Н. Страховъ. Изъ исторіи литературнаго нигилизма. 1861—1865.
С.-Петербургъ. Типографія брат. Пантелеевыхъ. Верейская ул., № 16. 1890.
ЗАМѢТКИ ЛѢТОПИСЦА.
правитьЭпоха, 1864, декабрь
правитьОбщій обзоръ и заключеніе.
правитьИзвиненіемъ началъ я свои замѣтки и извиненіемъ долженъ кончить ихъ первый годъ: вижу совершенно ясно, какъ мало мнѣ удалось сдѣлать, какъ много явленій, о которыхъ мнѣ слѣдовало бы говорить, мною пропущено, какъ мало и не полно говорилъ я о тѣхъ явленіяхъ, которыхъ не пропустилъ. Не скрою отъ читателей, что вслѣдствіе слабости, съ которою у меня шло дѣло, я даже заслужилъ со стороны многихъ весьма дурное и невыгодное мнѣніе. Именно: обо мнѣ говорятъ, что я преимущественно занимаюсь вздоромъ, что я присяжный ловитель промаховъ и противорѣчій, попадающихся въ другихъ изданіяхъ, что если можно меня считать лѣтописцемъ, то развѣ лѣтописцемъ человѣческихъ глупостей, а никакъ не великихъ дѣлъ и событій нашего времени.
Въ этомъ сужденіи гораздо меньше силы, чѣмъ, кажется, полагаютъ тѣ, кто его произноситъ. Если бы я былъ хорошимъ лѣтописцемъ человѣческихъ глупостей, то я поставилъ бы себѣ это въ великую заслугу. По свидѣтельству Гейне, Гегель говаривалъ, что если бы отъ какого нибудь времени намъ не осталось никакого повѣствованія о дѣйствительныхъ событіяхъ, а остались бы достовѣрные разсказы только о снахъ, которые тогда видѣлись людямъ, то по этимъ снамъ мы все-таки могли бы составить себѣ хорошее понятіе о жизни того времени. Если это можно сказать о снахъ, то тѣмъ болѣе это можно сказать о глупостяхъ, совершаемыхъ на яву, въ особенности о такихъ, которыя сперва обдуманно излагаются на бумагѣ, потомъ посылаются въ типографію, неоднократно прочитываются въ корректурѣ и, наконецъ, являются на Божій свѣтъ въ тысячахъ экземпляровъ. И такъ, я былъ бы весьма доволенъ, если бы могъ похвалиться передъ читателями тѣмъ, что далъ имъ полную картину промаховъ и уклоненій нашего умственнаго и литературнаго міра. Съ несчастію, я не имѣю права на такую похвальбу.
Не имѣю я права также похвалиться хорошею характеристикою какихъ либо серіозныхъ и положительныхъ явленій, которыхъ мнѣ случалось касаться. И такъ, что же мнѣ остается? Остается хвалить свои добрыя намѣренія и прекрасныя желанія. Можетъ быть, эта похвальба не будетъ такъ смѣшна, какъ это покажется съ перваго раза. А именно теперь, послѣ множества сдѣланныхъ мною замѣтокъ, я могу уже ясно и на примѣрахъ указать читателямъ цѣли, которыя я имѣлъ и имѣю; теперь я съ доказательствами въ рукахъ могу смѣло утверждать, что я исполнилъ свое обѣщаніе, данное въ самомъ началѣ, т. е. что мои замѣтки будутъ «отрывочны, но не безсвязны»; однимъ словомъ я могу теперь опредѣлительно раскрыть общіе взгляды, которыми я руководствовался, и представить въ общей картинѣ явленія, которыхъ касался.
