Замѣтки о современномъ романѣ*).
правитьЖалобы на упадокъ современнаго романа слышатся давно и настойчиво. Но вполнѣ ли основательны эти жалобы? Дѣйствительно, мы не Вадимѣ покуда художниковъ, равныхъ по дарованію Тургеневу или Толстому; но Тургеневы и Толстые у всѣхъ народовъ являются рѣдкими исключеніями. Если присмотрѣться пристально, то въ многочисленной группѣ русскихъ беллетристовъ мы выдѣлимъ немало людей съ крупными талантами, съ чуткою мыслью и горячо любящимъ сердцемъ. Въ ихъ произведеніяхъ отражаются думы и чувства разныхъ слоевъ нашего общества; эти произведенія составляютъ любимое и главное чтеніе большинства нашего образованнаго общества. Понятенъ поэтому тотъ значительный интересъ, который связывается съ вопросами: отражаются ли въ романахъ, повѣстяхъ и разсказахъ современныхъ нашихъ писателей главныя теченія русской общественной мысли, изображаются ли въ нихъ тѣ стремленія, которыя испытываютъ люди даннаго историческаго момента, и какъ изображаются, т.-е. съ достаточною ли полнотой, яркостью и типичностью?
Въ неразрывной связи съ отвѣтами на эти вопросы будетъ находиться и наше сужденіе о современномъ романѣ, нравственная оцѣнка его достоинствъ и недостатковъ.
Я могу, конечно, остановиться только на нѣкоторыхъ произведеніяхъ нишей современной литературы. Содержаніе этихъ произведеній я долженъ предположить извѣстнымъ.
Остановлюсь, прежде всего, на большомъ романѣ П. Д. Боборыкина: На ущербѣ. Авторъ хотѣлъ прежде назвать свое произведеніе Обойденные, но потомъ вспомнилъ, что у насъ уже есть романъ съ такимъ названіемъ. Это послѣднее названіе лучше передаетъ мысль, положенную П. Д. Боборыкинымъ въ основу его романа. Онъ хотѣлъ изобразить, какъ новая историческая волна обошла и отодвинула людей, которые стояли прежде впереди общественнаго движенія. Эти люди оказались не у дѣлъ. На ихъ мѣсто выступили новые люди, юркіе, не особенно разборчивые на средства, люди съ очень пониженными нравственными и общественными требованіями. Они, благодаря тому, что двигаются по вѣтру, быстро занимаютъ сцену.
Все это такъ, подобныя явленія замѣчаются въ современномъ русскомъ обществѣ, и, тѣмъ не менѣе, романъ П. Д. Боборыкина производить довольно смутное впечатлѣніе.
Вы видите живыхъ, даже знакомыхъ людей, — до такой степени знакомыхъ, что ихъ иной разъ, — безъ достаточнаго, впрочемъ, основанія, — называютъ по именамъ. Авторъ самъ вводитъ читателя въ заблужденіе, давая нѣкоторымъ изъ своихъ дѣйствующихъ лицъ такія внѣшнія черты, ставя этихъ лицъ въ такія условія, которыя очень напоминаютъ факты дѣйствительной жизни. Въ этомъ заключается прегрѣшеніе противъ правила, выставленнаго Тэномъ: художникъ долженъ давать типы, изображать существенный и важный характеръ данныхъ явленій и отношеній.
Кто читалъ романъ На ущербѣ, тотъ, вѣроятно, согласится со мгіою, что многочисленныя лица, выведенныя П. Д. Боборыкинымъ, и ихъ личныя дѣла и дѣлишки заслоняютъ изображеніе того общественнаго теченія, какое задумалъ дать авторъ. Важное перемѣшано съ мелочнымъ, приключенія нѣкоторыхъ дамъ и страданія ихъ обожателей отодвигаютъ на задній планъ серьезную задачу романа. Только одно лицо удалось г. Боборыкину создать до типа — студента новѣйшей эпохи, Капцова, съ его глубокимъ презрѣніемъ къ идеализму, въ идеалисту-отцу, котораго онъ иначе не называетъ, какъ фатеромъ, съ его узкимъ и грубымъ нравственнымъ кодексомъ. Въ Капцовѣ авторъ удачно соединилъ тѣ черты, которыя характеризуютъ молодыхъ людей этого типа. Я сказалъ характеризуютъ, но спѣшу оговориться. Мнѣ кажется, что это уже анахронизмъ, что въ свою очередь Еапцовы быстро пошли на ущербъ.
Если дѣйствующія лица романа недостаточно типичны, если ихъ личная судьба не сливается съ общественными теченіями, которыя въ романѣ изображаются, то это является, конечно, существеннымъ недостаткомъ художественнаго произведенія и, вмѣстѣ съ тѣмъ, затрудняетъ нравственную оцѣнку тѣхъ лицъ и тѣхъ общественныхъ отношеній, картину которыхъ задумалъ намъ дать авторъ. По отношенію къ Еапцову сужденіе не можетъ быть запутаннымъ: черты, его изображающія, настолько ярки и существенны, что читателю остается стать либо противъ Еапцова, либо за него. Замѣтьте, такимъ образомъ, что чѣмъ цѣльнѣе, въ художественномъ смыслѣ слова, данный характеръ или данный романъ, тѣмъ повелительнѣе вызываетъ онъ опредѣленные нравственно-общественные вопросы. Передъ многими другими лицами въ произведеніи г. Боборыкина мы останавливаемся въ недоумѣніи, — ихъ расплывчатыя черты допускаютъ разнообразныя толкованія и разнообразную нравственную оцѣнку.
Два другихъ писателя пробовали въ недавнее время изобразить въ художественной картинѣ важные моменты въ процессѣ русской жизни. Я имѣю въ виду романъ А. И. Эртеля Гардинины и уральскую лѣтопись Д. Н. Мамина Три конца. Разборъ двухъ этихъ произведеній подтвердитъ только что высказанныя мысли.
А. И. Эртель задумалъ изобразить медленное паденіе прочнаго крѣпостнаго строя жизни въ южной полосѣ Россіи. По моему мнѣнію, эта часть задачи удалась автору. Мы видимъ, какъ новый духъ, новыя воззрѣнія просачиваются въ патріархальную твердыню и расшатываютъ ея основанія. У крестьянъ является мысль бросить вѣковую кабалу, идти въ отхожіе промыслы, въ деревнѣ заводится школа, сынъ крѣпостнаго становится студентомъ-медикомъ, и его появленіе въ деревнѣ, его сближеніе на равной ногѣ съ господами наносятъ новый ударъ крѣпостническому міровоззрѣнію. Авторъ отмѣтилъ типическія черты новаго движенія, а не однѣ его лучшія стороны. И въ старомъ бытѣ было кое-что хорошее, — все же люди въ немъ жили, нерѣдко добрые и умные люди, — и въ новыхъ порядкахъ приносилось нѣчто плохое, — не могли эти порядки сразу пересоздать людей. Но въ произведеніи А. И. Эртеля вы чувствуете всю неправду крѣпостнической Россіи и всю благотворность того духа, который повѣялъ надъ нашею землей въ благословенный день 19 февраля 1861 г.
