ЗАМѢТКИ ДОСУЖАГО ЧИТАТЕЛЯ.
правитьДвѣ силы. Романъ Вс. Крестовскаго. Продолженiе.
Исторiя блѣднаго молодаго человѣка. Аверкiева. Продолженiе.
Los Novios. Разсказъ изъ современныхъ испанских нравовъ. Гр. Е. А. Саллiаса.
Докторъ Цыбулька. Романъ г. Боборыкина.
Въ февральской книжкѣ «Русскаго Вѣстника» есть маленькiй перлъ, крошечное стихотворенiе А. Фета, изъ тѣхъ, которыя ему нашептываетъ какая-то несовременная, своеобразная и высоко поэтическая муза. Полагаю что редакцiя «Русскаго Вѣстника» не почтетъ меня за вора если я приведу это стихотворенiе цѣликомъ; прелестные стихи въ наше время такая рѣдкость, что, право, впечатлѣнiями этими надо дѣлиться съ наибольшимъ кругомъ читателей.
И такъ начну со стихотворенiя:
«Въ дымкѣ-невидимкѣ
Выплылъ мѣсяцъ вешнiй;
Цвѣтъ садовый дышетъ
Яблонью, черешней.
Такъ и льнетъ, цѣлуя
Тайно и нескромно.
И тебѣ не грустно?
И тебѣ не томно?
Истерзался пѣсней
Соловей безъ розы;
Плачетъ старый камень,
Въ прудъ роняя слезы.
Уронила косы
Голова невольно.
И тебѣ не томно?
И тебѣ не больно?»
Стихотворенiе это прочелъ я не разъ, а нѣсколько разъ; имъ я началъ чтенiе журналовъ, о которыхъ собираюсь бесѣдовать съ читателями, имъ я и кончилъ чтенiе. Не знаю какъ вы, читатель, но когда я читаю прелестное стихотворенiе, я сохраняю въ себѣ два впечатлѣнiя: у меня остается въ душѣ свѣжая, поэтическая прелесть образовъ и мыслей; это впечатлѣнiе внутреннее, такъ сказать; но есть и впечатлѣнiе внѣшнее: въ памяти остается слѣдъ музыки этого стихотворенiя, такъ мысли подъ эту музыку и складываются, и часа два послѣ оконченной пѣсни, съ карандашемъ въ рукахъ (я всегда читаю съ карандашемъ въ рукахъ, и на поляхъ предаюсь разнымъ восклицательнымъ и вопросительнымъ упражненiямъ), я вдругъ на одной страницѣ замѣчаю что-то мною набросанное, похожее на стихи по внѣшнему виду. Смотрю, оказывается вотъ что:
Цѣлыхъ три романа
Въ двухъ журналахъ разомъ
Прочиталъ душой я,
Прочиталъ я глазомъ.
Утомились очи
Дремлетъ умъ невольно.
И тебѣ не скучно?
И тебѣ не больно?
Прочитавъ это подобiе стиховъ, я отвѣтилъ себѣ:
И скучно и больно, и некому руку подать,
Когда я читаю романы,
Героевъ тамъ много, но хочется всѣмъ имъ сказать:
Какiе вы всѣ истуканы!
Вотъ приблизительно то что французы называють, «le gros des impressions», т. е. сущность впечатлѣнiй испытанныхъ мною, любезные читатели, послѣ чтенiя тѣхъ трехъ романовъ, которые я назвалъ въ заглавiи моихъ нынѣшнiхъ замѣтокъ. О первыхъ двухъ романахъ «Русскаго Вѣстника», «Двѣ силы» и «Исторiя блѣднаго молодаго человѣка», я началъ было говорить читателямъ довольно подробно въ N 9 «Гражданина», даже слишкомъ подробно, какъ сказывали мнѣ нѣкоторые изъ читателей.
Въ февральской и мартовской книжкахъ «Русскаго Вѣстн.» печатается продолженiе этихъ двухъ романовъ; конецъ еще впереди. Третiй романъ г. Боборыкина «Докторъ Цыбулька», только начинается въ мартовской книжкѣ «Отечественныхъ Записокъ». На этотъ разъ наученный горькимъ опытомъ, обѣщаю читателямъ быть гораздо скупѣе на объемъ замѣтокъ, хотя то о чемъ долженъ говорить занимаетъ въ журналахъ выше мною названныхъ необъятное количество страницъ и даже печатныхь листовъ.
