«Гражданин», № 20, 1873
правитьЗАМѢТКИ О ТЕКУЩЕЙ ЛИТЕРАТУРѢ {*}.
правитьIX.
правитьПроповѣдь европейскаго просвѣщенiя — вотъ главная и общая задача нашей журналистики. Казалось бы — какая ясная, прямая цѣль, какой благодарный, обѣщающiй всякiе успѣхи трудъ! Намъ говорятъ, что Европа богата умомъ, опытомъ, дѣятельностiю, что въ ней живутъ и зрѣютъ великiя мысли; значитъ, стоитъ только черпать изъ этого источника, стоитъ только разъ обратиться къ нему всею душою, и мы должны быть вѣчно богаты идеями, и наши журналы должны быть полны живѣйшаго интереса. А между тѣмъ они ужасно скучны, и наши проповѣдники Европы сами тоскуютъ, сами ничѣмъ не воодушевлены.
Причина въ томъ, что такъ просто это дѣло не дѣлается. Бѣда въ томъ, что у насъ уже кое-что сложилось, уже образовались въ литературѣ свои теченiя, и слѣдовательно европейская умственная жизнь у насъ отражается по своему и ея интересы никакъ не дѣлаются прямо нашими интересами. Въ Парижѣ, напримѣръ, выходитъ брошюрка Александра Дюма-сына, «L’homme-femme»; подымается величайшiй шумъ и пишутся безчисленныя статьи; а мы молчимъ и едва пожимаемъ плечами. За то мы откопаемъ иногда книжку, имѣвшую въ Европѣ незначительный успѣхъ, и усердно возимся съ нею. Точно такъ иныя знаменитости, напримѣръ Гейне, Бокль и т. п. у насъ пользуются гораздо большею славою, чѣмъ въ своемъ отечествѣ.
Вопросъ о томъ, какъ Европа отражается у насъ — вопросъ очень любопытный. Нелѣпо думать, что всякое ея отраженiе хорошо, что чѣмъ сильнѣе это влiянie, тѣмъ для насъ лучше. Нѣтъ, самыя благотворныя идеи могутъ на дурной почвѣ приносить плоды уродливые и даже ядовитые. И точно также нелѣпо воображать, что уродливыя отраженiя сами собою сгладятся, что чѣмъ дальше идетъ время, тѣмъ больше мы сближаемся съ настоящею жизнью Европы, тѣмъ яснѣе и правильнѣе будемъ ее понимать и ей сочувствовать. Нѣтъ, мы по неволѣ будемъ всегда смотрѣть со стороны, какъ чужiе, и чѣмъ больше будетъ развиваться наша собственная литература со своими преданiями, предразсудками, спорными вопросами, тѣмъ больше будемъ отстраняться отъ Европы. Такъ школьникъ по мѣрѣ возраста оказывается или тупымъ и буйнымъ, или даровитымъ и своеобразнымъ, но въ томъ и въ другомъ случаѣ одинаково уходитъ изъ-подъ влiянiя учителя.
И такъ пусть не обманываются наши западники; волею или неволею они сами портятъ то дѣло, которому такъ усердно служатъ; чѣмъ горячѣе они дѣйствуютъ, чѣмъ упорнѣе проповѣдуютъ то или другое начало, выхваченное изъ европейской жизни, тѣмъ сильнѣе они расшатываютъ у насъ страшный колосъ европейскаго авторитета. Переживши кое-что изъ этихъ началъ на самихъ себѣ, на своей кожѣ, мы уже не смотримъ на нихъ съ прежнимъ благоговѣнiемъ, мы уже осмѣливаемся судить учителя, становимся разборчивыми и дерзкими, хотимъ имѣть свое мнѣнiе, словомъ, съ каждымъ годомъ выходимъ изъ роли ученикa.
Но большею частiю мы, конечно, оказываемся непонятливыми и тупыми. Массу публики нельзя считать за толпу проницательныхъ и даровитыхъ учениковъ, да точно также и массу пишущихъ. Поэтому получается самый плачевный результатъ: — мы учимся, не понимая хорошенько того, чему насъ учатъ, и благоговѣемъ по привычкѣ, по рутинѣ, не зная за чтò и передъ кѣмъ. Извѣстно, что если въ школѣ силенъ авторитетъ учителя, то масса учениковъ смотритъ съ презрѣнiемъ не только на лѣнивцевъ, но и на тѣхъ, кто рѣшается безпокоить учителя вопросами и не соглашаться съ нимъ. Такъ дѣло идетъ и у насъ. По мѣрѣ расширенiя европейской проповѣди, масса посредственностей, которыя ее принимаютъ, растетъ все быстрѣе и быстрѣе, и эта-то масса господствуетъ и въ журналистикѣ и въ публикѣ. Крайнie выводы, трудные вопросы, послѣдовательное развитiе началъ — для этихъ людей невозможны, и потому авторитетъ Европы для нихъ имѣетъ неизмѣнную, ненарушимую силу. Отъ этого выходитъ наконецъ, что мы перестаемъ понимать нашего учителя. Учитель измѣнился въ лицѣ, учитель спутался, учитель испытываетъ волненiе и страхъ, а мы по прежнему слушаемъ раскрывши ротъ, ничего не замѣчаемъ отъ избытка благоговѣнiя, и готовы сердито прихлопнуть товарища, который замѣтилъ, чтó дѣлается съ нашимъ авторитетомъ.
Серьозно говоря, вовсе нельзя сказать, чтобы пониманiе европейской жизни у насъ углублялось и уяснялось съ теченiемъ времени. Внутреннiя волненiя Европы для большинства публики недоступны въ ихъ истинномъ смыслѣ. Жестокiе уроки, переживаемые просвѣщеннымъ мiромъ, остаются для насъ безплодными. Мы закоренѣли въ нашемъ давнишнемъ ученичествѣ, и насъ удерживаетъ въ немъ наша лѣнь и неспособность. Журналы могли бы быть очень интересны, если бы представляли намъ живую картину Европы, написанную съ пониманiемъ, съ глубокимъ взглядомъ на дѣйствительный смыслъ современной исторiи. Но они этого не дѣлаютъ; они твердятъ зады, либеральничаютъ на стариннѣйшiй ладъ, и проповѣдываютъ намъ тѣ начала, которыхъ сущность давно обнаружилась и исчерпалась въ дальнѣйшемъ развитiи. И вотъ почему журналы скучны.
