачѣмъ Юденскопфъ играетъ на фортепьяно, а не на валторнѣ. Лорнируя дамъ, стоятъ впереди всѣхъ наши несравненные львы и позлащенное юношество — Холмогоровъ, Моторыгинь, Александръ Ивановичъ, Гриша Вздержкинъ, маленькій князь Борисъ; имъ ужасно хочется уйти, потому-что ни одинъ изъ нихъ аза не смыслитъ въ музыкѣ, но совѣстно уйти — прахъ его знаетъ, можетъ быть Юденскопфъ войдетъ въ моду!

Картина не очень привлекательная, но хорошо знакомая тебѣ, мой неоцѣненный читатель. Позволь же мнѣ бросить эту картину, и оставивши Юденскопфа въ покоѣ, перейти къ его собрату, болѣе привлекательному, и въ настоящую минуту болѣе знаменитому. C’est nommer Шнапсіусъ, сказалъ бы Ѳеофилъ Моторыгинъ, великій знатокъ французскаго языка. Дѣйствительно, дѣло идетъ о господинѣ Шнапсіусѣ, о замѣчательномъ музыкальномъ приключеніи, прошлую весну случившемся съ даровитымъ Шнапсіусомъ.

Много распространяться о талантѣ и успѣхахъ блистательнаго Вильгельма фон-Шнапсіуса считаю я дѣломъ безполезнымъ: послѣдняя маска въ Дворянскомъ Собраніи умѣетъ отличить его между тысячами фраковъ, и даже спросить его сладкимъ голосомъ: «Cher Шнапсіусъ, когда же ты подаришь Европу своею симфоніею „Александръ, убивающій Клита“? Симфонія эта пишется ужь годъ и мѣсяцевъ восемь, съ той моры, какъ самъ Шнапсіусъ, покровительствуемый благородными иноземцами: виконтомъ де-ла-Пюпиньеромъ и остроумнымъ прихлебателсмъ Вурстманомь, совершилъ свое побѣдоносное вступленіе въ сѣверную Пальмиру! Откуда пріѣхалъ этотъ блистательный жрецъ аполлоновой лиры, учившійся музыкѣ у всѣхъ артистовъ, начиная съ Паганини и кончая Листомъ — остается скрытымъ во мракѣ неизвѣстности. Граждане города Саксен-Мейненген-Гильдбургаузена, какъ слышно, хорошо помнятъ Евреевъ Шнапсіусовъ, державшихъ въ ихъ городѣ лавку стараго платья; поможетъ быть это извѣстіе придумано музыкантомъ Юденскопфомъ — извѣстно, что пьянисты ненавидятъ другъ друга болѣе, нежели напримѣръ ихневмонъ ненавидитъ крокодила, Какъ бы то ни было, съ пріѣзда своего въ Петербургъ Шнапсіусъ повелъ дѣла свои блистательно! Онъ умѣлъ держать на носу соломенку, а на соломенкѣ рюмку водки, онъ писалъ музыкальныя обозрѣнія Россіи и высылалъ ихъ въ иностранныя изданія, онъ обладалъ великимъ аппетитомъ, говорилъ, что Дарья Савельевна есть вторая Рекамье, и что остроуміе Ривароля есть жалкій прахъ, сравнительно съ остроуміемъ Сергія Юрьевича! Когда его приводили въ салонъ, отдѣланный заново, онъ кричалъ, ударяя себя въ грудь: — „Это Версаль, это страница изъ Тысячи одной Ночи!“ Когда Моторыгинъ читалъ ему свои сочиненія, Шнапсіусъ ронялъ слезы, и задыхаясь отъ восторга, жалъ руку Моторыгину. Я самъ былъ произведенъ въ маркизы де-Бьевры, вслѣдствіе одной моей преплохой остроты, сказанной на плохомъ французскомъ языкѣ, а кажется, я человѣкъ маленькій, и называть меня Бьевромъ не за что! Но такъ или иначе, Шнапсіуса полюбили всѣ и онъ полюбилъ всѣхъ, за исключеніемъ, конечно, людей темныхъ и небогатыхъ. Даже о своихъ музыкальныхъ собратіяхъ онъ не говорилъ дурно — послѣ этого, чего же бы еще могъ требовать отъ элегантнаго Шнапсіуса злѣйшій его цѣнитель? Съ помощью щегольства, тихости, сладкой лести, Шнапсіусъ втерся повсюду, занималъ деньги повсюду, обѣдалъ повсюду, даже — стыжусь сказать, обѣдалъ у меня! Къ концу обѣда онъ даже шепнулъ мнѣ, что Таня ни дать ни взять — графиня Гвиччіоли, и что мой поваръ превосходитъ самого Галилея. Никакъ не могъ я понять этого послѣдняго комплимента, и до сей поры не могу взять въ толкъ, что общаго имѣется между Галилеемъ и моимъ Ефремомъ! Но впрочемъ, комплиментъ былъ сказанъ послѣ бутылки столѣтняго венгерскаго. Для Шнапсіуса вынута была бутылка столѣтняго венгерскаго: подумай объ этомъ, читатель!

Одно казалось для меня (и для одного меня) не совсѣмъ чистымъ въ положеніи даровитаго иноземца. Проживая въ Россіи болѣе года, нашъ блистательный пьянистъ никогда не игралъ ни на фортепьяно, ни на пьянино, ни хоть бы на трубѣ или на флейточкѣ! Никто не слыхалъ его игры, никто не видалъ его за ройялемъ, никто не могъ составить себѣ точнаго понятія о великихъ подвигахъ Шнапсіуса въ музыкальномъ дѣлѣ. Надъ лучшими ройялями и фортепьяно онъ смѣялся обиднымъ образомъ, говоря при томъ, что на дняхъ прибудетъ къ нему отъ Эрара великолѣпнѣйшій инструментъ, на которомъ можно будетъ „сыграть двѣ-три штучки.“ И странное дѣло, едва ли возможное гдѣ либо кромѣ Петербурга: все это не только не вредило Шнапсіусу, но даже скорѣе его возвышало въ общемъ мнѣніи! Носились темные слухи о томъ, что онъ играетъ лишь на однихъ раутахъ у Антона Борисовича, да какъ играетъ! Листъ передъ нимъ бездарный таперъ, не болѣе. Когда я сталъ наводить справки, Антонъ Борисовичъ только покачалъ головой и промычалъ что-то глубокомысленное: ему льстила общая молва; но я спросилъ другихъ домашнихъ, и добился истины: Шнапсіусъ не игралъ ни разу. Потомъ въ городѣ стали говорить, что пріѣзжій гигантъ услаждаетъ своей игрою только двухъ столичныхъ жителей — Ивана Ч--р--к--ж--ва и жену его, Таню, въ которую страстно влюбился. Я, какъ человѣкъ правдивый, не замедлилъ объяснить, что у меня въ домѣ Шнапсіуса даже не приглашали играть, и что Татьяна Владиміровна, если бы пожелала, то могла имѣть чичисбеевъ болѣе благообразныхъ, чѣмъ этотъ чужеземецъ, пригрѣтый нашимъ великосвѣтскимъ кругомъ. Оставался еще третій слухъ — стали говорить, что Шнапсіусь, сыгравши двѣ пьесы у Кривоносова, повергъ этого знатока дѣла въ бѣшеный восторгъ, кончившійся истерикой и обморокомъ. Придя въ себя, Кривоносовъ будто бы зарыдалъ, и подавая великому музыканту бокалъ съ какой-то зеленой жидкостью, сказалъ ему такія слова; — Шнапсіусъ, выпей этотъ ядъ — тебѣ нельзя жить на свѣтѣ! Ты убилъ всѣхъ пьянистовъ, настоящихъ и будущихъ — музыки не существуетъ болѣе, пока ты живешь и играешь! Прими же этотъ ядъ и спаси музыку!» Натурально, Шнапсіусъ бѣжалъ отъ такого страннаго амфитріона и еще болѣе утвердился въ намѣреніи играть какъ нельзя рѣже! Вотъ какого рода исторіи иногда разсказываются въ чинномъ, положительномъ Петербургѣ, и мало того, что разсказываются, но пріобрѣтаютъ вѣру! Какъ ни чудовищна исторія о Кривоносовѣ и зеленомъ ядѣ, ей повѣрили многіе, а слава Шнапсіуса загорѣлась лучезарной звѣздою! Весь бо-мондъ пожелалъ слышать Шнапсіуса, ему предлагали двадцать залъ для концерта, ему пророчили успѣхъ колоссальный, его подчивали сигарами, которымъ и цѣны нѣтъ. Настоянія насчетъ концерта росли, и вотъ наконецъ наступилъ день, о которомъ долго будемъ помнить и я, и мои пріятели…

Одинъ разъ, рано поутру, выходя на обычную мою прогулку, встрѣчаю и кого же? Евгена Холмогорова, въ девятомъ часу пополуночи, на замученномъ извощикѣ, въ Гороховой, у Каменнаго моста! «Евгенъ! закричалъ я ему, давно ли ты говорилъ, что людей, ѣздящихъ на извощикѣ и проѣзжающихъ по Гороховой, надобно изгонять въ Ботани-Бей, или же закапывать въ землю живыми, какъ преступныхъ весталокъ?» — Оставь меня, отвѣчалъ нашъ жрецъ великосвѣтскости, я сейчасъ отъ Шнапсіуса, развѣ ты не знаешь, что весь городъ будетъ на его концертѣ?" — «Да что ты понимаешь въ музыкѣ, неразумная голова? возразилъ я; ты, я думаю, не отличишь „комаринской“ отъ мендельсоновой увертюры „Гебриды?“ Холмогоровъ взглянулъ на меня съ негодованіемъ. — Ну, сколько ты взялъ билетовъ, признавайся», продолжалъ я. — «Двадцать ровно, по десяти целковыхъ; надо признаться, что Шнапсіусъ беретъ за мѣсто не дешево». — «Зачѣмъ тебѣ двадцать?» — Графу Симону, князю Борису, барону Кунцу; я жалѣю, что не взялъ сорока билетовъ. А ты не поѣдешь?" — «И не думалъ ѣхать, отвѣтилъ я». — «Всякаго, кто не стремится въ концертъ Шнапсіуса, сказалъ Холмогоровъ, надобно отвести въ звѣринецъ Зама и бросить на растерзаніе хищнымъ звѣрямъ!» — «Знаю, знаю! перебилъ я, смотри только, не являться ко мнѣ съ билетами, если ихъ не разберутъ твои элегантные пріятели!»

И что же? билетовъ Холмогорова таки не разобрали! Оттого ли, что друзья были не очень сильны по денежной части, оттого ли, что страшная цѣна озадачила публику, Холмогоровъ изъ двадцати сбылъ только восемь билетовъ, въ кредитъ, а всякій знаетъ, что такое кредитъ пріятелей нашего величаваго Евгена! На рукахъ у него осталась еще цѣлая дюжина мѣстъ, а сбыть ихъ на чистыя деньги не было возможности, хотя Симонъ Щелкоперовъ поминутно заѣзжалъ къ Евгену, прося билетовъ, а Моторыгинъ Ѳеофилъ даже просилъ ихъ со слезами на глазахъ, деньги обѣщая занести послѣ завтра. Должно быть, при денежномъ вопросѣ каждый левъ чувствуетъ свое сердце смягченнымъ и преисполняется снисходительностью. Хотя Евгенъ нашъ не скряга, но, должно быть, и ему не улыбалась мысль потерять двѣсти цѣлковыхъ ни за что ни про что, да еще потерять ихъ самымъ не эффектнымъ образомъ. Нельзя же одному сидѣть на двѣнадцати креслахъ или на всѣхъ ихъ прибить надпись такого содержанія: Сіи кресла куплены великосвѣтскимь Евгеномъ Холмогоровымъ. Петербургскій житель, взирай и дивись его блеску! Подумавъ обо всемъ этомъ, нашъ величавый покровитель пріѣзжихъ иноземцевъ рѣшился прикатить къ Петербургскому Туристу, въ субботу, въ день его обѣдовъ. Конечно, онъ опоздалъ, конечно онъ поломался и сообщилъ, что обѣдаетъ въ три часа едва ли не въ первый разъ въ своей жизни; но все-таки сѣлъ за столъ со всей компаніей и велъ себя обворожительно. И Халдѣевъ, и Лызгачовъ, и самъ суровый Буйновидовъ, послѣ стола, сказали мнѣ шопотомъ: — «А вѣдь надо признаться, Евгенъ въ эти дни значительно поправился!» По наружности мои друзья строги и круты, а на самомъ-то дѣлѣ они истинныя дѣти по кротости и довѣрчивости! Не успѣлъ я хорошенько полежать на диванѣ, слушая общую бесѣду, какъ ужь дѣло Холмогорова кончилось къ его полному удовольствію. Евгенъ приступилъ къ нему, какъ знатокъ сердца человѣческаго, и первый билетъ предложилъ Буйновидову. Буйновидовъ въ концертѣ! Буйновидовъ, слушающій элегантнаго Шнапсіуса! При одной этой идеѣ, мы всѣ воспылали духомъ. Киникъ нашъ колебался нѣсколько минутъ, но склоненный общими убѣжденіями, взялъ билетъ, завернулъ его въ бумажку и спряталъ въ боковой карманъ сюртука. Концертъ назначенъ утромъ, до пяти часовъ; Буйновидовъ рѣшался не спать послѣ обѣда! Тутъ ужь мы всѣ взяли билеты — Пайковъ и Оленинскій даже по два, для себя и своихъ пріятельницъ. Пачка ассигнацій была вручена Евгену, имя Шнапсіуса въ этотъ вечеръ повторялось до пресыщенія. Буйновидовъ, ни разу въ жизни не бывшій ни въ одномъ концертѣ, самъ былъ заинтересованъ своей свѣтскостью, только просилъ, чтобъ его посадили между мной и Халдѣевымъ, толкая его въ бокъ всякій разъ, когда его станетъ одолѣвать дремота, «Буйновидовъ будетъ слушать Шнапсіуса!» повторяли всѣ, смѣясь и ликуя. — «Повѣрьте, господа», попробовалъ сказать я: «повѣрьте моей опытности, повѣрьте предсказанію Петербургскаго Туриста, Шнапсіусъ отвѣртится: онъ возметъ деньги, но играть не станетъ, ни на трубѣ, ни на флейточкѣ.»

— «Обидное сомнѣнье!» — пропѣлъ Холмогоровъ изъ «Роберта».

— «Шнапсіусъ будетъ играть», заключилъ нашъ киникъ Буйновидовъ: «онъ будетъ играть: человѣкъ, берущій столько денегъ за билетъ, долженъ играть, и играть превосходно!»

Чѣмъ болѣе знаю я Буйновидова и чѣмъ болѣе думаю я о Буйновидовѣ, тѣмъ болѣе убѣждаюсь, что въ этомъ моемъ другѣ живетъ нѣчто гомерическое. Подобной правдивости, подобной забавно-дубоватой честности, подобной вражды къ обману, и со всѣмъ тѣмъ подобной способности быть безпрерывно-надуваемымъ — не встрѣчалъ я еще ни въ одномъ двуногомъ существѣ безъ перьевъ! Исторія всѣхъ мистификацій, злыхъ школьничествъ и безсовѣстныхъ обмановъ, какимъ подвергался Буйновидовъ, отъ друзей и недруговъ — составитъ цѣлые толпы, — ея отчасти коснулся мой другъ Шайтановъ въ своемъ романѣ, который выйдетъ будущей осенью^[14]. Кто не надувалъ Буйновидова, начиная отъ Веретенникова, продавшаго ему тысячи зловонныхъ сигаръ на вѣсъ золота, до Мухоярова, должнаго ему баснословныя суммы? Постоянная борьба съ хитрецами, постоянные удары судьбы, постоянное наблюденіе за людскимъ зломъ — развили въ нашемъ киникѣ элементъ свирѣпства, не всегда безвреднаго для особъ, его надувавшихъ. Объ этомъ хорошо знаетъ Алексѣй Веретенниковъ, выкурившій заразъ, и поневолѣ, сто сигаръ изъ числа проданныхъ имъ нашему пустыннику. Объ этомъ знаетъ плутоватый французъ Гомаръ, содравшій съ Буйновидова сто-двадцать цѣлковыхъ за плохой обѣдъ и поражонный суповою мискою по головѣ въ часъ расплаты. Объ этомъ знаетъ и пьянистъ Шнапсіусъ, который… но не зачѣмъ забѣгать впередъ, исторія еще не кончена. Воротимся же къ Шнапсіусу и его историческому концерту.

Въ палаццо Антона Борисыча, гдѣ находилась зала, даромъ отданная нашему виртуозу, былъ осажденъ линіями каретъ, когда мы всѣ, гурьбою, ввалились на мѣсто преступленія. Всѣ мѣста были заняты цвѣтомъ тонкой элегантности. Холмогоровъ поторопился сбывать свои билеты, не то, судя по азарту и многолюдству публики, онъ могъ бы перепродать ихъ, пожалуй, хотя съ лихвою. По настояніямъ Евгена, я усиливался еще съ утра придать фешенебельный видъ нашей компаніи, и всѣ мы глядѣли безукоризненными львами, прямо изъ Риджентъ-Стрита. На одномъ Брандахлыстовѣ только были розовые панталоны съ лампасомъ изъ вышитыхъ незабудокъ, да еще Лызгачовъ, вмѣсто круглой шляпы, держалъ подъ рукой что-то въ родѣ испанскаго сомбреро, сѣраго цвѣта, съ мягкими широкими полями. Буйновидовъ походилъ на мексиканскаго или перуанскаго льва: такъ онъ былъ свѣжъ, сановитъ и прекрасенъ; жаль только, что онъ не разстался съ своей скверной шубой и не отдалъ ея швейцару, и даже сказалъ швейцару въ отвѣтъ на его предложеніе: «Я васъ всѣхъ знаю: ты шубу стибришь, а потомъ съ тобой и вѣдайся!» На друга моего сильно подѣйствовалъ мой фельетонъ по-поводу моей старой шубы, и своя шуба, съ тѣхъ поръ, стала ему еще милѣе. И онъ сѣлъ на стулъ, завернулся въ своего бураго енота и сталъ глядѣть вокругъ себя съ своей простодушной, свѣтлой, величественной улыбкой. То былъ истинный олимпіецъ, даже слишкомъ милый для нашего столѣтія. О, Буйновидовъ, я чувствую, что говорить о тебѣ возможно лишь со слезою умиленія на рѣсницѣ!

Между тѣмъ концертъ начался, и музыка ужь давно играла. Вурстманъ, всегда готовый услужить товарищу (если товарищъ принятъ въ элегантномъ кругу), отщолкалъ по клавишамъ какое-то каприччіо, неизвѣстно почему-то названное «фейерверкъ въ Мессинѣ». — «Отчего фейерверкъ, и отчего непремѣнно въ Мессинѣ?» спросилъ Лызгачовъ, комкая свой сомбреро. Затѣмъ виконтъ де-ла Пюпиньеръ, весь раздушенный, такъ-что я своимъ носомъ, черезъ десять рядовъ, слышалъ bouquet de Nice, имъ издаваемый, импровизировалъ милые стихи въ честь петербургскихъ дамъ. Всѣ хлопали и были довольны. Затѣмъ одна малоизвѣстная мнѣ, но весьма элегантная любительница, сыграла фугу Себастіана Баха. Рукоплесканіямъ конца не было. — «Такъ вотъ что значитъ фуга, громко сказалъ мнѣ Буйновидовъ, съ самымъ довольнымъ видомъ. Представь себѣ, Иванъ Александрычъ, какое я, какъ плохой знатокъ музыки, имѣлъ до сихъ поръ понятіе о фугѣ. Мнѣ казалось, фуга вотъ что значитъ. Человѣкъ двѣнадцать, съ мрачными лицами, должны выйдти передъ публику, держа въ рукахъ по предлинной трубѣ, протрубить разъ пять, и удалиться съ зловѣщимъ видомъ. Не знаю отчего, но фуга всегда мнѣ представлялась въ такомъ видѣ. Нѣтъ, надо чаще ѣздить въ концерты, эта барышня въ локонахъ прехорошенькая». Всѣ мы отъ души смѣялись тому, какъ Буйновидовъ понимаетъ фугу. А между тѣмъ Шнапсіуса все не было, и по залѣ стали говорить шопотомъ, что съ великимъ концертистомъ на улицѣ случилось что-то печальное.

И вотъ наконецъ, при громѣ рукоплесканій, на эстрадѣ появился герой дня, великолѣпный пьянистъ Шнапсіусъ — но въ какомъ видѣ! съ блѣднымъ лицомъ и подвязанною рукой! Въ краткихъ, но изящныхъ французскихъ выраженіяхъ (сильно отзывавшихся академическимъ языкомъ виконта де-ла Пюпиньера) онъ сообщилъ публикѣ, что вчера ушибъ руку, вылетѣвъ изъ саней, а оттого и отлагаетъ свое рондо и свою ораторію до другого раза. Затѣмъ Шнапсіусъ поклонился, и даже заслужилъ нѣкоторыя изъявленія сожалѣнія. И публика, какъ говорится — ничего и пьянистъ Шнапсіусъ — ничего. И концертъ кончился не худо, и никто не былъ изумленъ поведеніемъ Шнапсіуса. Терпимость петербургскихъ жителей по части иностранныхъ пьянистовъ иногда бываетъ истинно безпримѣрна.

Одинъ только Буйновидовъ крякнулъ и спросилъ Холмогорова, знаетъ ли онъ, гдѣ находится квартира Шнапсіуса? «Въ Hôtel des Ecorcheurs, въ --ской улицѣ», отвѣчалъ Холмогоровъ. — «Гмъ!» сказалъ Буйновидовъ, и глаза его сверкнули пламенемъ. Подсмотрѣвши этотъ взглядъ, я затрепеталъ за Шнапсіуса.

Концертъ кончился, публика стала разъѣзжаться, человѣкъ пять очень молодыхъ людей сказали у подъѣзда: — «А вѣдь почтенный нашъ пьянистъ едва ли не плутъ!» Только ихъ смѣлой рѣчи не поддержалъ никто; Шнапсіусъ, взлелѣянный элегантнымъ кругомъ столицы, считался выше всѣхъ подозрѣній. Привыкнувши къ сюрпризамъ подобнаго рода, я приказалъ подавать карету, пригласилъ съ собой Халдѣева и хотѣлъ летѣть во-свояси, когда передо мною, въ своей бурой шубѣ, появилась гнѣвная фигура киника Буйновидова. Около нея помѣщались всѣ остальные друзья, кромѣ Евгена Холмогорова.

— Ѣдемъ, и сейчасъ же, сказалъ мнѣ Буйновидовъ.

— Куда ѣхать?

— Къ Шнапсіусу.

— Зачѣмъ это?

— Онъ долженъ играть за мои деньги. И онъ будетъ играть, клянусь въ томъ сіяньемъ солнца!

Я попробовалъ было отговорить киника, но самъ испугался своей смѣлости. Въ лицѣ Буйновидова будто предстала передъ меня «Правда житейская». Честный философъ не могъ перенести обмана, и онъ былъ истинно, глубоко, безукоризненно правъ. Я сѣлъ въ экипажъ и безпрекословно послѣдовалъ за всей компаніей.

Въ щегольской гостинницѣ des Ecorclieurs, гдѣ такъ искусно обдуваютъ всѣхъ пріѣзжихъ особъ обоего пола, отыскали мы нумеръ, занимаемый Шнапсіусомъ. Буйновидовъ, не говоря ни слова, позвонилъ и сталъ прислушиваться. Изъ нумера неслись веселыя восклицанія. — «А!» могъ только сказать нашъ философъ.

Вильгельмъ фон-Шнапсіусъ, безъ сюртука и повязки на рукѣ, веселый, румяный, здоровый какъ нельзя болѣе, отворилъ дверь, крича по нѣмецки: — «Это ты, Фрицъ?» — «Нѣтъ, это я, Буйновидовъ!» отвѣчалъ ему нашъ пустынникъ, сбрасывая шубу. За пустынникомъ вошли мы всѣ, человѣкъ восемь. Въ нумерѣ увидѣли мы накрытый столъ, остатки завтрака, двѣ бутылки шампанскаго, маленькій піанино, страсбургскій пирогъ на столѣ, а за столомъ виконта де-ла Пюпиньера, въ весьма веселомъ духѣ.

— А! это вы, блистательный Yvan, закричалъ этотъ замѣчательный мужъ: — и вы пришли поздравить моего друга Шнапсіуса съ великимъ успѣхомъ — ха! ха! ха! И несовсѣмъ трезвый французъ залился лукавымъ хохотомъ.

А между тѣмъ Буйновидовъ успѣлъ ужь взять Шнапсіуса за руку, насильно привести его передъ пьянино, раскрыть инструментъ и нѣсколько разъ повторить ему гнѣвнымъ голосомъ:

— Играй, играй, обманщикъ; я не уйду отсюда, покуда ты мнѣ не сыграешь за мои деньги!

— Aber das ist ein Scandal! кричалъ пьянистъ Шнапсіусъ.

— Это ужасно, это непозволительно! возопилъ де-ла Пюпиньеръ, порываясь на помощь къ своему другу.

Въ отвѣтъ на восклицанія, Буйновидовъ потеръ свои могучія руки съ такимъ видомъ, что на сердцѣ у всѣхъ присутствующихъ похолодѣло. Предчувствуя разные ужасы, я обратился сперва къ Шнапсіусу, потомъ къ де-ла ІІюпиньеру.

— Господа, сказалъ я имъ: — убѣждаю васъ кончить все дѣло безъ шума. Мы не уѣдемъ отсюда, не услыхавъ музыки Шнапсіуса. Это должно льстить его музыкальной извѣстности. Уступите нашимъ настояніямъ, оно для васъ необходимо. Вспомните, что мы застали васъ обоихъ за пиромъ, что мы своими очами видимъ сломанную руку хозяина цѣлой и невредимою. Уступите же намъ и мы ничего не разскажемъ объ этой исторіи.

— Да я не умѣю играть ни на какомъ инструментѣ! возгласилъ пьяннстъ, обуреваемый постоянной трусостью.

— Ну зато вѣрно умѣете танцевать, возразилъ Копернауновъ, начиная играть на пьянино извѣстную пѣсню.

— Танцуй! сказалъ грозный Буйновидовъ, устремляя василисковый взоръ на трусливаго музыканта.

— Messieurs, уступите лучше! такъ продолжалъ я роль примирителя: — съ той минуты, какъ Шнапсіусъ признался, что не играетъ ни на чемъ, его репутація въ рукахъ нашихъ!…

Черезъ полчаса мы всѣ ужь ѣхали изъ отели, довольные и спокойные духомъ. Шнапсіусъ протанцовалъ намъ гавотъ, а Пюпиньеръ пѣлъ любимую свою пѣсню «Combien j’ai douce souvenance».

— Теперь я доволенъ, и деньги мои не пропали, сказалъ Буйновидовъ, садясь обѣдать.

— И порокъ наказанъ, добавилъ Иванъ Александровичъ.

— И добродѣтель награждена, заключилъ Лызгачовъ, захватывая огромнѣйшій изъ кусковъ кулебяки.

V.

До крайности неправдоподобный фельетонъ Алексѣя Веретенникова о томъ, какъ онъ однажды пріобрѣлъ мильоны и громадную извѣстность, въ придачу къ мильонамъ.

Достойнѣйшій читатель, и тебѣ давно знакомъ, хотя немного. Обо мнѣ писали цѣлыя поэмы. Обо мнѣ говорилъ другъ мой Иванъ Александрычъ, въ одномъ изъ декабрьскихъ своихъ разсказовъ. По наклонности своего сатирическаго ума, онъ представилъ меня въ довольно забавномъ видѣ, и зато мы чуть не поссорились съ Петербургскимъ Туристомъ. Но такова, видно, ужь бываетъ натура людей замѣчательныхъ: эти люди не могутъ сблизиться съ новымъ человѣкомъ, не насоливъ ему предварительно. Въ Калифорніи былъ у меня одинъ другъ, дон-Діэго до Вискерандосъ, гидальго отличный во всѣхъ отношеніяхъ. Этотъ дон-Діэго не могъ подружиться съ человѣкомъ, не отколотивъ его сперва кулакомъ, а потомъ палкой. Мы съ дон-Діэго были задушевными друзьями. Сближеніе наше произошло на золотоносныхъ берегахъ рѣки Сакраменто, потомъ мы оба жили на Маркизскихъ Островахъ и не разъ обѣдывали у королевы Помаре въ ея лѣтнемъ павильонѣ.

Хорошее и замѣчательное то было время; когда-нибудь я тебѣ о немъ сообщу во всей подробности, мой добрый читатель! Петербургскій Туристъ, и по наружности и по характеру, имѣетъ много общаго съ дономъ Діэго — слушая его, легко подумать, что знаменитый путешественникъ Веретенниковъ, нынѣ бесѣдующій съ читателемъ, не что иное, какъ сочинитель небывалыхъ исторій, герой приключеній, взятыхъ не изъ «Житейскаго Моря», а изъ книги «Не любо не слушай». Я стою выше всякихъ подозрѣній, а до оправданій какихъ-либо снисходить не намѣреваюсь.

