Заира (Салиас)/ДО

Опубл.: 1890. Источникъ: az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ ГРАФА Е. А. САЛІАСА. Томъ XV. ДЖЕТТАТУРА. — ПАНЪ КРУЛЬ. — ЗАИРА. Изданіе А. А. Карцева. МОСКВА. Типо-Литографія Г. И. ПРОСТАКОВА, Петровка, домъ № 17, Савостьяновой.

1896.

ЗАИРА.
РОМАНЪ.

Orosmane: Zaïre, Vous m'aimez?

Zaïre: Dieu! Si je l'aime, hélas!..

Voltaire.

I.

Шелъ тысяча восемьсотъ восьмой годъ…

На окраинѣ Москвы, близъ Самотеки, на углу глухого и почти безлюднаго переулка стоялъ покосившійся маленькій ветхій домикъ, когда-то темно-сѣрый, но современемъ сдѣлавшійся совершенно пестрымъ. Весь переулокъ состоялъ изъ подобныхъ маленькихъ деревянныхъ домиковъ. При каждомъ изъ нихъ былъ большой дворъ или пустырь, безъ строеній, съ поваленнымъ заборомъ или съ отсутствіемъ какой бы то ни было изгороди, обозначавшей владѣніе. Поэтому на всемъ переулкѣ лежала печать запустѣнія и разоренія.

Пестрый домикъ на углу былъ самый убогій изо всѣхъ. Можно было догадаться по нѣкоторымъ остаткамъ, что когда-то и около него былъ дворъ. Но теперь близъ самаго дома торчали только два столба отъ прежнихъ воротъ и кое-гдѣ виднѣлись остатки забора. Отличіе домика это всѣхъ прочихъ заключалось въ томъ, что изъ четырехъ небольшихъ окошекъ на улицу, только одно было настоящее, со стеклами. Изъ трехъ остальныхъ оконъ, два были заколочены досками, а третье окно казалось таковымъ только издали. Оно было фальшивое, нарисованное.

Переулокъ этотъ — Божедомскій, былъ сплошь заселенъ хозяевами мѣщанами и цеховыми, и только въ этомъ угловомъ домикѣ были жильцы-квартиранты. Сюда занесла судьба года четыре тому назадъ вдову-капитаншу Васютину. Конечно, капитанша поселилась здѣсь не по доброй волѣ, а перебралась изъ нужды, вмѣстѣ съ двумя крѣпостными людьми.

Марья Евграфовна Васютина, женщина лѣтъ пятидесяти, маленькая, тщедушная, болѣзненная, явилась въ Москву, когда потеряла мужа тому назадъ ужъ лѣтъ пятнадцать. Судьба вдовы-капитанши была нѣсколько странная, а между тѣмъ такихъ барынь, какъ она, было въ Москвѣ не мало. Васютина послѣ смерти мужа, занимавшаго какую-то должность въ Пермской губерніи, продала свое движимое имущество всего на тысячу рублей ассигнаціями, поручила знакомому управлять имѣньицемъ въ пятьдесятъ семь душъ и выѣхала… Въ тарантасѣ на тройкѣ «своихъ» съ дворовымъ кучеромъ Ильей Дороѳеевскимъ, съ ключницей Улитой и лакеемъ Андреемъ двинулась она поневолѣ въ дальній путь, въ первопрестольную. Но предъ самымъ отъѣздомъ добрая барыня не устояла противъ моленій Ильи захватить съ собою маленькую дѣвочку, его единственную дочь. Кучеру-вдовцу не на кого было оставить крошку-дочь, которой не было еще и двухъ лѣтъ.

По пріѣздѣ въ Москву капитанша наняла квартиру… Начались ея мытарства. Она явилась по дѣлу. Имѣньице, которымъ она владѣла, было ея собственное, полученное ею въ приданое; но покойникъ мужъ съумѣлъ утерять какія-то бумаги, не съумѣлъ написать новыхъ, и теперь совершенно неизвѣстные капитаншѣ дальніе родственники мужа требовали наслѣдства, желая выдѣлить вдовѣ седьмую часть изъ ея же собственнаго состоянія. Ей предлагали получить восемь душъ съ землей или шестнадцать душъ оброчныхъ, но конечно безъ земли.

Васютина пріѣхала въ Москву, чтобы распутать дѣло судомъ, нанявъ ходатая у Иверскихъ воротъ, а затѣмъ — Богъ дастъ — черезъ три мѣсяца или полгодика возвратиться домой. Первое время капитанша взяла хорошенькую квартиру и прожила довольно пріятно. Быстро завелись у нея знакомства — люди все пріятные, любезные, гостепріимные — конечно все дворяне, но такіе же захудалые, какъ и она сама. Хотя вдова жила скромно, разсчитывая каждый грошъ, тѣмъ не менѣе ея тысяча рублей таяла быстро. Но она конечно не смущалась. Дѣло ея ладилось. По крайней мѣрѣ такъ увѣряли — ходатай и два повытчика.

— Вотъ черезъ мѣсяцъ… говорили они. — Недѣль черезъ пять… На будущей недѣлѣ… Деньковъ еще десять… И дѣло, Богъ дастъ, устроится.

Но затѣмъ снова начиналось:

— Недѣльки черезъ двѣ… Пожалуй и мѣсяцъ пройдетъ… Что дѣлать! Еще на полтора мѣсяца хватитъ… Не заладилось…

Однимъ словомъ, изъ недѣли въ недѣлю, изъ мѣсяца въ мѣсяцъ прошло больше пятнадцати лѣтъ, а дѣло рѣшено не было. Капитанша жила, какъ она выражалась: «на юру и на чеку».

— Вотъ, вотъ, говорили ей всѣ, говорила и обстановка. — Потерпи вотъ… Богъ дастъ, вотъ…

Разумѣется такихъ барынь, явившихся въ Москву возиться со всякими стрекулистами, было много: она была не первая и не послѣдняя. Ее зацѣпила «волокита» и поволокла. Капитанша не могла еще особенно жаловаться. Тѣ, которые начинали съ нею тяжбу, знали отлично, что проиграютъ, но тянули дѣло, такъ какъ оно имъ ничего не стоило. Положеніе барыни было исключительно хорошее, потому что, несмотря на тяжбу, она все-таки первые годы заглазно распоряжалась своимъ имѣніемъ полноправно, т.-е. постепенно выписывала изъ деревни крѣпостныхъ холоповъ, продавала ихъ въ Москвѣ и кое-какъ перебивалась.

Наконецъ, и холопы, и само имѣніе — все было продано. Тяжба сама собою какъ-то прекратилась. А можетъ быть въ дѣйствительности никакой тяжбы не было, а были только какія-то бумаги, которыя ей ходатай приносилъ подписывать, чтобы взять съ нея то три рубля, то пять рублей. И наконецъ теперь капитанша сидѣла въ Москвѣ уже не ради какого-либо дѣла, а потому, что не только не было съ чѣмъ выѣхать — да и не на что и некуда было ѣхать.

Разумѣется, за это время Васютина перемѣнила квартиры четыре, и теперь жила на окраинѣ города въ ветхомъ и холодномъ домишкѣ. Лакей Андрей былъ давно проданъ ради средствъ къ существованію, кучеръ Илья умеръ, и Васютина осталась со своей Улитой, которая уже не была для нея, какъ прежде, крѣпостною женщиной, а была чуть не другомъ или родственницей: горе сблизило и уравняло права двухъ женщинъ. Но за то теперь при двухъ пожилыхъ женщинахъ жила красавица дѣвушка по имени Афросинья, прежняя крошка, кучерова дочь, которую когда-то, неизвѣстно зачѣмъ, захватила сердобольная барыня съ собою въ Москву.

Дѣвушка была единственнымъ утѣшеніемъ двухъ женщинъ. Ихъ «Афрося», которой было лѣтъ уже семнадцать, была высокая, стройная, немного худенькая дѣвушка, но красивая, умная, а главное, веселая и на всѣ руки… Кажется, во всей Москвѣ трудно было бы найти дѣвушку съ болѣе скромнымъ и вмѣстѣ съ тѣмъ веселымъ нравомъ. По цѣлымъ днямъ прыгала и хохотала она и всякую бѣду, большую и малую, приключавшуюся въ домѣ, обращала въ шутку и смѣшила свою барыню до слезъ.

— Мнѣ бы плакать, а я смѣюсь, говорила капитанша.

— Да вы и такъ плачете, смѣялась Афросинья. — Глядите, у васъ отъ смѣху слезки текутъ.

Хотя и незавидное было житье капитанши на Божедомкѣ, но она бы не прочь была такъ и вѣкъ свѣковать вмѣстѣ съ Улитой и своею «паясницей» Афросей. Но и этого судьба не захотѣла. За послѣдніе годы капитанша дошла до крайней нужды. Доходовъ у нея уже не было никакихъ, продавать уже было некого и нечего, даже квартира, ея три комнатки, опустѣла.. За послѣдніе мѣсяцы она продавала кое-что изъ мебели, кое-что изъ платья — салопъ лисій, которому было ужь тридцать лѣтъ, кой-какія вещицы съ себя, подарки мужа и родни. Изо всего прежняго оставались: золотое вѣнчальное кольцо, образокъ въ серебряной ризѣ, которымъ благословила ее мать въ церковь подъ вѣнецъ, да двѣ души крѣпостныхъ — другъ Улита и почти пріемышъ, Афросинья. Только эти два предмета и эти двѣ души можно было еще продать. Все остальное, что было въ домикѣ, никто бы не купилъ ни за грошъ.

За послѣдніе два мѣсяца двѣ женщины и дѣвушка уже начинали жить впроголодь. Помощи ждать было, конечно, не откуда, дѣваться было некуда. Совѣтовали капитаншѣ сосѣди въ качествѣ дворянки просить помощи у разныхъ вельможъ московскихъ; но капитанша ничего не отвѣчала, только головой трясла. Она себѣ и представить не могла, какъ она пойдетъ обивать пороги и просить Христа ради. Ей казалось, что она этакимъ поступкомъ потревожитъ въ гробу косточки своего покойнаго капитана. Гордецомъ онъ жилъ, никому не кланяясь. Изъ-за гордости своей онъ и на тотъ свѣтъ ушелъ, захворавъ отъ обиды начальника. А она вдругъ пойдетъ «христарадничать» .

II.

Изрѣдка въ пестромъ домикѣ появлялись не малыя деньги — по два, по три рубля заразъ. Ихъ приносила Афросинья, уходившая въ сумерки ежедневно изъ дому и иногда ворочавшаяся довольно поздно. На эти деньги кой-какъ перебивались всѣ трое и были пока живы.

Откуда брала деньги шустрая Афросинья — она разъ навсегда объявила, что не скажетъ.

— Хоть удавите меня сейчасъ — не скажу.

На подозрѣніе барыни и Улиты, какимъ путемъ достаются эти деньги, Афросинья отвѣчала съ негодованіемъ, что онѣ получены честнымъ образомъ — за ея работу. Но работы однако никогда никто въ ея рукахъ не видалъ. Иногда, оставаясь день дома, Афрося проводила его странно. Она уходила въ полуразвалившійся сарай на дворѣ, притворяла за собою дверь и тамъ, какъ совершенно безумная, бормотала что-то, а то и голосила на разные лады.

Однажды капитанша подстёрегла любимицу въ сараѣ и слышала сама, какъ она разными голосами что-то такое болтала и распѣвала, но допросъ не привелъ ни къ чему.

— Такъ. Балуюсь. Вѣдь никому не мѣшаю — отозвалась Афрося.

Подумали обѣ женщины, что Афрося ихъ испорчена, но потомъ должны были сознаться, что ничего въ ней порченнаго нѣтъ: какая была веселая, такая и осталась. Продолжая исчезать изъ дому, она иногда спѣшила, точно будто должна была явиться по чьему-либо приказу; иногда же она ворочалась позже обыкновеннаго, уже совсѣмъ ночью.

Разъ Афросинья совсѣмъ не ночевала дома, а на другой день поутру, когда перепуганныя женщины встрѣтили ее, стали попрекать и даже плакать, то она, веселая, довольная, румяная, начала хохотать, начала укорять и барыню, и ключницу.

— Не грѣшите! Не грѣшите! Что вы на меня валите такое, о чемъ мнѣ, дѣвицѣ, и знать не слѣдуетъ. Вы этими разговорами только меня всякому худому обучаете. Только отъ васъ я о всякой мерзости и слышу.

Наконецъ, однажды въ сумерки, въ тихій лѣтній день, и барыня, и Улита услыхали отчаянный крикъ на дворѣ, въ сараѣ. Афросинья не своимъ голосомъ кричала на кого-то, что-то такое вскрикивала будто о помощи. Барынѣ показались слова: «помилосердуй, не погуби!» а ключницѣ показалось: «караулъ! рѣжутъ!» Женщины бросились опрометью къ сараю, толкнулись обѣ съ маху въ дверь, вышибли гнилой затворъ и увидали: стоитъ Афросинья среди сарая, подняла обѣ руки и кричитъ, что есть мочи:

— Я тебя, злодѣя, трепещу!..

Обѣ женщины ахнули и бросились бѣжать обратно, а за ними выскочила и Афросинья. Не скоро дѣло объяснилось. Никакого злодѣя въ сараѣ не было. Зачѣмъ кричала Афросинья, стало совсѣмъ непонятно, потому что объяснить она не пожелала.

— Такъ… Баловалась, — отвѣчала она, смѣясь.

Тайна ветхаго домика на Божедомкѣ такъ и оставалась тайной. Странное поведеніе дѣвушки въ сараѣ, ея таинственныя исчезновенія и изрѣдка появлявшіеся рубли, на которые всѣмъ можно было существовать — все осталось неразъяснимымъ и оставалось такъ довольно долго — около двухъ мѣсяцевъ.

Наконецъ, однажды случилось необычайное происшествіе. Дѣло было самое простое, самое обыкновенное, но въ домикѣ оно было необычайнымъ. Пришла домой отлучившаяся въ сумерки Афросинья и пришла блѣдная. Ни слова не сказавъ, сѣла она около своей барыни и вдругъ начала горько плакать. Слезы у Афросиньи — было самымъ невѣроятнымъ происшествіемъ. Казалось, съ рожденія своего ни разу дѣвушка не плакала.

Горько проплакавъ около часу, Афросинья заявила капитаншѣ, что уходить она изъ дому больше не будетъ, но и денегъ за то тоже никакихъ не будетъ. А въ чемъ дѣло и что все это значитъ, Афросинья не объяснила и снова повторила:

— Хоть удавите, не скажу.

И дѣйствительно, истратился послѣдній рубль, и въ домикѣ буквально ѣсть было нечего. Капитанша, прослезившись, взяла свой образокъ, сняла съ него ризу, отдала ее Улитѣ и отправила въ городъ на Толкучку продавать — одинъ изъ двухъ послѣднихъ завѣтныхъ предметовъ. При этомъ она поглядывала на кольцо вѣнчальное и вздыхала, предвидя, что чрезъ недѣлю или двѣ придется и его тоже продать.

На деньги, вырученныя за ризу, въ домикѣ просуществовали однако еще недѣли три. Но за эти три недѣли былъ рѣшенъ очень важный вопросъ. Всякій день двѣ женщины и дѣвушка совѣщались вмѣстѣ, и на этихъ совѣщаніяхъ было рѣшено поступить рѣшительно, безповоротно. Судьба всѣхъ трехъ жилицъ домика должна была совершенно измѣниться. Все придумала и больше всѣхъ настаивала сама Афросинья. Барыня должна была на остающіяся деньги сдѣлать объявленіе въ газетахъ, что продаетъ двухъ крѣпостныхъ холопокъ — ключницу Улиту и дѣвку Афросинью. На вырученныя деньги барыня должна была уѣзжать изъ Москвы въ Тулу и поступить въ монастырь, куда давно звала ее родственница.

— Тамъ барынѣ житье будетъ хорошее, разсуждала дѣвушка, — тепло и сытно будетъ. Много придется Богу молиться, да что же дѣлать! Улитѣ будетъ можетъ быть и хуже, попасть изъ пріятельницъ въ настоящія холопки, — да Богъ милостивъ; попадетъ она въ хорошія руки.

Сама Афросинья не горевала. Не попадетъ же она къ кому-нибудь, кто ее бить начнетъ отъ зари до зари. Не за что ее бить. Она работать будетъ на новыхъ господъ.

Долго не соглашалась капитанша продать двухъ близкихъ себѣ людей, съ которыми сжилась, какъ съ родными. Но дѣлать было нечего. Разыскавъ умнаго, грамотнаго человѣка, какого-то портного, женщины состряпали вмѣстѣ съ нимъ объявленіе, и тотъ же портной взялся напечатать его въ газетѣ.

Прошло много времени — дней десять. Три жилицы домика сидѣли совершенно голодныя. И то, чего они боялись, на что рѣшились съ трудомъ, стало теперь ихъ мечтой. Онѣ уже горевали, что дѣло не удается.

Покупателей не было. Никто ни разу не явился въ пестрый домикъ съ вопросомъ, тутъ ли продаются женщины?

Наконецъ, однажды пріѣхалъ въ санкахъ какой-то человѣкъ въ поддевкѣ, привязалъ лошадь къ воротамъ и затѣмъ спросилъ вышедшую Улиту, здѣсь продается ключница?

— Я самая она и есть, отвѣчала эта, вздохнувъ.

Пріѣзжій вошелъ къ барынѣ, назвался прикащикомъ какого-то помѣщика и объявилъ, что желаетъ купить ключницу по приказу барина.

Черезъ полчаса дѣло было рѣшено на словахъ. Пріѣзжій отправился во-свояси, обѣщавъ быть черезъ день или два для окончательнаго рѣшенія и написанія документовъ.

А въ домикѣ въ этотъ день три жилицы, дождавшіяся наконецъ покупателя, просидѣли вмѣстѣ и проплакали. Напрасно Афросинья утѣшала и барыню, и ключницу: онѣ ревѣли, цѣловались, и потомъ снова начинали ревѣть.

И Афросинья, уйдя отъ нихъ, сѣла въ уголокъ другой горницы и задумалась: ее-то никто не идетъ покупать.

III.

Въ ясный осенній день по улицамъ Петербурга двигалась дорожная карета и, миновавъ дворецъ, завернула на Англійскую набережную. Здѣсь она остановилась предъ подъѣздомъ большого красиваго дома, внѣшній видъ котораго говорилъ и о большомъ состояніи, и о большой аккуратности его владѣльца. Домъ этотъ принадлежалъ петербургскому вельможѣ князю Алексѣю Алексѣевичу Праксину.

Изъ кареты вышелъ гвардейскій офицеръ, молодой, статный, красивый, и, встрѣчаемый людьми со швейцаромъ во главѣ, вошелъ въ домъ. Пріѣздъ его былъ, очевидно, маленькимъ событіемъ.

— Что дядюшка? спросилъ онъ, озираясь на гурьбу дворовыхъ, его обступившихъ.

Появившійся на рысяхъ дворецкій и въ тоже время главный камердинеръ Филиппъ тотчасъ же подошелъ къ ручкѣ молодого барина и доложилъ, что все «слава Богу»; но при этомъ онъ сдѣлалъ кислую гримасу.

Офицеръ двинулся направо изъ швейцарской въ комнаты нижняго этажа, которыя онъ занималъ съ тѣхъ поръ, что былъ на службѣ.

— Идите за мной! произнесъ онъ отрывисто и стараясь придать ласковость интонаціи своего рѣзкаго голоса. — На пару словъ, Филиппъ Антоновичъ.

Офицеръ вошелъ въ свои горницы, въ которыхъ не бывалъ уже мѣсяца четыре, такъ какъ ѣздилъ лѣчиться за границу на воды, откуда теперь вернулся. Въ комнатахъ — гостиной, кабинетѣ и спальнѣ — все оказалось, конечно, въ порядкѣ, все на мѣстѣ и нигдѣ ни пылинки. Офицеръ остановился среди комнаты, растопырилъ ноги и сталъ пристально смотрѣть въ лицо камердинера, какъ бы желая прочесть на немъ нѣчто очень интересное для себя.

— Ну, что дядюшка? повторилъ онъ снова.

— Слава Богу-съ! — со вздохомъ выговорилъ камердинеръ.

— Ну, и хорошо, Филиппъ Антонычъ. Да я не про это спрашиваю… Вы что же это со мною скрытничать хотите? Вѣдь знаете, почему я прискакалъ. Говорите же. Что? Я опоздалъ? Все кончено.

— Точно такъ-съ, вздохнулъ Филиппъ. — Запоздали-съ, и всего денька два.

— Тьфу, чортъ! — выговорилъ офицеръ нетерпѣливо и, повернувшись на одной ногѣ, сталъ ходить по горницѣ.

— Да-съ. Обидно… Вотъ какъ обидно! грустно воскликнулъ Филиппъ, стукнувъ себя кулакомъ въ грудь. Просто не вѣрится.

— Когда же дядюшка, все это… началъ офицеръ и запнулся. На языкѣ его было слово «наболванилъ», но онъ, разумѣется, произнести его не могъ и не посмѣлъ. — Когда же все это повернулось? Какъ это все произошло? Говорите, что знаете. Что жъ со мною скрытничать? Да и притомъ вы знаете сами, что дядюшка и такъ мнѣ все разскажетъ. Да ничего, вѣдь, особеннаго и нѣтъ. Капризъ одинъ.

— Вѣстимо, ваше сіятельство, одинъ капризъ. Кабы вы тутъ были, можетъ быть ничего бы не произошло.

— Ну, какъ же? Говорите.

— Да что жъ! отозвался Филиппъ. — Скучалъ князь мѣсяца два, напала на него тоска, какъ бывало и прежде, сталъ опять поговаривать — ужъ это который разъ, въ четвертый, кажется, — что подастъ въ отставку и уѣдетъ. Мы думали, — опять обойдется. Ань нѣтъ. Сталъ толковать всѣмъ и каждому, а тутъ — вамъ самимъ извѣстно — многіе рады-радехоньки спустить человѣка, чтобъ его мѣсто занять. Вмѣсто того, чтобъ отговаривать, многіе стали совѣтывать. Вотъ князь и замолвилъ словечко неосторожное. Доложили Государю. Государь, повстрѣчавъ ихъ на балѣ, спросили. Князь говоритъ: «точно такъ, я хочу въ отставку выходить».

— Ну, выговорилъ нетерпѣливо офицеръ,

— Ну-съ, Государь по великодушію своему стали было отсовѣтывать, а потомъ сказали: «и хорошее дѣло, я бы самъ на твоемъ мѣстѣ изъ Петербурга убѣжалъ, да жилъ бы себѣ спокойно, занимаясь, чѣмъ хочется, въ тишинѣ деревенской». Такъ дѣло и порѣшилось. А третьяго дни князь надѣлъ полную свою аммуницію, да и откланялся и Государю, да и всѣмъ прочимъ. А всѣ-то прочіе рады-радехоньки: все-таки должности двѣ-три очистились.

— Тьфу, ты, чортъ! — пробурчалъ молодой офицеръ. — Экая гадость! Будь я тутъ — никогда бы не допустилъ. Когда же онъ уѣзжаетъ?

— Да ужъ стали собираться. Туда, въ подмосковную, уже всѣ распоряженія посланы.

— Въ «Дестрино» ѣдетъ, вѣстимо?

— Да-съ. Куда же больше? Половину людей съ собою беретъ, а половину при васъ пожелали оставить.

— При мнѣ! Чорта я тутъ буду дѣлать одинъ въ пустомъ домѣ! Я тоже съѣду, найму квартиру. Что жъ мнѣ тутъ, въ пряталки, что ли, играть? нетерпѣливо и раздражительно проговорилъ офицеръ. — Теперь-то гдѣ же дядюшка?

— А теперь сдаютъ свою должность придворную Арматову.

— Арматову! воскликнулъ офицеръ. — Какимъ образомъ?.. Но онъ не займетъ должности князя.

— Какъ можно, помилуйте. Нешто такое званіе можетъ Арматовъ занимать? Сказываютъ, что Государь не выбралъ никого. Пока такъ будетъ кто, можетъ быть тотъ же Арматовъ, временно исправлять должность. Вотъ на другія должности княжескія уже поназначены разные…

— Такъ, стало быть, все и ухнуло? иронически разсмѣялся молодой человѣкъ. — Славно! Изъ петербургскихъ высокопоставленныхъ особъ прямо въ деревенскіе, въ помѣщики, землю пахать или спорами да драками дворовыхъ и крѣпостныхъ заниматься. Интересное будетъ существованіе дядюшки! Вотъ вѣдь люди сами свою жизнь портятъ!

И будто спохватившись, молодой человѣкъ уже косо взглянулъ на камердинера дяди. На уныломъ лицѣ Филиппа было однако написано, что онъ совершенно сочувствуетъ молодому человѣку.

Отпустивъ камердинера, офицеръ началъ насвистывать какую-то пѣсенку и мѣрными шагами, бренча шпорами, началъ ходить взадъ и впередъ по горницамъ.

— Ай да дядюшка Алексѣй Алексѣевичъ! Отличился! злобно думалъ онъ.

Судьба дяди волновала и бѣсила его.

Представитель стариннаго рода, самый видный изо всѣхъ князей Праксиныхъ по своему состоянію и общественному положенію въ Петербургѣ — былъ «извѣстный Алексѣй Алексѣевичъ».

Когда-то, лѣтъ двадцать назадъ, онъ женился, потерялъ жену черезъ нѣсколько мѣсяцевъ послѣ свадьбы и долго неутѣшно оплакивалъ ее. Она любила князя искренно и глубоко и съумѣла внушить ему такое чувство, какого онъ не имѣлъ ни къ кому — довѣріе. Князь былъ съ молодости человѣкомъ самымъ сосредоточеннымъ, замкнутымъ въ самомъ себѣ, и самымъ подозрительнымъ, какой когда-либо водился на свѣтѣ. При такомъ характерѣ жениться, имѣя огромное состояніе и блестящую будущность, было, конечно, очень мудрено. Невольно западала мысль, что молодая дѣвушка петербургскаго большого свѣта разыграетъ «комедію любви», какъ мысленно выражался князь.

Простая случайность доказала князю, что юная восемнадцати-лѣтняя красавица дѣйствительно любитъ его. На ея глазахъ князя разбили лошади. Онъ отдѣлался легкими ушибами, но молодая дѣвушка, видѣвшая это, упала въ обморокъ и около двухъ часовъ пролежала замертво.

Женитьба и потеря жены черезъ нѣсколько мѣсяцевъ послѣ брака, такъ страшно подѣйствовали на Праксина, что онъ далъ себѣ слово никогда больше не жениться и даже никогда не сближаться ни съ какою женщиною. И въ продолженіе двадцати лѣтъ до сорокъ четвертаго года жизни онъ сдержалъ свое слово. Все это время прожилъ онъ въ Петербургѣ жизнью холостяка, много выѣзжалъ, зналъ весь Петербургъ, не бѣгалъ отъ общества и развлеченій, но упорно бѣгалъ даже это всякаго намека на новый бракъ. Въ послѣдніе годы царствованія Екатерины, князя, правда, чуть-чуть не женили, такъ какъ сама старушка императрица вмѣшалась въ дѣло… Но онъ упрямо и энергически отстоялъ себя.

Служебная карьера князя дѣлалась какъ бы сама собою. Въ послѣдній годъ царствованія императрицы онъ уже занималъ довольно видное мѣсто при дворѣ и въ иностранной коллегіи. Затѣмъ при императорѣ Павлѣ онъ былъ временно оттѣсненъ и какъ бы въ маленькой опалѣ. Но затѣмъ, при воцареніи императора Александра Павловича, онъ получилъ еще высшее назначеніе, былъ крупнымъ придворнымъ чиномъ, сталъ сенаторомъ и занялъ болѣе важную должность во вновь учреждаемомъ министерствѣ иностранныхъ дѣлъ.

Но князь будто не былъ созданъ для той жизни и для той обстановки, въ которую судьба поставила его. Быть можетъ одинъ человѣкъ, котораго зналъ онъ и очень уважалъ, повліялъ на него въ такомъ направленіи, что онъ не могъ удовольствоваться тѣмъ, что у него было, и тѣмъ, что давалось само собою.

Князь былъ въ близкихъ отношеніяхъ съ однимъ изъ самыхъ просвѣщенныхъ людей восемнадцатаго вѣка, съ Иваномъ Ивановичемъ Шуваловымъ. Дружескія отношенія ихъ, продолжавшіяся до самой смерти Шувалова, повліяли на складъ мыслей и характеръ умнаго и даже даровитаго человѣка. Большая разница лѣтъ сдѣлала одного изъ друзей менторомъ, а другого ученикомъ. Шуваловъ пріохотилъ князя къ чтенію, поучалъ всячески и открылъ предъ нимъ цѣлый міръ, о которомъ, можетъ быть, тотъ никогда не сталъ бы и помышлять.

Послѣдніе годы жизни въ Петербургѣ чиновникъ иностранной коллегіи, сенаторъ и придворный занимался не столько дѣлами по службѣ, сколько совершенно инымъ… Онъ былъ очень хорошій акварелистъ, недурно игралъ на фортепіано, но не чужое, а свое. А между тѣмъ не зналъ нотъ и былъ самоучкой. Вмѣстѣ съ тѣмъ у него была страсть, Богъ вѣсть откуда запавшая. Страсть эта не могла быть родовая, а между тѣмъ доходила до того, что иногда князь въ иныя минуты сожалѣлъ, и даже искренно, что онъ не уродился въ совершенно иной обстановкѣ, которая не помѣшала бы ему итти по той дорогѣ, по которой влечетъ его призваніе. Онъ былъ въ душѣ актеръ.

Театръ и драматическое искусство всегда влекли его къ себѣ, а за послѣднее время онъ или сидѣлъ въ театрѣ, или переводилъ драмы и комедіи, или возился съ разными актерами и актрисами, всячески помогая имъ и совѣтомъ, и деньгами. Раза два за это время князь ѣздилъ за границу — во Францію и Италію, и оба раза вернулся еще менѣе способный жить жизнью петербургскаго придворнаго и чиновника. Мысль о томъ, чтобы бѣжать изъ столицы въ тишину деревни и предаться вполнѣ своимъ любимымъ занятіямъ, являлась у него постоянно… Но онъ какъ-то странно относился къ себѣ самому. Родовыя понятія мѣшали его личному счастью. Ему казалось, что онъ будетъ совершенно счастливъ, если поселится въ своемъ великолѣпномъ имѣніи подъ Москвой и предастся любимымъ занятіямъ; но вмѣстѣ съ тѣмъ онъ считалъ, что не имѣетъ на это никакого права, что онъ, князь Праксинъ, богачъ, долженъ жить тою жизнью, какою жили его отецъ и дѣдъ;.онъ обязанъ быть при своемъ государѣ.

Когда раза два въ году онъ давалъ замѣчательные по своей пышности и великолѣпію балы, на которыхъ появлялся монархъ и весь высокопоставленный и знатный Петербургъ, то онъ дѣлалъ это какъ бы не по собственной волѣ или желанію. Это было для него обязательнымъ дѣломъ, службой. Каждый разъ на утро неимовѣрно былъ счастливъ князь, что сбылъ съ рукъ празднество, обходившееся въ такую сумму, которая для другого была бы состояніемъ на всю жизнь.

Въ царствованіе императора Павла князь легко могъ удалиться въ добровольное изгнаніе, могъ даже самымъ простымъ способомъ навлечь на себя гнѣвъ царя и уѣхать не по собственной волѣ. Но личныя, близкія отношенія съ наслѣдникомъ престола удержали его.

При новомъ царствованіи положеніе князя стало исключительно пріятнымъ… Во всемъ Петербургѣ не было человѣка, который бы больше сочувствовалъ воззрѣніямъ Праксина на все, чѣмъ царствующій государь. Все въ князѣ Праксинѣ, надъ чѣмъ посмѣивались заглазно его петербургскіе друзья и знакомые, — все это находило сочувственный отголосокъ въ идеалистѣ монархѣ. Александръ Павловичъ съ особеннымъ удовольствіемъ разсматривалъ акварели князя, не разъ заставлялъ его у себя играть на фортепіано, удивлялся его талантамъ. И наконецъ, однажды государь выразилъ князю то, что тотъ давно думалъ про себя.

— Тебѣ бы не слѣдъ княземъ Праксинымъ родиться, а такъ какимъ-нибудь маленькимъ человѣкомъ, бѣднымъ. Изъ тебя бы навѣрное отличный виртуозъ вышелъ или замѣчательный художникъ.

И это была истина.

Близкой родни князь не имѣлъ, за исключеніемъ одного двоюроднаго племянника, у котораго не было ни отца, ни матери. Племянникъ этотъ — князь Алексѣй Львовичъ былъ тѣмъ, чѣмъ исключительно могъ только быть: гвардейскимъ офицеромъ, вовсе не занимавшимся службой, а старательно занимавшимся разстройствомъ своего здоровья и состоянія дяди, которому онъ современемъ долженъ былъ наслѣдовать.

Отношенія дяди и племянника были хорошія, но не были сердечными. Между ними не было буквально ничего общаго. Князь Алексѣй Алексѣевичъ относился къ племяннику точно такъ же, какъ и къ своей службѣ въ столицѣ.

Онъ основывалъ свои отношенія къ «Алешѣ», какъ бы не на личныхъ, а на родовыхъ понятіяхъ. По его разсужденію, самому себѣ насильно навязанному, которое онъ въ глубинѣ души отрицалъ, молодой племянникъ долженъ былъ вести именно ту жизнь, которую онъ велъ, а онъ, дядя, долженъ былъ давать ему какъ можно больше денегъ на всякаго рода кутежи, затѣи и даже безобразія. При этомъ, разумѣется, князь часто думалъ и говорилъ про себя:

«Все равно, все будетъ его. Онъ свое тратитъ».

Но думалось это съ ѣдкимъ чувствомъ на сердцѣ, съ глубокою затаенною грустью. Мысль, что онъ не былъ никогда семьяниномъ, что былъ любимъ лишь одною женщиною, хотя сильно, но кратко, не покидала князя ни на минутку. Теперь, конечно, перейдя за сорокъ лѣтъ, было уже поздно мечтать о подобнаго рода счастьи. Если въ двадцать и тридцать лѣтъ князь недовѣрчиво относился ко всѣмъ женщинамъ, заподозривалъ всякую молодую дѣвушку или свободную женщину въ желаніи воспользоваться его средствами и положеніемъ, то теперь и подавно никакая женщина, еслибъ и дѣйствительно полюбила его, не могла бы внушить ему ни малѣйшаго довѣрія. Жизнь пройдена. Ставка поставлена и взята, а не дана, въ этой игрѣ жизни.

Молодой князь Алексѣй Львовичъ со своей стороны относился къ дядѣ, конечно тайно, съ высоты своего величія. Въ часы кутежей съ товарищами, въ полупьяномъ видѣ, молодому князю, конечно, случалось проговариваться, и онъ называлъ дядю чудакомъ, иногда даже «дурашнымъ» человѣкомъ. Онъ считалъ дядю взбалмошнымъ, безхарактернымъ, нелѣпымъ человѣкомъ. Да и какъ же могъ не казаться ему дядя таковымъ, когда для того не имѣло никакого значенія все то, зачѣмъ люди живутъ на свѣтѣ, изъ-за чего борются, часто даже погибаютъ, иногда дѣлаютъ преступленія.

Все у дяди есть, а чего нѣтъ, легко онъ можетъ достать, — а ему ничего этого не нужно. Онъ сидитъ, да разными красками мажетъ на бумагѣ дерева, рѣчки, дома и мельницы, горы и водопады и всякую чертовщину. Или барабанитъ на фортепіано часа по три, а самъ закатитъ глаза подъ лобъ, разинетъ ротъ, вздыхаетъ, горюетъ, точно шалый какой. Наслаждается! И все это, конечно, творится не съ жиру, а отъ придурковатости характера. Быть можетъ, онъ въ малолѣтствѣ нянькой ушибленъ. Только одно слава Богу! Дядя человѣкъ добрый, а главное — аккуратный. Не только не разстраиваетъ онъ своего огромнаго состоянія, но даже копитъ, потому что некуда ему денегъ дѣвать. Никакихъ у него страстей нѣтъ. Современемъ и деньги эти, и дома въ Москвѣ и Петербургѣ, замѣчательная подмосковная вотчина «Дестрино» и много имѣній въ разныхъ губерніяхъ — все будетъ принадлежать ему, князю Алексѣю Львовичу. И, конечно, современемъ все это поможетъ и ему сдѣлаться важною личностью и такимъ же вельможей въ Петербургѣ, какимъ теперь самъ дядя.

Такъ разсуждалъ молодой князь, но всегда кончалъ свои разсужденія вздохомъ и вопросомъ:

— Но когда это будетъ? Да… Когда?

Дядѣ за сорокъ лѣтъ, сохранился онъ замѣчательно, ему можно дать тридцать, здоровье его крѣпче, чѣмъ здоровье самого племянника, растраченное по трактирамъ и по разнымъ другимъ мѣстамъ. Дядя можетъ легко прожить еще тридцать, а то и сорокъ лѣтъ. Тогда вѣдь и ему, болѣе молодому, но хворому, пора будетъ умирать; ему будетъ за пятьдесятъ или шестьдесятъ. Наслѣдовать большое состояніе въ такіе годы — это насмѣшка судьбы. Въ такіе годы никакого чорта не нужно.

И молодой князь кончилъ разсужденіемъ:

«Что бы ему, при его добродушіи, взять тысячъ двѣсти-триста, по крайней мѣрѣ, да и подарить мнѣ теперь. Устроить меня при жизни! А то поди, жди!»

При всемъ этомъ молодой князь имѣлъ еще одну затаенную мысль. Одна вещь всегда пугала его. Прежде, при жизни съ дядей вмѣстѣ въ Петербургѣ онъ меньше опасался; теперь, когда дядя рѣшился уѣхать подъ Москву, а ему по службѣ надо оставаться въ Петербургѣ, молодой человѣкъ могъ болѣе опасаться. Эти опасенія ничѣмъ не оправдывались, но тѣмъ не менѣе мысль эта не выходила изъ его головы.

«А ну, какъ вдругъ дядя на старости лѣтъ влюбится, женится и явится у него законный наслѣдникъ!..»

Не было дня, въ который бы молодой князь объ этомъ не подумалъ. Случалось ему и ночью думать объ этомъ, случалось во снѣ видѣть. Дѣйствительно, женитьба дяди могла совершенно роковымъ образомъ видоизмѣнить всю будущность племянника. Или все, или ничего!.. Не только онъ никогда не получитъ все состояніе, но женатый дядя и семейный, пожалуй, станетъ ему выдавать въ годъ не больше какихъ-нибудь дрянныхъ десяти тысячъ; а теперь случается ему иной разъ накатать тратами и долгами до пятидесяти тысячъ, и дядя никогда слова не скажетъ. Женитьба дяди была бы казнью племянника.

IV.

Около полудня, въ сѣрый и пасмурный день по Никитскому бульвару шла быстрою походкой хорошенькая дѣвушка, бѣдно одѣтая, съ красивымъ, но чрезвычайно блѣднымъ лицомъ. Казалось, что она только что оправилась отъ болѣзни. А между тѣмъ, въ дѣйствительности она больна не была. Дѣвушка за послѣдніе дни ѣла не всякій день.

Это была Афрося. Уже три недѣли какъ была куплена и увезена Улита, а она вмѣстѣ со своею барыней тоже ждала покупателя, но онъ не являлся. Несмотря на горечь предстоящей разлуки съ капитаншей, которая обращалась съ нею, какъ съ родною дочерью, Афрося всѣмъ сердцемъ желала поскорѣе быть купленною кѣмъ-нибудь, у кого бы она могла быть по крайней мѣрѣ сытою. Да и барыня-капитанша на вырученныя деньги могла бы наконецъ выѣхать изъ Москвы, очутиться въ монастырѣ и тоже перестать бѣдствовать и голодать.

Афрося быстро и нервно шагала, задумчиво глядя предъ собою широко раскрытыми черными глазами. Но взглядъ этотъ красивый, глубокій — былъ безсознателенъ. Она ничего не видала предъ собою, а была погружена въ собственныя мысли. Миновавъ бульваръ и достигнувъ площади, она направилась къ довольно большому деревянному строенію, стоявшему среди пустыря особнякомъ между Арбатомъ и Знаменкой. Зданіе это было какое-то странное на видъ. Это не былъ жилой домъ какого-нибудь помѣщика; вмѣстѣ съ тѣмъ, это не было и какое-либо присутственное мѣсто. Зданіе безобразили всевозможныя пристройки. Со всѣхъ сторонъ къ большому корпусу, который былъ въ центрѣ, примыкали строенія, всякаго рода крылья, всевозможные сарайчики и чуланчики.

Это былъ театръ, усердно посѣщаемый москвичами, и доходы содержателя были изрядные, потому что онъ умѣло велъ дѣло…

Афрося обогнула зданіе, вошла въ одну изъ пристроекъ и по грязной деревянной лѣстницѣ двинулась внутрь. Послѣ безчисленныхъ переходовъ, сѣней и множества дверей, она очутилась въ очень большой горницѣ, но темной, такъ какъ въ ней было всего два маленькія окна. Здѣсь стояла различная мебель, но была просто поставлена какъ въ складѣ, безо всякаго порядка и даже кое-гдѣ на диванахъ торчали стулья кверху ногами.

Въ горницѣ было уже до десяти человѣкъ разношерстнаго народу — женщинъ и мужчинъ, одѣтыхъ крайне бѣдно. Афрося приглядѣлась ко всѣмъ лицамъ въ полусумракѣ горницы, вздохнула, отошла въ уголокъ и присѣла на соломенный стулъ. Она замѣтила то, что не ускользнуло бы, конечно, и отъ вниманія посторонняго человѣка: всѣ эти лица были настолько же тоскливы, какъ и ея собственное лицо.

Полная тишина царила въ горницѣ. Изрѣдка двѣ пожилыя женщины перекидывались десяткомъ словъ шепотомъ, какъ бы боялись кого-нибудь обезпокоить, и тотчасъ же снова смолкали. И снова наступила унылая тишина. Только гдѣ-то въ углу мышь отчаянно грызла половицу. Не разъ тишина прерывалась глубокимъ вздохомъ, отвѣтомъ на затаенную мысль.

Прошло около получаса, и въ горницу быстро и хлопотливо вошелъ низенькій человѣкъ съ большою лысиной и приглядѣлся ко всѣмъ присутствующимъ. Всѣ бывшіе тутъ поднялись и сразу двинулись къ нему навстрѣчу. Онъ замахалъ руками.

— Не надо, не надо! Приходите завтра, выговорилъ онъ нетерпѣливо, и повернувшись хотѣлъ уже снова исчезнуть въ другую дверь.

— Иванъ Егорычъ! раздался густой басъ изъ кучки этого сѣраго люда. — Будьте милостивы, возьмите хоть на что-нибудь, хоть только на нынѣшній день. Хоть подсоблять, что ли, декораціи таскать…

Низенькій человѣкъ обернулся снова, кашлянулъ, почесалъ за ухомъ и, пригнувъ голову на бокъ, проговорилъ:

— Что жъ! Это дѣло! Ступай, машинисту помогай. Прошка лежитъ, надорвался…

Но едва только басъ бодро шагнулъ впередъ, получивъ работу, какъ вся гурьба почти въ одинъ голосъ произнесла почти то же самое, прося какого-нибудь занятія.

— Что вы, что вы! Черти! черти! замахалъ руками Иванъ Егорычъ. — Нечего мнѣ вамъ задать. Ничего нѣтъ. Приходите завтра, будутъ «поселяне», будутъ «матроцы и карабинеры». А нынче ничего не нужно.

— Ради Создателя, Иванъ Егорычъ! вымолвилъ кто-то.

— Безъ разговоровъ! заоралъ вдругъ Иванъ Егорычъ и крикнулъ еще громче: Вонъ! Пошли треклятые! Отбою отъ васъ нѣтъ. Набаловались вы! Вонъ на Прудахъ въ театрѣ калачи раздаютъ послѣ представленія, да по кружкѣ сбитня. Я васъ гривенниками набаловалъ. Вонъ!

И онъ быстро юркнулъ снова въ дверку, изъ которой вошелъ, а вся гурьба вяло и сонно, или же просто грустно двинулась вонъ изъ горницы въ противуположную дверь. Только одна фигура осталась на своемъ мѣстѣ въ углу комнаты на стулѣ. Это была Афрося. У дѣвушки не было никакого намѣренія, никакой цѣли оставаться дольніе, она просто хотѣла отдохнуть. Обычный конецъ, который она сдѣлала пѣшкомъ съ Божедомки сюда, былъ не особенно великъ для нея, но полуголодной онъ показался цѣлымъ путешествіемъ.

Когда горница опустѣла и наступила еще пущая тишина, Афрося стала безсознательно прислушиваться къ той же мышкѣ, которая грызла дерево въ двухъ шагахъ отъ нея. Отъ усталости или вообще отъ слабости дѣвушка начала дремать на своемъ стулѣ и, наконецъ, заснула довольно крѣпко.

— Ты тутъ что? разбудилъ ее голосъ.

Дѣвушка открыла глаза и увидѣла предъ собою того же Ивана Егоровича.

— Зачѣмъ тутъ сидишь? Спишь никакъ? Ишь вѣдь… Уморилась, что ли?

Афрося не сразу пришла въ себя и не сразу вспомнила, гдѣ она и какъ очутилась здѣсь.

— Уморилась, Иванъ Егорычъ, выговорила она наконецъ тихимъ голосомъ.

Она поднялась со стула, но зашаталась и снова сѣла.

— Что ты! Аль хвораешь? удивился Иванъ Егорычъ, приглядываясь къ блѣдному лицу дѣвушки.

— Никакъ нѣтъ, а такъ… Не хорошо. Ради Господа Бога! Изъ милости возьмите меня на нонѣшній день.

— Ну, вотъ! Та же пѣсенка. Сейчасъ я тута сколько народу прогналъ. А ты съ тѣмъ же лѣзешь. Помнишь, недавно было, шибко ты меня разсердила и я тебя совсѣмъ прогналъ изъ театра. Теперь вотъ опять пожалуй допущу, но не сегодня. Нѣту ничего. Завтра будутъ «поселянки», будутъ тоже «два ангела міра». Ну, вотъ я тебя, пожалуй, однимъ поставлю. Ты съ лица пригожая. Худа только, да блѣдна… Ну, ваты подбавимъ, да подмажемъ. И ладно будетъ. Завтра съ утра приходи въ «ангелахъ» быть.

— Иванъ Егоровичъ! Ради… и голосъ Афроси задрожалъ и оборвался.

— Говорятъ тебѣ, оголтѣлая…

— Будьте милостивы, ѣсть нечего. Да и не мнѣ одной. Еще одна божеская душа пропадаетъ. Поставьте во что-нибудь на нонѣшній день. Видите, какое лицо. Сами сказывали, не хвораю ли. А вѣдь это съ голоду.

Иванъ Егоровичъ покачалъ головой, вздохнулъ, затѣмъ поскребъ затылокъ и наконецъ выговорилъ добрымъ голосомъ:

— Бѣда? Сущая бѣда!.. Нанялась бы въ горничныя, во что-нибудь. У своихъ господъ ты, что ли? Или по оброку ходишь.

— У барыни, у своей…

— Такъ что жъ барыня моритъ голодомъ?

— Иванъ Егорычъ! Она сама голодная.

— Вонъ какъ! Что жъ, бываютъ такія…

— Я еще ничего, — обтерпѣлась, а барынѣ совсѣмъ плохо. Захворать, Иванъ Егоровичъ, можетъ…

— Вонъ какъ! громче выговорилъ этотъ. — Бѣда! прибавилъ онъ помолчавъ. — Сущая бѣда!.. Положимъ, что ты словесная. Тебя я, пожалуй, поставлю и на сегодня. А вотъ эти мнѣ безсловесныя — чистая напасть! Не могу же я для нихъ всякій день цѣлыя сраженія устраивать или позорища какія. Ну иди, что ль…

V.

Пройдя по темному корридору вслѣдъ за Иваномъ Егорычемъ, Афрося услыхала громкіе голоса. Но это не былъ простой разговоръ и не былъ споръ. Эти голоса что-то такое не то пѣли, не то выкрикивали. Каждое слово слышалось отчетливо. Иногда раздавался вдругъ особенно громкій голосъ и притомъ повелительный, который вскрикивалъ:

— Стой, стой! Врешь, валяй сначала!

И снова слышались полупѣнье, полузавыванье и разныя слова, которыя казались чуждыми окружающему.

«На берегу водъ синяго Днѣпра!» слышала Афрося. — «Омрачилъ закатъ твоихъ дней!» — «Простираю отчески объятія!» — «Палимый огнемъ!»

И послѣ подобныхъ словъ снова слышалось: «Стой, врешь!»

Афрося отлично знала, что на сценѣ театра шла репетиція. Все, что долетало до нея, кольнуло ее въ сердце такъ же, какъ еслибъ она услыхала какую-либо дорогую любимую пѣсню, или голосъ близкаго человѣка. Легкій румянецъ вспыхнулъ сразу у нея на щекахъ и глаза блеснули ярче…

— Ну, иди къ моей супружницѣ, и скажи ей, чтобы дала тебѣ хлѣба и творогу. Поѣшь и приходи въ самое стало-быть святилище.

Афрося поблагодарила и хотѣла двинуться въ ближайшую дверь, но Иванъ Егорычъ снова остановилъ ее.

— Погоди, горемычная моя… Во сколько времени выучишь ты словъ — ну: какъ бы тебѣ сказать! десятка четыре, пять…

— Скоро, Иванъ Егорычъ. Въ одну минуту, оживилась Афрося.

— И вотъ врешь. Говори толкомъ. Къ вечеру отзубришь?

— Въ часъ времени, Иванъ Егорычъ. Ну, въ два — самое большее, уже радостно заговорила Афрося.

— Сорокъ словъ, а то и полсотни?

— И полсотни, Иванъ Егорычъ, Ей-Богу, сами увидите. Въ два часа, — вѣрно буду знать.

— Ну, иди, поѣшь и являйся…

Прошло около часу времени. Афрося, уже поѣвъ, сидѣла въ углу маленькой, но свѣтлой горницы. Предъ нею сидѣлъ молодой малый, толстый, здоровый, краснощекій и читалъ по тетради фразу за фразой, которыя Афрося повторяла вслѣдъ за нимъ.

— Молодецъ, дѣвка! говорилъ онъ изрѣдка. — Кабы всѣ такъ учили, какъ ты, моя должность не была бы мытарствомъ. Дѣвку вотъ такую, какъ ты, или иного парня двое сутокъ тремъ словамъ обучаешь. Разъ двадцать со зла въ потъ ударитъ.

И онъ съизнова начиналъ читать по тетради, или просто подавалъ реплики, а Афрося отвѣчала, изрѣдка ошибаясь.

Не прошло получасу, какъ въ комнату влетѣла лысая фигурка. Это былъ Иванъ Егорычъ, но уже совершенно иной.

— Петрушка, Петрушка! задыхаясь вскрикнулъ онъ два раза.

Молодой малый вскочилъ съ мѣста. Афрося тоже поднялась. Оба поняли, что приключилось нѣчто особенное. Иванъ Егорычъ шлепнулся на стулъ и, передохнувъ, выговорилъ:

— Петрушка! Гони! Въ шею гони! Агафью Матвѣевну! Сейчасъ гони! Въ три шеи! Колотушекъ наклади! На улицу выкинь ее!

— Что вы, дядюшка? выговорилъ наконецъ молодой малый.

— Гони! Гони! Чтобы минуты не была она тутъ! Она сейчасъ… Видишь?.. Гляди. Сейчасъ… Это видишь?

У Ивана Егорыча былъ разорванъ и мотался на шеѣ галстукъ, а большой клокъ жабо висѣлъ у пояса.

— Она въ меня вцѣпилась, бить хотѣла. Иди! Гони! Сейчасъ!

Молодой малый вдругъ вспыхнулъ, вскрикнулъ и бросился опрометью вонъ изъ комнаты.

Черезъ нѣсколько мгновеній вдали раздались крики и женскій визгъ.

— Подѣломъ ей! Подѣломъ! воскликнулъ Иванъ Егорычъ. — Онъ ее пакоститъ, каналью! Меня никто никогда не билъ! Вцѣпилась! Насилу отъ меня оторвали. И за что? Сказалъ я ей: «Не принцессъ тебѣ играть, а играть тебѣ то, что ты сама…» Охъ! Да ты дѣвица! Тебѣ слышать не слѣдъ… этого…

Иванъ Егорычъ передохнулъ и прибавилъ:

— Вѣстимо — обидно. А все-жъ-таки драться нельзя. Играетъ она «Миловиду…» Всего-то какихъ-нибудь двѣ-три сценки, но теплыя, раздирательныя, подымательныя. Помню я актерку Марѳу. Она бывало выступитъ въ этой самой «Миловидѣ» и публика плачетъ. А это ракалія скрыпитъ, какъ дверь, не то на болотѣ коростель какой-то!.. Дзы-дзы! Дзы-дзы!.. И что жъ теперь будетъ? Надо отмѣну дѣлать. Ахъ ты, Господи! Вотъ жисть-то песья! Именно, голубушка, наша жизнь песья. Публика ходитъ къ намъ веселиться, смѣяться, а поглядѣли бы, какъ тутъ весело бываетъ нашему брату. Всякому псу надворному живется слаще… Вотъ теперь и отмѣняй. А поди ужъ скоро три часа. А тутъ мѣняй все, или денегъ лишайся.

Пока этотъ человѣкъ охалъ, вздыхалъ и какъ-то метался изъ стороны въ сторону на своемъ стулѣ, Афрося стояла предъ нимъ съ сильнымъ румянцемъ на щекахъ и съ глазами, которые казалось вспыхивали, какъ два огонька.

— Иванъ Егорычъ! слегка задыхаясь выговорила наконецъ дѣвушка. — Вы испугаетесь, не повѣрите. А вотъ Богъ видитъ, я не лгу… Поставьте меня въ «Миловиду».

— Что? Какъ? не понялъ этотъ.

Афрося повторила и прибавила:

— Я разъ двадцать эту комедь слушала… Все, что въ ней говорится, все знаю, отъ перваго слова и до самаго послѣдняго. Хоть всю ее вамъ на память повторю. А что эта «Миловида» говоритъ, такъ совсѣмъ до единаго словечка знаю. Поставьте меня, сраму не будетъ. Хуже Агафьи Матвѣевны не скажу.

Иванъ Егорычъ смотрѣлъ нѣсколько мгновеній на дѣвушку, затѣмъ махнулъ рукой и вымолвилъ:

— И я тоже! Ты брешешь, а я уши развѣсилъ.

— Иванъ Егорычъ! Ну, попробуйте. Родимый! Голубчикъ! Ну, позвольте вамъ сказать все, всѣ слова. Ну, сами будете судить. Ну, пойдемте на сцену. Пойдемте. Я вамъ сейчасъ все изображу. Сами посудите, да и порѣшите.

Наступило молчаніе и длилось долго. Иванъ Егорычъ глядѣлъ въ лицо дѣвушки и приглядывался все внимательнѣе.

И вдругъ случилось что-то странное. Тому, что дѣвушка говорила, онъ не повѣрилъ ни на грошъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ онъ повѣрилъ ея лицу и глазамъ. Ему вдругъ почудилось, что это лицо и эти глаза прямо вотъ и нужны для «Миловиды».

«И не можетъ быть эдакая, да плохая. Положительно не можетъ быть!»

— Чудное дѣло, выговорилъ онъ наконецъ. — Просто диковинно… А что? Давай мы это колѣно выкинемъ. Ну, вдругъ и въ самомъ дѣлѣ ты мнѣ «Миловиду» -то отхватаешь нынче. А ну! Господи благослови. Пойдемъ… Все Богъ…

— Ужъ именно, Господи благослови… шепнула дѣвушка и тайкомъ перекрестилась.

VI.

Верстахъ въ тридцати отъ Москвы, въ красивой гористой мѣстности, на высокомъ холму, живописно расположилось извѣстное подмосковное имѣніе князя Праксина, по имени «Дестрино». У «Дестрина» была своя маленькая исторія.