Большое неудобство оставаться ученикомъ въ то время, когда пора уже дѣйствовать своимъ умомъ. Чѣмъ тверже мы заучимъ наставленiя учителя и чѣмъ тщательнѣе будемъ сберегать ихъ, тѣмъ вѣрнѣе мы отстанемъ отъ него, если онъ живетъ и мыслитъ, а мы только повторяемъ его прежнiя слова. Старовѣрство, которое отсюда происходитъ, очень развито въ нашей литературѣ, но еще больше, разумѣется, въ публикѣ; оно составляетъ самое сильное препятствiе для нашего пониманiя Европы; оно дѣйствуетъ сильнѣе, чѣмъ всѣ одностороннiя увлеченiя, которыя, будучи живыми явленiями, излѣчиваются сами собою, или уясняютъ намъ дѣло своимъ развитiемъ. Но застарѣлое идолопоклонство, неопредѣленное, боязливое, сохраняющее видъ важности и крѣпкое не самимъ собою, а вѣрою въ свой авторитетъ, неизлѣчимо и безплодно. А между тѣмъ оно всего легче распространяется въ публикѣ, всегда любящей хвататься за авторитеты, и подъ его покровомъ обыкновенно приходятъ въ массу читателей и другiя, часто самыя противоположныя ученiя.
«Вѣстникъ Европы» и «С.-Петербургскiя Вѣдомости» могутъ быть названы истинными хранителями преданiй русской журналистики. Они чужды крайностей, но, какъ мнoгie замѣчали, не отличаются и послѣдовательностью; они поклоняются Европѣ, но неизвѣстно съ точностiю, чему именно; преимущественно они, какъ выразился П. В. Анненковъ, «продолжаютъ лучшiя преданiя сороковыхъ годовъ», но, конечно, не безъ уклоненiй и противорѣчiй.
Мы остановимся на нѣкоторыхъ мнѣнiяхъ о Европѣ, которыя нашли въ послѣдней книжкѣ «Вѣстника Европы». Въ статьѣ о Бѣлинскомъ г. Пыпинъ доказываетъ, какъ нелѣпа была мысль о гнiенiи Запада, которую пустили въ ходъ славянофилы и противъ которой писалъ Бѣлинскiй, и разсуждаетъ слѣдующимъ образомъ:
«Если даже вѣрить западнымъ пессимистамъ, то гибель грозила въ Европѣ только извѣстнымъ общественнымъ формамъ, въ которыхъ дѣйствительно было и есть много гнилаго, но вовсе не самой цивилизацiи, не собраннымъ ею богатствамъ науки и искусства. Самъ западный пессимизмъ у соцiалистовъ происходилъ изъ чувства общественной справедливости, которое было плодомъ той же цивилизацiи и становится все болѣе и болѣе общимъ. У нacъ проповѣдники гнiенiя Запада даже не поняли, или не захотѣли понять настоящаго значенiя этихъ западныхъ отрицанiй современной европейской жизни, и они напрасно ссылались на западныхъ отрицателей, — какъ и теперь вздумали ссылаться на Гартмана*), — потому что западные отрицатели, конечно, не удовлетворились бы тѣми разрѣшенiями этого вопроса, какое предлагали наши философы. Западное недовольство европейской жизнью было недовольство взрослаго человѣка результатомъ, который былъ бы еще очень и очень хорошъ для мальчика или юноши, и наша проповѣдь европейскаго гнiенiя производила тѣмъ болѣе тяжелое впечатлѣнiе, что наша собственная образованность была по истинѣ нищенская». («Вѣстн. Евр.» 1873, май, стр. 255).
Эти слова очевидно относятся въ мысли автора къ нынѣшней Европѣ столько же, какъ и къ Европѣ времени первыхъ славянофиловъ. Авторъ признаетъ, что и теперь есть много гнилаго въ Европѣ, онъ радуется однако, что чувство справедливости становится все болѣе и болѣе общимъ, и онъ думаетъ, что вообще отрицатели современной европейской жизни, напр. Гартманъ, изображаютъ собою «недовольство зрѣлаго человѣка результатомъ, который» и пр. Однимъ словомъ авторъ и нынче глядитъ на Европу такъ, какъ глядѣлъ въ свое время Бѣлинскiй, и потому тотчасъ же съ торжествомъ приводитъ его слова: «Европа больна, — это правда, но не бойтесь, чтобы она умерла; ея болѣзнь отъ избытка здоровья, отъ избытка жизненныхъ силъ; это болѣзнь временная, это кризисъ внутренней, подземной борьбы стараго cъ новымъ: это — усилiе отрѣшиться отъ общественныхъ основанiй среднихъ вѣковъ и замѣнить ихъ основанiями на разумѣ и натурѣ человѣка основанными» и пр. (стр. 256).
Какое странное смѣшенiе эпохъ! Ужели для насъ годятся эти разсужденiя? Ужели ничего не сдѣлалось и не разъяснилось съ 1846 года, когда это писалъ и думалъ Бѣлинскiй? Тогда еще можно было такъ думать, теперь уже нельзя; тогда было время самыхъ розовыхъ надеждъ для Европы, теперь время отчаянiя; тогда нужна была генiальная чуткость и смѣлость славянофиловъ, чтобы говорить о порчѣ Запада, теперь — эта порча стала общимъ избитымъ мѣстомъ; тогда читались золотыя мечтанiя Фурье, теперь читается пошлый, холодно-печальный Гартманъ, жалующiйся, что на землѣ только два истинныхъ удовольствiя — женщины и хорошiй столъ, да и тѣ слишкомъ быстро удовлетворяются.