Начнемъ съ самаго простаго. Многіе упрекали меня за замѣтки о слезахъ, спящихъ въ равнинѣ, и о злобно открытыхъ объятіяхъ. Дѣйствительно, явленія очень маленькія, вполнѣ микроскопическія. Но какой смыслъ они имѣютъ? Что они означаютъ? Стихотворецъ, заговорившійся о слезахъ гражданина до того что, самъ не замѣчая, уложилъ ихъ спать въ равнинѣ, заговорившійся о злобѣ до того, что почелъ за признакъ злобы даже открытыя объятія, — что представляетъ намъ такой стихотворецъ? Очевидно, явный примѣръ того уклоненія мысли отъ логическаго пути и уклоненія языка отъ правильнаго выраженія мысли, которому подвергаются люди, дѣлающіе изъ поэзіи служебное средство, думающіе не о томъ, о чемъ они говорятъ, и говорящіе только по поводу того, о чемъ они думаютъ. Что же? Развѣ это уклоненіе не есть у насъ явленіе весьма общее и распространенное? Сколько стихотвореній, повѣстей, романовъ и разнаго рода произведеній можно подвести подъ отдѣлъ такихъ явленій! И въ каждомъ изъ нихъ, какъ въ произведеніи напускномъ и выдуманномъ, а не созданномъ, можно, при строгомъ анализѣ, открыть туже нелогичность и нескладицу, какъ- и въ слезахъ спящихъ въ равнинѣ. Эти слезы не случайность; онѣ — органическій продуктъ нашей литературы. Эти слезы, по всей вѣроятности, есть цвѣтокъ, выросшій на почвѣ многихъ стихотвореній г. Некрасова.
Возьмите даже послѣднюю поэму г. Некрасова, Морозъ-красный носъ, и вы убѣдитесь при тщательномъ разборѣ, что не смотря на удивительныя частности, несмотря на струи истинной поэзіи, въ цѣломъ поэма представляетъ странную уродливость. Во-первыхъ, въ этой печальной идилліи вовсе не идетъ ея юмористическое заглавіе. Къ чему тутъ красный носъ? Далѣе — плачевное вступленіе, трактующее о бѣдствіяхъ рабства, ни мало не клеится съ самыми событіями, въ которыхъ люди страдаютъ не отъ рабства, а отъ мороза, именно — Проклъ простужается, а Дарья замерзаетъ. Далѣе — тонъ сочувствія въ воспѣваемымъ лицамъ непріятно нарушается описаніемъ леченія Прокла, въ которомъ описаніи вдругъ прорывается яростное глумленіе просвѣщеннаго барина надъ невѣжествомъ мужиковъ. Наконецъ, въ цѣломъ поэма имѣетъ такой-то мрачно-фаталистическій характеръ, Богъ знаетъ, что означающій и откуда взявшійся. И выходитъ, что эта поэма, въ извѣстномъ смыслѣ, есть тоже слеза, уснувшая въ равнинѣ.
Впрочемъ, это послѣднее произведеніе г. Некрасова, по своему духу, по большей правильности отношеній поэта къ описываемымъ предметамъ, стоитъ весьма высоко въ сравненіи съ другими его произведеніями. Чтобы характеризовать духъ многихъ его созданій, чтобы показать на какихъ слезахъ, спящихъ въ равнинѣ, онъ воспиталъ свою публику, я привелъ забавное недоразумѣніе, въ которое впалъ одинъ петербургскій критикъ по поводу той же поэмы — Морозъ-красный носъ. Мастерски написанную картину сельскаго труда, заключающуюся въ этой поэмѣ, критикъ принялъ за идеалъ г. Некрасова, за его мечты о будущемъ блаженномъ состояніи людей. И немудрено! Вѣроятно, критикъ твердо помнилъ слѣдующую слезу, уснувшую въ равнинѣ, — слѣдующее описаніе судьбы, выпавшей на долю крестьянской дѣвушки:
«За неряху пойдешь мужика;
Подвязавши подъ мышки передникъ,
Перетонешь уродливо грудь;
Будетъ бить тебя мужъ привередникъ
И свекровь въ три погибели гнуть».