У князя, теперешняго владѣльца этой вотчины, когда-то было двѣ сестры: младшая, любимица его, даже обожаемая имъ, вышла замужъ за какого-то итальянскаго графа, который всѣмъ Праксинымъ казался сомнительнымъ. Она уѣхала съ мужемъ въ Италію. Князь Алексѣй Алексѣевичъ, овдовѣвшій въ это время, сильно горевалъ о сестрѣ, но вмѣстѣ съ тѣмъ твердо надѣялся, что она снова вернется въ Россію. Князь былъ глубоко убѣжденъ, что иноземный аристократъ — человѣкъ не только не надежный, но прямо негодный, — женился изъ-за цриданаго и въ этомъ бракѣ не будетъ ни счастья, ни пути. Не прошло двухъ лѣтъ, какъ сестра уѣхала, а князь началъ помышлять о томъ, чтобъ упрочить положеніе ея въ Россіи. Онъ былъ убѣжденъ, что не пройдетъ пяти-шести лѣтъ, какъ сестра разойдется съ мужемъ. Князь купилъ подъ Москвой довольно большое имѣніе и тотчасъ же занялся его устройствомъ и даже спѣшилъ. Въ продолженіе трехъ лѣтъ всѣ свои годовые доходы онъ употреблялъ на то, чтобы строить и устраивать новую вотчину. Когда великолѣпный домъ былъ готовъ и окруженъ всевозможными постройками, и хозяйственными, и затѣйными, князь началъ скупать въ обѣихъ столицахъ все, что попадало ему подъ руки отъ разоряющихся богачей-дворянъ. Масса великолѣпнаго фарфора, бронзы, цѣлыя галлереи картинъ знаменитыхъ художниковъ, все скупалось имъ и все посылалось въ имѣніе.

Знакомые, догадывавшіеся въ чемъ дѣло, подсмѣивались надъ княземъ. Но смѣяться было нечему. Ровно черезъ пять лѣтъ сестра уже разъѣхалась съ итальянскимъ графомъ, вернулась въ Россію и стала просить брата подарить ей какое-нибудь маленькое имѣньице, гдѣ бы она могла вдали отъ людей укрыться отъ горя и сраму.

— Я ужъ тебѣ приготовилъ маленькое имѣньице, отвѣтилъ князь. — Хоть завтра туда поѣдемъ.

И чрезъ нѣсколько дней графиня поселилась въ великолѣпной резиденціи, переданной ей по дарственной записи.

Но вслѣдствіе испытаннаго горя, всякихъ бѣдъ и всякихъ треволненій, здоровье еще молодой женщины было расшатано. Проживъ въ «Дестринѣ» безвыѣздно семь лѣтъ, она умерла, возвративъ брату имѣніе по завѣщанію.

При жизни сестры князь Алексѣй Алексѣевичъ проводилъ у нея въ гостяхъ всѣ лѣтніе мѣсяцы, но, потерявъ ее, сталъ бывать все рѣже, заѣзжая на короткое время разъ въ три года, для того, чтобы хозяйскимъ окомъ оглядѣть все. Благодаря честному человѣку — управляющему изъ нѣмцевъ, и благодаря капиталу, положенному на ежегодный ремонтъ всего, у «Дестрина» былъ блестящій видъ. Это была настоящая пышная резиденція богача-вельможи. Въ паркѣ попадались самыя рѣдкія дерева и растенія, быть можетъ единственные экземпляры на всю Россію. Въ домѣ висѣли картины, изъ которыхъ нѣкоторыя изображали собою изрядное состояніе. На конномъ дворѣ были лошади собственнаго завода, которыхъ иногда пріѣзжалъ поглядѣть и добродушно-завистливо похвалить самъ знаменитый коневодъ графъ Орловъ-Чесменскій.

Въ послѣднихъ числахъ сентября въ «Дестринѣ», гдѣ всегда бывало особенно тихо, было, напротивъ, сильное оживленіе. Было много пріѣзжаго народу. Все это были дворовые, наѣхавшіе изъ Петербурга или выписанные изъ другихъ вотчинъ.

Всѣ и все ожидало пріѣзда владѣльца. Не только здѣсь, въ вотчинѣ, но и въ Москвѣ ходилъ упорный и почти невѣроятный слухъ, что извѣстный князь Праксинъ заслужилъ гнѣвъ государя, попалъ въ опалу и ссылается на жительство въ имѣніе. Матушка Москва со временъ боярина Кучки оставалась вѣрна себѣ, не могла не извратить какой-нибудь фактъ или слухъ на изнанку. Страсть къ сочинительству у бѣлокаменной старушки наполняетъ испоконъ вѣку ея праздное заштатное прозябаніе на свѣтѣ.

Подъ самый Покровъ явился въ «Дестрино» цѣлый длинный поѣздъ изъ Москвы. Нѣмецъ управитель и все живое до крошечныхъ ребятъ высыпало на большую дорогу встрѣчать князя. Но, къ общему удивленію, тутъ были многіе и многіе изъ дворовыхъ и приживальщиковъ, но самого князя не оказалось.

Ввечеру, когда уже солнце сѣло, къ «Дестрину» двигался маленькій тарантасикъ тройкой, то рысцой, то шагомъ. Проѣзжій, сидѣвшій въ немъ, разговаривалъ съ кучеромъ о всякихъ пустякахъ, какъ говорится «калякалъ», изрѣдка приказывая ѣхать потише, а главное, не хлестать зря кнутомъ.

— Чудно, чудно… раза три выговорилъ онъ дорогой, какъ бы не кучеру, а себѣ самому. — Русскіе баре-рабовладѣльцы васъ колотятъ зря отъ нечего дѣлать, а вы свои колотушки отколачиваете на всѣхъ животныхъ… Кого на Руси не бьютъ!тМало что лошадей или собакъ… Ребятишки зря воробьевъ бьютъ камешками.

Никто не обратилъ вниманія на проѣзжаго, пока тарантасикъ не остановился у главнаго подъѣзда дома. Нѣмецъ-управитель, увидавшій его въ окошко, смутился, послалъ двухъ людей, а затѣмъ и самъ выскочилъ приказать пріѣзжему выходить да скорѣе убраться, Чтобы дворъ очистить.

— Подъѣдетъ вдругъ князь, подумалось ему, а тутъ кто-то, будто на смѣхъ, прохлаждается у подъѣзда.

Но управитель, прибѣжавъ къ тарантасику, чтобъ обругаться — а нѣмецъ, давно жившій въ Россіи, уже этому обучился — изо всѣхъ силъ ахнулъ. Давно не видалъ онъ князя, но тѣмъ не менѣе сразу призналъ его.

— Ваше шіятельство, ахнулъ онъ. — Въ дорогѣ шлючай нешастный? экипажъ шлямалша?

Князь успокоилъ нѣмца, говоря, что ничего не случилось и ничего не сломалось.

Праксинъ, обойдя весь домъ, а на другой день всю усадьбу, заперся въ своемъ кабинетѣ, и дня три не выходилъ никуда. Любимецъ камердинеръ, Филиппъ Антонычъ, одинъ входилъ къ нему, но и то по крайней необходимости, принося завтракать или обѣдать. Князь былъ грустенъ и задумчивъ. Причина этой грусти была извѣстна только ему самому. Тотъ же Филиппъ не могъ догадаться, что съ княземъ. Онъ готовъ бы былъ, какъ и вся Москва, подумать, что въ Петербургѣ разыгралась комедія, что его князь въ самомъ дѣлѣ въ опалу попалъ. А между тѣмъ князь, обойдя «Дестрино», выразилъ и объяснилъ все однимъ словомъ, которое повторялъ десятки разъ и про себя и вслухъ.

— Пустота, пустота, пустота…

Слово это, конечно, не могло относиться къ дому и усадьбѣ, гдѣ была полная чаша, гдѣ не было почти мѣста, куда не попала бы какая-нибудь рѣдкостная и любопытная вещь.

На третій день князь Алексѣй Алексѣевичъ потребовалъ планъ «Дестрина». Позанявшись имъ, онъ велѣлъ запречь двухколесную таратайку, приказавъ впречь самую смирную лошадь. Около полудня выѣхалъ онъ со двора и тихонько двинулся по изрытой телѣгами дорогѣ. Вернулся онъ къ вечеру, исколесивъ по своимъ владѣніямъ взадъ и впередъ нѣсколько верстъ.

Вечеромъ князь занялся снова планомъ. На краю большого листа, разрисованнаго разными красками, было мѣсто вершковъ въ пять, выкрашенное темнозеленою краской. Это мѣсто означало густой лѣсъ. Среди него виднѣлся свѣтленькій треугольникъ въ полвершка. Это была полянка, на которой князь побывалъ сегодня. И онъ помѣтилъ край полянки красными чернилами.

На слѣдующій день былъ отданъ уже приказъ, а чрезъ три дня среди лѣса на полянѣ появилась рабочіе, дюжины двѣ плотниковъ и каменьщиковъ. По дорогѣ возили кирпичъ и известь. Начали строить хуторъ. Одинъ князь зналъ, что единственное средство для него бѣжать отъ пустоты — уѣхать изъ пышной резиденціи въ чащу густого лѣса. Дѣйствительно, онъ рѣшилъ, что ему не высидѣть въ «Дестринѣ» одному. Послѣ шумной петербургской жизни, отъ которой такъ долго хотѣлъ онъ бѣжать, отъ которой порывался всею душой, ему теперь только и мерещилось, очутиться гдѣ-нибудь въ трущобѣ настоящимъ пустынникомъ.

«А сколько я такъ проживу? думалось ему. — Пожалуй, еще лѣтъ двадцать пять проживешь на свѣтѣ. Да, каково это! Еще двадцать пять… Это ужасно».

Отыскавъ глухое мѣсто, гдѣ строить хуторъ для будущаго житья, князь видимо успокоился и повеселѣлъ.

Однако ему еще предстояло по необходимости по долгу une vraie corvée, какъ выразился онъ. — «Каторжная канитель!» объяснился онъ по-русски. Предстояло сдѣлать много визитовъ въ Москвѣ дальнимъ родственникамъ и знакомымъ, а затѣмъ, исколесивъ столицу, предстояло волей-неволей пригласить цѣлую серію гостей къ себѣ. Или же задать пиръ горой, устроить одно огромное празднество, позвать всю Москву заразъ и сразу отбояриться. Послѣднее больше нравилось князю. Онъ и лѣкарства любилъ принимать большою дозою заразъ. Но опять-таки понятіе о дворянскомъ и вельможномъ долгѣ останавило его.

«Надо позвать всѣхъ по-очереди. Серіями. Кого одинъ разъ, а другого и раза три. Что дѣлать? А выпадетъ снѣгъ, залѣзу въ свой хуторъ и извинюсь, что никого не приглашаю лазить къ себѣ черезъ сугробы лѣсные».

Вздыхая и охая, князь однажды снова сѣлъ въ тотъ же тарантасикъ и выѣхалъ въ Москву въ свой собственный домъ на одной изъ большихъ улицъ. Здѣсь въ продолженіи нѣсколькихъ дней онъ ѣздилъ по городу съ визитами, стараясь вспомнить всѣхъ прежнихъ знакомыхъ и никого не обидѣть. Два раза при этомъ съ княземъ случился курьезъ. Разыскивая долго по Москвѣ ради визита одну почтенную старушку княгиню и одного вельможу еще Елизаветинскихъ временъ, онъ узналъ, что они давно уже, года съ два, перебрались на тотъ свѣтъ.

VII.

Однако здѣсь въ Бѣлокаменной пришлось князю встрѣтить одну личность, которая удивила его, потому что онъ нашелъ вдругъ такого собесѣдника, какихъ не находилъ въ Петербургѣ. Новый знакомый его, премьеръ-майоръ Аѳанасій Аѳанасьевичъ Остолоповъ, человѣкъ лѣтъ подъ шестьдесятъ, оказался оригинальнымъ и просвѣщеннымъ человѣкомъ, съ такою же отзывчивою душою ко всему тому, на что трепетно откликалась душа князя.

Въ нѣсколько часовъ сблизились они, князь сталъ просить Остолопова не просто навѣстить его въ «Дестринѣ», но пріѣхать погостить.

— Надолго не могу, отозвался премьеръ-майоръ. — Есть у меня страстишка, безъ которой я жить не могу. Что для пьяницы — вино.

— Что такое? спросилъ князь. — Можетъ быть, у меня въ «Дестринѣ» могу чѣмъ служить? Лишь бы только не карты. Этой дряни я въ руки никогда не бралъ.

— Что вы, что вы! возопилъ майоръ. — Это «кондрашкино занятіе» я самъ не люблю. Жалѣю всѣхъ прочихъ, кто это любитъ.

На просьбу объяснить, что значитъ «кондрашкино занятіе», премьеръ-майоръ добродушно разсмѣялся и объяснилъ, что, по его мнѣнію, кто проводитъ четверть дня, стало быть и четверть своей жизни за картами, тотъ непремѣнно кончаетъ чѣмъ, что уходить на тотъ свѣтъ на одинъ извѣстный ладъ.

Кондрашка расшибетъ!

Когда майоръ объяснилъ князю, почему не можетъ долго пробыть въ «Дестринѣ», такъ какъ не можетъ жить безъ того, чтобы не предаваться своей страстишкѣ, то князь ахнулъ. Оказался еще новый поводъ къ ихъ сближенію и симпатіи. Премьеръ-майоръ страстно любилъ то, что любилъ и князь — драматическое искусство и театръ.

«Всякій вечеръ, князь, сижу я на своемъ креслѣ въ театрѣ. Даже и кресло-то это дѣлалъ мой столяръ крѣпостной. Такъ, оно, именуется: остолоповское кресло. И плачу я за него за. полгода впередъ.»

Князь удивился, узнавъ, что въ Москвѣ существуетъ очень изрядный частный театръ на Арбатской площади. Остолоповъ: такъ расхваливалъ собственника театра Ивана Егорыча Козодашкина, такъ расхваливалъ одну «первую любовницу», одного «второго любовника», и одну новоявленную «благородную мать», что князь поневолѣ пожелалъ тоже побывать въ театрѣ. Больше всего заинтересовала князя «благородная мать», такъ какъ она только за недѣлю предъ тѣмъ впервые появилась на сценѣ и этой новой актрисѣ было всего, увѣренію майора, лѣтъ семнадцать.

— Объ этакомъ никогда не слыхалъ, выразился князь. — Обыкновенно актриса становится «благородною матерью», перейдя черезъ «любовницу».

— Ну, вотъ увидите! Вотъ увидите! — со страстью и восторгомъ, блистая глазами, говорилъ майоръ.

Но князю, однако, не удалось побывать въ Арбатскомъ театрѣ. Болѣе недѣли прожилъ онъ въ Москвѣ и каждый день аккуратно кто-нибудь звалъ его ввечеру въ гости, и звалъ такъ, что князю невозможно было отказаться, не обидѣвъ. Премьеръ-майоръ всякій день оставлялъ около себя кресло для князя, посылалъ ему билетъ или посылалъ человѣка убѣдительно просить пріѣхать. Но князь не могъ собраться.

Однако въ то же время въ свободные часы по утрамъ, князь началъ со свойственнымъ ему упорствомъ обдумывать новую затѣю. Его занимало нѣчто, что онъ хотѣлъ устроить въ «Дестринѣ», нѣчто совершенно не вязавшееся съ постройкой хутора въ лѣсу.

Не прошло трехъ дней послѣ встрѣчи и разговора съ майоромъ, какъ въ «Дестринѣ» появилось до двухсотъ рабочихъ, своихъ и наемныхъ, и все это занялось разореніемъ огромнаго зданія. Нѣмецъ-управитель чуть не плакалъ. Разорялась прекрасная оранжерея, выносились пальмы, лимонныя и померанцевыя дерева, вырывались и выкидывались недоспѣвшіе ананасы. Все, что было, переносилось въ другія оранжереи поменьше или просто выкидывалось на улицу. Московскій архитекторъ, распоряжавшійся здѣсь, нетерпѣливо ждалъ, чтобъ оранжерея была скорѣе разорена и превратилась въ простое зданіе съ четырьмя каменными стѣнами.

Не успѣли еще все разорить внутри, какъ крыша и громадныя рамы были уже сняты, а привезенный на десяткахъ подводъ кирпичъ уже переходилъ на стѣны. Надстраивался цѣлый этажъ.

Въ «Дестринѣ» уже всѣ знали, что это будетъ «кіятеръ», въ которомъ будутъ всякія «переодѣвательныя позорища». Затѣя князя была между тѣмъ задумана въ широкихъ размѣрахъ. Сколько разъ еще въ Петербургѣ ему приходило на умъ, что, если когда-либо онъ будетъ жить въ деревнѣ, то заведетъ театръ, какого нѣтъ въ Россіи, гдѣ будетъ все: и драматическіе исполнители, и пѣвцы, и балетчики, и машинисты, и маляры, и музыканты. И все это, конечно, свое собственное — крѣпостное. Только главныхъ заправилъ — двухъ-трехъ человѣкъ — пришлось бы выписать изъ-за границы. И вдругъ теперь, вслѣдствіе случайнаго разговора съ премьеръ-майоромъ, у князя неожиданно воскресла въ головѣ старая мечта и стала новою интересною затѣей, которая могла наполнить его праздные дни. И съ той минуты, что князь началъ упорно и прилежно заниматься театромъ въ «Дестринѣ», ему вдругъ показалось, что ни въ немъ, ни въ московскомъ домѣ, ни въ богатой резиденціи уже нѣтъ той прежней пустоты, которую онъ вездѣ ощущалъ и находилъ.

Такъ какъ присутствіе князя оказалось необходимымъ въ «Дестринѣ» ради переговоровъ съ архитекторомъ по поводу оранжереи-театра, онъ вдругъ собрался уѣзжать изъ Москвы. Провожая его, Остолоповъ былъ угрюмъ и суровъ съ нимъ.

— Что съ вами, Аѳанасій Аѳанасьевичъ, нездоровится, что ли? спросилъ уѣзжающій князь.

— Нѣтъ, не нездоровится, пробурчалъ Остолоповъ, — а обидѣли вы меня.

— Чѣмъ? Богъ съ вами! — воскликнулъ князь.

— Обидѣли. И меня обидѣли, и еще одного человѣчка обидѣли. И еще человѣкъ десять: хорошихъ человѣкъ! Очень хорошихъ. — Тоже обидѣли.

— Кого же? Помилуйте! недоумѣвалъ князь. — Богъ съ вами. Я и въ жизни-то, кажется, никого не обижалъ умышленно.

— Это все одно, князь! Тому, кто обиженъ, тому дѣла нѣтъ: умышленно или неумышленно его обидѣли. А вотъ вы и меня, и Козодашкина, и всю его лицедѣйскую компанію обидѣли. Ждали васъ всякій вечеръ въ театръ. Изъ-за васъ особыя представленія давались. «Благородную мать», которую я теперь люблю, какъ родственницу, почитай лихорадка трепала ежедневно, въ ожиданіи, что она предъ вами изображать будетъ. А вы и не плюнули. Ну, и ступайте къ себѣ, Богъ съ вами! Безъ васъ мы жили, безъ васъ и проживемъ. Не нужны вы намъ совсѣмъ. Была бы честь предложена.

И, окончивъ свою длинную рѣчь уже совершенно раздражительнымъ голосомъ, премьеръ-майоръ подалъ князю кончики своихъ пальцевъ. Когда князь хотѣлъ съ нимъ расцѣловаться, онъ отдернулся и оставилъ князя совершенно озадаченнымъ.

Дорогой въ «Дестрино» князь часто и много вспоминалъ о майорѣ и объ Арбатскомъ театрѣ. Но больше всего забавлялъ его Остолоповъ,

«Вотъ человѣкъ, такъ человѣкъ!.» разсуждалъ онъ мысленно. — "Только въ Москвѣ такіе и водятся. У насъ въ Петербургѣ такихъ нѣтъ. Какая прелесть! Что за золото! Заведу я театръ — перетащу его совсѣмъ въ «Дестрино» и будетъ, онъ вмѣстѣ со мною заправилой. Будемъ такія трагедіи и драмы ставить, что всѣ прибѣгутъ смотрѣть. А еще бы лучше того — Козодашкина со всею его компаніей залучить…*

И вдругъ князю пришло на умъ тотчасъ по пріѣздѣ въ «Дестрино» написать Остолопову переговорить съ содержателемъ Арбатскаго театра, не продастъ ли онъ все свое «заведеніе», за исключеніемъ самаго зданія.

«Но стоитъ ли покупать? подумалъ князь. Быть можетъ, этотъ театръ — позоръ искусства, кощунство».

И мысль о театрѣ не покидала князя ни на минуту.

«Какъ же было не повидать — думалось ему. И майора обидѣлъ».

Отъѣхавъ верстъ пять отъ Москвы, онъ окликнулъ кучера и велѣлъ ему остановиться.

— Слушай-ка. Какъ тебя, Акимъ, что ли? Что, если мы съ тобою сейчасъ вернемся въ Москву, да, побывъ часа два въ одномъ мѣстѣ, опять поѣдемъ въ «Дестрино». Ничего изъ этого не будетъ?

Акимъ не понялъ.

— Ничего лошадямъ не будетъ?

— т Что жь имъ!

— Да вѣдь это лишнихъ выйдетъ сколько верстъ!

— Помилуйте, ваше сіятельство, что за важность верстъ десяточекъ!

— Ну, ужъ нечего дѣлать, поворачивай въ Москву. Вишь я мотаюсь, точно корнетъ гусарскій съ иголочки.

При въѣздѣ обратно въ городъ, князь спросилъ кучера, знаетъ ли онъ Арбатъ.

— Какъ же, помилуйте-съ, Арбатъ-то?.. Да кто же его не знаетъ!

— Неужто ты думаешь, что всѣ въ мірѣ знаютъ?

— А какъ же?

— Да вотъ я первый не знаю.

— Да вамъ иное дѣло. Вамъ не полагается… А намъ полагается.

— Почему же это? усмѣхнулся князь.

— Да вы, стало быть, въ Питерѣ при царѣ состоите. На что же вамъ Арбатъ знать? А намъ полагается.

Князь началъ смѣяться и самъ замѣтилъ, что съ той минуты, какъ онъ рѣшился сдѣлать удовольствіе новому другу майору, ему стало самому веселѣй на душѣ.

— Ну, такъ ступай на Арбатъ. Тамъ театръ знаешь?

— Виноватъ-съ, не знаю, да найти можно. Опросимъ, гдѣ онъ живетъ?

— Да ты знаешь ли, что такое театръ?

— Никакъ нѣтъ-съ.

— Домъ такой, гдѣ каждый вечеръ народъ… Билеты продаютъ. Представляютъ… Зрѣлища всякія…

— Ахъ, энто то-ись?.. Какъ же не знать! Помилуйте! Балаганъ. Тамъ это, стало быть, молодцы эдакіе и дѣвки, изъ себя разныхъ людей изображаютъ. И тоже, стало быть, ради потѣхи примѣрныя смертоубійства бываютъ. Какъ не знать-съ!

— Ну, вотъ именно! разсмѣялся князь. Туда меня и вези.

VIII.

Когда экипажъ Праксина въѣхалъ на Арбатскую площадь, онъ тотчасъ же самъ увидѣлъ и догадался, которое зданіе — театръ. Было уже поздно и темно. Вечеръ наступилъ. Князь отпустилъ кучера домой и велѣлъ пріѣзжать за собою часа черезъ два.

Когда лошади отъѣхали и скрылись въ темнотѣ, Праксинъ пошелъ искать входъ. Одинъ изъ подъѣздовъ, немного побольше, освѣщенный четырьмя фонарями съ сальными свѣчами, оказался главнымъ входомъ. Достигнувъ черезъ корридоръ до маленькой горницы, онъ нашелъ въ ней одного старичка и одного мальчугана лѣтъ двѣнадцати. Здѣсь князь узналъ, что весь театръ полонъ, мѣстъ нѣтъ. Это озадачило его.

— Вотъ удивительно! сказалъ онъ. — Не ожидалъ я этого. Что жъ такое представляется?

— Извѣстно что, заворчалъ старичекъ нѣсколько небрежно. — Коли говорятъ вамъ, что все полно, то должно быть понятно, что представляется.

— Извините, но мнѣ непонятно, — отозвался Праксинъ.

Старичекъ взглянулъ на Праксина совсѣмъ презрительно: простая енотовая шуба и суконная на ватѣ шапка, нахлобученная на самыя уши, придавали Праксину видъ средней руки обывателя столицы. Чиновникъ «стрекулистъ» или купецъ лавочникъ, или баринъ, но «бездушный» — вотъ чѣмъ показался Праксинъ представителю Мельпомены.

— Сегодня идетъ Хоревъ… Не слыхали, небось? сказалъ онъ.

— Нѣтъ не зналъ.

— Такого и имени никогда не слыхали?

— Нѣтъ, помилуйте! невольно улыбнулся Праксинъ. — Про Хорева слыхалъ. Хорошій человѣкъ былъ.

Старичекъ странно вскинулъ большіе глаза на незнакомца, который или безграмотный совсѣмъ или настолько грамотенъ, что даже можетъ шутить надъ Хоревомъ.

— Такъ какъ же быть-то? выговорилъ князь. — Неужто жъ мнѣ нельзя попасть поглядѣть?

— Въ галдарейкѣ, извольте, мѣстечко найдемъ. Оттудова все равно хорошо и видно, и слышно.

— А другого совсѣмъ нѣтъ никакого мѣста?

— Никакого. Да и галдарейка-то биткомъ набита.

Князь подумалъ.

— А майоръ Остолоповъ въ театрѣ находится? спросилъ онъ.

— Былъ и ушелъ — пискливымъ голоскомъ проговорилъ мальчикъ.

— А ты знаешь его.

Мальчуганъ улыбнулся. Вопросъ показался ему нелѣпымъ.

— Чему жъ смѣешься?

— Да какже Аѳанасія Аѳанасьевича-то не знать?

Старичекъ тоже улыбнулся весело и вымолвилъ уже отчасти шутя:

— Это вы только, почтенный, ни Хорева не знаете, ни Аѳанасія Аѳанасьевича не знаете.

— А вотъ и ошибаетесь! уже громко разсмѣялся князь. — А Хорева я вашего отлично знаю, и Аѳанасія Аѳанасьевича знаю. И обоихъ ихъ очень люблю и очень уважаю. Скажите, можно мнѣ сѣсть на мѣсто Аѳанасія Аѳанасьевича.

— Нѣтъ-съ. Этого мы дозволить никому не можемъ. Мѣсто имъ занятое оплачивается за цѣлую зиму впередъ. Какъ же на это мѣсто сажать всякаго встрѣчнаго!.. А вотъ что! Вы кто будете? — прибавилъ старичекъ, ужъ начиная соображать, что предъ нимъ не лавочникъ и даже не «бездушный» дворянинъ.

Праксинъ хотѣлъ отвѣчать, назваться, но вдругъ замялся и выговорилъ.

— Такъ ужь посадите меня въ галдарейку.

Старичекъ получилъ съ Праксина уплату — пять копѣекъ и приказалъ мальчугану проводить зрителя на мѣсто.

Черезъ минуту Праксинъ уже сидѣлъ въ глубинѣ райка, устроеннаго полуамфитеатромъ. Онъ попалъ въ задній рядъ. Театръ былъ совершенно переполненъ. Веселое настроеніе Праксина еще больше усилилось. Ему все-таки казалось забавнымъ, что онъ, еще недавно часто приглашаемый государемъ въ его ложу, сидитъ тутъ съ чуйками. Однако онъ чувствовалъ, что отъ духоты и спертаго непріятно щекочущаго обоняніе воздуха онъ долго здѣсь не высидитъ.

Едва только успѣлъ князь оглядѣться, не прошло и пяти минутъ, какъ занавѣсъ опустился послѣ перваго дѣйствія. Театръ загудѣлъ, публика, особенно въ райкѣ, задвигалась. Князь рѣшился высидѣть весь слѣдующій актъ, чтобы непремѣнно составить себѣ собственное мнѣніе о первыхъ любовникахъ и любовницахъ и о благородныхъ отцахъ и матеряхъ Арбатскаго театра.

— Авось вытерплю, мысленно смѣялся Праксинъ, «отнюхиваясь» и весело оглядывая своихъ сосѣдей.

Но случилось совершенно неожиданное. Въ этомъ же самомъ райкѣ, за нѣсколько человѣкъ отъ князя, сидѣлъ молодой малый въ полушубкѣ. Въ антрактѣ онъ двинулся со своего мѣста и, проходя мимо Праксина, ахнулъ и быстра шаркнулъ въ сторону. Араксинъ былъ его баринъ. Малый, боясь, что баринъ узнаетъ его и за посѣщеніе «кіятера» велитъ выпороть, тотчасъ убрался, рѣшивъ больше не возвращаться. Однако парень этотъ, страстный любитель представленій, нерѣдко даромъ, по собственной охотѣ, зачислялся въ толпу безсловесныхъ, которыхъ нанималъ Иванъ Егоровичъ. Будучи свой человѣкъ здѣсь, парень заглянулъ въ ту же горницу, гдѣ побывалъ Праксинъ, и заявилъ диковину тому же старичку.

«Въ театрѣ находится баринъ князь, да мало того, сидитъ, въ галдарейкѣ»!

Разумѣется, старичекъ тотчасъ же сообразилъ все и побѣжалъ на сцену. Черезъ нѣсколько минутъ въ театрѣ уже было волненіе. Занавѣсъ не подымали, антрактъ длился. Вся труппа сошлась въ одномъ мѣстѣ и скучилась, какъ стада барановъ.

Арбатскій театръ отъ начальства до послѣдняго безсловеснаго давно уже со словъ майора ожидалъ посѣщенія князя Праксина. Сколько разъ при началѣ представленія всѣ они поглядывали на пустое кресло, которое заранѣе готовилъ другу-князю всѣми любимый Аѳанасій Аѳанасьевичъ. И вдругъ теперь, когда всѣ уже покинули мысль съиграть предъ извѣстнымъ петербургскимъ меценатомъ, вдругъ оказалось, что этотъ самый вельможа находится въ театрѣ и сидитъ за пятакъ въ послѣднемъ ряду райка.

Разумѣется, Иванъ Егорычъ Козодашкинъ, въ качествѣ хозяина театра, счелъ долгомъ тотчасъ же броситься въ раекъ искать Праксина. Всячески извиняясь въ томъ, въ чемъ онъ былъ не виноватъ, онъ сталъ просить князя занять мѣсто Остолопова въ первомъ ряду креселъ.

Князь, веселый, забавляясь всѣмъ, что происходило съ нимъ въ этотъ вечеръ, съ удовольствіемъ покинулъ духоту и перешелъ внизъ, напередъ освободившись отъ теплаго платья.

Не только труппа актеровъ, но даже избранная публика уже знала, кто находится въ театрѣ. Здѣсь нашлись у Праксина и нѣсколько человѣкъ знакомыхъ изъ Московскаго общества.

Занавѣсъ снова поднялся. Актеры и актрисы уже выступили съ видимымъ удовольствіемъ и увлеченьемъ, причемъ играли какъ бы исключительно для князя, ибо не спускали съ него глазъ. Праксинъ вскорѣ долженъ былъ мысленно согласиться, что майоръ былъ отчасти правъ. Въ труппѣ было много талантливыхъ людей. Голоса были отличные. Только «Кій» немного хрипѣлъ. Сама «Оснельда» была ражая и дебелая дѣвка съ контральтовыми нотами. Главная личность, актеръ, игравшій «Хорева», произносилъ слова совершенно такъ, какъ еслибы пѣлъ въ оперѣ. У него былъ звучный и чистый теноръ. Выступалъ онъ особенно картинно, какъ-то легко и мягко, а между тѣмъ все-таки не простымъ, а «геройскимъ» шагомъ. Когда онъ, появляясь и удаляясь со сцены, высоко поднималъ по обычаю правую руку надъ склоненною головой, то производилъ просто магическое дѣйствіе на зрителей. У него этотъ жестъ имѣлъ положительно великій и таинственный смыслъ. Это было священно дѣйствіе, понятное лишь посвященнымъ, но приводившее въ трепетъ всю «галдарейку».

Когда дѣйствіе кончилось, Иванъ Егорычъ появился около князя и конфузясь сталъ просить осчастливить его и всѣхъ играющихъ посѣщеніемъ сцены.

— Ждали мы, ждали ваше сіятельство, дождаться не могли. Аѳанасій Аѳанасьевичъ ежедневно обѣщалъ. Такъ ужъ мы и извѣрились: думали, онъ отъ себя говоритъ… Осчастливьте.

— Сдѣлайте милость. Очень радъ.

И князь въ сопровожденіи Ивана Егорыча вышелъ изъ зрительной залы, прошелъ всяческими грязными корридорами, гдѣ торчали закоптѣлые фонари съ сальными огарками, и очутился наконецъ на сценѣ. Здѣсь всѣ въ полномъ составѣ уже ожидали его.

Впереди были Хоревъ, Кій, Оснельда, Завлохъ и ихъ наперсники, а за ними гурьбой рослые молодцы, всякіе ратники, дружинники и другіе современники Кія. Наконецъ въ заднихъ рядахъ труппы, которая со всѣхъ сторонъ сразу окружила князя, виднѣлись самыя разнообразныя фигуры. Это были «безсловесные», изображавшіе театральную толпу.

Козодашкинъ, разумѣется, представилъ вельмоясѣ главныхъ дѣйствующихъ лицъ. Князь каждому изъ нихъ сказалъ что-нибудь любезное насчетъ его игры. Хоревъ-теноръ оказался изъ духовнаго званія, изгнаннымъ семинаристомъ, причемъ очень умнымъ и симпатичнымъ малымъ. Перемолвившись немного съ нимъ, князь увидалъ, что говоритъ съ человѣкомъ, который, «пострадалъ» за призваніе и страстно преданъ своему дѣлу. Оказалось, что молодой семинаристъ всего только два года на сценѣ, а ужъ играетъ всѣ главныя роли трагедій, идущихъ въ Арбатскомъ театрѣ. Но князя не мало изумило то, что семинаристъ-Хоревъ не зналъ имени сочинителя Хорева и назвалъ его два раза въ разговорѣ именемъ Саморуковъ.

Князь съ любопытствомъ оглядывалъ всѣхъ участниковъ труппы. Его поразила ихъ разношерстность. Тутъ было замѣчательное смѣшеніе. Около худенькаго человѣчка, повидимому какого-нибудь бывшаго подьячаго, стояла толстая здоровенная баба, привезенная, казалось, сію минуту изъ какой-нибудь Новгородской деревни. Рядомъ съ полнолицымъ сочнымъ малымъ, отъ котораго вѣяло духовнымъ званіемъ, стоялъ худой и сухой субъектъ съ южнымъ типомъ лица, съ волосами цвѣта воронаго крыла, повидимому Татаринъ или Грузинъ.

Въ числѣ женщинъ и дѣвушекъ попадались очень хорошенькія личики. Стоя предъ толпой, которая стѣснила князя и почти прижала къ какой-то декораціи, радушно, но вмѣстѣ съ тѣмъ наивно разглядывая его съ головы до пятъ, князь тоже разглядывалъ всѣхъ по очереди съ любопытствомъ и съ такимъ же добродушіемъ, какъ и они.

И въ числѣ этихъ лицъ позади всей толпы на глаза князя бросилась одна женская головка. Странное лицо, большіе черные, глубокіе и проницательные глаза, и въ особенности кротко печальное выраженіе этого лица, заставили князя внимательнѣе приглядѣться къ нему. Его нѣсколько удивило какъ бы неумѣстное сочетаніе. Печаль на лицѣ? Здѣсь? На сценѣ…

Снова оглядѣвъ всѣхъ, снова перемолвившись о чемъ-то съ однимъ «благороднымъ отцемъ», отъ котораго страшно несло сивухой, князь снова вглянулъ на личико, виднѣвшееся за толпой.

«Можетъ быть, горе какое у нея? подумалось ему. Вѣдь за деньги здѣсь. Можетъ больна? Мало ли что… Славная рожица»

И еще раза два взглянулъ князь на то же печальное личико. А между тѣмъ дѣвушка, привлекшая вниманіе Праксина, была Афрося и тоже со своей стороны не спускала съ него глазъ. Въ этотъ день, участвуя въ Хоревѣ въ качествѣ мамки Оснельды, она не знала навѣрное, получитъ ли въ концѣ представленія деньги, которыя заработала. Ей приходилось получить цѣлый рубль. Но Козодашкинъ ежедневно давалъ ей пятакъ, два калача и обѣщался заплатить рубль на другой день.

Афрося была уже теперь «актеркой», а не безсловесной…

За послѣднее время, точно такъ же, какъ и всѣ въ труппѣ, она много слышала объ ожидаемомъ посѣщеніи петербургскаго важнаго вельможи. Разумѣется, когда на сценѣ прошелъ слухъ, что вельможа сидитъ въ райкѣ, а въ труппѣ произошло волненіе, то Афросѣ показалось крайне страннымъ и сомнительнымъ, чтобы важный баринъ, да вдругъ сѣлъ на пятачковое мѣсто. Затѣмъ, новая актерка, какъ и всѣ другіе, взглядывала въ зрительную залу, преимущественно на того же человѣка, на котораго смотрѣли теперь, играя, всѣ участники.

Лицо Праксина ей очень понравилось.

«Должно быть добрый баринъ», подумала она.

Когда Праксинъ явился на сцену и его окружила вся труппа, Афрося, какъ еслибы была еще безсловесною, стала позади всѣхъ и тоже съ любопытствомъ разглядывала всего Праксина, но вмѣстѣ съ тѣмъ она и боялась его. Она удивлялась, какъ другіе такъ просто разговариваютъ съ важнымъ бариномъ. Еслибы Козодашкинъ вызвалъ ее или толпа какъ-нибудь выдвинула ее и она очутилась бы предъ нимъ прямо лицомъ къ лицу, то не только смутилась бы, но просто перепугалась бы на вмерть. Для нея и Козодашкинъ былъ человѣкъ важнѣющій — рукой не достанешь, а этотъ самый Иванъ Егорычъ клубочкомъ катается, мелкимъ бѣсомъ разсыпается предъ княземъ.

Разумѣется, по окончаніи представленія Афрося, какъ и многіе другіе, только и думали, что о вельможѣ. Вдобавокъ, онъ принесъ ей счастье. Иванъ Егорычъ былъ настолько доволенъ и въ духѣ, настолько польщенъ посѣщеніемъ Праксина, что многимъ актерамъ роздалъ кой-какія деньги, которыя оставались за нимъ. Афрося получила тоже свой рубль и лицо ея стало сразу не такимъ, какимъ видѣлъ его Праксннъ.

Зажавъ въ кулакѣ деньги, она среди полной тьмы и по глубокой грязи весело выбѣжала изъ театра и пустилась чуть не бѣгомъ домой. Разстояніе отъ театра на Божедомку было не малое. Но дѣвушка шибко шла, и когда случалось ей въ темнотѣ сразу попадать въ большую лужу, то ей становилось еще веселѣе отъ всплеска воды. Ей даже казалось, что ея босыя ноги, которыя всегда коченѣли отъ осенней грязи, на этотъ разъ не чувствуютъ холода.

Добравшись домой почти черезъ часъ совершенно глухими переулками и еще болѣе глухими пустырями, Афрося тихонько вошла въ домикъ, чтобы не разбудить спящую барыню, улеглась. укуталась, согрѣлась и замечтала… У нея былъ цѣлый коробъ разсказовъ для барыни. Подобнаго происшествія давно не бывало въ Арбатскомъ театрѣ.

И не чуяла эта полуголодная дѣвушка, что этотъ же вельможа, выѣхавшій тотчасъ же изъ Москвы къ себѣ въ усадьбу, дорогой хотя и думалъ объ Арбатскомъ театрѣ, о разныхъ Хоревахъ, Синавахъ и Семирахъ изъ кутейниковъ или Татаръ, но чаще всего въ темнотѣ ночи всплывалъ предъ его мысленнымъ взоромъ загадочный для него обликъ. Женское личико, худое, но красивое, умное, кроткое, но странно-печальное.

«Удивительное дѣло! — думалось ему. Точно я будто эту рожицу уже гдѣ-то видалъ»…

IX.

Въ домикѣ на Божедомкѣ была замѣтна перемѣна къ лучшему. Капитанша и ея полупріемышъ ободрились и ожили. Причина была та, что у нихъ снова появились небольшія деньги и черные дни, казалось, миновали.

Афрося, бодрая, веселая, всякій день около полудня отправлялась на Арбатскую площадь, возвращалась поздно вечеромъ и уже не скрывала отъ барыни своего званія. Неожиданный и случайный дебютъ Афроси въ роли «Миловиды» рѣшилъ судьбу всей жизни… Она была «актеркой».

Сначала капитанша была поражена открытіемъ и ей искренно сгрустнулось, что Афросинья пропала пропадомъ. Понятія барыни о театрѣ были настолько смутны, что домъ на Арбатѣ, въ который бѣгала дѣвушка, представлялся ей то главнымъ московскимъ кабакомъ, то вертепомъ разбойниковъ. Она очень удивилась, узнавъ отъ Афроси, что къ окончанію представленія все сходитъ благополучно. Она думала, что къ тому времени, когда театръ надо запирать, а актеры, и публика все уже мертво пьяно, многіе ограблены и уже, конечно, есть одно, а то и два мертвыя тѣла. Подробному толкованію Афроси капитанша сначала не совсѣмъ повѣрила, но понемножку обошлась и примирилась. Два неопровержимые факта, имѣющіе большое значеніе, были налицо: Афрося возвращалась цѣла и невредима и приносила деньги, на которыя можно было существовать.

Сама дѣвушка была неизмѣримо счастлива. Въ ея судьбѣ произошелъ переворотъ. Долго выходила она на подмостки въ числѣ безсловесныхъ; только два раза пришлось ей сказать по нѣсколько словъ: первый разъ ее «поставили» въ старухи-нищенки, а въ другой разъ вдругъ выпустили въ видѣ парня изобразить сбитеньщика. Въ тотъ день, когда одна изъ актрисъ, обиженная содержателемъ театра, бросилась на него и была изгнана, положеніе Афроси сразу измѣнилось. Важно было не то, что она получила въ тотъ же день вѣрный заработокъ у совѣстливаго и добраго Ивана Егорыча, а важно было одобреніе публики и общія похвалы.

Они открыли предъ дѣвушкой новую дорогу, осмыслили ея существованіе.

Однако вмѣстѣ съ тѣмъ Афрося и теперь задумалась. Судьба ея снова могла повернуться дурно въ иномъ смыслѣ. Вопросъ объ ея продажѣ стоялъ все-таки на очереди. Барыня должна была ее продать, чтобы было на что доѣхать до монастыря. А между тѣмъ было совершенно неизвѣстно, въ какія руки попадетъ Афрося и позволятъ ли ей ея новые владѣльцы ходитъ по оброку и продолжать служить у Ивана Егорыча. Новые господа могли не согласиться на оброчное хожденіе и ей придется стать простою горничной, или прачкой, или кухаркой.

Къ пущему горю дѣвушки, барыня все-таки не сочувствовала ея «кіятерной работѣ». Она все-таки повѣрила на половину, что на Арбатѣ не разбойничье гнѣздо. Она предпочитала продать Афросю какой-нибудь помѣщицѣ, которая сдѣлала бы изъ дѣвушки простую горничную, а не пускала ее въ вертепъ. Афрося предлагала уже раза два барынѣ продолжать вмѣстѣ жить въ Москвѣ. Иванъ Егорычъ обѣщалъ ей раза два въ недѣлю давать возможность играть маленькія роли. На получаемыя деньги онѣ могли бы кой-какъ существовать обѣ. Но капитанша не согласилась на это, ибо у нея уже застряла въ головѣ мысль объ отъѣздѣ въ монастырь. Вопросъ о покупателѣ и ежедневное его ожиданіе отъ. зари до зари былъ все-таки на очереди.

Но покупатели по счастью все еще не являлись.

Наконецъ однажды, рано утромъ, на крыльцо ихъ домика вошелъ плотный и круглолицый молодой парень, одѣтый нѣсколько странно. На немъ была смѣсь русскаго платья съ барскимъ не русскимъ. Подъ распахнутымъ нагольнымъ тулупомъ виднѣлся полинялый, когда-то лиловатый камзолъ съ потертыми и частью оборванными обшивками. На головѣ была старая бархатная шапка-ермолка, какую еще недавно носили дворяне дома за-просто, чтобы защитить гладко стриженую, ради пудренаго парика, голову. Парень былъ обутъ въ высокія сапоги съ широкими желтыми отворотами, которые, очевидно, цопали къ нему случайно отъ какого-нибудь берейтора.

Молодой малый безцеремонно вошелъ въ домъ, заглянулъ въ одну дверь, потомъ въ другую и, найдя полную тишину, произнесъ громко:

— Афрося! Дома, что ль?..

Капитанша, спавшая въ это время, проснулась отъ голоса, повернулась на постели и заснула опять. Афрося, сидѣвшая въ угольной горницѣ, тихо, на цыпочкахъ, выбѣжала на знакомый голосъ. Лицо ея оживилось при видѣ молодого малаго. Она расцѣловалась съ нимъ, взяла за руку и потащила за собой, прибавивъ:

— Тише, не стучи! Барыня почиваетъ еще.

Дѣвушка и гость прошли въ ту же угольную горницу, притворили за собою дверь и усѣлись.

— Что же это ты пропалъ, Илюша? Вѣдь мѣсяцъ цѣлый не бывалъ.

— Нельзя было, заговорилъ парень жесткимъ, непріятнымъ голосомъ. Раза два собирался, да потрафилось такъ, что не только къ вамъ, — никуда ходить нельзя было. Цѣлый мѣсяцъ на улицѣ не былъ, народу не видалъ.

— Что жъ такъ?

Онъ дернулъ головой, махнулъ рукой и выговорилъ, ухмыляясь презрительно:

— Въ полиціи сидѣлъ.

— Что ты! — ахнула Афрося.

— Да, засадили, черти!

— За что же?

— А кто ихъ знаетъ! Сами не знаютъ, за что.

— Ну, вотъ!.. недовѣрчиво отозвалась дѣвушка.

— Вышла у насъ покража.

— У кого, у васъ?

— Ну, тамъ, у насъ, по близости… Покрали, да на грѣхъ при этой самой покражѣ потрафилось тоже смертоубійство барина-офицера.

— Охъ, Господи! воскликнула Афрося. — Ты-то, что жъ? При чемъ тутъ?

— А я, стало быть, такъ, невѣдомо почему, въ подозрѣніе взятъ былъ. Ну, мѣсяцъ въ подвалѣ и отсидѣлъ… Въ ямѣ…

И говоря это, малый не выдержалъ вопросительнаго и встревоженнаго взгляда Афроси и отвелъ глаза въ сторону. Афрося опустила тоже глаза и вздохнула. Ей почудилось въ лицѣ молодого парня что-то сомнительное и въ то же время ужасное.

— Зачѣмъ ты съ такими людьми возжаешься, Илюша?

— Я не возжаюсь. Эдакъ завтра и ты попадешь, коли около тебя умертвятъ кого, усмѣхаясь, выговорилъ малый, но, взглянувъ въ лицо Афроси, снова отвелъ глаза.

Дѣвушка своимъ кротко-честнымъ, но проницательнымъ взглядомъ видимо вліяла на него.

Парень замолчалъ и глядѣлъ въ окошко, а Афрося глубоко задумалась о тѣхъ сомнѣніяхъ, которыя закрались ей въ душу.

Молодой малый, по имени Илья Сошкинъ, былъ для нея близкій человѣкъ на свѣтѣ, единственный ея родственникъ. Онъ былъ роднымъ племянникомъ того кучера Ильи, ея отца, который пріѣхалъ съ барыней въ Москву. Барыня, жившая здѣсь благодаря возможности продавать исподволь свои души, лѣтъ пять тому назадъ выписала изъ деревни и кучерова племянника, и тоже продала его. Это была одна изъ самыхъ крупныхъ и выгодныхъ продажъ. Парень, которому было тогда двадцать лѣтъ, пошелъ по самой высокой цѣнѣ и далъ собой средства барынѣ просуществовать безбѣдно цѣлыхъ три мѣсяца.

Сошкинъ, малый хитрый, бойкій, шустрый, на котораго уже косился міръ въ деревнѣ, подозрѣвая его въ разныхъ продѣлкахъ, очутился въ Москвѣ въ такомъ положеніи какъ еслибы рыбу пустили въ воду. Сразу многія прирожденныя свойства Илюшки нашли себѣ приложеніе. На бѣду, при продажѣ, онъ попалъ въ руки какой-то дурашной барыни помѣщицы. Попади онъ во власть строгаго барина, изъ него, быть можетъ, вышелъ бы умный и дѣльный холопъ. У барыни же Илюшка въ одинъ годъ смотался совершенно и наконецъ бѣжалъ со двора и сталъ жить въ Москвѣ, кочуя изъ одного квартала въ другой. При этомъ, конечно, онъ свелъ знакомство съ подонками населенія и въ нѣсколько мѣсяцевъ уже обучился новому ремеслу, для котораго въ немъ оказались большія способности и даже дарованіе. Илья сталъ однимъ изъ самыхъ ловкихъ мошенниковъ города.

Между тѣмъ Афрося, видавшая своего единственнаго родственника раза три въ мѣсяцъ, когда онъ навѣдывался, ничего не подозрѣвала. Несмотря на эти рѣдкія свиданія, дѣвушка ради памяти отца и по чувству родственнаго долга какъ бы даже привязалась къ этому парню, въ которомъ многое ее отталкивало. Она участливо и сочувственно относилась къ его судьбѣ, и, еслибы когда-либо ея Илюша попросилъ двоюродную сестру оказать ему какую-либо услугу, то, конечно, Афрося сдѣлала бы для него больше, чѣмъ для кого-либо на свѣтѣ.

— Свой, кровный, да еще и крестникъ отцовъ! разсуждала она.

За послѣдній годъ все рѣже появлявшійся Илья смущалъ ее. Дѣвушка чуяла, что все у ея Илюши не спроста. Всякій разъ, что она спрашивала его, куда къ нему прійти въ гости повидаться, такъ какъ самъ онъ рѣдко навѣдывается, Илья отказывался указать свое мѣстожительство и отдѣлывался всячески отъ посѣщеній сестры. И теперь, къ довершенію всего, заявленіе Ильи, что онъ уже сидѣлъ гдѣ-то въ заключеніи изъ-за какого-то «по близости» приключившагося убійства, совершенно смутило Афросю. Тайный голосъ говорилъ ей, что поведеніе племянника и крестника отца крайне сомнительно…

X.

— Слышь-ка, Афрося! прервалъ наконецъ Сошкинъ раздумье двоюродной сестры. — Я къ тебѣ нонѣ по дѣлу. Скажи, какъ тебѣ живется? Видать по горницамъ, что барыня совсѣмъ запустѣла, да и отощала. Поди, у васъ жрать-то нечего.

Афрося вздохнула и выговорила грустно:

— Да, совсѣмъ бывало безъ хлѣба сидѣли. Теперь вотъ получше стало, а то обѣ совсѣмъ голодали.

— Ну, вотъ! такъ-то я и смекаю. Прослышалъ я, что она Улиту ужъ продала. Коли этакую дружищу спустила за алтыны, такъ, стало быть, круто приходится. Теперь, стало, будетъ твой чередъ. Такъ ли?

— Да. И меня тоже приходится продавать.

— Ну, вотъ! Такъ и я смекалъ. Слышь-ка, хочешь, я тебѣ въ этомъ дѣлѣ помогу.

— Какъ? недовѣрчиво произнесла Афрося.

— Вѣстимо, какъ. Покупателевъ найду. Хорошихъ.

Афрося помолчала, подумала.

— Ну, что жъ! произнесла она. — Бѣды нѣтъ. Найди, подсмотримъ. Хорошіе люди — барыня продастъ, плохіе — откажетъ.

— Зачѣмъ плохіе? Хочешь, купитъ тебя такой баринъ, что ты, какъ къ нему, такъ на другой день матерчатое платье на себя напялишь, шелковый платокъ себѣ на голову вздѣнешь. А пройдетъ съ мѣсяцъ — мало, что у тебя деньжищъ много будетъ, такъ что и мнѣ малую толику перепадетъ, а вотъ какъ скажу: черезъ мѣсяцъ не баринъ тебя, а ты его бить учнешь. Когда захочешь, тогда его и отдуешь. Вотъ какъ я тебѣ скажу!

Афрося внимательно смотрѣла на брата, широко раскрывъ глаза, и вдругъ выговорила:

— И я-то дура не поняла. Это, стало быть, помѣщикъ-то меня въ полюбовницы купитъ.

— Оно и есть. Барыней будешь.

Афрося разсмѣялась.

— Что жъ смѣешься? Что жъ барыня-то ниткой, а ты лыкомъ шита, что ли? Пріодѣнь тебя, такъ ты пройдешь за самую настоящую офицершу. А это, я тебѣ скажу, Афросиньюшка, самое первое дѣло, лучше для вашей сестры ничего на свѣтѣ нѣтъ.

— Что первое дѣло?

— Самое настоящее. Быть полюбовницей у барина все одно, что родиться барыней.

Дѣвушка покачала головой и не отвѣтила ни слова.

— Что жъ? Не вѣришь…

— Нѣтъ, Илюша! Ужъ зачѣмъ же? Я лучше останусь какова я есть.

— На что? Чтобы тебя понукали да колотушками подгоняли? И это всю жизнь? Коли теперь въ молодые годы не пристроишься, такъ ужъ потомъ не потрафится. Будетъ тебѣ къ тридцати годамъ, никакой чортъ тебя въ любовницы не возьметъ. Теперь надобно, пока ты изъ себя пригожа. Запоздаешь — все пропадетъ. И ни въ жизнь не вернуть…

— Нѣтъ, я на этакое, Илюша, никогда не пойду.

— Отчего?

— Какъ отчего? Грѣхъ.

— Вона! Хорошъ грѣхъ!

— И срамъ!

— А ужъ сраму-то совсѣмъ не видать. Я вотъ что тебѣ скажу. Люди сказываютъ — грѣхъ. Этого собственно разсудить нельзя. Мудрено, что грѣхъ, что не грѣхъ — невѣдомо, потому что не у кого спросить. Говорятъ, предъ Богомъ грѣхъ. Но какъ же теперича я узнаю, грѣхъ ли оно у Господа Бога или нѣтъ? Вѣдь, у Него спросить нельзя. А вотъ срамъ — это совсѣмъ дѣло особливое. Сраму нигдѣ нѣту. Это такъ только сказывается. Все, стало быть, какъ что потрафится. Вотъ теперь въ банѣ, аль лѣтомъ на берегу рѣчки нагишемъ можно быть, а на улицѣ, говорятъ, нельзя — срамъ. Ну, какъ тутъ разсудить? То срамъ, то не срамъ? Поняла?

Афрося замотала головой и, удивленно глядя въ лицо Ильи, выговорила:

— Ничего не поняла. Да и ты, Илюша, самъ не понимаешь, и не знаешь, что болтаешь.

— Нѣтъ, я-то знаю. Только вотъ словами-то этого никакъ сказать не съумѣю. А самъ-то я это дюже разсудилъ, и вотъ какъ знаю!.. Мнѣ случается, къ примѣру, согрѣшить. Ну, и беретъ меня дума. Вотъ люди говорятъ грѣхъ. А какъ теперь узнать, грѣхъ ли, нѣтъ ли? Совсѣмъ нельзя. Разъ молился на Варваркѣ угоднику, чтобъ онъ, стало быть, во снѣ ко мнѣ явился и мнѣ бы сказалъ, согрѣшилъ я или нѣтъ? Ну и ничего не вышло. Три ночи спалъ и все ждалъ, и никакого сновидѣнія мнѣ не было. Такъ это дѣло и осталось. А вотъ насчетъ сраму это я вѣрно знаю. Это такъ только зря сказывается… Такъ какъ же, Афрося? Стало быть, мнѣ отказъ нести?

— Кому отказъ? оживилась дѣвушка.

— Есть такой человѣкъ, который бы тебя сейчасъ купилъ и страшныя бы деньги барынѣ далъ. А тебя бы сейчасъ въ шелкъ. Постель бы тебѣ состряпали перины въ три! Подушекъ бы полдюжины навалили! Одѣяло какое — просто страсть. А ты, вонъ, артачишься!.. Какъ же? Отказъ, стало быть?

— Эхъ, Илюша! Брось ты эти дурацкіе разговоры. Скажи-ка лучше про себя. Что самъ дѣлаешь?

