Заложник (Кейн)/ДО

Заложник
авторъ Холл Кейн, пер. А. Б—г—.

Оригинал: англ. The Bondman, опубл.: 1890. — Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: «Вѣстникъ Европы», №№ 9-12, 1894.

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

ЗАЛОЖНИКЪ

-- «The Bondman», by Hall Caine *).

) Англійскій писатель Холлъ Кэнъ, какъ романистъ и горячій поборникъ нравственныхъ началъ, наиболѣе рельефно проявилъ свое дарованіе въ романахъ: «The Scapegoat», «The Deemster», «The Shadow of a Crime» и, наконецъ, «The Bondman». Послѣдній можно считать выразителемъ его направленія, а богатство фантазіи, соединенное съ тонкой наблюдательностью, придаетъ еще болѣе яркости его образамъ. Прошлое мало-извѣстнаго островка Мэна, лежащаго въ Ирландскомъ морѣ, уже не разъ вдохновляло Кэна: «The Deemster» (какъ показываетъ и самое названіе) — исторія судьи на этомъ островѣ, а дѣйствіе романа «The Bondman» происходитъ частью въ Исландіи, частью на остр. Мэнѣ. — Прим. перев.

Предисловіе автора.

Нашъ разсказъ (или «сага», т.-е. преданіе старины, какъ его понимаютъ исландцы) начинается въ 1800 году, когда Исландія, одновременно съ Ирландіей, утратила послѣдніе внѣшніе признаки своей былой національной независимости. Историческіе факты послужили мнѣ только фономъ для обыкновенныхъ, общечеловѣческихъ страстей, — и я спѣшу предупредить объ этомъ читателя, во избѣжаніе съ его стороны укоровъ въ извращеніи или неточности нѣкоторыхъ историческихъ данныхъ. Я даже считалъ разумнѣе не придерживаться строгаго хронологическаго порядка въ исторіи, — до или послѣ вышеупомянутаго, 1800 года; я вполнѣ сознаю, что изобразилъ Исландію, можетъ быть, менѣе культурной страною, нежели она дѣйствительно была въ ту эпоху, но врядъ ли посѣтуютъ на меня за это исландцы, которые въ моемъ изображеніи узнаютъ многія добрыя и прекрасныя черты своихъ природныхъ нравовъ и обычаевъ, способныхъ вдохновить людей даже и въ то отдаленное время. Не особенно важному возмущенію въ Рейкіавикѣ я старался, по возможности, придать характеръ болѣе серьезнаго и сознательнаго народнаго движенія. Что же касается хронологическихъ источниковъ, въ которыхъ я почерпалъ свѣденія, необходимыя для второстепенной части моей книги, то я весьма обязанъ многимъ исландскимъ и англійскимъ трудамъ, а лично я пользовался (съ полной признательностью) любезными указаніями Г. Іона А. Хьялталина, изъ Медрувеллира (Herra Ion А. Hjaltalin, of Mödruvellir). Прошу только не приписывать ему мои неточности или ошибки, которыхъ, я думаю, найдется не мало. Что же касается описаній мѣстности и ея обитателей, то я не могу сослаться ни на чей авторитетъ, кромѣ моей собственной наблюдательности.

Хауторисъ, Кесуикъ.

КНИГА ПЕРВАЯ.

Стефенъ Орри.

"Мнѣ отмщеніе, Я воздамъ".. Римл. XII, 19. I.

Іоргенъ Іоргенсонъ былъ генералъ-губернаторомъ Исландіи.

Датчанинъ, родомъ изъ Копенгагена, онъ выросъ на палубѣ англійскаго торговаго судна; впослѣдствіи онъ служилъ, въ качествѣ офицера, на датскомъ крейсерѣ, во время союза Франціи съ Даніей противъ Англіи. Непостоянный, грубый и практичный отъ природы, Іоргенъ былъ справедливый и честный малый, потому что считалъ это для себя выгоднымъ. Его великодушіе играло роль тонкой политики; а совѣсти своей (которая и безъ того была не изъ лучшихъ) онъ не очень-то позволялъ собой распоряжаться. Однажды, въ числѣ другихъ приключеній, ему пришлось побывать въ Рейкіавикѣ, а кстати и познакомиться съ семьею одного великобританскаго торговца, у котораго была собственная верфь въ Ливерпулѣ. На одномъ изъ его судовъ и отплылъ Іоргенъ оттуда въ Рейкіавикъ, а изъ Рейкіавика уже вернулся съ тяжелымъ грузомъ исландской лавы. Въ то время эта исландская столица имѣла жалкій, бѣдный и голодный видъ; обитателямъ ея по вкусу пришелся датскій товаръ — соль, и довольный этимъ обмѣномъ, Іоргенъ вскорѣ опять завернулъ въ Рейкіавикъ. Но на этотъ разъ онъ былъ ужъ не одинъ: съ нимъ была молодая жена, — дочь почтеннаго валлійца, къ которому уже больше не вернулось его торговое судно, — приданое молодой невѣсты. Между тѣмъ Іоргенъ кое-что прослышалъ о неладахъ датчанъ и англичанъ; онъ полетѣлъ на всѣхъ парусахъ въ Копенгагенъ и тамъ съумѣлъ убѣдить правительство назначить его, — какъ человѣка толковаго и знакомаго съ англійскими дѣлами, — генералъ-губернаторомъ Исландіи, такъ какъ этотъ постъ былъ въ то время незанятъ. Ему положили жалованья 400 фунтовъ въ годъ и онъ торжественно вошелъ въ гавань Рейкіавика подъ исландскимъ флагомъ (бѣлый соколъ на синемъ полѣ) — флагомъ древнихъ викинговъ. Въ то время Іоргенъ былъ еще молодъ и силенъ душою и тѣломъ; но и съ годами сердце его не измѣнилось: оно было твердо и непреклонно. Честолюбіе рисовало ему заманчивыя картины будущей славы его потомства… Но увы! судьба обманула его, пославъ ему, вмѣсто сыновей, одну единственную дочь. Не смутился и тутъ сильный духомъ правитель Исландіи: онъ рѣшилъ и съ помощью дочери достигнуть для своихъ внуковъ власти и почестей, выдавъ ее за датскаго посла, графа Троллопа — богача и вельможу, у котораго были дома въ Рейкіавикѣ и въ датской столицѣ.

Графъ былъ высокій, сухощавый, морщинистый господинъ въ безукоризненно-напудренномъ парикѣ, усердный дамскій поклонникъ и любезникъ, несмотря на то, что ему кончался пятый десятокъ. Дочь Іоргена, Рахиль, кроткая, любящая и прекрасная лицомъ и душою, была постоянна во всемъ и всегда: какъ въ любви, такъ и въ ненависти. Ей шелъ двадцать первый годъ и уже нѣсколько лѣтъ тому назадъ она лишилась матери.

Намѣренія ея отца не были тайной ни для будущаго жениха, ни для нея самой. Подмѣтивъ, къ чему клонитъ почтенный генералъ-губернаторъ, Троллопъ самодовольно усмѣхнулся себѣ въ бороду, а Рахили было все равно, за кого ни идти, если ужъ непремѣнно необходимо выйти замужъ; она также не протестовала, хоть и относилась къ графу довольно равнодушно.

Такъ дѣло шло понемногу до самаго того мѣсяца, когда наступаетъ двухнедѣльное великое національное торжество исландскаго населенія; когда губернаторъ, и епископъ, и главный ораторъ, защитникъ и шерифы сходятся у подножія бывшей такъ-называемой «Горы закона» въ долину Тингвеллира, куда спѣшитъ также весь народъ. Такъ громогласно читаются статьи старыхъ законовъ и прибавляются къ нимъ новыя; тамъ воздвигается судбище, обсуждаются дѣла и караются по заслугамъ виновные; тамъ молодежь забавляется ухаживаньемъ, мирится и ссорится, нерѣдко доходя до драки; тамъ съ увлеченіемъ ведутся свѣчки, кулачный или палочный бой, стрѣльба въ цѣль и тому подобныя развлеченія, подчасъ не на шутку опасныя. Графъ Троллопъ также былъ приглашенъ губернаторомъ на это древнее празднество и вмѣстѣ съ нимъ и съ его дочерью Рахилью присутствовалъ на состязаніи борцовъ, на третій день торжества.

Особенно отличался мускулистый ирландецъ, Патриксенъ, котораго никто не могъ одолѣть и которому единогласно народный восторгъ присудилъ достойную награду, — серебряный поясъ. Стономъ стоялъ шумъ и говоръ; палатки, раскинутыя въ долинѣ, на это время опустѣли: всѣ ихъ обитатели толпились у арены.

Однако не всѣ присутствующіе увлекались зрѣлищемъ ловкаго и смѣлаго единоборства. Въ ближайшихъ отъ губернаторской ложи рядахъ грубыхъ лавокъ виднѣлась сильная, рослая фигура безмолвнаго и безучастнаго зрителя. Онъ сидѣлъ, облокотясь рукой на колѣни, опустивъ на нее свою красиво-очерченную, молодую голову. Шапки на немъ не было и слѣда, а на плечахъ висѣли какіе-то обтрепанные лохмотья, напоминавшіе собою матросскую куртку. Солнце жгло нестерпимо; было жарко и душно, и онъ разстегнулъ на груди шерстяную, матросскую рубаху. Но ни его грудь, покрытая волосами, ни обнаженныя чуть не до плеча руки не производили непріятнаго впечатлѣнія своей наготою: всѣ его члены, всѣ мускулы дышали такой сильной и мужественной красотою, что невольно остановили на себѣ взоры Рахили, оглядывавшей толпу.

Бой кончился и, при восторженномъ шумѣ зрителей, Патриксенъ приблизился въ трибунѣ, чтобы изъ рукъ дочери губернатора получить ожидаемую награду. Машинально, все еще смотря въ ту сторону, гдѣ молча сидѣлъ угрюмый и задумчивый богатырь, Рахиль подала побѣдителю поясъ и сама застегнула серебряную пряжку. Молодцовато пошелъ обратно награжденный силачъ и громко потребовалъ вина, чтобы угостить друзей и самому промочить горло. Затѣмъ тутъ же началъ снова вызывать на бой смѣльчаковъ; но никто не рѣшался. Вдругъ онъ встрѣтилъ на себѣ взглядъ сѣрыхъ, какъ сталь, большихъ глазъ незнакомца.

— Ага! Его-то мнѣ и не хватало! — задорно проговорилъ Патриксенъ и мигомъ загребъ его въ свои медвѣжьи объятія, упершись своей рыжей головою въ грудь незнакомца такъ сильно, что даже весь побагровѣлъ отъ усилія вышибить его съ мѣста.

Но молодой, свѣтлорусый красавецъ не шелохнулся: ноги его будто вросли въ землю.

Пьяная ватага, шедшая по пятамъ за героемъ дня, подняла шумъ: всѣмъ хотѣлось перекричать другъ друга; каждый хотѣлъ дознаться, почему такой силачъ до сихъ поръ не вмѣшивался въ состязаніе, гдѣ, пожалуй, одолѣлъ бы и самого Патриксена? Возмущенный дерзостью такого предположенія, Патриксенъ не на шутку разозлился и прокричалъ въ отвѣтъ, что онъ не мѣшаетъ новичку попытать счастья — отбить у него поясъ, и предлагаетъ ему разстегнуть его.

Въ одинъ прыжокъ незнакомецъ очутился на ногахъ, и тутъ только замѣтили любопытные, что онъ не владѣлъ правой (очевидно сломанной) рукой, перевязанной платкомъ ниже локтя. Не смущаясь, однако, такимъ важнымъ неудобствомъ, молодой силачъ лѣвой рукой крѣпко обвилъ и сдавилъ противника выше пояса. Первый ударъ достался Патриксену, и онъ самоувѣренно воспользовался этимъ правомъ, разсчитывая черезъ минуту — много, двѣ! — видѣть противника у своихъ ногъ. Но тотъ стоялъ неподвижно, какъ будто сильный и ловко разсчитанный ударъ достался не ему; затѣмъ, быстро вытянувъ впередъ одну ногу, чтобы разъединить ноги противника, колѣнкой другой ноги онъ оперся ему въ грудь и, изо всей силы навалившись на него всѣмъ своимъ тѣломъ, хватилъ его головой въ подбородокъ. Тѣмъ временемъ и лѣвая рука его не дремала, сдавливая ребра противника, какъ въ желѣзныхъ тискахъ. Съ болѣзненнымъ, неудержимымъ стенаньемъ, повалился навзничь герой дня, и земляки поспѣшили къ нему на помощь, громко угрожая смѣльчаку свернуть ему шею. Смѣльчакъ, съ той же серьезностью въ лицѣ, которая все время не оставляла его, выпустилъ изъ рукъ побѣжденнаго и мѣрнымъ шагомъ пошелъ прочь.

Между тѣмъ дочь губернатора, съ лихорадочнымъ любопытствомъ слѣдившая за движеніями красавца, уже успокоенно улыбалась и въ волненіи обратилась въ отцу съ вопросомъ: не достойнѣе ли этотъ силачъ высшей награды, нежели получившій ее сначала? Іоргенсонъ отвѣчалъ, что теперь это уже праздный вопросъ, такъ какъ другого пояса выдавать нѣтъ въ обычаѣ. Тогда Рахиль кивкомъ головы подозвала къ себѣ незнакомца, сняла свое коралловое ожерелье и, вся зардѣвшись, надѣла его за бѣдную сломанную руку героя.

— Твое имя? — спросила она.

— Стернъ, — былъ отвѣтъ.

— Чей сынъ?

— Оррисенъ (сынъ Орри), а зовутъ меня Стефенъ Орри.

— Какое твое ремесло?

— Я матросъ: служу въ Стоппенѣ у Снэфелля Іовулля.

Тѣмъ временемъ Патриксенъ успѣлъ подняться на ноги и нѣсколько очнуться. Шатаясь, какъ пьяный, подошелъ онъ къ трибунѣ и, разстегнувъ свой серебряный поясъ, швырнулъ его въ ногамъ побѣдителя.

— На его! — хрипло и злобно прокричалъ онъ и пошелъ обратно въ толпу, ругаясь и поводя мутными, еще налитыми кровью глазами. Лицо его было темно и какъ канаты вздулись жилы на шеѣ и на лбу.

Къ полночи все затихло вокругъ долины и у палатовъ потухли огни. Въ домикѣ пастора, въ селеньѣ Тингвеллиръ, была тишина. Самъ пасторъ съ семьею, оказавшій гостепріимство генералъ-губернатору съ дочерью и его близкимъ, также давно уже отошелъ во сну.

Позади строеній, у калитки въ садъ, несмотря на поздній часъ, кто-то шептался. То была дочь губернатора, Рахиль, и Стефенъ Орри; онъ упрашивалъ ее взять обратно поясъ, чтобы не возбуждать зависти и злобы родственниковъ и близкихъ побѣжденнаго борца. Но дѣвушка смѣялась надъ его страхомъ, и насмѣшками принудила оставить поясъ у себя. Вдругъ тихій шорохъ заставилъ вздрогнуть храбреца, и серебристый смѣхъ дѣвушки снова звонко раскатился въ ночной, темной тиши. Она не могла себѣ представить, чтобы человѣкъ, одолѣвшій знаменитаго борца, могъ чего-либо пугаться…

На утро весь Тингвеллиръ былъ встревоженъ извѣстіемъ, что Патриксенъ найденъ мертвымъ на плотинѣ, которая вела отъ церкви къ дому пастора. Народъ толпами спѣшилъ туда и останавливался въ ужасѣ надъ почернѣвшимъ, окоченѣлымъ трупомъ силача-героя. Неподвижно раскрытые глаза мертвеца, казалось, все еще были полны той злобы, съ которой онъ крикнулъ Стефену, швырнувъ ему поясъ: — На его!

Несчастнаго подняли, повернули на бокъ: у него была переломлена шея на затылкѣ.

Наскоро созвали судъ, произвели слѣдствіе, но ничего не узнали. Подозрѣніе пало на Стефена Орри; но уликъ не было, а онъ самъ пропалъ, словно въ воду канулъ.

Патриксена опустили въ могилу, и празднества продолжались своимъ чередомъ. Наконецъ, и они прошли; всѣ собрались въ обратный путь.

Длинной вереницей потянулись по большой дорогѣ экипажи, повозки и верховые. Позади Іоргенсона съ дочерью, шагахъ въ тридцати отъ ихъ экипажа, на косматомъ коренастомъ пони ѣхалъ Стефенъ, а за нимъ слѣдомъ — братъ убитаго борца, Патриксенъ. Ихъ путь лежалъ въ столицу Исландіи, Рейкіавикъ.

Миновали іюль и августъ; миновало еще много холодныхъ и теплыхъ мѣсяцевъ, а свадьба Рахили все еще не могла состояться. Молодая дѣвушка сначала откладывала свое рѣшеніе, а затѣмъ и самый срокъ свадьбы. Три раза поддавался ея рѣшенію отецъ, но на четвертый потерялъ терпѣніе, и какъ онъ ни сердился на слова своего будущаго зятя, который намекнулъ ему на существованіе соперника, а пришлось и ему призадуматься: какая причина могла мѣшать знатной дѣвушкѣ выйти за богатаго и знатнаго сановника? Троллопъ опредѣленно «намекнулъ» на то, что соперникъ его — жалкій бѣднякъ и что этотъ бѣднякъ, по всей вѣроятности, не кто иной, какъ силачъ и красавецъ — Стефенъ Орри…

Тяжелый дубовый столъ застоналъ подъ ударомъ мощнаго кулака Іоргенсона, но старикъ все-таки не хотѣлъ согласиться со своимъ другомъ.

Въ эту минуту графа вызвали. Онъ вышелъ и тотчасъ же вернулся, чтобы спросить старика, увѣренъ ли онъ, что дочь его дома? Это окончательно взорвало Іоргенсона: онъ рѣзко отвѣтилъ графу, вступившись за больную дочь, и стремглавъ бросился къ ней въ комнату. Но ея тамъ не было. Графъ шелъ за нммъ по пятамъ и позвалъ старика съ собою.

Іоргенъ молча, опустивъ голову, послѣдовалъ за нимъ.

За домомъ разстилалась лужайка, еще занесенная снѣгомъ. Тамъ, въ сторонѣ отъ дома, виднѣлись двѣ человѣческія фигуры: онѣ стояли обнявшись. Набѣжавшее облачко разсѣялось, и мѣсяцъ освѣтилъ Рахиль и матроса Стефена.

Какъ раненый дикій звѣрь заревѣлъ Іоргенсонъ и бросился между ними, сильно ударивъ въ грудь дерзкаго матроса.

Рахиль упала въ снѣгъ на колѣни и, рыдая, молила отца о прощеніи.

— Прочь, негодная! Нѣтъ въ тебѣ ни капли моей крови! Не дочь ты мнѣ больше — ты мнѣ чужая! Уходите отсюда и будьте оба прокляты… на вѣки!..

Дрожа отъ ужаса, Рахиль ладонями зажала себѣ уши, чтобы не слышать ужасныхъ словъ любимаго отца; но еще не успѣли они замереть въ тихомъ морозномъ воздухѣ, какъ она безъ чувствъ упала на снѣгъ.

Осторожно поднялъ ее богатырь Стефенъ и понесъ прочь, какъ ребенка, на своихъ сильныхъ рукахъ.

II.

Дочь губернатора и матросъ Орри изъ Стоппена были обвѣнчаны, а лютеранскій пасторъ, вѣнчавшій ихъ, еще многіе годы спустя, вспоминалъ объ этомъ событіи: его убрали изъ столицы и перевели въ самый отдаленный и бѣдный изъ всѣхъ исландскихъ приходовъ, въ Гримсэ — уединенный островъ, въ семи датскихъ миляхъ отъ береговъ Исландіи.

Замужняя жизнь мало принесла отрады Рахили.

Она думала, что мужъ увезетъ ее въ себѣ и тамъ надѣялась отдохнуть душою отъ всей окружающей обстановки, еще больше растравлявшей горькую для нея разлуку съ отцомъ. Но Стефенъ отговаривался тѣмъ, что здѣсь онъ скорѣе найдетъ себѣ работу, а между тѣмъ по цѣлымъ днямъ сидѣлъ безъ дѣла и видимо не тяготился этимъ. Разъ только случилось ему провожать компанію англичанъ на гейзеры; но, проживъ заработанныя деньги, онъ попрежнему то слонялся по верфямъ, то молча сидѣлъ дома, боясь встрѣтиться глазами съ женою, которой (онъ самъ сознавалъ) не такъ бы пришлось бѣдствовать, выйди она за другого.

Однажды, на ея слова, онъ сухо возразилъ, что бѣдность еще не велика бѣда, если есть у кого богатый отецъ. Рахиль что-то больно кольнуло въ сердце; она умолкла, низко опустивъ голову. Черезъ нѣсколько времени мужъ опять повторилъ свое замѣчаніе и уже прямо посовѣтовалъ ей обратиться за помощью къ отцу: «онъ увидитъ, какъ ты бѣдна, и проститъ». Гордость молодой женщины возмутилась:

— Скорѣе умру безъ корки хлѣба и безъ капли воды, чѣмъ опозорю порогъ отцовскаго дома!.. — воскликнула она.

Но и негодованіе жены не послужило лѣнивому богатырю на пользу. Онъ по прежнему ничего не дѣлалъ, и еслибы не нѣкоторый стыдъ передъ нею, какъ существомъ выше его, онъ бы вполнѣ былъ доволенъ и счастливъ. Его геройская побѣда надъ силачомъ Патриксеномъ стала всѣмъ извѣстна; эта извѣстность льстила ему и, такъ сказать, кормила его: всякій считалъ для себя честью раздѣлить ѣду и питье съ такимъ славнымъ бойцомъ.

Понемногу Стефенъ сталъ поговаривать и о томъ, какъ жаль, что мать его не здѣсь, и что хорошо бы она сдѣлала, еслибы переселилась къ нимъ на житье — въ это отдаленное и бѣдное предмѣстье Рейкіавика: вѣдь она тамъ, въ Стоппенѣ, недурно промышляла сушеной и вяленой рыбой. Рахиль не противорѣчила ему и отчасти надѣялась на вліяніе старухи, какъ единственнаго родного ему человѣка, чтобы расшевелить, понудить его къ работѣ. Но, къ сожалѣнію, ея надежды не оправдались. Старуха — дѣйствительно, усердная работница — потворствовала сыну, считая за счастье трудиться для него, и, вдобавокъ, нещадно ревновала его къ молодой и красивой женѣ, «бѣлоручкѣ». Этимъ словомъ она безпрестанно корила невѣстку, которая ничего не могла и не умѣла заработать.

Часъ отъ часу бѣдной женщинѣ жилось тяжелѣе, и она очень рада была, когда мужъ какъ-то разъ признался ей, что онъ бы и самъ не прочь работать на морѣ, тѣмъ болѣе, что судно пустяки стоитъ купить — какихъ-нибудь шестьдесятъ кронъ. Тогда онъ будетъ самъ себѣ господинъ и работать будетъ отраднѣе; бѣда только въ томъ, что шестидесяти кронъ неоткуда взять, — ну, и сиди себѣ безъ дѣла, бей баклуши!

Обрадованная болѣе оживленнымъ тономъ мужа, Рахиль слушала его съ замираніемъ сердца; а Стефенъ продолжалъ разсказывать, что и сейчасъ есть на верфи хорошее подержанное англійское судно, которое навѣрное отдадутъ за эту цѣну, — онъ ужъ справлялся.

Рахиль, не долго думая, надѣла на голову «хуфу» (домашнюю шапочку съ кисточкой), накинула сверху свой полотняный головной уборъ и ушла изъ дому подъ какимъ-то предлогомъ.

Она знала, куда ей пойти за деньгами, и шла не колеблясь. Въ то самое утро, сидя у окна, она слышала разговоръ прохожихъ дѣвушекъ о какомъ-то жидѣ, который не жалѣетъ денегъ за хорошіе волосы и ежедневно поджидаетъ женщинъ и дѣвушекъ подъ навѣсами морскихъ складовъ. И въ самомъ дѣлѣ: еще издали замѣтила она кучку дѣвушекъ, окружавшихъ щедраго покупателя-жида. Въ воздухѣ мелькали его большія блестящія ножницы и звенѣли серебряныя деньги.

На минуту Рахиль испугалась и застыдилась: ей стало жутко смѣшаться съ толпою, сравняться съ этими несчастными простолюдинками, и она пошла прочь. Но зоркій глазъ еврея уже успѣлъ замѣтить ее, и онъ окликнулъ «прекрасную» обладательницу «прекрасныхъ» волосъ.

Она и сама знала, что и цвѣтъ, и обиліе ея свѣтлыхъ, волнистыхъ волосъ замѣчательны; надежда получить за нихъ хорошую цѣну заставила ее вернуться.

Жидъ съ перваго же слова далъ ей пятьдесятъ кронъ, но она рѣшительно потребовала шестьдесятъ, и тому пришлось согласиться, хоть и «себѣ въ убытокъ», какъ онъ увѣрялъ.

— Скорѣе, скорѣе! — торопила его бѣдная Рахиль, боясь, какъ бы храбрость не оставила ее въ рѣшительную минуту.

Но вотъ — готово: дѣло сдѣлано! Дрожащей рукою зажала она горсть блестящихъ звонкихъ монетъ и съ пылающимъ отъ стыда и отъ радости смущеннымъ лицомъ поспѣшила домой.

— На, — сказала она мужу: — купи то судно, про которое ты говорилъ, и не будемъ никому одолжаться.

Стефенъ не выказалъ особенной радости, едва пробормоталъ нѣсколько словъ и, взявъ деньги, пошелъ переговорить съ хозяиномъ англійскаго судна.

Только-что онъ ушелъ, какъ вернулась мать его съ мѣшкомъ рыбы, и Рахиль не могла не подѣлиться съ нею своими надеждами; но старуха приняла эту вѣсть хладнокровно и равнодушно усѣлась за обѣдъ.

Съ нетерпѣніемъ поджидала мужа бѣдная женщина, но пришелъ и миновалъ вечеръ, настала ночь, а его все не было. Старуха тихонько злорадно посмѣивалась и подъ конецъ улеглась спать; но Рахили было не до сна.

Далеко зв-полночь вернулся Стефенъ… пьяный и со всего размаху хлопнулъ дверью. У Рахили замерло сердце отъ ужаса, а старуха проснулась и разсмѣялась.

Пьянымъ языкомъ Стефенъ залепеталъ что-то безсвязное; но когда онъ бросился на колѣни передъ женою и со слезами сталъ каяться въ своемъ безпутствѣ, несчастная разобрала, что онъ былъ въ игорномъ домѣ, чтобы выиграть вдвое на ея шестьдесятъ кронъ; что онъ проигралъ пятьдесятъ, а на остальныя десять, съ горя, напился.

— Значитъ, все, все пропало! — отчаянно вскричала Рахиль.

— Что жъ тутъ такого? — злорадствовала старуха. — Такъ тебѣ и надо! Знаемъ мы васъ, бѣлоручекъ, прелестницъ! Небось думала, что теперь мой сынъ будетъ больше тобой дорожить, чѣмъ матерью? Ошиблась въ разсчетѣ, голубушка! И твои хваленые волосы, на которые ты хотѣла, какъ на удочку, поймать его, и тѣ не помогли!

Лицо Рахили, сначала блѣдное, какъ у мертвеца, запылало; глаза ея, казалось, хотѣли уничтожить своимъ огнемъ гадкую старушонку.

— Ахъ, ты, жалкая, негодная женщина! — вскричала она: — Я ненавижу, я презираю тебя и твою злобу… слышишь ли: презираю, и готова растоптать тебя какъ гадину!

И, слово за слово, полился цѣлый потовъ неудержимой брани, въ которой, наконецъ, прорвалось все, накипѣвшее на душѣ у бѣдной Рахили за долгое время. Старуха не возражала ей, но только повторяла сыну:

— Полюбуйся, сыновъ, полюбуйся, какъ честитъ твою мать, — вспоившую, вскормившую тебя старую старуху, — жена, которую ты себѣ выбралъ и ввелъ въ свой домъ, чтобы она меня, меня унижала!

Старуха била себя въ грудь и заливалась притворными слезами. Стефенъ, пошатываясь, не зналъ, что дѣлать, на чью сторону стать, и, наконецъ, разгоряченный виномъ и злобой матери, ея слезами, размахнулся и… ударилъ жену въ лицо.

Рахиль зашаталась и, вдругъ умолкнувъ на минуту, обратилась къ мужу:

— А, такъ ты меня бьешь? Что жъ, бей, пожалуй, но помни, какъ умеръ Патриксенъ!

Съ нечеловѣческимъ воплемъ рванулся впередъ Стефенъ Орри, распахнулъ дверь и выбѣжалъ вонъ изъ дому.

III.

Въ ту же ночь, вслѣдствіе ужасныхъ потрясеній, Рахиль слегла и въ ужасныхъ мукахъ преждевременно родила ребенка, который даже не порадовалъ ее на первыхъ порахъ, хоть это и былъ ея первенецъ, мальчикъ. Какъ ни жаль ей было безпомощнаго, плачущаго малютки, она какъ будто сердилась на него за безсердечіе его отца.

На второй день вернулась пропадавшая изъ дому старуха и принесла невеселую вѣсть.

— Онъ уѣхалъ, уѣхалъ на англійскомъ суднѣ! Онъ погибъ для меня на вѣкъ!

И, наклонясь къ больной такъ, что почти касалась ея своимъ судорожнымъ, морщинистымъ лицомъ, старуха сжала кулаки и, потрясая ими въ воздухѣ, злобно прокричала:

— Сына за сына! Какъ изъ-за тебя меня бросилъ мой сынъ, такъ пусть и твой броситъ тебя!

Казалось, малютка готовъ былъ оправдать это зловѣщее предсказаніе — до того быстро оставляли силы его слабенькое тѣльце. Въ горечи и злобѣ на мужа, на свою безъисходную нищету, Рахиль было-подумала лишить его жизни, какъ это встарину разрѣшалось бѣднѣйшимъ изъ бѣдняковъ, но не рѣшалась. Пока она раздумывала объ этомъ, крошка такъ жалобно запищалъ, что на этотъ разъ его жалоба нашла себѣ отголосокъ въ ея материнскихъ чувствахъ и она со слезами прижала малютку къ своей груди. Межъ тѣмъ вернулась со священникомъ добрая старушка-сосѣдка, которая, изъ состраданія къ бѣдной родильницѣ, ухаживала за нею. Старичокъ-пасторъ взялъ младенца изъ рукъ матери и спросилъ, какъ его назвать.

Но молодая женщина молчала.

Тогда пасторъ спросилъ сосѣдку, какъ звали отца ребенка.

— Стефенъ Орри, — отвѣчала та.

— Ну, такъ пусть же онъ будетъ Стефенъ Стефенсонъ, — проговорилъ старикъ и омочилъ свои пальцы святой водою.

— Нѣтъ, нѣтъ, не надо! — закричала Рахиль.

— Ей отъ него не сладко пришлось, бѣдняжкѣ, — прошептала пастору на ухо сосѣдка. — Лучше ужъ назвать въ честь ея отца, — Іоргеномъ.

— Ну, пусть будетъ младенецъ Іоргенъ Іоргенсонъ, — согласился добродушный старикъ, но его перебилъ крикъ больной:

— Нѣтъ, нѣтъ! Ни за что на свѣтѣ! У меня, какъ и у него, нѣтъ отца! Если суждено ему умереть и предстать къ престолу Всевышняго, пусть на немъ не будетъ позорнаго клейма; если жъ онъ будетъ живъ, пусть люди знаютъ его подъ его собственнымъ именемъ, а не подъ именемъ другого. Назовите его… назовите — Язономъ.

— Боже, спаси и помилуй! Да вѣдь это не христіанское имя! — ужаснулся пасторъ.

— Да развѣ есть, голубка моя, такое прозвище у людей? Суда-то, я знаю, что зовутся частенько «Язонъ», — увѣщевала ее сосѣдка.

Но пасторъ, какъ ни было ему странно такое желаніе молодой женщины, все-такъ окрестилъ ребенка Язономъ, и съ той поры малютка сталъ крѣпнуть и рости, какъ здоровый.

Однажды, когда Рахиль кормила сына и (какъ ни ужасно было ея положеніе) впервые испытывала радости материнства, къ ней вошла свекровь и объявила, что не намѣрена дольше терпѣть у себя въ домѣ невѣстку и ея «щенка».

— Вонъ, негодная! И чтобъ никогда больше нога твоя не была у меня на порогѣ!

Къ счастію для Рахили епископъ Петерсенъ, нѣкогда облагодѣтельствованный ея матерью и ея бывшій духовникъ, въ тотъ же вечеръ, потихоньку отъ властей (изъ боязни передъ губернаторомъ), зашелъ провѣдать больную и предложилъ ей для житья небольшой домикъ, пожертвованный кѣмъ-то церковному округу.

Бѣдная женщина съ радостью приняла это предложеніе и понемногу свыклась съ своей грустной долей. Хоть и бѣдна была ея лачуга, хотя вокругъ, — на берегу, въ самомъ концѣ рейкіавикскихъ предмѣстій, — были такіе же или еще худшіе домишки, домишки, гдѣ, по сосѣдству съ грудами досокъ, сѣтей или каменнаго угля, жили такіе же труженики и бѣдняки, какъ она сама, — Рахиль чувствовала себя еще не особенно несчастной. У нея были теперь и радости, и надежды: ея мальчикъ выросталъ сильнымъ и красивымъ ребенкомъ, готовымъ оправдать ея самыя завѣтныя мечты. Нерѣдко, заглядѣвшись на него, соннаго, раскинувшагося на пескѣ у ея ногъ, Рахиль улыбалась, мысленно рисуя себѣ картину, какъ она садится на корабль со своимъ, уже взрослымъ, сыномъ и они отплываютъ въ Англію, — въ милую, далекую Англію, родину ея кроткой и любящей матери… О мужѣ она старалась не думать, рѣшивъ разъ навсегда, что ему нѣтъ даже основанія вернуться, чтобы попасть подъ ножъ брата посрамленнаго и убитаго Патриксена. Всякое воспоминаніе о немъ было ей тяжело, особенно когда люди говорили, любуясь рослымъ и красивымъ мальчикомъ:

— Онъ вылитый отецъ!

Съ невольнымъ содроганьемъ подмѣчала Рахиль иногда, какъ загорался злобный огонекъ въ глазахъ Язона, когда онъ выходилъ изъ себя; но тотчасъ же задатки материнской любви и кротости брали въ немъ верхъ надъ отцовскимъ темпераментомъ, и ребенокъ ласково жался къ матери, гладилъ ей руки, въ знакъ примиренія и покорности.

Годы шли; ребенокъ превратился въ сильнаго, ловкаго юношу, усерднаго работника, и Рахиль уже надѣялась на скорое осуществленіе своей мечты. Въ это время прошелъ слухъ о томъ, что братъ Патриксена умеръ, — и Рахиль подумала, что теперь мужъ ея безбоязненно можетъ вернуться на родину, къ своей семьѣ. Но о немъ по прежнему не было ни слуху, ни духу.

Однажды братъ Патриксена, — который на самомъ дѣлѣ оказался живъ и здоровъ, — вернулся къ своимъ и зашелъ въ женѣ Орри. Онъ принесъ ей вѣсточку о мужѣ. Стефенъ жилъ уже много лѣтъ на островѣ Мэнѣ, женился вторично, но овдовѣлъ и остался съ малолѣтнимъ сыномъ на рукахъ.

Неожиданная тяжкая вѣсть больно отозвалась на душѣ бѣдной женщины: здоровье ея, и безъ того ослабѣвшее отъ трудовъ и лишеній, окончательно пошатнулось и она больше не вставала съ постели, до конца дней своихъ. А конецъ приближался скорыми и вѣрными шагами.

Порой, когда Язонъ, возвратившись съ ловли или съ работы, подходилъ къ ней и садился у ея ногъ, она находила еще въ себѣ силы улыбнуться ему, счастливая его присутствіемъ. Онъ же сидѣлъ молча, широко-раскрытыми глазами тревожно и пытливо слѣдя за неумолимымъ ходомъ разрушенія человѣческой жизни. Смерть была для него непонятна, немыслима: онъ самъ былъ такъ полонъ жизни и силы!

Когда матери стало совсѣмъ плохо, Язонъ побѣжалъ за пасторомъ. Пріобщивъ задыхавшуюся больную, старикъ хотѣлъ дать знать ея отцу, губернатору; но умирающая не позволила. Тогда онъ прочелъ ей нѣсколько молитвъ, надтреснутымъ голосомъ пропѣлъ нѣсколько псалмовъ и, сдѣлавъ, такимъ образомъ, для нея все, что было въ его силахъ, спокойно усѣлся поодаль, разложивъ на колѣняхъ свой пестрый платокъ и приготовивъ себѣ понюшку табаку.

Больная затихла. Но вотъ она чуть шевельнулась и тихо подозвала сына.

— Ты здѣсь, Язонъ? — и какъ только онъ нагнулся въ ней, торопливо, но ясно зашептала: — нагнись, дитя, ближе… еще… вотъ такъ… Слушай. Я не боюсь оставить тебя сиротою: ты смѣлый, сильный мальчикъ; ты почти мужчина. Такимъ на свѣтѣ живется легко. Свѣтъ жестокъ только къ тѣмъ, кто слабѣе, кто не осилитъ его. Онъ грозенъ для бѣдныхъ, слабыхъ женщинъ, которыхъ судьба — быть подъ ярмомъ мужа… мужчины, для беззащитныхъ безпомощныхъ женщинъ, которыя попадаютъ въ рабство къ безсердечнымъ мужчинамъ!

Собравъ послѣднія силы, Рахиль разсказала сыну всю свою жизнь, свою любовь и преданность мужу, свои бѣдствія и надежды.

— Я всѣмъ, всѣмъ пожертвовала для него, а онъ… За него меня проклялъ отецъ: я все снесла, все простила, а онъ — ударилъ… онъ бросилъ меня!.. Ближе, ближе нагнись и… слушай! Ты пойдешь въ матросы, побываешь въ разныхъ земляхъ. Можетъ быть, и найдешь ты отца; тогда вспомни, что претерпѣла за него твоя мать, вспомни всё, что она тебѣ говорила. Если же ты никогда и нигдѣ не встрѣтишься съ нимъ, — можетъ быть, когда-нибудь увидишься съ его сыномъ и тогда вспомни, что вынесла за него твоя мать. Слышишь, дитя мое? Слышишь? Ясно ли я говорю? Понялъ ли ты меня?.. — нетерпѣливо, въ предсмертной одышкѣ, лепетала Рахиль, но Язонъ молчалъ: гордо ему сдавило.

— Прощай, мой хорошій, родной мой! Прощай!.. До свиданья!.. — въ послѣдній разъ, все слабѣе и слабѣе раздались материнскія слова; впалую грудь приподнялъ еще одинъ, глубокій вздохъ, и къ Язону на руки поникло блѣдное, безжизненное лицо умершей.

Какъ ошеломленный, безъ движенья, безъ слезинки, стоялъ надъ нею осиротѣлый мальчикъ. Въ ушахъ у него еще стоялъ тихій, какъ отдаленное жужжанье, смутный шумъ ея послѣднихъ рѣчей. Той, которая была для него всѣмъ на свѣтѣ, не стало; онъ одинокъ, — онъ сирота!

Добрякъ пасторъ подошелъ и ласково положилъ ему руку на плечо:

— Пойдемъ, дитя мое, пойдемъ отсюда! — сказалъ онъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, постойте! — и, какъ во снѣ, хриплымъ голосомъ Язонъ проговорилъ: — это онъ, — отецъ ее убилъ!

— Полно, полно! Какъ можно…

— Да онъ же, онъ уморилъ ее! И не въ одинъ день или часъ, а за всѣ эти ужасныя двадцать лѣтъ! — еще громче настаивалъ юноша, не слушая старика. — Слушайте же вы мою клятву! — продолжалъ онъ, все еще поддерживая охладѣвшую голову покойной. — Клянусь, что весь свѣтъ обойду, а найду его и убью!.. Да! А если его не найду и встрѣчусь съ его сыномъ, то и сына убью, чтобы отомстить отцу!

— Молчи, молчи! Не богохульствуй! — умолялъ старикъ.

— Да, отомщу! И да поможетъ мнѣ Богъ!

— Одумайся, сынъ мой! Кто мы такіе, чтобы указывать пути Провидѣнью? Его святая воля; Онъ одинъ имѣетъ право мстить, посылать возмездіе!

Но Язонъ уже ничего не видѣлъ и не слышалъ; его застывшее отъ ужаса, но любящее сердце дрогнуло; грудь надрывалась отъ накопившихся слезъ и онъ, рыдая, упалъ на постель, прильнувъ въ дорогому для него безжизненному тѣлу.

Дочь губернатора опустили въ могилу въ участкѣ кладбища, гдѣ хоронили бѣдныхъ. Это было на Пасхѣ, ровно девятнадцать лѣтъ спустя послѣ того, какъ Стефенъ Орри бросилъ свою жену на произволъ судьбы.

На слѣдующее же утро Язонъ записался въ матросы на ирландской шкунѣ, съ правомъ высадки въ Уайтхавенѣ (въ Кумберлэндѣ) и въ Рамсэѣ, на островѣ Мэнѣ.

IV.

Когда-то, давнимъ давно, этотъ небольшой острововъ былъ особымъ, хоть и крохотнымъ королевствомъ, съ настоящимъ монархическимъ строемъ правленія. Но въ 1765 году послѣдній изъ его королей уступилъ его за деньги англійскому правительству, которое тогда же назначило сына бывшаго короля генералъ-губернаторомъ Мэна. Цѣлыхъ полсотни лѣтъ управлялъ новый повелитель этимъ клочкомъ земли, затеряннымъ въ водахъ Ирландскаго моря, и однажды, въ теченіе своего мирнаго и довольно-таки небрежнаго управленія, призадумался о томъ: не назначить ли себѣ помощника и замѣстителя, — словомъ, вице-губернатора? (Надо замѣтить, что почтенный герцогъ Джонъ Этольскій, больше всего на свѣтѣ любилъ свою собственную свободу, которой подчасъ мѣшали дѣла управленія; а отлучиться хоть на время отъ своихъ тяжкихъ обязанностей было бы такъ пріятно!..). Но вотъ вопросъ: кому поручить этотъ важный постъ? Гдѣ найти человѣка, на котораго можно бы вполнѣ положиться?

Ни одному изъ явившихся на выборы кандидатовъ (а было ихъ двадцать-шесть человѣкъ!) не оказалъ губернаторъ предпочтенія. Въ душѣ онъ уже рѣшилъ свой выборъ въ пользу немолодого, но всѣми въ народѣ уважаемаго фермера, нѣкоего Адама Фэрбрезера, — человѣка простого, честнаго и богобоязненнаго. Въ юности пылкій и необузданный Адамъ бѣжалъ изъ отцовскаго дома, чтобы пойти въ матросы, попалъ въ плѣнъ къ арабамъ и около двухъ лѣтъ провелъ въ рабствѣ. Однако ему удалось бѣжать и онъ вернулся на родину уже возмужалымъ, — скромнымъ, воздержнымъ, кроткимъ и трудолюбивымъ.

Длинное, неопредѣленнаго характера, простое строеніе — таково было первое впечатлѣніе, которое произвело жилище фермера и его многочисленной семьи на герцога, пожелавшаго лично отправиться къ нему. Подъѣзжая къ фермѣ, герцогъ еще издали заслышалъ звонъ большого колокола, въ который звонилъ самъ хозяинъ, созывая семью къ обѣду. Это былъ полный, но бодрый и довольно осанистый человѣкъ среднихъ лѣтъ, съ такимъ яснымъ, честнымъ и добрымъ взглядомъ на полномъ, но отнюдь не вяломъ лицѣ, что герцогъ невольно назвалъ его мысленно «ангельскимъ».

Адамъ поклонился герцогу и безъ малѣйшаго смущенія первый протянулъ ему руку. Съ достоинствомъ, какъ равный равному, помогъ онъ герцогу сойти съ лошади и, между разговоромъ, повелъ ее въ стойло, задалъ ей корму и спустилъ подпруги. Герцогъ, слушая его, шелъ за нимъ слѣдомъ, и только послѣ этого они оба пошли къ дому, куда должны были собраться всѣ домашніе, работавшіе на каменистой, неблагодарной землѣ, составлявшей все достояніе Адама и его шестерыхъ сыновей. Онъ самъ, его жена, сыновья, работники и работницы вошли въ просторную, глубокую кухню-столовую и усѣлись за длинный дубовый столъ. Хозяинъ указалъ герцогу мѣсто рядомъ съ собою, прочиталъ молитву, и всѣ молча принялись за ѣду. Герцогу забавна казалась эта новая для него обстановка, и онъ съ любопытствомъ обводилъ взглядомъ ряды рослыхъ, загорѣлыхъ работниковъ съ засученными по-локоть рукавами и работницъ съ приподнятыми у пояса юбками. Сіятельный гость любовался самообладаніемъ и простотою, съ которой принялъ хозяинъ его посѣщеніе. Съ достоинствомъ принца крови, Адамъ спокойно сидѣлъ во главѣ своего стола и ни однимъ лишнимъ блюдомъ не счелъ нужнымъ скрасить незатѣйливый составъ своего обычнаго обѣда; и это также пришлось по душѣ герцогу.

По окончаніи обѣда, послѣдовала снова краткая молитва, и всѣ разошлись по своимъ дѣламъ. Гость и хозяинъ остались одни.

Придвинувъ къ огню старинныя кресла, они спокойно усѣлись и занялись тихой бесѣдой.

— А вамъ здѣсь, въ уединеніи, повидимому, преуютно живется, м-ръ Фэрбрезеръ, — началъ герцогъ. — Но, все-таки, неужели вамъ никогда, со времени вашего возвращенія на родину, не хотѣлось устроиться какъ-нибудь такъ, чтобы имѣть побольше власти… да, пожалуй, и выгоды?

— Что касается власти, — отвѣчалъ Адамъ: — я замѣтилъ, что ея названіе и она сама, въ дѣйствительности, рѣдко встрѣчаются.

«Наблюдателенъ, какъ государственный человѣкъ», подумалъ про себя гость.

— Что же касается выгоды, — продолжалъ хозяинъ, — а пришелъ въ заключенію, что съ тѣхъ поръ, какъ свѣтъ стоитъ, на деньги не польстился ни одинъ счастливый человѣкъ…

«Разсудителенъ, какъ судья», подумалъ герцогъ.

— А я считаю себя вполнѣ счастливымъ, — заключилъ Адамъ.

«Но безкорыстнѣе всякаго судьи», заключилъ также (про себя) сіятельный губернаторъ, и объяснилъ цѣль своего посѣщенія.

— Пожалуйста, подумайте и не заставьте меня вернуться и съ чѣмъ! — умоляющимъ тономъ уговаривалъ, онъ умолкшаго фермера. — Постъ, которой я вамъ предлагаю, можетъ занимать только честный человѣкъ: только это качество для него необходимъ и потому-то я никого, кромѣ васъ, не могу на него назначить. Скажите же: вы согласны?

— Нѣтъ! — коротко и рѣзво отвѣчалъ Адамъ.

«Такого-то мнѣ и надо!» рѣшилъ еще разъ мысленно герцога и уѣхалъ.

Полгода спустя вышло Адаму Фэрбрезеру предписаніе быть мэнскимъ вице-губернаторомъ на жалованье 500 фунтовъ въ годъ.

Однажды, когда сѣверное лѣто 17… года было въ полномъ разгарѣ, «Королевичъ Георгъ», — англійское судно, на которомъ прибылъ въ Мэнъ герцогъ Іоркскій, бросило якорь у береговъ Рамсея. Генералъ-губернаторъ, герцогъ Этольскій, и всѣ ближайшіе, подчиненные ему сановники съ должнымъ почетомъ встрѣтили и привѣтствовали высокаго гостя. Съ наступленіемъ ночи, судно снялось съ якоря и продолжало свой путь; но въ городѣ долго еще горѣли праздничные костры и смоляныя бочки, раздавались звуки музыки и шумнаго веселья. Шинки и трактиры, все было переполнено молодымъ и старымъ людомъ; всѣ пѣли, плясали и пили.

Въ толпѣ, гомонившей на улицѣ, никто и не замѣтилъ бы молчаливаго, угрюмаго прохожаго, еслибы не его богатырскій ростъ и не его странная, бѣдная одежда: ноги его не были босы, но онъ шелъ въ однихъ чулкахъ, безъ сапогъ; на его свѣтлорусой гривѣ торчала жалкая войлочная шляпенка, безъ полей, и на плечахъ — какое-то шерстяное сѣрое подобіе матросской куртки. Глаза его блуждали и сверкали, какъ у хищной птицы. Толпа передъ нимъ разступалась; звонкій смѣхъ дѣвушекъ обрывался при взглядѣ на чужеземца. Онъ шелъ себѣ впередъ, своими мѣрными, богатырскими шагами и, наконецъ, исчезъ въ темнотѣ. О немъ забыли и думать.

Танцы и смѣхъ пошли своимъ чередомъ; но часа два спустя, когда въ толпу ворвались четыре здоровенныхъ вооруженныхъ матроса и стали торопливо разспрашивать, не видалъ ли кто бѣглаго съ англійскаго судна, странно-одѣтаго, косматаго богатыря, — всѣ припомнили, что дѣйствительно онъ проходилъ мимо, но куда дѣлся потомъ, въ которую сторону пошелъ, — никто не могъ сказать.

Тѣмъ временемъ бѣглецъ уже былъ далеко-далеко за предмѣстьями Рамсея. Усталый, измученный тревогой, онъ едва волочилъ ноги и, только завидя вдали огонекъ, изъ послѣднихъ силъ прибавилъ шагу. Свѣтъ былъ только въ одномъ изъ оконъ большого длиннаго дома, и усталый богатырь осторожно заглянулъ въ него прежде, чѣмъ рѣшиться попросить гостепріимства. Въ большой комнатѣ, освѣщенной яркимъ пламенемъ камина, не было никого, кромѣ пожилого полнаго господина съ такимъ яснымъ и кроткимъ лицомъ, что бѣглецъ не задумался постучаться.

Этотъ добрякъ былъ вице-губернаторъ Фэрбрезеръ, любившій иногда, послѣ дневныхъ обязанностей и тревогъ, провести ночь подъ своимъ роднымъ кровомъ, гдѣ онъ оставилъ хозяйничать своихъ старшихъ сыновей. Проводивъ царственнаго гостя, Адамъ не остался пировать съ властями по отплытіи королевскаго судна, а тихонько ушелъ и поспѣшилъ за-городъ, на свою милую ферму, чтобы тамъ отдохнуть отъ треволненій оффиціальнаго дня.

Сидя передъ огнемъ, онъ съ наслажденіемъ покуривалъ трубку и въ полудремотѣ предавался своимъ горестнымъ и радостнымъ воспоминаніямъ, причемъ мысли его почему-то особенно останавливались на ужасахъ алжирской неволи, кандаловъ и непосильной работы подъ бичемъ досмотрщиковъ.

Въ домѣ все было тихо. Молодежь — хозяева и работники — пировала въ городѣ, а слуга и старуха-тетка, управлявшая хозяйствомъ, давнымъ-давно спали крѣпкимъ сномъ.

Вдругъ Адаму показалось, что кто-то осторожно стукнулъ въ окно. Онъ поднялъ голову. Стукъ повторился, и вице губернаторъ замѣтилъ, что изъ-за стекла на него глядитъ чье-то изможденное лицо. Онъ всталъ, пошелъ отворить и позвалъ прохожаго.

— Войдите!

Прохожій вошелъ и, не сразу освоившись съ яркимъ свѣтомъ камина, заслонилъ рукою глаза; затѣмъ молча приподнялъ рукавъ, и показалъ потертыя, растравленныя кандалами, полосы на рукѣ.

Ласковымъ жестомъ правитель пригласилъ несчастнаго сѣсть отдохнуть, привѣтливо заговорилъ съ нимъ, но тотъ скорѣе по догадкѣ понялъ его, потому что сѣлъ къ столу, бормоча что-то совсѣмъ безсвязное на языкѣ, непонятномъ для Адама. Очевидно, онъ былъ чужестранецъ; но кто такой и откуда?..

По счастію, на шкапу стояла модель корабля, и Адамъ указалъ на нее незнакомцу. Тотъ утвердительно кивнулъ головой.

— Матросъ, ну, а націи — какой? Шотландецъ? — продолжалъ Адамъ. — Или норвежецъ?.. Шведъ?

Незнакомецъ только отрицательно качалъ головой и, наконецъ, съ трудомъ произнесъ:

— Ис… ландія!…

Итакъ, онъ исландецъ. Есть ли у него жена, дѣти?… И Адамъ пояснилъ свой вопросъ, указавъ на плохіе портреты своей жены въ юности и своего старшаго сына.

Бѣглецъ смутился, но скоро овладѣлъ собой и кивнулъ отрицательно. Тогда Адамъ взялъ большую старинную библію, тщательно покрытую зеленымъ коленкоровымъ чехломъ, и указалъ незнакомцу на ея первый бѣлый листъ; тамъ стояло его собственное имя, фамилія, годъ и день рожденія. Вопросительно взглянувъ на незнакомца, онъ указалъ пальцемъ на эту надпись, потомъ на себя, потомъ — на него. Но незнакомецъ насупился и не захотѣлъ больше отвѣчать, и только жадными взорами впился въ остатки ужина, еще не убраннаго со стола. Фэрбрезеръ поспѣшилъ привѣтливо предложить ему поѣсть, и когда бѣдняга утолилъ свой голодъ, повелъ его, по его желанію, въ конюшню, гдѣ тотъ и заснулъ въ одинъ мигъ, какъ убитый.

Едва успѣлъ Адамъ вернуться на свое мѣсто у камина, какъ вернулись съ праздника его домашніе, шумно бесѣдуя о минувшихъ событіяхъ дня. Задумавшійся надъ потухавшимъ огнемъ, отецъ вдругъ сталъ прислушиваться въ разсказамъ сыновей о какомъ-то бѣглецѣ, котораго ищутъ матросы, и даже вмѣшался въ разговоръ, разспрашивая о немъ.

— А, онъ ростомъ богатырь, косматый, уже сидѣлъ въ кандалахъ? Такъ онъ, значитъ, воръ, грабитель?

— Нѣтъ: убилъ тамъ кого-то.

Въ эту минуту послышался стукъ тяжелыхъ шаговъ, и въ комнату вошли матросы, выслѣдившіе, наконецъ, бѣглеца. Пока ихъ допрашивалъ старшій сынъ Фэрбрезера: что имъ надо въ такую пору? — отецъ уже выпустилъ изъ зубовъ свою трубку и заснулъ, даже прихрапывалъ немножко.

— Его превосходительство почиваютъ! — шопотомъ проговорилъ одинъ изъ вновь прибывшихъ и сталъ извиняться; но дѣти его сказали, что онъ только-что говорилъ съ ними, и тихо окликнули его:

— Отецъ!.. Отецъ!..

Адамъ не сразу проснулся и, потягиваясь, позѣвывая, отвѣчалъ на разспросы, что никого не видалъ. Затѣмъ голова его снова свѣсилась на плечо, и онъ поддался дремотѣ. Матросы рѣшились просить разрѣшенія переночевать хоть въ конюшнѣ, чтобы поутру уйти дальше на развѣдки, никого не безпокоя; но хозяинъ дома спросонья, — однако, довольно ясно, — предложилъ имъ лечь на кухнѣ, извиняясь, что не можетъ ихъ размѣстить поудобнѣе. Матросы поблагодарили и откланялись; всѣ домашніе также пошли на покой.

Едва затворилась за ними дверь, какъ сонъ у вице-губернатора какъ рукой сняло. Онъ посидѣлъ, задумавшись и прислушиваясь, пока все въ домѣ затихнетъ, и почти бѣгомъ бросился въ конюшню. Тамъ онъ разбудилъ бѣглеца, и когда тотъ очнулся, повелъ его, крадучись, къ окнамъ кухни, за которыми виднѣлись синія куртки спавшихъ матросовъ. Молча показалъ онъ да нихъ и на большую дорогу. Бѣглецъ понялъ все и въ злобѣ схватился за кинжалъ, горящими глазами впившись въ матросовъ; но Адамъ только взялъ его за руку и молча посмотрѣлъ ему въ глаза. Незнакомецъ потупилъ свой злобный взглядъ.

Еще минута, и его уже не было подлѣ Адама: онъ исчезъ, какъ и пришелъ — внезапно.

Ночь миновала. На разсвѣтѣ розыски матросовъ оказались все такъ же неудачны, и въ полдень ихъ англійскій бригъ вышелъ въ море.

Въ то же утро Лиза Билла, извѣстная по всему острову безпутная женщина, вышла изъ своей лачуги и пошла на берегъ, гдѣ стояла у берега ея лодка. Каково же было ея удивленіе, когда она увидала, что на днѣ свернулся и спитъ, какъ убитый, человѣкъ богатырскаго роста, но бѣдно одѣтый. Она разбудила его и повела съ собой въ свою лачугу.

Такимъ образомъ бѣглецу и бѣдняку Стефену Орри судьба привела ночью бѣжать изъ самаго достойнаго, самаго лучшаго дома на всемъ островѣ Мэнѣ, а днемъ войти въ самый недостойный и позорный.

V.

