Н. Страховъ. Изъ исторіи литературнаго нигилизма. 1861—1865.
С.-Петербургъ. Типографія брат. Пантелеевыхъ. Верейская ул., № 16. 1890.
ЗАМѢТКИ ЛѢТОПИСЦА.
правитьЭпоха, 1864, ноябрь
правитьИдеалъ г. Некрасова.
Послѣднія извѣстія: между «Современникомъ» и «Русскимъ Словомъ» заключенъ миръ
Германія поглупѣла
Идеалъ г. Некрасова.
правитьВъ октябрской книжкѣ «Русскаго Слова», въ отдѣлѣ «Библіографическій Листокъ», разбираются стихотворенія г. Некрасова и доказывается, что въ нихъ, рядомъ съ протестомъ, представлены и совершенно вѣрные положительные идеалы.
«Правда», — говоритъ критикъ, — «идеалъ г. Некрасова не имѣетъ ничего общаго съ идеалами другихъ поэтовъ; онъ не фантастическій какой нибудь, а возможный, необходимый, несомнѣнный. Идеалъ этотъ построенъ на идеяхъ любви и благосостоянія и выраженъ въ самой осуществимой формѣ».
Выраженъ онъ именно въ той «чудной, розовой картинѣ свѣтлаго истиннаго счастья», которая видится Дарьѣ, когда она замерзаетъ въ лѣсу (въ поэмѣ Морозъ-красный носъ). Для большей убѣдительности критикъ выписываетъ вполнѣ эту картину, выражающую идеалъ г. Некрасова. Вотъ она:
«И снится ей жаркое лѣто —
Не вся еще рожь свезена,
Но сжата — полегче имъ стало!
Возили снопы мужики,
А Дарья картофель копала
Съ сосѣднихъ полосъ у рѣки.
Свекровь ея тутъ же, старушка,
Трудилась; на полномъ мѣшкѣ
Красивая Маша, рѣзвушка,
Сидѣла съ морковью въ рукѣ.
Телѣга, скрипя, подъѣзжаетъ —
Савраска глядитъ на своихъ,
И Проклушка крупно шагаетъ
За возомъ сноповъ золотыхъ.
— Богъ помочь! А гдѣ-же Гришуха?
Отецъ мимоходомъ сказалъ.
„Въ горохахъ“, сказала старуха.
— Гришуха! отецъ закричалъ,
На небо взглянулъ. —
Чай не рано? Испить бы…
Хозяйка встаетъ
И Проклу изъ бѣлаго жбана
Напиться кваску подаетъ.
Гришуха межъ тѣмъ отозвался.
Горохомъ опутанъ кругомъ,
Проворный мальчуга казался
Бѣгущимъ зеленымъ кустомъ.
— Бѣжитъ!.. у!.. бѣжитъ, пострѣленокъ;
Горитъ подъ ногами трава! —
Гришуха черенъ какъ галченокъ,
Бѣла лишь одна голова;
Крича, подбѣгаетъ въ присядку
(На шеѣ горохъ хомутомъ);
Поподчивалъ бабушку, матку,
Сестренку — вертится вьюномъ!
Отъ матери молодцу ласка,
Отецъ мальчугана щипнулъ;
Межъ тѣмъ не дремалъ и Савраска:
Онъ шею тянулъ да тянулъ,
Добрался, — оскаливши зубы,
Горохъ аппетитно жуетъ
И въ мягкія, добрыя губы
Гришухино ухо беретъ…
Машутка отцу закричала:
— Возьми меня, тятька, съ собой!
Спрыгнула съ мѣшка — и упала.
Отецъ ее поднялъ: „не вой!
Убилась — не важное дѣло!
Дѣвченокъ не надобно мнѣ;
Еще вотъ такого пострѣла
Рожай мнѣ, хозяйка, въ веснѣ!
Смотри же!..“ Жена застыдилась:
— Довольно съ тебя однаго!
(А знала, подъ сердцемъ ужь билось
Дитя)… „Ну, Машукъ, ничего!“
И Проклушка, ставъ на телѣгу,
Машутку съ собой посадилъ.
Вскочилъ и Гришуха съ разбѣгу,
И съ грохотомъ возъ покатилъ.
Воробушковъ стая слетѣла
Съ сноповъ, надъ телѣгой взвилась.
