Н. Страховъ. Изъ исторіи литературнаго нигилизма. 1861—1865.
С.-Петербургъ. Типографія брат. Пантелеевыхъ. Верейская ул., № 16. 1890.
ЗАМѢТКИ ЛѢТОПИСЦА.
правитьЭпоха, 1864, августъ.
правитьНародное чувство «Московскихъ Вѣдомостей»
Элементарныя понятія
Наша исторія
Ренанъ о французской революціи
Чудеса «Русскаго Слова»
О злобно раскрываемыхъ объятіяхъ
«День» о преобразованіяхъ въ Польшѣ.
Полезное объясненіе
Народное чувство «Московскихъ Вѣдомостей».
правитьЭтотъ предметъ, вѣроятно, затрогивалъ вниманіе всякаго мыслящаго читателя. «Московскія Вѣдомости» не рѣже всякаго другаго органа говорятъ о народномъ чувствѣ, о чувствѣ русской народности, какъ объ основѣ, на которой должны созидаться и съ которой должны сообразоваться всѣ наши мысли и желанія. Съ сожалѣнію, пониманіе этого чувства «Московскими Вѣдомостями» всегда оставляло желать нѣсколько большей ясности и опредѣленности. Недавно эта газета имѣла случай сдѣлать по этому предмету нѣкоторыя объясненія.
Вотъ это любопытное мѣсто (№ 195):
«Въ насъ видятъ какую-то уродливую, а вся бѣда состоитъ только въ томъ, что мы, чувствуя себя въ глубинѣ души русскими, нераздѣльно съ тѣмъ и также глубоко чувствуемъ свою связь съ европейской цивилизаціей. Намъ простили бы, если бы чувство русской народности было у насъ темнымъ фанатизмомъ, дикою страстью, или тѣмъ, что называется кваснымъ патріотизмомъ. На насъ не обратили бы вниманія, если-бы это чувство развивалось у насъ въ фантазіи и вопреки здравому смыслу. Но намъ не могутъ простить то, что въ нашихъ понятіяхъ русское дѣло есть дѣло цивилизаціи и человѣчества, что мы въ тоже время остаемся въ предѣлахъ здраваго смысла и на землѣ. Такое сочетаніе кажется крайне неудобнымъ для всѣхъ вашихъ сепаратистовъ; оно является досадною неожиданное. Допускается имѣть какіе угодно идеалы и дѣли; но отнюдь не можетъ быть допущено живое, искреннее и толковое убѣжденіе, что истинный прогрессъ въ Россіи возможенъ только на основаніи русской народности, что русское государство можетъ сохранить силу и пріобрѣсти желаемое благоустройство только въ качествѣ русскаго государства, что политика русскаго правительства можетъ не иначе вести ко, не иначе удовлетворять своему назначенію, какъ принимая все болѣе и болѣе національный характеръ».
Въ этихъ важныхъ словахъ, которыми «Московскія Вѣдомости» опредѣляютъ свое чувство русской народности, ту форму этого чувства, которая только имъ свойственна, которая дала имъ силу преимущественно передъ другими лицами и органами, весьма много справедливаго. Дѣйствительно, когда въ Европѣ узнали о пробужденіи нашего народнаго чувства, то, какъ на разительный примѣръ силы этого чувства, тамъ часто указывали на то, что даже г. Катковъ, человѣкъ извѣстный истинно-европейскимъ просвѣщеніемъ и либерализмомъ, стоитъ на сторонѣ народнаго движенія и отнюдь не сочувствуетъ полякамъ. По понятіямъ Европы, тутъ было противорѣчіе, которое ее удивляло и раздражало, такъ какъ оно такъ или иначе бросало тѣнь на польскій мятежъ, давало понять, что просвѣщеніе и либерализмъ не стоятъ неминуемо за это дѣло. Такимъ образомъ голосъ "Московскихъ Вѣдомостей* въ польскомъ дѣлѣ пріобрѣталъ особенную силу, какъ голосъ людей просвѣщенныхъ и либеральныхъ. Тѣмъ важнѣе для насъ узнать и понять форму, которую приняло въ умахъ такихъ людей народное чувство, «Московскія Вѣдомости» даютъ много отрицательныхъ чертъ этой формы. Они говорятъ, что они не впадали въ темный фанатизмъ, въ дикую страсть, или въ то, что называется кваснымъ патріотизмомъ, что они не предавались фантазіямъ, дергались въ предѣлахъ здраваго смысла и на землѣ. Все это отрицательныя черты; положительная же формула выражена въ такихъ немногихъ словахъ: русское дѣло есть дѣло цивилизаціи и человѣчества. Вотъ какъ слѣдуетъ думать, чтобы, сохраняя свое народное чувство, не впадать въ фанатизмъ и пр. и не идти противъ здраваго смысла.
Какъ же это понимать? Не значитъ ли это, что мы, русскіе, имѣемъ право на жизнь и силу только потому, что со временемъ цивилизуемся, объевропеимся и станемъ не хуже другихъ? О! конечно, нѣтъ, конечно не такъ это слѣдуетъ понимать. Если русское дѣло есть дѣло цивилизаціи и человѣчества, то, конечно, потому, что наша духовная жизнь, наше православіе, наша исторія, нашъ общественный складъ составляютъ важный элементъ въ европейской цивилизаціи, важный элементъ въ исторіи человѣчества. Только такимъ образомъ права русской народности получаютъ полное и незыблемое основаніе.
Элементарныя понятія.
правитьКаждый здравомыслящій человѣкъ, конечно, согласится съ приведенными выше словами «Московскихъ Вѣдомостей» о русской политикѣ. Именно, что политика русскаго правительства можетъ не иначе вести ко благу, не иначе удовлетворять своему назначенію, какъ принимая все болѣе и болѣе національный характеръ.
Трудно усомниться въ такомъ положеніи, ибо оно, очевидно, вытекаетъ изъ самой сущности дѣла. Собственно говоря, никакое сколько нибудь жизненное правительство не было и не могло быть вполнѣ безхарактернымъ или даже антинаціональнымъ. Въ этомъ случаѣ возможны уклоненія, колебанія, ошибки и неясное пониманіе, но полная потеря національнаго характера, очевидно, равняется смерти или искусственной галванической жизни государства. Живое, органическое государство всегда національно; разница можетъ быть только въ томъ, на сколько ясно и сознательно оно понимаетъ свои національныя начала и требованія; чѣмъ яснѣе, тѣмъ для него лучше.
Къ сожалѣнію, идея отвлеченнаго государства у насъ очень распространена и мѣшаетъ пониманію самыхъ простыхъ истинъ. Эта идея встрѣчается тамъ, гдѣ, повидимому, ея никакъ нельзя было бы и ожидать. Вотъ, напр., что говоритъ «Инвалидъ» въ своей передовой статьѣ 197:
«Мы думаемъ, что правительству ни съ кѣмъ изъ своихъ подданныхъ не приходится ни мириться, ни ссориться; оно по самой идеѣ своей должно быть чуждо всякой вражды къ разнымъ національностямъ, входящимъ въ составъ извѣстнаго государства, точно также какъ должно быть чуждо всякой склонности раздавать привилегіи одной національности передъ другой. Правительство выше всякихъ ссоръ съ своими подданными, имъ должна руководить идея справедливости и безпристрастія, личныхъ расчетовъ оно не вноситъ въ такое важное дѣло. Эти вещи все элементарныя которыя и объяснять не слѣдовало-бы»…
Не забудемъ, что «Р. Инвалидъ» говоритъ это, отвѣчая на нападеніе, сдѣланное на него какимъ-то петербургскимъ корреспондентомъ «Indйpendance Beige», слѣдовательно, въ нѣкоторомъ смыслѣ объявляетъ на всю Европу, что это — элементарныя понятія, о которыхъ и говорить не стоитъ.
Наша исторія.
правитьВъ 38 No «Дня» есть прекрасное сопоставленіе нашей исторической жизни и исторической жизни Запада. (Изъ деревенской жизни. Письмо III. Ардаліона Р-кова). Вотъ оно:
Въ западной Европѣ всякое заматерѣлое зло, какъ бы оно ни было дико и несовременно, также трудно искоренять, какъ, напр., вырвать крѣпкій зубъ изъ живой челюсти. У насъ же, напротивъ — громаднѣйшая изъ реформъ совершается такъ тихо и спокойно, что напоминаетъ не хирургическую операцію, а скорѣе стрижку волосъ. Это зависитъ отъ того, что западный европеецъ въ своей политической исторіи жилъ всѣмъ сердцемъ, всѣмъ разумѣніемъ, всѣмъ существомъ своимъ; историческія событія и связанныя съ ними общественныя и политическія формы были для европейца самымъ что ни на есть серіозомъ (Ernst), самой что ни на есть сутью; даже религія сплелась тамъ съ политикой неразрывно — не только католичество, но и всѣ реформатскіе толки. Самый религіозный западникъ любаго вѣка могъ бы сказать вмѣстѣ съ Фаустомъ:
«Aus dieser Erde quillen meine Freuden,
Und diese Sonne scheinet meinen Leiden»…
«И нѣмецкая философія до того доходила, что всякую историческую форму, какъ бы она ни была нелѣпа и возмутительна, жаловала въ чинъ логической категоріи, утверждая,, что все дѣйствительное разумно».