Всего мѣсяцъ прошелъ съ тѣхъ поръ, какъ Стефенъ оставилъ родину и свою семью, а между тѣмъ за этотъ краткій срокъ жизнь его успѣла совершенно перевернуться. Съ первыхъ же дней службы на англійскомъ бригѣ ему стало доставаться за его несообразительность и нерадивость; но особенно злился на него тщедушный и маленькій ростомъ боцманъ, которому тяжело было съ нимъ объясняться. Наконецъ, частыя и строгія наказанія такъ раздражили Стефена, что онъ въ бѣшенствѣ ударилъ кулакомъ злополучнаго боцмана такъ, что тотъ свалился за бортъ. Четыре недѣли продержали виновнаго въ кандалахъ, на хлѣбѣ и за водѣ, да и тѣ отпускались ему лишь черезъ день. Наконецъ, кзъ состраданія, товарищи помогли ему бѣжать, и онъ очутился за волѣ.

Какъ это случилось, что онъ, презирая пріютившую его Лизу Билли, все-таки на ней женился (вѣнчались они, какъ слѣдуетъ, въ церкви, и даже съ поѣзжанами — знакомыми невѣсты), вѣроятно, онъ и самъ затруднился бы сказать. Какъ бы то ни было, они зажили вмѣстѣ въ убогой лачугѣ пустыннаго селенья Портъ-и-Веллина, какъ и всякіе другіе супруги, — то въ дружбѣ, то въ ссорѣ. Но вскорѣ Лиза, обрадовавшись даровому работнику, всѣ обязанности взвалила на мужа, а сама, подъ прикрытіемъ своего званія замужней женщины, опять принялась кутить и бездѣльничать. Стефенъ сначала работалъ, но мало-помалу и самъ облѣнился, сталъ пить. Въ это время родился ребенокъ, и отецъ сталъ надѣяться, что заботы материнства обуздаютъ, наконецъ, его безпорядочную подругу. Однако Лиза не очень-то принимала къ сердцу свои обязанности и потребности малютки: онъ даже былъ ей въ тягость. Нерѣдко, въ ея отсутствіе, или когда она спала, изнуренная пьянствомъ, Стефенъ самъ няньчилъ ребенка, унималъ его жалобный или настойчивый крикъ. И тогда, чувствуя, какъ безпомощно положеніе заброшеннаго крошки, онъ еще горячѣе ласкалъ сына и невольно вспоминалъ о томъ ребенкѣ, котораго онъ бросилъ тамъ, за моремъ, еще до его появленія на свѣтъ божій, бросилъ его на рукахъ у слабой женщины, которая и сама, какъ ребенокъ, нуждалась въ опорѣ. Онъ всей душой привязался въ ребенку; сталъ меньше пить и больше работать, преслѣдуя неотступную мечту скопить денегъ и, вмѣстѣ съ Михаиломъ (такъ звали малютку), уѣхать отъ женщины, которая стала ему ненавистна. Наконецъ, деньги готовы; съ ребенкомъ на рукахъ, бывшій матросъ спѣшитъ въ гавань, гдѣ ужъ готово къ отплытію на родину ирландское судно.

— А пропускъ? — спрашиваетъ капитанъ своего будущаго пассажира.

Пропуска у Стефена не было, да онъ и не зналъ, что онъ необходимъ.

— Торопитесь!.. Лучше всего вамъ обратиться прямо къ полиціймейстеру: онъ тотчасъ выдастъ!

Стефенъ поспѣшилъ туда.

— Хорошо, за этимъ дѣло не станетъ, — добродушно согласился полиціймейстеръ. — Но гдѣ же ваша жена? Или вы, чего добраго, хотите навязать эту обузу своему приходу?

Объ этомъ-то и не подумалъ богатырь Орри, связанный по рукамъ и ногамъ узами, которыхъ ничья власть не могла порвать.

Понуря голову, шелъ онъ обратно въ ненавистную ему лачугу, гдѣ денно и нощно творилось достойное возмездіе за его грѣхи. Да! Тѣ самыя цѣпи, которыя онъ противозаконно и самовольно порвалъ со своею первой женою, теперь тяжкимъ гнетомъ легли на него со второю! По дѣломъ ему, по дѣломъ!..

Единственной отрадой удрученнаго справедливою карой судьбы, печальнаго отца былъ его весельчакъ, его «Кудрявчикъ». И въ самомъ дѣлѣ, какъ на диво, росъ въ нищетѣ и въ грязи такой ясноокій, прекрасный ребенокъ, съ такими золотистыми, пышными кудрями, что солнечные лучи, казалось, съ особою любовью отражались въ нихъ. Мальчикъ вносилъ свѣтъ и движенье и прелесть беззаботнаго дѣтскаго веселья въ темную убогую лачугу, въ которой отцу его было свѣтло и легко, когда его Кудрявчикъ въ ней рѣзвился, и тяжело и мрачно, когда онъ спалъ, когда скрывался подъ густыми рѣсницами малютки ясный блескъ его большихъ голубыхъ главъ. Чѣмъ больше сближался со своимъ Кудрявчикомъ отецъ, тѣмъ больше отдалялась отъ него мать, окончательно погрязшая въ самой безпорядочной жизни. Отцовскія заботы замѣняли ее у колыбели малютки, который подросталъ и хорошѣлъ съ каждымъ днемъ. Самъ грубый и неотесанный, Стефенъ не желалъ, чтобы его сынъ оставался невѣждою; онъ ревниво оберегалъ свое сокровище, — скопленныя на неудавшееся бѣгство и хитро спрятанныя деньги. Этотъ небольшой капиталъ долженъ былъ пойти на будущее образованіе Михаила Орри, а пока Стефенъ самъ училъ его чему и какъ умѣлъ. Онъ говорилъ съ сыномъ по-исландски, пѣлъ ему псалмы, училъ его любить Бога и молиться Ему. Живой, смѣтливый, говорливый, Кудрявчикъ помогалъ отцу нести бремя его тяжкой, безъисходной жизни. Какъ живительно дѣйствовала на угрюмаго богатыря милая, серебристая, какъ колокольчикъ, болтовня мальчика, когда сѣрое небо, низко нависшее надъ утихшимъ моремъ, казалось, хмурилось на все окружающее, будто желая помѣшать рыбной ловлѣ, на которую выѣхалъ Стефенъ съ сыномъ въ своей старой-престарой, заплатанной лодкѣ!..

Однажды они зашли далеко въ море и съ этой цѣлью еще на зарѣ вышли изъ дому.

На душѣ у Стефена было особенно тяжко: наканунѣ онъ хотѣлъ отложить еще немного денегъ, но увидалъ, что его тайникъ пустъ, — и понялъ, почему сосѣди видѣли въ этотъ день Лизу въ трактирѣ. Все пропало! Всѣ его труды, мечты и надежды, — все исчезло: осталось только какое-то тупое, животное отчаяніе.

Молча сидѣлъ въ лодкѣ понурый богатырь, побороть котораго могло только горе; его молчаливость сначала передалась и ребенку. Мало-по-малу онъ, однако, увлекся посторонними впечатлѣніями и голосокъ его зазвенѣлъ, какъ обыкновенно. Все ему нужно было знать (еще бы! ему шелъ уже пятый годъ!), все его интересовало: и солнце, которое опускалось и поднималось на небѣ, и стаи крикливыхъ птицъ, и измѣненія въ днѣ и ночи… А она, — облачная и угрюмая, — была уже недалеко. Глазки Кудрявчика заволокло дремотой.

— Ложись себѣ, милый; ты ужъ и то совсѣмъ спишь!

— Нѣтъ, нѣтъ! — возмутился мальчикъ. — Мнѣ совсѣмъ спать не хочется… ни чуточки!

Въ ту же минуту глазки его закрылись, головка поникла. Вдругъ онъ встрепенулся и открылъ глаза:

— А вѣдь я еще не молился! — проговорилъ онъ, и тотчасъ же полусоннымъ голоскомъ сталъ напѣвать свою молитву-псаломъ:

Во снѣ ль, за яву — мы всегда

Въ Божіихъ вѣщихъ рукахъ.

Въ мракѣ ночномъ, — и тогда

Молитва у насъ на устахъ.

Слова родного Стефану исландскаго нарѣчія какъ-то особенно трогательно звучали въ его дѣтскомъ лепетѣ, и отецъ, слушая безсознательную мольбу сына къ Всемогущему Творцу, невольно чувствовалъ давно неиспытанное душевное умиленіе…

Поздно ночью шелъ съ берега домой усталый рыболовъ и бережно несъ на рукахъ соннаго малютку, какъ вдругъ его остановили сосѣди, говоря, что о немъ разспрашивалъ какой-то чужой человѣкъ, узнавалъ, гдѣ онъ живетъ; но что никто его потомъ ужъ не встрѣчалъ. Недоброе предчувствіе овладѣло Стефеномъ; онъ прибавилъ шагу.

Дверь въ его лачугу стояла настежь. На полу валялась зарѣзанная Лиза, а на бѣлой стѣнѣ, у нея въ головахъ, было крупно написано углемъ:

«Такъ отомщенъ Патриксенъ!»

"С. Патриксенъ".

«Отомщенъ?» О, нѣтъ! Не человѣку дано карать человѣка: возмездіе — дѣло рукъ Божіихъ…

VI.

Три дни спустя, еще до разсвѣта, поднялся Стефенъ, усердно умылся, почище одѣлся, особенно старательно умылъ и одѣлъ сына; затѣмъ, подкрѣпившись самъ и его накормивъ наскоро, чѣмъ Богъ послалъ, взялъ на-руки малютку и вышелъ изъ своей лачуги на большую дорогу. До самыхъ сумерекъ пришлось ему идти по солнопеку, глотать пыль, поднимавшуюся тончайшими клубами при малѣйшемъ вѣтеркѣ. Только на полдорогѣ остановило онъ ненадолго, чтобы купить кусокъ ячменнаго пирога, который онъ переломилъ пополамъ, и отдалъ Кудрявчику его половину, а свою — сунулъ себѣ въ карманъ.

Двадцать шесть миль сдѣлалъ въ тотъ день Стефенъ Орри съ ребенкомъ на рукахъ и, наконецъ, уже подъ вечеръ постучался у воротъ губернаторскаго дома въ Рамсеѣ.

Отворившій ему слуга, въ гороховой съ краснымъ ливреѣ, тщательно выбритый и напудренный, спросилъ, кто онъ такой, и удивленно окинулъ глазами его богатырскій ростъ, бѣдное, нищенское платье и полусоннаго ребенка, прижавшагося къ его широкой груди. Стефенъ отвѣтилъ толково на всѣ вопросы, промолчавъ только о цѣли своего прихода. Господина вице-губернатора нельзя было тревожить: они изволили обѣдать.

Стефенъ молча спустилъ съ рукъ ребенка, сѣлъ на скамейку у входа на крыльцо и далъ Кудрявчику вторую половину пирога. Крошка бодро и терпѣливо, какъ взрослый, перенесъ всѣ трудности пути, не жалуясь ни на его безконечность, ни на голодъ или жажду, которую еще больше возбуждали зной и пыль.

Кудрявчикъ усердно жевалъ свой подсохшій пирогъ, но вдругъ до него долетѣли серебристые раскаты звонкаго дѣтскаго смѣха; онъ остановился, съ видимымъ удовольствіемъ прислушиваясь къ нему, и не донесъ до рта послѣдній кусокъ своего незатѣйливаго «гостинца». Милое личико его освѣтилось улыбкой, а на лицѣ отца легла унылая тѣнь.

— А что, мой Кудрявчикъ, хотѣлось бы тебѣ жить въ такомъ домѣ? — спросилъ онъ беззвучнымъ голосомъ.

— О, да, паппи… съ тобою!

Въ эту минуту слуга вышелъ на крыльцо зажечь фонарь.

— Это еще что? Чего вы тутъ до сихъ поръ торчите? — спросилъ онъ не особенно ласково.

— Я жду, когда можно будетъ повидать губернатора, — спокойно проговорилъ Орри.

Слуга пошелъ доложить барину, что его непремѣнно хочетъ видѣть какой-то оборванецъ, который и говоритъ Богъ вѣсть на какомъ непонятномъ языкѣ.

Адамъ Фэрбрезеръ все еще сидѣлъ за столомъ, окруженный клубами дыма, который вился надъ нимъ и надъ его старой пріятельницей — трубкой. Жена сидѣла съ вязаньемъ поодаль отъ него, чтобы дымъ не мѣшалъ ей и не ѣлъ глаза. По приказанію вице-губернатора, слуга ввелъ назойливаго посѣтителя прямо въ столовую.

— Войдите, Стефенъ Орри! — привѣтливо произнесъ хозяинъ дома, и его слова отразились на лицѣ грубаго матроса, которое приняло болѣе мягкое выраженіе.

— Я пришелъ… дать вамъ… кое-что… — началъ Орри, съ усиліемъ выговаривая и немилосердно коверкая англійскія слова.

Жена губернатора съ удивленіемъ и любопытствомъ взглянула на обтрепаннаго бѣдняка.

— Вотъ все… что есть… у меня! Больше ничего… ничего не могу. Больше мнѣ нечего отдать! — продолжалъ тотъ, держа за руку сына и какъ бы указывая на него.

— Но что же именно? — старался Адамъ помочь ему объясниться.

— А вотъ: ребенокъ! — и Стефенъ передалъ своего мальчика съ рукъ на руки Адаму Фэрбрезеру.

Не видя, какъ поражена его необычайнымъ поступкомъ жена губернатора, Стефенъ, задыхаясь отъ волненія, не замѣчая, что слезы застилаютъ ему глаза, торопливымъ и страстнымъ шопотомъ принялся разсказывать исторію всей своей жизни, своихъ надеждъ и ихъ погибели; сказалъ, что жена его умерла, что онъ самъ пойдетъ теперь на работу, — какъ и прежде, ловить сельдей; что онъ долженъ кормить ребенка этимъ жалкимъ трудомъ и по неволѣ бросать его, въ это время, на произволъ судьбы; что кромѣ него, Адама Фэрбрезера, ему некому поручить ребенка, — ни въ кого другого онъ такъ не вѣритъ, что онъ отдаетъ ему сына заимообразно, на время, а можетъ быть и… навсегда.

— И вотъ… — хрипло заключилъ онъ: — я говорилъ себѣ: «Губернаторъ — добрый… онъ спасъ меня тогда, давнымъ давно… Отдамъ ему… свое дитя!»…

Онъ низко опустилъ голову и мялъ въ рукахъ свою засаленную шляпу. Молчаніе прервала жена Адама.

— Ну, скажите, пожалуйста: слыхано ли когда что-либо подобное?

Плохо соображая и не понимая, къ чему клонятся ея слова, Стефенъ только растерянно и робко взглянулъ на нее.

— Что жъ, диковинка у насъ на островѣ дѣти, что-ли? — продолжала она.

— Онъ все… все мое достояніе, сударыня! — пробормоталъ бѣдняга своимъ смущеннымъ, ломанымъ языкомъ.

— Господи! Да такъ намъ со всего прихода нанесутъ дѣтей! — воскликнула она раздраженно.

Губы богатыря задрожали:

— Но я-то… я люблю его больше всего на свѣтѣ!..

— Ну, такъ я была бы вамъ благодарна, еслибы вы его и оставили у себя!

Все, все, что угодно могло придти въ голову Стефену, только не это!.. Какихъ трудовъ, какихъ мукъ ему стоило убѣдить себя въ необходимости разстаться съ сыномъ для его же пользы; не видѣть его золотистой головки и яснаго личика, не слышать его звонкой болтовни и милаго, беззаботнаго смѣха; не одѣвать, не кормить его; не забавлять, не носить его на плечѣ въ припрыжку; не раздѣвать его и не читать съ нимъ нараспѣвъ молитвы!.. И за все это время ни разу не приходило ему въ голову считать своего мальчика обузой, считать крошки хлѣба, которыя нужны для его пропитанія.

Что-то больно заныло у него въ груди и жгло, и давило горло. Съ минуту постоялъ бѣднякъ въ раздумьѣ и молча протянулъ руку, чтобы взять сына обратно; но Адамъ ласково обнялъ ребенка, стоявшаго у его колѣнъ, и обратился къ женѣ:

— Руѳь, мы оставимъ ребенка у себя: нашей Грибѣ будетъ веселѣе.

— Своихъ-то, видно, вамъ мало! — заворчала она.

— Нѣтъ, не мало; но еслибъ ихъ было вдвое больше, и то я былъ бы счастливъ. Да и ты также не тяготилась бы ими.

Глава Адама подернулись слезами: онъ вспомнилъ дошедшіе до островитянъ смутные слухи о первомъ бракѣ богатыря Стефена и еще нѣжнѣе прижалъ къ себѣ малютку.

— Да, мой другъ: мы оставимъ его у себя! — мягко, но рѣшительно подтвердилъ онъ; и женѣ его, которой тоже пришла на память исторія Стефена и его первой жены, не оставалось больше ничего, какъ промолчать и уйти къ себѣ.

Не успѣла за ней затвориться дверь, какъ выраженіе благодарности и восторга разлилось по лицу бѣдняка-матроса. Въ нѣмомъ смущеніи онъ смотрѣлъ то на эту дверь, то на Адама, который усадилъ Кудрявчика въ себѣ на колѣни и тихо, ласково спросилъ, какъ его зовутъ? Не задумываясь, бойкій мальчуганъ отвѣчалъ:

— Кудрявчикъ!

— Онъ крещенъ Михаиломъ; это я прозвалъ его Кудрявчикомъ, — сказалъ отецъ. — Ему уже пятый годъ.

— Онъ однихъ лѣтъ съ моей крошкой, — замѣтилъ Адамъ и приказалъ привести свою дочь.

Черные волосы малютки Грибы волнистыми прядями разметались у нея по плечамъ и казались еще чернѣе отъ бѣлоснѣжной длинной ночной рубашки, въ которой она прибѣжала къ отцу, смѣясь тому, что босыя ножки ея забавно шлепали по полу; смѣялись и ея блестящіе главки, и смуглыя румяныя щечки.

Съ минуту посмотрѣли дѣти другъ на друга, какъ звѣрки, которые въ первый разъ видятъ другъ друга. Затѣмъ Кудрявчикъ, повидимому, вспомнивъ, что его, когда онъ ходилъ босикомъ, брали на руки и заставляли надѣть башмаки, подбѣжалъ къ хорошенькой босоножкѣ, обхватилъ ручонками и приподнялъ ее, чтобы посадить на стулъ, какъ маленькую; но не выдержалъ, и оба свалились на полъ, при полномъ недоумѣніи со стороны мальчика и негодованіи со стороны дѣвочки. Однако послѣдняя скоро преложила гнѣвъ на милость и протянула ему куклу, которую тотъ взялъ сначала со страхомъ: такой диковинки онъ еще отъ роду не видывалъ! Щебеча что-то несвязное, будто птички, дѣти живо освоились другъ съ другомъ, благодаря любезности молодой хозяйки. Она то-и-дѣло исчезала въ темномъ углу большой столовой и каждый разъ возвращалась оттуда съ чѣмъ-нибудь особенно интереснымъ: то съ книгой съ картинками, то съ рисовальной дощечкой, то съ приборомъ для куклы.

Комната оживилась, наполнилась суетней и лепетомъ, бѣготней и смѣхомъ новыхъ друзей, углубившихся въ свой свѣтлый и пестрый дѣтскій мірокъ.

Стефенъ Орри долго смотрѣлъ на ихъ игры, насколько ему позволяли его отуманенные глаза; долго боролся со своей душевной мукой и, наконецъ, обратился къ хозяину дома:

— Ну, пора мнѣ потихоньку уйти.

И они тихо вышли изъ комнаты. Дѣти, занятыя игрушками, и не замѣтили, что остались одни.

Часа два спустя, замѣтивъ, что его паппи нѣтъ подлѣ него, Кудрявчикъ покричалъ и поплакалъ, но скоро утѣшился ласками своего новаго друга и уснулъ, положа свою золотистую головку на подушку рядомъ съ черными волосами, обрамлявшими хорошенькое личико Грибы. Между ними сладко почивала любимая большая кукла дѣвочки.

А въ это время въ темнотѣ, подъ окнами губернаторскаго дома нерѣшительными шагами ходилъ бѣдно одѣтый человѣкъ, гнувшійся какъ бы подъ тяжестью своего богатырскаго роста. Трудно ему было оставить свое единственное любимое дитя, свою радость, свое сокровище; но онъ, наконецъ, ушелъ, оставилъ его… на многіе, долгіе годы!..

VII.

Не для одного только Стефена имѣла важное значеніе перемѣна въ жизни малютки Михаила Кудрявчика: его усыновленіе повлекло за собою большія перемѣны въ семейныхъ условіяхъ Адама Фэрбрезера.

Двадцать четыре года прожилъ онъ со своей женою, женщиной рѣзкой и своевольной, въ наружномъ согласіи, умѣя уступать ей въ мелочахъ и мириться съ шероховатостями ея довольно сухого нрава. Ея энергіи онъ былъ отчасти обязанъ тѣмъ, что былъ избранъ въ вице-губернаторы; она съумѣла отчасти убѣдитъ его, что это даже полезно для его же дѣтей, и онъ подчинился необходимости оставить свое любимое независимое занятіе — земледѣліе. Руѳь также иногда поступалась кое-какими мелочами, чтобы не нарушать домашняго мира, но такого безобразія, такого потворства лѣнтяямъ и гнуснымъ бабамъ, какъ усыновленіе ребенка изъ этой среды, зараженной порокомъ, — она не могла и не хотѣла снести! Внутренняя рознь между Адамомъ и его женою обозначилась теперь рѣзко и опредѣленно и уже не проходила до конца ихъ жизни.

Между тѣмъ малютка Кудрявчикъ сжился съ новой обстановкой и въ одинъ годъ измѣнился къ лучшему до неузнаваемости. Онъ располнѣлъ, оживился; счастливое выраженіе не сходило съ его свѣжаго, чрезвычайно привлекательнаго личика; онъ съ утра до вечера прыгалъ по всему дому и щебеталъ, какъ птичка; его ласка очаровывала всѣхъ, и даже враждебно настроенная м-ссъ Фэрбрезеръ не могла оставаться совершенно равнодушной къ ней.

Прошелъ еще годъ, прошелъ и другой. Дѣти подростали, и уже съ такого нѣжнаго возраста стала замѣтна разница въ ихъ нравахъ и наклонностяхъ. Гриба была женщиной въ миніатюрѣ: быстрая, требовательная, тщеславная и впечатлительная. Михаилъ, мальчикъ положительнаго и самоотверженнаго характера, былъ кротокъ и терпѣливъ; но иногда у него, какъ у настоящаго мужчины, прорывались вспышки неудержимаго гнѣва.

Минулъ еще годъ — и маленькимъ друзьямъ пришлось разстаться. Герцогиня, однажды на прогулкѣ, обратила вниманіе на смуглую красавицу-дѣвочку, гонявшуюся за бабочками на лугу, при дорогѣ. Она заглядѣлась на здоровое, оживленное личико Грибы, на ея быстрыя движенія, полныя силы и веселья, и ей пришло за умъ, что эта малютка была бы хорошей и полезной подругой ея собственной крошкѣ, блѣдненькой, хилой и вялой въ своихъ одинокихъ играхъ и забавахъ. И въ самомъ дѣлѣ: не пара же восьмилѣтней герцогинѣ ея старушка-гувернантка!

Нѣсколько дней спустя, герцогиня Этольская посѣтила губернаторскій домъ; она особенно обласкала Грибу и подарила ей чудную свѣтлую шляпу съ пышнымъ и длиннымъ перомъ. И въ этотъ разъ (какъ прежде самому герцогу) Адамъ наотрѣзъ отвѣчалъ отказомъ на предложеніе герцогини увезти въ себѣ его малютвудочь. Но, какъ и тогда, практическія соображенія и увѣщанія жены сдѣлали свое дѣло. Скрѣпя сердце, онъ далъ свое согласіе; но что испытывало его бѣдное сердце, когда онъ говорилъ объ этомъ съ дочерью, и передать трудно!

— А что, дѣточка моя, Гриба, очень бы ты хотѣла видѣть Лондонъ? — спросилъ онъ дѣвочку, которая вся ликовала отъ восторга.

— А развѣ я тамъ все, все увижу? И экипажи, и верховыхъ съ амазонками, и дѣвочекъ, разодѣтыхъ въ шолкъ и въ бархатѣ?

— Пожалуй, что и увидишь.

— О! — только и могла всплеснуть руками восьмилѣтняя дѣвица, все еще не оправившаяся отъ восхищенія имѣть новую шляпу съ большимъ перомъ!

Темные глазки малютки засверкали отъ радости, а въ глазахъ отца отразилась глубокая печаль.

— Но вѣдь ты знаешь, Гриба: туда съ тобой нельзя никому: ни Михаилу, ни папѣ, ни мамѣ…

Губки дѣвочки сжались; она недовольно нахмурилась… но не надолго: какъ весенняя тучка, промчалась минутная грусть по ея оживленному личику, и оно, какъ ясное солнышко, все засіяло на встрѣчу будущимъ удовольствіямъ.

— Ступай, моя дѣточка, бѣгать! — грустнымъ голосомъ сказать ей отецъ, и Гриба, легкомысленная, какъ настоящее дитя, поспѣшила воспользоваться этимъ разрѣшеніемъ, чтобы бѣжать подѣлиться съ Михаиломъ своей важной новостью.

За послѣднее время Кудрявчикъ свелъ дружбу со старикомъ-перевозчикомъ О’Киллэ, который иногда давалъ ему для прогулки своего осла. Кудрявчикъ какъ разъ собрался учить уму-разуму этого почтеннаго четвероногаго и, съ этой цѣлью, для большаго удобства, усѣлся на него безъ сѣдла. Засучивъ рукава, снявъ сапоги и чулки, Кудрявчикъ закинулъ ихъ на веревочкѣ себѣ за спину и у самаго моста гналъ своего осла въ воду; но старикъ0оселъ упрямился, мальчикъ сердился…

Въ эту критическую минуту явилась Гриба, сіяющая, въ новой шляпѣ. Торопливо и сбивчиво она сообщила своему другу, что уѣзжаетъ туда, въ столицу, гдѣ все, все такъ чудесно, — гдѣ она увидитъ и нарядныхъ дѣвочекъ, и экипажи, и амазонокъ… и такую «кучу» всего хорошаго!

Лицо мальчика, сначала выражавшее только любопытство, вытянулось, и онъ молча слѣдилъ глазами за движеніями своей любимой подруги, когда она, поглощенная новыми для нея интересами, вытягивала впередъ шейку, чтобы въ водѣ увидѣть на себѣ свою чудную шляпу и длинное пушистое перо.

— Да, да; и я тоже буду ходить въ бархатѣ и въ шелку; буду носить чудныя новыя шляпки, все съ перьями, и кучу, кучу всего такого чудеснаго! — восторгалась она. — И… ну, не говорила ли я тебѣ, что ужъ когда-нибудь да явится за мною фея?

— Нашла тоже о чемъ говорить, глупенькая! — перебилъ ее Кудрявчикъ.

— Кто это? Я-то глупенькая?! Нѣтъ, неправда: я не глупенькая и я уѣзжаю, а ты вотъ и умный, да остаешься! И теперь у меня будутъ подруги дѣвочки, и я «съ ними» буду играть, а не съ «мальчишками»!.. Вотъ тебѣ!..

— Очень мнѣ нужно!.. Глупая!.. Убирайся куда хочешь! — не выдержалъ мальчикъ и, въ волненіи, чтобы скрыть свое горе, принялся немилосердно погонять своего злополучнаго осла.

Теперь-то, совершенно неожиданно для себя, и добился Михаилъ, чего хотѣлъ: испуганный градомъ палочныхъ ударовъ, оселъ, какъ бѣшеный, бросился въ воду, но до того стремительно, что мальчикъ потерялъ равновѣсіе и свалился. Выкарабкался Кудрявчикъ изъ воды благополучно, но съ его волосъ и съ платья текли холодные ручьи. На берегу стояла поблѣднѣвшая, остепенившаяся Гриба, и мальчикъ съ горделивымъ кивкомъ головы презрительно прокричалъ ей:

— Ну, глупая! Неужто ты думала, что я утонулъ? Ну? чего-жъ ты стоишь, не уходишь? Ступай, если собралась уѣзжать!

Какъ ни хороша была шляпа съ перомъ, но и она не могла отвлечь вниманіе дѣвочки отъ такого оскорбительнаго равнодушія. Она надула губки и, опустивъ головку, проговорила какъ-то скороговоркой:

— Ну, и уѣду, и уѣду: тебѣ-то что за дѣло, если тебѣ это все равно?

— Кто жъ тебѣ сказалъ, что мнѣ все равно? Развѣ я тебѣ говорю, что мнѣ все равно?

Но Гриба настаивала на своемъ.

— Еслибъ ты уѣзжалъ отъ меня, я бы такъ плакала, такъ плакала!.. — и усиленно моргая, чтобы сдержать готовыя хлынуть слезы, дѣвочка бѣгомъ бросилась прочь.

— Я не такой дуракъ, чтобъ заливаться слезами! — крикнулъ Михаилъ ей въ догонку, но ея ужъ и слѣдъ простылъ.

Тогда ему стало немножко стыдно за свою напускную грубость и онъ крикнулъ погромче:

— Гриба!.. Гриба!..

Но Гриба не возвращалась. Мальчикъ напрягъ всѣ свои силы и еще крикнулъ:

— Гриба!.. Гриба!..

Но дѣвочка такъ и не вернулась. А черезъ полчаса она уже сидѣла въ коляскѣ, рядомъ съ герцогиней, и безутѣшно рыдала:

— Кудрявчикъ! Кудрявчикъ!.. О, милый!..

VIII.

На этотъ разъ м-ссъ Фэрбрезеръ ошиблась въ разсчетѣ: никакой выгоды для семьи не оказало присутствіе Грибы въ домѣ герцогини Этольской, — даже наоборотъ: оно имѣло совершенно неожиданныя и непріятныя для нея (супруги вице-губернатора!..) послѣдствія. Адамъ тосковалъ и совсѣмъ бы изнемогъ въ разлукѣ со своей любимицей-дочкой, еслибъ не любовь и участіе къ нему его пріемнаго сына: — «этого подкидыша, сына негодяйки и лѣнтяя!» — восклицала про себя м-ссъ Фэрбрезеръ.

Подростокъ Михаилъ развивался душевно и умственно подъ благотворнымъ вліяніемъ своего пріемнаго отца и друга. Его ласки, его помощь и нѣжная заботливость утѣшали печальнаго старика. Ни съ кѣмъ, кромѣ своего Кудрявчика, не могъ онъ лучше отвести душу въ разговорахъ о дочкѣ; никто не исполнялъ такъ хорошо его порученій, не понималъ съ полуслова. Учась отлично въ училищѣ, Михаилъ успѣвалъ во всемъ быть усерднымъ и дѣльнымъ помощникомъ своему названному отцу; всѣ знали, что на него можно было положиться; онъ же самъ всю свою потребность любви и привязанности перенесъ на добраго и умнаго старика, которому семья (какъ онъ самъ все болѣе и болѣе убѣждался) мало приносила утѣшеній. Сыновья его — всѣ шестеро, безъ исключенія — были здоровенные, рослые и такіе же черствые душой люди, какъ и ихъ мать. Всѣ они не нелюбили Михаила за его несходство съ ними и любовь къ нему отца; когда же мать, выйдя изъ себя, заявила, что уйдетъ изъ дому вмѣстѣ съ сыновьями, Адамъ и не сталъ ихъ удерживать, предоставивъ имъ, съ обычнымъ для него самопожертвованіемъ, все свое имущество и землю при фермѣ.

— Не грустно ли подумать, что всѣ минувшіе годы, когда мы съ тобою несли вмѣстѣ бремя трудовъ на пользу нашей семьи, какъ будто и не существовали, не оставили по себѣ добраго воспоминанія и силы привычки? Ты была мнѣ вѣрной женою и много радостей видѣли мы съ тобою вмѣстѣ. Неужели все это должно пойти прахомъ? — такъ говорилъ удрученный старикъ.

Но м-ссъ Фэрбреэеръ не хотѣла оставаться подъ однимъ кровомъ съ «безчеловѣчнымъ отцомъ, которому подобранный въ грязи мальчишка дороже, чѣмъ своя плоть и кровь», и уѣхала изъ губернаторскаго дома вмѣстѣ со своими сыновьями. Старикъ Адамъ остался одинъ съ Михаиломъ.

Ни на минуту не раскаивался онъ въ томъ, что такъ дорого заплатилъ за свою привязанность въ одинокому ребенку; но теперь чаще прежняго возвращались его мысли къ дочери, и онъ кончилъ тѣмъ, что вызвалъ ее къ себѣ письмомъ. Но прошло два-три дня и нетерпѣніе его возросло до того, что онъ и самъ отправился за нею.

Замѣстителя его, Михаила (въ то время уже юношу лѣтъ восемнадцати), вызвали въ сѣверный округъ острова по дѣламъ, и прошло еще нѣсколько дней, пока онъ могъ вернуться домой. Дорогой ему пришлось передумать невеселыя думы. Онъ чувствовалъ, онъ считалъ несправедливымъ со своей стороны быть причиной семейнаго разлада для человѣка, которому онъ былъ всѣмъ обязанъ, за котораго онъ готовъ бы жизнь отдать. Да! Нѣтъ иного исхода: чего бы ни стоило это рѣшеніе, а надо удалиться, возвратить семьѣ ея утраченный миръ!..

Такъ и рѣшилъ Кудрявчикъ, подъѣзжая къ губернаторскому дому. Вдругъ онъ осадилъ свою лошадь, которая и безъ того уже плелась шагомъ: ему показалось, что за изгородью идетъ оживленной разговоръ. Повинуясь инстинктивному любопытству, онъ двинулъ лошадь ближе къ калиткѣ и, приподнявшись на стременахъ, увидалъ одного изъ собесѣдниковъ: это былъ его старый пріятель и желанный гость — перевозчикъ О’Киллэ; другого скрывали густыя вѣтви кустовъ.

— Каковъ онъ изъ себя? — повторилъ старикъ чей-то вопросъ. — Да таковъ, что только бы смотрѣть на него да радоваться, — Господь съ нимъ! И статенъ онъ, и красивъ, и уменъ такъ, что и сказать нельзя: разумнѣе иного старика, право! Нѣтъ въ мірѣ, кто бы съ нимъ сравнялся, — развѣ только ты сама, голубка моя! А ужъ и хороша же ты выросла, моя барышня! Краше солнышка, яснѣе зари утренней!

Въ эту минуту послышался шорохъ вѣтвей, и у ногъ Михаила вдругъ разрослась по дорогѣ чья-то длинная тѣнь. Онъ тихо дернулъ поводья. Добрый конекъ шагомъ двинулся въ путь, но Кудрявчикъ, не глядя впередъ, опустивъ поводья, ѣхалъ, не заботясь о томъ, куда привезетъ его лошадь: онъ чувствовалъ только, что рядомъ съ нимъ, по краю дороги идетъ кто-то дорогой и близкій, на котораго онъ не смѣлъ поднять глаза.

«Она!.. Гриба!..» въ радостномъ смущеньѣ думалъ онъ, спрыгнувъ съ сѣдла и пожимая ея протянутую руку. Оба были скорѣе испуганы, нежели обрадованы въ этотъ мигъ, когда увидали, какъ оба измѣнились: Гриба, малютка Гриба была взрослая стройная дѣвушка, а Михаилъ — по годамъ еще юноша — рослый и серьезный мужчина. Только кудри его по прежнему отливали на солнцѣ, какъ золото.

— Ты, кажется, радовался, когда я уѣзжала? — лукаво начала молодая дѣвушка: — такъ, можетъ быть, и не радъ, что я вернулась? — и, чтобы скрыть свое волненье, она тихо засмѣялась.

Кудрявчикъ, и самъ смущенный, ничего не нашелся отвѣтить и невольно, идя рядомъ съ нею, вторилъ ея тихому смѣху. Счастливые, рука-объ-руку подходили они къ крыльцу родного дома, а старикъ-отецъ увидѣлъ ихъ изъ окна и прошепталъ:

— О, Боже! Пошли, чтобы теперь насталъ конецъ всѣмъ вашимъ разлукамъ и горестямъ, чтобы ничто больше насъ не разъединяло!

Нѣсколько дней спустя Адамъ позвалъ въ себѣ въ кабинетъ своего любимца. Онъ былъ не одинъ. Высокій, широкоплечій чужестранецъ, неказисто одѣтый, съ морщинистымъ, хоть и не старымъ лицомъ, порывисто всталъ и протянулъ руки впередъ, будто желая обнять вошедшаго; но вдругъ, окинувъ его быстрымъ взглядомъ, застыдился, опустилъ руки и отступилъ назадъ.

— Вотъ вашъ сынъ, Стефенъ Орри! — говорилъ между тѣмъ вице-губернаторъ, обращаясь въ незнакомцу, и договорилъ, поясняя поблѣднѣвшему, какъ смерть, юношѣ: — Михаилъ, вотъ твой отецъ! Онъ пріѣхалъ за тобой, чтобы отвезти тебя на родину…

Голосъ старика дрогнулъ и умолкъ.

Въ тишинѣ раздался неровный, грубый, едва понятный лепетъ богатыря-Стефена. Онъ говорилъ сбивчиво, но цѣль его появленія можно было, все-таки, понять изъ его словъ: онъ хотѣлъ помѣстить сына въ гимназію, въ Рейкіавикѣ, чтобы тамъ онъ закончилъ свое образованіе подъ руководствомъ епископа — человѣка умнаго и ученаго, заслужившаго всеобщую любовь и уваженіе; въ деньгахъ на это дѣло онъ не нуждается: слава Богу, ихъ у него довольно. Теперь онъ, Стефенъ, пойдетъ къ себѣ, въ свой старый домишко въ Портъ-и-Веллинѣ, и тамъ хотѣлъ бы еще разъ до отъѣзда повидаться съ сыномъ, чтобы сообщить ему нѣчто важное. Ирландскій бригъ уходитъ въ Рейкіавикъ въ будущую субботу.

Съ этими словами Стефенъ Орри неуклюже поклонился и вышелъ, шаркая тяжелыми сапогами.

Долго молчали старикъ и юноша, удрученные случившимся. Все существо Михаила возмутилось противъ несправедливости судьбы. Какъ? По какому праву долженъ онъ бросить человѣка, который любилъ, воспиталъ его, и бросить какъ разъ въ то время, когда онъ болѣе всего нуждается въ его помощи и заботахъ, въ его теплой, сыновней привязанности? Какое право имѣетъ тотъ, — его отецъ, — распоряжаться его жизнью, когда не онъ охранялъ ее, предоставивъ эту естественную обязанность чужимъ людямъ? Что далъ онъ сыну, кромѣ стыда за прошлое родителей? Ужъ не за это ли онъ требуетъ отъ него такой жертвы?..

Негодованіе душило юношу: онъ открыто возмутился, считая повиновеніе обиднымъ для своей чести. Старику Адаму отрадно было видѣть, какъ привязано къ нему его любимое дитя; но, скрѣпя сердце, онъ исполнялъ свою обязанность безпристрастнаго наставника и тихо уговаривалъ его:

— Онъ — твой отецъ, дитя!.. Онъ — твой отецъ!..

Не въ силахъ подъискать подходящія увѣщанія, не въ силхъ думать, старикъ отвернулся лицомъ въ окну и только повторялъ все одни и тѣ же слова: — Онъ твой отецъ, дитя!.. — и до того настойчиво повторялась эта фраза, что она невольно привлекла вниманіе Михаила. Онъ задумался, не зная, чему приписать это кажущееся желаніе своего друга и пріемнаго отца. Ужъ не значитъ ли это, что теперь, когда Гриба съ нимъ, старикъ не будетъ въ немъ нуждаться, и потому не особенно будетъ огорченъ его отъѣздомъ?

— Хорошо… я поѣду… если вамъ угодно… — съ трудомъ произнесъ Михаилъ, и тутъ только заговорилъ старикъ, въ то время, какъ душа въ немъ разрывалась отъ нѣжности и горя, отъ необходимости ему, какъ честному человѣку и отцу, вступиться передъ сыномъ за другого отца.

— Послушай, дитя мое, что я тебѣ скажу, — началъ онъ и разсказалъ ему все, что зналъ о жизни и страданіяхъ бѣдняка-богатыря, Стефена Орри. Разсказалъ, какъ этотъ грубый и несчастный человѣкъ няньчилъ и холилъ съ колыбели своего златокудраго малютку-сына; какъ онъ трудился и по грошамъ копилъ деньги, чтобы увезти его отъ безсердечной и вѣчно пьяной матери, когда замѣтилъ, что она знать не хочетъ своего ребенка; какъ это не удалось ему и какъ потомъ пропали крѣпко спрятанныя, завѣтныя деньги, предназначенныя на его воспитаніе; какъ ему, бѣдняку Стефену, хотѣлось сдѣлать изъ сына человѣка и какъ онъ, съ этой цѣлью, додумался до того, чтобы разстаться съ нимъ, отдать его въ чужія руки; какъ это ему было тяжко и какъ онъ не «бросилъ», а по необходимости, изъ желанія ему же добра, разстался съ сыномъ, своимъ единственнымъ сокровищемъ на свѣтѣ!..

Говоря задушевно и краснорѣчиво въ пользу злополучнаго бѣдняка, Адамъ самъ, такъ сказать, бичевалъ свое собственное сердце, въ тайной надеждѣ, что его мальчикъ все-таки не поддастся его увѣщаніямъ и опять скажетъ:

— Нѣтъ, все равно, не поѣду! — и останется съ нимъ навсегда.

Но бѣдный старикъ видѣлъ, какъ сверкали глаза юноши, какъ онъ поминутно мѣнялся въ лицѣ, и съ глубокой грустью выслушалъ рѣшеніе Михаила, въ которомъ слышались горделивая нѣжность и сожалѣніе:

— Да, я согласенъ: для такого отца я пошелъ бы хоть на край свѣта!

Съ этой минуты Адамъ Фэрбрезеръ старался затаить въ себѣ свою душевную боль и принималъ на себя не только бодрый, но даже безпечный и веселый видъ.

Такимъ, по крайней мѣрѣ, онъ казался въ то достопамятное утро, когда Кудрявчикъ простился съ Грибой и собрался сѣсть на лошадь, чтобы отправиться въ Портъ-и-Веллинъ.

— Постой-ка, и я съ тобой! — воскликнулъ онъ, какъ бы радуясь своей выдумкѣ. — Дай провожу тебя до Балласаллы. — И они не спѣша поѣхали рядомъ.

Всю дорогу старикъ много говорилъ и даже посмѣивался своимъ радужнымъ мечтамъ: побывать въ Рейкіавикѣ, чтобы повидаться со своимъ Кудрявчикомъ. Но Кудрявчику такъ же, какъ и бѣдному старику, было въ душѣ не до смѣха, хоть оба и думали, что обманываютъ другъ друга своею бодростью.

Но вотъ и Балласалла.

— Послушай, дитя мое, ты еще до отъѣзда своего переговоришь съ отцомъ и, вѣроятно, узнаешь еще много такого, что касается твоего отъѣзда, но все-таки главное его желаніе, чтобы ты воспитывался въ исландской гимназіи. Помни это, а также не забывай и того, что есть у нашихъ менскихъ островитянъ пословица: «для богатаго ученье прикраса, а для бѣдняка — богатство». Есть и еще другая, въ которой говорится, что «плохо платить впередъ или вовсе не платить»… Такъ вотъ, чтобы тебѣ не пришлось испытать на себѣ ни того, ни другого, возьми-ка припрячь эту бумажонку, — и онъ подалъ Михаилу бумажку въ 50 фунтовъ.

— А затѣмъ, мой мальчикъ, да благословитъ тебя Богъ!

Старикъ спѣшилъ поскорѣе покончить прощанье, но Михаилъ остановилъ его за рукавъ и растроганнымъ голосомъ попросилъ:

— Благословите меня и вы!

Не стараясь больше скрыть свои слезы, Адамъ обнялъ своего любимца и тихій вѣтерокъ смѣшалъ сѣдые волосы старила съ золотистыми кудрями юноши.

IX.

По смерти жены Стефенъ Орри заколотилъ дверь своей лачуги и только теперь, четырнадцать лѣтъ спустя, открылъ ее и цѣлыхъ три дня усердно чистилъ, топилъ и провѣтривалъ, чтобы сыну не противно было очутиться подъ роднымъ, убогимъ кровомъ.

Завидя Михаила, Стефенъ снялъ шапку, подержалъ ему стремена и поклонился, инстинктивно называя его «сударь».

— Зовите меня Михаиломъ, — сказалъ юноша, и они вошли въ бѣдный домишко, такой же мрачный, тѣсный и сырой, какъ и во времена дѣтства Кудрявчика.

Самъ Орри также производилъ тяжелое впечатлѣніе. Его огрубѣлое, морщинистое лицо было покрыто рубцами; руки были безцвѣтны и исцарапаны; отъ косматой головы и старой одежды несло запахомъ крѣпкаго табаку и морского ила.

— Мнѣ надо вамъ кое-что сказать, — началъ съ трудомъ богатырь. — Только поймете ли? Я вѣдь такъ и не выучился говорить по-англійски. — И вдругъ, подъ вліяніемъ внезапной мысли, онъ проговорилъ нѣсколько словъ на своемъ родномъ исландскомъ языкѣ.

Еще минута, и грубый великанъ зарыдалъ, какъ ребенокъ: онъ увидалъ, что Михаилъ его понялъ. И на Михаила въ свою очередь какъ будто повѣяло при этихъ звукахъ чѣмъ-то давно забытымъ.

— Пожалуйста, зовите меня Михаиломъ! Вѣдь я вашъ сынъ, — сказалъ онъ, и бесѣда ихъ пошла своимъ чередомъ, причемъ отецъ говорилъ по-исландски, а сынъ — по-англійски.

— Не добрымъ я былъ для тебя отцомъ, — началъ свою исповѣдь Орри: — я будто забросилъ тебя. Но мнѣ хотѣлось, чтобы изъ тебя вышелъ человѣкъ лучше меня, — грубаго, неученаго! — и мнѣ не хотѣлось показываться тебѣ на глаза, чтобы не заставлять сына краснѣть за отца. А ужъ какъ отецъ, порой, стремился всей душой, всѣми помыслами къ своему дорогому мальчику! Какъ ему хотѣлось обнять его, какъ бывало въ дѣтствѣ!..

— Отецъ, отецъ! Послушай… — взволнованно перебилъ его Михаилъ.

— И вотъ, сынъ мой, наконецъ, дождался я часа, когда ты уѣдешь ко мнѣ, на родину. Я опять долженъ разстаться съ тобою: мнѣ тамъ не мѣсто. Есть тамъ не мало людей, которые меня знаютъ; есть и такіе, передъ которыми я глубоко виноватъ. Такъ вотъ, чтобъ загладить мою вину, ты и ѣдешь теперь туда… Слушай, дитя мое: тамъ есть женщина, которая безъ вины пострадала изъ любви во мнѣ, а я… я ничѣмъ не вознаградилъ ее за это… Я бросилъ ее!..

И Стефенъ разсказалъ сыну все, все, съ той минуты, какъ онъ сталъ знаменитымъ побѣдителемъ борца Патриксена; разсказалъ, какъ проклялъ Іоргенсонъ свою любимую единственную дочь; какъ онъ самъ, Стефенъ, мучилъ ее и за то терпѣлъ муку отъ своей второй жены; и какъ, наконецъ, Богъ, милосердый и всевѣдущій, направилъ руку мстителя, — брата Патриксена, — развязавъ нерасторжимыя брачныя увы, связывавшія и его самого, и ребенка.

Въ волненіи, чувствуя то негодованіе, то глубокую жалость къ несчастному силачу, много согрѣшившему, но и много выстрадавшему, Михаилъ жадно вслушивался въ его нервную рѣчь.

— Теперь она, Рахиль, если и жива, то постарѣла, удручена горемъ, нуждается въ участіи и поддержкѣ. Мнѣ подлѣ нея не мѣсто; но ты, Михаилъ… согласенъ ли ты замѣнить ей меня? Обѣщай же мнѣ, обѣщай!..

Но Михаилъ молчалъ, погруженный въ тяжелое раздумье.

— Знаешь, я много лѣтъ подъ рядъ, живя въ разлукѣ съ тобой, въ минуты раскаянія стремился душой загладить свое прошлое, но чувствовалъ себя недостойнымъ вернуться къ ней, — къ бѣдной, обиженной, оскорбленной женѣ и матери: мнѣ стыдно было той грязи, въ которую я опустился потомъ!.. И тогда, въ своихъ мечтахъ, я представлялъ себѣ, какъ ты, выросши и возмужавъ, разъищешь ее, мою Рахиль (или ея дитя, если ея ужъ не будетъ на свѣтѣ), и утѣшишь, успокоишь ее на старости лѣтъ… Богу угодно было спасти меня и тебя отъ мести убійцы… и тутъ-то, стоя надъ трупомъ той, которая была всю жизнь для меня наказаніемъ и позоромъ, я… я далъ обѣтъ, что ты — чистый и честный — вернешься къ ней… къ несчастной Рахили!

Михаилъ опустилъ голову и закрылъ лицо руками.

— Сынъ мой! Дитя мое! Скажи же: сдержишь ли ты мое обѣщаніе?

— Да! сдержу! — вскричалъ вдругъ юноша, и отъ этой твердой рѣшимости вдругъ пропали вся его гордость, всѣ его сомнѣнія. Сердце его было полно жалости въ великому грѣшнику, такъ долго и безутѣшно терпѣвшему за свои тяжкіе проступка.

— Гдѣ же она? Въ Рейкіавикѣ?.. Все равно, я найду ее, хотя бы пришлось для того исходить полъ-міра; а не найду ея — разъищу ея сына и буду ему братомъ изъ любви къ тебѣ, къ моему отцу!

— О, сынъ мой, дитя мое!.. — только и могъ проговорить Стефенъ Орри.

Въ эту минуту ему показалось, что бремя невзгодъ и лишеній, которое онъ несъ за минувшія двадцать лѣтъ, было легко и отрадно.

X.

Теперь Михаилу оставалось только въ послѣдній разъ попрощаться со своимъ пріемнымъ отцомъ и съ его семьею; но семья эта, ликовавшая по случаю его отъѣзда, все-таки не хотѣла видѣть его, и даже Грибѣ запрещено было проститься со своимъ другомъ дѣтства. Но на что безсиленъ умъ мужчины, того всегда достигнетъ женская уловка: Гриба ухитрилась дать знать Кудрявчику, что будетъ ждать его вечеромъ, наканунѣ отъѣзда, у поворота на мостъ, подъ прикрытіемъ живой изгороди, окружавшей ферму и ея службы. Молодая дѣвушка еще продолжала гостить у матери и братьевъ.

Вечеромъ, когда стемнѣло, Кудрявчикъ ужъ поджидалъ ее подъ сѣнью кустовъ, нависшихъ надъ изгородью. Его удивило, какъ беззаботно Гриба напѣвала, спускаясь съ досчатаго моста; удивило его и то, что она слегка вскрикнула, — будто забыла, что сама просила его придти. Бѣдный юноша былъ еще настолько неопытенъ, что не понималъ этихъ маленькихъ хитростей, этого невольнаго женскаго кокетства. Она стояла передъ нимъ высокая, стройная и полная дѣвственной прелести. Простота ея наряда не уменьшала ея красоты. Лица ея не было видно: въ сумеркахъ оно совсѣмъ исчезало въ глубинѣ бѣлаго, какъ снѣгъ, платочка, повязаннаго «кибиточкой», которымъ она хотѣла защититься отъ пыли. Легкій вѣтерокъ игралъ чернымъ локономъ, который шаловливо выбился изъ-подъ импровизированной шляпы и тихо билъ ее по лицу.

— Итакъ, ты уѣзжаешь, — начала она, стоя рядомъ съ Кудрявчикомъ. — А мнѣ все что-то не вѣрилось…

— Но почему же?..

— Да такъ… не знаю… Впрочемъ, я думаю, и въ Исландіи найдется не мало барышенъ; впрочемъ, какія тамъ барышни? Ужъ, вѣрно, неважныя.

— Нѣтъ, отчего ты такъ думаешь? Я слышалъ, что есть такія красавицы! И мѣстность тамъ красивая, и люди…

— Ну, ужъ и люди! Воображаю! Настоящей барышнѣ нужно и общество, и люди получше исландскихъ…

— Значитъ, ты недолго пробудешь здѣсь и вернешься въ Лондонъ?

— Ну, нѣтъ: это дѣло другое! Здѣсь у меня отецъ… и родная ферма… А на фермѣ здоровенные братцы, на которыхъ пріятно смотрѣть, когда они вернутся съ поля и съ аппетитомъ поглощаютъ все, что имъ ни поставятъ на столъ.

— А тебя они совсѣмъ безъ меня избалуютъ… Если же и не они, такъ кто-нибудь… другой.

Черные глазки пытливо глянули на него изъ-подъ бѣлаго платочка и грудь дѣвушки порывисто поднялась разъ-другой, но серебристый голосокъ зазвучалъ все такъ же безпечно и шутливо:

— Но если тамъ столько красавицъ, вѣдь и ты тоже женишься?

— Можетъ быть, — былъ короткій отвѣтъ; и въ тихомъ воздухѣ слышался только трескъ сухой вѣточки, которую на мелкіе кусочки ломала дѣвушка.

— Ну, прощай; пора! меня могутъ спохватиться, — проговорила она холодно.

— Я провожу тебя до дому, — предложилъ Михаилъ. — Смотри, какъ темно!

— Нѣтъ, нѣтъ, ради Бога! Они готовы убить тебя!

— Велика важность!.. Кажется, встань они всѣ четверо въ рядъ съ ножами въ рукахъ, и то я не побоюсь проложить тебѣ дорогу! — съ жаромъ сказалъ юноша, и Гриба гордой улыбкой окинула его рослую, сильную фигуру, энергичный поворотъ головы и красивый, едва видный въ темнотѣ, профиль.

Тихо дошли они рядомъ до калитки.

— Прощай, пора! — повторила Гриба, но уже привѣтливо и невыразимо нѣжно.

— Гриба!

— Ну, что тебѣ? Говори только тише, чтобы они не слыхали! — прошептала молодая дѣвушка и прижалась поближе къ другу.

— Скажи, какъ ты думаешь? Если я долго-долго тамъ пробуду, будемъ ли мы помнить другъ друга, или совсѣмъ забудемъ?

— Ахъ ты глупый, глупый! — засмѣялась дѣвушка: — ужъ если не забудемъ, такъ, конечно, будемъ помнить!

— Полно, не смѣйся! Обѣщай мнѣ… — и Михаилъ что-то прошепталъ ей на ухо.

Гриба прыгнула въ сторону и звонко засмѣялась, но онъ догналъ ее и, тяжело дыша, повторялъ, держа за руку:

— Обѣщай же, обѣщай, что дождешься меня.

— Ну, хорошо, хорошо. Я обѣщаю, что никто, кромѣ тебя, не будетъ баловать меня. Доволенъ? Ну, прощай же!

— Постой! Дай мнѣ хоть что-нибудь на память въ знакъ того, что ты согласна!

По нѣжному запаху нарцисовъ Гриба угадала, что они близко. Она протянула руку и сорвала два пахучихъ бѣлыхъ цвѣтка: одинъ отдала Михаилу, а другой спрятала у себя на груди.

— Прощай, прощай! — чуть слышно проговорила она.

— Прощай! — повторилъ онъ и, стремительно обвивъ ея станъ одной рукою, другой приподнялъ ея милое личико и поцѣловалъ прямо въ пухлая губки.

Гриба снова тихо и звонко засмѣялась, убѣгая отъ него, а онъ только успѣлъ крикнуть ей во слѣдъ:

— Не забудь!

За калиткой, недалеко отъ дома, молодая дѣвушка встрѣтила старшаго брата.

— Люди ужъ давно вернулись съ работы и скотъ успѣли вогнать, а нашей дѣвочки все еще нѣтъ! Гдѣ она пропадаетъ? — еще издали донесся до нея его густой басистый голосъ.

— Вотъ она! Вотъ бѣглянка! — закричала она въ отвѣтъ: — Я шла потихоньку, не спѣша: такой чудный вечеръ! А сейчасъ замѣшкалась у калитки. Такой у нея неуклюжій затворъ: ужъ я билась, билась, пока затворила!

На слѣдующій день, когда лодка Стефена Орри подъѣзжала въ ирландскому бригу, на которомъ долженъ былъ отплыть его сынъ, Михаилу показалось, что отецъ что-то хочетъ ему сказать, но не рѣшается, перебрасываясь лишь изрѣдка нѣсколькими, совершенно посторонними замѣчаніями. Но вотъ бригъ уже совсѣмъ близко. Стефенъ рѣшился. Опустивъ руку въ карманъ, онъ вынулъ мѣшокъ съ деньгами и передалъ сыну.

— Вотъ онѣ: возьми!

— Не надо, — рѣзко проговорилъ юноша и отдернулъ руку; но затѣмъ, желая загладить грубость своего отказа, прибавилъ: — Благодарю, но съ меня, право, довольно и того, что мнѣ далъ м-ръ Фэрбрезеръ: тамъ 50 фунтовъ.

— Ну, да, онъ, вѣрно, затѣмъ и далъ тебѣ эти деньги, чтобы ты не трогалъ моихъ, — угрюмо пробормоталъ Стефенъ.

Михаилу стало жаль отца.

— Сколько у тебя тамъ, отецъ? — спросилъ онъ, указывая головой на мѣшокъ.

— Двѣсти фунтовъ.

— И ты ихъ копилъ цѣлыхъ четырнадцать лѣтъ, чтобы мнѣ было на что уѣхать въ Исландію?

— Да, дитя.

— А сколько у тебя осталось?

Отецъ смутился.

— Ну, не знаю хорошенько. Съ меня хватитъ.

— Но сколько именно? Немного? Или… ничего ровно?

Стефенъ молчалъ.