Различiе между двумя эпохами величайшее. Европа отъ 1815 и особенно отъ 1830 до 1848 года жила такою блестящею, полною жизнью, которая могла увлечь и ослѣпить всякаго. Въ философiи, въ наукахъ, въ искусствахъ, въ планахъ политиковъ и соцiалистовъ господствовало удивительное воодушевленie. Все казалось возможнымъ и достижимымъ; казалось, что человѣчество можетъ сохранить за собою всѣ блага, какихъ когда-нибудь успѣвало достигнуть въ исторiи, и что впереди ему предстоитъ безконечная будущность еще небывалаго счастiя. Эти вѣрованiя и надежды были обмануты на нашихъ глазахъ и самымъ жестокимъ образомъ. Съ 1848 г. разочарованiе идетъ за разочарованiемъ. Планы соцiалистовъ оказались неосуществимыми, порождающими смуты и бѣдствiя, и мало по малу ученiе мира и счастiя стало вырождаться въ проповѣдь ненависти и разрушенья. И все наслѣдiе прежнихъ вѣковъ, философiя, религiя соглашенная съ разумомъ, воскрешенная романтическая поэзiя — исчезли и замѣнились голымъ матерiализмомъ, безвыходнымъ сомнѣнiемъ, отсутствiемъ всякой поэзiи. Наступило время дѣйствительнаго пессимизма, въ сравненiи съ которымъ отрицанiе временъ Бѣлинскаго было временемъ счастливыхъ надеждъ, истиннымъ временемъ оптимизма. Тогда говорили: Европа больна, но эта болѣзнь поведетъ лишь къ лучшему здоровью и блеску; теперь говорятъ: Европа больна, и нѣтъ надежды на выздоровленiе, и впереди предстоятъ бѣды, изъ которыхъ не видно выхода.
Вотъ огромная перемѣна, которая случилась съ Европой, но которая была почти вовсе незамѣчена нашими журналами. Не вся русская литература, однакоже, оказалась слѣпою. Былъ очень крупный писатель, именно Герценъ, который особенно ясно понялъ и выразилъ страшный переломъ въ жизни Европы. Онъ сердечно и проницательно слѣдилъ за этой жизнью и наравнѣ съ сынами Европы почувствовалъ ея отчаянiе, ея безнадежность. Онъ настоятельно, краснорѣчиво, остроумно объяснялъ намъ, что Европѣ угрожаетъ гибель, отъ которой она не имѣетъ силъ спастись, онъ проповѣдывалъ намъ «невѣpie въ слова и знамена, въ канонизированное человѣчество и единую спасающую церковь западной цивилизацiи». (Былое и Думы, т. IV, стр. 53).
Вотъ это былъ дѣйствительный западникъ, не старовѣръ, повторяющiй разъ затверженные уроки, а человѣкъ, который въ самомъ дѣлѣ понималъ и любилъ принятое отъ Запада ученiе; поэтому онъ понялъ и его несостоятельность, когда она обнаружилась, поэтому и горевалъ о разрушенiи надеждъ Европы. Наши журналы далеки отъ подобнаго пониманiя; они смѣло держатся разъ принятаго символа вѣры и закрываютъ глаза на послѣдствiя, которыя изъ него вытекаютъ, на факты исторической жизни, обнаруживающiе куда ведутъ его начала. Вотъ почему справедливо сказать, что наши журналы, въ силу своихъ предубѣжденiй, очень дурно знакомятъ насъ съ жизнью Европы, что мы знаемъ изъ этой жизни только отрывочные факты, а общей, осмысленной картины нигдѣ не находимъ, такъ какъ каждый журналъ имѣетъ свои причины держать въ туманѣ тѣ или другiя черты этой картины.
Всего интереснѣе то убѣжденiе просвѣщенныхъ журналистовъ, что намъ будто бы вовсе и не нужно знать въ точности жизнь современной Европы. Ея опасенiя, отчаянiе, ужасъ — все это вредно сообщать русскимъ читателямъ, чтобы какъ-нибудь не зародить въ нихъ вольнодумства и невѣрiя. Если Европа дурно себя чувствуетъ, то это, говоритъ г. Пыпинъ, есть «недовольство взрослаго человѣка результатомъ, который еще очень и очень хорошъ для мальчика или юноши»; зачѣмъ же, слѣдовательно, разочаровывать мальчика напередъ? Пожалуй мальчикъ перестанетъ учиться и перенимать, когда увидитъ, что это ученье и перениманье должны привести къ одному «недовольству». Авторитетъ Европы нужно охранять во что бы то ни стало, — таково правило нашихъ журналовъ. Бѣдные мальчики! — васъ вѣчно обманываютъ — и папеньки, и гувернеры, и журналисты. То-то умницы изъ васъ выйдутъ! То-то наплодится изъ васъ и талантовъ, и ученыхъ, и политическихъ мужей! Только не смотрите на то, чтó дѣлается въ Европѣ, воздержитесь отъ вольнодумной критики надъ вашимъ учителемъ, и благо вамъ будетъ.
Понятно теперь, отчего такъ ненавистна нашимъ журналамъ всякая мысль о дурныхъ признакахъ въ жизни Запада. Въ той же книжкѣ «Вѣстника Европы», въ статьѣ г. Евг. Маркова, есть слѣдующая горячая выходка:
«Люди булгаринскаго патрiотизма, забрасывающiе всѣхъ шапками, конечно могли приписать паденiе Францiи (тутъ разумѣется пораженiе, нанесенное нѣмцами) обычному „гнiенiю запада“, безнравственности „новаго Вавилона“, „гидрѣ внутреннихъ раздоровъ“, бушеванiю соцiалистическихъ партiй и т. п. Всего этого я не буду отрицать и не буду разбирать. Все это я даже допускаю. Но эти крикуны-шовинисты не хотятъ признать, что если туже строгость анализа приложить къ нашему обществу, то оно, пожалуй, тоже обрисуется въ глазахъ посторонняго наблюдателя какъ общество неучей, бѣдняковъ и лѣнтяевъ всѣхъ видовъ». («Вѣстн. Евр.» 1873 г. Май, стр. 349).
Это значитъ: какъ мы смѣемъ, точно какiе равноправные, судить и рядить о Францiи и вообще о Европѣ! Пусть даже Западъ гнiетъ, не намъ это разбирать и анализировать; мы сами такъ невѣжественны, бѣдны и лѣнивы, что, еслибы онъ гнилъ, то мы и гнилушекъ его не стоили бы.