Малый вздохнулъ, посвисталъ тихонько какую-то залихватскую пѣсенку, потомъ опять вздохнулъ, шлепнулъ своею ермолкой по колѣнкѣ и всталъ.

— Ну, стало быть, наше вамъ… Прощай, Афроська. Жалко! Думалъ я, ты дѣвушка понятливая, а ты, какъ баба, пустыя слова разводишь… Ну, прощай. Купитъ кто тебя, скаешься, навѣщу. Будетъ плохо — опять поговоримъ. И у новыхъ господъ мой баринъ тебя купить можетъ. Онъ за деньгами не постоитъ. Такой кушъ отвалитъ, что всякіе господа рты разинутъ и на заднія лапы сядутъ. Помни это… Ну, прощай.

Илья Сошкинъ вышелъ на улицу, остановился на минуту и задумался.

— Не клюетъ! Ахъ дьяволъ дѣвка! — заворчалъ онъ себѣ подъ носъ. — И вѣдь кушъ потерялъ изъ-за нея. А думалъ, выгоритъ дѣло. Да, какъ бы не такъ! Вотъ и выѣхалъ, братецъ мой. Все готово — сани въ Казани, а про хомутъ, добѣги въ Бахмутъ. Дьяволъ паршивый — убилъ бы тебя, треклятую…

Въ то же время Афрося, оставшись одна, пригорюнилась.

«Не слѣдъ бы ему съ эдакими рѣчами ко мнѣ ходить», думалось дѣвушкѣ. «Все-таки родной мнѣ. Грѣхъ это ему. А жаль бѣднаго. Смотается совсѣмъ… Эхъ, была бы я богатая, сейчасъ бы его озолотила, на путь наставила…»

XI.

Князь Праксинъ предполагалъ вернуться въ «Дестрино», пробыть тамъ только одинъ день для совѣщанія съ архитекторомъ и затѣмъ снова вернуться въ Москву, чтобъ исполнить свой долгъ по отношенію къ различнымъ москвичамъ, докончить визиты и приглашенія. Но совершенно неожиданно князь остался въ имѣніи около недѣли. Въ двухъ мѣстахъ кипѣла работа и требовала его присутствія. По всему можно было ожидать ранней зимы и снѣговъ, которые бы непремѣнно помѣшали работѣ или совсѣмъ бы заставили прекратить ее. И тогда надо отложить все въ долгій ящикъ…

Разумный и неприхотливый князь былъ однако подъ властью одной родовой черты характера, полученной по наслѣдству.

Всѣ Праксины были затѣйники, и все то, что возникло въ головѣ въ видѣ затѣи, должно было немедленно исполняться. И отецъ князя, и дѣдъ, когда что задумывали, то задуманное: «вынь да положь!» А прадѣдъ князя еще во времена Петра Великаго въ одно прекрасное утро принялся вдругъ строить въ Петербургѣ корабль. Выстроивъ его при личномъ наблюденіи въ неимовѣрно быстрое время, онъ сѣлъ на него съ разными приживальщиками и массой дворовыхъ, съѣздилъ въ Венецію, обогнувъ чуть не всю Европу, и, пробывъ въ ней двѣ недѣли, вернулся въ Петербургъ. Спутниковъ своихъ, прошедшихъ черезъ всякія мытарства непривычнаго морского пути, онъ тотчасъ раскассировалъ, корабль продалъ какому-то моряку-шведу, а самъ, очутившись снова въ опочивальнѣ своего петербургскаго дома, глубокомысленно и серьезно спрашивалъ себя: зачѣмъ собственно онъ это «колѣно отмочилъ» и «какого лѣшаго искалъ въ Венеціи?»

Князь Алексѣй Алексѣевичъ былъ мало похожъ на этого чудака, однако родовая черта сказывалась въ немъ. Огромныя средства облегчали исполненіе вдругъ возникавшихъ затѣй, каковы бы онѣ ни были. Теперь было ихъ двѣ — хуторъ и театръ. Въ извиненіе князя можно было сказать, что за, все время своего питерскаго существованія онъ часто, а за послѣднее время постоянно, мечталъ о томъ, какъ онъ будетъ жить пустынникомъ гдѣ-нибудь въ лѣсу; вмѣстѣ съ тѣмъ онъ часто подумывалъ, что былъ бы доволенъ, еелибы могъ имѣть въ Петербургѣ свой театръ, чтобы давать собственные свои полупереводы, полуподражанія, которыхъ было у него нѣсколько; большой портфель былъ полонъ рукописями, чисто переписанными. Нѣкоторыя драмы и комедіи и двѣ трагедіи были буквальными переводами, нѣкоторыя князь передѣлалъ. Занятіе это онъ скрывалъ это всѣхъ, и поэтому было неизвѣстно, хороша ли его работа, или никуда не годится.

Теперь первый разъ въ жизни, благодаря рѣшимости выйти въ отставку, князь очутился на свободѣ и, разумѣется, тотчасъ же захотѣлъ взяться за осуществленіе любимыхъ затѣй. А между тѣмъ хуторъ и театръ, постройка которыхъ шла рука объ руку, странно сочетались. Человѣкъ, строющій себѣ домъ для житья въ лѣсу, казалось бы, не долженъ былъ строить театръ, и наоборотъ. Выходила разладица. И въ эти дни занятый съ утра до сумерекъ въ совѣщаніяхъ съ архитекторомъ и съ рабочими, князь ѣздилъ въ лѣсъ на полянку, гдѣ строился деревянный домъ, или присутствовалъ на работахъ въ зданіи, которое уже совершенно перестало походить на прежнюю оранжерею.

Несоотвѣтствіе двухъ своихъ плановъ или двухъ своихъ затѣй, конечно, пришло на умъ самому затѣйщику.

«Какъ же такъ?» — говорилъ будто какой-то тайный голосъ. — «Хочешь отъ людей бѣжать, пустынножительствовать, а тутъ рядомъ выводишь такое строеніе, въ которомъ полагается быть народу, и чѣмъ больше народу, тѣмъ лучше. Тамъ должна царствовать тишина, безлюдье, а тутъ громъ, шумъ, суетня, многолюдство».

Но князь ничего не отвѣчалъ на этотъ голосъ, а даже отгонялъ отъ себя этотъ невольно возникавшій вопросъ о противорѣчіи въ душѣ его. Объясненіе загадки было простое. Но объяснить ее могъ только посторонній, а не самъ князь.

Человѣку умному, уже пожилому, но еще бодрому, въ извѣстномъ смыслѣ еще не жившему, хотѣлось жить, хотѣлось испытать то, что дано многимъ, почти всѣмъ, и на что поскупилась судьба по отошенію къ нему. Еслибы князь хотѣлъ бѣжать отъ людей, то, конечно, сталъ бы строить одинъ хуторъ. Еслибы въ иные дни странная тоска не грызла его, то онъ сталъ бы строить одинъ театръ. Дѣло въ томъ, что князь хотѣлъ бѣжать отъ самого себя, отъ пустоты на душѣ, а при этомъ и хуторъ и театръ были равно нужны и ненужны. То и другое не могло ничего ни убавить, ни прибавить.

Изрѣдка въ Петербургѣ, а теперь однажды и здѣсь въ «Дестринѣ», князю вдругъ приходила мысль, которая становилась разгадкой загадки. Князю ясно представлялось, что именно нужно ему, чтобы сдѣлаться, какъ и всѣ люди въ его положеніи, довольнымъ своею судьбой. Теперь въ «Дестринѣ» дня черезъ три послѣ пріѣзда изъ Москвы та же изрѣдка появлявшаяся мысль шевельнулась на душѣ его.

Вся его пышная резиденція и самъ онъ, и все окружающее его могло бы ожить сразу, еслибы…

Но далѣе князь не договаривалъ и даже мыслить боялся; ему стыдно было самого себя; въ его-то годы да желать начать жить сначала!.. Любить?!.

И вспоминая, перебирая въ памяти всѣхъ женщинъ и дѣвушекъ, на которыхъ по очереди женилъ его на словахъ Петербургъ за послѣднія двадцать лѣтъ, князь невольно усмѣхался иронически и пожималъ плечами. Въ особенности быль нелѣпъ послѣдній слухъ.

«Развѣ это было бы счастье? развѣ это возможное дѣло?» думалось ему теперь.

Въ послѣднее время за князя выдавали замужъ, конечно на словахъ, одну молоденькую княжну, блиставшую въ петербургскомъ обществѣ. Дѣвушка восьмнадцати лѣтъ была замѣчательно красива собою и очень оригинально умна; она была очень легкомысленна и очень разсудительна. Она порхала бабочкой по баламъ, концертамъ и пикникамъ, щебетала и распѣвала какъ птичка. Вся жизнь представлялась ей въ видѣ какой-то иллюминаціи съ потѣшными огнями. Но вмѣстѣ съ тѣмъ она при каждой встрѣчѣ съ княземъ Праксинымъ обращала на него особо любезное вниманіе, не понукаемая на это родными. И еслибы пожилой вдовецъ, который ей совершенно не нравился, предложилъ ей руку, то она тотчасъ же съ восторгомъ пошла за него итти, вѣрнѣе сказать, за его состояніе. Князь это отлично зналъ и относился къ всѣмъ подходамъ молодой дѣвушки съ плохо скрываемымъ презрѣніемъ.

Всѣ остальныя женщины, или почти всѣ, которыхъ встрѣчалъ князь въ Петербургѣ, были болѣе или менѣе копіи съ этой блестящей княжны, разсудительной не по лѣтамъ.

Вотъ гдѣ была разладица, откуда явилось какое-то противорѣчіе на душѣ и въ жизни. Полюбить было некого. Связать свою судьбу, жениться и подавно было не на комъ. А имѣть около себя любимое и любящее существо было какъ бы настоятельною потребностью. Этого требовало его не по годамъ юное сердце. Оно громко заявляло иногда, что оно не жило и хочетъ жить, что сидѣніе князя въ иностранной коллегіи и въ Сенатѣ и мелкія хлопоты по поводу придворныхъ церемоніаловъ — все это продолжающееся уже столько лѣтъ — не усыпило, не только не умертвило сердца. Оно хочетъ жить…

Все это и теперь смутно представлялось князю, возникало или въ видѣ мечтаній, грезъ, или въ видѣ вопросовъ, даже иногда въ видѣ загадки. И Богъ вѣсть почему князь смущался болѣе чѣмъ когда-либо — теперь въ «Дестринѣ». Вѣроятно потому, что онъ былъ свободнѣе. Тамъ, въ Петербургѣ, онъ жилъ по пословицѣ «дѣла не дѣлай, отъ дѣла не бѣгай». Тамъ праздный день обманно представлялся дѣльнымъ днемъ, отъ ничего недѣланія къ вечеру князь все-таки чувствовалъ себя утомленнымъ, радъ бывалъ очутиться одинъ въ своемъ кабинетѣ, чтобы достать изъ портфеля какой-нибудь переводъ трагедіи Корнеля, или какую-нибудь передѣланную имъ на русскіе нравы «сайнету», или же какой-нибудь акварельный рисунокъ. Теперь, несмотря на его наблюденія надъ работами въ лѣсу и усадьбѣ, онъ былъ все-таки совершенно свободенъ. И вотъ извѣстныя потаенныя мысли, рядъ этихъ мыслей, возникали чаще и начинали какъ бы неотступно преслѣдовать его… Это становилось уже нравственною пыткой!.. Дня черезъ четыре по пріѣздѣ въ «Дестрино», князь Праксинъ среди глубокой ночи всталъ съ постели, зажегъ свѣчу и, надѣвъ халатъ, сталъ бродить по горницѣ.

Онъ испугался… Испугался самого себя. Ему вдругъ почудилось, что тамъ, въ Петербургѣ, ему было бы легче. Здѣсь будетъ еще мудренѣе. Тамъ прожилъ бы онъ еще десять-пятнадцать лѣтъ тою же «колесною жизнью», какъ всегда выражался онъ. Вертится колесо на оси то шибче, то тише, прыгаетъ по рытвинамъ, дребезжитъ и растрескивается. А куда катится, не знаетъ. Вертится не для себя. Здѣсь въ «Дестринѣ» положеніе нѣсколько измѣнилось къ худшему. Положеніе казалось князю совсѣмъ глупымъ.

«Здѣсь я также колесо, но въ иномъ видѣ, думалъ князь, бродя по своей спальнѣ. — Я колесо, которое сняли съ экипажа, съ глупаго и стараго экипажа, въ которомъ какіе-то болваны куда-то все ѣздили, а я вертѣлся. Теперь меня сняли съ этой оси и положили. И я уже никому ни на что не годенъ. Прежняго безсмысленнаго верченія и того нѣтъ».

Праксину живо представилось, что передъ нимъ на полу сарая лежитъ большое, немножко подержанное, но еще крѣпкое колесо, снятое съ какого-то экипажа. На немъ вертится конечно теперь другое — подобное. А это колесо стало нелѣпымъ, ни на что ненужнымъ предметомъ. Отнятое отъ экипажа, оно не имѣетъ никакого смысла, оно меньше полезно, чѣмъ какой-нибудь простой гвоздь. Отдай это колесо кому хочешь — никто не возьметъ, а если возьметъ, такъ развѣ только на уничтоженіе, на дрова.

"Да, старое ненужное колесо, " повторялъ князь тихо и грустно и про себя, и вслухъ.

Но побродивъ около часу, князь легъ снова въ постель, потушилъ свѣчку, улыбнулся въ темнотѣ, подсмѣиваясь надъ самимъ собою кротко и добродушно, затѣмъ вздохнулъ протяжно и тяжело и прошепталъ едва слышно.

«А говорятъ — все деньги. Говорятъ: деньги — все. Охъ, нѣтъ, милые мои! Бываетъ деньги иному кандалы, просто Божеское наказаніе. А за что?»

Мысли перешли въ грезы, грезы въ дремоту и въ сонъ со сновидѣніями. Идетъ князь Алексѣй Алексѣевичъ Праксинъ по какой-то незнакомой улицѣ большого города. Это — Москва, но только какая-то особенная, другая. И кто-то говоритъ князю, что ему совсѣмъ туда итти не надо, совсѣмъ туда ему не по дорогѣ. И онъ самъ это знаетъ, а гдѣ бы надо было ему итти и желалось, туда онъ никакъ попасть не можетъ. Да и одѣтъ онъ совсѣмъ неприлично. На немъ придворный золотой кафтанъ, а на ногахъ портки и ноги босы; обращается онъ ко всѣмъ прохожимъ, что-то спрашиваетъ. Даже не спрашиваетъ, а просто пристаетъ. Что же это? Вотъ кто-то ему грошъ подалъ. Вѣдь это онъ Христа-ради проситъ. Нищій онъ. Смотритъ онъ на грошъ и не знаетъ, просилъ онъ, нѣтъ ли. Какъ же это ему это подали вдругъ? И кто же это такой подалъ. Предъ нимъ стоитъ молоденькая дѣвушка въ сѣренькомъ ситцевомъ платьѣ и смѣется. «Бери, бери — говорить она. Хочешь, еще дамъ».

И она смотритъ пристально своими красивыми черными глазами прямо ему въ лицо. Даже не въ лицо. Она смотритъ прямо ему въ душу, насквозь его пронизываетъ. Его даже въ жаръ бросило и сердце застучало молотомъ.

— Охъ, что ты. Оставь! вскрикиваетъ онъ.

И проснувшись, князь услыхалъ свой собственной голосъ, который говорилъ «Оставь!» Онъ повернулся на другой бокъ и прошепталъ.

— Диковинно сновидѣніе! Вѣдь вотъ какъ сейчасъ вижу. Черноглазая, красивая и точно будто знакомая, будто видалъ гдѣ-то. Такъ вотъ и кажется, что не въ первый разъ во снѣ увидалъ.

Праксинъ заснулъ, проспалъ крѣпко всю ночь, всталъ нѣсколько позже и тотчасъ же снова вспомнилъ свой сонъ. Въ немъ не было ничего особеннаго. Только одно удивляло князя: на сколько живо представилось это, на сколько ясно видѣлъ онъ и помнитъ теперь совершенно незнакомое лицо красивой молодой дѣвушки. Но вмѣстѣ съ тѣмъ ему кажется, что оно знакомое, что онъ видѣлъ его. Если же дѣйствительно видѣлъ, то развѣ только во снѣ, а не въ дѣйствительности. Ужъ не повторялся ли прежде этотъ же самый сонъ. Нѣтъ, онъ видѣлъ это лицо въ дѣйствительности, на яву. Но гдѣ, когда…

Князь сталъ думать, припоминать, и вдругъ ему вспомнилось все — онъ видѣлъ это лицо въ Арбатскомъ театрѣ… Это та самая дѣвушка, что стояла въ заднихъ рядахъ труппы… Князь невольно тотчасъ же усмѣхнулся и выговорилъ, покачивая головой:

— Эка вздоръ какой! Да и не къ лицу тебѣ все эдакое. Стали тебѣ старому дураку хорошенькія дѣвочки во снѣ сниться. Совсѣмъ, стало быть, постарѣлъ.

И въ ту же минуту будто тайный голосъ сказалъ князю: "Какъ же такъ? Совсѣмъ постарѣлъ! А можетъ наоборотъ: не живя, не состарился въ свое время. Ты говоришь: «совсѣмъ постарѣлъ», а я скажу: «совсѣмъ еще молодъ».

И онъ вдругъ быстро и какъ бы раздражительно схватился за шапку, спустился внизъ, одѣлся и спѣшными шагами направился къ тому мѣсту въ саду, гдѣ кипѣла работа, гдѣ каменныя стѣны, на половину бѣлыя внизу, на половину свѣже красныя изъ новаго кирпича, уже покрывались балками для кровли.

Поговоривъ съ архитекторомъ все о томъ же, главнымъ образомъ о томъ, что надо спѣшить, что скоро можетъ выпасть снѣгъ и помѣшать работѣ, что нужно скорѣе закончить крышу, что нужно прибавить рабочихъ и скорѣе заняться внутреннею отдѣлкой театра, князь собрался на хуторъ. Онъ велѣлъ запречь двухколеснную таратайку, но когда она была готова и подана къ крыльцу, онъ задумался.

— Нѣтъ, вели отпречь, сказалъ онъ. — Вели-ка запречь тарантасъ. Въ Москву мнѣ надо.

Въ Москву, конечно, нужно было ѣхать. Оставалось сдѣлать еще нѣсколько визитовъ и пригласить къ себѣ въ гости нѣсколько человѣкъ. Наконецъ повидать и чудака премьеръ-майора. Но вмѣстѣ съ тѣмъ ѣхать было совершенно и не нужно. Однако князь рѣшилъ, что надо непремѣнно ѣхать и не для того, чтобы быть въ Москвѣ, а для того, чтобъ уѣхать отсюда.

И опять-таки явилось то же самое… Та же разладица! Надо было бѣжать отъ себя въ Москву. А тамъ, придется опять тоже бѣжать отъ себя — въ «Дестрино».

XII.

Въѣхавъ въ Москву и направляясь въ свой домъ, Праксинъ вдругъ приказалъ кучеру повернуть назадъ и ѣхать на Покровку къ майору Остолопову.

«Поѣду прямо къ милому человѣку, думалось ему. Любопытно: неужели онъ меня встрѣтить такъ же враждебно».

Черезъ полчаса князь уже былъ въ его квартирѣ.

Премьеръ-майоръ былъ человѣкъ со средствами, но тратилъ лишь третью часть своего достоянія и жилъ чрезвычайно окромно. Двѣ трети доходовъ онъ не откладывалъ и не копилъ, Они уходили съ такимъ назначеніемъ, которое никому не было извѣстно. Остолоповъ тщательно скрывалъ это. А уходили эти деньги, въ количествѣ двухъ тысячъ въ годъ, на «одолженія». Остолоповъ раздавалъ ихъ взаймы, конечно не ожидая и даже не желая получить ихъ обратно никогда. Часть этихъ денегъ переходила на тѣхъ, кто «Христомъ-Богомъ» упрашивалъ иногда Ивана Егорыча «поставить» во что-нибудь.

Однажды Остолопову пришлось сразу дать четыреста рублей. Въ его расходной книжкѣ, которую онъ всегда запиралъ на ключъ, чтобъ она не попалось кому-нибудь на глаза, на одной страницѣ стояло:

«Дано Рыбѣ-Киту 400 рублей».

«Рыба-Китъ», получившій такой щедрый подарокъ, былъ одинъ изъ тѣхъ горемыкъ, которые являлись въ Арбатскій театръ и которыхъ Иванъ Егорычъ «ставилъ» въ число безсловесныхъ. Несчастный, выгнанный со службы чиновникъ, вслѣдствіе сказанной имъ начальству грубости, вдругъ остался съ семьей на улицѣ и, не зная куда дѣваться, отправился къ тому же Ивану Егорычу. Это было единственное мѣсто въ Москвѣ, гдѣ всякій человѣкъ могъ вдругъ въ тотъ же вечеръ заработать отъ гривенника и до рубля.

Коллежскій ассессоръ, усиленно сорокъ два года строчившій разные рапорты и промеморіи, оказался совершенно неподходящимъ для Ивана Егорыча. Но на усиленныя просьбы голодающаго съ семьей стрекулиста, Козодашкинъ преобразилъ его въ рыбу-кита. Вмѣстѣ съ двумя другими людьми, съ какимъ-то подвыпившимъ кучеромъ и съ молоденькимъ Татарченкомъ, посадилъ онъ его въ огромную картонную коробку, размалеванную разными красками и изображавшую кита. Шустрый татарченокъ, кучеръ сильно навеселѣ и коллежскій ассессоръ, сорокъ два года подвизавшійся на государственной службѣ, двигались въ коробкѣ во время представленія весьма усердно полчаса, пыхтѣли, сопѣли и потѣли, приводя рыбу-китъ въ движеніе, чтобы заставить его вертѣть и головой, и хвостомъ. Изъ жалости къ старичку Иванъ Егорычъ посадилъ на хвостъ сильнаго кучера, а голову предоставилъ Татарченку; чиновнику приходилось только стараться, чтобы дѣйствовали усы.

Майоръ, часто бывавшій на сценѣ во время представленій, стоялъ недалеко отъ кита. Когда опустили занавѣсъ, къ его величайшему изумленію, — а ужъ чего только не видалъ онъ тутъ на сценѣ! — изъ кита вылѣзъ уже совершенно очумѣлый и еще болѣе пьяный мужикъ; затѣмъ выскочилъ бойкій и красивый парень, а затѣмъ выползъ маленькій человѣчекъ, въ сюртукѣ со свѣтлыми пуговицами. Такъ какъ изо всей одежды у чиновника только и была одна его форменная пара, то въ ней, конечно, залѣзъ онъ и въ кита.

Объясненіе, происшедшее немедленно между майоромъ и чиновникомъ, было короткое. Чрезъ недѣлю старикъ съ семьей былъ пристроенъ на службу въ другомъ вѣдомствѣ и снова началъ строчить рапорты и промеморіи, а на наемъ квартиры и на первое время Остолоповъ далъ — опять-таки якобы взаймы — четыреста рублей. Съ особеннымъ удовольствіемъ и со сладкимъ чувствомъ на сердцѣ онъ записалъ въ расходную книжку: «Рыбѣ-Киту четыреста рублей.»

Охота и способность на такіе поступки ясно сказывались въ лицѣ премьеръ-майора Остолопова. И если ничего подобнаго не зналъ князь, недавно познакомившійся съ оригиналомъ-москвичемъ, то онъ чуялъ, съ кѣмъ имѣетъ дѣло.

Когда Праксинъ появился въ домѣ Остолопова, хозяинъ ахнулъ и какъ бы сконфузился. Поздоровавшись съ гостемъ, онъ посадилъ его на диванъ, сѣлъ и проговорилъ съ какою-то неуловимою интонаціей:

— Ага! Прощенья пріѣхалъ просить… То-то! Ну, можетъ быть и прощу. Одинъ Богъ безъ грѣха. Но только заслужите прощенье. Знаю, что вы были въ Козодашкинскомъ храмѣ искусства, всѣхъ обласкали и плѣнили. Но были вы одни, а не со мной, и, стало быть, по отношенію къ моей персонѣ поступили не благоприлично.

Князь началъ смѣяться. Но майоръ не только не разсмѣялся, но и бровью не двинулъ и продолжалъ совершенно серьезно:

— Охъ вы, питерскіе! Великіе мужи! Какая же вы — дрянь! Извините. Вѣдь вотъ кичитесь только однимъ: не тѣмъ, что вы христіане, и не тѣмъ, что вы дворяне. Кичитесь вы тѣмъ, что благовоспитанные. Камельфо! какъ говорятъ нѣмцы. А самой-то простой благовоспитанности въ васъ и нѣту. Да и не нужна она. А знаете ли вы, князь, что вмѣсто вашего воспитанія свѣтскаго нужно человѣку?

— А что? улыбнулся князь.

— Вотъ вы, чай, никогда и не слыхали, живя въ Петербургѣ, что человѣку нужно. Ужъ навѣрно не слыхали. Дай я вамъ сроку годъ думать, что человѣку нужно, и вы мнѣ не скажете.

— Пожалуй, что и не скажу, разсмѣялся князь. — Вѣдь много, что нужно. А то и ничего не нужно.

— Нѣтъ-съ, извините, взволновался майоръ. — Про что я говорю, то человѣку прежде всего нужно. Прежде всякаго дворянскаго происхожденія, прежде всякаго благовоспитанія и свѣтскости. Безъ сего жить нельзя. А оно вотъ не всегда есть. Въ Москвѣ еще попадается, а въ Петербургѣ…

Остолоповъ махнулъ рукой и прибавилъ:

— Никогда! Ни въ жизнь! Въ поминѣ нѣтъ!.. А знаете ли вы, что это такое, что собственно всякому человѣку подобаетъ и надлежитъ имѣть? Что?

— Да, ей-Богу же не знаю, Аѳанасій Аѳанасьевичъ!

— Душа, государь мой, нужна! Вы можетъ быть даже и не понимаете, что я говорю.

Князь громко расхохотался, но настолько добродушно, что майоръ, смотря на него, началъ тоже улыбаться.

— Что жъ? Не вѣрите, что ли? Думаете, я филозофствую? опросилъ онъ наконецъ.

— Дорогой вы мой! Мы съ вами пріятелями будемъ! выговорилъ вдругъ князь съ чувствомъ, взялъ хозяина за руки и крѣпко стиснулъ ихъ.

— А, вы вонъ какъ!.. загадочно произнесъ Остолоповъ. — Такъ вы стало быть… Стало быть, васъ тамъ въ Питерѣ не захватило. Не протухли? Честь и слава вамъ. А я такъ полагаю, что это такое мѣсто, что и меня туда посади, и я тамъ гнить учну. Тухлятинскій городъ!

Праксинъ просидѣлъ у майора долго и вернулся къ себѣ домой въ духѣ, почти веселый. Остолоповъ окончательно обворожилъ его. Майоръ съ своей стороны признался себѣ, что ошибался въ своихъ рѣзкихъ сужденіяхъ относительно питерскихъ сановниковъ вообще, а по отношенію къ вельможѣ Праксину въ особенности. Онъ почувствовалъ, что князь, артистъ и меценатъ, человѣкъ простой и правдивый во всемъ.

"Душа — человѣкъ!.. "

XIII.

Между тѣмъ, пока Праксинъ сидѣлъ въ гостиной Остолопова, въ сосѣдней горницѣ ожидала хозяина другая личность. Она подошла къ дому, гдѣ теперь часто бывала, въ то время, когда подъѣхалъ и Праксинъ, но, завидя его издали, шмыгнула быстро во дворъ, чтобы не встрѣтиться.

Это была Афрося.

Важный баринъ, петербургскій князь, сталъ для нея почти пугаломъ. Мысль, что онъ можетъ вдругъ заговорить съ ней, страшила ее, хотя она сама не понимала, почему боится ого.

Когда князь уѣхалъ, Афрося вышла въ гостиную.

— А-а!.. Миловида Ильинишна! воскликнулъ весело Остолоповъ. — Давно ли вы тутъ?

— Ужъ давно, Аѳанасій Аѳанасьевичъ! отвѣтила Афрося улыбаясь. — Какъ князь, такъ и я, въ одну минуту. Все сидѣла, пережидала.

— Ну, садитесь опять. Что скажете, моя хорошая?

— Съ просьбой… На счетъ Ивана Егорыча.

— Новую рольку какую просить?

— Да-съ… Будьте добры…

— Буду, буду… Какую рольку? Оснельду, что ль, хотите изобразить.

— Что вы, Богъ съ вами!.. Я не шучу.

— А что же? И я не шучу… Что жъ, какъ вы полагаете? Подъ присягу пойду, что вы можете отмахать Оснельду.

— Это давай Богъ черезъ десять лѣтъ. И то счастлива, буду! — выговорила Афрося и вся закраснѣлась.

— А я говорю чрезъ десять дней! Вотъ что. Вы сами себѣ цѣны не знаете. А Иванъ Егорычъ — слѣпецъ. Нѣтъ, онъ глухо-нѣмой. Теперь на Хорева бѣгаютъ глядѣть, а поставь онъ васъ съ нимъ вмѣстѣ, Оснельдой, вся Москва ломиться въ театръ будетъ.

— Это вы по добротѣ своей, Аѳанасій Аѳанасьевичъ! Гдѣ же мнѣ…

— Ну, вотъ увидите… Увидите, что изъ васъ въ скорости выйдетъ. Будь я содержатель театра — вы бы у меня ужъ теперь Оснельду изображали… Ну, да это все мы увидимъ. Говорите-ка, что ваша барыня?..

— Она сказываетъ теперь, что если будетъ у насъ на что прожить, то она останется еще до весны въ Москвѣ. Да я не вѣрю. Вдругъ опять учнетъ говорить, что театръ вертепъ разбойничій и опять не захочетъ, чтобъ я играла… Боюсь, она вдругъ, не сказавшись, меня продастъ кому, а сама уѣдетъ.

— Этого мы не допустимъ, моя хорошая. Я съ барыней опять разокъ повидаюсь и такое ей скажу на ушко, что она у насъ въ повиновеніи будетъ. Безъ совѣщанія со мной никому она васъ не продастъ. А упрется продавать, я найду такого покупщика, который васъ въ актеркахъ оставитъ съ удовольствіемъ; даже этому будетъ помогать и сердцемъ, и деньгами.

— Спасибо вамъ. Не знаю, чѣмъ я заслужила! — съ чувствомъ вымолвила Афрося и взглянула въ лицо майора глазами, полными слезъ.

Дѣвушка въ себя еще не могла прійти отъ неожиданнаго поворота въ ея судьбѣ. Бывая въ Арбатскомъ театрѣ, она уже давно знала въ лицо майора и знала его по имени, такъ какъ онъ постоянно бывалъ за кулисами и всѣми считался «благодѣтелемъ». Но майоръ не замѣчалъ дѣвушки, которую «ставилъ» Иванъ Егорычъ въ театральную толпу Когда Афрося появилась впервые въ роли Миловиды и когда весь театръ замѣтилъ ее… разумѣется, и Остолоповъ тоже замѣтилъ.

— Никакъ это та самая дѣвчонка, сказалъ онъ Козодашкину, — что надысь мальчишку-сбитеньщика изображала. Какъ бы вамъ не пришлось ей поклониться чрезъ годикъ.

Разумѣется, Остолоповъ тотчасъ же заговорилъ съ новоявленною Миловидой.

Афрося была настолько смущена вниманіемъ майора, что едва могла отвѣчать, разговаривая съ нимъ. Смущеньемъ своимъ, кротостью и особенною, въ глаза бросающеюся, скромностью Афрося сразу понравилась майору настолько, что онъ уже упрекалъ себя.

«Нѣтъ, какова я — по просту сказать — скотина», думалъ онъ. «Не примѣтилъ милой дѣвушки, пока ею въ глаза не ткнулъ Козодашкинъ. Не поставь онъ ее въ Миловиду, такъ бы и не увидалъ. По совѣсти скажу — скотина».

Въ три дня свиданій и бесѣдъ между Остолоповымъ и Афросей уже возникло между ними что-то особенное. Будь майоръ лѣтъ на двадцать моложе или будь иной человѣкъ, можно было бы подумать со стороны, что онъ и она влюбились другъ въ дружку. Афрося, завидя майора на сценѣ, прямо бѣжала къ нему со своими новостями, или радостями и горестями. Она уже все откровенно разсказала про себя новому другу-покровителю.

Майоръ тоже интересовался теперь уже не Арбатскимъ храмомъ искусства, не Козодашкинымъ, не Хоревомъ, не «первою любовницей», а исключительно одною «благородною матерью». А эта новая «благородная мать» была его новая пріятельница Афросинья Дороѳеевская.

Когда Афрося сыграла роль Миловиды съ успѣхомъ, Козодашкинъ рѣшился было воспользоваться молодымъ самородкомъ и ставить дѣвушку въ маленькія роли первыхъ любовницъ. Неожиданное и полное примиреніе съ тою же актрисой, съ которою произошла драка, измѣнило все. Афрося опять попала въ «безсловесныя» или «колышки», какъ выражались на подмосткахъ Арбатскаго театра.

Когда кто изъ труппы неожиданно заболѣвалъ или напивался пьянъ, или просто пропадалъ безъ вѣсти, то у Козодашкина имѣлись на примѣтѣ личности, которыми онъ временно замѣнялъ постоянныхъ исполнителей.

— Надо имѣть завсегда «Колышекъ» или «Затычку», говорилъ онъ.

Такимъ образомъ, когда захворалъ вдругъ молодой паренекъ, изображавшій въ одной драмѣ сбитеньщика съ нѣсколькими словами, Иванъ Егорычъ взялся было за «Колышекъ», но этотъ оказался въ полиціи за буйство…

И Афрося вдругъ оказалась «Колышкомъ» въ роли сбитеньщика.

Примиреніе Ивана Егорыча съ «первой любовницей» Агафьей Матвѣевной разбило въ прахъ всѣ розовыя мечты Афроси… Но Миловида уже сдѣлала свое дѣло. У Миловиды былъ новый другъ и покровитель. И кто же? — «Самъ» Аѳанасій Аѳанасьевичъ! какъ говорилось всегда въ Арбатскомъ театрѣ.

Послѣ упорной борьбы майора съ упрямымъ Козодашкинымъ Афрося была поставлена въ видѣ пробы въ благородныя матери и вышла съ перваго же раза такою прелестною старушкой, что всѣ ахнули и въ публикѣ, и на сценѣ.

Дружба майора Остолопова съ Афросиньей Дороѳеевской на этомъ не остановилась. Онъ познакомился съ Васютиной и убѣдилъ барыню отложить свое намѣреніе поступать въ монастырь, а оставаться въ Москвѣ и, позволивъ Афросѣ играть на сценѣ, жить на средства ею добываемыя. И все пошло на ладъ — по крайней мѣрѣ временно — въ жизни дѣвушки. За то теперь Афрося, въ свободные отъ театральныхъ занятій дни, всегда просиживала у дорогого Аѳанасія Аѳанасьевича.

Когда прошла недѣля со дня представленія Миловиды и ихъ знакомства, то Афрося не вѣрила, что прошла недѣля. Ей казалось, что прошло полгода, настолько быстро совершилось ихъ сближеніе, а послѣдствіемъ его всякія перемѣны въ ея судьбѣ.

XIV.

Праксинъ застрялъ въ Москвѣ, но не ради москвичей. Три дня просидѣлъ онъ безвыходно въ квартирѣ Остолопова, бесѣдуя по душѣ отъ зари до зари съ новымъ другомъ. Разумѣется, вскорѣ дѣло дошло и до взаимныхъ признаній. Искренность майора была заразительна.

И на третій день вечеромъ въ Дестрино поскакалъ нарочный съ приказомъ Филиппу немедленно доставить лично въ Москву большой сафьянный портфель. Одинъ Филиппъ зналъ, что въ этомъ портфелѣ, какое онъ имѣетъ значеніе, и зналъ, что его надобно доставить барину-князю, сберегая въ пути, какъ зеницу ока.

Это распоряженіе князя было событіемъ въ его жизни.

Первый человѣкъ, которому петербургскій сановникъ сознался, что занимается переводами и передѣлками драмъ и трагедій, былъ москвичъ Остолоповъ. Князь самъ не вѣрилъ себѣ, что онъ сознался, что онъ исповѣдался. Вотъ какъ подѣйствовалъ на него майоръ, собственнымъ разсудкомъ дошедшій до того, что во всякомъ человѣкѣ прежде всего нужна — душа.

Князь и майоръ сговорились на цѣлый день съ полудня засѣсть за чтеніе одной изъ «переложенныхъ» княземъ трагедій. Гонецъ былъ посланъ въ Дестрино, князь смущался, но итти на попятный дворъ съ майоромъ было невозможно. Наканунѣ условленнаго чтенія князь легъ рано спать, крѣпко выспался безо всякихъ грезъ и сновидѣній, всталъ рано и чувствовалъ себя какъ-то особенно хорошо. Тотчасъ же пришелъ ему на умъ уговоръ съ майоромъ.

И Праксинъ снова слегка взволновался. Какъ рѣшился онъ?..

Когда онъ позвалъ лакея, чтобъ узнать, пріѣхалъ ли изъ Дестрина Филиппъ, на его зовъ явился самъ любимецъ камердинеръ, съ краснымъ портфелемъ въ рукахъ.

— Молодецъ! выговорилъ князь. — Живо!

— А развѣ я когда дѣлалъ что не живо? фамильярно отозвался Филиппъ. — Только вотъ, по правдѣ сказать, отвыкъ я въ Питерѣ отъ этихъ треклятыхъ телѣжекъ. Растрясло меня такъ, что всѣ кости болятъ. Ужъ какъ изволите, ваше сіятельство, а коли придется мнѣ иногда гонцомъ гонять по проселкамъ, такъ ужъ подарите мнѣ тарантасикъ какой.

— Ладно, разсмѣялся князь. — Ступай сейчасъ и купи. Такъ онъ твоимъ и будетъ. Да погоди! Чтобы на дверкахъ были литеры: «фертъ» и…

Князь запнулся. Больше двадцати лѣтъ камердинеръ былъ его любимцемъ, а онъ не зналъ, какъ его фамилія, если только есть у него таковая.

— Вотъ диковина-то! заговорилъ онъ. — Вѣдь я не знаю, какое твое прозвище, или зналъ да забылъ. Диковина! Нѣтъ, не диковина. Это даже, пожалуй, свинство.

— Что вы, батюшка! отмахнулся камердинеръ. — На что вамъ эдакое нужно? Филиппъ да Филиппъ!

— Какъ же твое прозвище?

— Прозвище простое. По тому предмету, которое зимой не бываетъ, а лѣтомъ шибко надоѣдаетъ.

— Вотъ какъ! весело произнесъ князь. — Ужъ ты загадками сталъ говорить.

— Да-съ. Прозвище мое по мухѣ. Филиппъ-съ Мухинъ.

— Такъ, такъ. Вспомнилъ! воскликнулъ князь. — Вотъ видишь? Стало быть я зналъ… Ну, такъ вотъ и прикажи, чтобы на тарантасѣ, на дверкахъ на обѣихъ были двѣ литеры: «фертъ и мыслете».

— Смѣяться, князь, будутъ.

— Кто?

— Да всѣ: и люди, и дворяне.

— И люди, и дворяне? вдругъ разсмѣялся князь. — Люблю я это россійское выраженіе: люди. Выходитъ, что дворяне не люди.

И князь долго смѣялся такъ весело, какъ давно ужъ не случалось ему. Филиппъ тоже ухмылялся и наконецъ замѣтилъ шутливо:

— Какъ же, ваше сіятельство! Сами же вы, да и другіе господа, кличите же холопа своего: «Эй, кто тамъ? Человѣкъ!» А скажете вы: «Пошли мнѣ какого ни на есть человѣка». Могу я къ вамъ кого изъ господъ попросить пожаловать? Дуракомъ назовете.

И оба — баринъ и камердинеръ — начали смѣяться еще пуще.

Веселую и смѣшливую бесѣду Праксина съ любимцемъ камердинеромъ прервалъ лакей, доложившій о гостѣ.

Гость былъ Остолоповъ, явившійся къ князю двумя часами раньше условленнаго времени.

— Вотъ и публика собралась! важно объявилъ майоръ съ порога, указывая пальцемъ себѣ на грудь. — Пора начинать…

Чрезъ полчаса князь уже сидѣлъ за столомъ передъ тетрадью. а майоръ предъ нимъ.

— Я прочту вамъ мою любимѣйшую трагедію, за которой я много постарался, смущенно выговорилъ Праксинъ. — Что вышло — не знаю. Судите сами. Я никогда ее никому не читалъ. Это есть переложеніе прозой благозвучныхъ стиховъ писателя Вольтера, коими написана его трагедія.

— Это отъ котораго Вольтерьянцы пошли? замѣтилъ Остолоповъ. — Плохо. Добра не жди.

— Ошибаетесь. Его трагедія по названію Заира есть диво. Заира говоритъ о Богѣ, о религіи, о христіанствѣ, какъ никто никогда не говорилъ…

— Ни даже самъ господинъ Вольтеръ? Чудно.

— Во истину чудно и диковинно… Соединеніе пламенна-то религіознаго чувства и страстной любви къ султану Односману — верхъ совершенства. Я же самъ всячески, — улыбнулся Праксинъ добродушно, — съ прилежаніемъ, долго, горячо, изо всѣхъ силъ старался, передавая на россійскомъ языкѣ Заиру… старался испортить ее. И все-таки мнѣ оно не удалось. Все-таки хорошо выходитъ.

— Чудно! пробурчалъ Остолоповъ. — Вольтерова христіанка Заира! Сухая вода! Птичье молоко! Чудно и диковинно!.. Ну-съ, давайте эту Заиру. Посмотримъ…

— Прежде всего необходимо разсказать вамъ содержаніе этой Вольтеровой Заиры, которую я переложилъ съ измѣной многихъ положеній.

— Да зачѣмъ же мнѣ ее знать… Читайте прямо.

— Необходимо, Аѳанасій Аѳанасьевичъ. Одно другому не помѣшаетъ. Вы увидите, что чужое и что мое, когда я начну мою Султаншу Заиру читать.

— А почему же, позвольте узнать, возразилъ Остолоповъ, — вы самое названіе перемѣнили.

— А потому-съ, что Заира г. Аруе-де-Вольтера султаншей не сдѣлалась, а моя Заира становится повелительницей правовѣрныхъ. Но вы не забѣгайте впередъ. Все объяснится… Такъ изволите видѣть: чтобы не портить предстоящее чтеніе, я вамъ передамъ самую лишь суть въ краткихъ словахъ. У султана Оросмана находится въ плѣну принцъ Лузиньянъ; находятся тоже въ плѣну простые рабы, разные военноплѣнные. Между ними красавица Заира. Между ними Нерестанъ и другіе. Заира, попавшая въ плѣнъ ребенкомъ, и не знаетъ даже, что она была христіанкой. Оросманъ встрѣчаетъ военноплѣнную рабу и влюбляется въ нее. Заира влюбляется въ султана. Затѣмъ-съ оказывается, что и Заира и Нерестанъ — братъ и сестра, и дѣти старика Лузиньяна. Старикъ радъ свидѣться съ дочерью, но приходитъ въ ужасъ, что она бросила свою религію, стала мусульманкой и собирается сдѣлаться султаншей. Нерестанъ выкупаетъ отца изъ плѣна и вмѣстѣ съ тѣмъ умоляетъ сестру не измѣнять вѣрѣ отцовъ. Между Заирой и Нерестаномъ постоянныя сношенія. Оросманъ узнаетъ это. Онъ воображаетъ, что Заира влюблена въ Нерестана и, не подозрѣвая, что это ея братъ, однажды въ припадкѣ дикой ревности умерщвляетъ Заиру… А затѣмъ узнаетъ свою ошибку и убиваетъ себя… У меня же, въ моей Султаншѣ, Оросманъ во время узнаетъ, что Нерестанъ родной братъ его возлюбленной и никакого смертоубійства не происходитъ. Старикъ Лузиньянъ не соглашается на вѣроотступничество дочери. Но онъ умираетъ. А Заира, послѣ борьбы, рѣшается покинуть вѣру отцовъ, чтобы принадлежать обожаемому ею человѣку. Она становится совсѣмъ мусульманкой и султаншей. Все обходится благополучно… Мнѣ эдакъ больше нравится.

— Да-съ, отозвался Остолоповъ. — И по мнѣ пожалуй лучше. Не хорошо только что въ татарку обратилась. А то надоѣло ужъ очень, знаете, видѣть какъ тамъ обыкновенно все рѣжутъ да рѣжутъ людей.

— Гдѣ?

— Да на Арбатѣ.

Князь разсмѣялся, но майоръ продолжалъ совершенно серьезнымъ голосомъ.

— Ну, какъ же! Помилуйте! Неужели же весь интересъ въ томъ, что люди, которые предъ вами цѣлый вечеръ выражаютъ разныя свои чувства, непремѣнно должны вотъ этакъ часу въ девятомъ, въ десятомъ быть похеренными! Такъ ужъ и ждешь, что тотъ, либо другой пырнетъ кого ножемъ. А въ концѣ концовъ непремѣнно мертвое тѣло. Ужъ очень однообразно! Хоть бы ради разнообразія иной разъ въ трагедіи всѣ бы живы остались! Придешь каждый разъ домой, сядешь себѣ за самоваръ, думаешь о томъ, что глядѣлъ, и совсѣмъ это скучно: со смертоубійства пришелъ! Да и для народа, такія представленія, полагаю, только вредительны. Какъ же! Убивать не дозволяется, а тутъ тебѣ всякій вечеръ на театрѣ то того прирѣзали, то другого. И все съ рукъ сходитъ. Что ни день, то кого-либо изъ труппы слѣдовало бы по настоящему въ острогъ на цукундерѣ тащить.

Пока майоръ говорилъ, князь весело смѣялся. Но собесѣдникъ сохранялъ самое невозмутимо-угрюмое выраженіе лица.

Наконецъ Праксинъ приступилъ къ чтенію своей трагедіи. Чтеніе продолжалось долго. Оканчивая акты, князь спрашивалъ мнѣнія слушателя, но майоръ ничего не высказывалъ только говорилъ:

— До конца, до конца. Дайте дослушать, тогда поговоримъ.

Когда часовъ черезъ пять чтеніе было окончено, майоръ вздохнулъ, потомъ положилъ руку на столъ, забарабанилъ пальцами какъ на фортепіанахъ и выговорилъ:

— Да-съ, бываетъ… Бываетъ! Игра судьбы… Вотъ что-съ!..

— Что такое? — спросилъ взволнованный князь.

— Игра судьбы, — повторилъ майоръ. Совершенно непонятная игра. Зачѣмъ оно такъ? Богу извѣстно. Прослушалъ я ваше сочиненіе и думаю объ этой игрѣ судьбы. Вотъ вы — князь Праксинъ, громадное состояніе у васъ, «аграматное!» какъ говоритъ мой дворникъ. И вотъ вы съ вашимъ положеніемъ общественнымъ и «аграматнымъ» состояніемъ занимались всю вашу жизнь всякими пустыми занятіями, придворными церемоніалами да разными тяжбами и ябедами въ сенатѣ и, ради перевода бумаги и чернилъ, всякія писули въ иностранной коллегіи сочиняли. А вамъ бы уродиться на свѣтъ такъ, чтобы въ одномъ карманѣ была блоха на арканѣ, а въ другомъ: день — грошъ, а день — вошь. Вотъ вы бы и стали тогда сочинитель ствовать, и теперь бы у васъ уже не одна Султанша Заира была сочинена. Были бы вы не ниже нашихъ Озеровыхъ, Сумароковыхъ и Княжниныхъ. Вѣдь вотъ это Заира почище, такъ сказать, захватительнѣе, многихъ трагедій, которыя я знаю.

— Полноте, майоръ! Неужто и вы льстить умѣете?

— Нѣтъ, вы не врите и пакостей мнѣ не сказывайте. По мнѣ, что льстить, что воровать — все едино. Вы сами не знаете, какая это ваша Заира. Вѣдь вы вотъ тутъ читали, а меня то и дѣло за душу дергь да дергъ… А почему, и самъ не знаю. Читаете вы дѣйствительно очень чувствительно, какъ-то такъ… на свой ладъ, что ли. Эдакъ, понятное дѣло на сценѣ представлять нельзя. Неудобно и неприлично. Но все-таки пріятно слушать. Я вотъ вамъ доложу, всѣхъ вашихъ лицъ такъ вотъ предъ собою и вижу, такъ они вокругъ меня и ходятъ. Я будто ихъ всѣхъ полюбилъ, точно будто друзья какіе. А пуще всѣхъ, доложу я вамъ, люблю я…

— Заиру? прервалъ Праксинъ радостно улыбаясь.

— Нѣтъ, Заира у меня на второмъ мѣстѣ. На первомъ Оросманъ. Мысли и чувства его — просто…

Майоръ поцѣловалъ кончики пальцевъ и какъ бы послалъ поцѣлуй Праксину.

— Да-съ. Оросманъ — вотъ душа человѣкъ!

И говоря это майоръ вдругъ удивился, такъ какъ князь, сидѣвшій предъ нимъ, вдругъ вспыхнулъ и лицо его покрылось яркою краской отъ висковъ чуть не до шеи.

— Очень радъ, что вамъ пріятно то, что я сказываю. Я говорю правду. А въ васъ, стало быть, сочинительское самолюбіе есть?

— Но почему же, спросилъ князь, конфузясь какъ юноша, — вамъ больше всѣхъ понравился Оросманъ?

— Какъ, почему! Помилуйте! Человѣкъ онъ высокій своими чувствами, умомъ и своими разсужденіями и мыслями. Благородное сердце! Кабы иной городъ или деревню, да населить вашими Оросманами, такъ вѣдь это земной рай будетъ! Вотъ я себя мерзавцемъ не считаю, а вѣдь меня бы туда не пустили, да и самъ бы не пошелъ. Стыдно бы было со своими грѣшками въ такую компанію лазить, гдѣ такіе люди, какъ Оросманъ.

— Ну, а Заира? спросилъ князь.

— Что Заира! Заира тоже прелесть. А пуще всего прелестна тѣмъ, что она все-таки же простая раба, хоть рождеи@ніемъ-то она и высоко стоитъ, да жизненными обстоятельствами поставлена въ низкое положеніе, — а душа у нея прямо султанская или королевская, ну скажемъ что ли, царская! Высокая душа. Повстрѣчай-ка я вотъ эдакую на свѣтѣ Заирку, такъ я, и въ мои годы, въ нее влюбиться готовъ!.. И откуда вы все это взяли и выудили? выговорилъ вдругъ майоръ. — У Вольтера, что ли, все это есть, или вы кой-чего своего присочинили?

— По правдѣ скажу, Аѳанасій Аѳанасьевичъ, что сначала я перевелъ Вольтерову Заиру, а потомъ, взявши этотъ переводъ, сталъ я его на свой ладъ переиначивать, въ особенности все, что сказываютъ Оросманъ и Заира. Было одно время, что у меня и сочиненія Вольтера подъ рукой не было, и я все свою тетрадку переписывалъ, да переписывалъ. И теперь уже самъ не знаю. Коли осталось тутъ что отъ Вольтеровой Заиры, такъ ужъ правда немного. Развѣ вотъ что Нерестанъ и другіе сказываютъ. А отъ рѣчей Оросмана и Заиры пожалуй что ничего не осталось.

— Все, стало быть, ваше? Собственнаго сочинительства?

— Да.

— Изъ своей души?

— Да.

— Ну, вотъ. Оно и видать. Вотъ я считалъ васъ хорошимъ человѣкомъ. А теперь, послушавъ вашу Султаншу, убѣдился, что вы еще лучшій человѣкъ, чѣмъ я думалъ. Какая-нибудь гадина изъ вашего Питера такъ чувствовать не можетъ, какъ вы тутъ описали!

Остолоповъ говорилъ горячо. Даже лицо его оживилось. Онъ былъ дѣйствительно подъ вліяніемъ чтенія. Больше всего поразилъ его языкъ трагедіи и великолѣпное чтеніе автора. Но майоръ только чувствовалъ это, но не сознавалъ, не могъ объяснить самъ себѣ тайны сильнаго впечатлѣнія, произведеннаго на него Султаншей Заирой.

— А ужъ пуще всего мнѣ по душѣ, что вы измѣнили Вольтерово окончаніе, говорилъ Остолоповъ. — Ну что, помилуйте… Приревновалъ зря къ Нерестану и не справившись, что онъ Заиринъ братъ родной… трахъ ножищемъ! Прирѣзалъ, узналъ, что сглупилъ и себя долженъ рѣзать. И два мертвыя тѣла!.. Тьфу, прости Господи!.. А у васъ лучше. Заира его разувѣрила, все разъяснилось. И оба счастливы. И все благополучно, благоприлично. На театрѣ, что и въ жизни, пріятно видѣть счастливыхъ людей. Мнѣ пріятно къ примѣру, что Заира, за всю свою любовь и преданность, стала султаншей.

И бесѣда друзей о трагедіи затянулась до вечера.

XV.

Прошло около мѣсяца и были уже первыя числа ноября. Наступила зима.

Въ Дестринѣ было крупное событіе. Предполагалось на дняхъ празднество, обѣдъ на двѣсти слишкомъ кувертовъ, а затѣмъ интересное зрѣлище. Въ этотъ день долженствовало быть открытіе вновь выстроеннаго театра, на которомъ труппа Актеровъ, собранныхъ изъ двухъ столицъ и даже изъ разныхъ провинціальныхъ городовъ, должна была играть трагедію Княжнина: Титова Милосердіе.

Присутствіе въ усадьбѣ многочисленной труппы, состоящей изъ самыхъ разнообразныхъ личностей, почти изъ антиподовъ, крайне оживило Дестрино и придало даже особый отпечатокъ всей усадьбѣ.

Тамъ, гдѣ до тѣхъ поръ сновали только праздные дворовые люди или крестьяне, гулялъ и бродилъ теперь самый «чудесный» народъ.

— Ахтеры и ахтерки! говорили про нихъ въ усадьбѣ и на селѣ. Ну, вотъ тебѣ, что коза на медвѣдѣ. Либо вотъ ряженые, что на святкахъ только бываютъ. А они, стало быть, завсегда этакъ…

— Народъ смирный, что жъ?..

Но всѣ были довольны и рады присутствію въ Дестринѣ этихъ гостей, чуя, что они «на потѣху, а не ради бѣды какой» выписаны бариномъ-княземъ.

Репетиціи на сценѣ театра бывали всякій день, а смотрѣть допускались всѣ желающіе, съ приказомъ не шумѣть, не болтать, даже не кашлять и не чихать. Новое развлеченіе безусловно понравилось тѣмъ холопамъ князя, которые не выѣзжали никогда изъ имѣнія; побывавшіе же въ столицѣ относились критически, хвалили и порицали, толковали и разсуждали, спорили иногда до брани.

Иванъ Егорычъ Козодашкинъ, заправила и душа всего дѣла, сталъ теперь въ Дестринѣ для однихъ «бариномъ», для другихъ «отъ козы барабанщикомъ», для третьихъ «колдуномъ».

Но для всѣхъ равно была дорога одна «ахтерка». Эту всѣ любили. Она была «милый человѣкъ», или ради похвалы «шустрая дѣвка», или даже «душа-дѣвица». Эта общая любимица была Афросинья Ильинишна Дороѳеевская.

— «Ахтерка — отдай все, да мало!..»

Самого князя Алексѣя Алексѣевича почти нельзя было узнать. Съ нимъ что-то приключилось. Помолодѣлъ онъ, что ли, или какія-нибудь особенно радостныя вѣсти откуда-нибудь получилъ. Всякій гость москвичъ, являвшійся въ Дестрино, замѣчалъ въ лицѣ князя что-то особенное. Нѣкоторые приписывали это своему посѣщенію, якобы доставляя этимъ князю, скучающему въ одиночествѣ, возможность провести день такъ, какъ онъ привыкъ проводить его въ Петербургѣ. Другіе, зная, что князь добровольно ушелъ отъ свѣтской суеты Петербурга, не знали, чему приписать крайне веселое, бодрое, даже счастливое выраженіе его лица.