На этомъ общемъ фонѣ, который — слѣдуетъ прибавить — нѣсколько загроможденъ ненужными подробностями, утомляющими вниманіе читателей, г. Эртель выводитъ нѣсколько новыхъ лицъ изъ такъ называемой у насъ интеллигенціи. Остановимся на этихъ лицахъ.
Дѣйствіе романа начинается въ Петербургѣ, въ домѣ Гардениныхъ. Элизъ Гардешша — героиня произведенія. Однимъ изъ героевъ является упомянутый мною студентъ, Ефремъ, сынъ конюшаго, Капитона Аверьяныча. Элизъ изображена нервною, болѣзненною, впечатлительною дѣвушкой, которую тяготитъ пустая и безсмысленная жизнь великосвѣтскаго общества. Въ Ефремѣ мы находимъ нѣкоторыя черты базаровскаго нигилистическаго типа. Онъ честный, трудящійся человѣкъ. Но оба они — и Элизъ, и Ефремъ-для насъ недостаточно ясны, недостаточно типичны. Конечно, такіе люди бываютъ. Однако, для того, чтобы судить о подобномъ человѣкѣ, надо знать его вполнѣ, со всѣми мелочами, съ начала и до конца жизни. Такъ знать человѣка могутъ лишь его давніе и близкіе знакомые; такого изображенія художникъ дать не можетъ: это было бы безконечно длинно и скучно. Романистъ долженъ передумать и перечувствовать всѣ отдѣльные поступки выводимаго имъ лица, выдвинуть и подчеркнуть изъ нихъ только существенныя и на нихъ сосредочить вниманіе читателей. По отношенію къ Элизъ s Ефрему А. И. Эртелю это не удалось. Просто какъ людей мы узнаемъ ихъ недостаточно, а типовъ въ нкхъ мы не видимъ. Неопредѣленно поэтому и наше нравственное сужденіе о нихъ, — для него не хватаетъ общей и принципіальной основы.
Въ романѣ Гарденины мы встрѣчаемъ изображенія и другаго рода. Таковы бывшіе крѣпостные, насквозь проникнутые воззрѣніями и чувствованіями, на которыхъ покоился и которыя воспитывалъ крѣпостническій строй. Таковы Татьяна и Иванъ Ѳедотычъ, ищущій правды и добрыхъ путей. Авторъ подмѣтилъ религіозно-нравственныя теченія въ глубинѣ народа, и въ этомъ лежитъ новое достоинство его произведенія, о которомъ весьма сочувственно отзывается графъ Л. И. Толстой.
Эпоху знаменательнаго перелома въ нашей жизни, т.-е. паденіе крѣпостнаго права, и новый строй, возникшій на его развалинахъ, изображаетъ и г. Маминъ въ своихъ Трехъ концахъ. Три конца — это три обособленныя группы населенія уральскихъ заводовъ, живущихъ и совмѣстною заводскою жизнью: великоруссы-православные, старовѣры и малороссы. Авторъ съузилъ свою тему изображеніемъ только опредѣленной мѣстности и въ этихъ предѣлахъ разработалъ ее весьма тщательно. Для общаго знакомства съ Уральскимъ краемъ произведеніе Д. Н. Мамина составляетъ въ высшей степени полезное пособіе. Десятки томовъ этнографическаго описанія не представили бы жизни этого края такъ живо и наглядно, какъ сдѣлалъ это авторъ Трехъ концовъ. Но основательность тѣхъ требованій отъ искусства, которыя представляетъ Тэнъ, вновь подтверждается разборомъ послѣдняго произведенія Сибиряка. Онъ самъ назвалъ его не романомъ, а лѣтописью. Въ ней выведено такое множество лицъ, что читателю трудно запомнить ихъ имена и слѣдить за ихъ судьбой. Множество подробностей подавляетъ вниманіе, затемняетъ общій смыслъ цѣлаго. Разсказываются въ Трехъ концахъ мрачныя вещи. Кто прочелъ лѣтопись Д. Н. Мамина, тотъ, навѣрное, помнитъ Петра Елисеича, заводскаго крѣпостного, получившаго вмѣстѣ съ нѣсколькими товарищами, по волѣ барина, владѣльца заводовъ, высшее техническое образованіе въ Парижѣ. Ему довелось, какъ отличному студенту, обѣдать во дворцѣ французскаго короля, передъ нимъ открывалась блестящая будущность; но добрый баринъ умеръ, не освободивши своихъ крѣпостныхъ, — и вотъ они попали въ такую тяжкую кабалу, въ такія горькія условія подневольной жизни, что почти всѣ погибли, всѣ были принижены и придавлены.
Г. Маминъ знакомитъ насъ съ внутреннимъ міромъ Трехъ концовъ, съ особенностями каждаго изъ этихъ концовъ, съ тѣмъ глубокимъ броженіемъ, которое вызвано было въ заводскомъ мірѣ паденіемъ крѣпостнаго права. Повсюду въ лѣтописи мы видимъ руку знатока, тщательное и любовное изученіе роднаго края, по временамъ появляются ярко нарисованныя фигуры, иногда дѣйствіе захватываетъ васъ своею драматичностью; но все же это беллетристическая лѣтопись, а не художественный романъ. Авторъ не съумѣлъ сосредоточить существенныя особенности изображаемой имъ жизни въ немногихъ лицахъ, доведенныхъ въ процессѣ художественнаго творчества до значенія типовъ, у читателя, кромѣ знакомства съ оригинальнымъ заводскимъ укладомъ жизни, съ многими нравственными и экономическими особенностями этой жизни, остается общее гуманное впечатлѣніе" Послѣ ужасовъ крѣпостнаго права глаза, все-таки, отдыхаютъ на картинѣ новой жизни, которая принесла съ собою немало и своего злаго, но которая освободила человѣка, создала для личности человѣчески-достойныя условія существованія.