Отдадимъ справедливость чувствамъ автора; какъ видно изъ статьи, онъ горячiй патрiотъ; онъ бранитъ наше общество потому, что желаетъ его перерожденiя; а перерожденiе это необходимо потому, что оно «есть для насъ вопросъ государственной безопасности, государственнаго могущества и славы». (Стр. 349).
Но при всемъ этомъ, или, лучше сказать, именно поэтому онъ готовъ наложить нѣкоторыя путы на русскую мысль. Подобное попеченiе о русской умственной жизни, подобные приказы, рѣшающiе о чемъ намъ можно писать и думать и о чемъ слѣдуетъ строжайше молчать — у насъ очень обыкновенны. Пусть не предполагаетъ цензурное вѣдомство, что оно одно заботится о правильномъ теченiи нашихъ мыслей; есть много ревнителей, которые предаются совершенно подобной дѣятельности. Такое наше несчастное положенiе, что у насъ нѣтъ житья свободной мысли, свободному искусству, свободной наукѣ. По мнѣнiю г. Евг. Маркова, толки о гнiенiи Запада вредны потому, что могутъ прiйтись по вкусу крикунамъ-шовинистамъ, людямъ булгаринскаго направленiя, кваснымъ патрiотамъ, думающимъ, что мы всѣхъ шапками закидаемъ. Но вслѣдствiе подобныхъ соображенiй считаются вредными толки и о многихъ другихъ предметахъ. Напишешь объ одномъ — угодишь нигилистамъ; напишешь о другомъ — угодишь ретроградамъ; похвалишь что-нибудь — обрадуются туземные суевѣры и притѣснители, выразишь негодованiе — подхватятъ злорадные европейцы. И вѣчно приходится такимъ образомъ лавировать между Сциллою и Харибдою — положенiе бѣдственное, не дающее намъ умственнаго простора, подавляющее дѣятельность мысли.
Каждый журналъ имѣетъ свою политику; заранѣе опредѣлено, о чемъ молчать, о чемъ говорить, кого бранить, кого хвалить, кого совершенно игнорировать. Есть журнальные писатели, которые считаютъ эту политику почти за высшую мудрость своего дѣла, съ удовольствiемъ ходятъ въ этихъ кандалахъ и даже придумываютъ къ нимъ разныя тонкiя добавленiя. Между тѣмъ въ сущности эта внутренняя цензура, это непрестанное лукавство — убиваютъ литературу и должны быть тягостны для каждаго, у кого есть своя мысль, свое чувство. Все вѣдь это дѣлается ради постороннихъ соображенiй, не въ интересахъ истины и искусства, а ради цѣлей чуждыхъ литературѣ. Слѣдовательно все это вредно, гораздо вреднѣе всякого внѣшняго гнета. Для того, чтобы наши мальчики насъ слушались и почитали то, чтó намъ хочется, мы недоговариваемъ, преувеличиваемъ, умалчиваемъ, словомъ кормимъ ихъ всякою фальшью. Хороша будетъ литература и хорошо общество, воспитанное при помощи такихъ мудрыхъ педагогическихъ пpiемовъ!
Нѣтъ, — полная искренность и серьозность, совершенная свобода отъ всякихъ предвзятыхъ цѣлей и постороннихъ дѣлу предосторожностей, — вотъ единственныя условiя, при которыхъ могутъ писаться вещи дѣйствительно хорошiя, дѣйствительно полезныя и занимательныя. Наша журналистика забыла это правило; мало того — она считаетъ вреднымъ все, чтò выходитъ за предѣлы ея учебной программы. И вотъ ее постигло неизбѣжное наказанiе: мальчики перестаютъ вѣрить журналамъ, и журнальныя статьи наскучили и надоѣли не только читателямъ, но и самимъ авторамъ.
XI.
правитьВъ той же статьѣ о Бѣлинскомъ упоминается объ одномъ фактѣ, который, намъ кажется, не вполнѣ вѣрно изложенъ статьею и вызываетъ насъ на небольшое объясненiе. Авторъ говоритъ:
"Понятно, что старыя школы, давно потерявшiя всякую нравственную связь съ новымъ движенiемъ, не могли и послѣ увидѣть историческаго значенiя Бѣлинскаго, и въ ихъ сужденiяхъ еще видны старыя досады на него. Но вражда переходитъ и къ новымъ школамъ, напр., къ той школѣ, выродившейся изъ славянофильства, выраженiемъ которой служили и служатъ журналы «Время», «Эпоха», «Заря», «Гражданинъ». («Вѣстн. Евр.» 1873. Май, стр. 226).
Мы утверждаемъ, что никакой вражды къ Бѣлинскому въ смыслѣ тупого умаленiя его историческаго значенiя, или осмѣянiя его лица и дѣятельности, не было въ названныхъ журналахъ. Было простое сужденiе, искреннее и свободное, и только потому кажущееся враждебнымъ для тѣхъ, кто хочетъ не сужденiя, а безусловнаго поклоненiя. Доказательство мы находимъ въ самой статьѣ г. Пыпина; онъ заключилъ ее прекрасными словами, которыя взяты имъ у неназваннаго имъ писателя и приведены въ защиту и похвалу Бѣлинскому: «горячаго сочувствiя стоилъ при жизни и стоитъ по смерти тотъ, кто» и пр. (стр. 274).
Кому же принадлежатъ эти слова? Ихъ сказалъ Аполлонъ Григорьевъ, постоянный сотрудникъ «Времени» и «Эпохи»; мало того — эти самыя слова были имъ буквально повторены во «Времени» (1861 г. Апрѣль, стр. 217). И много другихъ, не менѣе восторженныхъ отзывовъ о Бѣлинскомъ сдѣлалъ въ томъ же журналѣ Аполлонъ Григорьевъ, хотя онъ и боролся съ мнѣнiями Бѣлинскаго, хотя и указывалъ на то, что они отжили свой вѣкъ. Вообще скажемъ, что изъ всего писаннаго въ нашей литературѣ о Бѣлинскомъ, сужденiя Аполлона Григорьева заслуживаютъ наибольшаго вниманiя, — по любви къ предмету, по тонкости пониманiя, по величавому безпристрастiю. Такимъ образомъ, когда «Заря» заговорила о Бѣлинскомъ по поводу явленiя «Литературныхъ Воспоминанiй» Тургенева, то она сочла нужнымъ привести большую выдержку изъ статьи покойнаго Аполлона Григорьева, выдержку не менѣе сочувственную, чѣмъ и тотъ отзывъ, который приведенъ г. Пыпинымъ. («Заря», 1869 г. Сентябрь, стр. 216—219).