Какъ же послѣ этого не усумниться, когда вдругъ является мужъ, который не бьетъ жены, и старушка свекровь, которая не гнетъ ее въ три погибели, а спокойно копаетъ картофель!
И такъ, въ своихъ замѣткахъ я вѣрно указалъ на нѣкоторое фальшивое настроеніе, портящее нашу поэзію и извращающее взглядъ нашихъ критиковъ до того, что они не понимаютъ самыхъ прямыхъ и ясныхъ словъ. Конечно, я могъ бы охватить это явленіе шире и прослѣдить его глубже; конечно, я могъ бы указать, какъ дѣйствіе того же настроенія искажаетъ поэтическія силы множества поэтовъ; я могъ бы набрать цѣлые десятки и сотни слезъ, спящихъ въ равнинѣ; я могъ бы поговорить даже о стихотвореніяхъ г. Вейнберга. Далѣе — я могъ бы перейти къ прозѣ и показать, какъ тоже самое настроеніе проявляется въ повѣстяхъ и романахъ, какъ это искажающее настроеніе породило цѣлую школу; какъ произросли на немъ гг. Успенскіе, Слѣпцовы, Рѣшетниковъ!, и т. д.
Конечно, все это предметы достойные наблюденія и строгаго анализа. Говорю это отнюдь не иронически; я не имѣлъ въ мысли ироніи, даже упоминая о стихотвореніяхъ г. Вейнберга. Ибо, хотя все это, по моему взгляду, суть явленія воздушныя, т. е. скоропреходящія, легко исчезающія, но нашъ умственный небосклонъ такъ постоянно и такъ изобильно наполненъ ими и такое множество читателей погружено въ ихъ созерцаніе, что изслѣдовать ихъ надлежащимъ образомъ было бы весьма полезно. Есть въ этомъ дѣлѣ весьма серіозныя стороны. Мы мысленно и чрезвычайно быстро переживаемъ нѣкоторую воздушную исторію, которая хотя не касается дѣйствительности, но въ которой сгораетъ умъ и надрывается воля многихъ, — исторія весьма поучительная и стоящая вниманія.
Въ своихъ замѣткахъ я старался также изобразить другую, — не творческую, а, такъ сказать, мыслительную сторону петербургской журналистики за послѣдніе года. До сихъ поръ не имѣю причины отказываться отъ немногихъ чертъ, которыя мнѣ случилось указать. Плачевное состояніе ея не было мною упущено изъ виду. Я изобразилъ, какъ она растерялась, какъ была поражена пустотою и безсиліемъ и какъ стала порождать явленія странныя въ высшей степени, ненужные скандалы, безцѣльную полемику, — нѣчто, по истинѣ, хаотическое. Я описалъ краткое, но блистательное поприще г. Щедрина. Какъ онъ явился съ намѣреніемъ мыслить, какъ отложилъ на время это намѣреніе, какъ потомъ вдругъ обнаружилъ идею, почерпнутую имъ изъ книги, къ которой, вѣроятно, прибѣгъ какъ къ полезному пособію для мышленія, какъ написалъ на эту идею повѣсть — пЕакъ кому угодно*у какъ опять остался на нѣкоторое время безъ идеи, и какъ, наконецъ, произвелъ скандалъ, породилъ великое, неожиданно подсмѣявшись надъ тѣми самыми, въ кому думалъ примкнуть.
Не однократно я касался также полемики, происходившей въ истекшей году. Правъ ли я былъ, пусть скажутъ читатели. Не я ли первый сказалъ, что изъ полемики между «Современникомъ» и «Русскимъ Словомъ» ничего не будетъ? Не и ли первый замѣтилъ, что полемическія статьи Современника* приняли характеръ, при которомъ онѣ уже не заслуживаютъ отвѣта? Увы! Почтенный журналъ находится въ какомъ-то безпокойномъ настроеніи, которое мѣшаетъ ему соблюдать надлежащую мѣру и лишаетъ его удары всякой силы. Онъ, вѣроятно, расчитываетъ, какъ я предполагалъ въ своемъ полезномъ объясненіи, на простодушіе читателей. Не отказываюсь отъ этого предположенія и теперь, также какъ и теперь не считаю этого расчета весьма основательнымъ.