Уральская лѣтопись Д. Н. Мамина не произвела, кажется, сильнаго впечатлѣнія на читателей, не вызвала значительнаго интереса. На это, помимо указанныхъ недостатковъ произведенія талантливаго беллетриста, существуетъ еще одна причина. Дѣло въ томъ, что Три конца въ дѣйствительности лѣтопись; авторъ разсказываетъ про событія минувшаго времени, безвозвратно-отошедшаго въ вѣчность. Время это множествомъ незамѣтныхъ привычекъ понятій все еще тянетъ насъ назадъ, — иной фазъ очень сильно, — но живаго интереса уже не представляетъ. У насъ появилось много новыхъ чувствованій, идей и стремленій, насъ волнуютъ интересы настоящаго и ближайшаго будущаго. Мы ищемъ въ современномъ романѣ отвѣта на эти вопросы, изображенія родственныхъ намъ по духу и дѣйствіямъ людей.
И русскій романъ даетъ такіе отвѣты, быть можетъ, не вполнѣ удовлетворительные, не достаточно ясные, по многимъ причинамъ, но, во вся"онъ случаѣ, заслуживающіе большаго вниманія. Такъ, нѣсколько лѣтъ тому назадъ въ Русской Мысли появилось начало очень талантливаго произведенія В. Г. Короленко: Прохоръ и студенты. Къ сожалѣнію, автору не пришлось его продолжать. В. Г. Короленко задумалъ изобразитъ смѣну въ молодежи нѣсколькихъ теченій мысли, — тотъ процессъ общественнаго развитія, который въ недавніе годы, въ послѣднія два десятилѣтія, переживало у насъ молодое поколѣніе. Еще болѣе близкой къ намъ злобѣ дня посвящена повѣсть г. Баронина: Борская колонія. Она затрогиваетъ важный вопросъ, который имѣетъ большое значеніе для нашей общественной жизни въ настоящее время и указываетъ на ту внутреннюю работу мысли, которую переживаютъ теперь многіе изъ русскихъ образованныхъ людей.
Стремленіе идти въ народъ, опроститься, какъ извѣстно, возникло уже давно въ нашемъ обществѣ. Явились у насъ и писатели-народники, къ числу которыхъ относятъ, не совсѣмъ правильно, Г. И. Успенскаго, къ числу которыхъ несомнѣнно принадлежитъ H. Н. Здатовратскій. Выведенъ народникъ и въ томъ романѣ И. Д. Боборыкина, о которомъ мы говорили выше, отчасти въ лицѣ Благомирова, отчасти въ лицѣ бывшаго профессора Кустарева. Но эти образы блѣдны, — читателю ясно, что авторъ не сочувствуетъ народническимъ теоріямъ. Западникъ и либералъ Зваяцевъ обращается къ Кустареву съ рѣзкимъ вызовомъ и не встрѣчаетъ достаточно сильнаго отпора. «Да скажите, пожалуйста, господа народники, — восклицаетъ Званцевъ, — кто же, какъ не вы, уже больше девяти лѣтъ назадъ началъ травить интеллигенцію, кто развелъ повсюду эту постыдную крамолу, и противъ чего? Противъ науки, противъ знанія, противъ законовъ природы. Вы носите ученыя степени, и въ каждомъ изъ васъ, господа, сидитъ врагъ положительнаго знанія, — мистикъ! отрицатель цивилизаціи и культуры!»
« — Пошлой цивилизаціи, — да!» — только и нашелся возразить Кустаревъ, а въ концѣ бесѣды онъ разражается слѣдующею рѣчью: «Нашему брату и придется разойтись окончательно съ тѣмъ, кто не полагаетъ разницы между нами и гасильниками. Надо умѣть приносить жертвы, когда живешь не для огражденія своего либеральнаго обличья, а для чего-то поважнѣе… Кто бы ни дѣлалъ то, что нужно для страны, какъ воздухъ, — это все равно! И мы были слишкомъ брезгливы, — это вѣрно. Нужно играть роль не для роли, а для дѣла. И тѣ изъ насъ, кто много потерялъ времени зря, ограждая свое обличье, искренно каются и готовы взяться за умъ».
Званцевъ хватилъ черезъ край, сказавши, что наши народники шли противъ законовъ природы; но и Кустаревъ взводить на народниковъ большую напраслину, утверждая, что для нихъ такъ дешево обличье, то-есть человѣческое достоинство. Сложное и любопытное движеніе, извѣстное подъ именемъ народничества, требуетъ болѣе внимательнаго и обстоятельнаго изученія. Изображено оно у г. Боборыкина въ немногихъ отрывочныхъ и довольно случайныхъ чертахъ. Это движеніе составляетъ содержаніе и повѣсти г. Баронина Борская колонія.
Въ Борской колоніи разсказывается, какъ группа молодыхъ людей задумала сѣсть на землю, какъ этотъ планъ былъ осуществленъ и какъ распалась немногочисленная колонія отъ внутреннихъ раздоровъ, отъ неудовлетворенности, какую чувствовали въ ней участники неудачнаго предпріятія. Подобныхъ колоній возникало не мало, существуютъ онѣ и въ настоящее время. Удалось ли г. Баронину изобразить типическія особенности этого явленія, его общественно-психологическія причины? Иными словами: по прочтеніи Борской колоніи, вполнѣ ли мы понимаемъ то стремленіе молодежи, которое описываетъ авторъ въ своей повѣсти?
Отмѣтимъ, прежде всего, что Борская колонія создается случайно, вслѣдствіе разговора двухъ пріятелей, Грубова и Перазова. Первый выразилъ желаніе, — дѣло было въ лѣсу, въ знойный лѣтній день, — навсегда остаться въ деревнѣ. «Я бы желалъ, — говорилъ Грубовъ, — дышать этимъ смолистымъ воздухомъ, вставать вмѣстѣ съ горячимъ солнечнымъ лучомъ, купаться въ Боровкѣ среди ея водяныхъ лилій, спать на шалфеѣ, гулять подъ этими соснами. По, увы, для этого необходимо, все-таки, имѣть землю, хуторъ и прочую благодать». Перазовъ вскорѣ увлекается мыслью своего товарища, начинаетъ развивать планъ поселенія, — у него есть хуторъ, — и отдаетъ свой клочокъ земли Грубову для устройства колоніи съ тѣмъ, чтобы и онъ, Перазовъ, былъ принятъ въ число ея членовъ.