Спрашивается, гдѣ же тутъ вражда? Какiе же это враждебные органы, когда въ нихъ сказано наилучшее, чтó можно сказать въ защиту и похвалу Бѣлинскому, и когда вы сами подтверждаете вашу апологiю ихъ словами? Точно такъ и въ «Гражданинѣ» мы не находимъ духа вражды, а видимъ лишь факты и сужденiя, которые враждебны только развѣ потому, что истина всегда враждебна преувеличенiю и умышленному умалчиванiю.
Бѣлинскiй есть одно изъ самыхъ привлекательныхъ и вмѣстѣ одно изъ самыхъ печальныхъ явленiй нашей литературы. Между тѣмъ статья о немъ г. Пыпина, какъ всякiй можетъ убѣдиться, необыкновенно скучна; и несомнѣнно — одна изъ причинъ скуки заключается въ томъ, что авторъ имѣлъ въ виду интересъ какихъ-нибудь мальчиковъ, а не взрослыхъ читателей.
«Гражданин», № 21, 1873
правитьЗАМѢТКИ О ТЕКУЩЕЙ ЛИТЕРАТУРѢ {*}.
правитьXII.
правитьНедостатки нашей литературы вообще и журналистики въ частности зависятъ, конечно, отъ положенiя, въ которомъ мы находимся, отъ обстоятельствъ, среди которыхъ развивается наша умственная жизнь. Но на то и данъ человѣку умъ, чтобы не покоряться слѣпо своему положенiю, а выходить изъ него, чтобы бороться съ обстоятельствами и становиться выше ихъ. Литература же есть именно такая дѣятельность, которая имѣетъ притязанiе на сознательность и свободу, въ которой эти качества дѣйствительно могутъ проявляться; слѣдовательно нельзя считать дѣломъ нормальнымъ и извинительнымъ, когда литература, какъ слѣпая и несвободная масса, движется по пути опредѣляемому внѣшними влiянiями. Нужно выбиться изъ этой колеи, а иначе мы не дождемся отъ себя ничего хорошаго.
Два обстоятельства главнымъ образомъ опредѣляютъ теченiе нашей литературы: во-первыхъ, великiй авторитетъ Запада и, во-вторыхъ, постоянное недовольство нашими внутренними порядками. И этотъ авторитетъ и это недовольство, конечно, имѣютъ въ основанiи огромныя причины, безпрестанно возобновляющiяся и безпрестанно дѣйствующiя. А между тѣмъ они все-таки — постороннее дѣло для литературы, представляютъ ея случайное положенiе, ея внѣшнiя обстоятельства. Чтобы быть дѣйствительнымъ поэтомъ, дѣйствительнымъ мыслителемъ, нужно быть свободнымъ отъ этихъ влiянiй, какъ и отъ всякихъ другихъ стѣсняющихъ дѣйствiе ума. Журналистъ, чтобы воспитывать свою публику, а еще болѣе — чтобы угодить ей, конечно можетъ избѣгать всего, чтò противодѣйствуетъ авторитету Европы, или чтò благопрiятно сторонникамъ существующихъ порядковъ; журналистъ разсчитываетъ хладнокровно, и его выгода заключается въ подчиненiи требованiямъ публики. Но писатель не долженъ зависѣть отъ публики и не долженъ ставить препятствiй для своей мысли; онъ не можетъ дѣйствовать по расчетамъ и только тогда хорошъ и полезенъ, когда повинуется одному себѣ, прямымъ внушенiямъ своего ума и чувства.
Оба обстоятельства, подчиняющiя себѣ русскую литературу, обыкновенно у насъ не принимаются за частныя явленiя, а возводятся въ общiе принципы. Подъ поклоненiемъ Европѣ разумѣется собственно преданность всякому просвѣщенiю и прогрессу, и подъ недовольствомъ русскою жизнью и исторiею — вообще негодованiе противъ всякаго варварства и общественнаго зла. Но въ томъ вся и бѣда, что мы невольно и неудержимо смѣшиваемъ эти понятiя. Подумайте, въ самомъ дѣлѣ, какъ трудно смотрѣть на Европу съ точки зрѣнiя просвѣщенiя, развитiя истинныхъ понятiй и вкусовъ, и какъ легко просто обезьянничать, просто подчиняться ея авторитету! И вотъ у насъ вмѣсто того, чтобы заключать: «вотъ это хорошо, и слѣдовательно Европа достойна за это уваженiя», обыкновенно заключается наоборотъ: «вотъ это по европейски, а потому достойно уваженiя». Точно также, подумайте, какъ трудно понимать смыслъ и достоинство явленiй русской жизни, и какъ легко воспитать въ себѣ отчужденiе, и даже надменное пренебреженiе ко всѣмъ этимъ явленiямъ безъ разбора. И вотъ самые тупые и скудные духомъ люди оказываются у насъ иногда самыми рѣзкими обличителями всего родного.
Еще недавно у насъ шла борьба за классическое образованiе, которая ясно показала наши жалкiя отношенiя къ просвѣщенiю Европы. Насъ убѣждали, что умственная сила Европы основывается главнымъ образомъ на классическомъ образованiи; и правительство устроило наконецъ наши гимназiи согласно съ этой мыслью. Но если такъ, то чтò же мы дѣлали со временъ Петра Великаго? Какъ же это мы просвѣщались и преобразовывались на европейскiй ладъ, не видя и не понимая, въ чемъ состоитъ дѣло истиннаго, прочнаго образованiя? Мы ли не старались все перенимать, — а вотъ оказывается, что пропустили caмоe главное, самое существенное. Защитники реальной системы, очень горячiе, очень вдохновенные все тою же Европою, въ этомъ же недавнемъ cпоpѣ показали, что они не обладаютъ ясною, крѣпкою идеею, что сильно желаютъ подражать, но не знаютъ хорошенько, какая ихъ цѣль и чтó именно ихъ привлекаетъ. И выходитъ слѣдовательно, что не такъ легко заимствовать просвѣщенiе Европы, что, сколько бы мы ни преклонялись передъ нею, мы все-таки останемся невѣждами, если не станемъ работать собственнымъ умомъ.