Итакъ, достойнѣйшій мой читатель, честь имѣю рекомендоваться и поручить себя твоему благосклонному вниманію, какъ говорится въ просительныхъ письмахъ. Имя мое Алексѣй Ѳедосѣичъ Веретенниковъ, имя не безъизвѣстное въ Россіи, знаменитое въ Европѣ, а еще болѣе въ Индіи, а еще болѣе въ Америкѣ, а еще болѣе на островахъ Тихаго Океана. Мнѣ сорокъ лѣтъ, я красивъ собою, не взирая на мою значительную полноту. Я много трудился для науки, знакомъ со всѣми учоными мужами Соединенныхъ Штатовъ, въ жизнь мою промоталъ не одинъ мильонъ долларовъ, и видѣлъ такіе виды, какихъ тебѣ никогда не увидѣть, мой скромный читатель. Я былъ женатъ три раза: одинъ разъ на испанской маркизѣ, второй разъ на прелестной отаитянкѣ, третій разъ на племянницѣ африканскаго властителя земли Дагоме. Теперь я вдовствую и снова вступать въ бракъ не желаю. И денежныя дѣла мои не блистательны, съ той поры, какъ я въ прошломъ году отдалъ все мое состояніе бѣдному баварскому путешественнику, выручившему меня не только изъ смертной опасности, но избавившему меня отъ истязаній, о которыхъ и подумать ужасно. Исторія была дѣйствительно замѣчательная и стоитъ быть разсказанною, хотя вкратцѣ. На берегахъ озера Маракайбо я плѣнился дѣвушкой изъ дикаго людоѣдскаго племени и умѣлъ пріобрѣсти ея благосклонность. Нѣсколько дней считалъ я себя счастливѣйшимъ изъ всѣхъ туристовъ, когда-либо покинувшихъ нашу холодную Европу, но судьба готовила мнѣ горькое разочарованіе! Паи-му («Цвѣтъ долины» такъ звали дѣвушку), завлекла меня въ свои сѣти только для того, чтобъ меня умертвить, изъ тѣла же моего приготовить ужасный пиръ для всего своего племени, пиръ въ видѣ супа, бифштекса и другихъ яствъ, основаніемъ которыхъ должно было служить мясо Алексѣя Веретенникова. На этомъ мѣстѣ разсказа моего я считаю долгомъ остановиться и обратить мою рѣчь ко всѣмъ юношамъ молодого и преклоннаго возраста, считающимъ себя жертвами несчастной любви. Можетъ ли сравниться ихъ несчастіе съ моимъ, сейчасъ разсказаннымъ? Милая дѣвушка отвергла руку, ей предложенную, тщеславная кокетка осмѣяла домогательства устарѣлаго волокиты, подруга сердца не пріѣхала въ маскарадъ… какое несчастіе! какія сѣтованья! какія жалобы на судьбу! Что бы вы сказали, страстные люди, еслибъ вы были въ моей кожѣ во время моей привязанности къ смуглой Паи-Му, «Цвѣтку долины», пламенной дѣвушкѣ, оказавшейся представительницей кровожаднаго людоѣдскаго племени'? Что бы вы запѣли, узнавши досканально, что персона, вами любимая, имѣетъ прямой разсчетъ — не на любовь вашу, не на кошелекъ вашъ даже, а на куски вашего собственнаго мяса!? Вы хныкаете и злитесь оттого, что какая-нибудь свѣтская вертушка увлекла васъ въ число своихъ безнадежныхъ поклонниковъ! Но что бы вы сдѣлали, увидавъ, что васъ увлекаютъ на истязанія, на площадку, уставленную орудіями казни, прямо къ кипящему котлу, въ которомъ имѣетъ вариться бульонъ, не изъ курицы, не изъ говядины, а изъ васъ самихъ, мой читатель? Бррр! и теперь страшно вспомнить всю эту исторію. Итакъ, Паи-My меня предала. Меня окружили дикари, меня связали, меня привязали къ столбу, на огонь поставили котелъ съ водою, еще четверть часа — и, конечно, Веретенниковъ свершилъ бы свое жизненное поприще. Въ это самое время подоспѣлъ ко мнѣ на помощь извѣстный Шнупфеніусъ, тотъ самый учоный Шнупфеніусъ, котораго вдохновенные путевые разсказы такъ занимала элегантное общество Петербурга въ теченіе прошлой осени. Шнупфеніусъ — задушевный другъ и согражданинъ музыканта Шнапсіуса, о которомъ Иванъ Александрычъ писалъ въ своемъ прошломъ фельетонѣ. Если бы кто не повѣрилъ моему разсказу, тотъ можетъ обратиться къ Шнапсіусу и узнать достовѣрную истину. Итакъ, Шнупфеніусъ приспѣлъ ко мнѣ на выручку, вооруженный двуствольнымъ ружьемъ и двумя револьверами системы Адамса. Онъ началъ съ того, что выстрѣлилъ въ меня два раза; я изумился и готовился къ смерти, когда вдругъ веревки, меня связывавшія, лопнули въ двухъ мѣстахъ — Шнупфеніусъ перебилъ ихъ двумя пулями! Вотъ какъ стрѣлялъ этотъ великій путешественникъ! Я освободился, и въ одно мгновеніе ока ударилъ на людоѣдовъ. Мы бились около часа, поле покрылось кровью и трупами, но можетъ ли толпа дикарей устоять противу двухъ безстрашныхъ европейцевъ? Когда мы съ Шпупфеніусомъ остались побѣдителями, я, по какому-то инстинкту, подошолъ къ кипящему котлу, который назначенъ былъ для моей гибели. Въ котлѣ находилась бездыханная Наи-Му, дѣвушка, причинившая все это побоище. Островитянка не вынесла угрызеній совѣсти и поступила съ собою, какъ поступаетъ Рахиль или Ревекка въ оперѣ Галеви — «Жидовка». По правдѣ сказать, и сюжетъ оперы «Жидовка» заимствованъ изъ моего разсказа.

Долго послѣ изложеннаго здѣсь приключенія не могъ я глядѣть на женщинъ. Состояніе свое я отдалъ Шнупфеніусу, въ награду за его геройство, жизнь мнѣ болѣе не улыбалась. Не зная, что дѣлать съ собою, я уѣхалъ въ Лондонъ, а тамъ предался изученію чорной магіи, вертящихся столовъ и атмосферическаго мистицизма. Затѣмъ поѣхалъ я на родину, явился въ Петербургъ, гдѣ и живу пустынниковъ, по неимѣнію денегъ. Оно странно, но справедливо. Человѣкъ, когда-то загребавшій піастры лопатою, теперь почти бѣднякъ. Искатель золота въ Калифорніи, имѣвшій комнату, полъ которой былъ выложенъ самородками — недавно, по неимѣнію своего обѣда, обѣдалъ на похоронахъ незнакомаго ему г. Овсянникова. Я имѣлъ сто слоновъ въ городѣ Агрѣ, три вооруженныя яхты въ Малайскомъ Архипелагѣ, — а теперь принужденъ нанимать квартиру на Пескахъ, и, вмѣсто ласточкиныхъ гнѣздъ, за обѣдомъ питаться гречневой кашей. Но я твердо вѣрю въ свою звѣзду, и знаю, что мои стѣсненныя обстоятельства скоро поправятся. Какой-нибудь богачъ, подписчикъ «Санктпетербургскихъ Вѣдомостей», помѣститъ меня въ свое духовное завѣщаніе, какая-нибудь вдова капиталистка, плѣнясь моими статьями, предложитъ мнѣ свое сердце и свои капиталы. Иначе оно и быть не можетъ — у людей необыкновенныхъ и жизнь необыкновенна. У меня есть своя звѣзда, объ этомъ я хорошо знаю. А въ удостовѣреніе того, прошу читателя прослушать, какимъ неожиданнымъ, почти волшебнымъ образомъ, лѣтъ пять назадъ, во время сильной холеры, я случайно пріобрѣлъ себѣ груды золота, — и не только груды золота, но европейскую репутацію и всемірную извѣстность.

Итакъ, перенесемся же за пять лѣтъ назадъ, въ городъ Парижъ, Вавилонъ Европы, Парижъ названный городомъ шума, грязи и дыма — Paris, ville de bruit, de boue et do fumée, по словамъ Скаррона. Тамъ я проживалъ въ такомъ же положеніи, въ какомъ нахожусь я теперь, то-есть съ весьма скудными денежными средствами. Меня обыграли на баденскихъ водахъ, да сверхъ того жена моя, испанская маркиза, воспитаніемъ пріученная къ расточительности и роскоши, сдѣлала долгу два мильона франковъ. За одни башмаки слѣдовало сто тысячъ, но за то хороши были башмачки, а еще лучше ихъ ножка, на которую они надѣвались! Чтобы не дразнить игривыхъ старцевъ Тирсисовъ, которыхъ нынѣ такое обиліе въ Петербургѣ, я прекращаю мой разсказъ о башмачкахъ и ножкахъ. Какъ бы то ни было, прелестная ножка въ испанскомъ вкусѣ не способна прокормить семьи, а изъ старыхъ башмачковъ супа не сваришь. Намъ обоимъ съ женой стало не хорошо и грустно, когда пришлось платить по векселямъ и роспискамь. Честностью я всегда отличался рыцарскою (г. Буйновидовъ утверждалъ неоднократно, что я продаю ему зловонныя сигары за дорогую цѣну, но это неправда!), жена моя, какъ испанская грандесса, и подавно — стало быть, разсчетъ, къ удовольствію кредиторовъ, совершился отлично, а у насъ не осталось сантима за душею. Чтобъ поддержать себя въ блескѣ и великолѣпіи, мы понемногу стали продавать наши драгоцѣнности, вырученныя же за то суммы проживать беззаботнымъ образомъ. Мы жили два мѣсяца цѣною рубина на моей булавкѣ, рубина, подареннаго мнѣ владѣтелемъ Сейковъ, рубина, цѣнность котораго могла бы обогатить десять семействъ разомъ. Потомъ жена продала свое брильянтовое ожерелье — о томъ, каково оно было, можетъ читатель судить по тому, что нынѣ означенное ожерелье принадлежитъ первой султаншѣ въ Константинополѣ. Ожерелье дало намъ еще мѣсяцъ жизни: съ такой неразсчетливостью юности вели мы свои дѣла съ женою! Напослѣдокъ мы распродали все, что у насъ было. Ужь приходилось нечѣмъ платить за отель, нами занимаемый, ужь лошади наши были запроданы, ужь наши вещи подверглись описи, ужь изо всѣхъ сокровищъ, проданныхъ и заложенныхъ, у насъ оставалась одна только драгоцѣнная вещь — часы, которые я подарилъ моей женѣ наканунѣ свадьбы. Часы эти, дѣланные для меня одного величайшимъ въ мірѣ механикомъ Стефенсономъ, заслуживаютъ подробнаго описанія, потому-что этимъ часамъ предназначено было играть великую роль въ моей жизни.

Стоили они болѣе пяти тысячъ фунтовъ стерлинговъ, по величинѣ своей равнялись гривеннику, но только были немного толще. Нижняя доска состояла не изъ золота, не изъ серебра, а изъ выдолбленнаго яхонта высокой цѣны. Но не въ яхонтѣ, не въ формѣ, не въ тонкой работѣ орнаментовъ заключалась главная достопримѣчателыюсть моихъ часовъ — эта достопримѣчателыіость заключалась въ ихъ безпримѣрномъ механизмѣ, торжествѣ новой механики. Представь себѣ, достойный читатель и читательница, исполненная прелести, что часы, о которыхъ говорится, не превосходя гривенника величиною, имѣли бой до того звучный, тонкій и мелодическій, что онъ оглашалъ весь нашъ отель и слышенъ былъ въ сосѣдней улицѣ! Какъ могъ премудрый Сгефенсовъ достичь такого результата, я и ума приложить не умѣю. Мало того — въ этихъ часахъ заключалось нѣчто въ родѣ великолѣпнаго органа: каждые полчаса они играли или увертюру, или арію, или секстетъ изъ новѣйшихъ, самыхъ популярныхъ оперъ. Въ двѣнадцать часовъ полдня они разыгрывали «Пасторальную симфонію» Бетховена, въ часъ ужина исполняли увертюру изъ «Карла Смѣлаго», а поутру будили меня душу-потрясающимъ хоромъ изъ «Гугенотовъ» Мейербера. Вотъ каковы были крошечные часы, мой свадебный подарокъ, въ свое время повергнувшій въ изумленіе весь фешенебльный кругъ Испаніи и Португаліи!

Тяжко было намъ обоимъ разставаться съ такой драгоцѣнностью, но «нужда сильна, зубъ нужды остеръ», какъ говорить король Лиръ въ Шекспирѣ. Оставивъ жену во Франціи, я взялъ часы и поѣхалъ въ Лондонъ, съ намѣреніемъ продать ихъ моему доброму пріятелю, герцогу Девонширскому, извѣстному любителю механическихъ рѣдкостей. Меня предупреждали, что въ столицѣ Великобританіи свирѣпствуетъ сильная холера; но я видалъ болѣзни хуже холеры и, конечно, не боялся этой азіятской гостьи, какъ называютъ ее остроумные фельетонисты. Въ карманѣ моемъ имѣлось нѣсколько мятныхъ лепешекъ: я ихъ глоталъ дорогою; въ Дуврѣ купилъ еще съ полфунта пеперментовъ, и благодаря этимъ снадобьямъ, благополучно доѣхалъ до Лондона. Ночью въ той самой гостинницѣ, гдѣ я всегда останавливаюсь, умерло восемнадцать путешественниковъ. Самъ я, передъ разсвѣтомъ, почувствовала. нѣкоторую боль подъ ложечкой. Мятныя лепешки лежали возлѣ постели, на ночномъ столикѣ, возлѣ самыхъ часовъ, привезенныхъ на продажу. Я проглотилъ нѣсколько лепешекъ и боль утихла. Вкуса, одной лепешечки показался мнѣ страннымъ, и она залегла въ моемъ желудкѣ съ какой-то особенной тягостью. Дремота меня одолѣвала, разсуждать о такихъ пустякахъ было некогда. И заснулъ сномъ невинности, а на утро проснулся бодрымъ, здоровымъ, даже совершенно счастливымъ.

Неужели стану я считать бѣдою, разсуждалъ я улыбаясь, то обстоятельство, что и я и моя маркиза Аннунціата прожили наше состояніе? Для обыкновеннаго человѣка раззореніе есть зло; но Алексѣя Веретенникова нельзя мѣрить аршиномъ обыкновенныхъ людей. За наши часы герцогъ даетъ мнѣ десять тысячъ фунтовъ; развѣ за такую сумму я не могу накупить себѣ лѣсовъ въ Техасѣ, устроить серебряную рудокопню въ Мехикѣ, завоевать себѣ необитаемый островъ невдалекѣ отъ Австраліи? Развѣ сынъ Ренджитъ-Синга не приглашалъ меня генералиссимусомъ въ свое войско? Развѣ я не могу торговать неграми или, подобно Трелавнею, завести военное судно на китайскихъ моряхъ, для поживы около китайцевъ или обитателей Явы? Человѣкъ, мнѣ подобный, вездѣ будетъ въ первыхъ рядахъ и часы мои поведутъ меня къ чему-нибудь великому, неожиданному. Я вѣрю въ свою звѣзду и знаю, что эти маленькіе часы окажутъ мнѣ какую-то громадную услугу! Однако я забылъ ихъ завести. Гдѣ же часы мои? Я ихъ оставилъ на ночномъ столѣ, вмѣстѣ съ мятными ленешечками. Гдѣ же мои часы, боги Олимпа? Люди! служители! путешественники! дьяволы! идите всѣ сюда, часы мои украдены! украдены у меня часы, дѣланные Стефенсономъ! Пропали мои часы, оцѣненные во сто тысячъ фунтовъ стерлинговъ! Я поднялъ звонъ по всей гостинницѣ, перерылъ свои вещи, сбросилъ съ постели матрацъ и подушки. Все было напрасно — маленькихъ часовъ нигдѣ не оказывалось. Лицо мое покрылось мертвою блѣдностью. Съ потерей моихъ часовъ, я сдѣлался нищимъ. Мнѣ предстояло умирать съ голоду. Мучительная кончина грозила Алексѣю Веретенникову!

На крикъ мой сбѣжалась вся прислуга гостинницы и половина путешественниковъ — иныя дамы явились въ кофтахъ, самъ содержатель впопыхахъ не успѣлъ снять ночного колпака съ головы. «Гдѣ мои часы?» вопіялъ я съ ожесточеніемъ: «отдайте мнѣ часы, чудо механическаго искусства, часы, которые обошлись мнѣ въ двѣсти тысячъ фунтовъ стерлинговъ! Вся гостинница, вся улица, на которой она построена, должны отвѣчать за мою потерю! Я доведу дѣло до Палаты Лордовъ, я пожалуюсь избирателямъ, я сдѣлаю міровой вопросъ изъ моей пропажи! Я твердо помню, какъ, ложась спать, положилъ часы на ночной столикъ, возлѣ этой коробки съ мятными лепешками. У васъ грабятъ путешественниковъ; вы за это должны отвѣчать! Служитель, снимавшій съ меня сапоги, хорошо видѣлъ своими глазами маленькіе, драгоцѣнные часы, возлѣ мятныхъ лепешекъ. Отдайте мнѣ мои часы, или готовьтесь къ великимъ несчастіямъ! Я человѣкъ неумолимый на мщеніе; мнѣ ядъ извѣстенъ не одинъ. Я всѣхъ васъ отравлю, поражу, пошлю въ Ботани-Бей, переселю на необитаемые острова Тихаго Океана!»

Надо отдать справедливость англійскимъ аристократическимъ гостинницамъ: въ нихъ сильно обдираютъ путешественника, но въ нихъ же обитаетъ духъ великой акуратности, неподдѣльной честности. Отель, гдѣ я спалъ, существовалъ со временъ Кромвеля — со временъ Кромвеля въ немъ не совершилось ни одной покражи! Можете же себѣ представить, какая суматоха поднялась въ моей спальнѣ послѣ моихъ словъ! Служитель, о которомъ говорилось, самъ видѣлъ часы на столикѣ, и насчетъ пропажи не могло существовать сомнѣнія. Вся комната была обшарена, столъ разбитъ на мелкія щепы, коверъ снятъ съ пола — часовъ нигдѣ не оказывалось. У меня въ нумерѣ собралось народу человѣкъ сто, явились полисмены, а часовъ все не находилось. И вотъ наступилъ моментъ, когда всѣ присутствующіе, сбившись съ ногъ отъ бѣготни и усилій всякаго рода, разомь пріостановились, разомъ притихли, переводя духъ передъ новыми поисками. Въ этотъ замѣчательный моментъ, посреди комнаты, раздался громкій, такъ знакомый мнѣ бой часовъ, моихъ часовъ, часовъ, подаренныхъ мною Аннунціатѣ. Они пробили часъ, два — пять — восемь — девять. За девятымъ ударомъ послышалась музыкальная прелюдія, и затѣмъ грянулъ знаменитый мейерберовскій хоръ, столько разъ будившій меня во всѣхъ столицахъ Европы. Всѣ присутствующіе раскрыли рты и дивились громкой музыкѣ не догадываясь, откуда она слышалась. «Часы мои нашлись — часы мои въ этой комнатѣ!» воскликнулъ я, и бросился шарить гдѣ только могъ. Казалось, звуки раздавались подъ самымъ моимъ ухомъ, казалось, часы мои играли гдѣ-нибудь въ моемъ карманѣ! Я вывернулъ всѣ карманы — часовъ не было, и еще пятьдесятъ девять минутъ мы проискали ихъ напрасно.

Снова раздалось, какъ будто во мнѣ самомъ: разъ, два, пять, девять, десять, музыкальная прелюдія, а вслѣдъ за нею grâce изъ «Роберта». «Да что же это наконецъ, всеблагіе боги?» разомъ вскрикнули и я и всѣ присутствующіе. Старыя дамы начали лишаться чувствъ, подозрѣвая тутъ колдовство и чаромутіе. Въ это время одинъ изъ констеблей, толстый старикъ съ необыкновенно-смышленымъ лицомъ, нодоніолъ ко мнѣ, приложилъ ухо къ моему жилету, и сказалъ мнѣ таинственнымъ голосомъ: «Музыка у васъ подъ ложечкой. Вы проглотили часы вмѣсто мятной лепешки!» Словно молнія меня озарила — я понялъ все — и не только понялъ все, но еще съ геніяльною быстротою успѣлъ сообразить, какая золотая розсыпь открывается передо мною. Я сунулъ констеблю нѣсколько золотыхъ монетъ, сопровождая подачку выразительнымъ жестомъ. Вслѣдъ за тѣмъ и вышелъ на средину спальни, раскланялся публикѣ и сказалъ громко, чистѣйшимъ англійскимъ произношеніемъ: — «Милорды и джентльмены, представленіе кончилось. Вы присутствовали даромъ при опытахъ Алексѣя Веретенникова, чревовѣщателя съ острова Суматры, вы своими глазами видѣли знаменитѣйшій музыкальный феноментъ, когда-либо появлявшійся въ подлунномъ мірѣ. Природа устроила въ моемъ горлѣ органъ, передъ которымъ ничто всѣ первые органы всего свѣта. Я прибылъ въ Лондонъ за-тѣмъ, чтобы дать въ немъ нѣсколько представленій передъ моимъ отъѣздомъ на родину. Сообщите о томъ нашимъ знакомымъ. Я еще не успѣлъ нанять концертной залы, но сейчасъ же это устрою, и въ одни сутки дамъ двадцать четыре представленія. Цѣна билетамъ будетъ весьма высока, но я увѣренъ, это обстоятельство не охладитъ великобританской публики, всегда такъ радушно награждающей феноменальныхъ виртуозовъ!»

Меня хотѣли качать на рукахъ, меня поздравляли и обнимали, но я поспѣшилъ удалить докучныхъ гостей и приняться за дѣло. Сперва я обсудилъ весь дивный случай и невольно изумился, даже побоялся и за себя я за часы. Мой желудокъ не однажды переваривалъ кушанья, почти что доступныя одному страусу, и часамъ грозила гибель, но я успокоился тѣмъ, что они скрыты въ доскѣ изъ яхонта, камня твердаго и неудобоваримаго. Самъ я тоже не могъ погибнуть, потому что часы были малы объемомъ, а относительно моей тучности казались песчинкой. Успокоившись на этотъ счетъ, и, не теряя минуты, приступилъ къ устройству концертовъ; на послѣднія мои деньги нанялъ залу Ковентгарденскаго Театра, отпечаталъ афиши и подрядилъ пять тысячъ разнощиковъ для раздачи этихъ афишъ всѣмъ и каждому. Когда меня обуреваетъ демонъ дѣятельности, я становлюсь человѣкомъ поистинѣ необыкновеннымъ. Черезъ три часа послѣ того, какъ я проглотилъ часы вмѣсто мятной лепешечки, два мильона зѣвакъ, составляющіе населеніе Лондона, ужь знали о прибытіи въ ихъ городъ феноменальнаго виртуоза съ острова Суматры. Театръ ломился отъ толпы народа, одна колонна зданія была сломана пополамъ отъ неожиданнаго напора публики, стремившейся взять билеты. Мои сборы взяты были на откупъ — билеты продавались и перепродавались за баснословную цѣну. По минутамъ разсчитавъ время боя, я явился передъ слушателей съ моими дивными часами въ желудкѣ. Одѣтъ я былъ въ самомъ легонькомъ трико; каждому любопытному дозволялось подходить ко мнѣ, выворачивать мои карманы, прикладывать ко мнѣ оба уха, и такъ далѣе.

Описать того, что сдѣлалось со всѣмъ собраніемъ, когда вдругъ вся громадная зала наполнилась звуками «Пасторальной симфоніи» Бетховена — я не берусь, я не въ состояніи. Лорды, занимавшіе партеръ, встали со стульевъ и вперили въ меня неподвижные взоры. Леди, наполнившія бельэтажъ и бенуары, замахали платками и прослезились. И было чему дивиться! На подмосткахъ, ясно видимый со всѣхъ сторонъ, стоялъ сановитый господинъ въ трико, то-есть я — господинъ въ трико, и никого болѣе. Изъ этого господина, подобно бурѣ, неслись громкіе, сладчайшіе музыкальные звуки, болѣе отчетливые, болѣе вѣрные, болѣе энергическіе, чѣмъ звуки перваго оркестра по всей вселенной. Я стоялъ зажавъ ротъ и скрестя руки; а часы все играли и играли. Недоумѣніе обуяло слушателей, они изъ дѣйствительной жизни будто были унесены въ область сновъ и чудесъ «Тысячи одной ночи». И вотъ, смолкла послѣдняя нота «Пасторальной симфоніи». Я раскланялся и только сказалъ отуманеннымъ слушателямъ: — «Господа, представленіе кончилось: очищайте залу для новыхъ посѣтителей!»

Рукоплесканій не было. Часть зрителей, будто въ полуснѣ, очистила залу; на мѣсто ихъ съ ревомъ вторгнулась другая толпа, давно ужь ждавшая на улицѣ. Большая часть знатныхъ дамъ, сидѣвшихъ въ бельэтажѣ, удержала за собой ложи на слѣдующее представленіе. Переждавши еще 59 минутъ, я поспѣшно вышелъ на эстраду, весь океанъ народа примолкъ, и часы, находившіеся у меня подъ ложечкою, заиграли мендельсонову увертюру «Гебриды».

Недостатокъ апплодисмановъ, происшедшій на первомъ представленіи, по причинѣ нечаянности, тутъ ужь былъ вполнѣ искупленъ. Когда пьеса кончилась, вся публика повскакала на стулья, закричала, затопала, и грозою понеслись по всей залѣ восторженныя привѣтствія Алексѣю Веретенникову. Народъ, толпившійся по корридорамъ, у подъѣзда, на площади, подхватилъ эти рукоплесканія, эти крики, эти воздаянія восторженныхъ дилетантовъ. Всѣ тріумфы Женни Линдъ, Рашели, Фанни Эльслеръ не представляютъ и тѣни моего тріумфа.

Итакъ, отъ полудня до поздней ночи успѣлъ я дать около пятнадцати представленій, по одному въ часъ. Груды золота и банковыхъ билетовъ накопились въ кассѣ, но эта сумма была только ничтожнымъ задаткомъ той суммы, которую мнѣ было предназначено получить въ этотъ день, исполненный приключеній. Когда я возвратился къ себѣ въ отель, весь измученный моими подвигами, мнѣ вдругъ представилась у дверей моего нумера цѣлая толпа людей величественнаго вида, въ парикахъ и чорной одеждѣ. Ихъ было человѣкъ до тридцати, каждый изъ нихъ привѣтствовалъ меня радостными восклицаніями. — «Господа, кто вы такіе? Что вамъ надо?» спросилъ и пришельцевъ, тщетно стараясь распознать въ ихъ толпѣ хотя бы одно лицо, мнѣ отчасти знакомое.

На вопросъ мой мнѣ отвѣчали, что я вижу передъ собой депутацію отъ лондонскаго анатомико-зоолого-медико-филармоническаго общества

— Господа, замѣтилъ я сухо: — собираясь ко мнѣ, вы бы могли догадаться, что путешественнику въ моемъ положеніи и виртуозу, давшему въ одинъ день пятнадцать представленій, не до депутацій и не до комплиментовъ со стороны разныхъ медико-музыкальныхъ обществъ!

Старшій изъ депутаціи вышелъ впередъ и сказалъ мнѣ такія слова:

— «Не для комплиментовъ и не для пустыхъ фразъ пришли мы бесѣдовать съ господиномъ Веретенниковымъ. Насъ увлекаетъ великая цѣль — цѣль науки. Мы пришли купить у насъ горло ваше, въ которомъ всемогущая природа устроила музыкальную машину, безпримѣрную въ лѣтописяхъ науки».

— Какъ, горло? купить мое горло? возопилъ я съ изумленіемъ.

— Да, горло! хладнокровно отвѣчалъ старикъ: — оно должно быть вырѣзано, положено въ прозрачную банку, выставлено въ Кристальномъ Дворцѣ, вмѣстѣ съ индійскимъ брильянтомъ Ко-и-нуромъ.

— Помогите! помогите! закричалъ я, думая, что эти люди меня сейчасъ зарѣжутъ.

— Не пугайтесь, достойный путешественникъ, вѣжливо сказалъ старѣйшина депутаціи: — мы не даромъ пріобрѣтаемъ ваше сокровище. Мы даемъ намъ за него сто-тысячъ фунтовъ стерлинговъ.

— На что мнѣ наши сто-тысячъ? вскричалъ я въ испугѣ: — вырѣзывать горло у живого человѣка! помогите! помогите!

— На этотъ счетъ вамъ сомнѣваться не слѣдуетъ, кротко сказалъ старичокъ: — деньги вы получите теперь, а горло ваше мы получимъ только послѣ вашей смерти.

Но къ чему подробно досказывать всю эту дивную исторію! Успокоенный совершенно, я поспѣшилъ заключить контрактъ, взялъ въ карманъ сто тысячъ, и черезъ день ужь былъ въ Парижѣ, гдѣ и положилъ къ ногамъ маркизы Аннунціаты всѣ суммы, мною пріобрѣтенныя.

P. S. Вотъ вамъ, почтенный Иванъ Александровичъ, первый мой фельетонъ; извините, если онъ нѣсколько бѣденъ содержаніемъ. Въ жизни моей бывали приключенія гораздо необыкновеннѣйшія, и о нихъ-то я въ скорости побесѣдую съ читателемъ. Да не забудьте похлопотать о гонораріи за мои статьи.

Ал. Веретенниковъ.

Нѣтъ ужь, достойнѣіній Алексѣй Ѳедосѣичъ, воображеніе ваше черезчуръ пламенно! Страшно печатать такіе разсказы — а впрочемъ, пусть самъ читатель будетъ судьею. Я не берусь быть вашимъ отвѣтственнымъ редакторомъ. — О гонораріи же отнеситесь въ контору газеты.

VI.

О старинѣ, объ альбомахъ и о поэтѣ Кузьмѣ Прутковѣ, написавшемъ мнѣ въ альбомъ превосходныя стихотворенія.

По обязанности петербургскаго туриста, я давно изучаю мой родной городъ, и изучая его, съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе дивлюсь городу Петербургу. И я долженъ сознаться — ничто такъ не дивитъ меня въ Петербургѣ, какъ его безпредѣльная любовь во всякой новизнѣ, какъ его ничѣмъ несокрушимая страсть ко всему модному. Долго ли я живу на свѣтѣ? давно ли началъ я наблюдать столичные нравы? а между тѣмъ въ это короткое время нашъ спокойный, разочарованный, самолюбивый, байроническій Петербургъ успѣвалъ увлекаться всякими новизнами разъ до восьмидесяти. И что всего удивительнѣе, и что всего замѣчательнѣе — каждая новая манія Петербурга, каждая новая его страсть неминуемо вела съ собою насмѣшки, ожесточеніе, свирѣпство по поводу предмета предыдущей, только что исчезнувшей страсти. Тутъ есть даже нѣчто фантастическое, нѣчто какъ бы нарочно придуманное какимъ-нибудь злымъ сатирикомъ. Давно ли носили низкія таліи? прошло немного дней, и Петербургъ говоритъ, что человѣка или даму съ низкой таліей надо умертвить мгновенно, какъ представителей отвратительнѣйшаго тона! Не вчера ли еще Моторыгинъ, Ѳеофилъ, пускалъ мыльные пузырь и даже отъ излишняго усердія, глоталъ воду съ мыломъ — теперь тотъ же Ѳеофилъ Моторыгинъ считаетъ за постыдное ребячество одинъ помыслъ о такомъ невинномъ занятіи! Давно ли человѣка, любящаго поэзію, считали звѣремъ и никуда не пускали? а третьяго дня Антонъ Борисычъ, грандіозно-элегантный, благоуханный старецъ Антонъ Борисычъ, встрѣтившись со мной, на литературномъ вечерѣ, объявилъ, что всякаго великосвѣтскаго человѣка, не сочувствующаго прекрасно му, надо считать дикимъ Готтентотомъ! Давно ли блестящія дамы ѣздили по городу въ крошечныхъ каретахъ, гдѣ падо было сидѣть скорчившись въ три погибели? а уже вчера Ирина Дмитріевна пріѣхала въ концертъ, сиди въ высокомъ, арбузо-образномъ рыдванѣ, на круглыхъ и плоскихъ рессорахъ, рыдванѣ, выписанномъ изъ Вѣны, но не менѣе того прегадкомъ. И послушали бы вы, какъ она отдѣлала Юлію Антоновну, которой мужъ, проигравшись впрахъ, все еще возитъ жену въ крошечной каретѣ. Дивное дѣло, чудная перемѣна вкуса! То, что за мѣсяцъ считалось роскошной колесницей, нынѣ поставлено на ряду съ какими-то дрогами. О, Петербургъ, несравненный Петербургъ! узнаю тебя во всемъ этомъ. Помнишь ли ты, дорогой читатель, то золотое время нашей первой юности, когда «Фенелла» считалась оперою изъ оперъ и когда львы, нынѣ оплѣшивѣвшіе до послѣдняго волоса, или растолстѣвшіе въ видѣ бочки, ходили въ театръ съ маленькими зрительными трубками, иногда даже не съ двойными? Потомъ вошли въ моду страшные двойные телескопы, и Халдѣевъ, какъ-то явившійся въ оперу съ прежней трубочкой, подвергся общему посмѣянію. Князь Борисъ не подалъ ему руки, а Евгенъ Холмогоровъ пересталъ съ нимъ кланяться. Вдругъ изобрѣтаютъ въ Парижѣ крошечныя лорнетки дюшессь и виконтъ де-ла Пюпиньеръ (котораго я расхвалилъ въ моемъ фельетонѣ) привозитъ мнѣ изъ-за границы микроскопическую трубочку, въ которую однакожъ можно различить малѣйшее пятнышко на носу у посѣтителей парадиса или попросту райка. Я ѣду въ оперу съ моей обновкой, и случайно помѣщаюсь возлѣ Холмогорова, вооруженнаго страшнѣйшимъ телескопомъ въ драгоцѣнной оправѣ (за эту трубку онъ до сей поры еще долженъ въ магазинѣ!). Холмогоровъ глядитъ на меня, беретъ изъ рукъ моихъ микроскопическій лорнетикъ. Смѣясь, онъ направляетъ стекла на пятый ярусъ — и вдругъ лицо его покрывается смертною блѣдностью. Онъ чувствуетъ, что у него въ рукахъ нѣчто необыкновенное, взглядываетъ въ бель-этажъ и видитъ такую же трубочку дюшессь въ рукахъ у элегантнѣйшей Дарьи Савельевны, близкой пріятельницы де-ла Пюпиньера. — «Что съ тобой, Евгенъ, восклицаю я: не холера ли?» Но Евгенъ не отвѣчаетъ. Евгенъ не слушаетъ музыки, Евгенъ глубоко несчастенъ, Евгенъ исполненъ лютой тревоги! Онъ перестаетъ ѣздить въ театръ и никуда не появляется. Черезъ недѣлю онъ объявляетъ своимъ пріятелямъ, что особу, осмѣливающуюся ѣздить въ театръ съ безобразнымъ, огромнымъ, неудобнымъ двойнымъ телескопомъ, надо сжечь на кострѣ, въ назиданіе всѣмъ уродамъ презрѣннаго тона. О, Евгенъ! Евгенъ! оттого-то я и говорю о тебѣ такъ часто, что считаю тебя неподдѣльнымъ петербургскимъ фруктомъ, исчадіемъ Петербурга, и представителемъ, къ сожалѣнію, не хорошихъ, а мелочно забавныхъ сторонъ Петербурга! Оттого ты мнѣ милъ и дорогъ, величественный Евгенъ Холмогоровъ, оттого я и дорожу тобою, и вѣчно буду поддерживать наше знакомство, хотя ты съ озлобленіемъ зовешь меня плебеемъ грубаго нрава и философомъ дурного тона, и нападаешь на мой обычай ѣздить въ театръ въ сюртукѣ и въ сѣрыхъ перчаткахъ!