И такъ, колонія возникла неожиданно. Перазовъ никогда не видалъ какъ ростетъ горохъ, но выразилъ полнѣйшую увѣренность, что дѣло отлично пойдетъ на ладъ. «Для интеллигентнаго человѣка, — говоритъ онъ, — нѣтъ ничего невозможнаго». — «Есть, — возражаетъ Грубовъ, — невозможно выворотить себя на изнанку — это первое. Для нашего же брата есть сотни другихъ преградъ: надо принимать въ разсчетъ историческую лѣнь, неудержимую потребность болтать, бездѣльничать, привычку много спать и мало думать, оборванные нервы, пеструю, составленную изъ лоскутковъ душу и такъ далѣе, и такъ далѣе… Люди мы во всѣхъ смыслахъ неправильные, съ неправильно бьющимся сердцемъ, съ безконечною раздражимостью, и потому всякое дѣло мы дѣлаемъ торопливо, кое какъ, лишь бы скачать съ рукъ. Мы только любимъ говорить о работѣ, но всякую работу дѣлаемъ скверно; а сознаніе негодности всякой нашей работы въ свою очередь опять рветъ намъ нервы, сжимаетъ намъ сердце, треплетъ душу… А, вообще говоря, сѣсть на землю, какъ ты выражаешься, полезное дѣло для тѣхъ изъ насъ, которые ходятъ колесомъ, почти не касаясь земли».
Вотъ характеристика людей, которые собираются устроить колонію. Но всегда ли такія колоніи возникали столь случайно? Неужели стремятся сѣсть на землю только люди съ оборванными нервами, неумѣющіе работать, до того времени ходившіе по землѣ колесомъ? Очевидно, что отвѣтъ на эти вопросы долженъ быть отрицательный. И здороваго человѣка, вполнѣ способнаго къ труду, могутъ побѣдоносно притянуть къ себѣ смолистый воздухъ, благодатный просторъ полей, простота и справедливость многихъ деревенскихъ отношеній. Какъ бы мы ни думали о самомъ движеніи, мы не можемъ признать, чтобы Борская колонія была типическимъ явленіемъ, чтобы по ней можно было судить о всѣхъ другихъ подобныхъ колоніяхъ. Не создавши типа, г. Баронинъ лишилъ насъ возможности понять явленіе во всемъ его объемѣ, уловить его общій смыслъ съ нравственной и общественной точекъ зрѣнія.
Остановлю ваше вниманіе еще на одной повѣсти, въ которой отражаются современныя общественныя теченія. Въ трехъ послѣднихъ книжкахъ Русской Мысли за 1890 годъ печаталась повѣсть П. Д. Боборыкина Поумнѣлъ. Я передамъ въ немногихъ словахъ ея содержаніе. Поумнѣлъ Александръ "Ильичъ Гаяринъ, когда-то бывшій человѣкомъ радикальнаго образа мыслей. Онъ постепенно началъ дѣлать карьеру, сначала въ провинціи, а потомъ въ Петербургѣ. Не поумнѣла его жена, Антонина Сергѣевна. Она, попрежнему, полна свѣтлыхъ грезъ, она, попрежнему, поклоняется тому, что было для нея дорогимъ и святымъ въ пору молодости. Отсюда происходитъ тягостный разладъ въ семейной жизни Гавриныхъ. Александръ Ильичъ недоволенъ женою. «Гостиной она не создастъ, связей не поддержитъ, будетъ только всѣхъ отталкивать и пугать, напоминать объ его прошедшемъ, вызывать глупые, вредные толки». У Гаарина развилась жажда власти, желаніе играть крупную роль и въ служебномъ мірѣ, и въ великосвѣтскомъ обществѣ. А въ то время, когда Александръ Ильичъ прокладываетъ себѣ ходы, Антонина Сергѣевна принуждена ѣздить по городу съ визитами. «Въ Петербургѣ она только вторую недѣлю и чувствуетъ уже во всемъ тѣлѣ небывалую усталость и безпробудную тоску… Сѣрое небо, улицы, комнаты, гости, выѣзды, — все давитъ ее съ утра, какъ только она проснется. Она почти съ ужасомъ замѣчаетъ, что и дѣти не скрашиваютъ ея постылой жизни…» Вліяніе энергичнаго и умнаго отца-карьериста превозмогло: у Лили нѣтъ никакого трогательнаго порыва, нѣтъ истинной дѣтской ласки, въ четырнадцать лѣтъ она помѣшана на comme il faut. Сынъ Сережа, лицеистъ, воображаетъ себя чистокровнымъ аристократомъ, кичится превосходительствомъ отца и происхожденіемъ бабушки, урожденной княжны Токмачъ-Пересвѣтовой. И Антонина Сергѣевна думаетъ: «Онъ не будетъ кутилой и учится недурно, но лучше бы изъ него вышелъ повѣса, чѣмъ тотъ высокоприличный салонный службистъ, — слово, которое она отъ него же впервые и услыхала». Антонину Сергѣевну раздражаютъ петербургскіе салоны. Особенно возмутило ее отношеніе общества, собиравшагося у богатой закладчицы Лушкиной, къ большому скандалу, бывшему на университетскомъ обѣдѣ. Послѣ одной рѣчи, сказанной въ духѣ протеста противъ возростающей расовой нетерпимости, нашлись участники обѣда, поднявшіе крики и шиканье. Это извѣстіе особенно огорчило Антонину Сергѣевну. Въ ней всегда жило почтительное чувство къ университету, къ студентамъ, къ тѣмъ, кто получилъ высшее образованіе, — настоящее, какъ она выражалась, — а не въ привилегированныхъ, сословныхъ заведеніяхъ. Салонъ закладчицы Лушкиной былъ, конечно, на сторонѣ шикавшихъ.
Антонинѣ Сергѣевнѣ жилось тяжело, и вотъ она рѣшилась, не сказавши мужу, поѣхать на вечеръ, устроенный литературнымъ фондомъ въ память знаменитаго, за годъ передъ тѣмъ умершаго, писателя. Не стану приводить выдержки изъ этой сцены: ее надо прочесть цѣликомъ. На васъ повѣетъ изъ разсказа немолодаго уже писателя такою бодростью мысли, такою вѣрой въ лучшія упованія молодости, что вамъ станетъ тепло и отрадно. Спасибо писателю за такія минуты, а въ наше время двойное спасибо.
Антонинѣ Сергѣевнѣ захотѣлось искренняго разговора съ хорошимъ человѣкомъ, захотѣлось убѣдиться, что не все еще погибло, что она не обречена до конца жизни бродить среди повапленныхъ гробовъ, — эти слова были только что произнесены съ эстрады. Но на этомъ же вечерѣ Гаярина встрѣтила стараго знакомаго, Ихменьева, который охлаждаетъ ея восторгъ и старается доказать, что борьба ей не по силамъ, а возрожденіе общества — близкое, немедленное — миражъ.
Александръ Ильичъ Гаяринъ достигаетъ своихъ цѣлей, передъ нимъ раскрывается дорога къ власти и великосвѣтскому почету. «Что мнѣ за дѣло до общественнаго мнѣнія! — восклицаетъ Гаяринъ. — Гдѣ оно у насъ?… Въ газетахъ, что ли? Имъ скажутъ цыцъ — и кончено. Власть должна быть въ рукахъ, фактическая власть!… Не для своихъ мелкихъ цѣлей, — я не корыстолюбецъ, — а для дѣла». Антонина Сергѣевна потеряла любимаго человѣка, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, для нея сталъ потерянъ и смыслъ собственнаго существованія.