— А, вотъ видишь: ты себѣ ничего не оставилъ… — проговорилъ сынъ, и краска залила его лобъ и щеки. — Отецъ! — начатъ онъ снова: — Я согласенъ, я беру эти деньги. Давай ихъ сюда!.. Ну, а затѣмъ скажи мнѣ: ты вѣришь, что я съумѣю истрать ихъ разумно… по совѣсти?

— Конечно, мой мальчикъ.

— Такъ возьми же ихъ обратно, трать ихъ и не старайся больше добывать… Хорошо?

Стефенъ не хотѣлъ брать; но сынъ настоялъ на своемъ.

— Вспомни, отецъ, свое обѣщаніе: вся твоя жизнь теперь принадлежитъ мнѣ, — ты самъ же сказалъ, — и я по совѣсти… (слышишь: «по совѣсти!») распоряжаюсь ею. Бери и не забывай меня; а я тоже не забуду своихъ обѣщаній.

На палубѣ брига отецъ и сынъ простились молча, безъ словъ; волненіе ихъ душило.

Къ вечеру стало свѣжѣть, и Стефенъ не успѣлъ еще сдѣлать и полдороги до-дому, какъ тучи сгустились; налетѣлъ шквалъ; волны играли лодкой, какъ щепкой.

Въ эту минуту опасности не о себѣ подумалъ Стефенъ: ему пришло въ голову, какъ бы хорошо было, еслибы шкуна, которая шла къ нему на встрѣчу, и которую онъ ясно различалъ вдали при блескѣ молніи, разбилась о подводныя скалы. Но врядъ ли это случится: береговой огонь, повѣшенный у самаго берега, надъ водою, свѣтитъ далеко и шкуна идетъ прямо, по безопасному пути. А жаль: было бы тогда чѣмъ поживиться! Вотъ, еслибы фонарь погасъ — другое дѣло… Недолго думая, Стефенъ сталъ держать къ берегу и скоро подошелъ къ нему совсѣмъ близко. Одинъ, два удара весломъ — и фонарь разбитъ; огонь захлеснуло волной, задуло вѣтромъ… Ахъ, да не все ли равно? Дѣло сдѣлано, все въ порядкѣ.

Съ замираніемъ сердца Орри сталъ слѣдить за ходомъ шкуны, не могъ спокойно усидѣть на мѣстѣ, то-и-дѣло вскакивая на ноги, чтобы лучше видѣть. Вдругъ что-то упало къ его ногамъ. Онъ поднялъ… мѣшокъ съ деньгами и ему вспомнилось обѣщаніе, данное сыну: больше не «добывать». Жутко стало ему; такъ жутко, что онъ вдругъ пожалѣлъ о своемъ поступкѣ и пожелалъ, — да, пожелалъ отъ души, — чтобы ничего не случилось. Онъ молилъ Бога, чтобы шкуна миновала рифы; но она неслась по чернымъ волнамъ быстрѣе молніи. Что было силы, Орри налегъ на весла, направляясь въ разрѣзъ, прямо къ шкунѣ, чтобы крикнуть, остановить ее въ-время, — чтобы спасти отъ гибели людей — мужей, братьевъ, отцовъ — отъ того самаго, чего онъ такъ страстно, такъ жестоко желалъ и для нихъ готовилъ. Поровнявшись съ гигантскимъ остовомъ шкуны, онъ крикнулъ. Его не слыхали. Онъ крикнулъ еще разъ, стоя, словно желѣзное изваянье, на узкой скамьѣ, на которой только-что сидѣлъ съ веслами въ рукахъ, — крикнулъ напрягши всѣ свои послѣднія силы… Но бригъ отнесло вѣтромъ и на палубѣ никто не разслышалъ его мощнаго, нечеловѣчески-отчаяннаго вопля.

Шкуна летѣла прямо на рифъ.

XI.

Въ тотъ моментъ, когда береговой огонь (замѣнявшій современные благоустроенные маяви) погасъ, вахтенный не сразу обратилъ на это вниманіе; но затѣмъ онъ замѣтилъ не одинъ, а два огня, которые довершили погибель шкуны. Одинъ свѣтился въ лачугѣ Стефена, который нарочно зажегъ его передъ отъѣздомъ, чтобы видѣть его еще издали. Другой — горѣлъ въ домикѣ троихъ холостыхъ стариковъ, которые споконъ вѣку жили неразлучно, работая за своимъ ткацкимъ станкомъ; теперь же, когда старшій изъ нихъ одряхлѣлъ, работали только двое, а третій хлопоталъ по хозяйству: чинилъ платье и стряпалъ.

Въ тотъ вечеръ, когда ревѣла буря, братья Данни и Джемми Кьюлэ еще сидѣли за работой, когда имъ почудился, со стороны рифовъ, человѣческій крикъ; затѣмъ еще и еще, въ перемежку съ порывами вѣтра и грохотомъ волнъ.

Старики поблѣднѣли и переглянулись.

— А вѣдь это люди кричатъ, — замѣтили они другъ другу.

— Да, да: ужъ не судно ли сѣло на рифы? Чего добраго, въ такую непогоду!..

— А выйдемъ-ка, поглядимъ!.. — и слабые, безпомощные старики вышли на берегъ, съ содроганіемъ прислушиваясь въ воплямъ вѣтра и человѣческихъ голосовъ, напрягая зрѣніе.

— Боже мой, Боже мой! Да тамъ и въ самомъ дѣлѣ люди гибнутъ! — воскликнулъ одинъ изъ нихъ помоложе: — Идемъ скорѣе за помощью на ферму, созовемъ братьевъ Фербрезеръ и ихъ работниковъ… Скорѣе, скорѣе!.. — и заторопились («бѣгать» бѣдняги давно ужъ разучились) на ферму.

Первыми добѣжали до берега старшіе братья Фэрбрезеры, а за ними гурьбою валилъ народъ; но помощь уже опоздала.

Пока они собирались и были на пути въ мѣсту крушенія, потерпѣвшіе уже вышли на берегъ, спасшись, по счастью, всѣ до одного; но судно наскочило на подводные камни и быстро разрушалось подъ напоромъ волнъ. Эшеръ Фэрбрезеръ пригласилъ потерпѣвшихъ къ себѣ на ферму, и они уже собрались уходить, какъ имъ вслѣдъ съ мори долетѣлъ отчаянный крикъ. Всѣ остановились.

— Тамъ кто-то остался! — воскликнула Гриба.

— Нѣтъ, мы всѣ здѣсь, на-лицо, — отвѣчалъ шкиперъ злополучнаго судна; и въ ту же минуту крикъ повторился.

— Это въ сторонѣ, по направленію къ Порть-и-Веллину: идемъ туда! — сказалъ старшій Фэрбрезеръ, и всѣ двинулись въ путь, вдоль по берегу.

Не доходя этой деревушки, кто-то замѣтилъ на берегу сухую опрокинутую лодку, и братья Фэрбрезеры поспѣшили спустить ее на воду.

— Напрасно, друзья, напрасно! — раздались голоса: — все равно, до него не добраться!..

И въ самомъ дѣлѣ, волны порывисто и неровно хлестали и заливали лодку водою; буря не унималась, и въ одну минуту лодка очутилась снова на берегу, подброшенная вверхъ, какъ щепка.

— Боже мой! Неужели такъ и погибнетъ человѣкъ у насъ на глазахъ? — вскричала Гриба, всплеснувъ руками. — Неужели никто не найдется, чтобы попытать счастья?.. Помогите ему! Помогите!..

Толпа раздвинулась и впередъ выступилъ молодой человѣкъ, спокойно сказавшій:

— Да, онъ слишкомъ близко отъ берега, чтобы погибнуть!

— Благослови васъ Богъ! — вся въ слезахъ промолвила Гриба и, въ страстномъ порывѣ, бросилась къ нему, обняла и поцѣловала.

Быстро и крѣпко затянувъ на себѣ длинный канатъ вокругъ пояса, Язонъ (такъ звали незнакомца) бросилъ его свободный конецъ братьямъ Фэрбрезеръ и мигомъ очутился въ волнахъ бушующаго прибоя.

Утопающій, вѣроятно, замѣтилъ, что къ нему спѣшили на помощь, потому что крикъ его прекратился.

Гриба въ ужасѣ закрыла лицо руками.

— Каковъ смѣльчакъ! — съ восторгомъ говорили въ толпѣ.

— А кто онъ? Откуда?

— Онъ родомъ исландецъ, — пояснилъ старикъ-матросъ, Дэви Керрьюишъ, большой пріятель Язона, котораго, впрочемъ, любили и всѣ остальные товарищи-матросы.

Между тѣмъ сильными нырками и толчками Язонъ отбивался отъ грозныхъ валовъ и вскорѣ добрался до погибающаго. Обхвативъ его, какъ умѣлъ крѣпче, молодой матросъ двинулся въ обратный путь.

На берегу его привѣтствовалъ взрывъ восторга, а онъ бережно опустилъ утопленника на землю. Тотъ лежалъ безъ движенія.

— Кажется, готовъ! — проговорилъ Язонъ. — Подайте-ка фонарь!

— Постойте! Лучше понесемъ его прямо туда на огонекъ: это вѣдь свѣтится окно въ лачугѣ Стефена Орри.

— Хорошо! Поднимай… вотъ такъ!.. Живѣе!..

— Ну, и здоровъ же малый, нечего сказать! Тяжеленный!..

— А гдѣ самъ хозяинъ, самъ Орри? Или его нѣтъ дома, что онъ не пришелъ сюда, вмѣстѣ съ нами? Кто же намъ отопретъ?

— Да ужъ идите себѣ впередъ! Говорю вамъ, что ужъ съ недѣлю, какъ онъ опять засѣлъ въ своей берлогѣ, — перебилъ Нэри Кро, сосѣдъ Стефена.

Наконецъ, дошли, постучались, но отвѣта не было. Кричали, чтобы разбудить нелюбезнаго хозяина, но все напрасно.

— Ну, значитъ, его дома нѣтъ: ломайте дверь! — догадался кто-то.

Дверь вышибли и при свѣтѣ огня, еще горѣвшаго у окна, утопленника положили на полъ.

— Великій Боже! да это самъ Стефенъ Орри!..

XII.

Всѣхъ пріютили на фермѣ; всѣхъ обсушили, переодѣли, накормили, и унылое настроеніе смѣнилось отраднымъ сознаніемъ, что если и погибла шкуна, то люди благополучно взбѣжали смерти.

Поддаваясь своему юношески-впечатлительному темпераменту, развеселился и Язонъ, не спуская восторженныхъ взглядовъ съ оживленной молодой и хлѣбосольной хозяйки дома.

Вдругъ дверь отворилась и на порогѣ показался старикъ-сосѣдъ Стефена, усталый, взволнованный: онъ пришелъ за Язономъ.

— Пойдемте скорѣе: онъ очнулся и непремѣнно хочетъ васъ видѣть.

— Сейчасъ иду, — проговорилъ Язонъ и взялся за шапку.

— И я съ вами! — подхватила Гриба, проворно кутаясь въ большой теплый платокъ.

Долго шли они молча.

— А кто онъ такой, этотъ Орри? — тихо спросилъ Язонъ.

— Да, говорятъ, контрабандистъ, а можетъ быть, и еще того хуже. Жены его давно уже нѣтъ въ живыхъ и онъ всегда жилъ въ одиночествѣ, въ разлукѣ даже со своимъ сыномъ, который сегодня уѣхалъ въ Исландію.

— Въ Исландію?!

— Да: это родина Орри; и ваша, кажется, также? Сынъ его здѣсь на островѣ и родился, а воспиталъ его мой отецъ. Вы очень, очень напоминаете мнѣ его.

— А какъ его звали? — вдругъ останавливаясь посреди дороги, спросилъ Язонъ.

— Кого? Сына Орри? Михаиломъ; въ дѣтствѣ его звали «Кудрявчикомъ» за его золотистыя кудри.

Язонъ глубоко вздохнулъ и молча продолжалъ идти рядомъ съ нею. Вскорѣ показались лачуги Портъ-и-Веллина.

— Тсс! — прошепталъ старикъ-сосѣдъ, успѣвшій забѣжать впередъ и отворить дверь въ домишко Стефена Орри. — Онъ близокъ къ концу. Слышите, какъ ужасно бредитъ?

Несчастный громко бормоталъ и выкрикивалъ что-то несвязное, метался въ сильномъ жару, бился головой и руками объ стѣну. Въ ногахъ у него стоялъ на колѣняхъ Бенъ Уэдъ, сосѣдъ-методистъ, и чѣмъ громче кричалъ умирающій, чѣмъ онъ сильнѣе метался, тѣмъ громче выкрикивалъ свои воззванія и мольбы колѣнопреклоненный фанатикъ.

— Приведи его, Боже, въ Твоему покаянію! Водвори его въ радости Твоего искупленія! Адова власть заполонила его, бѣсовскія силы одолѣли его… Вонъ, вонъ какъ бѣсы терзаютъ его слабую плоть!.. Воспрянь духомъ, бѣдный грѣшникъ, и ты спасешься! Мы не допустимъ до тебя сатану…

Гриба тихо подошла къ умирающему, а Язонъ съ изумленіемъ смотрѣлъ на все творившееся передъ нимъ.

Молодая дѣвушка поправила подушки и поудобнѣе доложила на нихъ голову умирающаго, омочила ему пересохшія губы виномъ, приложила свою нѣжную холодную руку въ его пылавшему лбу. Мало-по-малу несчастный утихъ и впалъ въ забытье. Полежавъ немного спокойно, онъ открылъ глаза и хотѣлъ заговорить, — но не могъ: методисты не дали ему сказать ни полслова. Увидя, что онъ очнулся, Кэнъ скрипучимъ фальшивымъ голосомъ затянулъ какой-то побѣдный гимнъ, который тотчасъ же подхватили и остальные, пришедшіе вмѣстѣ съ нимъ «обращать душу грѣшника на путь истинный». Долго и безпорядочно пѣли они и, наконецъ, утомившись, умолкли.

— Пришелъ? — слабымъ голосомъ спросилъ тогда Стефенъ Орри.

— Да, — отвѣтила Гриба: — вотъ онъ!

Язонъ подошелъ къ постели умирающаго, который попросилъ остальныхъ удалиться, — всѣхъ, кромѣ Грибы. Но тутъ поднялся единодушный ревъ: крики и грозныя увѣщанія — подумать о душѣ, отбросить всякое попеченіе обо всемъ земномъ — такъ и стояли въ воздухѣ.

— Часъ пробилъ! Часъ насталъ! Покайся и молись!…

— Поздно! Поздно!.. — лепеталъ умирающій: — молитвы ужъ не помогутъ!

— Для Бога никогда не поздно спасать свою заблудшую овцу!.. — кричалъ неистово Кэнъ.

— Пусть я и грѣшникъ, только бы не трусъ, испугавшійся достойной кары! — стоналъ несчастный. — Пощадите! Оставьте меня въ покоѣ!

Но методисты продолжали шумѣть; Бонъ, желая убѣдить сосѣда, началъ разсказывать исторію своего собственнаго обращенія…

— Какъ вы можете мучить умирающаго? — простоналъ Орри,

Гриба вѣжливо, но энергично выпроводила назойливыхъ «спасателей душъ». Какъ нѣжная голубка въ стаѣ коршуновъ, ходила молодая дѣвушка отъ одного къ другому, однихъ увѣщевая, другихъ ободряя ласковымъ словомъ…

Очутившись на дворѣ, методисты и тамъ затянули какой-то гимнъ, и подъ его удалявшіеся звуки Орри подозвалъ къ себѣ Язона, затѣмъ онъ просилъ его достать платье, а изъ него — мѣшокъ съ деньгами.

— Возьмите его себѣ, онъ вашъ теперь, — проговорилъ онъ. — Я берегъ эти деньги для сына; но онъ не захотѣлъ ихъ взять… — Онѣ стоили мнѣ четырнадцати лѣтъ моей жизни… Но вы… вы ихъ заслужили.

— Нѣтъ, нѣтъ!.. Не возьму! — возразилъ Язонъ.

— Что жъ, у васъ есть свои?

— Да… Нѣтъ… У меня и не было никогда ни гроша…

— Такъ берите же ихъ и да благословитъ васъ Богъ!

— Хорошо; но я сберегу ихъ для вашего же сына и передамъ ему, когда встрѣчусь съ нимъ. Вѣдь онъ въ Исландіи? Я самъ родомъ оттуда.

— Отецъ вашъ долженъ гордиться вами, — замѣтилъ дрожащимъ голосомъ растроганный Стефенъ. — Кто онъ такой?

— Не знаю; сколько помнится, у меня никогда и не было отца, — угрюмо отвѣчалъ Язонъ.

— Живъ онъ еще или умеръ?… Или совсѣмъ бросилъ вашу мать?

— Кажется.

— Негодяй!.. Впрочемъ, не мнѣ судить другихъ… А ваше имя? — тяжело дыша, спросилъ умирающій и напряженно выжидалъ отвѣта.

— Язонъ!

Облегченно вздохнувъ, Стефенъ Орри откинулся на подушки.

— Да! не странно ли, что у такого отца могъ вырости такой сынъ?.. — вслухъ подумалъ онъ. — Дитя мое, прости мнѣ: я виноватъ предъ тобою! — вдругъ громко раздался его голосъ, и онъ взглянулъ на Язона.

— Но въ чемъ же? Что его значитъ? — допытывался юноша, но старикъ только повторялъ:

— Все равно, все равно, скажи же: прощаешь?.. Пусть Богъ мнѣ проститъ мои прегрѣшенья!.. У тебя все равно, что нѣтъ отца, — такъ будь же мнѣ сыномъ. Позволь мнѣ считать тебя своимъ сыномъ и, какъ сынъ, оставь мои деньги у себя… обѣщай, что не отдашь ему… Онъ не захочетъ ихъ взять!

— Но почему же?..

— Оставь, не спрашивай! Не мучь, не мучь несчастнаго на краю гроба!..

— Если вамъ угодно, я готовъ оставить эти деньги у себя! — успокоилъ его Язонъ.

— Ну и слава Богу!.. Слава Богу!.. — Послѣ минутнаго молчанія умирающій заговорилъ замѣтно слабѣющимъ голосомъ: — И скоро… скоро ты вернешься на родину?

— Когда покончу все, что мнѣ надо сдѣлать…

— А что такое? — спросила Гриба.

Но Яэонъ ей не отвѣтилъ. Онъ вслушивался въ безсвязный лепетъ умирающаго, который опять началъ бредить, и глубокая жалость овладѣла юношей. Стефенъ говорилъ что-то о минувшихъ годахъ, о какомъ-то малюткѣ-сннѣ, который любилъ его тогда, «хоть и не носитъ его имени», а зовутъ его Михаиломъ… Кудрявчикомъ…; то онъ какъ будто прислушивался къ отвѣтамъ ребенка, то убаюкивалъ его, то училъ молитвамъ нараспѣвъ, то порывисто обнималъ и прижималъ въ груди пустое пространство, будто держа на рукахъ балованное, любимое дитя…

Язонъ прислушивался и мѣнялся въ лицѣ, не сводя глазъ съ несчастнаго Орри.

— Нѣтъ, еще не совсѣмъ дурной человѣкъ тотъ, кто умѣлъ такъ любить! — проговорилъ Язонъ и прибавилъ: — А должно быть отрадно тому, кого отецъ такъ любитъ!

— Да, онъ и въ разлукѣ съ сыномъ все думалъ о немъ, — замѣтила Гриба: а ушелъ онъ отсюда по смерти жены: ее убилъ изъ мести одинъ изъ враговъ ея мужа, Патриксенъ.

— Что?! Патриксенъ?

— Да. Это было четырнадцать лѣтъ тому назадъ, и съ того времени вдовецъ поселился одинъ въ Портъ-Эринѣ.

— А далеко туда?

— Миль тридцать. Да вамъ зачѣмъ же туда?

— Тамъ жилъ и мой отецъ: я вѣдь его ищу…

— Какъ, того, что бросилъ вашу мать, свою жену?

— Вотъ потому-то я и ищу его!

Въ эту минуту бредъ умирающаго усилился, онъ торопливо заговорилъ на какомъ-то странномъ языкѣ. Язонъ вздрогнулъ и спросилъ Грибу:

— Онъ исландецъ?.. Какъ его имя?

Вдругъ онъ увидѣлъ, что молодая дѣвушка поблѣднѣла, и въ глазахъ ея прочелъ, что она угадала его мысли.

— О, Боже!.. — воскликнула она, но ея крикъ прервалъ шумъ торопливыхъ шаговъ: за нею пришелъ братъ и, какъ ни упрашивала она, ее увели домой. Только Язонъ остался при умирающемъ одинъ, и ему все чудился полный испуга взглядъ молодой дѣвушки, когда ее уводили: какъ будто ей было страшно оставить его наединѣ съ умирающимъ.

Язонъ былъ удивленъ, подавленъ всѣмъ случившимся. Волею судьбы, тотъ, кого онъ искалъ, неожиданно очутился въ его власти. Теперь не трудно привести въ исполненіе обѣщаніе, которое онъ далъ матери на ея смертномъ одрѣ. Да! долгожданная кара должна совершиться надъ преступникомъ, и чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше!..

Какъ странно! Что это, — трусость или усталость беретъ свое? Руки дрожатъ; сердце то замираетъ, то бьется въ порывѣ какой-то непонятной нѣжности; слова умирающаго и его дѣтскій лепетъ живо встаютъ передъ умственными очами юноши… Но нѣтъ! Пора ободриться и смѣло совершить дѣло Божескаго правосудія надъ злодѣемъ!

Озлобленный, рѣшительный, подошелъ Язонъ къ постели отца, но въ эту минуту громко и отчаянно раздался вопль умирающаго:

— Рахиль!.. Рахиль!..

Стефенъ Орри, безсознательно, въ бреду, вложилъ въ этотъ крикъ всѣ чувства, которыя мучили, томили его въ долгіе минувшіе годы.

— Рахиль!.. Рахиль!..

Въ этомъ крикѣ было и отчаяніе смерти безъ раскаянія, и ужасъ душевныхъ страданій, и укоры совѣсти въ содѣянномъ злѣ, и мольбы о прощеніи… Не контрабандистъ, не безсердечный негодяй молилъ о пощадѣ, а истомленный, раскаянный грѣшникъ, душа котораго была открыта всевѣдущему, всемогущему Творцу.

Кто, какъ не Богъ, привелъ его, слабаго юношу, къ желанной цѣли и отдалъ въ его руки… умирающаго? Но самъ ли Богъ судилъ, чтобы задуманная людьми месть осталась въ Его святой власти?..

Такъ думалъ Язонъ, слыша имя своей матери, которое то съ глубокой нѣжностью, то съ мольбою призывалъ его отецъ на смертномъ одрѣ.

Бредъ прекратился. Стефенъ тихо и покорно, какъ дитя, несмотря на свой богатырскій ростъ, лежалъ на подушкахъ и слабая улыбка играла у него на губахъ.

— Мнѣ казалось, что я нашелъ ее, — просто сказалъ онъ: — мою бѣдную молодую жену, передъ которой я такъ согрѣшилъ!

— Пожалуйста, успокойтесь… Лежите смирно! — пробормоталъ хриплымъ голосомъ молодой человѣкъ, чтобъ только что-нибудь ему сказать.

Но Орри не унимался:

— Ахъ, да: вѣдь вы ничего не знаете!.. Какой я глупый! И потомъ съ нею былъ еще кто-то: ея сынъ… мое дитя! И у него было такое ясное, знакомое лицо… Да, это былъ ты, мой мальчикъ! И мнѣ казалось, что ты и въ самомъ дѣлѣ… мой милый, милый сынъ!..

Не въ силахъ удержать рыданій, Язонъ упалъ у ногъ отца и вдругъ воскликнулъ:

— О, отецъ! Отецъ!.. Я — твой сынъ!

Но Орри только улыбнулся, и кротко проговорилъ:

— Ахъ, да! Помню, помню нашъ уговоръ. Спасибо тебѣ, сынъ мой!.. Благослови тебя Богъ!..

Такъ кончилъ жизнь богатырь Стефенъ Орри.

XIII.

Четыре года миновало съ тѣхъ поръ, какъ Язонъ потерпѣлъ крушеніе у береговъ Мэна и поселился въ Портъ-и-Веллинѣ, въ лачугѣ контрабандиста. Не особенно трудолюбивый отъ природы, юноша мирно велъ свою полу-дикую жизнь, проводя время то за рыбной ловлей, то съ ружьемъ за плечами, то просто лежа на спинѣ на мягкомъ мху, слѣдя глазами за быстрыми тучками или за дрожащими звѣздами далекаго неба.

Единственно, гдѣ онъ бывалъ и гдѣ его любили, это было на фермѣ, въ семействѣ Адама Фэрбрезера; тамъ всегда ему были рады и принимали, какъ родного. Старикъ Адамъ, отъ котораго у Грибы не было тайнъ, зналъ, что Язонъ — братъ его любимца Михаила, и былъ съ нимъ особенно ласковъ, хотя и говорилъ ей тогда:

— Онъ не такъ нѣженъ и не такъ привѣтливъ, какъ мой дорогой Кудрявчикъ; но онъ славный малый, смѣлый и себѣ на умѣ. Сердце у него доброе, но натура страстная, порывистая: онъ въ обиду не дастся!..

Хоть и не очень часто бывалъ на фермѣ Язонъ, но дружба его съ молодой дѣвушкой все крѣпла. Красивый и статный, по строенію тѣла и по лицу онъ напоминалъ брата, но одичалая угрюмость въ его обхожденіи еще болѣе дополняла его сходство съ отцомъ. Одѣтый всегда грубо, по охотничьи, съ развѣвающеюся по вѣтру свѣтлой гривой волнистыхъ волосъ, онъ былъ воплощеніемъ богатырской силы и здоровья. Какъ ни ласково и сочувственно относилась къ нему Гриба, но ей и въ голову не приходило, чтобы это чувство могло замѣнить въ ея сердцѣ любовь къ Михаилу; да и вообще мало къ тому было повода, пока Гриба оставалась у отца въ Рамсеѣ, въ губернаторскомъ домѣ. Старикъ за послѣдніе четыре года сильно нуждался въ ея обществѣ и въ ея поддержкѣ. Семейныя дѣла его серьезно запутывались и не мало тревожили Грибу.

Послѣ того, какъ мать уѣхала съ сыновьями отъ мужа и взяла въ свои руки бразды правленія на фермѣ, дѣти стали возмущаться ея разсчетливостью, раздражались тѣмъ, что она не давала имъ тратить безъ разбора доходы съ имѣнья. Это породило между ними непріязненныя отношенія; они стали укорять мать въ скупости и, наконецъ, пошли жаловаться на нее отцу; жалоба, какъ и водится, закончилась просьбою дать денегъ. Сначала они просили робко, не надѣясь на успѣхъ; но затѣмъ, разъ получивъ просимое, становились все смѣлѣе и требовательнѣе.

Въ то же время, на бѣду, подоспѣлъ повсемѣстный неурожай, и не только поселянамъ, но и господамъ пришлось плохо. Адамъ Фэрбрезеръ помогалъ, чѣмъ могъ, отъ ввѣреннаго ему управленія и отъ себя самого. Двери губернаторскаго дома, его амбаровъ и житницъ были широко открыты для бѣдныхъ, всѣхъ безъ разбора.

Гриба пробовала уговаривать отца ограничить хотя бы безпрерывную выдачу денегъ сыновьямъ, которые, дѣйствительно, бездѣльничали и брали ихъ «за свою работу» на фермѣ, а работы этой не дѣлали. Но отецъ кротко возражалъ на это:

— Если я хочу придти на помощь всему населенію, почему же отказывать въ ней своей семьѣ?.. И наконецъ, — шутя добавлялъ старикъ, — развѣ мы тѣмъ самымъ не собираемъ себѣ сокровищъ на небесахъ?

Но шутки его звучали натянуто, и сердце молодой дѣвушки сжималось отъ страха, отъ предчувствія бѣды, разоренія!

Бѣдствовалъ и несчастный народъ.

Высшая духовная власть острова Мэна, епископъ содорскій и мэнскій, для котораго главной статьей дохода были подати съ его епархій, одинъ, изо всѣхъ властей, оставался безучастенъ къ нуждамъ голоднаго населенія. Мало того: зная бѣдственное положеніе народа и отчаяваясь что-либо получить въ этомъ году, онъ поспѣшилъ запродать свое право нѣкоему богатому шотландцу-фактору, который конечно, ужъ не будетъ церемониться съ непокорными.

Когда слухи объ этомъ дошли до вице-губернатора, онъ глубоко возмутился и поспѣшилъ вступиться передъ епископомъ за народъ, за бѣдный, безпомощный, несчастный людъ, который возмущался втихомолку, но не смѣлъ возмутиться открыто. Фэрбрезеръ просилъ епископа употребить всю свою силу, всѣ старанія къ огражденію отъ насилія беззащитныхъ бѣдняковъ. Епископъ отвѣтилъ губернатору письменно, коротко и сухо, просьбою и совѣтомъ «не мѣшаться не въ свое дѣло»: гражданское вѣдомство не имѣетъ никакого отношенія къ духовному.

— Но мое дѣло заботиться о благосостояніи ввѣреннаго мнѣ населенія! — горячо возразилъ губернаторъ. — И, пока я живъ, пока я занимаю это мѣсто, я буду исполнять свой долгъ.

Между тѣмъ взысканіе податей и недоимокъ шло своимъ чередомъ и ужъ назначенъ былъ день, когда должна была состояться первая опись крестьянскаго имущества.

Прослышавъ объ этомъ, губернаторъ рѣшилъ присутствовать лично при этой расправѣ, какъ ни отговаривала, какъ на умоляла его дочь. Тогда, видя, что его не переспоришь, она послала къ братьямъ — просить ихъ сопровождать старика отца; но братья отвѣтили, что это ихъ не касается и что для огражденія его особы отъ дерзкихъ нападеній есть мѣстныя войска. Если же онъ неправъ, то и войско ему не поможетъ.

Когда О’Килла принесъ этотъ отвѣтъ сыновей старику Адаму, онъ наткнулся въ кухнѣ на Язона, который, по обыкновенію, пришелъ забросить туда только-что застрѣленную птицу и, освѣдомившись о здоровьѣ губернатора, собирался идти дальше. Услыхавъ, въ чемъ дѣло, онъ не задумываясь предложилъ, что пойдетъ со старикомъ на деревню, гдѣ должна была происходить опись.

— О, спасибо!.. спасибо! — воскликнула Гриба и окинула Язона такимъ горделивымъ, горячимъ взглядомъ, что этотъ взглядъ, казалось, освѣтилъ ему всю душу, весь міръ.

Наконецъ пришелъ и роковой день.

Когда Адамъ и его спутникъ подошли къ деревнѣ, тамъ уже кучками толпился народъ, въ ожиданіи рѣшительнаго момента. При видѣ губернатора, котораго всѣ любили, раздался восторженный крикъ.

Судья, какъ представитель власти, отдалъ приказъ выводить скотъ изъ хлѣвовъ, чтобы скорѣе покончить съ этимъ непріятнымъ дѣломъ. Но полицейскіе и шага не успѣли сдѣлать: старикъ-губернаторъ остановилъ грознымъ окрикомъ:

— Стой!.. — и принялся уговаривать судью снять арестъ съ имущества крестьянъ, такъ какъ продажа съ молотка все равно не состоится: не пойдутъ же свои односельчане, которые и сами голодаютъ, вырывать у своихъ послѣдній кусокъ хлѣба!

Въ эту минуту представитель епископа гнѣвно подступилъ къ губернатору и, чуть не валя его съ ногъ своими рѣзкими тѣлодвиженіями, сталъ громко выговаривать ему за то, что онъ самъ, правитель страны, не соблюдаетъ законовъ, учитъ народъ бунтовать; что если онъ заупрямится, на него найдется судъ и расправа, — его самого вызовутъ въ судъ!

Такая дерзость возмутила народъ. Въ толпѣ прошелъ грозный ропотъ; послышались проклятія, угрозы; судья и полицейскіе схватились за оружіе, — но уже было поздно: ихъ сдавили и валили съ ногъ.

Въ общей свалкѣ сшибли и самого губернатора; но на помощь къ нему подоспѣлъ Язонъ, богатырскими взмахами своихъ сильныхъ рукъ и ногъ проложившій себѣ дорогу. Какъ ребенка, поднялъ онъ старика и помогъ ему окончательно придти въ себя. А толпа съ ревомъ и грознымъ визгомъ продолжала гнать убѣгавшихъ со всѣхъ ногъ полицейскихъ.

Въ свалкѣ пострадалъ серьезно одинъ только Язонъ, у котораго была глубоко разсѣчена правая бровь. Но онъ только смѣялся надъ этимъ пустякомъ, хоть кровь такъ и лила, не переставая.

— А знаешь ли, мнѣ сдается, что мы еще поплатимся за этотъ день? — проговорилъ задумчиво Адамъ.

Однако и на это Язонъ только засмѣялся.

Завидя издали бѣлую повязку на лбу Язона, Гриба чуть не лишилась чувствъ, но живо подавила въ себѣ волненіе, чтобы спокойно и ловко перевязать ему рану. Чувствуя на своемъ лицѣ прикосновеніе ея нѣжныхъ рукъ, молодой человѣкъ подумалъ, какъ охотно онъ готовъ опять все снова вытерпѣть, лишь, бы только она снова ухаживала за нимъ.

— Язонъ! — вдругъ, нѣжно склонясь къ нему, прошептала дѣвушка. — Какъ ты долженъ гордиться!

— Гордиться? Я? Почему же?

— А потому…. потому, что я горжусь тобою!

Невыразимое волненіе душило ее; грудь высоко подымалась, губы дрожали какъ въ лихорадкѣ, а щеки пылали. У Язона закружилась голова отъ внезапнаго прилива счастья, и онъ, не владѣя больше собой, порывисто обнялъ молодую дѣвушку и поцѣловалъ прямо въ дрожавшія губы. Она вырвалась отъ него, отскочила въ сторону и тихо, на цыпочкахъ, вышла вонъ изъ комнаты; но и это не нарушило свѣтлаго настроенія Язона: по ея улыбкѣ онъ зналъ, — онъ былъ увѣренъ, что она не сердится на него.

Адамъ былъ правъ. Этотъ роковой день больно на немъ отозвался; но ударъ постигъ его вовсе не съ той стороны, откуда его ожидали. Герцогъ Этольскій, номинальный губернаторъ Мэна, жилъ обыкновенно въ Лондонѣ. Теперь же, зная, какія трудныя времена наступаютъ для острова, зная также, что трудно будетъ улаживать дѣла заглазно и, главное, желая избавиться отъ заботъ правленія, продалъ свои права англійскому правительству — какъ это сдѣлалъ его отецъ, но только взялъ за эту сдѣлку въ шесть разъ дороже. Затѣмъ онъ извѣстилъ вице-губернатора, что онъ увольняется, «за ненадобностью», съ полу-годовымъ окладомъ жалованья въ видѣ награды.

Тяжело отозвалась эта нежданная невзгода на бѣдномъ старикѣ, прослужившемъ вѣрой и правдой своему народу и начальству цѣлыхъ два десятка лѣтъ.

Но предаваться отчаянью было некогда. Губернаторскій домъ и вся его обстановка принадлежали правительству; слѣдовательно, ихъ надо было возможно скорѣе очистить и предоставить въ распоряженіе новаго губернатора. Но хлѣбъ на губернаторскихъ поляхъ еще принадлежалъ ему и надо было поскорѣе его продать. По желанію Адама, хлѣбъ былъ проданъ съ публичнаго торга, который привлекъ массу народа. Большинство, какъ ни было добродушно настроено, не преминуло позлословить; перепадали и такія слова, что не мудрено, дескать, и прогорѣть, если не умѣлъ деньги беречь: сѣялъ себѣ сквозь пальцы, да еще и удивляется, куда онѣ дѣлись?..

Цѣлый день въ мирномъ губернаторскомъ домѣ стоялъ безпорядочный гвалтъ жадной и любопытной толпы. Адамъ съ дочерью ушелъ въ самую отдаленную комнату, чтобы ничего не видать и не слышать.

Когда торгъ окончился и все утихло, въ уныломъ губернаторскомъ домѣ стало такъ ужасно мрачно, такъ пусто!.. И Гриба, и отецъ ея пріуныли; но старикъ, котораго дочь молча обняла и горячо поцѣловала, первый сколько-нибудь прибодрялся и занялся съ дочерью счетами. Результатомъ ихъ оказалось, за вычетомъ всякихъ платежей и долговъ, жалкая сумма въ 15 фунт., — все достояніе бывшаго губернатора.

На слѣдующее утро, когда они собрались оставить навсегда губернаторскій домъ, къ нимъ толпами пришли бѣдняки, которымъ старикъ дѣлалъ столько добра. Они ничего не просили и сами были бы готовы подѣлиться съ нимъ всѣмъ, что у нихъ было; но они сами голодали и пришли къ своему правителю и другу, чтобы только этимъ выразить ему свое сочувствіе.

Когда толпа, молча, угрюмо разошлась по домамъ и когда пыль, поднятая на дорогѣ, улеглась, какъ бы желая изгладить всѣ слѣды происшедшаго, старикъ Адамъ обратился къ дочери: — Ну, дитя мое! Теперь и намъ пора!.. Только куда жъ мы съ тобою пойдемъ? Больше некуда, какъ домой, на ферму… Идемъ же скорѣе!..

И рука объ руку, тихо, но бодро побрели по большой дорогѣ старикъ-отецъ и его любимое дитя.

КНИГА II.

Михаилъ «Кудрявчикъ».

XIV.

Лѣто было въ самомъ началѣ, но солнце уже пекло нестерпимо; было душно и жарко, несмотря на легкій вѣтерокъ, шевелившій сѣдыя пряди еще густыхъ волосъ старика.

Адамъ шелъ не торопясь, твердо ступая и опираясь на суковатую тяжелую трость; только изрѣдка можно было подмѣтить, какъ раскачивалась на ходу его тучная, но еще довольно гибкая фигура, будто желая возстановить равновѣсіе. Изъ-подъ ногъ у него взвивалась тонкимъ, чуть замѣтнымъ столбомъ, ѣдкая пыль. За нимъ слѣдомъ ѣхалъ шагомъ въ своей телѣжкѣ перевозчикъ О’Киллэ. Какъ ни простоватъ былъ бѣдняга, а понялъ инстинктивно, что творилось на душѣ у господъ, которые молча ши рука-объ-руку, «какъ простые», — и онъ принялся занимать изъ, стараясь болтать какъ можно непринужденнѣе и веселѣе, чтобы ихъ развлечь. Гриба съ отцомъ хоть и не перебивали старика, но ничего не слыхали о такихъ важныхъ событіяхъ, какъ, напримѣръ, забавныя продѣлки и смерть его стараго осла, — того самаго, на которомъ, бывало, ѣздилъ Кудрявчикъ, и т. п. Ничего другого не нашелъ разсказать О’Киллэ, въ душѣ удивлявшійся тому, что какъ ни верти, а непремѣнно разговоръ свернетъ на одну и ту же тяжелую для всѣхъ тему.

Путникамъ приходилось проходить черезъ городъ Дугласъ, гдѣ многіе знали когда-то близко своего вице-губернатора. О’Киллэ предложилъ дать немного крюку и миновать городъ; однако Адамъ, видя его уловку, возразилъ, что не хочетъ разыгрывать изъ себя труса и долженъ испить всю чашу до дна, если ужъ она выпала ему на долю; но въ то же время посовѣтовалъ Грибѣ, вмѣстѣ съ О’Киллэ, свернуть въ сторону и идти окольнымъ путемъ, пока онъ самъ пройдетъ черезъ городъ. Однако Гриба и слышать объ этомъ не хотѣла, и наши путники продолжали идти большой дорогой. Тревога старика-перевозчика оказалась излишней: весь городъ былъ въ такомъ волненіи, что ихъ никто бы и не замѣтилъ. Сновали экипажи и пѣшеходы; толпы народа стояли вдоль улицъ: ожидался проѣздъ новаго генералъ-губернатора, который долженъ былъ впредь соединять въ себѣ власть прежнихъ обоихъ представителей правительства.

Въ богатой упряжи, не спѣша, ввели лошади цугомъ коляску, въ которой сидѣло высокопоставленное лицо, раскланиваясь съ толпой, которая радостно его привѣтствовала.

При видѣ грубаго невниманія, съ какимъ народъ, протискиваясь впередъ, толкалъ, не замѣчая того, своего бывшаго вице-губернатора, передъ которымъ еще недавно съ раболѣпствомъ снималъ шапки, — сердце старика О’Киллэ вскипѣло злобой и негодованіемъ на грубую толпу, и онъ грозно потрясалъ въ воздухѣ кулаками.

На другой день, подходя въ своей фермѣ, старикъ Адамъ не могъ удержаться отъ волненія, выливавшагося въ немногихъ, но полныхъ грусти и смиренія словахъ. Онъ выразилъ надежду, что испытанія и униженія, которыя ему пришлось претерпѣть на своемъ вѣку, зачтутся ему на томъ свѣтѣ, и что онъ одного только просить теперь у Бога: даровать ему, на склонѣ дней, тихое пристанище и кусокъ хлѣба подъ этой кровлею, съ которой онъ желалъ бы уже болѣе не разставаться. У Грибы также больно защемило на сердцѣ: она предчувствовала, что ихъ ждетъ неласковая встрѣча.

Было ужъ далеко за полдень. Мужчины всѣ были въ полѣ, и миссисъ Фэрбрезеръ сама отворила калитку и пошла къ мужу на встрѣчу. Адамъ Фэрбрезеръ, насколько могъ привѣтливѣе, поздоровался съ женою, которая не отвѣтила на его поклонъ; затѣмъ вошелъ въ домъ и сѣлъ на свое старое кресло, у камина.

Миссисъ Фэрбрезеръ молча поглядывала то на него, то на дочь, то, наконецъ, на старина О’Киллэ, который стоялъ позади, переминаясь съ ноги на ногу и почесывая въ затылкѣ. Затѣмъ, выпрямившись и принявъ холодный, пренебрежительный видъ, она проговорила, въ то время, какъ лицо ея подергивала судорога:

— Скажите пожалуйста, какой это вѣтеръ занесъ васъ сюда?

— Не вѣтеръ, Руѳь, — возразилъ Адамъ, — а горе!.. Ты, вѣрно, слышала о нашемъ несчастіи: оно уже разнеслось по всему острову. Ну, такъ вотъ видишь… Я не къ тому говорю, чтобы роптать на Бога; Онъ, всеблагій, лучше насъ знаетъ, что намъ нужнѣе. Но я-то теперь ужъ не тотъ, что прежде; ослабъ я, состарился и не въ состояніи больше работать на себя, не только что на другихъ…

Миссисъ Фэрбрезеръ нетерпѣливо топнула ногою:

— Говорите короче: чего вамъ нужно?

Адамъ изумленно вскинулъ на нее глазами и спокойныхъ тономъ произнесъ:

— Мнѣ нужно… остаться у себя дома.

— Дома?! — рѣзко прозвучалъ окрикъ его жены: — дома?! Гдѣ же именно, позвольте спросить?

— Какъ это гдѣ?.. — послѣ нѣкотораго недоумѣлаго молчанья началъ Адамъ: — да гдѣ же, какъ не здѣсь? Здѣсь, въ этихъ стѣнахъ, гдѣ я родился, а до меня родились здѣсь же мой дѣдъ и отецъ…

— Еще тамъ чего? Пошелъ вздоръ молоть! Да знаешь ли ты, что этихъ самыхъ стѣнъ давно и слѣдовъ бы не было, еслибъ онѣ остались въ твоихъ рукахъ? Онѣ — мои, слышишь ли: мои!-- потому что я своими заботами, своими трудами сохранила ихъ!

— Ну да, ну да; конечно, онѣ твои, — кротко согласился старикъ, — потому что я самъ отдалъ ихъ тебѣ…

— Нѣтъ, скажи лучше, что я сама, по праву, взяла ихъ отъ тебя, чтобы онѣ, какъ и все остальное, до чего бы ты ни прикоснулся, не пошли прахомъ!..

Эти жестокія слова больно рѣзнули по сердцу старика, и онъ съ достоинствомъ выпрямился, глядя прямо въ лицо женѣ:

— Да! что, дѣйствительно, пошло у меня прахомъ, такъ это любовь и преданность женщины, которая лѣтъ сорокъ тому назадъ поклялась передъ Богомъ любить и уважать меня! — сказалъ онъ.

— Ну, пошли турусы на колесахъ! — воскликнула хозяйка дома. — Нечего сказать, хороша бы я была на своей спинѣ выносить всѣ труды и заботы, какъ бы сохранить домъ и хозяйство для такого молодца, который и свое-то добро все спустилъ!.. «Несчастіе»! «Несчастіе»! Нечего сказать, хорошо несчастіе, которому названье просто… твоя нерадивость!

— Что хе, Руѳь, ты, значитъ, отказываешься принять меня къ себѣ въ домъ? — спросилъ Адамъ.

— Ну, да; этотъ домъ мой по праву и по закону!.. — продолжала она.

— Такъ ты не хочешь меня принять? — снова повторилъ Адамъ своимъ ровнымъ голосомъ, вставая съ кресла.

— Ты навлекъ на себя бѣду своей глупостью, своимъ безразсудствомъ и теперь хочешь еще совать носъ и въ наши дѣла…

— Руѳь! Ты не хочешь меня принять? — еще разъ проговорилъ старикъ.

— Конечно, не хочу! Ты себя довелъ до нищенства и хочешь теперь взяться за насъ… Не бывать этому никогда! Слышишь ли: никогда, пока я жива!

Наступило тяжелое молчаніе. Адамъ Фэрбрезеръ, тяжело дыша, оперся на свою суковатую палку; ему казалось, что въ тишинѣ только и были слышны порывистые, громкіе удары его сердца.

— Боже, пошли мнѣ терпѣніе и кротость! — проговорилъ онъ. — Дай мнѣ смиренно снести униженіе!.. Руѳь, послушай! Я больше не скажу тебѣ ни слова: уйду, буду бродить хоть по большой дорогѣ, но не вернусь униженно просить у тебя крова и пищи!

Но вдругъ обида горячо нахлынула ему на сердце, и злоба на оскорбившую его женщину неудержимо вырвалась наружу:

— Вонъ! Вонъ! Убирайся отсюда!.. — съ крикомъ бросился онъ въ женѣ. — Боже! прости мнѣ тотъ часъ, когда я поддался лукавому, пославшему мнѣ эту женщину! Боже, прости мнѣ, что я прижималъ въ своей груди злую, недостойную!

Гриба, не спускавшая глазъ съ отца, ужаснулась при видѣ его злобнаго порыва и, повинуясь инстинктивному страху за его послѣдствія, обратилась въ матери:

— Мама, не поставь ему въ вину, прости ему эту вспышку! Пойми — онъ слабъ, удрученъ горемъ и годами, ему нужно пристанище на старости лѣтъ. Неужели же ты откажешься принять его? Я увѣрена, ему самому будетъ досадно на себя…

Умоляющій звукъ нѣжнаго голоса дочери какъ бы ошеломилъ бѣднаго отца; онъ тяжело опустился на кресло, и слезы градомъ полились у него по щекамъ.

— Мнѣ стыдно, что я плачу, дитя мое! — сказалъ онъ: — но не о себѣ я плачу. Не ради себя пришелъ я сюда, хоть мать твоя и думаетъ иначе. Она безсердечная, жестокая женщина… Нѣтъ, нѣтъ: молчи. Я не раскаиваюсь ни въ чемъ, что ей сказалъ. Но она не плоть отъ плоти моей, не кровь отъ крови моей: сыновья придутъ, сыновья насъ разсудитъ; сыновья не дадутъ отца въ обиду, не позволитъ лишить его крова!

Въ эту минуту вернулись трое старшихъ: Эшеръ, Россъ и Терстанъ. Не разъясняя имъ ничего, отецъ въ волненіи бросился къ нимъ на встрѣчу:

— Эшеръ, вѣдь ты не позволишь? — горячо воскликнулъ онъ.

— Я не понимаю тебя, отецъ, — не кланяясь ему, отвѣчалъ его первенецъ.

— Онъ изругалъ вашу мать и проклялъ день, когда женился на ней, — торжественно и жалобно объяснила миссисъ Фэрбрезеръ, отирая слезы.

— Но вѣдь она гонитъ меня изъ дома вонъ, — изъ того самаго дома, который принадлежалъ и отцу моему, и дѣду! — возразилъ старикъ.

— Извинись передъ нею, и она согласится, — холодно проговорилъ Эшеръ.

— Извиниться?.. Великій Боже!.. Дѣти, взгляните: вѣдь я старикъ, я слабъ, я сѣдъ!..

— То-то и есть, что ты старъ и слабъ, и не слѣдъ бы тебѣ слишкомъ задирать голову; пора бы смириться, — наставительно-увѣщательнымъ тономъ произнесъ второй сынъ.

— Какъ? И вы всѣ противъ меня? Эшеръ, Терстанъ, Россъ! Дѣти мои! И вы допустите, чтобы меня выгнали изъ моего же собственнаго дома?..

Всѣ трое молча склонили голову передъ горячимъ укоромъ отца.

— Мы должны во всемъ соглашаться съ матерью, — тихо пробормоталъ старшій.

— Но вѣдь я же, я отдалъ вамъ все, что имѣлъ! — воскликнулъ старикъ. — Я слабъ, я ужъ не въ состояніи работать попрежнему, я бѣденъ: неужели вы не пріютите меня у себя?

— Но вѣдь и мы, отецъ, не богаты; наконецъ, не можемъ же мы не помнить, кто этому причиной! Кто, забывая о собственной семьѣ, разорился, помогая чужимъ?

— Да! Кто, какъ не ты, привязался въ подкидышу, своему возлюбленному Кудрявчику и, ради него, разошелся съ семьей? — подхватилъ съ укоризной другой сынъ.

— А чѣмъ онъ тебѣ отплатилъ? Вспомнилъ ли онъ хоть разъ о томъ, что ты есть на свѣтѣ? Написалъ ли тебѣ хоть пару строкъ за четыре года?

Гриба не выдержала. Вспыхнувъ какъ варево, она перебила брата:

— Стыдитесь! Стыдитесь! Вы сыновья и мужчины, а напали на слабаго старика, — на отца, давшаго вамъ жизнь! И чѣмъ вы укоряете его? Добрымъ дѣломъ!.. Презрѣнные, недостойные люди!

Тѣмъ временемъ отецъ сидѣлъ, низко склонивъ свою сѣдую голову, и что-то бормоталъ потихоньку, печально, безпомощно, какъ пришибленный нежданнымъ ударомъ. Наконецъ онъ поднялъ голову и сказалъ:

— Вѣдь не ради себя я пришелъ, не ради себя, поймите: а ради нея! Ну, куда она теперь дѣнется? Что съ ней будетъ?

— А будетъ то, что она сама заслужила! — отрѣзалъ одинъ изъ братьевъ. — Ничего съ нею не будетъ! А здѣсь ей не мѣсто: работать она не привыкла, да и не по вкусу придется ей наша простая деревенская жизнь. Отправь-ка ее, по добру, по здорову, обратно въ Лондонъ, къ ея столичнымъ друзьямъ!

— Что же, и это дѣло, если ты не пожелаешь теперь же выдать ее замужъ, — обратился съ усмѣшкой другой братъ къ отцу. Мнѣ ворона да хвостѣ принесла, что кое-кто не прочь бы хоть сейчасъ идти съ нею подъ вѣнецъ. Да вотъ, подождемъ денька два-три, а тамъ и женихъ вернется: ушелъ на охоту, въ горы!

Глубоко возмущенный такимъ безцеремоннымъ отношеніемъ къ своей любимицѣ, бѣдный старикъ задрожалъ всѣмъ тѣломъ и, едва сдерживая свой гнѣвъ, проговорилъ:

— Руѳь! Ты ей мать: неужели ты не оставишь ее у себя, или выдашь за кого ни попало?

— Я оставлю ее у себя, — отвѣчала жена, — но подъ условіемъ, чтобы ты обязался никогда больше не видаться съ нею, ни въ чемъ ея не касаться.

— Никогда не видать ее, не слышать ея голоса? Да знаешь ли ты, безсердечная женщина, что въ ней было все мое счастье, свѣтъ очей моихъ? Знаешь ли ты, что ты не чувствовала въ своей дочери и сотой доли той любви, какою я всегда окружалъ ее?.. Пусть такъ, но помяни мое слово: Богъ накажетъ тебя, злую, холодную!..

— Берегись, не давай воли языку! — злобно проговорила миссисъ Фэрбрезеръ: — а не то вѣдь я, какъ разъ, возьму свои слова обратно!

— Ты права! Я молчу: я не долженъ лишать ее куска хлѣба! Пусть она сама рѣшитъ наше пререканье!

Пытливо и нѣжно оглянулся старикъ на дочь и продолжалъ:

— Гриба! Сокровище мое! Ты сама понимаешь, ты видишь, въ чемъ дѣло: останешься ты у матери — будешь жить въ довольствѣ; пойдешь со мною — и будешь нуждаться. Подумай, дитя, рѣшайся!.. Ты ни въ чемъ не повинна: за что же тебѣ нести незаслуженное наказанье! Выбирай, дорогая, но, умоляю тебя, поскорѣе! Сердце мое разрывается, на тебя глядя!..

— Ты говоришь: подумай, выбирай! — воскликнула молодая дѣвушка, и ея глаза сверкнули огнемъ гордости и горячаго чувства: — какой тутъ можетъ быть выборъ? Куда пойдетъ мой отецъ, туда и я съ нимъ пойду, хоть на край свѣта!..

Какъ молодой, бодро, сіяя всѣмъ своимъ старческимъ лицомъ, еще мокрымъ отъ слезъ, вскочилъ на ноги бѣдный старикъ, и его голосъ звучно раздался въ затихшей комнатѣ:

— Слышите? Слышите вы, всѣ, старые и малые? Смотрите: вотъ вамъ примѣръ любви и милосердія! Дитя, дитя васъ учить! О, Боже! Благодарю Тебя за то, что Ты мнѣ далъ это утѣшенье!.. Пойдемъ, мое дѣтище! Пойдемъ прочь отсюда: Богъ не оставить, насъ сиротами!

Рука-объ-руку они пошли прочь; на порогѣ Адамъ оглянулся на сыновей, стоявшихъ пристыженно, какъ прибитые.

— А васъ, безчеловѣчные и непочтительные сыновья, я и знать больше не хочу: живите по прежнему, предаваясь лѣни и пьянству. Я пойду къ тому, кто хоть и не сынъ мнѣ по плоти, но сынъ по душѣ, по чувству!.. И твое время придетъ, и ты еще не разъ вспомнишь меня! — заключилъ онъ, обернувшись къ женѣ.

Гриба ласково коснулась его плеча и тихо проговорила:

— Пойдемъ, отецъ, пойдемъ!.. Прощайте вы всѣ, и дай вамъ Богъ никогда не видать того, что сегодня вытерпѣлъ вашъ отецъ!..

Очутившись за дверью своего дома, старикъ вдругъ ослабѣлъ, и, шатаясь, побрелъ впередъ, всхлипывая какъ ребенокъ:

— Кудрявчикъ! Дитя мое! Скорѣй бы къ тебѣ… въ тебѣ!!

Недалеко отъ фермы имъ встрѣтился Язонъ, возвращавшійся съ охоты въ горахъ. При видѣ старика-губернатора, который тихо и уныло брелъ по дорогѣ объ руку съ дочерью, уходя прочь отъ своего пепелища, Язонъ понялъ инстинктивно, въ чемъ дѣло; понялъ также, что слова излишни. Онъ молча поровнялся съ путниками и взялъ подъ-руку старика, который довѣрчиво оперся на своего сильнаго молодого друга.

Дорогой имъ было не до разговоровъ, и, дойдя до города Рамса, они вскорѣ разстались: отецъ съ дочерью рѣшили провести ночь въ крохотной комнаткѣ, которую наняли на сутки, а Язонъ ушелъ, обѣщая вернуться къ десяти часамъ вечера.

— А добрый онъ малый, — сказалъ ему вслѣдъ Адамъ: — простой и любящій, какъ дитя; но бѣда тому, кто его обманетъ. Ты-то вѣдь никогда не обманешь его… а? Гриба? А? Никогда?..

— Отецъ! Что съ тобой? къ чему ты это говоришь? Вѣдь я же ѣду съ тобою? — встревоженно спросила молодая дѣвушка.

— Ну, да, дитя мое! Да, конечно!.. — пробормоталъ отецъ; но онъ недаромъ заговорилъ съ дочерью о Язонѣ.

Всю дорогу, съ фермы до Рамсэ, онъ, не переставая, обсуждалъ самъ, про себя этотъ важный вопросъ и пришелъ въ заключенію, что для Грибы лучше, обезпеченнѣе всего остаться дома, у матери. Еслибы ей тамъ пришлось плохо, онъ зналъ, что за нее вступится Язонъ, и что на него можно вполнѣ положиться. Онъ понималъ, что, оставляя дочь одну, онъ тѣмъ самымъ даетъ скорѣйшій поводъ въ успѣшному окончанію брачнаго вопроса, который подняли братья, и къ которому, въ лицѣ Язона, и мать относилась благосклонно.

Но нечего дѣлать: чѣмъ-нибудь да надо же поступиться для блага своего ребенка!.. — Такъ размышлялъ старикъ, и едва задремала молодая дѣвушка, уставшая отъ дальней дороги, какъ Адамъ поспѣшно направился къ гавани, гдѣ стояло на рейдѣ нѣсколько судовъ, уже готовыхъ къ отплытію. Одно изъ нихъ на зарѣ отправлялось въ Исландію и на немъ взялъ себѣ койку бывшій губернаторъ.

Въ десять часовъ, когда зашелъ къ нимъ Язонъ, Адамъ все разсказалъ ему, прося не уходить изъ города безъ Грибы, и быть тутъ, когда она узнаетъ, что отецъ уѣхалъ.