И Дарьюшка долго смотрѣла,
Отъ солнца рукой заслонясь,
Какъ дѣти съ отцомъ приближались
Къ дымящейся ригѣ своей,
И ей изъ сноповъ улыбались
Румяныя лица дѣтей»…
Какая прелесть! эти стихи и выписываешь съ наслажденіемъ. Какая вѣрность, яркость и простота въ каждой чертѣ!
Не въ томъ, однако же, дѣло. Какъ понимаетъ читатель эту картину? Не думаетъ ли онъ, что передъ умирающей Дарьей носятся видѣнія прошлаго, что она вспоминаетъ счастливыя минуты того времени, когда мужъ былъ живъ? По мнѣнію критика, ни чуть не бывало; это не воспоминанія и не картина дѣйствительности.
«Эта картина», — говоритъ онъ, — «есть самый полный идеалъ счастья, какой только могла создать фантазія крестьянки; -но, конечно, не иного прибавитъ къ нему самый развитый человѣкъ, самый великій геній въ мечтахъ о совершенномъ благополучіи людей. Основные элементы этого благополучія — здѣсь всѣ: любовь, довольство и привлекательный трудъ среди чистой, прекрасной природы. Это та вершина благополучія, на которой человѣку остается еще только искать наслажденія въ наукѣ и искусствѣ; это то счастливое состояніе, гдѣ можно съ полнымъ нравомъ проповѣдывать науку для науки и искусство для искусства. Наконецъ, это тотъ результатъ, къ которому стремится весь прогрессъ, и въ которомъ наслажденіе свободною любовью, свободнымъ трудомъ и здоровою бѣдностію изгладило даже мучительное воспоминаніе о прошломъ рабствѣ и нищетѣ».
Дѣло ясное. Идеалъ, созданный фантазіею, представляющій вершину благополучія и результатъ, къ которому стремится весь прогрессъ, — никакъ не могъ и не можетъ существовать въ дѣйствительности. Чтобы кто нибудь не подумалъ, что стихи Некрасова изображаютъ картину дѣйствительной жизни, — критикъ убѣдительно доказываетъ, что такія картины на дѣлѣ невозможны; онъ доказываетъ это и отъ себя и — что всего лучше и сильнѣе — отъ г. Некрасова.
Отъ себя онъ замѣчаетъ что «эта картина представлена — бредомъ умирающей, а не дѣйствительностію».
«Но поймите же вы, наконецъ» — восклицаетъ онъ далѣе, — «безнадежные филистеры, что въ дѣйствительности ничего подобнаго нѣтъ, что если бы въ минуту смерти крестьянкѣ грезилось ея дѣйствительное прошлое, то она бы увидѣла побои мужа, не радостный трудъ, не чистую бѣдность, а смрадную нищету. Только въ розовомъ чаду опіума или смерти отъ замерзанія могли предстать передъ нею эти чудныя, но никогда небывалыя картины».
Но всего сильнѣе тѣ доказательства, которыя критикъ заимствуетъ у самаго г. Некрасова. Весьма справедливо онъ замѣчаетъ, что «г. Некрасовъ часто останавливается на судьбѣ русской женщины вообще, особенно же на долѣ крестьянки»; но что онъ «не показалъ намъ въ розовомъ свѣтѣ ея настоящее». Критикъ ссылается на различныя стихотворенія, гдѣ упоминается о женщинахъ и ихъ долѣ, на «Дешевую покупку», на «Рыцаря на часъ», и т. д. «Поэтъ показываетъ намъ», — говоритъ онъ, — «и жену („Жница“), и мать („Орина, мать солдатская“), показываетъ во всей безъисходности ея горя, во всемъ ужасѣ ея судьбы». Перебравъ всѣ эти случаи, въ которыхъ представляется судьба женщины у г. Некрасова, критикъ задается такимъ вопросомъ:
«Я бы спросилъ читателя, возможно ли это представленіе, клевета ли на русскую жизнь Эти слова, правда ли, что доля женщины была такъ печальна, какъ изображаетъ г. Некрасовъ?»
И отвѣчаетъ самъ себѣ:
«Но спрашивать было бы излишне, потому что лучшимъ отвѣтомъ на такіе вопросы служитъ то, что все, что есть лучшаго въ Россіи, читаетъ Некрасова и ему».
И такъ, если вы вѣрите Некрасову, то должны признать, что картина, изображенная имъ.въ приведенныхъ нами стихахъ, есть дѣло невозможное, небывалое^, и представляетъ только одну фантазію, идеалъ счастья.
