В настоящее время многое, окружающее нас, так изменилось, что невольно скажешь: предание свежо, а верится с трудом! Народонаселение Богословского округа, увеличивавшееся присылкою рекрут, обращаемых в мастеровые и переведенными с других заводов за проступки, нынче вдруг уменьшилось значительно: завод и многолюдные Турьинские рудники опустели.
Вслед за манифестом об увольнении помещичьих крестьян вышло положение 8 Марта 1861 года, освобождающее мастеровых от обязательного труда за двадцатилетнюю службу на заводах, с оставлением прочих на год до выслуги 15-ти лет, а всех остальных на два года. Желающие работать на прежнем порядке, могли дослуживать до 20 летнего срока и воспользоваться правами отставных мастеровых и не платить подушного оклада.
Слово свобода производило магическое действие, и заволновал наш крещеный люд, рисуя впереди светлую себе будущность. Они отслужили молебен за здравие Царя, обещались пожертвовать икону в здешний храм в воспоминание своего обещания; но не хотели добровольно оставаться дослуживать до положенного термина, не смотря на существенную для себя оттого пользу. Они сознавали, что по существующим ценам провианта, не в состоянии содержать свои семейства, работая по воле, но положились на авось. Многие решились выселиться из завода, и вскоре потянулись вереницы кошевых и розвальней с нашими Богословцами и Турьинцами, направлявшимися в южные уезды Пермской и Тобольской губернии, в Челябу, а потомки Пензяков, когда-то по рекрутчине попавших сюда, пустились на родину предков. Все они продали за бесценок дома, пашни и огороды. Теперь особенно поражают опустевшие места из под разломанных и испиленных на дрова домов и плохо огороженные тут усадьбы, виднеющиеся особенно по крайним улицам завода и рудников.
Наконец наступило 8 Марта 1863 года, остальная молодежь уволены все от первого до последнего от обязательной службы. Давно ожидали этого рокового дня, но не в нормальном состоянии встретили его. Радость и боязнь овладела умами, и в этот день особенно выгодно торговали вином: кликам радости и объятиям не было конца, но болезненно отдавались в наших ушах нестройный говор и песни пирующих, — и сновавшие мимо окон густые толпы подгулявших пожилых и молодых ребят и их половин, невольно заставляли горько призадуматься об участи горемык — весельчаков, пропивавших даровую выдачу провианта.
Правительство назначило жалованье по контракту и приглашало вступить в службу, но так как большесемейным приходилось только обработывать провиант, а иным и того несходилось, то большая часть из них и начали выселяться отсюда большими караванами. Сколько слез и горя было при этом! Я пыталась убеждать некоторых остаться, ссылаясь на то, что у них здесь дома, покосы, даже пашни, и что они должны продать все это за бесценок, а там снова обзаводиться. Но все мое красноречие было напрасно, и я слышала один ответ: хлеб дорог, трудно его зарабатывать.
Какая у меня была редкая по своей честности и трудолюбию прачка; муж ее был не совсем здравого смысла и любил выпить; однакож его, как хорошего работника, охотно нанимали, но он рубкой дров не мог прокормить жену и двоих детей, а она уже от горя и трудов давно чувствовала упадок сил. И так им довелось продать свое гнездо и ехать в свою сторону, где хлеб подешевле. Осталось много и таких, кому не в чем и не в чем выехать. Отсюда уезжали даже в Тобольскую и Пензенскую губернии, по приглашению родных.
На днях приходила ко мне женщина, до своего замужества жившая у нас, то в няньках, то в стряпках, просит уговорить торгаша поверить ей в долг корову. Но, увы, ответ был такой, что нет надежды получить с нее деньги; Татьяна, так имя этой женщины, постарела и одежда ее показывала крайнюю бедность, тогда как она в былое время любила принарядиться.
Как это ты дошла до такой бедности, Татьяна, спросила я; ведь ты печешь калачи?
— Ах, барыня, ведь хлеб и все дорого; что зароблю, то и уйдет по дому; коровушки нету, — зимусь на хлебе проели, надо крупы, соли, мыла, от калачей немного сходится; беру муку вдолг по 9½ целковых второй сорт; где-то ребятам дам по калачику; а муж нынче хворал. Тут был сосед Татьяны, рассказавший при этом случае, как он уговаривал ее мужа дослужить до двадцатилетнего срока, чтоб воспользоваться льготами отставных.