Вотъ и все. Безсодержательность и безпричинная тревога — вотъ и все движеніе петербургской журналистики послѣдняго времени. Желалъ бы я знать, что можно сказать противъ вѣрности этого факта? Желалъ бы встрѣтить лѣтописца, который нашелъ бы въ этой пустотѣ больше моего, который подмѣтилъ бы тутъ какое нибудь движеніе. Не укажутъ ли мнѣ на чудеса «Русскаго Слова», на эти невѣроятные парадоксы и крайности, которые тамъ сыплются въ каждой книжкѣ? Признаюсь, я начинаю видѣть въ нихъ такую рутину новаторства, которая чуть ли не скучнѣе повторенія избитыхъ мыслей.
Совершенно иное дѣло московская литература. Нѣкоторыя изданія, были непріятно изумлены тѣмъ, что я отдалъ ей предпочтеніе въ сравненіи съ петербургскою литературой. Что дѣлать! Исторія творится не нами, а нами только записывается. Совершившагося факта измѣнить невозможно. Въ качествѣ лѣтописца я вообще исповѣдую большое уваженіе къ совершившимся фактамъ. Я не могу одобрить тѣхъ людей, которые высокомѣрно смотрятъ на текущую передъ ихъ глазами исторію. Стоитъ себѣ иной господинъ, задравши носъ, и для всего, что видитъ, находитъ только слово осужденія. И то не хорошо,.и другое не хорошо, и все не хорошо; одинъ онъ хорошъ; а хорошъ-то онъ на самомъ дѣлѣ только до тѣхъ поръ, пока стоитъ въ сторонѣ и самъ ни въ чемъ не участвуетъ: возьмись онъ за дѣло и пошло бы оно у него еще хуже, чѣмъ у другихъ. Исторія творится медленно и тяжко, въ ней каждый день — мучительные роды, а между тѣмъ мы такъ привыкли становиться внѣ исторіи, такъ любимъ витать въ воздушной области мыслей, гдѣ все легко, все окрашено свѣтлыми красками, что суровый и серіозный ходъ исторіи чуть ли не сплошь кажется намъ безобразіемъ.
Петербургская литература проиграла свое дѣло. Это фактъ нисколько не радостный, а, напротивъ, глубоко печальный; ибо это такой проигрышъ, отъ котораго никому не бываетъ выигрыша. Общество ничего не выигрываетъ отъ того, что умственное настроеніе извѣстной его части, оказалось несостоятельнымъ. Подобное явленіе указываетъ на нѣкоторый порокъ въ нашемъ духовномъ развитіи, который можетъ быть долго еще будетъ отзываться и который во всякомъ случаѣ потребилъ и потребляетъ извѣстную долю нашихъ жизненныхъ силъ. Конечно, сознаніе неожиданнаго проигрыша имѣетъ свою пользу. Такъ, сильный припадокъ болѣзни заставляетъ, наконецъ, безпечнаго больнаго приняться за теченіе; но въ то же время онъ составляетъ и печальное доказательство самаго существованія болѣзни.
Литературный центръ тяжести перешелъ въ Москву. Славянофилы побѣдили. Какими бы оговорками и ограниченіями мы ни обставили этотъ фактъ, самый фактъ остается несомнѣннымъ. Въ самой высшей сферѣ, то есть въ сферѣ не практической, а теоретической, въ пониманіи вопросовъ и въ изъясненіи смысла совершающихся событій, Дню принадлежало первое мѣсто. Можно оспаривать частные выводы славянофиловъ, но вѣрности основной точки зрѣнія оспаривать невозможно, и, кажется, не далеко время, когда она будетъ принята почти всѣми. Московскія Вѣдомости держались ближе къ практической сторонѣ дѣла; онѣ пользовались тѣми орудіями, какія у нихъ оказывались подъ руками: онѣ не столько углублялись въ вопросы, сколько старались найти ихъ ближайшее и скорѣйшее разрѣшеніе.