"Русскій человѣкъ, — совершенно наоборотъ, — въ земной разумности, въ земной правдѣ искони не признавалъ ничего существеннаго, считая ихъ за одну видимость, чуть не за тлѣнъ и суету. Истинная правда, истинная разумность всегда для него Ienseit… Какъ полярную противоположность нѣмецкому «все дѣйствительно разумно» — можно привести одну изъ нашихъ народныхъ легендъ. — Жилъ у попа батракъ, — чудной такой. Ничего по-людски не дѣлалъ: идетъ мимо кабака — на кабакъ Богу молится, идетъ мимо церкви — въ церковный крестъ каменьями швыряетъ; старецъ убогій за Христовой милостыней обратился къ нему, — онъ старца убогаго прогналъ и обругалъ… Вотъ и схватилъ народъ батрака и привелъ къ попу съ жалобою… И зачалъ батракъ толковать правду небесную."Мимо кабака я шелъ, а тамъ пьяницъ множество, и провидѣлъ я близость смертнаго ихъ часа, и взмолился я ко Господу, чтобы не далъ имъ во грѣхѣ погибнуть. Мимо церкви шелъ, а нечистая сила кругъ креста увивается, и отпугалъ я ее каменьями Святогорскими. Нищаго отогналъ? Такъ это не нищій, а злодѣй и богачъ скаредный". Былъ тотъ батракъ — не батракъ, а ангелъ Господень; жилъ онъ на землѣ урокъ одинъ, тутъ урокъ и докончился. Сказавши правду небесную супротивъ правды земной, принялъ онъ свой прежній ангельскій видъ и вознесся на небо".
«Въ этой легендѣ выразилась самая сокровенная суть русской народности. Не признавая ничего существеннаго въ исторической (т. е. земной, конечной) жизни, мы — какъ говорится въ школахъ — „не занимались исторіею“; оттого такъ страшно и отстали отъ западниковъ, за то исторія насъ и не испортила, не смотря на всѣ совершившіяся надъ нами неправды. Онѣ не отравили намъ крови, не произвели дискразіи, а просто заразили насъ болѣзнью чисто-наружной. Разумѣется, мы должны бросить и непремѣнно бросимъ нашу заоблачность, чтобы вступить въ исторію надлежащимъ манеромъ; но тѣмъ не менѣе за нами останется огромное преимущество: исторія становится все гуманнѣе и гуманнѣе; ужасовъ, прожитыхъ Европою и положившихъ на нее неизгладимую печать, намъ никогда переживать не придется»…
«Исконному стремленію русскаго человѣка — отрѣшаться отъ всякой -опредѣленности и не признавать въ ней ничего существеннаго — противорѣчитъ, повидимому, другой недостатокъ нашего чиновничества, столь же знаменитый какъ и лихоимство; разумѣю бумажность и формализмъ, доведенные до невѣроятной степени» Можно присовокупить, что сильнѣйшій формализмъ выразился у насъ не въ одной бюрократіи, но и въ старообрядчествѣ, этомъ обоготвореніи буквы. Какъ и почему? Очевидно, потому же самому, почему, наприм., противу чувственныхъ порывовъ строже и обстоятельнѣе предостерегаетъ тотъ моралистъ, въ комъ чувственность наиболѣе развита. «Если я, при своей распущенности, да отступлю отъ буквы, то совсѣмъ пропаду». Вотъ психологическое основаніе нашего приказнаго формализма и нашего старообрядства".
Здѣсь многое сказано прекрасно. Присоединю сюда два замѣчанія, которыя сами собою напрашиваются: одно насчетъ русской жизни, другое насчетъ нѣмецкой мысли.
Наше свойство — отрѣшаться отъ всякой опредѣленности, не признавать ничего существеннаго во временномъ и историческомъ, не заниматься исторіею, а витать за облавами — авторъ выставляетъ какъ великое благо, какъ нѣчто спасшее насъ отъ многихъ золъ. Нужно прибавить, что это самое свойство есть вмѣстѣ для насъ великое зло, что оно лишило насъ многихъ благъ. Въ самомъ дѣлѣ: въ то время какъ мы не занимались исторіей, другіе дѣлали нашу исторію, въ то время когда мы отрѣшались отъ всего временнаго, отъ всякой опредѣленности, другіе тѣмъ усерднѣе предавались временному и были ужь очень опредѣленны. Такимъ образомъ, рядомъ съ глубокимъ поклоненіемъ духу стояло, какъ его неизбѣжное слѣдствіе, грубое, ни чѣмъ не одухотворенное поклоненіе плоти. Мы пренебрегали временнымъ и историческимъ; за то мы и несли на себѣ, и несемъ до сихъ поръ всѣ слѣдствія такого пренебреженія; наше временное и историческое представляетъ многія темныя и тяжелыя черты.
Далѣе — авторъ заявляетъ твердую надежду, что мы непремѣнно вступимъ въ исторію надлежащимъ манеромъ.
Нельзя не надѣяться на это, но нельзя и не замѣтить, что процессъ такого вступленія, вѣроятно, будетъ очень длиненъ и труденъ. Не легко отрѣшиться отъ многовѣковаго глубокаго настроенія. — --
Относительно же нѣмецкой мысли не безполезно будетъ замѣтить, какъ трудно и двусмысленно наше отношеніе къ ней. Мы воспитаны на ея формахъ и употребляемъ ея пріемы. Авторъ приведеннаго отрывка, желая точнѣе выразиться, употребилъ даже нѣмецкія слова Ernst, Ienseit. Онъ осуждаетъ положеніе «что дѣйствительно, то разумно», а между тѣмъ разсуждаетъ по той самой логикѣ, которая создала это положеніе; такъ, напримѣръ, онъ старается, и весьма удачно, объяснить явленіе старообрядчества, старается открыть его разумную необходимость, а не объясняетъ его одними невѣжествомъ, глупостію, случайностію и т. п.
Самое злое и вѣрное, что было сказано противъ философіи, которой принадлежитъ въ сущности невинная формула «что дѣйствительно, то разумно», сказано Шеллингомъ; именно, что это мысль, въ которой ничего не мыслится.Съ маленькою поправкою на это можно! согласиться. Къ аристотелевскому положенію: ничего нѣтъ въ умѣ, чтобы не было прежде въ чувствѣ, Лейбницъ, какъ извѣстно, счелъ нужнымъ прибавить: кромѣ самаго ума. Такъ точно къ шеллингову опредѣленію: мысль, въ которой ничего не мыслится, можно бы прибавить: кромѣ самой мысли. Можетъ быть съ такой точки зрѣнія мы легче помиримся съ этою философіею и не будемъ отрицать ея достоинствъ.
Ренанъ о французской революціи.
правитьВъ предисловіи къ своимъ Essais de Morale et de Critique Ренанъ высказываетъ мнѣніе о французской революціи, весьма замѣчательное въ устахъ француза вообще и можетъ быть для многихъ неожиданное въ устахъ такого человѣка какъ Ренанъ. По поводу одной изъ своихъ статей, писанной въ 1851 году, онъ говоритъ:
«Тогда я питалъ еще относительно революціи и формы общества, порожденной революціею, предразсудки, которые такъ распространены во Франціи и которые могли быть поколеблены только суровыми послѣдовавшими уроками. Я считалъ революцію синонимомъ либерализма, и, какъ это послѣднее слово довольно хорошо представляетъ для меня формулу самаго высшаго развитія человѣчества, то фактъ, который, по обманчивой философіи исторіи, знаменуетъ наступленіе либерализма, казался мнѣ въ нѣкоторомъ родѣ какъ бы священнымъ. Я не видѣлъ еще язвы, сокрытой въ соціальной системѣ, созданной французскимъ духомъ; я не замѣчалъ еще, что въ своемъ насиліи, въ своемъ кодексѣ, основаннымъ на совершенно матеріалистическомъ пониманіи собственности, въ своемъ пренебреженіи къ личнымъ правамъ, въ своей манерѣ — принимать въ расчетъ только недѣлимое и видѣть въ недѣлимомъ только пожизненное существо, безъ нравственныхъ узъ, — революція заключала зерно погибели, которое должно было весьма скоро повести за нею царство посредственности и слабости, исчезновеніе всякой великой иниціативы, видимое благосостояніе, но такое, котораго условія разрушаютъ другъ друга. Конечно, если бы было доказано, что черезъ двѣсти лѣтъ просвѣщенные люди будутъ смотрѣть на 1789 годъ, какъ на время окончательно основавшее въ мірѣ политическую, религіозную и гражданскую свободу, какъ на эпоху, открывшую собою болѣе высокую фазу развитія человѣческаго духа, лучшую, болѣе благородную, болѣе свѣтлую эру; то нѣтъ человѣка обожающаго прекрасное и доброе, который не долженъ бы былъ считать 89 годъ за точку отправленія своей вѣры и своихъ надеждъ. Но если принципы 89 года имѣютъ то значеніе, которое имъ часто придаютъ, если они заключаютъ въ себѣ, какъ слѣдствіе, пониженіе умственной жизни и либеральной культуры; если они должны вести за собою деспотизмъ матеріальныхъ интересовъ и, подъ предлогомъ равенства, униженіе всѣхъ, подъ опасностію въ противномъ случаѣ вызвать проклятія мало просвѣщеннаго либерализма, то должно, отдавая честь чувствамъ, одушевлявшимъ виновниковъ этого необыкновеннаго движенія, сдѣлать то, что они сами, конечно, сдѣлали бы, — отрицать слѣдствія, которыхъ они не желали и не предвидѣли. А что всего важнѣе — нужно, чтобы фанатическая привязанность къ воспоминаніямъ одной эпохи не стала помѣхою въ существенномъ дѣлѣ нашего времени — въ основаніи свободы чрезъ возрожденіе индивидуальнаго сознанія. Если 89 годъ составляетъ препятствіе для этого, отречемся отъ 89 года. Нѣтъ ничего пагубнѣе для націи, какъ этотъ фетишизмъ, по которому она ставитъ дѣломъ своего самолюбія — защищать извѣстныя слова, такъ что, прикрывшись этими словами, можно вести ее до послѣднихъ граней рабства и униженія».