Как я ни упрашивала его, сказала Татьяна, да не послушался; мы получали провианту восемь пудов, а теперь попробуйко его зароботать, уж кается и сам, да делать нечего; видно такая моя участь, прибавила она, утирая слезы.
Я пожалела Татьяну: предо мной мелькнул образ не той Татьяны, один вид которой говорил, что все ее физические и нравственные силы в напряжении, как бы удовлетворирь необходимым потребностям жизни, а той миловидной девушки, тщательно поправлявшей свой туалет и для этого часто подходившей к зеркалу полюбоваться своим хорошеньким личиком. Верно, воображение сулило ей не такую будущность.
Много у нас горя и нужд, на красный товар нет расходу; одна виноторговля процветает; много домов с этой магнитной вывеской, куда торопится молодой парень бобыль, в красной рубашке с гармонией в руке, окруженный товарищами, пропивать свое жалованье; туда же плетется, покачиваясь, и отец семейства в худом зипуне запить свое горе, чтобы не видеть слез и не слышать упреков жены. Он хочет прийти в полное бессознание настоящего и будущего; денег у него нет, но он утащил платье или шаль жены и надеется заложить его. На другой день босые и оборванные его ребятишки сбирают милостыню и особенно внушают к себе сострадание в холод и ненастье.
Много было попыток завестись пашнями, но не всем это удавалось; особенно нам непосчастливило; сколько трудов и расходов употребили мы на свою пашню и бросили не мало семян без всякого вознаграждения. Здесь не только пашни, но и огороды не легко разработываются. Мы купили огород с едва возделанными грядами за пять целковых[1] на каменистой горе, по здешнему, сопке; нужно было выбирать щебень и унаваживать землю: без этого здесь ничего не родится. На первый год ботва была менее четверти и не цвела; картофели собралось не более того, сколько посадили; на другой год тот же процесс удобрения, и ботва изредка набрала цвет. В продолжение десяти лет процесс удобрения повторялся, и тогда только сбор картофеля дошел до нормального состояния. Тоже верно будет и с пашней; это очень неутешительно, — капитал потрачен, а надежда впереди.
По практическим соображениям одного переселенца, который многими случаями доказал свою опытность, — место, взятое под нашу пашню, было удобно, но он жил в Вятской губернии, а мы живем в Пермской, в 126 верстах на север от Верхотурья — разница громадная. Пашня наша расположена на скате горы и прорезана почти по самой средине ручьем — что должно было бы заменять дренаж; она покрыта тундрой на пол-аршина, грунт песчаноглинистый без малейшей примеси каменьев, и по теории нашего практика, место соединяет все условия для выгодного посева. С большими надеждами мы принялись за дело; выворотили пни, выдергали шиповник и посеяли озимь, но не с десятых чисел Июля, как нужно по здешнему климату, а в последних числах Июля, как обыкновенно сеют крестьяне. Озимь наша хорошо взошла, но вскоре настала холодная погода, а потом ранняя морозная и бесснежная осень уничтожила наш двадцати пудовый посев: остались только миниатюрные островки на унавоженных местах. На другой год посеяли семь пудов ржи, и вышел тот же результат. Это очень охладило нашу энергию, к тому же мы слышали ото всех, что пашня на невыгодном месте; назем возить туда далеко, зимой дорогу заносит снегом, и мы уже не посеяли больше озими, а посадили картофель, посеяли горох, овес, конопле и клевер; всходы посредственные, но мне хотелось бы верить, что наши семяна и труд не пропадут даром.
Еслиб мастеровой употребил столько же труда на заведение пашни, то ему пришлось бы остаться с сумой. На это всегда возражают, что мы все делаем наемными, а они своими руками. — Так; но ведь им нужна верная заработка, а несомнительной урожай, и здешних жителей нельзя сравнить с крестьянами, потому что они ничем не обеспечены. Богословский округ, как исключительный, найдет в уровень с другими и может развиться только под особенным покровительством. Здесь и покосы расчистить стоит не малого труда, а теперь их и покупать и косить будет некому, потому что выводятся отсюда две роты солдат, работавших на страде у жителей, а остающиеся в 3-й роте служивые не в состоянии удовлетворить весь запрос на рабочие руки для сенокоса здесь и в рудниках. Ставка сена очень дорога и неудобна. Лучшие покосы по рекам Сосьве и Лозьве, иные дальше, 65 верст от завода и рудников. Завозить туда хлеб и припасы очень трудно: с телегой не везде можно проехать; часть припасов навьючивают на лошадь, а большую часть несут на себе. Хозяин, забравшись в такую даль с работниками, при ненастье терпит большой убыток: работники, получая плату и содержание, живут без всякого дела.