За день до представленія, часовъ въ десять утра, князю доложили объ архитекторѣ. Когда онъ, принятый княземъ, и заявилъ, зачѣмъ является, то князь широко раскрылъ глаза, потомъ весело разсмѣялся, пожалъ архитектору обѣ руки, поблагодарилъ и началъ снова смѣяться. Дѣло было простое. Архитекторъ явился заявить князю о сюрпризѣ, который онъ готовилъ ему; чтобы сдѣлать удовольствіе. Не говоря ничего, онъ страшно спѣшилъ съ постройкой хутора, и хотя много рабочихъ было взято оттуда для театра, теперь, когда долженствовало быть первое представленіе, архитекторъ явился къ князю со словами:

— Хуторъ готовъ, послѣдній гвоздикъ, и тотъ на мѣстѣ.

Праксинъ удивился, потому что за послѣднія недѣли двѣ не бывалъ въ лѣсу и почти забылъ о стройкѣ, которая идетъ тамъ. Затѣмъ онъ разсмѣялся искренно и добродушно, потому что ему показалась постройка хутора среди сугробовъ и чащи лѣса затѣей уже неподходящею къ обстоятельствамъ.

И оно дѣйствительно было такъ. Ничего особеннаго не случилось за это время, а между тѣмъ отправляться жить пустынникомъ князю уже на умъ не шло.

Когда около полудня въѣхалъ въ Дестрино самый дорогой гость князя Праксина, майоръ Остолоповъ, съ которымъ онъ не видался дня четыре, князь, завидя экипажъ майора изъ окна, вышелъ на парадную лѣстницу въ нему на встрѣчу и расцѣловался съ нимъ.

— Вонъ какъ. Снѣгъ выпалъ. Во-время все мы кончили? замѣтилъ онъ весело.

Остолоповъ разсмѣялся какъ фигурѣ князя, такъ и его сіяющему лицу, и вымолвилъ своимъ добродушно грубоватымъ тономъ:

— Да, снѣгъ выпалъ. Да и много воды утекло. Хоть и не растаялъ снѣгъ-то, а воды все жъ-таки страсть утекло.

Князь, знавшій хорошо русскій языкъ, все-таки, благодаря жизни въ извѣстной срёдѣ, говорившей и даже мыслившей по-французски, совершенно не зналъ нѣкоторыхъ чисто русскихъ выраженій, поговорокъ и присловій. Слова майора были ему непонятны.

— Какая вода утекла? спросилъ онъ, недоумѣвая.

— А? Вы, стало быть, по-россійски у француза гувернера, обучались. Такъ… покачалъ Остолоповъ головой. — Вотъ, глядя на вашу рожу, виноватъ, на ваше лицо, можно сказать, что много воды утекло.

— Не понимаю, отозвался князь.

— Ну, много перемѣнъ вышло. А самая пущая перемѣна, съ вами. Я сейчасъ въ пути повстрѣчалъ вашего архитектора. Ѣдетъ онъ, сердечный, въ Москву и сидитъ такой тоскливый… Остановились. Спрашиваю его: «отчего сгрустнулось?» И что же оказывается? Опять князь Праксинъ обидѣлъ человѣка. Чортъ его знаетъ, этого князя! — развелъ майоръ руками такъ, какъ еслибы князя Праксина и не было предъ нимъ. Что это за человѣкъ такой! Нехотя то и дѣло обижаетъ людей. Удивительно!.

На удивленіе князя майоръ объяснилъ, что архитекторъ обиженъ тѣмъ, насколько хладнокровно и безучастно принялъ князь извѣстіе о томъ, что хуторъ готовъ.

— Изъ этого я заключаю, ваше сіятельство, что вы должно быть пустынничать-то отложили въ долгій ящикъ. Ну, стало-быть, и вѣрно, что много воды утекло.

Остолоповъ, посидѣвъ у князя съ полчаса, взялся за шапку и выговорилъ:

— Ну, вы празднуйте. А у меня дѣла. Я въ обходъ. Загляну въ театръ, повидаю императора Тита, сподвижниковъ его и разныхъ римлянъ. А главное, мнѣ надо повидать будущую знаменитую первую любовницу.

— А вы все-таки полагаете, что она ею будетъ? страннымъ голосомъ отозвался князь.

— Нѣтъ, я не полагаю, а я твердо это знаю. И стыдно, что вы, любитель и почитатель искусствъ, не чуете въ Дороѳеевской большущій даръ небесный.

— Нѣтъ. Мнѣ кажется, пробормоталъ князь. — Иногда кажется, чудится. А иногда думается, что это мы съ вами воюбразили. Актриса она хорошая, но перворазрядною никогда не будетъ.

— И не смѣйте вы этого говорить! вдругъ заоралъ Остолоповъ. — Какъ вы можете это говорить!

Майоръ не шутилъ. Лицо его слегка налилось кровью. Эти-то припадки гнѣва и любилъ въ немъ князь.

— Вѣдь эдакая же дерзость какая! снова прооралъ майоръ, шлепая шапкой себя по колѣнкѣ. — Или слѣпота, что ли? Въ дѣвушкѣ всякая жилка дрожитъ, когда она сказываетъ что-либо особенное — и лицо другое, и глаза другіе. Преображается. Я эдакихъ актрисъ въ жизни своей не видалъ, которыя бы эдакъ преображались. А вы смѣете говорить… Да что съ вами толковать! Ничего вы въ этомъ дѣлѣ не смыслите — вотъ что. И относитесь-то вы къ театру такъ. Богатый баринъ затѣйникъ балуется. Есть деньги — выстроилъ театръ. Для васъ это все забава — шутка. Да-съ. Саmum и священными вещами играютъ люди. Что для васъ театръ? Забава, игрушка. Потому, что нѣтъ въ васъ священнаго огня. Да-съ. Несмотря на ваши сочинительства, я иной разъ думаю, что нѣтъ его у васъ, этого огня, не то что священнаго — никакого огня нѣтъ. А все потому, что вы князь Праксинъ, что у васъ денегъ много, да воспитаніе вы срамное получили. Вы — пети-метръ!.. И больше ничего! Да ну васъ совсѣмъ! поднялся майоръ. — Пріѣхалъ я въ духѣ, въ самомъ пріятномъ расположеніи, а вы меня разозлили. И что за страсть такая людей злить!

Пока майоръ, покраснѣвъ, то кричалъ, то шипѣлъ, то задыхался, князь кротко и будто Отчасти грустно улыбался на него.

— Простите, голубчикъ, Аѳанасій Аѳанасьевичъ. Виноватъ, забылъ.

— Что забылъ? закричалъ майоръ такъ, какъ бывало кричалъ на солдатъ своей роты.

— Забылъ, что при васъ нельзя не то что бранить, а даже чуть-чуть нелестно отзываться о Дороѳеевской. Скажешь про нее слово, вы такъ и вскипятитесь. Будьте вы помоложе, сейчасъ бы васъ можно было заподозрить.

— Въ чемъ это? удивился Остолоповъ.

— Заподозрить, что не дарованіе ея театральное, а фигурка ея да глазки васъ смутили. Иной подумаетъ, что вы въ нее просто-на-престо влюблены, что сердечко она вамъ защемила.

— Это мнѣ-то! выговорилъ рѣзко майоръ и вытаращилъ глаза на князя.

— Да, тихо вымолвилъ князь.

— А вы-то? отрѣзалъ майоръ.

— Что?

— Вы, говорю.

— Какъ? Что? произнесъ князь слегка сдавленнымъ голосомъ.

— Скажи на милость! тихо произнесъ майоръ, качая головой. — Скажи на милость!.. Ахъ, ты!.. Ахъ, вы, лисица — кознодѣй! Ораторствуетъ! Хвостомъ вертитъ. Облизывается, глядя на чужую курочку, да другихъ въ воровствѣ коритъ!

— Что? удивленно, но вмѣстѣ съ тѣмъ какъ бы уже тревожно произнесъ князь. — Я васъ не понимаю, что вы хотите сказать?

— Ну, понимать-то вы меня понимаете. Коли же я у васъ съ нутра занавѣсочку приподнялъ да въ него заглянулъ, что тамъ творится, такъ сами вы виноваты: не смѣйте съ больной головы да на здоровую валить.

— Да васъ самъ чортъ не пойметъ, майоръ! — выговорилъ князь рѣзко, первый разъ разсердившись въ бесѣдѣ съ пріятелемъ.

— И нечего такими голосами пѣть, отозвался майоръ. — Да-съ, съ больной головы на здоровую! Всѣмъ нравится дѣвушка, и мудренаго тутъ нѣтъ ничего. Красавица она, умница, актриса безпримѣрная. Хоть кого плѣнить можетъ. И никого я не попрекаю. А вы вотъ — по пословицѣ «.что у кого болитъ, тотъ о томъ и говоритъ». Вы боль-то эту достали изъ своего нутра — да и шваркъ въ меня, въ мое нутро. Вы со своей больной головы, да на мою здоровую кой-что нацѣпить пожелали. Вотъ эдакое — вы меня извините, — а на россійскомъ языкѣ называется нехорошимъ словомъ… Ну, вотъ и все. Больше мнѣ съ вами разговаривать нечего.

Остолоповъ повернулся и тяжелыми, но быстрыми шагами вышелъ изъ кабинета князя.

— Скажи на милость! бурчалъ онъ, идя по амфиладѣ комнатъ. — Самъ всѣ свои княжескія мысли растерялъ объ Афросиньюшкѣ, да еще другихъ оговариваетъ.

По уходѣ майора князь остался, на томъ же мѣстѣ, гдѣ стоялъ. Лицо его, слегка зарумянившееся при бесѣдѣ съ пріятелемъ, теперь слегка потемнѣло. Въ первый разъ вслухъ и самымъ грубымъ, рѣзкимъ голосомъ сказали ему то, что онъ давно чувствовалъ противъ воли и о чемъ боялся не только говорить, но боялся и думать. До сихъ поръ нѣчто возникшее въ его душѣ ему казалось какимъ-то пустякомъ, вздоромъ, нестоющимъ никакого вниманія. А теперь послѣ рѣчей пріятеля и даже бранныхъ рѣчей все представилось князю въ совершенно иномъ видѣ. Нѣчто маленькое, едва замѣтное, что постоянно преслѣдовало его, теперь стало большимъ, огромнымъ, будто, нежданно навалилось на него.

— Что жъ это? Неужели я впрямь?… Въ мои годы? — прошепталъ онъ. — Я, князь Праксинъ… Крѣпостная дѣвушка, безграмотная.

XVI.

Майоръ шелъ угрюмый, — даже сердитый, немного задравъ голову. Надѣвъ свою шинель, онъ прошелъ дворомъ ко флигелю, гдѣ жили собранные со всѣхъ концовъ россійскихъ актеры и актрисы, постоялъ около крыльца и выговорилъ вслухъ:

— Гдѣ жъ теперь! Не охота совсѣмъ…

Онъ двинулся было по направленію къ театру, но сдѣлавъ нѣсколько шаговъ, тоже остановился. Между домомъ и театромъ человѣкъ десять расчищали лопатами и метлами вновь выпавшій снѣгъ, чтобы сдѣлать широкій проходъ.

Остолоповъ поглядѣлъ на нихъ и прошепталъ:

— Нѣтъ, что театръ. Да и глядѣть тамъ нечего. Пойду къ ней.

И повернувшись, майоръ быстрыми шагами, нѣсколько повеселѣвъ, двинулся снова черезъ дворъ къ противоположному флигелю. Здѣсь жили только двѣ семьи: управитель- нѣмецъ со своимъ семействомъ въ верхнемъ этажѣ и Князевъ камердинеръ Филиппъ Антонычъ со своею семьей въ нижнемъ. Но здѣсь же въ отведенной отдѣльной горницѣ жила одна изъ актрисъ труппы, которую звали въ Дестринѣ уже не просто Афросей, какъ прежде, а Афросиньей Ильинишной.

— Вѣдь вотъ, пробурчалъ майоръ, входя на крыльцо. — И помѣщеніе отдѣльное намъ дали. Не помѣстили насъ со всѣми первыми любовниками и благородными матерями и пьяными тварями, а отдѣлили горенку у своего фаворита! Да и мало ли чего намъ предоставили и чѣмъ насъ ублажаютъ! А хочетъ притвориться! Думаетъ, никому не видимо.

Майоръ вошелъ въ корридоръ, сбросилъ шинель и шапку на ларь и, отворивъ дверку въ глубинѣ корридора, вошелъ въ маленькую комнатку.

Сидѣвшая у окошка дѣвушка радостно вскрикнула, вскочила и бросилась къ нему на встрѣчу. Это была та же Афрося. Но иной обитатель Божедомки, быть можетъ, теперь и не призналъ бы ее. Невѣроятно измѣнилась дѣвушка за такой короткій срокъ времени. А легко было измѣниться. Во первыхъ, больше чѣмъ за мѣсяцъ времени она ни разу не просидѣла голодная. У нея не было никакихъ заботъ и, напротивъ, было любимое занятіе, къ которому пылко относилась она. Дѣвушка пополнѣла, похорошѣла. Еще такъ недавно ей можно было дать по виду чуть не пятнадцать лѣтъ или подумать, что она только что избавилась отъ какой нибудь трудной хворости, теперь же она дышала здоровьемъ, весельемъ, счастьемъ. Блестящіе черные глаза ея будто освѣщали красивыя и правильныя черты бѣлаго съ легкимъ румянцемъ лица. Вдругъ явившаяся полнота тѣла позволяла, дать ей по виду девятнадцать, пожалуй и всѣ двадцать лѣтъ. Перемѣна въ Афросѣ была настолько велика, что не только посторонніе, но она сама видѣла это.

«Ожила. Да и какъ не ожить! Господи Боже, какъ все повернулось! Даже странно. Того и гляди эдакое чудесное все ухнетъ и опять буду на Божедомкѣ голодать и въ поломойки собираться».

Афрося уцѣпилась за руку своего дорогого Аѳанасія Аѳанасьевича, потащила его, усадила къ окну, сѣла противъ него и быстро заговорила, затараторила.

— Хорошо это? Четверо сутокъ въ Москвѣ сидѣть и не заглянуть! Я тутъ по ночамъ не спала, все объ васъ думала. Чуть было не собралась тайкомъ ночью въ Москву. Провѣдать, не хвораете ли вы. Ей Богу! Даже и разговоръ у меня былъ съ кучеромъ Антипомъ: санки потихоньку ото всѣхъ запречь да и въ Москву слетать. Не пріѣзжай вы сегодня, нынче бы послѣ полуночи непремѣнно поскакала.

— Голубушка моя! Спасибо тебѣ! выговорилъ Остолоповъ съ чувствомъ въ голосѣ. И онъ сталъ гладить руку Афроси, лежавшую у нея на колѣняхъ.

— Спасибо отъ души! снова вымолвилъ майоръ. — Не думалъ я, что ты меня эдакъ любишь.

— Ну, вотъ ужъ и не думали! Полноте прикидываться, укоризненно произнесла Афрося. — Знаете, что дороже васъ теперь у меня на свѣтѣ никого нѣтъ.

— Ахъ, ты! вдругъ почти вскрикнулъ майоръ. — Тамъ врали сейчасъ! Сюда пришелъ — тутъ врутъ! что за день такой нынче выпалъ!

Афрося удивленно взглянула на него.

— Ну, ну. Не стану я съ тобой объясняться. Да и не время. Дѣло есть. Въ другой разъ объяснимся… А все жь таки скажу: не смѣй ты эдакъ никогда со мною… Врать, обманывать, обложно сказывать, или турусы наконецъ плести?

— Да что жъ я такое сказала? Богъ съ вами.

— Сказала ты, заговорилъ майоръ тѣмъ же грознымъ голосомъ, какимъ говорилъ нѣсколько минутъ назадъ въ кабинетѣ князя, — что всѣхъ дороже на свѣтѣ для тебя я, Аѳанасій Остолоповъ.

— Ну съ, это же правда.

— Врешь, неправда. Дороже тебѣ всѣхъ на свѣтѣ не я, а другой человѣкъ.

— Кто жъ такой? тихо выговорила Афрося, но при этомъ отвела глаза отъ лица майора.

— Тебѣ лучше знать и не мнѣ тебѣ сказывать. Ну да не объ этомъ рѣчь… Не хочу я злиться… произнесъ Остолоповъ спокойнѣе. — О дѣлѣ говорить надо. Сказывай дѣло. Что сынокъ Ивана Егорыча всякій день бываетъ у тебя?

— Всякій день.

— По два раза?

— По два, а то и по три, Аѳанасій Аѳанасьевичъ.

— Филиппу Антонычу ничего не извѣстно?

— Ничего. Извѣстно, что онъ ходилъ ко мнѣ, но якобы для разученія роли изъ Титова Милосердія.

— Да вѣдь онъ васъ иной разъ можетъ подслушать у дверей, слышать, что онъ сказываетъ, а ты повторяешь.

— И, нѣтъ, Аѳанасій Аѳанасьевичъ! Что вы! Какое же ему любопытство подслушивать, что мы разучиваемъ. Титово Милосердіе, и конецъ. Онъ говоритъ, что это все одно баловство.

— Ну, и тѣмъ лучше, отозвался майоръ. — Ну, какъ же, Заира Ильинишна, — все у насъ благополучно?

— Совсѣмъ благополучно, Аѳанасій Аѳанасьевичъ! радостно и съ сіяющимъ лицомъ воскликнула Афрося. — Второе дѣйствіе начали. А у меня такая ужъ теперь сдѣлалась привычка или сноровка, что я гораздо скорѣе учить стала.

— Ну, и слава Богу.

— Я думаю, черезъ недѣлю-двѣ, ей Богу, всѣ дѣйствія выучу. Вся Заира у меня въ головѣ будетъ. Да и не то что мои слова, да и чужія-то слова. Я вѣдь его четыре раза заставила себѣ прочесть всю трагедію отъ слово до слова, а иныя явленія разъ по десяти прочли.

— Что ты?

— Ей Богу. Всякій день, какъ встану и до ночи только у меня въ головѣ одна Заира да Заира.

— Ну, что жъ у тебя въ роли лучше-то всего выходитъ?

— Лучше всего выходитъ, начала Афрося, но вдругъ вспыхнула и прибавила: — Не знаю…

— Опять солгала! Скажи на милость!

— Какъ же эдакое про себя сказать…

— Ну, скажи, что тебѣ пуще всего въ Заирѣ нравится.

— Все одинаково хорошо. Вотъ во второмъ дѣйствіи одна сцена, гдѣ Нерестанъ и Заира узнаютъ, что они дѣти престарѣлаго Лузиньяна, очень мнѣ по душѣ. Все, что Заира съ Фатьмой говорятъ, тоже мнѣ нравится.

— И что ни слово — то врешь! По голосу слышу, что врешь. Про сцены Заиры съ Оросманомъ — ни гу-гу!.. Ну, а ты какъ полагаешь, голубушка. Когда вотъ ты всю роль свою наизусть вытвердишь, — не увижу я, какое мѣсто у тебя лучше другихъ выходитъ? А? Какъ ты полагаешь?

И майоръ хитро прищурилъ правый глазъ. Афрося разсмѣялась громко и весело.

— Я буду стараться, Аѳанасій Аѳанасьевичъ, чтобы всѣ мѣста хорошо выходили, а если иное потрафится лучше другихъ, такъ это, стало быть, случай такой.

— Врешь, врешь! Кое мѣсто будетъ тебѣ ближе вотъ сюда, майоръ ткнулъ пальцемъ въ грудь дѣвушки, — вотъ сюда, ближе къ сердечку, то и будетъ выходить лучше. Какъ бы тебѣ сказать, къ примѣру? Изобрази вотъ ты дѣвушку, которая голодомъ сидитъ — непремѣнно хорошо будетъ, потому что сама голодала. Станешь ты объяснять Оросману, какъ ты его любишь — и безпремѣнно отлично выйдетъ.

— Это же почему?

— Молчи и эдакое не спрашивай! Сказано, некогда; въ другой разъ объяснимся. Ну, а теперь слушай. Пока дѣло ладится, никому ничего неизвѣстно. Смотри же ты: держи ухо востро. Чтобы какъ-нибудь не огласилось. Обидно вѣдь будетъ. Тетрадку эту самую прячь. Имени Заиры не то что не произноси — и во снѣ-то какъ-нибудь не скажи! А твоему учителю я сейчасъ пойду опять повторю, чтобъ онъ ни единымъ словомъ не обмолвился. А какъ только ты всю свою роль будешь знать на зубокъ, такъ мы сейчасъ князю сюрпризъ и поднесемъ. Я раздамъ всѣ роли остальнымъ и заставлю ихъ подлецовъ въ четыре дня разучить. Будутъ плохо играть — мнѣ на нихъ наплевать. Мнѣ лишь бы ты отличилась. Стало быть дней черезъ десять-двѣнадцать, ну, хоть черезъ двѣ недѣли, что ли, изобразимъ мы съ тобой здѣсь на театрѣ Заиру?

— Непремѣнно, Аѳанасій Аѳанасьевичъ!

— Да такъ еще отбарабанимъ, что косточки Вольтера въ гробу прыгать отъ радости будутъ.

— Это кто жъ такой? удивилась Афрося.

— Вольтеръ? Ну сочинитель этой Заиры.

— Ахъ, понимаю. Онъ померъ, стало быть?

— Лѣтъ уже съ десятокъ. Да намъ до этого съ тобой дѣла нѣтъ! Мы вѣдь Заиру не Вольтеровскую, а Праксинскую валять будемъ. А она, голубушка моя, на мой толкъ, ей Богу, лучше Вольтеровской. Первое дѣло, я той не слыхалъ и не читалъ, ибо въ ней объясняется все по-французскому и ничего не поймешь, а тутъ по-россійскому. А второе дѣло, что все это хорошими словами сказано. Что другое, а удивительная душа у этого князя. Какія слова! Безподобіе просто. Да, будь-ка онъ не богатый, а бѣдный человѣкъ — новый бы въ немъ Сумароковъ оказался, а то, поди вотъ, — въ этакой резиденціи какого чорта изъ человѣка выйти можетъ? Дрянь!

Майоръ болталъ долго и оживленно, но затѣмъ вдругъ треснулъ себя по лбу и вымолвилъ:

— Стой! Позабылъ… Прощай. Мнѣ на цѣлый часъ работы. А ты бы, знаешь, Афросиньюшка, роль свою изъ «Тита» зубрила. Не хочу я, чтобы ты завтра осрамилась предо всѣми гостями.

— Будьте спокойны, Аѳанасій Аѳанасьевичъ. Вѣдь у меня всего сотни три словъ.

— Ишь какъ стала разсуждать! добродушно усмѣхнулся майоръ. — А давно ли въ Арбатскомъ театрѣ безсловесной ходила. Счастлива была на подносѣ стаканъ воды вынести, я нынче на триста словъ ужъ наплевать. Ну, прости.

И майоръ_# веселый и довольный, поспѣшно вышелъ изъ горницы.

Афрося достала изъ маленькаго комода большую тетрадь и стала ее перелистывать. На тетради было написано: Султанша Заира или Награда любви.

Подъ заглавіемъ въ скобкахъ стояло: «Переложена прозой съ измѣной нѣкоторыхъ частей трагедія господина Вольтера Заира княземъ Алексѣемъ Праксинымъ».

Афрося долго перелистывала тетрадь, но грустно глядѣла на страницы, потомъ вздохнула и выговорила вслухъ:

— Эхъ, кабы поскорѣе грамотѣ выучиться! Каково это съ чужого голоса учить! А тутъ бы вотъ всѣ эти крючечки сама бы разобрала и сама бы одна и учила. Сказываютъ, что въ полгода, бывали случаи, люди грамотѣ выучиваются. Мнѣ хоть бы въ годъ-то выучиться! Да авось — Богъ милостивъ. Вѣдь и грамотные тоже не со звѣздами во лбу ходятъ. Вонъ Сидоровъ, пьяница, — грамотный! А вѣдь много глупѣе меня. Да вздоръ все! Все можно, коли захочешь!

И Афрося снова начала перелистывать толстую тетрадь и глядѣть на буквы, которыя уже давно перестали быть для нея простыми крючками. Нѣкоторыя она уже знала, но складывать еще затруднялась.

XVII.

Въ назначенный день, давно ожидаемый нетерпѣливо «всей Москвой», вереницы всякихъ экипажей, возковъ и саней, покрыли чуть не сплошь дорогу отъ города въ великолѣпную резиденцію князя Праксина.

Приглашенные выѣхали до полудня и въ полдень, чтобъ успѣть проѣхать тридцативерстное разстояніе и успѣть еще прибраться или переодѣться, прежде чѣмъ сѣсть за столъ.

Среди дня вся усадьба, широкій дворъ и улица — все измѣнилось. Дестрино походило на маленькій городокъ во время ярмарки. Да и врядъ ли въ какомъ уѣздномъ захолустномъ городѣ бывали когда такіе съѣзды, столько «господъ, людей и коней», сколько наѣхало и зашумѣло въ красивой и богатой вотчинѣ петербургскаго вельможи.

И хоть много набралось гостей, а всѣмъ нашлось мѣста въ просторныхъ палатахъ, во флигеляхъ и службахъ. Разумѣется, нашлись и обиженные, но виду не показывали, а только промежь себя пересуживали:

— Вонъ Зубова съ дочками въ домѣ будетъ переодѣваться, а мы здѣсь… А здѣсь, кажись, управитель живетъ. Прекрасно!

— Слышали, папенька, вѣдь генеральшу Селиванскую во флигель провели отдохнуть. А мы-то здѣсь… То-то зла будетъ, какъ узнаетъ.

«Мѣстничество» было и будетъ во вѣки вѣковъ во всемъ мірѣ.

Хозяинъ, однако, принимая всѣхъ на самой лѣстницѣ, убранной деревами и цвѣтами, одинаково радушно и вѣжливо встрѣчалъ гостей, не обинуясь званіемъ и чиномъ «пожаловавшаго».

Гости разошлись и собрались къ столу. И тутъ нашлось много обиженныхъ, такъ какъ нельзя было никакъ всѣхъ посадить на первое мѣсто.

Но сытный и вкусный обѣдъ скоро утолилъ желудки и честолюбіе вмѣстѣ. Москвичи покушать любятъ и кушая забываютъ все, даже кровныя обиды и всякія душевныя невзгоды.

За столомъ шелъ веселый разговоръ. Толковали болѣе всего о Титовомъ Милосердіи. Кто-то многихъ удивилъ, замѣтивъ, что этотъ Титъ былъ императоромъ.

Многочисленные гости, цѣлая толпа, послѣ параднаго, безконечно длиннаго обѣда снова разошлись на время. Кто отправился бродить по большому дому, осматривая его рѣдкости, въ особенности картины, другіе отправились по усадьбѣ, которую интересно было видѣть и зимой. Одинъ конный дворъ или однѣ оранжереи стоило посмотрѣть, хотя главная изъ нихъ уже перестала существовать, преобразившись въ храмъ искусства. Но большинство гостей, въ особенности пожилыя барыни, предпочли, въ силу привычки, вздремнуть и затѣмъ заняться вечернимъ туалетомъ.

Представленіе въ театрѣ было назначено въ тотъ же часъ, что и въ столицахъ, т.-е. въ пять, но запоздавшіе гости или слегка утомленные стали наполнять театръ только въ шестомъ часу. Въ это время самъ хозяинъ и его пріятель майоръ въ качествѣ адъютанта хлопотали на сценѣ. Князь особенно волновался, вникая во всѣ мелочи, осматривая костюмы актеровъ и актрисъ, опрашивая всѣхъ о малѣйшихъ мелочахъ. Козодашкинъ разъ сто принимался увѣрять князя, что ручается за все, что все будетъ въ порядкѣ, что представленіе пройдетъ блестящимъ образомъ, но князь не унимался и хлопотливо съ озабоченнымъ выраженіемъ лица суетился и опрашивалъ всѣхъ. Иванъ Егорычъ кончилъ тѣмъ, что даже обидѣлся и насупился. Ему показалось оскорбительнымъ, что вельможа не имѣетъ къ нему довѣрія въ такомъ дѣлѣ, въ которомъ онъ собаку съѣлъ, тогда какъ онъ, князь, собственно говоря, ничего и смыслить не можетъ въ постановкѣ.

Остолоповъ тоже былъ занятъ, но исключительно предстоящею игрой дѣйствующихъ лицъ. Онъ бесѣдовалъ по очереди со всѣми участниками трагедіи и давалъ всякіе совѣты. Зная почти наизусть то, что будетъ итти, и зная при этомъ, кто въ чемъ и гдѣ сильнѣе и слабѣе, Остолоповъ давалъ дѣльные совѣты и указанія. Иногда случалось ему сказать нѣсколько словъ кому-либо изъ актеровъ на ухо. Но больше всero озабочивался онъ однимъ, пожилымъ актеромъ — нижегородскимъ мѣщаниномъ Ушковымъ, который на Арбатскомъ театрѣ всегда бывалъ къ концу представленія подгулявшимъ, а иногда и совершенно пьянымъ. Какимъ образомъ ухитрялся Ушковъ выпить, оставалось непроницаемою тайною. Какъ ни старался Иванъ Егорычъ углядѣть за талантливымъ актеромъ, ему никогда не удавалось поймать его на мѣстѣ преступленія. Въ Арбатскій театръ было запрещено приносить водку подъ страхомъ немедленнаго изгнанія. Ушкова предъ представленіями и въ антрактахъ осматривали, ощупывали, чуть не раздѣвали до-гола въ поискахъ за полуштофомъ. Никогда ничего на немъ не находилось, а къ четвертому дѣйствію онъ уже бывалъ очень румянъ и нѣсколько косноязыченъ. Если же въ драмѣ или трагедіи бывало пять дѣйствій, то въ пятомъ Ушковъ былъ всегда «готовъ». Иванъ Егорычъ, равно и майоръ Остолоповъ не разъ всячески умоляли Ушкова признаться, какъ онъ производитъ свой фокусъ, но тотъ отзывался, что на него напраслина, что онъ вина почти въ ротъ не беретъ, а поэтому онъ знать не знаетъ и вѣдать не вѣдаетъ то, о чемъ спрашиваютъ. Тайна не была раскрыта и Иванъ Егорычъ готовъ былъ повѣрить, что пьянство Ушкова есть своего рода колдовство.

Другая личность, которая еще болѣе озабочивала Остолопова, но совершенно на иной ладъ, была молодая актриса Дороѳеевская. За нее въ этотъ день майоръ такъ волновался, какъ если бы самъ выходилъ на сцену или его родная дочь, судьба которой рѣшалась бы въ этотъ вечеръ. Еще въ самомъ началѣ, когда театръ только наполнялся публикой, Афрося, одѣвшаяся въ свой костюмъ у себя во флигелѣ, нѣсколько запоздала. Майоръ въ волненіи стоялъ на крылечкѣ, черезъ которое приходили участники и служащіе при театрѣ, и здѣсь, на морозѣ, безъ шинели нетерпѣливо поглядывалъ въ сторону флигеля, гдѣ помѣщалась дѣвушка.

Остолопову вдругъ пришла на умъ странная мысль: ему вспомнилось изъ какой-то трагедіи, какъ волнуется и опасается какой-то бояринъ, дочь котораго отправлялась въ Москву на смотрины царя, пробуя счастье быть или не быть царицей. Остолопову показалось, что еслибъ его родная дочь за двѣсти или полтораста лѣтъ назадъ отправилась на царскій выборъ невѣсты, то онъ, вѣроятно, волновался бы не больше. Причина была простая. Остолоповъ чуялъ, что сегодняшній день является роковымъ днемъ въ жизни дѣвушки, которую онъ любилъ какъ собственнаго ребенка. Теперь она. крѣпостная, дворовая Афросинья, даже пожалуй Афроська, все еще годная въ дѣвченки служить на побѣгушкахъ. Что за дѣло, что она лицомъ приглянулась вельможѣ-князю! Оттого счастья не будетъ ей, одно безчестіе можетъ быть. А между тѣмъ, черезъ два — три часа послѣ того, что вся Москва, наполняющая театръ князя, увидитъ и услышитъ голосъ актрисы Дороѳеевской, появится на свѣтъ Божій новая личность. Афрося какъ бы родится вновь! Дѣвка Афроська перестанетъ существовать, будетъ на свѣтѣ актриса Дороѳеевская. На другой же день имя ея облетитъ всю Москву. Еще недавно Остолоповъ шелъ со своею любимицей по какому-то бульвару, его видѣли и потомъ опрашивали: «Съ какою это, батюшка, дѣвченкой васъ чортъ носилъ?», а черезъ недѣлю — пойди они вдвоемъ по тому же бульвару — скажетъ вся Москва иначе: «актриса Дороѳеевская съ какимъ-то толстякомъ гуляетъ».

И Остолоповъ ухмылялся въ темнотѣ, на морозѣ, нетерпѣливо ожидая прибытія запоздавшей дѣвушки. Наконецъ Афрося явилась. Едва только вышли они на сцену и онъ успѣлъ осмотрѣть ее всю, поправить кое-что въ костюмѣ, какъ изъ-за какой-то декораціи появился самъ князь.

— Ну, что ты, готова? спросилъ онъ, приближаясь къ Афросѣ.

— Готова-съ, ваше сіятельство, запоздала изъ-за башмаковъ. Не лѣзли на ноги.

— Отчего? спросилъ князь безсознательно и думая очевидно о другомъ.

— Сидѣла у себя все въ валенкахъ — должно ноги опухли.

Князь говорилъ съ Афросей слегка опустивъ глаза и скосивъ ихъ на Остолопова. Майоръ, глянувъ на лицо князя, крякнулъ, откашлялся и быстро отошелъ… Отношенія его съ княземъ стали какія-то особыя, будто натянутыя, въ особенности въ присутствіи дѣвушки.

— Роль свою твердо знаешь, Афросинья? выговорилъ князь совершенно другимъ голосомъ, оставшись наединѣ съ дѣвушкой. При этомъ онъ въ первый разъ оглянулъ ее всю.

Костюмъ удивительно шелъ къ красивой дѣвушкѣ. Если въ своемъ обыкновенномъ ежедневномъ платьѣ Афрося казалась тѣмъ, чѣмъ была въ дѣйствительности — крѣпостною дѣвушкой, то теперь всякій, увидя ее причесанною à la romaine, никогда не догадался бы, съ кѣмъ имѣетъ дѣло. Единственное, что выдавало Афросю, были ея ноги, большія и плоскія, и затѣмъ ея голосъ. Князь, разговаривавшій теперь съ дѣвушкой, любовался ею, но вмѣстѣ съ тѣмъ произнесъ два раза про себя:

— Oui, mais la voix est vulgaire.

Но тотчасъ же князь вспомнилъ, что голосъ дѣвушки Афроси и голосъ актрисы были два разные голоса. На сценѣ, въ особенности, благодаря правилу выговарить всякое слово на распѣвъ, интонація была совершенно иная.

«Стало быть, когда-нибудь, — снова думалось князю, — голосъ этотъ можетъ совершенно перемѣниться, она заговоритъ иначе и въ жизни, не только на подмосткахъ».

И тотчасъ же онъ задалъ себѣ мысленно вопросъ:

«А зачѣмъ тебѣ это нужно?»

Пока князь думалъ, онъ все оглядывалъ Афросю, ея красивую шею, красивыя обнаженныя плечи и руки, и молчалъ. Афрося подъ этимъ молчаливымъ, но много говорящимъ взглядомъ смутилась и смущалась все больше и больше. Наконецъ она вспыхнула и, опустивъ голову, стала предъ княземъ, какъ виноватая, какъ еслибъ онъ бранилъ ее за что-либо. А онъ ничего не замѣчалъ.

Наконецъ, какъ бы придя въ себя, Праксинъ увидѣлъ все — и позу, и опущенные глаза, и даже какой-то трепетъ. И онъ выговорилъ вдругъ какъ бы нечаянно:

— Что съ тобой?

Афрося хотѣла заговорить, но смущенье будто схватило ее за горло.

— Что ты? — ужъ тревожно выговорилъ князь.

— Ничего-съ, — съ трудомъ отозвалась Афрося.

— Нездоровится тебѣ?

— Нѣтъ-съ.

— Говори правду. Коли нездоровится, сейчасъ отмѣнимъ представленіе. Говори.

— Какъ! Что вы! Богъ съ вами! вскрикнула Афрося, поднимая глаза на князя.

— Отмѣнимъ представленіе. Что за важность! Разъѣдутся. Въ другой разъ пріѣдутъ.

Дѣвушка изумленно глядѣла въ лицо князя, но смѣло и пытливо.

— Какъ же это, ваше сіятельство? изъ-за меня! неужто, правда? Захворай я малость самую, вы бы всѣхъ московскихъ господъ по домамъ отправили безъ представленія?

— Понятное дѣло, нельзя же человѣку хворому играть.

— Какой же вы право… произнесла Афрося дрогнувшимъ отъ чувства голосомъ.

И въ одно мгновеніе она схватила князя за руку, нагнулась и два раза поцѣловала ее.

Праксинъ ахнулъ, отдернулъ руку и выговорилъ чуть слышно:

— Зачѣмъ? Я не позволяю, не люблю этого… Никогда не дѣлай этого, никогда!

Дѣйствительно, князь Праксинъ, быть можетъ, единственный въ свое время русскій баринъ, не позволялъ никому изъ своихъ крѣпостныхъ цѣловать у себя руки. Онъ говорилъ: «у царей, у родителей, у духовенства и у женскаго пола цѣлуютъ руки; я не царь, не попъ, не дама, и тебѣ не отецъ родной!» И каждый разъ, что случалось это нечаянно, князю бывало непріятно.

На этотъ разъ отъ поцѣлуевъ Афроси князь взволновался и даже перемѣнился въ лицѣ. Казалось, ему было особенно непріятно внезапно происшедшее. Онъ быстро пошелъ со сцены въ зрительную залу.

XVIII.

Театръ былъ уже полонъ. При появленіи владѣльца въ партерѣ капельмейстеръ далъ знакъ и оркестръ сыгралъ ритурнель, послѣ которой взвился занавѣсъ. И тутъ только князь вспомнилъ, что онъ невѣжливо задержалъ начало представленія.

«И изъ-за чего! Изъ-за кого?»

Представленіе уже длилось добрыхъ двадцать минутъ на глазахъ князя, и онъ глядѣлъ и ничего не видѣлъ, слушалъ и ничего не слыхалъ. Предъ нимъ почти не было сцены и дѣйствующихъ лицъ. Предъ нимъ поперемѣнно стояли: то майоръ Остолоповъ, грубо высказывающій ему его собственную тайну, то Афрося, смущенная безъ причины и вдругъ порывисто бросающаяся цѣловать его руки.

И нѣсколько разъ Праксинъ, сидя въ своемъ креслѣ и старательно переводя неровное дыханіе, вдругъ вздыхалъ такъ глубоко и протяжно, что наконецъ одинъ изъ двухъ его сосѣдей обратился къ нему съ тѣмъ же вопросомъ, который онъ предложилъ сейчасъ Афросѣ.

— Нездоровится, что ли, князь?

— Охъ, нѣтъ, нѣтъ! — чуть не вскрикнулъ онъ, какъ бы пойманный воръ.

Черезъ нѣсколько минутъ князь уже былъ въ другомъ настроеніи духа. Превратился весь въ зрѣніе и слухъ. На сценѣ появилась Дороѳеевская. Князь глядѣлъ во всѣ глаза, прислушивался къ каждому ея слову, чуть не сердцемъ, и разъ десятокъ повторилъ про себя:

— Другой… Совершенно другой.

Слова эти относились къ голосу актрисы.

Послѣ двухъ актовъ, когда все поднялось съ мѣстъ, засуетилось и заговорило, то князь слышалъ повсюду, что зрители толкуютъ и разсуждаютъ преимущественно о фигурѣ или объ игрѣ молодой дѣвушки. Нѣкоторые изъ гостей обращались къ князю съ вопросомъ, кто такая молодая актриса. Тѣ изъ нихъ, которые посѣщали Арбатскій театръ, признали ее въ лицо, но не хотѣли вѣрить, что это та же самая дѣвушка, которая исполняла тамъ «безсловесныхъ», а затѣмъ старухъ.

За время антрактовъ князь, осаждаемый отовсюду вопросами или бесѣдами, не улучилъ ни мгновенія, чтобъ отправиться на сцену. Сѣвъ на свое мѣсто, онъ подумалъ: «И хорошее дѣло. Совсѣмъ не надо ходить туда. И неблагоприлично. А главное»…

Но князь и мысленно не договорилъ. Главное заключалось въ томъ, что ему показалась бесѣда съ Афросей въ этотъ вечеръ особенно странно подѣйствовавшею на него.

«Повидаю завтра, потолкуемъ».

Спектакль шелъ отлично, и прошелъ, по выраженію Ивана Егорыча, «безъ сучка, безъ задоринки». Къ концу представленія оказался на свѣтѣ одинъ счастливѣйшій теперь въ мірѣ человѣкъ. Это былъ майоръ Остолоповъ. Онъ сидѣлъ на сценѣ за какою-то декораціей, пыхтѣлъ, ухмылялся и что-то бормоталъ, самъ съ собою разговаривая. Онъ зналъ теперь навѣрное, что скажутъ москвичи, если встрѣтятъ его съ Афросей на бульварѣ.

— Да, ужъ теперь дѣвченкой не назовутъ, бормоталъ майоръ. — «Гляди, гляди — произносилъ онъ вдругъ шепотомъ тыкая пальцемъ въ темный уголъ сцены. — Вонъ идетъ Дороѳеевская». — «Гдѣ?» — «А вонъ, гляди. Вотъ — красивая-то!» «Да она ли это?» — «Она, она, братецъ! Съ какимъ-то старикашкой» ..

И Остолоповъ бурчалъ, улыбался, двигалъ руками, тыкалъ пальцемъ, какъ человѣкъ слегка помѣшанный или выпившій… И вдругъ майоръ схватился рукой за глаза.

— Ахъ ты, пропасть! — шепнулъ онъ.

Онъ почувствовалъ, что прослезился отъ радости и счастья. Дѣйствительно, въ этотъ вечеръ судьба крѣпостной дворовой дѣвушки рѣшилась окончательно.

Но судьба ея рѣшилась инымъ образомъ, болѣе роковымъ, нежели думалъ Остолоповъ или чуяла сама Афрося. Они понимали только, что съ этого вечера, когда все избранное общество Москвы толкуетъ о новой актрисѣ, о новомъ дарованіи, вопросъ, быть ли ей знаменитою актрисой, рѣшенъ окончательно. А между тѣмъ вся жизнь дѣвушки повернулась иначе. Одна будущность, которая мерещилась Афросѣ и майору, сгинула, а другая ее замѣнила.

Эту новую будущность Афроси провидѣлъ смутно только одинъ человѣкъ во всей зрительной залѣ — князь Праксинъ.

Наконецъ театръ опустѣлъ, всѣ гости собрались въ домъ, одни собирались уже на покой — отдохнуть въ отведенныхъ горницахъ, другіе прощались съ хозяиномъ и садились въ подаваемые возки и сани, чтобъ отправляться въ Москву. И всѣ гости до единаго человѣка замѣтили, что съ хозяиномъ что-то произошло. Объясненіе было одно и то же у всѣхъ на устахъ: князю нездоровится. Нѣкоторые, желавшіе остаться ночевать и ѣхать въ Москву по утру, собрались уѣзжать тоже, ради приличія, чтобы не безпокоитъ больного хозяина завтрашними проводами.

Дѣйствительно, за нѣсколько часовъ времени, что просидѣлъ князь въ театрѣ, онъ слегка перемѣнился. Онъ былъ сумраченъ. Лицо какъ-то потемнѣло. Онъ былъ молчаливъ и задумчивъ, двигался тихо, плохо слушалъ и понималъ, что ему говорили, какъ-то странно озирался по сторонамъ. На сотню разъ предложенный вопросъ, не хвораетъ ли онъ, онъ сначала отвѣчалъ-живо:

— Нѣтъ, ни капельки.

Но затѣмъ, вдругъ сообразивъ нѣчто, началъ отвѣчать:

— Чуточку нездоровится.

А спустя немного, говорилъ уже всѣмъ:

— Сильно неможется, должно быть застудился.

Въ двѣнадцать часовъ все уже почти стихло въ большихъ палатахъ Дестрина. Кое-гдѣ въ окнахъ виднѣлся свѣтъ. Но это были окна горницъ, отведенныхъ гостямъ; всѣ же парадныя комнаты были уже темны. Даже прислуга укладывалась спать. Наконецъ и у гостей потухли огни, а въ спальнѣ князя все еще свѣтилось окошко, выходившее въ садъ. Прошла полночь, прошелъ еще часъ, а окно все свѣтилось. Затѣмъ огонь потухъ. Должно быть, князь легъ спать. Но черезъ полчаса снова освѣтилась спальня и даже еще свѣтлѣе, чѣмъ прежде. И на этотъ разъ долго — часа три или четыре — сіяло окно, освѣщая бѣлый сугробъ въ саду и ближайшее покрытое инеемъ серебристое дерево.

Если бъ это дерево, вѣтви котораго были вровень съ окномъ, могло видѣть и понимать, то оно подивилось бы тому, что творится съ владѣльцемъ Дестрина. Князь Праксинъ бродилъ изъ угла въ уголъ своей спальни, садился гдѣ попало. Разъ онъ сѣлъ на стулъ у самыхъ дверей, выходившихъ въ корридоръ, въ другой разъ сталъ у письменнаго стола, опираясь на него руками, и простоялъ такъ недвижно съ полчаса, пока руки не отекли. Лицо его было лицомъ совершенно расхворавшагося человѣка, а въ ушахъ въ сотый разъ звучало все одно и то же.

«Что мнѣ за дѣло, коли всѣ господа мою игру почитаютъ! Мнѣ дорого, что князь думаетъ». — «Хоть весь міръ провались, лишь бы князь цѣлъ остался?!» — «Вы и князь». — «Не лги! Одинъ князь у тебя въ сердцѣ!»

Это былъ разговоръ, подслушанный Праксинымъ на сценѣ въ послѣднемъ антрактѣ. И онъ думалъ и думалъ объ этомъ…

На утро, часовъ въ десять, большія палаты снова оживились и зашумѣли больше, чѣмъ когда-либо. Гости уже всѣ поднялись. Прислуга бѣгала и шныряла съ посудой и подносами, переходя изъ однѣхъ горницъ, гдѣ были гости, въ другія.

Князь, не спавшій всю ночь, слегка вздремнувшій только на разсвѣтѣ, поднялся тоже, но смотрѣлъ нѣсколько спокойнѣе и бодрѣе, хотя все-таки походилъ еще на хворающаго человѣка. Черезъ часъ онъ уже провожалъ ночевавшихъ гостей, приглашая вновь на слѣдующее воскресенье въ театръ, гдѣ будетъ представляться очень веселое и смѣшное сочиненіе отечественнаго сочинителя.

Всѣ гости обѣщались быть непремѣнно и мысленно клялись самимъ себѣ пріѣхать, что ни случись, хотя бы свѣтопреставленіе, — настолько всѣ были довольны и восхищены вчерашнимъ представленіемъ. При этомъ многіе изъ гостей спрашивали князя, будетъ ли вновь участвовать актриса Дороѳеевская. Князь каждый разъ при такомъ вопросѣ начиналъ усиленно моргать глазами и отвѣчалъ:

— Да, кажется, и она играетъ. А навѣрное, право, не знаю.

И князь прибавлялъ самому себѣ:

«А лгать-то вѣдь ты совсѣмъ не умѣешь».

Онъ самъ чувствовалъ, что голосъ его какой-то особый, — не его голосъ. Онъ отлично зналъ, что Афрося исполняетъ маленькую роль въ смѣшной пьесѣ и при томъ роль старушки, которую сама выпросилась играть. Въ этой роли молоденькая и красивая дѣвушка шамкала, какъ беззубая, стояла сгорбившись, все стучала костылемъ по полу… и была еще прелестнѣе для тѣхъ, кому была мила. Въ этой роли она была граціозною старушкою. И Иванъ Егорычъ, и Остолоповъ, и всѣ актеры это чувствовали, но назвать не могли. Одинъ Праксинъ сказалъ себѣ:

«Elle est gracieuse!»

И притомъ онъ удивлялся, почему Афрося теряетъ эту грацію въ роляхъ молодыхъ, почему она такъ граціозна старушкой и иногда слегка вульгарна въ первой любовницѣ.

Проводивъ всѣхъ гостей, князь вздохнулъ, какъ человѣкъ возвращающійся съ долгой усиленной работы, и тишина, наступившая во всемъ домѣ, повліяла на него какъ-то особенно хорошо. Онъ сразу перемѣнился въ лицѣ, сталъ глядѣть веселѣе.

Напившись кофею, онъ сѣлъ за свой письменный столъ досталъ ключи, отворилъ одинъ изъ ящиковъ и, вынувъ оттуда большой красный портфель, отомкнулъ его. Выложивъ нѣсколько завѣтныхъ тетрадей изъ завѣтнаго портфеля, князь удивленно раскрылъ глаза, снова перебралъ и пересчиталъ тетради, и глаза его еще больше раскрылись. Онъ даже слегка ротъ разинулъ. Глянувъ на ящикъ, потомъ отворивъ другіе ящики, перешаривъ, наконецъ, весь письменный столъ онъ быстро поднялся на мѣстѣ и произнесъ вслухъ:

— Что за притча!

Одной рукописи не хватало, и не хватало самой главной — Султанши Заиры.

XIX.

Князь стоялъ неподвижно, озадаченный, задумчивый и простоялъ бы долго, если бы въ дверяхъ не появилась плотная фигура Остолопова.

Майоръ едва не собрался ѣхать въ Москву, не повидавъ князя. Онъ уже надѣлъ было свою шинель и вышелъ садиться въ возокъ, но вернулся опять и пришелъ проститься съ хозяиномъ. Остолоповъ уже давно собирался объясниться съ княземъ «по одному пункту, памятуемому и обходимому обоими».

Князь, найденный пріятелемъ въ глубокомъ раздумьи, почему-то смутился.

«Пойметъ и объяснитъ по своему!» подумалось ему.

Майоръ подошелъ, протянулъ князю руку и выговорилъ хриповатымъ голосомъ, что доказывало въ немъ неспокойное душевное настроеніе.

— Я хочу, князь, давно… насчетъ одного нашего разговора объясниться. Вы на меня гнѣваетесь. Простите. Я вѣдь неотесокъ. Меня свѣтскости не обучали смолоду, а еслибъ и обучали, такъ я бъ ее съ себя снялъ, да за заборъ закинулъ. Свѣтскость выдумана криводушными людьми. Не въ свое я дѣло впутался. Не слѣдъ было мнѣ надысь, за эту вашу, какъ, я сказывалъ въ тотъ разъ, за вашу душевную занавѣсочку заглядывать. Но сами вы виноваты. Простите. Я вѣдь васъ люблю. И ее я страсть люблю!

Князь взялъ руку майора въ обѣ руки, крѣпко пожалъ ее и не вымолвилъ ни слова, отошелъ и сѣлъ въ кресло. Майоръ стоялъ среди комнаты и послѣ минутнаго молчанія произнесъ:

— Ну, коли простили, такъ и забудьте. Кто старое помянетъ, тому глазъ вонъ. И думать не надо. А будете этакъ глядѣть, я буду думать, что вы все сердитесь.

— Нѣтъ, Аѳанасій Аѳанасьевичъ, я не сержусь. Но вы меня удивили. Вы меня подозрѣваете въ томъ, въ чемъ я совсѣмъ неповиненъ.

— Коли такъ, глухо выговорилъ Остолоповъ, — коли такъ, я надолго въ Москву уѣду. Вотъ вамъ!

Князь удивленно взглянулъ на майора, а тотъ снова вспыхнувъ, строго и озлобленно глядѣлъ на князя.

— Вы сердитесь все, а не я… пролепеталъ князь.

— Тогда бросимте совсѣмъ объ этомъ говорить, глуше отозвался майоръ. Больше не будемъ. Ничего я не скажу и васъ прошу ничего не говорить и не пояснять. Что я знаю, то я и знаю. А будете вы лгать — буду говорить лжете… Вотъ развѣ что, вдругъ вскрикнулъ онъ. — Этому я пожалуй повѣрю. Что вы вотъ сами себѣ лжете! Это вотъ иное дѣло. Это вотъ, пожалуй!

И Остолоповъ уперся такимъ взглядомъ въ лицо князя, что тотъ тотчасъ же опустилъ глаза.

— Вѣрно! Вотъ это такъ! Ну, простите. Стало быть, вы не мнѣ лжете, а себѣ. Стало быть, вы себя надуваете. Ну, это ваше дѣло. Надувайте, голубчикъ, это даже лучше. Говорятъ, хорошіе люди постоянно себя обманываютъ… Сами въ себѣ не видятъ того, что всякій встрѣчный и поперечный издали видитъ въ нихъ. Только вотъ что, князь. Вы не подумайте, что хотя бы единое словечко изъ всей нашей прошлой бесѣды стало кому-либо извѣстно. Я въ васъ совсѣмъ ужъ не увѣренъ теперь. Дойдетъ до васъ слухъ, что про васъ сказываютъ, — вы подумаете, что майоръ распустилъ. А чего тутъ майору распускать, когда воочію всѣмъ видимость видима. Сторожъ вонъ тотъ у актерскаго крылечка, который завсегда размертво пьянъ — и того спросите, такъ и онъ кой-что запримѣтилъ.

Князь тревожно взглянулъ на майора.

— То-то вотъ. Стало быть, про васъ всѣ знаютъ то, чего сами вы про себя не знаете… Ну! Мое почтеніе!.. развелъ майоръ руками. — Именно, мое почтеніе!

Князь молчалъ и снова опустилъ глаза на полъ.

— Правда, тихо вымолвилъ Остолоповъ, какъ бы себѣ самому, — есть еще одна живая душа, которая тоже ничего не видитъ и ничего не знаетъ… Или боится, что ли, видѣть и знать. Такъ же боится, какъ и князь Праксинъ…

Майоръ замолчалъ. Князь хотѣлъ сдѣлать вопросъ, но смущался, у него не хватало духа.

— Да, проговорилъ наконецъ Остолоповъ: — и онъ боится, и она боится.

— Про кого вы сказываете? глухо выговорилъ князь.

— Не скажу.

— Почему?

— Потому что вы и безъ того знаете, кто та живая душа, которая ничего не видитъ и ничего не чуетъ. Или она тоже, какъ вы, боится видѣть. Или, можетъ быть, тоже сама себя надуваетъ.

— Я думаю, Аѳанасій Аѳанасьевичъ, что это уже ваше воображеніе. Видѣть ей что-либо мудрено, потому что, право, неизвѣстно, есть ли что. Это ужъ я говорю по правдѣ. Можетъ есть, можетъ нѣтъ. А въ ней самой и подавно ничего нѣтъ и быть не можетъ.

— Нечего темными словами швыряться! сердито выговорилъ майоръ, прищуривая глаза. Вамъ дѣвушка приглянулась, а сама она тоже къ вамъ какъ-то чудно расположена. Сто двадцать чертей не разберутъ ее, что она думаетъ и что чувствуетъ! Но полагаю, что придетъ сто двадцать первый чортъ и толкнетъ ее здорово и выскочитъ все наружу. И ей станетъ понятно, да и намъ всѣмъ… Да и дѣло-то это — проще нѣту. Баринъ князь, богатъ какъ Крезусъ, уменъ какъ Платонъ, добръ, какъ… Ну, какой лѣшій тамъ въ исторіи добрымъ былъ?.. Дѣвица пригожая, умница, сердце золотое, глазки брилліантовые, зубки жемчужные и губки — ну, розаны, что ли, піоны… И все это холопское, крѣпостное… Позвали лакея Сеньку или Егорку, сказываютъ ему: «сбѣгай скорѣй за Афроськой, вели итти сюда». Вотъ и позвали дѣвку. Сказываютъ: «ты мнѣ приглянулась, положилъ я въ любовницы тебя взять, да не такъ, чтобы на малое время, а эдакъ мѣсяца на четыре, а тамъ замужъ выдамъ, рублей пятьдесятъ въ приданое дамъ… Ну, такъ вотъ приходи сюда, часу въ десятомъ вечера… А пока пошла вонъ, пріодѣнься…»

И театралъ майоръ, искусно измѣнивъ свой голосъ, искусно поддѣлываясь подъ голосъ князя, глядѣлъ въ окно, якобы не обращая вниманія на своего собесѣдника.

Тяжелый вздохъ заставилъ его обернуться. Князь, измѣнившись въ лицѣ, блестящими глазами впился въ его фигуру.

Наступила пауза.