Въ этихъ сужденіяхъ я вижу достойное наказаніе г. Некрасова за слишкомъ большое усердіе, съ которымъ онъ забавлялся созданіемъ «Жницъ», «Оринъ», и т. п. Читатели такъ усердно повѣрили этимъ его произведеніямъ, что теперь уже не вѣрятъ самымъ прямымъ его словамъ.
Вотъ онъ изобразилъ живущую въ полномъ ладу чету мужа йжены. Какъ можно! — возражаетъ ему критикъ, — вашъ Проклъ непремѣнно билъ свою жену.
Г. Некрасовъ представилъ картину радостнаго труда, чистой бѣдности. Какъ можно! — возражаетъ критикъ, — все это одна мечта; я знаю твердо, что они жили въ смрадной нищетѣ.
Г. Некрасовъ изобразилъ счастливыя минуты крестьянскаго семейства, полнаго взаимной любви. Какъ можно! — восклицаетъ критикъ, — я вѣдь знаю, что ни любви, ни счастливыхъ минутъ у нихъ вовсе нѣтъ.
Очень можетъ быть, что критику кажется одной фантазіей, однимъ идеаломъ даже то, какъ Савраска
…"въ мягкія, добрыя губы
Гришухино ухо беретъ".
Вотъ если бы Савраска откусилъ ухо у Гришухи, тогда это было бы ближе къ дѣйствительности и не противорѣчило бы некрасовской манерѣ ее изображать.
Послѣднія извѣстія: между «Современникомъ» и «Русскимъ Словомъ» заключенъ миръ.
правитьЯ былъ бы очень огорченъ, еслибы снисходительные читатели приняли какія нибудь мои замѣтки за полемику; покорно прошу ихъ устранить отъ себя такую мысль, если она пришла имъ на умъ. Главное въ моихъ! замѣткахъ — факты, и въ этомъ смыслѣ я готовъ стоять за каждую изъ нихъ безъ исключенія; ибо каждая содержитъ правильное указаніе на нѣкоторое явленіе умственнаго мира, можетъ быть мелкое, но всегда дѣйствительно существующее. Полемикой-же называется не только указаніе чужихъ мнѣній, но и ихъ опроверженіе, въ которомъ я большею частію не чувствую никакой нужды. Я ничего не хочу опровергать; я понимаю свое дѣло какъ изображеніе фактовъ, которые-бы говорили сами за себя; Если читатели и могутъ упрекнуть меня за нѣкоторыя отступленія отъ этихъ пріемовъ, то они должны, однако же, признать за мною не мало усилій, дѣлаемыхъ мною для того, чтобы въ точности имъ слѣдовать.
Признаюсь откровенно, эти оговорки и извиненія внушила мнѣ радостная вѣсть о заключеніи мира между «Современникомъ» и «Русскимъ Словомъ». Когда я услышалъ эту вѣсть и подумалъ, что по всѣмъ правамъ это событіе должно найти мѣсто въ моихъ замѣткахъ, то на меня вдругъ навела сомнѣніе и смущеніе мысль: не будетъ-ли помѣщеніе этаго факта въ замѣтки принято тѣмъ или другимъ изъ почтенныхъ помирившихся органовъ за враждебное дѣйствіе? По зрѣломъ размышленіи, я, однако же успокоился и рѣшился слѣдовать моей прямой обязанности. Если я стану пропускать столь достославныя дѣла и событія, то что же у меня будутъ за замѣтки, и какой же я буду лѣтописецъ? Если фактъ столь великой важности будетъ мною упущенъ изъ виду, то не скажутъ-ли, что я не уважаю русской литературы и не считаю достойнымъ замѣчанія даже самыя крупныя въ ней явленія?
Шутка ли? "Русское Слово* помирилось съ "Современникомъ*! «Русское Слово», которое съ начала года употребляло всѣ усилія, чтобы доказать неосновательность и шаткость "Современника*! Какъ же случилось это неожиданное и многозначительное событіе? Разскажу по порядку.