Въ повѣсти П. Д. Боборыкина, какъ вы видите, намѣчены нынѣшнія злобы дня. Авторъ схватываетъ на-лету нѣкоторые факты, болѣе или менѣе характерные для настоящаго историческаго момента, изображаетъ, съ большею или меньшею яркостью, новыхъ людей, кашъ, въ своей средѣ, является Александръ Ильичъ Гаяринъ. Кромѣ того, Поумнѣлъ наводить насъ на мысль о причинахъ того семейнаго разлада, который такъ широко распространенъ въ русскомъ обществѣ.
Вопросъ о семейныхъ отношеніяхъ былъ поставленъ у насъ полвѣка тому назадъ знаменитымъ романомъ Герцена Кто виноватъ? Съ тѣхъ поръ вопросъ этотъ не сходить съ очереди, иной разъ отступая, однако, на задній планъ, а въ другой выдвигаясь рѣшительно впередъ. Въ ближайшіе къ намъ годы мы замѣчаемъ послѣднее. И не въ Россіи только, но и на Западѣ замѣчается оживленное вниманіе къ вопросамъ о любви въ семьѣ и о любви вопреки семьѣ. Мопассанъ въ романѣ Наше сердце и Бурже въ романѣ Сердце женщины (оба эти произведенія вышли единовременно, кромѣ того, тогда же появились Три сердца и еще нѣсколько сочиненій, посвященныхъ сердцу) трактуютъ сложный психологическій вопросъ двойной любви. У Мопассана въ такомъ состояніи находится мужчина, у Бурже — женщина. Сходною чертой является слабое развитіе идеальныхъ стремленій, общихъ мужчинѣ и женщинѣ. Въ романѣ Сенкевича Безъ догмата мы видимъ тоже больную любовь. Въ Смерти Ивана Ильича намъ было недавно представлено глубокое разложеніе семьи въ русскомъ образованномъ обществѣ. Снаружи все кажется приличнымъ, и это приличіе замѣняетъ собою нравственное благообразіе. Но внутри семья подточена, связи, которыя держутъ ея отдѣльныхъ членовъ, надорваны или совсѣмъ отпали. Въ другомъ, позднѣйшемъ произведеніи того же геніальнаго художника, — въ Крейцеровой сонатѣ, — дѣло доходить до трагической развязки, до убійства мужемъ жены изъ ревности. И замѣчательная вещь: въ то время, когда большинство, повидимому, мужчинъ не признавало въ Познышевѣ нормальнаго человѣка, рѣшительно отрицало, чтобы побужденія, мысли и чувства Познышева были типичною принадлежностью современнаго строя семейныхъ отношеній, — многія женщины находили, что въ Крейцеровой сонатѣ — все правда. Что это значить? Конечно, женщина больше терпитъ въ семьѣ, мужчина, по всей вѣроятности, бываетъ болѣе грубъ. Во вся ли истина заключается въ этомъ предположеніи? Дѣйствительно ли безспоренъ тотъ постоянный перевѣсъ добра и нѣжности, который предполагается въ женщинѣ по сравненію съ мужчиной?
Доброта и нѣжность — качества прекрасныя, но довольно неопредѣленныя. Что даетъ имъ содержаніе? На что направлены эти добрыя чувства? Ихъ относительнаго достоинства мы не можемъ не измѣрять тѣми предметами, на которые любовь и нѣжность направлены. Нѣкоторые, говорятъ, любятъ маленькую собачку или кошку такъ же интензивно, какъ Клара любила Эгмонта. Быть можетъ, это и такъ. Измѣрить личное горе или личную радость — дѣло трудное, если только эта задача не принадлежитъ къ числу задачъ совсѣмъ невозможныхъ. Во всякомъ случаѣ, несомнѣнно, что страстная любовь къ собаченкѣ намъ смѣшна, а передъ любовью Клары къ Эгмонту мы останавливаемся съ благоговѣйнымъ сочувствіемъ. По мѣрѣ того, какъ увеличивается умственное богатство человѣка, умножается количество идей, доступныхъ нашему уму, — совершенствуются я наши чувства. Мы начинаемъ любить эти идеи въ другомъ человѣкѣ, насъ привлекаетъ къ себѣ все болѣе и болѣе нравственная красота, все наше существо пріобрѣтаетъ болѣе сложности, мы вырабатываемъ въ себѣ способность подмѣчать и цѣнить въ другомъ такія тонкія свойства, которыя прежде ускользали отъ нашего вниманія.
Я ограничусь этимъ замѣчаніемъ о роли нравственнаго и умственнаго развитія для правильнаго развитія чувства. Для меня достаточно указать на то большое зло, которое подтачиваетъ у насъ основы семейнаго счастія. Спросите у многихъ изъ образованныхъ женщинъ, что такое право, справедливость, таковъ? Рѣдко кто отвѣтитъ на эти вопросы, а нѣкоторыя непремѣнно обидятся на неумѣстность подобныхъ вопросовъ. Между тѣмъ, въ области этихъ вопросовъ вращаются существенно-важные интересы многихъ отцовъ, мужей, братьевъ. О какомъ же нравственномъ единеніи между мужемъ и женой можетъ быть рѣчь, когда послѣдняя не знаетъ и не понимаетъ большей части идей, которыми живетъ, страдаетъ и радуется первый?
Намъ часто указываютъ на то, что крестьянская семья стоить неизмѣримо выше семьи другихъ классовъ русскаго общества. И въ этомъ есть значительная доля правды. Но въ чемъ же причина такой существенной разницы? Мнѣ причина эта представляется въ томъ, что въ крестьянской средѣ между мужчиной и женщиной больше равенства и въ области умственнаго развитія, и въ области труда. Чѣмъ менѣе мѣста въ духовной жизни мужчины и женщины занимаютъ общіе для нихъ интересы, тѣмъ уже и одностороннѣе ихъ союзъ, тѣмъ менѣе прочны основанія той общественной ячейки, которая называется семьею. Я не буду настаивать на этой мысли, которая представляется мнѣ почти очевидною истиной. Конечно, и при иныхъ условіяхъ, при духовномъ равенствѣ мужа и жены, семейное счастіе можетъ быть разбито новою любовью. Но сильная, глубокая и вторая любовь является исключеніемъ, тогда какъ можно считать общимъ правиломъ, что хорошіе и честные люди постараются устроить свою жизнь такъ, чтобы не нарушалась ни справедливость, ни права сердца и разума.