Читая эти романы, я не разъ думалъ надъ тѣмъ, чтó если бы въ редакцiяхъ журналовъ былъ заведенъ такой порядокъ: платить не по листамъ, а наоборотъ, то есть по качеству произведенiя, и увеличивая цѣну его по мѣрѣ уменьшенiя объема произведенiя; напримѣръ такъ: за романъ въ 3 печатныхь листа отъ 300 р. до 500 р. за листъ; за романъ отъ 3 до 6 листовъ отъ 150 р. до 300 р. за листъ; за романъ отъ 6 до 10 листовъ, отъ 75 р. до 150 р. за листъ, свыше 10 листовъ отъ 10 до 30 р. за листъ; — не знаю почему, но мнѣ кажется что многiе наши романы выиграли бы въ качествѣ отъ такого измѣненiя тарифовъ, ибо очевидно писателю выгоднѣе было бы получить 1500 р. за 3 листа, чѣмъ 200 р. за 20 листовъ.
Но извините, читатель, это было такъ, разсужденiе вырвавшееся мимоходомъ, да и вѣрное лишь съ одной стороны; ибо что бы было если-бъ этотъ методъ оплачиванiя приложить къ Диккенсу, къ Вальтеръ-Скотту, у которыхъ форма ихъ сорокалистныхъ романовъ родилась органически, произошла на свѣтъ вмѣстѣ съ ними, вмѣстѣ съ ихъ талантомъ? А потому, оставивъ пока въ сторонѣ вопросъ объ облегченiи участи издателей журналовъ, приступимъ прямо къ нашему дѣлу.
Теперь, когда я проглотилъ двѣ части романа «Двѣ силы» Вс. Крестовскаго, и думаю что остается еще одна третья, я начинаю понимать что въ сущности это произведенiе вовсе не романъ, а просто хроника кое-какихъ событiй въ сѣверо-западномъ краѣ въ 1861—1863 годахъ, событiй предшествовавшихъ мятежу и войнѣ съ инсургентами. Г. Крестовскiй часто мастеръ своего дѣла; но дѣло это, судя по нѣкоторымъ его вещамъ, не творчество романа; въ этомъ произведенiи своемъ, напримѣръ, авторъ разъ только, и то вскользь, ставитъ своего гѣроя г. Хвалынцева въ соприкосновенiе съ героинею, но не съ нею даже, а съ воспоминанiями объ ея образѣ, а затѣмъ въ двухъ длинныхъ частяхъ проводитъ передъ героемъ рядъ событiй, свершающихся то въ имѣнiи того помѣщика-пана, гдѣ, читатели помнятъ, Хвалынцевъ гостилъ вмѣстѣ съ спутникомъ своимъ Свиткою, то въ Гроднѣ, куда судьба забросила Хвалынцева по предложенiю того же Свитки. Въ описанiи этихъ событiй г. Крестовскiй является художникомъ-фотографомъ, и доводитъ свое искуство до значительной удачи въ выполненiи. Отвратительная сцена пьяныхъ польскихъ пановъ, напускающихъ на бѣднаго русскаго священника, отца Сильвестра, и гайдуковъ и своры борзыхъ собакъ, прелестная комизмомъ сцѣна политическаго заговора у помѣщика-пана Катырла, гдѣ подстрекаемые хитрымъ и коварнымъ Свиткою, всѣ помѣщики, вкупѣ съ становымъ и судьей, полагаютъ первыя основы администрацiи будущаго Жонда Народова, и увлекаясь своими мечтами и грезами, разгораются по мѣрѣ опоражниванья бутылокъ и поддаванья жара въ головы разными ложными увѣренiями и сообщенiями Свитки; затѣмъ наскоро состряпанный помѣщикомъ, вкупѣ съ исправникомъ и становымъ, крестьянскiй бунтъ, подъ предлогомъ что мужики не хотятъ подписывать уставной Царской грамоты, и наконець сцены въ Гроднѣ, начиная съ евреевъ осаждающiхъ Хвалынцева въ гостинницѣ и кончая погребенiемъ съ трiумфомъ какого-то мастероваго поляка въ католическомъ костелѣ, для того чтобы изъ этихъ похоронъ сдѣлать причину траурной манифестацiи полонизма, и въ народѣ вызвать фанатическую ненависть католицизма противъ русскихъ — всѣ эти сцены весьма живо схвачены и завлекательно срисованы прямо съ натуры.