Стоитъ только хорошенько подумать обо всемъ мною сказанномъ, чтобы пріобрѣсти великую терпимость и шутливое хладнокровіе при воззрѣніи на всѣ странности нашей жизни. Смотрите на отдѣльный фактъ изъ цѣпи петербургскихъ причудъ — онъ васъ насмѣшитъ и, пожалуй, разсердитъ, — взгляните на всю цѣпь, на весь рядъ фактовъ, и въ душу вашу снизойдетъ свѣтлое, мирное спокойствіе. Я помню очень хорошо, какъ годъ назадъ Дарья Савельевна, Моторыгинъ и Илья Иванычъ наговорили мнѣ преобидныхъ колкостей за то, что я не занимался столоверченіемъ, а Мухояровъ, фельетонистъ, даже печатно назвалъ меня разрушителемъ, скептикомъ, не прознающимъ ничего важнаго въ жизни. Антропофаговъ, эллинистъ, въ огромной статьѣ пустился доказывать, что я безмѣрно фриволенъ, что для шутокъ есть своя граница, что подъ моимъ байрронизмомъ скрывается невѣжество и ничего болѣе. Поводимому, не могли мнѣ казаться сладкими всѣ эти привѣтствія; но я, созерцая всю цѣпь фактовъ, какъ было сказано, только говорилъ про себя: «пождемъ!» подобно Юпитеру въ баснѣ Крылова. И ждать пришлось мнѣ не долго — столоверченіе исчезло съ лица земли такъ же быстро, какъ оно явилось. Тутъ пришолъ и на мою улицу праздникъ; за всякую колкость Дарьи Савельевны, за всякую выходку Моторыгина, за всякую строку Мухоярова и Антронофагова я могъ платить сторицею. Всѣ они были въ моихъ рукахъ, и знали это, и смотрѣли на меня сладкими взорами, будто прося пощады. Про каждое изъ вышепоименованныхъ лицъ, въ его отношеніи къ столамъ, могъ я разсказать мильонъ самыхъ забавныхъ исторій, вполнѣ достовѣрныхъ. Само собою разумѣется, я не воспользовался всѣмъ своимъ правомъ, а заплативъ за каждую колкость втрое или вчетверо, предалъ все дѣло благотворному забвенію. Такъ и должно поступать настоящему философу, всегда снисходительному къ мірскимъ слабостямъ!

Подобнаго рода соображенія поддерживаютъ меня каждый разъ, когда Петербургъ увлекается какой-нибудь безобразною модою. Давно ли въ богатыхъ домахъ ничего не было видно, кромѣ раззолоченныхъ палокъ (подъ этимъ названіемъ разумѣю я мебель современнаго издѣлія, гамбсовскіе пате и такъ далѣе); давно ли мебель мѣнялась поминутно, поглощая огромные капиталы, давно ли глазу не на чемъ было отдохнуть въ этихъ салонахъ, давно ли древнія картины гнили на чердакахъ элегантныхъ домовъ, и фамильный фарфоръ сбывался на Толкучій Рынокъ, по беззаботности его обладателей? Теперь все это прошло; теперь люди блестящаго тона ударились въ другую крайность: теперь всякій покупаетъ себѣ Рюиздаля. (О всеблагіе боги, какъ много Рюиздалей въ Петербургѣ! Я своими глазами видѣлъ ихъ въ разныхъ домахъ до шести сотъ. Неужели одинъ художникъ можетъ написать столько пейзажей?) Всякій украшаетъ свой каминъ древнимъ севромъ, всякій презираетъ новую мебель и дышитъ одной стариною. Сергій Юрьевичъ третьяго дня посадилъ меня на такой стулъ древней голландской работы, что я былъ принужденъ съ проклятіемъ вскочить на ноги — стулъ этотъ, по видимому, былъ набитъ не волосомъ, не мочалкой даже, а остроконечными камнями. Стулъ, купленный на вѣсъ золота, оказывался непригоднымъ для сидѣнія; по онъ сдѣланъ въ Лейденѣ, на немъ когда-то сиживали брадатые бургомистры! Браво, Сергій Юрьевичъ! по крайней мѣрѣ ваша настоящая манія лучше прошлогодней. Такъ лучше, во сто кратъ лучше покупать стулья, хотя бы и набитые каменьями, нежели вертѣть столы, пускать мыльные пузыри, поощрять Шнапсіуса, пьяниста, ругать русскую литературу и заниматься мистицисмомъ! Преуспѣвайте же во всякихъ изрядствахъ, элегантный Сергій Юрьевичъ, покупайте картины, подписывайтесь на наши журналы, будьте даже немного меценатомъ, собирайте вокругъ себя художниковъ и заводите многоцѣнные альбомы! Не я стану мѣшать вамъ въ настоящей вашей маніи.

Однакожь, говоря о Сергіи Юрьевичѣ и его маніяхъ, я случайно произнесъ одно слово, надъ которымъ непремѣнно слѣдуетъ остановиться. Я произнесъ слово «альбомы» — и все мое существо проникнулось воспоминаніями о прошлыхъ лѣтахъ. Эта остановка, это воспоминаніе, этотъ порывъ сердечной нѣжности почти непонятенъ для читателя юноши. Одни люди среднихъ лѣтъ будутъ мнѣ сочувствовать, и, слушая мою рѣчь объ альбомахъ, проливать теплую слезу умиленія. Наша первая юность совпадала съ эпохой альбомовъ; наши дѣтскія игрушки бросались для дѣтскихъ альбомовъ; наша первая любовь происходила во времена альбомной моды. Нынѣ принято смѣяться надъ альбомами, особенно съ той поры, какъ Пушкинъ осмѣялъ альбомы петербургскихъ дамъ и даже, о горе! назвалъ ихъ разрозненными томами изъ библіотеки чертей. О, поэтъ! великій поэтъ! твое ожесточеніе понятно, потому-что тебя мучили ежечасно, упрашивая написать что-либо въ тотъ или другой дамскій альбомъ; но за что же ты, нападая на одинъ видъ альбомовъ, предалъ поруганію всѣ ихъ остальные виды!? Твоя похвала альбомамъ уѣздныхъ барышень чуть ли не убійственнѣе брани, — твои стихи по этому поводу знаетъ даже Мухояровъ и громко читаетъ ихъ всякій разъ, когда моя супруга показываетъ свой собственный альбомъ которой-нибудь изъ подругъ. Мухоярову все прощается, Мухояровъ давно ужь издѣвается надъ людьми средняго круга, Мухояровъ пренебрегаетъ альбомами, Мухояровъ скорѣе надѣнетъ сапоги, порвавшіеся около носка, нежели заведетъ свой альбомъ или кому-нибудь въ альбомъ напишетъ. Но я не Мухояровъ и минутныхъ модъ не придерживаюсь. Я когда-то любилъ альбомы и никогда не перестану любить альбомовъ. Надо быть упорнымъ въ своихъ привязанностяхъ, какъ въ высшихъ, такъ и въ мелкихъ. Безъ такого условія не будетъ у насъ ни наслажденій, ни самостоятельности.

— «Да и можно ли мнѣ не любить альбомовъ?» такъ говорилъ я на послѣднемъ раутѣ у княгини Мурзаменасовой (на этихъ раутахъ ужинаютъ, хотя довольно плохо). Всѣ здѣсь присутствующіе могутъ издѣваться надъ старой модой альбомовъ; но я не присоединяюсь къ нимъ, я не брошу камня въ то, чему когда-то поклонялся. Докажите мнѣ, что я поклонялся вредному и безобразному идолу — я готовъ буду раскаяться, но никто не докажетъ мнѣ, что старая мора альбомовъ была дурной, вредной и безобразной порою. Я не видалъ отъ альбомовъ ничего кромѣ наслажденія; въ самыхъ худшихъ случаяхъ они доставляли мнѣ одну юмористическую забаву. Еще дитятей, я имѣлъ свой альбомъ и храню его какъ драгоцѣнность, и часто пересматриваю эту книжицу, наполненную рисунками моего добраго рисовальнаго учителя, украшенную каллиграфическимъ заглавіемъ, работы моего учителя чистописанія. На первой его страницѣ красуется пейзажъ, любимый дѣтьми: маленькій домикъ, изъ трубы котораго вьется дымъ, но сторонамъ дома красуются елка съ березою, подъ елкою растетъ большой величины грибъ, грибу этому приличнѣе было бы стоять подъ березою. Другъ моего дѣтства рисовалъ этотъ пейзажъ, и за него не возьму я мадонны Карло Дольчи, изъ числа тѣхъ картинъ Дольчи, которыя висятъ у Антона Борисыча, возбуждая улыбку въ минопроходящихъ знатокахъ. Вотъ вторая картина, работанная бѣднымъ, юнымъ, только что начинавшимъ художникомъ — въ этой картинѣ есть и мысль и энергія; нынѣ художникъ, ее рисовавшій, сталъ моднымъ живописцемъ, пишетъ съ быстротой паровоза, зато утратилъ всю свѣжесть, всю прелесть, всю энергію, такъ оживлявшія его прежнія вещицы. Вотъ безобразные стихи разсказа Терамена, писанные стариковской отчетливой рукою; ихъ писалъ нашъ гувернеръ и наставникъ, мосье lе chevalier d’Ivry, французъ стараго времени, эмигрантъ стараго времени, отличавшійся отъ какого-нибудь нынѣшняго виконта де-ла Пюпиньера такъ, какъ напримѣръ Версаль отличается отъ рестораціи Rocher de Caecale. Давно ужь умеръ честный старичокъ д’Иври, но не проходитъ года, чтобъ я, съ теплымъ чувствомъ, не перечитывалъ строкъ безумнаго тераменова разсказа, имъ написаннаго. Что за свѣтлая, дѣтская, изящная, рыцарская душа жила въ этомъ старикѣ! какъ любилъ онъ Расина и Терамена! какъ хранилъ онъ преданія великаго стараго времени! съ какой любовью говорилъ онъ про свою родину, гдѣ его обобрали, осудили и забыли о его существованіи! какъ постоянно собирался онъ всякій годъ взглянуть на тѣ поля, воды и небеса, которыхъ не видалъ онъ со времени Людовика Шестнадцатаго! Но перестанемъ говорить про мой альбомъ: дѣтскихъ лѣтъ воспоминанія такъ трогательны и возвышенны, что не должно расточать ихъ гдѣ-нибудь на раутѣ! Вернемся лучше къ той порѣ, когда я не имѣлъ своего альбома, а писалъ въ чужіе альбомы, преимущественно дамскіе. Пушкинъ могъ злиться, когда какая-нибудь уѣздная барышня отвлекала его отъ «Каменнаго Гостя» и «Бориса Годунова», подсовывая свой скромный альбомчикъ со стихами безъ мѣры, по преданью; но я не Пушкинъ; Моторыгинъ не имѣетъ обыкновенія задумывать «Мѣдныхъ Всадниковъ»; не намъ съ Моторыгинымъ злиться на альбомы, намъ подаваемые! Мнѣ часто подавали и присылали альбомы, но ни одного раза не принималъ я ихъ съ ожесточеніемъ. Все, что писалъ я въ альбомы, было писано честно и добросовѣстно; никогда, сидя надъ ихъ страницами, не пускалъ я себѣ въ голову глумливыхъ мыслей и насмѣшливыхъ умозрѣній. Въ мірѣ довольно мѣста для шутки и сатиры — осмѣивайте нахаловъ и гордецовъ, но горе вамъ, если вы устремите жало насмѣшекъ вашихъ на кроткую, васъ уважающую женщину, на полненькую, наивную, деревенскую барышню, на ихъ альбомы, на ихъ невинную любовь къ альбомной поэзіи. Мнѣ милы были и альбомы и ихъ обладательницы; за мой трудъ надъ страницами присланной тетради былъ я вознаграждаемъ тѣмъ, что перечитывалъ и пересматривалъ весь альбомъ съ величайшимъ вниманіемъ. Всѣ эти картинки, эмблемы, стишки, афоризмы, подписи были золотой розсыпью для ясной наблюдательности; но были, говоря восточнымъ слогомъ, рисунки и стихи, испещрявшіе собой стѣны въ гостиницѣ нашей жизни! Опредѣленіе это будетъ понятно тому, кто, занимая комнату въ гостиницѣ, прежде всего смотритъ на ея стѣны, на ея окна, перечитываетъ и разглядываетъ все то, что въ теченіе долгихъ лѣтъ набросано на эти окна и стѣны разными проѣзжими. Нѣтъ, господа ненавистники всего стараго, не намъ бранить манію на альбомы, не намъ смѣяться надъ модою, такъ хорошо сближавшей художника съ цѣнителемъ, писателя съ читателемъ, литератора съ дилетантомъ, великаго поэта съ его поклонницей!

Года прошли — мода измѣнилась, — Петербургъ сжогъ то, чему поклонялся — Петербургъ наругался надъ альбомами, вслѣдъ за Петербургомъ распростилась съ альбомами и провинція. Я пересталъ писать въ альбомы, по неимѣнію самыхъ альбомовъ. Но за то я завелъ свой, въ образѣ огромнѣйшей книги, обшитой темнымъ сафьяномъ и за то получившей странное названіе. Альбомъ этотъ мои пріятели стали называть «Чернокнижіе», вѣроятно по причинѣ его меланхолическаго переплета. Но если переплетъ мраченъ, нельзя сказать того же о содержаніи самой книги. Книга не мрачна — напротивъ того она изобилуетъ свѣтлой, безпредѣльной, иногда даже нелѣпой, иногда даже дубоватовой веселостью. И почему же не такъ? Я признаю себя однимъ изъ счастливѣйшихъ индивидуумовъ всей Европы; захандрившій калифъ восточныхъ сказокъ, которому для излеченія понадобилась сорочка счастливаго человѣка, можетъ смѣло послать за нею въ квартиру Ивана Александровича. Я никогда не прикидывался угрюмымъ страдальцемъ, и надѣюсь, что потомство не упуститъ этой черты, составляя мою біографію. Отчего же бы счастливому смертному и не имѣть альбома, составленнаго изъ веселыхъ произведеній, изукрашеннаго забавно-каррикатурными рисунками? Надъ моимъ альбомомъ трудились поэты и художники, не безъизвѣстные въ области изящнаго. Вотъ на первомъ листкѣ мой собственный портретъ, съ добавленіемъ неслыханной величины фіолетоваго носа. Портретъ писанъ Ильей Богдановичемъ, тѣмъ самымъ, что недавно продалъ за пять тысячъ серебромъ свою картину «Землетрясеніе въ Лисабонѣ». Вы спросите, откуда взялся фіолетовый носъ: по словамъ Ильи Богданыча, сама природа промахнулась страшно, не наградивши меня фіолетовымъ носомъ. За портретомъ идетъ торжественная ода, сочиненная извѣстнымъ Антоновичемъ, никогда не писавшимъ ни одной строчки стихами. Бурный Копернаумовь, въ жизнь свою не касавшійся ни одного пасторальнаго предмета, сочинилъ «Парголовскія идилліи» и «Стоны бѣднаго Тирсиса». За идилліями идетъ элегія на смерть Амариллы, элегія, раздирающая сердце, въ которой даже употреблено слово зане. Какъ вы думаете, кто состряпалъ сказанную элегію? Евгенъ Холмогоровъ, въ періодъ своей юности и свѣжести. Кстати, въ концѣ книги есть еще двѣ строки, на дняхъ написанныя тѣмъ же великосвѣтскимъ мужемъ, по моей неотступной просьбѣ, имѣть у себя альбомъ могутъ одни презрѣнные франты; а человѣкъ, желающій считаться порядочнымъ, не будетъ ни писать стиховъ, ни держать у себя альбома. Евгенъ Холмогоровъ. Январь 1856 года. Сличите оба почерка, взгляните на обѣ подписи: сколько юности, шаткости, почти доброты въ первыхъ! сколько величавости, апломба, самоувѣренности, рѣзкости въ слѣдующихъ! Не хотите ли еще перечесть отрывокъ изъ «Воплей отверженнаго Орландо» Дмитрія Пигусова — Пигусова, нынѣ отвѣчающаго на пригласительныя записки своихъ друзей такими краткими резолюціями: Не могу быть. Не ждите меня. Некогда. Много дѣлъ, и такъ далѣе. И Пигусовъ когда-то былъ въ Аркадіи, и Пигусовъ (я разумѣю старшаго Пигусова), сидя въ обществѣ пріятелей, занимался сочиненіемъ классической драмы: «Дон-Педрилло или крушеніе фрегата на высотахъ Сен-Готарда». Теперь Дмитрій Пигусовъ занятъ разными казусными дѣлами, и что называется, загребаетъ деньги лопатою. Но онъ оставилъ слѣдъ въ здѣшнемъ мірѣ, благодаря моему альбому, и черезъ много лѣтъ иной пріятель, выведенный изъ терпѣнія сухо-покровительственными манерами Пигусова, скажетъ ему съ насмѣшкою: «А когда-то ты, Митя, писалъ стихи нѣжнаго содержанія и воспѣвалъ наслажденія, доставляемыя дружбою!» И Пигусову станетъ весьма совѣстно, и онъ восчувствуетъ потребность опровергнуть такія слова, но удержится отъ опроверженій, потому-что памятникъ дней его юности вполнѣ сохраненъ на страницахъ альбома, принадлежащаго Ивану Александровичу!"

Такъ говорилъ я на раутѣ у госпожи Мурзаменасовой, сидя на пате и держа большой палецъ правой руки за обшлагомъ жилета, какъ слѣдуетъ истинному льву, неоднократно воспѣтому нашими фешенебельными нувеллистами. Всѣ меня слушали не безъ знаковъ одобренія, но я еще не предполагалъ, какимъ неожиданно-отраднымъ случаемъ завершится моя импровизація. Когда я кончилъ, изъ круга изящныхъ слушателей вышелъ неровнымъ шагомъ человѣкъ средняго роста, ухищренно-причесанный, съ челомъ мрачнѣе туманнаго Казбека, съ кусочкомъ чорнаго англійскаго пластыря на лѣвой щекѣ, съ осанкой поэта истиннаго, съ безграничнымъ пониманіемъ собственнаго достоинства и превосходства надъ толпою. Все въ незнакомцѣ дышало чѣмъ-то необыкновеннымъ, даровитымъ, какъ будто знакомымъ; глядя на него, легко было усмотрѣть въ немъ существо, которое, во время первыхъ романтическихъ начинаній Жуковскаго, въ литературѣ явилось знакомымъ незнакомцемъ. Такъ, то былъ мой знакомый незнакомецъ, поэтъ давно любезный Ивану Александровичу по своимъ твореніямъ, но по странной игрѣ судьбы, никогда еще лично не встрѣчавшійся Ивану Александровичу.

Онъ подошолъ ко мнѣ, съ жаромъ пожалъ мнѣ руку и сказалъ голосомъ, отъ природы одареннымъ нѣкоторою торжественностью: «Благодарю васъ. Я самъ люблю альбомы; всякій поэтъ, одаренный большой силою, долженъ любить альбомы. Позвольте же мнѣ заключить вашу импровизацію однимъ афоризмомъ, мною составленнымъ: „Кидая въ воду камешки, смотри на круги, ими образуемые, иначе бросаніе ихъ будетъ одной пустой забавою!“ Афоризмъ этотъ, по моему мнѣнію, долженъ быть заключительнымъ словомъ всего того, что вы говорили объ альбомахъ!»

Едва услыхалъ я афоризмъ, сейчасъ мною приведенный, какъ завѣса упала съ моихъ очей; я прозрѣлъ и угадалъ, съ кѣмъ имѣю дѣло.

— Неужели, сказалъ я, приготовляясь кинуться на шею къ знакомому незнакомцу: — неужели я вожу передъ собой поэта Кузьму Пруткова, автора произведеній Замокъ Намба, Споръ греческихъ мудрецовъ объ изящномъ и Какъ бы я хотѣлъ бытъ испанцемъ?

— Я Кузьма Прутковъ! гордо сказалъ господинъ съ челомъ туманнѣе Казбека, и, вслѣдъ за краткимъ своимъ отвѣтомъ, бросился въ мои объятія.

Когда мы достаточно изъявили одинъ другому знаки нашего взаимнаго уваженія и сочувствія, даровитый Прутковъ пригласилъ меня къ себѣ на литературный вечеръ, имѣющій произойти во вторникъ въ одиннадцать часовъ утра. Я самъ не разъ давалъ вечера по-утру и потому не изумился приглашенію. Въ заключеніе нашей бесѣды, Прутковъ наговорилъ мнѣ много чудеснаго про свой собственный альбомъ, украшенный литографированнымъ портретомъ обладателя. Подобно героямъ гомеровой поэмы, мы обмѣнялись стихотвореніями для нашихъ альбомовъ, и — чтобъ продлить сравненіе — я оказался равнымъ Аяксу по этой части. Даръ Кузьмы Пруткова былъ драгоцѣннѣе моего слабаго дара.

Вотъ, господа поэты, прозаики, учоные и дилетанты! вотъ какимъ образомъ должны встрѣчаться на пути жизни два истинно талантливые человѣка! Вольтеръ говоритъ: «Покажите мнѣ моего соперника, и я брошусь въ его объятія». Слѣдуя этой великой фразѣ, даровитый Иванъ Ч--р--к--ж--въ былъ обнятъ великимъ Кузьмой Прутковымъ, а великаго Кузьму Пруткова съ чувствомъ прижималъ къ своему сердцу Иванъ Ч--р--к--ж--н--к--въ.

VII.

О томъ, какъ я проводилъ масляницу по великосвѣтскому способу и что изъ того послѣдовало.

Хотя мнѣ, Ивану Александрычу, по причинѣ моей величественной наружности, прилично было бы заниматься пелазгическими древностями, или изученіемъ поэмы Магабараты, но побужденія моего сердца — признаюсь съ застѣичивостью — влекутъ меня въ совершенно-противную сторону. Должно быть въ числѣ моихъ предковъ (если у меня были предки, чего я, по правдѣ сказать, вовсе не знаю), въ числѣ моихъ предковъ должно быть имѣлся какой-нибудь бояринъ весьма разгульнаго нрава, пристрастный къ Мадагаскарамъ XVI столѣтія, къ цыганскимъ хорамъ, къ тройкамъ съ бубенчиками, къ пиву, меду и кулачному бою на Москвѣ-рѣкѣ. Этотъ предокъ, по всей вѣроятности, былъ весьма любимъ своими друзьями, древними Буйновидовыми, Копернаумовыми въ охабняхъ и Пайковыми, имѣющими на себѣ однорядки съ мурмолками. Ссориться съ нимъ было не безопасно, ибо у него всеконечно былъ свой девизъ такого рода: «кого я люблю, такъ люблю крѣпко, а кого не люблю, того побью на славу!» Добрый и отличный предокъ! какъ хотѣлось бы мнѣ знать твою біографію и даже сообщить ее моимъ читателямъ, при случаѣ! Истинно жалѣю я о томъ, что со мной въ жизни не произошло ничего сверхъестественнаго, и что я, даже во снѣ, не видалъ ни одного привидѣнія! Ну, что бы стоило моему вышеупомянутому предку явиться когда-нибудь передо мною, во всемъ блескѣ славы и величія, съ румянымъ, веселымъ лицомъ, со стопой искрометнаго меду въ рукѣ, явиться и сказать мнѣ: «жизнь мою найдешь ты въ такой-то рукописи, а рукопись хранится у такого-то старца, въ кованомъ ларцѣ съ серебряными гвоздиками!» Я поѣхалъ бы къ старцу, купилъ бы рукопись за сходную цѣну или какъ-нибудь овладѣлъ ею на шаромыжку (по способу многихъ собирателей), разобралъ бы древній свитокъ вмѣстѣ съ учонымъ Антропофаговымъ и подарилъ бы всему міру біографію боярина Ивана Ч--р--к--ж--н--ва, жившаго, положимъ, хоть въ шестнадцатомъ столѣтіи. Всѣ предки моихъ настоящихъ пріятелей и недруговъ имѣли бы мѣсто въ превосходномъ жизнеописаніи. Когда я обо всемъ этомъ думаю, мнѣ кажется, что я самъ жилъ въ XVI столѣтіи и что духъ моего предка живетъ во мнѣ, измѣнившись сообразно понятіямъ и потребностямъ нашего тонко-образованнаго вѣка. Передо мной, на моемъ бюро, стоитъ древняя серебряная братина; ну, право, мнѣ кажется, что я пилъ изъ нея зелено вино съ гусляромъ и сказочникомъ Копернаумовымъ, съ московскимъ гостемъ Яшкой Халдѣевымъ, съ приказнымъ ярыжкой Великановымъ. Мнѣ кажется, что предокъ Моторыгина, не разъ стоявшій на правежѣ, былъ мною крѣпко побитъ на кулачной потѣхѣ, въ зимнюю пору. Около масляницы, мнѣ мерещится, что тучный губной приставъ Холмогоровъ не разъ сносилъ отъ моихъ здоровыхъ кулаковъ порядочные ссадки на своихъ округленныхъ бокахъ. Дивной фантасмагоріей проходитъ передо мною старое время и старая добрая Москва возникаетъ передъ духовнымъ моимъ взоромъ, подобно тому, какъ она нарисована въ первой картинѣ «Русскихъ Святокъ» водевилиста Каратыгина. Такъ, я увѣренъ, что у меня были предки, и предки разгульнаго нрава, въ красныхъ сапогахъ, съ широкими плечами и веселыми молодцеватыми лицами. Я всегда любилъ пушкинское стихотвореніе «Родословная моего героя» и раздѣлялъ всѣ поэтическія убѣжденія, авторомъ въ немъ высказанныя. Часто думалъ я о своихъ предкахъ и о предкахъ моихъ пріятелей. Отъ кого напримѣръ могъ бы произойди Мухояровъ? развѣ этотъ вопросъ не въ состояніи занять собой цѣлое учоное общество? Я часто обдумывалъ этотъ вопросъ, хотя, сказать по правдѣ, и не очень далеко зашолъ въ моихъ изысканіяхъ. Но никогда еще не помышлялъ я такъ много о русской старинѣ и о своихъ собственныхъ родоначальникахъ, какъ передъ прошлой недѣлей, составляя за одно съ Пайковымъ и другими пріятелями, пьесу для домашняго спектакля въ домѣ Василія Игнатьевича, и въ то же время предаваясь утомительнымъ, великосвѣтскимъ, европейскимъ удовольствіямъ. Милаго Василія Игнатьевича читатель ужь хорошо знаетъ, оттого я я не намѣренъ распространяться очень много о его душевныхъ рѣдкихъ качествахъ. У Василія Игнатьевича, между прочимъ, есть одна замысловатая черта характера, черта едва ли гдѣ встрѣчаемая кромѣ Петербурга. Мой герой, съ наступленіемъ каждыхъ продолжительныхъ праздниковъ, становится несчастнѣйшимъ страдальцемъ, страдальцемъ отъ любви къ удовольствіямъ. Подобнаго рода мучениковъ вы не найдете ни въ Берлинѣ, ни въ Парижѣ, ни въ Венеціи, но у насъ ихъ довольно и между мужчинами и между женщинами. Отчего оно происходитъ, я и сказать не умѣю: можетъ быть отъ непривычки къ постояннымъ увеселеніямъ, можетъ быть и отъ тщеславія; но достовѣрно то, что въ зимній сезонъ нашей столицы, особенно на святкахъ и на масляницѣ, всякій свѣжій человѣкъ неминуемо поражается видомъ цѣлой толпы вивёровъ обоего пола, тощихъ, изнуренныхъ, полумертвыхъ, которыхъ, по видимому, надо бы было положить въ постель и поить бульономъ, но которые, не взирая на то, веселятся отчаяннымъ образомъ. Съ огромнаго обѣда рвутся эти люди на раутъ, съ раута на маскарадъ, съ маскарада на пикникъ съ ужиномъ, съ ужина на репетицію домашняго спектакля, съ репетиціи на завтракъ съ танцами, съ утреннихъ танцевъ въ оперу или въ бенефисъ любимой актрисы. Сколько разъ, глядя на этихъ Иксіоновъ, на эти привидѣнія, крутящіяся въ тлетворномъ вихрѣ и шумѣ, я вчужѣ ощущалъ лихорадку и благодарилъ небо за то, что оно не создало меня вивёромъ, блестящимъ театраломъ, или мотылькомъ великосвѣтскости! Всякій разъ, смотря на этихъ утомленныхъ мучениковъ, я глубоко сознавалъ то золотое пропило, что первый врагъ всякаго истиннаго наслажденія есть торопливость человѣческая. Сколько разъ я внутренно страдалъ страданіями бѣдныхъ нашихъ искателей наслажденія, сколько разъ въ особенности я терзался за бѣдныхъ слабенькихъ женщинъ, имѣвшихъ несчастіе погрузиться въ этотъ безпощадный водоворотъ шумныхъ удовольствій. Какую страшную пустоту, бездомность, болѣзненность подсматривалъ и въ ихъ существованіи! Голова у нихъ болитъ — она не смѣетъ болѣть, потому-что отъ обѣда до ужина предстоитъ балетъ и три вечера. На улицѣ снѣгъ мокрый и ухабы невыразимые; что за дѣло, надо скакать съ Англійской Набережной на Сергіевскую, и отъ Таврическаго Сада къ Большому Театру. О, несчастные Телемаки, какой Менторъ явится къ вамъ на помощь? о, злополучные Сизифы, чья благодѣтельная рука возмется облегчить вашу участь? Вы сами не захотите ни совѣта, ни помощи; вы убѣждены въ томъ, что наслаждаетесь страшно; вы радуетесь своему изнеможенію, вы изподтишка думаете, что большинство рода человѣческаго вамъ сильно завидуетъ. А большинство рода человѣческаго и не знаетъ о существованіи вашемъ, и не думаетъ вамъ завидовать, къ крайнему вашему прискорбію.