Можно видѣть изъ этого, почему реформа Петра такъ слабо удалась, почему ей и невозможно было удаться лучше. Легко было завести армiю, построить корабли, основать фабрики и академiю наукъ; но перенести къ намъ умъ и духъ Европы, возбудить у насъ развитiе подобное европейскому было невозможно. Это вещи самобытныя, которыя не заимствуются, не дѣлаются по приказу и не зависятъ отъ воли самаго неограниченнаго властителя. И вотъ мы вышли только подражателями, мы схватываемъ все только внѣшнимъ образомъ, забывая, что единая искра самостоятельной мысли сдѣлала бы насъ болѣе подобными Европѣ, чѣмъ всевозможныя заимствованiя чужихъ модъ, чужихъ идей, телеграфовъ, желѣзныхъ дорогъ и т. д. Обыкновенно думаютъ, что это постоянное влiянiе Европы должно однако возбуждать и оплодотворять наши силы, и что современемъ, какъ любили когда-то повторять, мы догонимъ Европу. Но это было бы возможно развѣ только тогда, если бы Европа стояла на одномъ мѣстѣ, если бы она была законченнымъ мiромъ. Тогда, переработывая въ себѣ влiянiе этого мipa, мы могли бы современемъ отвѣчать на него своимъ развитiемъ, отвѣчать на столько, на сколько способна наша натура. Но Европа сама движется. Не успѣютъ у насъ взойти и укорениться одни сѣмена ея идей и нравовъ, какъ являются новыя и заглушаютъ прежнiя. Мы не только не успѣваемъ сдѣлать что-нибудь самостоятельное, — мы не успѣваемъ перенимать. Мы вѣчно впопыхахъ, вѣчно въ жалкой роли подражателей; мы подавлены громаднымъ авторитетомъ, мы все больше и больше привыкаемъ къ тому, чтобы кое-какъ, пополамъ съ грѣхомъ, брать все у другихъ, а отъ себя ничего не ждать. При такихъ условiяхъ какъ же и когда же мы можемъ догнать Европу?
Очевидно, авторитетъ Европы нельзя принимать за авторитетъ какихъ нибудь общихъ началъ, отвлеченныхъ принциповъ; нѣтъ, это авторитетъ воплощенный, олицетворенный, живой; Европа дѣйствуетъ на насъ не истинами, которыя она открываетъ и изслѣдуетъ, не стремленiями, лежащими въ основѣ ея дѣятельности, а всею своею жизнiю, своимъ языкомъ, привычками, прихотями, пороками, заблужденiями. Мы не въ силахъ отдѣлять въ ней случайное и индивидуальное отъ существеннаго и главнаго; мы равно подчиняемся тому и другому. Мы заражаемся ея страстями, ея временными, личными увлеченiями, и не имѣемъ досуга одуматься и взглянуть на нее со стороны, потому что она всегда передъ нашими глазами и непрерывно ослѣпляетъ и увлекаетъ насъ своею жизнью.
Вся бѣда наша въ нашемъ случайномъ положенiи въ исторiи, въ томъ, что, будучи молоды и неразвиты, мы очутились лицомъ къ лицу съ мiромъ зрѣлой и уже дряхлѣющей жизни. Этотъ мiръ будетъ вѣчно давить насъ своимъ превосходствомъ, а мы будемъ вѣчно ему завидовать, вѣчно досадовать на свою молодость, невѣрить въ самихъ себя, и этой досадой и невѣрiемъ подрывать свои собственныя силы. Наше недовольство русскою жизнью и ея порядками имѣетъ здѣсь свой главный источникъ; это не отчетливое сужденiе, не разумный анализъ, а неопредѣленное, хотя и сильное чувство, чувство юноши, глядящаго на жизнь взрослыхъ людей. Мы сами часто не знаемъ, чѣмъ мы недовольны, но успокоиться никакъ не можемъ; мы все твердимъ, какъ у Грибоѣдова въ комедiи:
Какъ иностранное сравнить
Съ нацiональнымъ — странно что-то…
Все чужое, неизвѣданное, являющееся издали, легко облекается въ нашихъ глазахъ въ идеальныя краски; а когда душа полна такимъ неопредѣленнымъ идеализмомъ, все окружающее насъ кажется тусклымъ и достойнымъ презрѣнiя. Такимъ образомъ нашъ молодой идеализмъ, постоянно поддерживаемый зрѣлищемъ Европы, мѣшаетъ намъ видѣть вещи въ ихъ настоящемъ свѣтѣ. Для пониманiя нужно спокойствiе, нужно даже больше — любовь къ предмету. А мы глядимъ на нашу бѣдную Русь съ раздраженнымъ чувствомъ недовольства, съ величайшимъ предубѣжденiемъ противъ нея.
И такъ ни авторитетъ Европы, ни наше недовольство своими порядками не представляютъ нормальныхъ явленiй, истекающихъ изъ сущности предметовъ, а суть большею частiю слѣдствiя нашего временнаго, случайнаго положенiя. Европѣ мы подчиняемся слѣпо, не будучи въ силахъ ее судить и разбирать; и недовольство собою у насъ не разумное и сознательное, а огульное, неопредѣленное, безотчетное. И въ самомъ дѣлѣ, гдѣ у насъ умы, которые способны анализировать жизнь Европы съ самыхъ высокихъ точекъ зрѣнiя? И съ другой стороны, развѣ послѣднiе глупцы не умѣютъ у насъ также куражиться надъ русскою жизнью и исторiею, какъ и наши большiе умники?
Вотъ почему мы признали и этотъ авторитетъ и это недовольство — внѣшними влiянiями, не элементами внутренняго нашего развитiя, а посторонними обстоятельствами, съ которыми этому развитiю приходится бороться, изъ подъ которыхъ долженъ выбиваться всякiй, стремящiйся къ правильной умственной жизни. 0ни — тяжелое и досадное препятствiе, встрѣчающееся на пути русскаго ума и чувства; они не даютъ мысли спокойствiя и заранѣе наклоняютъ ее въ извѣстныя стороны. Люди, понимающiе духовную свободу, знающiе ея несравненную цѣну и стремящiеся къ ней, больно чувствуютъ этотъ гнетъ; тяжесть его незамѣтна только тѣмъ, для кого подчиненiе дѣло естественное, кто умственный рабъ по самой своей природѣ.