Кроме того Сосьва и Лозьва, при сильном ненастье, разливаются и сносят не только копны и кошенину, но и целые зароды; особенно много потерпела убытку казна и частные лица в 1840 и 1858 годах. Сено Сосвинское и Лозвинское считается лучшим; последнее заменяет даже овес для лошадей. Весной эти реки, при разливе, орошают луга и отлично удобряют почву наносным илом. Пырей и дригие питательные травы бывают тут в рост человека, и сердце не нарадуется, когда смотришь на раздолье необозримых лугов. На Лозьве есть луга два или три, с которых снимается тысяч по пяти копен — они отмежованы ясачным Вогулам.
Но если сена наставлено вдоволь, и зимний путь установился до Екатеринбурга, а покрытые снегом болота не промерзли, то достать его нельзя, а надо ждать половины зимы с ее трескучим морозом, и потом пролагать дорогу, иногда по глубокому снегу, с надсадой для лошадей. Около заводов есть небольшие покосы, как говорят, на первосенок, но это сено не может равняться с Сосвинскими; иные назмят ближайшие покосы, и вознаграждаются за это хорошей травой.
Нынче ожидают большого урожая кедровых орехов, а это верный признак холодного и дождливого лета и плохой страды; на хороший урожай хлеба также нельзя рассчитывать по таким приметам.
Прежде крестьяне из ближайших мест приезжали сюда за сбором шишек, за что мастеровые претендовали на них, но нынче по цене хлеба едва ли кто рискнет приехать сюда; сами жители продолжают выселяться, и кедровник их не привлекает; и мы думаем, что орехов много останется в лесу.
Прежняя цена орехов была 60 коп., потом поднялась от 90 коп. до 1 руб. за пуд; но когда хлеб вздорожал, то орехи продавали от 1 руб. 50 коп. до 2 руб. пуд.
Обыкновенно при большем урожае орехов была заметна большая деятельность; всякий, кто только мог, сбирался идти в кедровник; по улицам соседки вели жаркие разговоры, когда рано утром гоняли коров или шли за водой: кто идет в какой кедровник, сколько добыл и продал орехов и накупил обнов, — цендр около которого вращается весь интерес нашего населения. Если у какой нибудь матери есть грудной ребенок задерживающий ее дома, то это для нее большое горе, — она не пойдет в кедровник и не купит себе ситцу или люстрину на платье и шаль. Вот она повесит голову и загрустит; прошедшее мелькнет в розовом цвете, когда она не связанная никакими заботами, весело шла в кедровник с котомкой за плечами. Тут у них работа кипит в веселом обществе, не стесняемом никакими приличиями; каламбуры и остропы сыплются градом, и им вторит звонкий смех; рассказываются сказки и анекдоты; даже пожилые люди забывают свои обыденно-прозаические заботы и вторят молодежи; — и вспоминают с удовольствием о кедровнике зимой у домашнего очага.
Кедровники отстоят от 20-ти до 50-ти верст от завода, особенно хвалят их в Павдинской даче; но дороги туда не проходимые по болотам, сопкам, чаще и горникам, где переправы через топкие речки, озерины и курьи затрудняют езду и ходьбу наших промышленников, а сучья, колодник и пни дерут на них платье и обувь.
Массивные, долгие и пушистые ветви его, густо обхватывают ствол дерева почти с самого его низа, распространяют густую, отрадную тень в знойные Петровки и предлагают путнику приют от дождя в наше ненастное лето. Вывороченные с корнем кедровые деревья, дают убежище обитателю наших диких лесов — медведю под громадными своими кореньями (выйкорем), где он устраивает себе на холодную осень и долгую морозную зиму, постоянное жилье в спокойном берлоге. За лежачим 200 летним кедром может укрыться взрослый человек от глаз наблюдателя.