Я до крайности люблю Василія Игнатьевича, радуюсь его кредиту и успѣхамъ, дивлюсь нѣжности его сердца, никогда не остывавшаго къ товарищамъ юности, но не смотря на то, долженъ сознаться, что нашъ дорогой Василій Игнатьевичъ, начиная съ 25-го декабря до окончанія сырной недѣли, отчасти похожъ на помѣшаннаго. Онъ самъ въ томъ не разъ сознавался, и мало того, онъ всегда испускаетъ тяжкіе вздохи при всякомъ приближеніи зимы, но вздохъ остается вздохомъ, и самъ воздыхатель во время карнавала худѣетъ такъ, что всѣ его платья отправляются къ портному, для передѣлки. Василій Игнатьевичъ веселится такъ, какъ я бы не хотѣлъ веселиться, хотя бы мнѣ за то отпускали порядочныя деньги. Дѣла свои онъ запускаетъ, сбиваетъ съ толку всѣхъ подчиненныхъ, не спитъ никогда, пріобрѣтаетъ насморкъ и тяжолый кашель, наживаетъ ревматизмъ, даетъ три бала, два вечера въ костюмахъ, тратитъ половину своего годового дохода, вконецъ разстроиваетъ желудокъ, но леченіе откладываетъ до поста. Если мясоѣдъ коротокъ — его счастіе, но при поздней масляницѣ, какъ напримѣръ въ настоящемъ году, Василій Игнатьевичъ начинаетъ ощущать слабость во всемъ тѣлѣ и перемежающуюся лихорадку. Жена его желтѣетъ и сохнетъ какъ былинка; старшая дочь, еще недавно достигшая восьмнадцатой весны, дѣлается бѣлѣй почтовой бумаги и теряетъ весь свой румянецъ. Весь домъ становится вверхъ дномъ: люди, не спавшіе ночью, дрыхнутъ гдѣ и какъ попало; въ залахъ то холодно, то угарно; съ гостя въ утренній часъ некому снять шубы. Изящные, чистые, уютные аппартаменты принимаютъ видъ опустѣвшаго каравансерая и наводятъ страшную скуку. Только съ наступленіемъ поста порядокъ начинаетъ водворяться мало-по-малу, но, Боже мой, сколько грустнаго въ этомъ начинающемся порядкѣ! Хозяйка ложится въ постель на недѣлю, запасшись банками микстуры; Василій Игнатьевича, оплѣшивѣвъ позорнымъ образомъ, уныло выслушиваетъ укоризны домашняго медика; дочь Любинька предается тоскѣ, доходящей до размѣровъ болѣзни; оно всегда такъ бываетъ, если очень юнаго человѣка или очень юную дѣвушку перенести отъ сцены безумныхъ веселостей къ тишинѣ и однообразію. Голова отвыкла думать дѣльно, видъ книги противенъ для глазъ, умная музыка кажется дрянью послѣ трескотни моднаго оркестра! Нѣтъ! когда моей дочери исполнится семнадцать лѣтъ, подалѣе буду я ее держать отъ раутовъ и фолль-журне! Еще старику дозволяется вздуриться подъ старость: кто въ дѣлѣ, тотъ и въ отвѣтѣ; но горе родителю, который рѣшается сдѣлать свое молодое дѣтище неизлечимою страдалицею отъ удовольствій! Не ранѣе Святой Недѣли семейство нашего друга входитъ въ обычную свою колею, и не ранѣе Святой Недѣли приходится понемногу выпускать запасъ изъ сюртуковъ и фраковъ Василія Игнатьевича. Все это странно и прискорбно, мой добрый читатель, но еще страннѣе и прискорбнѣе то, что я, Иванъ Александровичъ, гонитель великосвѣтскости и хлыщеватости, сейчасъ только отпустившій такую славную рацею о страдальцахъ-вивёрахъ обоего пола, недалѣе какъ на прошлой недѣлѣ самъ принадлежалъ къ разряду вышеупомянутыхъ несчастливцевъ. Увы! увы! что значатъ всѣ наши умствованія передъ неотразимой дѣйствительностью?

Все дѣло происходило вотъ какъ. Широкая масляница близилась и я готовился ко всевозможнымъ наслажденіямъ, свойственнымъ доброму человѣку дурного тона, имѣющему привычку надѣвать теплую фуражку при каждомъ сколько нибудь хорошемъ морозѣ. Вѣрные мои друзья и сподвижники собрались у меня одно утро и составили блистательный репертуаръ масляничныхъ удовольствій. Предположено было на все время сырной недѣли собираться поочередно у кого-либо изъ товарищей, обѣдать въ часъ по-полудни, съѣдать не болѣе осьмнадцати блиновъ въ сутки, послѣ обѣда тотчасъ же задавать высыпку богатырскимъ сномъ и вновь собираться вмѣстѣ около четырехъ часовъ, проспавши часа по два съ хвостикомъ. Опытомъ вѣковъ доказано, что всякій человѣкъ, хорошо поспавшій послѣ обѣда, становится существомъ счастливымъ, предпріимчивымъ и даже нѣсколько героическимъ. Итакъ, нашъ масляничный день имѣлъ начаться въ тотъ часъ, когда большая часть Петербурга бродитъ по Невскому съ пустымъ желудкомъ, не зная какъ убить время до обѣда. Къ четыремъ часамъ у насъ уже припасались экипажи для катанья; ни колясокъ на плоскихъ рессорахъ, ни маленькихъ каретъ, ни городскихъ саней безъ одолженія, тутъ не допускалось. Щегольство должно было состоять въ росписныхъ дугахъ, въ бубенчикахъ и звонкахъ, въ обшевняхъ на подобіе лодокъ, въ каретахъ похоронныхъ съ клокомъ сѣна на запяткахъ, въ дормезахъ жолтаго цвѣта, не осмѣливающихся появляться нигдѣ кромѣ окрестностей Колкова Поля и Смоленскаго кладбища. Носить шляпу строго воспрещалось; каждый гость за то обязанъ былъ имѣть при себѣ флягу съ какимъ-нибудь спиртнымъ напиткомъ. Сердце радуется, когда подумаешь обо всемъ этомъ! Наши жоны, сестры и дочери радостно обязывались дѣлить наши удовольствія. Таня сшила себѣ даже какую-то душегрѣйку. Вѣрочка, хорошенькая сестрица Андрея Кондратьича, со смѣхомъ звала себя дамой дурного тона; къ дамамъ дурного тона присоединились еще супруга Буйновидова и маленькая раскрасавица, дочь добродѣтельнаго Великанова. Напрасно писательница Анна Егоровна глядѣла на насъ съ презрѣніемъ, напрасно пыталась она отговаривать нашихъ дамъ — никто ее не слушался, никто даже съ ней не спорилъ. И сколько дивныхъ плановъ имѣлось въ нашихъ головахъ! Мы хотѣли показать дамамъ загородный трактиръ Мадагаскаръ, получившій всемірную извѣстность вслѣдствіе моихъ фельетоновъ; мы собирались объѣхать всѣ балаганы, мы имѣли въ виду насильно похитить Евгена Холмогорова и увезти его, какъ какую-нибудь очарованную принцессу, въ Красный Кабачокъ, мы хотѣли устроить дѣтскій вечеръ, на которомъ мужчины явились бы въ дамскомъ, а дамы въ мужскомъ нарядѣ… однимъ словомъ, веселые планы рождались съ каждымъ часомъ. Помню, что Пайковъ предложилъ состязаніе въ томъ, кто изъ друзей нашихъ или изъ насъ самихъ съѣстъ болѣе блиновъ, въ опредѣленное число минутъ; въ награду побѣдителю назначалась серебряная древняя братина, о которой я говорилъ въ началѣ моей статейки. И вдругъ вся эта дивная цѣпь наслажденій была разорвана, спутана, разрушена и разрушена вслѣдствіе чего же? — моего неразумнаго слабодумія, моей бабьей уступчивости относительно великосвѣтскихъ требованій!

Ужь масляница началась, и походная моя фляга была до самыхъ краевъ наполнена лучшимъ бѣлымъ ромомъ, ужь я снялъ съ гвоздя фуражку и готовъ былъ направиться на первый масляничный обѣдъ къ Копернаумову, какъ вдругъ передо мной предсталъ такъ знакомый мнѣ Василій Игнатьевичъ, въ сопровожденіи Мухоярова, Щелкоперова Симона, маленькаго князя Бориса и благоуханнаго старца Антона Борисыча. Увидавъ эту компанію, я было подумалъ, что дѣло идетъ о дуэли или о смерти какого-либо родственника, такъ весь этотъ народъ былъ печаленъ и блѣденъ; но каково же было мое изумленіе, когда мои гости начали произносить веселыя рѣчи и приглашать меня къ тому, чтобъ и раздѣлилъ съ ними ихъ масляничныя наслажденія.

— Какія вамъ еще наслажденія? возгласилъ я, полный сумрачнаго раздумья: — вы и безъ нихъ ужь похожи на утопленниковъ, простите за сравненіе!

— Это ничего, это только по-утру мы такъ выглядимъ, сказалъ князь Борисъ: — а вотъ посмотри-ка на насъ послѣ полуночи, на балѣ у Иды Богдановны!

— Я думаю, красивы вы будете! замѣтилъ я: — и какая дѣвица захочетъ плясать съ такими привидѣніями? — «Полно городить вздоръ», перебиваетъ меня Василій Игнатьевичъ: «вотъ тебѣ пригласительный билетъ; баронесса Ида Богдановна на тебя разсчтываетъ». — «Но только не раньше двухъ часовъ ночи», изрекъ Антонъ Борисычъ: «до двухъ часовъ ночи у меня раутъ». — «Знаю я твои рауты», подумалъ я про себя! — «Завтра же», началъ говорить Симонъ Щелкоперовъ: «мы всѣ послѣ балета ѣдемъ на Среднюю Рогатку; моя матушка и княгиня Мурзаменасова затѣяли фолль-журне съ танцами. Иванъ Александрычъ помѣщонъ на первой страницѣ списка». — «Фоль-журне не можетъ тянуться далѣе полночи», опять заговорилъ Василій Игнатьевичъ: «а въ полночь прошу всѣхъ васъ ко мнѣ на балъ (съ ужиномъ, Иванъ Александрычъ!) Это мой послѣдній и наилучшій балъ за всю зиму. Останется всего еще одинъ домашній спектакль: безъ содѣйствія Ивана Александровича не бываетъ домашнихъ спектаклей». — «Что вы, что вы любезные друзья!» хотѣлъ-было я начать торжественнымъ голосомъ. Но Мухояровъ перебилъ мою рѣчь, сказавши громкимъ голосомъ: — «На масляной не надобно говорить много, всякая минута, посвященная разговору, есть потеря наслажденія. Лошади готовы и ждутъ у подъѣзда. Идемте на торжественные блины къ Эмиліи Степановнѣ. Ч--р--к--ж--н--к--въ незнакомъ съ нею, но она жаждетъ взглянуть на него хоть однимъ глазомъ. Я представляю его и всѣхъ кого угодно. Время дорого, только завернемте въ театръ минутъ на десять».

Таковы были безумныя рѣчи, произносимыя въ моемъ домѣ, въ моей честной гостиной, при началѣ прошлой сырной недѣли! Пожавъ плечами, я поспѣшилъ сообщить нашимъ вивёрамъ, что они, вѣроятно, принимаютъ меня за сумасшедшаго, что всѣ мои дни разобраны, что на балахъ и раутахъ безъ ужина я годенъ только къ тому, чтобъ выдумать какой-либо желѣзный стихъ, облитый горечью и злостью — но съ моими посѣтителями ладить было не совсѣмъ легко. Въ отвѣтъ на мои кроткія отрицанія они только заткнули уши, а Мухояровъ и Щелкоперовъ Симонъ пропѣли адскій хоръ: — «теперь онъ нашъ! теперь онъ нашъ!» изъ «Роберта». — «Я вовсе не вашъ, господа», перебилъ я ихъ съ досадой; но никто не взялъ моихъ словъ въ уваженіе и одинъ только Василій Игнатьевичъ обратился ко мнѣ съ краткимъ увѣщаніемъ, по видимому имѣющимъ какое-нибудь основаніе. Въ рѣчахъ его было мало логической связи. Во-первыхъ онъ сообщилъ мнѣ, что я, какъ обладатель ста тысячъ годового дохода, не имѣю права отвѣчать холодностью на любезности свѣта, что я и безъ того всякую масляницу веду себя хуже загулявшаго подьячаго, что я, по званію литератора, долженъ чаще являться на глаза своихъ свѣтскихъ поклонниковъ, что я, наконецъ, какъ Петербургскій Туристъ, долженъ, подобно пчелѣ, набрать много меда изъ наслажденій, на которыя меня вызываютъ. Такіе доводы, несомнѣнно лестные для самолюбія, отчасти поколебали меня, и участь моя рѣшилась на нѣсколько дней. Какъ могъ я поддаться на такую нехитрую удочку, какъ могъ я растаять при такихъ комплиментахъ? И до-сихъ-поръ еще я себѣ дѣлаю такіе вопросы не безъ недоумѣнія! Кажется, въ голосѣ моей мелькнула мысль о фельетонѣ по поводу свѣтскихъ мучениковъ, и я пожелалъ подкрѣпить свои умозрѣнія по этой части рядомъ свѣжихъ наблюденій. Какъ бы то ни было — черезъ полчаса я устремлялся на торжественные блины въ одной каретѣ съ Мухояровымъ, а еще черезъ двѣнадцать часовъ, далеко за полночь… но признаться ли въ томъ, мой читатель?… нѣтъ, ужь признаюсь лучше, около трехъ часовъ пополуночи, въ тѣ же сутки, разсудительный филосовъ Иванъ Александрычъ танцовалъ польку-мазурку на блестящемъ балѣ у баронесы Иды Богдановны!

Человѣкъ слабъ! было сказано за нѣсколько тысячелѣтій до нашего времени однимъ мудрецомъ древней Ниневіи. Мои друзья и цѣнители очень хорошо знаютъ, что я не могу назваться врагомъ свѣта, что я посѣщаю балы и величественно танцую всѣ танцы, сообразные съ правилами строгой нравственности; но тутъ дѣло въ количествѣ, а не въ качествѣ. Разъ въ годъ я охотно поѣду на фоль-журне къ Мурзаменасовымъ, и буду тамъ веселиться, и наѣмся тамъ не безъ аппетита, и высплюсь дома, и останусь доволенъ; но что, если за этимъ фоль-журне пойдетъ еще семь сумасшедшихъ дней всякаго утомленія, терзанія, восплясыванія, объяденія и бурнаго передвиженія? Истинный другъ мой Кузьма Прутковъ глубокомысленно замѣчаетъ: «Если у тебя есть фонтанъ въ домѣ, то заткни его; дай отдохнуть и фонтану!» Вотъ какъ смотрятъ на жизнь философы, свыше одаренные пониманіемъ житейскихъ вопросовъ! Если отъ времени до времени надо дать отдохнуть и фонтану, то какъ же оставлять безъ отдыха организмъ человѣческій? А на прошлой масляницѣ — стыжусь напечатать — ни я, ни Мухояровъ, ни Антонъ Борисычъ, ни другіе мои сообщники не давали себѣ даже малѣйшаго отдыха. Въ томъ, что мы не веселились ни одного мгновенія, и могу дать подписку и даже приложить къ ней герба моего печать. Что такое веселье человѣка? спрошу я тебя, мой читатель. Веселье есть то неуловимое, необъяснимое, рѣзкое состояніе духа, при которомъ жизнь наша намъ улыбается и всѣ предметы, насъ окружающіе, облекаются въ юную, добродушную прелесть. Съ достовѣрностью утверждаю, что несмотря на всѣ эти рауты, танцы, блины, аріи, пируэты, поѣздки на саняхъ, катанья съ горъ, жизнь наша намъ не улыбалась, ни одинъ предметъ, попадавшійся на глаза, не пріобрѣталъ своей особенной прелести ни для меня, ни для князя Бориса, ни для Щелкоперова, ни для Антона Борисыча, хотя этотъ послѣдній сановникъ, какъ вивёръ стараго времени, былъ добрѣй и крѣпче насъ здоровьемъ. Всѣ эти лица не испытали веселья ни на грошъ, я же не имѣлъ его даже на копейку. Передо мной, подобно какой-то безотрадной фантасмагоріи, подобно лихорадочнымъ призракамъ, вереницей проходили блѣдныя лица, пальмовые листы, швейцары съ булавами, бѣлые галстухи, старички объѣвшіеся блиновъ, дѣвицы зеленоватаго цвѣта, заспанные офиціанты въ штиблетахъ, юные львы, худѣющіе съ каждымъ днемъ, изящныя львицы, лопающіяся отъ самолюбія, благоуханныя старцы въ корсетахъ, чашки чая вкусомъ похожаго на шалфей, кружки дамъ, которыхъ можно бы одѣть въ мужское платье, и мужчинъ, достойныхъ нарядиться старыми бабами, безъ всякаго ущерба чувству изящнаго. Помню, что я былъ на какой-то изящной лотереѣ и выигралъ шитую подушку, къ которой стоило прислониться, чтобъ расцарапать себѣ всю физіономію. Помню еще два домашніе спектакля, въ которыхъ я захрапѣлъ и тѣмъ немного возстановилъ свои силы; помню три пикника и нѣсколько баловъ. Еще кажется мнѣ, что я совершилъ, по поводу пикника, одну загородную поѣздку въ саняхъ, поѣздку не лишонную поэзіи, по близорукости моей и по причинѣ зимнихъ сумерокъ, я было возмѣчталъ, что ѣду въ однихъ саняхъ съ старшей дочерью княгини Ельвы (la princesse Yelva), свѣжей, бойкой и насмѣшливой дѣвушкой, совершенно дѣлившей мой взглядъ на наши увеселенія и не разъ сознававшейся мнѣ, что ей давно ужь противны, до глубины души противны и Антонъ Борисычъ, и столичное тщеславіе, и пустоголовые денди, и Дарья Савельевна со всѣмъ семействомъ. Итакъ, сидя въ саняхъ возлѣ закутанной женщины, въ которой я предполагалъ свою добрую пріятельницу, я началъ оживленную бесѣду и далъ языку своему полную свободу, былъ любезенъ и отчасти плѣнителенъ. Но дама моя не давала мнѣ отвѣта, и молчала вплоть до главнаго пункта сбора, гдѣ танцы имѣли начаться. Это непривычное молчаніе со стороны столь бойкой дѣвушки заставило меня поколебаться духомъ — колебанія мои кончились, когда на половинѣ пути, благодаря фонарю одной проѣзжавшей кареты, усмотрѣлъ я у своей спутницы носъ огромной величины и ротъ лишенный зубовъ, по-крайней-мѣрѣ переднихъ. Симонъ Щелкоперовъ посадилъ со мной въ сани свою нарумяненную мамашу. Не скоро прощу и эту продѣлку Симону Щелкоперову!

Такимъ поразительнымъ водоворотомъ протекали мои великосвѣтскія увеселенія, совершенно уподобляясь ніагарскому водопаду. И вдругъ, посреди самаго ихъ разгара, въ пятницу, послѣ утренняго спектакля, за которымъ имѣли слѣдовать танцовальные блины у Сергія Юрьича, я ощутилъ безпредѣльное уныніе — и какой-то волшебный голосъ сказалъ мнѣ на ухо: ты не пойдешь дальше! Schesulit своего рода нашолъ на меня — окружавшіе меня львы стали мнѣ отвратительны, грудь тяжело дышала и я готовъ былъ отдать все на свѣтѣ за клочекъ синяго неба, за снѣговую поляну передъ моей деревенской мызой, за уголокъ моего собственнаго камина, за рюмку водки изъ походной фляги Пайкова, за блинъ, изготовленный моимъ собственнымъ поваромъ, за хорошую книгу и дружескую бесѣду съ товарищемъ дурного тона. Сердце мое сжалось и будто облилось нровью, но я не послушался своего сердца, вышелъ изъ театра подъ руку съ Щелкоперовымъ. «Мнѣ бы хотѣлось домой!» сказалъ я робко, укутываясь въ шубу. — «Къ Сергію Юрьевичу!» крикнулъ Симонъ, очевидно желая похвастаться Сергіемъ Юрьевичемъ передъ толпой у театральнаго подъѣзда. Лошади понеслись, а я, бѣдный страдалецъ, проговорилъ съ уныніемъ: «Боже! хотя бы одинъ часъ хорошаго сна, хотя бы одинъ блинъ въ сообществѣ истинныхъ друзей моего сердца!»

Но вотъ, какіе-то странные и плѣнительные звуки раздались неподалеку. Большой театръ, какъ о томъ знаетъ вся читающая публика, стоитъ по близости Екатерингофскаго Проспекта, а Екатерингофскій Проспектъ развѣ не ведетъ къ загородному трактиру Мадагаскару и инымъ мѣстамъ, такъ любимымъ всѣми истинными поклонниками широкой масляницы! Колокольчики и бубенчики зазвенѣли на всю улицу, храпъ рѣзвыхъ коней раздался въ зимнемъ воздухѣ, снѣгъ заскрипѣлъ особеннымъ веселымъ скрипомъ, и мимо нашей печальной колымаги размашисто пролетѣли четверо троечныхъ саней, начиненныхъ счастливой публикой самаго дурного тона. Щелкоперовъ поглядѣлъ изъ окна кареты, язвительно усмѣхаясь; на его усмѣшку изъ саней было отвѣчено громкимъ, душу восторгающимъ хохотомъ. Аллахъ, аллахъ! что за румяный, толстый, молодцоватый народъ сидѣлъ въ этихъ саняхъ! сколько тутъ было теплыхъ фуражекъ, какъ должны были всѣ эти весельчаки смѣяться надо мной съ Симономъ, надъ нами, жалкими, блѣдными, изнуренными фертиками, въ кургузыхъ фрачннікахъ и глупыхъ шляпахъ! Что за милыя дамы и дѣвочки сидѣли въ саняхъ! какъ бойко скакали и рвались статныя тройки, подъ управленіемъ охотничьихъ рукъ, безъ усталости и побужденія! Сердце мое сперва запрыгало, потомъ опять облилось кровью. Какъ будто два, три знакомыя добрыя лица мелькнуло въ послѣднихъ, пронесшихся мимо насъ саняхъ. Вотъ оно, подумалъ я, вотъ оно, истинное русское веселье, безъ приглашеній и приготовленій, безъ зависти и тщеславія, безъ банановыхъ листовъ и бѣлыхъ галстуховъ, безъ княгини Ельвы и величественнаго Сергія Юрьевича! Для чего я страдалъ всѣ эти дни и убивалъ себя, для чего я разрушалъ свое здоровье и садился не въ свои сани, когда въ сущности было такъ легко сѣсть въ собственныя свои сани тройкою и полетѣть за городъ въ сообществѣ Пайкова и Буйновидова?

— Что за безобразная компанія! язвительно сказалъ Щелкоперовъ, провожая взорами удалявшійся поѣздъ.

Тутъ все мое существо преисполнилось великою злобою, и я почувствовалъ, что жолчь подступаетъ къ моему горлу. Я спустилъ переднее окошко и закричалъ кучеру: «Стой, и сейчасъ же!» Мы остановились посреди широкой улицы.

— Что съ тобою? произнесъ Симонъ не безъ недоумѣнія.

Я отворилъ правую дверцу кареты и негодующимъ взоромъ впился въ своего спутника.

— Вылѣзай вонъ! вслѣдъ за тѣмъ произнесъ я глухимъ голосомъ. — Я хочу домой. Вылѣзай вонъ, Симонъ Щелкоперовъ!

Юный другъ мой хотѣлъ что-то сказать, но удержался: должно быть въ моей позѣ оказывалось нѣчто не совсѣмъ кроткое. Не думая долго, Симонъ прыгнулъ съ подножки прямо въ кучу вѣтромъ снесеннаго снѣга. Сильный Борей въ ту же минуту закрылъ его капишономъ шубы, засыпалъ его самого снѣгомъ, набросилъ этотъ капишонъ Симону на голову…

— Такъ тебѣ и надо! крикнулъ я изъ окна. — Кузьма, поѣзжай домой, и живѣе!

Кучеръ радостно вздохнулъ; глядя на его спину, можно было догадаться, что душа его просіяла. Черезъ пять минутъ я колеблюшимися стопами входилъ въ женину уборную. Таня бросилась ко мнѣ и вскрикнула отъ ужаса.

— Чаю, мятныхъ капель! закричала она горничной. — Что съ тобой? на тебѣ лица нѣтъ! снова обратилась она ко мнѣ. — Ты боленъ? лошади понесли? холера?…

— Нѣтъ, милый мой другъ, отвѣчалъ я, пожимая Танѣ обѣ руки: — я только веселился съ Симономъ Щелкоперовымь!

VIII.

Лиро-эпическій диѳирамбъ, посвящаемый всѣмъ добрымъ людямъ, имѣющимъ обыкновеніе спать послѣ обѣда.

Теперь, о читатель, приготовься къ изображенію возвышенныхъ ощущеній и склони твой слухъ къ бряцанію самыхъ торжественныхъ струнъ, какія только имѣются на лирѣ Ивана Александровича! Не о простыхъ предметахъ стану я бесѣдовать съ гобою и не вседневные случаи обыденной петербургской жизни имѣютъ раскрыться передъ твоими очарованными очами! Пришло время подмѣчать сущность дѣлъ «подобно посланнику боговъ», какъ говоритъ король Лиръ, увлекая за собой свою обожаемую Корделію. Пришла пора облечься въ бурное облако вдохновенія и заговорить словами высшей поэзіи. Муза моя, доселѣ витавшая въ сумрачныхъ областяхъ пассажнаго тоннеля, рѣзвившаяся посреди загородной гостиницы «Мадагаскаръ» и награждавшая щелчками надмѣнныхъ господъ элегантнаго тона, нынѣ сходитъ ко мнѣ съ олимпійской вершины, вся пылая вдохновеніемъ. При ней нѣтъ ни одного изъ обычныхъ ея атрибутовъ — ни теплой фуражки, ни походной фляги съ ромомъ, ни стараго изданія Рабле въ змѣиномъ переплетѣ, ни валдайскаго колокольчика, ни бильярднаго кія, ни кегельнаго шара, ни усмѣхающейся комической маски. Въ рукахъ ея одна лира и ничего болѣе. Звукъ этой лиры воздвигаетъ по мнѣ духъ поэзіи, проникаетъ меня до мозга костей, вызываетъ меня къ возвышеннымъ пѣснопѣніямъ. Я внемлю голосу музы и повинуюсь ему безпрекословно. Муза приказываетъ мнѣ воспѣть послѣобѣденнаго Морфея и посвятить пѣснь мою всѣмъ господамъ, имѣющимъ обыкновеніе спать послѣ обѣда. Повинуюсь безпрекословно, и съ радостью приступаю къ предмету столь новому, столь утѣшительному, столь цѣлебному для сердца, столь для меня безцѣнному съ первыхъ годовъ моей бурной юности.