— Нѣтъ, господинъ премьеръ-майоръ Остолоповъ! тихо и мѣрно выговорилъ князь. — Нѣсколько ошиблись вы. Князь Алексѣй Алексѣевичъ Праксинъ за всю свою жизнь ни одной гадости не сдѣлалъ.

— Тутъ гадости нѣту. Всякій день таковое совершается по всей Москвѣ, да и по всей Руси. И тутъ не было бы ничего худого, еслибы не было въ дѣвушкѣ ничего особливаго. Будь она простая крѣпостная, дворовая дѣвка, такъ ей бы это и счастьемъ было. Но тутъ-то вотъ — иное дѣло. Тутъ надо учить, обучать, раздувать священный огонь, сдѣлать изъ холопки славу отечества. А не наложницу, хоть бы и княжескую, хоть бы и Праксинскую.

— Никогда этого, господинъ майоръ, не будетъ.

— И слава Богу, господинъ князь. Ваши рѣчи золотыя. Только вотъ что. Пожелаете ли вы прибавить къ нимъ еще кой-что?

— Что угодно?

— Дать мнѣ честное, россійское дворянское, княжеское и Праксинское слово, что эдакаго въ мысляхъ у васъ не было, а если и было, то эдакаго вы не сдѣлаете и дѣвушку безъ ножа не прирѣжете. Даете ли вы ваше слово?

И майоръ двинувшись протянулъ князю руку. Князь еще замѣтнѣе измѣнился въ лицѣ, не двинулся и упавшимъ голосомъ тихо вымолвилъ:

— Я… я не знаю… Я не понимаю… Зачѣмъ вамъ… Что такое?.. Это… Это — даже лишнее…

— Гмъ! крикнулъ майоръ. — Ну, стало быть…

Онъ не договорилъ, какъ бы не зная, что сказать или не рѣшаясь сказать, посѣменилъ на одномъ мѣстѣ, потомъ вздохнулъ и пошелъ вонъ изъ горницы.

Князь не остановилъ его.

Майоръ не простясь выѣхалъ въ Москву.

XX.

Послѣ цѣлаго часа глубокаго раздумья князь снова принялся за поиски исчезнувшей рукописи. Онъ вспомнилъ, что недавно доставалъ изъ шкафа томъ сочиненій Вольтера и, поставивъ назадъ, могъ въ разсѣянности засунуть туда же и рукопись.

Предположеніе оказалось ошибочно. Наконецъ, князь перешарилъ весь кабинетъ, но тетради нигдѣ не было. И онъ вдругъ какъ-то испугался или даже струсилъ. Ему представилось, что тетрадь за эти дни хлопотъ съ театромъ и съ гостями могла пропасть, исчезнуть безслѣдно. Черновой рукописи не было на свѣтѣ. Она была уничтожена. А вѣдь это цѣлый трудъ! Вѣдь онъ, хотя и не усидчиво, а исподволь, урывками, но все-таки цѣлые два года работалъ надъ Вольтеровой Заирой и съ большими усиліями добился того, что у него оказалась своя собственная Султанша Заира. И не она одна, Заира, говорила и чувствовала по-Праксински, а не по-Вольтеровски, но и Оросманъ и Нерестанъ. Они были почти его созданьями, его плоть и кровь. А вѣдь они всѣ стало быть умерли, такъ какъ возстановить теперь рукопись было невозможно. И то, что страстно захотѣлось князю, что пришло на умъ сегодня среди безсонной ночи, становилось немыслимымъ.

Среди безсонницы и броженія по спальнѣ князю страстно захотѣлось, какъ только опустѣетъ и стихнетъ Дестринскій домъ, взяться за свою «Султаншу», отыскать одно мѣсто, гдѣ Оросманъ объясняется съ Заирой, и заставить его говорить нѣчто иное, новое. Все то, о чемъ онъ не смѣетъ и думать про себя, онъ вложитъ въ уста Оросмана, и ему станетъ много легче. Онъ станетъ даже совсѣмъ счастливый человѣкъ, высказавшись…

И вдругъ его Султанши Заиры нѣтъ. Она исчезла, украдена кѣмъ-либо изъ гостей или уничтожена. Вѣдь гости бродили повсюду. Кто-нибудь могъ заглянуть въ спальню, гдѣ, быть можетъ, положилъ онъ тетрадь на ночномъ столикѣ. Или же онъ забылъ ее гдѣ-нибудь въ кабинетѣ, и гость дерзко, нахально, злоупотребляя довѣріемъ хозяина, взялъ тетрадь и увезъ.

Князь въ волненіи отворилъ дверь, крикнулъ людей и приказалъ послать къ себѣ немедленно Филиппа. Тонъ голоса князя былъ на столько не обыченъ, что два человѣка опрометью бросились во флигель къ камердинеру.

Черезъ нѣсколько минутъ Филиппъ Антонычъ на рысяхъ явился къ барину.

— У меня пропала рукопись. Одна изъ этихъ, выговорилъ князь, показывая на письменный столъ, гдѣ лежалъ портфель и нѣсколько разбросанныхъ тетрадей. — Понимаешь? Султанша Заира пропала.

Филиппъ удивленно раскрылъ глаза, развелъ руками и молчалъ.

— Что жъ ты молчишь? воскликнулъ князь.

— Что жъ скажу, ваше сіятельство? Это быть не можетъ. Всѣ они въ этомъ портфелѣ, а онъ запертъ у васъ въ столѣ. Такъ куда же! Да и потомъ эдакое кто и воровать будетъ? Кому оно нужно? Сами изволили сказывать, что этимъ тетрадкамъ цѣны нѣтъ — и для васъ и для всѣхъ прочихъ въ мірѣ; что вы ни за какія деньги не продадите, а какой чужой человѣкъ алтына не дастъ за нихъ.

Филиппъ хотѣлъ было усмѣхнуться, напомнивъ про остроту барина, но увидалъ, что тому далеко не до шутокъ.

— Ну, зови людей. Искать сейчасъ: Перерыть все Дестрино, а найти! выговорилъ князь такимъ голосомъ, что Филиппъ, знавшій его столько лѣтъ, даже удивился.

Людей позвали. Поиски начались повсюду: и въ домѣ, и въ театрѣ, но, разумѣется, не приводили ни къ чему. Тѣмъ не менѣе во всей усадьбѣ черезъ полчаса времени уже замѣтно было какое-то волненіе, даже на дворѣ, даже въ службахъ, гдѣ жили дворовые. Во флигелѣ, гдѣ помѣщались актеры я актрисы, было еще большее волненіе, такъ какъ тамъ приказано было всѣхъ обыскать. Тетради у нихъ быть не могло, но было нѣчто иное, что могло быть найдено. Ушковъ взволновался больше всѣхъ, такъ какъ подъ его кроватью былъ чуть ли не цѣлый магазинъ «распивочно и на выносъ».

Князь сидѣлъ у себя въ кабинетѣ сильно смущенный.

«Два года! думалось ему. — Да и не въ этомъ дѣло. Будь хоть двѣ недѣли труда, но я возстановить не могу. А между тѣмъ теперь-то мнѣ и дорога моя „Султанша“…. Теперь. Почему же это теперь? Все глупости!.. Нѣтъ, не глупости. Дорога. Дороже, чѣмъ когда-либо. Неужели же она пропала? Если она пропадетъ, я никогда ни единаго москвича къ себѣ на порогъ дома не пущу. На всю Москву объявлю, что меня обворовали мои гости и не скажу, что украдено».

Всѣ незнавшіе еще, что приключилось въ усадьбѣ, видѣли и замѣчали суетню.

Афрося, сидѣвшая въ это время у своего окошка, также замѣтила, что въ усадьбѣ что-то происходитъ, все усиливается шмыганье и бѣготня людей. Наконецъ, суетня дошла до того, что Афросѣ вдругъ представилось, не случился ли въ домѣ пожаръ. Она вышла въ корридоръ, чтобъ опросить въ чемъ дѣло, и въ ту же минуту встрѣтила Филиппа Антоныча сумрачнаго и смущеннаго.

— Что такое приключилось? — выговорила она.

Филиппъ махнулъ рукой отчаянно и вскрикнулъ:

— Чертовщина! Украли. У князя изъ стола. Да что украли-то!

И онъ выразился рѣзкимъ словомъ.

— Или, сказать благоприличнѣе, прибавилъ онъ, — навозъ? Ужъ именно навозъ! Какому лѣшему и на что понадобилось, до конца міра никто не скажетъ!

— Да что именно украли?

— Тетрадку, голубушка, тетрадку! У князя изъ стола, украли. Трагедія театральная имъ написанная.

Афрося измѣнилась въ лицѣ, и еслибы Филиппъ былъ внимательнѣе и меньше занятъ своими мыслями, то увидѣлъ бы, какъ быстро и сильно блѣднѣла дѣвушка.

— А какая тетрадь? выговорила она тихо. — Что на ней написано? Не знаете ли вы?

— Прозвище-то? А чортъ его упомнитъ! Собачья кличка какая-то. Помню, что Султанша…

Афрося вся встрепенулась, чувствуя, что способна упасть въ обморокъ.

— Князь гнѣвается, говорите?

— Никогда такого невидаль. Швыряется, чуть не дерется. Вотъ сейчасъ, ей-Богу, въ Сибирь всѣхъ сошлетъ! — привралъ Филиппъ.

Афрося ни слова не говоря, вернулась къ себѣ, быстро накинула шубку, платокъ на голову, затѣмъ выскочила, пробѣжала по двору и, войдя на боковое крыльцо большого дома, двинулась къ дверямъ тѣхъ горницъ, гдѣ всегда помѣщался Остолоповъ. Дверь оказалась запертою. Нѣсколько разъ пробовала Афрося отворить ее, но дверь не подавалась. Она взглянула на замочную скважину — ключа не было. Она стала стучать, но отвѣта не получила. Дѣвушка бросилась назадъ и къ первому попавшемуся человѣку обратилась съ вопросомъ, гдѣ господинъ Остолоповъ. Двое людей ничего не могли сказать, а третій объяснилъ, что баринъ уже давно уѣхалъ въ Москву. Это извѣстіе сразило Афросю. Она повернулась и медленными шагами, съ сильно измѣнившимся лицомъ, въ совершенномъ отчаяніи двинулась черезъ дворъ обратно въ свой флигель.

Войдя къ себѣ какъ потерянная, она, не снимая пгубки и платка съ головы, простояла нѣсколько минутъ среди горницы, не двигаясь и даже не отрывая безсмысленнаго взгляда, отъ полотенца, висѣвшаго на стѣнѣ и случайно попавшаго ей на глаза.

— Что жъ теперь дѣлать? вслухъ выговорила она.

Затѣмъ, уронивъ съ себя шубку на полъ, она сняла платокъ и тоже бросила на полъ.

— Что жъ дѣлать? вновь нѣсколько разъ повторила она. — Вѣдь я же не виновата. Вѣдь, это дѣло Аѳанасія Аѳанасьевича. Онъ скажетъ, какъ пріѣдетъ. Не даромъ я его просила не дѣлать этого. Ну какъ можно чужіе ключи воровать, да чужой столъ отпирать. Вотъ пошутилъ, меня подвелъ, а самъ уѣхалъ. А мнѣ разгнѣвать князя чѣмъ бы тамъ ни было… Да это что жъ такое! Это лучше въ рѣчку, въ прорубь. Кого другого, а его хотя бы на минуточку на себя прогнѣвать — лучше утопиться.

И Афрося, закрывъ лицо руками, начала плакать.

Просидѣвъ въ слезахъ цѣлый часъ, дѣвушка вдругъ поднялась.

— Пойду и скажу! выговорила она твердо.

Накинувъ снова шубку и платокъ, Афрося взяла рукопись и смѣлымъ шагомъ двинулась изъ дверей комнаты.

Когда она, войдя въ швейцарскую, попросила доложить о себѣ князю, люди, сидѣвшіе тутъ на ларяхъ, съ любопытствомъ оглядѣли ее. Лицо актрисы поразило ихъ.

— Доложите князю, сказала она, — что мнѣ крайняя нужда видѣть ихъ сейчасъ.

Лакей лѣниво пошелъ докладывать, но вернулся бѣгомъ.

— Пожалуйте, выговорилъ онъ, ухмыляясь.

Афрося уже не смѣлая и рѣшительная, а смущенная и виноватая, двинулась чрезъ всѣ парадныя горницы.

Князь встрѣтилъ дѣвушку въ дверяхъ кабинета.

— Здравствуйте, Афросинья Ильинишна, вымолвилъ онъ ласково и шутливо. — Что прикажете?

— Я къ вамъ, ваше сіятельство… Объяснить вамъ, что…

— Это что? ахнулъ вдругъ Праксинъ, увидя знакомую тетрадь въ ея рукахъ.

— Это Султанша самая, прошептала Афрося чуть слышно.

— Моя Заира?! У тебя?! изумился князь.

— Да-съ… Я не виновата… Простите. Я и не могла сама ее взять. Это Аѳанасій Аѳанасьевичъ…

— Майоръ Заиру стащилъ? И тебѣ отдалъ. Зачѣмъ?

— Выучить, чтобы представить… Вамъ сдѣлать… нечаянность пріятную. А вышло вотъ безпокойство. Простите.

Князь стоялъ озадаченный, но довольный и улыбающійся.

Афрося, глядѣвшая въ полъ, не видѣла его лица и стояла виноватая, не зная, чего ожидать, и боясь поднять глаза.

— Иди… Иди ко мнѣ, воскликнулъ Праксинъ, и, взявъ, ее за руку, потянулъ черезъ порогъ.

Очутившись въ первый разъ въ кабинетѣ князя и съ нимъ, наединѣ, Афрося настолько взволновалась, что не могла скрыть этого волненія. Лицо ея вдругъ покрылось яркою краскою, грудь высоко и неровно вздымалась. Сердце стучало молотомъ и кровь била въ виски.

Не гнѣвъ князя, а ласковость его лица и голоса будто встревожили ее. Ей почудилось или же она чутьемъ отгадала, что это неожиданное свиданіе ихъ по поводу «Заиры» не пройдетъ безслѣдно, безъ значенія… Перейдя порогъ этого кабинета, она чувствовала, что будто перешла какой-то иной, невидимый порогъ, мудренѣйшій, роковой… Одинъ изъ пороговъ жизни человѣческой!..

И все это… и тревога дѣвушки, и ея радостная боязнь, и ея восторженный стыдъ, и еще что-то, едва уловимое, но все-таки краснорѣчивое въ сіяющихъ необычнымъ свѣтомъ глазахъ — все коснулось и князя, сразу повѣяло на него, сразу овладѣло и имъ… Онъ застыдился тоже… Онъ тоже оробѣлъ. Онъ будто уже раскаивался въ необдуманномъ шагѣ, отъ котораго будетъ зависѣть теперь что-то важное, мудреное, съ чѣмъ бороться и чѣмъ овладѣть будетъ трудно. Надо? будетъ уступить…

— Вотъ отсюда какъ видно все… конфузливо заговорилъ князь, показывая Афросѣ въ окно, выходящее въ садъ…

— Да-съ… пролепетала Афрося.

«Какой вздоръ… я дѣлаю и говорю»… подумалъ Праксинъ.

Взявъ тетрадь изъ рукъ дѣвушки, онъ попросилъ ее «присѣсть» и сталъ перелистывать рукопись, чтобы дать время успокоиться и ей, и себѣ самому.

— Все цѣло, ваше сіятельство… Будьте спокойны, воскликнула вдругъ Афрося, понявъ по своему перелистываніе тетради.

— Что ты… Я знаю, увѣренъ… вымолвилъ князь… — Ну, говори теперь всю правду. Что хотѣли вы съ майоромъ учинить.

Афрося, все еще немного смущенная, разсказала подробно планъ Остолопова поставить на Дестринскомъ театрѣ трагедію князя не говоря ему ни слова, и вдругъ пригласить его на представленіе.

По мѣрѣ того, что она разсказывала, какъ все случилось, какъ она тайкомъ разучивала роль Заиры и день и ночь, Афрося замѣтила какъ радостно сіяло лицо князя, какою добротою и нѣжностью засвѣтились глаза.

И вдругъ оба заговорили просто, быстро, съ увлеченіемъ, забывъ и смущеніе и стыдъ, забывъ сразу все, что не касалось до Заиры и Оросмана. Они даже перебивали другъ друга, обоюдно спрашивая и отвѣчая… Возбужденное настроеніе актрисы, которая была теперь вся — «Заира», была всѣмъ существомъ во власти разученной роли, неотразимо и чаруя подѣйствовало на автора.

Его Заира — это его дѣтище, его созданіе, его плоть и кровь… А предъ нимъ сидитъ живая, воплотившаяся Заира… И вдобавокъ, онъ самъ, по отношенію къ ней. Что? Кто? Оросманъ!..

И долго говорили они, разсказывали, объясняли подробно… Онъ — какъ писалъ трагедію… Она — какъ учила, старалась понять, усвоить себѣ роль… Оба прочувствовали одно и то же, оба жили теперь однимъ и тѣмъ же…

А между тѣмъ уже стало темнѣть въ кабинетѣ. Много прошло времени съ тѣхъ поръ, что Афрося пришла, а они этого не замѣтили.

— Ну, теперь я буду ставить самъ мою Заиру! сказалъ наконецъ Праксинъ. — А ты будешь учить роль свою со мной, здѣсь, всякій день… Я тебя замучаю… Ты меня просто клясть будешь…

— Я-то?!. Васъ?!. тихо произнесла Афрося, глянувъ ему въ лицо, но тотчасъ же испуганно потупилась.

Этотъ взглядъ дѣвушки, устремленный на князя, кротко страстный и восторженный, вдругъ будто «обмолвился», нечаянно сказавъ что-то…

Князь понялъ «обмолвку» и сразу смутился.

XXI.

Съ этого дня началась новая жизнь для двухъ обитателей Дестрина. Казалось, что сановникъ князь Праксинъ и крѣпостная дѣвушка Дороѳеевская перестали существовать относительно другъ друга. Теперь жили, дышали и мыслили — полные однимъ обоюднымъ чувствомъ — Оросманъ и Заира.

Авторъ и актриса видѣлись и занимались вмѣстѣ всякій вечеръ.

День съ утра до обѣденнаго времени проходилъ въ нетерпѣливомъ ожиданіи вечернихъ часовъ, а тотчасъ же послѣ стола князь уже садился въ кабинетѣ, перелистывалъ свою Султаншу, перечитывая разныя мѣста трагедіи, и трепетно прислушивался, когда стукнетъ вдалекѣ дверь корридора, чрезъ которую появлялась всегда «она». Затѣмъ часовъ пять или шесть проводились здѣсь обоими въ какомъ-то очарованіи. Если молоденькая дѣвушка могла безсознательно полюбить и наивно, не отдавая себѣ отчета, предаться вполнѣ чувству, вдругъ овладѣвшему ею, то князь въ его годы представлялъ собою рѣдкое явленіе. Только совершенно не тронутая, не пожившая еще натура могла въ эти годы такъ пылко предаться чувству, внезапно возникшему.

Часовъ въ десять, въ одиннадцать вечера они нехотя разставались. Князь, оставшись одинъ, бродилъ по кабинету и спальнѣ, принимался за всякаго рода занятія, пробовалъ читать, пробовалъ писать письма необходимыя и срочныя, иногда пробовалъ рисовать. Но тотчасъ же онъ бросалъ все и проводилъ время въ мечтаніяхъ.

Иногда онъ ставилъ себѣ вопросъ насущный и роковой, который просился самъ собой.

«Что же дальше?»

Но на этотъ вопросъ онъ не только не хотѣлъ отвѣчать, но немедленно старался отогнать мысли, связанныя съ нимъ.

Афрося возвращалась къ себѣ въ опьянѣніи… Но она не только не думала о томъ, что съ нею творится, но даже не могла и не умѣла назвать то чувство, которое уже владѣло ею.

За это время въ Дестринѣ уже начались, конечно, перешептыванія между обитателями отъ театральной труппы и до конюховъ на конномъ дворѣ. Афросѣ, конечно, и на умъ не приходило обращать вниманіе на окружающихъ.

Замѣчательно, что и князь ни разу не подумалъ о томъ, какіе толки могутъ возбудить не только въ Дестринѣ, но и въ Москвѣ его ежедневныя бесѣды наединѣ съ молодою дѣвушкою. Онъ былъ однако не изъ тѣхъ людей, которымъ вполнѣ и искренно безразлично все, что скажутъ о нихъ. Его воспитаніе и жизнь въ извѣстной средѣ, болѣе или менѣе заколдованной, гдѣ царитъ узкая самодѣльная мораль, невѣдомо кѣмъ и когда изобрѣтенная, сдѣлала князя чуткимъ къ тому, что именуется: Les qu’en dirat-on. Онъ поневолѣ обращалъ вниманіе, соображался и считался съ досужею болтовней, праздными толками и пересудами своихъ знакомыхъ и полузнакомыхъ. Ихъ толченіе воды, носившее наименованіе общественнаго мнѣнія, задѣвало его иногда больно, чувствительно… Теперь же Праксину, увлекшемуся какъ юношѣ, не приходила, именно какъ юношѣ, мысль о томъ, что скажутъ? Что будетъ? А темные слухи уже достигали до Москвы. Двое или трое гостей изъ столицы, побывавшіе у князя, уже сочли долгомъ закинуть словечко и въ Москвѣ, и въ Дестринѣ. Москва обрадовалась… А онъ не понималъ намековъ. Москва загудѣла, а онъ не слышалъ.

Обитатели Дестрина и гости равно поглядывали косо или знаменательно на Дороѳеевскую, иногда называли ее «первою любовницей» съ особымъ тономъ въ голосѣ или съ особенною усмѣшкою, но Афрося тоже ничего не замѣчала.

Лучшимъ доказательствомъ, насколько дѣвушка потеряла голову, была одна мелочь, — она ни разу не вспомнила о человѣкѣ, которому еще недавно говорила, что онъ ей дороже всѣхъ на свѣтѣ. Уѣхавшій Остолоповъ былъ забытъ совершенно ею. А между тѣмъ майоръ, побывъ дня три въ Москвѣ, явился въ сумерки въ Дестрино и прошелъ въ горницы, гдѣ всегда останавливался. Случайно встрѣтивъ Филиппа, онъ узналъ отъ любимца объ ежедневныхъ вечернихъ занятіяхъ князя съ Афросей. Остолоповъ задумался и черезъ полчаса приказалъ снова заложить своихъ лошадей и уѣхалъ обратно въ Москву, не повидавшись ни съ кѣмъ.

— Ладно! Вы свое… а я свое… Кто кого?.. сказалъ онъ самъ себѣ.

Въ тотъ же вечеръ Филиппъ, раздѣвая барина, доложилъ кой-что накопившееся за день въ Дестринѣ, и прибавилъ нѣсколько словъ о пріѣздѣ и немедленномъ отъѣздѣ майора. Филиппъ удивился, какъ равнодушно отнесся князь къ странному поступку близкаго человѣка. А между тѣмъ князь не разслышалъ доклада Филиппа. Онъ смутно слышалъ фамилію пріятеля, но что сказалъ о немъ Филиппъ, онъ не слыхалъ ни слова.

Но чрезъ четыря дня послѣ этого Остолоповъ снова явился въ Дестрино и прямо отправился во флигель къ своей любимицѣ.

Майоръ былъ настолько въ духѣ, съ такимъ радостнымъ лицомъ вошелъ въ горницу дѣвушки, что та даже удивилась.

Онъ странно ухмылялся, какъ будто у него было что-та особое на умѣ.

Афрося, конечно, обрадовалась, но тотчасъ же и смутилась. Она вспомнила теперь, что врядъ ли одинъ или два раза подумала объ отсутствующемъ майорѣ.

Однако чрезъ нѣсколько мгновеній она оживилась, снова попрежнему начала болтать и разсказывать. Разумѣется, прежде всего Афрося разсказала о сумятицѣ, которая была изъ-за пропажи тетради.

— Но все потрафилось къ лучшему, Аѳанасій Аѳанасьевичъ! Не пропади тетрадь, не хватися князь своего сочиненія, не позвалъ бы онъ меня и къ себѣ. Вотъ и выходитъ, что на свѣтѣ-то все къ лучшему бываетъ.

— Ты такъ полагаешь? отозвался майоръ и вдругъ насупился. — А можетъ, что кажется лучшимъ-то, то на дѣлѣ худшее? Скажи-ка, что же вы дѣлали, чѣмъ занимались на пяти часовъ сподрядъ?

Афрося съ оживившимся лицомъ и блестящими глазами разсказала, какъ князь заставлялъ ее читать роль Заиры, останавливая почти на каждомъ словѣ, разъясняя и уча ее говорить.

— Пуще всего, Аѳанасій Аѳанасьевичъ, училъ онъ меня голосъ мѣнять. Говоритъ, что голосъ у меня совсѣмъ никуда не годится.

— Здравствуйте! произнесъ майоръ. — Что же онъ тебя въ пѣвчіе, что ли, готовитъ? Ну, а потомъ что?

— Ничего.

— Ужъ будто кромѣ какъ о Заирѣ никакихъ у васъ и бесѣдъ не было ни о чемъ?

— Разсказывалъ часто князь и другое… Объ султанахъ турецкихъ, объ христіанскихъ короляхъ, объ походахъ съ крестами къ гробу Господню. Это все вѣдь нужно было для моей роли. А то я не понимала…

— Для театральнаго представленія понадобились уроки исторіи. Похоже?… Чтобы выучить Заиру, надо было разсказывать про Адама и Еву. Онъ бы ужъ лучше разсказалъ тебѣ подробнѣе самую исторію грѣхопаденія. Ну, а объ себѣ вы бесѣдовали. О себѣ самихъ…

Афрося хотѣла что-то отвѣтить такъ же простодушно, на вдругъ будто вспомнила нѣчто и потупилась. Наступило молчаніе.

— Вотъ видишь ли, Афросиньюшка, я, стало быть, хотя и не подслушивалъ, а знаю кой-что. Ну, послушай-ка меня.

Майоръ вдругъ заговорилъ другимъ голосомъ.

— Теперь ты должна быть со мною много чистосердечнѣе, все мнѣ сказывать. Приключилось, голубушка, дѣло такое, что совсѣмъ насъ съ тобою въ другія отношенія опредѣлило. Я не даромъ въ Москвѣ пробылъ все время. Выгорѣло такое дѣло, отъ котораго ты ахнешь… Скажи-т-ко пожалуйста: ты крѣпостная или вольная?

Афросинья удивилась и взглянула въ лицо Остолопова, какъ бы не понимая вопроса.

— Что жъ? Неужто понять не можешь?

— Да вѣдь вамъ же извѣстно.

— Извѣстно, да я у тебя спрашиваю, а ты отвѣчай, крѣпостная ты?

— Вѣстимо, крѣпостная.

— Чья?

— Барыни Марьи Евграфовны Васютиной.

— Ну, вотъ и ошибаешься. Тебя у нея купили.

— Какъ купили! воскликнула Афрося и вскочила съ мѣста.

— Чего испугалась?

— Какъ купили! упавшимъ голосомъ повторила Афрося и измѣнилась въ лицѣ.

— Купили, купили. Что жъ я тебѣ скажу? Взяли бумагу написали и деньги заплатили. А Васютина ужъ и въ монастырь уѣхала.

— Чья же я? едва выговорила Афрося, и слезы выступили у нея на глазахъ.

— Полно, полно. Садись. Ужъ и заревѣла. Не дала сказать слова. Принадлежишь ты теперь помѣщику майору Остолопову.

— Что? произнесла Афрося, широко раскрывъ глаза.

— То-то, крѣпостная ты Остолоповская. Вотъ самого ефтаго! ткнулъ себя майоръ пальцемъ въ грудь.

— Ваша я! воскликнула Афрося. — Правда ли? Ваша?

— Моя, оголтѣлая ты. Сто разъ тебѣ сказывать надо. Моя. Что хочу, то съ тобой…

Но майоръ не договорилъ. Афрося бросилась къ нему на шею, стиснула его и расцѣловала въ обѣ щеки. Но тотчасъ же она опомнилась, сѣла и закрыла лицо руками.

— Простите, стыдясь вымолвила она. — Виновата. Сама не знаю какъ. Ужъ очень обрадовалась.

Майоръ слегка покраснѣлъ.

— Ничего. Что жъ? Это не обида, выговорилъ онъ, стараясь придать шутливый оттѣнокъ своему голосу, но звукъ этого голоса былъ странный.

— Да, заговорилъ онъ черезъ мгновеніе, моя крѣпостная. Что хочу, то съ тобой и сдѣлаю… И, Господи! Подумаешь, какое это безобразіе! прибавилъ вдругъ Остолоповъ, разводя руками и обращаясь какъ бы къ себѣ самому. — Какое безобразіе! И когда же этому на Руси конецъ будетъ! Продаютъ живыхъ людей, какъ дрова или какъ собакъ, да продаютъ-то эще дешевле собакъ. Вотъ мой сослуживецъ ученаго пуделя купилъ — пятьдесятъ рублей далъ. А знаешь ли ты, сколько я за тебя далъ? И не торговался, далъ, что просили. Всего-то сорокъ! Выходитъ, ты дешевле пса.

— Такъ какъ же теперь? наивно и почти глуповатымъ голосомъ выговорила Афрося. Какъ же теперь, Аѳанасій Аѳанасьевичъ? Стало быть, вы мой помѣщикъ-баринъ, а я ваша крѣпостная? Чудно это. Какъ-то даже не вѣрится!

— Почему же это?

— Да такъ. Не знаю. Какъ же мы теперь съ вами будемъ? Вѣдь вотъ барыня моя со мной всегда была чуть не мать родная, и вы тоже вотъ какъ отецъ родной поступали. Ну, а теперь-то какъ же? Такъ же будетъ?

— Нѣтъ. Теперь я тебя бить учну… усмѣхнулся майоръ.

— И буду я играть на театрѣ, или вы меня полы заставите мыть?

— Безпремѣнно заставлю полы мыть! уже громко разсмѣялся майоръ. — А то въ прачки опредѣлю. На Москву-рѣку, на прорубь пошлю.

— И тутъ я буду жить, въ Дестринѣ? выговорила она.

Остолоповъ тотчасъ же замѣтилъ въ голосѣ ея новый оттѣнокъ смущенья и нерѣшительности.

— Не знаю, протянулъ онъ. — Этого, право, не знаю. Все зависитъ…

И онъ запнулся.

— Отъ князя? прибавила Афрося.

— Нѣтъ. Чортъ съ нимъ. Что намъ князь! Чорта въ немъ, умышленно ругнулся майоръ и глянулъ въ лицо Афроси.

Она опустила глаза.

— Вѣстимо. Чорта ли намъ въ немъ! Мы гдѣ хотимъ, тамъ и будемъ играть. Въ Москвѣ, а то въ Петербургъ поѣдемъ. Тамъ театръ — не чета Арбатскому. Тамъ въ театрѣ всякіе министры бываютъ и фельдмаршалы, самъ царь иногда бываетъ! Что жъ намъ тутъ, въ этой Дестринской оранжереѣ сидѣть. Что мы тутъ потеряли?

И говоря это майоръ не спускалъ взгляда съ лица дѣвушки. Она ни разу не подняла глаза на него, глядѣла въ полъ, но лицо ея какъ будто слегка потемнѣло. Наступило молчаніе, послѣ котораго онъ глубоко вздохнулъ и слегка понурился.

— Ну, вотъ, Афросьюгка. Такъ ли, сякъ ли, а вотъ ты знай: крѣпостная ты дѣвка премьеръ-майора Аѳанасія Аѳанасьева, сына Остолопова, и стало быть, что онъ захочетъ надъ тобой чинить, то и учинитъ? А какъ ты полагаешь что онъ съ тобой учинитъ?

— Не знаю, отозвалась Афрося и подняла глаза.

— Будетъ она исполнять твою волю во всемъ — вотъ что! Какъ есть во всемъ, кромѣ одного…

— Чего жъ такого одного! выговорила Афрося.

— Не позволитъ онъ тебѣ итти въ чьи-либо полюбовницы. Вотъ что!

— Да нешто я собираюсь? воскликнула Афрося.

— Не знаю. Твое дѣло. Только впередъ сказываю, ни въ чьи полюбовницы онъ тебя не отпуститъ, кого бы ты себѣ ни выбрала. Будь онъ хоть принцъ заморскій! Это ты помни. И это я говорю безъ всякихъ шутокъ.

— Богъ съ вами, Аѳанасій Аѳанасьевичъ! Чудно вы сказываете. Да я и сама на эдакое никогда не пойду. Это все одно, еслибы вы сказали, что все мнѣ будете дозволять, кромѣ того, чтобы затянуться на бичевѣ, или утопиться. Да я и сама умирать не хочу.

— Полно, такъ ли, Афросиньюшка?

— Да что вы? Что вы! воскликнула Афрося. — Да почему же у васъ эдакія мысли? Развѣ я когда сказывала вамъ что? Да я лучше именно повѣшусь, чѣмъ эдакій срамъ нажить.

— Ну, а коли выищется важный такой баринъ? пытливо приглядываясь къ лицу Афроси, выговорилъ майоръ. — Важнѣющій? Богатѣющій человѣкъ? Начнетъ тебя всякими золотыми горами смущать?

— Да на что жъ онѣ мнѣ нужны, его золотыя горы? Мнѣ только одно и нужно — театръ.

— Ну, а коли ты сама по зарѣзъ влюбишься въ эдакаго важнѣющаго?.. Что зарумянилась?

Афрося, дѣйствительно, слегка вспыхнула и отвела глаза.

— Стало быть, я вѣрно попалъ?

— Что жъ, можетъ, иной и дѣйствительно мнѣ по душѣ будетъ. Такъ что жъ изъ того? Все-таки же я срамиться не стану.

— Да полно, такъ ли, Афросиньюшка?

— Богъ съ вами. Вы меня вотъ никогда не обижали, а теперь вотъ купили, моимъ бариномъ стали, да съ перваго же дня и начали обижать.

Майоръ вдругъ поднялся со своего мѣста, подошелъ къ дѣвушкѣ, взялъ ее за обѣ руки и выговорилъ громко:

— Такъ, стало быть, если ты и врѣжешься въ кого, молодого ли, стараго ли, въ принца, скажемъ, какого… и будетъ онъ тебя смущать, будетъ тебѣ предлагать сдѣлаться его любовницей — ты на этотъ срамъ не пойдешь? Говори!

— Вѣстимо, не пойду.

— Побожись.

— Вотъ вамъ Богъ! перекрестилась Афрося на икону, висѣвшую въ углу горницы.

— Не грѣши зря. Божись сердечно!

— Всѣмъ сердцемъ клянусь. Какъ передъ Господомъ Богомъ… Что вы, Аѳанасій Аѳанасьевичъ, ума что ли вы рѣшились, выговорила вдругъ Афрося уже укоризненно.

— Ни за что въ полюбовницы не пойдешь? Ни за что?

— Не пойду! Не пойду! Не пойду! Хотите, я вамъ сто разъ это повторю. Не такова я уродилась. Я лучше утоплюся, чѣмъ возьму на себя грѣхъ или срамъ какой. А въ эдакомъ и то, и другое. Эдакое и грѣшно, и срамно. Совсѣмъ погибель.

— Слава тебѣ Господи! закричалъ майоръ отчаяннымъ голосомъ и, поднявъ Афросю на ноги со стула, обхватилъ ее своими толстыми руками и началъ цѣловать въ щеки, въ глаза и въ голову.

— Ты моею дочерью будешь, шепталъ онъ съ чувствомъ.

XXII.

Прошла еще недѣля.

Роли Султанши Заиры были уже розданы труппѣ и тщательно разучены. Продолжая заниматься по два и по три часа въ день съ Афросей, князь всякій день призывалъ къ себѣ кого-либо изъ другихъ участниковъ трагедіи и тоже растолковывалъ роль, разъясняя характеръ лица, положеніе его въ трагедіи и затѣмъ заставляя говорить роль. Онъ училъ почти каждой фразѣ отдѣльно. Сначала всѣмъ участникамъ, кромѣ Афроси, показалось, что князь-авторъ требуетъ отъ нихъ чего-то совсѣмъ другого, что онъ мудритъ и, благо самъ передѣлалъ трагедію, чудитъ и хочетъ, чтобъ играли совсѣмъ на какой-то другой ладъ.

Праксинъ постоянно каждому по очереди повторялъ одно и то же.

— Да вы представьте себѣ, что вы сами въ эдакомъ положеніи. Вамъ вотъ это говорятъ. Вы какъ это должны принять? Что вы на это должны сказать? А если вы это говорите, то какое въ васъ чувство? Вотъ вы такъ и скажите. А если просто растягивать слова и пѣть, почти завывать, такъ вѣдь совсѣмъ не то выйдетъ.

Актеры и актрисы старались изо всѣхъ силъ. Выходило то, что князю хотѣлось, но вмѣстѣ съ тѣмъ то, что имъ представлялось чѣмъ-то совсѣмъ не подходящимъ.

— Ужъ какъ-то очень просто выходитъ, говорили они. — Это совсѣмъ не игра.

Начались репетиціи въ театрѣ, и послѣ первыхъ двухъ репетицій почти всѣмъ участникамъ почудилось, что дѣло идетъ совсѣмъ не такъ, а какъ-то очень диковинно. — То какъ будто хорошо, а то какъ будто срамъ срамомъ. Иванъ Егорычъ Козодашкинъ угрюмо вздыхалъ. Онъ даже выразился въ бесѣдѣ съ первымъ любовникомъ, что одною своею Султаншей Заирой князь можетъ совсѣмъ перепортить всю труппу.

— Если всѣ вы эдакъ потомъ будете играть во всѣхъ трагедіяхъ и драмахъ, то васъ надо всѣхъ будетъ разогнать и новыхъ набрать.

Князь былъ вполнѣ доволенъ первыми же репетиціями. Остолоповъ, какъ бы примирившись съ княземъ безо всякихъ объясненій, тоже помогалъ ставить трагедію.

— Кто его знаетъ, говорилъ онъ князю на счетъ его требованій отъ актеровъ. — Все же это какъ-то по новому. Оно выходитъ совсѣмъ по человѣчески и даже, скажу вамъ, въ иныхъ мѣстахъ прямо за душу хватаетъ. Но только вѣдь это совсѣмъ не по театральному. Кажетъ иной разъ, что совсѣмъ вотъ тутъ настоящее дѣло происходитъ. Театра-то и нѣту. А по совѣсти вамъ доложу — мнѣ эдакъ-то, пожалуй, чуточку нравится. Только все-таки опять скажу — совсѣмъ это не представленіе театральное. Эдакихъ представленій я никогда не видалъ. Стало быть, такъ и представлять не слѣдуетъ. Вотъ вы, къ примѣру, не приказали ни Оросману, ни Нерестану послѣ монологовъ уходить съ поднятою рукой и шагать имъ приказали по просту. Оно, пожалуй, кажетъ лучше, что актеръ просто пришелъ или хоть убѣжалъ. Ну, а театра-то нѣту. Чего-то не хватаетъ… Ужъ я право не знаю, — кончалъ Остолоповъ. — По моему, говорю, очень хорошо, чувствительно, только совсѣмъ не по театральному.

Такимъ образомъ вся труппа и ближайшіе руководители были сбиты съ толку и сами не знали, что они дѣлаютѣ. Тайна заключалась въ томъ, что Праксинъ — владѣлецъ театра и любитель театральнаго искусства — преобразился теперь въ Праксина-автора. Онъ не могъ поставить свою трагедію такъ же, какъ ставили другіе. Онъ, такъ сказать, не зналъ, что хотѣлъ Озеровъ, Сумароковъ или Княжнинъ, и если дѣйствующія лица въ ихъ произведеніяхъ говорили на распѣвъ, почти завывали, то князю, какъ всѣмъ его современникамъ, могло показаться, что такъ и быть слѣдуетъ. Но слышать со сцены собственныя слова, выраженіе тѣхъ чувствъ, которыя побывали въ его душѣ, когда онъ писалъ, и все это слышать съ завываньемъ, князю было немыслимо, даже нестерпимо. Онъ невольно, чуть не безсознательно, требовалъ, отъ всякаго участника чувства, того самаго чувства, съ которымъ онъ писалъ, и по неволѣ приходилось каждаго просить быть попроще. Поневолѣ приходилось каждому объяснять одно и то же.

— Вы представьте себѣ, что вы сами въ этомъ положеніи, что съ вами это приключается.

И вотъ этотъ совѣтъ князя служилъ основаніемъ всего того, что онъ затѣмъ требовалъ отъ участниковъ.

Нашлись въ труппѣ помимо Афроси еще два лица, которыя сильно задумались послѣ первыхъ же репетицій Султанши Заиры. Въ нихъ былъ истинный огонекъ. Они какъ будто почуяли силой дарованія, что отъ нихъ требуютъ того исполненія и той игры, которой предстоитъ будущность. Они будто провидѣли, что вотъ именно такъ и будутъ впредь играть, а что надъ прежнею игрою только будутъ смѣяться.

На одну изъ послѣднихъ репетицій князь, смущавшійся самъ, дѣла ли онъ требуетъ или чудитъ, пригласилъ человѣкъ десять знакомыхъ москвичей, изъ людей болѣе просвѣщенныхъ. Въ числѣ приглашенныхъ были и три дамы: одна — молоденькая женщина, недавно вышедшая замужъ, но уже занимавшаяся литературой, переводами. Гости послѣ перваго же акта сказали то же, что говорилъ майоръ.

— Удивительно хорошо, только какъ-то чудно. Ужъ очень просто.

Послѣ третьяго акта гости были молчаливы, но воодушевлены — тронуты игрой. И, наконецъ, въ послѣднемъ актѣ двѣ дамы и трое мужчинъ даже прослезились. Послѣднее поразило даже и участниковъ. Афрося была поражена больше всѣхъ. Остолоповъ первый сказалъ первое, всѣхъ поразившее слово:

— А что жъ, господа? Пожалуй, что такъ-то и надо играть. Вотъ чудно-то будетъ, какъ съ легкой руки князя да эдакъ начнутъ на всѣхъ театрахъ представлять!

Иванъ Егорычъ былъ совершенно оскорбленъ и настолько, что ужъ пересталъ молчать, а прямо сказалъ князю-автору, что это не есть театральное художество, а что-то такое, совсѣмъ неблагоприличное. Если бы театръ таковымъ завсегда былъ, то онъ, Козодашкинъ, не сталъ бы этимъ пустымъ и глупымъ дѣломъ заниматься.

— Нешто это султанъ, Оросманъ? — восклицалъ Иванъ Егорычъ съ жаромъ отчаянія. — Это какой-то баринъ-помѣщикъ, который влюбился и мучается. Нешто можетъ турецкій султанъ эдакъ свою страсть выражать или свою скорбь. Знаю я, что въ дѣйствительной жизни и султанъ тоже человѣкъ. Да вѣдь одно: султанъ настоящій, а другое: театральный султанъ. Оба на одинъ ладъ они не могутъ чувства свои выражать. Эдакій театръ уже не театръ. Это будто въ самомъ дѣлѣ все по настоящему происходитъ. Послушаешь — кажется тебѣ, что актеры не представляютъ изъ себя разныхъ героевъ, а межь ними самими эдакая каша заварилась, да они ее расхлебываютъ. Просто, сдается, хоть за полиціей скорѣе бѣги, разнимать всѣхъ. Это, ваше сіятельство, не театръ и не художество.

Разумѣется, еслибъ авторъ былъ не самъ князь Праксинъ, владѣлецъ театра и труппы, отъ котораго все зависитъ, то никогда участники-актеры и самъ Иванъ Егорычъ такого срама не допустили бы для себя. Равно, если бы дестринскій баринъ не былъ авторомъ того, что разыгрывали на его театрѣ, то ему бы тоже на умъ не пришло ставить такъ Султаншу Заиру.

Наконецъ, когда трагедія была тщательно поставлена, разучена до малѣйшихъ подробностей, великолѣпные костюмы и новыя декораціи явились изъ Москвы. Наступилъ день, назначенный для представленія. Съ утра усадьба снова переполнилась народомъ. Но, казалось, на этотъ разъ оживленія и суеты было еще больше. Самъ князь совершенно преобразился. Но онъ не былъ, какъ прежде, веселъ и счастливъ. Онъ былъ озабоченъ и взволнованъ. На его театрѣ въ этотъ день должно было приключиться нѣчто особенное. Не представленіе трагедіи будетъ сегодня. Совсѣмъ нѣтъ! Сегодня на подмосткахъ театральныхъ, при всей Москвѣ, совсѣмъ чужіе ему люди, за исключеніемъ одной личности, Дороѳеевской, будутъ дѣлать нѣчто для Праксина ужасное, страшное, даже опасное. Они будутъ его душу раскрывать. Всѣ актеры будутъ разныя его душевныя тайны разсказывать, а вся Москва будетъ слушать.

«Диковинно! — думалось ему. — Умъ за разумъ у меня заходитъ».

Но чѣмъ болѣе Праксинъ думалъ объ этомъ, тѣмъ болѣе казалось ему, что оно дѣйствительно такъ. Вѣдь сколько же есть въ Султаншѣ Заирѣ мыслей и словъ, которыя — его мысли и слова! Сколько тамъ есть такого, что онъ самъ чувствовалъ! Такого, что онъ чувствуетъ теперь, и сильнѣе, чѣмъ когда либо. Все, что говоритъ Оросманъ о Заирѣ, все, что онъ говоритъ себѣ самому наединѣ, мучаясь отъ своей любви къ плѣнницѣ — все это тайны души Праксина. И все это будетъ прямо, громко разсказано всему московскому дворянству.

И Праксинъ, до нельзя взволнованный, былъ въ какомъ-то лихорадочномъ состояніи. За большимъ параднымъ обѣдомъ онъ молчалъ или отвѣчалъ невпопадъ, готовъ былъ разъ двадцать встать и уйти изъ-за стола. Подъ конецъ, не дождавшись пирожнаго, онъ дѣйствительно всталъ, извинившись, что хочетъ самъ заглянуть въ театръ, узнать, все ли благополучно. Но ушелъ онъ не въ театръ, а къ себѣ въ кабинетъ…

XXIII.

Наконецъ, театръ освѣтился, переполнился. Публики было еще больше. Вся усадьба опустѣла и все было въ театрѣ. Въ верхнихъ ярусахъ, куда допустили своихъ дворовыхъ людей и прислугу гостей, на каждое мѣсто приходилось по два человѣка.

Представленіе началось, и послѣ второго же акта весь театръ былъ уже видимо раздѣленъ на два лагеря. Одни молчали, ухмылялись тайкомъ или перешептывались и говорили совершенно то же, что и Козодашкинъ.

— Это не театральное представленіе. Закрой глаза, не гляди на костюмы, и подумаешь, что не султанъ какой передъ тобой представляетъ, а чисто баринъ, который въ свою дворовую дѣвушку влюбился.

Разумѣется, нашлись остроумники и злые языки, которые добавляли, что не трагедія Султанша Заира представляется, а комедія княгиня Афроська.

Другая половина публики была сильно взволнована. Многіе прямо высказывали мнѣніе, что подобная игра актеровъ производитъ сильнѣйшее впечатлѣніе.

— Хорошо, кабы всегда вотъ эдакія бывали представленія. Совсѣмъ что-то не то. Тутъ равно всѣ люди мыслятъ и чувствуютъ. Султанъ не султанъ, рыцарь не рыцарь, рабы не рабы. И всѣ тебя одинаково за душу хватаютъ.

Больше всѣхъ поразила своею игрой и минутами потрясала «первая любовница». Въ нѣкоторыхъ мѣстахъ отъ голоса Дороѳеевской у многихъ московскихъ барынь навертывались слезы на глаза. Барыни забывали въ это время, что это говоритъ крѣпостная дѣвушка, которая по слухамъ состоитъ въ любовницахъ у самого князя и слѣдовательно, такъ сказать, мѣшаетъ богатому вдовцу выискать себѣ невѣсту среди московскихъ барышень. Вражда къ Дестринской красивой актрисѣ забывалась. Всѣ видѣли военноплѣнную Заиру, измученную борьбой между религіознымъ чувствомъ, любовью къ брату и отцу и страстью къ иновѣрцу, врагу ея религіи, родины, врагу всего, что должно быть ей священно.

Въ послѣднемъ дѣйствіи случилось нѣчто, чего еще никогда въ Москвѣ не бывало. Афрося, будучи на сценѣ и уже играя нѣсколько часовъ, забыла, казалось, что она дворовая, холопка Дороѳеевская! И на сценѣ, и въ кулисахъ она была дочерью Лузиньяна, христіанкой, обожающею султана и готовою тотчасъ погибнуть. Афрося ничего не видѣла и не сознавала, кромѣ своего ужаснаго положенія. Она, ждала съ минуты на минуту, что все кончится, наступитъ ея разсчеть съ жизнью. Казалось, что если бы пришли сказать Афросѣ, что она — Афрося, что она въ усадьбѣ князя Праксина, крѣпостная Остолопова, что она преспокойно черезъ часъ пойдетъ къ себѣ въ горницу, напьется чаю и ляжетъ спать, то дѣвушка, быть можетъ, приняла бы говорящаго за безумнаго.

Появившись на сценѣ въ послѣднемъ дѣйствіи, Афрося чувствовала во всемъ своемъ существѣ, что она выходитъ на послѣднюю борьбу и побѣду или на казнь. Вся ея жизнь зависитъ отъ нѣсколькихъ мгновеній, которыя сейчасъ наступятъ. Какъ она играла, двигалась и говорила, Афрося не сознавала. Она такъ поступала, какъ подсказывало ей ея ужасное положеніе.

«Имъ все равно, думалось ей, глядя на зрительную залу. — Собрался тутъ какой-то народъ, неизвѣстно зачѣмъ. Имъ и горюшка мало. А мнѣ-то каково!»

Наконецъ, въ самомъ патетическомъ мѣстѣ объясненія Заиры съ обожаемымъ ею человѣкомъ, для котораго она рѣшается пожертвовать религіей и отечествомъ, а онъ не вѣритъ ея любви — въ театрѣ случилось почти событіе. Въ театрѣ раздался въ нѣсколькихъ мѣстахъ сдерживаемый плачъ, а въ одной боковой ложѣ съ молоденькою женщиною сдѣлалалась истерика.

Всѣ двинулись, засуетились, зашумѣли.

И Афрося очнулась, будто проснулась и сразу поняла, что она — Афросинья Дороѳеевская — представляетъ какую-то- султаншу на театрѣ князя Праксина.

Она взглянула въ первый рядъ туда, гдѣ сидѣлъ всегда Праксинъ, и испугалась. Она увидѣла, что онъ блѣденъ, какъ полотно, а горящій взглядъ его странно прикованъ къ ней.

Афрося уже стала просто повторять слова своей роли, и по счастью этихъ словъ оставалось уже очень мало — одна небольшая сцена и конецъ. Не успѣли гости успокоиться отъ приключенія среди публики, какъ занавѣсъ тихо опустился и скрылъ отъ зрителей счастливыхъ Оросмана и Заиру.

Гости, перешедшіе изъ театра въ домъ, оставались у князя еще около часу. И никогда въ Дестринскомъ домѣ не было столько оживленныхъ толковъ и споровъ, сколько въ этотъ вечеръ. Всѣ гости сами не знали, о чемъ они спорятъ, и не знали, правы ли они въ томъ, что говорятъ. Многимъ сердце подсказывало нѣчто, что разумъ отрицалъ и считалъ нелѣпымъ.

Афрося вернулась къ себѣ въ горницу, сѣла на первый попавшійся стулъ и задумалась. Для нея сегодняшній вечеръ былъ чѣмъ-то особеннымъ. Жила она до сегодняшняго утра своею жизнью, затѣмъ при поднятіи занавѣса она жила другою жизнью, пережила цѣлую жизнь, длинную, трудную, и столько ей жилось, что ужъ дальше жить и силъ не хватало. Теперь та жизнь кончилась, точно будто она тамъ умерла, а здѣсь опять началась ея другая прежняя жизнь. Но отъ той жизни въ эту перепало что-то. Въ этой жизни звучитъ что-то, какъ отголосокъ той. Если Заира такъ безумно любила Оросмана и такъ боролась, то вѣдь и она, Афрося, тоже любитъ и борется съ собой. Вѣдь многое, что нынче сказала тамъ Заира, она готова была бы сейчасъ сказать. Да и полно! Заира ли тамъ говорила Оросману иныя слова, которыя шли прямо изъ души? Почему же, обращаясь къ первому любовнику, стоявшему въ костюмѣ султана, она видѣла предъ собой не его. Ей не разъ страстно хотѣлось взглянуть въ первый рядъ на крайнее кресло, и она боялась этого сдѣлать. Она смотрѣла на человѣка въ костюмѣ султана, а говорила будто бы вовсе не ему, а тому, кто сидѣлъ тамъ въ первомъ ряду.

Чрезъ нѣсколько минутъ по приходѣ къ себѣ она услыхала вдругъ чьи-то шаги въ корридорѣ и вся встрепенулась. Ей представилось, что къ ней идетъ Остолоповъ. И она страшно испугалась. Она не хотѣла видѣть теперь никого, ни за что на свѣтѣ. По счастію оказалось, что она ошиблась: кто-то прошелъ въ горницу Филиппа Антоныча.

Но Афрося тотчасъ же быстро раздѣлась, легла въ постель и потушила свѣчу. Она сдѣлала все это умышленно. Ей спать совершенно не хотѣлось, но она боялась посѣщенія Остолопова. Она боялась теперь взглянуть ему въ глаза. Ей хотѣлось остаться наединѣ съ собой, наединѣ съ тѣмъ міромъ, чуднымъ и новымъ, который развернулся предъ нею. А возникъ онъ отъ сознаннаго вдругъ и признаннаго чувства.

И долго, до полуночи не смыкала глазъ Афрося-Заира. Иногда минутами отчаяніе овладѣвало ею. Иногда минутами она была неизмѣримо счастлива. Вѣдь она всего достигла. Вѣдь онъ сказалъ ей, что вѣритъ и любитъ. Вѣдь ее всѣ поздравляли.

И придя въ себя отъ обмана грезъ, она тихо произносила:

— Да вѣдь это тотъ! Да вѣдь это тамъ. А вѣдь здѣсь-то у меня все по старому. Ничего нѣту новаго.

А между тѣмъ и здѣсь было нѣчто новое: было блѣдное лицо князя Праксина, былъ его горящій взглядъ, странно прикованный къ ней. И то, и другое ясно представлялось. Афросѣ. А вѣдь это было въ жизни Афроси, а не въ жизни Заиры.

XXIV.

Два дня подрядъ выдались знаменательными для князя Праксина. Представленіе Султанши, въ которую онъ вложилъ свою душу, потрясло его. Въ первый разъ въ жизни услыхалъ онъ со сцены собственныя свои тайныя думы и чувства, но вмѣстѣ съ тѣмъ онъ вполнѣ убѣдился, что онъ для Афроси — Оросманъ, что она для него — Заира! Они любятъ, другъ друга. А исхода нѣтъ!

На другой день около полудня князю предстояло новое испытаніе.

Къ нему явился его другъ, съ которымъ у него теперь, возникли натянутыя отношенія. Остолоповъ вошелъ бодрый, веселый. Но князь, не будучи человѣкомъ очень проницательнымъ, все-таки замѣтилъ, что у майора напускная веселость, играная и ложная. Онъ положительно чѣмъ-то озабоченъ и только притворяется безпечнымъ.

Поболтавъ кой о чемъ, о всякаго рода пустякахъ, Остолоповъ якобы вдругъ вспомнилъ.

— А вотъ что, князь. Кстати сказать. Вѣдь я вашу труппу дестринскую малость разстроить собираюсь. Вѣстимо, вы живо можете горю пособить. Отдадите приказъ Ивану Егорычу, прибавите къ приказу сотню рублей, и въ нѣсколько дней дѣло въ шляпѣ будетъ. А все-таки я васъ предупредить хочу.

— Что же это такое? спросилъ Праксинъ, и какъ будто предчувствіе сказало ему, что разговоръ съ майоромъ произойдетъ сейчасъ очень серьезный.

— Да. Я вотъ у васъ на этихъ дняхъ увезу первую любовницу.

— Что? быстро и тревожно сорвалось съ языка князя.

— Да. Я у васъ Афросю увезу.

— По какому праву? выговорилъ князь, вспыхнувъ, что бывало съ нимъ очень рѣдко.