XIII.
правитьСвобода отъ влiянiй не значитъ ихъ невѣденiе, или пренебреженiе. Свободное отношенiе къ предмету значитъ только, что не онъ насъ подавляетъ, а, напротивъ, мы умѣемъ возвышаться надъ нимъ, умѣемъ судить о немъ вполнѣ самостоятельно. Запираться отъ Европы, или отворачиваться отъ нея — было бы величайшею нелѣпостiю и только увеличило бы зло; нѣтъ, чтобы сбросить иго нравственнаго порабощенiя, намъ нужно пойти прямо ей на встрѣчу, претворить въ себѣ всѣ ея влiянiя и отвѣчать на нихъ развитiемъ своихъ силъ, которое поравнялось бы ея развитiю и побѣдило бы его. Задача огромная, и нѣтъ ничего нелѣпаго въ предложенiи, что мы, можетъ быть, сломимся подъ ея тяжестью. Если влiянiе Европы будетъ приниматься нами пассивно, если мы не будемъ отвѣчать на него своимъ развитiемъ, то литература наша заглохнетъ, не смотря на размноженiе газетъ и журналовъ, и мы, какъ испанцы въ настоящее время, будемъ жить только чужими мыслями, будемъ вѣчно преобразовываться, вѣчно волноваться и метаться, не успѣвая создать ничего прочнаго и порождая только безпорядокъ въ умахъ и дѣлахъ. Зачатки для такой печальной будущности уже есть и теперь; но по счастiю есть также явные зачатки и нашей умственной самобытности, не позволяющiе намъ предаваться отчаянiю. Исторiя русской литературы представляетъ въ этомъ отношенiи наиболѣе отрадное зрѣлище, и если мы способны чему нибудь учиться у нашихъ великихъ писателей, то мы можемъ найти у нихъ величайшiй урокъ: они показываютъ и доказываютъ намъ, чтó значатъ и какую имѣютъ силу вѣра въ русскую жизнь и свободное отношенiе къ Европѣ.
Ломоносовъ былъ первымъ нашимъ богатыремъ въ умственной жизни послѣ эпохи преобразованiя. Онъ поравнялся съ лучшими тогдашними европейскими учеными, и кажется имѣлъ бы полное право смотрѣть съ пренебреженiемъ на свое дикое отечество. Но въ немъ и мысли подобной не зарождалось; онъ вѣрилъ въ Россiю также, какъ и въ себя; какъ самъ онъ не чувствовалъ себя рабомъ передъ европейскою наукой, такъ онъ не могъ себѣ представить и Россiи въ роли рабскаго умственнаго подчиненiя. Нашъ языкъ, который даже еще не проявился, который cуществовалъ только въ устахъ народа, да въ душѣ самого Ломоносова, онъ считалъ равнымъ по красотѣ и величiю всякимъ другимъ языкамъ. Онъ видѣлъ берега Рейна, но не ихъ воспѣлъ, а свое ледяное море, свои морозныя ночи и ихъ сѣверное ciянiе. Онъ ссорится съ нѣмцами, своими товарищами по академiи, потому что ему и въ мысль не приходитъ смотрѣть на нихъ какъ на какую-нибудь высшую породу и дѣлать имъ снисхожденiя и уступки. Словомъ, въ лицѣ Ломоносова мы какъ будто стали на одну доску съ Европою, и его примѣръ, казалось, пророчилъ намъ, что мы никогда не будемъ простыми подражателями, что съ развитiемъ просвѣщенiя наше отношенiе къ ней, какъ равнаго къ равному, будетъ только укрѣпляться. Не сбылось это пророчество! Только художественная литература развилась свободно и самостоятельно среди всякихъ влiянiй; русская же ученость уже никогда не имѣла той самоувѣренности и независимости, какъ въ лицѣ Ломоносова.
Державинъ былъ необразованъ, и его явленiе только доказываетъ, сколько силы и плодотворности имѣло дѣло, совершонное Ломоносовымъ. Но Карамзинъ есть истинное чудо русской словесности. Карамзинъ былъ изъ числа образованнѣйшихъ людей тогдашней Европы, но, создавши въ Россiи новый слогъ, подобный европейскому, и новую литературу, похожую на европейскую, онъ кончилъ тѣмъ, что весь отдался русской исторiи, предмету, который, повидимому, всего менѣе могъ интересовать европейца, да и до сихъ поръ настоящихъ европейцевъ не интересуетъ. Карамзинъ любилъ Россiю удивительно, со всею наивностiю, нѣжностiю и высокопарностiю, которыя ему свойственны. Ему и въ голову не приходило ставить ее ниже Европы, и онъ писалъ русскую исторiю съ такою же гордостiю, съ какою писалъ бы свою исторiю французъ или древнiй римлянинъ. Вышла безсмертная книга, нѣсколько фальшивая по тону, но такая, въ которой авторъ не только не брезгаетъ своимъ предметомъ, а даже пламенно его любитъ. Эта любовь изощрила и пониманiе Карамзина, дала ему проницательность въ отношенiи къ лицамъ и событiямъ. Можно было подумать, что дѣло русской исторiи, которому было положено такое твердое основанiе, будетъ только развиваться и упрочиваться съ теченiемъ времени. Но надежды и тутъ насъ обманули: по любви и уваженiю къ предмету, книга Карамзина остается единственною въ своемъ родѣ, и наше просвѣщенiе кажется все больше и больше чуждается нашей исторiи.
Пушкинъ былъ опять чудесный человѣкъ, исполненный вѣры и любви. Его самоувѣренность и свобода духа, безъ которой невозможна была бы его дѣятельность, объясняются великимъ событiемъ, пережитымъ имъ въ отрочествѣ — войною 1812 года. Мы боролись съ Европою и показали себя равными ей; естественно, что и духъ нашъ поднялся до этой высоты.