Съ нашей точки зрѣнія, поэтому, та постановка семейнаго вопроса, которая сдѣлана въ Крейцеровой сонатѣ, не только не составляетъ шага впередъ, но обнаруживаетъ регрессъ въ нашей литературѣ. Нельзя забывать, что между строемъ семьи и строемъ всего общества существуетъ тѣсное соотношеніе. Семья не можетъ и не должна изолироваться отъ тѣхъ общихъ вопросахъ, которыми живетъ народъ въ извѣстное время. Разумѣется, когда на улицѣ жестокій морозъ или завываетъ метель, пріятно укрыться подъ домашній кровъ, обогрѣться у домашняго очага. Но нельзя остаться равнодушнымъ къ тому, что происходитъ за порогомъ вашей комнаты, нельзя спокойно сидѣть сложа руки, когда нужда и горе другихъ стучатся вашу дверь. А, между тѣмъ, проповѣди индивидуализма, того, что въ дутомъ мѣстѣ я называю нравственнымъ манчестерствомъ, сильно звучатъ въ современной нашей художественной литературѣ. Я остановлю на нѣсколько минутъ ваше вниманіе не на нравоучительныхъ произведеніяхъ графа Л. Н. Толстаго, а на послѣдней сказкѣ H. С. Лѣскова, напечатаной въ ноябрской книжкѣ Русскаго Обозрѣнія За прошлый годъ.
Сказка называется Часъ воли Божіей. Не стану разсказывать ея содержала, но вотъ ея назидательный смыслъ.
Жилъ былъ король Доброхотъ. Величали его такъ за то, что онъ не любилъ воевать, а всѣмъ людямъ добра хотѣлъ. Но только это дѣло у него не спорилось. Совѣтники его обманывали, и народу (по ихъ словамъ, терпѣливому, выносливому) приходилось плохо. Старая мамка научила короля спросить совѣта у старцевъ-пустынниковъ. Старикъ-Дубовикъ на вопросъ короля: отчего на свѣтѣ доброе не спорится и не ладится? отвѣтилъ такими словами: оттого, что люди не знаютъ, какой часъ важнѣе всѣхъ. Старикъ-Половикъ къ этому прибавилъ: оттого, что не знаютъ, какой человѣкъ нужнѣе всѣхъ. А третій старецъ сказалъ: оттого, что не знаютъ, какое дѣло дороже всѣхъ. Разгадала подлиный смыслъ этихъ словъ дѣвушка Жалостница, которая всѣхъ равно жалѣла, а сама о себѣ вовсе не думала. Часъ важнѣе всѣхъ теперешній, потому что всякій человѣкъ только въ одномъ своемъ теперешнемъ часѣ властенъ. Нужнѣе всѣхъ тотъ человѣкъ, съ которымъ сейчасъ имѣешь дѣло, потому что отъ тебя сейчасъ зависитъ, какъ ему отвѣтить, чтобы онъ радъ или несчастливъ сталъ. Всѣхъ дѣлъ дороже то добро, которое ты въ сей часъ этому человѣку поспѣешь сдѣлать. «Если, — прибавила дѣвица Жалостница, — станете жить всѣ по этому, то все у васъ заспорится и сладится». А на людей глядя самъ не выростешь.
Посолъ поспѣшилъ вернуться къ королю и принесъ ему «свѣтлый Божій даръ — простоту разумѣнія». Но король принять этотъ даръ не рѣшился, и все въ его царствѣ пошло попрежнему: «Не пришелъ еще, видно, часъ воли Божіей».
Санъ моралистъ признаетъ, такимъ образомъ, что простота разумѣнія не рѣшаетъ еще вопросовъ, которыми живетъ и страдаетъ общество. Передо мною случайно можетъ оказаться любой человѣкъ, а подумавши, я увижу такого человѣка, которому буду особенно нуженъ. Конечно, мнѣ сейчасъ можетъ придти въ голову добрая мысль, но на ея осуществленіе могутъ понадобиться долгіе годы настойчиваго труда, въ постоянномъ союзѣ съ другими людьми. Та анархическая нравственная теорія, о которой я упоминалъ, нашла себѣ яркое выраженіе въ сказкѣ H. С. Лѣскова. Но добро въ мірѣ совершается и личными, и общественными усиліями. Забывать послѣднее именно и значить класть нравственное предписаніе въ золотой ларецъ и убирать этотъ ларецъ въ темный подвалъ подъ семь замковъ и за семью печатями. Несомнѣнно, что въ нападеніяхъ на современную цивилизацію есть много вѣрнаго, не больше, однако, чѣмъ въ пламенныхъ рѣчахъ Ж.-Ж. Руссо, которыя глубоко волновали образованный міръ въ прошломъ вѣжѣ. Руссо проклиналъ городъ, культуру, звалъ къ золотому времени мнимаго естественнаго состоянія. Наука и искусство, — страстно доказывалъ онъ, — принесли вредъ человѣчеству, разрушили и исказили тѣ добрыя свойства, которыми человѣкъ надѣленъ отъ природы. Замѣтимъ, однако, что великій писатель, давшій намъ Эмиля, написалъ и знаменитый Общественный договоръ.
Для современной русской беллетристики характерно то обстоятельство, что положительныя лица, прямыя цѣли и ясныя нравственныя обязательства выставляются только у тѣхъ писателей, которые прямо и косвенно примыкаюгь къ движенію, главнымъ иниціаторомъ котораго слѣдуетъ тризнать творца Войны и мира, графа Л. Н. Толстаго. Въ нравоучительныхъ повѣстяхъ и разсказахъ этихъ писателей выступаютъ фигуры смиренныхъ и добрыхъ людей, живущихъ любовью къ ближнимъ и трудомъ рукъ своихъ. Напомню, напримѣръ, о Скоморохѣ Панфалонѣ Н. С. Лѣскова, объ его Горѣ или Сказаніи о Ѳеодорѣ-христіанинѣ и другѣ его Абрамѣ-жидовинѣ. Во всѣхъ этихъ произведеніяхъ авторъ воплощаетъ въ живыя лица проповѣдь христіанской любви и полной вѣротерпимости. Приведу немного выдержекъ, чтобы точнѣе опредѣлить характеръ того строя мыслей, представителемъ которыхъ является въ настоящее время авторъ Соборянъ. Въ Византіи, — разсказываетъ H. С. Лѣсковъ, — жили нѣкогда два сосѣда, одинъ еврей, другой христіанинъ. Сыновья этихъ людей росли вмѣстѣ и искренне любили другъ друга. Ѳеодоръ-христіанинъ поступилъ въ школу, въ ту же школу отданъ былъ и Абрамъ-жидовинъ. Сначала все шло хорошо. Ихъ наставникъ Панфилъ пріучалъ жить дѣтей, какъ дѣтямъ одного отца, создавшаго небо и землю, и всяческое дыханіе — эллина же и іудея. Но вотъ учреждаются въ Византіи младопитатели, школы раздѣляются по религіямъ, младопитатели начинаютъ зорко слѣдить за училищами, все ли тамъ дѣлается по строгимъ правиламъ начальства, и Панфилъ, не желая дѣйствовать противъ совѣсти, закрываетъ свое училище. Начинаются религіозные раздоры, а отсюда много горя и бѣдствій. Ѳеодоръ и Абрамъ остались, однако, въ согласіи и дружбѣ. Ѳеодоръ говоритъ разъ Абраму:
— Мнѣ жалостно видать, сколько черезъ споры о вѣрѣ сдѣлалось распрей въ людяхъ.
А Абрамъ ему отвѣчалъ:
— Этому такъ и слѣдуетъ быть. Если очи наши не на одинаковую даль и не на равную высь видѣть могутъ, то кольми паче пониманіе не одинаково все постигать можетъ, а должно разнствовать. Если бы это побыло угодно Богу, то всѣ бы люди одинаково все видали и одинаково понимали, но Богъ не такъ создалъ, а создалъ различіе въ пониманіи. Оттого и разныя вѣры.
— Это такъ, — говоритъ, — но только распри, которыя черезъ это настаютъ, душѣ моей тягостны.
— Распри, — отвѣчалъ Абрамъ, — тоже отъ непониманія, что всѣ вѣры къ одному Богу ведутъ. Кто умный богочтитель, тотъ во всякой вѣрѣ пожелаетъ почтить ея истину.
Конечно, съ проповѣдью вѣротерпимости и гуманной любви выступали у насъ въ послѣднее время и беллетристы другаго направленія, тѣ, у которыхъ сильно бьется общественное сознаніе, крѣпка вѣра въ лучшіе завѣты европейской мысли. Напомню, напримѣръ, объ этюдѣ Г. А. Мачтета: Жидъ. Но надо отдать справедливость писателямъ, примыкающимъ къ движенію, такой могучій толчокъ которому данъ Л. Н. Толстымъ: именно они ведутъ эту проповѣдь съ необычайною энергіей, съ удивительною преданностью своимъ идеаламъ, а иногда и съ не менѣе удивительнымъ талантомъ.
Необходимо упомянуть, наконецъ, еще объ одной группѣ современныхъ беллетристовъ, въ которой находится нѣсколько несомнѣнно въ высокой степени даровитыхъ людей. Группа эта горделиво отказывается слѣдовать за какимъ-либо идейнымъ знаменемъ. У нея свое знамя: изображеніе жизни въ искусствѣ, объективное изображеніе, въ которомъ художникъ не ищетъ общественной правды, не стремится къ справедливости. Эти вольные ландскнехты нашей оеллетристики сегодня ночуютъ въ одномъ мѣстѣ, завтра перекочевываютъ въ другое. Беззаботная группа попадаетъ иногда въ удивительныя трущобы. Она то блеснетъ яркимъ изображеніемъ какого-либо важнаго явленія нашей жизни, то представитъ рядъ талантливо, тщательно нарисованныхъ картинъ, въ которыхъ нѣтъ никакого смысла. Само собою разумѣется, что нѣкоторыя отдѣльныя произведенія этой школы заслуживаютъ полнаго вниманія, а самая школа нарушаетъ основныя требованія истинно-художественнаго творчества и является печальнымъ показателемъ того равнодушія къ нравственно-общественнымъ вопросамъ, которымъ поражена извѣстная часть нашего общества.
Подведемъ итогъ всему сказанному. Въ современной русской беллетристикѣ отражаются до извѣстной степени тѣ общественныя теченія, которыя характеризуютъ наши дни. Въ романахъ, повѣстяхъ и разсказахъ нашихъ писателей мы видимъ и вдумчивое отношеніе къ явленіямъ русской жизни, и талантливое ея изображеніе. Но, къ сожалѣнію, нѣтъ ни одного большого произведенія въ послѣдніе годы, которое давало бы намъ цѣльную, стройную картину общественнаго движенія, яркія, типическія фигуры людей, на которыхъ лежала бы печать времени. Вслѣдствіе этого, объ умонастроеніи общества, о тѣхъ чувствахъ, которыя волнуютъ его на извѣстной глубинѣ, мы можемъ судить только по совокупности современной беллетристики, да и то съ большею или меньшею приблизительностью. Ярче всего выступаетъ одно движеніе — народническое, въ особенности въ новомъ его измѣненіи, въ формѣ ученія Л. Н. Толстаго съ примыкающею къ нему гуманною проповѣдью Н. С. Лѣскова.
Нельзя не отмѣтить связи, которая существуетъ между этимъ теченіемъ мысли и тѣми идеями, страстнымъ проповѣдникомъ которыхъ былъ покойный Ѳ. М. Достоевскій. Въ сорокъ девятомъ нумеръ Недѣли (1890 г.), въ статьѣ Толстовцы, я прочелъ слѣдующія любопытныя строки: «Надняхъ, какъ-то, — разсказываетъ авторъ, — сидитъ у меня одинъ городской знакомый, докторъ. Входитъ толстовецъ съ мозолистыми руками и мужицкимъ видомъ, съ вдумчивымъ и кроткимъ выраженіемъ интеллигентнаго лица. Докторъ съ видимымъ интересомъ присматривается къ вошедшему: ему еще не случалось встрѣчаться съ людьми этого типа. Алеша Карамазовъ, — говорить онъ мнѣ потомъ, — à part». Къ сожалѣнію, я не имѣю возможности остановиться на этой связи и напомню только о той мистической теоріи, которую развиваетъ одно изъ дѣйствующихъ лицъ въ романѣ Вѣсы, — лицо, которому явно симпатизируетъ самъ Достоевскій и которое утверждаетъ, что народъ — это тѣло Божіе.