Кедры вообще любят болотистый и черноземный грунт; молодые кедрики охраняются тению вековых богатырей, но высаженные в сады и ничем не защищенные гибнут от жгучих лучей солнца.
С половины Августа шишкари, как здесь называют собирателей кедровых шишек, отправляются в кедровник и строят себе балаганы, потом с мешками на плечах идут в рассыпную сбирать шишки колотом и лазкою. При колоте, бьют по стволу дерева долгими кольями, чтобы привести кедр в сотрясение и стрясти с него шишки. Но этого надо ждать долго, до половины Августа или даже до Сентября. Рьяные охотники взбираются на кедры с привязанными к ногам железными когтями, чтобы тверже на них держаться. Путешествуя таким образом, человек обыкновенно наносит чувствительные раны кедрам, и ломает у них ветви, от чего кедры на долго теряют способность приносить плоды. Малейшая же неосторожность и неловкое движение стоят лазальщику жизни. Не проходило ни одного кедровника без подобных несчастий. По этому нынче запрещено лазить на кедры.
Да и сколько умерло преждевременно от кедровника; многие от истощения сил и простуды делались жертвами чахотки. Одна женщина, во время сбора шишек, лишилась троих детей; один сын у ней умер в балагане; другой вскоре по привозе его в госпиталь;дочь замужняя насилу притащилась домой и слегла в горячку, окончившуюся тифом. Сама мать едва не замерзла на дороге: это было уже в глухую осень; а когда пришла домой, то от горя и утомления впала в продолжительное беспамятство, — добрая соседка всю ночь отваживалась с больной, оттирая ей познобленные ноги. И так не дешево обходится здесь сбор кедровых орехов, но печальные частности ускользают; все окружающее показывает поправление благосостояния народа; маленькие девочки и мальчики в красных новых платьях и рубашках бегают по улицам с шишками в руках, принесенными отцом или матерью.
Но надо воротиться к шишкарям, которые несут в балаган полные мешки шишек; и когда наберут их довольно, то не очень доспелые кладут в чамьи, так называют сруб в виде погреба, потом забрасывают шишки мохом; в этом виде они несколько сгораются и, как говорят, дойдут до настоящих. Чамейные орехи не так вкусны, ядра в них тощие и они скоро портятся. Спелые шишки бросают на горячие угли и когда сера из них вытопится, то снявши чешуйки с шишек, кладут их в мешки и колотят обухом, о потом чистят. Для отделения их от сора делают берестяный чуман с просверленными скважинами не одинаковой величины вместо решета, и высевают мелкий сор, ловко отбирая тут же крупный. Иные женщины начищают в день пуда по два орехов; многие приходят чистить орехи на ночь и на две, получая за труды орехами, которые несут домой и сдают в лавку, меняя их на товар. Иногда кедровник мешает наставить сена и убрать в огородах.
Но вот полетели белые комары[2], заледенели реки, и самые рьяные шишкари при всем своем желании поживиться еще, плетутся домой с тяжелой ношой, усталые и утомленные, скрывая оставшиеся орехи и шишки от мокроты под берестом, и вслед за тем начинается их вывозка на верховых лошадях, а если можно в одноколках.
У шишкарей есть еще опасный враг — кедровка; она много вредит им, забирая с кедров самые лучшие шишки и много их истребляет. Белка также любит пощалкивать орешки; но она не спесива, довольствуется перебором скорлупы в оставленных балаганах и уцелевшими тут орехами.
Торговля или мена орехов на товар идет оживленно; торгами едва успевают их пересушивать. Для этого орехи рассыпают в просторной комнате, которую каждый день протапливают и как можно чаще переворачивают орехи. Те же вощики, которые привозят сюда Нижегородскую кладь, везут обратно на пароходы орехи и отправляют их в Казань или Москву.
По окончании кедровника, начинаются сватьбы и на них выпивается много вина, на счет добытых орехов.
Поправится ли нынче благосостояние жителей и запасут ли они себе хлеба на зиму, неизвестно. Но для нас урожай шишек невыгоден и отнимает прислугу, которая под осень также нуждается в месте; как страду мы в прислуге.