Пусть нахальный левъ, съ плѣшивою маковкою и безумнымъ столичнымъ тщеславіемъ, дерзаетъ говорить всенародно, что спать послѣ обѣда могутъ лишь одни уроды отвратительнаго тона, пусть свѣтскія вертушки свѣтло-малахитоваго цвѣта, истрепавшіяся но баламъ еще до замужства, говорятъ о часахъ послѣ-обѣденнаго отдыха съ презрительной гримасой на своихъ тонкихъ губахъ, посинѣвшихъ отъ безсонницы — большинство рода человѣческаго состоитъ не изъ безобразныхъ львовъ и не изъ блѣдныхъ восковыхъ куколъ въ алансонскихъ кружевахъ! Большинство рода человѣческаго спитъ послѣ обѣда, повинуется голосу природы и высоко ставитъ наслажденія, доставляемыя сномъ послѣ обѣда. Всѣ хорошіе люди, всѣ старцы съ спокойной совѣстью, всѣ весельчаки съ фіолетовыми носами, всѣ мужи среднихъ лѣтъ, не имѣющіе большихъ грѣховъ за душою, всѣ юноши, проводящіе время свое въ полезномъ трудѣ — любятъ отправляться на покой, покончивши съ своей трапезой. Избранники сего міра, избранники по душѣ и пользѣ ими приносимой, жгутъ свой ѳиміамъ на жертвенникѣ послѣобѣденнаго Морфея! Какое изъ великихъ событій нашей жизни не сопровождается закрытіемъ ставень, спущеніемъ сторъ, надѣваніемъ теплаго халата и всхрапкою на славу? Что дѣлаетъ полководецъ, выигравшій сраженіе, воинъ, не спавшій нѣсколько ночей и встрѣчавшій смерть во всевозможныхъ видахъ? — Послѣ битвы, онъ удаляется въ свою ставку, обѣдаетъ наскоро и сладко засыпаетъ на своей желѣзной кровати. Вы пріѣхали домой изъ долгаго путешествія, обняли своихъ родныхъ, провели утро съ друзьями сердца, отобѣдали при радостныхъ восклицаніяхъ и послѣ обѣда впервые начинаете ощущать усталость физическую… Скорѣй же идите на свою давно-невиданную постель, усните и просыпайтесь съ радостнымъ волненіемъ въ сердцѣ! Вы покинули душный городъ, послѣ тяжкой любовной катастрофы, бурныхъ ощущеній и всякаго житейскаго изнуренія, вы пріѣхали къ себѣ въ деревню гдѣ всякая травка совѣтуетъ вамъ успокоиться, гдѣ изъ сада въ полномъ цвѣту несется ароматъ къ вамъ навстрѣчу… Торопитесь же обѣдать и ложитесь скорѣе спать, растворивъ окно въ садъ, и послѣ сна готовьтесь цѣлый вечеръ благодарить судьбу за блаженство, данное вамъ на долю! Но кто перечтетъ всѣ поэтическія ощущенія, всѣ основныя событія нашей жизни, непремѣнно завершающіяся вожделѣннымъ отдыхомъ послѣ обѣда! Чѣмъ пристальнѣе устремляю я мое духовное око на предметъ, мною воспѣваемый, тѣмъ сильнѣе дивлюсь я безконечному, неистощимому разнообразію этого знаменитаго предмета. Кикъ океанъ объемлетъ шаръ земной, такъ земная жизнь наша кругомъ объята сномъ послѣ обѣда! Всѣ возрасты, всѣ сословія уравниваются этимъ сномъ и всѣ ему предаются на Руси съ равнымъ вожделѣніемъ! Старецъ, стоявшій у дверей гроба, наслаждается имъ такъ же, какъ пылкій юноша, только-что выпущенный изъ училища, надѣвшій офицерскіе эполеты и рано-рано поутру поднявшійся съ постели для одиночнаго ученья. Мужичокъ, окончивъ утренній трудъ, сладко засыпаетъ въ стогѣ новаго сѣна, въ тотъ же часъ, когда и баринъ его отправляется на отдыхъ. Мелкій копіистъ, похлебавши щей, прикрывается халатомъ и вмигъ дѣлается блаженнѣе всѣхъ своихъ начальниковъ, еще не успѣвшихъ приняться за трапезу въ блистательномъ обществѣ. Повѣрь, о добрый мой читатель, что изъ десяти россіянъ едва ли одинъ не имѣетъ привычки отдохнуть, поѣвши; но къ этому надо прибавить, что изъ десяти лицъ, спящихъ послѣ обѣда, большая часть, повинуясь чувству ложнаго стыда, стыдится въ томъ признаваться. Странное дѣло, какихъ невинныхъ вещей иногда стыдится современный человѣкъ, и въ особенности столичный, и въ особенности петербургскій житель! Барнауловъ-журналистъ не совѣстится брать подарки отъ магазинщиковъ, но о немъ перестали говорить въ журналахъ, и это обстоятельство повергаетъ его въ океанъ стыда! Моторыгинъ Ѳеофилъ, желая соблюсти экономію (жаль, что поздно рѣшился), нанялъ небольшую квартиру отъ жильцовъ, — и что же? краснѣетъ, терзается, когда къ нему завернетъ кто-либо изъ пріятелей! Симонъ Щелкоперовъ, какъ я о томъ сообщилъ недавно, считаетъ верхомъ человѣческаго униженія обѣдъ безъ трюфелей, Евгенъ Холмогоровъ захворалъ нервными припадками вслѣдствіе того, что маленькій князь Борись какъ-то увидѣлъ его, величественнаго Холмогорова, верхомъ на извощичьемь контрбасѣ, иногда зовомомъ гитарою, а иногда пилою! При такомъ извращеніи вкусовъ человѣческихъ не удивительно, что для многихъ молокососовъ и чопорныхъ старцевъ благотворный обычай спать послѣ обѣда кажется чѣмъ-то презрѣннымъ, грязнымъ, унизительнымъ. Пѣснь мои не звучитъ для вредныхъ чудаковъ подобнаго рода. Не для нихъ настроена моя лира, каждый изъ нихъ долженъ въ томъ убѣдиться. Я пою для добрыхъ людей безъ претензіи, для честныхъ сельскихъ жителей, для веселыхъ персонажей съ чистой совѣстью, мгновенно засыпающихъ, какъ скоро голова ихъ коснется до подушки, для странниковъ, утомленныхъ жизненной дорогою, для благородныхъ тружениковъ, неспособныхъ жить безъ труда и неразлучнаго съ нимъ отдыха. Каждое изъ вышепоименованныхъ лицъ, выспавшись послѣ обѣда и выпивши воды съ клюквеннымъ морсомъ, можетъ развернуть листокъ нашей газеты и, прочитавъ мое пѣснопѣніе, откликнуться на него привѣтливымъ словомъ. Есть и дидактическая цѣль въ моемъ настоящемъ произведеніи: надъ нимъ еще можетъ призадуматься юноша съ шаткими убѣжденіями, слабый человѣкъ еще не завоевавшій себѣ самостоятельнаго взгляда на вещи, вѣчно-колеблющійся смертный, хлопающій глазами послѣ обѣда и удаляющійся на отдыхъ не иначе, какъ съ робкою мыслію: «что обо мнѣ скажутъ насмѣшники, что подумаетъ свѣтъ, узнавши, что я сплю послѣ обѣда?» Такъ! для этого волнующагося класса публики поученія мои будутъ не безполезны! Убѣдясь въ правотѣ своего дѣла, надо идти своимъ путемъ смѣло и мужественно! Я такъ всегда поступалъ и нынѣ поступить намѣренъ. Давно ли теплый картузъ на головѣ человѣка считался признакомъ нравственнаго безобразія? но Иванъ Александровичъ смѣло сказалъ читающему міру: «нѣтъ ничего худого въ тепломъ картузѣ!» и сотни читателей возгласили: — «правда твоя, теплый картузъ спасаетъ голову отъ простуды; унижать человѣка въ тепломъ картузѣ могутъ лишь одни презрѣнные фаты, достойные всевозможныхъ щелчковъ за свои теоріи!» И съ той поры теплый картузъ сдѣлался не только вещью почтенною, но сталъ какъ бы эмблемою простоты и разумного веселья, и благородной независимости отъ условій мелочного дендизма. Было время, когда поѣздка на троечныхъ саняхъ, въ загородную гостиницу «Мадагаскаръ» признавалась свѣтскими людьми за самое позорное проявленіе дурного тона; но я дерзнулъ заступаться за «Мадагаскаръ», воспѣлъ троечныя сани, бубенчики и дугу съ позолотою, и пѣсня моя не прошла даромъ, и съ той поры не одинъ левъ изящнаго тона всенародно отправлялся въ «Мадагаскаръ», воспѣтый Иваномъ Александровичемъ! Такъ разсыпаются, дорогая моя читательница, всѣ мелочные предразсудки свѣта, когда на нихъ наводятъ свѣтлый лучъ здраваго разсудка, соединеннаго съ веселостью! Повѣрьте же мнѣ, всѣ добрые люди, — будьте откровенны и смѣлы въ вашихъ вкусахъ, не стыдитесь жечь фиміамъ на жертвенникѣ послѣ-обѣденнаго Морфея, а того, кто подойдетъ къ этому жертвеннику съ насмѣшками, — самого уязвите насмѣшкой самой карающей!

Итакъ, мы будемъ смѣло воспѣвать Морфея, распоряжающагося нашимъ послѣ-обѣденнымъ отдыхомъ! Съ высотъ Олимпа снизойди къ пѣвцу, богъ сна и тихаго успокоенія, снизойди къ нему не безъ благосклонности, и научи меня, какимъ образомъ долженъ я воздать достойную хвалу за всѣ твои благодѣянія! Научи меня играть на моей лирѣ съ пользою для ума и сердца! Научи меня, какъ изобразить съ тонкостью всѣ ступени, которыми человѣкъ, еще неопытный и не сознающій твоего величія, поступаетъ въ разрядъ твоихъ истинныхъ жрецовъ и поклонниковъ! Научи меня, какъ мнѣ изобразить этого человѣка во всѣ годы его служенія тебѣ, начиная отъ періода робости и неопытности, до эпохи полной, безграничной, откровенной преданности! Вотъ передъ нами вертлявый и безпокойный юноша, никогда еще въ свою жизнь неспавшій послѣ обѣда, юноша почти не спящій и по ночамъ, вѣтренникъ, отвращающій свои ребяческіе взгляды отъ морфеева храма. По его незрѣлымъ понятіямъ, сонъ послѣ обѣда есть безуміе; всѣ поклонники этого сна — жалкіе старцы, достойные посмѣянія. Но нельзя вѣчно жить безъ сна: нервы человѣческіе составлены не изъ желѣза, преизбытокъ жизненной энергіи не можетъ тянуться долго. И вотъ нашъ юноша, пообѣдавши одинъ разъ, въ весеннюю пору, ощущаетъ какое-то сладостное млѣніе во всемъ тѣлѣ. Вѣки его слегка отяжелѣли, слова идутъ какъ-то вяло, ноги желаютъ протянуться на диванѣ, въ головѣ юноши мелькаетъ мысль о томъ, что онъ уже ночи три не спалъ и что хорошо было бы, еслибъ на дворѣ, вмѣсто пяти часовъ пополудни, стояла темная, глухая ночь, полная свѣжести и спокойствія. Юноша нашъ глядитъ вокругъ себя и видитъ, что онъ остался одинъ передъ каминомъ, гости ушли куда-то. Буйновидовъ храпитъ на сосѣднемъ диванѣ, Иванъ Александрычъ Ч--р--к--ж--н--въ устремился домой, чтобъ завалиться на собственную свою постель. «Странные люди, думаетъ нашъ новичокъ, неужели они могутъ спать днемъ? Что же они дѣлаютъ ночью?» Вслѣдъ затѣмъ онъ беретъ газету и садится къ камину, въ полной формѣ, не снявши галстуха, не тяготясь застегнутымъ жилетомъ, не стѣсняясь узостью панталонъ, жмущихъ ему ногу около колѣна. Газета раскрыта, глаза юноши устремлены на печатный листокъ, но воображеніе дѣйствуетъ какъ-то вяло и чтеніе не подвигается. Напрасно газета сообщаетъ о томъ, что баши-бузуки сильно безчинствуютъ въ Требизонтѣ, что лордъ Пальмерстонъ или Пальместронъ имѣлъ удовольствіе обѣдать у лорда-мера, что въ Персіи издается газета Дневникъ какихъ-то происшествій, что король Камеа-меа объявилъ свое нежеланіе вмѣшиваться въ войну между великими державами Европы — всѣ эти важныя свѣдѣнія нисколько не шевелятъ нашего читателя. Онъ медленно опустилъ газету на колѣно, глаза его сомкнулись, причудливыя фантазіи сна стали рѣять въ туманѣ, передъ юношей проскакалъ на бѣломъ конѣ баши-бузукь въ нетрезвомъ видѣ, потомъ въ углу комнаты представился лондонскій лордъ-меръ, спяшій на одномъ диванѣ съ пустынникомъ Буйновидовымъ. У окна стоитъ чорный обладатель города Гонолулу и мажетъ себѣ лицо ваксою; къ камину подходитъ старецъ въ персидской шапкѣ и говоритъ юношѣ: « — Я продаю порошокъ отъ насѣкомыхъ, финики и розовое варенье!» Но у старца за поясомъ кинжалъ и вообще его жесты не внушаютъ къ нему никакого довѣрія. Тутъ нашъ новичекъ дѣлаетъ движенье всѣмъ тѣломъ и пробуждается. Каминъ гаснетъ, газета упала на полъ, Буйновидовъ храпитъ меньше прежняго, сумерки сгустились, картины на стѣнахъ чуть рисуются въ видѣ сѣрыхъ пятенъ, на одной только рамѣ отражается сіяніе отъ угольевъ въ каминѣ. «Я спалъ послѣ обѣда!» внутренно восклицаетъ нашъ молодой другъ, не безъ ужаса. Точно, онъ спалъ послѣ обѣда, въ первый разъ отъ своего рожденія. Самъ испугавшись своего дѣла, онъ поспѣшно встаетъ, и требуетъ нерѣшительнымъ голосомъ огня. Ему кажется, что его позоръ извѣстенъ міру, что Иванъ Александрычъ трубитъ о немъ по Петербургу, что Буйновидовъ только прикидывается спящимъ, что Холмогоровъ, Евгенъ, сейчасъ явится въ комнатѣ и произнесетъ съ негодованіемъ: «Ты спалъ послѣ обѣда! Всѣхъ людей, спящихъ послѣ обѣда, надобно закалывать копьемъ, какъ представителей самаго дурного тона!» Только черезъ часъ нервы молодого человѣка успокоиваются. Но онъ хранитъ свою тайну, и ни за какія сокровища не разскажетъ первому другу о томъ, что въ такой-то день, послѣ обѣда, заснулъ въ креслѣ передъ каминомъ, и даже во снѣ видѣлъ башибузука на бѣлой лошади.

Проходитъ нѣсколько мѣсяцевъ, и нашъ новопосвященный другъ начинаетъ находить нѣкоторую пріятность въ отдыхѣ послѣ сытнаго обѣденнаго стола. Нерѣдко, обѣдая дома, и покончивъ съ чашкою кофе, садится онъ передъ каминомъ и беретъ газету или книгу, и смотритъ на померкающіе угли, и даетъ свободу своей фантазіи. Одинъ разъ, передъ самымъ усыпленіемъ, ему представилось, что кто-то схватилъ его за шею; онъ лѣниво протянулъ правую руку и снялъ съ себя туго-повязанный галстухъ. Съ той поры, садясь къ камину послѣ обѣда, юноша ощущалъ постоянную потребность отдѣлаться отъ галстуха. Ни утромъ, ни вечеромъ не находилъ онъ никакого неудобства въ узенькомъ чорномъ шарфѣ около шеи, но въ часъ тихаго отдохновенія, нами сейчасъ описаннаго, нашъ другъ видимо тяготился обычаемъ носить галстухи. Онъ видимо сталъ соображаться съ постановленіями жрецовъ Морфея, жрецовъ, питающихъ постоянную ненависть къ шейнымъ платкамъ, узкимъ сапогамъ и фракамъ, такъ худо согрѣвающимъ человѣка въ тотъ часъ, когда слабая послѣобѣденная дрожь ласково пробѣгаетъ по всему тѣлу. Прошолъ еще годъ, и нашъ адептъ великаго искусства даже надѣлъ халатъ, послѣ крайне-тяжкаго холостого обѣда у Лызгачова. Халатъ его не отличался длиною и едва доходилъ до колѣнъ, но какимъ мягкимъ слоемъ ваты былъ онъ настеганъ, какъ тепло прижималась его мягкая толковая подкладка къ бокамъ и груди! Халатъ требуетъ дивана, а диванъ хорошей подушки подъ головою, и вотъ пріятель нашъ, когда-то не допускавшій никакой изнѣженности въ привычкахъ, распростерся во всю длину, и сталъ слушать шумную бесѣду собесѣдниковъ, отвращая глаза отъ той стороны комнаты, въ которой высилась матовая лампа. Правда, онъ еще совѣстился сомкнуть вѣжды, правда, надѣвая халатъ, онъ тщился прикрыть свой поступокъ холодомъ и другими причинами; но нельзя же требовать отъ смертнаго полной философской твердости въ поступкахъ. Нашъ юноша, пытаясь представить себя бодрствующимъ, по временамъ вмѣшивается въ общій разговоръ, о чемъ-то спрашиваетъ дремлющаго хозяина, но мы, люди спящіе послѣ обѣда, не подчинимся этой хитрости, мы видимъ очень хорошо, какъ несвязны выходки нашего молодого друга, мы понимаемъ, отчего въ его словахъ нѣтъ послѣдовательности, почему его голосъ не ровенъ… Мы снисходительно улыбаемся, заминаемъ рѣчь, и черезъ минуту слуха нашего касается тихое храпѣніе. Юноша спитъ, завернувшись въ мягкій халатъ. Прошли еще мѣсяцы и нашъ бывшій ненавистникъ Морфея, нашъ безпокойный вертоплясъ, когда-то готовый танцовать польку тотчасъ послѣ пирожнаго, сдѣлалъ много новыхъ шаговъ въ области, надъ которой властвуетъ языческій богъ, нынѣ вдохновляющій меня и руководящій моимъ пѣснопѣніемъ. Прежде всего нашъ другъ, въ минуты, непосредственно-слѣдующія за обѣдомъ, началъ ощущать нѣкоторое нерасположеніе къ яркому освѣщенію комнатъ. Онъ запретилъ зажигать у себя лампу до совершенной темноты, въ скоромъ времени и простая стеариновая свѣча стала раздражать его глазные нервы. Онъ внезапно открылъ, что глаза человѣка могутъ назваться первой его драгоцѣнностью, заслуживающею обхожденія въ высшей степени осторожнаго. Если глаза много работали днемъ, не слѣдуетъ утомлять ихъ быстрымъ переходомъ отъ дневного свѣта къ огню свѣчей, надо ихъ побаловать, успокоить видомъ сѣроватыхъ сумерекъ, а иногда и полною темнотою. Старый служитель нашего друга, достопочтенный Ефимъ, самъ воспитанный въ деревнѣ и пріобыкшій послѣ полдня отправляться въ храповицкому, мигомъ постигъ привычки барина и примѣнился къ нимъ не безъ удовольствія. Всякій разъ, когда нашъ молодой другъ, пообѣдавши, удалялся въ свой кабинетъ съ каминомъ, изобрѣтательный Ефимъ, словно по вдохновенію, придумывалъ что-нибудь особенно для него пріятное. То бранилъ онъ сапожника и узкую обувь, а за тѣмъ незамѣтно надѣвалъ на ноги барина спальные сапоги; то приносилъ онъ мягкую подушку и клалъ ее на кожанный диванъ близь камина; то откапывалъ онъ, въ холодную пору, длинный мѣховой тулупчикъ; то говорилъ господину съ обычною вольностью старыхъ дядекъ: — «Небось опять до утра будете отплясывать; хоть бы теперь уснули, про запасъ-то». И барину такая рѣчь не была непріятна; тихо ложился онъ на диванъ, прикидывался разсѣяннымъ, а Ефимъ, самъ предчувствуя возможность соснуть часа два, быстро спускалъ сторы, а свѣчи или уносилъ въ сосѣднюю комнату, или попросту гасилъ, придавливая свѣтильни своими двумя жесткими пальцами. И тишина водворялась въ квартирѣ, и богиня сна, склоняясь надъ главою юнаго своего поклонника, въ тишинѣ лобзала ему уста и очи.

Но для чего останавливаться надъ отдѣльными подвигами одинокой личности, когда мильоны людей совершаютъ тѣ же самые подвиги? Достойныхъ особъ, преданныхъ сну послѣ обѣда, можно раздѣлить на нѣсколько многочисленныхъ категорій. Персоны первой категоріи, люди молодые или очень озабоченные, спятъ сидя, спятъ въ узкой обуви, спятъ не снимая галстуха. За ними идетъ легіонъ персонажей, спускающихъ у себя сторы, ложащихся на диванъ и надѣвающихъ на себя послѣ обѣда теплый халатъ. Потомъ уже двигаются дилетанты, ложащіеся въ собственную свою постель подъ одѣяло, снимающіе съ себя все лишнее, и даже по временамъ покрывающіе себѣ одѣяломъ голову. Къ нимъ Морфей благоволитъ, ихъ считаетъ онъ достойнѣйшими изъ своихъ поклонниковъ! Имъ посылаетъ онъ радостныя видѣнія, имъ шлетъ онъ сладкую нѣгу и еще сладчайшее полузабвеніе, имъ подноситъ онъ кубокъ съ освѣжающимъ питьемъ, ихъ онъ чтитъ какъ вѣрнѣйшихъ жрецовъ, или жерцовъ, но выраженію господина Вельтмана. И въ этой послѣдней категоріи лицъ, спящихъ послѣ обѣда — что за разнообразіе, что за обиліе вымысловъ, что за проявленія самостоятельнаго вкуса! Иной терпѣть не можетъ, чтобъ его будили въ положенный часъ; другой, напротивъ того, требуетъ, чтобъ его тревожили, выслушиваетъ пробудный крикъ своего служителя, раскрываетъ глаза, похлопываетъ вѣками, и снова погружается въ усыпленіе; иной пробуждается и глядитъ вокругъ себя свирѣпо, иной чувствуетъ себя въ сладчайшемъ настроеніи, третій, подобно Лызгачову, громко чихаетъ и изъявляетъ желаніе заключить весь міръ въ свои объятія. Но какъ бы то ни было, если приходится сказать правду — петербургскій туристъ Иванъ Александровичъ, хотя и любитъ спать днемъ, но еще не причисляетъ себя къ лицамъ послѣдняго разряда, еще не считаетъ себя преданнѣйшимъ изъ жрецовъ Морфея. Онъ вѣритъ, что всякое истинное наслажденіе неразлучно съ стыдливостью. Онъ часто проводитъ недѣлю и десять дней, не ложась спать послѣ обѣда. На отдыхъ свой удаляется онъ неиначе, какъ подъ какимъ-нибудь хитросплетеннымъ предлогомъ, которому, конечно, не вѣритъ ни одинъ человѣкъ изъ числа къ нему близкихъ. Онъ строго держится темноты, халата, мягкой подушки, но подъ свое одѣяло еще никогда не ложился днемъ, еще никогда онъ не закрывалъ своей головы халатомъ. О снѣ послѣ обѣда говоритъ съ разсчитаннымъ равнодушіемъ, и это вводитъ многихъ его знакомыхъ, особенно сосѣдей по имѣнію, въ заблужденія довольно-забавныя.

Помню, какъ одинъ разъ, лѣтомъ, въ мой сельскій пріютъ явился новый сосѣдъ, молодой помѣщикъ, съ которымъ до той поры мы видались лишь у княгини Ельвы (la princesse Yelva) и въ другихъ аристократическихъ домахъ, о которыхъ такъ часто говорили вамъ, мой читатель, и пьянистъ Вурстманъ и разные фельетонисты французскихъ газетъ, слѣдящихъ за петербургскою жизнью. Всему міру извѣстно, какъ блистательна, пышна, аристократична та сфера, о которой петербургскіе французскіе фельетонисты бесѣдуютъ съ заграничнымъ читателемъ! Итакъ, мой новый гость пріѣхалъ ко мнѣ, одѣтый наизящнѣйшимъ образомъ, въ круглой шляпѣ и лайковыхъ перчаткахъ; я его встрѣтилъ роскошно, повару повелѣлъ къ обѣду воспользоваться банкой трюфелей, залитыхъ масломъ, за столомъ говорилъ съ гостемъ о князѣ Борисѣ и о салонѣ Сергія Юрьевича; оба мы осыпали насмѣшками деревенскую жизнь, — однимъ словомъ все происходило прилично и торжественно. Мой мажордомъ Семенъ, по собственному вдохновенію, надѣлъ штиблеты и бѣлый галстухъ. Глядя на насъ двоихъ — самъ Холмогоровъ, Евгенъ, умилился бы духомъ. Точно будто Лукуллъ угощалъ Лукулла, лордъ Байронъ Бруммеля, Щелкоперовъ Мухоярова; левъ сидѣлъ противъ льва, и оба говорили львиныя рѣчи. Обѣдъ окончился, и послѣ обѣда (а въ деревнѣ я не только сплю каждый день, но послѣ обѣда какъ шальной пробираюсь къ себѣ въ спальню и надаю на диванъ будто въ обморокѣ), послѣ обѣда, говорю я, по моему тѣлу разлилось сладкое утомленіе. «А вы давно уже живете помѣщикомъ?» спросилъ и гости. — «Да вотъ ужь ровно два года».

— «И пріобрѣли сельскія привычки? и отдыхаете послѣ обѣда?»

— «Нѣтъ, до этого я не дошолъ», съ хохотомъ возразилъ сосѣдъ: это я себѣ оставляю подъ старость. А вы спите?" — «Никогда! никогда!» отвѣчалъ Иванъ Александрычъ; «конечно, я скорѣе соглашусь умереть, нежели заснуть послѣ обѣда!»

Подали ликеръ и деревенскую наливку. — «Чортъ бы взялъ моего гостя», на мгновеніе подумалъ я. «Не удастся мнѣ сегодня упасть на диванъ, будто въ обморокѣ! А жаль, право! давно мнѣ такъ не хотѣлось вздремнуть, какъ сегодня». Я поднялъ глаза и поглядѣлъ на гостя, — онъ говорилъ лѣнивѣе и глаза его потускнѣли какъ у пьянаго, хотя мы пили весьма-немного. Въ это время и молодой сосѣдъ поглядѣлъ на меня, и, вѣроятно, то же самое обо мнѣ подумалъ. Мы переглянулись снова и, подобно древнимъ римскимъ авгурамъ, разразились гомерическимъ хохотомъ. — «А! сказалъ я первый, неужели вы точно не будете спать днемъ до глубокой старости?» — «А вы, возразилъ сосѣдъ, дѣйствительно скорѣе примете лютую смерть, нежели заснете послѣ обѣда?» — «Я всякой день дрыхну отчаяннымъ образомъ послѣ обѣда», отозвался Иванъ Александрычъ. — «А я и до и по!» произнесъ молодой гость, глазами отыскивая двери въ отдѣльную комнату. И не долго пришлось ему отыскивать этой двери — черезъ двѣ комнаты, въ свѣжемъ полумракѣ, догадливымъ мажордомомъ уже было устроено такъ-сказать армидино ложе для пріѣзжаго. Онъ съ чувствомъ пожалъ мою руку и потребовалъ халата; я же пожелалъ ему добраго сна и отошолъ въ свою опочивальню.

И какое радостное превращеніе произошло въ отношеніяхъ нашихъ, когда мой молодой гость и сосѣдъ, всхрапнувъ часика два, встрѣтился со мной у озера въ старой еловой рощѣ! Вмѣсто прежняго кургузаго пиджака, на немъ красовалось лѣтнее старое пальто, голова прикрывалась соломенной фуражкой, вмѣсто круглой шляпы. Уже не Бруымель шолъ на встрѣчу къ лорду Байрону, а добрый сосѣдъ подходилъ къ хорошему своему собрату. — «Ночуйте-ка у меня», сказалъ Иванъ Александрычъ. — «Очень радъ», отвѣтилъ его гость: «мнѣ у васъ весело». — «Закажемте ужинъ общими силами», продолжалъ хозяинъ. — «И прекрасно», согласился его сосѣдъ: «только знаете что — отправимте къ бѣсу эти трюфели: знаете, послѣ Петербурга трюфели мнѣ противнѣй, чѣмъ сморщенная физіономія Дарьи Савельевны». Въ такомъ родѣ разговоръ продолжался и мы сошлись на всѣхъ пунктахъ. — «Какого вы мнѣнія о Сергіи Юрьевичѣ?» спросилъ я гостя. — «Я его хвалилъ за обѣдомъ для красоты слога», отвѣтилъ гость: «а въ сущности Сергій Юрьевичъ есть старый нахалъ, и ничего болѣе». — «А Щелкоперовъ, Симонъ?» — «Щелкоперова я бы высѣкъ розгами, за фэтство и прочее безобразіе». — «Ну, а объ Вурстманѣ-пьянистѣ что вы скажете?» — «Этого щеголя-жидка, этого прихлебателя, неумѣющаго говорить по-русски и тѣмъ хвастающагося, я бы утопилъ въ болотѣ, и утопивъ, не почувствовалъ бы даже ни малѣйшаго угрызенія совѣсти!» — «Что же послѣ этого остается для нашей пріятельницы — княгини Ельвы» (la princesse Yelva)? вопросилъ я, веселясь духомъ. «Княгиня Ельва, княгиня Ельва», началъ мой пріятель, и вдругъ круто поворотилъ рѣчь, сказавши: «охота вамъ, Иванъ Александрычъ, въ такой дивный іюньскій вечеръ толковать обо всемъ этомъ народѣ! Пусть онъ себѣ перелопается отъ зависти и тщеславія, пусть онъ отправится въ преисподнюю — намъ что до него за дѣло посреди цвѣтовъ, передъ яснымъ озеромъ! Мы выспались оба, оба сдружились какъ слѣдуетъ, дадимъ же другъ другу слово никогда не говорить ни о Дарьѣ Савельевнѣ, ни о Щелкоперовѣ, ни о Вурстманѣ съ его собратіями!»

Вотъ что производитъ хорошій сонъ послѣ обѣда, вотъ какъ сближаются люди, достойные обоюдной привязанности. Да, великъ Морфей! и я подтвердилъ бы это восклицаніе греческой цитатой, еслибы зналъ хотя одно слово по-гречески. Не усни мы съ моимъ сосѣдомъ послѣ обѣда, и до сей поры мы не были бы съ нимъ деревенскими вѣрными друзьями, ѣздили бы на визитъ одинъ къ другому, гуляли бы въ нашихъ садахъ, имѣя на головахъ круглыя шляпы, послѣ обѣда безплодно хлопали бы глазами, а за обѣдомъ постоянно толковали бы объ Антонѣ Борисычѣ, Симонѣ Щелкоперовѣ, Дарьѣ Савельевнѣ и жидкѣ Вурстманѣ принятомъ въ нашемъ элегантномъ обществѣ.

IX.

Музыкальный фельетонъ № 2. — О томъ, какъ Иванъ Александровичъ, совершенно-невзначай, создалъ европейскую репутацію иностранной пѣвицѣ Вильгельминѣ Курцъ, и чѣмъ все дѣло окончилось.

Должно быть лавры престарѣлаго дилетанта Кривоносова мѣшаютъ мнѣ спать, потому-что я недавно говорилъ съ читателемъ о музыкѣ, и теперь съ новыми силами, подобно великану Антею, коснувшемуся своего родного элемента, опять начинаю рѣчь о музыкѣ. Мнѣ кажется, я самъ сдѣлался великимъ дилетантомъ, и хотя еще не могу равняться въ этомъ отношеніи съ Кривоносовымъ, однако же не отстаю отъ него на очень неизмѣримую дистанцію. Правда, этотъ почтенный мужъ еще въ прошломъ мѣсяцѣ написалъ статью «О египетскомъ скульпторѣ, изсѣкшемъ лѣвый глазъ у статуи Озириса», статью, въ которой однако же не говорилось ни слова о древнемъ Египтѣ, но очень много говорилось о скрипачахъ, новыхъ пьянистахъ, фортепьянныхъ мастерахъ и новѣйшихъ ученикахъ Паганини. Такого подвига я, конечно, сдѣлать не въ состояніи, но и я, по концертной части, знаю за собой кое-какіе подвиги. И я былъ въ Аркадіи, и я обѣдывалъ съ Эристомъ, Шульгофомъ, Серве, Троммельспфеферомъ, Пумперникелемъ, Нурцгеймомъ и Шарлоттою Кацценъ-Яммеръ. И мнѣ когда-то присылались концертные билеты въ изобиліи, и я создавалъ кой-какія музыкальныя репутаціи, и я слушалъ глубокомысленно какъ пьянистъ Пиффъ терзалъ (конечно, за глаза) пьяниста Трумма, и какъ Труммъ, по пріѣздѣ своемъ къ намъ въ гости, отзывался о пьянистѣ Пиффѣ, о композиторѣ Жидовини и пѣвицѣ Женни Ренъ, какъ объ отребіи рода человѣческаго (opprobre du genre humain! такъ выражался Труммъ, приглаживая окладистую свою бороду). И я слушалъ ирландскія мелодіи, игранныя рукой Бальфа, возлѣ кресла, на которомъ я курилъ сигару послѣ обѣда, и я уходилъ играть на бильярдѣ, когда на вечерѣ публика начинала группироваться около птицеподобной Маріанны де-Пискалепъ (перещеголявшей всѣхъ синицъ по музыкальной части), и когда эта знаменитая пѣвица, неоднократно сравниваемая съ бѣлугою, скромно улыбалась и подходила къ роялю. Читатель, который подумаетъ, что я всѣ мои артистическія дѣянія ограничиваю ношеніемъ теплой фуражки и посѣщеніемъ тоннеля въ Пассажѣ, ошибется немало. И у меня на письменномъ столѣ хранится записочка отъ прелестной изъ прелестныхъ артистокъ, черноглазой синьоры съ серебрянымъ голосомъ, и у меня есть хлыстикъ, добытый на память изъ смуглыхъ ручекъ сеноры Долоресъ Гильдъ, болѣе извѣстной подъ именемъ Лолы Монтесъ, и у меня есть книжка нѣмецкихъ пѣсенъ въ красномъ переплетѣ, подарокъ знаменитѣйшаго современнаго виртуоза, скрипка котораго когда-то повергала въ слезы весь Петрополь! Пожалуста, господинъ читатель, если ты не вѣришь моимъ показаніямъ, говори о томъ открыто и изложи свои сомнѣнія безъ всякой церемоніи. Я люблю бесѣдовать съ читателемъ и толковать ему о моихъ знакомствахъ съ европейскими знаменитостями. И если ты будешь еще сомнѣваться послѣ моихъ словъ, я дамъ тебѣ свой адресъ, приглашу тебя въ мой изящный кабинетъ, гдѣ ты можешь увидѣть и записочку синьоры Эрминіи, и хлыстикъ леди Лолы, и книжку гётевыхъ пѣсенокъ въ драгоцѣнномъ красномъ переплетѣ.