Но затѣмъ, внѣ чисто историческаго интереса мѣстной хроники, въ этомъ псевдо-романѣ ничего нѣтъ: ни интриги, ни связи событiй, ни прямыхъ отношенiй событiй къ героямъ романа, изъ которыхъ главнымъ все-таки остается Хвалынцевъ. Хвалынцевъ продолжаетъ быть, по моему, весьма неудачнымъ типомъ русскаго безголоваго заговорщика, и эта безтипность его, такъ сказать, все болѣе и болѣе обрисовывается.
Какъ я прежде говорилъ, чувствуется что Хвалынцевъ глупъ, и эта глупость сердитъ читателя; и все что говоритъ Хвалынцевъ, и все что чувствуетъ онъ, и та передѣлка которую событiя имъ зримыя въ немъ производятъ, все выходитъ пошлымъ. Мнѣ все время казалось что автору понадобился такой человѣкъ, какъ Хвалынцевъ, чтобы какъ нибудь въ порядкѣ представить читателямъ рядъ фотографическихъ картинъ, художественно имъ снятыхъ въ разныя минуты этой грустной жизни сѣверозападнаго края. А между тѣмъ идея представить русскаго заговорщика изъ Петербурга, ѣдущаго осуществлять замыслы Огрызки въ западныя губернiи, съ цѣлью быть двигателемъ и агентомъ великой всероссiйской революцiи, получающаго на свѣжемъ воздухѣ, внѣ Петербурга и на мѣстѣ преступленiя, такiе толчки умственные и нравственные, которые прошибають его недурную и неиспорченную еще натуру, такъ сказать, насквозь, и мало по малу передѣлываютъ его изъ агента Жонда въ благороднаго русскаго человѣка, понимающаго, что въ этомъ уголкѣ Россiи, какъ и вездѣ на Руси, любовь къ отечеству, любовь къ русскому народу должна строить, а не разрушать, — идея эта, говорю я, очень благодарная тема для романа; но, повторяю, мнѣ сдается что г. Крестовскiй ею не воспользовался, и слишкомъ мало поработалъ надъ строительною частью произведенiя, которое онъ назвалъ романомъ. Оттого вездѣ гдѣ Хвалынцевъ является, героемъ, то есть дѣйствующiмъ лицомъ, онъ собою, такъ сказать, изобличаетъ это отсутствiе романа въ романѣ г. Крестовскаго.
Такъ напримѣръ, в теченiи романа есть три момента когда Хвалынцеву пришлось высказать и выказать свою личность: въ моментъ когда онъ былъ свидѣтелемъ руганiй надъ отцомъ Сильвестромь, затѣмъ при свиданiи съ нимъ у него въ домѣ, и наконецъ въ Гродненскомъ костелѣ, когда Хвалынцевъ, во время церемонiи отпѣванiя, наталкивается на двухъ чиновниковъ губернатора изъ агентовъ Жонда Народова. Вь первомъ случаѣ Хвалынцевъ стоитъ и смотритъ на сцену какъ будто хладнокровно, и только подъ конецъ сцены приходитъ къ рѣшенiю что въ сущности это подло, и хладнокровiе замѣняется негодованiемъ противъ пановъ, и рѣшимостью помочь бѣдному русскому попу; но кáкъ и почему произошелъ въ Хвалынцевѣ этотъ переворотъ, читатель не понимаетъ. Не понимаетъ онъ и того, почему все это движенiе внутренней жизни въ Хвалынцевѣ такъ вяло, такь дрябло, такъ пошло и такъ не молодо. У священника въ домѣ происходитъ сцена еще болѣе безжизненная. Отецъ Сильвестръ читаетъ Хвалынцеву лекцiю о тайной силѣ полонизма въ краѣ, а Хвалынцевъ похожъ на человѣка, который на все отвѣчаетъ, что ему ни говори: «не можетъ быть». Въ Гродненскомъ костелѣ, когда Хвалынцевъ выдаетъ себя за иностранца, чтобы выслушивать революцiонныя рѣчи губернаторскихъ чиновниковъ, и потомъ поразить их открытiемъ, что он русскiй, авторъ даеть глазамъ Хвалынцева играть ту молнiеносную роль (Хвалынцевъ поражаетъ взглядомъ двухъ испугавшихся его чиновниковъ), въ которой онъ въ теченiе двухъ частей своего романа отказывалъ всей личности Хвалынцева.