Здоровякъ и силачъ не могъ сдержать волненія при этомъ извѣстіи: глаза его горѣли; лицо подергивало, руки дрожали.

— Да какъ же, какъ же это? — лепеталъ онъ, и губы его тряслись, какъ въ лихорадкѣ. — Неужели нельзя иначе?

— Невозможно! — отвѣчалъ старикъ: — У Грибы ни гроша за душою, а бѣднякамъ не приходится быть разборчивыми!

— Ну, однако, есть… есть для нея возможность… не одолжаться! — порывисто вскричалъ молодой охотникъ. — Есть человѣкъ, который считалъ бы себя счастливымъ, еслибы имѣлъ право охранять ее; который почти ежедневно видѣлъ ее, и оцѣнилъ ея безграничныя достоинства; который цѣною каждой капли крови готовъ купить ея счастье; который не рѣшался, не смѣлъ высказаться…

При этихъ словахъ, лицо Адама затуманилось, и онъ проговорилъ въ смущеніи:

— Я не имѣю причина не вѣрить вамъ; но лучше не буду допрашивать, о комъ вы говорите…

Но Язонъ ужъ не могъ удержаться отъ наплыва чувствъ, которыя просились наружу.

— Знаю и понимаю, что до сихъ поръ я ничѣмъ не выказалъ себя съ хорошей стороны, — продолжалъ онъ горячо: — знаю, что приносилъ такъ же мало пользы, такъ же мало трудимся, какъ любой дикій звѣрь… Но дайте мнѣ право заботиться о ней — и я обѣщаю вамъ, что никакія братскія заботы не сравнятся съ моими: никому и ничему не дамъ я ее въ обиду!..

— Ты добрый малый, Язонъ, и я вѣрю тебѣ, — сказалъ Адамъ сдавленнымъ отъ слезъ голосомъ; — хоть у меня и была относительно ея другія намѣренія, но… все-таки спасибо тебѣ! Охраняй ее: я знаю, что могу на тебя положиться!..

Полночь была уже близко. Пора была разставаться, и старикъ, сдерживая свое порывистое дыханіе, подошелъ къ тихо спавшей дочери. Изъ окна падалъ на нее мягкій лунный свѣтъ, и еще покойнѣе казалось ея сонное лицо, на которомъ играла счастливая улыбка. Гриба и во снѣ, вѣроятно, чувствовала тотъ душевный покой, который такъ безмятежно свѣтился у нея въ глазахъ, на яву… Да, да, еще разокъ взглянуть на нее и… довольно. Нѣтъ, не уйти, не оторваться отъ нея безъ поцѣлуя!

— Господь съ тобою, мое дитя, сокровище мое! Да хранить тебя Богъ всемогущій и всѣ святые!.. — чуть слышно, дрожащими губами прошепталъ отецъ, и, съ трудомъ сдерживая рыданія, отошелъ отъ ея изголовья…

Съ разсвѣтомъ онъ былъ уже въ морѣ; а Язонъ повелъ Грибу обратно на ферму.

XV.

Хотя въ порывѣ гнѣва и поклялся Язонъ переломать ребра всѣмъ шестерымъ молодцамъ, оскорбившимъ сестру и отца, но теперь отложилъ до поры до времени это похвальное намѣреніе, памятуя свое обѣщаніе охранятъ Грибу; побить ихъ — значило бы превратить всякія сношенія съ фермой, а слѣдовательно и не встрѣчаться больше съ молодой дѣвушкой, не знать, что съ нею!

Теперь у него была цѣль работать, было для кого трудиться, и онъ усердно взялся за дѣло.

Охотясь почти ежедневно, Язонъ замѣтилъ, что на рѣкѣ есть поворотъ съ такимъ быстрымъ теченіемъ, какое устроиваютъ искусственнымъ образомъ для водяной мельницы, и теперь рѣшилъ воспользоваться имъ. Сказано — сдѣлано. Мигомъ слеталъ онъ къ миссисъ Фэрбрезеръ и купилъ у нея необходимый при этомъ клочокъ земли, между береговъ которой струилось быстрое теченіе; побывалъ и у судьи, чтобы оформить право владѣнія; затѣмъ, заказалъ жернова и колеса, а самъ, съ помощью старика Дэви Беррьюиша, съ которымъ онъ за послѣднее время поселился, — принялся выводить стѣны будущей мельницы. Дэви, исполнявшій на деревнѣ обязанности кладбищенскаго сторожа и могильщика за небольшое жалованье, радъ былъ «живому» дѣлу и, забѣгая иногда на ферму, не могъ нахвалиться умомъ и трудолюбіемъ молодого исландца. Миссисъ Фэрбрезеръ съ удовольствіемъ выслушивала эти похвалы и обращала на нихъ вниманіе своей дочери, для которой не было тайной желаніе матери выдать ее за Язона.

Гриба отшучивалась, даже смѣялась иногда звонко, по старому; но въ глубинѣ души ее брала такая тревога, что она даже задумала написать къ Кудрявчику. Ее останавливалъ только ея дѣвичій стыдъ; чтобы извинить себя въ своихъ собственныхъ глазахъ, Гриба начала свое письмо съ оговорки, что пишетъ ему лишь въ тревогѣ за отца, — лишь съ цѣлью попросить дать ей знать, когда Кудрявчикъ увидится съ нимъ, когда и гдѣ устроится на житье ея старикъ-отецъ. Говорила она въ письмѣ также и о себѣ, намекала и на то, какъ ей теперь живется, и тутъ только поняла, что любитъ его, своего брата и друга, — что жизнь будетъ ей не мила, пока она не дождется отвѣта. О Язонѣ Гриба не обмолвилась ни словомъ; а между тѣмъ почти дня не проходило, чтобы мать не допрашивала ее: почему она сторонится его?

— Что онъ тебѣ сдѣлалъ? — говорила миссисъ Фэрбрезеръ.

— Ничего, мама! — былъ всегда ровный отвѣтъ.

— Ну, такъ чего жъ ты его гонишь прочь отъ себя? Чего отталкиваешь человѣка? Онъ малый недурной, да и пора, наконецъ, тебѣ смотрѣть изъ-дому вонъ. Тебѣ, вонъ, и двадцать-четвертый годъ на носу: у меня, въ твои годы, было ужъ двое дѣтей…

— Мама, да я вовсе не хочу изъ-дому вонъ; вѣдь братья почти вдвое старше меня, а не убѣждаешь же ты ихъ жениться, — мягко, полу-шутливо возражала Гриба.

Но миссисъ Фэрбрезеръ было не до шутокъ.

Всего только мѣсяцъ прошелъ съ тѣхъ поръ, какъ она выгнала мужа изъ своего дома, а уже его пророческія слова начинали сбываться. Въ одинъ прекрасный день, замѣтно осунувшаяся, какъ-то вдругъ за послѣднее время постарѣвшая, она потеряла сонъ и аппетитъ, затѣмъ схватила лихорадку, слегла и поняла, что ей уже не встать. Ужасъ охватилъ ее при мысди о необходимости разстаться съ жизнью, съ сокровищемъ, которое она съ ненасытной алчностью копила всѣми правдами и неправдами. И эти-то неправды мучили ее, хотя она и не особенно дорожила своимъ загробнымъ покоемъ: весь вѣкъ съумѣла она прожить безъ Бога, а умереть съумѣеть и того подавно! Только одно ей казалось непріятно: унести съ собой въ могилу деньги, которыя, какъ она сама сознавала, принадлежали по праву ея должникамъ, — тѣмъ несчастнымъ, которымъ она давала на проценты скопленныя суммы. Многихъ обдѣлила она, многихъ обидѣла и теперь рѣшилась исправить свою оплошность. Только скорѣе, скорѣе! Не то будетъ поздно!..

И вотъ, созванные Грибой, стали тихонько входить въ комнату ея матери должники, недоумѣвавшіе, чего отъ нихъ хочетъ госпожа.

Блѣдное, изможденное лицо и худая шея старухи выдѣлялись особенно рѣзко на бѣлой подушкѣ. Она знакомъ подозвала къ себѣ дочь я приказала громко читать имена, помѣченныя въ ея реестрѣ.

— Беркъ Клобенъ? — прочитала Гриба.

— Онъ въ Америкѣ, — отвѣчала блѣдная, худенькая дѣвушка, его сестра: — не могъ же онъ тутъ оставаться, когда землю его продали за долги!

— А Джегэнъ?

— Умеръ на прошлой недѣлѣ, — тихо подсказалъ пасторъ, свидѣтель этой странной сцены.

Водворилось тяжелое молчаніе. Больная прерывисто дышала. Бѣдняки переминались съ ноги на ногу.

— Ну, кончайте скорѣе! — проговорила, наконецъ, миссисъ Фэрбрезеръ, и Гриба продолжала:

— Бинвигъ?..

— Ахъ, да, Бинвигъ, послушай! — заторопилась больная. — Помнишь, ты занялъ у меня 100 фунтовъ на два года по 12 % годовыхъ, а между тѣмъ можно было бы взять съ тебя только 6 %. Такъ вотъ тебѣ разница, — и она передала ему двѣнадцать кредитныхъ билетовъ по одному фунту.

— Миссисъ Борлетъ? — продолжала снова Гриба.

— Когда, помните, продавали за долги вашу землю, ты просила меня оставить тебѣ материнскую постель и отцовское кресло? Но я не согласилась и отобрала ихъ отъ тебя, хоть у меня и безъ того было креселъ и кроватей довольно. Такъ вотъ, на эти деньги обратно — и да помилуетъ меня Господь Богъ!

Когда послѣдніе счеты съ должниками были покончены, миссисъ Фэрбрезеръ утомленно закрыла глаза и нѣкоторое время лежала будто въ забытьѣ. Но вотъ она тихо шевельнулась, и дочь воспользовалась удобной минутой, чтобы заговорить съ нею объ отцѣ, о примиреніи съ нимъ; но умирающая снова озлобилась и слышать не хотѣла о разрѣшеніи мужу вернуться на ферму.

Докторъ, за которымъ ѣздили въ городъ, осмотрѣлъ больную и только грустно покачалъ на нее головой; тогда миссисъ Фэрбрезеръ призвала къ себѣ сыновей и, въ промежуткахъ между приступами страданій, дала имъ свои наставленія.

— Помните, дѣти, держитесь дружно, не дѣлитесь, берегите землю: пока вы вмѣстѣ, до тѣхъ поръ и земля цѣла, и всегда васъ прокормитъ. Помните также, чтобы не вводить въ домъ женщинъ. Стоитъ только женщинѣ переступить порогъ вашего дома, и пойдутъ у васъ ссоры и неурядицы. Не забудьте еще, что рыжая телка должна скоро отелиться: ей надо непремѣнно на ночь задавать корму. Пригоните домой гусей и велите пастухамъ запереть овецъ въ загонъ. Пересчитайте, провѣрьте всю птицу и всю скотину: берегитесь деревенскаго люда, — это все воръ на ворѣ, даромъ что сосѣди. Будьте осторожны, не довѣряйтесь имъ: разъ въ недѣлю, непремѣнно, провѣряйте и птицу, и стада!..

Сыновья почтительно и твердо обѣщали ей поступать по ея желанію, и мать, замѣтно успокоенная, проговорила въ заключеніе:

— А ей, — и она указала на Грибу, — отдайте все, что слѣдуетъ ей по праву, и пусть она выйдетъ замужъ за кого пожелаетъ!..

И въ этомъ также поклялись сыновья, но не долго придерживались своей клятвы.

Не успѣлъ еще прахъ матери остыть, какъ братья принялись за ссоры и раздоры, которыхъ и безъ вмѣшательства женщины было у нихъ довольно. То Эшеръ попрекалъ Терстана, что онъ пьяница, то Терстанъ называлъ брата въ глаза и за глаза лѣнтяемъ и дармоѣдомъ. То младшіе возмущались противъ старшихъ, не желая признавать ихъ главенства надъ собою. Наконецъ, они рѣшили помириться на томъ, чтобы раздѣлить между собой отцовское наслѣдіе, но и тутъ не обошлось безъ ссоры: почти равныя по количеству земли, фермы не могли идти въ сравненіе по ея качеству, и тому, у котораго въ надѣлѣ оказывалась лучшая земля, завидовали остальные. Братья перессорились, передрались, для чего одинъ изъ нихъ даже нарочно пошелъ на ферму къ брату; затѣмъ они по закону стали требовать другъ у друга очистить владѣнія или отдать ихъ въ опеку казнѣ; словомъ, дѣло дошло до суда присяжныхъ. На судѣ присутствовали также и Гриба, и Язонъ. Во время перерыва, когда всѣ, и судьи, и публика, разошлись позавтракать, братья угостили присяжныхъ въ ближайшемъ трактирѣ, и присяжные не могли остановиться ни на какомъ рѣшеніи. Судья горячо вознегодовалъ противъ такого безправія, но, дѣлать нечего, отпустилъ захмелѣвшихъ представителей общественной совѣсти по домамъ. Однако, въ то же засѣданіе, было присуждено, чтобы каждый изъ братьевъ давалъ сестрѣ по восьми фунтовъ ежегодно, въ вознагражденіе за удержанную ими ея часть земли.

Во время судбища, Язона бросало то въ жаръ, то въ холодъ; руки у него чесались прогуляться по затылку Эшера или по ребрамъ Терстана, и большого труда стоило ему сдержать себя, чтобы не дать волю своей злобѣ на обидчиковъ беззащитной дѣвушки. По окончаніи засѣданія, Язонъ пошелъ домой особенно большими, нервными шагами, какъ бы желая ходьбой утолить озлобленіе своего расходившагося сердца. Подъ вечеръ его невольно потянуло на ферму.

Вокругъ было тихо, и въ домѣ также. Гриба сидѣла одна, въ глубокой задумчивости, и вздрогнула, заслыша его шаги. Она чувствовала себя одинокой, безпомощной, и въ эту минуту какъ-то особенно безотрадно казалось ей ея положеніе.

— Можно войти? — раздался за полуотворенной дверью голосъ Язона.

— Конечно, — невесело, чуть слышно, отвѣтила Гриба.

Не поднимая глазъ, она увидѣла его передъ собою, и ей стадо какъ-то спокойнѣе, увѣреннѣе на сердцѣ; онъ тоже, не подавая ей руки, почувствовалъ, что ему отрадно будетъ знать, что она можетъ на него положиться.

— Послушайте, Гриба! — началъ онъ довольно смѣло: — не приходило ли вамъ когда въ голову, что наша судьба какъ будто создала насъ другъ для друга? Вы одиноки, и я тоже; вы лишились своего естественнаго покровителя-отца, какъ и я. Но я мужчина, а вы женщина: вамъ труднѣе придется… Еслибъ я и смѣлъ… Еслибъ вы только позволили мнѣ… дали право заботиться о васъ…

Слезы заволокли глаза Грибы, но она усиліемъ воли остановила ихъ.

— Оставьте, уйдите! — проговорила она. — Когда-нибудь, въ другой разъ… Прощайте!.. — и закрыла лицо руками, поникнувъ головою.

Она вспомнила о своемъ другѣ, Кудрявчикѣ, и рада была, что Язонъ поспѣшилъ почтительно, молча удалиться.

Ужъ не сегодня мучила ее тревога: что бы это значило, что Михаилъ не отвѣчаетъ? Ужъ сколько разъ приходила почта, а все отъ него нѣтъ отвѣта. Или онъ ужъ забылъ, забылъ ее до того, что и послѣ письма знать не хочетъ?..

Пусто и холодно было у нея на сердцѣ, и тяжело приходилось ей житье у старшаго брата, которому теперь досталась отцовская ферма. Эшеръ былъ вообще холоденъ и враждебно настроенъ, а теперь еще того болѣе онъ ожесточился съ тѣхъ поръ, какъ его обязанности по отношенію къ сестрѣ были установлены судомъ. Гриба боялась, стѣснялась его и, чувствуя всю тяготу житья въ чужомъ домѣ, избѣгала даже ѣсть его хлѣбъ, чуть не моря себя голодомъ.

Недѣли двѣ спустя, Язонъ снова зашелъ на ферму и снова засталъ Грибу одну. Она сидѣла на крылечкѣ и расчесывала свои длинныя черныя косы, печально устремивъ глаза въ сумрачную даль, гдѣ серебристый туманъ скрывалъ за собою крутые изгибы рѣки.

— Не могу я больше совладать съ собою, не могу дольше не видѣть васъ! — заговорилъ Язонъ тихо, какъ виноватый. — Простите, не осуждайте меня!..

Гриба молчала, и Язонъ ужаснулся, заглянувъ ей въ лицо: она была блѣдна какъ полотно.

— Боже мой, Гриба! Что случилось?

— Ничего ровно, — проговорила она, слабо улыбаясь, и въ глазахъ ея мелькнуло мягкое, доброе выраженіе.

— Какъ ничего? Я ясно вижу, что съ вами творится что-то недоброе. Здоровы ли вы?

— Здорова, здорова! — поспѣшила она его успокоить: — только… только… я еще ничего сегодня не ѣла.

— Только? Вы говорите — «только»?! Чортъ побери!.. — и Язонъ грозно потрясъ кулакомъ по направленію въ дому.

— Тише!.. Я сама виновата; я просто не хочу никому и ничѣмъ одолжаться, даже кускомъ хлѣба.

— Послушайте, Гриба, никто еще такъ не любилъ на свѣтѣ, какъ несчастный, который ни минуты не переставалъ терзаться при мысли о вашей тяжкой долѣ. Никогда никому не отдастъ онъ своей жизни, всѣхъ своихъ силъ, кромѣ васъ.

Нѣжные, искренніе звуки его глубокаго голоса отрадно отозвались на душѣ молодой дѣвушки. Ея слезы не дали ему договорить. Онъ понялъ, что она согласна, и съ крикомъ радостя обнялъ, прижалъ ее къ своей широкой груди.

— Дорогая! Жизнь моя! — шепталъ Язонъ, не помня себя отъ счастья.

— Какъ мнѣ было тяжко!.. Какъ тяжко!.. — уже облегченно видыхала Гриба, и впервпе со времени ея разлуки съ отцомъ въ сердце ея проникло чувство успокоенія.

Спустя часъ, Язонъ вышелъ изъ калитки на большую дорогу, и въ воздухѣ раздались звуки его веселой, ликующей пѣсня. Вдругъ пѣснь оборвалась и вскорѣ въ сумеркахъ показалась опять у калитки его рослая фигура.

— Гриба! Гриба! — позвалъ онъ громко и весело. — Смотри, какой я олухъ: вѣдь вотъ самъ же принесъ тебѣ письмо, вѣрно отъ отца, изъ Исландіи, да и забылъ отдать!.. Читай скорѣе, голубка! Дай Богъ тебѣ побольше добрыхъ вѣстей!..

И, посмѣиваясь своей разсѣянности, Язонъ снова затянулъ свою пѣсню, которая постепенно замерла въ отдаленіи.

Гриба распечатала письмо. Оно было отъ Михаила Кудрявчика.

XVI.

"Дорогая Гриба! — писалъ онъ. — Очень мнѣ стыдно, что я такъ давно не писалъ вамъ, — твоему отцу и тебѣ. Съ моей стороны это невѣжество по отношенію въ тебѣ и неблагодарно по отношенію къ нему. Не хочу быть къ себѣ несправедливымъ и потому не стану хвастать достоинствами, которыхъ во мнѣ нѣтъ: я бы солгалъ, еслибы вздумалъ утверждать, что ни на минуту не переставалъ думать о васъ. Нѣтъ, я не такой хорошій я не такой чувствительный человѣкъ, и не хочу казаться лучшихъ, нежели въ дѣйствительности. Послѣднія четыре-пять лѣтъ у меня не прошли, а промелькнули — до того дѣятельную и разнообразную жизнь пришлось мнѣ вести. За это время, я былъ поглощенъ заботами и хлопотами (о чемъ — скажу далѣе) я н разъ подвергался опасности совсѣмъ позабыть своихъ старыхъ друзей; но, все-таки, самыя отрадныя изъ моихъ воспоминаній были связаны съ вами, съ далекимъ временемъ моего дѣтства и юности; моя самая свѣтлая надежда была — когда-нибудь вернуться къ вамъ! Прости же мнѣ, дорогая, и выслушай отъ меня вкратцѣ исторію моего пребыванія здѣсь, въ Исландіи.

"Уѣзжалъ я туда собственно не съ цѣлью закончить свое образованіе, а исполнить дѣло милосердія, о которомъ могъ бы сказать многое, но не имѣю пока возможности. Съ самаго пріѣзда моего сюда, я познакомился, по этому же дѣлу, съ епископомъ, достойнѣйшимъ и умнѣйшимъ человѣкомъ, и чувствую себя счастливымъ, что заслужилъ его дружбу и расположеніе. Цѣль моя была разыскать одну женщину, которая много пострадала по чужой винѣ, и помочь ей въ горѣ и въ нуждѣ. Несмотря на то, что она дочь губернатора и что во всемъ Рейкіавикѣ не больше 2.000 жителей, — мнѣ пришлось добрую недѣлю употребить на эти поиски; наконецъ, я узналъ, что ея уже нѣтъ въ живыхъ и засталъ на ея могилѣ соборнаго плотника, который водружалъ простой крестъ съ черной надписью надъ небольшимъ холмикомъ, въ разрядѣ бѣдняковъ

"Но это еще не все. Мнѣ было также поручено разузнать, что сталось съ ея сыномъ: живъ ли онъ, или умеръ, и куда дѣвался? Но мнѣ только и могли сказать, что онъ живъ и послѣ смерти матери исчезъ — никто не знаетъ куда. Между тѣмъ, пока я разузнавалъ и разспрашивалъ, волнами прибило къ берегу трупъ еще молодого человѣка, лицо котораго было уже обезображено водою до неузнаваемости; но, все-таки, нѣкоторые изъ старожиловъ, знавшихъ исчезнувшаго юношу, признали въ немъ нѣкоторые отличительные признаки сироты. Одинъ только старикъ священникъ, который напутствовалъ умирающую, не допускалъ въ ея сынѣ мысли о самоубійствѣ, но почему именно — онъ отказался сказать.

"Когда-нибудь, въ будущемъ, я скажу тебѣ, Гриба, кто меня просилъ позаботиться объ этой несчастной женщинѣ и ея сынѣ (впрочемъ, ты, вѣроятно, отчасти уже догадалась); скажу также, кто они такіе и какъ ихъ звали… Но объ этомъ послѣ. Слушай же, что со мной случилось.

"Отецъ умершей, генералъ-губернаторъ Исландіи, Іоргенъ Іоргенсонъ, оскорбленный ея бракомъ съ бѣднякомъ, знать не хотѣлъ своей дочери, которая, можетъ быть, и сама, изъ гордости, не желала отъ него помощи. На старости лѣтъ, когда губернатору тяжко показалось его одиночество, до него дошли слухи о смерти дочери, и онъ рѣшилъ взять къ себѣ на воспитаніе своего осиротѣлаго внука. Главнымъ двигателемъ этого добраго поступка было, повидимому, не раскаяніе, а самолюбіе, такъ какъ старикъ, впослѣдствіи, и доказалъ это на дѣлѣ. Въ это время судьба насъ столкнула, и я понравился губернатору, который, узнавъ, что я сынъ Стефена Орри и братъ утонувшаго, принялъ меня къ себѣ въ домъ, какъ родного.

"Какъ это такъ случилось, что я согласился замѣнить ему его погибшаго внука, — хоть я и недовѣрчиво относился къ нему, — было бы слишкомъ долго разсказывать. Скажу только, что я исполнялъ его волю и былъ ему преданъ, какъ самый усердный, самый вѣрный слуга. Онъ не всегда ровно обращался со мной: то придирчивый и подозрительный, то простой и ласковый нравъ его ни на минуту не обманывалъ меня. Я смотрѣлъ вполнѣ ясно на свое положеніе, не заблуждаясь ни на минуту въ настоящей оцѣнкѣ его.

"За тѣ годы, что я работалъ съ нимъ и для него, я убѣдился въ черствости и эгоизмѣ этого человѣка. Повидимому, его честолюбію было необходимо, чтобы я получилъ власть надъ островомъ, вмѣсто него; а пока онъ самъ еще былъ губернаторомъ Исландіи, то настоялъ, вопреки кореннымъ исландскимъ правиламъ и законамъ, чтобы меня избрали представителемъ правительственнаго казначейства, — хоть я и не подходилъ къ этой должности по своимъ лѣтамъ и иностранному происхожденію.

За послѣдующіе три года я научился понимать людей и стойко держаться своихъ убѣжденій: меня научили этому зло и несправедливость людская къ людямъ же, къ себѣ подобнымъ! Многаго пришлось мнѣ быть безучастнымъ и безсильнымъ свидѣтелемъ; много я пережилъ, передумалъ за это время. Довольно того, что я рѣшился оставить домъ губернатора, какъ оставилъ и свою жизнь по его плану. Я зажилъ самостоятельно, окруженный кучкой друзей, которые ободряли меня, сочувствуя моимъ убѣжденіямъ. Іоргенъ Іоргенсонъ, однако, и тутъ не оставилъ меня своимъ вниманіемъ: онъ всячески старался вредить мнѣ, клеветалъ на отца моего, на мать. Затѣмъ, войдя въ сношенія съ датскимъ правительствомъ, предложилъ ему проектъ, сильно ограничивавшій и, такъ сказать, разрушавшій древне-исландскіе права и обычаи, установленные вѣками. Я сталъ во главѣ оппозиціи, и наша партія одержала верхъ. Вотъ ужъ два мѣсяца, какъ народъ возмутился, изгналъ Іоргенсона, т.-е. въ лицѣ его — недостойнаго представителя датской власти, а меня возвелъ въ санъ генералъ-губернатора Исландіи. Отнюдь не имѣлъ я въ виду, защищая права исландскаго населенія, смѣстить старика, чтобы занять его мѣсто, и, конечно, не дѣйствовалъ бы въ такомъ духѣ, чтобы ему повредить, а самому сдѣлаться президентомъ новой республики.

"Какъ ни значительны, какъ ни удивительны происшедшія со мной, за такой краткій срокъ, перемѣны, онѣ не столько радуютъ меня, сколько радуетъ сознаніе, что моей преданностью благу народа, моимъ значеніемъ и властью надъ свободными людьми, сильными духомъ любви, есть кому гордиться; я знаю, что этотъ далекій, но близкій мнѣ по душѣ человѣкъ всегда порадуется моей радости, посочувствуетъ моему горю… Въ этомъ все мое счастье, моя дорогая!..

"Надо тебѣ замѣтить, что съ моей стороны, пожалуй, еще не такая большая заслуга, что я не превозношусь, не зазнаюсь на «высотѣ своего величія»; заботы и тревоги правленія до того одолѣваютъ меня, что мнѣ просто «некогда» думать о себѣ, о своемъ тщеславіи. Іоргенсонъ теперь въ Копенгагенѣ, и ничего не будетъ удивительнаго, если онъ побудитъ правительство принять самыя крутыя мѣры противъ непокорныхъ. Поэтому мы, т.-е. непокорные, должны озаботиться заранѣе приготовиться въ оборонѣ. Вотъ я и занятъ теперь формированіемъ національныхъ войскъ на морѣ и на сушѣ; хлопочу о томъ, чтобы удалить изъ столичной тюрьмы датскихъ колонистовъ, которыхъ пришлось усмирить военною силой. Чтобы они не сидѣли безъ дѣла, я приказалъ перевести ихъ изъ Рейкіавика на сѣрныя копи Кризувика, гдѣ ихъ труды значительно должны подвинутъ впередъ этотъ родъ промышленности, въ которомъ, по моему мнѣнію, заключается будущее богатство страны. Еслибы, однако (какъ предсказываютъ нѣкоторые дальновидные люди), все пришло въ благополучному концу, и Данія оставила бы насъ въ покоѣ, или если бъ Европа пошла противъ Даніи, а исландцы совсѣмъ стряхнули бы съ себя ея иго, то знайте, что я не забуду дорогое мнѣ пепелище и вернусь къ тѣмъ, кто, я увѣренъ, будетъ радъ жить неразлучно со своимъ другомъ и товарищемъ своихъ дѣтскихъ игръ…

«Вотъ и все, дорогая, что я могу сказать о себѣ. Что же скажешь ты, моя Гриба? Какъ здоровье отца и твое собственное? Хорошо ли живется вамъ обоимъ? Не смѣю, боюсь спросить тебя, измѣнилась ли ты сама нравственно и физически? Скажи… скажи: что ты подѣлываешь? Что новаго? Нѣтъ ли у тебя новыхъ знакомствъ… новыхъ друзей?.. Или, можетъ быть, для тебя (какъ и для меня), „старый другъ“, по прежнему, „лучше новыхъ двухъ“? Цѣлую тебя въ самыя, самыя губки, только я боюсь и, вмѣстѣ съ тѣмъ, желаю услышать твой отвѣтъ… О, Гриба»… Тутъ письмо, видимо, было прервано и дальше шло уже болѣе крупнымъ, торопливымъ почеркомъ.

"Сейчасъ получилъ твое письмо.

"Боже мой, какое несчастіе! Отца еще нѣтъ; я послалъ узнать въ разныя стороны, чтобы получить извѣстіе о немъ прежде, чѣмъ мы съ нимъ успѣемъ свидѣться.

"Безпокоюсь я также и о тебѣ, моя голубка!.. Прости, что при этомъ письмѣ прилагаю (о, не обидься: это на всякій случай!) пятьдесятъ фунтовъ, которые мнѣ одолжилъ твой отецъ: видишь, съ моей стороны это даже не одолженіе, и ты можешь не считать себя мнѣ обязанной. Наоборотъ, я буду счастливъ, если эти деньги, хоть онѣ и деньги твоего отца, пригодятся его дочери…

«У меня часъ отъ часу больше дѣла, а я, кажется, готовъ бы не знаю что сдѣлать, лишь бы не томиться разлукой съ тобою! Отвѣть только слово, и я распоряжусь, чтобы ты могла возможно спокойнѣе и удобнѣе добраться сюда, въ Исландію, къ своему отцу и ко мнѣ!.. Отвѣть же скорѣе, скорѣе!»

Затѣмъ письмо снова обрывалось и оканчивалось впопыхахъ:

"Доставлены свѣдѣнія изъ нѣсколькихъ береговыхъ пунктовъ, куда могъ пристать ирландскій корабль, на которомъ ѣхалъ твой отецъ.

«Никто его не видалъ; нигдѣ онъ не могъ больше высадиться. Но китоловное судно, проѣздомъ въ Рейкіавикъ, повстрѣчаю обломки, повидимому, ирландской шкуны, экипажъ которой, вѣроятно, погибъ. Прошу тебя, дорогая, не грусти, не отчаявайся преждевременно. Я самъ не могу опредѣлить тебѣ своихъ чувствъ: боюсь поддаваться какъ отчаянію, что отецъ потерпѣлъ крушеніе, такъ и надеждѣ, что эти вѣсти невѣрны. Какъ бы то ни было, Гриба, моя голубка, пріѣзжай скорѣе, пріѣзжай ко мнѣ, спѣши, какъ жена къ любящему и любимому мужу и другу; вдвоемъ намъ будетъ легче и отраднѣе встрѣтить отца, если онъ живъ и вернется къ намъ, или заботиться о томъ, чтобы скорѣй напасть на его слѣдъ… Сокровище мое, счастье мое, моя Гриба! пріѣзжай, пріѣзжай же!..»

XVII.

Никогда еще не бывало на свѣтѣ письма, которое возбудило бы столько разнорѣчивыхъ чувствъ и стремленій, какъ письмо Михаила. Гриба до глубины души была проникнута любовью, которою оно дышало; оно испугало ее; оно зажгло въ ней новыя, свѣтлыя надежды на лучшее будущее; оно повергло ее въ отчаяніе. Она то улыбалась, читая его; то плавала, прижимая его къ губамъ, покрывая слевами и поцѣлуями; то роняла его изъ рукъ и на минуту какъ бы вовсе забывала о его существованіи. Въ концѣ концовъ Гриба не чувствовала себя отъ радости, что можетъ хоть сейчасъ полетѣть къ нему, дорогому, любимому, увидѣть его и отца!

Но вслѣдъ затѣмъ наступили минуты разсудительности и сравнительно спокойнаго состоянія, когда ей вспомнилось, что она уже не свободна: она дала слово Язону! Если признаться ему, — это сдѣлаетъ его глубоко несчастнымъ, разобьетъ его счастье, его надежды! Но… бѣдный Михаилъ! Развѣ не слышится въ каждой строкѣ, въ каждомъ словѣ, его страстный, любовный голосъ?.. Язонъ былъ ей дорогъ, она полюбила его за любовь къ ней; но Кудрявчика, своего друга и товарища, она любила за него самого.

Что теперь дѣлать? Боже мой! что дѣлать, какъ быть?

Уѣхать и разбить сердце доброму, преданному человѣку, или пожертвовать для него своимъ чувствомъ, — остаться?

«О, зачѣмъ, зачѣмъ не пришло это ужасное письмо днемъ, нѣтъ, даже часомъ раньше? Зачѣмъ допустила судьба такое отчаянное, безвыходное положеніе любящихъ, искреннихъ людей? Есть ли на свѣтѣ другая женщина, которая принесла бы столько горя тѣмъ, кто ее любитъ?»

Такъ думала бѣдная дѣвушка и всю ночь провела въ тревожной, мучительной безсонницѣ. Съ разсвѣтомъ, она уже была на ногахъ и распахнула настежь окно. Вмѣстѣ съ веселымъ, серебристымъ щебетаньемъ пташекъ до нея донеслась издали беззаботная пѣснь, разливавшаяся особенно радостно въ розоватомъ, свѣжемъ утреннемъ воздухѣ.

Гриба прислушалась. Это пѣлъ Язонъ, счастливый, беззаботный Язонъ! Онъ, вѣроятно, провелъ ночь въ горахъ на охотѣ и теперь шелъ къ ней со своей добычей. Что она скажетъ, какъ встрѣтитъ его? Какъ рѣшится разбитъ его счастье?..

Гриба отодвинулась въ уголокъ у окна и закрыла глаза, закрыла уши руками, чтобы какъ можно больше отдалить отъ себя ужасную, неизбѣжную минуту, когда онъ увидитъ ее, окликнетъ ее подъ самымъ окномъ.

«Вѣрно спитъ еще… дорогая!» — думалъ Язонъ, подходя въ дому. — Гриба!.. А Гриба!.. — осторожно окликнулъ онъ, поровнявшись съ окномъ: — Гриба! Ты спишь?

Молодая дѣвушка не могла не взглянуть на него украдкой, и сердце у нея защемило отъ жалости къ рослому, сильному богатырю, фигура котораго особенно выгодно выдѣлялась на общемъ фонѣ незатѣйливой, но полной жизни, деревенской картины. Съ ружьемъ за плечами, онъ стоялъ стройно и горделиво, какъ изваяніе, но лицо его сіяло, добродушная, счастливая усмѣшка подергивала его красивыя, довольно крупныя губы, а бѣлые зубы сверкали на солнцѣ. За поясомъ у него болтались застрѣленныя пичужки, и кровь тихо сочилась изъ ихъ пушистой грудки.

Онъ такъ пристально, такъ жадно и любовно смотрѣлъ въ окно, что Гриба застыдилась и, вся зардѣвшись отъ волненія, показалась въ темномъ пространствѣ окна, щурясь отъ сильнаго свѣта и оттого еще болѣе краснѣя.

— А!.. — чуть слышно скорѣе вздохнулъ, нежели крикнулъ Язонъ и сдѣлалъ видъ, что цѣлуетъ ее, хотя разстояніе все равно бы ему помѣшало. И это тоже показалось ему особенно смѣшно и пріятно; онъ засмѣялся тихо и радостно, какъ смѣялись, не переставая, его глаза.

— Вотъ вамъ! Не хотите ли дичи? — проговорилъ онъ, помахивая въ воздухѣ бѣдными птицами.

— Значитъ, вы всю ночь не ложились? — спросила Гриба.

— Э, пустяки! Не спать всю ночь для меня дѣло привычное. Но сегодня… что это была за ночь! Это была не ночь, а блаженство! Счастливѣйшая ночь въ моей жизни! Каждая звѣздочка только для меня и свѣтила; каждый порывъ вѣтерка только мнѣ одному нашептывалъ дивныя вѣсти; каждая пташка щебетала только о томъ, какъ я счастливъ… О, Боже! какъ счастливъ!

Гриба молчала и только тихо отвернулась отъ него въ смущеніи; но Язонъ ничего не замѣтилъ: его тянуло говорить, говорить, не смолкая.

— А утромъ-то, утромъ!.. Утромъ и солнце прежде всего мнѣ улыбнулось; рѣчка для меня, журча, погнала быстрѣе своя шумливыя воды. Я вспомнилъ, что она будетъ скоро вертѣть колеса моей мельницы, и подумалъ: «А вѣдь еще веселѣе будетъ мнѣ слушать твое журчанье, когда Гриба будетъ здѣсь рядомъ, со мною!»

Снова молчаніе.

— Какой я глупый! Не правда ли, Гриба? — смѣясь, спросилъ Язонъ.

— О, нѣтъ! Отчего же?..

— Да такъ оно кажется… Но право же, право, мнѣ такъ казалось: и звѣзды, и птицы, и вѣтеръ, — все, все… все вокругъ будто шептало мнѣ звонко и радостно: «Гриба!.. Гри-и-и-ба!..»

Кто-то тихо-тихо, сдержанно всхлипывалъ.

— Гриба! Ты плачешь? — испуганно встрепенулся онъ вдругъ.

— Я? Да нѣтъ, и не думаю!

— Прощай, я ухожу!..

И Язонъ уже повернулся, чтобы уходить, какъ вдругъ остановился:

— Гриба! Я… я ухожу… теперь; но можно, можно?.. Я вечеромъ зайду за тобой, Гриба… Сегодня кончимъ кровлю на мельницѣ, и мы вмѣстѣ поглядимъ на нее?.. До свиданія!

Снова засмѣявшись своимъ короткимъ, счастливымъ смѣхомъ, Язонъ махнулъ шапкой, въ знакъ привѣта милой, и скоро пропалъ изъ виду.

«Нѣтъ, это слишкомъ мучительно! — думала Гриба. — Надо открыть ему глаза, надо признаться! Но онъ такъ любитъ, такъ вѣритъ въ меня, въ свою страсть! И подумать страшно обидѣть его: онъ убьетъ, убьетъ меня!.. Лучше уйти потихоньку, безслѣдно, оставить ему записку…» — И вотъ Гриба, съ лихорадочной дрожью въ рукахъ, спѣшитъ, пишетъ страницу за страницей, и рветъ ихъ, и снова начинаетъ писать. Объясненіе выходитъ длинное, запутанное, но все-таки оно даетъ ей нѣкоторое успокоеніе. Однако, обдумавъ свое рѣшеніе, Гриба находитъ его недостойнымъ, малодушнымъ и опять-таки рѣшаетъ, что сама во всемъ признается Язону. Чтобы не поддаваться соблазну, она взяла и спрятала свое письмо, вмѣстѣ съ письмомъ Михаила въ шкатулку, подъ замокъ.

Вечеромъ Язонъ пришелъ за нею, и она тихо, но твердо, не смѣя поднять на него глаза, сказала ему все. Скорѣе догадалась, нежели замѣтила бѣдная дѣвушка, что веселая усмѣшка постепенно пропала съ его лица и смѣнилась мертвенной блѣдностью. Вотъ-вотъ долженъ былъ разразиться его затаенный гнѣвъ, его горькая, неизгладимая обида. Но нѣтъ: никакого гнѣва не послѣдовало; только Язонъ сдавленнымъ голосомъ проговорилъ:

— Значитъ, всему конецъ между нами…

Безнадежность и глубина его чувства вдругъ стали ей до того понятны, такъ ей стало тяжко и больно за него, что она бросилась передъ нимъ на колѣни и жалобно, нѣжно стала умолять о прощеніи. Онъ тихо поднялъ ее.

— Гриба! Можетъ быть, я не умѣлъ васъ любить? Не довольно горячо любилъ? Я вѣдь грубый и глупый, простой человѣкъ. Вы барышня; вы умнѣе меня…

— О, нѣтъ, нѣтъ! Каждая барышня считала бы себя счастливой, еслибы вы ее такъ полюбили…

— Или я васъ обидѣлъ тѣмъ, что воспользовался вашимъ безотраднымъ положеніемъ?

— О, нѣтъ! Вы были со мной искренни и добры, но я-то… я…

— Такъ скажите мнѣ, что съ вами случилось со вчерашняго дня? Что васъ тревожить?

— Язонъ! Простите меня: это я одна виновата, я обидѣла васъ. Вы тутъ не при чемъ, но я теперь знаю, знаю навѣрно, что… не люблю васъ…

— А кого же? — хриплымъ голосомъ вырвалось у него. — Нѣтъ, нѣтъ! Не надо! Не говорите: я не имѣю права допрашивать.

— Мнѣ стыдно самой себя: такого человѣка я не съумѣла оцѣнить, обидѣла, оскорбила!.. Я дала вамъ слово и готова его сдержать… если вы того захотите.

Не сразу отвѣтилъ Язонъ; онъ долго молчалъ, и только звукъ его голоса выдалъ муки, которыхъ ему стоилъ отвѣтъ:

— Нѣтъ, Гриба, нѣтъ! Это было бы слишкомъ большой для васъ пыткой… Будьте счастливы; для меня, все равно, счастья нѣтъ… И ему, и вамъ, дай Богъ обоимъ счастья!..

Онъ хотѣлъ уйти, но Гриба бросилась къ нему, схватила его за обѣ руки и, глядя ему въ глаза нѣжнымъ, искреннимъ взглядомъ, проговорила:

— Еслибъ только было другое названіе для той любви, которую я все-таки чувствую къ вамъ, повѣрьте…

Но Язонъ перебилъ ее. Онъ оглянулся, и лицо его было страшно угрюмо, а голосъ прерывался:

— Умоляю тебя! Не смотри такъ на меня!.. Не мучь!..

— Но сердце мое надрывается!.. Язонъ!.. — воскликнула Гриба и бросилась вслѣдъ за нимъ, обняла его и порывисто прильнула въ его губамъ.

— О, нѣтъ!.. Не надо!.. — сдавленнымъ голосомъ вскричалъ онъ и, вырвавшись отъ нея, побѣжалъ прочь.

XVIII.

Съ той минуты не было Язону ни днемъ, ни ночью покоя. Онъ бродилъ по цѣлымъ суткамъ въ лѣсу, уходилъ въ горы съ ружьемъ, но возвращался съ пустыми руками. Работы на мельницѣ стали: онъ какъ бы вовсе забылъ о ея существованіи. Его угрюмое молчаніе такъ тревожило старика Дэви, что тотъ боялся къ нему подступиться и даже сбѣгалъ къ знаменитой знахаркѣ, чтобы она пошептала: извелся въ конецъ молодецъ, сохнетъ, тоскуетъ!.. Свято исполнялъ старикъ всѣ ея предписанія, и ему показалось, что его молодой другъ сталъ какъ будто покойнѣе.

Однажды утромъ Язону вздумалось пойти въ церковь. Онъ пріодѣлся и, не замѣчая удивленныхъ взглядовъ воскресной толпы, пошелъ въ храмъ Божій. Съ тѣхъ поръ, какъ онъ поселился на островѣ, онъ почти никогда не бывалъ у обѣдни, но всѣ его знали въ лицо и потому не мало удивились его появленію.

Служба началась. Среди торжественнаго молчанія, мѣрно раздавался голосъ пастора, читавшаго молитвы, и пѣніе незатѣйливаго деревенскаго хора. Затѣмъ дѣтскіе голосенки умолкли, и началось мѣрное чтеніе Библіи.

Сначала Язонъ плохо понималъ, что читали и пѣли, углубившись въ свои тяжелыя думы. Мало-по-малу онъ сталъ прислушиваться, и его поразили слова священнаго писанія:

«…И ты будешь жить мечомъ твоимъ и будешь служить брату твоему; будетъ же время, когда воспротивишься и свергнешь иго его съ выи твоей».

«И возненавидѣлъ Исавъ Іакова за благословеніе, которымъ благословилъ его отецъ его; и сказалъ Исавъ въ сердцѣ своемъ: приближаются дни плача по отцѣ моемъ; и я убью Іакова, брата моего…»

Язону показалось, что онъ пробуждается отъ долгаго сна. Все яснѣе и яснѣе становились для него библейскія слова, наводившія его на мысли о быломъ. Вспомнилась ему мать на смертномъ одрѣ; ея ужасный, торопливый и прерывистый шопотъ; ея смерть и его клятва отомстить за нее, если не отцу, то брату… Эти воспоминанія встали передъ нимъ такъ живо, что холодная дрожь затрясла его; онъ поблѣднѣлъ и видимо такъ былъ взволнованъ, что его сосѣдка, скромная старушка въ опрятномъ креповомъ чепцѣ, подвинула къ нему свою Библію. Но руки его дрожали; онъ не могъ найти того мѣста книги Бытія, которое читалъ пасторъ. Старушка опять выручила его: она нашла это мѣсто, открыла его и подвинула къ нему уже раскрытую книгу. Мысли Язона мутились; одно только казалось ему ясно, что онъ связанъ своею клятвой и долженъ исполнить ее, — иначе не будетъ на немъ во вѣкъ материнскаго благословенія. Глаза его блуждали по страницѣ, испещренной помѣтками параллельныхъ мѣстъ св. Писанія. Наконецъ, онъ нашелъ слова «…и я убью Іакова, брата моего…» и тутъ же, сбоку, помѣтки, гдѣ еще встрѣчается слово: «убью». Это слово такъ приковало къ себѣ его вниманіе, такъ овладѣло всѣмъ существомъ его, что сдѣлалось для него въ эту минуту центромъ его мысли и интересовъ. Онъ сталъ съ лихорадочной жадностью прочитывать параллельныя мѣста, гдѣ говорилось все о томъ же, — о мщеніи людскомъ людямъ же, себѣ подобнымъ; онъ какъ бы спѣшилъ убѣдиться въ томъ, что это дѣло, освященное временемъ. Ему казалось, что изъ вѣка вѣковъ самъ Богъ, Творецъ вселенной, сдѣлалъ человѣка орудіемъ своей справедливой кары. Исторіи библейскихъ мужей: Моисея, Саула, Самсона и др., припомнились ему одна за другой, и ужасъ охватилъ его при мысли о его собственномъ положеніи. Но онъ старался разувѣрить себя.

«Полно! Что за ребячество создавать себѣ какія-то ужасныя обязанности! Одному только Богу, Единому Всемогущему, принадлежитъ право карать смертныхъ на землѣ и на небѣ: Онъ не нуждается въ помощи людей!»

А между тѣмъ, какъ онъ ни старался успокоить свои тревожныя мысли, въ ушахъ его все еще звенѣлъ голосъ пастора, который, казалось ему, все только повторялъ: «Исавъ… Исавъ… Исавъ!..»

«Неужели я трушу?» — спрашивалъ онъ самъ себя, и снова перечитывалъ мѣста Библіи, гдѣ говорилось о мщеніи; о томъ, что ближайшіе родственники убитаго должны мстить убійцѣ на пролитую имъ кровь, и что кто не исполнитъ этого, на того Господь нашлетъ такой страхъ, что шорохъ листьевъ — и тотъ будетъ пугать его.

«Нѣтъ, я долженъ сдержать свое слово… Да, да… я — Исавъ… я — Исавъ!..» — мысленно повторялъ несчастный, и растерянно поводилъ глазами по рядамъ молящихся, въ надеждѣ увидѣть Грибу; но ея не было. Только послѣ службы, на улицѣ, его нагналъ старшій изъ ея братьевъ, окликнулъ, остановилъ его:

— Вы, значитъ, не знаете, гдѣ она?

— Кто? — недоумѣвалъ Язонъ.

— Ну, кто же еще, какъ не Гриба!.. Впрочемъ, къ чему я это говорю: вамъ-то ужъ вѣрно ближе всѣхъ извѣстно, куда она дѣлась?

Здоровый толчокъ отшвырнулъ его въ сторону, а Язонъ уже былъ далеко; онъ спѣшилъ прямо на ферму.

— Вотъ такъ штука! — удивлялся, межъ тѣмъ, Джонъ Фэрбрезеръ, почесывая себѣ пострадавшій бокъ. — Право, можно подумать, что онъ, пожалуй, и въ самомъ дѣлѣ ничего не знаетъ!

Наканунѣ вечеромъ Эшеръ не видалъ Грибы и не обратилъ на это вниманія; но, не встрѣтившись съ нею дома на слѣдующее утро, т.-е. въ воскресенье, онъ настолько преодолѣлъ свою обычную лѣнь, что обошелъ всѣхъ своихъ братьевъ, разспрашивая ихъ, не у нихъ ли Гриба, не видали ли они ее. Узнавъ, что сестра и у нихъ не была, Эшеръ съ братьями отправился обратно, на ферму, гдѣ они прежде всего принялись за комнату Грибы; но слѣдовъ бѣглянки нигдѣ не нашли, пока не догадались сломать замокъ въ ея шкатулкѣ. Тамъ оказались, между прочимъ, и письма: ея собственное къ Язону и письмо къ ней Михаила, объяснившее имъ очень многое. За чтеніемъ и за обсужденіемъ этихъ писемъ засталъ братьевъ Язонъ.

— Гдѣ она? Говорите! — закричалъ онъ.

Не говоря ни слова, братья подали ему письмо Михаила; но онъ только вертѣлъ его въ рукахъ, въ недоумѣніи, растерянно поглядывая на нихъ, будто не зная, какъ за него приняться.

— Ну, къ нему она убѣжала… къ Михаилу, — пояснилъ, наконецъ, одинъ изъ братьевъ.

Не видохъ, не крикъ, а стонъ, громкій, какъ ревъ раненаго звѣря, вырвался изъ мощной груди Язона.

— Будь онъ проклятъ! — вскричалъ онъ и бросился вонъ изъ дома.

Горе, казалось, придало ему новыя силы: добѣжавъ до своей мельницы, онъ расшаталъ устои, на которыхъ лежала почти оконченная крыша, разломалъ и разбросалъ ее; забѣжалъ въ свою хижину, досталъ и побросалъ въ море все, что у него было лучшаго и дорогого. Затѣмъ, расплатившись съ кое-какими долгами, онъ сѣлъ на торговый корабль, конечной цѣлью котораго былъ Рейкіавикъ, столица Исландіи.

Оставшись одни, братья Фэрбрезеръ призадумались.

— Дѣло дрянь! — замѣтилъ Джонъ. — Выходитъ, что онъ, этотъ пресловутый Кудрявчикъ, ни больше, ни меньше, какъ президентъ Исландіи, — все равно, что генералъ-губернаторъ!

— Чортъ его побери!.. — воскликнулъ Терстанъ.

— Ну, однакоже, надо и намъ смекнуть, какъ тутъ быть. Говорилъ вѣдь я вамъ, дуракамъ, что надо щадить дѣвчонку: вотъ и любуйтесь теперь на дѣло рукъ своихъ. Она будетъ теперь и знатна, и богата; такъ захочетъ ли знать тѣхъ, кто ее держалъ въ черномъ тѣлѣ?

— Что вѣрно, то вѣрно!.. А ну-ка, какъ подумаемъ мы, да и махнемъ туда къ ней, продадимъ здѣсь любую изъ фермъ, да и пусть отвезетъ ей одинъ изъ насъ эти деньги. Скажемъ: — вотъ, молъ, тебѣ, сестрица, твоя доля наслѣдства; какъ продали землю, такъ и отдаемъ тебѣ, что она стоитъ.

— Все это хорошо и прекрасно; только ѣхать-то туда жутко; трудно рѣшиться…

— А, чортъ! Давайте! я, пожалуй, рѣшусь! — воскликнулъ Яковъ.

— А, можетъ быть, и я не прочь? — замѣтилъ Россъ.

Итакъ, было рѣшено, что эти двое поѣдутъ въ Рейкіавикь; но остальные четверо, да и всѣ вообще, не довѣряли имъ и другъ другу. Въ концѣ долгихъ пререканій и споровъ, каждый рѣшилъ про себя, что онъ непремѣнно поѣдетъ.

XIX.

Язонъ даже и приблизительно не гналъ о томъ, кого онъ ѣхалъ разыскивать; зналъ только, что его зовутъ Михаиломъ, прозвищемъ «Кудрявчикъ», и что онъ живетъ, или жилъ, въ Рейкіавикѣ. Безъ конца тянулись для него дни и недѣли, пока, наконецъ, не доѣхали до послѣдней стоянки передъ островомъ Хомъ, съ котораго по бурнымъ волнамъ къ нимъ съ большимъ трудомъ добралась почтовая шлюпка. Почтальонъ, старенькій старичокъ маленькаго роста, перебросился парою словъ съ лоцманомъ, который первый привѣтливо окликнулъ его:

— Ну что, Партриксенъ? Какія вѣсти? Что у васъ новаго?

— Не слыхали вы, что-ли? У насъ новое правленье: президентомъ выбрали чуть не мальчишку, да еще чужого, съ острова Мэна… Я знавалъ его отца!.. — многозначительно усмѣхаясь, договорилъ онъ.

Эти слова пробудили вниманіе Язона, хоть онъ и не зналъ, до какой степени они были для него важны. Когда почтовая лодка исчезла въ туманѣ, онъ хотѣлъ-было кой о чемъ поразспросить лоцмана, но раздумалъ.

«Лучше промолчать, чтобъ не было потомъ лишнихъ свидѣтелей моего дѣла», рѣшилъ онъ.

Спустя двадцать четыре часа, Язонъ радушно разстался съ командой торговаго брига, который зашелъ въ Рейкіавикь лишь мимоходомъ: всѣ полюбили его и долго провожали глазами шлюпку, которая должна была высадить его на берегъ.

Вечерній туманъ, сначала мѣшавшій ему видѣть знакомыя очертанія исландской столицы, постепенно рѣдѣлъ, по мѣрѣ приближенія шлюпки къ берегу. Язонъ ясно могъ различить фонари и востры, при свѣтѣ которыхъ мелькали туда и сюда какія-то черныя фигуры; но большихъ зданій, — тѣхъ самыхъ складовъ, близъ которыхъ протекло его дѣтство и юность, — не было и слѣда. Въ удивленіи, онъ спросилъ объ этомъ гребца.

— Новый губернаторъ приказалъ срыть старые склады, а вмѣсто нихъ построить новыя укрѣпленія, — былъ отвѣтъ.

Между выступами голыхъ утесовъ, гдѣ пріютилась, за вѣтромъ, маленькая, незатѣйливая пристань, Язонъ вышелъ на берегъ и тутъ же, при свѣтѣ двухъ тусклыхъ фонарей, натолкнулся на двухъ-трехъ исландцевъ, которые въ испугѣ отскочили отъ него въ сторону.

— Съ нами крестная сила!.. Мертвецъ!.. — вскричали они, не сводя глазъ съ Язона.

Онъ тоже узналъ ихъ, но не сталъ разспрашивать и поспѣшилъ свернуть въ сторону, на дорогу, которая вела къ соборной площади. Тамъ, на краю ея, стоялъ маленькій домикъ соборнаго сторожа: онъ и жена его были ближайшими друзьями бѣдной Рахили, и къ нимъ-то спѣшилъ теперь ея сынъ. Слава Богу! И домикъ на мѣстѣ, и у печки, по обыкновенію, сидитъ старичокъ, а у стола — старушка, съ утюгомъ въ рукахъ.

Начались крики удивленія и разспросы:

— Откуда? Когда? Гдѣ былъ и что видѣлъ?

— Былъ въ Англіи, побывалъ въ Даніи, въ Шотландіи и ни вѣсть еще гдѣ, — отвѣчалъ Язонъ.

— Ну, вотъ! А они тебя здѣсь схоронили, и крестъ стоитъ на твоей могилѣ! — всплеснулъ руками старикъ.

— Стараніями дѣда твоего, Іоргенсона, губернатора нашего, поставленъ, — пояснила старуха. — И могилка-то твоя рядомъ съ матерью: какъ услышалъ онъ о ея смерти, такъ и раскаялся, и о тебѣ вспомнилъ.

— Недобрый тотъ человѣкъ, что натворитъ зла, а потомъ и раскается, — замѣтилъ старикъ. — Зато наказалъ его Богъ…

— Какъ такъ?

— А вотъ какъ: возмутился народъ, да и прогналъ отъ себя совсѣмъ, изъ Исландіи вонъ.

— А старуха-мать еще жива?

— Ахъ, это мать-то Стефена Орри? Какъ же, какъ же: все еще живетъ старуха, да не можетъ ужъ больше работать, такъ ей помогаетъ новый губернаторъ…

Ужинъ кончился, и Язонъ пошелъ побродить по городу. Его влекло непреодолимое стремленіе скорѣй, скорѣй попасть на слѣдъ Михаила. Какъ ни былъ онъ занятъ своими мыслями, однако не могъ не замѣтитъ, что въ городѣ произошла ощутительная перемѣна. Улицы его хотя и были по прежнему узки, но были благоустроеннѣе прежняго: ровными рядами тянулись по обѣ стороны ихъ фонари; дома и лавки были освѣщены; повсюду хлопотливо сновалъ народъ; замѣтно было необычайное оживленіе.

Язонъ свернулъ въ одну изъ боковыхъ улицъ. Тамъ было почти такъ же тихо, какъ и въ былое время; но въ двухъ большихъ зданіяхъ горѣли огни, мелькали за открытыми окнами людскія фигуры, и въ ночномъ воздухѣ звонко раздавалась военная команда.

— Что это значитъ? — спросилъ Язонъ у дѣвушекъ въ платочкахъ, которыя, шушукаясь и пересмѣиваясь, проходили мимо.