Послѣднею статьею"Русскаго Слова* противъ "Современника* была статья «Нерѣшенный Вопросъ», статья «къ счастію неподписанная», какъ выражается о ней «Современникъ». Статья эта имѣла цѣлью разобрать, какъ «года два тому назадъ наши литературные реалисты сильно опростоволосились». Опростоволосился именно г. Антоновичъ своимъ разборомъ романа Тургенева: Отцы и Дѣти. Неподписанная статья отнеслась къ критикѣ г. Антоновича весьма жестоко. Въ одномъ мѣстѣ, увлеченный жаромъ своего неудовольствія, авторъ говоритъ объ этой критикѣ:
«А наша критика?! А наша глубокая и проницательная критика?! Она съумѣла только за этотъ разговоръ укорить Базарова въ жестокости характера и въ непочтительности къ родителямъ. — Ахъ ты, коробочка доброжелательная! Ахъ ты, обличительница копѣечная! Ахъ ты, лукошко глубокомыслія!»
Въ другомъ мѣстѣ неподписанная статья выражаетъ такой судъ:
«Долго придется г. Антоновичу раскаяваться въ его статьѣ объ Асмодеѣ нашего времени». Много вреда надѣлала эта статья. Сильно перепутала она понятія нашего общества о молодомъ поколѣніи. Такъ напакостить могъ только одинъ «Современникъ».
Вслѣдствіе этой статьи, въ «Современникѣ» явилась статья "Вопросъ, обращенный къ «Русскому Слову», подписанная: Посторонній Сатирикъ. «Посторонній Сатирикъ» пишетъ, что статья «Русскаго Слова» его «удивила», что онъ недоумѣваетъ, какъ могла эта статья появиться въ «Русскомъ Словѣ», что ужь не хитритъ ли редакція, не хочетъ ли она только возбудить въ другихъ журналахъ «новую радость» и вызвать въ нихъ «новыя статьи о расколѣ въ нигилистахъ», а потомъ посмѣяться надъ этою радостію?
«Поэтому-то», — пишетъ «Посторонній Сатирикъ», — "я и нахожусь вынужденнымъ обратиться къ редакціи "Русскаго Слова* съ вопросомъ: согласна ли она съ статьею «Нерѣшенный вопросъ», раздѣляетъ ли она вполнѣ всѣ сужденія автора статьи, какъ о романѣ «Отцы и Дѣти», такъ и о критикѣ на этотъ романъ, помѣщенной въ «Современникѣ»?
Затѣмъ «Посторонній Сатирикъ» обращается даже прямо къ опредѣленнымъ лицамъ, именно къ г. Минаеву и къ г. Благосвѣтлову, и проситъ ихъ печатно отвѣчать: какъ они относятся къ статье: «Нерѣшенный вопросъ»?
Рѣчь свою «Посторонній Сатирикъ» заканчиваетъ слѣдующимъ многозначительнымъ соображеніемъ:
«И безъ того», — говоритъ онъ, — «много у меня на рукахъ полемическаго дѣла: нужно довести до конца споръ съ „Эпохой“[1], нужно въ тоже время слѣдить за дѣятельностію двухъ печатныхъ органовъ г. Краевскаго и, наконецъ, не упускать изъ виду и московской литературы; полемика съ этими противниками кажется мнѣ самой необходимой, и „Русское Слово“ можно-бы было оставить въ сторонѣ. Но „Русскому Слову“ кажется, что ему необходимо прежде всего напасть на „Современникъ“ и съ нимъ по преимуществу вести полемику. Нечего дѣлать»…
Здѣсь, очевидно, заключается новый вопросъ «Русскому Слову», вопросъ о томъ, съ кѣмъ, по его мнѣнію, прежде всего и необходимѣе всего вести полемику? И считаетъ ли оно, что полемика противъ «Современника» необходима?
"Русское Слово* отвѣчало немедленно. Во-первыхъ, оно дѣлаетъ нѣсколько замѣчаній, имѣющихъ цѣлью, кажется, показать неосновательность удивленія, выраженнаго «Постороннимъ Сатирикомъ* при появленіи статьи „Нерѣшенный вопросъ“.
„Еще въ началѣ 1862 года“ — говоритъ редакція, — „при появленіи романа г. Тургенева Отцы и Дѣти“, когда наша журналистика съ азартомъ принялась глумиться надъ Базаровыхъ, съ цѣлью опошлить этотъ типъ въ глазахъ читающей публики, еще тогда критикъ „Современника“ и критикъ Русскаго Слова» рѣзко разошлись во взглядахъ на этотъ романъ".
Если «Современникъ» это забылъ, то ему напоминаются болѣе близкія времена.