И замѣтьте что здѣсь, какъ и вездѣ, Хвалынцевъ, только робко высказывается, и нигдѣ не даетъ даже искрѣ молодости пробиться сквозь броню пошлости, составляющей сущность его характера.
Помнится мнѣ что я въ наивномъ ожиданiи интереснаго приключенiями романа разсказалъ вамъ, читатель, подробно начало романа г. Аверкiева: «Исторiя блѣднаго молодаго человѣка». Представьте себѣ что вся эта исторiя почти не подвинулась послѣ двухъ цѣлыхъ книгъ, напечатанныхъ въ февральской и мартовской книжкахъ; остается еще одна, послѣдняя часть; можетъ быть «Блѣдный молодой человѣкъ», сирѣчь г. Кононовъ, женится на Людмилѣ Тимоѳеевнѣ, съ которою сошелся довольно близко, а можетъ быть и не женится: вотъ все что могу себѣ сказать въ заключенiе необъятнаго количества листовъ прочитанныхъ мною двухъ частей романа.
«Исторiя блѣднаго молодаго человѣка», какъ бы въ контрастъ роману «Двѣ силы», вся должна, по мысли автора сосредоточиваться не столько во внѣшнихъ событiяхъ, происходящихъ вокругъ героя романа, г. Кононова, сколько въ событiяхь и явленiяхъ его внутренней жизни. Такая задача — одна изъ труднѣйшихъ задачъ для романиста, ибо для этого надо прозрѣвать душу человѣческую очами необыкновеннаго таланта. Этого необыкновеннаго таланта въ г. Аверкiевѣ не оказалось, и вотъ почему «исторiя» его «блѣднаго молодаго человѣка» утомляетъ читателя отсутствiемъ живаго интереса и претензiями на длинные, нескончаемые психологическiе этюды. Мнѣ казалось что г. Аверкiевъ въ своемъ романъ старался подражать мѣстами юмору Диккенса; но, къ сожалѣнiю, неудачно, ибо юмора Диккенса, заставляющаго хохотать, я не нашелъ въ романѣ г. Аверкiева даже слѣда; читаешь и спрашиваешь себя: да когда же будетъ смѣшно? а о томъ чтобы долгiя высиживанiя надъ скучною работою мозга г. Кононова, даже тогда, когда онъ ничѣмъ другимъ не занятъ, какъ засыпаньемъ, напоминали громадный интересъ психическихъ этюдовъ того же хоть, напримѣръ, Диккенса — и говорить нечего.
Двѣ эти длинныя части романа бѣдны интересомъ драматическимъ и романическимъ; въ нихъ авторъ хочетъ искупить отсутствiе этого рода интереса — интересомъ описываемыхъ имъ мiровъ; тутъ является, во первыхъ, мiръ вялый и скучный какой-то Амалiи, смазливой и легкой дѣвушки-нѣмки на квартирѣ того хозяина, у котораго Кононовъ нанимаеть комнату. Дѣвица эта будто бы влюбляется въ Кононова, не переставая быть любовницею сожителя его, пьяницы-художника Петра Петровича. Затѣмъ васъ переноситъ авторъ въ тотъ мiръ, гдѣ влюбляется вторично г. Кононовъ, въ мiръ дѣвицъ Воробьевыхъ, живущихъ при тетушкѣ, изъ которыхъ старшая Паулина, прескучная и преглупая передовая женщина изъ «развитыхъ», а Людмила ни то ни сё, кажется симпатическая (въ двухъ третяхъ своего романа авторъ еще не успѣлъ ее обрисовать достаточно наглядно) дѣвица, къ которой могло бы идти названiе: «блѣдная молодая дѣвица», потому что въ сущности она не ярче того «блѣднаго молодаго человѣка», котораго она любитъ и который можеть быть тоже ее любитъ. Въ этомъ мiркѣ есть симпатическiй старикъ-дядя Мина Ивановичъ, который является союзникомъ и прiятелемъ Кононова и его друга Чулкова; есть нѣсколько фигуръ весьма пошлыхъ либераловъ изъ красныхъ, какъ женскаго, такъ и мужскаго половъ, которые сходятся на вечерѣ, и