«Я знаю, что многимъ подобный страхъ за будущее покажется анахронизмомъ и что въ немъ увидятъ явленіе той меланхоліи, въ которой, какъ говорятъ, меня упрекали нѣкоторыя лица, снисходительныя къ настоящему, такъ какъ и оно къ нимъ снисходительно. Но у каждаго свой характеръ; хотя иногда я бываю готовъ позавидовать дару этихъ счастливыхъ натуръ, всегда и легко удовлетворяющихся, признаюсь, что размысливши, я начинаю гордиться своимъ пессимизмомъ, и что, если бы я почувствовалъ въ себѣ его смягченіе при томъ же состояніи вѣка, я тщательно сталъ бы искать, какая струна ослабѣла въ моемъ сердцѣ. Быть можетъ наступитъ время, когда такая строгость смягчится и если что нибудь могло бы способствовать этой перемѣнѣ, то, конечно, то, чтобы лица, оптимизмъ которымъ я не на* хожу справедливымъ, не дѣлаясь меланхоликами (что, я думаю, вовсе не въ ихъ характерѣ), дошли до пониманія, что то, что составляетъ радость однихъ, можетъ не составлять счастія всѣхъ».
Чудеса «Русскаго Слова».
правитьКаждая книжка Русскаго Слова повидимому, должна бы быть упоминаема въ моихъ замѣткахъ; ибо въ каждой, попадаются такія крупныя странности, что неопытный человѣкъ сталъ бы ихъ заносить въ лѣтопись, какъ заносили нѣкогда лѣтописцы всякія дива: явленіе кометъ, рожденіе чудищъ и т. п. Но такъ какъ я человѣкъ бывалый и опытный, то меня не такъ легко удивить; я вижу, что эти чудеса «Русскаго Слова» слишкомъ однообразны, имѣютъ все тотъ же источникъ и совершаютъ, такъ сказать, правильное теченіе. Они всѣ основаны на недоумѣніяхъ, всѣ сводятся на формулу: не понимаю, значитъ вздоръ — простѣйшій пріемъ отрицанія, имѣющій чрезвычайную силу и убѣдительность для всѣхъ непонимающихъ. Затѣмъ слѣдуютъ варіаціи: О жалкіе люди, занимающіеся вздоромъ! О трата силъ надъ вздоромъ! Бросьте и возьмитесь за настоящее дѣло! и т. д.
Въ августовской книжкѣ «Русскаго Слова» г. Писаревъ говоритъ:
«Ученыя работы Гриммовъ громадны, но приносятъ ли онѣ какую нибудь дѣйствительную пользу хоть одному живому человѣку въ мірѣ? Мнѣ кажется, что на этотъ вопросъ можно смѣло и рѣшительно отвѣчать: нѣтъ. (Ужь точно ли они ученыя? Науки-то, говорятъ, полезны). Гриммы тоже самое, что Рафаэль, за котораго Базаровъ гроша мѣднаго не хочетъ дать. (Значитъ ихъ наука скорѣе искусство, чѣмъ наука). Базаровъ выражается рѣзко (можно датъ мѣдный грошъ), но мысль его вполнѣ справедлива» Если-бы въ Италіи было десять тысячъ живописцевъ равныхъ Рафаэлю, то это нисколько не подвинуло бы впередъ итальянскую націю ни въ экономическомъ, ни въ политическомъ, ни въ умственномъ отношеніи. (А въ эстетическомъ? Говорятъ, что переворотъ, совершенный Рафаэлемъ въ его искусствѣ, вытекалъ изъ одного начала съ умственнымъ переворотомъ того времени, что онъ поддерживался этимъ умственнымъ переворотомъ и съ своей стороны самъ его поддерживалъ). И если бы въ Германіи было десять тысячъ археологовъ, подобныхъ Якову Гримму, то Германія отъ этого не сдѣлалась бы ни богаче, ни счастливѣе. Безобразіе ея политическаго устройства, пошлость ея юнкерства и неимовѣрное филистерство всякихъ патріотическихъ обществъ, при десяти тысячахъ Гриммовъ, продолжали бы существовать точь въ. точь въ такомъ-же видѣ, въ какомъ они существуютъ теперь. Поэтому я говорю совершенно искренно, что желалъ бы лучше быть русскимъ сапожникомъ или булочникомъ, чѣмъ русскимъ Рафаэлемъ или Гриммомъ. (Вѣроятно въ томъ ожиданіи, что когда у насъ будетъ десять тысячъ сапожниковъ, то мы подвинемся впередъ въ экономическомъ, въ политическомъ, въ соціальномъ и въ умственномъ отношеніи). Каждый Рафаэль обожаетъ свое искусство, и каждый Гриммъ обожаетъ свою науку, но ни тотъ, ни другой не задаютъ себѣ убійственнаго вопроса: зачѣмъ? (Вопросъ точно убійственный, только для нихъ ли?). Я имѣю несчастіе задавать себѣ этотъ вопросъ, и когда прикладываю его къ дѣятельности Рафаэлей и Гриммовъ, то не нахожу на него отвѣта. (Въ самомъ дѣлѣ несчастіе!) Поэтому я не могу, не хочу и не долженъ быть ни Рафаэлемъ, ни Гриммомъ, ни въ малыхъ, ни въ большихъ размѣрахъ. (Желаніе весьма удобоисполнимое, столь же легкое, какъ легки всѣ эти разсужденія. Въ самомъ дѣлѣ, что можетъ быть легче, какъ НЕ БЫТЬ Рафаэлемъ?)".
А вотъ выдержки изъ другой статьи той же книжки — Библіографическій листокъ:
«Нѣсомнѣнно и признано всѣми (ужъ и всѣми!), что невольничество есть самый лучшій исходъ, котораго можетъ желать цвѣтной человѣкъ, придя въ соприкосновеніе съ бѣдою расою; потому что онъ достается въ удѣлъ только наиболѣе развитымъ и сильнымъ расамъ; большая же часть ихъ не могутъ вовсе существовать рядомъ съ кавказскимъ племенемъ и вскорѣ совершенно вымираютъ».
Нѣсколько далѣе говорится:
«Вообще, какъ анатомія, такъ и наблюденіе надъ психическими способностями туземныхъ расъ Африки и Америки показываютъ такую громадную коренную разницу между краснокожими, эскимосами, полинезійцами, неграми, кафрами, готтентотами съ одной стороны и бѣлымъ человѣкомъ — съ другой, что настаивать на братствѣ этихъ расъ могутъ только чувствительныя барыни, какъ г-жа Бичеръ-Стоу».
Такая разница! такая разница! Громадная! коренная!
«Различіе, существующее между бѣлой расой съ одной стороны, неграми, американцами и полинезійцами — съ другой, слишкомъ бросается въ глаза, чтобы можно было серіозно толковать о возможности существованія между ними отношеній, сколько нибудь похожихъ на существующія между людьми одной и той-же расы. Опытъ доказалъ, что американцы и океанійцы не могутъ требовать отъ бѣлыхъ даже жизни (т. е. вымираютъ); что же касается до негровъ, то, конечно, европейцы поступаютъ жестоко, похищая ихъ изъ родной земли и увозя на свои плантаціи, гдѣ съ ними обходятся также отвратительно, какъ съ животными. Но изъ этого еще вовсе не слѣдуетъ, что возможно равноправное существованіе въ одной и той-же странѣ бѣлаго и чернаго племенъ. Сладкіе романы и проповѣди негрофиловъ также неспособны уничтожить органическую разницу и сдѣлать чернаго бѣлымъ, какъ милостивая грамота испанскихъ королей, que fulano se tenga por blanco (такой-то можетъ считать себя бѣлымъ)».
Престранные эти испанскіе короли! Они способны были дать черному человѣку права бѣлаго. А кожа-то? Кожа-то вѣдь оставалась черною. Испанскіе короли на замѣчали, что кожа и права одно и тоже, что если кожа черная, то и права черныя. Очевидно, они понимали разницу и сходство совершенно иначе, чѣмъ составитель библіографическаго листка «Русскаго Слова». Они видѣли разницу между цвѣтомъ кожи и правами — составитель не видитъ. Они находили, вѣроятно, коренное сходство между бѣлымъ и чернымъ человѣкомъ, составитель сходства не видитъ, а видитъ, напротивъ, коренную разницу. Какъ измѣняются понятія людей вслѣдствіе прогресса и цивилизаціи!
О злобно раскрываемыхъ объятіяхъ.