"Какъ «Современникъ», такъ и «Русское Слово» послѣ 1862 и до нынѣшняго года не возвращались къ этому предмету. Но въ прошломъ апрѣлѣ «Современникъ», разбирая романъ г. Писемскаго «Взбаламученное море», снова коснулся Базарова, причемъ, проводя параллель между Тургеневымъ и Писемскимъ, между Базаровымъ и Басардинымъ, подтвердилъ свой прежній взглядъ на тургеневскій романъ. Естественно, что при этомъ «Современникъ» высказался противъ критика «Русскаго Слова», хотя и не назвалъ его по имени… Въ статьѣ говорилось о «критикахъ-дѣтяхъ» и о «простоватыхъ слушателяхъ, принимающихъ за комплименты деликатныя колкости г. Тургенева».
И такъ, разногласіе между критиками-отцами и критиками-дѣтьми есть дѣло давнишнее, и "Русское Слово* не находитъ причины, почему-бы статья «Нерѣшенный вопросъ», представляющая «только дальнѣйшее и логическое развитіе его прежняго мнѣнія о Базаровѣ», должна была измѣнить ходъ дѣлъ.
Затѣмъ «Русское Слово» объявляетъ, что оно не боится полемики.
"Намъ нечего бояться этой полемики и угрозъ «Современника».
Отъ своихъ мнѣній не отказывается.
"Зачѣмъ нашему журналу отказываться отъ солидарности съ этой статьей, если она оцѣниваетъ дѣятельность и современное значеніе тѣхъ людей (т. е. Базаровыхъ), на сторонѣ которыхъ находятся всѣ симпатіи «Русскаго Слова»?
Но тѣмъ не менѣе полемику согласно прекратить.
«Мы вовсе не думаемъ и не желаемъ полемизировать съ Современникомъ».
«Сознаемъ всю безполезность полемики, особенно въ такое время, когда она, кромѣ удовольствія нашему журнальному стаду, не можетъ оказать существенныхъ услугъ литературѣ».
«Русское Слово* можетъ расходиться съ „Современникомъ“ на частныхъ и отдѣльныхъ вопросахъ, но оно всегда на столько уважало общую идею, что не рѣшится пожертвовать этой идеей въ пользу какого-бы то ни было личнаго самолюбія».
Эта послѣдняя фраза, имѣющая чрезвычайно благородный видъ, къ сожалѣнію, не совсѣмъ ясна. «Русское Слово» какъ будто хочетъ сказать, что оно никому не пожертвуетъ своей идеей; но въ такомъ случаѣ зачѣмъ же стоитъ но? Слѣдовало-бы и. Поэтому, вѣроятнѣе такой смыслъ: «Русское Слово» не во всемъ согласно съ «Современникомъ», но оно жертвуетъ своимъ разногласіемъ въ пользу общей идеи.
И такъ, ура! Миръ заключенъ. Критики-отцы и критики-дѣти не будутъ болѣе тратить силъ въ безполезной взаимной враждѣ. Теперь они на свободѣ могутъ оказать общественныя услуги литературѣ. Теперь они примутся за полемику самую необходимую; теперь множество дѣла, которое у нихъ на рукахъ, будетъ сдѣлано и доведено до конца. Горе вамъ, — печатные органы г. Краевскаго? Горе тебѣ, — московская литература! Но пуще и больше всего — горе тебѣ, «Эпоха»!
Германія поглупѣла.
правитьЭто неутѣшительное извѣстіе я слышалъ отъ однаго весьма неглупаго и философски-образованнаго человѣка. Онъ основывалъ свое сужденіе какъ на собственныхъ наблюденіяхъ надъ нѣмецкимъ отечествомъ, въ которомъ почти постоянно живетъ въ послѣднее время, такъ и на отзывѣ однаго нѣмца, небывшаго въ Германіи лѣтъ пятнадцать и недавно навѣстившаго ее.
Уровень умственной жизни понизился. Напримѣръ, нѣмцы уже не понимаютъ философовъ, которыхъ нѣкогда произвели. На это, если помнятъ читатели, я приводилъ нѣкоторыя доказательства въ своихъ «Замѣткахъ», именно указывалъ на толки о Кантѣ въ журналѣ Ноака: «Psyche». Оказывается, что нѣмцы уже не понимаютъ Канта, котораго еще не смѣютъ не уважать. Великолѣпное изложеніе кантовскаго ученія, сдѣланное Куно Фишеромъ, нисколько не помогло дѣлу, и было встрѣчено равнодушно.