Къ дѣлу однако; я всегда заболтаюсь съ читателемъ, и какъ нарочно въ нынѣшнемъ году моя болтливость далеко превышаетъ все, что и позволилъ себѣ прошлаго года. Надо тебѣ сказать, мой читатель, что я, Иванъ Александровичъ, во время Великаго Поста живу очень тихо и какъ будто притаивъ дыханіе. Нечего и говорить о томъ, что даже кучеръ мой за три улицы объѣзжаетъ домъ Кривоносова, гдѣ обыкновенно даютъ себѣ рандеву всѣ музыкальныя знаменитости сезона, но даже и мой дворникъ уже выучился выбѣгать ко всѣмъ господамъ музыкальнаго вида, стучащимъ въ мои двери, и кричать имъ — «Баринъ уѣхалъ въ деревню» или «Нихтъ цу гаусь», когда посѣтители глядѣли на него съ глупымъ видомъ, обличающимъ непониманіе россійскаго языка. У жены моей на это время умираетъ одна изъ несуществовавшихъ никогда тетокъ, она надѣваетъ сѣренькое платьице, превосходно идущее къ ея кроткому, блѣдному личику, а затѣмъ принимаетъ только истинныхъ друзей дома. Лызгачову дозволяется пѣть хриплымъ его голосомъ: «Кто сей мужъ суровъ лицомъ», или «Когда суровая зима», хорошенькая дочка Великанова имѣетъ все право фантазировать на роялѣ, но человѣку съ музыкальной претензіей, или пріѣзжему музикусу — halte-là — мы въ траурѣ и въ постъ не слушаемъ музыки! Благодаря такимъ невиннымъ хитростямъ, я нѣсколько охраненъ отъ концертовъ и сижу будто подъ блиндажомъ, котораго не пробьетъ никакая музыкальная бомба. Разъ десять въ посту бываю я однако въ концертахъ, если знаменитость дѣйствительно стоитъ своей славы, а не принадлежитъ къ числу знаменитостей, которыя выдѣлываются въ редакціяхъ парижскихъ журналовъ, за извѣстную плату деньгами и поклонами, а потомъ и пускаются гулять по Европѣ, гордо посматривая на насъ, скромныхъ смертныхъ, никогда не пріобрѣтавшихъ себѣ европейской репутаціи по редакціямъ парижскихъ журналовъ. Сверхъ десяти концертовъ, о которыхъ говорено выше, выпадаетъ мнѣ на долю еще десять или восемь: иногда дворникъ не встрѣтитъ концертиста во время, иногда кроткая наружность пріѣзжаго гостя мнѣ особенно приглянется. Однимъ словомъ, мнѣ приходится бывать въ коицертахъ не болѣе, какъ почти всякій день, но за то по одному только разу. Я считаю себя довольно счастливымъ, и уши мои переносятъ нѣкоторыя контузіи, но серьезнаго ущерба имъ не причиняется.

Но правдѣ сказать, есть у меня одна причина избѣгать концертистовъ; не знаю только, разсказывать ли читателю ту исторію, вслѣдствіе коей концерты сдѣлались мнѣ ненавистны? А впрочемъ, почему бы и не разсказать упомянутой исторіи на поученіе отдаленному потомству? Дѣло рѣшено — я всегда блисталъ откровенностью: будущее литературное поколѣніе признаетъ за мной эту заслугу.

Итакъ, любезный мой читатель, поспѣши же перенестись мыслію за пять лѣтъ назадъ, въ первые, медовые мѣсяцы моей литературной извѣстности. Труды Ивана Александровича прославились но Петербургу, самъ онъ вступилъ въ бракъ и построилъ себѣ виллу мавританской архитектуры; свѣтъ считаетъ его графомъ Монте-Кристо и просвѣщоннымъ меценатомъ; Шарлотта Кацценъ-Яммеръ привозитъ ему рекомендательныя письма изъ Вѣны, господа Пиффъ, Труммъ и Троммельсфефферъ считаютъ за счастіе играть сонаты въ гостиной госпожи Ч--р--н--к--ж--н--к--вой. Общая угодливость кружитъ голову людямъ; про это еще Сократъ говорилъ Алкивіаду. Угодливость свѣта не могла вполнѣ отуманить моего разума — натура Ивана Александровича такъ крѣпка, самъ онъ такъ долго сидѣлъ «за чашей бѣдности, борьбы и неизвѣстности», что не могъ совершенно обабиться въ годы успѣха. Но со всѣмъ тѣмъ, человѣкъ не безъ слабости! И вотъ я было ужь началъ находить пріятности въ меценатствѣ, разумѣя себя меценатомъ, а другихъ людей моими кліентами. По литературной части я не жалѣлъ денегъ, поощреній; но куда шли эти деньги и поощренія? не гордымъ, серьёзнымъ дѣятелямъ, но поэтикамъ съ гибкой спиною. Фривольнымъ романистамъ элегантнаго направленія. Къ счастію для меня — русская литература пережила меценатскую пору, — она давно полна честными представителями, у которыхъ позвоночный столбъ не выказываетъ никакой гибкости. Никто изъ писателей не гнался за моими поощреніями, никто изъ нихъ не признавалъ меня меценатомъ. Тогда я обратился на музыку, и тутъ нашолъ обильную пищу для своей прихоти. Дѣйствительно, мои читатели, вѣрьте моему слову — ни одна артистическая профессія не угонится за литературой, относительно безукоризненности своихъ лучшихъ представителей. Я не унижаю музыкантовъ и концертистовъ, но далеко, куда далеко имъ до частной жизни писателей! Здѣсь, въ Петербургѣ, пять лѣтъ назадъ, послѣдній поставщикъ журнальной смѣси, получающій за свои труды пятьсотъ цѣлковыхъ въ хорошій годъ, велъ себя передо мною честно, гордо, вѣжливо, независимо, какъ темный товарищъ, — но никакъ не поклонникъ, никакъ не кліентъ, никакъ не обожатель моихъ ста тысячъ дохода. То ли съ музыкой и музыкальными дѣятелями? особенно дѣятелями иноземными? О! какъ эти господа мнѣ угождали, какъ глядѣли они мнѣ въ глаза, какъ умиленно хвалили они мои сигары, какъ они острили для увеселенія моей супруги, какъ они позорили другъ друга за глаза, думая тѣмъ доставить мнѣ удовольствіе. Мнѣ курили лестью, меня печатно звали меценатомъ, мнѣ посвятили симфонію: «Открытіе золота съ Калифорніи»; въ этой музыкальной пьесѣ теченіе рѣки Сакраменто выражалось гобоемъ, pizzicato скрипокъ передавало всю роскошь американской растительности. Всякій пріѣзжій виртуозъ съ перваго визита понималъ, что Иванъ Александровичъ ни аза не смыслитъ въ музыкѣ, а между тѣмъ быть въ Петербургѣ и не отдать салюта Ивану Александрычу казалось дѣломъ просто преступнымъ! И добро бы за мной ухаживали одни голяки, пролетаріи музыкальной области; о, нѣтъ: голякамъ и доступа ко мнѣ не давали, на моихъ обѣдахъ сиживали и курили ѳиміамъ артисты-богачи, виртуозы, имѣющіе своего дохода тысячъ до ста. Чтожь ихъ ко мнѣ приковало? спроситъ неопытная читательница. Ихъ приковывалъ обычай, жажда похвалъ, да притомъ ненависть къ соперникамъ, да притомъ общій недостатокъ музыкальныхъ нравовъ. Таковъ мусикійскій человѣкъ во всей Европѣ, таковъ онъ и въ Петербургѣ, таковъ онъ и въ Италіи! Итакь, я все болѣе утверждался въ моей роли мецената. Антонъ Борисычъ ужь начиналъ глядѣть на меня косо; мои музыкальные вечера затмили собой вечера Антона Борисыча. На его вечерахъ пили жидкій чай, на моихъ ужинали подъ сѣнью банановыхъ деревьевъ. Слава моя росла, мнѣ стало мало знаменитостей извѣстныхъ. Я понялъ, что мое одобреніе есть шагъ къ знаменитости. Мнѣ захотѣлось самому создавать репутаціи, самому раздавать дипломы на музыкальную знаменитость.

И вотъ, наконецъ, представился по эгой части одинъ драгоцѣнный случай. На безотрадныхъ великопостныхъ аффишахъ, между извѣстіями о живыхъ картинахъ и скромномъ концертѣ слѣпого гитариста Прибжзитицкаго, появилось загадочное объявленіе на трехъ языкахъ; «Дѣвица Вильгельмина Курцъ, изъ города Вурценшмерца, будетъ имѣть честь дать вокальный и инструментальный концертъ, въ такой-то залѣ, въ такой-то улицѣ». Слѣдовала цѣна мѣстамъ, самая умѣренная, самая патріархальная. «Откуда взялась дѣвица Курцъ, и отчего она не была у меня съ визитомъ?» спросилъ я съ неудовольствіемъ. Скрипачъ Лупанделли, со мной завтракавшій, презрительно засмѣялся. «Какая нибудь искательница приключеній!» замѣтилъ онъ въ полголоса. — «И что за цѣна билетамъ», насмѣшливо прибавилъ Моторыгинъ-дилеттантъ, въ то время удивлявшій весь городъ (даже собственную жену) своимъ дендизмомъ и аристократизмомъ, — «что за цѣна? такъ и видно, что госпожа Вильгельмина разсчитываетъ на булочниковъ!» — «C’est une femme de chambre musicale», сказалъ Симонъ Щелкоперовъ. — «Il en концертъ навѣрно окончится дракой», заключилъ Холмогоровъ Кигенъ, съ обычной своей рѣзкостью. — «Конечно, я не поѣду на концертъ Вильгельмины Курцъ», провозгласилъ Иванъ Александровичъ, пуская изо рта тонкую струю благовоннаго дыма сигары.

Казалось, все было порѣшено, и дѣвицѣ Впльгельминѣ Курцъ грозила полнѣйшая неудача. Но тутъ возвысила свой голосъ моя супруга Татьяна Владиміровна, добрый мой геній, много разъ спасавшій меня отъ порывовъ тщеславія и хлыщеватости. — «Нѣтъ, сказала Таня, я поѣду въ концертъ и возьму одна десять билетовъ. Я не люблю артистовъ, дѣлающихъ визиты и заѣзжающихъ на поклонъ къ дилетантамъ. Для меня талантъ и благородная гордость — вещи неразлучныя, Можетъ быть дѣвица Курцъ не имѣетъ никакихъ достоинствъ, но и ея претензіи не велики. Иванъ Александровичъ, ты сегодня же пойдешь къ новой концертнеткѣ и возьмешь у ней десять билетовъ для меня… а для себя сколько заблагоразсудишь!»

Я поцаловалъ руку у жены, скрипачъ Лунанделли поморщился. Евгенъ Холмогоровъ шепнуль Моторыгину: — «вотъ женщина дурного тона!». Черезъ полчаса и уже ѣхалъ по адресу, сообщенному афишей, въ одну изъ небогатыхъ петербургскихъ гостинницъ. По крутой, узенькой лѣстницѣ взобрался я въ четвертый этажъ и позвонилъ у маленкой двери, на которой красовался клочекъ афиши съ выписаннымъ именемъ дѣвицы Курцъ, изъ Вурценшмерца. Никто не отвѣтилъ на мой звонокъ; я толкнулъ дверь — оказалось, что дверь была не заперта. Я вошолъ въ переднюю, кашлянулъ и сбросилъ шубу; все оставалось по старому. Наконецъ я пробрался въ единственную комнату, составлявшую все помѣщеніе, пробрался туда — и увидѣлъ… Боги Олимпа! что я увидѣлъ?…

У самаго окна, облокотясь на крошечный клавесинъ, какіе только находятся въ остзейскихъ гостинницахъ, стояла высокая дѣвушка лѣтъ девятнадцати въ сѣромъ ситцевомъ платьицѣ, дѣвушка красоты восхитительной. Изъ всѣхъ Вильгельминъ, проживающихъ на свѣтѣ, включая въ то число одну Вильгельмину, которую я еще дитятей полюбилъ въ нѣкоемъ нѣмецкомъ городкѣ, то была самая прелестная Вильгельмина. Я не поклонникъ германской красоты, но красота дѣвицы, о которой идетъ рѣчь, не была красотой чисто германской. На нѣмецкомъ фонѣ красовался цвѣтокъ французскій, русскій, какой хотите, только не нѣмецкій. Дѣвушка была бѣлокура, но глаза у нея были темные, бархатные, лукавые и вмѣстѣ съ тѣмъ добрые. Цвѣтъ лица ся напоминалъ перломутръ или бѣлое вечернее облачко, слегка озаренное лучемъ салящагося солнца. При входѣ моемъ дѣвица вся вспыхнула и сказала что-то по-нѣмецки. Я, конечно, не понялъ ни одного слова, потому-что къ нѣмецкому языку не имѣю никакихъ способностей. Попробовалъ я было завести рѣчь по-французски и по-итальянски, но молодая особа отвѣтила самымъ сладкозвучнымъ нейнъ, и даже при этомъ сдѣлала реверансъ. Однако концертные билеты лежали на столѣ — я отобралъ двадцать штукъ и отдалъ деньги, прибавивъ — «Варгафтихъ — гроссе фергнюгенъ — гутъ музикъ — шёне фрау! Вильгельмина ласково закусила свои вишневаго цвѣта губки, улыбнулась, что-то сказала: я напрягъ всѣ мои способности, вспомнилъ синтаксисъ, хрестоматію — и опять ровно ничего не понялъ. Это была казнь Тантала! О, какъ бы я желалъ быть жидкомъ-Вурстманомъ въ эти минуты!

Я всегда имѣлъ наклонность быть Тирсисомъ (самымъ безвреднымъ Тирсисомъ, спѣшу прибавить). И понынѣ я готовь бѣжать десять верстъ для того, чтобы увидѣть милое, свѣжее, ласковое женское личико; — а то ли еще было прежде, драгоцѣнная читательница! Глядѣть на дѣвицу Вильгельмину мнѣ было весело, — заговорить съ ней мнѣ такъ и хотѣлось. О, какъ проклиналъ я свою лѣность въ юности, и добраго моего учителя Штерна, не смѣвшаго меня высѣчь на пренебреженіе къ его наукѣ, и шутки товарищей, и собственную глупость! Наконецъ я кое-какъ собралъ всѣ мои свѣдѣнія по германской части и сказалъ такую рѣчь, вручая мою визитную карточку хозяйкѣ.

Ихъ бинъ ейнъ музикъ-шрифштеллеръ. Гуте манъ. Хабе ейне гуте фрау. Беканнштафтъ митъ фрейлейнъ Курцъ — яволь! Шпиленъ геворденъ верденъ — шпрехенъ — еде таю цу гаусъ. Концертъ гутъ. Музикъ зеръ гутъ. Фрейлейнъ зо либенсвурдигъ. Затѣмъ мы пожали другъ другу руки и простились, улыбаясь усердно. Кажется, впрочемъ, что дѣвица поняла меня ровно на только же, на сколько и и ее понялъ. По крайней мѣрѣ до самаго концертнаго дня мнѣ не удалось даже увидѣть кончика ножки дѣвицы Вильгельмины Курцъ, изъ города Вурценшмерца.

Однако, несмотря на это обстоятельство, я почелъ долгомъ сдѣлать всевозможное дли доставленія успѣховъ виртуозкѣ, меня плѣнившей. Ѣдучи домой изъ гостинницы, я уже составилъ планъ дѣйствій по этой части. Въ редакцію музыкальнаго изданія „Валторна сѣверной Пальмиры“ послалъ я біографію артистики, изъ которой можно было усмотрѣть только одно, — что дѣвицѣ Курцъ не болѣе двадцати лѣтъ отъ роду и что лицомъ она прелестнѣе греческаго Купидона. До сихъ поръ я не могу сообразить безъ удивленія, — откуда могъ я взять матеріалы для сказанной біографіи! Городъ Вурценшмерцъ, котораго я никогда не видѣлъ, описанъ былъ мною какъ свѣтлый, мирный, цвѣтущій, поэтическій оазисъ, населенный бѣлокурыми красавицами. Россини, услыхавъ пѣніе дѣвицы Курцъ (такъ разсказывалось въ біографіи), горько зарыдалъ и вскрикнулъ на весь падуанскій театръ: — „Для чего я ѣмъ столько макаронъ, отчего я не способенъ написать оперы, которая была бы достойна этой прелестной дѣвушки!“ Анекдотъ этотъ я самъ сочинилъ на досугѣ, у себя дома, признаюсь въ томъ не безъ стыдливаго румянца. Однимъ словомъ, я накаталъ страницъ восемь мелкой печати. Статья моя пошла по городу. Антонъ Борисычъ поспѣшилъ запастись билетами на концертъ, Сергій Юрьевичъ, Тирсисъ изъ Тирсисовъ, самъ заѣзжалъ ко мнѣ разъ шесть, умоляя познакомить его съ германской красавицей. Что до мелкихъ дилетантовъ, то они просто потеряли разсудокъ. И что удивительно, и что можетъ случаться лишь въ одномъ Петроградѣ — статья моя породила цѣлые ряды статей, бесѣдъ, анекдотовъ одинаковаго съ ней содержанія. Правду изрекъ маленькій князь Борисъ: — „Сегодня, на Невскомъ, я буду сморкаться въ дырявый платокъ, а завтра въ городѣ человѣкъ десять заведутъ у себя дырявые фуляры!“ Нѣтъ безумія, которое бы не породило подражаній, и подражаній наибезкорыстнѣйшихъ! Руководясь моей статьей о Вильгельминѣ Курцъ, Ѳеофилъ Моторыгинъ, на вечерѣ у Мурзаменасовыхъ, цѣлые два часа разсказывалъ исторію своего заграничнаго знакомства съ милой пѣвицей. Разсказъ этотъ, какъ открыто однимъ библіографомъ, былъ цѣликомъ выхваченъ не изъ дѣйствительности, но изъ разсказа Жюла Сандо о благотворительномъ концертѣ г-жи Малибранъ. Веретенниковъ, по собственному признанію, спасъ дѣвицу Курцъ отъ бандитовъ, въ скалахъ абруццкихъ; но Веретенникову все прощается, — Веретенниковъ пускаетъ въ ходъ и не такія сочиненія! Тѣмъ не менѣе, въ какіе-нибудь три дня, вся столица начала толковать о Вильгельминѣ Курцъ, пѣвицѣ, пьянисткѣ и несказанной красавицѣ. Есть въ Петербургѣ юноши одной весьма странной породы; эти юноши безъ вниманія пройдутъ мимо самой Афродиты, если она будетъ въ замужствѣ за скромнымъ столоначальникомъ; но сердце свое они всегда готовы отдать женщинѣ, выходящей на сценическія подмостки, хотя бы женщина эта играла фурій или пѣла безобразнылъ басомъ. Дли юношей сказаннаго разряда Вильгельмина Курцъ казалась находкой. Пятеро изъ нихъ влюбились въ никогда невиданную ими пѣвицу изъ-за одной ея блистательной репутаціи. „Курцъ! Курцъ! прелестная Курцъ!“ слышалось на вечерахъ элегантнаго круга. — „Курцъ! Курцъ! имѣете вы билеты на концертъ Курцъ?“ раздавалось въ живыхъ картинахъ. — „Курцъ! Курцъ! Курцъ!“ разносилось по солнечной сторонѣ Невскаго Проспекта. Прелестная Вильгельмина, скрываясь въ скромномъ нумерѣ гостинницы, не выходя ни разу передъ публику, наносила огромный ущербъ всѣмъ дѣйствующимъ и ожидаемымъ виртуозамъ. — „Надѣюсь, вы посѣтите мой вечерокъ“, спрашивалъ маленькій жидъ Вурстманъ, разумѣется по французски. — „Тысяча извиненій — отвѣчали Вуртсману — завтра первый концертъ дѣвицы Вильгельмины!“ — „Берите-ка — обращался къ споимъ друзьямъ Кривоносовъ — берите ка билеты на симфонію Мамаево Побоище!“ — „Какое тутъ побоище!“ отвѣчали Кривоносову дилетанту: или вы не знаете, что теперь дѣвица Курцъ — единственная звѣзда всего сезона!»

Мнѣ самому стало почти страшно, когда я измѣрилъ мысленнымъ окомъ всю важность дѣлъ мной надѣланныхъ! «Конечно — думалъ я — розовая Вильгельмина мила какъ персикъ, но что произойдетъ, если изъ ея маленькаго пунцоваго ротика начнутъ вылетать фальшивые тоны и козловатыя фіоритуры? Вѣдь по правдѣ сказать, ни я, ни Моторыгинъ, ни Таня, ни Копернаумовь-поэтъ, никто изъ насъ не имѣетъ даже поверхностнаго понятія о дарованіяхъ молодой виртуозки! Антонъ Борисычъ, по его словамъ, слыхалъ Вильгельмину въ Миланѣ; но этотъ раздушенный старецъ способенъ разсказать о томъ, какъ Орфей игралъ на театрѣ „делла-Скала“ для увеселенія графа Антона Борисыча! А впрочемъ, — заключилъ я мои разсужденія, — дурныхъ послѣдствій тутъ быть не можетъ. Хорошенькая дѣвочка поможетъ пѣть худо — чириканье всякой милой птички имѣетъ свою пріятность. Ничего, будемъ хлопать, и докажемъ музыкальной Европѣ, что темные глазки и волоса пепельнаго цвѣта стоятъ всѣхъ сольфеджіевъ или сморцандо.

И вотъ наступилъ вечеръ, съ такимъ нетерпѣніемъ ожидаемый всею столицею. По причинѣ огромнаго числа взятыхъ билетовъ потребовалось перемѣнить мѣсто концерта и занять залу Дворянскаго Собранія. Боги! сколько тутъ съѣхалось всякаго народа — сколько появилось горностаевыхъ мантилій, кружевныхъ воротниковъ, фальшивыхъ косъ и разныхъ другихъ пріятностей! Львы прибыли въ бѣлыхъ галстухахъ; у добраго Копернаумова, отъ волненія и ожиданія, носъ сіялъ какъ фіолетовая звѣздочка, вылетающая изъ римскихъ свѣчъ. Однимъ словомъ, все дышало изяществомъ и высокимъ тономъ. Передъ началомъ увеселенія, ливрейный лакей пробрался между креселъ и вручилъ мнѣ записочку на гласированной бумагѣ. Я развернулъ записку и сердце мое забилось. Дѣвица Вильгельмина Курцъ благодарила меня за содѣйствіе ея концерту, и звала Иванъ Александровича къ себѣ, послѣ представленія. на чашку чаю. Записочка была написана по французски — это обстоятельство меня нѣсколько удивило. И вдругъ, на подмосткахъ, передъ глазами массы зрителей, сверкнуло бѣлое платьице! Ни одинъ юноша не чувствовалъ себя хладнокровнымъ въ эту минуту. Еще не принимаясь за лорнеты, тысячи дилетантовъ разразились громовыми рукоплесканіями. Дѣвица Вильгельмина опустила голову и прижала руки къ сердцу. До десяти букетовъ полетѣло на эстраду. Концертистка умиленно присѣла, приподняла голову, а я, пользуясь мгновеніемъ, схватился за свою зрительную трубку и вперилъ взоры — туда-туда-туда, гдѣ она стояла!

Боги Олимпа! что же это? не повредился ли я въ разсудкѣ, не морочитъ ли всю залу какой-либо волшебникъ? Вмѣсто стройной бѣлокурой дѣвушки, сіяющей какъ бѣлая лѣтняя тучка подъ лучомъ солнца, стояла передъ нами тучная персона лѣтъ сорока девяти, низенькая, рыжая, съ тремя подбородками, съ красными ручищами, похожими на клещи омара. Во рту у ней виднѣлся одинъ только зубъ, величины изумительной, а носъ госпожи Курцъ имѣлъ нѣчто сродное съ турецкими огурцами фантастической формы. Она сдѣлала еще одинъ книксъ, сѣла за рояль и начала пѣтъ какую-то каватину, сама себѣ акомпанируя. Каватина была, какъ всѣ каватины міра, съ возгласами, полосканьемъ рта; тутъ имѣлись и mie sospiri, и radittore, innorir per té. — „Такъ вотъ твоя красавица!“ шепнула мнѣ Таня, усиливаясь удержать веселый свой смѣхъ. — ъ Помилуй, дружище», говорилъ въ другое ухо Копернаумовъ: «да эта нѣмочка, тобой воспѣтая, просто рожеръ, самаго пагубнаго свойства!» Вся публика волновалась и отовсюду неслись замѣчанія, чуть ли не того же самаго разряда. За каватиной послѣдовала бравурная арія, за бравурной аріей какое-то фортепьянное каприччіо. Дилетанты хлопали, и, должно быть, въ самомъ дѣлѣ дѣвица Курцъ играла не худо, — но мнѣ уже было не до ея игры, не до ея пѣнія. Совѣсть меня мучила. я понималъ съ благородной ясностью, что взялся не за свое дѣло, что моя статья въ «Валторнѣ» недобросовѣстна, что всякій посѣтитель концерта можетъ засмѣяться въ лицо Ивану Александрычу, сказать мнѣ: — «Ты никогда не видалъ Вильгельмины Курцъ, какъ же ты смѣлъ говорить о ней съ читателемъ?» О, тутъ я понялъ, какъ необходима рыцарская честность во всѣхъ дѣлахъ жизни, — и далъ себѣ слово на будущее время быть правдивымъ, правдивымъ до причудливости, до болѣзненности даже. Я ушолъ изъ залы въ боковыя комнаты, ввѣривши жену Копернаумову и Сергію Юрьичу. Все было тихо въ этихъ залахъ. Изрѣдка проходило по нимъ нѣсколько группъ изъ числа посѣтителей, недожидающихъ конца концерта. — «Ну ужь пѣвица!» говорила одна дама. — «Ай-да красавица германская!» выразился Халдѣевъ. и не замѣтивъ меня, прошолъ мимо. «И не стыдно такъ надувать публику?» сказали какіе-то молодые люди. — Богъ съ ней! бѣдняжка по крайней мѣрѣ собрала нѣсколько денегъ" — заключила одна хорошенькая дама. На ея слова я послалъ ей теплѣйшее мое привѣтствіе.

Разъѣзда я не дождался, конечно. Воображаю какія тутъ сыпались привѣтствія и на меня, и на «Сѣверную Валторну», и на Моторыгина и на всѣхъ поклонниковъ красоты дѣвицы Вильгельмины фонъ-Курцъ. Не зная что дѣлать до 11 часовъ (а мнѣ все-тлки хотѣлось побывать у пѣвицы), я забрался къ Буйновидову и сообщилъ ему всю исторію. Глубокомысленный пустынникъ покачалъ головою и сказалъ мнѣ такое умное слово: — «Лучше ты, Иванъ, пей полынную водку до безчувствія, чѣмъ печатать небылицы и представляться дилетантомъ!»

Въ половинѣ двѣнадцатаго я былъ уже въ скромной, хорошо извѣстной читателю гостинницѣ. Во что бы то ни стало, мнѣ хотѣлось узнать хотя что-нибудь про молодую хорошенькую нѣмочку, повергнувшую меня въ такую пучину музыкальной недобросовѣстности. Я пошолъ по крутой лѣстницѣ, къ памятной для меня двери; дверь была непритворена. Я самъ снялъ шубу, повѣсилъ ее на гвоздикъ и вступилъ въ главное помѣщеніе, гдѣ меня встрѣтила виртуозка Курцъ, еще какая-то старая нѣмка и музыкальный учитель Шёнталь, человѣкъ кроткій и безвредный.

— Отъ души благодарю васъ — начала некрасивая хозяйка по французски — и за вашу рекомендацію и за ваше посѣщеніе. Благодаря вашему покровительству, я сегодня сдѣлала хорошій сборъ и успѣхъ, — а я рѣдко видала и то и другое. Вы сдѣлали истинно-доброе дѣло, потому-что я женщина небогатая. Трудами моими поддерживается многочисленное честное семейство въ Швабіи. Оно вамъ пришлетъ душевную дань признательности. Но позвольте спросить — тутъ виртуозка улыбнулась, и единственный зубъ, находившійся у ней во рту, появился во всей своей огромности — позвольте спросить, по какой причинѣ вамъ захотѣлось представить меня, пожилую женщину, какою-то хорошенькою и очень-молодою виртуозкой?

Дѣвица Курцъ говорила такъ скромно и ласково, что и счелъ долгомъ отплатить ей полною откровенностью. Я разсказалъ ей все — и мое первое посѣщеніе гостнницы, и разговоръ съ молодой нѣмочкой — и заключилъ свою рѣчь разспросомъ о таинственной красавицѣ.

— А вотъ вы ее сейчасъ увидите, отвѣтила пѣвица и закричала громкимъ голосомъ: Ида, мейнъ киндъ, что же ты не подаешь намъ чаю?

И въ комнату вошла, съ подносомъ въ рукахъ, въ сѣренькомъ ситцевомъ платьицѣ, прелестная бѣлокурая дѣвочка, о которой я думалъ столько дней и столько ночей.

— Это моя горничная, сказала намъ дѣвица Вильгельмина Курцъ: — очень добрая дѣвочка; я ее наняла въ Саксоніи.

— Sachsen, wo die schönen Mädchen wachsen, улыбаясь проговорилъ учитель Шёнталъ.

Ида зарумянилась отъ этихъ словъ, поднесла мнѣ стаканъ съ чаемъ, сама улыбнулась и зарумянилась еще болѣе.

— Итакъ это была горничная! скажетъ гордая читательница. Да, моя гордая читательница, то была горничная — но какая хорошенькая горничная!

X.

Посѣщеніе Толкучаго Рынка и знакомство съ страннымъ любителемъ чтенія.