правитьОбъ этомъ странномъ явленіи поетъ тотъ же поэтъ, Ив. Г. М., который воспѣлъ слезы гражданина, спящія въ равнинѣ. Въ августовской книжкѣ «Современника» есть его стихотвореніе: Отверженная. Почему-то мнѣ кажется, что читатель уже сразу, по одному заглавію понимаетъ въ чемъ дѣло, что онъ уже знаетъ содержаніе этого стихотворенія, хотя бы и не читалъ его. Поэтъ начинаетъ:
«Не смотри на нее ты съ презрѣньемъ».
Ну да, это самое и есть; стариннѣйшая тема!
«Отъ себя ее прочь не гони, —
Лучше въ душу ея съ сожалѣньемъ
И съ участіемъ теплымъ взгляни»…
Прекрасныя и благонамѣренныя мысли, къ несчастію, только слишкомъ извѣстныя. Говоря далѣе о бѣдственномъ Положеніи отверженной, поэтъ восклицаетъ:
«И не пасть, когда злобно объятья
Раскрываетъ одинъ лишь развратъ!?»
Какая неопытность въ употребленіи словъ и въ познаніи жизни! Открытыя объятья — знакъ ласки и привѣта, а никакъ не злобы. И таковъ порокъ, какъ извѣстно всякому, хотя мало знакомому съ жизнью человѣку. Порокъ обольщаетъ, заманиваетъ, завлекаетъ свои жертвы; въ этомъ-то и заключается его опасность.
Въ томъ же стихотвореніи замѣчателенъ стихъ:
«Дай ей руку подняться помочь».
Вѣроятно, онъ выражаетъ ту прекрасную мысль, что мы должны протягивать руку падшимъ, чтобы помочь имъ подняться. Очень хорошая мысль!
«День» о преобразованіяхъ въ Польшѣ.
правитьСмыслъ историческихъ современныхъ событій часто бываетъ для насъ очень темень, т. е. именно смыслъ глубокій, внутренній, существенный. Вслѣдствіе нашей близости въ событію намъ слишкомъ сильно бросаются въ глаза мелочи, подробности, частности, и мы изъ-за нихъ не видимъ смысла цѣлаго. Очень обыкновенно въ. этомъ случаѣ мы начинаемъ питаться какимъ-то мелочнымъ пессимизмомъ, который мечется отъ подробности къ подробности и вездѣ видитъ только нескладицу и предметы для очужденія. Мы бываемъ похожи на человѣка, который стоитъ у самого дома и бранитъ царапины и пятна на его стѣнѣ, потому что не видитъ какъ они исчезаютъ и сглаживаются въ стройной громадѣ цѣлаго зданія. Такое настроеніе, если ему поддаться, ослабляетъ и отупляетъ душу. Поэтому, нужно освѣжать себя, вдумываясь въ тѣ глубокія причины, которыми движутся современныя событія. Всякое великое событіе, даже еслибы оно было печальное событіе, носитъ въ себѣ великій торжественный смыслъ, вдумываясь въ который, человѣкъ смиряетъ свои легкомысленныя мечты и начинаетъ глубже уважать жизнь, выше цѣнить ея блага, понимать ея строгое и глубокое значеніе.
Вотъ почему, нельзя ни встрѣчать съ радостію попытокъ объяснять внутренній смыслъ современныхъ явленій. Какъ извѣстно, «День» отличается особенною чуткостію въ этомъ отношеніи. Его всегда занимаетъ внутренняя, духовная сторона каждаго дѣла. Особенною силою и ясностію замѣчательны его передовыя статьи въ №№ 9 и 38, касающіяся преобразованій во внутреннемъ устройствѣ Польши, преобразованій, въ которыя, такъ сказать, разрѣшилось все польское дѣло. Приведемъ изъ этихъ статей главныя мѣста. Статья въ № 9, надписанная Москва 5 марта, начинается такъ:
«Развитію польской народности положено на дняхъ Россіей такое новое широкое основаніе, котораго до сихъ поръ не могла выработать вся тысячелѣтняя исторія Польши. Четыре указа, изданные 19 минувшаго февраля и, вѣроятно, извѣстные всѣмъ нашимъ читателямъ, объ устройствѣ крестьянъ въ Царствѣ Польскомъ, вносятъ новую историческую идею., вводятъ новый элементъ въ политическую и общественную жизнь Польши, доселѣ не дѣйствовавшій въ ея исторіи, — элементъ простонародный или крестьянскій. — Если Россія въ 1815 году, по собственному сознанію поляковъ, воскресила имя Польши», уже обреченное забвенію, уже исчезнувшее съ географическихъ каргъ Европы; если 60 лѣтъ тому назадъ — знаменитый Костюшко съ горячею благодарностью привѣтствовалъ императора Александра І-го названіемъ «воскресителя», — то Россія въ настоящее время имѣетъ не менѣе права на признательность польскихъ «патріотовъ», хотя теперь и отказываетъ ей въ этомъ правѣ недальновидность современнаго польскаго патріотизма, — хотя признательность «патріотовъ» вовсе, вѣроятно, и не входила въ соображенія Русскаго правительства при изданіи четырехъ указовъ. Не имя только польскаго народа воскрешаетъ теперь Россія, но, разчищая отъ наносныхъ слоевъ непочатые, глубоко сокрытые въ почвѣ, свѣжіе родники польскаго народнаго духа, упрочиваетъ самое бытіе польской народности, которому безумная, выродившаяся польская шляхта грозила искаженіемъ и извращеніемъ, гибелью и смертью — не одною вещественною и политическою, но и духовною"…
«Можетъ быть, въ настоящую минуту не только поляки, но многіе изъ насъ, русскихъ, склонны обсуживать указы 19 февраля единственно съ точки зрѣнія ближайшихъ современныхъ выгодъ и интересовъ; можетъ быть ни тѣ, ни другіе не согласятся съ нашимъ мнѣніемъ и не захотятъ признать въ благодѣтельномъ устройствѣ польскаго простонародья какого нибудь благодѣянія для польской народности. Можетъ быть даже напротивъ, и тѣ, и другіе, — одни, т. е. поляки — съ упрекомъ, другіе не безъ нѣкотораго чувства самодовольства, — станутъ усматривать въ новой соціальной реформѣ, совершающейся въ Польшѣ, дѣйствіе чисто-государственныхъ эгоистическихъ побужденій, строгій расчетъ государственной пользы, и уподоблять новую государственную мѣру искуснѣйшимъ и мудрѣйшимъ мѣрамъ Пруссіи и Австріи въ отношеніи къ Познани и Галиціи. Иностранныя газеты уже готовы провозгласить новыя распоряженія — своекорыстнымъ политическимъ маневромъ, прибѣгающимъ въ демократизму, какъ къ вѣрнѣйшему средству — возбудить въ краѣ соціальную вражду, возстановить сословія другъ противъ друга и, съ помощью польскаго крестьянства, сломить польскую шляхту, а вмѣстѣ съ нею и польскую народность»…
«Мы желали-бы защитить Россію и отъ этихъ несправедливыхъ упрековъ и отъ этихъ недостойныхъ похвалъ. Намъ кажется, что для вѣрной оцѣнки историческаго событія — оно должно быть разсматриваемо само въ себѣ, совершенно независимо (во сколько это возможно) отъ какихъ-бы то ни было толкованій современниковъ, непосредственно въ немъ заинтересованныхъ. Поставленное мысленно въ перспективѣ исторической дали, озаряемое мысленно съ высоты исторической, освобожденное отъ всѣхъ внѣшнихъ современныхъ случайностей, оно нерѣдко представится взору совершенно инымъ, чѣмъ вблизи, въ живой исторической ежедневности, — и откроетъ въ себѣ присутствіе такой исторической идеи, которой и не подозрѣвали въ немъ современные дѣятели, и которой они, невѣдомо для себя, служили орудіемъ и выраженіемъ. Конечно, трудно предусмотрѣть съ точностью всѣ возможныя послѣдствія данной мѣры или событія въ отдаленномъ будущемъ; конечно, всѣ подобныя соображенія болѣе или менѣе гадательны и потому подвержены обману и ошибкѣ, — но, съ другой стороны, при сужденіи объ историческихъ явленіяхъ, совершающихся передъ нашими глазами, чувствуется невольная потребность поставить свою мысль внѣ потока страстей и случайностей, — стряхнуть съ нея соръ и пыль современной дѣйствительности, на сколько это дано человѣку».