говорятъ иногда смѣшныя, а иногда и скучныя нелѣпости, которымъ въ pendant Мина Инановичъ, Людмила, Кононовъ и Чулковъ говорятъ довольно умненькiя вещицы, но не особенно веселыя, и гдѣ, кромѣ того, сколько можно догадываться, богатенькiй либералъ безъ всякихъ принциповъ, нѣкто г. Гамазовъ, хочетъ отбить у Кононова Людмилу, но чѣмъ — неизвѣстно? Затѣмъ васъ знакомитъ авторъ съ мiромъ эксплуататоровъ, журналистовъ и книгопродавцевъ, которые являются вь романѣ эксплуатирующими бѣдность Кононова и Чулкова; здѣсь есть нѣсколько живыхъ страницъ. Потомъ опять Амальхенъ, потомъ какой-то чиновный господинъ, отъ котораго, приходя рекомендоваться для службы, Кононовъ узнаетъ что онъ не благоволитъ вообще къ литературѣ, и такъ далѣе: словомъ — вы проходите чрезъ длинный рядъ сценъ съ дiалогами, монологами и разговорами, гдѣ отъ времени до времени есть удачныя фразы, слегка смѣшныя сцены, но гдѣ, какъ я сказалъ, нѣтъ ни одного сильнаго розмаха кисти художника, который бы свидѣтельствовалъ о томъ, что авторъ пережилъ или переживаетъ то, что онъ создаетъ. Авторъ какъ будто стоитъ въ сторонкѣ и показываетъ вамъ панораму съ разными перемѣнами, причемъ объясняетъ вамъ каждую сцену, и заставляетъ говорить своихъ дѣйствуюшихъ лицъ, такъ что въ сущности въ романѣ этомъ можно было бы переменить заглавiе и назвать его «Блѣдная исторiя одного молодаго человѣка». Блѣдность есть главный недостатокъ романа. А рядомъ съ этимъ — пол-романа съ разсужденiями автора, съ его опытами психологической работы надъ героями, съ его претензiями на оригинальность и юморъ въ этюдахъ и въ разсужденiяхъ, гдѣ недостаетъ порою знанiя предмета и, главное, художественности. Все это заставляетъ желать, чтобы г. Аверкiевъ, который, aprés tout, уже заявилъ еще прежде свое несомнѣнное литературное дарованiе, былъ бы проще въ своихъ литературныхъ произведенiяхъ.
За то какая прелесть въ мартовской книжкѣ «Русскаго Вѣстника» разсказъ изъ современныхъ испанскихъ нравовъ, Los Novios, графа Саллiаса. Какой прiятный отдыхъ для ума въ этомъ простомъ, дышащемъ свѣжестью и безъискуственнымъ комизмомъ повѣствованiи о томъ какъ одинъ русскiй, попавъ въ Испанiю, и притомъ въ Андалузiю, въ страну любви, любви романтической, любви наивной, любви безпредѣльно страстной, посвященъ былъ совершенно для него неожиданно и случайно во всѣ тайны андалузскаго Novios, то есть влюбленнаго. Этотъ Novios, или какъ называетъ его авторъ по русски, «новiй», есть необходимая повидимому принадлежность уважающей себя молодой испанки, во все время пока она не выйдетъ за-мужъ за послѣдняго по счету изъ своихъ Novios. Вы гуляете по улицѣ, съ балкона на васъ глядитъ дѣвушка, четырнадцати или пятнадцати лѣтъ; взглядъ ея сошелся съ вашимъ; въ этомъ взглядѣ андалузки сказалось что вы ей понравились, и если вы своимъ взглядомъ даете ей почувствовать что и она вамъ приглянулась, вы уже половину пути сдѣлали, чтобы достичь почетнаго званiя ея любовника, или новiя. При второмъ свиданiи она роняетъ съ балкона розанъ, вы его подымаете и цалуете; при третьемъ она вамъ дѣлаетъ знакъ вѣеромъ, при четвертомъ она высылаетъ къ вамь горничную и назначаетъ вамъ или свиданiе въ церкви, или въ два часа ночи на улицѣ, и вы должны надѣть плащъ, и съ лицомъ спрятаннымъ въ плащъ подкрадываться къ дому, хлопнуть въ ладоши: дверь балкона отворяется, и закрытая мантильей, является ваша возлюбленная, является и начинается разговоръ любви. Наивность этого разговора выражается уже въ названiи которое испанцы даютъ этому свиданiю и этому разговору: pelar la pava, говорятъ они, а въ переводѣ: ощипывать индѣйку. Разговоръ самый наивный самый чистый и нерѣдко самый глупый, но всегда страстный: то это вопросы бiографическiе, то любовникъ даетъ своей андалузкѣ урокъ географiи, то онъ говоритъ ей приторно сладкiя вещи, которыя она принимаетъ какъ нѣчто умное, серьозное и дажѣ святое, то наконецъ любовники стоятъ другь передъ другомъ и въ молчанiи любуются другъ другомъ и андалузскою ночью; при этомъ, кромѣ сердца, страдаетъ у новiя спина и шея, ибо — не забудьте позу: дѣва на балконѣ, а новiй на улицѣ, съ головою поднятою къ балкону. Бесѣда длится около двухъ часовъ; иногда на иной улицѣ бываетъ такъ что передъ каждымъ балкономъ по одному новiю; при этомъ, замѣтьте, весь городъ, или все общество, къ которому принадлежитъ дѣвица, знаетъ что у нея новiй такой-то; это ея слава, честь и гордость; дѣвушка безъ новiя считается жалкою дѣвушкою.
Но гдѣ-же конецъ этихъ свиданiй? спроситъ читатель.
Конецъ бываетъ троякiй: или новiй переходитъ отъ ночныхъ свиданiй подъ балкономъ къ знакомству съ домомъ его возлюбленной, и затѣмъ дѣлаетъ предложенiе и женится; или просто, въ одинъ прекрасный день новiй получаетъ отставку, замѣняется другимъ, или самъ бросаетъ свою идеальную возлюбленную, измученный безсонницами и скукою все той-же невинной ночной бесѣды: или же, — что бываетъ очень рѣдко, дѣвушка сходитъ съ балкона, спускается внизъ, и отворяетъ своему возлюбленному рѣшетку сада, для ночнаго свиданiя менѣе невиннаго; тогда новiй перестаетъ быть новiемъ, онъ дѣлается обладателемъ своей возлюбленной; на другой день онъ-же разсказываетъ обь этой побѣдѣ своимъ товарищамъ, и не только бѣдная дѣвушка навсегда обезчещена, но ея вчерашнiй новiй ее бросаетъ, и въ отплату жертвы любви платитъ ей презрѣнiемъ.
— Да сколько же это наконецъ Боборыкиныхъ пишутъ романы? спрашивала при мнѣ одна наивная дама, непосвященная въ тайну таланта г. Боборыкина, заключающуюся въ томъ что онъ можетъ, повидимому, писать не только два романа сряду, т. е. одинъ за другимъ, но даже три романа разомъ.
И дѣйствительно, нѣтъ кажется мiра въ Россiи, которому г. Боборыкинъ не посвятилъ бы романа: начиная съ высшихъ мiровъ большаго свѣта и кончая падшими созданiями подземелья, г. Боборыкинъ все описалъ; но само собою разумѣется что не все удавалось ему описывать одинаково хорошо. Напримѣръ высшiй свѣтъ петербургскаго общества не дается г. Боборыкину, вѣроятно по той простой причинѣ, что онъ его не знаетъ; за то мiръ такъ называемыхъ содержанокъ выходитъ у него почти живымъ и живописнымъ: грубая, неполированная, безцеремонная, подчасъ циничная рѣчь Боборыкинскаго стиля приходится въ тонъ этому обществу; но когда съ тѣмъ же описательнымъ и разговорнымъ языкомъ онъ вступаетъ на мягкiе ковры княжескихъ и графскихъ будуаровъ, тогда г. Боборыкинъ значительно блѣднѣетъ, и читатель чувствуетъ что авторъ подносить ему невѣрныя картины, невѣрные типы и что вездѣ звучатъ фальшивыя ноты.