Приглашаю тебя, почтенный читатель, со мною на Толкучій Рынокъ. О, драгоцѣнный читатель, я вижу и понимаю твое смущеніе, но въ дѣлѣ посѣщенія Толкучаго Рынка труденъ только первый шагъ, какъ сообщилъ намъ храбрецъ, у котораго саблей отрубили голову, и который, взявши ее въ руки, пошолъ съ нею на перевязочный пунктъ. Конечно, мой вѣтреный читатель (я говорю съ тобой слогомъ Томаса Карлейля, часто называющаго своего читателя вѣтренымъ, а иногда даже и взбалмошнымъ читателемъ), конечно, мой изящный читатель, тебѣ пріятнѣе было бы пойдти со мной не на Толкучій Рынокъ, а на балъ къ графинѣ Зинаидѣ, княгинѣ Ельвѣ (la princesse Yelva), сѣсть на пате, любоваться на денди съ пальцами рукъ, заложенныхъ за край жилета; но что же дѣлать! ты въ моей власти, и я увлеку тебя не къ княгинѣ Ельвѣ, а на Толкучій Рынокъ! И даже передъ этимъ я не посажу тебя у своего великолѣпнаго камина и не дамъ тебѣ въ руки гаванской сигары, какъ это обыкновенно дѣлаютъ лѣтописцы петербургской жизни, никогда не сидящіе у камина и курящіе скромную «жуковину» изъ маленькихъ черешневыхъ чубучковъ. Благовонныя гаванскія сигары нынче очень дороги и плохи добротой, и хотя сигара, которую читатель куритъ у камина, сидя съ фельетонистомъ, не стоитъ большихъ денегъ, но я не дамъ тебѣ и этой апокрифической сигары, введенной въ моду Александромъ Дюма и Жюль Жаненомъ. Лучше приготовься къ холоду и всякаго рода лишеніямъ. Надѣнь длинное пальто, высокія калоши, фуражку въ видѣ разрѣзанной шляпы, или старую свою шляпу, если ты боишься обидныхъ осклабленій со стороны встрѣчающихся друзей. Зонтика не бери, ибо опытомъ столѣтій дознано, что дождь никогда не идетъ, когда пѣшеходы вооружаются зонтиками, между тѣмъ какъ при хорошемъ дождѣ съ вѣтромъ, зонтикъ всегда выворачивается въ видѣ тюльпана или объемистой темной лиліи, хлопаетъ, ломается, улетаетъ изъ рукъ и оставляетъ своего обладателя на посмѣяніе слѣпой черни. Дѣйствительно, драгоцѣнный читатель, если тебѣ когда-либо доводилось идти въ дождь и вѣтеръ, по грязи, въ шинели и съ зонтикомъ, то ты оцѣнишь мой совѣтъ и скажешь мнѣ спасибо. Года два тому назадъ, возлѣ моей улицы, утопился въ Невѣ одинъ отставной титулярный совѣтникъ, мужчина достаточный и, по видимому, довольный своею судьбою. Никто не зналъ, по какой причинѣ онъ самовольно прорвалъ нить своего существованія, и отчаянный поступокъ его былъ приписанъ бѣлой горячкѣ. Я одинъ зналъ, въ чемъ дѣло, потому-что встрѣтилъ несчастливца за какіе нибудь четверть часа до его кончины, на набережной Невы, возлѣ того самаго каменнаго спуска, съ котораго ринулся онъ въ холодныя волны. И вотъ въ какомъ видѣ встрѣтилъ я несчастнаго титулярнаго совѣтника, моего сосѣда. Погода была дождливая и вѣтреная, улицы покрыты грязью, а сосѣдь шолъ по набережной противъ вѣтра, съ зонтикомъ, въ шинели и калошахъ. Рукамъ было неудобно запахивать шинель, которая билась и играла по вѣтру, какъ летучее покрывало дѣвы на скалѣ, воспѣтой Пушкинымъ. Около спуска къ Невѣ правая калоша пѣшехода, при торопливомъ подъемѣ ноги, отлетѣла прочь и попала подъ мимо-проѣзжавшую карету, другая калоша соскочила на половину и нанолнилась подою. Въ ту же минуту его зонтикъ вывернулся въ видѣ тюльпана или лиліи, шляпа, не защищенная болѣе, полетѣла черезъ улицу, гонимая сильнымъ вѣтромъ. Шинель захлопала, будто аплодируя рукавами и злобно радуясь бѣдствію своего хозяина, капишонъ накинулся на его голову и въ ту же минуту мои дрожки съ ногъ до головы обрызгали грязью бѣднаго странника. Я проскакалъ какъ сумасшедшій, запрятавши носъ въ воротникъ шубы, но глазъ мой видѣлъ однако чорную массу, изъ которой неслись заглушонные, отчаянные возгласы. Не знаю подробно, чѣмъ дѣло кончилось, но могу догадываться. Нева была близко, ближе чѣмъ своя квартира, шляпа умчалась далеко, зонтикъ испортился вконецъ и перецарапалъ руки путника своими костями — небо было сѣро, сплинъ стоялъ въ воздухѣ, пришла минута отвращенія къ жизни, за ней искушеніе, за нимъ скачокъ на каменныя ступени, за нимъ холодъ волны, за нимъ всплескъ на Невѣ — и все кончилось. Вотъ до чего доводятъ иногда человѣка зонтики и шинель, болтающаяся по вѣтру!

Вотъ мы съ тобой и у Толкучаго Рынка, дорогой читатель. По заглавію моего сегодняшняго труда ты уже видишь, что мы совершаемъ путешествіе съ книжной цѣлью, и потому не остановишься передъ горами фруктовъ и другихъ лакомствъ, между коими намъ надобно проходить. Мы ищемъ фруктовъ умственныхъ и лакомствъ для души нашей, лакомствъ, передъ которыми ничто виноградъ, яблоки, груши, финики и такъ далѣе. Вотъ лавки большія и маленькія, вотъ интеллектуальныя кофейни для небогатыхъ людей, вотъ гдѣ можешь ты, конечно не безъ труда, пріобрѣсти «Пригожую повариху», «Полночный колоколъ», «Улло, горный бардъ, или страшилище въ скалахъ Схиллы», «Таблицу логарифмовъ», «Путешествія аббата де-ла-Порта», «Плащъ» покойнаго поэта Алферьева, «Воспоминанія» г. Булгарина о взятіи крѣпости Сарагоссы наполеоновскими войскими, третій томъ французскаго романа «Les francs Taupins», первый томъ другого романа «Los Ecorclieurs», «Видѣнія въ Пиринейскомъ Замкѣ», съ замѣтками неизвѣстнаго читателя, книгу въ пергаментномъ переплетѣ и на итальянскомъ языкѣ, подъ заглавіемъ «Сочиненія Метастазіо». Купите эту книгу, вамъ отдаютъ ее за двугривенный. Вы развертываете ее на-удачу и видите драму или оперу Аддолонимо. Для чего попалъ въ Петербургъ Метастазіо и кому какое дѣло до его пьесы «Аддолонимо»? Если вы пойдете задавать себѣ такіе вопросы и задумываться надъ каждой книгою, всей вашей жизни недостанетъ для обозрѣнія самой небольшой лавочки Толкучаго Рынка. Надо знать мѣру фланерству и не предаваться черезчуръ умственному лакомству. Глядите, вотъ книга безъ заглавнаго листа и первыхъ страницъ, какой-то французскій романъ XVIII столѣтія, съ замѣтками многихъ читателей и читательницъ. «Сей Викторъ есть гнусный дуракъ и соблазнитель» значится на поляхъ романа справа; и почеркъ, и слогъ и частица сей показываютъ въ критикѣ почтеннаго старца и здравомыслящаго гонителя пороковъ. «Увы!» написано на другой страницѣ мелкимъ женскимъ почеркомъ: «тридцать лѣтъ тому назадъ я читала эту главу вмѣстѣ съ мамашей и много плакала, а теперь я одна сирота». — «Повѣрьте», прибавлено было тутъ же какою-то размашистою мужской рукою: «повѣрьте, что я принимаю въ васъ большое участіе!» Кто писалъ всѣ эти замѣтки, кто призадумывался надъ этими сѣрыми, пухлыми страницами, кто зѣвалъ надъ этой книгой, кто интересовался отъ всего сердца судьбой злобнаго Виктора и чувствительной Меланіи? Все это тебѣ смѣшно, о читатель, но мнѣ, какъ литератору, оно не смѣшно вовсе. Викторъ и Меланія и ихъ цѣнители, и ихъ читатели, и люди, проливавшіе слезы надъ ихъ несчастіями, кажутся тебѣ попросту дураками, альбиносами, нравственными карликами, умственными недоростками! Ты гордо высишься надъ всѣмъ старымъ поколѣніемъ читателей, не думая о томъ, что по необходимому закону судьбы, молодежь слѣдующаго поколѣнія станетъ и о тебѣ, и о твоихъ любимыхъ поэтахъ судить какъ о слабоумныхъ чудакахъ и карликахъ. Увы! увы! неужели ты имѣешь слабость думать, что именно тобой кончается цѣпь нашего развитія, что послѣ тебя останутся на бѣломъ свѣтѣ лишь одни почтительные подражатели, что твое имя и имя писателей, тобой любимыхъ, навсегда останутся именами неприкосновенными для шутки? Живому и здоровому умнику иногда полезно бываетъ походить по кладбищу, а Толкучій Рынокъ, великое литературное кладбище, не можетъ не принести пользы горделивому смертному. Вооружись лорнетомъ и скорѣе кинь бѣглый взоръ на гроба бывалыхъ литературныхъ мнѣній, на сѣдины литературъ вѣчно дряхлѣющихъ и вѣчно обновляющихся! Гроба эти возлѣ тебя, на полкахъ, на полу и подъ прилавками; вся лавка, въ которой мы стоимъ, засыпана сѣдинами состарѣвшихся литературныхъ періодовъ. Вонъ связка книжекъ на нѣмецкомъ языкѣ, связка, покрытая пылью; ее уже торговали для табачной лавочки; но здѣшній хозяинъ намѣренъ прождать еще одинъ мѣсяцъ, и тогда уже сбыть ее, коли покупателей не найдется. Ты глядишь на связку и усмѣхаешься и отпускаешь какую-то шуточку по поводу нѣмецкихъ поэтовъ. И сердце твое ничего не говоритъ тебѣ? и ты не купишь всей этой связки, истративъ на нее три полтинника? О, другъ мой, узнай же, что надъ этими поэтами ты самъ двадцать лѣтъ тому просиживалъ ночи, что ты считалъ ихъ, въ теченіе многихъ лѣтъ, представителями вѣрнѣйшихъ поэтическихъ началъ, что ты принималъ ихъ неодидактику за нѣчто великое, что ты вмѣстѣ съ ними поднималъ свой голосъ противъ искусства чистаго, противъ Гёте, противъ пользы изящнаго, противъ поэзіи непричастной неодидактическимъ цѣлямъ!

Но рухнулась съ разбѣгу колесница,

Хоть цѣль вдали.

И распростертъ заносчивый возница

Лежитъ въ пыли!

И что же — даже человѣкъ, ѣхавшій нѣсколько часовъ рядомъ съ нынѣ распростертымъ возницей, не хочетъ пожалѣть ни о немъ, ни о его колесницѣ! Связка когда-то новыхъ, нынѣ жалкихъ поэтовъ, даже не удостоена твоего вниманія! И послѣ этого ты станешь презрительно глядѣть на Виктора и Меланію? Вспомни-ка хорошенько, какое огромное количество минутныхъ геніевъ, когда-то волновавшихъ твои молодыя думы, нынѣ подверглось забвенію! И что же — можетъ-быть, ты одинъ остался молодъ, ты одинъ постоянно развиваешь себя, опереживая все до тебя жившее? Ну-ка, отвѣть на мой вопросъ утвердительно, и тогда кидай себѣ камешки въ несчастнаго Виктора и еще болѣе злополучную Меланію!

Однако, не для философствованія и не для грустныхъ помысловъ появились мы сегодня на территоріи Толкучаго Рынка. Меня возмутилъ твой холодно-презрительный взглядъ, кинутый на груды старыхъ сочиненій, продающихся по четвертаку, я возмутился этимъ взглядомъ и сказалъ тебѣ нѣсколько печальныхъ истинъ — тѣмъ все дѣло и оканчивается! Помиримся же скорѣе, вспыльчивый читатель, и попрежнему станемъ наблюдать все вокругъ насъ происходящее. Хотя лавчонка не велика и хозяинъ ея обладаетъ рыжеватою бородкою, но, какъ видишь, она не остается безъ посѣтителей. Вонъ мелькнулъ въ ней и совершилъ покупку молодой небогатый труженикъ, достойный зваться русскимъ Кераромъ, еслибъ и ты, и я, и наши собратія нуждались въ русскихъ Керарахъ. Этотъ худенькій юноша въ кургузомъ, потертомъ пальто мнѣ знакомъ весьма близко, я всегда смотрю на него съ уваженіемъ, потому-что, какъ мнѣ извѣстно, онъ читалъ много, знакомъ съ старой литературой не по слухамъ, имѣетъ страсть къ изученію языковъ и еще сію минуту отдалъ свой послѣдній рубль серебра за оригинальное изданіе Камоэнса. Но ты не знаешь худенькаго юноши, и журналисты его не знаютъ, и книгопродавцы не дадутъ восьми копѣекъ за лучшій его трудъ, исполненный пользы и добросовѣстности. Отчего же бѣдный юноша, знающій Камоэнса, читавшій всѣ книги когда-либо выходившія на русскомъ языкѣ, обреченъ неизвѣстности такой унылой? Такова его участь, и онъ мирится съ нею, и не сѣтуетъ на свою неизвѣстность, и не думаетъ о томъ, во сколько разъ онъ самъ, съ своими познаніями, достойнѣе современныхъ знатоковъ русской словесности, для которыхъ современники Карамзина — неизвѣстная область, и которые, по своему малому знанію, были бы рады начать русскую словесность съ повѣсти госпожи Сморчковой, прошлый мѣсяцъ напечатанной въ ихъ журналѣ. Да, мой драгоцѣнныя читатель, есть таки своя сладость въ безкорыстномъ служеніи образованію, въ тихомъ трудѣ, невозмутимомъ жолчными распрями, въ сознаніи своего полнаго превосходства надъ мимолетными писаками нашей эпохи! Вотъ и еще два странныхъ покупателя: учитель съ своимъ питомцемъ, тощимъ и длиннѣйшимъ отрокомъ зловѣщаго вида. Мальчикъ пристрастенъ къ чтенію и любитъ книги до того, что родители, не имѣя средствъ достаточно удовлетворять его охотѣ, время огъ времени пускаютъ его на Толкучій Рынокъ, для пріобрѣтенія духовной пищи подъ надзоромъ искуснаго наставника. Мнѣ страненъ и почти страшенъ этотъ мальчикъ, на каждую книгу взирающій такъ, какъ его соученики въ голодную пору глядятъ на сладкій пирогъ или на румяное яблоко. Что это за страсть, несвоевременная и причудливая, откуда произошла она и къ чему приведетъ она бѣднаго мальчика? Я, признаюсь откровенно, всегда читалъ съ усмѣшкою недовѣрія фельетоны о томъ, какъ Моцартъ, шести лѣтъ отъ роду, сочинялъ оперы и имѣлъ страсть къ писанію нотъ, еще питаясь молокомъ кормилицы; но съ той поры, какъ я ознакомился съ этимъ феноменальнымъ библіоманомъ-ребенкомъ, никакой музыкальный критикъ не повергнетъ меня въ изумленіе. Что станется съ маленькимъ книгопожирателемъ въ періодъ юности и свѣжести (если у него когда-нибудь будетъ свѣжесть)? не откроется ли въ немъ литературный Моцартъ своего рода или будетъ ему суждена роль несчастнаго Четтертона, умершаго на чердакѣ съ голода? Грустно подумать обо всемъ этомъ и грустно видѣть, что къ лавку, въ которой мы сидимъ, появляются одни безкорыстные служители Аполлона съ потертыми швами и отскочившими пуговицами на верхней одеждѣ. Такъ, драгоцѣнный мой читатель, чѣмъ болѣе стою я здѣсь съ тобою, тѣмъ болѣе убѣждаюсь я въ одномъ — мы дѣйствительно посреди кладбища литературнаго, во всемъ сходнаго съ кладбищемъ настоящимъ. Да, между двумя кладбищами находится большое сходство! Вонъ несутъ въ нашу лавку нѣсколько новыхъ труповъ: запасъ стихотвореній Нафанаила Пильникова, «Исторію руническихъ камней», изъ которой куплено два экземпляра въ пять лѣтъ, «Руководство къ сочиненію писемъ игриваго и нѣжнаго содержанія», — наконецъ цѣлый романъ Анны Егоровны, нашей общей музы, романъ подъ заглавіемъ «Любитель внутренней жизни». Любитель внутренней жизни! А какъ же издатели журнала «Сѣверный Здравомыслъ» печатно свидѣтельствовали о безпримѣрномъ, разительномъ, небываломъ успѣхѣ политико-философскаго романа «Любитель внутренней жизни»! Вотъ тебѣ и журнальныя поощренія, вотъ тебѣ и успѣхи русской музы-писательницы! «Смерть животы покажетъ», твердитъ русская пословица. На кладбищѣ всегда узнаешь какую-нибудь истину, прибавлю и я, отъ лица Ивина Александровича. Нашъ хозяинъ съ бородкой стоитъ надъ трупомъ «Любителя внутренней жизни». — «На ярманку пустить?» спрашиваетъ онъ меня, осклабившись какъ могильщикъ въ «Гамлетѣ». Я молчу, языкъ мой не поворачивается во вредъ Аннѣ Егоровнѣ, хотя у нея въ гостиной и виситъ портретъ Жоржа Санда, похожій на огромную отрубленную голову. «На ярманку въ Нижній?» опять спрашиваетъ купецъ, и не дождавшись моего отвѣта, кончаетъ рѣчь крутымъ поворотомъ къ прикащику: «А ну ее — неси скорѣй къ табачнику!»

И книжное тѣло кинуто въ могилу, и послѣднія слова лавочника напомнили мнѣ послѣднюю горсть земли въ нее кинутую.

Но вотъ наконецъ на нашемъ кладбищѣ появляется фигура, облеченная въ красивое пальто стараго покроя съ бобровымъ воротникомъ приличнаго вида. Вмѣсто того, чтобъ хранить молчаніе, подобающее жилищу смерти, незнакомый господинъ, съ перваго шага въ лавку, поднимаетъ шумъ и набрасывается на нашего хозяина.

— Что вы со мной сдѣлали! говоритъ онъ: я сжегъ половину книгъ, которыя вы мнѣ прислали; я убѣдился, что вамъ невозможно давать никакого порученія! Кто у васъ указчикъ? кто у насъ исполняетъ мои заказы? Какого рода книги вы мнѣ прислали на той недѣлѣ?

— Самыя глупыя, отвѣтилъ купецъ съ достоинстномъ. — Глупѣй не нашлось, — ужь не извольте гнѣваться.

Ты внѣ себя отъ изумленія, мой читатель; отвѣтъ купца кажется тебѣ дерзкимъ и оскорбительнымъ; но ты еще не знаешь покупателя въ бекеши, человѣка, котораго мало звать чудакомъ, а надо именовать чудачищемъ.

— Какъ, возглашаетъ этотъ почтенный смертный: — такъ вотъ что ты называешь глупыми книгами? Трагедія въ девяти дѣйствіяхъ, одна недурна, да «Кадуцей любостяжанія» глупъ какъ должно, а остальными ты меня такъ-таки и надулъ, безсовѣстное чучело! Скажи твоему указчику, что я самъ лучше его знаю дѣло. Глупая книга не въ томъ состоитъ, что какой нибудь стихъ вышелъ безъ размѣра или содержанія не хватаетъ — мнѣ надо глупыхъ книгъ отъ начала до конца, мнѣ надо, чтобъ герои ѣздили верхомъ на птицахъ, я хочу, чтобъ въ романѣ кто-нибудь острилъ на всякой страницѣ, чтобы мнѣ описали рыцарскій замокъ съ подземельями гдѣ нибудь на Малой Морской, чтобы напримѣръ гвельфы пѣли испанскія аріи посреди города Шуи, чтобы умерщвленныхъ людей клали въ компотъ и продавали, какъ прохладительное, на улицахъ Неаполя. Вотъ чего я хочу, вотъ изъ какихъ произведеній желаю я составить отборную библіотеку! Это моя страсть, это моя прихоть, это дѣло всей моей жизни. Я безъ ума отъ литературнаго чернокнижія, какъ выражается знаменитый Иванъ Александрычъ, которому при семъ удобномъ случаѣ спѣшу засвидѣтельствовать мою нелицемѣрную преданность!

Мы пожимаемъ другъ другу руки и вступаемъ въ бесѣду.

— Да гдѣ же вы себѣ соберете такую библіотеку, милый Борисъ Андреичъ, замѣчаю я собирателю: — вѣдь книги, вами любимыя, появляются лишь вѣками.

— Неправда, возразилъ господинъ въ бекешѣ: — литературное чернокнижіе цвѣло во многія эпохи, оно опять зацвѣтетъ, оно и теперь появляется то тамъ, то здѣсь по Европѣ. Надо только любить его, угадывать его и умѣть его отыскивать. Это только для праздной черни я утверждаю, что занимаюсь составленіемъ библіотеки изъ наиглупѣйшихъ сочиненій когда-либо и гдѣ-либо писанныхъ. То, что для непросвѣтленнаго ока кажется тупоуміемъ, есть высшее проявленіе юмора, чувства, фантазіи и дарованія! Хотя вы и литераторъ, но я гроша не далъ за ваши сочиненія, за повѣстушки вашихъ товарищей, за романы новыхъ литературныхъ знаменитостей! Мало, что ли, я видѣлъ романовъ? Вы всѣ рутинёры, вы бродите въ вывороченныхъ классическихъ тогахъ и считаете себя цвѣтомъ современности. Я всѣ ваши пріемы знаю лучше васъ самихъ; по двумъ строкамъ новыхъ повѣстей я узнаю ихъ содержаніе, и слабую мысль въ нихъ сидящую, и скажу навѣрное, на какой страницѣ вы опишете журчаніе ручья, шелестъ древесной листвы, старый помѣщичій домъ, мятель и вьюгу. Я знаю очень хорошо, какая страница будетъ пропитана мизантропо-сатирическимъ духомъ, въ которой главѣ героиня навсегда разстанется съ героемъ, въ концѣ котораго параграфа вы наставите поостроки точекъ, гдѣ вы ударитесь въ реализмъ, гдѣ вы заговорите отъ авторскаго лица, съ притворнымъ увлеченіемъ. Конечно, скорѣе стану я сидѣть ночи надъ д’Арленкуромъ или Бульи, нежели посвящу часъ на прочтеніе новой книги, новой журнальной статейки. Вы всѣ состарѣлись, одряхлѣли, васъ давно пора прогнать вѣникомъ съ вершины Парнасса, а между тѣмъ вы стоите на ней съ важнымъ видомъ, презирая труды предшествовавшихъ поколѣній. Нѣтъ, господа современные литераторы, мнѣ съ вашими сочиненіями дѣлать нечего. Душа моя не придетъ въ восторгъ отъ вашихъ сценокъ вседневной жизни, сценокъ еще болѣе бѣдныхъ, нежели бѣдна жизнь самая вседневная! Мнѣ нуженъ просторъ, мнѣ нужна фантазія, мнѣ надобна литературная смѣлость, противъ которой вы всѣ враждуете. И къ счастію, что въ отдаленныхъ рядахъ и русской и чужестранной словесности водятся еще люди по моему вкусу. Когда мнѣ разсказываютъ быль про какого-нибудь Лотаріо въ красномъ плащѣ, съ кинжаломъ у пояса, мое сердце радуется, потому-что Лотаріо въ красномъ плащѣ, живущій внѣ мѣста и времени, есть проявленіе бурной поэзіи. Мнѣ отрадно, когда во второй пѣсни новой поэмы появляется привидѣніе безъ головы, отрадно потому, что привидѣніе это говоритъ моей фантазіи и вырываетъ меня изъ реальности, меня окружающей. Если это привидѣніе начнетъ нюхать табакъ и скажетъ какую-нибудь водевильную остроту, я смѣюсь и ликую, потому-что всякая игривость со стороны окровавленнаго привидѣнія есть пріятность своего рода. О! вы еще не знаеге всѣхъ моихъ плановъ и моихъ замысловъ! Я скоро получаю наслѣдство и дѣлаюсь весьма-богатымъ человѣкомъ. Тогда-то я сдѣлаюсь меценатомъ вопіющей литературы, я буду издавать періодическое изданіе «Сапоги въ Смятку», я подниму благотворную реакцію противъ рутины, въ которой погрязли всѣ новые писатели. Вы сами, Иванъ Александрычъ, какъ человѣкъ наиболѣе смѣлый и понятливый, напишите для меня драму въ родѣ «Донъ Педрильо или крушеніе фрегата на Монбланѣ.» Первое дѣйствіе откроется такъ: «Театръ представляетъ изящную гостиную на Англійской Набережной, справа скала покрытая вѣчнымъ снѣгомъ, слѣва убитый путешественникъ!» Я знаю, что къ произведеніямъ такого рода вы имѣете рѣшительное призваніе, но вы нуждаетесь въ томъ, чтобы васъ расшевелили. А я васъ расшевелю. У насъ процвѣтетъ литературное чернокнижіе. Мы назначимъ преміи за поэму, романъ, повѣсть, которые бы подверглись въ теченіе года наибольшему поруганію въ вашихъ рутинныхъ журналахъ! Мы будемъ дѣлать обѣды, приглашать на эти обѣды всѣхъ поэтовъ по вопіющей части, мы будемъ увѣнчивать лаврами другъ друга. Какія сладкія слезы стану я лить на этихъ обѣдахъ, какой вѣнокъ поднесу я какому-нибудь сочинителю, котораго уже лѣтъ двадцать всѣ критики охуждаютъ нещадно. Да, это будетъ золотое время, дорогой Иванъ Александровичъ!…

И вотъ, достопочтенный чудакъ Борись Андреичъ, покончивши свой диѳирамбъ, начинаетъ рыться на полкахъ и за прилавкомъ, въ грудѣ литературныхъ гробовъ, выискивая тамъ сочиненій нелѣпаго содержанія для потѣхи своей праздной фантазіи. Онъ кричитъ, хохочетъ, читаетъ вслухъ вопіющія страницы, заливается веселымъ смѣхомъ, тревожитъ книжныя могилы. Лавочникъ суетится около него, и они оба приводятъ намъ на мысль веселыхъ могильщиковъ Гамлета. Этого только не доставало. Скрѣпя сердце, я увожу читателя и оба мы наполняемся смутными думами.

XI.

О разныхъ чудовищныхъ предметахъ, принадлежащихъ болѣе къ области шарлатанизма.

Есть многое въ природѣ, другъ Гораціо, что и не снилось нашимъ мудрецамъ! Сколько разъ повторялась эта фраза, и въ печати и въ изустномъ разговорѣ, сколькихъ критиковъ, романистовъ, нувеллистовъ и фельетонистовъ питала она съ тѣхъ поръ, какъ ее писало перо вдохновеннаго авонскаго барда! Кто не говорилъ, не употреблялъ въ печати этихъ словъ: — есть многое въ природѣ, другъ Гораціо… Одинъ изъ добрыхъ друзей моихъ даже говорилъ эту фразу такъ: есть многое въ природѣ, другъ Орошіо… Во всякомъ случаѣ Орэшіо или Гораціо надоѣлъ намъ нещадно, такъ часто повторялось его имя, до усталости, до пресыщенія, до отвращенія! Есть этакія несчастныя изрѣченія, когда-то великія, но нынѣ до послѣдней степени изпошленныя употребленіемъ. Кто не употребляетъ во зло фразъ Шекспира, стиховъ Крылова, латинскихъ афоризмовъ и древнихъ поговорокъ? Какой газетный сотрудникъ, разсказывая о вертящихся столахъ, не трогалъ друга Орэшіо? Сколько разъ, отдавая отчетъ о дачной жизни, говорилъ онъ, что «наше сѣверное лѣто каррикатура южныхъ зимъ»? Плохой критикъ, прочитавши дрянную книжонку, составляетъ о ней рецензію и ставитъ на первыхъ строкахъ: «съ кого они портреты пишутъ, гдѣ разговоры эти слышутъ?» Вамъ надоѣлъ пріятель, безпрестанно занимающій у васъ деньги, и вы произносите: «доколѣ будешь ты искушать терпѣнье наше?» Въ концѣ письма иной поэтъ непремѣнно ставитъ vale, другой парнасскій мухоморъ заключаетъ свою статью словомъ dixi, всѣми обруганный бумагомаратель вѣрно произноситъ стихъ Крылова: «полаютъ да отстанутъ!» Комедія Грибоѣдова даетъ вѣчныя цитаты всѣмъ любителямъ общихъ мѣстъ когда-то бывшихъ славными, и теперь славныхъ, не взирая на ихъ злоупотребленіе. Я когда нибудь сочиню книгу о поэтическихъ тирадахъ, обратившихся въ общее мѣсто, и о стремленіи нашихъ современниковъ употреблять во зло разныя знаменитыя выраженія. «Геній есть терпѣніе!» еще вчера сказалъ Копернаумовъ, тщательно подсидѣвъ своего ближняго въ преферансѣ. «Въ этотъ день мы не читали болѣе!» писалъ ко мнѣ Антропофаговъ, отдавая отчетъ о какой-то попойкѣ въ загородномъ трактирѣ. Хоть бы два вышеупомянутыхъ мужа постыдились тѣней Данта и Бюффона!

Думая обо всемъ этомъ, шолъ я спокойно по набережной Васильевскаго Острова, часа въ два пополудни, когда подъ самымъ ухомъ моимъ раздался знакомый голосъ, произносившій такую фразу:

— Здравствуй, Иванъ Александрычъ — «есть многое въ природѣ, другъ Гораціо, что и не снилось нашимъ мудрецамъ!»

Съ удивленіемъ поднялъ я голову и увидѣлъ извѣстнаго Илью Иваныча, когда-то любителя потишоманіи, а передъ тѣмъ столоверченія, а передъ тѣмъ пусканія мыльныхъ пузырей, а передъ тѣмъ игры на цитрѣ, а передъ тѣмъ балета, а передъ тѣмъ позлащенной молодежи, а передъ тѣмъ… но не разсказывать же здѣсь исторіи всѣмъ знакомаго Ильи Иваныча! По послѣднимъ извѣстіямъ онъ возненавидѣлъ потишоманію, въ вазахъ, работанныхъ Дарьей Савельевной, держитъ турецкій табакъ и вообще охладѣлъ къ потишамъ, чуть потиши перестали волновать умы свѣта.

— А, Ильи Иванычъ, дружественно сказалъ я, протягивая руку пріятелю. — Чѣмъ виноватъ другъ Гораціо? не выросли ли у тебя волосы и не вышла ли замужъ прсстарѣлая графиня Дарья Савельевна?

Но Илья Иванычъ только отвѣтилъ мнѣ съ самою таинственною миною: «Да, есть многое въ природѣ, другъ Гораціо, что и не снилось нашимъ мудрецамъ!» Затѣмъ онъ умолкъ, предполагая, что повергнулъ меня въ глубочайшую пучину неизвѣстности и жаднаго любопытства.

Я, однако, не повергнулся ни въ пучину неизвѣстности, ни въ океанъ жаднаго любопытства, а только сказалъ, съ сожалѣніемъ взглянувъ на моего друга: — Опять какая нибудь новая мода, опять затянулъ ты новую арію съ чужого голоса!

— Хочешь ты проникнуть во всѣ тайны ясновидѣнія, магнитизма, Иванъ Александрычъ?

— Ты знаешь, что я признаю магнитизмъ настолько, насколько признаетъ его наука — ни ясновидѣніямъ же, ни предсказаніямъ, ни прочимъ тайнамъ вѣрить не намѣренъ ни мало.

— А, ты скептикъ? мнѣ жаль тебя. Князь Д. имѣлъ убѣжденія еще меньше. Антонъ Борисычъ когда-то не признавалъ двойного зрѣнія. Ирина Дмитріевна сперва смѣялась, а теперь не спитъ ночей отъ страха.

— Авось она умретъ отъ безсоницы, старая сплетница!

— Другъ мой, Иванъ Александровичъ, быстро перебилъ мой пріятель, глядя на меня слезящимися глазами и хватая обѣ мои руки: — именемъ нашей дружбы заклинаю тебя удержаться отъ шутокъ! Не шути съ тайнами природы и помни, что никто необъятнаго обнять не можетъ.

— Оно такъ, но всякій умомъ можетъ обнять ту истину, что въ твоей головѣ нѣчто не ладно.

— Другъ мой, не оскорбляй меня. Есть многое въ природѣ, другъ Гораціо…

— Если ты еще разъ помянешь друга Гораціо, я сейчасъ же уйду, къ великому твоему прискорбію, потому-что ты весь проникнутъ чѣмъ-то новымъ, конечно моднымъ, и жаждешь грубить о томъ всякому.