Тоже самое должно сказать и о другихъ умственныхъ и творческихъ сферахъ. Въ Германіи уже нѣтъ публики съ высокими требованіями, для которой бы мыслитель, поэтъ, или вообще художникъ долженъ былъ стремиться стать какъ можно выше въ дѣлѣ мысли и творчества. Масса образованныхъ людей имѣетъ весьма низкія требованія; поэтому въ ней имѣютъ успѣхъ вещи именно малаго достоинства. Такъ, напримѣръ, очень пришлась по вкусу книга Вундта о психологіи.
Германія какъ будто отвлечена отъ умственной жизни своими политическими интересами. Дѣйствительно, политическіе интересы у всѣхъ на умѣ и на языкѣ; но изъ этого, какъ мы знаемъ и видимъ, пока еще ничего не выходитъ. Все ограничивается безконечными разговорами и безконечнымъ истребленіемъ пива.
Такимъ образомъ, можно подумать, что Германія уже совершила свою умную миссію, которую ей предстояло исполнить въ развитіи европейскаго духа, что она пережила то время, когда ей суждено было производить міровыхъ поэтовъ, мыслителей, критиковъ. Что будетъ, неизвѣстно, но если дѣйствительно одна миссія окончена, то можетъ быть за нею послѣдуетъ другая; можетъ быть Германія изберетъ теперь новую дорогу и раскроетъ свои силы на другомъ поприщѣ.
Все это для насъ, русскихъ, весьма любопытно. Дѣло въ томъ, что, какъ давно уже извѣстно, наша умственная жизнь находится въ постоянномъ подчиненіи умственной жизни Германіи. По остроумному замѣчанію однаго тоже весьма не глупаго и тоже философски образованнаго человѣка, даже Базаровъ, подъ видомъ занятія естественными науками, занимался собственно тѣмъ же дѣломъ, какъ Рудинъ, Бельтовъ и другіе прежніе герои, т. е. нѣмецкою философіею. И такъ, если бы вопросъ о пониженіи умственнаго строя Германіи былъ разъясненъ окончательно, если бы пониженіе было доказано подробными указаніями на факты, то мы бы очень много отъ этого выиграли. Именно: въ такомъ случаѣ мы уже освободились бы отъ этаго, до сихъ поръ непреоборимаго для насъ авторитета; мы уже стали бы въ отношеніи въ Германія въ положеніе судей и могли бы свободно пользоваться хорошимъ и отвергать дурное, хотя бы это дурное и было самоновѣйшее. Если Германія уже совершила свою умную миссію, то вамъ слѣдуетъ поучаться у тѣхъ ея мыслителей и писателей, на которыхъ выпала доля совершенія этой миссіи, а не воображать, что чѣмъ новѣе нѣмецкій писатель, тѣмъ дальше онъ ушелъ впередъ и тѣмъ достойнѣе изученія.
И вообще, весьма желательно было бы, чтобы у насъ развилось критическое отношеніе къ западной жизни и въ умственной, и во всякой другой ея сферѣ; ибо только такое отношеніе свидѣтельствовало бы о самостоятельности нашей мысли, т. е. просто — о существованіи у насъ дѣйствительной мысли.
Что касается до того, что Германія совершила свою умную миссію, то можно въ подтвержденіе сослаться на слова Тэна, въ его статьѣ о Карлейлѣ.
«Карлейль», — говоритъ Тэнъ, — «есть самый авторитетный и самый оригинальный изъ истолкователей, которые ввели германскій духъ въ Англію. Дѣло это не малое, потому что надъ подобнымъ дѣломъ нынче работаютъ всѣ мыслящіе люди».