Много упрековъ дѣлаютъ «Московскимъ Вѣдомостямъ». Вопросъ о томъ, почему онѣ возбуждаютъ въ себѣ столь упорное нерасположеніе, есть весьма любопытный вопросъ. Отчасти виновата здѣсь, я думаю, самая практичность, которой мы всѣ, какъ люди болѣе или менѣе теоретическіе, не сочувствуемъ. Но есть, конечно, и другія, болѣе правильныя основанія. Сила, которую создали себѣ «Московскія Вѣдомости», -создана ими изъ тѣхъ элементовъ и матеріаловъ, какіе около нихъ нашлись: а въ массѣ этихъ элементовъ и матеріаловъ не мало есть явленій не вполнѣ свѣтлыхъ, не вполнѣ вызывающихъ одобреніе. Такимъ образомъ оказалось слишкомъ много компромиссовъ, а мы къ нимъ очень мало привыкли.
Впрочемъ, дѣло такое сложное, что подробно изложить его трудно. Что касается до меня, то въ немногихъ и слабыхъ моихъ замѣткахъ, относящихся къ «Московскимъ Вѣдомостямъ», я постоянно имѣлъ въ виду одну сторону, именно то, что, признавая принципъ русской народности, эта газета не проводитъ его до конца, что она отъ времени до времени впадаетъ въ разнорѣчія и несогласія съ этимъ принципомъ. Я указывалъ, напримѣръ, на ея какъ будто недоконченные толки о чувствъ русской народности, на ея мысли о возможности русскихъ нѣмцевъ и русскихъ католиковъ.
Эти вопросы и сюжеты въ сущности чрезвычайно просты, и нельзя не пожалѣть о той смутности понятій, по которой они до сихъ поръ подвергаются у насъ самымъ страннымъ перетолковываніямъ. Каждой народности, сколько нибудь ясной и крѣпкой, не только можно, но и должно пожелать преуспѣянія въ ея развитіи, полнѣйшаго раскрытія особенностей ея духовнаго организма. Но именно поэтому, именно потому, что народность составляетъ такое великое благо, такое неизмѣнное условіе духовнаго здоровья и духовной крѣпости, именно поэтому всего менѣе желательны и отрадны тѣ половинчатыя и смѣшанныя явленія, которыя являются при сліяніи народностей, какъ бы на ихъ границахъ. Человѣкъ, поставленный между двухъ народностей, для полноты и правильности своего развитія, непремѣнно долженъ всецѣло примкнуть къ одной изъ нихъ. Вотъ почему Евреи, которые говорятъ намъ:, мы совсѣмъ русскіе; «мы такіе же русскіе, какъ и вы; мы только русскіе Моисеева закона», такіе евреи не могутъ для насъ представлять отраднаго явленія, и сами по себѣ находятся въ ненормальномъ положеніи и неправильномъ настроеніи мыслей. Точно также гораздо болѣе здравое явленіе представляетъ собою нѣмецъ, который и считаетъ, и называетъ себя нѣмцемъ, нежели такой, который, называя себя русскимъ и примыкая по всѣмъ отношеніямъ къ русскому обществу, сохраняетъ, однако же, въ душѣ нѣмецкія пристрастія и можетъ быть даже нерасположеніе ко всему русскому. Въ былое время я помню здѣсь, въ Петербургѣ, одного такого нѣмца. Онъ былъ начальникомъ однаго изъ русскихъ учебныхъ заведеній и обнаружилъ свое ненормальное настроеніе весьма страннымъ образомъ. Послѣ однаго изъ ежегодныхъ пріемовъ воспитанниковъ въ свое заведеніе, онъ какъ-то пришелъ въ радостное расположеніе духа и, потирая руки, сказалъ своимъ сослуживцамъ на чистомъ русскомъ языкѣ: "Ну слава Богу! Теперь у меня въ заведеніи гораздо больше нѣмцевъ, чѣмъ русскихъ!*
Само собою разумѣется, что этотъ начальникъ, принимая воспитанниковъ, оттиралъ русскихъ и дѣлалъ всяческія льготы нѣмцамъ. Подобныя явленія, очевидно, уродливы. Видѣть въ нихъ что нибудь желательное нельзя ни съ какой точки зрѣнія. Невозможно желать, чтобы помѣси народностей развивались и крѣпли наравнѣ съ цѣльными національностями. Русскіе нѣмцы, русскіе католики, русскіе Моисеева закона, и т. д. — все это явленія отнюдь неспособныя къ какому нибудь богатому и плодотворному развитію, а, напротивъ, представляющія возможность безпрерывныхъ уклоненій отъ здраваго развитія.