"Кажется, едва ли уже можно отрицать въ наше время, что виною гибели Польши было неправильное развитіе ея общественнаго организма и уклоненіе ея отъ основныхъ славянскихъ бытовыхъ и духовныхъ началъ. Не говоря уже о латинствѣ, подчинившемъ ее вліянію латинскаго — слѣдовательно, не славянскаго — міра, латинскихъ просвѣтительныхъ началъ, латинской цивилизаціи, — внутренняя исторія Польши (отчасти благодаря тому же латинству) представляетъ уродливое непомѣрное развитіе одного органа на счетъ всѣхъ другихъ, — общества на счетъ государства и простаго народа. Государство расплылось въ общество — въ шляхту; простой народъ, который во всѣхъ славянскихъ земляхъ составлялъ и составляетъ необходимое условіе полноты общественнаго развитія, именно какъ простой народъ, какъ живая непосредственная, самородная сила, подобная силѣ зерна или корня въ организмѣ растеній, — простой народъ былъ лишенъ всякаго политическаго значенія, духовно презрѣвъ и низведенъ на степень вещественнаго матеріала. Польская шляхта не только не удостоивала признавать въ немъ присутствіе какой либо органической силы, — не только отвергла въ крестьянинѣ его значеніе, какъ поляка, но и его достоинство, какъ человѣка. Польская шляхта не только именовала себя «Польскими государями* (историческое выраженіе), но и „Польскимъ народомъ“, „Польскою націей“, — и, дѣйствительно, слово „Польша“ — и въ исторіи и въ жизни было тождественно съ словомъ „Польская шляхта“. Развитіе пошло въ древесину и листву, въ ущербъ корѣ и корню; вытянувшійся и почти обнаженный стволъ едва держался на отощавшемъ корню… Польшѣ грозила смерть не только политическаго бытія, но и польской народности, и смерть эта давно уже бы совершилась, если бы въ числѣ орудій исторической кары не было славянской державы, — Россіи. Намъ нѣтъ дѣла до того, какъ относились къ историческимъ событіямъ современники, — думали ли они или не думали объ исполненіи своего славянскаго призванія. Мы знаемъ и видимъ только одно: что Польша давно бы перестала существовать, давно бы и помяну о ней не было, еслибъ она досталась единственно Пруссіи и Австріи, еслибъ Россія не возстановила — сначала ея политическаго бытія, а въ настоящее время — цѣльности ея расколотаго организма чрезъ оживленіе польскаго корня, чрезъ подъемъ польскаго простонародья. Отнынѣ польское крестьянство является новымъ жизненнымъ агентомъ, новымъ дѣятелемъ въ историческихъ судьбахъ Польши. Польскому общественному судну, воплощенному въ образѣ легкомысленной польской шляхты, недоставало, — говорили мы не разъ, — того груза, того упора, который не даетъ судну носиться по прихоти волнъ и вѣтровъ, — и этотъ грузъ и упоръ, этотъ сдерживающій и вмѣстѣ охранительный элементъ водимъ мы въ польскомъ крестьянствѣ. Отнынѣ отъ самихъ поляковъ, отъ самой польской шляхты по преимуществу, будетъ зависѣть дать стройное развитіе польскому общественному организму. Но для этого ей необходимо признать новый соціальный элементъ не какъ враждебное, чуждое польской жизни, начало, а какъ необходимое условіе истиннаго прогрессивнаго движенія польской народности, — въ той полнотѣ и на томъ новомъ пути, какіе указываются измѣнившей славянству Польшѣ — болѣе ея вѣрною славянскимъ началамъ — Россіей».
«Но», — возразятъ нѣкоторые Польскіе патріоты, — «мы и сами готовы были-бы сдѣлать для польскаго народа то, что дѣлается нынѣ русскимъ правительствомъ. Мы охотно обошлись-бы безъ благодѣянія, приносимаго намъ рукою иноплеменниковъ, благодѣянія, имѣющаго цѣлью привлечь на сторону нашихъ враговъ наше сельское населеніе. Вы имѣете въ виду не благо нашей страны, а пользу вашего государства. Изъ чуждыхъ намъ интересовъ, вы возбуждаете антагонизмъ между нами; выгодами и льготами матеріальными вы подрываете духовную силу народности; вы подражаете примѣру Австріи, которая, облагодѣтельствовавъ крестьянъ, сумѣла тѣмъ самымъ заглушить въ нихъ чувство народности до такой степени, что галиційскіе польскіе крестьяне уже не хотятъ именоваться поляками, а называютъ себя имперцами»… Мы глубоко сожалѣемъ о послѣднемъ фактѣ; нашему славянскому чувству возмутительно видѣть ослабленіе славянской народности въ какомъ-бы то ни было славянскомъ племени, тѣмъ болѣе — онѣмеченіе нашихъ ближайшихъ славянскихъ братьевъ, — и еще болѣе — превращеніе ихъ въ австрійцевъ — не по внѣшней только зависимости, но по мысли и сердцу: такого нравственнаго паденія славянъ не желали бы мы никакихъ пользъ государственныхъ ради, да и ошибочны всѣ соображенія государственной пользы, какъ скоро они основаны на подобномъ извращеніи нравственнаго достоинства подданныхъ! Но совсѣмъ не то — уже явила и явитъ Россія въ своихъ отношеніяхъ къ Польшѣ, и внѣшнее сходство дѣйствій и мѣръ въ Россіи и Австріи или Пруссіи приводило и приводитъ къ результатамъ, совершенно противоположнымъ".
«Какой бы оцѣнкѣ ни подвергалось наше право, по вѣрно то, что историческія судьбы въ настоящее время вручили Россіи власть надъ Польшей, т. е. надъ тою частью Польши, которая только у насъ однихъ и благодаря намъ однимъ — и называется этимъ дорогимъ для поляковъ именемъ. Что ожидаетъ Россію и Польшу въ будущемъ, намъ неизвѣстно, — но то намъ извѣстно, что только въ русской Польшѣ сохранились живучесть, энергія, сила польской народности, — что Россія не обезнародила поляковъ въ Польшѣ, благодаря высокому нравственному достоинству своего неумѣнья, своей неспособности къ тому темному государственному искусству, которымъ такъ славятся нѣмцы, и которое помогло Пруссіи обратить Познань въ нѣмецкую провинцію… Оно же разрѣшило и Австріи воспользоваться галиційской рѣзней 1847 г., какъ законнымъ раціональнымъ средствомъ, оправдываемымъ нѣмецкою штатс-наукой. Новѣйшія мѣры, принятыя Россіей, полныя энергіи и разума, существенно отличаются, по нашему мнѣнію, отъ мѣръ австрійскихъ и прусскихъ. Россія вноситъ нынѣ въ бытіе Польши тотъ славянскій элементъ, которымъ она сама такъ богата, который нигдѣ не получилъ такого развитія и примѣненія въ жизни, какъ въ Россіи, — элементъ простонародный, элементъ по преимуществу земскій, — элементъ, недостававшій Польшѣ. Мы сильно сомнѣваемся, чтобы надѣленіе крестьянъ землею и правами могло быть когда либо совершено польскою шляхтою съ тѣмъ славянскимъ радикализмомъ, съ какимъ оно совершено у насъ, самою Россіей, — и если, такъ называемый, Польскій Народовой Жондъ и объявилъ въ прошломъ году рядъ распоряженій, дарующихъ крестьянамъ — льготы, впрочемъ, только экономическія, и все же меньшія, чѣмъ указы 19 февраля, то эти дѣйствія польской шляхты являлись до такой степени вынужденными, неискренними, до такой степени противорѣчащими всему духу, всѣмъ преданіямъ польской шляхты, что не способны были внушить и не внушили ни малѣйшаго довѣрія польскому крестьянству, да и ни въ какомъ случаѣ не могли получить правильнаго и здороваго развитія. Эти мѣры со стороны Жонда носили на себѣ характеръ демократически-революціонный, пытались возбудить и возбудили бы можетъ быть такія демократическія страсти въ народѣ, съ которыми Жондъ никогда бы и не справился и которыя окончательно погубили бы Польшу. Въ этихъ мѣрахъ, принятыхъ Жондомъ, не чувствовалось присутствія той славянской идеи, которая, признавая и упрочивая права сельскаго населенія, давая широкое мѣсто его значенію и участію въ общественной жизни, имѣетъ характеръ по преимуществу бытовой, а не политическій, и совершенно чужда того искуственнаго и насильственнаго равенства, того грубаго, принудительнаго единообразія, котораго такъ чаютъ французскіе деспоты-соціалисты. — Мы можемъ съ гордостью сказать, что наша крестьянская реформа 19 февраля есть продуктъ коренныхъ славянскихъ началъ, глубоко лежащихъ въ нашемъ народномъ духѣ; что она явилась дѣломъ не только правительственнымъ, но и общественнымъ, и что она, давая новую жизнь нашему простонародному элементу и обновляя ею жизнь всего нашего общественнаго организма, въ то же время не имѣетъ ничего общаго съ началами французскаго демократизма или соціализма. Мы сами, во сколько мы привыкли смотрѣть на явленія нашей собственной жизни сквозь призму иностранныхъ понятій, мы сами въ этомъ отношеніи можетъ быть еще не довольно строго цѣнимъ и разумѣемъ смыслъ нашего крестьянскаго освобожденія. Но не смотря на всю нашу подражательность иностраннымъ теоріямъ, это освобожденіе, благодаря пребывающему въ насъ историческому и бытовому инстинкту, совершилось самымъ своеобразнымъ образомъ — до такой степени, что иностранные политико-экономы до сихъ поръ не могутъ вмѣстить правду нашего соціальнаго переворота въ своемъ ученомъ сознаніи и подвести подъ него раціональныя основанія Западной науки. Крестьянское освобожденіе 19 Февраля — это наша всенародная, всемірно-историческая проповѣдь, это наше знамя, т-то знамя, которое мы можемъ высоко предносить предъ всѣми иноплеменными народами, которое мы призваны внести, можетъ быть, во всѣ ближайшія къ намъ и по преимуществу славянскія страны. И мы вносимъ его въ Польшу. Силою вещей, напоромъ внутренней исторической идеи, живущей и дѣйствующей въ насъ, мы являемся съ этою проповѣдью и къ полякамъ, — мы не можемъ не проповѣдывать, — мы возвращаемъ поляковъ къ тѣмъ славянскимъ экономическимъ и бытовымъ началамъ, отъ которыхъ уже давно уклонилась Польша».