«Съ 1780 по 1830 годъ Германія произвела всѣ идеи нашего историческаго періода, и въ продолженіи полувѣка, или можетъ быть и цѣлаго вѣка, наше главное дѣло будетъ состоять въ томъ, чтобы передумать эти идеи. Мысли, которыя родились или появились въ зачаткѣ въ какой нибудь странѣ, непремѣнно распространяются въ сосѣднихъ странахъ и прививаются тамъ на извѣстное время; то, что случается теперь съ нами, уже двадцать разъ случалось въ мірѣ; ходъ растительности духа всегда былъ одинъ и тотъ же, и мы можемъ съ нѣкоторою достовѣрностію предвидѣть для будущаго то, что мы наблюдаемъ въ прошедшемъ. Въ извѣстныя эпохи является нѣкоторая форма оригинальнаго духа, которая порождаетъ свою философію, литературу, искусство, науку, и которая, обновивши мысль человѣка, медленно и неизбѣжно обновляетъ всѣ мысли. Всѣ умы ищущіе и находящіе попадаютъ въ этотъ потокъ; они двигаются впередъ только посредствомъ его; если они противятся ему, они останавливаются; если они уклоняются отъ него, они замедляются; если они способствуютъ ему, то бываютъ подвинуты впередъ дальше чѣмъ другіе. И движеніе продолжается, пока еще не все изобрѣтено. Когда искусство дало всѣ свои произведенія, философія — всѣ свои теоріи, наука — всѣ свои открытія, — движеніе останавливается; другая форма духа получаетъ господство, или же человѣкъ перестаетъ мыслить. Такъ, во время возрожденія явился артистическій и поэтическій геній, который, родившись въ Италіи и перенесенный въ Испанію, угасъ тамъ, спустя полтора вѣка, среди всеобщаго паденія, и который, будучи пересаженъ съ другимъ характеромъ во Францію и въ Англію, окончился тамъ по истеченіи ста лѣтъ утонченностями маньеристовъ и безумствами сектаторовъ, успѣвши, однако, создать реформу, утвердить свободу мысли и основать науку. Такъ, вмѣстѣ съ Драйденомъ и Малербомъ родился ораторскій и классическій духъ, который, произведши литературу XVII вѣка и философію XVIIІ, истощился у преемниковъ Вольтера и Попе и вымеръ по истеченіи двухсотъ лѣтъ, успѣвши дать лоскъ своей образованности Европѣ и возбудить французскую революцію. Такъ, въ концѣ послѣдняго вѣка возвысился философскій геній Германіи, который, породивши новую метафизику, новую теологію, новую поэзію, новую литературу, новую лингвистику, новую экзегезу, новую эрудицію, въ настоящую минуту спускается въ науки и продолжаетъ свое раскрытіе» Духа болѣе оригинальнаго, болѣе всеобщаго, болѣе плодовитаго результатами всякаго рода и всякаго значенія, болѣе способнаго все преобразовать и все передѣлать — не являлось уже триста лѣтъ. Онъ того же разряда^ какъ духъ возрожденія и духъ классическаго періода. Онъ, какъ они, соприкасается со всѣми великими движеніями современной интеллигенціи. Онъ, какъ они, обнаруживается во всѣхъ цивилизованныхъ странахъ. Онъ, какъ они, распространяется, сохраняя тоже основаніе и принимая многоразличныя формы. Онъ, какъ они, есть одинъ изъ моментовъ исторіи міра. Онъ является въ той же цивилизаціи и въ тѣхъ же расахъ. И такъ, мы безъ большой дерзости можемъ предполагать, что онъ будетъ имѣть такую же продолжительность я такую же судьбу".
Нѣсколько далѣе Тэнъ говоритъ:
«Всѣ идеи, выработанныя въ Германіи, сводятся къ одной, къ идеѣ развитія (Entwickelung), состоящей въ томъ, чтобы представлять себѣ всѣ части какой нибудь группы солидарными и дополнительными; такъ что каждая изъ нихъ необходимо требуетъ всѣхъ другихъ, и что, взятыя вмѣстѣ, онѣ обнаруживаютъ въ своей послѣдовательности и въ своихъ контрастахъ внутреннее качество, ихъ соединяющее и ихъ производящее. Двадцать системъ, сто фантазій, сто тысячъ метафоръ на разные лады изображали или обезображивали эту фундаментальную идею. Если снять съ нея ея оболочки, то она утверждаетъ не болѣе какъ взаимную зависимость, соединяющую члены извѣстнаго ряда и связующую ихъ всѣхъ съ нѣкоторымъ отвлеченнымъ свойствомъ, заключающимся внутри ихъ. Если приложить ее къ природѣ, то мы станемъ смотрѣть на міръ, какъ на лѣствицу формъ и послѣдовательный рядъ состояній, имѣющихъ въ себѣ самихъ причину своего послѣдованія и своего бытія, содержащихъ въ своей природѣ необходимость своего исчезанія и своего ограниченія, составляющихъ своею совокупностію нераздѣльное цѣлое, которое, довольствуясь само собою, исчерпывая всѣ возможности и связуя всѣ вещи, начиная отъ пространства и времени и до жизни и мысли, представляетъ полнѣйшую гармонію и великолѣпіе. Если приложить ее къ человѣку, то мы станемъ смотрѣть на чувства и мысли, какъ на естественные и необходимые продукты, связанные между собою подобно превращеніямъ животнаго или растенія, откуда вытекаетъ взглядъ на религіи, философіи, литературу, на всѣ человѣческія созданія и человѣческія движенія, какъ на неизбѣжныя слѣдствія извѣстнаго состоянія духа, который, исчезая, уноситъ и ихъ съ собою, который, возращаясь, приводитъ и ихъ съ собою, и который, если мы можемъ его воспроизвести, даетъ намъ вмѣстѣ возможность и ихъ воспроизвести. Вотъ два ученія, которыми проникнуты писанія двухъ главныхъ мыслителей вѣка, Гегеля и Гёте. Они повсюду пользовались ими какъ методою; Гегель для того, чтобы схватить формулу всякой вещи, Гёте для того, чтобы добыть себѣ созерцаніе всякой вещи; они такъ глубоко прониклись ими, что извлекли изъ нихъ свои внутреннія и привычныя чувства, свою нравственность и свой образъ дѣйствій* Можно смотрѣть на нихъ какъ на два главныя философскія сокровища, завѣщанныя роду человѣческому нынѣшнею Германіею».