Человѣкъ, находящійся между двухъ народностей, находится не въ нормальномъ положеніи. Понятно, что онъ стремится выйти изъ него и рано или поздно выходитъ, примкнувъ вполнѣ къ одной изъ народностей. Такимъ образомъ сама жизнь не терпитъ этихъ промежуточныхъ положеній; она не даетъ имъ устояться и принять твердыя формы. Въ этихъ случаяхъ мы, какъ русскіе, не только можемъ, но и должны желать, чтобы иноплеменники у насъ русѣли; въ обрусѣніи ихъ мы должны видѣть для нихъ самихъ залогъ болѣе правильной духовной жизни, видѣть сліяніе ихъ съ нашимъ великимъ народнымъ организмомъ и, слѣдовательно, ихъ собственное благо.
Все это очень просто. Иначе желать и думать невозможно. Между тѣмъ не мало есть людей, которые находятъ здѣсь предлогъ ко всякаго рода недоразумѣніямъ. Имъ все кажется, что эти мысли и желанія равняются совѣту — преслѣдовать и истреблять иностранцевъ, насильственно перекрещивать евреевъ, отнимать гражданскія права у всякаго иновѣрца и т. д. Тѣ, которые такъ думаютъ, очевидно, не понимаютъ, въ чемъ дѣло, въ чемъ сущность вопроса. Если бы всѣ мы уважали и цѣнили нашу народность, если бы каждый русскій понималъ и свято соблюдалъ интересы своей народности, то развѣ могли бы имѣть какое нибудь значеніе всѣ наши иноплеменники, какими бы правами и даже привилегіями они ни пользовались? Дѣло не въ насильственныхъ мѣрахъ, не въ преслѣдованіи и лишеніи правъ, а въ идеѣ, въ уясненіи и укрѣпленіи сознанія народности. Проповѣдь русской народности, которая слышится нынче со многихъ сторонъ, есть, очевидно, реакція противъ того распущеннаго и вялаго настроенія, народнаго сознанія, которое у насъ длится цѣлые вѣка. Нѣтъ въ мірѣ народа болѣе терпимаго къ иностранцамъ, какъ народъ русскій. Мы со всѣми уживаемся, ни отъ кого и ни отъ чего не закрываемся въ недоступномъ кругѣ. Національной гордости и исключительности въ насъ почти нѣтъ и слѣда. Все это прекрасно. Это отсутствіе всякихъ опасеній, всякой ревности, свидѣтельствуетъ о такой спокойной и могучей вѣрѣ въ свою народность, какой только можно пожелать. Но эту вѣру мы можемъ приписать только какъ инстинктивное чувство народу. Общество же наше, оторванное отъ народа и плывущее по всяческимъ вѣтрамъ и теченіямъ, весьма слабо въ этой вѣрѣ. Оно нуждается въ укрѣпленіи въ немъ сознанія народности.
И такъ, вотъ что мы видимъ въ литературѣ. Съ одной стороны безсодержательность и застой, сопровождаемый нескладными попытками творчества и какой-то раздражительною тревогою; съ другой стороны все яснѣе и яснѣе раздающаяся проповѣдь народности.