«Такимъ образомъ реформа въ быту польскихъ крестьянъ, производимая Россіей, не имѣетъ ничего общаго съ тѣми реформами, которыя произведены Австріей или Пруссіей. Она есть неизбѣжное послѣдствіе, такъ сказать, эманація нашей собственной русской реформы, и на эту связь какъ бы указываетъ и самое число 19 февраля, одинаково знаменующее свободу крестьянства въ Россіи и Польшѣ. Такъ разумѣемъ мы новыя мѣры, принятыя Россіей въ Царствѣ Польскомъ, разсматривая ихъ совершенно независимо отъ тѣхъ случайныхъ и временныхъ соображеній, можетъ быть и несогласныхъ съ нашими, которыми въ данную минуту могли отчасти руководиться наши государственные дѣятели… Эти соображенія никакъ не могутъ для насъ заслонять истиннаго историческаго смысла, лежащаго въ явленіи, ни ослабить, ни исказить его значенія».
Трудно не согласиться съ главными положеніями этой статьи. Своеобразность нашей крестьянской реформы, отличіе ея начала отъ начала европейскаго соціализма и демократизма, связь этой реформы съ устройствомъ крестьянъ въ Царствѣ Польскомъ, отличіе этихъ мѣръ отъ искусственныхъ мѣръ Австріи и Пруссіи, и все это вмѣстѣ какъ признакъ нашей крѣпкой самобытной жизни, разливающейся теперь и на Польшу — вотъ главныя черты, указываемыя въ статьѣ; они чрезвычайно мѣтки и глубоки. Чтобы еще болѣе убѣдиться въ этомъ, вспомнимъ, въ какомъ превратномъ свѣтѣ часто понимались и выставлялись у насъ эти самыя событія и явленія, и вспомнимъ отчего происходило такое превратное пониманіе. Оно, главнѣйшимъ образомъ, происходило отъ прикидыванія къ явленіямъ русской жизни чужихъ, западныхъ мѣрокъ, отъ подведенія этихъ явленій подъ ходячія западныя понятія, служащія для многихъ единственнымъ путемъ пониманія. Изъ этого источника возникали тысячи недоразумѣній, ложныя ожиданія, ложные страхи, и все это, конечно, вело къ печальнымъ слѣдствіямъ, къ разочарованіямъ и ошибкамъ. Передъ нами цѣлая исторія недоразумѣній, которую написать было бы очень любопытно. Возьмемъ какой нибудь наглядный примѣръ. Для газеты «Вѣсть» — «День» есть ничто иное, какъ органъ самаго яраго демократизма и соціализма (подлинныя ея слова). Гдѣ источникъ такого разительно-ложнаго сужденія? Источникъ въ томъ, что русскій духъ и русское пониманіе «Дня» совершенно чужды газетѣ «Вѣсть», и она судитъ о немъ по французскимъ мѣркамъ.
Такъ точно иные прикладываютъ къ нашему крестьянскому дѣлу англійскія мѣрки и приходятъ поэтому къ самымъ превратнымъ сужденіямъ. Общее зрѣлище всѣхъ подобныхъ недоразумѣній и всѣхъ послѣдствій этихъ недоразумѣній весьма поучительно и когда нибудь, безъ сомнѣнія, найдетъ своего историка.
Статья «Дня» объ указахъ, относящихся до народнаго просвѣщенія въ Царствѣ Польскомъ, надписанная Москва 19 сентября, написана совершенно въ томъ же духѣ, какъ и предыдущая, и составляетъ какъ бы ея продолженіе. Вотъ главныя мѣста:
«Не можемъ не выразить искреннаго и полнаго сочувствія съ слѣдующими словами рескрипта, свидѣтельствующими о высокомъ уваженіи къ наукѣ и о благородной вѣрѣ въ ея свободу., не дозволяя ни себѣ, ни кому бы то ни было», — говоритъ 3-и пунктъ рескипта, — «превращать разсадники науки въ орудіе для достиженія политическихъ цѣлей, учебныя начальства должны имѣть въ виду одно лишь безкорыстное служеніе просвѣщенію, постоянно- улучшая систему общественнаго воспитанія въ Царствѣ и возвышая въ немъ уровень преподаванія». Таковъ принципъ, положенный рескриптомъ въ основаніе всего дѣла".
«Съ этой точки зрѣнія, отношеніе, въ которое становится государство къ народному образованію въ Царствѣ Польскомъ, есть, по нашему мнѣнію, единое правильное — какъ для Польши, такъ и для Россіи, такъ и вездѣ и всюду: это отношеніе чисто внѣшнее, нисколько не тенденціозное; правительство указываетъ пути и средства къ образованію, по не опредѣляетъ, какъ бывало прежде, ни направленія, которому образованіе должно слѣдовать, ни тѣхъ началъ, которыя должны быть проводимы въ народъ и общество помощью педагогіи; оно не вмѣшивается въ собственный миръ науки, не посягаетъ на ея независимость, не исключаетъ той или другой отрасли знанія, какъ несогласной съ правительственными политическими видами, не предписываетъ — ни чему учить, ни какъ учить. Извѣстно, что при прежней системѣ управленія, которая водворена была въ Польшѣ послѣ мятежа 1831 года, правительство особыми инструкціями давало извѣстное, соотвѣтственное своимъ цѣлямъ, направленіе каждой наукѣ. Классическое образованіе въ гимназіяхъ признано было вреднымъ и замѣнено, такъ называемымъ, реальнымъ, въ томъ, вѣроятно, предположеніи, что практицизмъ непремѣнно ослабитъ тотъ пресловутый духъ патріотизма, которымъ гордится польская шляхта. О томъ — къ чему, къ какому совершенно противоположному результату привела эта система, — едва ли есть надобность и напоминать. Рѣдко оказывается исторіею подобная многоцѣнная услуга, чтобы послѣдствія такъ скоро обличили неправильность основанія и чтобы плоды почти непосредственно слѣдовали за посѣвомъ! Такимъ образомъ, система -прежняго общественнаго воспитанія быстро понизила уровень не только образованія, но и общественной нравственности въ Царствѣ Польскомъ… Въ ложное отношеніе въ наукѣ и просвѣщенію стало и управленіе маркиза Велепольскаго, сдѣлавшаго общественное образованіе орудіемъ — къ достиженію своей политической цѣли. Онъ ввелъ въ дѣйствіе тотъ самый принципъ насильственнаго духовнаго единенія, которымъ и теперь руководствуются нѣмцы въ Познани и Шлезвигѣ, и который, при перемѣнѣ обстоятельствъ, могла бы теперь Россія съ такимъ-же полнымъ правомъ примѣнить и къ Польшѣ. Маркизъ Велепольскій, помощью государственной силы, подчинилъ все образованіе вѣдѣнію и контролю латинскаго духовенства и шляхты и лишилъ разнообразные народности обитающія въ Царствѣ Польскомъ, всякаго права на самостоятельное духовное развитіе. Греко-уніаты приневолены были доканчивать свое воспитаніе въ католическихъ академіяхъ. Русскіе жители въ Люблинской губерніи обязаны были учиться только польской, а не русской грамотѣ, и т. д., и т. д.».