— Это ученіе: новый губернаторъ все увеличиваетъ войска.

«Опять этотъ губернаторъ!..» — съ досадой подумалъ молодой исландецъ, и пошелъ дальше.

Проходя мимо тюрьмы, онъ и тамъ замѣтилъ движеніе; повидимому, въ ней никто не жилъ, но она была освѣщена: изнутри доносились звуки молотковъ, грохотъ досокъ, и т. п.

— Вотъ оно, изъ тюрьмы губернаторъ затѣялъ устроить себѣ дворецъ! — добродушно замѣтилъ какой-то прохожій.

— Опять этотъ губернаторъ! — вырвалось вслухъ у Язона. — Видно, ему неймется! Безпокойный онъ у васъ человѣкъ!

— Что же, что безпокойный? — возразилъ прохожій идя рядомъ съ нимъ. — Это не бѣда: онъ у насъ прыткій да смѣлый, какъ и слѣдуетъ быть человѣку въ двадцать четыре-пять лѣтъ; а уменъ — любого старика за-поясъ заткнетъ. Онъ одолѣлъ и прогналъ датскихъ мошенниковъ, которые насъ обирали; онъ же и заботится теперь о народѣ, какъ отецъ родной. Скоро его свадьба: ужъ и невѣста пріѣхала, остановилась пока у епископа… — знаешь? Говорятъ, она пріѣзжая, не изъ нашихъ… Покойной ночи, мнѣ направо; а тебѣ? — и, не дожидаясь отвѣта, словоохотливый исландецъ пошелъ своей дорогой.

Язонъ почему-то невольно подумалъ о Грибѣ и, представивъ себѣ, что, можетъ быть, она тоже здѣсь, въ Рейкіавикѣ, что только ночная тьма раздѣляетъ его отъ нея, вспыхнулъ отъ волненія какъ зарево. Ну, а что, если она и въ самомъ дѣлѣ тутъ, да еще встрѣтится съ нимъ? Хватитъ ли тогда у него духу на его… дѣло?.. Такъ тяжелы, такъ мучительны были эти мысли, что онъ и не замѣтилъ, какъ повернулъ обратно, къ самой людной части города. Не доходя дома епископа, его обогналъ и чуть не сбилъ съ ногъ верховой, молодцевато осадившій лошадь у крыльца. Закинувъ поводья на тычокъ забора, всадникъ поспѣшно вошелъ въ домъ, легкой, увѣренной походкой счастливаго человѣка, которому все удается.

«Вѣрно, самъ губернаторъ, — подумалъ Язонъ. — Кто онъ такой, хотѣлъ бы я знать?»

Неподалеку его нагнали и съ веселымъ крикомъ набросились на него товарищи, которые узнали его и сочли своимъ долгомъ затащить съ собою въ трактиръ, выпить за его здоровье.

— А, Язонъ!.. Вотъ такъ молодчина!.. — раздались и тамъ крики знакомыхъ. — Давай-ка, выпьемъ на радостяхъ, что привелъ Богъ свидѣться!.. А жаль, что старикъ-то тебя не дождался.

— Какой старикъ?

— Да твой дѣдъ, Іоргенсонъ. Ужъ какъ онъ старался тебя разъискивать; хотѣлъ усыновить, обезпечить тебя. Да, видно, не судьба: тебя онъ не нашелъ, а встрѣтился съ Михаиломъ, по прозвищу " Кудрявчикомъ «…

— Что? Михаиломъ?!… — воскликнулъ Язонъ.

— Ну, да, съ этимъ самымъ губернаторомъ нашимъ, — теперешнимъ, который все на свой ладъ вверхъ дномъ норовитъ перевернуть да еще вздумалъ преслѣдовать народъ за пьянство…

— Кто? Новый губернаторъ? — машинально переспросилъ Язонъ.

— А то кто же? Все онъ, конечно! Да тебѣ, поди-ка, ближе всѣхъ онъ знакомъ: говорятъ, онъ твой незаконный братъ по отцу, что-ли?

И безъ того въ комнатѣ было душно; а теперь просто дышать стало нечѣмъ. Язону кровь бросилась въ голову. Онъ выбѣжалъ на улицу.

Такъ вотъ кто это Михаилъ, этотъ счастливецъ „Кудрявчикъ“! Третій разъ становится онъ ему, Язону, поперекъ дороги. Первый разъ разлучилъ онъ его съ отцомъ; второй — съ невѣстой и, наконецъ, съ дѣдомъ. Трижды кралъ онъ у него его счастье!.. Шатаясь какъ пьяный, Язонъ все шелъ впередъ и впередъ… и не помнилъ, какъ очутился передъ домомъ епископа.

„Ворваться къ нему, покончить съ нимъ тутъ же, на мѣстѣ? — неудержимо пронеслось у него въ головѣ. — Нѣтъ, нѣтъ: лучше выждать; лучше сначала увидать его и потомъ вѣрнѣе настигнуть!“

Въ эту минуту до него донеслись звуки женскаго голоса. Кто-то пѣлъ, подъ аккомпанементъ струннаго инструмента.

Сердце Язона больно рванулось и застило въ безграничной мукѣ.

„Это она!.. Гриба!.. Изъ-за него, изъ-за его богатства и знатности она бросила меня!..“

И ему вспомнились пять лѣтъ тайной, робкой любви, которая такъ овладѣла всѣмъ его существомъ, такъ поглощала его, что онъ, ради нея, забылъ думать о своей клятвѣ, только и жилъ, что мечтами о ней одной, о ея счастьѣ! А она, Гриба? Она не задумалась отвернуться отъ него, какъ только тотъ, другой, поманилъ ее къ себѣ.

— О, Боже, Боже Милостивый, Всемогущій! Предай его въ мои руки! — горячо взмолился несчастный.

XX.

Вернувшись къ своимъ друзьямъ, старичкамъ, Язонъ, какъ въ полу-снѣ, пробормоталъ извиненіе въ томъ, что поздно вернулся, и бросился на кровать.

Все тѣло его ныло, какъ разбитое; жилы на шеѣ бились порывисто, до боли; въ головѣ шумѣло; мысли бѣжали и путались, но глаза упрямо отказывались дать себѣ отдыхъ, неподвижно уставившись куда-то въ пространство. На колокольнѣ башенные часы пробили двѣнадцать; потомъ — часъ, два-три… и такъ до разсвѣта, когда усталость и не столько физическое, сколько нравственное напряженіе взяло свое. Онъ заснулъ тяжелымъ сномъ трудно-больного.

Ужъ не разъ и не два, заглядывала къ нему добрая старушка, которою безпокоила мысль: не заболѣлъ ли, чего добраго, бѣдный „мальчикъ“? А онъ все спалъ да спалъ, пока, наконецъ, не вскочилъ въ испугѣ, что упустилъ столько времени.

За чашкою кофе, Язонъ принялся ее разспрашивать о наружности и привычкахъ президента республики или губернатора, — какъ его, большей частію, называли по привычкѣ. Но старушка была нелюбопытна и, вдобавокъ, туга на ухо, такъ что ничего опредѣленнаго не могла сказать. Сторожъ тоже былъ глуховатъ не меньше жены, но все-таки его свѣдѣнія были полнѣе: онъ зналъ, напримѣръ, что теперь происходятъ ежедневно засѣданія народнаго собранія, и что ежедневно на нихъ присутствуетъ губернаторъ.

Не допивъ своей чашки кофе, Язонъ бросился вонъ, на улицу, и въ нѣсколько минутъ очутился у крыльца того дома, гдѣ сходились народные представители. Терпѣливо дождался онъ того часа, когда они стали собираться, и напряженно вглядывался въ ихъ лица и прислушивался къ говору кучки зѣвакъ, чтобы угадать моментъ „его“ появленія. Но губернатора не было, хоть ужъ давно пробило двѣнадцать на городскихъ часахъ. Изъ говора окружающихъ, Язонъ узналъ, что почти съ недѣлю губернаторъ не бываетъ больше на этихъ собраніяхъ, а по новымъ правиламъ засѣдаетъ только въ „Верхней“ палатѣ; эти же собранія носятъ теперь названіе „Нижней“.

Это было въ четвергъ, и Язона мучило сознаніе, что ужъ четыре дня какъ онъ принялъ свое рѣшеніе, а до сихъ поръ еще не выполнилъ его. Раздраженный, угрюмый, онъ пошелъ на берегъ, къ тому мѣсту, гдѣ кипѣла работа надъ будущимъ фортомъ; ему казалось, что онъ тамъ встрѣтитъ губернатора. Но и на этотъ разъ его постигла неудача: губернаторъ уже былъ на работахъ и уѣхалъ. Язонъ сталъ бродить кругомъ да около, приглядываясь въ прохожимъ, останавливаясь у воротъ и подъѣздовъ; но затѣмъ, вспомнивъ, что въ это смутное время его легко могутъ принять за датскаго шпіона и арестовать (а слѣдовательно и помѣшать его дѣлу), онъ пошелъ прочь, тихо и безучастно.

Проходя мимо трактира, онъ услышалъ, какъ кто-то говорилъ, что губернаторъ поѣхалъ на ученье. Въ ту же минуту Язонъ свернулъ съ дороги и поспѣшилъ къ тому зданію, гдѣ наканунѣ слышалъ военную команду. Но и тутъ его ожидало разочарованіе: онъ уже не засталъ Михаила. На набережной, по дорогѣ оттуда, онъ узналъ, что вѣрнѣе всего можно встрѣтить его у епископскаго дома, куда онъ чаще всего заѣзжаетъ, во всякое время дня. Неутомимо сторожилъ Язонъ брата до глубокой ночи: но, видно, не суждено было ему встрѣтиться съ нимъ лицомъ къ лицу: всѣ его старанія были тщетны.

— Но почему, почему всѣ его видятъ, всѣ знаютъ въ лицо, а мнѣ одному это не удается? Почему я одинъ не попадался ни разу ему на глаза? — невольно спрашивалъ онъ самъ себя.

Въ темнотѣ ему послышался близкій сдержанный шорохъ; вслѣдъ затѣмъ онъ ясно разслышалъ тихій, но ясный шопотъ. Это было на дорогѣ въ Тингвеллиръ, которая шла мимо зданія сената. Хотя незнакомцевъ и было нѣсколько, но говорили только двое: судя по голосу, — старикъ и молодой.

— Ну, что, какъ дѣла? — спросилъ молодой. — Успѣли что-нибудь сдѣлать? Когда „они“ прибудутъ?

— Будьте покойны; все обойдется прекрасно. Мы знаемъ, что вы не упускаете его изъ виду, — и старикъ качнулъ головой по направленію къ сенату. — Не удастся ужъ ему больше посылать нашихъ братьевъ на свои сѣрныя копи!

— А еще, говорятъ, жениться собрался! — съ горькимъ смѣхомъ проговорилъ молодой.

Въ эту минуту они замѣтили, что Язонъ, котораго они, повидимому, не особенно стѣснялись, вѣроятно принимая также за шпіона, повернулся къ нимъ лицомъ; они остановились.

— Вы ошиблись, господа! — сказалъ онъ. — Надо быть осторожнѣе: я не шпіонъ и не убійца!

Довольно бодро произнесъ онъ эти слова, но не могъ удержаться отъ нервнаго содроганья, при мысли, что его дѣло могла сдѣлать до него другіе, — дѣло „возмездія“, которое, по его глубокому искреннему убѣжденію, было завѣщано ему самимъ Богомъ!.. Необходимо было спѣшить, спѣшить, во что бы то ни стало! Не то его предупредятъ другіе, цѣли которыхъ не такъ возвышенны и не такъ справедливы!

Крадучись, какъ кошка, вздрагивая при малѣйшемъ шорохѣ изъ боязни, что за нимъ шпіонятъ, бродилъ онъ по городу до поздняго вечера, и только въ ночи вернулся въ домъ сторожа. Сторожиха хлопотала у своего незатѣйливаго крылечка, протягивала какія-то веревки. Язонъ, какъ ни былъ разстроенъ своими думами, — не могъ не замѣтить, однако, что и весь городъ былъ въ хлопотахъ. Онъ спросилъ о причинѣ ихъ только такъ, машинально, догадываясь, въ чемъ дѣло.

— Да развѣ ты не слыхалъ, голубчикъ? Нашъ губернаторъ женится: завтра свадьба! — сказала она. — То-то будетъ народу въ соборѣ! Но ты не тревожься: намъ съ тобой найдется мѣстечко! Ужъ положись на меня: я все устрою!

Язонъ ожидалъ, что добрая старушка до этого договорится; но самый звукъ ея словъ поразилъ, испугалъ его. Онъ вскочилъ и выбѣжалъ на улицу. Оживленіе и веселый говоръ толпы окончательно оглушили его. Онъ шелъ неровными, нетвердыми шагами, толкая прохожихъ, которые отругивались или шутя давали ему сдачи такими же толчками. Только какая-то женщина пожалѣла его:

— Дураки! Не видите, что-ли, что малый боленъ? — сказала она мимоходомъ.

„А вѣдь и въ самомъ дѣлѣ я, должно быть, боленъ“, — подумалъ бѣдняга, и еще больше зашумѣло у него въ головѣ, еще слабѣе стали усталыя ноги. Смутнымъ вихремъ проносились въ его головѣ мысли, быстро смѣняясь одна другою; воображеніе рисовало ему картины его подвига; онъ заранѣе переживалъ все, съ чему стремился.

Ему чудился знакомый съ дѣтства, глубокій соборъ.

Ярко освѣщенъ алтарь; стѣны и ниши тоже залиты огнями.

Изъ нарядной, многолюдной толпы выступаетъ женихъ, склоняясь подъ благословеніемъ епископа, сѣдого, но еще довольно бодраго старичка; только руки его дрожатъ отъ тяжести Евангелія въ дорогой массивной оправѣ. Вотъ и невѣста въ бѣлоснѣжной толпѣ своихъ подругъ… И на глазахъ у нея онъ, Язонъ, бросается съ ножомъ на счастливаго жениха, который, обливаясь кровью, съ искаженнымъ отъ ужаса лицомъ, падаетъ тутъ же, у ея ногъ. Толпа шумитъ, угрожаетъ убійцѣ, а онъ самъ, съ сознаніемъ своей правоты, спокойно отдается въ руки правосудія. — Вяжите меня! Я убилъ его!

Не страшны ни муки заключенія, ни стыдъ передъ лицомъ народа, когда совѣсть спокойна. Развѣ не сказано въ священномъ писаніи, что злодѣй долженъ потерпѣть возмездіе, и что оно настигнетъ его въ третьемъ и даже въ четвертомъ колѣнѣ отъ дѣтей его? Было бы даже грустно, безотрадно подумать, что правосудіе Божіе не оправдывается, не свершается на глазахъ людей… Нѣтъ, онъ хоть и убійца, а смѣло можетъ предстать у престола Великаго Судіи: онъ — орудіе справедливой кары Всевышняго, онъ не клятвопреступникъ!..

Утромъ его разбудила старушка, когда солнце ужъ давно высоко стояло надъ землею.

— Вставай, вставай скорѣе, сердце мое!.. Смотри, чтобы не опоздать, сердце мое!.. Пора, пора!.. Торопися, сердце мое!.. — суетилась она.

Черезъ четверть часа они были уже въ соборѣ.

Пестрая толпа, масса огней, дорожка по срединѣ, усыпанная цвѣтами… все, все было такъ, какъ Язону представлялось въ мечтахъ.

Усѣвшись въ углу, недалеко отъ алтарной рѣшетки, Язонъ скользилъ взглядомъ по освѣщенному алтарю, по каѳедрѣ, по стѣнамъ, гдѣ особенно ясно выступали изреченія св. писанія. Прямо передъ нимъ, на стѣнѣ, было изображеніе скрижалей съ десятью заповѣдями; но въ глаза ему бросилась только одна, и, глядя на нее, Язону казалось, кто каждая буква ея налита кровью: „Не убій“.

„Не убій!.. Не убій!..“

Такъ зачѣмъ же онъ здѣсь, съ какой цѣлью? Не мѣсто ему въ соборѣ, не мѣсто преступнику!..

Его душило, его тянуло на воздухъ, на просторъ. Благоговѣйная торжественность собора была ему въ тягость; сами стѣны, казалось, готовы были надвинуться на него, на… убійцу.

Свѣжій воздухъ ободрилъ его, и онъ снова принялся возражать самъ себѣ, оправдывая себя въ своихъ собственныхъ глазахъ:

„Я — сумасшедшій! И съ чего я взялъ, что я убійца?… Развѣ казнь преступника считается убійствомъ, а не правосудіемъ?“ разсуждалъ Язонъ, постепенно приходя въ себя; но вернуться на свое мѣсто, въ соборъ, у него не хватило духу. Онъ смѣшался съ толпой праздныхъ зрителей, стоявшихъ у главнаго входа.

Женихъ съ невѣстой и шафера только-что вошли въ церковь, — толпа сомкнулась; послышался тихій говоръ. Дѣвушки и женщины, въ своихъ типичныхъ сѣрыхъ кофтахъ, отдѣланныхъ серебромъ и золотомъ и перехваченныхъ филиграновыми кушаками; мужчины, — юноши и молодые люди, — тоже въ національныхъ костюмахъ, въ штиблетахъ съ красными бантами сбоку, у колѣнъ, въ темно-сѣрыхъ чулкахъ и башмакахъ; старики въ долгополыхъ кафтанахъ и старушки въ синихъ длинныхъ накидкахъ, — всѣ были въ самомъ возбужденномъ состояніи, всѣ оживленно бесѣдовали вполголоса. Своды на крыльцѣ собора были разукрашены пестрыми лентами; въ сторонѣ были устроены для народа сараи, въ которыхъ весь день предлагалось угощеніе.

— Она англичанка!.. — Нѣтъ, ее привезли изъ Ирландія!.. Нѣтъ, — съ острова Мэна! — Э, да не все ли равно: не землячка намъ, и все тутъ! Ни слова не понимаетъ по-исландски; такъ говоритъ тетка Хильда, а на нее ужъ можно положиться: она служитъ во дворцѣ поломойкой.

Такъ болтали двѣ женщины позади Язона, перебивая другъ друга.

— Говорятъ, что она все-таки премилая женщина! Бѣдная, она ждала къ себѣ на свадьбу отца, а его корабль, кажется, потерпѣлъ крушеніе… Моего сына послали, вмѣстѣ съ другими, на развѣдки. Губернаторъ въ лицо его знаетъ. И такой-то онъ добрый, не спѣсивый, обходительный! Еще не дальше, какъ вчера утромъ, встрѣтился со мной, поздоровался, да и говоритъ:

„Съ добрымъ утромъ, тетушка! Вотъ и сынокъ твой ужъ скоро вернется!..“

— Да, хорошій онъ человѣкъ, и за народъ горой стоитъ; не даромъ его всѣ любятъ! Дай Богъ ему счастья на многіе годы и съ дюжинку дѣтей на придачу!

Вокругъ засмѣялись.

Раздались звуки органа, все громче и громче. Дверь распахнулась. Толпа напряженно ожидала появленія новобрачныхъ. Но Язонъ не дождался этой минуты: онъ отошелъ подальше отъ крыльца и незамѣтно очутился за оградой соборнаго кладбища.

„Боже мой! — думалъ онъ. — Неужели я собираюсь убить его въ ту самую минуту, когда онъ впервые покажется рука-объ-руку съ нею? Но вѣдь я же люблю ее! Вѣдь онъ мой братъ!“

— Идутъ! Идутъ! — послышались голоса. — Вотъ они!..

— Боже, спаси ихъ! Боже, благослови!..

У Язона помутилось въ глазахъ. Онъ не смѣлъ, онъ не могъ взглянуть вверхъ на соборныя ступени, гдѣ стояла Гриба, новобрачная! Невольно онъ опустилъ глаза и тутъ только замѣтилъ, что стоитъ у стѣны съ чугуннымъ красивымъ крестомъ. Машинально взглянулъ онъ на четкую, крупную надпись — и прочиталъ свое имя.

Все вокругъ заволокло туманомъ; земля поплыла подъ ногами; какой-то безпорядочный, оглушительный шумъ загудѣлъ въ ушахъ, и Язонъ потерялъ сознаніе.

Въ бреду ему чудились зеленыя высокія горы; тихое, свѣжее море, и она, Гриба, ласковой, прохладной рукою касалась его воспаленнаго лба. — Ты можешь гордиться собою, Язонъ! — говорила она нѣжнымъ шопотомъ, склоняясь надъ нимъ. Онъ видѣлъ, какъ волновалась ея высокая грудь, какъ румянецъ приливалъ въ ея блѣднымъ щекамъ. Онъ обнималъ, цѣловалъ ее; она вырывалась отъ него, а онъ радовался, на нее глядя, и смѣялся въ душѣ счастливымъ, беззаботнымъ смѣхомъ.

— Смирно лежи, сердце мое… смирно! — раздался надъ нимъ разбитый и слабый старческій голосъ.

Язонъ открылъ глаза. Передъ нимъ была знакомая, незатѣйливая комнатка сторожихи, и она сама, съ мокрой тряпкой въ рукахъ, которую только-что сняла у него съ головы.

— Слава тебѣ, Христосъ! Очнулся! — проговорила она, концомъ передника утирая слеэы.

— Что это со мной? Я былъ безъ памяти?

— Безъ памяти?! Въ лихорадкѣ, сердце мое, въ лихорадкѣ!

— А какой день сегодня?

— День, сердце мое, день? А тебѣ на что, сердце мое? Ужъ два дня, какъ ты въ бреду. Такъ и не приходилъ въ себя послѣ того, какъ упалъ на кладбищѣ, въ самую ту минуту, сердце мое, какъ молодые выходили изъ собора… въ самую ту минуту!

— Слава Богу!.. Слава Богу!.. — облегченно воскликнулъ больной, и лицо его просіяло. Но вслѣдъ затѣмъ ему вспомнилось все, чего онъ лишился, и радость, что онъ не сдѣлалъ преступленія, смѣнилась сознаніемъ, что жизнь для него уже не существуетъ. Вдругъ у него мелькнула тревожная мысль, и онъ, притворяясь равнодушнымъ, спросилъ:

— А что, много болталъ я въ бреду?

— Не очень, сердце, не очень: бормоталъ только что-то, все будто изъ Библіи, да ругался, иной разъ, понемножку, Богъ тебя прости!

Язонъ припомнилъ, что старушка такъ же туга на ухо, какъ и ея мужъ, и успокоился. Старушка обрадовалась, что онъ улыбнулся, и поспѣшила спросить:

— А что, сердце мое, не скушаешь ли чего? Да? Ну, и слава Богу. Поправляйся, сердце мое, набирайся силъ! Кушай себѣ на здоровье!

Кушанье, однако, было только предлогомъ удалить добрую женщину. Едва она скрылась за дверью, какъ больной вскочилъ на ноги, наскоро натянулъ на себя платье и сапоги, и, нетвердо держась на ногахъ, побрелъ по улицамъ Рейкіавика.

XXI.

Еще издали завидѣлъ Язонъ ярко-освѣщенныя окна зданія сената и понялъ, что тамъ, вѣроятно, идетъ пиршество или вообще празднованіе радостнаго народнаго торжества, — бракосочетанія президента. И въ самомъ дѣлѣ, изъ дому неслись звуки музыки: народъ танцовалъ даже на лужайкѣ передъ домомъ.

Язонъ направился прямо туда; но, проходя по мосту, замѣтилъ, что мимо него проѣхалъ всадникъ и такъ близко, что лошадь чуть не задѣла его копытомъ. Бѣдняга вздрогнулъ: ему пришло на мысль, что такъ точно промелькнулъ мимо него Михаилъ въ ту ночь, когда онъ впервые убѣдился, что Гриба въ Рейкіавикѣ и живетъ въ домѣ епископа, въ ожиданіи дня своей свадьбы…

Что было потомъ — онъ плохо помнилъ, и очнулся только очутившись лицомъ къ лицу съ той, которую любилъ сильнѣе всего на свѣтѣ.

— Язонъ! Зачѣмъ ты здѣсь? — тревожно и грустно спрашивала Гриба.

— А ты? — отвѣчалъ онъ.

— Ты слѣдилъ за мною?

— Зачѣмъ же ты бѣжала сюда?

— Но вѣдь ты же простилъ мнѣ, Язонъ! Еслибъ ты потребовалъ, чтобы я осталась, я была готова не покидать тебя. Ты самъ далъ мнѣ свободу, самъ отказался отъ меня. Я знаю, я чувствую: ты пріѣхалъ сюда отмстить мнѣ. О, пощади, развѣ я виновата? Онъ мнѣ мужъ, онъ любитъ меня!..

— Да; но онъ сынъ Стефена Орри!

— А, понимаю! — вскричала Гриба и ухватилась за него обѣими руками. — Я не забыла той ночи, когда умиралъ Стефенъ!

— Постой! Пропусти меня: я хочу его видѣть.

— Зачѣмъ? Что онъ тебѣ сдѣлалъ?.. Если кто виноватъ предъ тобою, такъ только я, я одна!

— Гдѣ онъ? Говори!

— Его нѣтъ; онъ уѣхалъ…

— Верхомъ? — перебилъ ее Язонъ и, не дожидаясь отвѣта, пошелъ къ дверямъ.

Мигомъ Гриба очутилась у дверей и раскинула руки, заграждая ему выходъ.

— Язонъ, не тронь его, если ты меня любишь!

— Пусти! — настаивалъ Язонъ.

— А, ты хочешь догнать его и… убить!..

— Пусти!..

— Ни за что на свѣтѣ!.. Убей меня: я виновата! Я оскорбила тебя!

— Упаси, Боже!

— Умоляю тебя: оставь свое намѣреніе!

— Не оставлю, пока жизнь и счастье не оставятъ его!

— Ну, такъ слушай же: если ты не жалѣешь меня, такъ и я тебя не пожалѣю! — вдругъ съ твердой рѣшимостью проговорила Гриба и отчаянно позвала на помощь.

Скрестивъ на лицѣ руки, Язонъ выскочилъ въ окно. Стекла со звономъ полетѣли на полъ. Гости толпами сбѣжались на крикъ новобрачной. Не прошло и пяти минутъ, какъ Язона поймали и привели обратно, окровавленнаго, въ разорванномъ платьѣ.

— Я обвиняю его въ покушеніи на жизнь моего мужа! — воскликнула Гриба, и въ ту же минуту человѣкъ десять бросились вязать несчастнаго; но это не стоило имъ никакого труда: онъ стоялъ неподвижно и не думалъ сопротивляться.

Когда его уводили, онъ только разъ оглянулся на молодую женщину взглядомъ, полнымъ муки и… гордости.

Судъ надъ Язономъ длился не долго.

Предсѣдательствовалъ самъ епископъ; но, несмотря на его крайнюю снисходительность къ несчастному, онъ не могъ ничего сдѣлать съ показаніями свидѣтелей; — не могъ даже оградить его на основаніи показаній самой супруги президента, которая вполнѣ опредѣленно отвѣчала, что преступленія „дѣйствіемъ“ не было, — было только намѣреніе совершить его. Прокуроръ, человѣкъ краснорѣчивый и убѣжденный въ важномъ значеніи каждаго своего слова, сказалъ блестящую обвинительную рѣчь, прямымъ слѣдствіемъ которой былъ приговоръ:

„Препроводить подсудимаго на сѣрныя копи срокомъ на двѣнадцать мѣсяцевъ и продолжить срокъ его каторжныхъ работъ до той минуты, пока подсудимый не принесетъ клятвы впредь, до конца жизни своей, жить въ мирѣ съ братомъ“.

Молча, вполнѣ безучастно выслушалъ Язонъ свой приговоръ. На всѣ допросы онъ отвѣчалъ неизмѣннымъ упорнымъ молчаньемъ, и только по прочтеніи приговора, когда епископъ мягко обратился къ нему съ обычнымъ вопросомъ: что онъ имѣетъ возразить? — въ тяжеломъ безмолвіи залы суда раздался впервые его усталый, подавленный голосъ:

— Ничего!

Изъ судебнаго слѣдствія и свидѣтельскихъ показаній выяснилось, что главнымъ двигателемъ преступнаго намѣренія Язона была его естественная злоба на отца, бросившаго его мать, а слѣдовательно и на брата его, Михаила, который, самъ того не зная, отнялъ у него, любовь и заботу отца.

О настоящей же причинѣ, побудившей его въ преступленію, не подозрѣвалъ никто, кромѣ Грибы. Тѣмъ тяжелѣе, тѣмъ безотраднѣе было у нея на сердцѣ.

Отрадные, счастливые дни, которые выпали ей на долю за краткій промежутокъ времени между ея пріѣздомъ въ Рейкіавикъ и моментомъ покушенія Язона, казались ей теперь чуднымъ, почти невѣроятнымъ сномъ. Недѣля промелькнула какъ одинъ день, а тамъ вдругъ какъ черная туча надвинулась бѣда: покушеніе Язона, страхъ за жизнь любимаго человѣка, опасенія, какъ бы подсудимый не выдалъ передъ всѣми (а главное передъ ея мужемъ) своихъ отношеній къ ней. Тѣмъ болѣе тревожила ее эта. мысль, что она еще даже и не намекала мужу о томъ, что знаетъ его брата, и чѣмъ былъ дли нея Язонъ въ его отсутствіе, до самаго полученія его письма.

„О, Боже! Какъ мнѣ быть? Какъ признаться Михаилу? Теперь всему конецъ: пропала я, пропало мое счастье! Язонъ проговорится: мужъ все отъ него узнаетъ!“

На судѣ, когда подсудимый молчалъ, а свидѣтели давали свои показанія вкось и вкривь, Гриба не могла равнодушно видѣть полныхъ муки, потупленныхъ взоровъ Язона; жалость сжимала ей сердце, и она припомнила все свое знакомство съ нимъ, его преданность и любовь къ ней, къ ея отцу. И въ душѣ ея ясно сложилось убѣжденіе, что эта страстная и горячая любовь и была главной причиной его отчаянія, а слѣдовательно и преступленія. Съ нетерпѣніемъ ожидала она епископа, который долженъ былъ придти сказать ей, чѣмъ окончилось дѣло Язона (она такъ ослабѣла отъ волненья, что упала въ обморокъ на судѣ и очнулась уже у себя дома).

— Ну, что? — воскликнула она, завидя старика.

— Приговоренъ въ каторжнымъ работамъ, — грустно отвѣчалъ тотъ.

— Какъ же онъ защищался? Что говорилъ?

— Ничего ровно; и на вопросъ, не имѣетъ ли онъ чего возразить, только и сказалъ: „Ничего!“

Гриба облегченно вздохнула: слава Богу! еще не все пропало: онъ не выдалъ ее! Совѣсть укоряла ее за малодушіе, за подозрѣніе, которымъ она въ мысляхъ оскорбила человѣка, до конца проявившаго въ ней преданность и самоотверженіе. Она — причина его погибели! Она довела его до скамьи подсудимыхъ, а онъ, вмѣсто того, чтобы опозорить ее въ своемъ справедливомъ озлобленіи, — онъ предпочелъ молчать и нести всю тяжесть судебной кары. Ей было стыдно за себя, за свои опасенія: она чувствовала, что въ сравненіи съ нимъ она мелочна, малодушна.

— Бѣдняга! Мнѣ жаль его отъ души! Онъ добрый малый и заслуживалъ бы лучшей доли… Слава Богу, все-таки, что мужу вашему онъ ужъ болѣе не страшенъ… Прощайте, дитя мое, покойной ночи!.. — сказалъ добрякъ епископъ, уходя.

Вслѣдъ затѣмъ начались для молодой женщины унылые, однообразные дни. Она томилась, ожидая возвращенія любимаго мужа; тревожилась мысленно за него, за отца, пропавшаго безъ вѣсти, за несчастнаго Язона, который еще сидѣлъ въ заключеніи, во временной тюрьмѣ. До нея дошли слухи, что осужденный вотъ уже шестой день, какъ не пьетъ, не ѣстъ и лежитъ боленъ; что онъ былъ боленъ еще тогда, какъ бродилъ по городу, до покушенія: тогда, передъ ея свадьбой, у него уже было начало воспаленія мозга; онъ пролежалъ двое сутокъ въ бреду и, еще больной, упалъ отъ изнеможенія у собора, во время свадебнаго шествія. Эти вѣсти дали молодой женщинѣ надежду оправдать Язона. Какое можетъ быть „заранѣе обдуманное намѣреніе“ у человѣка, который не въ своемъ умѣ? — разсуждала она и поспѣшила къ епископу съ просьбой освободить несчастнаго.

— Вы видите, — онъ не могъ дѣйствовать обдуманно: онъ былъ въ бреду; онъ придетъ въ себя и самъ ужаснется своего проступка, о которомъ, вѣроятно, и не помнитъ. О, отпустите его на волю, отпустите, Бога ради! — умоляла она.

— Полноте, успокойтесь! — уговаривалъ ее добрый старикъ. — Вы разсуждаете какъ настоящая женщина: ну, придетъ ли въ голову кому бы то ни было, кромѣ женщины, просить за своего врага и обидчика? Наконецъ, и самъ президентъ не подпишетъ акта его освобожденія, да и не имѣетъ на это нравственнаго права, какъ глава народа, благосостояніе котораго только имъ и держится.

— О, нѣтъ! я увѣрена, онъ подпишетъ! — воскликнула Гриба, и тутъ же у нея возникъ планъ побывать у Язона въ тюрьмѣ, уговорить его примириться съ братомъ въ душѣ и на дѣлѣ, а тамъ, когда Михаилъ вернется, убѣдить и его подписать помилованіе осужденному.

Гриба усердно слѣдила за жизнью Язона въ тюрьмѣ и съ этой цѣлью посылала на развѣдки свою молоденькую горничную.

Къ сожалѣнію, послѣдняя наводила свои справки не сама, а съ помощью своего друга, исландца Оскара; притомъ же, другъ этотъ былъ болтливаго десятка, и скоро весь Рейкіавикъ узналъ (съ прибавками и убавками, конечно), что молодая супруга президента интересуется заключеннымъ, и что между ними завязались какія-то сношенія.

Однажды, узнавъ, что заключенному лучше, Гриба дождалась, пока совсѣмъ стемнѣло, и постучалась въ двери тюрьмы. Привратникъ, робкій и косноязычный человѣкъ, испугался при видѣ самой президентши и съ невѣроятными усиліями выразилъ ей свои опасенія насчетъ благополучнаго исхода ея посѣщенія.

— Полноте, я не труслива, — проговорила она и съ бодрой улыбкой пошла впередъ.

Временная тюрьма была, просто-на-просто, чѣмъ-то въ родѣ деревяннаго, наскоро сколоченнаго сарая, перегороженнаго на отдѣленія, по виду напоминавшія собою ящики.

Въ томъ отдѣленіи, куда вошла молодая женщина, было сыро и холодно; на отпотѣвшей стѣнкѣ висѣлъ простой фонарь, въ которомъ тускло пылалъ сальный огарокъ. Язонъ сидѣлъ, поникнувъ головою, на низенькой, грубой скамейкѣ. Заслышавъ шаги, онъ не шелохнулся, и при неровномъ мерцаніи свѣчи Гриба замѣтила, что онъ блѣденъ, и что его рыжеватыя густыя кудри коротко острижены.

— Язонъ, прости меня! — робко заговорила она. — Я довела тебя до бѣды. Но что же мнѣ было дѣлать, если ты угрожалъ моему мужу?

Язонъ молчалъ, сидя по прежнему безучастно.

— Но пойми же: не могла я не вступиться за него!.. Знаю, что оскорбила тебя; знаю, что ничего, кромѣ горя, не видѣлъ ты отъ меня и, въ то же время, щадилъ меня, не мѣшалъ моему счастью…

Руки несчастнаго нервно задвигались; онъ ухватился за край стола, у котораго сидѣлъ, но ни слова не слетѣло у него съ языка.

— Слава Богу, еще не все пропало: я могу тебя спасти! Послушай: дай только слово, что не будешь больше питать злобы къ брату, и онъ — ручаюсь! — освободитъ тебя. Онъ такъ добръ, что навѣрное проститъ…

— А чортъ бы побралъ и его самого, и его прощенье! — воскликнулъ Язонъ, грузно стукнувъ кулакомъ по столу. — Кто онъ таковъ, чтобы карать меня или миловать? И что мнѣ за дѣло до него? Развѣ изъ любви къ нему я молчалъ на судѣ, когда лукавый подзадоривалъ меня разсказать всю правду?.. Нѣтъ, пусть онъ заживо схоронитъ меня на своихъ сѣрныхъ копяхъ! Пусть упрячетъ хоть въ самыя нѣдра земли!.. Я и оттуда выйду невредимымъ, чтобы настигнуть его; — чтобы вдвое воздать ему за то, что я претерпѣлъ отъ тебя!..

Несчастный снова поникъ головой и умолкъ.

Гриба такъ и ушла, не добившись отъ него больше ни слова. Грустно ей было, что не удалось уговорить Язона; но она утѣшала себя мыслью, что теперь, по крайней мѣрѣ, совѣсть ея будетъ спокойна.

„Я сдѣлала для него все, что могла, но мужъ для меня долженъ быть прежде всего!.. Когда онъ вернется, я лучше ничего ему не скажу!“

Все-таки, несмотря на свое сравнительное успокоеніе, Гриба горько плакала и болѣла душой за бѣднаго узника.

На слѣдующее утро, проведя тревожно всю ночь, молодая женщина проснулась съ тяжелой головою и, едва одѣвшись, подошла къ окну. Городъ еще спалъ, и среди общей тишины еще ужаснѣе казалась картина, которую увидала Гриба.

По широкой дорогѣ, которая вела въ Тингвеллиръ, подъ конвоемъ шли три арестанта, скованные одинъ за другимъ рука съ рукою; ноги ихъ также были въ кандалахъ. Конвойные, вооруженные съ головы до ногъ, едва поспѣвали за арестантами, впереди которыхъ шелъ крупными шагами человѣкъ богатырскаго роста, высоко поднявъ свою бритую рыжеватую голову; блѣдное лицо его было спокойно и самоувѣренно. Позади него шли: старикъ Томсенъ и юноша Польвезенъ, — датскіе шпіоны.

Глядя на Язона, Гриба живо вспомнила его лицо и осанку, когда онъ, ликующій, полный сознанія жизненныхъ силъ и счастья, пришелъ въ ней тогда, тоже на разсвѣтѣ…

Ей не подъ силу былъ гнетъ свѣтлыхъ воспоминаній: она отвернулась, закрывъ лицо руками… Прошла минута… другая… третья…

Когда она отняла руки отъ лица, конвойные уже были далеко…

XXII.

Рѣшивъ ѣхать въ Исландію, въ сестрѣ, братья Фэрбрезеръ прежде всего занялись продажей той части отцовскаго имѣнья, стоимость которой они хотѣли вручить ей съ надлежащими оправданіями. Яковъ, которой былъ хитрѣе другихъ, пожертвовалъ своей фермой; торги состоялись, и ферма была куплена за безцѣнокъ съ аукціона какимъ-то незначительнымъ, никому неизвѣстнымъ лицомъ. Въ сущности же, эта ферма и не выходила изъ рукъ своего владѣльца, который съумѣлъ ловко обдѣлать свои дѣлишки съ Маркомъ Скидликорномъ, — адвокатомъ, патрономъ ростовщиковъ, извѣстнымъ своею ловкостью въ Рамсеѣ и его окрестность. Покупщики были всѣ подставные; а тотъ, за кѣмъ осталась земля, тайкомъ перепродалъ ее опять Якову, который усердно скрывалъ отъ братьевъ свои махинаціи, чтобы казаться въ ихъ глазахъ безкорыстнымъ и преданнымъ общему дѣлу. Едва удостовѣрились они, что торги состоялись, какъ всѣ по очереди понавѣдалсь къ нему „по секрету“ за деньгами, выставляя на видъ самую крайнюю необходимость. Старшій, — Эшеръ, — просилъ, напримѣръ, взаймы тридцать-пять фунтовъ.

— Всего только тридцать-пять, и не даромъ, а по шести процентовъ! — убѣдительно говорилъ онъ: — я обязуюсь платить аккуратно.

— Радъ бы душою, — отвѣчалъ Яковъ: — да этотъ негодяй Маркъ поднадулъ меня!

Затѣмъ явился Терстанъ, умолявшій дать взаймы „только“ тридцать фунтовъ на покупку пары чудесныхъ воловъ… такихъ, что на рѣдкость!

— Только, пожалуйста, не проболтайся: я знаю, Россъ ужъ давно на нихъ зубы точить, — говорилъ онъ.

— Очень жаль, что ты опоздалъ, голубчикъ! Я бы съ удовольствіемъ готовъ тебѣ служить, но Россъ уже былъ у меня, и я далъ ему взаймы эти самые тридцать фунтовъ.

Немного погодя, пришелъ и Россъ.

— Помоги мнѣ, пожалуйста, расплатиться съ Терстаномъ: задолжалъ я ему — и всего-то двадцать-два фунта! — а онъ грозитъ за это пустить съ молотка весь мой скарбъ!.. Только, пожалуйста, пусть это будетъ строго между нами, чтобы до него не дошло!

— Право, мнѣ очень пріятно, что я могу успокоить тебя: онъ самъ заходилъ ко мнѣ, и я уже уплатилъ ему твой долгъ, — отвѣчалъ Яковъ, и просители уже больше не смѣли къ нему соваться; только ходили надувшись и задорно поглядывая другъ на друга, какъ индѣйскіе пѣтухи, но не дерзали возмутиться открыто, не смѣли довѣриться другъ другу.

Между тѣмъ имъ нужны были деньги, чтобы было съ чѣмъ ѣхать въ Исландію, и они, всѣ пятеро, обратились къ ростовщику Скилликорну. Ему же поручилъ Яковъ заботиться и о томъ, чтобы выгоднѣе помѣстить его капиталъ на проценты. Поэтому, когда братья пришли къ нему за деньгами, онъ насказалъ имъ цѣлую исторію о какомъ-то своемъ добрѣйшемъ пріятелѣ, который беретъ только четыре процента, но… особа, которая, въ свою очередь, довѣряетъ ему свой капиталъ для оборотовъ, будто бы требуетъ съ него цѣлыхъ десять; итого, выходило уже не четыре, а четырнадцать!.. — Впрочемъ пріятель мой и не навязываетъ вамъ своихъ денегъ, — прибавилъ въ заключеніе Скилликорнъ: — у него есть на примѣтѣ трое господъ, которые согласны на всѣ условія, лишь бы имъ дали эти деньги.

Братья, конечно, поспѣшили на все согласиться.

Наконецъ, наступилъ день отъѣзда Якова и Росса. Они еще наканунѣ объѣхали всѣхъ своихъ братьевъ и разстались съ ними весьма дружелюбно. Затѣмъ, когда они были ужъ на палубѣ ирландскаго брига, который долженъ былъ отплыть черезъ четверть часа въ Исландію, они вдругъ позеленѣли отъ неожиданности и злости: на палубѣ вмѣстѣ съ ними очутились и всѣ остальные братья.

— Это еще что значитъ? — сердито прикрикнулъ на нихъ Яковъ.

— А то, что мы не можемъ положиться на васъ и предпочтемъ ѣхать вмѣстѣ и одновременно съ вами! — разсудительно отвѣтилъ Терстанъ.

Братьямъ оказалось нетрудно добраться до супруги президента новой исландской республики, и въ то самое время, какъ Гриба заливалась слезами, — до того тяжело было ей вспомнить, какъ только-что мимо ея окна проходили арестанты съ конвойными, — въ двери ея дома постучались шестеро мужчинъ, повидимому иностранцевъ.

Они говорили на какомъ-то непонятномъ нарѣчіи, но все-таки ихъ поняли настолько, что догадались позвать горничную госпожи, англичанку, которая съ удивленіемъ выслушала ихъ сбивчивый разсказъ о томъ, что они родные братья ея госпожи, президентши, и желаютъ ее видѣть.

Когда ихъ ввели въ комнаты, они вошли вереницей одинъ за другимъ и въ томъ порядкѣ подошли въ сестрѣ, которая приняла ихъ, стоя у стола, чтобы не слишкомъ была замѣтна дрожь негодованія, отъ которой у нея ослабѣли руки и ноги. Опираясь рукою на столъ, Гриба стояла передъ ними, выпрямившись во весь свой стройный ростъ. Она молчала, выжидая, что скажутъ братья, но ея глаза, сверкавшіе какъ угольки, говорили яснѣе словъ.

Яковъ и Россъ первые подошли въ ней и опустились на колѣни, воскликнувъ благоговѣйно:

— Слава Всевышнему! Наконецъ, мы нашли тебя!

— Слава Всевышнему!.. Слава Всевышнему!.. — повторили за ними и остальные.

— О, Гриба! Грѣшно тебѣ было бросить насъ, бѣжать тайкомъ Богъ вѣсть куда! Такъ-то отплатила ты намъ за нашу любовь и ласку, за наши заботы о тебѣ?

— Постой! — перебила его сестра. — О любви и заботахъ вашихъ вы можете не распространяться: мнѣ онѣ слишкомъ хорошо извѣстны… Но зачѣмъ вы явились сюда? Съ какой цѣлью?

— Напрасно ты такъ думаешь, — напуская на себя грусть, продолжалъ Яковъ: — мы вѣдь нарочно пріѣхали сюда, чтобы вручить тебѣ твою долю наслѣдства. — Вотъ, смотри! — и онъ показалъ сестрѣ деньги и документы.

— Это твои деньги, твои, — продолжать онъ, — и удержали мы ихъ при себѣ только изъ боязни, что онѣ попадутъ въ ненадежныя руки: тогда около тебя вертѣлся этотъ рыжій Язонъ. Мы не довѣряли ему и, какъ видно, не даромъ. Онъ таки добился до каторги.

— Да, да! мы встрѣтили его подъ конвоемъ… — подхватили остальные.

— Туда ему и дорога! — махнулъ рукою Яковъ. — Слава Богу, что ты замужемъ за хорошимъ человѣкомъ.

— Какъ вы узнали, что я здѣсь? — спросила Гриба.

— А по письму, голубушка, по письму, — поспѣшилъ отвѣтить Эшеръ.

Яковъ искоса взглянулъ на него и, стараясь скрыть свое смущенье, пояснилъ:

— Ну, да, голубушка, ну да — по письму. Какъ ты уѣхала, мы долго искали тебя, а потомъ, когда уже очень взгрустнулось, захотѣли вспомнить о тебѣ поживѣе, и… перебирая твои вещи… набрели на это письмо… на письмо Михаила… Славный онъ малый, добрякъ! Дай ему Богъ здоровья!

— Дай ему Богъ здоровья! — повторили братья.

— Вотъ мы и разсудили тогда: пора, молъ, теперь ее выдѣлить; мужъ ея человѣкъ надежный! Продали мы землю… правда, дешево, ну, да тебѣ отъ этого не будетъ убытка: вотъ она вся, твоя седьмая доля, вся сполна, до послѣдняго гроша!

— Ну, хорошо. Давайте деньги! — проговорила Гриба.

— Вотъ, вотъ, изволь, голубушка! — заторопился Яковъ, обрадованный ея благосклоннымъ вниманіемъ; и лица братьевъ замѣтно просвѣтлѣли.

— Бери, бери: онѣ твои! Лишь бы только ты не нуждалась, а чего намъ это стоило… намъ ничего не жаль!

— Пожалуйста, возьмите, что вы затратили, — предложила сестра; но братъ возразилъ:

— Нѣтъ, нѣтъ! Это тебя не касается! — и сдѣлалъ рукой торжественно-отрицательное движеніе.

— Ну, такъ возьмите же хоть за путевыя издержки: вѣдь проѣздъ вамъ чего-нибудь да стоилъ?

У братьевъ загорѣлся въ глазахъ алчный огонекъ; но по примѣру старшаго, къ которому она обратилась прежде всего, они принялись корчить изъ себя благородныхъ людей, оскорбленныхъ ея предложеніемъ.

Получивъ отъ каждаго, поочередно, одинаковый отпоръ, молодая женщина сказала:

— Хорошо, пусть будетъ по вашему! — и заперла деньга въ ящикъ комода. Затѣмъ, обернувшись къ нимъ, рѣзво проговорила: — Ну, а теперь можете уходить!

— Какъ? Уходить? — воскликнули всѣ въ одинъ голосъ.

— Да, уходить, по добру по здорову, пока не вернулся мужъ.

— Но, Гриба, вѣдь мы хотимъ его видѣть!

— Нѣтъ, для васъ будетъ лучше не попадаться ему на глаза, а не то ему можетъ придти на память все то, что не особенно для васъ желательно, чтобы онъ вспомнилъ.

— Да что же онъ можетъ вспомнить, какъ не свое дѣтство у насъ въ домѣ, когда онъ былъ намъ братомъ, когда нашъ отецъ обращался съ нимъ какъ съ роднымъ сыномъ?

— И какъ вы сами обращались со своимъ роднымъ отцомъ! — подсказала молодая женщина. — Не будь васъ, не бѣжалъ бы одъ изъ-подъ родного крова, не лежалъ бы теперь на днѣ моря!

— Ну, полно, полно, голубушка! Успокойся!.. Будто мужъ твой можетъ неласково встрѣтить братьевъ своей жены?

— Онъ помнитъ и то, какъ вы обращались съ нею, — возразила Гриба.

— Какъ? Неужели ты не вступишься за насъ? Неужели ты не чувствуешь и тѣни благодарности.

— За что это? Ужъ не за то ли, что вы меня притѣсняли и обижали, — отказывали даже въ томъ, что мнѣ принадлежало по закону?.. Уходите же, говорятъ вамъ, уходите!

— Ты, кажется, насъ выгоняешь? — вскричали братья.

— А еслибъ и выгнала, это было бы вамъ только подѣломъ; развѣ вы не выгнали вонъ, изъ его же дома, беззащитнаго, безпомощнаго старика-отца?.. Ахъ, вы, презрѣнные, фальшивые люди! Неужели вы думаете, что провели меня, — что я не вижу насквозь ваше притворство, вашу подлость?! Я была бѣдна, беззащитна — вы лишали меня необходимаго, вы притѣсняли меня. Теперь я богата, и вы какъ бы добровольно возвращаете мнѣ наслѣдство, становитесь предо мной на колѣни! Вы всю жизнь ненавидѣли моего мужа, обижали его, а теперь, когда онъ знатенъ и богатъ и близость съ нимъ можетъ быть для васъ полезна, вы готовы цѣловать прахъ подъ ногами его!.. Вонъ, вонъ отсюда! И чтобъ я никогда, слышите ли, никогда васъ больше не выдала!

Пристыженные, неуклюже толкаясь въ дверяхъ, вышли вонъ изъ дома всѣ шестеро братьевъ, съ Яковомъ во главѣ.

— Ну, что взялъ? — набросились они на него. — Никуда не годится твоя хваленая ловкость! Ужъ лучше бы и вовсе въ ней не соваться, чѣмъ безъ толку отдать всѣ деньги! — грозно ворчали они.

— Молчите вы, дурни! — авторитетно прикрикнулъ на нихъ Яковъ. — Ну, чего разорались: „Безъ толку! безъ толку!..“ А самый-то толкъ еще впереди.

— Еще чего выдумалъ? — насмѣшливо и недовѣрчиво возразили остальные. — Будетъ тебѣ насъ морочить!

Но Яковъ твердо стоилъ на своемъ.

— А вотъ увидите. Не удалось съ нею, удастся съ нимъ! Тутъ ужъ не промахнемся! — и Яковъ показалъ имъ кончикъ письма, припрятаннаго у него въ карманѣ. — Вотъ въ чемъ наше богатство!

— Что это?

— Письмо къ рыжему Язону, вещественное доказательство сестрицына миленькаго поведенья! Не было ей, дескать, выбора — хорошъ былъ тогда и Язонъ; а послѣ подвернулся человѣкъ побогаче да повнятнѣе, — и Язонъ сталъ нехорошъ, по шапкѣ Язона!

Братья загоготали отъ восторга. Выдумка Якова снова повысила въ ихъ глазахъ его престижъ, какъ умнаго малаго и ловкаго дѣльца.

Дня два проболтались они еще въ городѣ и только на третій увидали, что въ пристани подходитъ большой, красивый бригъ съ флагомъ древнихъ викинговъ (бѣлымъ соколомъ на синемъ полѣ), на который съ городской башни отвѣчали такимъ же точно.

— Ага! Наконецъ-то!.. — воскликнули братья Фэрбрезеръ.

И въ самомъ дѣлѣ, по мѣрѣ того, какъ бригъ приближался, на улицахъ Рейкіавика проявлялось оживленіе; народъ спѣшилъ въ пристани, и на его привѣтъ ласковымъ наклоненіемъ головы и ясной улыбкой отвѣчалъ молодой, свѣтлорусый, осанистый господинъ богатырскаго роста, стоявшій на носу шлюпки, которая летѣла какъ стрѣла, спущенная съ брига на берегъ.

Легко спрыгнувъ на землю, при взрывѣ восторженныхъ криковъ народа, президентъ сѣлъ на лошадь, приготовленную для него, и сворой рысью поѣхалъ по направленію къ губернаторскому дому.

Братья сразу узнали его: это былъ Михаилъ „Кудрявчикъ“.

XXII.

Довольно долго не могъ Михаилъ напасть на слѣдъ крушенія; наконецъ, онъ узналъ отъ бѣдныхъ рыбаковъ на южномъ берегу Исландіи, что за нѣсколько дней передъ тѣмъ кучка людей, спасшихся во время шторма, прошла во внутрь страны. Никакихъ болѣе опредѣленныхъ указаній молодой губернаторъ не могъ добиться, но теперь у него явилась хоть слабая надежда на то, что его пріемный отецъ еще живъ, и онъ рѣшилъ, тотчасъ же по возвращеніи своемъ въ столицу, разослать во всѣ стороны развѣдчиковъ, чтобы скорѣе напасть на слѣдъ старика, и затѣмъ самому, вмѣстѣ съ Грибой, спѣшить къ нему на встрѣчу.

— О, Гриба! Дорогая, любимая! Что за счастье думать о ней, всегда и повсюду! Что за отрада рисовать себѣ картину ея радости, ея ласкъ при встрѣчѣ съ нимъ, съ ея другомъ, братомъ и… мужемъ! Есть ли на свѣтѣ другой такой счастливецъ, которому жена принесла бы съ собою такую пылкую, нѣжную любовь, такую несравненную, дѣвственную красоту, такія совершенства души и тѣла? Она для него все: и воздухъ, и жизнь; все связано съ представленіемъ о ней, — чистой, прекрасной, любящей и самоотверженной!

Такъ думалъ Михаилъ въ холодную, мрачную сѣверную ночь, когда все затихало на палубѣ брига, на морѣ и на низкомъ полярномъ горизонтѣ. И ничто не могло омрачить его свѣтлыхъ думъ. Онъ удивлялся, какъ могъ столько лѣтъ прожить безъ нея; вспоминалъ, съ какой тревогой ожидалъ ее, какой восторгъ охватилъ его, когда онъ впервые увидѣлъ ее, послѣ долгой разлуки. Да, это она, его Гриба, но еще лучше, еще прелестнѣе прежняго! По крайней мѣрѣ, такой она показалась ему и не перестала… никогда не перестанетъ казаться!

Михаилъ не ѣхалъ, а летѣлъ домой, вздохнувъ облегченно только тогда, какъ жена повисла у него на шеѣ, прижалась въ нему и, со слезами радости, покрыла его лицо поцѣлуями.

Чтобы успокоить ее и дать другое направленіе ея мыслямъ, Михаилъ, тихо лаская ее, какъ ребенка, сталъ говорить о своихъ поискахъ, о надеждѣ скоро увидѣть отца.

— У меня еще много, много дѣла. Я займусь, а ты пока приготовься: мы вмѣстѣ поѣдемъ къ нему на встрѣчу.

Но Гриба смотрѣла какъ-то невесело, тревожно.

— О, милый! Какіе ужасы пережили мы тутъ, безъ тебя! — наконецъ, вырвалось у нея.

— Знаю, все знаю! — успокоительно говорилъ Михаилъ и приказалъ позвать къ себѣ арестанта Язона.

— Прошу извинить, — отвѣчалъ слуга-исландецъ, — но… его ужъ здѣсь нѣтъ.

— Какъ нѣтъ? Онъ бѣжалъ?

— Вчера утромъ онъ отправленъ подъ конвоемъ на сѣрныя копи.

Президентъ сѣлъ къ столу и написалъ нѣсколько словъ предсѣдателю суда, съ просьбой зайти къ нему.

Пока посланный относилъ записку, Михаилъ сѣлъ за работу и за дѣломъ не замѣтилъ, какъ летѣло время. Какъ и всегда, по его желанію, Гриба пѣла ему, одну за другой, его любимыя пѣсни, и сознаніе, что она его любитъ, что онъ дождался долгаго, свѣтлаго счастья, нахлынуло на него.

„Боже мой! Какъ я счастливъ! Какъ она меня любитъ!.. — думалъ онъ, прислушиваясь въ серебристымъ звукамъ ея милаго голоса. — Чѣмъ я заслужилъ такое счастье?“

И безотчетный, но глубокій, суевѣрный страхъ сдавилъ ему сердце, и никакими силами не удалось Михаилу освободиться отъ него.

Наконецъ, явился предсѣдатель, человѣкъ пожилой и серьезный, принявшій какъ должное почтительный поклонъ своего президента.

— Вы безъ меня, кажется, судили и приговорили въ каторгѣ одного преступника…

— По имени Язона, сына Стефена Орри и Рахили, дочери бывшаго губернатора, Іоргена Іоргенсона, — досказалъ судья.

— Скажите, пожалуйста, можно назначить его дѣло къ пересмотру, или нѣтъ?

— Теперь ужъ поздно; но не бойтесь, онъ больше не опасенъ, онъ подъ хорошимъ надзоромъ.