— По праву самому законному. Вамъ извѣстно, что Афросинья Дороѳеевская не хозяйка своей особы, она не вольная, а крѣпостная дѣвушка.

— Но не ваша, отрѣзалъ князь.

— Моя, тихо отозвался Остолоповъ.

Наступила пауза. Праксинъ глядѣлъ упорно на своего новаго пріятеля, который становился его злѣйшимъ врагомъ. Сначала лицо князя изображало одно удивленіе, но затѣмъ оно смѣнилось сильною тревогою и, наконецъ, онъ осунулся въ своемъ креслѣ, какъ бы пораженный громомъ.

«Какъ мальчишка! Да, какъ мальчишка!» мысленно повторялъ онъ, обращаясь къ себѣ.

Праксинъ въ нѣсколько мгновеній сообразилъ и все понялъ, что онъ за послѣднее время дѣйствовалъ, какъ ребенокъ. Онъ ни разу не подумалъ о томъ, что Дороѳеевская крѣпостная какой-то помѣщицы, что ее можно купить и что кто-нибудь не нынче, завтра ее купить. Ни разу эта мысль не пришла ему въ голову, а оно такъ и вышло.

— Когда же вы ее купили?.. выговорилъ онъ едва слышно.

— Да не такъ давно! беззаботно отозвался Остолоповъ.

Но игра чувствовалась въ его голосѣ.

— Зачѣмъ?

— Какъ зачѣмъ? Такъ.

— Эдакіе люди, какъ вы, Аѳанасій Аѳанасьевичъ, не поступаютъ «такъ». Я вамъ скажу, зачѣмъ вы ее купили: мнѣ на смѣхъ.

— Слово, князь, не подходящее. Купилъ я ее конечно, имѣя и васъ въ виду, но не на смѣхъ. Впрочемъ, бѣды тутъ никакой нѣтъ. Ничего отъ моей покупки не измѣнилось. Разсудите сами. Предположимъ, что вы бы спохватились заранѣе и купили бы Афросю у барыни Васютиной и стала бы она вашей крѣпостной, а вы бы имѣли надъ ней полную власть. Что же бы изъ этого вышло?

— Она была бы моя! глухо выговорилъ князь.

— Актриса — добавилъ майоръ вопросительно.

— Да.

— Актриса, а не что-либо другое?

— Ну, да.

— Вы желаете сказать, что она была бы вашею крѣпостною актрисой. Или вы желаете сказать, что она была бы вашею крѣпостною любовницей?

— Я не считаю нужнымъ, майоръ, входить въ подобнаго рода бесѣды и откровенности и какъ бы отдавать отчетъ въ своихъ…

— И не надо, и не прошу! прервалъ майоръ. — Я хочу сказать, что я настолько васъ знаю и уважаю, что не позволю себѣ даже мысленно оскорбить васъ, заподозривъ, что вы были бы способны купить дѣвушку и затѣмъ насильно взять ее къ себѣ въ полюбовницы. Я полагаю, что ея рѣшительный отказъ, даже въ положеніи вашей крѣпостной, остановилъ бы васъ. Слѣдовательно и разсудите: оттого, что Афрося не Васютинская крѣпостная, а Остолоповская, не измѣнилось ничего. Даже больше скажу: продай я ее вамъ, я увѣренъ, что вы, князь Алексѣй Алексѣевичъ Праксинъ, не рѣшитесь воспользоваться вашими рабовладѣльческими правами и не поступите — не способны поступить — какъ послѣдній негодяй. Не такъ ли? Слѣдовательно, ничего отъ перехода Афроси изъ однѣхъ рукъ въ другія не произошло.

— Во всякомъ случаѣ, отозвался князь, — она была бы здѣсь, въ Дестринѣ, на моемъ театрѣ. А теперь я не знаю, что вы предпринимаете. Вы имѣете даже право сдѣлать то, въ чемъ меня готовы были заподозрить.

Майоръ разсмѣялся.

— Въ мои-то годы! Никогда не пакостивъ за всю жизнь, да теперь начну! Нѣтъ, князь, я хочу увезти отсюда Афросю, чтобы сдѣлать доброе дѣло. Отъ этого лучше будетъ и вамъ, и ей. Поѣдемъ мы съ нею въ Петербургъ, и тамъ она поступитъ на какой-нибудь театръ. По всей вѣроятности, не пройдетъ лѣтъ двухъ, какъ уже у нея будетъ громкое имя на всю Россію. Съ этимъ согласны всѣ просвѣщенные люди, видѣвшіе ее вчера въ вашей трагедіи. Дѣвушка, которая въ такое короткое время отъ ролей безсловесныхъ, перешла къ исполненію такой роли, какъ Заира — это, знаете ли, бываетъ хотя на свѣтѣ, но, полагаю, довольно рѣдко! А за тѣмъ, со временемъ, коли захочетъ Афрося выйти замужъ за кого — выйдетъ; не захочетъ — не выйдетъ! Есть у насъ съ нею одинъ прожектъ, да пока только такъ. Ужъ очень мнѣ онъ страшенъ.

— Какой? выговорилъ князь машинально.

— Да не слѣдовало бы говорить, потому что это такъ — промежъ насъ; одни разговоры. Тайны, впрочемъ, нѣтъ никакой. Мы еще вчера въ сумерки съ Афросей толковали, началъ лгать Остолоповъ. — Она, изволите видѣть, объясняетъ слѣдующее: любитъ она одного человѣка, которому принадлежать не можетъ такъ, какъ бы желалось ей. А принадлежать такъ, какъ ему желалось — грѣхъ и срамъ. Другого никого она въ жизни, сказываетъ, не полюбитъ. Ну, эдакъ дѣвушки завсегда сказываютъ, а тамъ, смотришь, черезъ годъ влюбилась въ кого. Но теперь-то, теперь она такъ разсуждаетъ: «Оставаться ей крѣпостной съ именемъ Дороѳеевской не хочется. Желательно бы ей имѣть другое имя; а, главное, положеніе иное». Вотъ мы съ нею толковали, толковали, да цѣлый прожектъ и вытолковали. Можетъ быть, мы съ нею не толковали, а воду толкли, и прожектъ вытолкли на водѣ писаный, но все-таки прожектъ есть.

— Прожектъ, прожектъ! раздражительно повторилъ князь. — Но какой же? Въ чемъ дѣло? Вамъ понятно, конечно, что я интересуюсь судьбой Афроси.

— Конечно, еще бы! странно выговорилъ майоръ. — А вотъ, изволите видѣть, по ея собственному предложенію, я думаю съ нею сочетаться бракомъ.

— Жениться! воскликнулъ князь.

— Да-съ.

— Шутите, майоръ?

— Нѣтъ-съ, не шучу. Почему же вамъ кажется это шуткой?

— Это нелѣпо. Вамъ подъ шестьдесятъ лѣтъ, а ей нѣтъ еще и восьмнадцати.

— Да-съ. Да вѣдь и бракъ нашъ будетъ совсѣмъ особый. Она будетъ майоршей — дворянкой, госпожей Остолоповой и имя мое прославитъ на всю Россію. А я буду ее холить, за ней ухаживать. Въ мужья-то я въ настоящіе, конечно, не гожусь; ну, а все жъ-таки… усмѣхнулся майоръ и прибавилъ, махнувъ рукой: — Ну, да объ этомъ что жъ? Это ужъ васъ не интересуетъ. Вы все-таки согласитесь, что положеніе крѣпостной дѣвушки Дороѳеевской и положеніе майорши Остолоповой, россійской дворянки — два положенія совершенно разныя. Быть вѣчно на подмосткахъ предъ тысячами зрителей подъ однимъ именемъ, или подъ другимъ, холопкой или женой офицера — разница большая.

— Все это шутка! — выговорилъ князь, быстро поднявшись съ мѣста. — Вы шутите; вы все это сочинили неизвѣстно съ какою цѣлью. По крайней мѣрѣ, скажите прямо, какая у васъ цѣль?

— Шутокъ никакихъ нѣтъ, князь! Я вамъ разсказалъ всю сущую правду. А есть ли цѣль у меня — мудрено это сказать! Можетъ у меня иная цѣль и есть. Да вѣдь я тоже скажу, какъ вы тотъ разъ сказали: не могу же я исповѣдываться предъ вами.

XXV.

Въ кабинетѣ долго царило гробовое молчаніе. Князь нѣсколько разъ прошелся взадъ и впередъ, потомъ остановился предъ Остолоповымъ и выговорилъ глухо:

— Аѳанасій Аѳанасьевичъ! Продайте мнѣ Афросю. Хотите пятьдесятъ тысячъ?

Майоръ поглядѣлъ въ лицо князя нѣсколько удивленно и двинулъ головой, какъ человѣкъ озадаченный.

— Хотите сто тысячъ? — выговорилъ князь. Полтораста, двѣсти. Это все равно.

— Вы шутите, князь! отозвался Остолоповъ.

— Нѣтъ, не шучу. Хотите полтораста или двѣсти тысячъ? Хоть сейчасъ… Ну, черезъ нѣсколько дней? Вѣдь это деньги! Очень большія.

— Шутникъ же вы! — произнесъ майоръ нѣсколько мрачно.

— Не шучу я! вскрикнулъ князь. — Говорятъ вамъ, не шучу! Да, наконецъ, отвѣчайте «да» и тотчасъ узнаете, шучу ли я.

— Вотъ именно ожидая отъ меня слова: «да» на предложеніе вашихъ двухсотъ тысячъ, вы и шутите. Какъ же иначе-то разсудить? Или вы шутите, или вы меня оплеухами кормите. Сижу я вотъ тутъ, а вы стоите да меня и шлепаете по обѣимъ щекамъ обѣими княжескими ручками. Если же это только представилось мнѣ, что вы этимъ барскимъ занятіемъ занимаетесь, то тогда остается мнѣ одно — думать, что вы шутите.

— Вы не считаете возможнымъ взять большое состояніе за крѣпостную дѣвушку, которую на смѣхъ мнѣ купили за грошъ?

Майоръ вздохнулъ протяжно и какъ бы сдерживалъ нетерпѣніе и досаду.

— Этой бесѣдѣ конца не будетъ. Сказано вамъ разъ, что на смѣхъ я вамъ ничего не дѣлалъ. А просто спасъ я дѣвушку отъ васъ, зная, что у дѣвицы, какъ и у бабы, семь пятницъ на одной недѣлѣ; что нынче грѣхъ и срамъ, и погубительное дѣло, завтра можетъ показаться ей другимъ. Продать вамъ за двѣсти тысячъ дѣвушку, купленную за сорокъ рублей, а нажить сто девяносто девять тысячъ девятьсотъ шестьдесятъ рублей, конечно, предпріятіе выгодное, и многіе бы на это пошли. Но мнѣ мудрено. Да и не нужно. Не стану я предъ вами козырничать и себя какимъ-то безсребренникомъ изображать. Не нужно мнѣ эдакое состояніе. Что я съ нимъ дѣлать буду? Мнѣ, бобылю, много и тѣхъ денегъ, которыя у меня есть. И ихъ дѣвать некуда. А вотъ мнѣ, бобылю, на старости лѣтъ пріобрѣсти дорогое существо, милую дѣвушку- сиротку, для которой жить, о которой день-деньской и ночь-ноченьскую помышлять, чтобы жизнь ея и счастье ея устроить — это иное дѣло. Я вотъ умирать собрался съ тоски. А теперь у меня новая жизнь начнется. Я молодѣть начну, и черезъ годъ мнѣ будетъ сорокъ лѣтъ на видъ.

— Да, это очень глупо, очень глупо! выговорилъ князь. — Сознаюсь, что очень глупо. Простите. Я вамъ предложеніе это сдѣлалъ въ минуту, когда у меня умъ, за разумъ заходилъ. Да, впрочемъ, и теперь умъ за разумъ заходитъ. Знаете что, Аѳанасій Аѳанасьевичъ! Я васъ буду просить мнѣ помочь.

— Въ чемъ?

Князь сѣлъ снова на свое мѣсто, помолчалъ и выговорилъ упавшимъ голосомъ:

— Помогите мнѣ, Аѳанасій Аѳанасьевичъ!

— Да въ чемъ?

— Посовѣтуйте, какъ мнѣ быть, какъ выцарапаться? У меня умъ за разумъ зашелъ. Что же я буду дѣлать?

Майоръ взглянулъ на князя, изумляясь. Праксинъ сидѣлъ понурившись, какъ бы подъ полученнымъ тяжкимъ ударомъ. У него былъ жалкій видъ. Остолоповъ подавилъ вздохъ и отвернулся въ сторону.

— Что жъ, Аѳанасій Аѳанасьевичъ? Не хотите помочь?

— Что жъ мнѣ тутъ дѣлать?

— Я самъ не знаю, а вѣдь это жъ невозможно. Вѣдь вы поймите, что это невозможно. Совсѣмъ невозможно!

— Что?

— Что вы ее увозите и якобы женитесь на ней. Ну, положимъ, даже, что это и правда. Женитесь. Вѣдь это еще того хуже. Что жъ тутъ дѣлать? Вѣдь вы же ее не любите и не можете любить. А я, сами знаете… Да и она меня любитъ. Я вѣрю въ это. Вѣрю. Что жъ тутъ дѣлать? Какъ все это распутать?

— Распутать можно, князь, очень просто, станьте на мое мѣсто да и дѣлайте то же самое, что я собираюсь сдѣлать.

— Какъ, глухо выговорилъ князь.

— Такъ.

— Я не понимаю.

— Можетъ быть. А я не скажу.

— Право, майоръ, я не понимаю. Вѣдь это невозможное дѣло.

— Коли сказываете, невозможно, стало быть поняли.

Наступило молчаніе.

— Позвольте. Вѣдь есть же разница… Вы не оскорбляйтесь… Теперь не до того. Да я васъ и не стану оскорблять. Но вѣдь согласитесь, есть же разница… Вы дворянинъ, такой же, какъ и я, но вѣдь… все-таки…

— Вѣстимо. Что жъ про это говорить. И я дворянинъ, и вы дворянинъ. Но я майоръ Остолоповъ, простой баринъ помѣщикъ, а вы именитый князь Праксинъ, близкое лицо къ Государю Императору, вельможа, богачъ. — Вѣстимо, разница большущая. Это и малый ребенокъ пойметъ. Только вотъ что чудно! Знаю я одного человѣка, который всегда сказывалъ, что въ иныхъ вопросахъ общественное положеніе не при чемъ, что вообще извѣстное положеніе въ обществѣ — есть тотъ же мундиръ, золотомъ шитый — мишура. А сойдутся люди въ банѣ, смотришь, ни одной голой спины шитой золотомъ не видать. Да мало того, а у иного холопа кожа-то много бѣлѣе и глаже, чѣмъ у иного князя.

И майоръ добродушно размѣялся и прибавилъ:

— А вотъ этотъ мой знакомый, который такъ разсуждаетъ — вы его знаете: это князь Алексѣй Алексѣевичъ по фамиліи Праксинъ.

— Такъ вы, стало быть, хотите насиліемъ, съ разстановкой и глухо проговорилъ князь, — хотите насильственными дѣйствіями заставить меня поступить вопреки правиламъ всей моей жизни, вопреки мнѣнію общественному, вопреки приличіямъ свѣта, вопреки всему и всѣмъ? Это, майоръ, вы за мудреное взялись. Трудновато…

— Ничего я васъ заставлять дѣлать не хочу, вымолвилъ Остолоповъ, поднимаясь съ мѣста. — Разсужденіе мое простое. Коли любите, такъ женитесь, а коли не женитесь, стало быть, балуетесь. А вотъ баловаться съ этою дѣвушкою, играть ея земнымъ существованіемъ — этого я позволить не могу. Она человѣкъ, а не пѣтушокъ изъ сусальнаго золота, что дѣтямъ у разнощиковъ покупаютъ на два часа потѣхи. Да-съ! Ну-съ, вотъ мы съ вами и объяснились. А теперь, полагаю, мы съ вами уже не други-пріятели, а пожалуй что и совсѣмъ враги. Стало быть, хорошо было бы мнѣ и собираться отъ васъ въ Москву.

— И ее увозить съ собою? выговорилъ князь.

— Нѣтъ, затѣмъ же? У васъ же назначено черезъ недѣлю еще представленіе Заиры. Пускай она обучается. Чѣмъ больше она у васъ сыграетъ, тѣмъ съ пущимъ успѣхомъ отличится въ Петербургѣ. А оставлять я ее тутъ не боюсь, хотя у нея и можетъ случиться семь пятницъ. Да васъ-то я все-таки уважаю. И тѣмъ паче не боюсь я ее оставить у васъ безъ себя, что вамъ извѣстно нѣчто. Вамъ извѣстно, что она моя невѣста. Нашъ этотъ прожектъ — почти рѣшеное дѣло… Ну-съ, до свиданія. Я велю закладывать лошадей, пойду съ ней прощусь и поѣду въ Москву. Жить въ домѣ человѣка, съ которымъ отношенія стали неловкими, не подобаетъ. А невѣсту свою поручаю я вамъ… на случай чего-либо — ну, хворости, что ли, какой. Бѣды съ ней никакой произойти въ Дестринѣ конечно не можетъ.

Остолоповъ двинулся изъ кабинета. Князь глядѣлъ ему вслѣдъ, хотѣлъ что-то сказать, но слово замерло на губахъ. Майоръ вышелъ, а князь снова опустился въ то же кресло.

Весь день просидѣлъ князь въ одной горницѣ, какъ пораженный громомъ. Онъ сталъ вспоминать сначала все пережитое вчера отъ представленія его трагедіи съ такою участницей въ роли героини, какая, конечно, никогда ему и не мерещилась. Онъ, конечно, не могъ предполагать, что первая Заира на подмосткахъ будетъ и для него Заирой и что все, всѣ рѣчи, говоримыя ею и говоримыя Оросманомъ, будутъ отдаваться въ его душѣ совершенно иначе: не авторъ будетъ трепетно прислушиваться къ этимъ рѣчамъ, а любовникъ. Затѣмъ до малѣйшихъ мелочей вспомнилъ князь всѣ свои бесѣды съ Афросей здѣсь въ кабинетѣ. Мила была ему вчера на подмосткахъ Заира и ея прелестныя рѣчи, а простая, безграмотная Афрося и ея рѣчи были, казалось, еще милѣе. Наконецъ, сегодня мысль, что онъ теряетъ дѣвушку навсегда и самымъ пошлымъ образомъ изъ-за предразсудка, сдѣлали ее еще дороже для него.

«Во всемъ этомъ что-то фатальное, думалъ князь. Нужно же было народиться на свѣтѣ Остолопову и вмѣшаться въ все это. На всю Москву, пожалуй на всю Россію, не нашлось бы ни единаго человѣка, который бы не согласился продать крѣпостную дѣвушку за безумную цѣну, за цѣлое большое состояніе».

Наконецъ, вечеромъ князь уже пересталъ думать и вспоминать, а сидѣлъ просто, какъ человѣкъ разбитый физически и нравственно. Отъ усталости мозга или отъ слишкомъ большого потрясенія и смущеннаго нравственнаго состоянія, князь сталъ вслухъ разсуждать о томъ, что онъ можетъ и даже долженъ обмануть майора, злоупотребить его довѣріемъ, обмануть даже и Афросю, поступить совершенно подлымъ образомъ.

— Хорошо ли, разсуждалъ князь, — утопить человѣка? Конечно, нѣтъ. А утопающій, кто бы онъ ни былъ, всегда утопитъ другого, хватаясь за него ради собственнаго спасенія. Попади мы вмѣстѣ съ Остолоповымъ въ воду, то, очутившись на глубинѣ, стали бы, хватаясь другъ за дружку, топить другъ друга. И тотъ же майоръ, честнѣйшій человѣкъ, отлично утопилъ бы меня, цѣпляясь мнѣ за плечи… А положеніе мое совершенно такое: или утопить, или утонуть.

XXVI.

Праксинъ рано легъ спать, чувствуя себя какъ бы хворымъ. Проснувшись на утро, онъ долго лежалъ въ постели, вспоминая все. Вспомнилъ онъ и свое послѣднее разсужденіе, свою якобы рѣшимость обмануть довѣріе майора и взять Афросю тоже обманомъ.

— Стало быть, исхода нѣтъ, пробормоталъ онъ вслухъ, — что ужъ эдакая чушь въ голову полѣзла. Послѣ этого остается только одно: взять ружье да и начать въ домѣ палить по всѣмъ людямъ, представивъ себѣ, что это якобы дупеля и бекасы летаютъ, а не люди ходятъ… Эдакихъ въ Желтый Домъ сажаютъ.

Филиппъ, по обычаю сидѣвшій на стулѣ около дверей опочивальни барина, прислушивался. Бормотанье князя достигло до его слуха. Затѣмъ князь стукнулъ нечаянно по маленькому столику, который стоялъ около кровати, и Филиппъ, какъ и всегда, вошелъ въ спальню.

— Поздно? спросилъ князь.

— Десятый часъ, ваше сіятельство.

— Неужто? Я думалъ, ужъ полдень. Лихо я выспался! выговорилъ Праксинъ умышленно веселымъ голосомъ. Что-то говорило ему, что надо съ нынѣшняго же утра начать играть, притворяться, скрывать отъ всѣхъ ту бурю, которая прошла по его душѣ, и то разрушеніе, которое явилось ея послѣдствіемъ.

— А у насъ, ваше сіятельство, гость нежданный.

— Какой гость!

— А извольте сами догадаться. Такой гость, который приказалъ о себѣ доложить, когда вы проснетесь, чтобъ явиться сюда и найти васъ еще въ постели, чтобы поздороваться.

Князь удивленно раскрылъ глаза.

— Не понимаю, Филиппъ! Кого же это я такъ могу принять, лежа въ постели?

— Господь съ вами! Неужто не догадались?

— Да нѣтъ же.

— Чудно. Вѣдь эдакихъ только одинъ на свѣтѣ и есть.

— Ей-Богу же не знаю.

И князь не сталъ спрашивать Филиппа, замолчалъ и вспоминалъ. Его самого удивило, что онъ не можетъ вспомнить, кто можетъ быть подобный гость. Но вдругъ онъ ахнулъ и выговорилъ:

— Алеша?

— Точно такъ-съ. Князь Алексѣй Львовичъ.

— Странно! выговорилъ князь вслухъ, — но смолкъ и прибавилъ мысленно:

«Забылъ. Даже ни разу не вспомнилъ о немъ съ тѣхъ поръ, что она… Съ тѣхъ поръ, что я здѣсь въ Дестринѣ», поправилъ себя князь.

Дѣйствительно, князь за послѣднее время совершенно забылъ о существованіи племянника въ Петербургѣ. Но это было и не мудрено. Между нимъ и молодымъ княземъ никогда не было ничего общаго. Жили они вмѣстѣ въ Петербургѣ я видались всякій день, но какъ только наступила разлука, то, конечно, Праксинъ совершенно забылъ о существованіи гвардейца-кутилы, съ которымъ почти никогда не приходилось ему бесѣдовать, съ которымъ и не о чемъ было говорить. Самые важные ихъ разговоры всегда вертѣлись вокругъ денегъ и уплаты долговъ его.

«Вѣроятно и теперь, подумалъ князь, начудилъ тамъ и за деньгами пріѣхалъ. Ну, что жъ? Не въ первый, не въ послѣдній разъ. Богъ съ нимъ. Пускай молодость его проходитъ не такъ, какъ у меня прошла. А денегъ хватитъ».

Князь хотѣлъ было приказать Филиппу немедленно позвать племянника, но вдругъ мысли его приняли совершенно другой оборотъ. Онъ чуть не ахнулъ снова. Вѣдь если онъ рѣшится на «это», то племянникъ уже не будетъ его наслѣдникомъ, останется безъ ничего. Теперь у него блестящая будущность, а тогда никакой: самая обыкновенная будущность небогатаго гвардейскаго офицера.

«Если я рѣшусь, выговорилъ князь мысленно и прибавилъ, „если!“ Откуда же это пришло, это „если?“ Когда же я объ этомъ помышлялъ, когда же я подобное допускалъ или допустилъ? Во снѣ, что ли? На яву, помнится, не то хотѣлъ дѣлать. Хотѣлъ гадость сдѣлать».

— Все пустое, все вздоръ! — вырвалось у князя вслухъ и нѣсколько удивило Филиппа.

— Если не прикажете, отозвался Филиппъ, — то я доложу имъ, когда ужъ вы одѣнетесь.

Сначала князь не понялъ этихъ словъ, но потомъ догадался въ чемъ недоразумѣніе и быстро прибавилъ:

— Конечно вздоръ. Зачѣмъ ему приходить, когда я неумытый валяюсь!

И онъ тотчасъ поднялся съ кровати. Туалетъ свой князь Праксинъ дѣлалъ крайне долго. Это была привычка, усвоенная годами. И въ молодости онъ долго возился по утрамъ съ самимъ собой, а теперь въ извѣстные годы сталъ еще больше возиться, находя въ этомъ даже какое-то удовольствіе или лишній убитый часъ праздной жизни. Первымъ актомъ вставанія была привычка медленно глотками выпить стаканъ холодной воды, послѣднимъ актомъ слегка подправить щеточками и пилочками самые красивые ногти, какіе только водились во всемъ Петербургѣ. Вообще князь Праксинъ славился своею изящною выхоленною рукой, снѣжно бѣлою, съ тонкими пальцами, «des doigts effilés» и съ розовою ладонью.

Черезъ часъ князь сидѣлъ за столикомъ, накрытымъ скатертью, и принялся за свой завтракъ, который онъ въ шутку называлъ lait au café. Въ эту минуту раздались въ сосѣдней горницѣ мѣрные, спокойные, удивительно самоувѣренные шаги и бряцанье шпоръ. Еслибы шпоры и не звенѣли, если бы князю не доложили о пріѣздѣ его племянника, то онъ догадался бы и узналъ его по этому шагу. Манера ступать у молодого князя Праксина была по истинѣ замѣчательная. По этому шагу можно было судить о его характерѣ. Самоувѣренность и рѣшимость, даже, пожалуй, стойкость и смѣлость, сказывались отчетливо въ его манерѣ ходить.

Когда дверь отворилась, князь приподнялся съ мѣста. Дядя и племянникъ расцѣловались и затѣмъ дядя приглядѣлся къ лицу племянника.

— Ничего! выговорилъ онъ улыбаясь. — Немножко похудѣлъ опять. Небось лѣченье-то германскою водою выскочило, къ чорту пошло. Опять шалилъ?

— Нѣтъ, дядюшка, велъ себя безпримѣрно. Съ тѣхъ поръ, что вы уѣхали, только одно безобразіе и было. Я сталъ благоразумнѣе. Ну, какъ вы поживаете?

— Славу Богу, помаленьку.

— Не скучаете по Петербургу?

— Что ты, помилуй.

— За то, дядюшка, Петербургъ о васъ скучаетъ.

— Все пустяки.

— Ей Богу, скучаетъ. Постоянно всѣ о васъ спрашиваютъ, всѣ жалѣютъ, что вы пустынножительствуете здѣсь. Отъ міра удалились анахоретомъ.

— Ну, не очень-то удалился, улыбнулся князь. — Хуторъ-то выстроилъ въ лѣсу, а переѣхать не переѣхалъ. У меня тутъ такія празднества и торжества, что пуще петербургскаго иной разъ хлопочешь. Ну, а ты какъ пожаловалъ?

— Повидаться. Какой, дядюшка, нелюбезный вопросъ, разсмѣялся молодой князь.

— Ну, вотъ что, ваше сіятельство, выговорилъ Праксинъ. — Если ты на короткое время, такъ скажи мнѣ сейчасъ, сколько тебѣ денегъ приготовить, а то задержишь твой отъѣздъ.

— Какія деньги, дядюшка?.. Ахъ понимаю! Вы думаете, я прискакалъ просить васъ уплатить какой-нибудь новый долгъ? Ошибаетесь. У меня не только нѣтъ теперь ни капли долгу, но даже изъ тѣхъ денегъ, что я получаю отъ васъ, много осталось.

— Да я вѣдь ради тебя же… Чтобы не задержать. А ты обижаться…

— Что вы, Богъ съ вами! Да и не имѣю я права обижаться, потому что сколько разъ это бывало. Да и наконецъ я знаю, какъ вы смотрите на эти мои преступленія. Нѣтъ, просто объявляю вамъ, что я совсѣмъ иначе сталъ жить въ Петербургѣ. Тоска какая-то. Я думаю оттого, что васъ нѣтъ.

— Merci. И въ самомъ дѣлѣ я начну вѣрить, что ты перемѣнился, потому что комплименты сталъ говорить, льстить началъ. А ты этого прежде не дѣлалъ.

— Удивительный вы человѣкъ! Отчего вы не хотите повѣрить простой вещи, что мнѣ было гораздо пріятнѣе жить съ вами въ вашемъ домѣ, гдѣ постоянно сновалъ весь Петербургъ, нежели жить теперь одному въ заброшенномъ пустомъ домѣ, гдѣ иной разъ кажется, что домовые балуютъ. Знаете ли, что въ вашей большой гостиной раза два ночью всякая чертовщина была!..

XXVII.

Болтая, шутя и разсказывая князю разныя петербургскія новости, которыя все-таки болѣе или менѣе интересовали дядю, молодой князь пристально и пытливо приглядывался къ лицу его. Послѣдствіемъ его «рекогносцировки», какъ мысленно называлъ офицеръ свое приглядываніе, было маленькое открытіе. У дяди было что-то странное въ лицѣ, онъ какъ-то иначе глядѣлъ, или, вѣрнѣе, онъ старался не глядѣть прямо, быстро двигалъ глазами или моргалъ. На лицѣ его было написано ясно, что онъ чѣмъ-то озабоченъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ голосъ его постоянно звучалъ особенно, какъ-то фальшиво, неискренно. Казалось, что князь притворяется.

«Давно такъ, или только сегодня, теперь, вслѣдствіе моего пріѣзда? — думалъ молодой князь. Во всякомъ случаѣ меня не обманули: пріѣхать было нужно».

Племянникъ просидѣлъ съ дядей часа три, болталъ обо всемъ на свѣтѣ и наконецъ замѣтилъ вдругъ, что поступилъ нѣсколько опрометчиво. Онъ замѣтилъ, что онъ надоѣлъ дядѣ, что тотъ уже давно слушаетъ его разсѣянно или вовсе не слушаетъ и сидитъ задумавшись. И молодому князю, какъ свѣтскому человѣку, стало ясно видно, что дядя ждетъ, чтобъ онъ ушелъ. Молодой человѣкъ быстро поднялся и выговорилъ:

— Виноватъ. Вѣдь вы здѣсь, вѣроятно, живете иною жизнью. Занимаетесь. Мнѣ уже разсказывали, какъ нѣчто по имени Султанъ явилось здѣсь и всѣхъ очаровало. Какъ мнѣ хочется посмотрѣть вашу трагедію. Въ Москвѣ мнѣ говорили, что Султанъ диво дивное, не хуже Фонвизиновыхъ сочиненій. И когда вы успѣли сочинить…

— Да. Впрямь ты перемѣнился, Алеша! Не пьянствуешь, долговъ не дѣлаешь и льстишь.

— Вотъ опять, разсмѣялся молодой князь, но нѣсколько дѣланнымъ смѣхомъ. — Изъ скромности дѣлать другихъ лгунами.

— До Фонвизина или вѣрнѣе до Сумарокова и Озерова мнѣ далеко. А что моя трагедія, которую ты окрестилъ Султаномъ, правду сказать, шла хорошо. Глупостей никакихъ я тамъ не наболталъ. Да оно и немудрено. Вѣдь сочиненіе не мое, а самаго умнаго человѣка, какіе только урождались. Я по-россійски чужія мысли и слова передалъ.

— Виноватъ, дядюшка. Да вѣдь развѣ прозвище вашего сочиненія не Султанъ.

— Султанша Заира, голубчикъ! А Султанъ тоже у насъ есть. На дворѣ. Я чай видѣлъ, — лохматый? Водолазъ.

— И у васъ, сказывали мнѣ въ Москвѣ, новая замѣчательная актриса, черезчуръ простымъ равнодушнымъ голосомъ произнесъ молодой князь.

И онъ пересолилъ. Голосъ его вдругъ оказался слишкомъ простъ и слишкомъ равнодушенъ. И Праксинь, и самъ молодой человѣкъ вдругъ почуяли въ этихъ словахъ что-то особенное.

Наступила легкая пауза. И вдругъ произошло нѣчто совершенно невѣроятное. Праксинъ сказалъ нѣсколько словъ и самъ изумился имъ. Племянникъ изумился еще больше.

— Да! Новая актриса, вымолвилъ онъ протяжно. — Молоденькая дѣвушка! Красавица! Дарованье огромное! Влюбился я въ нее по зарѣзъ! Не пойдетъ ко мнѣ въ любовницы — просто хоть жениться на ней!

И послѣ этой фразы наступило снова молчаніе. Сказавшій ее совершенно смутился и самъ не понималъ, что онъ дѣлаетъ: взбѣсился ли онъ, возмутила ли его фраза племянника, который во что-то сразу вмѣшался, или еще что-нибудь необъяснимое и незамѣченное произошло тутъ. Праксинъ, вымолвивъ свою фразу, готовъ былъ взять себя за голову и сказать вслухъ: «что я, съ ума сошелъ, что ли?»

Племянникъ и подавно какъ бы ошалѣлъ. Его поразили не столько слова, сколько голосъ дяди. Въ этомъ голосѣ, казалось, нѣтъ ни тѣни шутки. А затѣмъ, въ этихъ словахъ могло быть рѣзкое объясненіе, или рѣзкое объявленіе, почти приговоръ. Дѣйствительно приговоръ. Вѣдь если дядя въ такомъ положеніи, то что же съ нимъ-то будетъ? И если въ головѣ князя Праксина спуталось вдругъ все, то въ головѣ молодого князя окончательно все помутилось. Они стояли другъ, предъ другомъ и глядѣли другъ другу въ глаза такъ, какъ еслибы нѣчто третье оглушило ихъ, какъ еслибъ ударъ грома сразу поразилъ ихъ обоихъ вмѣстѣ.

А ударъ былъ настолько силенъ, что молодой князь, первый очнувшійся, вымолвилъ.

— Въ которомъ часу вы здѣсь кушаете, дядюшка?

— Что? Кушаете? Гдѣ кушаете? отозвался дядя и, очнувшись въ свою очередь, онъ вымолвилъ: — Въ пять. То есть нѣтъ — въ четыре. А то въ пять. Не знаю, какъ хочешь. Въ четыре, въ четыре.

— Я пойду, дядюшка! Вамъ надо заниматься.

— Да, поди.

Племянникъ вышелъ. Дверь за нимъ затворилась. Князь проводилъ его глазами. Сознаніе уже вернулось къ нему. За дверями снова раздались шаги и бряцанье шпоръ, но звуки или темпъ шаговъ былъ другой. Менѣе смѣло и менѣе самоувѣренно ступали эти ноги. Это были, казалось, не шаги князя Алексѣя Львовича Праксина. Вѣроятно онъ вышелъ, отсюда какъ бы подстрѣленный.

— Зачѣмъ это? Зачѣмъ было?… Ничего не понимаю, бормоталъ Праксинъ, продолжая глядѣть на затворившуюся за. племянникомъ дверь. — Чортъ знаетъ, что такое! Положимъ, сегодня же оберну все въ шутку. Но трудно. Слова обернуть въ шутку можно, но то, что тутъ было… Это молчаніе, мой голосъ, моя физіономія, все чѣмъ тутъ запахло, все, что почуялось ему и мнѣ… Этого въ шутку не обратишь… И зачѣмъ? Есть одно объясненіе…

Праксинъ вдругъ улыбнулся, немножко выпрямился, лицо его стало нѣсколько яснѣе.

— Да, вѣрно! вѣрно отгадалъ! Мое страстное желаніе, безсознательное, невольное… Отрѣзать отступленіе. Vous brûlez vos vaisseaux, mon prince!

И князь съ тою же улыбкою прошелся по кабинету. Онъ былъ чѣмъ-то доволенъ.

«Стало быть, надо ожидать, думалъ онъ, — что я съ нынѣшняго утра начну жечь корабль за кораблемъ и что это будетъ мнѣ доставлять большое наслажденіе… А если я совсѣмъ инымъ занятъ? Если я не корабли жгу… Если я дразню и, подразнивъ многихъ, хотя бы даже всю Москву, на томъ и успокоюсь?.. Богъ его знаетъ? Самъ себя пересталъ понимать… Нѣтъ. Вѣрнѣе, что я хочу корабли жечь. Да и радъ бы я былъ поскорѣе весь флотъ сжечь, который давитъ мнѣ душу…»

И послѣ минутной паузы князь произнесъ слова вслухъ:

— И вотъ сейчасъ же еще одинъ корабликъ сожгу. Пойду во флигель — къ ней въ гости, въ ея горницу. Все Дестрино ахнетъ. А затѣмъ, на другой день и Москва ахнетъ. Вѣдь теперь, навѣрно, что тутъ ни творится, все въ Москвѣ извѣстно.

Черезъ полчаса князь въ тепломъ короткомъ кафтанѣ, обшитомъ по вороту и рукавамъ дорогимъ соболемъ, и въ красивой мѣховой шапкѣ тихо двигался черезъ дворъ во флигель, гдѣ жилъ управитель и его любимецъ камердинеръ.

Нѣмецъ, завидѣвъ князя, вообразилъ, что тотъ идетъ къ нему, такъ какъ дорожка, расчищенная и усыпанная пескомъ, вела только къ крыльцу флигеля и далѣе не шла. Управитель и вся его семья — всѣ переполошились, такъ какъ князь никогда не бывалъ у нихъ. Когда Праксинъ поднялся на крыльцо и очутился въ корридорѣ, то нѣмецъ уже летѣлъ на рысяхъ къ нему на встрѣчу. Но не успѣлъ онъ еще сказать слова и начать благодарить за честь посѣщенія, какъ князь вымолвилъ съ оттѣнкомъ легкаго смущенія:

— Гдѣ дверь комнаты Дороѳеевской?

Нѣмецъ проводилъ князя до двери.

Афрося была поражена, увидя князя въ своей горницѣ.

— Я къ вамъ въ гости, Афросинья Ильинишна, сказалъ янязь шутливымъ голосомъ.

Дѣвушка совершенно смутилась и отъ неожиданности, и радости. Ей ни разу не пришло въ голову, что князь можетъ прійти къ ней въ эту горницу. У него въ кабинетѣ онъ ей будто казался инымъ, нежели теперь, здѣсь, у нея…

— Что жъ ты молчишь?.. Уйти мнѣ? произнесъ князь, недоумѣвая.

Лицо и вся фигура Афроси удивили его. Она стояла какъ ошеломленная, какъ будто испугалась, боялась…

— Уйти мнѣ?.. Если ты… То я уйду… выговорилъ Праксинъ, поворачиваясь къ дверямъ.

— Ахъ, что вы!.. какъ? Помилуйте, воскликнула Афрося. — Я не знаю… Я сама совсѣмъ… Я не знаю…

— Ты не довольна, что я къ тебѣ пришелъ?

Афрося взглянула князю въ лицо, и ея кротко-радостный взглядъ отвѣтилъ ему. Много прочелъ князь во взглядѣ этомъ. Но въ немъ былъ и упрекъ робкій, стыдливый.

Князь сѣлъ на стулъ и нѣсколько мгновеній молча глядѣлъ въ лицо Афроси настолько добродушно и ласково, что она постепенно оправилась. Присутствіе его у нея въ гостяхъ показалось ей вдругъ самымъ простымъ дѣломъ.

Князь заговорилъ о пріѣздѣ племянника и прибавилъ:

— Онъ малый хорошій, добрый.

И затѣмъ, вздохнувъ, онъ помолчалъ немного и выговорилъ вдругъ:

— А что, моя дорогая Заира… Въ Москвѣ живя, любила ты кого-нибудь когда-нибудь?

— Что вы! Богъ съ вами! изумилась Афрося. — Да и кого же?.. Я сидѣла полуголодная, да бѣгала въ театръ за пятаками.

— А теперь любишь кого-нибудь?.. Отвѣчай какъ предъ Богомъ! Правду! Правду, Афрося.

Голосъ Праксина прозвучалъ такъ странно, что дѣвушка вновь смутилась.

— Не могу… едва слышно отозвалась она.

— Любить не можешь?! воскликнулъ князь.

Афрося опустила глаза и замотала головой.

— Не могу… на это отвѣчать, еще тише шепнула она и: вся вспыхнула.

Наступило молчаніе. И князь, и дѣвушка сидѣли другъ предъ другомъ равно взволнованные.

— Ну оставимъ… Подождемъ… А потомъ опять заговоримъ. Не сегодня. Послѣ когда-нибудь заговоримъ… произнесъ Праксинъ шепотомъ. И этотъ шепотъ, нѣжный, страстный, такъ проникъ въ самое сердце Афроси, что она еще болѣе потупилась и сидѣла какъ потерянная.

— Надо будетъ намъ поставить здѣсь, вдругъ за говорилъ князь совершенно другимъ голосомъ. — Только играть я ихъ всѣхъ заставлю тоже на свой ладъ, а не на козодашкинскій… Ты такой Оснельдой будешь, что прелесть.

— Послѣ Заиры… что жъ Оснельда, воскликнула Афрося. — Лучше Заиры ничего, ничего нѣтъ.

И бесѣда ихъ объ любимомъ предметѣ будто сразу ободрила и оживила обоихъ… Разговоръ сталъ «простой», не страшный, не опасный…

Оба были рады, что миновали опасность, будто отодвинулись отъ края пропасти… И оба были счастливы, что побывали на краю этой пропасти.

XXVII.

Причина внезапнаго пріѣзда молодого князя была очевидна. Только Праксинъ одинъ могъ не догадаться. Молодой человѣкъ, проводя время въ занятіяхъ измышленныхъ для того, чтобъ удобнѣе было сорить деньгами, въ то же время былъ человѣкъ практическій. Безсмысленная жизнь не мѣшала ему относиться серьезно къ существенному вопросу его жизни. Мысль о наслѣдованіи послѣ бездѣтнаго вдовца-дяди не покидала его ни на одно мгновеніе. Живя вмѣстѣ съ дядей, молодой офицеръ, такъ сказать, не спускалъ съ него глазъ, зналъ все, что дѣлаетъ дядя, казалось, даже зналъ все, что происходитъ у него на душѣ. На его счастье, видѣть и замѣчать было нечего. Жизнь Праксина проходила самымъ обыденномъ образомъ, не было въ этой жизни и тѣни чего-либо, что могло бы угрожать будущему блестящему положенію его наслѣдника.

При извѣстіи, полученномъ въ какомъ-то германскомъ курортѣ, что дядя, давно собиравшійся покинуть Петербургъ, дѣйствительно подаетъ въ отставку, молодой человѣкъ немедленно поскакалъ въ Россію. Когда онъ пріѣхалъ, дѣло было сдѣлано. Раза два удавалось ему, какъ онъ самъ ошибочно думалъ, уговорить дядю не дѣлать этотъ coup de tête. На этотъ разъ въ его отсутствіе это было сдѣлано.

Разставшись съ дядей и отпустивъ его одного въ подмосковную вотчину, молодой князь больше чѣмъ когда-либо занялся наблюденіями за пожилымъ вдовцомъ. Денегъ онъ получалъ настолько много, что тратить, хотя бы даже тысячи четыре въ годъ, на простыхъ шпіоновъ онъ могъ совершенно свободно. Имѣя кой-какихъ знакомыхъ въ Москвѣ, такъ какъ онъ еще недавно учился въ Московскомъ дворянскомъ пансіонѣ, молодой гвардеецъ тотчасъ же завелъ переписку съ двумя москвичами, сообщавшими ему все подробно, что творится въ Дестринѣ. Вмѣстѣ съ тѣмъ молодой князь съумѣлъ заставить писать себѣ о князѣ его любимца Филиппа. Камердинеръ, самъ неграмотный, обращался за помощью къ конторщику и посылалъ разъ въ недѣлю подробное донесеніе князю Алексѣю Львовичу о здоровьѣ князя-дяди, но вмѣстѣ съ тѣмъ, по его просьбѣ, прибавлялъ кой-какія мелочи, имѣвшія для племянника значеніе.

Дѣйствовалъ ли Филиппъ умышленно или наивно, по простотѣ души, знать было трудно, но письма его стали принимать все болѣе и болѣе опредѣленный и нѣсколько тревожный для офицера характеръ. Изложеніе дѣла въ письмахъ отличалось какою-то особенною наивностью. Можно было подумать, что наивность эта игранная, что Филиппъ съ умысломъ разсказываетъ кой-что молодому князю. Не было письма, въ которомъ бы не было упомянуто имени Дороѳеевской. Въ послѣднихъ двухъ письмахъ уже явно было, что пожилой вдовецъ хочетъ «начать жить».

Князь Алексѣй Львовичъ, воспользовавшійся еще недавно трехмѣсячнымъ отпускомъ, не имѣлъ права просить новый отпускъ. Тѣмъ не менѣе онъ сталъ собираться. Узнавъ изъ послѣдняго письма одного москвича, что молодую актрису стали уже звать дестринскою «султаншей», офицеръ заявилъ полковому командиру, что самое серьезное семейное дѣло принуждаетъ его немедленно ѣхать къ дядѣ.

Черезъ два дня онъ уже выѣзжалъ изъ Петербурга и проскакалъ разстояніе до Москвы немного болѣе сорока часовъ.

Въ Москвѣ Алексѣй Львовичъ повидался на два часа времени со своимъ старымъ пріятелемъ, отставнымъ гвардейскимъ офицеромъ, который, разоривъ огромное состояніе и разрушивъ крѣпкое здоровье, теперь жилъ въ маленькой квартиркѣ на полторы тысячи въ годъ и искалъ какое-нибудь статское мѣсто.

Пріятель этотъ, ротмистръ Ахлестовъ, и былъ главнымъ корреспондентомъ молодого князя, благодаря полутора тысячамъ рублей, обѣщаннымъ ему въ качествѣ годового дохода за тщательное наблюденіе надъ всѣмъ, что творится въ Декстринѣ.

Лучшаго соглядатая князь Алексѣй Львовичъ найти не могъ. Ахлестовъ зналъ всю подноготную такъ, какъ если бы жилъ въ Дестринѣ. А между тѣмъ онъ даже не былъ приглашенъ въ числѣ прочихъ на открытіе театра.

Повидавшись, оба прежніе сослуживца объяснились еще откровеннѣе, безъ обиняковъ, и даже согласились дѣйствовать сообща. Послѣдствіемъ этого было то, что, когда молодой князь выѣхалъ далѣе къ дядѣ, Ахлестовъ отправился подъ какимъ-то предлогомъ знакомиться съ майоромъ Остолоповымъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ онъ послалъ двухъ лакеевъ на Божедомку разузнать все, что только возможно, про прежнее жилье-бытье барыни Васютиной и дѣвченки Афроси. Сосѣди ихъ по переулку могли многое сообщить, изъ чего два практическіе человѣка, какъ Ахлестовъ и молодой Праксннъ, могли извлечь извѣстнаго рода пользу.

Теперь, повидавшись съ дядей, молодой человѣкъ сидѣлъ у себя въ комнатахъ, въ той же части дома, гдѣ отводились аппартаменты для Остолопова. Часа два подрядъ, послѣ разговора съ дядей, молодой князь думалъ, обдумывалъ, передумывалъ и взвѣшивалъ на всѣ лады ту странную фразу, которая ударила его, какъ молнія, и при этомъ онъ разсудилъ такъ же, какъ и его дядя, такъ же вѣрно. Фраза, собственно говоря, ничего не значила или могла бы ничего не значить; ее можно было легко обернуть въ шутку; но нѣчто, что чувствовали оба, и дядя, и племянникъ, когда стояли другъ предъ другомъ, оба пораженные, нѣчто неуловимое, что они оба ощутили, — нельзя было не принять серьезно, нельзя было забыть. Теперь хоть разъ двадцать пошути дядя на тотъ же ладъ, племянникъ все-таки останется подъ впечатлѣніемъ нѣсколькихъ пережитыхъ мгновеній.

Долго размышляя обо всемъ приключившемся, молодой князь невольно сталъ вдумываться во все, что пропускалъ прежде безъ вниманія. Онъ сталъ вдумываться въ характеръ дяди, вспоминать все его прошлое, обсуждать его образъ мыслей, его привычки, его наклонности; онъ сталъ умно и даже искусно рисовать себѣ картину жизни дяди — и прошлой и возможной будущей. И къ ужасу своему умный и практическій молодой человѣкъ, увидѣлъ, что такой человѣкъ, какъ князь Алексѣй Алексѣевичъ Праксинъ, именно скорѣе, чѣмъ кто-либо другой, можетъ «отмочить» такое колѣно или не сморгнувъ «удрать такую штуку», отъ которой ахнетъ весь міръ.

Чѣмъ больше размышлялъ объ этотъ офицеръ, тѣмъ возможнѣе казалось ему со стороны дяди «вздуриться» на старости лѣтъ. И смущенный, перепуганный собственными своими размышленіями, молодой князь очутился въ положеніи, которое именуется, по-французски: un poltron révolté. Подобнаго рода трусы, съ замираніемъ сердца и зажмурившись, отчаянно кидаются впередъ, вмѣсто того, чтобы бѣжать съ поля битвы. Со стороны даже не видно, подлѣйшее ли это слабодушіе или отчаянная храбрость. Люди эти иногда дѣлаютъ замѣчательные подвиги, иногда невѣроятныя преступленія, гдѣ требуется страшная сила воли. И вотъ теперь этотъ испугавшійся и взбѣшенный молодой человѣкъ, постоявъ нѣсколько мгновеній предъ окномъ и глядя на обширный дворъ, вдругъ произнесъ рѣшительнымъ голосомъ:

— Нѣтъ! Этому не бывать! этому никогда не бывать! Я имѣю извѣстное право не допустить этого! Я тоже князь Праксинъ, такой же представитель рода, какъ онъ, и я долженъ защищать наше имя отъ позора. Именно я долженъ, какъ ближайшій родственникъ его. Князья Праксины никогда, ничѣмъ себя не запятнали…

Какой-то тайный, какъ будто далекій голосъ шепнулъ тотчасъ же молодому князю, что онъ лжетъ и предъ самимъ собою скоморошествуетъ. Не въ позорѣ дѣло, не въ пятнѣ на имени Праксиныхъ. Все дѣло въ ускользающемъ огромномъ состояніи. Но на этотъ голосъ молодой князь усмѣхнулся и прошепталъ:

— Ну, хоть бы и это!

И затѣмъ онъ началъ шагать по своей комнатѣ. Звуки его шаговъ снова стали тѣми же всегдашними, рѣзко и отчетливо самоувѣренными. Изрѣдка, выглядывая въ окна на дворъ, молодой князь видѣлъ всѣхъ, кто проходилъ или перебѣгалъ изъ одного флигеля въ другой. Наконецъ, ему вдругъ почудилось что-то. Онъ быстро двинулся ближе къ окну, взглянулъ пристальнѣе и слегка удивился. Князь дядя выходилъ, съ крылечка флигеля въ своемъ красивомъ кафтанчикѣ, обшитомъ соболемъ, и съ шапкой, надѣтою на бекрень. Во всей фигурѣ пожилого князя было что-то особенное, что-то франтовское, ухарское. Помолодѣлъ онъ точно, или же случилось съ нимъ что-нибудь внезапно, что пріосанило его, заставило подобраться, голову поднять. «Рублемъ подарили», — сказываетъ народъ.

Молодой князь замѣтилъ все, но не могъ никакъ сообразить, въ чемъ дѣло. Онъ не понималъ, зачѣмъ дядя попалъ въ этотъ флигель. Вѣдь не пришелъ же онъ осматривать горницы, въ которыхъ живутъ дворовые. Въ контору онъ не ходитъ, да она и помѣщается, кажется, совсѣмъ не тамъ.

— А этотъ видъ! Cet air de conquérant! выговорилъ и разсмѣялся молодой князь. — И идетъ-то этотъ видъ къ тебѣ, какъ коровѣ сѣдло! И откуда явилось это?

Онъ повернулся на одной ногѣ, всталъ на каблукъ, зашагалъ снова и снова сталъ размышлять. Наконецъ, спустя часъ, онъ выговорилъ громко.

— Проведетъ человѣкъ всю свою жизнь, какъ монахъ, неизвѣстно, съ какого дьявола. И вдругъ подъ старость дурить начнетъ! «Сѣдина въ бороду, а бѣсъ въ ребро!» А этотъ еще лучше всѣхъ другихъ. Поглядывалъ съ высоты своего величія на самыхъ красивыхъ и блестящихъ представительницъ большого свѣта, смѣялся и пожималъ плечами, когда, хотѣли его женить на прелестныхъ дѣвушкахъ. А тутъ теперь разыскалъ какую-то дѣвку-дворняшку, каналью съ красными лапами! Воображаю, какая у ней фигура. Воображаю, какіе жесты! Полагаю, что единственный ея естественный жестъ тотъ, когда она отъ блохъ чешется. Да! Но этого ничего не будетъ! Мой долгъ — не допустить…

XXIX.

Прошло двѣ недѣли съ пріѣзда молодого князя въ Дестрино, и уже были нѣкоторыя лица, смутно ожидавшія чего-то особеннаго и удивительнаго.

За это время Афросѣ жилось не легко. Было нѣчто новое. Съ тѣхъ поръ, что молодой князь явился къ дядѣ въ гости, онъ тотчасъ же началъ особенно интересоваться театромъ репетиціями, даже декораціями и машинами. Вмѣстѣ съ тѣмъ, онъ пришелъ въ неописанный восторгъ отъ игры и самой личности актрисы Дороѳеевской. Не прошло трехъ дней, какъ молодой офицеръ не спускалъ глазъ съ Дороѳеевской и все чаще, все больше, все продолжительнѣе вертѣлся около нея и разговаривалъ съ нею.

За эти два-три дня всякій посторонній, поглядѣвъ на него, конечно убѣдился бы, что офицеръ просто сразу безъ памяти влюбился въ молодую дѣвушку. Всѣ, разумѣется, замѣчали это и ухмылялись многозначительно. Дядя и племянникъ оказывались соперниками.

Самое веселое, забавное перешептываніе въ Дестринѣ было теперь на счетъ молодого князя и о томъ, насколько онъ потерялъ голову отъ Дороѳеевской.

Князь Алексѣй Львовичъ надумалъ очень просто — по его убѣжденію — распутать «Дестринское смѣхотворное приключеніе», какъ окрестилъ онъ отношенія дяди и молодой дѣвушки. Рѣшивъ, что дядя блажитъ и дуритъ, а «дѣвченка» ищетъ себѣ какого-нибудь барина-содержателя, офицеръ, тотчасъ же выискалъ способъ однимъ камешкомъ двухъ воробьевъ убить. Образумить дядю, доказавъ ему, что его предметъ «верченая дѣвченка», а въ то же время пріобрѣсти на мѣсяцъ или два хорошенькую любовницу.

Молодой князь, имѣвшій всегда очень большой успѣхъ среди сомнительныхъ женщинъ Петербурга, наивно воображалъ, что не деньги, которыми онъ сорилъ, а его особа плѣняла неотразимо. Поэтому ему представлялось, что если онъ начнетъ ухаживать за крѣпостною дѣвушкою, — хотя она и актриса — то увлечетъ ее и влюбитъ въ себя «въ одинъ присѣсть».

— Если она заигрываетъ со старикомъ, думалъ князь, — то ради самолюбія и корыстолюбія. Я изображаю для нея еще болѣе. Я тоже Праксинъ, съ деньгами, но при этомъ молодъ и красивъ.

И князю Алексѣю Львовичу живо представлялось, какъ чрезъ недѣлю времени Афрося будетъ уже ему принадлежать. Дядя сначала будетъ ревновать, дуться, но вѣдь онъ человѣкъ добрый… Да и кисляй по этой части. Живо все проститъ, забудетъ и успокоится.