— Да, я весь проникнутъ важными идеями, но не идеями минуты! Я много заблуждался въ мою жизнь, но теперь говорю тебѣ сущую истину. Ты былъ нравъ, осмѣивая мыльные пузыри, печатно изложивъ ничтожество потишоманіи; но теперь не о пузыряхъ дѣло. Иванъ Александрычъ, мы магнитизируемъ другъ друга! Иванъ Александровичъ, мы — то-есть я, Ирина Дмитріевна, Дарья Савельевна, Антонъ Борисычъ, всѣ, всѣ, мы обнимаемъ необъятное, хотя поэтъ Прутковъ и говоритъ, что никто не въ силахъ обнять необъятнаго. Извѣстный тебѣ де-ла Пюниньеръ привелъ къ намъ американца, постигшаго всѣ тайны природы. Ясновидѣніе для насъ то же, что для тебя рюмка полынной водки передъ обѣдомъ: мы не можемъ жить безъ ясновидѣнія. Ирина Дмитріевна, послѣ немногихъ пассовъ, сообщила, что я умру черезъ 84 года, лѣтомъ, и это предсказаніе меня терзаетъ. По словамъ американца, слово годъ надо принимать иносказательно, въ смыслѣ одного дня. Есть многое въ природѣ, другъ Гораціо, что и не снилось нашимъ мудрецамъ! Мы магнитизируемъ сами себя, нашъ чай, нашу воду, наши деньги, наши сапоги, мы угадываемъ будущее; еще двѣ недѣли, и весь городъ только и будетъ говорить, что о нашихъ необычайныхъ опытахъ. У насъ есть ясновидящая-прорицательница, неземное существо, une âme isolée, блѣдная, блѣдная красавица, по имени Маріанна Трбжъ… ну, ужь извини, имени я не запомню, довольно будетъ сказать, что она изъ древней польской фамиліи. Эта женщина, проживающая въ Петербургѣ для совѣщаній съ медиками, сама поглотила всю медицинскую мудрость. Ея способности къ ясновидѣнію изумительны, нервы ея разстроены до того, что Вурстману стоитъ поправить свой галстухъ, и она уже впадаетъ въ летаргическое озареніе.

— Какъ! замѣтилъ я: — и Вурстманъ тоже въ вашей компаніи?

— Да какъ же намъ быть безъ Вурстмана, обладающаго такой сангвинической, нѣжной, поэтическо-мистической натурою? Вурстманъ переписывается со всѣми американскими магнетизерами. Есть многое въ природѣ, другъ Гораціо, что и не снилось нашимъ мудрецамъ! Слушай меня, Иванъ Александровичъ, будь другомъ. Избери меня своимъ менторомъ, ты не раскаешься. Ты всюду ищешь новизны и ощущеній. Я введу тебя въ область магнитическихъ чарованій. Не смѣйся, не узнавши дѣла: оно неприлично, оно нарушаетъ порядочный тонъ. Помни слова Шекспира: есть многое въ при…. Въ голосѣ моего друга сквозило вдохновеніе.

А что же, подумалъ я, почему же мнѣ, въ самомъ дѣлѣ, не посвятить двухъ или трехъ вечеровъ изслѣдованію вопроса, о которомъ неглупые люди болтаютъ и пишутъ? Шутить можно надо всѣмъ, но шутка, неподкрѣпленная знаніемъ и опытностію, не есть ли признакъ безсилія, соединеннаго съ дерзостью? Отчего мнѣ въ самомъ дѣлѣ не послѣдовать за Ильею Ивановичемъ въ нѣдра той самой лабораторіи, гдѣ заготовляются и зарождаются разсказы, столько разъ заставлявшіе меня пожимать плечами?

— Рѣшено, добрый другъ, я въ твоемъ распоряженіи, я слѣдую за тобою. Разсказы твои взволновали мою душу, вчера же у меня болѣлъ зубъ и я не прочь посовѣтоваться съ магнитическими людьми объ участи этого зуба.

Послѣднія слова произнесъ я уже не про себя, а вслухъ, что заставило моего профессора подпрыгнуть и наградитъ меня звонкимъ поцалуемъ.

— Илья Ивановичъ, сказалъ я, кто же надуется на улицѣ? Гдѣ высокій тонъ, что подумаетъ о тебѣ Евгенъ Холмогоровъ?

— Ничего, сказалъ мой пріятель весьма бодро: — передъ служеніемъ истинѣ ничто Евгенъ Холмогоровъ и причуды тона. И такъ, сегодня, въ девять часовъ вечера, въ гостиной Ирины Дмитріевны.

— Приду непремѣнно.

— Иванъ Александрычъ, ты великъ. Вурстманъ поднесетъ тебѣ два лавровыхъ вѣнца. Дай обнять тебя еще разъ. Зубъ твой будетъ вылеченъ безъ лекарствъ и латинской кухни. Нынче вечеромъ увидишь ты нѣчто неслыханное, непонятное! Есть многое въ природѣ, другъ Гораціо…

— Да, еще одно условіе, перебилъ я своего пріятеля: — если ты хотя одинъ разъ упомянешь при мнѣ друга Гораціо, я убѣгаю и буду распускать самые злобные разсказы о ясновидѣніи.

— Я согласенъ на все. Ты осчастливилъ меня. Требуй хотя половины моей жизни. Есть многое въ природѣ…

Тутъ я стремительно удалился, и мы разстались до вечера.

Не разъ уже, о мой читатель, упоминалъ я въ моихъ замѣткахъ имя Ирины Дмитріевны, никогда однако же не имѣя времени распространиться о свойствахъ, наружности и иныхъ достопримечательностяхъ этой уже не молодой, но безспорно элегантной особы. Когда нибудь мы еще вдоволь потолкуемъ объ Иринѣ Дмитріевнѣ и дамахъ одного съ ней покроя, теперь же требуется охарактеризовать Ирину Дмитріевну какимъ нибудь однимъ, весьма краткимъ и по возможности мѣткимъ эпитетомъ. Итакъ, мнѣ кажется, я не ошибусь, сказавши тебѣ, что достопочтенная Ирина Дмитріевна была, что называется, женщина величественная. Петербургъ изобилуетъ мужчинами и женщинами, взирающими на всѣхъ смертныхъ съ выраженіемъ величія непомѣрнаго, а между тѣмъ по близкомъ разсмотрѣніи дѣла оказывается, что упомянутые люди не имѣютъ ни малѣйшаго права величаться и кичиться передъ своими собратіями. Совершенно такова и Ирина Дмитріевна! Она ходитъ въ бархатныхъ платьяхъ величаваго покроя, голову свою носитъ высоко, высоко, считаетъ свой домъ какимъ-то Тріанономъ, съ молодыми дамами обходится покровительственно, свои приговоры считаетъ истинами, а свои слова одолженіями. По ея мнѣнію, осчастливить самаго огорченнаго человѣка (если онъ богатъ и знатенъ) можно въ одно мгновеніе: стоитъ только пригласить его на свои рауты. А между тѣмъ, чѣмъ же гордиться можетъ Ирина Дмитріевна? Она не бѣдна, но я ее вдвое богаче, потому-что у меня сто тысячъ дохода, а у ней пятьдесятъ, коли не меньше. Мужъ ея тупъ, скорбенъ главою и ни къ какой значительной должности неспособенъ. Домъ у Ирины Дмитріевны хорошъ, но у брата Антона Борисыча и у Халдѣева, въ шутку зовомого банкротомъ, дома не въ примѣръ лучше. Знакомство у нея не дурное, но пятьсотъ семействъ въ Петербургѣ имѣютъ такое же точно знакомство. Чѣмъ же кичится Ирина Дмитріевна, отчего она на всѣхъ насъ глядитъ какъ на своихъ вассаловъ? Этого и самъ Лафатеръ объяснить не въ состояніи.

Въ тотъ вечеръ, когда я вошолъ въ гостиную величественной Ирины Дмитріевны, жаждая проникнуть въ тайны мистицизма и ясновидѣнія, гостиная эта была наполнена одними лучшими адептами высокой науки. Еще въ передней пахнуло Бедламомъ — два лакея вертѣли чью-то шляпу, наложивъ пальцы на ея поля (когда-то Ирина Дмитріевна и весь ея домъ увлекались столоверченіемъ), въ маленькой гостиной стояла чаша съ водою, которую кто-то магнитизировалъ, но, какъ кажется, безуспѣшно. Я зачерпнулъ воды ложечкой, но не нашелъ въ ней ни вкуса, ни запаха, ни какихъ либо сверхъестественныхъ качествъ. Открылась передо мной и большая гостиная, убранная во вкусѣ Людовика XV, а въ гостиной сама хозяйка, другъ мой Илья Иванычъ, другъ мой Сергій Юрьевичъ, баронъ Бирсупъ съ отвислой губой, Rider Габерсупъ въ бѣломъ галстукѣ, какой-то американскій туристъ, пахнущій ромомъ, французъ де-ла Пюпиньеръ, собратъ его, русско-французскій фельетонистъ Каротень, двѣ дамы слабаго сложенія, одна хорошенькая дѣвица, весьма скучавшая компаніею, и жидокъ пьянистъ Вурстманъ. Вообще вся публика сіяла изяществомъ, а де-ла Пюпиньеръ читалъ ей стихотвореніе, написанное какимъ-то ясновидящимъ французомъ, въ минуты озареннаго усыпленія. Я прослушалъ стихотвореніе не безъ удовольствія — то былъ мадригалъ въ честь русскихъ дамъ (разумѣется самаго элегантнаго разбора — пріѣзжіе французы иныхъ не воспѣваютъ), въ мадригалѣ высказывалась та мысль, что дамы Петербурга бѣлы какъ снѣгъ, непорочны какъ снѣгъ, но, увы! для многихъ изъ своихъ чтителей, холодны какъ снѣгъ сѣвера! Идея точно была недурна, ясновидящій оказывался галантнымъ до необъятности, но, увы! риѳмы не дѣлали чести магнитической поэзіи, такъ напримѣръ фраза épouses ct vieres риѳмована съ фразой mes tendres vers, что, какъ многимъ извѣстно, противно правиламъ стихосложенія.

— Что же вы не узнали, vicomte, замѣтила одна изъ дамъ: — кто подсказалъ эти стихи ясновидящему? Вашъ другъ самъ не пишетъ стиховъ, но съ нимъ бесѣдуютъ души умершихъ поэтовъ. На Ивана Александровича угодить трудно, но и онъ, кажется, доволенъ опытомъ. Въ отвѣтъ на эти слова, де-ла Пюпиньеръ развернулъ листъ, по которому читалъ стихи, и положилъ его предъ нами. Въ концѣ мадригала рукой ясновидящей было написано по французски: «продиктовано Вольтеромъ — апрѣля, 1856 года».

Смятенный ропотъ раздался повсюду. Дамы тревожно стали глядѣть по угламъ комнаты, — мнѣ самому будто представился изсохшій ликъ фернейскаго насмѣшника, но я успокоилъ мой духъ, подумавши про себя: «нѣтъ, достолюбезные господа и госпожи, у Вольтера meres и vers никогда не риѳмуютъ между собою».

Де-ла Пюпиньеръ опустился на стулъ, чувствуя «какое-то особенное изнеможеніе». Всѣ нашли, что бумага была сильно намагнетизирована. Французу дали какого-то сиропа съ водою.

— Что вы объ этомъ скажете, господинъ скептикъ? спросила меня величественная хозяйка, поднявши голову такъ, какъ будто бы я сидѣлъ не передъ ней на диванѣ, а гдѣ нибудь на карнизѣ, какъ муха.

Я улыбнулся и ничего не отвѣчалъ.

— Надѣюсь, что теперь вы вполнѣ убѣдились, снисходительно прибавила Ирина Дмитріевна.

— Вольтеръ, самъ давно умершій Вольтеръ пишетъ стихи по волѣ магнитизера, прибавилъ Илья Иванычъ, предвидя столкновеніе между гостемъ и хозяйкою.

— И еще какъ торопится! дополнилъ я отъ себя. Торопится до того, что заставляетъ мужской стихъ риѳмовать съ женскимъ!

Де-ла Пюпиньеръ взглянулъ на меня быстро, но вѣроятно вспомнивъ, какъ я его отдѣлалъ когда-то послѣ концерта Шнапсіуса, сохранилъ благоразумное молчаніе. Жидокъ Вурстманъ, по своему обыкновенію, попросилъ, чтобъ ему перевели мой отзывъ на французскій языкъ, — тогда я сказалъ Вурстману съ обычной моей суровостью: «Стыдно вамъ, герръ музыкантъ, проживать столько лѣтъ въ Россіи и не понимать нашего языка!» Хозяйка поглядѣла на меня съ неблагосклонностью, и споръ готовился возгорѣться на славу, когда изъ сосѣдней комнаты раздался громкій крипъ: «Усыпили, усыпили! мадмуазель Варбъ заснула отлично!»

Всѣ бросились въ маленькую гостиную. «Есть чему удивляться», улыбаясь шепнула мнѣ дѣвица, о которой я упомянулъ вскользь: есть чему удивляться — я сама скоро усну со скуки".

Однако мы пошли въ маленькую гостиную. Въ дверяхъ услыхалъ я голосъ Ильи Иваныча: "Однако надо еще разъ послать за m-ше Marianne! Неужели Ч--р--н--ж--к--въ уѣдетъ, неувидавши самаго главнаго? Въ маленькой гостиной всѣ составили кружокъ около m-lle Barbe, тощей персоны съ жидкими бѣлокурыми волосами и типомъ лица, напоминающимъ воздушную Эйлалію Кривоносову. Дѣвица Барбъ точно спала, но затѣмъ никакихъ чудесъ не происходило. «Такое дивное явленіе», шепнулъ я Ильѣ Иванычу, «и мы тебѣ можемъ представить въ нашей постели, а послѣ обѣда на диванѣ!» Илья Ивановичъ огорчился, надулся и сказалъ нѣсколько словъ американцу. Я подумалъ, тутъ-то начнутся явленія непостижимыя, но вмѣсто явленій, туристъ съ береговъ Миссисипи подошолъ ко мнѣ и спросилъ меня со строгостью:

— Такъ вы рѣшительно отвергаете и магнитизмъ и ясновидѣніе?

— Нисколько не отвергаю, отвѣчалъ я, начиная терять терпѣніе. — Я склоняюсь передъ наукою истинною, вполнѣ вѣрю въ обиліе и непостижимость великихъ силъ природы, но въ дѣлѣ примѣненія этихъ силъ вѣрю только тому, что признано опытами знатоковъ дѣла и утверждено общимъ голосомъ учоныхъ. Увеселительнаго комнатнаго магнитизма, ясновидѣнія for the drawingrooms (для гостиныхъ), ясновидѣнія съ фокусами, ребусами, загадками, мадригалами и всякими праздными продѣлками я не признаю, точно также, какъ не признаютъ его всѣ медики, всѣ спеціалисты образованнаго свѣта. Несмотря однако же на это убѣжденіе, я прошу васъ не принимать меня за отъявленнаго насмѣшника, готоваго опровергать истины, всѣми дознанныя. Я передъ нами — мой вечеръ принадлежитъ вамъ. Отъ васъ зависитъ убѣдить меня въ вашихъ истинахъ рядомъ опытовъ, лишь бы эти опыты оказались понятными и замѣчательными. Озадачьте меня изумительными явленіями, предскажите мнѣ что-нибудь, угадайте, что лежитъ у меня въ карманѣ, сообщите, въ какомъ мѣсяцѣ я родился, у кого изъ моихъ друзей на носу бородавка, и такъ далѣе. Дѣйствуйте и являйтесь во всемъ свѣтѣ, тогда и говорить можно будетъ, а теперь я не вижу ничего кромѣ плохихъ французскихъ стиховъ и госпожи, спящей въ широкомъ креслѣ.

Американецъ, де-ла Пюпиньеръ, Илья Иванычъ и еще нѣсколько господъ стали шептаться — очевидно у этихъ господъ не было наибольшаго по части ясновидѣнія, оттого и опыты ихъ казались дивными только имъ самимъ и ихъ пріятелямъ. Переговоры тянулись такъ долго, что многолѣтній Тирсисъ Сергій Юрьевичъ заснулъ на своемъ диванчикѣ, возлѣ камина, заснулъ безъ всякихъ магнитическихъ приготовленій. Наконецъ одинъ гость мрачнаго вида подошолъ къ спящей дѣвицѣ Барбъ, поводилъ руками, сдѣлалъ ей два, три вопроса, на которые наша ясновидящая промычала какъ будто съ просонья. Я пожалъ плечами и перемолвилъ два слова съ скучавшей дѣвицей — оказалось, что во время нашей бесѣды m-lle Барбъ сдѣлала восемь дивныхъ отвѣтовъ и три раза угадала количество денегъ въ карманѣ каждаго смертнаго, къ ней подходившаго. Я думаю, легко было угадать, сколько денегъ у Вурстмана, также и у Моторыгина, который явился, словно изъ подъ земли, въ первомъ часу ночи.

— Ясновидящая берется давать письменные отвѣты, — съ такими словами обратился ко мнѣ магнетизеръ мрачнаго вида — Угодно вамъ задать вопросъ? — я его передамъ по назначенію.

— Желательно было бы узнать, сколько сигаръ въ моей сигарочницѣ, сказалъ я, вынимая этотъ снарядъ изъ бокового кармана и положивъ его на небольшой круглый столикъ.

— Странный вопросъ! замѣтила Ирина Дмитріевна, передавая бумагу m-lle Барбъ, которая почеркала по ней что-то слабымъ карандашомъ и слабою рукою.

— У васъ нѣтъ сигаръ въ футлярѣ, прибавила хозяйка торжественнымъ голосомъ. — На бумагѣ написано нѣтъ: читайте сами.

Моторыгинъ поспѣшилъ раскрыть мою сигарочницу: въ ней было шесть манильскихъ сигаръ и восемь крѣпкихъ папиросокъ!

— Значитъ, ясновидящая не хочетъ говорить со скептикомъ, быстро подхватилъ Илья Иванычъ. — На запискѣ значится нѣтъ: читай самъ, Иванъ Александрычъ.

Онъ подалъ мнѣ бумагу, а Моторыгинъ передалъ сигарочницу. Въ сигарочницѣ изъ шести сигаръ оказалась одна; но подобные фокусы нашъ Ѳеофилъ совершаетъ нерѣдко безъ всякаго вмѣшательства магнитизма. На бумагѣ же точно стояло Нѣтъ, или, что гораздо ужаснѣе, НЕТЪ всѣми буквами, съ буквою Е послѣ Н, попреки правиламъ орѳографіи. Былъ даже знакъ восклицанія на концѣ и преогромный, не было только буквы ѣ, такъ необходимой, такъ знакомой всѣмъ пишущимъ, буквы столько разъ повергавшей въ отчаяніе и писцовъ и поэтовъ, и учениковъ и женщинъ-писательницъ, и красавицъ и самыхъ ясновидящихъ, какъ оказывается изъ настоящей исторіи!

— Что вы скажете обо всемъ этомъ, скептическій гость? любезно спросилъ меня французскій фельетонистъ Коротень, прищурясь не безъ таинственности.

— То, что по моему мнѣнію, во время ясновидѣнія едва ли дозволяется имѣть темныя понятія о правописаніи.

И я указалъ всѣмъ знающимъ русскій языкъ ошибку, про которую сейчасъ говорилъ. Долго Ирина Дмитріевна и всѣ гости, кромѣ, Ильи Ивановича, никакъ не могли взять въ толкъ, почему слово нетъ написано неправильно, долго смѣялись они надъ буквою ѣ и называли педантами всѣхъ ея любителей. Но потомъ, сообразивъ все дѣло, они немного сконфузились и объявили, что съ моими придирками не мудрено отвергать сіяніе солнца, а ясный день считать глухой безлунной ночью!

Дѣвица Барбъ произвела еще опыта два съ крайней неудовлетворительностію; но въ томъ, что магнитическій токъ стоялъ въ воздухѣ, сомнѣваться не дозволялось. Все, все насъ окружающее твердило объ усыпленіи: Сергій Юрьевичъ храпѣлъ и посвистывалъ, баронъ Бписупъ уснулъ у стола и губа его почти отвалилась до груди, Риттеръ Габерсупъ зѣвалъ, какъ будто ученикъ въ классѣ механика, скучавшая дѣвица поминутно щурила свои голубые глазки и раскрывала ихъ съ усиліемъ. Все близилось если не къ ясновидѣнію, то къ полному самозабвенію, когда въ гостиную вошелъ камердинеръ въ штиблетахъ и сообщилъ, обращаясь къ хозяйкѣ:

— Маріанна Людвиковна просятъ извиненія, быть онѣ не могутъ: завтра онѣ уѣзжаютъ въ свое имѣніе!

— Ахъ! ахъ! Боже мой! быстро раздалось со всѣхъ сторонъ.

— Зачѣмъ она уѣзжаетъ? спросилъ-было лакея Илья Ивановичъ, но служитель, ничего не отвѣтивъ, торжественно удалился, какъ это дѣлается на сценѣ Михайловскаго Театра послѣ фразы — la voiture de niг le comte est prête, et l’attend à la porte du parc! Сама усыпленная m-lle Barbe проснулась и предалась изумленію.

— Случилось что-нибудь необыкновенное! изрекъ пьянистъ Вурстманъ, когда ему перевели донесеніе служителя.

— Она обѣщала мнѣ цѣлый сеансъ послѣ завтра! прибавила Ирина Дмитріевна съ видомъ оскорбленнаго величія.

— Я хотѣлъ совѣтоваться съ нею о моемъ флюсѣ, замѣтилъ Сергій Юрьевичъ, утирая лобъ носовымъ платкомъ.

— Разстроить такой обворожительный вечеръ! сказалъ фельетонистъ Каротень, самый сладкій изъ всѣхъ фельетонистовъ.

— И оставить Ивана Александрыча неубѣжденнымъ! всплеснувъ руками, заключилъ Илья Иванычъ.

Этотъ послѣдній возгласъ заставилъ призадуматься величественную хозяйку. Она помолчала съ пол-минуты, а потомъ обратилась къ Ильѣ Иванычу, Вурстману и де-ла Пюпиньеру.

— Господа, сказала она, надо пользоваться остаткомъ сегодняшняго вечера. Я не могу допустить мысли, чтобъ Иванъ Александрычъ, оставшись неубѣжденнымъ, лишился возможности увидать m-me Marianne въ ясновидящемъ состояніи. Теперь еще непоздо. Возьмите съ собой Ч--р--к--ж--н--к--ва и отвезите его къ ней на квартиру. Скажите ей отъ моего имени, что вы представляете ей того скептика, о которомъ говорилось недавно. Я знаю нашу милую ясновидящую. Она всегда исполняетъ то, что я ей назначу. Она заснетъ и дастъ отвѣты на все, она произведетъ чудо за чудомъ. Поѣзжайте же и скорѣй возвращайтесь назадъ. Мы будемъ ждать васъ съ нетерпѣніемъ.

Чрезвычайно мило было видѣть, съ какимъ гордымъ спокойствіемъ Ирина Дмитріевна распоряжалась мною и своими гостями и всѣми своими знакомыми. Мнѣ хотѣлось спать, магнитическая Маріанна Людвиковна не занимала меня ни мало, но жаль было бросить вопросъ безъ рѣшительнаго изслѣдованія. Мы сѣли въ экипажи, поѣхали, добрались до высокаго дома на Литейной, и по круглой, вовсе не освѣщенной лѣстницѣ вошли въ четвертый этажъ. Вурстманъ зажогъ фосфорную спичку, и при слабомъ ея мерцаніи мы увидѣли, съ одной стороны, дверь обитую гвоздиками, а съ другой, на узенькой площадкѣ, немного мебели, старой и изломанной. Видно было, что жильцы собирались оставлять квартиру. Вурстманъ позвонилъ — отвѣта не было.

— Высоко же забралась ваша магнитическая чародѣйка! сказалъ я, переводя дыханіе.

— Она не богата, отвѣтилъ де-ла Пюпиньеръ: — но что за умъ, что за способность къ ясновидѣнію! Онъ позвонилъ опять — отвѣта опять не было.

— Однако, господа, сказалъ я, кажется ясно, что хозяйка спитъ. Завтра она ѣдетъ въ дорогу, прилично ли намъ со тревожить въ эту пору?

— Что же, отвѣтилъ Илья Иванычъ, для Ирины Дмитріевны можетъ она побезпокоиться не много. И другъ мой поднялъ трезвонъ преужасный.

И вотъ дверь наконецъ щолкнула, подалась, отворилась. Въ намъ на встрѣчу, со свѣчей въ рукахъ, вышелъ господинъ громаднаго роста и атлетическихъ статей, въ какомъ-то кунтушѣ или венгеркѣ. Красное и широкое лицо показывало въ немъ человѣка добродушнаго, но вспыльчиваго до крайности.

— Что вамъ надо, господа, сказалъ онъ сердито, съ польскимъ акцентомъ.

Вурстманъ назвалъ Маріанну Людвиковну.

— Это моя жена, сказалъ суровый великанъ. — Я пріѣхалъ за ней. Завтра она уѣзжаетъ со мной до Вильна. Доброй ночи, спать я хочу.

Илья Иванычъ выступилъ впередъ, упомянулъ объ Иринѣ Дмитріевнѣ и магвитическомъ сеансѣ, но тутъ-то супругъ магнитической особы разразился суровыми возгласами. Онъ сказалъ намъ, что жена его пріѣхала въ Петербургъ лѣчиться, а вмѣсто лѣченія отказала докторамъ и сама связалась съ какими-то фокусниками, вообразила себя докторшей и въ конецъ испортила свое здоровье, что онъ рѣшился положить предѣлъ ея причудамъ, что онъ увозитъ ее домой и такъ далѣе. Все это было высказано на ломаномъ языкѣ, не безъ примѣси брани на людей, сбившихъ съ толку его сожительницу.

Вся эта бесѣда на лѣстницѣ, слабо озаренной потухающей свѣчею, грозила протянуться весьма долго, но заносчивость Ильи Иваныча, разсерженнаго тономъ незнакомца и обиженнаго намекомъ о фокусникахъ, положила предѣлъ объясненію. Онъ отвѣтилъ что-то жосткое, господинъ въ кунтушѣ закричалъ и кинулся къ намъ, пьянистъ Вурстманъ, всегда трусливый, отскочилъ въ сторону и упалъ подъ ноги Пюпиньеру, который тщетно пытаясь удержаться, схватился за рукавъ Ильи Иваныча и падая, увлекъ его съ собою. Внизъ по ступенькамъ покатились любители магнитизма, громко вопія и считая ступеньки крутой лѣстницы. При видѣ этого комическаго приключенія я не могъ удержаться отъ хохота, великанъ въ кунтушѣ тоже расхохотался, поклонился мнѣ не безъ ласковости, ушолъ къ себѣ, захлопнулъ дверь и унесъ свѣчу.

— Ну, Илья Иванычъ, промолвилъ я, ощупью спускаясь внизъ и освѣдомляясь о цѣлости костей у моихъ спутниковъ: — ну, Илья Иванычъ, крайне благодаренъ тебѣ за сеансъ съ магнитическими чудесами!

Но добрый Илья и тутъ не унялся. «Есть многое въ природѣ, другъ Гораціо!…» торжественно произнесъ онъ, ощупывая свои ребра. Жида Вурстмана давно уже не было, ни на лѣстницѣ, ни у подъѣзда.

1856.

Конецъ третей части.

↑ Долгомъ считаю обратить вниманіе читателя на этотъ афоризмъ. По моему мнѣнію онъ исполненъ глубокомыслія!
↑ Вновь обращаю вниманіе читателя на сію апоѳегму. Поистинѣ я повременамъ соединяю въ себѣ Демокрита, Ларошфуко и Сенеку! Глубина! вѣрность, неожиданность вывода!.. но прекращаю замѣтку, боясь быть нескромнымъ. Лучшій судья автору — публика.
↑ Знаменитаго Шенфельта, сквернаго Дюпюитрена, и блистательнаго Ивана Ч--к--ва, туриста, антикварія, поэта, достойно воспитаннаго на Лабрюйерѣ и нашемъ веселомъ Рабле.
↑ Русское слово ploute, равносильное нашему слову sournois, часто употребляется въ нѣжло-шутливомъ смыслѣ. (Замѣтка де-ла-Пюпиньера).
↑ Не понимаю, о какой Ельвѣ говоритъ г. Фельетонистъ, ибо на раутъ къ Лызгачову мы поѣхали изъ моего кабинета, и весь тотъ день я нигдѣ въ гостяхъ не былъ. (Замѣтка Ивана Ч--к--ва).
↑ Неужели этотъ афоризмъ не достоивъ Мольера? Удерживаюсь отъ дальнѣйшихъ указаній. Авторъ безъ скромности не есть человѣкъ! — Замѣтка автора.
↑ Заставьте ихъ говорить.
↑ Заставьте ихъ танцевать.
↑ У Холмогорова есть одна странность — про людей, носящихъ имя Сергѣя, если они люди простые, онъ говоритъ Сергѣй Иванычъ, Сергѣй Петровичъ, Сергѣй Пигусовъ; но если дѣло идетъ о человѣкѣ очень богатомъ и хорошаго тона, Евгенъ выражается — Сергій Юрьевичъ, Сергій Борисовичъ. Какъ иногда человѣкъ бываетъ тонокъ!
↑ Чего хотѣли, тѣмъ ихъ и попотчивали.
↑ Онъ долженъ заплатить за свое мѣсто.
↑ Я похожъ на разбойника
↑ За поясъ заткнетъ.
↑ Необыкновенныя приключенія, знакомства, радости, бѣдствія и странствованія друзей Ивана Ч--р--н--ж--ва. Романъ Шайтанова и К®, въ 4-хъ толстыхъ томахъ. Къ осени, мой читатель, тебѣ предстоитъ большое наслажденіе!

[1] Долгомъ считаю обратить вниманіе читателя на этотъ афоризмъ. По моему мнѣнію онъ исполненъ глубокомыслія!

[2] Вновь обращаю вниманіе читателя на сію апоѳегму. Поистинѣ я повременамъ соединяю въ себѣ Демокрита, Ларошфуко и Сенеку! Глубина! вѣрность, неожиданность вывода!.. но прекращаю замѣтку, боясь быть нескромнымъ. Лучшій судья автору — публика.

[3] Знаменитаго Шенфельта, сквернаго Дюпюитрена, и блистательнаго Ивана Ч--к--ва, туриста, антикварія, поэта, достойно воспитаннаго на Лабрюйерѣ и нашемъ веселомъ Рабле.

[4] Русское слово ploute, равносильное нашему слову sournois, часто употребляется въ нѣжло-шутливомъ смыслѣ. (Замѣтка де-ла-Пюпиньера).

[5] Не понимаю, о какой Ельвѣ говоритъ г. Фельетонистъ, ибо на раутъ къ Лызгачову мы поѣхали изъ моего кабинета, и весь тотъ день я нигдѣ въ гостяхъ не былъ. (Замѣтка Ивана Ч--к--ва).

[6] Неужели этотъ афоризмъ не достоивъ Мольера? Удерживаюсь отъ дальнѣйшихъ указаній. Авторъ безъ скромности не есть человѣкъ! — Замѣтка автора.

[7] Заставьте ихъ говорить.

[8] Заставьте ихъ танцевать.

[9] У Холмогорова есть одна странность — про людей, носящихъ имя Сергѣя, если они люди простые, онъ говоритъ Сергѣй Иванычъ, Сергѣй Петровичъ, Сергѣй Пигусовъ; но если дѣло идетъ о человѣкѣ очень богатомъ и хорошаго тона, Евгенъ выражается — Сергій Юрьевичъ, Сергій Борисовичъ. Какъ иногда человѣкъ бываетъ тонокъ!

[10] Чего хотѣли, тѣмъ ихъ и попотчивали.

[11] Онъ долженъ заплатить за свое мѣсто.

[12] Я похожъ на разбойника

[13] За поясъ заткнетъ.

[14] Необыкновенныя приключенія, знакомства, радости, бѣдствія и странствованія друзей Ивана Ч--р--н--ж--ва. Романъ Шайтанова и К®, въ 4-хъ толстыхъ томахъ. Къ осени, мой читатель, тебѣ предстоитъ большое наслажденіе!

[1]

[2]

[3]

[4]

[5]

[6]

[7]

[8]

[9]

[10]

[11]

[12]

[13]

[14]