— Но я и не боюсь его, я только хочу знать: имѣю ли я право его помиловать?

Знатокъ законовъ былъ пораженъ; но силою воли надъ собой онъ подавилъ удивленіе и спокойно отвѣтилъ:

— Да, имѣете… Но позвольте спросить: извѣстно ли вамъ, что выяснилось на судѣ?

— Кажется, извѣстно.

— Извѣстно ли, что подсудимый считаетъ себя вашимъ единокровнымъ братомъ?

— Но онъ и въ самомъ дѣлѣ мой родной братъ.

— Онъ считаетъ, что вы заступили его мѣсто при отцѣ?

— Да, я дѣйствительно отнялъ у него любовь отца.

— Онъ говоритъ, что ревновалъ его къ вамъ, и, въ безуміи своемъ, поклялся васъ убить?

— Весьма естественно, что онъ могъ ревновать и ненавидѣть меня; а клятвы его я не боюсь!

Восторженно взглянулъ на своего президента блюститель закона и проговорилъ:

— Извольте!.. Пойду и принесу бумаги.

Едва затворилась за нимъ дверь, какъ Гриба бросилась къ мужу:

— Куда онъ? Зачѣмъ пошелъ? — тревожно допрашивала она.

— За бумагами для приказа о помилованіи преступника.

— Какъ? Ты хочешь помиловать его?.. „Его“! — воскликнула Гриба: — О, ради Бога, не надо, не надо! Ради себя самого, не выпускай его на свободу! Прошу тебя… умоляю!

— Полно, глупенькая, успокойся! Увѣряю тебя, что я его не боюсь, и, наконецъ, ты вѣдь сама не изъ трусливыхъ. Кто, какъ не моя нѣжная голубка, смѣло предала его въ руки правосудія? Кто, какъ не она, вступится за своего мужа? О, я знаю, какъ она его любитъ, его одного, безраздѣльно, знаю, что любовь къ мужу для нея — все на свѣтѣ!.. Не бойся же за меня, моя радость, и не мѣшай моему рѣшенію!

— О, дорогой, любимый, единственный! Выслушай меня хоть минутку: мнѣ надо тебѣ сказать…

— Послѣ, послѣ, голубка! Иди въ себѣ и больше не приставай; ты не знаешь этого несчастнаго, да и не можешь знать о немъ всего, что я знаю. Ты смѣла, но когда дѣло коснется меня, — ты дрожишь, ты робѣешь и боишься всего на свѣтѣ… Ступай же, сокровище мое, ступай и обо мнѣ не заботься!

Въ эту минуту прислуга доложила, что кушать подано, и Михаилъ, какъ шаловливый юноша, обвивъ рукою станъ жены, завертѣлъ ее и, со смѣхомъ, въ припрыжку побѣжалъ съ нею въ столовую.

Послѣ обѣда, въ то время, какъ звуки арфы сливались съ ея чистымъ голосомъ, а Михаилъ весь превратился въ слухъ, вернулся предсѣдатель съ готовымъ приказомъ о помилованіи Язона.

Гриба опять встревожилась и опять стала умолять мужа не возвращать ему свободу.

— Да что это, какъ мы сегодня настойчивы и серьезны? — полушутя спросилъ Михаилъ.

— Ну, если не ради себя, то ради меня, изъ любви ко мнѣ, прошу тебя, оставь его! — умоляла молодая женщина.

— Да что съ тобой, Гриба? Развѣ ты знаешь его, что такъ принимаешь это въ сердцу?

— Нѣтъ, нѣтъ!.. Конечно, нѣтъ!.. — запинаясь, проговорила она, поддаваясь искушенію солгать „изъ любви мужу“, какъ она тотчасъ же мысленно оправдала себя въ своихъ собственныхъ глазахъ.

— „Нѣтъ, нѣтъ!.. Конечно, нѣтъ!“ — шутя повторилъ ея слова Михаилъ и рѣшительнымъ, твердымъ взмахомъ пера подписалъ помилованіе Язона.

— Пусть эта бумага побудетъ пока у васъ, — обратился онъ къ предсѣдателю, — а мнѣ надо сказать женѣ пару словъ. Гриба, пойдемъ!

И они вышли въ сосѣднюю комнату.

— Слушай, моя дорогая! Ты, можетъ быть, слышала, что Язонъ мнѣ родной братъ?

— Да, — тихо отвѣтила Гриба.

— И помнишь также, что за цѣль была у отца, когда онъ отправлялъ меня сюда? Онъ поручилъ мнѣ разыскать брата моего, Язона, и его мать, потому что былъ жестоко виноватъ передъ ними. Я писалъ тебѣ объ этомъ, но не писалъ того, какъ мучила меня совѣсть, что я не выполнилъ обѣщанія, даннаго отцу. Часто-часто приходило мнѣ въ голову, что Язонъ — единственный родной, оставшійся у меня въ живыхъ. И теперь, когда его судьба въ моихъ рукахъ, когда я знаю, до чего довела несчастнаго его зависть и ненависть ко мнѣ, мнѣ жаль его всей душой, и я твердо рѣшился употребить всѣ средства къ тому, чтобы не допустить его пострадать за меня. Ты понимаешь, родная, голубка моя, что я не могъ и не долженъ былъ поступить иначе, какъ помиловать его?

— О, Михаилъ! — тихонько, какъ виноватая, возразила Гриба. — Ты пристыдилъ меня: я недостойна тебя! Я слишкомъ малодушна и себялюбива, въ сравненіи съ тобою… Прости меня, дорогой: я… я солгала тебѣ!.. — и она зарыдала, спрятавъ лицо свое на груди мужа.

— Ты? Солгала мнѣ?

— Да, я сказала тебѣ, что не знаю Язона, но это неправда! Онъ потерпѣлъ крушеніе у нашихъ береговъ въ ту ночь, когда ты уѣхалъ въ Исландію, и послѣ того провелъ почти пять лѣтъ на островѣ Мэнѣ.

— Зачѣмъ ему было тамъ жить? Къ чему онъ пріѣхалъ туда?

— Онъ далъ матери клятву найти и убить отца своего или его сына, а Стефенъ Орри жилъ уже много лѣтъ у насъ на островѣ… Въ ту ночь была буря, и Язонъ, съ опасностью жизни, спасъ изъ волнъ Стефена, не зная, кто онъ такой. На разсвѣтѣ, изъ словъ умирающаго, онъ догадался, кѣмъ былъ для него бѣднякъ, спасенный имъ и умершій у него на рукахъ.

— Ты знала о его клятвѣ?

— Да.

— И узнала о ней… отъ него же?

— Да, но онъ взялъ съ меня слово никому о ней не говорить, — даже мужу.

— Странно!.. Съ какой бы стати ему быть откровеннымъ съ посторонней?.. И еще страннѣе, что ты отказалась отъ знакомства съ нимъ.

— Я не хотѣла говорить при предсѣдателѣ…

— Но почему же?

— Чтобъ онъ не подумалъ чего дурного, и чтобы это не повредило моему мужу.

— Какой же мнѣ могъ быть вредъ отъ того, что ты его знаешь? — удивленно спросилъ Михаилъ.

Гриба смутилась и отвѣчала не сразу. Нѣжно прижавшись въ хужу, поглаживая его руку, она тихо спросила:

— Къ чему ты это говоришь, милый?

— Онъ былъ для тебя… чужой?

— Никто, никто въ мірѣ не былъ для меня близокъ, кромѣ тебя одного! — съ горячей лаской отвѣтила Гриба.

— Онъ, значить, для тебя чужой? — настаивалъ мужъ.

— Да, — еще разъ подтвердила жена.

Въ дверь постучали. Вошла горничная и доложила, что шестеро англичанъ желаютъ видѣть, но на этотъ разъ уже не Грибу, а ея мужа.

— Не ходи къ нимъ, не ходи! — воскликнула Гриба и отчаянно уцѣпилась за мужа.

— Почему? Ты знаешь, кто они?

— Это братья! Они пришли отомстить мнѣ, наговорить тебѣ на меня, я увѣрена въ этомъ!.. Не ходи къ нимъ, и я сама разскажу тебѣ, въ чемъ дѣло; ты посмѣешься надъ моимъ страхомъ…

— Пусти меня! — нахмурясь, сказалъ Михаилъ, и вышелъ вонъ изъ комнаты.

Уходя, онъ чувствовалъ себя какъ во снѣ, когда угрожаетъ и душитъ неясный кошмаръ; возвращаясь, онъ зналъ, что этотъ кошмаръ обратился въ дѣйствительность. На лицѣ его отражалась такая мука, которая въ одинъ часъ состарила, пришибла его. Онъ шелъ нетвердо, согнувшись; руки его дрожали.

Съ громкимъ крикомъ Гриба бросилась къ нему:

— О, Боже! Что съ тобой? Что они сказали?

Въ первую минуту Михаилъ не могъ ничего отвѣтить, ни сообразить; но затѣмъ инстинктивно попытался спрятать за спину какую-то бумагу, которая дрожала у него въ рукѣ.

— Что тамъ такое? Покажи! — волновалась молодая женщина.

— Ничего, ничего!.. Право, ничего!

— Ну, такъ скажи же: что они сказали?

— Они сказали… что ты любила Язона…

— Это ложь!

— …И что ты была его невѣстой…

Гриба готова была крикнуть: „И это ложь!“… но эти слова сдавили ей горло. Она молчала.

— О, Боже! — только и могъ проговорить Михаилъ, и въ ту же минуту бросилъ въ огонь бумагу, которую не выпускалъ изъ рукъ.

Съ рѣшимостью отчаянія, Гриба, обжигая руки о раскаленную дверцу печки, притянула въ себѣ и вырвала изъ полымя злополучный листовъ бумаги, отъ котораго остались только большіе полуистлѣвшіе клочья; но одинъ, единственный, крохотный уголокъ его уцѣлѣлъ настолько, что она узнала свое письмо въ Язону, забытое (вмѣстѣ съ письмомъ Михаила) дома, въ завѣтной шкатулкѣ.

Сердце молодой женщины застыло отъ ужаса; она не смѣла взглянуть на мужа; она ничего не соображала, не чувствовала.

Долго длилось тяжелое молчанье. Когда Гриба рѣшилась, наконецъ, робко поднять глаза на мужа, онъ все еще сидѣлъ, безпомощно, какъ слабый больной, опустившись на стулъ, положивъ голову на протянутыя на столъ руки. Такъ тяжко, такъ несообразно съ его богатырскимъ сложеніемъ и горделивой осанкой была вся его поза, что Гриба опустилась передъ нимъ на колѣни и нѣжнымъ, искреннимъ голосомъ заговорила:

— Михаилъ, дорогой, сокровище мое! Прости мнѣ, выслушай. Дай, я во всемъ тебѣ признаюсь!.. Ну, да, это правда: я дѣйствительно была невѣстой Язона, я уважала его, но не любила, какъ люблю и какъ всегда любила тебя. Ты не знаешь, какъ тяжело жилось мнѣ у братьевъ, какъ ужасно было чувствовать, что ты забылъ меня! Подумай, какъ я была одинока и беззащитна, и ты поймешь, что я могла согласиться быть женою Язона. Когда же пришло отъ тебя письмо, я ему сказала объ этомъ и просила его вернуть мнѣ мое слово. Онъ согласился, и я поспѣшила къ тебѣ… Я не лгу: все это такъ же вѣрно, какъ то, что по смерти намъ придется держать отвѣтъ передъ Богомъ!

Михаилъ поднялъ голову и проговорилъ:

— Отчего же ты прежде ничего мнѣ не говорила, и сказала только теперь, когда принуждена была это сдѣлать?

— Ты, значитъ, не вѣришь, что я сказала правду? — спросила она, обиженная тѣмъ, что послѣ такого тяжкаго признанья мужъ все еще боится довѣриться ея словамъ.

— Одинъ Богъ знаетъ, чему я могу или не могу вѣрить, — грустно отвѣчалъ онъ.

— Или ты скорѣе готовъ повѣрить братьямъ моимъ, которые обманули тебя?

— Но вѣдь и жена моя тоже обманула меня, прости ей Господи!

— Но въ чемъ же, въ чемъ мой обманъ? Я сказала тебѣ чистую правду.

— Въ томъ, что ты вышла за меня, продолжая любить его.

— Какъ ты могъ имъ повѣрить?!

— Еслибы ты не получила письма отъ меня, — продолжалъ упавшимъ голосомъ Михаилъ, — ты была бы теперь его женою, и съ этой точки зрѣнія я смотрю на всю исторію его покушенія и ареста. Что побудило тебя выдать несчастнаго? Любовь ко мнѣ, забота о моей безопасности? Нѣтъ, страхъ за то, какъ бы онъ не выдалъ тебя, желанье удалить его, чтобы скрыть твое прошлое! Ты знала, что онъ изъ ревности преслѣдуетъ тебя; но знала также и о его клятвѣ, и воспользовалась ею, чтобы обвинить его. Мало того: когда я хотѣлъ помиловать брата, ты умоляла меня не отпускать его на свободу, но опять-таки не ради меня, а ради себя самой, ради того, чтобъ до меня не дошла твоя тайна!..

— Это неправда! Это неправда! — воскликнула Гриба. — Пошли за нимъ, и онъ самъ тебѣ скажетъ, что это неправда. Ты можешь на него положиться: онъ честный, прямой человѣкъ! Пусть онъ придетъ, пусть онъ насъ разсудитъ!

— Нѣтъ, онъ не придетъ, я не пошлю за нимъ.

Послышался стукъ за дверью: вошелъ предсѣдатель и почтительно спросилъ:

— Прикажете отослать приказъ, или повременить?

— Подайте его сюда!.. Впрочемъ нѣтъ, все равно, онъ, бѣдный, не виноватъ… — запинаясь, то рѣшительно, то смущенно заговорилъ президентъ, и вдругъ, возвращая судьѣ бумагу, рѣзко отдалъ приказаніе: — Освободить его тотчасъ же!

Предсѣдатель въ недоумѣніи посмотрѣлъ на обоихъ супруговъ, наклонилъ голову въ знакъ повиновенія и молча вышелъ изъ комнаты.

XXIII.

Увидя, что выдумка Якова не имѣла ожидаемыхъ благопріятныхъ для нихъ послѣдствій, братья напали на него съ укорами въ необдуманности и эгоизмѣ.

— Хорошъ, нечего сказать! — говорили они. — Самъ попался въ просакъ: ни намъ, ни тебѣ не будетъ проку въ твоей глупой выходкѣ!

Но Яковъ невозмутимо принималъ ихъ недовольство на его затѣю: онъ спокойно продолжалъ дѣйствовать по своему усмотрѣнію, твердо увѣренный въ успѣхѣ. Его увѣренность успокоила и ободрила братьевъ; они безпрекословно пошли за нимъ, хотя онъ и объявилъ, что пойдетъ одинъ въ президенту.

Всю ночь и все утро Михаилъ, усталый, растерянный, занимался дѣлами, но они плохо у него подвигались. Съ лихорадочной поспѣшностью писалъ онъ бумагу за бумагой, перечитывалъ ихъ и рвалъ одну за другою. Слуга то входилъ, то уходилъ, не успѣвая исполнять самыя разнорѣчивыя порученія своего барина. Неопредѣленный, тусклый взглядъ, неровныя, лихорадочныя движенія, голосъ — слабый, какъ у трудно-больного, и сбивчивость приказаній, не могли ускользнуть отъ вниманія быстроглазаго юноши-исландца, который поспѣшилъ подѣлиться своими впечатлѣніями съ своей хорошенькой пріятельницей — горничной президентши. Удивленіе его еще не успѣло улечься, какъ явились опять тѣ самые люди, которые называли себя братьями президентши.

Войдя въ рабочій кабинетъ президента, посѣтители повели свою рѣчь издалека.

— Мы осмѣлились снова обезпокоить васъ, — началъ Яковъ, выступивъ впередъ, — потому что намъ никакъ невозможно: мы тутъ сидимъ, а тамъ дѣло стоитъ безъ присмотру; и въ полѣ, и въ огородѣ, вездѣ застой… Бросили мы все, чтобъ добраться сюда, а безъ хозяйскаго глаза…

— Что же вамъ надо? — спросилъ Михаилъ.

— Вѣдь вотъ… пріѣхали мы сюда, ради нея; а во что намъ это обошлось? Правду сказать, никогда-то и прежде не платила она благодарностью за добро, которое ей дѣлали…

— Ни слова объ этомъ! — повелительно произнесъ президентъ. — Говорите скорѣй, что вамъ надо?

— Да, вотъ какое спасибо мы себѣ заслужили! — подхватилъ старшій братъ. — Вотъ и поступай себѣ, послѣ этого, по совѣсти! Если ты бѣдный человѣкъ, такъ не полагается тебѣ ни думать, ни чувствовать!..

— Бѣдный ты или богатый, все равно: говори, что тебѣ надо?

— Мы только пришли сказать тебѣ: будь покоенъ, мы съумѣемъ молчать! — снова началъ Яковъ.

— Да, да: мы съумѣемъ молчать! — повторили и остальные.

— Ну, какая намъ прибыль ославить свою сестру, да еще жену президента? Мало ли что было прежде! Что было, то прошло; и, наконецъ, кому какое дѣло, съ кѣмъ дружила дѣвушка до свадьбы?..

— Молчать! — грозно прикрикнулъ на оратора Михаилъ, — Послѣдній разъ говорю: что вамъ надо? Отвѣчайте и убирайтесь!

— Гм! Кажется, и онъ желаетъ насъ вышвырнуть вонъ? — замѣтилъ вслухъ одинъ изъ братьевъ.

— А какъ вамъ кажется: пріятно ли будетъ президенту, если узнаютъ, что онъ женатъ на дурной женщинѣ?.. Конечно, непріятно, — отвѣчалъ самъ себѣ Яковъ. — Ну, такъ позвольте намъ обратно вчерашнее письмо!

— Я его уничтожилъ…

— Какъ? Уничтожилъ?! — въ ужасѣ воскликнулъ братъ Грибы.

— Будьте покойны; а вамъ за это ручаюсь! Я самъ сжегъ его своими руками. Оно сгорѣло до тла.

— Вотъ тебѣ и разъ! Да я не разстался бы съ нимъ и за пятьсотъ фунтовъ!

Глава Михаила загорѣлись гнѣвомъ. Онъ гордо выпрямился и тономъ, не терпящимъ возраженій, проговорилъ:

— Довольно! Говорите прямо: вы требуете пятьсотъ фунтовъ за это письмо?.. Вѣдь такъ?

— Такъ, — согласился Яковъ.

— А если я не согласенъ на ваше требованіе, вы угрожаете мнѣ, что разгласите о немъ?

— Мы этого не говорили…

— Но вамъ надо пятьсотъ фунтовъ за письмо моей жены?

— Да, за письмо.

— Ну, такъ вотъ вамъ мой отвѣтъ: не только пятьсотъ фунтовъ — ни гроша не получите вы за него, что бы вы ни говорили, ни дѣлали! А затѣмъ убирайтесь, и чтобы нога ваша не переступала порогъ моего дома, а не то не миновать вамъ тюрьмы!..

На этотъ разъ Яковъ и тотъ пріунылъ; но все-таки братья еще остались въ Исландіи, хоть и не вѣрили словамъ Терстана, который вызвался взять на себя заботу о дальнѣйшей судьбѣ своихъ братьевъ.

Между тѣмъ президентъ, оставшись одинъ, обдумалъ свое положеніе и рѣшился на трудный и важный шагъ. Съ этой цѣлью онъ призвалъ къ себѣ предсѣдателя и отдалъ приказъ созвать чрезвычайное засѣданіе верховной палаты.

— Это не совсѣмъ удобно въ настоящую минуту, когда засѣданіе только-что закрылось и члены палаты уже собираются разъѣзжаться, — робко замѣтилъ предсѣдатель.

— Вотъ именно потому-то я и хочу поспѣшить, — возразилъ президентъ.

— Прошу извиненія, но… нельзя ли узнать: въ чемъ состоитъ эта неотложная необходимость? — робко спросилъ судья. — Что я долженъ сказать въ случаѣ разспросовъ?

— Скажите только, что я, президентъ, имѣю неотложное дѣло къ членамъ верховной палаты, — отвѣчалъ Михаилъ, и предсѣдатель, сильно встревоженный приключеніями минувшей ночи, встревожился еще болѣе при видѣ твердаго взгляда блѣднаго, утомленнаго президента.

Безпрестанная бѣготня посланныхъ, а также и болтовня слуги, Оскара, встревожили также и Грибу, возбудили въ ней предчувствіе чего-то недобраго. Какъ и всякая женщина, для которой рушилась дружба съ ея любимымъ и естественнымъ другомъ и защитникомъ, мужемъ, она была готова дѣлить свои радости и тревоги съ кѣмъ бы то ни было, лишь бы кто былъ готовъ ее слушать. Что же мудренаго, что бѣдная, обиженная, оскорбленная жена президента дѣлилась своими тревогами со своей горничной, которая, благодаря Оскару, поминутно прибѣгала къ ней съ новыми вѣстями!

Услыхавъ, что Михаилъ опять потребовалъ въ себѣ судью, Гриба не выдержала. Наскоро осушивъ свои слезы и призвавъ къ себѣ на помощь всю свою гордость, она прошла въ рабочую комнату мужа.

При взглядѣ на нее Михаилъ увидѣлъ, что она тревожна и испугана, и что въ глазахъ ея свѣтится просьба ласково взглянуть на нее, ободрить.

— Михаилъ! Что ты затѣялъ? Говори! Не могу я дольше выносить неизвѣстности!

Мужъ ничего не сказалъ ей въ отвѣтъ; онъ молча, съ перомъ въ рукѣ, сидѣлъ за своей рабочей конторкой.

— Да говори же! Говори скорѣе! Я не могу, я не хочу дольше выноситѣ твое молчаніе! — и Гриба топнула ногою.

Михаилъ не шевельнулся, но, и не поднимая головы, онъ зналъ, что, несмотря на свой раздражительный, смѣлый тонъ, Гриба готова разразиться слезами; что за густыми рѣсницами сверкающихъ негодованіемъ глазъ скрываются крупныя слезинки. И, зная это, Михаилъ не разсердился на жену, не крикнулъ, не остановилъ ея гнѣвнаго порыва, но молча сдѣлалъ видъ, что продолжаетъ писать. Только теперь, впервые послѣ ихъ рокового объясненія, Гриба прямо и сознательно взглянула на мужа. Ее больно поразила перемѣна, происшедшая съ нимъ за это время. Горячая любовь и нѣжность преданной женщины нахлынула на нее неудержимой волною и подавили въ ней гордость и обидчивость. Съ громкимъ, искреннимъ воплемъ бросилась она передъ мужемъ на колѣни:

— О, Михаилъ, прости, прости! Я и сама не знаю, что говорю.

Но, не получая отвѣта, Гриба снова поддалась своей врожденной гордости и снова, возмущаясь самой мыслью, что мужъ ея могъ допустить, что она обманываетъ его, воскликнула горячо:

— И, наконецъ, зачѣмъ бы мнѣ было выходить за тебя, еслибъ я любила другого?!

— Затѣмъ, что гордость тебя одолѣла! Малюткой ты уже гордилась тѣмъ, что ѣдешь въ Лондонъ съ герцогиней, а вернулась оттуда еще горделивѣе. Мнѣ бы слѣдовало быть предусмотрительнѣе: я долженъ былъ ожидать, что твое прежнее легкомысліе когда-нибудь да скажется снова; но я ошибся, думая, что оно миновало; слѣдовательно, я самъ во всемъ виноватъ!

Еслибы онъ сказалъ это въ порывѣ гнѣва, еслибъ она подмѣтила въ глазахъ его хоть намекъ на слезы, — Гриба знала бы, что онъ все еще ее любитъ; но онъ говорилъ такъ мѣрно, такъ холодно, такъ, повидимому, спокойно!.. И она поняла, что любовь его умерла, погибла въ немъ навсегда.

— А, такъ ты думаешь, что я бросила Язона потому, что моему тщеславію льстила мысль быть женой президента и богатаго человѣка? Но вѣдь это неправда! И ты знаешь, ты самъ знаешь, что это неправда!

— Нѣтъ, Гриба, я далеко не богатъ, — возразилъ онъ: — хоть я и богачъ въ сравненіи съ тѣмъ юношей-бѣднякомъ, какимъ я уѣзжалъ сюда, хоть я и могъ показаться въ твоихъ глазахъ властнымъ и болѣе властнымъ, чѣмъ въ дѣйствительности…

— Это ложь! Это ложь! Я и тогда любила бы мужа своего, еслибъ онъ былъ бѣденъ; еслибъ у него не было, гдѣ приклонить голову! Ты долженъ лучше знать меня и не оскорблять… Да, наконецъ, какъ ты смѣешь! — и Гриба, въ порывѣ отчаяннаго гнѣва и обиды, сверкая глазами, какъ безумная, бросилась на мужа и толкнула его въ грудь.

Этотъ ударъ сдѣлалъ больше въ ея пользу, нежели всѣ ея мольбы и убѣжденія, на которыя сердце Михаила оставалось безотвѣтно: онъ разбилъ его жестокія сомнѣнія. Но не успѣлъ онъ опомниться, заговорить, какъ несчастная женщина была уже передъ нимъ на колѣняхъ и, рыдая, умоляла простить ее; и увѣренія въ любви, въ вѣрной, преданной супружеской любви, не взирая на горе и нищету, безпорядочно сыпались въ перемежку съ ея мольбами.

Слушая страстный лепетъ жены, Михаилъ чувствовалъ, что задыхается, но все-таки, собравши все свое мужество, спросилъ:

— Ты въ этомъ увѣрена, Гриба?

— О, дай мнѣ только доказать тебѣ на дѣлѣ! — воскликнула она.

— Хорошо! Скоро твое желаніе исполнится: мы завтра уѣзжаемъ отсюда. Съ завтрашняго дня положеніе наше совершенно измѣнится; поэтому распорядись сообразно съ этимъ и приготовься.

Въ одинъ мигъ возбужденіе Грибы остыло.

— Какъ? Что это значитъ? — смущенно спросила она.

— Это значитъ, что хоть ты и выходила за президента, но теперь тебѣ придется жить съ простымъ смертнымъ.

— О, Боже, Боже! Ты хочешь опозорить себя? Или готовишь мнѣ испытаніе?

— Да, и если ты перенесешь его, то я всю жизнь свою буду доволенъ и счастливъ!

— И ты больше не будешь имѣть никакого значенія въ Исландіи? Твоя каррьера погибнетъ?.. И я, я — причина твоей гибели, твоего униженія! Да, да! Не возражай: я сойду съ твоего пути, я не буду тебѣ помѣхой… Я оставлю тебя!..

— Нѣтъ, такъ нельзя, — твердо и спокойно проговорилъ Михаилъ. — Мы съ тобой мужъ и жена передъ Богомъ, и ты, какъ жена, обязана мнѣ повиновеніемъ.

— А я тебѣ говорю: я уйду, уйду отъ тебя! Я такъ ничтожна, въ сравненіи съ тобою, и не хочу стоять тебѣ поперекъ дороги!.. Не мѣшай мнѣ уйти, отпусти меня! — И снова горячимъ, безпорядочнымъ потовомъ полились ея самообвиненія и защита. — Вѣдь долженъ же ты убѣдиться, долженъ самъ видѣть, что это все ужасная, роковая ошибка! — заключила она.

— Нѣтъ, Гриба: это не ошибка, что ты обманывала меня и лгала мнѣ!

— А, вотъ ты что говоришь! Ну, такъ, можетъ быть, и не ты одинъ ошибался: значитъ, и я ошиблась, оттолкнувъ честнаго, преданнаго, вѣрившаго въ меня человѣка! Онъ бы никогда не заподозрилъ меня… Боже! сжалься надъ нимъ и прости мнѣ хою тяжкую вину!

Но тутъ холодное чувство, леденившее сердце Михаила, смѣнилось неудержимой горячностью, и онъ страстно и злобно воскликнулъ:

— Дай Богъ, чтобъ онъ никогда, никогда въ жизни не попадался мнѣ на глаза!..

ХXIV.

Вокругъ зданія сената и у крыльца толпилась сплошная, шумливая масса народа. Слухъ о предстоящемъ экстренномъ засѣданіи быстро разнесся по городу и его окрестностямъ. Со всѣхъ сторонъ сбѣжавшійся народъ съ напряженнымъ вниманіемъ слѣдилъ за появленіемъ членовъ верхней палаты, которые молчаливо и съ важной торжественностью проходили по-двое или по трое въ проходѣ между двумя сплошными стѣнами зрителей и, медленно войдя на крыльцо, такъ же медленно исчезали въ глубинѣ открытыхъ дверей.

Въ сенатѣ всѣ члены дѣлились на двѣ опредѣленныя партіи: церковную и гражданскую, или партію „равноправныхъ“. Главой „церковниковъ“ былъ епископъ Джонъ, который въ то же время былъ представителемъ высшей власти въ верхней палатѣ; во главѣ же защитниковъ „равенства“ стоялъ тотъ самый прокуроръ, который обвинялъ Язона.

Вотъ, наконецъ, глухой ропотъ пробѣжалъ въ толпѣ: на крыльцо поднялся президентъ, блѣдный, согбенный, какъ бы подъ тяжестью стыда, что на него обращены пристальные взоры толпы, и тихо, какъ старикъ, несмотря на свои густыя свѣтлыя кудри, въ которыхъ еще не было и намека на сѣдину, прошелъ въ зданіе сената.

Послѣ краткаго, но напряженнаго молчанія, которое всегда водворяется въ собраніяхъ передъ началомъ засѣданія, первымъ поднялся президентъ исландской республики.

— Милостивые государи и сограждане! — началъ онъ ровнымъ и спокойнымъ голосомъ. — Вы собрались сегодня сюда по моей просьбѣ, чтобы выслушать сообщеніе нѣкоторой важности для республики и для меня. Всего полгода тому назадъ, верхняя палата постановила и привела въ исполненіе образованіе и утвержденіе новаго независимаго государства, исландской республики. Вамъ благоугодно было почтить меня своимъ довѣріемъ, избравъ меня, самаго юнаго изъ вашей среды, президентомъ. Хоть я и сознавалъ въ себѣ недостатокъ опытности въ сравненіи съ вами, но въ то же время подчинился вашему выбору, сознавая, что я, какъ человѣкъ новаго поколѣнія, скорѣе могу помочь организаціи новаго, болѣе современнаго государственнаго строя. Мною руководило при этомъ желаніе принести посильную пользу новому, свободному народу, которому я съ радостью готовъ былъ посвятить свою жизнь. Каковы бы ни были при этомъ мои личныя цѣли и стремленія, вы, надѣюсь, можете засвидѣтельствовать, что взятыя мною на себя отвѣтственныя обязанности я старался выполнить какъ честный человѣкъ…

Въ залѣ пробѣжалъ шопотъ одобренія; и снова все замерло, жадно прислушиваясь къ словамъ президента.

— Но, милостивые государи и сограждане, теперь я пришелъ къ убѣжденію, что не могу больше нести такой важной отвѣтственности, какую возлагаетъ тяжкое бремя государственнаго управленія, и потому прошу сложить съ меня званіе президента!

Невѣроятный шумъ, говоръ и возгласы удивленія поднялись въ залѣ; но едва начиналъ говорить опять президентъ, водворялось такое глубокое молчаніе, что его сдавленный голосъ звучалъ какъ громкій крикъ въ мертвенной тишинѣ собранія.

— Какъ ни удивительно, какъ ни внезапно для васъ мое рѣшеніе, — продолжалъ онъ: — не думайте, что мнѣ легко было отказаться отъ почета, которымъ вы меня удостоили, — отъ чести нести бремя правленія. Если я рѣшился обратиться къ вамъ съ такой просьбою, къ этому побудило меня лишь сознаніе, что нѣтъ во мнѣ больше прежней увѣренности въ себѣ, въ своихъ силахъ, которыхъ я до сихъ поръ не жалѣлъ для блага народа. Если во мнѣ была хоть крупица себялюбія или гордости, Провидѣнію угодно было подавить ее во мнѣ, и теперь я смиренно прошу васъ отпустить меня, хоть это и разрушитъ навсегда мои честолюбивые замыслы, мои надежды на дальнѣйшій успѣхъ. Я удаляюсь съ арены государственной дѣятельности и удалюсь навсегда, какъ это мнѣ ни грустно! Жизненный путь мой оконченъ, несмотря на мои еще сравнительно молодые годы. Итакъ, милостивые государи и сограждане, не безъ грусти, не безъ душевной боли, я прошу васъ сложить съ меня званіе президента республики!

На этотъ разъ отвѣтомъ ему было полнѣйшее молчаніе — до того поражено было все собраніе. Затѣмъ, одинъ за другимъ, поднялись представители отдѣльныхъ партій, чтобы возразить ему отъ лица всѣхъ своихъ.

Первымъ говорилъ глаза „равноправныхъ“, коренастый человѣкъ небольшого роста, съ густыми, торчащими какъ щетка, волосами на большой круглой головѣ. Онъ былъ главнымъ противникомъ президента и теперь далъ полную волю языку, облекая, однако, свои сарказмы въ форму лишь настолько пристойную, чтобы нельзя было прямо къ ней придраться. Онъ во всемъ былъ согласенъ съ президентомъ; онъ признавалъ всѣ его заслуги и не опровергалъ его словъ, что онъ принялъ на себя званіе президента не ради почестей, но ради того, чтобы принести посильную пользу народу. Но что же онъ затѣваетъ? Или онъ въ силахъ теперь принести только вредъ?..

Его слова подхватилъ одинъ изъ его сторонниковъ, и еще рѣзче, еще обиднѣе и злѣе полились потоки насмѣшекъ и полувопросовъ. Или президентъ просто спѣшитъ устранить себя отъ дѣлъ, пока еще не поздно, пока не наступила какая-либо, ему одному извѣстная бѣда? Или это съ его стороны лишь тонкій разсчетъ, — рѣшительный шагъ къ еще болѣе значительной и неограниченной власти? Ужъ не въ протекторы ли, или въ государи изволитъ мѣтить господинъ президентъ?

Съ торжествующей улыбкой сѣлъ на мѣсто ораторъ, а вслѣдъ за нимъ поднялся его сосѣдъ, худощавый и безбородый, повидимому очень живой человѣкъ. Онъ прямо началъ съ того, что напомнилъ присутствующимъ притчу о человѣкѣ, который сдѣлалъ пиръ, и къ которому не пришелъ ни одинъ изъ приглашенныхъ.

— Помните, — говорилъ онъ: — какъ каждый въ чемъ-нибудь и находилъ извиненіе своему отказу? Одинъ изъ званыхъ отговорился тѣмъ, что онъ недавно женился, и потому не можетъ придти. Нашъ президентъ также недавно женился…

Михаилъ не далъ ему докончить. Онъ вспыхнулъ какъ зарево и вскочилъ на ноги, заговоривъ не въ свою очередь, вопреки всѣмъ порядкамъ и строгимъ правиламъ сенатскихъ судоговореніе

— Идя сюда, я зналъ, что злорѣчіе молвы можетъ меня коснуться! — воскликнулъ онъ. — Но я этого не позволю! Я зналъ тоже и то, что встрѣчу здѣсь не мало враждебно-настроенныхъ лицъ, которыя ни передъ чѣмъ не остановятся, лишь бы запятнать пеня. Но моя репутація, какъ человѣка незапятнаннаго, способности мои — доказаны неоспоримо, и я не боюсь никакихъ злобныхъ инсинуацій, потому что совѣсть моя чиста и моя репутація, хоть я и оставляю свой постъ, — репутація прямого и честного человѣка!..

Съ этими словами президентъ, стоя передъ собраніемъ, надѣлъ шапку, а публика, восхищенная его горделивой осанкой, его чистосердечнымъ, горячимъ тономъ, всей его богатырской, красивой фигурой, невольно внушавшей уваженіе, и его сверкающимъ, энергичнымъ взглядомъ, разразилась громомъ рукоплесканій.

Но вотъ, среди общаго восторженнаго шума, снова воцарилось молчаніе: ораторомъ выступилъ епископъ, который началъ свою рѣчь мягкимъ, но глубокимъ голосомъ.

— Друзья мои! Мы живемъ въ тяжелое время непрестанной вражды и борьбы за идею, какъ прежде боролись за существованіе, за одни только физическія права. Теперь люди стали развитѣе, нравственнѣе, но и въ нихъ встрѣчается непостижимое стремленіе обидѣть ближняго, лишить его того или другого земного блага или преимущества. Вы правы, друзья мои, въ своемъ сочувствіи вашему покровителю и президенту. Я счастливъ, что могу всенародно сказать: вотъ искренній, честный человѣкъ! Вотъ вѣрный другъ народа! Былъ ли онъ когда измѣнникомъ народу, рабомъ гордости и любостяжанія? Никогда! Предавалъ ли когда брата своего? Вредилъ ли кому хотя бы безсознательно, по молодости лѣтъ своихъ? Никогда въ жизни! Какое же право имѣемъ мы допрашивать, мучать его оскорбительными предположеніями?.. Когда мы избрали его своимъ главою, мы еще не знали вполнѣ всѣхъ его достоинствъ; теперь же, когда онъ доказалъ на дѣлѣ, что отъ его ума и энергіи зависитъ благосостояніе нашего народа, неужели мы навсегда разстанемся съ нимъ, — съ человѣкомъ, честнѣе и преданнѣе котораго нѣтъ во всей Исландіи?..

Громкій гулъ восторга пронесся по всему собранію и долго-долго не смолкали крики публики. Затѣмъ епископъ продолжалъ при полнѣйшей тишинѣ между слушателями:

— Не говорится ли въ св. писаніи, что возвышающій себя униженъ будетъ, а унижающій — возвысится? Такъ и нашъ молодой глаза и покровитель, президентъ нашего государства, никогда не возвышавшій себя, смиреніемъ своимъ возвысится предъ Господомъ, и да будетъ Онъ ему защитникомъ во всѣхъ бѣдахъ и напастяхъ!

Какъ одинъ человѣкъ, все собраніе проговорило: — Аминь!.. и блѣдный, но отрадно-взволнованный Михаилъ поднялся съ мѣста, чтобы отвѣтить словомъ благодарности на это единодушное сочувствіе. Онъ стоялъ передъ присутствующими, молча поднявъ на нихъ свой энергичный и ясный, но теперь отуманенный слезами взоръ, и хотѣлъ уже начать говорить, какъ вдругъ, при общемъ молчаніи за дверью ясно раздались тяжелые шаги. Дверь отворилась: это была датская стража съ шашками наголо.

Прежде чѣмъ кто-либо успѣлъ опомниться, офицеръ обратился къ собранію со словами:

— Именемъ короля Даніи!

— Измѣна! Измѣна! — закричали разомъ десятки голосовъ.

— А, такъ вотъ что скрывалось за таинственнымъ кривляніемъ, ради котораго насъ загнали сюда! — воскликнулъ одинъ изъ партіи „равноправныхъ“. — Измѣна!.. Да! и вотъ измѣнникъ! — злобно заключилъ онъ, указывая на блѣднаго, какъ смерть, президента.

При первомъ же крикѣ негодованія, который вырвался у несчастнаго, онъ понялъ, что слова напрасны: толпа, которая за минуту передъ тѣмъ восторженно привѣтствовала его и умилялась вмѣстѣ съ нимъ, теперь бросала на него безумные взгляды, полные ненависти, и безпорядочно ревѣла, какъ дикій раненый звѣрь.

Въ ту же ночь на берегъ въ Рейкіавикѣ высадился Іоргенъ Іоргенсонъ и такимъ образомъ положилъ конецъ „второй исландской республикѣ“.

Въ ту же ночь, когда братья Фербрезеръ, съ Терстаномъ во главѣ, направлялись къ губернаторскому дому за вознагражденіемъ, обѣщаннымъ за ихъ предательство, мимо нихъ проходила кучка пьяныхъ датчанъ, и нѣкоторые изъ нихъ узнали своихъ собутильниковъ: они вмѣстѣ пили въ трактирѣ.

— Эге! Да вотъ и его братья! — вскричалъ заплетающимся языкомъ одлинх изъ пьяныхъ.

— Вотъ его братья! — громко загоготала и вся ватага.

Терстанъ попробовалъ-было протестовать, но его не слушали; Яковъ попробовалъ взять лаской — его прибили, и дѣло кончилось тѣмъ, что послѣ рукопашной црбѣдители-датчане до самаго берега гнали передъ собой братьевъ, которымъ родство съ „измѣникомъ Даніи“ лишь повредило.

Братья Фербрезеръ бѣжали на шкуну береговой охраны, которая дѣлала сѣверный рейсъ близь береговъ Исландіи. Ее затерло льдами при устьѣ Сейдифіорда, и четыре мѣсяца спустя, не получая ни откуда помощи, всѣ находившіеся на шкунѣ погибли отъ холода и голода ужасной, мучительной смертью.

Какъ ни коротокъ былъ судъ надъ Язономъ, его брата и президента судили еще короче: по приказанію Іоргенсона, „бывшаго президента, измѣнника и супостата“ препроводили въ безсрочныя каторжныя работы, на тѣ самыя сѣрныя копи, который онъ замѣнилъ для арестантовъ тюремное заключеніе.

XXV.

Люди, посланные на развѣдки, чтобы напасть на слѣдъ Адама Фэрбрезера, вернулись ни съ чѣмъ: нигдѣ не могли они узнать ничего опредѣленнаго.

Тѣмъ временемъ старикъ Адамъ, потерпѣвъ крушеніе и благополучно достигнувъ берега, вмѣстѣ съ командой брига, направлявшейся наудачу въ глубь страны, подвергался, наравнѣ со всѣми, неудобствамъ и лишеніямъ, которыя были необходимо связаны съ холодной, морозной и снѣжной погодой и съ дорогой, гдѣ лишь изрѣдка попадались убогія деревушки.

Въ одной изъ нихъ бѣднымъ, полуголоднымъ и истомленнымъ путникамъ посчастливилось купить нѣсколько доморощенныхъ исландскихъ пони, и это не мало ободрило ихъ.

На пути своемъ въ Рейкіавикъ они повстрѣчали женщину, которая бросилась къ нимъ, прося, какъ милости, чтобы они дозволили ей идти вмѣстѣ съ ними. Она дрожала, испуганно озираясь по сторонамъ и прижимая къ груди ребенка, и только просила, чтобы они не отталкивали ее, безпомощную, безпріютную, одинокую!

Капитанъ брига, умирая въ самомъ началѣ пути, поручилъ главенство надъ спутниками Адаму, котораго успѣлъ узнать и оцѣнить; поэтому, слѣдуя приказанію старика, товарищи его посадили бѣдную женщину съ ребенкомъ на свою самодѣльную телѣжку и продолжали свой путь. И часу не прошло, какъ ихъ нагналъ какой-то всадникъ (по его словамъ, фермеръ) и потребовалъ обратно ребенка, котораго эта женщина, будто бы, украла у него; но женщина искренно и горячо возражала ему, говоря, что онъ самъ прогналъ ее, хоть она ему и жена, что женился онъ только ради того, чтобы имѣть наслѣдника, и что онъ, дождавшись отъ нея сына, безжалостно выгналъ ее изъ дому. Ея искренность и любовь въ малюткѣ такъ растрогали Адама и его спутниковъ, что рѣшено было оставить бѣглянку у себя, хотя бы за это и дѣйствительно угрожала (какъ увѣрялъ ея мужъ) кара закона.

Во время долгаго и тяжелаго путешествія, о которомъ было бы слишкомъ долго разсказывать подробно, больше всего страдалъ старикъ Адамъ о томъ, что настоялъ на пребываніи съ ними женщины и ребенка. Маленькому каравану приходилось проходить по безлюднымъ, совершенно пустыннымъ пространствамъ, гдѣ еще сильнѣе ощущался холодъ и недостатокъ защиты отъ снѣга и буря. Малютка сначала довольно бодро переносилъ лишенія, и его милый лепетъ и свѣтлая улыбка радовали и утѣшали бездомнаго, одинокаго старика. Его товарищи-матросы такъ же сильно привязались къ ребенку и наперерывъ нѣжно ухаживали за нимъ. Но, къ сожалѣнію, недолга была ихъ радость: крошка постепенно таялъ, становился все тише и блѣднѣе и, наконецъ, къ великому горю и отчаянію матери, умеръ у нея на рукахъ. Старикъ Адамъ горевалъ до слезъ надъ умиравшимъ ребенкомъ, упрекая себя за то, что согласился оставить его у себя и такимъ образомъ невольно ускорилъ его смерть. А между тѣмъ бѣдная мать, рыдая надъ могилой своего сокровища, обезумѣвъ отъ горя, громко кричала, что онъ, Адамъ, виноватъ въ томъ, что холодъ убилъ ея малютку. Старикъ не обидѣлся на ея слова, вполнѣ понимая ея чувства и потому не ставя ей въ укоръ недостатка благодарности за его добрыя попеченія. Послѣ похоронъ малютки, мать его оставила пріютившихъ ее людей и исчезла неизвѣстно куда.

На слѣдующій день караванъ повстрѣчался съ отрядомъ верховыхъ, въ числѣ которыхъ находился ея мужъ, равно какъ и судья того округа. Послѣдній приказалъ Адаму, какъ вождю каравана, отдать ребенка. Услыхавъ, что ребенокъ умеръ, а мать его пропала безслѣдно, мужъ ея бросился съ ножомъ на старика, но судья удержалъ его и потребовалъ бумаги Адама, говоря, что арестуетъ его.

Спутники старика возмутились, хотѣли броситься въ свою очередь на судью и его товарища, но Адамъ остановилъ ихъ, спокойно увѣщевая и доказывая, что никто его не разлучитъ съ ними, такъ какъ судья и не выказывалъ намѣренія увести его съ собою. Онъ только отмѣтилъ на его документахъ, что Адамъ подлежитъ аресту и заключенію въ тюрьмѣ, прибавивъ, что въ первомъ же городкѣ, гдѣ найдется судебное присутствіе, онъ долженъ самъ явиться съ этими документами къ мѣстному судьѣ. Затѣмъ, повернувъ обратно, судья, его спутникъ и съ ними десять человѣкъ подчиненныхъ ускакали, оставивъ товарищей Адама въ восторгѣ отъ того, какъ легко было отъ нихъ отдѣлаться. Громкій смѣхъ и шутки такъ и посыпались со всѣхъ сторонъ отъ восторга, что Адамъ избѣжалъ ареста. Но старикъ тихо покачалъ головой и отвѣчалъ, что, наоборотъ, онъ непремѣнно исполнитъ приказаніе судьи, потому что его трогаетъ простота и довѣрчивость исландскаго народа, и что онъ никогда не рѣшился бы обмануть такое довѣріе.

Это было утромъ, а съ наступленіемъ ночи, слѣдуя указаніямъ проводника, котораго оставилъ имъ судья, путники добрались до ближайшей тюрьмы. Но тутъ случилось нѣчто совершенно неожиданное.

Не выказывая ни малѣйшаго удивленія при видѣ человѣка, который самъ добровольно явился отдать себя подъ арестъ, судья потребовалъ его бумаги, но ихъ не оказалось, къ великому удивленію Адама и къ немалой забавѣ блюстителя закона. Если поведеніе перваго судьи было просто и довѣрчиво, то этотъ оказался еще проще и добродушнѣе его. Заливаясь хохотомъ, онъ объявилъ, что безъ надлежащихъ бумагъ онъ ни за что не приметъ его, и что онъ свободенъ теперь какъ птица! Такимъ же смѣхомъ привѣтствовали его товарищи, счастливые, что имъ не надо разставаться. Рѣшивъ теперь идти прямо въ Рейкіавикъ, маленькій караванъ живо собрался въ дальнѣйшій путь, но каково же было удивленіе и досада, когда замѣтили, что проводника и слѣдъ простылъ. Дѣлать нечего, по совѣту Адама, спутники его согласились идти на удачу, къ берегу моря, и оттуда свернуть по направленію, гдѣ, имъ казалось, долженъ былъ лежать Рейкіавикъ.

Съ этой цѣлью они пошли вдоль по берегу, но долго не могли добраться до какого бы то ни было жилья. Наконецъ, черезъ нѣсколько сутокъ, они завидѣли вдали дымокъ, курившійся за возвышеніемъ. Караванъ прибавилъ шагу, но вскорѣ долженъ былъ разочароваться: это курились сѣрные источники, на которыхъ работали ссыльно-каторжные. Жилыхъ построекъ виднѣлось только двѣ; третья еще только строилась.

Въ то время, какъ путники разглядывали мѣстность, на работу мимо нихъ прошли четверо до-гола обритыхъ арестантовъ, и въ одномъ изъ нихъ Адамъ узналъ Язона.

Блѣдный и худой, прежній силачъ и богатырь шелъ медленно, вяло, какъ больной; въ его согбенной фигурѣ не было и тѣни прежней силы и живости. Онъ, на-ряду съ другими, былъ закованъ въ кандалы; шею его обхватывалъ желѣзный обручъ, отъ котораго надъ головой шла дуга, оканчивавшаяся надъ лбомъ колокольчикомъ, который съ каждымъ шагомъ тихо позванивалъ. Какъ ни ужасно измѣнился Язонъ, Адамъ все-таки узналъ его и позвалъ по имени; но Язонъ не слыхалъ ничего и, какъ человѣкъ, у котораго горе отшибло слухъ и зрѣніе, безучастно прошелъ мимо, низко поникнувъ головой, безцѣльно опустя глаза въ землю.

— Язонъ! Язонъ! — кричалъ старикъ и побѣжалъ вслѣдъ за нимъ, но сторожа, сопровождавшіе арестантовъ, отстранили его въ то время, какъ несчастный шелъ дальше, не оглядываясь, ничѣмъ не проявивъ того, что онъ узналъ или услышалъ своего стараго друга.

Но этой встрѣчей еще не кончились испытанія старика Адама; онъ теперь еще больше сталъ стремиться въ Рейкіавикъ, къ своему названному сыну и другу, Михаилу.

Не доходя столицы, въ долинѣ Тингвеллира, наши путники набрели на отрядъ датскихъ солдатъ, которые располагались постомъ у городскихъ окраинъ на тѣхъ мѣстахъ, гдѣ прежде стояла исландская стража. Эта странность, однако, недолго оставалась неразгаданной, потому что по направленію въ долинѣ изъ города появился еще отрядъ датскихъ солдатъ, сопровождавшихъ связаннаго арестанта, при видѣ котораго старику Адаму показалось, что онъ видитъ тяжелый, невѣроятный сонъ. Но по мѣрѣ приближенія конвоя, по мѣрѣ того, какъ арестантъ оживлялся и въ его взглядахъ засвѣтилась радость свиданія, Адамъ очнулся и бросился къ нему на встрѣчу:

— Дитя мое! Дитя!

— Отецъ!.. Отецъ! — воскликнулъ въ тотъ же мигъ Михаилъ.

Но конвойные тѣснѣе окружили его и съ громкимъ крикомъ погнали впередъ.

XXVI.

— Добрые друзья и товарищи! — началъ Адамъ, обращала къ своимъ спутникамъ. — Цѣль моего путешествіи достигнута; я шелъ разыскивать того, кто хоть и не сродни мнѣ, но ближе всякаго родного. Богу не угодно было, чтобы въ немъ и нашелъ себѣ опору въ своей старости, въ своемъ безпомощномъ состояніи. Вы видѣли — я нашелъ его; но не онъ мнѣ, а я, старикъ, долженъ служить ему опорой. Что это все значитъ, откуда налетѣла на него нежданная, тяжкая невзгода, — я не знаю. Но все равно: видно, такъ ужъ судилъ Господь. Да будетъ же Его святая воля!.. Я дальше не пойду, друзья мои; вы же идите себѣ съ Богомъ, куда шли вмѣстѣ со мною, и — не поминайте меня лихомъ!..

Но добрые люди и слышать объ этомъ не хотѣли. Они рѣшили до поры до времени не покидать своего стараго друга, и тотчасъ же принялись раскидывать свой походный шалашъ. Съ наступленіемъ сумерокъ, онъ былъ уже готовъ, и, утомленный событіями дня, Адамъ Фэрбрезеръ хотѣлъ уже лечь отдохнутъ, какъ вдругъ въ палатку вошелъ молодой исландецъ, объяснившій, что онъ, какъ проводникъ одной дамы изъ Рейкіавика, проситъ у нихъ для нея пріюта.

Заслышавъ слово „Рейкіавикъ“, Адамъ поспѣшилъ дать свое согласіе, и не прошло минуты, какъ передъ нимъ уже стояла Гриба, — его дочь!

Въ первую минуту нежданнаго свиданія всѣ чувства уступили мѣсто удивленію; затѣмъ, по мѣрѣ того, какъ отецъ и дочь приходили въ себя, перебивая другъ друга, едва переводя духъ отъ волненія, они стали обмѣниваться сбивчивымъ и непослѣдовательнымъ разсказомъ обо всемъ, что ихъ постигло въ разлукѣ.

Какъ ни щемило сердце старика, какъ ни пугала его вся безъисходность ихъ положенія, — онъ старался, какъ умѣлъ, ободрить дочь и, по мѣрѣ возможности, успокоить ее.

Ночь они провели тревожно, и, проснувшись чуть свѣтъ, замѣтили, что исландская стража, которая сопровождала арестантовъ, возвратилась въ Рейкіавикъ, вмѣстѣ съ датскими шпіонами, которымъ теперь (когда восторжествовала въ Исландіи власть датчанъ) возвратили свободу. На сѣрныхъ же копяхъ надзирать за арестантами остался датскій конвой.

— Дитя мое, не печалься! — заговорилъ старикъ Адамъ, видя, что ночь не согнала тревоги съ лица Грибы. — Пути Господни неисповѣдимы, и я твердо вѣрю, что не даромъ Онъ далъ намъ встрѣтиться именно въ эту тяжкую минуту. Твой мужъ осужденъ невинно, и надо только обратить вниманіе высшихъ властей на такую вопіющую несправедливость. Я пойду въ Рейкіавикъ; я дойду до губернатора, до самого Іоргенсона! Если онъ не послушаетъ меня, я и на него найду управу у короля датскаго; если же и король ничѣмъ не поможетъ нашему горю, — я пойду въ Англію, обращусь въ англійскому правительству: вѣдь Михаилъ родился англійскимъ подданнымъ… Скорѣй, дорогая, сбирайся же въ путь-дорогу! Не будемъ терять ни минуты!..

Но Гриба только тихо покачивала головой въ отвѣтъ на слова отца и возразила, что ея мѣсто здѣсь, ближе къ мужу. Она разсказала отцу, что Михаилъ усомнился въ ея любви и вѣрности, и что она хочетъ доказать ему, что и въ горѣ, и въ бѣдности, она одинаково ему предана.

— Я уже рѣшила, какъ можно здѣсь устроиться, и найду возможность остаться тутъ. Иди, отецъ, одинъ, и да поможетъ тебѣ Богъ!..

Разставшись съ отцомъ, Гриба пошла прямо къ тому мѣсту, гдѣ были раскинуты шалаши близь строившагося зданія лазарета. Тамъ она явилась къ капитану, которому сказала, что пришла изъ Рейкіавика и предлагаетъ ему свои услуги въ качествѣ больничной сидѣлки.

— Намъ дѣйствительно нужна сидѣлка, — согласился капитанъ: — но мы разсчитывали взять мужчину. Впрочемъ, для этой должности женщина еще болѣе пригодна. Оставайтесь, пожалуй.

И Гриба осталась при больницѣ, счастливая возможностью быть недалеко отъ мужа.

Между тѣмъ Язонъ и Михаилъ, столкнувшись волею судьбы на сѣрныхъ копяхъ, работали изо дня въ день, не подозрѣвая, что они такъ близки другъ отъ друга. Ничего не случилось такого, что открыло бы имъ глаза, что выдало бы ихъ одного другому. Сѣрныя копи — иначе говоря, каторжныя работы — были единственнымъ учрежденіемъ, которое Іоргенсонъ оставилъ неприкосновеннымъ, перемѣнивъ только составъ стражи. Такимъ образомъ исландская стража, знавшая въ лицо и по имени главныхъ арестантовъ, была удалена, а ея мѣсто заняли датчане, благодаря чему совершенно случайно сохранилась тайна настоящаго имени и званія обоихъ братьевъ.

Правда, до Язона дошли слухи объ окончательномъ паденіи исландской республики и ея президента; но ему и въ голову не могло придти, чтобы этотъ любимецъ народа могъ очутиться, какъ простой смертный, въ неволѣ, а тѣмъ болѣе на тѣхъ самыхъ копяхъ, куда судьба забросила его самого.

Михаилъ же, съ своей стороны, хоть и зналъ, что Язонъ былъ приговоренъ въ каторжнымъ работамъ, но хорошо помнилъ, что за два дня до своего ареста онъ самъ подписалъ приказъ освободить Язона. Между тѣмъ приказъ почему-то замедлили отправить по назначенію; затѣмъ послѣдовалъ правительственный переворотъ, и о несчастномъ помилованномъ забыли и думать. Язона легко могли бы выдать датскіе шпіоны, арестованные одновременно съ нимъ и знавшіе его въ лицо, потому что сами когда-то приняли его за шпіона; но съ водвореніемъ вновь въ Исландіи датской власти имъ возвратили свободу, и они (какъ намъ уже извѣстно) оставили Кризувикъ одновременно съ исландскою стражей.

Такимъ образомъ прошло нѣсколько долгихъ мѣсяцевъ, въ теченіе которыхъ оба брата работали на однѣхъ и тѣхъ же сѣрныхъ копяхъ, почти не встрѣчаясь и не видя другъ друга, тѣмъ болѣе, что они жили въ разныхъ и совершенно отдѣльныхъ домахъ, въ которыхъ приходилось имъ также и работать. Рыжій Язонъ былъ помѣщенъ въ зданіи на берегу моря, а Михаилъ — на противоположномъ концѣ копей — у берега озера.