Афрося сначала стѣснялась, но вскорѣ стала даже опасаться приставаній офицера. Молодой человѣкъ, красивый, умный и особенно ласковый съ ней, внушалъ ей почему-то только страхъ и какое-то глубокое отвращеніе: Афрося сама не могла понять, какимъ образомъ такой красивый человѣкъ, въ такомъ красивомъ мундирѣ, такой хватъ, можетъ ей быть настолько противенъ. Ей чудилось, что она и онъ — два живыя существа, между которыми громадная пропасть. Если онъ человѣкъ по образу и подобію Божію, то тогда она не человѣкъ. Холопка, что ли, она? Если же она — человѣкъ Божій съ разумомъ и душой, то тогда онъ — не человѣкъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ Афрося съ перваго же дня стала бояться молодого князя, бояться такъ, какъ еслибъ имѣла дѣло съ душегубомъ. Почему это происходило, она не понимала. Правда, чутье одаренной натуры сказало ей что-то. Раза три, четыре она поймала на себѣ такой взглядъ двухъ карихъ глазъ молодого князя, значеніе котораго не ускользнуло, а было понято вѣрно ея чуткимъ сердцемъ.

Ухаживанія молодого князя были тѣмъ болѣе тяжелы дѣвушкѣ, что одновременно князь, котораго теперь люди временно стали величать «старый князь» для отличія гостя, измѣнился по отношенію къ ней. Праксинъ, который еще недавно былъ съ нею ласковѣе, чѣмъ когда-либо, вдругъ сталъ сумраченъ и рѣзокъ. Давно ли онъ вдругъ пришелъ къ ней въ гости, въ ея горницу? Это посѣщеніе князя врѣзалось въ ея памяти и ей казалось, что она всю жизнь будетъ помнить тѣ нѣсколько мгновеній, которыя провела съ нимъ въ своей горницѣ. Князь ничего не сказалъ особеннаго. Правда, были намеки въ его рѣчахъ, но ихъ понять было невозможно. Вѣрнѣе сказать, то, что поняла Афрося, было чѣмъ-то невѣроятнымъ. Очевидно, она ошиблась. Но за то ласку и даже больше чѣмъ ласку — дружеское расположеніе и сердечное участіе, которыми звучалъ его голосъ, свѣтились его глаза, Афрося не могла не понять и не могла теперь забыть.

И вдругъ, за какихъ-нибудь нѣсколько дней все измѣнилось. Князь почти не говорилъ съ ней, или говорилъ урывками, встрѣчаясь въ кулисахъ. Мысль, что онъ ревнуетъ ее къ этому противному красавцу, приходила дѣвушкѣ на умъ, но казалась ей чудовищнымъ сомнѣніемъ. Она качала головой, улыбалась грустно и говорила:

— Должно быть, набаловали тебя тутъ! Забыла, какъ голодала на Божедомкѣ, и стала не вѣсть что про себя вздумывать. Станетъ тебя, крѣпостную дѣвку, князь Праксинъ любить и ревновать.

Между тѣмъ, каждый день ухаживанія и приставанья молодого офицера становились все назойливѣе, все болѣе смущали и пугали дѣвушку. И вмѣстѣ съ тѣмъ князь Алексѣй Алексѣевичъ все меньше и меньше обращалъ на нее вниманія. Не хитрая отъ природы, дѣвушка все-таки начинала уже немножко хитрить. Однажды на сценѣ, во время репетицій какой-то комедіи, при которой присутствовали, конечно, оба князя, Афрося умышленно дѣлала ошибки въ роли, умышленно произносила иныя слова и фразы совершенно невѣрно, черезчуръ глупо и всѣмъ сердцемъ ждала замѣчаній отъ князя. Бывало, прежде онъ не пропускалъ ни одного слова изъ ея роли, сказаннаго неправильно. Но теперь онъ упорно молчалъ.

Сто разъ хотѣлось Афросѣ подойти къ князю и спросить у него, за что онъ гнѣвается. Но это казалось ей поступкомъ совершенно невозможнымъ.

«Вѣдь я не его холопка. Я крѣпостная Аѳанасія Аѳанасьевича. Онъ мнѣ не баринъ. Но я актриса, которую прежде училъ же онъ. У себя въ кабинетѣ принималъ, въ гости ко мнѣ приходилъ. Вѣдь на всѣ лады мы разговаривали. Мало ли что бывало. Почему же не подойти?»

И размышляя, Афрося всякій день собиралась приблизиться къ сумрачному князю, вздыхала, но не дѣлала ни шагу.

Наконецъ молодой князь началъ уже прямо, а не намеками, объяснять Афросѣ, что онъ безумно влюбился въ нее и готовъ на все. Афрося кротко и боязливо отмалчивалась и постоянно отходила отъ него въ сторону, не отвѣчая ни словомъ, ни взглядомъ. Но офицеръ упорно продолжалъ преслѣдовать ее.

XXX.

Однажды, часа за три до новаго представленія Султанши Заиры, Афрося услыхала въ корридорѣ характерные шаги съ бряцаньемъ шпоръ и, прежде чѣмъ успѣла сообразить что- либо, защелкнула задвижку своей двери. Молодой князь толкнулся въ дверь, окликнулъ ее. Афрося отозвалась дрожащимъ отъ страха голосомъ. Ей представилось, что она совершенно погибаетъ, какъ еслибы была въ дремучемъ лѣсу.

— Я къ вамъ въ гости, Афросинья Ильинишна, соблаговолите пустить, серьезнымъ голосомъ проговорилъ молодой князь.

Но сквозь запертую дверь Афросѣ чудилось, что она видитъ ясно злые глаза и презрительно насмѣшливую улыбку.

— Я не одѣта, солгала она.

— Такъ одѣньтесь, я подожду; а то и такъ оставайтесь. Еще красивѣе будете.

— Нельзя, я не могу…

— Отчего не можете? Хорошенькимъ женщинамъ всегда бы слѣдовало полураздѣтыми являться.

— Не время, не время мнѣ, вскрикнула Афрося нѣсколько нетерпѣливо, такъ какъ слова офицера обидѣли ее.

— Стало быть, такъ и не пустите?

Афрося хотѣла отвѣчать, но вдругъ ей пришло на умъ, что всего лучше и приличнѣе отмолчаться.

— Такъ не желаете пустить меня, не хотите со мной побесѣдовать. А мнѣ много есть, что сказать вамъ. Я положительно рѣшаюсь на все, слышите ли? На все, что хотите.

— Я бы попросила васъ, ваше сіятельство, выговорила Афрося, приближаясь къ двери, чтобъ онъ могъ ясно слышать ее, — просьба у меня до васъ. Рѣшитесь на одно, самое хорошее.

— Что же такое? воскликнулъ князь за дверью.

— Оставить меня въ покоѣ, вдругъ твердо произнесла Афрося.

— Вотъ какъ!

— Оставить меня въ покоѣ. Не обижать. Не вести со мной срамныхъ рѣчей. А если вы не можете, то я завтра пошлю въ Москву за господиномъ Остолоповымъ. Вѣдь онъ мой баринъ. Я попрошу его сейчасъ же увезти меня изъ Дестрина.

— И хорошее бы дѣло, пробурчалъ князь, полагая, что дѣвушка за дверью не услышитъ его словъ.

Но она ясно разслышала ихъ.

— А увезетъ меня господинъ Остолоповъ, прибавила Афрося, — князь Алексѣй Алексѣевичъ будетъ этимъ недоволенъ.

— Еще бы быть довольнымъ, снова пробурчалъ офицеръ и затѣмъ, повернувшись на одномъ каблукѣ, — его любимая привычка, — онъ, насвистывая трепака, двинулся по корридору.

Афрося вздохнула свободнѣе и улыбнулась радостно.

— Молодецъ я? выговорила она. — Вотъ даже и не ожидала отъ себя такой прыти.

И она тотчасъ же прибавила:

— Чудно это! Вотъ это сказала, и нехорошему человѣку сказала. А князю, доброму и хорошему, боюсь сказать, за что онъ гнѣвается. Эхъ, кабы нынче вечеромъ да опять ко мнѣ эдакая храбрость пришла, прямо бы подошла и сказала: «за что вы гнѣваетесь?»

Но въ тотъ же вечеръ произошло нѣчто совершенно противное тому, что желалось Афросѣ. Послѣ третьяго дѣйствія Султанши Заиры, въ антрактѣ, дѣвушка не пошла въ общую женскую уборную, чтобы поправить на себѣ костюмъ и немножко отдохнуть, а осталась на сценѣ, гдѣ мѣнялись декораціи, въ надеждѣ встрѣтить Праксина и въ рѣшимости на сердцѣ подойти къ нему.

Антрактъ длился, но князь Алексѣй Алексѣевичъ не появлялся. Стоя въ ожиданіи близъ какого-то холстиннаго дерева въ темномъ уголкѣ глубины сцены, Афрося глубоко задумалась. Но вдругъ очнувшись, будто проснувшись, она вздрогнула и затрепетала всѣмъ тѣломъ. Около нея почти вплотную стоялъ молодой князь съ какимъ-то страшнымъ выраженіемъ лица и прерывающимся голосомъ говорилъ ей что-то. Слова: «любовь», «все на свѣтѣ», «до гроба», «жениться», смутно разслышала она. Но актриса тотчасъ же почувствовала, что говорящій этимъ дрожащимъ голосомъ актерствуетъ.

— Оставьте меня, тихо выговорила дѣвушка.

Онъ продолжалъ быстро говорить, продолжалъ волноваться, голосъ его дрожалъ и прерывался все больше — и все яснѣе чувствовалась его игра, его скоморошество.

Афрося озиралась кругомъ и повторяла не переставая:

— Оставьте меня!

Наконецъ она двинулась и ей пришлось протискиваться между декораціоннымъ деревомъ и высокою фигурой офицера, заступившаго ей дорогу.

— Оставьте! Ради Создателя! — перепуганнымъ шепотомъ вырвалось у Афроси.

Но въ ту же минуту одна рука князя обхватила ее по спинѣ, другая схватила руку и лицо его наклонилось къ ея лицу. Афрося, совершенно потерянная, не имѣя силъ вскрикнуть, чувствовала, что готова упасть въ обморокъ.

И въ тоже мгновеніе шагахъ въ трехъ отъ нихъ, въ полусумракѣ сцены, появился князь Алексѣй Алексѣевичъ.

Послышался сухой смѣхъ. Молодой князь выпустилъ изъ рукъ дѣвушку и отскочилъ. Афрося, пошатываясь, схватилась за дерево и ясно разслышала, хорошо запомнила совершенно незнакомое ей слово. Это иностранное слово, услышанное ею въ первый разъ, все-таки врѣзалось въ ея памяти. Князь два раза повторилъ, обращаясь къ племяннику:

— Allez-y, allez-y…

…Смыслъ этого слова она знать не могла, но Афрося чувствовала, что оно должно значить. Интонація голоса князя какъ бы перевела это слово на русскій языкъ. Афрося была увѣрена, что это слово значитъ: «сдѣлай милость, не стѣсняйся»!

И дѣвушка сердцемъ отгадала вѣрно.

Послѣдствіемъ ужаснаго приключенія было то, что публика, наполнявшая театръ, могла потомъ сказать, что никогда не видала и никогда больше не увидитъ такой Заиры, какая появилась въ послѣднемъ дѣйствіи.

Князь не спускалъ глазъ съ Заиры и цѣлая буря поднималась на душѣ его. Онъ ничего не понималъ; онъ не понималъ даже того, что начали понимать другіе; онъ не видѣлъ того, что бросилось въ глаза многимъ и многимъ Москвичамъ. Заира во всѣхъ рѣчахъ своихъ, обращенныхъ къ Оросману, была сверхъестественно хороша. Кипучая страсть, отчаянное и неисходное горе, которыми звучали ея слова, обращенныя къ султану, хватали всѣхъ за душу. И вмѣстѣ съ тѣмъ при словахъ этихъ глаза Заиры впивались въ одного человѣка, сидящаго въ первомъ ряду. Но онъ ничего не понималъ.

Послѣ представленія Заира-Афрося, усталая, но возбужденная, болѣе красивая, чѣмъ когда-либо, тихими шагами направилась къ себѣ во флигель. Войдя въ свою горницу, она заперлась, сѣла на стулъ, не зажигая огня, и горько заплакала. Хотя она всячески сдерживалась, зажимая ротъ платкомъ, снятымъ съ головы, но сосѣди ея услыхали наконецъ тщетно сдерживаемыя рыданія.

Жена Филиппа толкнулась въ ея дверь и начала стучать. Афрося поневолѣ откликнулась.

— Что съ вами, Афросинья Ильинишна?.. Вы плачете?

— Нѣтъ?.. Изображаю… Учусь… Новая такая роль!.. — черезъ силу отозвалась Афрося, стараясь придать голосу спокойствіе и равнодушіе.

— Фу, ты… Прости Господи! досадливо ругнулась женщина, возвращаясь къ себѣ. — Сущее навожденіе этотъ кіятеръ!.. Этакъ въ другой разъ услышишь — рѣжутъ человѣка и не пойдешь опрашивать.

XXXI.

Между тѣмъ князь Праксинъ переживалъ тяжелые дни. Онѣ былъ слишкомъ правдивый человѣкъ и слишкомъ скромнаго о себѣ мнѣнія, чтобы не попасться въ ловушку, устроенную племянникомъ. Увидѣвъ все, что происходитъ между молодымъ человѣкомъ и Афросей, князь тотчасъ повѣрилъ искренно и тому, что племянникъ сразу серьезно влюбился въ дѣвушку, и тому, что она не можетъ, конечно, относиться равнодушно къ красивому и блестящему офицеру. Влюбиться въ Афросю вѣдь нѣтъ ничего легче. Случилось же это съ нимъ, несмотря на его пожилые годы. Почему же племяннику не влюбиться? А если въ Петербургѣ очень многія молодыя дѣвушки плѣнялись молодымъ, красивымъ гвардейцемъ Праксинымъ, то простая дѣвушка, какъ Афрося, и подавно должна увлечься имъ еще быстрѣе и легче, чѣмъ свѣтскія дѣвушки. Одно только чудилось Праксину, но только чудилось, и онъ увѣрялъ себя, что онъ не правъ. Ему казалось, что племянникъ долженъ былъ бы въ ту же минуту, когда почувствовалъ въ себѣ возникающее чувство къ Афросѣ, немедленно удалиться изъ Дестрина, уѣхать, не дѣлаться соперникомъ человѣка, которому многимъ обязанъ. У него, молодого человѣка, вся жизнь впереди. Мало ли кого онъ можетъ встрѣтить и полюбить! А у него, Праксина, ничего нѣтъ впереди. Ему казалось еще недавно, что нѣтъ и не будетъ ничего, что счеты жизни подведены, и вдругъ оказалось, что онъ можетъ еще любить юношески-страстно. Но этого мало. Нашлось молодое, нетронутое жизнью существо, которое къ нему отнеслось странно. Праксинъ думалъ и говорилъ «странно», замѣняя этимъ словомъ другое. Онъ никакъ не могъ на совѣсти примириться съ самонадеянною мыслью, что его еще можно любить. И вдругъ теперь оказывается, что дѣйствительно въ дѣвушкѣ было только «странное» чувство, было легкое увлеченіе. И она не виновна въ этомъ: его — старика нельзя любить. Дѣвушка чистосердечно увлеклась на нѣсколько времени, почти на нѣсколько дней; но какъ только явился первый попавшійся блестящій офицеръ, такъ въ три-четыре дня отъ прежняго чувства Афроси не осталось ничего и явилось новое, сильное. Да, она не виновата. Виноватъ племянникъ. Ему, кажется, не слѣдовало бы такъ поступать. Мало ли на свѣтѣ другихъ красавицъ во всѣхъ слояхъ общества. У него выборъ большой: бери любую. А онъ, чувствуя, что влюбляется въ единственную дѣвушку, которую любилъ дядя, не счелъ долгомъ сдержать себя или удалиться.

Праксинъ, повидимому, не обращавшій никакого вниманія на Афросю, почти не говорившій съ ней, въ сущности глазъ не спускалъ съ нея и съ племянника. Горечь, которую онъ ощущалъ на сердцѣ, довела его до того, что онъ рѣшился на нѣчто, казавшееся ему всегда подлостью, Онъ призвалъ къ себѣ молодого и ловкаго малаго, родственника Филиппа, котораго очень полюбилъ съ тѣхъ поръ, какъ пріѣхалъ въ Дестрино, и далъ ему порученіе.

Праксинъ смущался и краснѣлъ, какъ дѣвушка, во время перваго своего разговора съ молодымъ малымъ, по имени Дмитріемъ. Умный, ловкій и хитрый малый, но порядочный и честный, сразу сообразилъ, какая должна быть его роль, хотя баринъ-князь говорилъ намеками.

Дмитрій оказался въ роли шпіона за молодымъ княземъ и Афросей. Къ несчастію, Дмитрій посудилъ дѣло и взглянулъ на все глазами барина-князя. Да и какъ могъ онъ, дворовый человѣкъ Дестрина, разгадать то, что происходило на душѣ Афроси.

Такимъ образомъ чрезъ Дмитрія, вертѣвшагося постоянно въ театрѣ въ качествѣ помощника декоратора, Праксинъ зналъ очень многое, чего не могъ видѣть собственными глазами. Но переданное принимало совершенно иной характеръ, чѣмъ имѣло въ дѣйствительности. Передавая, напримѣръ, что Дороѳеевская и молодой князь просидѣли и проговорили часа полтора послѣ окончанія репетицій гдѣ-нибудь въ кулисахъ, Дмитрій не могъ знать, а князь не могъ догадаться, что молодой гвардеецъ чуть не насильно держалъ дѣвушку пустыми разговорами и не отпускалъ изъ театра домой.

Наконецъ, во время представленія Султанши-Заиры, князь, смущенный и возбужденный до-нельзя, вдругъ въ антрактѣ отправился изъ зрительной залы на сцену. Афрося-Заира была въ этотъ разъ, въ особенности въ двухъ послѣднихъ актахъ, неподражаема. Она выказала ясно или громадное дарованіе, или случайное, минутное, но страшное возбужденіе; послѣднее было вѣроятнѣе, бросалось въ глаза. Въ одномъ мѣстѣ одной сцены, за которою Праксинъ слѣдилъ, едва смѣя перевести дыханіе, онъ увидалъ, какъ Заира, объяснявшаяся съ Оросманомъ, вдругъ измѣнилась въ лицѣ, слезы показались на ея глазахъ.

«Да, съ нею сегодня что-то происходитъ или уже произошло», подумалъ онъ.

Войдя на сцену, онъ сталъ повсюду искать глазами Афросю и, наконецъ, увидѣлъ ее задумчивую и грустную въ глубинѣ сцены. И сразу показалось князю, что она здѣсь не случайно очутилась; она будто умышленно стоитъ здѣсь въ темномъ углу и ждетъ.

«Неужели это свиданіе?» — шевельнулось у него на сердцѣ, ударило точно ножемъ.

И онъ не ошибся, то-есть его ошибочное подозрѣніе тотчасъ подтвердилось. Здѣсь, на глазахъ его, произошло нѣчто, что затѣмъ нѣсколько часовъ подрядъ всю ночь мерещилось ему. Онъ все видѣлъ и слышалъ, что дѣлалъ и говорилъ племянникъ. Но онъ видѣлъ не оскорбленную Афросю, а только смущенную признаніемъ въ любви и вдобавокъ не слыхалъ ея мольбы оставить ее въ покоѣ. Когда племянникъ обнялъ дѣвушку, въ глазахъ князя настолько все помутилось, что онъ не видѣлъ или не понялъ движенія ея, даже не догадался, что она вырывается отъ нахала. И, не выдержавъ, онъ шагнулъ впередъ изъ своего угла и произнесъ смѣясь: " Allez-y… «

И въ эту же ночь, проводивъ гостей въ Москву, Праксинъ, до-нельзя взволнованный, прошелъ къ себѣ. Если Афрося въ своей комнаткѣ плакала и не спала до зари, хотя легла въ постель, то Праксинъ совсѣмъ не раздѣвался. Онъ рѣшалъ важный вопросъ жизни, быть можетъ, важнѣйшій…

Онъ рѣшалъ и къ утру окончательно рѣшилъ: прекратить всякія празднества въ Дестринѣ, порвать сношенія съ Москвой, запереть театръ, распустить труппу и отправиться на жительство въ совершенно готовый хуторъ въ лѣсу.

Рѣшивъ это и, повидимому, успокоившись, Праксинъ задался другимъ вопросомъ:

Но если они любятъ другъ друга, то что же далѣе долженъ онъ дѣлать? Вѣдь онъ слышалъ разговоръ, слова племянника: „сумашедшая страсть“, „женитьба“… и другія подобныя. Стало быть, онъ долженъ устроить счастье племянника и Афроси!.. Долженъ? Нѣтъ, это слишкомъ!.. Противиться онъ не долженъ. Дать племяннику еще при жизни часть состоянія… пожалуй! Но больше этого онъ ничего дѣлать не долженъ.

Князь предъ разсвѣтомъ сѣлъ въ кресло и въ неловкомъ сидячемъ положеніи заснулъ очень глубоко. Очнувшись часа черезъ три и увидя себя не въ постели, а въ креслѣ, онъ вздохнулъ тяжело. Дѣйствительность и все пережитое вчера сразу стало предъ нимъ. И по пословицѣ: „утро вечера мудренѣе“, Праксину вдругъ показалось, что онъ стоитъ на краю пропасти, но въ эту пропасть еще не падалъ. Явилась надежда. На что, — онъ самъ не могъ понять.

Явившійся любимецъ камердинеръ невѣроятно удивился, найдя постель въ порядкѣ, а князя одѣтымъ. Онъ понялъ, что съ бариномъ происходитъ что-то крайне важное. Филиппъ догадывался, конечно, что именно творится съ бариномъ. Онъ тотчасъ же доложилъ князю, что Алексѣй Львовичъ желаетъ немедленно повидать дядю, чтобы поговорить о дѣлѣ, такъ какъ онъ тотчасъ же собирается ѣхать въ Москву.

— Совсѣмъ?! — вскрикнулъ князь.

— Никакъ нѣтъ-съ. Полагать надо, до вечера или до завтрашняго утра.

Князь подавилъ вздохъ и промолчалъ.

— А еще, ваше сіятельство, спрашиваетъ Дороѳеевская дозволить ей явиться къ вамъ проситься въ Москву.

— А?.. Тоже! — такимъ голосомъ выговорилъ князь, что звукъ этого голоса удивилъ его самого, и только черезъ нѣсколько мгновеній онъ произнесъ холодно:

— Скажи Дороѳеевской, что она не крѣпостная, а вольнонаемная. Можетъ ѣхать, куда хочетъ. Я запретить не могу. А если запоздаетъ на репетицію или на представленіе, то я только прикажу въ конторѣ разсчесть ее, выплативъ жалованье. А видѣть ей меня ни зачѣмъ не нужно. Пускай ѣдетъ!

— Слушаю-съ. А на счетъ князя какъ прикажете?

— Проси его сейчасъ.

Филиппъ двинулся къ двери. Князь остановилъ его снова. Въ груди его забушевало какое-то совершенно новое для него чувство, но ужасное по своей невыносимой боли.

— Скажи Дороѳеевской, что князь ѣдетъ въ Москву: такъ что же зря лошадей гонять? Онъ можетъ ее съ собою прихватить и доставить къ господину Остолопову. Вмѣстѣ и поѣдутъ въ одномъ возкѣ.

И князь, въ положеніи малаго ребенка, ждалъ чего-то, будто ждалъ, что Филиппъ воспротивится этому приказанію, скажетъ, что это невозможно, неудобно, нехорошо. И онъ даже удивился, что Филиппъ отвѣтилъ: „Слушаю-съ“, и вышелъ вонъ.

Онъ понурился, потомъ взялъ себя за голову. Онъ не понималъ, почему онъ умышленно самъ себя терзаетъ.

XXXII.

Черезъ нѣсколько минутъ Праксинъ услыхалъ шаги и шпоры. Выраженіе его лица сразу измѣнилось, какъ будто онъ возненавидѣлъ теперь эти шаги и шпоры.

Офицеръ вошелъ къ дядѣ, поздоровался съ нимъ. Лицо молодого человѣка было какъ бы отчасти смущенное или озабоченное. Онъ сѣлъ противъ Праксина и выговорилъ нѣсколько тихимъ и какъ бы даже сконфуженнымъ голосомъ:

— Дядюшка, мнѣ съ вами надо объясниться, хотя дѣло пустое, но все-таки надо объясниться. Вы, можетъ быть, замѣтили, что я… что мнѣ… Однимъ словомъ, что Дороѳеевская меня прельстила?

И молодой человѣкъ при этомъ иронически улыбнулся. Пристально смотрѣвшій на него дядя не понялъ этой усмѣшки. Она противорѣчила тому, что онъ готовился услыхать и для чего онъ собиралъ въ себѣ всѣ душевныя силы. Племянникъ вѣдь, сейчасъ же будетъ просить позволенія жениться на Афросѣ.

— Вчера, заговорилъ офицеръ, — вы застигли меня въ ту: минуту, когда я, какъ мальчишка, увлекшись, дѣлалъ Дороѳеевской свою декларацію. Поэтому я и считаю нужнымъ объясниться съ вами. Я дѣйствительно увлекся ею, какъ говорится, влюбился, и даже очень пылко. Вы сами, когда я пріѣхалъ сюда, сказали мнѣ шутя, что и вамъ она очень нравится, хотя я понимаю, что вамъ въ ваши годы ьна не можетъ нравиться такъ же, какъ мнѣ. Говоря, что вы влюблены въ нее до такой степени, что хоть бы жениться, вы смѣялись. Вамъ, разумѣется, думалось, что вы говорите сущій вздоръ. А между тѣмъ, дядюшка, мое положеніе еще вчера было именно такое. Я влюбился въ нее настолько, что готовъ былъ бы еще вчера предъ представленіемъ просить у васъ позволенія жениться на ней. Вотъ какъ невѣроятныя вещи, даже диковинныя, становятся иногда самыми простыми. Но вчера, въ ту самую минуту, когда вы застигли насъ, я узналъ то, что, по правдѣ говоря, мнѣ и на умъ не приходило. Дороѳеевская не только не любитъ меня и не можетъ любить, но уже давно любитъ другого…

Князь невольно двинулся въ своемъ креслѣ и поднялъ опущенную голову. Племянникъ разсчитывалъ на мѣткій ударъ и не ошибся. Онъ умышленно смолкъ и ждалъ. А дядя молчалъ. Одно слово просилось съ его языка; то же самое слово ожидалъ племянникъ; но произнести его было мудрено.

„Кого же?“ хотѣлъ сказать Праксинъ и не рѣшался.

Офицеръ улыбнулся и вымолвилъ:

— Вы спросите, конечно, кого она любитъ. Догадаться…

И офицеръ умышленно запнулся, сталъ разводить руками, какъ бы не зная, что сказать, какъ выразиться.

„Догадаться немудрено“, мысленно произнесъ Праксинъ, надѣясь услыхать эти слова.

— Догадаться совсѣмъ невозможно, произнесъ офицеръ. — Дать вамъ годъ времени, вы все-таки не догадаетесь. Да и никто не догадается. Настолько оно странно.

Несмотря на эти слова, въ душѣ Праксина снова скользнула надежда. То, во что онъ еще недавно вѣрилъ, для племянника, конечно, должно казаться невѣроятнымъ. Любовь Афроси должна казаться ему чудовищною дерзостью.

— Представьте себѣ, дядюшка, что эта даровитая дѣвушка, такъ мало похожая на простую холопку, влюблена…

Офицеръ снова запнулся, пытливо устремивъ глаза въ лицо дяди, и произнесъ съ разстановкой, оттягивая слова:

— Влюблена и вотъ ужъ года два. Да, два года… Въ простого мастерового, ну, просто, въ мужика. Да еще, говорятъ, въ парня-пьяницу и, извините за грубое слово, сволочь.

Князь широко раскрылъ глаза на племянника. Услышанное имъ сразу показалось ему нелѣпѣйшимъ вздоромъ, сплетней или же выдумкой самого племянника.

Но черезъ нѣсколько минутъ тотъ же Праксинъ уже повѣрилъ всему, что разсказалъ ему офицеръ. А молодой князь разсказалъ простую исторію, но очень толково и очень убѣдительно, подтвердивъ ее, вдобавокъ, фактами и предложивъ даже немедленно доказать разсказанное.

Офицеръ объяснилъ, что, будучи влюбленъ въ Афросю, онъ собралъ о ней всевозможныя свѣдѣнія, въ особенности объ ея житьѣ-бытьѣ въ Москвѣ съ ея прежнею барыней Васютиной. Оказалось, что Афрося еще прежде, чѣмъ начала появляться на подмосткахъ Арбатскаго театра за гривенники и двугривенные, была уже влюблена въ молодого парня, крѣпостного какой-то московской помѣщицы. Этотъ парень, видавшійся съ нею часто на Божедомкѣ, видается и теперь здѣсь въ Дестринѣ.

— Когда же и гдѣ? произнесъ князь глухо.

— Видаются, дядюшка, такъ же, какъ и подобаетъ влюбленнымъ, какъ подобаетъ хитрой дѣвушкѣ. Они видаются только по ночамъ и только въ саду у калитки, которая выходитъ на огороды. Не подумайте, Бога ради, что все это выдумки и сочинительство! Я самъ этому не вѣрилъ, но теперь вѣрю… Вамъ, конечно, нѣтъ до этого никакого дѣла. Вамъ не любопытно было бы подстеречь любовниковъ. Но мнѣ, дядюшка, имѣвшему глупость влюбиться въ Дороѳеевскую, это, конечно, любопытно. И такъ какъ я узналъ, что черезъ день, не въ эту, а въ слѣдующую ночь — ея возлюбленный снова явится ночью изъ Москвы въ вашъ садъ, то я хочу быть на мѣстѣ… Разумѣется, я никакого скандала не сдѣлаю, а только погляжу… По правдѣ, мнѣ даже любопытенъ этотъ Павелъ этой Виргиніи, тѣмъ болѣе любопытенъ, что я навѣрное знаю, что онъ пьяница и негодяй.

Наступило молчаніе. Князь, сидѣвшій недвижно въ своемъ креслѣ, вдругъ замоталъ головой и произнесъ:

— Какой все это вздоръ. Я даже не понимаю, какъ все это быстро произошло. Путаница какая-то!

И затѣмъ Праксинъ вдругъ быстро прибавилъ:

— Да и какое намъ до всего этого дѣло? Ты, говоришь, былъ въ нее влюбленъ? Теперь у тебя все прошло. Ну и тѣмъ лучше.

— Лучше, не скажу, все-таки тяжело, дядюшка.

— Все это вздоръ! сухо отозвался Праксинъ. — Въ твои годы и въ твоемъ положеніи влюбляются въ каждую юбку, а когда мотнетъ рядомъ хвостомъ другая юбка, то кидаются за нею. А мнѣ все это совсѣмъ не любопытно. И я не знаю, зачѣмъ собственно ты пришелъ со мною объясняться.

— Я счелъ долгомъ, дядюшка… Вчера вы поймали меня… нашли въ глупомъ положеніи… я, какъ мальчишка, увлекся, объясняясь въ любви… Вы посмѣялись надо мною, и были правы. Но мнѣ, конечно, было это нѣсколько обидно. Вдобавокъ, еще обиднѣе то, что эта дѣвушка, въ которую я влюбился, способна любить пьяницу-мастерового. Вотъ я и счелъ нужнымъ попросить у васъ прощенья, что началъ ухаживать у васъ въ имѣніи за дворовою дѣвкою.

— Ахъ какъ это все… вскрикнулъ князь внѣ себя, но удержался. Ему хотѣлось сказать: „и грубо и глупо“. Слова „дворовая дѣвка“, прилагаемыя къ Афросѣ, уже были для него невыносимы.

— Да, отличился я, дядюшка. Могу сказать, во всю жизнь не забуду этой глупости.

Офицеръ поднялся и заявилъ, что онъ ѣдетъ въ Москву до слѣдующаго утра, но днемъ непремѣнно вернется, чтобы въ слѣдующую ночь быть въ саду и собственными глазами убѣдиться въ томъ, что узналъ о Дороѳеевской.

— Но вѣдь она тоже собирается въ Москву? — вдругъ вспомнилъ князь. — И вѣроятно дня на три. Ты этого не зналъ?

Молодой князь нѣсколько смутился, хотѣлъ что-то сказать, замялся, запутался и пробормоталъ что-то несвязное.

— Она собирается въ Москву. Я даже хотѣлъ тебѣ предложить довезти ее къ Остолопову, но теперь, я полагаю… Да, я полагаю, что теперь лучше вамъ ѣхать врозь.

— Конечно, конечно, отозвался офицеръ. — Я бы не желалъ сидѣть съ нею три часа въ возкѣ… Но я думаю, что она тоже вернется къ вечеру или завтра поутру.

И онъ поспѣшно простился съ дядей и вышелъ изъ комнаты. Князь остался одинъ, задумался и зашепталъ въ полголоса:

— Не можетъ быть!.. Невѣроятно!.. Сплетни!.. Нѣтъ!.. Совершенно возможное дѣло… Именно такая, какъ она — существо правдивое, простое, увлекающееся. Именно она можетъ любить простого парня, дворового человѣка. Вѣдь она сама же такая. Они и пара, они ровня. Наконецъ, она полюбила еще тогда, когда она еще не знала, какое у нея дарованіе, когда собиралась сдѣлаться горничной… Все это совершенно возможно… Сплетни и сплетни! Чья-нибудь напраслина. Чья-нибудь выдумка злая!.. Не можетъ этого быть!.. Это клевета!

И цѣлый часъ увѣрялъ себя князь, то въ одномъ, то въ другомъ, то глубоко вѣря въ правду всего узнаннаго, то отрицая все…

Наконецъ явился тотъ же Филиппъ и сталъ въ дверяхъ.

— Что ты? нѣсколько нетерпѣливо произнесъ князь.

— Князь Алексѣй Львовичъ выѣхали и приказали сказать, что они раньше трехъ дней врядъ ли вернутся.

— Ну, и чортъ… — князь запнулся и прибавилъ быстро — …съ этими дѣлами! Все это вздоръ!

— Еще, ваше сіятельство, Дороѳеевская… нерѣшительно началъ Филиппъ и смолкъ.

— Ну, что же? Опять Дороѳеевская? Что еще?

— Проситъ извинить ее. Онъ передумала и въ Москву не собирается. Поѣдетъ послѣ.

— А-а! протянулъ князь и прибавилъ мысленно:

„Вѣроятно вспомнила про свиданіе. Пропустить не хочется“.

— Это до меня не касается, выговорилъ онъ. — Не хочетъ ѣхать — пускай сидитъ. Когда захочетъ — пускай ѣдетъ.

Филиппъ вышелъ, а у Праксина все какъ-то перепуталось и въ головѣ, и на душѣ. Онъ начиналъ чувствовать себя физически усталымъ. Борьба, происходящая въ немъ уже такъ долго, надломила его. Онъ прожилъ свою жизнь спокойно, правда, безрадостно, но за то и безъ треволненій нравственныхъ, и просто какъ бы не привыкъ мучиться. Теперь, послѣдніе дни и все имъ пережитое и перечувствованное совершенно разбило его.

И въ первый разъ въ жизни, князь среди бѣла дня прошелъ въ свою спальню, заперъ дверь и не раздѣваясь легъ на постель.

Онъ когда-то въ Петербургѣ, подшучивалъ надъ одною генеральшею, у которой было много горя въ жизни и которая увѣряла, что самое цѣлебное средство послѣ горя — побольше спать. Она говорила, что когда потеряла своего мужа, то годъ цѣлый спала часовъ по двадцати въ день. Генеральша эта вспомнилась теперь Праксину, и онъ, вытянувшись на постели, грустно улыбнулся.

Уже начиная дремать, князь вдругъ очнулся снова и будто отвѣтилъ кому-то, спрашивающему его, и отвѣтилъ громко, рѣзко:

— Конечно, пойду! Всю ночь простою!

И онъ самъ удивился. Кто же и когда предложилъ ему итти подсматривать: будетъ ли Афрося на свиданіи. Въ полудремотѣ кто-то такой будто спрашивалъ у него, а онъ даже разозлился: какъ еслибъ это было давно рѣшенное дѣло.

И дѣйствительно, пока Праксинъ волновался, въ немъ самомъ будто самостоятельно и независимо отъ его воли явилось твердое рѣшеніе быть ночью въ саду и подстеречь Афросю на свиданіи съ любовникомъ.

XXXIII.

Есть на Руси поговорка: „Что, воду толчешь? — Толку. — Пыль есть? — Нѣтъ, нѣту. — Ну, толки“.

Поговорку эту можно было примѣнить теперь ко всему обществу Бѣлокаменной. Во всѣхъ дворянскихъ домахъ столицы только и было толку о дѣвушкѣ, которую иначе не называли, какъ Султаншей Афросей или Праксинской султаншей. Москва давно уже рѣшила, что хорошенькая актриса Дороѳеевская — „первая любовница“ въ двоякомъ смыслѣ. Такого рода связь казалась серьезною въ положеніи князя, человѣка пожилого, независимаго, почти безроднаго, такъ какъ, всѣ его однофамильцы, за исключеніемъ одного племянника, были дальнею роднею.

Афрося, конечно, и вообразить себѣ не могла, насколько она заняла собою весь городъ. Впрочемъ, она и того почти не знала, насколько три человѣка, ближе стоящіе, заняты ея судьбой на совершенно разный ладъ. Эти три человѣка, отъ зари до зари думавшіе теперь объ Афросѣ, были: князь Праксинъ, Остолоповъ и Праксинъ-офицеръ.

Помимо князя Праксина, который переживалъ самые тяжелые дни своей жизни, премьеръ-майоръ тоже волновался у себя на квартирѣ въ Москвѣ. Онъ только всякій день выходилъ гулять, бродилъ и все бормоталъ что-то…

Въ томъ, что онъ теперь сдѣлалъ, показалось бы постороннему много противорѣчій. А между тѣмъ Остолоповъ зналъ, что дѣлаетъ. Объяснивъ князю, что онъ купилъ Дороѳеевскую и любовницей его никогда ей не позволитъ быть, а напротивъ вскорѣ увезетъ въ Петербургъ и со временемъ женится на ней, Остолоповъ оставилъ дѣвушку въ Дестринѣ, а самъ засѣлъ въ Москвѣ. А здѣсь, не имѣя никакихъ занятій, онъ бродилъ по своей квартирѣ или гулялъ по улицамъ Москвы и все ухмылялся и бормоталъ. Даже, казалось, премьеръ-майоръ облизывается съ удовольствіемъ, какъ лиса, которая или покушала или собирается покушать курочку.

Остолоповъ оказывался, при всемъ своемъ простодушіи и добротѣ, человѣкомъ себѣ на умѣ. Онъ былъ теперь въ положеніи охотника до рыбной ловли, который закинулъ удочку, сѣлъ на берегу и улыбаясь поглядываетъ на поплавокъ. Рыба клюетъ. Только бы вотъ не прозѣвать, когда дернуть и выхватить хорошаго ерша на берегъ. Только бы не прозѣвать майору, въ какой день пріѣхать въ Дестрино, приказать своей крѣпостной дѣвушкѣ укладываться и увозить ее изъ Дестрина навсегда. Въ этотъ самый моментъ поплавокъ непремѣнно исчезнетъ подъ водой, леса натянется какъ струна… А майоръ выхватитъ на берегъ рыбку — князя Праксина.

Одновременно молодой князь тоже былъ занятъ Афросей и тоже не дремалъ. Одинъ очень ловкій человѣкъ и не совсѣмъ порядочный, съ тѣхъ поръ какъ разорился, помогалъ ему всячески. Товарищъ Ахлестовъ надѣялся поправить свои обстоятельства, помогая товарищу-князю.

Молодой князь, пріѣхавъ въ Москву, остановился у товарища. И въ тотъ же день, въ той же квартирѣ появился прилично одѣтый парень изъ простонародья. Его впустили въ горницу, занятую гостемъ. Князь, сидя у окошка, а парень — отоя у дверей — пробесѣдовали около часу.

Парень былъ Илья Сошкинъ. Офицеръ тотчасъ же, чуть не съ первыхъ словъ, понялъ, съ кѣмъ имѣетъ дѣло. Если онъ слегка ошибался, то развѣ только въ томъ, что считалъ парня болѣе ограниченнымъ, нежели тотъ былъ въ дѣйствительности. Впрочемъ, къ концу разговора Сошкинъ нѣсколькими словами, сказанными случайно, а можетъ-быть умышленно, выяснился весь. Князь Алексѣй Львовичъ невольно обрадовался: ему кладъ въ руки давался. Такой помощникъ, какъ Сошкинъ, былъ рѣдкая находка. Нужно же было такое счастье, что этотъ сомнительный московскій обыватель — единственный и близкій родственникъ „треклятой дѣвченки“, какъ сталъ уже мысленно называть онъ Афросю.

Прежде всего офицеръ подробно разспросилъ Сошкина, какъ онъ родня Афроси, въ какихъ съ нею отношеніяхъ и каково его житье-бытье въ Москвѣ. Сошкинъ отвѣчалъ, что не зналъ Афроси ребенкомъ, такъ какъ ее увезли давнымъ-давно въ Москву, а онъ оставался въ деревнѣ. За то за послѣдніе годы онъ съ нею подружился, и она полюбила его за то, что онъ племянникъ и крестникъ ея отца. Житье свое въ Москвѣ Сошкинъ объяснилъ просто:

— Дѣла особаго никакого нѣтъ, а такъ, гдѣ случится, поработаю.

Малый при этомъ усмѣхнулся. „Поработать“ для него значило очистить чьи-либо карманы, ящики или горницы, а при случаѣ, совершенно невиннымъ, конечно, образомъ, быть замѣшаннымъ и въ какомъ нибудь убійствѣ ради грабежа.

Затѣмъ, князь спросилъ у парня, желаетъ ли онъ имѣть побольше денегъ и не только заразъ въ видѣ подачки, а хотя бы нѣчто въ родѣ капитальца на всю жизнь. Такія деньги, на которыя онъ можетъ откупиться на волю, открыть лавку, торговлю завести и сдѣлаться, пожалуй, купцомъ.

Сошкинъ сначала изумился, принялъ слова офицера-князя за шутку, но затѣмъ, какъ истый негодяй, тотчасъ же смекнулъ, что все это далеко не баловство — а дѣло очень важное. И все зависитъ отъ него; только бы ему не сплоховать.

Разумѣется, Сошкинъ отвѣтствовалъ, что за „эдакое“ онъ пойдетъ на всякое дѣло. И тутъ-то именно весь онъ и выяснился князю, выразившись, что еслибъ ему предложили, хоть и „грѣшное“ какое дѣло, то и на него пошелъ бы онъ, чтобы разбогатѣть.

— Стану тогда ко всѣмъ службамъ церковнымъ ходить, свѣчи ставить — грѣхъ свой и замолю, — смѣясь разбойнымъ смѣхомъ сказалъ онъ.

Послѣ этого, помолчавъ нѣсколько мгновеній, князь прямо перешелъ къ дѣлу, объяснивъ Сошкину, что вся суть въ его двоюродной сестренкѣ. Ему приходилось помочь князю въ нѣкоторомъ дѣлѣ и помочь пока самымъ простымъ образомъ.

— Ты получишь отъ меня, сказалъ князь, пятьдесятъ рублей пока въ задатокъ. И будешь ты съ своей сестренкой только ласковъ, какъ никогда не бывалъ. Пока больше ничего не надо. Ну, а тамъ, братецъ, послѣ — только держись!… — Могу у тебя попросить такое одолженіе, что пожалуй ты и на попятный дворъ.

— Ну, это не мы-съ! какъ будто обидѣвшись, произнесъ Сошкинъ. — Мы народъ не такой… Вамъ оно извѣстно быть не можетъ, а вотъ увидите. Илья Сошкинъ только вотъ захоти!..

Парень поднялъ сжатый кулакъ, но тотчасъ же какъ бы спохватился, махнулъ рукой и прибавилъ:

— Да что толковать! Будетъ вамъ нужда — позовите и увидите.

— Ну, ладно! Вижу, что не ошибся. Ты и впрямь молодецъ съ виду. Скажи ты мнѣ теперь, собираешься ли ты быть въ Дестринѣ?

— Надоть бы деньжонокъ попросить у Афроськи… Она мнѣ завсегда даетъ. А теперича, если ваше сіятельство, какъ пообѣщали… Ну, стало быть, если отъ васъ получка будетъ — не нужно мнѣ и къ ней бѣгать.

— Нѣтъ, братецъ, это совсѣмъ не дѣло. За то я тебѣ и деньги дамъ, чтобы ты чаще туда бѣгалъ, да почаще бы видался съ сестрой. Во всякомъ случаѣ, ты сказывалъ господину Ахлестову, что долженъ быть завтра въ ночь. Такъ уговаривался. Ну, вотъ и ступай. Вѣдь она будетъ тебя ждать? Придетъ?

— Полагать надо, придетъ. Не впервой.

— Ну, и ступай. И долженъ ты будешь. — Погоди. Прежде мнѣ надо колеса смазать.

Офицеръ поднялся, досталъ изъ стола бумажникъ съ деньгами и, вынувъ пятьдесятъ рублей, передалъ парню.

Лицо Сошкина сильно измѣнилось, стало какъ-то сумрачно. Онъ не могъ хладнокровно чувствовать денегъ. Прикосновеніе къ нимъ производило на него совершенно ему самому непонятное впечатлѣніе. Въ первую минуту лицо его выразило то же, что лицо человѣка, истомленнаго жаждой, которому подали воды, но затѣмъ оно потемнѣло отъ внутренняго волненія.

Князь не такъ понялъ выраженіе лица парня и прибавилъ:

— Вскорѣ еще дамъ. Это — пока… Ну, слушай: ступай ты въ Дестрино и дѣлай ты только одно дѣло. Увидишься съ своей Афроськой — знай ласкайся, да цѣлуй ее на всѣ лады. А самъ говори, что хочешь. — Всякіе турусы на колесахъ. Только одно условіе помни: говори тихохонько, чтобы не то что кому было слышно въ кустахъ, что ли, а чтобъ и ей-то пожалуй было не слышно. Понялъ ли ты?

— Какъ не понять? А изъ далече ли глядѣть на насъ-то будутъ?

— Что? даже удивился офицеръ.

— Какъ, то-ись, что?

— Не понимаю, что ты спрашиваешь.

— Да вѣдь на насъ, стало-быть, глядѣть будутъ?

— Однако, ты продувной! разсмѣялся офицеръ.

— Чѣмъ же я продувной. Дѣло понятное! просто отозвался Сошкинъ. — Только вотъ что, ваше сіятельство! Вы сдѣлайте милость, не будьте моимъ предателемъ. Мнѣ что жъ ваши пятьдесятъ рублей, коли меня тамъ накроютъ, да въ острогъ отвезутъ.

— Что ты, Богъ съ тобой!

— Богъ-то со мной. Почему ему не быть! Только вѣдь вамъ невѣдомо, что я въ нѣкоторомъ видѣ бѣглый. Оттого я и съ сестренкой видаюсь тайкомъ отъ людей. Хоть баринъ у меня и есть, да не живу я у него, а шатаюсь-мотаюсь по Москвѣ. Накроютъ меня въ Дестринѣ, то вѣстимо судить не будутъ за то, что я сестренку облапилъ, да цѣловалъ. А засудятъ совсѣмъ за разныя другія обстоятельства и первымъ дѣломъ за бѣглость и безписьменность.

Сошкинъ нахмурился и какъ бы размышлялъ, глядя на пачку ассигнацій, которую держалъ въ рукахъ; князь поспѣшилъ успокоить малаго на всѣ лады, но при этомъ онъ, конечно, не объяснилъ ему ничего. Шустрый малый догадался, что все таки, пожалуй, играетъ въ опасную игру, имѣя дѣло съ княземъ-офицеромъ, который тоже шустръ.

— Вотъ что, ваше сіятельство, заговорилъ онъ нѣсколько фамильярно. — Деньги эти, вѣстимо, большія, а обѣщаете вы и ни вѣсть какія горы золотыя. Только вѣдь кожа-то человѣческая — своя то-ись, — тоже дорога. Мнѣ вотъ моя кожа, чортъ ее знаетъ! — кажетъ такою иной разъ, что цѣны ей нѣту. — Вотъ какъ! Спустятъ ее у меня въ Дестринѣ, либо въ Москвѣ, въ острогѣ, то мнѣ ваши денежки будутъ неутѣшительны. А вы извольте, какъ по честной совѣсти, по Божьи, прямо мнѣ сказать: какого я чижа долженъ въ этой хлопушкѣ изображать. А такъ, въ потемкахъ — воля ваша лазить нехотца.

Молодой князь постоялъ предъ парнемъ, затѣмъ прошелся по горницѣ, усмѣхнулся и выговорилъ вслухъ:

— Me voila au pied du mur!

— Виноватъ, что вы изволите… Не разслышалъ, отозвался Сошкинъ, думая, что князь обращается къ нему.

— Говорю я, что опаснаго тутъ или чрезвычайнаго ничего нѣтъ.

И молодой человѣкъ въ нѣсколькихъ словахъ объяснилъ парню почти всю правду.

Есть въ Дестринѣ нѣкій человѣкъ изъ московскихъ дворянъ, гость, который шибко влюбился въ Дороѳеевскую. Но онъ прослышалъ, что у нея ночныя свиданія съ какимъ-то парнемъ. И вотъ въ слѣдующую ночь онъ пойдетъ подглядывать; сдѣлать, вѣстимо, ничего не сдѣлаетъ. Только ахнетъ и плюнетъ на его двоюродную сестренку, считая, что парень ея любовникъ… А больше ничего не надо. Все дѣло въ этомъ.

Сошкинъ вздохнулъ какъ-то странно, нѣжно, по-дѣтски, что совершенно не шло къ его фигурѣ.

— Эхъ-хе-хе! прошипѣлъ онъ. — Около того!.. По близости… А можетъ, и такъ!.. Самое дѣло… А можетъ, вы сказываете середку на половинѣ… Ну, да это ваше дѣло. Только вотъ что, ваше сіятельство. Послѣднее слово — стало быть — настоящее, крѣпкое слово. Коли накроютъ меня съ Афроськой, да захотятъ сцапать, то, впередъ вамъ сказываю, прихвачу я съ собою ножичекъ. Человѣка четыре, а то и съ полдюжины положу и все-таки не дамся. А коли ужъ цѣлая стая насядетъ на меня — перекрошу много народу и запутаюсь, но сейчасъ же на васъ и сошлюсь: вы, молъ, меня подпущали. А за какимъ дѣломъ, этого не знаю. Вамъ, князю, и эдакое не къ лицу будетъ — московскаго шаталу нанимать, да на темное дѣло допущать.

— Я тебѣ говорю толкомъ, что ничего не будетъ. Только этотъ самый баринъ подглядывать будетъ. Ты его и не увидишь, гдѣ онъ въ кустахъ запрячется. Только помни: цѣлуй пуще всего Афроску, куда попало. Да громко не разговаривай. А коли хочешь, что громко сказать, такъ говори, какъ ты ее любишь и обожаешь. Жить безъ нея не можешь. Да сдѣлай такъ, чтобъ и она тебя чмокала. Въ этомъ-то самое главное… и вотъ тебѣ божусь Богомъ, вотъ на. образъ, пожалуй, перекрещусь, что ничего съ тобой не приключится. Какъ придешь, такъ и уйдешь.

Слова, и въ особенности голосъ, молодого офицера подѣйствовали на малаго. Онъ успокоился, повеселѣлъ и, прощаясь, выговорилъ:

— Послѣ завтрева приду-съ и доложу. Такъ обдѣлаемъ, что просто удивительно.

XXXIV.

Князь Алексѣй Алексѣевичъ считалъ часы за часами и мучительно ожидалъ той ночи, когда отправится въ садъ убѣдиться собственными глазами, правъ ли племянникъ или просто клеветникъ. Прошелъ день, ночь и еще день, наступилъ вечеръ. Наконецъ, время пошло къ полуночи и владѣлецъ Дестрина первый разъ отъ роду, зимой, въ глубокій ночной часъ, тайкомъ вышелъ изъ дому и отправился въ свой собственный садъ, туда, гдѣ онъ примыкалъ къ огороду.

Достигнувъ узенькою тропинкою до калитки, которая вела на огородъ, князь пріостановился и осмотрѣлся. Онъ спросилъ себя, гдѣ ему спрятаться въ кусты: со стороны ли сада или со стороны огорода. Вопросъ этотъ надо было рѣшить, а рѣшить было крайне мудрено. Подумавъ, князь прошелъ калитку, но тутъ оказалось совершенно голое мѣсто, покрытое сугробами. Что-то подсказало князю, что на такомъ мѣстѣ въ ночь, недостаточно темную, любовники не сойдутся, а если сойдутся, то не останутся. Онъ вернулся снова въ садъ, увидѣлъ близъ калитки большую колоду, лишь слегка заметенную снѣгомъ, и ему опять представилось, что именно здѣсь, на этой колодѣ, любовники и видаются. Она служитъ имъ скамейкой.

Праксинъ сталъ и задумался. Много ли прошло времени, онъ не помнилъ, но вдругъ очнулся отъ скрипа шаговъ. Шаги раздавались со стороны огорода. Онъ быстро, какъ пойманный воръ, бросился прямо въ кусты и, увязая по колѣно въ снѣгу, добрался до самаго большого куста. Убѣдившись, что его совершенно не видно, онъ опустился и сѣлъ на снѣгъ.

Черезъ нѣсколько мгновеній калитка отворилась, плотная фигура въ тулупѣ появилась въ саду. Пришедшій оглядѣлся и сѣлъ на колоду. По его движенію видно было, что онъ дѣлаетъ нѣчто уже знакомое. Не первый разъ онъ здѣсь.

Тишина кругомъ царила мертвая. Пришедшій, не двигаясь, сидѣлъ на колодѣ, чуть слышно посвистывая пѣсенку. Праксинъ сидѣлъ въ снѣгу, боясь перевести дыханіе, чтобы не выдать себя.

Вѣроятно, парочка, видавшаяся здѣсь, внимательно соблюдала назначенное время. Не прошло нѣсколько минуть, какъ на тропинкѣ показалась женская фигура. Князь приглядѣлся и сердце екнуло въ немъ. Это, конечно, была Афрося.

— Запоздала, голубчикъ, прости, громко выговорила она, весело подбѣгая къ малому.

Пришедшій, т. е. Илья Сошкинъ, поднялся къ ней навстрѣчу, тотчасъ же обхватилъ дѣвушку и расцѣловалъ. Афрося, привыкшая къ простому „здоровканью“ въ три поцѣлуя, очень удивилась, когда ея Илюша, не выпустивъ ее, продолжалъ цѣловать и даже зачмокалъ совсѣмъ.

— Что ты это? выговорила она.

— Давно не видалъ, отозвался Илья Сошкинъ. — Соскучился. Все сердце изныло! Подь-ка вотъ, садись.

И усадивъ Афросю около себя на колодѣ, Сошкинъ началъ дѣло, на которое былъ нанятъ. Вѣроятно, сценическій талантъ былъ у нихъ въ роду. Племянникъ кучера барыни Васютиной, быть можетъ, уродился тоже актеромъ немного хуже Афроси. Онъ засыпалъ ее словами, гдѣ перемѣшивалъ всякія росказни и небылицы вмѣстѣ съ горячими увѣреніями въ любви.

— Ни пить, ни ѣсть не могу, говорилъ онъ громко. — Только ты у меня въ мысляхъ! И когда этому конецъ? Мерещится, что ты совсѣмъ обо мнѣ и думать перестала.

И много такихъ словъ говорилъ Сошкинъ. Афрося отвѣчала мало: она удивлялась и не понимала, что дѣлается съ двоюроднымъ братомъ. Никогда онъ не бывалъ къ ней такъ ласковъ. Дѣвушка сообразила, что ему нужны деньги и, вѣроятно, много. Поэтому онъ такъ сердечно и относится къ ней.

Сошкинъ на ея вопросъ отозвался тихо, что никакихъ денегъ ему не нужно, и затѣмъ прибавилъ громко:

— Деньги у меня есть! Бросила бы ты это треклятое скоморошество, да шла бы скорѣе ко мнѣ. Только у меня это и въ мысляхъ.

— Что ты, Богъ съ тобой! воскликнула Афрося, совершенно изумленная такого рода предложеніемъ.

— А ты тише, тише! шепнулъ Сошкинъ. — Не ровенъ часъ. Услышатъ. Придутъ, да меня и накроютъ.

И онъ снова продолжалъ свое дѣло. Снова говорилъ едва слышно то, что къ дѣлу не шло, и наоборотъ, чуть не выкрикивалъ свои увѣренія въ страстной любви.