Не смотря на то, г. Боборыкинъ, какъ всегда почти бываетъ сь небольшими, по дарованiямъ, писателями, особенно упорно держится на той почвѣ гдѣ онъ слабъ, и въ послѣднее время, каждые три мѣсяца, даритъ публикѣ по роману изъ высшихъ сферъ петербургскаго общества.
Изъ этого мiра взятъ начинающiйся печатанiемъ романъ въ мартовской книжкѣ «Отечественныхъ Записокъ» подъ названiемъ «Докторъ Цыбулька». Вѣроятно, подумалъ г. Боборыкинъ, я уже всѣхъ описалъ на Руси, давай-ка прiймусь за братьевъ-славянъ, и вотъ является у него героемъ романа какой-то чехъ, знатокъ и науки и искуствъ, докторъ философiи Венедиктъ Венедиктовичъ Цыбулька. Является он въ высшемъ петербургскомъ обществѣ, является у какой-то Раисы Сергѣевны Кауровой, — которую авторъ описываетъ точь въ точь какъ описываетъ онъ какую-нибудь живущую на покоѣ ростовщичествомъ камелiю; является и въ домъ нѣкоей Вассы Андреевны и супруга ея, гдѣ повидимому (романъ только еще начинается), долженъ, какъ говорятъ французы, supplanter, какого-то русскаго художника-философа-политика, съ длинными волосами, именующагося Парменомъ Лукичемъ Мычковымъ, и влюбить въ себя дочь Вассы Андреевны Агнiю, съ помощью Арсенiя Павловича, супруга Вассы Андреевны, благопрiятствующаго славянамъ вообще, и доктору Цыбулькѣ въ особенности. Что дальше будетъ, не знаю, но знаю только, что въ этихъ первыхъ главахъ романа г. Боборыкинъ, въ отличiе отъ обыкновенныхъ своихъ романовъ, которые читаются съ интересомъ, ибо сложены по французски, изъ разныхъ эпизодовъ, болѣе или менѣе непредвидѣнныхъ, удачно сшиваемыхъ вмѣстѣ, гонится на этотъ разъ не столько за веденiемъ интриги, сколько опять же за психическою разработкою внутренней жизни своихъ героевъ, и въ особенности г. Цыбульки. А такъ какъ по этой части авторъ не совсѣмъ мастеръ своего дѣла, и слишкомъ грубъ, такъ сказать, въ обращенiи съ такими тонкими предметами, какъ складки души человѣка, да еще такого малоизвѣданнаго человѣка, какъ собратъ нашъ по крови, чехъ, то читатель испытываетъ по временамъ скуку, и съ нетерпѣнiемъ ждетъ перехода отъ души доктора Цыбульки къ интересу его похожденiй чисто-внѣшнихъ. Вообще появленiе этого доктора Цыбульки въ мiръ Раисы Сергѣевны и Вассы Андреевны — само по себѣ довольно странное, ибо оказывается, что къ первой онъ является подъ предлогомъ устройства живыхъ картинъ, а ко второй съ знанiями генералъ-баса; самая личность доктора не совсѣмъ еще обрисовалась: то онъ приходитъ въ восторгъ отъ вальса Штрауса, «An der schönen blauen Donau», то онъ глубоко задумывается надъ судьбами своей милой Чехiи, и задумывается подъ влiянiемъ самаго чистаго патрiотизма, который прежде всего исключаетъ для всякаго чеха возможность встрѣчаться съ аккордами напоминающими Вѣну. Впрочемъ, надо воздержаться отъ суда, пока имѣешь передъ собою одно лишь начало романа. Можетъ быть дальше личность Цыбульки разъяснится и обрисуется больше; можетъ быть судьба поставитъ его въ соприкосновенiе съ дамами болѣе интересными, чѣмъ расплывающаяся Раиса Сергѣевна (г. Боборыкинъ очень любитъ расплывать своихъ дамъ, когда хочетъ представить дамъ высшаго общества) и съ пухлымъ, кубическимъ тѣломъ Вассы Адреевны. Что же касается кавалеровъ, то-есть супруговъ этихъ дамъ, то они пока еще безцвѣтнѣе своихъ женъ.