Въ каждомъ изъ домовъ помѣщалось по двадцати-пяти арестантовъ, которые возвращались туда въ восемь часовъ вечера и выходили въ пять часовъ утра. Духота и грязь въ этихъ небольшихъ и неуютныхъ помѣщеніяхъ были невообразимыя. Стѣны простыя, бревенчатыя, полы глиняные; вмѣсто постелей служили грубыя лавки, подъ которыя каждый ставилъ на ночь двѣ оловянныя плошки, полагавшіяся: одна — для пищи, другая для пищевыхъ объѣдковъ и другихъ отбросовъ. Подъ утро, когда отворялись двери на улицу, въ запертомъ помѣщеніи стоялъ такой ужасный смрадъ отъ сырыхъ и грязныхъ сапогъ, отъ ослизлаго пола и помоевъ, что заключенные рады были выбраться изъ своего зловоннаго жилища на чистый воздухъ. Каждому изъ арестантовъ, поочередно, полагалось въ теченіе трехъ мѣсяцевъ, въ видѣ испытанія, завѣдывать тѣмъ или другимъ изъ этихъ домовъ, т.-е. наблюдать за товарищами, нести на себѣ отвѣтственность за безпорядки и собственноручно чистить полы и стѣны. Михаилу и Язону случилось одновременно завѣдывать арестантскими помѣщеніями и во все это время, наравнѣ съ остальными каторжниками, имъ пришлось (по арестантскимъ законамъ) не снимать съ себя кандаловъ и желѣзнаго обруча съ докучнымъ колокольчикомъ, дребезжавшимъ при малѣйшемъ движеніи.

Михаилъ былъ нѣжнѣе здоровьемъ, раздражительнѣе брата, и потому скоро прослылъ на каторгѣ за недовольнаго, что не могло не возстановить противъ него начальство. Тогда какъ болѣе грубый отъ природы, но болѣе скрытный и выносливый Язонъ былъ на такомъ хорошемъ счету, что съ него даже сняли, въ знакъ награды, кандалы и колокольчикъ. Зато Михаилу день это дня жилось все хуже и тяжелѣе: въ наказаніе за его строптивый нравъ на него навалили вдвое болѣе работы, оставивъ его дольше положеннаго срока въ отвратительной и тяжелой должности завѣдывающаго арестантскимъ домомъ; а съ наступленіемъ зимы на него взвалили еще и обязанность, отъ которой освободили Язона, — прочищать путь передъ обоими домами.

Непосильный суровый трудъ быстро подтачивалъ его здоровье; онъ замѣтно слабѣлъ; силы его уходили, казалось, не по днямъ, а по часамъ.

XXVII.

Однажды, на зарѣ, когда Михаилъ расчищалъ дорожку передъ домомъ, гдѣ жилъ Язонъ, было особенно снѣжно и холодно. Руки бѣднаго арестанта коченѣли отъ стужи, ноги подкашивались; глаза опухли и покраснѣли, налитые кровью отъ безпрестаннаго нагибаньи и отъ рѣзкаго вѣтра; вся его высокая, стройная фигура гнулась подъ бременемъ стыда и недуга. Въ то время, какъ Михаилъ то нагибался, то выпрямлялся, чтобы перевести духъ, понукаемый сторожемъ, изъ дома, въ числѣ другихъ арестантовъ, вышелъ Язонъ и невольно оглянулся на того, кто теперь исполнялъ его работу и, какъ бывало онъ самъ, носилъ кандалы и колокольчикъ.

Есть въ жизни человѣка минуты, въ которыя рѣшается вопросъ всей его жизни. Такая минута настала для обоихъ братьевъ. Одинъ взглядъ на изможденное блѣдное лицо, съ налитыми кровью, усталыми глазами, рѣшилъ участь Язона. Глубокая, неизъяснимая жалость защемила ему сердце и въ душу его проникъ голосъ бѣднаго, больного арестанта. Язонъ остановился и, повинуясь порыву состраданія, проговорилъ, обращаясь къ сторожу;

— Давайте, я поработаю за него! Онъ усталъ, онъ совсѣмъ боленъ: его надо бы положить въ больницу!

— Полно болтать: впередъ! — безстрастно скомандовали его собственные стражи, и онъ пошелъ своей дорогой на ряду съ товарищами.

Въ эту минуту Михаилъ поднялъ голову и посмотрѣлъ вслѣдъ единственному человѣку, который пожалѣлъ его; но тотъ ужъ былъ далеко.

— Ну, чего сталъ? — грубо окликнулъ его сторожъ.

И Михаилъ снова принялся за работу; но на лицѣ его еще долго лежалъ отблескъ внутренней отрады и долго еще застилала его глаза какая-то мутная, влажная пелена.

Весь этотъ день его лицо, какъ живое, стояло передъ Язономъ.

— Кто этотъ арестантъ? — спросилъ онъ своего сосѣда по работѣ.

— Почемъ я знаю? — неласково отвѣчалъ тотъ; и Язонъ замолчалъ.

— Какъ зовутъ того арестанта, что расчищалъ сугробы? — спросилъ онъ сторожа, во время перерыва.

— № 25, — былъ отвѣтъ.

— Я хочу знать: какъ его имя? — настаивалъ Язонъ.

— А тебѣ что за дѣло? — оборвалъ его сторожъ.

Но неудачный конецъ разспросовъ не помѣшалъ Язону и днемъ, и ночью вспоминать незнакомое ему, блѣдное, красивое лицо, обрамленное отросшими волнистыми бѣлокурыми волосами — лицо, трогавшее его до слезъ своимъ выраженіемъ. Что было въ немъ такого особеннаго, что могло растрогать Язона до глубины души? Ему казалось, что это лицо уже не сегодня ему дорого и знакомо; что не видѣть этого чужого дли него человѣка, не слышать его голоса — для него просто немыслимо!.. И вотъ, самъ усмѣхаясь своей неожиданной причудѣ, браня себя дуракомъ за излишнюю чувствительность, Язонъ рѣшилъ, что перестанетъ думать о блѣдномъ арестантѣ; но безпрестанно ловилъ самъ себя на томъ, что онъ мысленно заглядывается на его изстрадавшееся, красивое лицо и на его стройную, но понурую, какъ у старика, фигуру.

Такъ прошла недѣля, другая.

За это время ни разу не случилось Язону встрѣтиться вновь лицомъ въ лицу съ № 25; но тѣмъ усерднѣе приглядывался и прислушивался онъ во всему, что вокругъ него творилось. Это даже возбудило подозрѣніе сторожей и вниманіе его товарищей-арестантовъ, которые говорили въ шутку, что „рыжій“ безъ памяти влюбился въ „бѣлобрысаго“, въ эту переодѣтую „барышню“. Разъ-другой Язонъ отвѣтилъ на эти шуточки здоровыми тумаками, и ужъ никто больше не пробовалъ смѣяться, чтобы не испытать еще разъ на себѣ подзатыльниковъ рыжаго богатыря.

Съ мѣсяцъ спустя, начальство вздумало производить чистку въ грязныхъ до-нельзя помѣщеніяхъ обоихъ домовъ. Рѣшено было свалить въ кучу всѣ зловонныя постели арестантовъ и сжечь ихъ на чистомъ воздухѣ. Эта мѣра, однако, возбудила сильное неудовольствіе среди этихъ несчастныхъ, у которыхъ грязны (а слѣдовательно и вредны) были не столько постели, сколько самый полъ, стѣны и оловянныя плошки съ отбросами.

Какъ ни мало видѣли они участія со стороны исландцевъ, но и это еще была благодать въ сравненіи съ тѣмъ, что настало для нихъ съ водвореніемъ тамъ датскаго управленія. Не взирая на возраженія каторжниковъ, начальникъ сѣрныхъ копей приказалъ Язону привести въ исполненіе требуемую чистку. Выборъ его обусловливался столько же благонравіемъ Язона, сколько и его физическою силой: не мѣшало предусмотрѣть возможность сопротивленія со стороны арестантовъ.

Когда очередь дошла до постели Михаила, — значившагося подъ № 25, — тотъ воспротивился начальническому приказанію, говоря, что его постель содержится чисто и сухо.

— Ну, живо, живо! Пошевеливайся! — покрикивалъ сторожъ на Язона.

— Его постель и въ самомъ дѣлѣ совсѣмъ хороша! — замѣтилъ Язонъ.

— Нечего, нечего! Волоки ее вонъ! — былъ грубый отвѣтъ.

— На чемъ же тогда спать, когда и соломы-то не дадутъ намъ подъ голову? — горячился Михаилъ. — Собакамъ и тѣмъ даютъ на подстилку соломы!

— Ну, это смотря потому, какъ и что: собака собакѣ рознь! — возразилъ сторожъ. — Ну, ну! Живѣе!

И Язонъ, у котораго пальцы чесались сдавить горло негодяю, послушно выволокъ на воздухъ постель Михаила.

— Жалкій! Малодушный! Трусливая собака! — кричать ему въ слѣдъ Михаилъ.

Полымемъ залилъ стыдъ лицо Язона, и онъ низко наклонилъ голову, чтобъ не выдать своихъ настоящихъ чувствъ, и быстро, не помня себя, работалъ за десятерыхъ, въ порывѣ обиды и гнѣвя. Черезъ полчаса все было готово, и, глядя на яркое, широкое пламя громаднаго костра, поддающагося быстрому уничтоженію, Язонъ, подъ предлогомъ жары, снялъ долой свое толстое верхнее платье. Затѣмъ, улучивъ минуту, когда вѣтеръ погналъ въ его сторону густое облако дыма, онъ шмыгнулъ незамѣченнымъ въ домъ, гдѣ тотчасъ же нашелъ № 25, и наскоро разостлалъ на немъ свое грубое зимнее платье.

Въ одинъ мигъ онъ былъ уже на своемъ прежнемъ мѣстѣ

— Ну, живо, живо: натягивай свой зипунъ и идею дальше! — скомандовалъ ему сторожъ; но Язонъ только растерянно оглянулся, будто ища зипуна.

— Эге! Да ты, чего добраго, ужъ не сжегъ ли его, за-одно, на кострѣ? — острилъ сторожъ.

— Пожалуй, — согласился смиренно Язонъ.

— Ахъ, ты, дуракъ, дуракъ! теперь и щеголяй по морозцу-то въ одной курткѣ!

Язонъ только молча склонилъ голову и съ равнодушной улыбкой пошелъ себѣ по морозу въ одной курткѣ.

Начальникъ сѣрныхъ копей былъ человѣкъ, пожалуй, и не дурной, не жестокій; но онъ считалъ себя обязаннымъ повиноваться высшему начальству, которое въ лицѣ Іоргенсона было образцомъ самой безчеловѣчной жестокости. Что же мудренаго, если арестанты безпрестанно имѣли поводъ на что-нибудь да пожаловаться и этими жалобами сильно досаждали своему „капитану“? Впрочемъ, добродушіе, все-таки, хоть отчасти взяло надъ нимъ верхъ, и онъ постановилъ такой приказъ: если арестантъ ведетъ себя примѣрно и подаетъ надежду на исправленіе, ему разрѣшается поселиться за предѣлами арестантскихъ построекъ и дается возможность самому построить себѣ отдѣльную хижину. Такой арестантъ находится подъ присмотромъ лишь по десяти часовъ въ день, а затѣмъ уже все остальное время свободенъ отъ надзора; за работу же его снабжаютъ съѣстными припасами. Но такое (сравнительно) счастье не многимъ выпадало на долю; поэтому всѣ позавидовали Язону, когда начальникъ объявилъ ему свое благоволеніе и разрѣшилъ строиться отдѣльно.

Язонъ не особенно порадовался своему счастію и какъ-то нехотя принялся выкладывать стѣны своего будущаго дома, по близости отъ такой же хижины, построенной какимъ-то старикомъ-пасторомъ, несправедливо сосланнымъ сюда когда-то, по приказанію все того же Іоргенсона.

— А что это тамъ такое? — спросилъ онъ какъ-то разъ своего престарѣлаго сосѣда, указывая на женскую фигуру, нерѣдко мелькавшую вдали, у крыльца больницы. Неужто женщина?

— Да; это наша сидѣлка. Прекрасная женщина: работящая и такой доброй души! Когда со мной сдѣлалась оспа (видите, какіе знаки еще остались на лицѣ!), она глазъ надо мной не смывала.

Появленіе женщины въ кругу каторжниковъ не могло пройти для Язона незамѣченнымъ. Онъ часто видѣлъ вдали очертанія ея силуэта, и ему даже начало казаться, что ея движенія ему отчасти знакомы. Онъ привыкъ видѣть издали ея мелькающую фигуру, и потому былъ пораженъ, когда нѣсколько дней подъ-рядъ она не показывалась на крыльцѣ. Ужъ не больна ли сама? — подумалъ онъ и спросилъ объ этомъ старика-священника.

— Больна ли? Еще бы не больна! Ее, какъ увидали, въ чемъ дѣло, такъ и прогнали изъ больницы. Она должна быть матерью, и ей это поставили въ укоръ, потому что она не хотѣла сказать о себѣ ничего подробно: вдова она, жена или дѣвушка? Одинъ изъ сторожей, котораго она отвергла, изъ мести распустилъ слухъ, что она — нечестная женщина.

— Негодяй!.. — воскликнулъ Язонъ. — Гдѣ же она теперь?

— Вонъ на той фермѣ, въ сторонѣ отъ нашихъ построекъ. Я заходилъ къ ней, и она откровенно повѣдала мнѣ всю правду. Она замужняя женщина и, какъ я справедливо догадывался, изъ высшаго круга. Мужъ ея, по несчастной случайности, попалъ на каторгу, и вотъ она смѣло и самоотверженно рѣшилась поселиться здѣсь, чтобы быть поближе къ нему, своему мужу и другу, — отцу своего ребенка!

— Такъ онъ, влачитъ, здѣсь, на копяхъ? И, пожалуй, ничего не знаетъ, какъ она больна и какъ ее позорятъ? Кто онъ? Какъ его имя?

— Имени его она мнѣ не хотѣла сказать (бѣдняжка!), но она знаетъ, что его нумеръ 25.

— Я его знаю! — проговорилъ Язонъ; и разговоръ оборвался.

На слѣдующій день онъ явился къ высшему начальству просилъ разрѣшенія уступить свои льготы, какъ полу-свободнаго арестанта, другому, — № 25.

— Съ чего ты это взялъ? Да смѣешь ли ты мѣнять распоряженія начальства! Никого, кромѣ тебя, не касаются твои преимущества, а тѣмъ болѣе нумера 25, какъ особенно нерадиваго и непокорнаго.

— Ну, въ такомъ случаѣ дозвольте мнѣ хоть уступить мою хижину той бѣдной женщинѣ, сидѣлкѣ, которая теперь больна и не имѣетъ своего угла! — настаивалъ Язонъ.

— Нѣтъ, нѣтъ: этого не полагается! Ступай себѣ на работу! — приказалъ начальникъ, и арестанту оставалось только повиноваться.

„Гм! Что бы это значило? — думалъ начальникъ, провожая его глазами. — Откуда въ немъ такое участіе къ № 25? Ужъ не задумалъ ли онъ, чего добраго, бѣжать вмѣстѣ съ нимъ? И по для него эта женщина, о которой онъ такъ заботится?“

Результатомъ участія Язона оказался только усиленный надзоръ за нумеромъ 25 и еще болѣе тяжелая, непрерывная работа, которую безжалостно взвалили на него, уже полу-больного.

ХXVIII.

Въ воздухѣ запахло весною; поляны и ущелья сбросили съ себя свой холодный бѣлый покровъ, и на его черномъ фонѣ зазеленѣла кое-гдѣ свѣжая зеленая травка, замелькали убогіе сѣверные цвѣточки. Солнце теплою лаской согрѣло землю и она оживилась. Не оживились только несчастные, для которыхъ безразлично тяжела была ихъ подневольная служба, какъ въ лѣтнюю жару, такъ и въ зимнюю стужу.

Мрачно было на душѣ у Язона; онъ день это дня становился угрюмѣе и, наконецъ, опять явился къ начальству.

— Прошу васъ, посадите меня подъ арестъ! — проговорилъ онъ.

— Это еще что значитъ? Въ чемъ ты провинился?

— Ни въ чемъ, только предупреждаю васъ, я сбѣгу непремѣнно, если вы меня не удержите. Эта „полу-свобода“ не очень-то сладкая штука зимою, когда кругомъ ничего не видишь, кромѣ сугробовъ; но теперь, когда ужъ кукушки кукуютъ, — когда дороги свободна, а въ воздухѣ пахнетъ тепломъ и весельемъ, — меня такъ и тянетъ на волю!

— Ну, что-жъ! И ступай: кто тебя держитъ! Поболтаешься себѣ безъ толку, поживешь безъ крова, безъ пищи, помыкаешься по бѣлому-свѣту, какъ отверженный, и тогда мы еще успѣемъ накрыть тебя!

— Нѣтъ, меня назадъ не вернете: хватитесь, да ужъ будетъ поздно! — дерзко возразилъ Язонъ, и его дерзость скорѣе всякихъ разсужденій привела въ цѣли. Его лишили сравнительной свободы и приказали водворить на каторгѣ на прежнихъ условіяхъ, общихъ для всѣхъ арестантовъ.

Однако почти мѣсяцъ пробылъ Язонъ снова на копяхъ, и ему ни разу еще не удалось увидѣть № 25, такъ какъ начальство предусмотрительно приказало держать этихъ подозрительныхъ людей — Язона и № 25 — поодаль одного отъ другого.

Разъ, проходя подъ стражей отъ одной вопи къ другой, Язонъ замѣтилъ въ сторонѣ одного изъ каторжниковъ, привязаннаго за правую руку въ желѣзной петлѣ такъ, чтобы лѣвая рука не могла дотянуться до пищи и питья, поставленныхъ на строго разсчитанномъ разстояніи. Язонъ мигомъ узналъ блѣдное красивое лицо несчастнаго, котораго подвергали пыткѣ голодомъ, ужаснѣйшей изъ пытокъ!

Подскочить къ нему и вырвать роковую желѣзную петлю — было, конечно, дѣломъ сверхъестественной силы, но ея хватило у богатыря Язона, которому гнѣвъ придалъ необычайную мощь. Когда стража очнулась отъ изумленія, № 25 былъ свободенъ и стоялъ на ногахъ, опираясь на своего избавителя. На нихъ набросились, ихъ повели въ начальству, и они молча, угрюмо повиновались.

— Ага! Вы бунтовать? Вы защищать другъ друга? Влюблены, что-ли, что жить другъ безъ друга не можете? — кричалъ начальникъ, внѣ себя отъ злости. Хорошо же! Соединить ихъ кандалы по рукамъ и по ногамъ, и пусть они живутъ неразлучно день за днемъ, недѣля за недѣлей, мѣсяцъ за мѣсяцемъ! Пусть они опротивѣютъ другъ другу до того, чтобы ихъ горячая любовь закончилась неутолимой ненавистью и злобой!

И съ той минуты Язонъ и Михаилъ, соединенные кандалами по рукамъ и ногамъ, стали неразлучны, какъ были съ ними неразлучны стыдъ и негодованіе, которые легко было прочитать у нихъ на лицѣ. Язона мучила совѣсть за то, что его горячность, его неумѣлое и необдуманное вмѣшательство послужили во вредъ Михаилу, и онъ работалъ, пилъ, ѣлъ и спалъ, отвернувшись отъ скованнаго съ нимъ товарища, не смѣя поднять на него глаза. Михаилъ же, напротивъ, высоко держалъ голову, и взглядъ его горѣлъ негодованіемъ на безчеловѣчность ихъ общихъ мучителей.

Ни словомъ не перекинулись несчастные, но каждый и безъ словъ зналъ, что чувствуетъ другой. Язонъ зналъ, что Михаилъ не можетъ не чувствовать къ нему отвращенія, а Михаилъ понималъ, что Язона мучитъ стыдъ передъ нимъ. Время, однако, смягчило и сблизило ихъ настолько, что однажды Язонъ попробовалъ заговорить.

— Я не хотѣлъ довести васъ до такой бѣды, — проговорилъ онъ смиренно.

На что № 25 отвѣчалъ, не поворачивая къ нему головы и стараясь подавить въ себѣ приливъ раздраженія:

— Вы хотѣли все сдѣлать въ лучшему.

— Развѣ вамъ не жаль, что все такъ случилось?

— Жаль, конечно; но не за себя, а за васъ.

— За меня? — удивился Язонъ, за все это время думавшій только о Михаилѣ.

— Ну, да. Я ни на минуту не испыталъ ничего отраднаго въ этой неволѣ, а вы ужъ попробовали жить почти на свободѣ. И я… я причина вашего несчастья!

Угрюмое лицо Язона освѣтилось внутренней радостью.

— О, это пустяки! — проговорилъ онъ.

— Пустяки?!..

— Да: мнѣ это все равно, лишь бы вамъ не было въ тягость?..

Михаилъ почувствовалъ, что его душитъ, но уже не гнѣвъ, а слезы.

— Нисколько!.. — только и могъ онъ отвѣтить, пристыженный самоотверженіемъ товарища.

— Ну, ну! чего стали? — послышался окрикъ сторожа, и они молча продолжали работать.

Въ тотъ же вечеръ Михаилъ, вглядываясь попристальнѣе въ лицо своего неразлучнаго спутника, спросилъ его:

— Я какъ будто бы видѣлъ васъ гдѣ-то, но гдѣ, не припомню?

Язонъ помнилъ прекрасно бранный окрикъ, которымъ тогда, во время чистки домовъ, обидѣлъ его Михаилъ, но промолчать, и Михаилъ продолжалъ свои разспросы:

— Какъ ваше имя?

— Нѣтъ у меня имени, да оно и не нужно: вы бы, пожалуй, запомнили его и постепенно выяснили бы себѣ: кто я?

— Ну, такъ что же?

— Я не хотѣлъ бы, чтобы вы узнали, за что я сюда сосланъ.

— И потому не скажете, какъ васъ зовутъ?

— Да, не скажу; впрочемъ, мнѣ нечего вамъ говорить, такъ какъ отецъ оставилъ меня съ матерью на произволъ судьбы и даже своего имени не далъ мнѣ въ наслѣдство.

— Но есть же у васъ и мать, и сестры?

— Мать умерла, сестеръ у меня не было совсѣмъ.

— И брата тоже нѣтъ?

— Нѣтъ… то-есть, собственно говоря… Нѣтъ, нѣтъ! Я одинокъ на свѣтѣ. Никто не вспомнитъ обо мнѣ, не пожалѣетъ, никому нѣтъ заботы: живъ я, или умеръ!

Онъ хотѣлъ засмѣяться, но голосъ его оборвался, и губы задрожали.

— А ваше имя? — спросилъ онъ.

— Зовите меня… братомъ! — отвѣтилъ Михаилъ.

На слѣдующій день, въ полдень, пока сторожа легли вздремнуть въ сторонѣ отъ солнопека, арестанты воспользовались случаемъ вздохнуть свободнѣе и, отирая рукавомъ потъ, градомъ лившійся у нихъ съ лица и съ шеи, возобновили прерванную наканунѣ бесѣду. Язонъ было-вспомнилъ о женѣ своего товарища по несчастію и хотѣлъ заговорить о ней, но Михаилъ предупредилъ его.

— Вы говорите, что совершенно одиноки? — началъ онъ. — Тѣмъ лучше: имѣть привязанности значить только страдать сильнѣе!

— Конечно, — согласился Язонъ.

— Положимъ, вы любите дѣвушку и преданы ей всей душой, всѣмъ сердцемъ, и вдругъ лишились ея навсегда…

— Но съ вами-то этого нѣтъ: ваша жена, сколько мнѣ кажется, жива?

— Такъ что жъ такое? Есть худшая разлучница, нежели смерть!..

— А, понимаю! — перебилъ Язонъ, и нѣжностью, волненьемъ зазвучалъ его тихій голосъ: — между вами сталъ… другой?

— Да.

— И вы… убили его?

— Нѣтъ, но дай ему Богъ никогда не попадаться мнѣ на глаза!

— И вы не знаете, гдѣ онъ теперь?

— Онъ былъ сначала здѣсь, на копяхъ, но былъ помилованъ дня за два до того, какъ меня арестовали.

— Молчать! — раздался грубый окрикъ проснувшагося стража, и бесѣду пришлось отловить до ночи.

— А знаете, — началъ Язонъ: — не ожидалъ я право, что мы такъ сойдемся, и что наша судьба можетъ быть такъ похожа: вы — образованный, вы баринъ, я — полудикій, необразованный и грубый человѣкъ. Какъ вамъ, такъ и мнѣ сталъ поперекъ дороги… другой, котораго она предпочла мнѣ. До нея ни одной женщины я не любилъ, ни на одну не обращалъ вниманія. Она была для меня всѣмъ на свѣтѣ! Вся моя радость, весь свѣтъ моей жизни былъ въ ней одной! Но она, все-таки, была женщина, и женщина образованная, гордая. Она польстилась на его богатство, на его положеніе въ свѣтѣ, а я былъ бѣденъ: въ моей любви было все мое счастье, все мое богатство! И она отнялъ его у меня… Я не могъ этого снести… Видитъ Богъ, не могъ!

— И вы… вы изъ-за этого сюда попали?

— Нѣтъ, я не виновенъ въ томъ, что вы думаете, я даже не видалъ его… ни разу въ жизни! Всѣ его знаютъ, всѣ встрѣчались съ нимъ, я — никогда, какъ ни искалъ его, какъ ни слѣдилъ за нимъ!.. Но мы еще сочтемся: я это твердо знаю, я въ этомъ увѣренъ! Мы еще станемъ съ нимъ лицомъ къ лицу, и это такъ же вѣрно, какъ то, что есть Богъ на небѣ!

Михаилъ взялъ Язона за обѣ руки и крѣпко ихъ пожалъ.

— Брать мой! — воскликнулъ онъ: — отнынѣ ты мнѣ братъ по душѣ, по мысли, братъ въ радости и въ горѣ, братъ въ немощи и въ силѣ!..

— Молчать! — прикрикнулъ сторожъ, не оставлявшій ихъ въ покоѣ и на-ночь.

Они умолкли и вскорѣ уснули, удрученные усталостью и впечатлѣніями дня.

Между тѣмъ силы Михаила уходили не по днямъ, а по часамъ, и Язонъ пользовался каждой удобной минутой для того, чтобы незамѣтно помочь ему въ работѣ. Наконецъ, на пятый день послѣ того, какъ ихъ сковали вмѣстѣ, Михаилу стало такъ плохо, что онъ упалъ безъ чувствъ, съ киркою въ рукахъ. Какъ ребенка, поднялъ его на руки богатырь-Язонъ и дерзко отогналъ отъ него сторожей, которые пожаловались высшему начальству. Рѣшено было примѣрно проучить непокорныхъ, но какъ? Объ этомъ надо было подумать хорошенько.

Съ нѣкоторыхъ поръ на копяхъ замѣчалась странная и непонятная перемѣна. Сѣрные источники, находившіеся подъ землею, повидимому, вовсе изсякли. Прежде на каждомъ шагу курился надъ поверхностью земли голубоватый паръ, указывавшій на присутствіе въ клѣткахъ ея сѣрнистой струи; теперь же онъ почти нигдѣ не встрѣчался, но зато поодаль, посреди гряды небольшихъ холмовъ, слышалось глухое рокотанье и замѣчались даже подземные удары. Это, по мнѣнію капитана, начальника Кризувика, прямо указывало на то, что сѣрнистые источники, если они, вовсе изсякнутъ въ долинѣ (чего упаси Боже!), могутъ оказаться въ изобиліи въ холмистой грядѣ. Но какъ до этого дознаться? Кто рискнетъ своей жизнью ради того, чтобы только получить эту увѣренность? По совѣту со своими подчиненными, начальство пришло къ убѣжденію, что лучше всего приставить къ этой работѣ каторжныхъ, и притомъ такихъ, которые нуждались бы въ острасткѣ. И въ самомъ дѣлѣ: ну, кто пошелъ бы добровольно долбить киркою утесы для того, чтобъ на него могла вдругъ нахлынуть горячая, смертоносная струя сѣрнистыхъ газовъ, которымъ откроется свободный доступъ наружу?

Итакъ, рѣшено было послать туда непокорныхъ, которыхъ и пригнали, съ кирками въ рукахъ, на самое опасное мѣсто. Подъ ногами у нихъ была раскаленная почва, подернутая желтовато-бѣловатою потрескавшеюся корой; воздухъ былъ пропитанъ запахомъ сѣрнистаго газа. Подъ первымъ же слоемъ земли показались явные признаки сѣры: въ глубокихъ трещинахъ почвы замелькали порывистыя струйки голубоватаго огня.

Язонъ отскочилъ назадъ.

— Здѣсь опасно! — закричалъ онъ стражамъ; но тѣ только грубо подгоняли арестантовъ и несчастные принуждены были покориться.

Земля поминутно какъ бы трескалась у нихъ подъ ногами; чаще и опредѣленнѣе пробѣгали глубокія огненныя струйки. Оставалось уже всего фута два-три твердой земли.

— Стой! дальше копать невозможно! — снова закричалъ Язонъ.

— Хорошо, хорошо! Чего по-пусту болтаешь? — опять отвѣчала стража.

— Послушайте: если ужъ такъ необходимо нужно продолжать копать, — пусть намъ освободятъ ноги, чтобъ дать возможность отскочить въ сторону, когда прорвется сѣра; иначе мы заживо сгоримъ, задохнемся отъ жару!..

— Молчать, говорятъ вамъ! — перебилъ его сторожъ.

— Нѣтъ, я не замолчу, а лучше вы запомните мои слова. Смерти я не боюсь и знаю хорошо, что смерть моя придетъ еще не скоро, но мой товарищъ боленъ и изнуренъ непосильной работой: ему спастись немыслимо. Попомните же мое слово: пусть только съ нимъ что-нибудь случится, и вамъ не сдобровать! По косточкамъ я растерзаю васъ на части!

Съ громкимъ проклятіемъ, что было силъ, засунулъ Язонъ свою кирку въ землю, и въ ту же минуту изъ отверстіи вырвался столбъ сѣрнистаго горячаго пара съ безобразнымъ, прерывистымъ присвистомъ и рокотаньемъ, съ которымъ слился рѣзкій, нечеловѣческій, ужасный крикъ.

Когда пары нѣсколько разсѣялись, испуганные стражи увидали, что „рыжій“ стоитъ живъ и невредимъ на краю отверстія, а рядомъ съ нимъ, почти на рукахъ его, лежитъ безъ чувствъ „бѣлобрысый“, повидимому, ослѣпленный сѣрнистой струею.

Въ одну минуту вернулась къ Язону его богатырская сила: онъ порвалъ связывавшія ихъ веревки, взвалилъ себѣ на плечи товарища и смѣлымъ, неторопливымъ шагомъ пошелъ по направленію прочь отъ копей. Взглядъ его былъ ужасенъ; голосъ грозенъ и глубокъ, какъ у раненаго звѣря.

Сторожа выронили изъ рукъ свои мушкеты и дали ему безпрепятственно уйти.

XXIX.

Было раннее утро и легкій туманъ еще скрывалъ за своей прозрачною дымкой залитый солнцемъ дневной горизонтъ. Дорога шла то внизъ, то въ гору; но Язонъ, мѣрнымъ шагомъ, не останавливаясь, шелъ впередъ, впередъ — по направленію къ солнцу. Вотъ оно уже встало, разогнавъ послѣдніе туманы, и лучи его дружно полились на землю, обдавая ее благотворнымъ тепломъ.

Язонъ все шелъ впередъ, безъ остановки, со своей живой ношей за плечами. Становилось жарко; солнце палило.

Вдругъ больной тихо застоналъ:

— Пить!..

Но по близости не было и признака воды. Язонъ молча шелъ дальше.

Михаилъ снова впалъ въ забытье, во не надолго.

— Пить! — простоналъ онъ громче; и въ ту же минуту до Язона донеслись журчащіе звуки воды.

„Источникъ!“ подумалъ онъ и прибавилъ шагу. — Сейчасъ, сейчасъ! Потерпи минутку! Одну, одну минутку! — уговаривать онъ больного.

И въ самомъ дѣлѣ: минуту спустя, онъ былъ ужъ на берегу быстрой рѣчки. Она шумѣла и… и курилась!

— Проклятіе! Она горячая!.. — воскликнулъ въ отчаяніи Язонъ. Вся эта мѣстность отвержена Богомъ!..

И съ новой энергіей, съ нечеловѣческой силой, онъ удвоилъ шаги, въ надеждѣ скорѣе миновать эту ужасную мѣстность. Особую бодрость придавала ему надежда добраться до озера, которое синѣло вдали передъ нимъ: онъ гналъ, что тамъ ужъ навѣрное найдетъ чистую, студеную воду.

Къ счастію для нихъ обоихъ, Михаилъ снова впалъ въ забытье и не терзалъ своего друга и избавителя просьбою напиться. Сердце Язона дрожало отъ радости при видѣ того, какъ замѣтно приближалась къ нему синяя полоса свѣжей, живительной воды.

Она уже была совсѣмъ, совсѣмъ близко, какъ вдругъ въ воздухѣ дрогнулъ отдаленный звукъ выстрѣла. Язонъ такъ и застылъ на мѣстѣ отъ ужаса. Ясно: — за ними погоня! Спрятаться некуда на голой равнинѣ, гдѣ только изрѣдка встрѣчаются отлогіе бугры, будто давно забытыя могилы на кладбищѣ. Одинъ онъ могъ бы еще убѣжать, но какъ спасти бѣднаго товарища и друга? Не долго предавался горю усталый тѣломъ и душою богатырь. Пристально оглядѣвшись вокругъ, Язонъ замѣтилъ въ сторонѣ какъ бы намекъ на то, что тамъ бугры повыше, и, не теряя ни минуты, пошелъ по тому направленію. Ожиданія его оправдались. Задняя часть самаго высокаго изъ бугровъ была обвалена, но такъ неудобно, что затвердѣвшія отъ времени глыбы земли не могли укрыть нашихъ путниковъ. Въ ту же минуту на горизонтѣ Язонъ ясно различилъ быстро-быстро разроставшіяся точки: онъ зналъ, — это погоня! На далекое пространство впередъ сторожамъ было такъ же ясно все видно, какъ и ему. Что если они ужъ замѣтили его? Въ отчаяніи Язонъ опустилъ голову и вдругъ замѣтилъ между глыбами трещину, въ которую одинъ могъ бы, пожалуй, протиснуться; йо вдвоемъ — мыслимо ли это? И, наконецъ, есть ли тамъ пустое пространство, чтобъ спрятаться? Съ рѣшимостью отчаянія, онъ снялъ съ плечъ свою живую ношу и, безжалостно тиская несчастнаго, просунулъ его въ узкую трещину. Слава Богу! Товарищъ въ безопасности: значитъ, тамъ просторно! Живо послѣдовалъ за нимъ Язонъ, и ему нашлось мѣсто на корточкахъ, а гдѣ и ползкомъ, протащиться вмѣстѣ съ безчувственнымъ другомъ подальше въ темное углубленіе этого страннаго бугра, который, весьма вѣроятно, нѣкогда служилъ языческой могилой, судя по своему внутреннему устройству.

Не успѣлъ богатырь вздохнуть свободнѣе, какъ снова сердце въ немъ замерло. Онъ затаилъ дыханіе: ему почудилось, что рядомъ съ нимъ заговорили.

— Говорю я тебѣ, мы не туда идемъ! — послышалось совершенно ясно: — Ихъ двое, а слѣдъ одинъ!

— Понятно, „рыжій“ несетъ того, больного, на плечахъ.

— Ну, еще что? Столько миль подъ-рядъ?.. Эхъ, ты, умная твоя голова!

— Все равно: вотъ они куда идутъ, а не туда. Говорю тебѣ толкомъ: они идутъ въ Рейкіавикъ, а почему, ты и самъ понимаешь. Всякая собака знаетъ, кто онъ такой: за него грудью встанетъ народъ, только бы ему добраться въ Рейкіавикъ!..

Голоса удалялись и шаги тоже. Язонъ успокоился совершенно, но не прошло и минуты, какъ въ разсѣлину, чрезъ которую онъ вошелъ, залаяла собака, очевидно, отставшая отъ своихъ хозяевъ. Рыча, уставилась она горѣвшими въ темнотѣ глазами на того, чей духъ узнала чутьемъ, и не трогалась съ мѣста, хотя хозяинъ ея вернулся и громко кликалъ ее: — Эрикъ! Эрикъ!..

Но Эрикъ рычалъ и весь ушелъ въ ущелье, стараясь зубами ухватиться за бѣглеца. Однако и бѣглецъ не потерялся. Онъ сдавилъ шею разгнѣванному псу и до тѣхъ поръ не выпускалъ изъ рукъ, пока тотъ не пересталъ хрипѣть.

Между тѣмъ хозяинъ Эрика былъ уже близко, такъ близко, что Язонъ снова затаилъ дыханіе и ясно разслышалъ:

— Эрикъ! Эрикъ! Куда ты провалился? Голову отдамъ на отсѣченіе, что онъ сейчасъ былъ тутъ!

Эрикъ не отзывался, но, на бѣду, Михаилъ шевельнулся и тихо застоналъ. Холодный потъ выступилъ на лбу Язона. Онъ наклонился къ другу и крѣпко прижался губами въ его губахъ, цѣлуя его, чтобы заглушить, остановить его стенаніе.

— Зигуртъ! Зигурть!.. — донесся издали чей-то голосъ, и хозяинъ собаки, совсѣмъ близко, какъ будто рядомъ съ Язономъ, откликнулся:

— Иду!.. Иду!.. — И въ самомъ дѣлѣ поспѣшно пошелъ прочь.

Еще минута, и лошадиный топотъ замеръ въ отдаленіи.

Слава Богу! Опасность миновала.

Между тѣмъ Михаилъ приходилъ въ себя; но радость бѣднаго Язона была недолга. Какъ только другъ его почувствовалъ, что онъ ослѣпъ и искалѣченъ; какъ только понялъ онъ, что принужденъ скрываться въ какомъ-то логовищѣ, будто дикій звѣрь; какъ только жажда въ немъ опять проснулась, — онъ возмутился, онъ проклиналъ судьбу и упрекалъ Язона въ томъ, что онъ долженъ теперь умирать отъ жажды, — по его милости… Молча, кусая до боли свои дрожащія губы, Язонъ выслушалъ упреки, которыми осыпалъ его другъ, и слезы душили его. Но вотъ порывъ горя и отчаянія улегся постепенно, и Михаилъ почувствовалъ всю свою несправедливость къ тому, кто былъ ужъ не разъ его вѣрнымъ заступникомъ.

— А далеко ли мы отъ Кризувика? — спросилъ онъ мягче.

— Милъ десять, одиннадцать, — былъ отвѣтъ.

— И ты несъ меня все время на плечахъ?

— Ну, да.

Въ полутьмѣ углубленія послышался какой-то странный звукъ, будто сдержанное рыданье, и Язонъ почувствовалъ, что его рука омочена слезами, и что въ ней нѣжно прильнули чьи-то горячія губы. Сердце въ немъ дрогнуло отъ жалости въ товарищу, и онъ поспѣшилъ насколько могъ бодрѣе проговорить:

— Ну, ну, пора и въ путь: живѣе! Обопрись на меня… покрѣпче… вотъ такъ! Прекрасно! Вотъ мы и снова на просторѣ!

Какъ ни бодрились друзья, однако ихъ физическія силы не могли соперничать съ нравственными, и Михаилъ скоро въ этомъ убѣдился.

— Оставь меня, бѣги одинъ! — просилъ онъ Язона. — Я никуда негодный, безпомощный калѣка. Руки и ноги мнѣ больше не служатъ, въ глазахъ — вѣчная тьма… Вѣдь теперь день?

— Нѣтъ, солнечный закатъ.

— Ахъ, да не все ли равно!.. Я ничего… ровно ничего не вижу!.. — жалобно говорилъ несчастный, и, наконецъ, такъ изнемогъ, что долженъ былъ прилечь на землю и отдохнуть на свѣжемъ мху.

Язонъ тоже изнемогалъ отъ голода и жажды и нуждался въ отдыхѣ. Но сѣверная бѣлая ночь прошла для нихъ тревожно. Забывшись на часокъ-другой, Михаилъ встрепенулся и окликнулъ друга:

— Какъ странно! — проговорилъ онъ. — Мнѣ снилось, что я нашелъ своего брата, что онъ здѣсь, около меня, и что этотъ братъ… ты!

— Такъ у тебя есть братъ? — съ замираніемъ сердца пролепеталъ Язонъ.

— Да; во я его не знаю: мы никогда съ нимъ не встрѣчались. И вотъ, глядя на тебя, я подумалъ… мнѣ показалось, что ты и есть мой братъ.

— Ну, хорошо, лежи спокойно, милый братъ, не шевелись. Отдохни хорошенько!.. — тихо уговаривалъ его Язонъ.

Но и отдыхъ не помогъ больному. Онъ такъ ослабѣлъ, что Язону пришлось опять взвалить его себѣ на плечи и нести, нести до самаго города.

— Зачѣмъ же намъ туда? Опять въ неволю? — стоналъ больной.

— Нѣтъ, мы пойдемъ въ судъ: мы все разскажемъ! Законъ не можетъ быть жестокъ: — онъ строгъ, но справедливъ и не безчеловѣченъ! — возражалъ храбро богатырь.

Такъ время шло да шло, и показалось, наконецъ, вдали ущелье, которое вело въ долину Тингвеллира. То было утромъ, на другой день послѣ ихъ бѣгства изъ Кризувика, и яркое солнце заливало долину, шумѣвшую какъ волны; это шумѣлъ народъ, собравшійся на ежегодный праздникъ. И на угрюмомъ, измученномъ лицѣ Язона отразилась глубокая радость.

XXX.

Прежде чѣмъ продолжать разсказъ, вернемся на минуту къ Грибѣ.

Она жила на фермѣ съ своимъ малюткой, который невольно покрылъ позоромъ ея доброе имя; но это ее не стѣсняло. Гриба знала, что стоитъ ей сказать только слово, и этотъ позоръ обратится ей во славу; но она хранила свою тайну, счастливая тѣмъ, что съ ней былъ ребенокъ, и тутъ же, неподалеку, его несчастный отецъ. Она жила скромно, почти скудно, и тратила понемногу тѣ деньги, которыя получила отъ братьевъ за свою землю.

Однажды въ ней зашелъ бывшій священникъ, черезъ котораго она получала иногда вѣсти о мужѣ, и, запинаясь, сообщилъ ей, что съ № 25 случилась бѣда.

Не успѣлъ онъ еще договорить, какъ Гриба, съ ребенкомъ на рукахъ, не помня себя отъ горя, уже летѣла прямо на копи и въ одну минуту разгласила свою тайну, которую такъ долго скрывала.

— Гдѣ мужъ? Гдѣ мужъ? говорите! — кричала она, еще издали завидя сторожей.

— Какой мужъ? Откуда? — удивлялись тѣ.

— Мой мужъ, № 25! — отвѣчала Гриба, и ее поспѣшили отвести въ начальству.

— А, такъ онъ твой мужъ? — съ достоинствомъ проговорилъ начальникъ. — Я такъ и думалъ!.. Ну, а скажи же, кто такой его пріятель, который съ нимъ ушелъ?

— Какъ ушелъ? Куда?

— Бѣжалъ.

— Такъ вотъ что съ нимъ случилось?.. Ну, слава Богу, слава Богу!.. — со слезами ликовала Гриба.

— Ну, да, бѣжалъ съ тѣмъ, другимъ… съ Язономъ.

Молча, застывъ отъ ужаса, Гриба смотрѣла на него, не понимая и боясь понять.

— Ну, что жъ молчишь? Говори, кто онъ таковъ?

— Онъ… его брать, — тихо, съ запинкой отвѣчала молодая женщина. — Да, его брать, который поклялся убить его!

Капитанъ съ недовѣрчивой улыбкой покачалъ головою:

— Ну, на это что-то не похоже: онъ былъ первый его другъ и заступникъ.

— Нѣтъ, онъ его первѣйшій врагъ, — настаивала Гриба.

— Говорю тебѣ толкомъ: онъ на своихъ плечахъ унесъ его отсюда.

— Это ничего не значитъ: у него вѣрно былъ злой умыселъ, я это знаю. А, вы мнѣ не вѣрите? Такъ слушайте же: Язонъ сосланъ сюда за то, что покусился на жизнь своего брата, — моего мужа. И если онъ бѣжалъ вмѣстѣ съ нимъ, значитъ онъ опять противъ него замышляетъ… да, да, непремѣнно! О, Господи! Пусть бы онъ лучше оставался здѣсь, чѣмъ идти на вѣрную смерть!.. Господи! Да что же я говорю? Мысли мои мутятся, я ничего не чувствую, не помню. О, не сердитесь на меня, простите, если я что не такъ сказала! Помогите, спасите мнѣ его! Пошлите за нимъ, не теряйте ни минуты! Скорѣе! Ради Бога, скорѣе!

— Все это очень странно! — важно произнесъ начальникъ. — Но, будь покойна, за ними уже послано въ погоню. Впрочемъ, я не смѣю довѣриться тебѣ: пусть лучше рѣшитъ самъ губернаторъ. Права ты или нѣтъ, а все же поѣзжай-за въ Рейкіавикъ и разскажи ему сама.

И часу не прошло, какъ Гриба, подъ конвоемъ, уже ѣхала съ ребенкомъ на рукахъ по направленію къ долинѣ Тингвеллира.

Между тѣмъ старикъ Адамъ Фэрбрезеръ уже давно жилъ въ Рейкіавикѣ, куда отправился хлопотать за своего любимца и названнаго сына.

Прежде всего онъ пошелъ прямо къ Іоргенсону и потребовалъ, чтобы его, какъ англійскаго подданнаго, судили по англійскимъ законамъ.

— Нѣтъ у насъ здѣсь законовъ, кромѣ датскихъ, — проговорилъ неласково Іоргенсонъ.

— Что жъ такое! Судите его хоть по датскимъ законамъ, но справедливо! Все лучше, чѣмъ произволъ тирана!

— Мнѣ, сударь, дѣла нѣтъ до вашихъ угрозъ! Прошу васъ быть со мною почтительнѣе!

— И вы будьте справедливѣе, а не то я обращусь прямо къ вашему высшему начальству! — пригрозилъ въ свою очередь Адамъ, и дѣйствительно принялся писать прошеніе за прошеніемъ: и къ первому министру въ Копенгагенъ, и датскому рейхстагу, и самому королю. Но время шло, а результатовъ эти прошенія не приносили никакихъ.

Іоргенсонъ сидѣлъ по прежнему крѣпко на своемъ мѣстѣ, и если и приходили ему какіе запросы изъ Копенгагена, онъ умѣть все представить въ выгодномъ для себя свѣтѣ. Тѣмъ временемъ въ народѣ не забывали Михаила, и Адаму отрадно было слышать со всѣхъ сторонъ похвалы бывшему президенту, — его дорогому дѣтищу и другу. Слышалъ и видѣлъ это Іоргенсонъ, и понималъ прекрасно, что народъ такъ же сильно любитъ Михаила, какъ ненавидитъ его, — Іоргенсона. Опасенія его еще усилились, когда онъ узналъ, что Язонъ живъ и защищаетъ брата отъ всѣхъ окружающихъ; но онъ надѣялся, что Михаилъ не долго проживетъ въ такихъ ужасныхъ условіяхъ. Когда настало время ежегоднаго торжества въ долинѣ Тингвеллира, Іоргенсонъ сталъ готовиться къ нему, какъ обыкновенно. Наконецъ, въ самый тотъ день, онъ собрался въ путь, и недалеко отъ Рейкіавика его нагнали люди, потерявшіе слѣдъ бѣглецовъ, и разсказали, что они бѣжали съ кризувикскихъ копей. Іоргенсонъ, въ ужасѣ, что Михаилъ снова на свободѣ и каждую минуту можетъ вернуться въ Рейкіавикъ, повернулъ обратно въ городъ и сдѣлалъ тамъ строжайшія распоряженія для огражденія его отъ „измѣнника“, какъ онъ называлъ бывшаго президента. Затѣмъ, оставивъ своихъ тѣлохранителей въ Рейкіавикѣ, онъ снова направился въ долину Тингвеллира.

Народъ давно уже шумѣлъ, разбивая палатки и собираясь въ кучки, громко толкуя про свои и правительственныя дѣла, весело привѣтствуя другъ друга. Но не во всей толпѣ, тѣснившейся у „Горы-Закона“, господствовало обычное на этомъ народномъ торжествѣ оживленіе. Кто-то, блѣдный, съ нескрываемымъ волненіемъ повелъ рѣчь о зловѣщихъ предзнаменованіяхъ, замѣченныхъ на югѣ острова: о какомъ-то черномъ дождѣ, о подземныхъ толчкахъ и тому подобныхъ ужасахъ. Его слова подхватили еще двое, трое, видѣвшіе внезапно вырвавшіеся изъ-подъ земли столбы дыма. Эти вѣсти мигомъ облетѣли толпу, и скоро всѣ заговорили о нихъ, у всѣхъ стало грустно на-сердцѣ. Между тѣмъ приближался установленный часъ для открытія торжества, а главы исландскаго управленія еще не было. Тяжелое и какое-то неловкое чувство производило пустое, незанятое кресло, поставленное для губернатора на возвышенномъ мѣстѣ. Въ народѣ послышался сначала сдержанный, а затѣмъ и громкій ропотъ. Исландцы, въ которыхъ, въ эту торжественную минуту, вновь проснулся весь ихъ народный пылъ, вознегодовали на запозданіе генералъ-губернатора: въ немъ они усматривали неуваженіе къ ихъ національнымъ обычаямъ и законамъ, и несомнѣнное желаніе оскорбить ихъ подъ прикрытіемъ своей власти. Но, вотъ, въ рядахъ главныхъ представителей торжественнаго собранія произошло движеніе, и толпа умолкла: съ появленіемъ „верховнаго судьи“, съ мечомъ правосудія въ рукахъ, торжество началось. Нечего даваться въ обиду чужому и ради него измѣнять роднымъ тысячелѣтнимъ законамъ!

Одновременно, съ двухъ сторонъ, появились два шествія: одно изъ чиновъ гражданскаго, другое — духовнаго судилища. Во главѣ послѣдняго шелъ старичокъ епископъ Джонъ, рѣчь котораго, по обыкновенію, открыла торжество. Эта рѣчь; или, иначе говоря, молитва, заключилась воззваніемъ о помощи въ всемогущему и всемилостивому Творцу вселенной:

— Воззри, Господи, на дѣтей Твоихъ! — молился старикъ: — Помоги намъ, грѣшнымъ и недостойнымъ рабамъ Твоимъ, въ дѣлѣ суда и совѣсти! Просвѣти нашъ разумъ и души наши сіяніемъ истины и правосудія; дай намъ нелицепріятно, незлобиво, безкорыстно творить судъ и расправу! И да падетъ грѣхъ виновнаго на главу его, и да растерзаетъ его, какъ коршунъ негодную падаль!

Едва замолкли слова этого страннаго, древняго воззванія, какъ впередъ выступилъ верховный судья, чтобы принести присягу; за нимъ исполнили этотъ обрядъ и остальные гражданскіе представители народной власти, послѣ чего они приступили въ обнародованію новыхъ законовъ и ихъ отдѣльныхъ статей.

Вдругъ по толпѣ пробѣжалъ шопотъ:

— Губернаторъ! Губернаторъ пріѣхалъ!..

И въ самомъ дѣлѣ, среди разступившейся толпы, нескорымъ, но замѣтно-тревожнымъ шагомъ проходилъ Іоргенсонъ, хмурый, озабоченный, будто вдругъ постарѣвшій.

Чтеніе законовъ не прерывалось ни на минуту, какъ ни въ чемъ не бывало, а Іоргенсонъ, не обращая на это вниманія, прямо прошелъ на свое мѣсто, откуда вдругъ раздался, вмѣсто привѣтствія народу, его хриплый отъ волненія голосъ:

— Верховный судья! Выслушай меня!

— Теперь не время… — былъ холодный отвѣтъ.

— Когда будетъ время, тогда ужъ будетъ поздно! Слушайте же скорѣе: измѣнникъ и злодѣй, который нѣкогда захватилъ въ свои руки власть надъ Исландіей… бѣжалъ!

— Бѣжалъ!.. Свободенъ!.. — послышались голоса, разростаясь въ громкій гулъ.

— Да, онъ на свободѣ! И я обращаюсь къ вамъ, сыны Исландіи, чтобъ вы помогли схватить, обуздать его!..

— У васъ есть своя стража, ей и прикажите: мы вамъ не слуги! — прокричало нѣсколько смѣльчаковъ.

— Мои люди охраняютъ Рейкіавикъ, а на вашемъ островѣ, хоть годъ ходи, не найдешь бѣглеца, если самъ на немъ не родился!

— И слава Богу!.. — раздалось потише.

— Ваша обязанность мнѣ помочь! Отложите свое торжество и всѣ идите искать слѣдъ предателя: кто не пойдетъ, тотъ не другъ Даніи!

— Мы не рабы ея! Наша Гора-Закона болѣе тысячи лѣтъ видитъ насъ у ногъ своихъ, и мы не можемъ… мы не хотимъ прервать нашего торжества, какъ торжества всего нашего народа и его духа! — вступился самъ судья.

— Берегитесь, не возмущайте народъ! — грозилъ губернаторъ: — иначе вамъ всѣмъ придется плохо!

— Угрозы насъ не страшатъ, мы поступаемъ по совѣсти!

— Ну, слушайте: кто хочетъ получить двѣ тысячи кронъ? — горячился Іоргенсонъ: — пусть тотъ отыщетъ мнѣ его!

— Исландецъ не продастъ себя за деньги! Онъ поступаетъ всегда и во всемъ, какъ велитъ ему совѣсть! — возразилъ епископъ. — И стыдно, и грѣшно толкать людей на преступленье!

— Это — преступленье: выслѣдить бѣглаго, дерзкаго каторжника? Да это долгъ совѣсти и всякаго честнаго человѣка! Убитъ измѣнника — не грѣхъ, и выслѣдить его — заслуга. Я двадцать тысячъ кронъ не пожалѣю для того, кто приведетъ его сюда, къ моимъ ногамъ!..

Голосъ его пресѣкся, и онъ вдругъ дрожащей рукой указалъ впередъ, на что-то, очевидно, сильно поразившее его.

Будто въ отвѣтъ на его вызовъ, прямо къ нему шелъ высокаго роста человѣкъ, съ густой шапкой рыжихъ волосъ, обрамлявшихъ загорѣлое, изможденное лицо съ глубоко-впавшими глазами. На рукахъ у него былъ другой, лежавшій безъ движенія, какъ мертвый или тяжко-больной.

Дойдя до Горы-Закона, рыжій наклонился и, среди мертвой тишины всего собранія, бережно сложилъ на землю свою ношу.

XXXI.

Выпрямившись во весь свой богатырскій ростъ, лихорадочно сверкая глазами, Язонъ обратился звонкимъ, твердымъ голосомъ ко всему собранію:

— Вы знаете, кто я, и откуда, и за что вы меня сослали… Вы думали, что я дикій звѣрь, и засадили меня. Но все равно: не о томъ хочу я съ вами говорить. Смотрите (и онъ высоко поднялъ свою судорожно сжатую руку): вотъ человѣкъ, который пострадалъ больше меня. О, вы всѣ, которымъ никто не препятствуетъ утолять свой голодъ, когда вамъ хочется ѣсть, и жажду, когда вамъ хочется пить, вы, спящіе на постеляхъ, и отдыхающіе, когда васъ одолѣваетъ усталость, вы и вообразить не можете, что испыталъ на себѣ этотъ несчастный! Но я все это видѣлъ, все знаю и прямо, въ глаза скажу вашему президенту Михаилу. Укажите мнѣ: гдѣ онъ, который?..

Тяжкое молчанье было ему отвѣтомъ.

— Ну, что же? Гдѣ онъ: говорите!.. — въ нетерпѣніи кричалъ Язонъ.

— А это кто? — дрожащимъ отъ волненія голосомъ рѣшился, наконецъ, перебить его судья и указалъ на распростертаго на землѣ, блѣднаго, какъ смерть, человѣка.

— Это мой другъ, мой братъ, — братъ по несчастію, по нашей тяжкой долѣ!.. Но что вамъ до того? Говорите скорѣе: гдѣ же вашъ Михаилъ? Ради Бога, ради всего святого на свѣтѣ, скажите: гдѣ онъ? — умолялъ Язонъ.

— Мнѣ ли тебѣ говорить, гдѣ онъ, и кто онъ? — послышался въ отвѣтъ злобно-презрительный голосъ губернатора, и онъ двинулся впередъ къ наглецу, будто желая разрѣшить его сомнѣнье…

Но въ ту же минуту (Язонъ не могъ потомъ припомнить, какъ это все случилось) раздался ужасный крикъ, мимо него промелькнула какая-то женщина и съ рыданіемъ бросилась обнимать и цѣловать несчастнаго, который все еще лежалъ на землѣ безъ движенія.

— Мужъ!.. Михаилъ!.. — то кричала, то лепетала она, прижимая его къ своей груди, покрывая его лицо поцѣлуями, лаская его, какъ ребенка.

Язонъ сраэу узналъ Грибу и въ ту же минуту узналъ въ своемъ другѣ и товарищѣ своего врага, которому онъ поклялся мстить, котораго онъ долженъ былъ ненавидѣть, но вмѣсто того любилъ и защищалъ, какъ любимаго и дорогого, единственнаго для него въ мірѣ человѣка! Въ глазахъ у него помутилось, ноги подкашивались, зубы стучали. А въ это время въ ушахъ у несчастнаго звучали жестокія, злорадныя слова старика Іоргенсона:

— Да, да, безумецъ! Полюбуйся на дѣло рукъ своихъ! Вотъ онъ, вотъ твой Михаилъ!..