Странно слагаются историческія судьбы Польши! странный жребій, по отношенію къ ней, выпадаетъ, какъ намъ кажется, Россіи — благой и высокій жребій всяческаго освобожденія Польши отъ ея же собственной польской лжи и возвращенія ея къ славянскимъ началамъ. Къ чему, наконецъ, приведетъ насъ исторія, въ какой степени можетъ сама Россія выполнить такое призваніе — этого мы предрѣшать не станемъ, но тѣмъ хуже для Польши или, вѣрнѣе сказать, тѣмъ лучше для Польши и тѣмъ хуже для польской шляхты, что Россія можетъ выступить на борьбу съ нею подъ знаменемъ — (не политической, а) соціальной и духовной свободы. Еслибъ польская шляхта была разумнѣе, она не выпустила бы этого знамени изъ своихъ рукъ, — но тогда и судьбы Польши были бы иныя. Но польская шляхта имѣла въ виду однѣ свои шляхетскія вольности, а не общую свободу народную, и подчинила всѣ духовные и нравственные интересы интересамъ политическаго властолюбія. Попранное шляхтичами начало соціальной свободы обращается теперь противъ нихъ же самихъ и поражаетъ ихъ на смерть, — и, конечно, въ тысячу разъ легче было бы имъ погибнуть отъ насилія и казней, чѣмъ отъ вѣянія духа разумности и свободы. Конечно это вѣяніе стало слышаться недавно; мы не можемъ, конечно, поручиться, чтобъ направленіе, принятое нынѣ, не подверглось никогда измѣненіямъ, но уже и того, что совершено, достаточно для опредѣленія взаимныхъ историческихъ отношеній Россіи и Польши или, по крайней мѣрѣ, пути, которымъ Россіи приходится, повидимому, слѣдовать. Дѣйствіе ея въ Польшѣ можетъ быть теперь дѣйствіемъ чисто освободительнымъ въ томъ новомъ смыслѣ, который объяснили мы выше, т. е. освободительнымъ отъ польской-же внутренней лжи. Очевидно, что это дѣйствіе можетъ простираться только до тѣхъ предѣловъ внутри которыхъ сама Россія остается вѣрна своимъ исконнымъ народнымъ славянскимъ началамъ…. На этой почвѣ она сильна; — имѣетъ, что передать и Польшѣ, и всему міру"…
«Польшею называла себя одна шляхта, отвергая и презирая народъ, — Россія вводитъ народъ въ сферу общей польской гражданской и соціальной жизни. Польша, т. е. прежняя шляхетская Польша — благодаря антиславянскому и антидемократическому вліянію на нее латинскаго Запада, сосредоточиваетъ поземельную собственность въ рукахъ привилегированнаго класса людей; — Россія надѣляетъ крестьянъ землею, вѣрная кореннымъ славянскимъ соціальнымъ началамъ. Шляхетская Польша строила зданіе политической свободы сверху, на фундаментѣ безправности и рабства простаго народа; славянская Россія возвращаетъ гражданскую полноправность простому народу и закладываетъ фундаментъ свободнаго самоуправленія крестьянскихъ общинъ, этого древнѣйшаго залога свободы у славянскихъ народовъ… Шляхетская Польша тѣснитъ всѣми возможными для нея способами — вѣроисповѣданія, несогласныя съ вѣроисповѣданіемъ латинскимъ, — Россія провозглашаетъ начало свободы вѣроисповѣданій… Кстати, на дняхъ публикованъ указъ однороднаго же характера: объ уничтоженіи тѣлеснаго и о смягченіи прочихъ уголовныхъ наказаній въ Царствѣ Польскомъ, а также и объ отмѣнѣ нѣкоторыхъ странныхъ, „оставшихся тамъ“, — какъ сказана въ указѣ, — „отъ прежняго времени мѣстныхъ постановленій“ — напр., наказаніе розгами подсудимаго во время производства слѣдствія и т. д.»…
«До сихъ поръ дѣло касалось только внѣшней стороны жизни, соціальной и экономической. Воспитаніе принадлежитъ уже къ сферѣ духовной, имѣетъ дѣло съ душею народа. Здѣсь задача несравненно труднѣе и едва ли, повидимому, исполнима для какого бы то ни было правительства. Но настоящіе указы разрѣшаютъ и эту задачу удовлетворительнымъ образомъ, преимущественно для начальныхъ училищъ. Что же касается до высшихъ разсадниковъ образованія, то объ нихъ упоминается только вскользь, и объ нихъ послѣ дуютъ новыя особыя постановленія. Нельзя не замѣтить, что по отношенію къ этимъ послѣднимъ — задача Россіи усложняется тѣмъ болѣе, чѣмъ менѣе удовлетворяется она сама идеаломъ своихъ собственныхъ гимназій, прогимназій и университетовъ. Но пойдемъ дальше — и прослѣдимъ, и въ новыхъ законахъ тотъ-же характеръ освободительнаго дѣйствія, на который мы указали выше. Шляхетская Польша тѣснитъ и гонитъ употребленіе національнаго языка тѣхъ отдѣльныхъ народовъ, которые поселены въ ея предѣлахъ; она заставляетъ русскихъ, литовцевъ и нѣмцевъ учиться не иначе, какъ по польски, и исключаетъ преподаваніе церковно-славянскаго языка въ училищахъ русскихъ греко-уніатовъ, которые все-же ближе къ православію, чѣмъ къ латинству и которыхъ богослуженіе совершается на церковно-славянскомъ языкѣ. Россія, предоставляя полякамъ въ Польшѣ полную свободу учиться по польски, не только не стѣсняетъ развитія польскаго языка, но признаетъ его господствующимъ языкомъ Царства, и, даруя всѣмъ прочимъ національностямъ равное право учреждать свои собственныя начальныя училища, не возбраняетъ, однако же, имъ вводить въ этихъ училищахъ и преподаваніе польскаго языка. Шляхетская Польша отнимала у крестьянскихъ обществъ всякое право контроля надъ первоначальнымъ образованіемъ или надъ народными школами, сосредоточивая этотъ надзоръ въ лицѣ ксендза и помѣщика и обращая образованіе въ ихъ рукахъ — въ духовное и политическое орудіе. Такая система прямо указывала русскому правительству на необходимость и пользу системы совершенно противоположной»…
«Такимъ образомъ — дѣйствіе Россіи по отношенію къ Польшѣ съ эпохи освобожденія крестьянъ получило характеръ дѣйствія отрицательно-освободительнаго и чрезъ это самое — положительно-образовательнаго и зиждущаго. Мы говоримъ, разумѣется, о главныхъ, основныхъ чертахъ этого отношенія, не останавливаясь на мелкихъ подробностяхъ и на мѣрахъ административныхъ временнаго и случайнаго свойства. Мы не касаемся вопроса о томъ, въ какой степени подобная система усвоена сознаніемъ самихъ правительственныхъ лицъ и въ какой степени можемъ мы ожидать отъ исполнителей — строгой послѣдовательности въ приведеніи ея въ дѣйствіе. Важнѣе всего для насъ то соображеніе, что путь, на который вступаетъ теперь Россія относительно Царства, болѣе, по нашему мнѣнію, соотвѣтствуетъ ея историческому призванію, чѣмъ всѣ прежніе, и указываетъ на необходимость для самой Россіи развиваться вполнѣ согласно съ своими собственными народными началами, — въ чемъ одномъ можетъ она почерпать нужную для себя и плодотворную силу. Намъ могутъ замѣтить, что тутъ нечего и поминать объ исторіи и призваніи, что освободительный характеръ современныхъ распоряженій правительства предписывается благоразумной политикой… Но мы этого вовсе и не отрицаемъ. Мы только свидѣтельствуемъ о томъ историческомъ жребіи, который, какъ намъ кажется, выпадаетъ Россіи — ослаблять враговъ своихъ, польскихъ шляхтичей, и усмирять Польшу — соціальной свободой и воздѣйствіемъ славянскихъ соціальныхъ началъ. Этого дара никто не могъ бы ей дать кромѣ Россіи, и никогда бы не дождалась она этого дара отъ своей шляхты! Мы видимъ въ новѣйшихъ правительственныхъ распоряженіяхъ ту историческую знаменательность, которая не зависитъ ни отъ какого личнаго расчета того или другаго дѣятеля и, приноситъ свои плоды — иногда даже вопреки этому расчету. Мы желаемъ только, чтобъ Россія, сознавъ даруемое ею благо, шла по своему новому пути послѣдовательно и неуклонно».
Затѣмъ «День» подробнѣе излагаетъ содержаніе рескрипта и указовъ. Главныя основанія ихъ слѣдующія:
"Рескриптъ выражаетъ надежду, что «плодотворная научная дѣятельность» всего лучше предохранитъ польское юношество отъ «несчастныхъ безразсудныхъ увлеченій». Онъ"съ довѣріемъ возлагаетъ на вновь созданныя сельскія общества ближайшее попеченіе о распространеніи сельскихъ школъ и снабженіи ихъ нужными средствами". Онъ требуетъ отъ учащихъ и отъ учащихся, равно какъ и отъ надзирающихъ за ученіемъ, «безкорыстнаго служенія просвѣщенію», внѣ всякихъ политическихъ цѣлей. «Предоставляя польскому юношеству возможность обучаться на его природномъ языкѣ», — говоритъ 4 пунктъ рескрипта, — «надлежитъ, вмѣстѣ съ тѣнь, принять во вниманіе, что населеніе Царства состоитъ изъ лицъ, принадлежащихъ къ равнымъ племенамъ и вѣроисповѣданіямъ. Каждое изъ нихъ должно быть ограждено отъ всякаго насильственнаго посягательства» и въ этихъ видахъ предоставляется право каждой народности образовать свои отдѣльныя училища. «Въ школахъ общихъ, особенно же низшихъ, обученіе должно быть введено на природномъ языкѣ большинства населенія, т. е. или на польскомъ, или на Русскомъ, или на нѣмецкомъ, или на литовскомъ, смотря по мѣстности и происхожденію жителей». Задача Россіи, по отношенію къ Царству Польскому", — заключаетъ рескриптъ, — «должна заключаться въ полномъ безпристрастіи ко всѣмъ составнымъ стихіямъ тамошняго населенія»".
Въ заключеніе, «День» возражаетъ противъ мысли о регламентаціи, являющейся возможною при этомъ новомъ устройствѣ просвѣщенія въ Польшѣ.