Каюсь передъ моими читателями, что, ведя свои замѣтки, я питалъ замыслы самые гордые и дерзкіе. Мнѣ хотѣлось имѣть въ виду не только нашу умственную и литературную сферу, но и умственную жизнь Запада. Одна изъ самыхъ настоятельныхъ нашихъ потребностей заключается въ томъ, чтобы умѣть правильно, то есть свободно, отнестись къ явленіямъ этой жизни. Западные авторитеты насъ давятъ, оглушаютъ и ослѣпляютъ. Они являются къ намъ окруженные такимъ ореоломъ славы, въ такомъ, иногда мнимомъ, но часто дѣйствительномъ блескѣ, что мы обыкновенно только умѣемъ преклоняться и благоговѣть.
Что же отсюда происходитъ? Первое слѣдствіе будетъ то, что мы не умѣемъ различать и цѣнить эти авторитеты сообразно съ ихъ большимъ или меньшимъ достоинствомъ. Для такой оцѣнки непремѣнно нужна самостоятельность взгляда. Мы же привыкли ставить всякій, даже весьма незначительный европейскій авторитетъ непремѣнно выше себя, и потому часто съ одинаковымъ благоговѣніемъ смотримъ на мнѣнія и самой глубокой, и самой пустой головы. Вообще, если анализировать иные изъ нашихъ умовъ и посмотрѣть къ какимъ различнымъ и, повидимому, несовмѣстимымъ вещамъ одинъ и тотъ же человѣкъ питаетъ искреннѣйшее уваженіе, то нельзя не придти въ великое изумленіе.
Чтобы противодѣйствовать такому благодушному настроенію, я старался показать, что на Западѣ, на самой родинѣ прельщающихъ насъ чудесъ, дѣло идетъ не такъ; что тамъ господствуетъ такая свалка авторитетовъ, при которой лишь немногіе изъ нихъ остаются цѣлыми и невредимыми. Я указывалъ на весьма рѣзкія мнѣнія Ренана о Вольтерѣ и Маколеѣ, на смѣлое мнѣніе о «Космосѣ» Гумбольдта, хотя произнесенное человѣкомъ неавторитетнымъ, но, очевидно, носящее печать истины.
Потому же самому, я съ немалымъ удовольствіемъ привелъ твердое и основательное сужденіе, которое произнесъ г. Троицкій о Тренделенбургѣ. Нужно стараться, чтобы въ нашихъ глазахъ разсѣялся тотъ свѣтлый и радужный туманъ, въ который одѣваются для насъ самыя разнородныя и разнокачественныя явленія Запада. Отъ пониженія авторитетовъ болѣе или менѣе ложныхъ только выиграютъ въ цѣнѣ и въ дѣйствительномъ уваженіи истинные авторитеты.
Не умѣя различать предметовъ въ пространствѣ, мы точно также не умѣемъ различать ихъ и во времени. Мы не умѣемъ видѣть движенія и перемѣны въ умственной жизни Запада. Для насъ до сихъ поръ послѣдняя книжка есть самая лучшая и самая вѣрная. Мы судимъ въ этомъ случаѣ совершенно также, какъ судитъ Александръ Дюма о прогрессѣ. Разрушенію этаго предразсудка слѣдуетъ способствовать всѣми силами. Поэтому я обращалъ вниманіе читателей на то, какъ слабы новые нѣмецкіе философы. Я привелъ разительный примѣръ г. Левенталя, который, по своему крайнему вольнодумству, не вѣритъ даже тому, что солнце свѣтитъ и грѣетъ, а между тѣмъ столь невѣжественъ, что, какъ водно изъ его объясненій, думаетъ будто лѣто бываетъ въ одно время на обоихъ полушаріяхъ, на сѣверномъ и на южномъ. Я указывалъ на то, что нѣмцы уже не понимаютъ своего великаго Канта, и, наконецъ, прямо рѣшился намекнуть, что Германія поглупѣла, въ томъ смыслѣ, что ея умственный строй понизился и что золотой вѣкъ ея мышленія и творчества миновалъ.