Въ толпѣ пробѣжалъ ропотъ негодованія, но Язонъ ничего и никого не видѣлъ, кромѣ безчувственнаго тѣла своего врага и брата, кромѣ блѣдной, убитой горемъ женщины, — его жены!

Глядя на ея отчаяніе, на ея ласки и нѣжное участіе, Язонъ невольно представлялъ себѣ, что эти ласки могли бы принадлежать ему… еслибъ не „онъ“, не… Михаилъ! Онъ отнялъ ее у него, отнялъ и жизнь, и надежду на счастье! И страшная горечь, ненависть въ счастливцу поднялась въ его разбитомъ сердцѣ.

Вспомнилось ему также, какъ онъ жилъ и страдалъ вмѣстѣ съ нимъ, съ этимъ счастливцемъ! Сколько горя и мукъ приняли они вмѣстѣ, сколько отрады доставило ему охранять своего врага и… брата! Сколько труда положилъ онъ на то, чтобы спасти его, Михаила, и для кого же? Для Грибы, для его жены!

И вдругъ онъ припомнилъ, зачѣмъ спѣшилъ сюда, какъ онъ разсчитывалъ спасти друга. Да: спасти!.. Но стоитъ ли теперь его спасать, когда теперь ужъ ясно, что на свободѣ его отдаютъ любовь и ласки жены? Или совсѣмъ отказаться отъ всякихъ чувствъ къ нему, забыть, какъ прежде его ненавидѣлъ, я какъ любилъ… теперь? О, Боже! укажи, что справедливо, что важнѣе: любовь или злоба? — которая изъ нихъ дѣйствительно любовь, которая — злоба? Онѣ слились въ одно общее сильное чувство, въ которомъ было все: и ропотъ на судьбу, и состраданіе, горячее желанье отомстить врагу и вся нѣжность преданной, самоотверженной любви…

Язонъ самъ не могъ разобраться въ этомъ хаосѣ своихъ ощущеній; не понималъ, которое изъ этихъ чувствъ превозмогаетъ надъ другими. Зло и добро, казалось, не уступали другъ другу власти надъ его душою; онъ мучился невыразимо… Но одинъ взглядъ на блѣдную, убитую нежданнымъ горемъ женщину, на изможденное лицо бѣднаго слѣпого, который, какъ мертвецъ, безъ движенья, лежалъ у нея на колѣняхъ… — и добро побѣдило и въ одинъ мигъ водворилось навсегда въ его душѣ.

Спокойнымъ, просвѣтленнымъ взглядомъ встрѣтилъ онъ подавленный ропотъ толпы, изъ котораго могъ только разобрать, что кто-то спрашивалъ, зачѣмъ онъ принесъ сюда больного?

Язонъ выпрямился и, насколько могъ, твердо и спокойно проговорилъ:

— Мужья и жены! Слушайте вы всѣ, зачѣмъ я здѣсь, и вы увидите, какое безграничное, искреннее состраданье охватитъ васъ!.. Вамъ ужъ извѣстно, что я незаконный сынъ, или почти-незаконный, такъ какъ отецъ мой бросилъ мою мать и меня для другой женщины, для другого ребенка. Когда мать умирала, я поклялся отомстить за нее отцу, — убить его, какъ онъ убилъ ее. Но я не убилъ, а самъ спасъ его изъ воды: онъ умеръ у меня на рукахъ, до послѣдняго вздоха съ любовью вспоминая своего другого сына. И я поклялся убить его, — моего брата, отнявшаго у меня любовь отца. Но и это мнѣ не удалось: вы меня арестовали и судили, — можетъ быть, несовсѣмъ справедливо. На каторгѣ, въ этомъ земномъ аду, я встрѣтилъ человѣка, котораго полюбилъ всѣми силами души, который сталъ моимъ товарищемъ, другомъ… братомъ! Вы изгнали меня изъ своего общества, какъ дикаго, зловреднаго взѣря; вы лишили меня свободы и отрады быть независимымъ. Онъ же пробудилъ во мнѣ чистыя, отрадныя чувства; онъ сдѣлалъ меня… человѣкомъ!..

Его сильный, глубокій голосъ дрожалъ; глаза блестѣли слегами, и среди общей тишины слышно было, какъ тяжело дышали свидѣтели этой необычайной, потрясающей картины. Гриба, въ удивленіи, вопросительнымъ и тревожнымъ взоромъ смотрѣла на Язона, который продолжалъ:

— Вотъ онъ, мой другъ и братъ! Я самъ на своихъ плечахъ принесъ его сюда, чтобы… спасти его!

— Арестовать обоихъ! — перебилъ его Іоргенсонъ, и стража, не смѣя ослушаться, двинулась впередъ, въ бѣглецамъ.

— Назадъ! — грозно, но твердо скомандовалъ судья: — мы здѣсь всѣ равны; здѣсь Гора-Закона, — мѣсто священное для всѣхъ, въ комъ течетъ исландская кровь! Передъ закономъ, передъ нашимъ обычаемъ, освященнымъ обрядомъ, который соблюдается тысячу лѣтъ подъ-рядъ, всѣ люди равны: всякому разрѣшается говорить свободно, требовать суда и расправы!

— Мнѣ дѣла нѣтъ до вашихъ законовъ! Именемъ короля приказываю вамъ арестовать бѣглецовъ!

— А я именемъ Царя царствующихъ приказываю вамъ не прикасаться къ нимъ! — возразилъ судья.

— Вы пользуетесь тѣмъ, что я беззащитенъ, и выказываете мнѣ неповиновеніе? — продолжалъ оробѣвшій Іоргенсонъ. Что жъ такое, что моя охрана осталась въ городѣ? Я и самъ арестую виновныхъ. Ни съ мѣста! — прогремѣлъ онъ и, вынувъ изъ-за пояса пистолетъ, навелъ его на братьевъ.

Вопль негодованія пронесся въ толпѣ; послышались угрозы. Гриба бросилась къ мужу, защищая его своимъ тѣломъ; но Язонъ стоялъ безстрастно подъ направленнымъ на него оружіемъ.

— Кто тронетъ хоть одинъ волосъ на его головѣ, того я разорву на части! — проговорилъ онъ твердо и холодно.

— Скажи же, однако, зачѣмъ ты пришелъ сюда? — спросилъ судья.

— Зачѣмъ? Вы еще спрашиваете, зачѣмъ!.. Развѣ здѣсь не Гора-Закона? Развѣ не здѣсь можетъ всякій предъ лицомъ священнаго народнаго собранія найти правый судъ и защиту?

— Конечно, — согласился судья.

— Что сдѣлалъ этотъ несчастный, заслужилъ ли свое наказаніе, — мнѣ все равно. Я къ вамъ обращаюсь, во всему исландскому народу: спасите, освободите его! Верните ему жизнь и свободу, если не ради него, такъ ради Того, Кто смотритъ на васъ съ небесъ… ради васъ самихъ!

Въ эту минуту послышались глухіе раскаты — но не грома, а какого-то подземнаго гула.

Народъ прислушался къ нимъ, блѣднѣя.

— Кара Божія — въ Его рукахъ; милосердіе — въ рукахъ человѣческихъ! — продолжалъ Язонъ, и, наклонившись въ Михаилу, поднялъ его на руки и понесъ по направленію въ Горѣ-Закова.

Толпа разступилась передъ нимъ и, какъ одинъ человѣкъ, вскричала:

— Освободить ихъ! Освободить!

Не обращая вниманія на народъ, восторженно устремившійся вслѣдъ за бѣглецами, Іоргенсонъ смотрѣлъ на толпу съ презрительной и самонадѣянной усмѣшкой, и, указывая на людей кивкомъ головы, обратился въ судьѣ съ замѣчаніемъ:

— Положимъ, относительно Язона они правы: онъ — исландецъ и потому подлежитъ исландскимъ правамъ и законамъ. Но бывшій президентъ, какъ измѣнникъ Даніи, — достояніе датскихъ законовъ?..

— Такъ ли это? — раздался чей-то робкій голосъ изъ толпы.

— Такъ, — принужденъ былъ и согласиться судья.

Полное уныніе овладѣло присутствующими, боготворившими своего главу и президента и ликовавшими при мысли о его спасеніи.

Вдругъ, среди общей тишины, раздался конскій топотъ, и запыхавшійся растерянный всадникъ, еще издали отчаянно махавшій руками, чтобы привлечь на себя вниманіе, подскакалъ ближе, крича, что было мочи:

— Бѣгите! Бѣгите! Горы Скаптара зашатались!.. — На встревоженные разспросы онъ едва поспѣвалъ отвѣтить, что и самъ Скаптаръ, эта гигантская ледяная вершина, дрогнулъ въ своемъ основаніи и грозитъ паденіемъ.

Не успѣли разспросить этого вѣстника несчастія, какъ за нимъ появился другой:

— Море колышется! Море изъ нѣдръ своихъ выбрасываетъ острова и камни!..

Едва улеглась пыль, которую онъ поднялъ, ускакавъ обратно, въ Рейкіавикъ, — вслѣдъ за нимъ подоспѣлъ и третій:

— Воды размыли подножіе Геклы! Вокругъ нея гибнетъ вся трава, деревья!.. Потоки кипящей воды мчатся внизъ по холмамъ, заливаютъ поля и дороги, уносятъ съ собой дома и стада, не щадя ничего, не зная себѣ препонъ!..

Ужасъ овладѣлъ толпою и сообщился всему собранію, всѣмъ судьямъ и другимъ представителямъ власти.

Народъ вспомнилъ, что у каждаго дома осталась семья, жена, дѣти, старики-родители, друзья и близкіе… И всѣ разбѣжались по своимъ палаткамъ, наскоро осѣдлали своихъ ословъ и лошадей и безъ памяти, безъ оглядки, бѣжали въ разныя стороны, въ надеждѣ спасти своихъ, во-время подоспѣть къ нимъ на помощь.

Въ общей суматохѣ и давкѣ только двое хладнокровно остались на мѣстѣ. Это были Іоргенсонъ и Язонъ, ни на минуту не забывавшіе своихъ личныхъ цѣлей.

Губернаторъ подозвалъ къ себѣ стражу, которая прискакала изъ Рейкіавика съ роковыми вѣстями, и, указывая на Михаила, приказалъ:

— Арестовать обоихъ: и мужчину, и женщину!

Опираясь на Язона, Михаилъ, понемногу пришедшій въ себя, стоялъ молча, ничего не видя изъ окружавшей его тревоги; а братъ его, не теряя минуты, позвалъ народъ на помощь. Но шумъ толпы заглушилъ его слова; каждый заботился прежде всего о себѣ, и Язону пришлось одному грудью встрѣтить напоръ врага — датской стражи. Но гдѣ же одному одолѣть двадцать человѣкъ, и притомъ не усталыхъ₁ не изнуренныхъ душевною мукой?

Какъ ни боролся Язонъ, какъ ни изворачивался съ изумительной быстротой и ловкостью, но не могъ защитить друзей. Какъ плеть повисла его окровавленная, разбитая, правая рука, а одной лѣвой не справиться было съ дюжими датчанами, которые придержали его на мѣстѣ, пока ихъ товарищи, на его глазахъ, схватили и увели Михаила съ женою.

Между тѣмъ въ воздухѣ пронесся неудержимый вихрь и посыпалъ будто чернымъ песчанымъ дождемъ, который густою стѣной закрылъ солнце и погрузилъ все вокругъ въ непроницаемую темноту.

— Это лава!.. Лава идетъ!.. Огненный дождь!.. Свѣтопреставленіе! — кричали запоздавшіе люди и, какъ безумные, — кто смѣясь, кто рыдая, — метались то туда, то сюда, ничего не понимая, не соображая.

Іоргенъ-Іоргенсонъ, не теряя присутствія духа, усѣлся на подведенную ему лошадь и, усиленно подгоняя испуганное животное мимо Язона, не преминулъ злобно пошутить надъ нимъ:

— Что жъ, голубчикъ? Если это и въ самомъ дѣлѣ конецъ свѣта, мой вамъ совѣтъ — воспользоваться хорошенько послѣдними минутами… бѣжать!

Онъ пришпорилъ лошадь и быстро скрылся изъ вида.

Язонъ остался одинъ въ темной, опустѣвшей долинѣ, надъ которой висѣлъ черною пеленою густой смрадъ. Съ юга, на горизонтѣ, ее прорывали широкія струи огня, а за нею разливалось багровое пламя.

Изверженіе Скаптара началось.

XXXII.

Мрачно было на душѣ у Язона; но не отъ окружавшей его тьмы, не отъ бѣдствія, грозившаго народу, а отъ сердечной боли.

Онъ безсознательно шелъ куда-то впередъ, не разбирая дороги, и горькаго ропота были полны его думы. Громко рыдая, взывалъ онъ въ небесамъ, обманувшимъ его ожиданія. Не онъ ли горячо вѣрилъ въ благость, всемогущество и справедливость Творца? Не Его ли вѣщія слова обѣщаютъ настигнуть неправаго и спасти неповиннаго? Не Онъ ли Самъ говорилъ чрезъ святыхъ своя», что неправый и непочитающій Его «истребленъ будетъ», а почитающій «возвеселится»?

Язонъ не помнилъ, долго ли бродилъ онъ въ полномъ одиночествѣ, когда очутился, наконецъ, въ такомъ узкомъ ущельѣ, что двоимъ нельзя бы было разойтись на его тропинкѣ, повисшей надъ пропастью. Когда-то здѣсь (какъ онъ припомнилъ) было въ обычаѣ казнить женщинъ-преступницъ, сбрасывая ихъ внизъ со скалы.

Среди унылой тишины этой мѣстности и ужасныхъ картинъ, которыя она вызывала, весьма страннымъ показалось Язону, что его кто-то окликнулъ:

— Добрый человѣкъ! Укажи мнѣ, пожалуйста, дорогу въ Рейкіавикъ: я охотно дамъ тебѣ за это пять-шесть кронъ!

Оглянувшись, Язонъ узналъ старика-Іоргенсона, и крикъ радости вырвался у него изъ груди. А онъ еще сомнѣвался въ правосудіи Божіемъ? Допускалъ, что Богъ можетъ оставить безнаказаннымъ безчеловѣчнаго тирана! Да не Онъ ли Самъ посылаетъ его теперь, чтобы Язонъ своими руками могъ, истребить, его, какъ негоднаго, бездушнаго пса?

Онъ рванулся впередъ, полный вновь закипѣвшей злобы, но вдругъ что-то больно сжало ему сердце, и онъ отступилъ назадъ, давая дорогу старику. Іоргенсонъ тоже узналъ его и умолкъ въ испугѣ.

— Вотъ дорога въ Рейкіавикъ: все прямо, вдоль стѣны утеса, а затѣмъ направо, въ сторону отъ ущелья, — проговорилъ Язонъ измѣнившимся голосомъ. — Да, это, можетъ быть, малодушіе съ моей стороны, можетъ быть глупая неосторожность, — пусть такъ! Но ты — отецъ моей матери: пусть же самъ Богъ васъ разсудитъ! — Пусть сжалится Онъ надъ нею и проститъ тебѣ! Я не хочу, даже за жизнь брата, обагрять свои руки твоей кровью!.. Проѣзжай себѣ съ Богомъ!..

И низко склонивъ свою сѣдую голову, Іоргенсонъ тихо проѣхалъ мимо внука; и чувство стыда передъ самимъ собою, несмотря на всю его холодность, шевельнулось гдѣ-то въ самой глубинѣ его очерствѣлаго сердца.

Изверженіе, межъ тѣмъ, шло своимъ чередомъ и продолжалось еще въ теченіе цѣлыхъ шести мѣсяцевъ: съ іюня вплоть до января слѣдующаго года. За это время со всѣхъ концовъ Исландіи — съ юга и съ юго-востока — стекались въ Рейкіавикъ толпы голодныхъ и бездомныхъ людей. Населеніе его, состоявшее до тѣхъ поръ изъ двухъ тысячъ человѣкъ, возросло до двадцати и даже болѣе. Какъ они жили и гдѣ ютились, — врядъ ли кто могъ бы сказать опредѣленно; одно только было хорошо извѣстно, но всѣ дома, всѣ лачуги были биткомъ набиты людьми самыхъ разнообразныхъ возрастовъ и сословій. Лѣтомъ весь этотъ несчастный людъ питался кой-какою рыбой, ловившейся у береговъ, а зимой помиралъ съ голоду, скудно пробавляясь рыбьими костями, мхомъ и морской травою. Ихъ крикъ о помощи отозвался въ Европѣ, и со всѣхъ сторонъ по морю заспѣшили къ нимъ суда съ продовольствіемъ: хлѣбомъ, мукой и картофелемъ. На бѣду, эти суда затерло льдами, и пока они добрались до береговъ Исландіи, картофель обратился въ кожаныя подошвы, а хлѣбъ и муку пришлось бы рубить киркой, словно каменныя глыби. По счастію, даже на дальнемъ сѣверѣ, гдѣ на моряхъ почти постоянные льды, гдѣ земля клокочетъ огнемъ, мать-природа еще настолько печется о людяхъ, что не даетъ имъ совершенно погибнуть отъ голода. Перебившись кое-какъ до весны, когда стало теплѣе, чуть-живые, но уже ободренные живительнымъ тепломъ, люди стали расходиться по своимъ домамъ, или, вѣрнѣе, по тѣмъ мѣстамъ, гдѣ нѣкогда были ихъ дома, и которыя были имъ дороги по связаннымъ съ ними воспоминаніямъ.

Въ это тяжелое время лишь очень немногіе вспоминали о существованіи своего бывшаго президента Михаила.

Помнили о немъ усердно только Іоргенсонъ, Адамъ Фэрбрезеръ и Гриба. Старикъ-Адамъ, навѣщая своего любимца, который содержался въ домѣ предварительнаго заключенія, но и которому его все-таки не допускали, не забывалъ хлопотать о немъ и обивалъ пороги у всѣхъ высшихъ властей, стараясь доказать имъ, что обращаться съ бывшимъ президентомъ грубо и небрежно, какъ съ простымъ преступникомъ, несправедливо я незаконно; что тюремныя правила не соблюдаются, а карательныя мѣры преувеличивается, и т. п. Гриба также, съ своей стороны, дѣлала все возможное: просила за него епископа, носила мужу въ тюрьму пищу и питье, стараясь тщательно скрывать отъ него, кто такъ заботится о немъ. И Михаилъ, дѣйствительно, не подозрѣвалъ, кто его благодѣтель; по всему Рейкіавику ея поведеніе было извѣстно, и весь Рейкіавикъ былъ тронутъ ея самоотверженіемъ.

Видя, что сочувствіе народа на сторонѣ Михаила, Іоргенсонъ не на шутку встревожился и сталъ подумывать о томъ, не слишкомъ ли онъ строго съ нимъ поступаетъ? Надо было подумать и найти такое рѣшеніе этого вопроса, которое удовлетворило бы всѣмъ необходимымъ требованіямъ; и такое рѣшеніе нашлось: Іоргенсонъ объявилъ, что освобождаетъ Михаила отъ тюремнаго заключенія, но подъ условіемъ, чтобы онъ поселился на уединенномъ островкѣ, проливъ между которымъ и Исландіей часто замерзалъ и прекращалъ, такимъ образомъ, всякое сообщеніе съ людьми. Свобода, которую даровалъ губернаторъ заключенному, была, по мнѣнію всѣхъ, любившихъ его, только кажущейся; въ сущности же и самъ Михаилъ сознавалъ, что это самое ловкое средство, чтобы еще болѣе усилить его беззащитность. Однако, ни просьбы его и старика-Адама, ни глухой ропотъ народа не помогли, и бывшій президентъ, слѣпой, искалѣченный, долженъ былъ покориться, отправившись въ далекій путь: островъ Гримсэй лежитъ на арктическомъ поясѣ, на 35 миль отъ твердой земли. Проводить его сошлись всѣ жители Рейкіавика.

— Прощайте! — говорилъ онъ имъ. — Прощайте!.. Хоть, я и не вижу васъ глазами, но душой чувствую вашу ласку, и знайте, что тѣхъ картинъ, которыя рисуетъ мнѣ сердце, никто и ничто не въ силахъ у меня отнять! Во многомъ, безъ сомнѣнія, я виноватъ передъ вами: простите же вы мнѣ, по-братски, потому что намъ, вѣрно, уже не придется встрѣтиться на этомъ свѣтѣ!..

Въ толпѣ плакали и вздыхали; но тѣхъ, кто больше всѣхъ могъ бы оплакивать Михаила, — жены и его пріемнаго отца, — не было не только здѣсь, но и во всемъ Рейкіавикѣ.

ХXXIII.

Когда Михаилъ прибылъ на Гримсэй, завѣдующій островомъ, человѣкъ такой же сухой, какъ и самъ Іоргенсонъ, тотчасъ же заворчалъ на "безполезнаго* арестанта, который не могъ, по слѣпотѣ своей, работать на него, и поручилъ его мѣстному священнику, Зигфусу Томсону.

Это былъ тотъ самый старикъ, котораго Іоргенсонъ сослалъ сюда двадцать шесть лѣтъ тому назадъ за то, что онъ повѣнчалъ его дочь Рахиль съ богатыремъ Орри. Въ то время онъ былъ еще молодъ и легче сносилъ невзгоды; но подъ старость пріунылъ и съ горя сталъ попивать. Сознавая весь ужасъ и позоръ этой привычки, онъ былъ робокъ и слабъ характеромъ, но вся его немногочисленная паства любила и жалѣла бѣднаго старика.

Какъ разъ въ ту минуту, когда Зигфусъ былъ совершенно выбитъ изъ колеи своей мирной жизни тѣмъ, что у него въ домѣ поселили чужого, да еще слѣпого человѣка, къ нему пришла молодая женщина съ ребенкомъ и совершенно растрогала его просьбой пріютить ее, бѣдную, беззащитную вдову, за что она обѣщала ему вести хозяйство, заботиться о больномъ и т. п. Добродушный старикъ прослезился, слушая ея грустныя слова, и согласился дать ей у себя пріютъ, но только съ условіемъ, чтобы, не навязывать своихъ услугъ больному, бѣдному слѣпцу и калѣкѣ, который вообще молчаливъ и необщителенъ. Гриба все обѣщала, всему покорилась и твердо, неотступно продолжала дѣло милосердія и любви, — любви, въ которой усомнился Михаилъ.

Шесть мѣсяцевъ жила она подъ одной кровлей съ мужемъ, и за это время, невидимо, незамѣтно для него, окружала его своими заботами и всѣми удобствами, какія только могли быть доступны въ этой уединенной мѣстности. Это не прошло безслѣдно для Михаила.

— Какъ странно! — сказалъ онъ однажды своему добродушному домовладѣльцу: — не знаю отчего, но мнѣ кажется, что этотъ домъ долженъ быть полонъ свѣта.

— Что жъ, пожалуй: и этому виной моя заботливая экономка, — замѣтилъ пасторъ.

— Я часто слышу ея шаги, но голоса не знаю.

— Да; она еще молода, но уже много натерпѣлась горя!

— Бѣдная! — задумчиво проговорилъ слѣпой и умолкъ.

Сердце Грибы такъ и рвалось на встрѣчу мужу; но она удержалась и тихо отошла въ сторону, чтобы не разрыдаться, при звукѣ его растроганнаго голоса.

Такъ минуло еще полгода, и все еще не выдала себя молодая женщина, продолжая окружать мужа своимъ нѣжнымъ попеченіемъ. Однажды какъ-то онъ пожалѣлъ, шутя, что у него нѣтъ подъ рукою скрипки, разсѣять тоску во время зимняго уединенья, — и кто-то, неизвѣстный, прислалъ ему изъ Рейкіавика очень порядочный инструментъ. Заговорили они съ отцомъ Зигфусомъ о томъ, что хорошо бы имѣть въ церкви хоть маленькій органъ, — и мѣсяца два спустя, неизвѣстно кто выслалъ изъ Рейкіавика органъ, — предметъ восторга всего немногочисленнаго населенія острова Гримсэя. Впервые грубые жители его подтягивали плавнымъ звукамъ церковной музыки; впервые Гриба, за обѣдней, поддалась душевному волненію, и звучный, ясный голосъ ея разлился подъ низкими сводами бѣднаго храма. Михаилъ, управлявшій органомъ, встрепенулся и повернулся лицомъ въ ту сторону, гдѣ стояла его жена.

Вечеромъ того же дня онъ спросилъ отца Зигфуса:

— А кто это пѣлъ за обѣдней?

— Это моя добрая экономка.

— Вы, кажется, говорили, что она лишилась мужа?

— Да. Бѣдняжка! Она теперь одинока на свѣтѣ, и все ея утѣшеніе — въ ребенкѣ, съ которымъ она не разстается.

Такимъ образомъ, Михаилъ услышалъ о существованіи подъ однимъ кровомъ съ нимъ его ребенка.

Прошло еще два года, и малютка настолько подросъ, что удержать его на мѣстѣ уже не было возможности. Да, впрочемъ, и большой нужды въ томъ не было: Михаилъ быстро сошелся съ малюткой и полюбилъ его, цѣлыми часами бесѣдуя обо всемъ, что только занимало свѣтлорусаго красавца-шалуна

Однажды, когда крошка сидѣлъ у него на колѣняхъ, Михаилъ спросилъ:

— Какъ тебя зовутъ?

— Михаилъ!

— Такъ точно, какъ и меня: значитъ, ты англичанинъ?

— О, да. А твоего мальчика какъ зовутъ? — въ свою очередь допрашивалъ ребенокъ.

— У меня нѣтъ мальчика, — былъ печальный отвѣтъ.

— О!.. — и ребенокъ прижался къ нему, нѣжно обхвативъ его за шею. — Я буду твоимъ мальчикомъ… Хорошо?

— Конечно, дорогой; ты и приласкаешь меня, и споешь мнѣ пѣсенку, и мы всегда, всегда будемъ съ тобой друзьями!

Но малютка не дослушалъ его. Онъ спрыгнулъ съ колѣнъ, отбѣжалъ куда-то въ сторону и съ торжествующимъ крикомъ показалъ своему большому другу какой-то камешекъ:

— Смотри! Смотри, какой бѣлый!

— Я не вижу, родной: я слѣпъ! — кротко возразилъ Михаилъ.

— Слѣпъ? Что это такое?

— Это… это значитъ имѣть глаза и не видѣть.

— О!..

— Не бѣда, мой голубчикъ: у «тебя» чистые, ясные глазки, и ты будешь видѣть все за меня, и все мнѣ разскажешь, — какъ свѣтитъ солнышко, какъ синѣетъ далекое небо и какъ оно смотрится въ морскую волну… Вѣдь ты же — мой другъ, ты меня любишь?

— Ну, еще бы! — съ гордостью воскликнулъ мальчикъ и побѣжалъ прочь.

Притаившись за дверью, Гриба съ наслажденіемъ ловила каждый звукъ бесѣды мужа съ сыномъ, и впервые въ этотъ день поймала въ себѣ ощущеніе полной, почти беззаботной радости, которая была прежде ея удѣломъ; на лицѣ ея все чаще и чаще стала появляться ясная улыбка. Не разъ убѣждала она сама себя не поддаваться слишкомъ свѣтлымъ надеждамъ; не разъ напоминала себѣ о томъ, что мужъ обидѣлъ ее подозрѣніемъ и постарался забыть; но все было напрасно. Ей вѣрилось, ей хотѣлось вѣрить въ возможность вернуть его любовь: самъ Михаилъ давалъ ей къ тому поводъ. Не разъ слышала она, какъ онъ разспрашивалъ старика о матери своего маленькаго друга.

— Да, она очень тиха и одинока; потому мы и уживаемся съ нею, — отвѣчалъ какъ-то старикъ на разспросы Михаила. — И еще есть между нами общая черта: съ тѣхъ поръ, какъ она лишилась мужа, ей бы хотѣлось никого и ничего не видѣть! Потому-то она и поселилась здѣсь, въ уединеніи.

— О, зачѣмъ Богъ не далъ мнѣ счастія быть мужемъ такой женщины, какъ она: кроткой, простодушной и преданной на вѣки, вмѣсто той… той…

«О, Боже! Онъ, кажется, влюбленъ въ меня!» подумала Гриба, и новый приливъ счастія и нѣжности нахлынулъ ей въ сердце.

Между тѣмъ Адамъ Фэрбрезеръ не оставлялъ своихъ заботъ на пользу своего питомца, и въ одинъ прекрасный день прислалъ фельдшера осмотрѣть глаза бѣднаго слѣпца, съ цѣлью, если возможно, помочь ему.

Гриба стояла передъ мужемъ и держала свѣчу, которая дрожала у нея въ рукѣ.

— Осторожнѣй: не обожгите больного! — разслышала она чей-то голосъ и собрала послѣднія силы, чтобы сдержать свое волненіе.

— Ну, что же я вамъ скажу? — спокойно началъ фельдшеръ, окончивъ свой внимательный и продолжительный осмотръ: — я не вижу причины, почему бы вамъ не могли возвратить зрѣнія!

— Слава Богу! — благоговѣйно проговорилъ Михаилъ.

— Слава Богу! — повторилъ отъ души пасторъ.

А Гриба бросилась вонъ изъ комнаты, чтобы не выдать себя, и, давъ волю слезамъ радости, только твердила:

— Слава Богу!

Сердце ея радостно билось при мысли, что онъ — дорогой, любимый! — вновь увидитъ ее, увидитъ сына, своего кудряваго крошку-Михаила, свой живой портретъ; и въ то же время жутко ей было подумать, что онъ скажетъ, что сдѣлаетъ, когда увидитъ ее подлѣ себя? Но это дурное чувство, которое подсказала ей мисль: не лучше ли ей желать, чтобы все шло по-прежнему, чтобы Михаилъ оставался слѣпымъ, но счастливымъ, — это чувство шевельнулось въ ней и замерло, пропало совершенно подъ наплывомъ добрыхъ и самоотверженныхъ стремленіе. Она всецѣло отдалась имъ и, успокоенная, стала ожидать возвращенія фельдшера, назначеннаго черезъ мѣсяцъ…

Все населеніе Гримсэя принимало живѣйшее участіе въ молчаливомъ, блѣдномъ изгнанникѣ и горячо сочувствовало его радостнымъ надеждамъ. Іоргенсонъ, между тѣмъ, изрѣдка давалъ о себѣ знать различными своими распоряженіями, напоминая узнику о томъ, что онъ, все-таки, не совсѣмъ свободенъ: то присылалъ сюда военный бригъ, узнать мимоходомъ о положеніи дѣлъ на островѣ, то какой-то особый флагъ, который приказано было выкидывать на самомъ видномъ мѣстѣ въ знакъ того, что изгнанникъ еще живъ и находится подъ присмотромъ; то, наконецъ (года два спустя), какой-то особенно большой ключъ съ замкомъ, чтобы запирать арестанта на-ночь. Но ужаснѣе всего нагрянула бѣда, когда весь островъ раздѣлялъ радость Михаила и его жены: изъ Рейкіавика дали знать старику-пастору, чтобы онъ усилилъ надзоръ за порученнымъ ему арестантомъ и, если окажется необходимость, подготовилъ бы его къ тому, что его во всякое время можетъ постигнуть еще худшая участь.

Михаилъ старался бодриться и ободрять окружающихъ своимъ примѣромъ, но старикъ-пасторъ былъ подавленъ горемъ; что же касается Грибы, то ея отчаяніе далеко превосходило его горе. Ей порой казалось, что нагрянувшая вдругъ бѣда такъ велика, что даже мало вѣроятна; и это отчасти, на время, успокоивало ее. Эта мысль до того внѣдрилась у нея въ головѣ, что она твердо рѣшила пойти на корабль и тамъ, на мѣстѣ, убѣдиться — не ошибка ли это?

Гриба бѣгомъ пустилась въ берегу, чтобы оттуда на лодкѣ добраться до военнаго брига, но, очутившись на берегу, вдругъ остановилась, вспомнивъ, что не можетъ же она признаться, что Михаилъ ей мужъ, и что, какъ чужая, она своими разспросами только навлечетъ на себя, а главное, на него, подозрѣніе и насмѣшки. Грустно поникнувъ головою, она пошла обратно.

Войдя въ домъ, она сквозь слезы разслышала голосъ своего сына, говорившаго съ кѣмъ-то, но, судя по голосу, не съ Михаиломъ.

— Такъ тебя тоже зовутъ Михаиломъ? Ахъ, ты мой славный мальчикъ! — говорилъ кто-то, и твердый, глубокій звукъ его рѣчи показался Грибѣ знакомымъ. — Какой ты большой, Михаилъ, какой милый, и какъ похожъ… какъ похожъ на него!..

Голосъ глухо оборвался, и Гриба, бросившись впередъ, увидала человѣка высокаго роста, который осторожно спускалъ на полъ ребенка, и, заслыша чьи-то шаги, оглянулся.

Передъ нею стоялъ Язонъ.

ХХXIV.

За тѣ два года, которые Михаилъ провелъ на островѣ Гримсэѣ, Адамъ Фэрбрезеръ не переставалъ хлопоталъ о его освобожденіи; но нигдѣ — ни въ Копенгагенѣ, ни въ Лондонѣ — не могъ онъ добиться справедливаго вмѣшательства въ дѣло его любимца и друга. Наконецъ, ему помогло совершенно неожиданное стеченіе обстоятельствъ, а именно: стремленіе Наполеона возбудить противъ Англіи всѣ остальныя европейскія державы. Наполеонъ уже считалъ свое дѣло сдѣланнымъ, какъ вдругъ англійскій адмиралъ Нельсонъ настигъ совершенно врасплохъ датскій флотъ и разбилъ его наголову, забравъ съ собой въ Англію датскія суда и ихъ команду.

Старикъ Адамъ поспѣшилъ явиться въ Нельсону и изложить ему несправедливые поступки датскаго намѣстника относительно Михаила, какъ англійскаго подданнаго. Заслыша, что и теперь еще послано въ Гримсэй судно датской военной команды, адмиралъ тотчасъ же распорядился послать туда свой военный корабль для поимки этого безпокойнаго сосѣда, а вмѣстѣ съ тѣмъ и для того, чтобы освободить англійскаго подданнаго отъ его незаконнаго самоуправства.

Слухъ объ этомъ, въ свою очередь, дошелъ до Іоргенсона, который, изъ боязни вовлечь свое правительство въ войну, отправилъ въ Гримсэй цѣлый отрядъ, съ офицеромъ во главѣ, который былъ снабженъ полномочіемъ немедленно казнить заключеннаго, чтобы такимъ образомъ устранить возможный поводъ въ войнѣ съ могучей морской державой. Но молодые датчане не знали дороги въ Гримсэй, и имъ понадобился проводникъ — коренной исландецъ, который указалъ бы имъ скорѣйшій и удобнѣйшій путь на островъ. Случилось такъ, что датчане, посланные на поиски за проводникомъ, зашли въ таверну, гдѣ они разговорились съ хозяиномъ и разсказомъ о своемъ порученіи обратили на себя особое вниманіе одного изъ завсегдатаевъ, — рослаго рыжеволосаго малаго, который и предложилъ имъ свои услуги въ качествѣ проводника. Нечего и говорить, что это былъ не кто иной, какъ Язонъ, который съ горя велъ за послѣднее время жизнь самую лѣнивую и безпорядочную.

— Наконецъ-то!.. — мелькнуло у него въ головѣ, и отъ радости хмель его, какъ рукой сняло. Черезъ день — онъ ужъ былъ на дорогѣ въ Гримсэй.

Но едва успѣлъ военный отрядъ выйти изъ предѣловъ рейкіавикскаго округа, какъ до Іоргенсона дошла грозная вѣсть, что англійскій военный бригъ несется въ берегамъ острова, гдѣ жилъ изгнанникъ, и, окончательно растерявшись, самъ отправился за своими посланными вдогонку, чтобы остановить казнь заключеннаго.

Язонъ, однако, подоспѣлъ раньше него.

Его богатырскій ростъ казался меньше, согбеннѣе; лицо, — изможденное и постарѣвшее — было блѣдно и разстроено; одѣть онъ былъ небрежно и почти бѣдно; на плечахъ свободно висѣла оленья куртка, на ногахъ болтались обшмыганные кожаные сапоги, сквозь которые сочилась кровь. Весь его растерянный и растерзанный видъ живо напомнилъ Грибѣ тотъ ужасный мигъ, когда она позвала на помощь и его впервые взяли подъ стражу; вспомнились ей разомъ и мгновенной вереницей промелькнули въ ея воображеніи картины всѣхъ ужасовъ, пережитыхъ съ тѣхъ поръ… Она зашаталась и упала бы непремѣнно, еслибъ Язонъ не поддержалъ ее, тихо шепча на ухо, чтобы она не шумѣла, не выдала бы его.

Гриба постаралась быстро оправиться и такъ же тихо спросила:

— Ты зналъ, что я здѣсь?

— Да.

— И пришелъ одинъ?.. Откуда?..

— Изъ Рейкіавика, пѣшкомъ. Шелъ день и ночь, цѣлыхъ пять дней!

— Но что случилось? Ты что-то скрываешь… Говори все, говори скорѣе!

— Надо спасти его… Тише!.. Молчи!..

И прерывистымъ голосомъ онъ разсказалъ ей, что сюда спѣшитъ на казнь датскій отрядъ, что не надо терять ни минуты.

Отчаянно, безпомощно рыдая, слушала его Гриба, а онъ, сильный и смѣлый, стоялъ рядомъ съ нею, не спуская съ нея жалостливаго взгляда, какимъ такой человѣкъ можетъ только смотрѣть на женскія слезы.

«Какъ она любитъ его! Какъ любитъ!..» думалъ онъ съ болью въ сердцѣ, и въ немъ еще сильнѣе крѣпла рѣшимость спасти брата.

Стараясь, насколько могъ, ободрить ее улыбкой, онъ нашъ тихо уговаривать Грибу не падать духомъ и помочь ему найти средства въ спасенію мужа.

— Да развѣ есть средства? — сомнѣвалась она.

— Есть… Послушай!.. — и Язонъ разсказалъ ей, что въ маленькой бухтѣ, подъ прикрытіемъ берегового выступа, спрятана небольшая шотландская лодка, на которой онъ самъ пріѣхалъ, подъ предлогомъ закупки трески. За два часа до разсвѣта, пока еще темно, надо бѣжать.

— Приготовь все, что нужно съ собой для ребенка, — продолжалъ онъ. — Не забудь, что ни словомъ, ни малѣйшимъ движеніемъ нельзя дать никому заподозрить, что мы затѣваемъ.

— Да, да, хорошо! — соглашалась Гриба. — Но, Язонъ, скажи мнѣ чистосердечно: ты меня не выдашь?

— Выдать тебя?! Вотъ еще! — усмѣхнулся онъ.

— Хоть я и живу здѣсь давно, — два года, — но Михаилъ не знаетъ, кто я, — и я боюсь: какъ онъ это приметъ? — говорила Гриба тревожно.

Язонъ вспомнилъ свой разговоръ съ Михаиломъ на копяхъ и понялъ его тайну.

— Хорошо, — печально проговорилъ онъ. — Я, кажется, понимаю.

— А ты, Язонъ, гдѣ былъ и что дѣлалъ за все это время?

— Гдѣ былъ? Въ Акюйери, Хусавикѣ, Рейкіавикѣ, въ пустынѣ… вездѣ и — нигдѣ! Что дѣлалъ? Пилъ, игралъ, кутилъ, безобразничалъ… ну, словомъ, все вообще и ничего въ особенности, — и онъ горько разсмѣялся, позабывъ, что самъ же предупреждалъ не шумѣть.

— Язонъ, прости: я была несправедлива къ тебѣ! — въ чистосердечномъ порывѣ воскликнула Гриба: — и я очень, очень объ этомъ жалѣю! Но я любила мужа, онъ былъ для меня все на свѣтѣ; другая могла бы полюбить тебя лучше и сильнѣе, чѣмъ я. Можетъ быть, она и теперь гдѣ-нибудь поджидаетъ тебя?

— Да, да, можетъ быть… — какъ-то разсѣянно проговорилъ онъ и усмѣхнулся. — А ты бросила родныхъ и родину свою для того, чтобы не разставаться съ нимъ, чтобы коротать свой вѣхъ въ этой глуши, подъ одною съ нимъ кровлей?

— Его домъ — мой домъ; его семья — моя семья. Гдѣ ба онъ ни былъ, тамъ мое мѣсто!

— И у тебя хватило духу такъ долго жить рядомъ съ нимъ и ожидать, когда можно будетъ открыть ему свою тайну?

— Да еслибы мнѣ пришлось вдвое дольше ждать его, чѣмъ ждалъ Іаковъ Рахиль, — и то я твердо перенесла бы это испытаніе! — горячо возразила она.

Язонъ промолчалъ, но едва затворилась за нею дверь, какъ онъ въ отчаяніи заломилъ руки и глубокимъ вздохомъ вырвалось у него:

— О, Боже мой, Боже мой! Какъ она его любитъ!..

Полчаса спустя, Гриба доложила пастору, что какой-то чужеземецъ желаетъ его видѣть, и онъ приказалъ ввести его.

— Отецъ Зигфусъ, — началъ Язонъ, я часто поминаю васъ добромъ; моя мать много лѣтъ подъ-рядъ говорила мнѣ о васъ съ благодарностью и со слезами: вы благословляли ее подъ вѣнцомъ.

— Вашу мать? Какъ ея имя?

— Рахиль Орри, дочь Іоргенсона.

— Дитя мое! — обрадовался старикъ: — такъ ты — Язонъ, ея сынъ? Дай мнѣ тебя обнять! Дня не проходитъ, чтобы мы не вспоминали о тебѣ. Твой братъ живетъ здѣсь со мною; пойдемъ къ нему… скорѣе!

— Нѣтъ, нѣтъ, постойте! Я къ вамъ пришелъ по порученію… отъ его жены.

— Да; отъ той, что оскорбила и бросила его?

— Какъ? Вы готовы осудить больную, кающуюся… умирающую женщину?

— А! Такъ она умираетъ?

— Да, и прислала просить мужа проститься съ нею. Она увѣрена, что онъ не откажетъ ей въ этомъ утѣшеніи.

— О, конечно! Богъ ей судія… Гдѣ же она?

— Въ Хусавикѣ, и умоляетъ васъ отпустить къ ней мужа… на одинъ день… на одинъ только день! — умоляющимъ голосомъ заключилъ Язонъ, видя замѣшательство старика.

— Но, право, дитя мое, я не знаю, какъ быть: еще на прошлой недѣлѣ я получитъ предписаніе строго за нимъ смотрѣть и даже… даже подготовить его, на всякій случай, къ смерти. Онъ это знаетъ самъ, и мы всѣ это знаемъ.

— Но вѣдь онъ вернется; онъ непремѣнно вернется, я вамъ готовъ поклясться. Я самъ буду ему порукой! Оставьте меня здѣсь вмѣсто него, пока онъ не вернется… прошу васъ, умоляю!

— Дитя мое, подумай, что ты говоришь!

— Я ужъ подумалъ и нарочно для того пришелъ сюда!

— Но датскій отрядъ…

— Будьте покойны: никто изъ нихъ не знаетъ въ лицо Михаила и… въ случаѣ чего… я васъ не выдамъ: никто не узнаетъ!

— Дитя мое, дитя! Ты пристыдилъ меня!.. Хорошо, согласенъ. Пойдемъ къ нему…

— Постойте! Лучше всего, чтобы вы не знали ничего, и не видали тогда никого изъ насъ. Вы довѣряете мнѣ? Отъ души?.. Прекрасно. Дайте мнѣ этотъ ключъ и не выходите изъ своей комнаты, пока не услышите утренній сигналъ на военномъ бригѣ: я буду ждать васъ здѣсь, на этомъ самомъ мѣстѣ. И знайте: что бы ни было, что бы ни случилось, я сдержу свое слово… и да благословитъ насъ Богъ!

Въ очагѣ красноватымъ огнемъ догорала охапка сухого мху. Въ углу, поближе къ нему, сидѣлъ Михаилъ, и видны были въ полутьмѣ тихой комнаты только его блѣдное, грустное лицо и нѣжныя худыя руки, вытянутыя на колѣняхъ. Низко склонилась его свѣтлорусая голова и длинныя пряди все еще густыхъ волосъ лежали по плечамъ. Вдругъ онъ встрепенулся.

— Это вы, отецъ Зигфусъ?

— Нѣтъ, это я… вашъ другъ!

— Чей это голосъ? Кто говоритъ со мною? — волновала Михаилъ.

— Твой брать.

— Язонъ?! — крикнулъ въ неудержимой радости слѣпой и бросился къ нему, хватаясь за воздухъ руками.

Смѣясь и плача, обнялись братья, и Язонъ первый прервать отрадное для обоихъ молчанье.

— Михаилъ, я въ тебѣ съ порученьемъ. Она, то-есть онъ, старикъ Адамъ, зоветъ тебя къ себѣ: — «Михаилъ, дитя мое! умоляетъ онъ передъ смертью: приди, не дай мнѣ умереть, не взглянувъ на тебя!» — Бѣдный старикъ! Онъ шелъ въ тебѣ, но занемогъ въ дорогѣ и теперь лежитъ въ Хусавикѣ, ожидая тебя…

— О, отецъ, отецъ! Господь сохрани его!.. — и Михаилъ заплакалъ. — А я-то? Я слабъ, я слѣпъ… меня не выпустятъ отсюда… Бѣдный, бѣдный отецъ!

— Будь покоенъ: я все устроилъ!.. — успокоивалъ его Язонъ.

— Но какъ же пасторъ? Что съ нимъ будетъ?

— О, онъ добрый человѣкъ: онъ на все согласенъ.

— Неужели?! — и горячая радость звучала въ возгласѣ Михаила. — Пойдемъ же, скажемъ ему спасибо!

— Нѣтъ, нѣтъ: не надо! Да его и нѣтъ теперь дома… Лучше послушай, я дамъ тебѣ совѣтъ…

— Хоть десять! — пошутилъ счастливецъ.

— Возьми съ собой ту женщину, которая вамъ служитъ. Она — человѣкъ надежный, и осторожно проведетъ тебя къ лодкѣ.

— Да, она добрая женщина, и голосъ у нея такой нѣжный и мягкій, и поступь легкая, живая, и такъ похожа… Мнѣ иногда начинаетъ казаться, что подлѣ меня…

— Что жъ тутъ такого? Можетъ быть, твоя мечта и ближе, чѣмъ ты предполагаешь?

— Нѣтъ, нѣтъ! Это немыслимо!.. Но гдѣ она теперь, что съ нею?

— Имѣй терпѣнье, и ты скоро… скоро все узнаешь! Тебя къ ней отведутъ… если ты пожелаешь.

— Какъ это: отведутъ? А ты…

— Я здѣсь останусь, за тебя.

— Заложникомъ передъ лицомъ закона? Язонъ! Что ты? Опомнись!

— Да, это рѣшено!

— Постой: вѣдь ты еще не знаешь, что можетъ случиться! Я могу опоздать вернуться, а датскіе солдаты могутъ явиться сюда каждый часъ, каждую минуту! Допустимъ, что меня нѣтъ, а они пришли… разстрѣлять меня…

— Я буду здѣсь, — спокойно произнесъ Язонъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, я остаюсь!.. Неужели для меня мыслимо будетъ счастье, если я буду знать, что мой братъ, мой вѣрнѣйшій другъ на свѣтѣ, купилъ его своею кровью? Нѣтъ, проживи я еще хоть сто вѣковъ, не будетъ мнѣ безъ него счастья!

Язона ошеломила эта мысль, но онъ нѣсколько ободрился, когда припомнилъ, что братъ не увидитъ на лицѣ его испуга.

— Но ты успѣешь вернуться, непремѣнно успѣешь!.. И, наконецъ, я вѣдь буду здѣсь, я скажу, что ты вернешься…

— А если меня затретъ льдами, какъ это часто бываетъ въ это время года?

— Тѣ же льды могутъ затереть и датскій отрядъ, — возразилъ Язонъ. — Говорю тебѣ: я остаюсь, иначе ты не можешь выбраться отсюда; таковы ужъ условія отца Зигфуса.

— Хорошо, я согласенъ! — проговорилъ Михаилъ и, пожавъ руку брату, крѣпко его обнялъ.

XXXV.

Только въ полночь заснулъ Язонъ въ ногахъ у кровати брата, и въ четвертомъ часу уже былъ на ногахъ.

Тихая ночь обливала луннымъ сіяньемъ небольшой острововъ, погруженный въ глубокій сонъ подъ зимнимъ пушистымъ покровомъ. Было еще слишкомъ рано, и Язонъ не будилъ никого, прислушиваясь къ ровному дыханію брата. Но, вотъ, небо заволокло, пошелъ снѣгъ… Стемнѣло.

«Пора!» подумалъ Язонъ и разбудилъ брата и Грибу.

Молодая женщина и плавала, и ликовала при мысли, что скоро ея невинный обманъ, вся ея любовь и преданность станутъ извѣстны мужу.

— Нѣтъ, нѣтъ, онъ не можетъ оттолкнуть меня, — не правда ли, Язонъ? — Не можетъ онъ не оцѣнить моей горячей любви, моихъ безмолвныхъ страданій?!..

Язонъ утѣшалъ, успокоивалъ ее, какъ умѣлъ; но въ то же время не могъ удержаться отъ неотступной мысли:

«Боже мой, Боже мой! Ни разу, ни словомъ не вспомнила она обо мнѣ!..» и сердце его разрывалось на части.

— Только подумай, родной, какъ неисповѣдимы пути Господни! — говорилъ растроганный Михаилъ, обнимая брата. — Ты, котораго я считалъ своимъ злѣйшимъ врагомъ, — ты, который преслѣдовалъ меня, чтобы убить, — ты готовъ жизнь свою положить за меня!

— Да, да: жизнь — та же лотерея; не такъ ли? — смѣялся Язонъ.

— Передъ Богомъ, какъ пусты, какъ мелочны наши страсти! — задумчиво продолжалъ Михаилъ. — Но Онъ все знаетъ и все приводитъ въ благодатному, Ему одному извѣстному концу!

— Какъ темно! — перебилъ его Язонъ и, взявъ руку Грибы, вложилъ ее въ руку Михаила. Возьми за руку эту добрую женщину и положись на нее: она будетъ тебѣ вѣрной опорой и другомъ — всегда и во всемъ!

— Развѣ она знаетъ, куда лежитъ мой путь?

— Да, она знаетъ и твою, и свою дорогу, — сказалъ Язонъ и голосъ его дрогнулъ. — Пора, ступайте! На берегу васъ встрѣтятъ два шотландца, которые васъ ожидаютъ… Постойте, есть у васъ деньги?

— Да, — отвѣчала Гриба.

— Хорошо. Такъ заплатите имъ за провозъ. Прощайте!.. Да смотрите, прикажите имъ грести потише… Прощайте!

— Прощай!

— Прощай! — дрожащимъ голосомъ проговорилъ Михаилъ: — Ну, поцѣлуй меня!.. — и братья поцѣловались.

Еще минута, другая… Гриба и Михаилъ, рука съ рукой, исчезли въ ночномъ туманѣ.

Добрый часъ простоялъ Язонъ у порога, прислушиваясь къ тихому всплеску веселъ, не теряя ни на минуту изъ вида огоньки датскаго судна, которое стояло въ противоположной сторонѣ на стражѣ; вокругъ него все было спокойно. Датчане мирно спали, стража не подавала признаковъ тревоги… Но вотъ пробѣжалъ свѣжій вѣтерокъ. Туманъ сталъ рѣдѣть.

«Свѣтаетъ! — подумалъ Язонъ. — Слава Богу, — они спасены!»

Съ облегченнымъ сердцемъ онъ вернулся въ домъ и принялся искать бумаги и пера; но это удалось ему лишь послѣ долгихъ поисковъ. Тогда неумѣлыми, грубыми взмахами, съ большимъ трудомъ, онъ принялся писать:

«Какіе бы слухи обо мнѣ ни дошли до васъ, не бойтесь за меня: мнѣ удалось бѣжать, и я теперь въ вѣрномъ мѣстѣ. Но увидѣться съ вами мнѣ невозможно: я могу попасться. Вы подъѣзжаете теперь къ своему прекрасному острову, но мнѣ мѣсто только здѣсь, въ моей милой Исландіи. Прощайте! Михаилъ, помни: Гриба всегда любила и никогда не переставала любить тебя! Прощайте, дорогіе: мнѣ хорошо, я совершенно счастливъ… Богъ благослови васъ обоихъ!..»

Покончивъ съ письмомъ, Язонъ запечаталъ его и вмѣсто адреса поставилъ простой крестъ; благоговѣйно приложился къ нему и тихо задумался.

«Они ужъ далеко, — разсуждалъ онъ самъ про себя. — Его вѣрно уговорили лечь уснуть… Онъ спитъ тихо, спокойно. Но, проснувшись, онъ узнаетъ, догадается, что его обманули; будетъ сердиться, требовать, чтобы его везли назадъ… но его не послушаютъ, Гриба уже предупредила… Она уговоритъ его, — онъ ей покорится. А тамъ, съ недѣлю спустя, высадившись въ Шотландіи, онъ, можетъ быть, ужъ узнаетъ, кто такая его добрая сидѣлка и… да, пожалуй, отъ радостнаго потрясенія вдругъ прозрѣетъ и… увидитъ ее! Онъ закричитъ, заплачетъ отъ восторга и прижметъ ее въ своей груди… Подуетъ попутный вѣтеръ и они оба понесутся домой, — въ зеленымъ берегамъ своей счастливой родины… О, какъ же тамъ свѣтло, тепло… отрадно!..»

Онъ мысленно залюбовался картиной, которую рисовало ему воображеніе, и вслухъ проговорилъ:

— Боже, благослови ихъ обоихъ!

Между тѣмъ совсѣмъ разсвѣло. Пора было будить старика Зигфуса и возвратить ему ключъ отъ комнаты Михаила. Чтобы набраться силъ для предстоящаго испытанія, Язонъ подошелъ къ столу и залпомъ выпилъ всю водку, которая оставалась въ бутылкѣ; затѣмъ бодро подошелъ къ дверямъ пастора.

— Гдѣ вы тамъ? Поднимайтесь! — прокричалъ онъ, постучавшись.

— Господи помилуй! Что тутъ за шумъ? — удивился заспанный старикъ.

— Это я, развѣ вы позабыли? Или думали, чего добраго, что я обману васъ, сбѣгу? — смѣялся Язонъ. — Нѣтъ, нѣтъ, шутки въ сторону, — я не таковъ!

— А онъ гдѣ? Уѣхалъ?

— Еще бы! Конечно, уѣхалъ, и не одинъ, — вмѣстѣ съ нею.

— Какъ это: съ нею?..

— А такъ: будто ужъ вамъ не вдомекъ было, что она…

— Ну, ну, что она? Говори же!

— Его жена, — вотъ что! — и Язонъ снова покатился со смѣху.

— Вотъ такъ штука! — развелъ руками старикъ. — А когда вернутся?

— Вернутся?! Ха-ха-ха!.. Никогда.

— Господи Боже! Да что жъ это такое?

— А то, что датскій военный отрядъ ужъ вышелъ изъ Рейкіавика и сегодня прибудетъ сюда съ приказомъ.

— Сегодня?! Значитъ, ты… да, да: ты хочешь умереть… за него?

— А хоть бы и такъ? Вамъ что за дѣло! Еслибъ смерть за мной не пришла, я самъ бы пошелъ въ ней на встрѣчу!

— Упаси Боже! Я не хочу этого видѣть!

— Нѣтъ, извините: вы захотите и увидите… А затѣмъ, вотъ вамъ для нихъ письмо. Адресуйте его просто на судно «Тора» въ Шотландію, на имя Грибы… Прощайте! Еще глотокъ вина, — вотъ такъ! Я лягу заснуть подольше, покрѣпче; какъ давно не спалъ!

— Богъ подкрѣпи тебя!..

— Да, да: помолись Ему за меня, старикъ! Но Его міръ — не для такихъ язычниковъ и негодяевъ, каковъ я!.. Ну, что жъ, и пусть я негодяй; велика важность! Прощай, старикъ, и будь покоенъ; я сдержу свое слово!.. Прощай, прощай!

И грубый смѣхъ Язона еще громко раздавался въ опустѣломъ домѣ, за дверью сосѣдней комнаты. Вдругъ онъ рѣзко оборвался… Сердце его разбилось…

На другой день, на разсвѣтѣ, послѣ обычной по закону отсрочки въ двадцать-четыре часа, датчане сошли на берегъ и выстроились въ линію на бѣломъ, чистомъ снѣгу.

Немногочисленное населеніе острова Гримсэя еще мирно спало; никто изъ тѣхъ, кто зналъ изгнанника въ лицо, не пришелъ его спасти. Одинъ только Зигфусъ зналъ тайну Язона, но малодушіе, боязнь жестокой кары, разстрѣлянія… удержали его.

Твердымъ шагомъ, смѣлый лицомъ вышелъ изъ дому Язонъ; рядомъ съ нимъ шелъ пасторъ. Спокойно сталъ на указанное мѣсто заложникъ и скрестилъ руки за спиною.

Утро было ясное, холодное; но вдругъ солнце яркими лучами прорвало легкія утреннія облака и облило свѣтомъ высоко-поднятую голову Язона.

Раздался дружный залпъ… и онъ упалъ, сраженный прямо въ сердце, — въ горячее, самоотверженное сердце, которое еще недавно было полно такого безграничнаго стремленія къ худу и… къ добру!

А. Б--г--.

"Вѣстникъ Европы", №№ 9—12, 1894