«Доказано», — говоритъ онъ, — "что всѣ попытки регламентировать народное образованіе, приводятъ къ послѣдствіямъ самымъ неблагопріятнымъ и неожиданнымъ для правительства, и что стремленіе уловить и направить самый духъ образованія — дискредитировало самое образованіе, налагало на него несочувственную печать казенности и производило въ учащихся или естественное чувство противорѣчія, или полнѣйшее безразличное, пассивное отношеніе къ преподаванію — слѣдовательно, самое безплодное, чтобъ не сказать болѣе. Въ Польшѣ нѣтъ элемента вреднѣе для русскаго правительства (да и для самой Польши), какъ латинство. Не будь Польша католическою, не было бы, вѣроятно, и польскаго во проса Поэтому, съ точки зрѣнія нѣкоторыхъ нашихъ публицистовъ, стремящихся обрусить Польшу, слѣдовало бы, поступая логически, уничтожить и самый католицизмъ въ Польшѣ. Однако же, это вещь нравственно невозможная, да и никто никогда въ Россіи не рѣшался объ этомъ й помыслить, не исключая и самихъ публицистовъ. Нельзя же «не допустить учителемъ закона Божія въ народномъ училищѣ — служителя храма того вѣроисповѣданія, къ которому принадлежитъ народъ! Но, допустивъ по необходимости преподаваніе латинскимъ ксендзомъ, латинскаго катихизиса, вы тѣмъ самымъ допускаете въ области народнаго образованія участіе такого элемента духовнаго, противъ вредныхъ дѣйствій котораго нѣтъ никакихъ внѣшнихъ, формальныхъ, доступныхъ свойству правительства гарантій. Очевидно, что излишняя забота о гарантіяхъ является не только напрасною, но и положительно вредною, ибо она можетъ стѣснить свободу преподаванія и лишить его всякаго довѣрія со стороны польскаго населенія. Едва ли поэтому не слѣдуетъ признать лучшимъ обезпеченіемъ въ этомъ случаѣ — полную свободу обученія и нравственное отношеніе правительства въ дѣлу образованія, такъ какъ съ преобладаніемъ вліянія польскаго духовенства, эта свобода, которою не могутъ же, конечно, не дорожить и поляки, неминуемо должна была бы исчезнуть. Нѣкоторые наши публицисты, обращающіе особенное вниманіе на гарантіи для русскаго господства, возлагаютъ всю свою надежду на начальниковъ учебныхъ дирекцій… Но мы полагаемъ, что будущіе директора едва ли захотятъ быть чѣмъ-то въ родѣ католическихъ directeurs de conscience, т. е. директорами народной совѣсти, — особенно же помня требованіе рескрипта, что учебныя начальства не должны обращать разсадники наукъ въ орудія для достиженія политическихъ цѣлей»…
Съ этимъ взглядомъ согласится всякій, кто только повѣритъ, что самая крѣпкая сила въ мірѣ есть сила нравственная, что нѣтъ въ мірѣ прочной побѣды, кромѣ побѣды нравственной, что всякія соображенія государственной пользы поведутъ только ко вреду, если они основываются не на возвышеніи и укрѣпленіи нравственнаго достоинства подданныхъ, а не его извращеніи. Поэтому справедливо можно желать духовнаго исцѣленія и возвышенія поляковъ, справедливо можно радоваться преобразованіямъ, имѣющимъ такую цѣль.
Полезное объясненіе.
правитьАвгустовская книжка «Современника» можно сказать удивила красотой Европу, какъ выражается Чичиковъ. Она содержитъ въ себѣ статью противъ «Эпохи» еще болѣе бранную и еще менѣе нуждающуюся въ отвѣтѣ, чѣмъ двѣ іюльскія статьи. Тамъ мы названы уже не швалью, а «ракаліями». Я ничего и не сказалъ бы объ этомъ, если бы вся эта брань не возбудила, наконецъ, между читателями нѣкотораго смятенія. Читатели недоумѣваютъ, сердятся и приходятъ въ изумленіе. Во всѣхъ газетахъ, въ «Инвалидѣ», въ «Голосѣ», въ «Московскихъ Вѣдомостяхъ» толкуютъ о соблазнѣ и скандалѣ, разразившемся въ русской литературѣ. Даже гдѣ? — въ «Олонецкихъ Вѣдомостяхъ», въ корреспонденціи изъ гор. Вытегры раздаются упреки и увѣщанія. Наконецъ, въ редакціи «Эпохи» получаются письма и цѣлыя статьи, наполненныя негодованіемъ и недоумѣніемъ относительно подвиговъ «Современника».
И дѣйствительно — это явленіе очень странно; дѣйствительно трудно понять, какъ люди пишущіе, вмѣсто того, чтобы разсуждать, острить, подсмѣиваться и т. д., вдругъ начинаютъ браниться чуть не по извощичьи. Нѣтъ ничего мудренаго, если читатели удивляются такому ходу дѣлъ. Позволю себѣ сказать нѣсколько словъ, съ тѣмъ, чтобы объяснить читателямъ, въ чемъ разгадка странности, показать имъ, что собственно дивиться нечему.
Все дѣло въ тѣхъ понятіяхъ. о полемикѣ, которыхъ держится «Современникъ». Понятія эти таковы, что читатели никакъ не могутъ о нихъ догадаться; они все берутъ слишкомъ высоко и потому удивляются. Но стоитъ мнѣ только указать эти понятія и для читателей все будетъ ясно.
«Современникъ» недавно объявилъ, что онъ для своихъ полемическихъ цѣлей употребляетъ всякія, даже неодобрительныя средства. Что же это значитъ? Законныя, одобрительныя средства полемики суть остроуміе, мѣткость взгляда, ясность пониманія. Съ этими средствами можно одолѣть всѣхъ, одержать всякую побѣду. «Современникъ» объявилъ, что онъ рѣшился прибѣгнуть въ другимъ средствамъ.
Какія же это другія средства?
Есть два такихъ средства, любезные читатели. Одно — голословная брань, оскорбительныя выраженія, какія только могутъ явиться въ печати; другое — искаженіе истины, извращеніе настоящаго смысла дѣла, путаница и затемнѣніе всякаго рода.
На чемъ же основано дѣйствіе этихъ средствъ? На непониманіи читателей. «Современникъ» полагаетъ, что читатели повѣрятъ ему на слово, что они въ большинствѣ случаевъ не въ силахъ сами разобрать, въ чемъ дѣло. «Современникъ» думаетъ, что читатели очень простодушны, что если онъ печатно назоветъ кого нибудь литературною ракаліею, то читатель тотчасъ же повѣритъ ему и потеряетъ уваженіе къ тому, кого бранятъ такимъ образомъ. «Современникъ» угрожаетъ намъ напечатать статью, въ которой будетъ сказано, что въ «Эпохѣ» «явились статьи, которыхъ ни за что на свѣтѣ не пустилъ бы въ свой журналъ Михаилъ Михаиловичъ; такова, напр., статья Фейербаха о г. Страховѣ и статья Музыки о г. Сѣровѣ, — путаница въ заглавіяхъ допущена г. Постороннимъ Сатирикомъ (авторомъ обѣщанной статьи) на основаніи вышесказаннаго предположенія, что теперь въ „Эпохѣ“ не авторы сочиняютъ статьи, а сами статьи сочиняютъ и водятъ за носъ авторовъ».
«Современникъ» грозитъ это напечатать и думаетъ, что подобное глумленіе и умышленное извращеніе дѣла (насчетъ покойнаго Михаила Михаиловича) могутъ повредить намъ въ глазахъ читателей.
Вотъ полемическія средства «Современника». Каковы средства, таковы и цѣли и поводы полемики. «Современникъ» полагаетъ, что начать полемику можно только по злости въ лицу, съ которымъ полемизируешь, что всякая полемика есть обида, что за нее нужно мстить и т. д. Поэтому «Современникъ» обижается, дѣлаетъ угрозы, толкуетъ о своемъ милосердіи, предлагаетъ условія перемирія и т. д. Однимъ словомъ, точно дѣло идетъ о враждѣ и борьбѣ между лицами, а не о борьбѣ идей. Припомнимъ то время, когда г. Антоновичъ, по замѣчанію нѣкоторыхъ литературныхъ враговъ своихъ, стоялъ во главѣ русской литературы. Это продолжалось четыре мѣсяца. Въ январѣ (1862) онъ написалъ статью противъ славянофиловъ, въ февралѣ — противъ г. Юркевича, въ мартѣ — противъ г. Тургенева, въ апрѣлѣ — противъ насъ. Въ этой статьѣ единственной причиной нашей полемики противъ «Современника» выставлялась наша возбужденная будто бы не многими, но мѣткими отзывами объ насъ «Современника». Кромѣ того, «Современникъ» ставилъ себя въ очень выгодное положеніе, говоря, что мы все имъ занимаемся; онъ хвалился какъ знакомъ величія и силы, что на него было обращено столько вниманія. Теперь, какъ видно, дѣло перемѣнилось. Въ послѣдней книжкѣ онъ жалуется, что мы поступили съ нимъ неделикатно, что въ 1863 г., едва вышла его первая книжка, какъ мы напали на него въ статьѣ: Сказаніе о дураковой плѣши[1], въ которой статьѣ мы доказывали, что «Современникъ» 1) не умѣетъ мыслить, 2) не умѣетъ понимать, 3) проповѣдываетъ ужасающія нелѣпости. И это на основаніи одной только книжки.
Дѣйствительно, деликатности тутъ было мало; но — вотъ чего никогда не можетъ понять «Современникъ», — мы и не хотимъ, и не хотѣли никакой деликатности, если подъ деликатностію разумѣть уступку и поблажку мнѣніямъ, съ которыми мы не согласны. Мы всегда враждебно относились къ мнѣніямъ «Современника»; мы и впредь всегда будемъ враждебно къ нимъ относиться. Мы начали полемику съ «Современникомъ», а не онъ съ нами, мы вели ее постоянно и постоянно будемъ вести ее.
«Современнику» непонятно, какимъ образомъ можно чувствовать такую глубокую вражду къ извѣстнымъ идеямъ; онъ полагаетъ, что все дѣло дѣлается по злобѣ и по обидѣ. Такое пониманіе очень мелко.
Не личности насъ трогаютъ. Насъ занимаетъ не г. Пыпинъ, не г. Антоновичъ, не г. Щедринъ. Намъ антипатичны тѣ идеи, которыя они поддерживаютъ всякими правдами и неправдами. Противодѣйствовать этимъ идеямъ мы считаемъ за долгъ, за служеніе истинѣ.
- ↑ Статья покойнаго И. Г. Долгомостьева. Поздн. примѣч.