Тэнъ, очевидно, смотритъ догматически; то, что онъ называетъ методою, есть уже результатъ настоящей философской методы, — діалектики, основанной Шеллингомъ и развитой Гегелемъ, Въ ней вся сила нѣмецкой философіи, и безъ нея понятіе развитія было бы догматическимъ предположеніемъ, какимъ оно и было, напримѣръ, у Лейбница.
Говоря далѣе о необходимой переработкѣ, которой должны подвергнуться германскія идеи, Тэнъ заключаетъ:
«Но каждый духъ переплавитъ ихъ смотря по устройству своего горна; ибо всякая нація имѣетъ свой оригинальный геній, въ который она отливаетъ идеи, взятыя извнѣ. Такъ, Испанія въ XVI и XVII вѣкѣ возобновила въ иномъ духѣ итальянскую живопись и итальянскую поэзію. Такъ, пуритане и янсенисты перемыслили въ новыхъ формахъ первоначальный протестантизмъ. Такъ, французы XVIII вѣка расширили и распространили либеральныя идеи, приложенныя или предложенныя англичанами въ религіи и въ политикѣ. Тоже самое и теперь. Французы не могутъ, подобно нѣмцамъ, сразу подняться до высокихъ взглядовъ за цѣлое. Они умѣютъ идти только шагъ за шагомъ, исходя отъ наглядныхъ идей, слѣдуя прогрессивнымъ методамъ и постепенному анализу Кондильяка и Декарта. Но этотъ болѣе медленный путь ведетъ почти также далеко, какъ и другой, и сверхъ того, онъ избѣгаетъ множества невѣрныхъ шаговъ. Посредствомъ его мы достигнемъ того, что исправимъ и поймемъ взгляды Гегеля и Гёте, и если мы взглянемъ вокругъ себя на пробивающіяся идеи, то окажется, что дѣло уже началось» Позитивизмъ, опирающійся на весь новѣйшій опытъ и очищенный, послѣ смерти своего основателя, отъ своихъ общественныхъ и религіозныхъ увлеченій, началъ новую жизнь, ограничиваясь тѣмъ, что указываетъ связь естественныхъ группъ и соотношеніе существующихъ наукъ. Съ другой стороны, исторія, романъ и критика, изощренные утонченностями парижской культуры, указали осязательно законы человѣческихъ событій; природа явилась какъ рядъ фактовъ, человѣкъ какъ продолженіе природы; и мы видѣли, какъ высокій умъ, самый тонкій, самый возвышенный, какой только есть въ наше время, переработывая и умѣряя нѣмецкія гаданія, изложилъ французскимъ словомъ все, что наука миѳовъ, религій и языковъ скопила по ту сторону Рейна въ теченіе шестидесяти лѣтъ".
Можетъ быть, мы не станемъ, подобно Тэну, приписывать большое значеніе утонченностямъ парижской культуры; но нельзя не согласиться, что въ общемъ картина его вѣрна. Духъ Германіи вѣетъ надъ французскою мыслью.
- ↑ Споръ? Какой споръ? О чемъ? О докторѣ что-ли? Признаюсь, я не замѣтилъ, чтобы между „Современникомъ“ и „Эпохой“ вышло что нибудь похожее на споръ. По моему сужденію, было что то другое, на споръ весьма мало походящее.