Мы должны, во всякомъ случаѣ, признать, что до настоящаго времени и толстовцы изображены въ нашей беллетристикѣ недостаточно типично, что затрудняетъ нравственно-общественную оцѣнку этого важнаго явленія въ нашей жизни. Конечно, на ряду съ этимъ явленіемъ существуютъ и развиваются другія теченія, живутъ старыя и вѣчно-юныя идеи о нравственной красотѣ просвѣщенія, о морализирующей силѣ научнаго мышленія и гуманныхъ учрежденій; но въ наши дни временно господствуютъ теченія, между которыми, однако, нѣтъ ничего общаго: преклоненіе передъ дѣйствительностью и полное отрицаніе современнаго культурнаго строя отодвигаютъ на задній планъ старыя европейскія традиціи, которыя живы у насъ съ людей сороковыхъ годовъ. Но художникъ долженъ идти впереди своего времени; его долженъ притягивать къ себѣ съ побѣдоносною силой высокій идеалъ, стоящій надъ дѣйствительною жизнью; его путь долженъ опредѣляться, по глубокому замѣчанію графа Л. Н. Толстаго, если я не ошибаюсь, днемъ — солнцемъ, а ночью — звѣздами. Мы ждемъ художника, который воплотилъ бы въ живой образъ наши горячія ожиданія. Если мы не видимъ сейчасъ въ окружающей насъ жизни такого живаго образа, то лишь потому, что мы не художники. Талантъ по отношенію къ духовному знанію то же, что телескопъ и микроскопъ по отношенію къ глазу. Благодаря таланту, человѣкъ видитъ безконечно дальше, чѣмъ хватаетъ глазъ обыкновеннаго человѣка, видитъ такія подробности, которыя совершенно ускользаютъ отъ простаго наблюдателя. Изъ существующихъ, но разсѣянныхъ элементовъ дѣйствительности, изъ признаковъ, которые не успѣли еще обозначиться ярко для всѣхъ, художникъ создаетъ картину, которая поражаетъ всѣхъ именно жизненною правдой и вноситъ благодатный свѣтъ въ туманную современность. Елену въ тургеневскомъ Наканунѣ почти никто не видалъ или не понималъ, покуда она не появилась въ этой знаменитой повѣсти. Это такой Базаровъ и какъ слѣдуетъ къ нему относиться, — эти вопросы привлекли страстное вниманіе въ особенности послѣ выхода въ свѣтъ романа Отцы и дѣти. Конечно, не изъ себя выдумалъ художникъ Страсбургскій соборъ, но соборъ этотъ созданъ тѣмъ образомъ, который возникъ и развился въ душѣ художника. По мѣрѣ того, какъ усложняется личная и общественная жизнь, какъ переплетаются различныя и противуположныя теченія вѣрованій и взглядовъ, — требуется все большая и большая зоркость глаза и все большая и большая творческая способность, чтобы не растеряться въ многообразіи явленій, не заблудиться въ мелочахъ. Поэтъ можетъ воспѣвать
И въ полѣ каждую былинку,
И въ небѣ каждую звѣзду,
но потому только, что въ глубинѣ его души живъ и ясенъ общій смыслъ міра, въ которомъ, по его мнѣнію, занимаютъ свое мѣсто и звѣзды, и былинки. «Художественное воспроизведеніе идеала, — говорилъ И. С. Тургеневъ въ своей рѣчи въ знаменитые пушкинскіе дни, — лежитъ въ основѣ жизни первобытныхъ народовъ, представляетъ одно изъ коренныхъ свойствъ ихъ. Оно является въ самые ранніе періоды развитія. Уже въ каменный періодъ, когда первобытный человѣкъ начертилъ на каменномъ осколкѣ грубое изображеніе медвѣдя, онъ пересталъ быть дикаремъ. Когда же творческая сила сіяетъ выраженіемъ своею искусства, тогда народъ получаетъ мѣсто въ исторіи человѣческихъ обществъ и вступаетъ въ братскій обмѣнъ съ другими. Физіономію народу даетъ только искусство, его душа — не умирающая и переживающая существованіе самаго народа. Что осталось намъ отъ Греціи, отъ древней Греціи? Ея душа, поэзія ея перваго поэта Гомера, ея искусство».
Великій художникъ преувеличилъ значеніе искусства. Физіономія народа отражается и въ общемъ складѣ его міропониманія, и въ его учрежденіяхъ. Отъ древней Греціи, кронѣ произведеній искусства, осталась еще нетлѣнная философская и народная мысль и поучительный политическій опытъ. Но странно было бы признавать роль искусства маловажною, когда его процвѣтаніемъ отмѣчаются міровыя эпохи, когда художественныя созданія волнуютъ и потрясаютъ душу человѣка. Какъ могучій проводникъ правды и добра, искусство незамѣнимо. Трудно найти ему соперница и въ силѣ ала, когда искусство утратитъ высокій нравственный идеалъ и пойдетъ въ услуженіе позорнымъ инстинктамъ времени. Душу Греціи намъ передали уцѣлѣвшія произведенія ея великихъ художниковъ, но въ этой душѣ выразилось все духовное богатство эллинизма, все то, чѣмъ жили и къ чему стремились греки.
Въ современномъ русскомъ романѣ, въ лучшихъ его представителяхъ, также вѣетъ духъ времени. Въ разныхъ направленіяхъ, на которыя развѣтвляется наше личное и общественное развитіе, — поскольку оно выражается въ беллетристикѣ, — мы ноженъ уловить и общія черты. Безпристрастный наблюдатель, чешскій профессоръ Хостинскій, говорить, что русскій реализмъ заключаетъ въ себѣ такую серьезную нравственную тенденцію, что именно въ этомъ реализмѣ слѣдуетъ видѣть одного изъ сильнѣйшихъ враговъ современнаго пессимизма, тѣхъ малодушныхъ теорій, которыя развиваются или болѣзненнымъ умомъ, или пресыщеннымъ эгоизмомъ. Та литература, — прибавляетъ Хостинскій, — которая ищетъ (и находитъ) скрытый нравственныя движенія въ совсѣмъ погибшей, на первый взглядъ, душѣ, заключаетъ въ своей основѣ непоколебимую вѣру и не даетъ мѣста отчаянію и безнадежности.
Во что же долженъ поддерживать и отчасти теперь поддерживаетъ вѣру современный русскій романъ? Нѣтъ сомнѣнія, что онъ укрѣпляетъ въ насъ сознаніе человѣческаго достоинства и глубокую надежду на побѣду разума и любви надъ невѣжествомъ и злобою. Нельзя не пожелать, чтобы гуманная мысль горѣла все ярче и ярче въ художественныхъ созданіяхъ нашей литературы, чтобы художники наши все полнѣе и искреннѣе проникались тѣми идеями, къ которымъ приводить благодатный источникъ европейскаго научнаго знанія. Къ художнику мы подходимъ съ высокими требованіями, потому что ему много дано отъ природы, потому что онъ обладаетъ талантомъ, который долженъ быть отшлифованъ разумнымъ и долгимъ трудомъ. Въ предразсвѣтные сумерки мы стоимъ передъ туманною цѣпью горъ и, волнуясь, полные радостной тревоги, ждемъ, когда же загорится яркій солнечный лучъ на этихъ вершинахъ.