Русская литература была, наконецъ, вполнѣ основана; русская поэзiя поднялась до высоты истинной, неувядающей красоты. Но Пушкинъ еще не успѣлъ кончить свою волнующуюся жизнь, какъ уже оказалось, что наше просвѣщенiе охладѣло къ этой поэзiи; вся послѣдующая исторiя литературы, составляя неразрывное продолженiе Пушкина, показываетъ вмѣстѣ съ тѣмъ, какъ духъ этого генiя долженъ былъ бороться съ нашимъ невѣрiемъ въ себя и тѣми влiянiями, которыя подавляютъ насъ.
Явился несравненный комикъ, Гоголь, конечно вѣрующiй и любящiй, какъ и всякiй нашъ великiй писатель. Онъ не смутилъ, какъ мы знаемъ, ни Пушкина, ни императора Николая; но въ остальной массѣ произошла суматоха, зависѣвшая отъ существовавшихъ въ ней теченiй. Поклонники Европы схватились за Гоголя для подтвержденiя своего невѣрiя въ Россiю; литература пошла по этому направленiю, пока не достигла, наконецъ, до чисто обличительной литературы; самъ Гоголь испугался, и былъ осыпанъ оскорбленiями, когда неумѣло и странно, но искренно обнаружилъ свои дѣйствительныя мнѣнiя. Вотъ примѣръ, какъ у насъ нельзя предаваться свободному искусству; скажите что-нибудь печальное, освѣтите наши темныя стороны — патрiоты назовутъ васъ измѣнникомъ, а западники подумаютъ, что вы на ихъ сторонѣ.
Исторiя продолжается и повторяется въ томъ же родѣ. Островскiй, вздумавшiй выставить на сцену коренные русскiе типы, сохранившiеся въ отсталой, но крѣпкой жизнью средѣ купечества — былъ записанъ въ обличители, и самъ невольно склонился въ эту сторону. Тургеневъ, позволившiй себѣ свободно нарисовать типъ Базарова, безъ вины подвергся жестокому литературному остракизму. Некрасовъ, бывшiй нѣкогда почти свободнымъ, смѣявшiйся надъ тѣмъ «cоврeмeннымъ героемъ», который
и т. д. — Некрасовъ подчинился вполнѣ мыслямъ героевъ такого рода, вычеркнулъ изъ прежнихъ стихотворенiй несогласные съ этими мыслями стихи, и пишетъ теперь безукоризненно, хотя и нѣсколько слабо. Остальные писатели, болѣе или менѣе непокорные духу нашего просвѣщенiя, — слышатъ со всѣхъ сторонъ упреки, что они обскуранты, враги свободы, и вредны такъ, что для пользы Россiи слѣдовало бы кажется всѣхъ ихъ, вмѣстѣ съ ихъ книгами, сжечь на одномъ кострѣ.
Огромное явленiе послѣднихъ годовъ, «Война и миръ» Л. Н. Толстаго, свидѣтельствуетъ намъ все о томъ же законѣ: оно создано и внушено глубочайшею вѣрою въ Россiю, и авторъ стоитъ въ совершенно свободномъ отношенiи къ Европѣ. Вотъ единственныя условiя, при которыхъ у насъ всегда дѣлался и при которыхъ только и можетъ дѣлаться дѣйствительный успѣхъ въ литературѣ. Свобода основанная на вѣрѣ въ себя — вотъ правило для плодотворной дѣятельности, и другаго правила быть не можетъ.
Еслибы наша литература имѣла ясное сознанiе этихъ началъ, то это принесло бы ей безъ сомнѣнiя великую пользу. Но рабы, какъ извѣстно, при продолжительномъ рабствѣ теряютъ понятiе о свободѣ и начинаютъ гордиться своимъ подчиненiемъ. Такъ и у насъ въ литературѣ свобода мысли и слова непонимается и пренебрегается, а подчиненiе господствующимъ влiянiямъ восхваляется почти какъ заслуга и подвигъ. Мы обмануты нашимъ фальшивымъ положенiемъ, мы закабалили себя на извѣстную службу, имѣя при этомъ, конечно, добрыя цѣли, но забывая, что высшее достоинство литературы — быть свободною отъ всякой кабалы, быть самостоятельною въ своихъ движенiяхъ. Ученье у Европы и приложенiе строгихъ требованiй къ Россiи составляютъ вѣдь только средства, а не цѣль; но мы сдѣлали изъ этихъ средствъ цѣли, мы потеряли настоящiй смыслъ своихъ стремленiй. Мы учимся какъ будто съ тѣмъ, чтобы вѣчно учиться, а не съ тѣмъ, чтобы стать наконецъ просвѣщенными, независимыми въ своихъ сужденiяхъ. Мы обличаемъ русскую жизнь и исторiю такъ, какъ будто намъ и не желательно и не нужно найти въ нихъ чтó-нибудь хорошее; мы недовольны, но сердимся на все, чтò можетъ смягчить наше недовольство; мы сомнѣваемся, но съ негодованiемъ принимаемъ всякое разрѣшенiе нашихъ сомнѣнiй — какъ будто вся наша цѣль только недовольство и сомнѣнiе, а не вѣра и любовь, къ которой они должны быть средствомъ.
Такимъ образомъ мы потеряли чувство свободнаго, искренняго, прямаго отношенiя къ предметамъ. Тяжелая историческая задача налегла на насъ своимъ гнетомъ и исказила наши умы. Работать противъ этого искаженiя есть одна изъ высокихъ задачъ, предлежащихъ литературѣ, а между тѣмъ литература, разъ сбившись съ дороги, сама усиливаетъ зло, сама развиваетъ и укрѣпляетъ направленiе, ее же убивающее. Ученiе, никогда не достигающее своей цѣли — зрѣлой мысли, и невѣрiе, никогда не могущее перейти въ вѣру, — вотъ наша доля, вотъ настpоeнie, вслѣдствiе котораго мы такъ безплодны, такъ безсильны въ мышленiи и творчествѣ. Повторяемъ: нужно выбиться изъ этой колеи; нужно постараться возвыситься надъ обстоятельствами, которыя насъ въ нее толкаютъ; нужно сознать свое положенiе и постепенно воспитывать въ себѣ духъ независимости, духъ умственной свободы.