Германское вліяніе вообще у насъ очень сильно и потому весьма желательно бы было, чтобы оно принималось правильнѣе и сознательнѣе. Очень хорошо бы было, если бы у насъ не пріобрѣтали никакого значительнаго вѣса мыслители въ родѣ Вундта, трактующаго людей, какъ животныхъ, и животныхъ, какъ людей. Вмѣсто этихъ новыхъ и непрочныхъ знаменитостей, мы должны прилежнѣе обращаться къ тѣмъ умамъ Германіи, которые составляютъ ея дѣйствительную славу и истинное выраженіе ея генія. Примѣромъ намъ могутъ служить другія образованныя страны, на которыя духъ Германіи распространяетъ свое вліяніе точно также, какъ и на насъ. Есть германствующіе во Франціи, какъ, напримѣръ, Ренанъ, Тэнъ, Ревилль; есть германствующіе въ Англіи, какъ Карлейль. Эти люди, на которыхъ вліяніе Германіи отразилось въ такихъ плодотворныхъ и часто высокихъ результатахъ, подчиняются никакъ не колеблющимся явленіямъ современныхъ нѣмецкихъ умовъ, а, напротивъ, той эпохѣ великихъ философовъ и поэтовъ, которой продолженія мы уже теперь не видимъ.
И у насъ, правильное, законное вліяніе Германіи существовало и существуетъ рядомъ съ ея неправильнымъ, незаконнымъ вліяніемъ. По любопытному свидѣтельству Чаадаева славянофильство и Гегель имѣютъ между собою большую связь. Вообще же несомнѣнно, что славянофильское направленіе, имѣвшее и имѣющее столь важное и прекрасное значеніе въ нашей умственной жизни, возникло не иначе, какъ подъ вліяніемъ германскихъ идей великой эпохи.
Что сказано о чисто-умственной жизни, тоже самое нужно сказать и о практической сферѣ. Западно-европейская жизнь въ своей исторіи и въ своемъ современномъ состояніи составляетъ для насъ обыкновенно идеалъ, передъ которымъ мы преклоняемся, и мѣру, которою мы измѣряемъ собственную нашу жизнь. И здѣсь мы рѣдко бываемъ способны стать въ самостоятельное, критическое отношеніе къ дѣлу. Поэтому для насъ должны быть весьма поучительны такіе случаи, какъ, напримѣръ, сужденіе Ренана о французской революціи, сужденіе, въ которомъ французъ отрекается отъ столь сильной у французовъ привязанности къ воспоминаніямъ этой эпохи; Ренанъ называетъ эту привязанность вреднымъ фанатизмомъ и фетишизмомъ. Хорошо бы было, если бы и въ нашихъ глазахъ многія событія европейской исторіи потеряли тотъ величавый и свѣтлый видъ, который придается имъ нашимъ благоговѣніемъ!
Всего хуже дѣло, тогда, когда явленія западной жизни мы прилагаемъ какъ мѣрку къ нашей русской жизни. Тутъ возникаютъ хроническія и злокачественныя недоразумѣнія, являющіяся въ безчисленныхъ формахъ и неостающіяся безъ вреда. Являются ложные страхи и ложныя надежды, а слѣдствіемъ этого — постоянный обманъ въ своихъ расчетахъ и ожиданіяхъ.
Тема эта неистощима и хотя трудна, но весьма плодотворна. Ею объясняется множество самыхъ странныхъ и ни съ какой другой точки необъяснимыхъ явленій. Вообще можно только замѣтить, что какъ въ умственной сферѣ мы подчинены Германіи, такъ въ сферѣ практическихъ понятій мы по преимуществу подчинены Франціи.
Вотъ главныя темы моихъ замѣтокъ.