Впечатлѣніе, произведенное на Афросю этимъ свиданіемъ, было странное. Какъ актриса, она уже начинала было догадываться, что во всемъ этомъ какая-то фальшь подмостокъ, но затѣмъ она тотчасъ же упрекнула себя за подозрѣнія. Илюша, можетъ быть, перемѣнился, сталъ ее больше любить. Вотъ самое простое объясненіе.

Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ колоды, на которой сидѣли братъ и сестра, сидѣлъ, не двигаясь и прислушиваясь къ малѣйшему слову, совершенно пораженный князь. Все, что онъ видѣлъ и слышалъ, было дѣйствительностью, ужасною дѣйствительностью. Не оставалось ни малѣйшаго сомнѣнія, что тутъ любовники. Въ нихъ, правда, одна разница, — онъ болѣе страстный любовникъ, больше любитъ ее, чѣмъ она его. Она какъ-то спокойна. Нѣтъ въ ней и тѣни пыла или страсти. Въ голосѣ ея ласка, но какая-то простая. Если закрыть глаза и прислушаться, то подумаешь, что Афрося разговариваетъ съ ребенкомъ, которому готова покровительствовать, котораго готова всячески баловать.

Несмотря на пытки, которыя выносилъ князь все время, что длилась бесѣда предполагаемыхъ любовниковъ, онъ все-таки чуялъ многое. Онъ размышлялъ и соображалъ.

И вдругъ нѣчто явилось на душѣ, какъ лучъ свѣта. Онъ, авторъ Султанши Заиры, положившій въ свое произведеніе всю душу, обдумавшій не только всѣ положенія дѣйствующихъ лицъ, но малѣйшія проявленія чувствъ ихъ, онъ — не князь Праксинъ-вельможа, а князь Праксинъ сочинитель — разгадалъ тайну.

„А если это Нерестанъ!“ вдругъ подумалъ переводчикъ Вольтеровой Заиры.

И эта мысль показалась ему настолько правдоподобна, что всѣ терзанія, которыя онъ чувствовалъ на душѣ, сразу стихли. Вмѣстѣ съ тѣмъ эта догадка такъ поразила его, что онъ пересталъ видѣть и слышать.

Онъ пришелъ въ себя только отъ того, что хлопнули калиткой. Парня предъ нимъ уже не было. На колодѣ сидѣла одна Афрося.

„А если это вѣрно… прошепталъ Праксинъ. — Я почти вѣрю. Да, я вѣрю! Это Нерестанъ“.

И вдругъ Праксину непреоборимо захотѣлось подняться, выйти и застигнуть Афросю. Заговорить съ нею здѣсь, ночью, на той же колодѣ, гдѣ только-что сидѣлъ какой-то мастеровой!

— Да, надо объясниться… Въ послѣдній разъ! рѣшилъ онъ.

Князь двинулся изъ-за куста… Дѣвушка вскочила, вскрикнула и хотѣла бѣжать.

— Афрося! Это я… выговорилъ князь… Она остановилась… Онъ приблизился…

— Ты испугалась?..

— Да-съ. Шибко напужалась, смѣясь, отозвалась Афрося. — Но какъ же вы-то здѣсь, ночью, въ снѣгу…

Голосъ дѣвушки поразилъ Праксина. Ни капли смущенія или стыда быть взятою врасплохъ. Напротивъ, голосъ этотъ звучитъ восторженною радостью, будто дѣвушка счастлива чрезмѣрно, что встрѣтилась здѣсь нечаянно съ нимъ.

„Неужели актриса говоритъ въ ней, ловко научившаяся интонаціямъ?“ думалъ князь.

— Что же вы не отвѣчаете, вы будто озабочены… Скажите мнѣ, за что вы гнѣваетесь. Какъ я рада, что васъ повстрѣчала… Скажите! Скажите! За что вы гнѣваетесь?

Все это Афрося произнесла быстро, страстно и въ порывѣ, радости и счастья тронула князя за руку…

— Скажи мнѣ: кто это былъ здѣсь?..

— Братъ мой…

— Братъ?! Ты говорила, что ты сирота.

— Двоюродный… но все же братъ.

— Такъ это — Нерестанъ? радостно воскликнулъ князь.

— Какъ Нерестанъ? вымолвила удивленно Афрося, но вдругъ поняла и потупилась. Князь схватилъ ее за обѣ руки и потянулъ тихо къ себѣ…

— Скажи, ты не любишь племянника Алешу?.. Говори.. — произнесъ онъ.

— Онъ обижаетъ меня, проходу не даетъ съ глупыми рѣчами, обидными… Я уже хотѣла уѣзжать… Но вы-то… 3а что гнѣваетесь?..

— Афрося… Любишь ли ты… шепнулъ Праксинъ едва слышно, но не кончилъ…

— Кого?

— Догадайся… Если ты Заира, а здѣсь былъ Нерестанъ… для меня… То что же во мнѣ… Что меня изумило, истерзало… Афрося… Я люблю тебя безумно…

Дѣвушка потупилась какъ виноватая. Князь обнялъ ее и прильнулъ дрогнувшими губами къ ея лицу. Афрося тихо заплакала, но крѣпко прижалась къ нему, какъ испугавшійся ребенокъ жмется къ нянѣ.

XXXV.

Черезъ два дня въ Дестринѣ произошло нѣчто, совершенно простое, но почему-то показавшееся загадочнымъ всѣмъ обитателямъ. Всѣ, отъ дворовыхъ людей до труппы актеровъ, если не разсудкомъ, то чутьемъ поняли, что происходитъ нѣчто особенное: ожидаемое давно какъ бы становилось или стало дѣйствительностью. Двѣ личности, интересовавшія всѣхъ и бывшія предметомъ давнишнихъ толковъ и пересудовъ, т. е. самъ князь и актриса Дороѳеевская, вдругъ сразу удивили всѣхъ. Князь ходилъ радостный, сіяющій. Малый ребенокъ замѣтилъ бы, что онъ считаетъ себя самымъ счастливымъ въ мірѣ человѣкомъ. Никогда не видали его таковымъ. Онъ просто помолодѣлъ лѣтъ на двадцать.

Въ то же время актриса, первая любовница Дестринскаго театра, тоже казалась всѣмъ обитателямъ не такою, какою была еще недавно. Она была нѣсколько задумчива, казалась какъ бы смущенною или оробѣвшею. Но сквозь это смущеніе сквозила тоже какая-то потаенная радость, какое-то боязливое счастіе. Дороѳеевская казалась безконечно и неизмѣримо счастлива, но будто одновременно пугалась, боялась чего-то. Взглядъ ея былъ иногда не только задумчивъ, но даже грустенъ. Она какъ-то притихла. На губахъ была постоянно кроткая улыбка радости, а во взглядѣ казалась если не печаль, то озабоченность. Она на всѣхъ озиралась какъ-то удивительно, боязливо, точно будто провинилась въ чемъ и мысленно просила прощенія.

Не меньше толковъ возбуждалъ въ усадьбѣ и тотъ, кто былъ почти первымъ человѣкомъ послѣ самого князя, а именно Филиппъ Антонычъ. Любимецъ-камердинеръ ходилъ темнѣе ночи. Зналъ ли онъ что-нибудь новое или догадывался, никому не было извѣстно. Онъ ни съ кѣмъ не обмѣнивался ни словомъ, на нескромные вопросы нѣкоторыхъ обитателей отвѣчалъ уклончиво или дерзко, смотря по тому, кто обращался къ нему.

Наконецъ, однажды рано утромъ князю подали сани тройкой. Онъ сѣлъ въ нихъ вмѣстѣ съ любимцемъ лакеемъ. Филиппъ былъ мрачнѣе, чѣмъ когда-либо. На облучкѣ помѣстился Дмитрій и тоже какъ-то загадочно озирался на дворовыхъ. Князь выѣхалъ по Московской дорогѣ.

Черезъ часъ послѣ выѣзда князя — а именно это и произвело переполохъ — такія же сани тройкой, но поменьше, подъѣхали жъ флигелю. Въ нихъ усѣлась, смущаясь, не глядя ни на кого, актриса Дороѳеевская, а съ ней вмѣстѣ сумрачно важный Иванъ Егорычъ Козодашкинъ. Труппа актеровъ хотѣла провожать свое начальство и любимицу, но это было строго запрещено. Актеры и актрисы выглядывали изо всѣхъ оконъ своего флигеля, когда напротивъ нихъ, черезъ дворъ, около другого флигеля садились въ сани отъѣзжавшіе. Когда они двинулись со двора, то даже издали видно было, насколько смущена Афрося и насколько важенъ, но мраченъ Иванъ Егорычъ. Одинъ изъ труппы, актеръ, любившій изрѣдка съострить, разсмѣшилъ всѣхъ замѣчаніемъ совершенно вѣрнымъ.

— Вѣхъ вотъ, сказывается пословица: всякъ молодецъ на свой образецъ, замѣтилъ онъ. — А вотъ нынѣ всѣ эти молодцы и Дороѳеевская съ ними — всѣ на одинъ образецъ. Всѣ сѣли и поѣхали — ну, вотъ, какъ пить дать, — на похороны. Творится, братцы, что-то такое… ахъ, не роди ты меня мать!..

Дѣйствительно, на другой же день нѣчто чрезвычайное приключилось, но слухъ объ этомъ не добѣжалъ до Дестрина. Вскорѣ затѣмъ въ усадьбѣ всѣ начали тревожиться. Объ уѣхавшихъ не было никакихъ вѣстей: назадъ въ Дестрина никто изъ нихъ не вернулся, а въ домѣ въ Москвѣ тоже никого не было. Пропали и згинули цѣлыхъ семь человѣкъ, считая съ кучерами, да цѣлый шестерикъ коней.

— Пропажа крупная! шутилъ тотъ же актеръ.

Между тѣмъ въ сумерки того же дня, когда князь и Дороѳеевская выѣхали изъ Дестрина, пріѣхалъ изъ Москвы молодой князь и не только ахнулъ, но даже схватился за голову. И ему показался одновременный отъѣздъ дяди и актрисы загадочнымъ. Князь Алексѣй Львовичъ, не теряя ни минуты, поскакалъ обратно въ Москву, и онъ-то первый и узналъ, и первый распустилъ слухъ, что дяди нѣтъ ни въ Дестринѣ, ни въ московскомъ домѣ. Молодой князь тотчасъ же отправился къ майору Остолопову, такъ какъ тотъ могъ, лучше, чѣмъ кто-либо, по его мнѣнію, знать все.

Майоръ встрѣтилъ князя довольный, бодрый и веселый. Но затѣмъ, черезъ нѣсколько мгновеній, стоялъ предъ офицеромъ изумленный, и озабоченный. Онъ ничего не зналъ. Офицеръ даже не повѣрилъ сразу.

— Да неужели же вамъ дѣйствительно ничего не извѣстно? повторилъ онъ.

— Какъ есть ничего. Даже и соообразить не могу, отозвался Остолоповъ. — Ничего не понимаю.

Но затѣмъ майоръ тотчасъ же нѣсколько успокоился и произнесъ:,

— Что жъ тутъ особеннаго? Ну, поѣхалъ князь куда и Афросю съ собою пригласилъ. Ну, въ монастырь какой — Богу молиться, что ли, или тамъ куда-нибудь, ужъ право, самъ, не знаю куда, объяснилъ майоръ и улыбнулся, потому что ему самому показалось смѣшно, что объясненія даже никакого и выдумать нельзя.

— Да, немножко оно диковинно, прибавилъ онъ. — Какъ, ни верти, а малость самую диковинно.

— Да и не самую малость, Аѳанасій Аѳанасьевичъ. А даже очень удивительно.

И, просидѣвъ нѣсколько мгновеній, офицеръ, все еще видимо колеблясь, заговорилъ совершенно другимъ голосомъ, если не дѣловымъ, то крайне серьезнымъ:

— Я хотѣлъ давно спросить у васъ, достоуважаемый Аѳанасій Аѳанасьевичъ… Хотѣлъ поясненія. Я, въ качествѣ близкаго родственника и единственнаго близкаго во всей Россіи, по неволѣ любопытствую знать… Отъ васъ не могло укрыться. Поэтому я къ вамъ и обращаюсь. Вы изъ всѣхъ москвичей самый преданный дядѣ человѣкъ… Какъ вы полагаете? Неравнодушно относится дядя, несмотря на свои пожилые годы, къ Дороѳеевской? Или это блажь одна?

Майоръ, казалось, не былъ озадаченъ этимъ вопросомъ. Онъ поглядѣлъ офицеру прямо въ глаза смѣло и откровенно, затѣмъ усмѣхнулся и крякнулъ.

— Да. Вамъ, князь, это, я полагаю, должно быть очень любопытно. Любопытнѣе, чѣмъ для кого-либо. Вотъ, вы изволите говорить про годы своего дядюшки. Что жъ, годы не Богъ вѣсть какіе! Въ этакіе годы и влюбляются, и женятся сплошь и рядомъ. А человѣкъ, который прожилъ свою жизнь, какъ вашъ дядюшка, якобы монахъ, пожалуй, даже схимникъ, въ извѣстномъ вамъ нѣкоторомъ отношеніи… Эдакіе, доложу вамъ, какъ юноши: влюбятся — на стѣну лѣзутъ. Ужъ коли эдакій врѣжется, то такъ угодитъ, что его ни холодною водою, ни кипяткомъ не отшибешь отъ предмета страсти.

— Такъ вы полагаете? съ легкою тревогой заговорилъ офицеръ, — вы полагаете… вы думаете… что дядюшка влюбленъ въ Дороѳеевскую?

— Нѣтъ, отозвался майоръ. — Какъ можно сказать влюбленъ. И онъ усмѣхнулся. — „Влюбленъ!“ Совсѣмъ нѣтъ! Слово неподходящее.

— А я такъ думаю.

— Что?

— А что дядя влюбленъ.

— Нѣтъ. Сказываю вамъ — слово не подходящее. Врѣзамшись онъ въ нее до самозабвенія отъ пятокъ до ушей! Весь, какъ есть! Это вѣрно! — выпалилъ-майоръ.

Офицеръ насупился и непріязненно взглянулъ въ лицо собесѣдника, понявъ, что тотъ играетъ съ нимъ.

— Вотъ именно это я и хотѣлъ узнать, Аѳанасій Аѳанасьевичъ. Стало быть, вы одного мнѣнія со мной, что дядюшка очень глубоко и сердечно любитъ Дороѳеевскую. Ну, что жъ! Худого тутъ ничего нѣтъ. Что за важность, если онъ, проживъ жизнь, какъ вы выражаетесь, монахомъ, заведетъ себѣ теперь пріятельницу.

— Это кого же? Дороѳеевскую?

— Понятное дѣло.

— Полагаю, что этого быть не можетъ, князь. Она не изъ такихъ, чтобы пошла въ полюбовницы, хотя бы и къ такому человѣку, какъ вашъ дядюшка.

Офицеръ улыбнулся презрительно.

— Можете усмѣхаться, если желаете. А я знаю, что говорю. Афрося не такая дѣвушка, чтобы сожительствовать, не побывавъ предъ тѣмъ въ храмѣ Божіемъ.

— Захочетъ, коли иначе нельзя. Вѣдь она прикидывалась, что тоже сердечно относится къ дядѣ. Можетъ къ кому другому и не пошла бы въ любовницы, а къ дядѣ пойдетъ. Что жъ тутъ подѣлаешь, коли иначе нельзя.

— А почему же, позвольте спросить, иначе нельзя?

— Я васъ не понимаю!

— Да и я васъ не понимаю, разсмѣялся Остолоповъ. — Князь Афросю любитъ и очень сильно. Афрося моя еще пуще, пожалуй, влюбилась въ князя, хоть онъ у васъ и на счету старичковъ въ сорокъ-то съ чѣмъ-то лѣтъ!

— Ну, стало быть, что же?

— На грѣхъ и на срамъ она не пойдетъ. Что жъ тутъ дѣлать? Надо вѣнчаться!

Молодой князь не только выпрямился, а почти привскочилъ на своемъ креслѣ.

— Что вы, Аѳанасій Аѳанасьевичъ! Подумайте: развѣ это возможное дѣло, чтобы князь Праксинъ въ его положеніи по службѣ, наконецъ, при дворѣ, могъ жениться на холопкѣ, на театральномъ скоморохѣ въ юбкѣ!

— Да вѣдь выйдя-то изъ церкви послѣ вѣнца она уже не будетъ холопкой и театральнымъ скоморохомъ въ юбкѣ, какъ вы выражаетесь, а будетъ княгиней Праксиной.

— Да-съ. Но останется все-таки холопкой! Холопкой въ душѣ.

— Ну, вотъ ужь это вы меня извините, хрипливо воскликнулъ майоръ. — Много вы глупостей сейчасъ тутъ сказали и меня посмѣшили, а ужь вотъ это совсѣмъ не смѣшно. На эдакія слова можно и разсердиться. Афрося моя въ душѣ холопка. Да знаете ли вы, что я и вы, извините, — мы съ вами больше холопы, чѣмъ она. Вотъ именно въ душѣ-то! Вотъ по документу мы съ вами дворяне, она холопка. Но только по документу. А въ дѣйствительности совсѣмъ противное!

Молодой князь сдѣлалъ видъ, что почти неразслыхалъ и не понялъ словъ майора.

— Стало быть, вы признаете, выговорилъ онъ… — Вы оправдываете подобнаго рода срамной для русскаго дворянства поступокъ? Если бы дядя ума рѣшился и вздумалъ бы жениться на этой Дороѳеевской, то вы бы нашли это совершенно простымъ дѣломъ?

— Нѣтъ, не простымъ, а благимъ дѣломъ.

— Ну, извините, Аѳанасій Аѳанасьевичъ! Намъ съ вами никогда не столковаться.

— Мнѣ-то съ вами? Господь васъ помилуй! Да что вы? Развѣ это возможно? Неужто вы думали, князь, что мы съ вами одними глазами на міръ Божій смотримъ? Вѣдь для васъ поди небо-то днемъ зеленое, дерева малиновыя, а люди-человѣки либо ангелы, либо звѣри, смотря по тому, какъ они въ своихъ документахъ прописаны.

Офицеръ поднялся, сухо простился съ хозяиномъ и уѣхалъ. Онъ былъ сильно встревоженъ и велѣлъ скакать прямо къ пріятелю Ахлестову.

Майоръ остался въ своей комнатѣ тоже нѣсколько озабоченный. Усмѣшка, которая была все время на его лицѣ при разговорѣ съ офицеромъ, исчезла. Онъ насупился и началъ изрѣдка вздыхать.

„А ну, вдругъ и въ самомъ дѣлѣ!“ — думалось ему. — Обѣщалась она, божилась — да вѣдь на грѣхъ мастера нѣтъ! Вѣдь у бабъ семь пятницъ на одной недѣлѣ, а у влюбленной дѣвченки — двадцать семь пятницъ. Что же это я? Вздурился на старости лѣтъ? Маху далъ! Бросилъ ее тамъ да и уѣхалъ! Разсчитывалъ, изволите видѣть, на то, что князь Праксинъ благороднѣйшій человѣкъ, а Афрося разсудительнѣйшая дѣвушка. Ну, а вдругъ ни того, ни другого, ни у того, ни у другого, не окажется? Куда они уѣхали? Зачѣмъ? Вѣдь это хорошо было мнѣ этому ферту сказывать, что все это — дѣло простое. А куда къ чорту простое? Совсѣмъ загадка!»

И чѣмъ больше майоръ думалъ, тѣмъ больше терялся въ догадкахъ и тѣмъ больше становился сумраченъ. Продумавъ часа два, онъ наконецъ выговорилъ вслухъ:

— Ну, а если такъ, то смотри, держись, князь! Я тебѣ покажу, какъ честные люди съ нечестными поступаютъ! Афрося — моя крѣпостная дѣвушка, мною купленная. Къ тому же Афрося — мнѣ, что единокровная дочь. Одинъ я у нея на свѣтѣ, и я ея стражъ. Коли позволилъ сдуру ее украсть у себя, такъ по крайности вору за эту покражу не спущу! Я старъ, да и ты не молодъ. Въ этомъ мы равны. И оба мы дворяне. Поэтому, князь, съ тобою возможно дѣло порѣшить благороднымъ способомъ.

Однако, спустя нѣсколько времени, Остолоповъ снова какъ будто успокоился и увѣрялъ себя, что хотя исчезновеніе- князя съ Афросей и загадочно, но можетъ объясниться самымъ простымъ и глупымъ образомъ.

«Ну, поѣхали въ Троицу Богу молиться. Вѣдь можетъ же это быть?»

ХXXVI.

Слѣдующій день и Остолоповъ, а равно и молодой князь провели еще въ большей тревогѣ. Объ исчезнувшихъ не было ни слуху, ни духу. На третій день рано утромъ оба, и Остолоповъ, и молодой князь, будто сговорившись, выѣхали въ Дестрино. Обоихъ изгрызла боязнь, хотя совершенно разнаго рода. Такъ какъ лошади у молодого Праксина были лучше, чѣмъ у Остолопова, то онъ, выѣхавъ изъ Москвы получасомъ позднѣе, на полдорогѣ уже обгонялъ своего новаго врага. Узнавъ другъ друга и поздоровавшись издали, они нѣсколько мгновеній проѣхали рядомъ. Разумѣется, первымъ словомъ Остолопова былъ вопросъ:

— Что новаго?

— Да ничего.

— Не слыхали, гдѣ дядюшка вашъ?

— Ничего не знаю. Вы не знаете ли чего про вашу… ну, про первую любовницу? не могъ не усмѣхнуться презрительно офицеръ.

— Ничего не знаю. Сдается мнѣ, что она на другія роли перешла. Можетъ быть, уже теперь вторая супруга! — отрѣзалъ майоръ.

Офицеръ грубо разсмѣялся и, приложивъ руку къ фуражкѣ, велѣлъ кучеру снова скакать. Онъ даже не предложилъ, майору сѣсть рядомъ съ собою въ просторныя сани. Впрочемъ, Остолоповъ и не пожелалъ бы этого.

Молодой князь, въѣхавъ въ Дестрино и подъѣхавъ къ крыльцу, какимъ-то чутьемъ догадался, что сейчасъ узнаетъ что- нибудь.

— Что дядюшка? вымолвилъ онъ первому выбѣжавшему на подъѣздъ лакею.

— Ничего-съ, слава Богу — отозвался этотъ.

— Гдѣ онъ?

— У себя-съ.

— Когда же пріѣхалъ?

— Нынче по утру-съ.

Офицеръ хотѣлъ спросить про Дороѳеевскую, но не рѣшился. Войдя въ свои комнаты, онъ послалъ тотчасъ же доложить о себѣ дядѣ, но получилъ совершенно неожиданный для себя отвѣтъ, что князю Алексѣю Алексѣевичу не время, что ранѣе вечера онъ принять племянника не можетъ. Это озадачило его.

«Не спроста!» подумалось ему.

Черезъ полчаса во дворѣ усадьбы появились сани майора, и на крыльцѣ произошелъ почти тотъ же самый разговоръ.

— Пріѣхалъ? Ну и слава Богу, отозвался майоръ. — А Афросинья Ильинишна. У себя? Тоже пріѣхала?

— Какъ же-съ, пріѣхала. Вмѣстѣ съ княземъ пріѣхала. А теперича у себѣ во флигелѣ.

Остолоповъ вылѣзъ изъ саней и стоялъ на крыльцѣ въ нерѣшимости, кого изъ двухъ прежде повидать. По настоящему слѣдуетъ раньше повидать хозяина имѣнія, въ которое онъ пріѣхалъ, ради вѣжливости; а чтобы скорѣе узнать что-нибудь, нужно видѣться съ Афросей. Поколебавшись нѣсколько мгновеній, майоръ двинулся и тихими шагами направился къ флигелю.

Едва онъ вступилъ въ корридоръ, какъ увидалъ быстро идущую къ нему на встрѣчу Афросю. Она видѣла его въ окно и выбѣжала. Едва только завидѣлъ дѣвушку майоръ и взглянулъ на нее своимъ проницательнымъ взглядомъ, какъ тотчасъ же сильно смутился. Да если бъ и не былъ проницателенъ майоръ, то вѣроятно все-таки замѣтилъ бы сильную перемѣну въ лицѣ дѣвушки. Это была другая Афрося. Во-первыхъ, она подошла къ нему, опустивъ глаза и, здороваясь, не подняла ихъ. Онъ ничего не сказалъ ей, ни единаго слова не вымолвилъ, а она вдругъ вспыхнула, чувствуя на себѣ его пытливый взглядъ.

Однимъ словомъ, она была виновата, и это сказывалось и въ чертахъ ея лица, и въ наклоненіи головы, и во всей фигурѣ.

— Афрося! Что же все это значитъ? дрожащимъ голосомъ вымолвилъ майоръ.

Афрося взяла его за руку и, не отвѣтивъ ни слова, потянула къ себѣ въ комнату.

— Садитесь, прошептала она, заперевъ за собою дверь. — Отчего вы такъ долго не были здѣсь, — прибавила она, и въ голосѣ ея звучала ложь.

— Нѣтъ, Афрося! Эдакъ нельзя. О пустякахъ не заговаривай. Прямо отвѣчай, что я спрашиваю.

— Что вамъ? отозвалась она и на одно мгновеніе взглянула въ лицо Остолопова, но тотчасъ же снова потупилась.

— Отвѣчай, что спрашиваю.

— Да вы ничего не спрашиваете.

— Ну, знаешь, про что я говорю. Ну, сказывай. Говори же. Гдѣ вы были?

— Съ княземъ?

— Ну, да съ княземъ. Гдѣ вы пропадали трое сутокъ?

— Ѣздили неподалеку отъ Москвы. А куда? простите, Аѳанасій Аѳанасьевичъ, князь не велѣлъ сказывать.

— Какъ не велѣлъ сказывать? вскрикнулъ майоръ. — Тебѣ не велѣлъ? Мнѣ не велѣлъ сказывать? Да по какому же это праву? Забыли вы, что ли?.. Забываете, такъ я вамъ напомню. Ты моя, а не его. Но не холопка-крѣпостная моя, а моя ты въ сердце моемъ, ну, дочь что ли моя. Пріемышъ. Не смѣетъ онъ тебѣ приказывать ничего. Говори, гдѣ вы были?

— Не скажу, Аѳанасій Аѳанасьевичъ.

— Какъ, не скажешь? закричалъ майоръ на весь домъ.

— Не могу.

— Да какъ ты смѣешь такъ разсуждать? и онъ придвинулся къ ней вплотную и даже поднялъ оба кулака въ воздухѣ. — Какъ ты смѣешь. Да я тебя… сейчасъ вотъ… Коли не скажешь… Сейчасъ вотъ… и себя убью. Говори сейчасъ, что было промежъ васъ или я такого натворю, что только умалишенные творятъ!

Голосъ майора сдавленный и хрипливый рвался. Гнѣвъ и отчаяніе душили его. Афрося закрыла лицо руками и заплакала.

— Стало быть, ты зря клялась и божилась? Ты его полюбовница? Говори.

— Нѣтъ, нѣтъ.

— Какъ нѣтъ! По всему вижу.

— Аѳанасій Аѳанасьевичъ, Бога ради! Все вы узнаете послѣ. Обождите самую малость. Все узнаете. Я вамъ сама скажу, да и князь скажетъ. А теперь не пытайте, ради Создателя!

— Ничего вы мнѣ не скажете! И нечего мнѣ знать о васъ, когда я теперь все знаю. Ну, слушай же, я сейчасъ иду къ. князю и объяснюсь съ нимъ. А что изъ этого выйдетъ, узнаешь. Милости просимъ, Афросинья Ильинишна, на похороны денька черезъ четыре, либо на княжьи, либо на мои. Вотъ что будетъ! Дурашная дѣвченка! Да къ тому же и подлая дѣвченка. Богомъ здѣсь, вотъ на этомъ самомъ мѣстѣ божилась, что ни на какой грѣхъ и срамъ не пойдетъ, а сама ужъ успѣла, свалялась. Да! Что? Обидно? Срамное дѣлать можете, а словъ такихъ не любите? Да! Свалялась… Ну, счастливо оставаться. Меня ты больше не увидишь. Только не забудь, что сказываю. Не прозѣвай, когда похороны будутъ мои, либо его… твоего сіятельнаго подлеца-соблазнителя.

Майоръ взялся за шапку. Онъ ждалъ, что Афрося станетъ, удерживать его, но дѣвушка сидѣла на стулѣ попрежнему, закрывъ лицо руками и горько плача.

— Ну, прощай. Буду живъ, все-таки съ тобой не увидимся, выговорилъ Остолоповъ, все еще ожидая, что Афрося вскочитъ и бросится къ нему. Но она сидѣла въ той же позѣ и не двинулась. Майоръ почти выбѣжалъ изъ горницы.

XXXVII.

Вернувшись къ главному подъѣзду дома почти на рысяхъ и быстро войдя въ швейцарскую, майоръ хотѣлъ подняться по лѣстницѣ.

— Аѳанасій Аѳанасьевичъ! Вы куда жъ? остановилъ его швейцаръ. — Къ князю?

— Вѣстимо.

— Они не приказали никого принимать.

— Что? изумился и взбѣсился майоръ, остановившись среди лѣстницы и поворачиваясь лицомъ къ швейцару.

— Они не приказали никого принимать.

— Никого? Никого? Но мнѣ нужно! Пошли доложить!

— Ужъ, право, не знаю-съ.

— Нечего тебѣ, скоту, знать! вскрикнулъ майоръ.

И вдругъ прибавилъ:

— Прости, голубчикъ. Отродясь такъ не ругался. Ты не скотъ. А я вотъ какъ будто съ горя да со зла оскотинился. Пошли, пошли доложить. Я на себя беру.

Швейцаръ крикнулъ изъ сосѣдней горницы лакея, и тотъ бѣгомъ бросился наверхъ.

Черезъ нѣсколько мгновеній онъ вернулся и доложилъ майору:

— Князь просятъ очень ихъ извинить. Просятъ васъ обождать до вечера. Да и то, говорятъ, не навѣрное. А лучше бы всего желали васъ повидать завтра-съ. Имъ очень нездоровится.

— Вретъ онъ, твой князь! Здоровится ему отличнѣйше. Никогда онъ такъ здоровъ не былъ. Вретъ онъ! Поди ему скажи, что онъ вретъ и что я его хочу видѣть для того, чтобы… Ступай!

Лакей совершенно потерялся и шалыми глазами глядѣлъ на майора. Остолоповъ схватилъ его за воротъ и хотѣлъ ткнуть впередъ, но тотчасъ же принялъ руку и выговорилъ внѣ себя:

— Совсѣмъ оскотинился! Иди, голубчикъ. Иди, родной, чортъ тебя побери! закричалъ онъ. — Ты не виноватъ. Я посылаю. Иди, скажи, желаетъ майоръ васъ непремѣнно видѣть.

Лакей, пораженный фигурой и голосомъ майора, повиновался, а Остолоповъ поднялся еще на нѣсколько ступеней до площадки и стоялъ, бормоча себѣ что-то подъ носъ.

Лакей появился только черезъ минутъ пять, держа въ рукахъ записку. Майоръ схватилъ ее и прочелъ:

«Аѳанасій Аѳанасьевичъ! Сердечно и покорнѣйше прошу васъ отложить наше свиданіе и объясненіе. Одинъ день ничего не значитъ. А теперь я видѣться съ вами не могу. Прошу васъ быть завтра въ эту пору. Одинъ день, повторяю, ничего не значитъ. Вашь А. Праксинъ».

Майоръ опустилъ руку съ запиской, постоялъ минуту, постомъ вздохнулъ глубоко и медленно сталъ спускаться по лѣстницѣ; затѣмъ онъ надѣлъ свою шубу и такими же тихими шагами, задумчивый и грустный, двинулся черезъ дворъ прямо на конюшню. Тамъ онъ разыскалъ своего кучера, велѣлъ при себѣ закладывать и тотчасъ же на усталыхъ лошадяхъ, которыя еще не доѣли корма, почти шагомъ двинулся въ Москву.

Князь, спустя часовъ пять послѣ отказа принять майора, послалъ просить къ себѣ племянника. Офицеръ нѣсколько взволновался, потомъ постарался успокоиться и двинулся наверхъ. Когда онъ входилъ къ дядѣ въ кабинетъ, то уже дѣланная безпечная улыбка и такой же взглядъ были на лицѣ его.

При видѣ дяди у молодого человѣка сердце екнуло. Онъ будто ясно прочелъ что-то въ лицѣ его. Оно такъ измѣнилось, что поразило офицера столько же, сколько майора поразило лицо Афроси.

— Загадку загадали вы мнѣ, дядюшка, заговорилъ онъ, стараясь говорить простодушно.

— Чѣмъ же это? сухо отозвался князь.

— Какъ же! Уѣхали изъ Дестрина, а въ Москвѣ васъ нѣтъ.

— Такъ что жъ изъ того? Ужъ будто я не могу никуда проѣхаться. Подъ опеку, что ли, ужъ я попалъ?

— Странно, дядюшка… вымолвилъ офицеръ, не зная, что сказать и чувствуя, что слово это неудачно выбрано.

— Ничего страннаго нѣтъ. Ѣздилъ я въ Святогорскій монастырь, куда давно собирался. А вы тутъ, вѣроятно, выдумали, что я съ Дороѳеевской уѣхалъ. Какъ будто ей нельзя въ Москву съѣздить одновременно съ моимъ отсутствіемъ. Сами вы всякій вздоръ выдумаете и самое простое поведеніе человѣка желаете считать загадочнымъ. Ну, да, впрочемъ, объ этомъ толковать не стоитъ. Ѣздилъ и пріѣхалъ! И все слава Богу. А вотъ что, племянникъ! Дѣльце у меня до тебя есть. Пожалуйста, исполни одну просьбу.

— Что прикажете, дядюшка?

— Виноватъ, просьбъ даже парочка, сухимъ голосомъ выговорилъ Праксинъ. — Первая просьбица моя будетъ: не преслѣдуй ты непристойнымъ, глупымъ и нахальнымъ образомъ Афросинью Ильиншину. Этого я тебѣ въ моемъ домѣ позволить не могу и даже крайне удивляюсь, что ты это себѣ позволилъ. А вторая моя просьбица будетъ къ тебѣ: не распускай ты про нее же всякія небылицы и не выдумывай на нее гадкихъ напраслинъ, не клевещи и не марай ее своимъ языкомъ. Если тебѣ кто и сказывалъ, что она видается по ночамъ съ какимъ-то парнемъ, такъ ты держи это про себя. Не все то худо, что худымъ кажетъ, да и не все то хорошо, что хорошимъ кажетъ. Бываетъ же вотъ на свѣтѣ, что люди благовоспитанные, столбовые дворяне ведутъ себя непристойно. Съ виду люди достойные, а смотришь, способны на всякую гадость, на нахальство, на клевету… Понимаешь, племянникъ?

— Понимаю, глухо и черезъ силу, какъ поперхнувшись, выговорилъ офицеръ.

— Ну, вотъ. Прости за прямое слово. Умысла, полагаю, у тебя не было худого. А такъ — потрафилось, какъ говорить мужикъ. Ребячество. Я такъ хочу объяснить. А сказать тебѣ это все-таки долженъ былъ…. Прости.

— Простите вы меня, дядюшка, выговорилъ молодой человѣкъ, стараясь придать голосу нѣжность, но вышла какая-то фальшивая плаксивость и не ускользнула отъ князя. — Простите меня за мое дѣйствительно непристойное поведеніе. Извиненіе мое въ томъ, что я дѣйствительно увлекся ею.

— Не хорошо, Алексѣй Львовичъ, упорно продолжать лгать. Ни единаго мгновенія не былъ ты увлеченъ, а баловался! громче и рѣзче выговорилъ Праксинъ. — Зачѣмъ ты баловался — твое это дѣло. Можетъ быть, и впрямь хотѣлъ у меня отбить. Или, можетъ, только заставить меня поревновать… Видишь, я прямо говорю: Je met les points sur les «i». А если желаете, то прибавлю еще: et les barres aux «t»… Испугался ты, что я на старости лѣтъ влюбился. Причина тоже понятна. Но вѣдь есть на свѣтѣ нѣчто, о чемъ ты часто слыхалъ. Есть совѣсть, есть долгъ, есть честь. Есть многое такое хорошее, чему насъ съ тобой съ малолѣтства обучали.

Князь, смотрѣвшій до тѣхъ поръ въ сторону, то на письменный столъ, то въ окно, взглянулъ племяннику въ лицо и смолкъ. Молодой человѣкъ стоялъ блѣдный, съ поникнутою головою и губы его слегка подергивало.

— Прости, Алексѣй, вдругъ выговорилъ Праксинъ, протянувъ руку. — Больше ни слова объ этомъ… А это я долженъ былъ сказать. Если выразился рѣзко — прости. Ну, теперь помиримся.

Князь взялъ за руку племянника, поцѣловался съ нимъ и прибавилъ:

— Кто старое помянетъ, тому глазъ вонъ. Да и теперь я такъ счастливъ, что не хочу ни съ кѣмъ ссориться.

Молодой человѣкъ быстро вскинулъ глаза и, поглядѣвъ дядѣ въ лицо, поблѣднѣлъ еще болѣе.

— Да, Алексѣй! Я счастливъ, какъ никогда не бывалъ. Ты догадываешься. Ну, да вскорѣ все узнаешь. А теперь иди къ себѣ, мнѣ нужно заняться.

Молодой человѣкъ быстро вышелъ изъ горницы. Ему казалось, что всѣ внутренности его горятъ отъ злобы и гнѣва. Въ первый разъ въ жизни переживалъ онъ такой день, какъ нынѣшній. И тревога, и опасепья, и оскорбленье — все сошлось вмѣстѣ.

«Разумѣется — любовница твоя! шепталъ онъ себѣ подъ носъ. — Давно всѣ ждали. Но зачѣмъ было для этого путешествовать? Только одной твоей башкѣ могло это прійти на умъ… Ну, а дальше ничего не будетъ. Мы знаемъ, видали, чѣмъ кончаются такія дѣла, особливо въ твои годы. Но этого я не допущу! На все пойду, дядюшка, а этой прелестницѣ изъ крѣпостныхъ актрисъ вашей женой не бывать!»

ХXXVIII.

Чрезъ два дня молодой Праксинъ былъ уже въ Москвѣ у своего пріятеля Ахлестова. Онъ сидѣлъ одинъ въ угловой горницѣ у окна и нетерпѣливо поглядывалъ на улицу. Хозяина не было дома. Но офицеръ ожидалъ не его возвращенія. Онъ уже сутки разыскивалъ по всей Москвѣ человѣка, котораго съ трудомъ нашли, и появленія котораго онъ теперь ждалъ. Человѣкъ этотъ былъ Илья Сошкинъ. Онъ обѣщался быть у князя въ назначенный часъ.

Молодой человѣкъ уже около часу поджидалъ парня, сильно волнуясь. Лицо его было блѣдное и усталое. Онъ почти не спалъ предыдущую ночь. Борьба съ самимъ собою измучила его нравственно и еще болѣе утомила физически. Онъ чувствовалъ себя совершенно разбитымъ. Онъ передумывалъ все одно и то же — то, о чемъ будетъ говорить съ Сошкинымъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ, будто отвѣчая кому, изрѣдка шепталъ:

— Пустое! Вздоръ!

И вымолвивъ эти слова, онъ какъ бы старался самого себя пріободрить, ухмылялся, насвистывалъ какую-то плясовую, но все это было неестественно, фальшиво и длилось одну минуту. Снова волненіе овладѣвало имъ и снова лицо принимало какое-то болѣзненно-испуганное выраженіе.

Наконецъ, глянувъ въ окно, онъ увидѣлъ Сошкина, всталъ съ мѣста и, какъ еслибъ ему вдругъ захватило горло, онъ закинулъ голову назадъ, а потомъ глубоко и протяжно вздохнулъ.

— «Пустое, пустое! выговорилъ онъ. — Такое ли бываетъ на свѣтѣ! Это пустяки. Это мой долгъ.»

Выйдя въ сѣни, онъ окликнулъ вошедшаго Сошкина и позвалъ его. Точно такъ же, какъ и въ прошлый разъ, онъ сѣлъ на стулъ, а парень остановился у дверей.

— Приказали явиться… произнесъ онъ.

— Да, мнѣ тебя нужно. Вотъ видишь ли…

Молодой князь запнулся, вздохнулъ, какъ еслибъ опять судорога свела ему горло, и затѣмъ прибавилъ:

— Поди сюда… поближе.

Сошкинъ, пристально глядя въ лицо молодого князя, удивился, а потомъ едва замѣтная усмѣшка скользнула по его лицу.

— Вотъ что, Илья. Я буду говорить прямо, безъ обиняковъ. Дѣло важное, но и простое — смотря по тому, каковъ ты парень.

— Что жъ! Я парень — ничего. Сами знаете. Порученіе ваше исполнилъ отлично.

— Да. То было нетрудно. Теперь, Илья, помудренѣе. Скажи-ка, любишь ты свою двоюродную сестренку?

— Что жъ мнѣ ее не любить? Ничего. Она дѣвченка добрая. Денегъ мнѣ даетъ.

— Жалко бы тебѣ было, кабы вдругъ съ ней что приключилось? Ну вдругъ померла бы?

— Вѣстимо жалко. Прежде бы ничего; она сама голодная сидѣла, а теперь у ней деньжонки завелись большія, а черезъ мѣсяца два, сказываетъ, еще больше мнѣ будетъ давать. Такъ какъ же? Вѣстимо жалко.

— Да… Ты вотъ какъ понимаешь? Стало быть, ты не ее любишь, а деньжонки ея любишь?

Сошкинъ разсмѣялся.

— Вѣдь эдакъ все можно сказать.

— Да вѣдь такъ? Ну, а еслибъ она померла, да тебѣ отказала деньги большія — пожелалъ бы ты, чтобъ она померла?

— А то нѣтъ? Что жъ! Она мнѣ не родная сестра. Только къ чему вы это все, ваше сіятельство, ведете?

— Сколько бы ты желалъ вдругъ денегъ имѣть? Ну желалъ бы ты имѣть тысячи двѣ-три?

— Отчегожъ не пожелать!

— Но за то сестренка твоя помретъ.

— И пущай ее.

— Даже какъ помретъ! Ужасною смертью! Зарѣжутъ ее!

— Вона какъ! выговорилъ Илья. — Ну, что жъ! Ея дѣло.

— Ну, а еслибы… заговорилъ офицеръ… Еслибы… Какъ бы тебѣ сказать?.. Ну, вотъ бы ты избавился отъ нея… Избавилъ бы кого нужно… Тебѣ бы денегъ три ли тысячи, пять ли дали бы… Она бы померла, а ты бы богатъ сталъ.

Князь, выговоривъ едва слышно послѣднія слова, сталъ смотрѣть въ окно. Сошкинъ пристально приглядывался къ его лицу и уже не скрытая дерзкая усмѣшка появилась на губахъ его. Глаза прищурились нахально.

— Вотъ, стало быть, что! выговорилъ онъ. — Это подумать надо. Это дѣло не простое.

— Думать некогда, Илья! Надо рѣшаться: такія обстоятельства! отозвался князь, все глядя въ окно.

— Да-съ. Обстоятельства, точно, важныя. Въ Москвѣ говоръ идетъ — вѣдь я тоже кой-кого знаю. Надысь, въ трактирѣ въ одномъ говоръ шелъ объ Афроськѣ. Вотъ она какая важная птица стала! Оказывалъ какой-то подьячій изъ судейскихъ, что князь Алексѣй Алексѣевичъ вѣнчался съ Афросиньей.

— Ну, пока еще дудки… Чушь!.. воскликнулъ офицеръ.

— Вѣстимо, чушь. Мало ли что въ городѣ болтаютъ. А что въ полюбовницахъ она у него — это вѣрно.

— Да, Илья. Ужъ коли ты знаешь, такъ и я отпираться не стану. Это вѣрно. Въ этомъ-то вся и сила.

— То-ись вамъ надо ее похерить?

Офицеръ дернулъ плечомъ…

— Что жъ! Кто этого грѣха не миновалъ, тому все одно. Кто бивалъ людей, тому однимъ больше, меньше — все одно. А меня лукавый попуталъ. Связался съ такимъ народомъ, съ которымъ — самъ не убьешь, такъ тебя убьютъ… Такъ вамъ, стало быть, желательно было бы, чтобъ Афроську кто похерилъ, попросту сказать, убилъ бы?

— Да, тихо выговорилъ князь.

— А что пожалуете?

— Говорю тебѣ, тысячи двѣ-три. Денегъ не пожалѣю.

— Не пожалѣете! Чудно вы говорите. Стало быть жалѣете, коли эдакое говорите. Всему, ваше сіятельство, на свѣтѣ, своя цѣна. Къ примѣру, индюшка подороже курицы, а ворона и совсѣмъ ничего не стоитъ. Дѣвка, которая состоитъ въ любовницахъ Дестринскаго князя, важнаго боярина, стоитъ своей цѣны. Вамъ понятно, что можно десять человѣкъ убить и не попасться и можно одного похерить такого, что сто человѣкъ изъ-за него въ Сибирь уйдутъ. Такъ на свѣтѣ заведено. Вотъ и разсудите. Кто же это пойдетъ княжескую любовницу рѣзать, когда этотъ князь самого царя хорошо знаетъ, въ гостяхъ у него бываетъ. Это вы, ваше сіятельство, несправедливо разсуждаете.

— Что ты хочешь сказать?

— Важное дѣло повершить хотите, а скряжничаете. Пріищите-ка въ Москвѣ человѣчка, чтобъ онъ за двѣ тысячи пошелъ на эдакое.

— Что жъ ты хочешь?

Малый помолчалъ, затѣмъ вздохнулъ какъ-то странно, будто даже грустно, и выговорилъ:

— Пятнадцать.

Молодой князь вскинулъ на парня глаза и готовъ былъ усмѣхнуться.

— Что ты, Илья, бѣлены объѣлся?!

Сошкинъ молчалъ.

— У меня эдакихъ и денегъ теперь нѣтъ.

— Деньги у васъ завсегда есть. Въ карманѣ нѣтъ, такъ свиснете, и прибѣжитъ кто съ деньгами и дастъ.

— Это сумашедшія деньги! Другой на твоемъ мѣстѣ за двѣ тысячи радехонекъ бы былъ. Да я увѣренъ, что я найду такого.

— Найдите, ваше сіятельство. Я даже вамъ самъ пріищу такого, что за сто рублей пойдетъ. Только тутъ одно дѣло не ладно будетъ.

— Какое же?

— Да три человѣка знать будутъ.

— Какъ то есть?

— Такъ-съ. Вы знаете, да онъ будетъ знать, этотъ сторублевый то, — да я еще буду знать. Вотъ я-то — лишній человѣкъ буду совсѣмъ.

— Я тебя не понимаю.

— Какъ же, помилуйте, ваше сіятельство, не понять? Подговорили вы меня, въ цѣнѣ не сошлись — наняли другого. Я въ сторонѣ стою, облизываюсь: маху далъ. У васъ все дѣло отличнѣйшимъ способомъ все произошло, а я то все знаю: и кто рѣзалъ, и кто подговаривалъ. И стою въ сторонкѣ не солоно хлѣбавши. Вотъ мнѣ тогда и пожалуйте, такъ примѣрно сказать, двадцать пять тысячъ.

— За что это?

— За молчаніе.

— Фу, какой же ты… невольно воскликнулъ офицеръ.

— Да-съ. Я… Ничего. Даже такъ сказать — если и ничего съ Афроськой не приключится худого, — то мы все-таки теперь ужъ въ нѣкоторомъ смыслѣ съ вами повѣнчались.

— Обвѣнчались?

— Да-съ. Теперь я могу съ васъ тысячъ пять такъ, зря перетянуть, перетаскать, по сотеннымъ по бумажкамъ. Буду приходить да просить денегъ. А вы будете давать, тысячъ пять зря и перепадетъ мнѣ. Ну, хоть года въ два, въ три времени. Все буду приходить да просить: сдѣлайте, молъ, милость, очень нужно. А коли нѣтъ денегъ — ну, что дѣлать, пойду къ князю Алексѣю Алексѣевичу. Скажу ему, что вы перестали давать, а онъ полюбопытствуетъ знать, за что это вы даете. А я скажу: такой у насъ уговоръ былъ. Я, молъ, малый не такой — живу по Божески. На эдакой дряни не пожелалъ душу свою губить.

— Ну, Илья, мерзавецъ же ты!

— Зачѣмъ мерзавецъ! Несправедливо сказываете. На томъ свѣтѣ и васъ, и меня будутъ разсуждать: невѣдомо еще кто изъ насъ двухъ больше въ отвѣтѣ-то будетъ. Одинъ нанималъ, а другой дѣлалъ. Начало-то пошло изъ васъ, а не изъ меня. Грѣха-то начало. Одинъ грѣшитъ съ худости, а другой съ жиру. Кто виноватѣе, Господь увидитъ.

Наступило молчаніе. Молодой князь понялъ отлично, что онъ въ западнѣ. Только одинъ Сошкинъ долженъ все совершить. Но вдругъ ему пришла внезапная мысль.

— Ну, а если я даже соглашусь дать тебѣ — ну, не пятнадцать, — десять, что ли. А ты послѣ всего, когда все будетъ исполнено, будешь всю свою жизнь съ меня деньги тянуть за молчаніе.

— Нѣтъ, это зачѣмъ? Такъ, можетъ бытъ, случится иной разъ… Да не думаю. Я въ купцы выйду — брошу теперешнее ремесло. Самъ буду въ добрыхъ людяхъ состоять… Развѣ иной разъ въ торговлѣ какое замѣшательство будетъ, можетъ, приду, попрошу немножко… Но и то говорю, если нужда, будетъ. Въ насъ тоже вѣдь честь есть… Да впрочемъ тамъ, какъ знаете. Не хотите вѣрить, не вѣрьте, не хотите давать не давайте… Ваше дѣло.

— Хочешь десять?

Сошкинъ снова вздохнулъ и такъ же протяжно и такъ же печально.

— Идетъ чортова дюжина! Тринадцать! Меньше не могу,

— Ладно, — выговорилъ вдругъ офицеръ, всталъ со стула и началъ ходить по комнатѣ.

— Когда прикажете? выговорилъ наконецъ Сошкинъ.

— Какъ знаешь. Условься съ нею тамъ же въ огородѣ или иначе гдѣ.. Это ваше дѣло.

— Слушаю съ. А деньги когда позволите получить.

— Сдѣлай дѣло и получишь.

— Какъ можно-съ! Позвольте прежде денежки. А послѣ того ужъ справимъ все.

— Нѣтъ, это, Сошкинъ, невозможно. Ты можешь меня обмануть.

— Вѣстимо могу обмануть. Ну, а вы, стало быть, меня обмануть не можете?

— Что ты? Взбѣсился, что ли? вспыхнулъ князь.

— Какъ угодно-съ, выговорилъ Сошкинъ такимъ голосомъ, который значилъ, что уговоръ не состоялся.

Наступило снова молчаніе. И снова прервалъ его тотъ же парень.

— Стало быть, ваше сіятельство, все дѣло на смазъ? Или на нѣтъ?

Князь, снова обдумавъ все тщательно, подошелъ къ парню и выговорилъ:

— Ладно. Приходи послѣ завтра — получишь деньги. Но если обманешь, то знай…

— Полноте. Въ такихъ дѣлахъ обманъ не полагается. Въ такихъ дѣлахъ обманщика погубить — плевое дѣло.

— Скажи: ты пьешь? Въ пьяномъ видѣ болтаешь, что на умѣ? выговорилъ вдругъ офицеръ.

— Ни капли вина въ ротъ не беру. Да кабы я болталъ, такъ и здѣсь бы предъ вашею милостью не стоялъ, давно бы въ Сибири былъ.

— Ну, хорошо, приходи послѣ завтра въ эту пору, получишь деньги, а тамъ не мѣшкая все это… Ну… Прощай.

— Простите. Счастливо оставаться.

Сошкинъ вышелъ, а князь снова сѣлъ къ окну, облокотился на подоконникъ локтями и закрылъ себѣ руками лицо. Просидѣвъ нѣсколько минутъ, онъ вдругъ поднялся, точно черезъ силу отрываясь отъ своихъ мыслей.

— Вздоръ, все вздоръ, выговорилъ онъ. — Не я же самъ наконецъ… Я деньги даю. Но, странное дѣло. Оно мнѣ представляется не такою гадостью, какъ вотъ эта другая… Другая-то хуже мнѣ кажетъ. Странно. И гораздо хуже кажетъ. А что хочешь — надобно и ее дѣлать… Безъ этой гадости-то невозможно.

Черезъ часъ, молодой князь былъ за Москвой по дорогѣ въ Дестрино.

XXXIX.

Въ это же утро князь Алексѣй Алексѣевичъ, проснувшись, вышелъ въ свою уборную и, одѣваясь при помощи Филиппа, весело шутилъ съ нимъ. Одновременно Афрося быстро одѣвалась въ спальнѣ, затѣмъ, не дожидаясь князя, накинула свою шубку и пестрый платокъ на голову и спустилась въ нижній этажъ по винтовой маленькой лѣстницѣ изъ сырого невыкрашеннаго дерева. Лѣстница эта была вновь устроена за нѣсколько дней предъ тѣмъ и вела къ крыльцу, выходившему въ садъ.

Очутившись въ саду, Афрося обогнула уголъ дома и очутилась предъ крыльцомъ флигеля, въ которомъ жила. Она прошла никѣмъ незамѣченная, такъ какъ здѣсь никто не ходилъ. Тропинка, проложеная отъ одного крыльца до другого, служила теперь только ей одной, чтобы два раза въ сутки пройти по ней.

Уже одѣвшись и выйдя изъ уборной, князь заглянулъ въ спальню, затѣмъ прошелъ въ кабинетъ свой и сѣлъ къ столу, гдѣ стоялъ завтракъ.

— Скорѣй бы, шепнулъ онъ. — Поскорѣй бы… Эдакъ тяжело жить. Да и ради чего? Ради кого? Хоть бы отвѣтъ поскорѣй. Авось нынче будетъ.

Князь сталъ мысленно считать дни, сосчиталъ восемь дней и выговорилъ:

— Да, нынче восьмой. Пора бы.

Князь послалъ уже восемь дней тому назадъ гонца съ письмомъ въ Петербургъ на почтовыхъ и ожидалъ отвѣта.

Напившись кофе, онъ вышелъ изъ кабинета, чтобы прогуляться и по дорогѣ навѣстить на нѣсколько минутъ Афросю. Обитатели Дестрина уже привыкли къ тому, что всякій день во время прогулки князь заходилъ посидѣть на полчаса, иногда даже на цѣлый часъ въ горницу актрисы Дороѳеевской.

— И ничего тутъ удивительнаго нѣту, шутилъ тотъ же актеръ острякъ. — Она ему при денномъ свѣтѣ тоже любопытна. Денное освѣщеніе совсѣмъ другое.

Но князь не успѣлъ еще дойти до парадной лѣстницы, какъ навстрѣчу ему попался человѣкъ съ письмомъ. Разорвавъ конвертъ, князь нашелъ длинное на четырехъ страницахъ посланіе, подписанное именемъ Остолопова. Онъ улыбнулся и тотчасъ же пошелъ обратно въ кабинетъ.

Прочитавъ письмо майора, князь задумался.

— Да что жъ тутъ, выговорилъ онъ наконецъ, — ничего подѣлать нельзя. Прибудетъ сегодня гонецъ съ разрѣшеніемъ — ничего, а запоздаетъ — тогда увидимъ… Какой же ты милый, хорошій и честный человѣкъ!.. — громче выговорилъ князь. — Добро бы родная дочь, даже скажу хоть пріемышъ бы, что ли. А то вѣдь чужая, совсѣмъ чужая. А какъ привязался — собою готовъ жертвовать… А сколько тутъ чувствъ, всякихъ чувствъ честнаго человѣка. Да, Аѳанасій Аѳанасьевичъ, будемъ мы съ тобой друзья до конца нашихъ дней, и въ случаѣ чего, Богъ дастъ, будешь ты моимъ кумомъ. Будешь тутъ жить, якобы родной, и такъ до скончанія нашихъ дней. А помру я раньше тебя — ты будешь тутъ распоряжаться, опекуномъ малолѣтнихъ будешь.

И вдругъ князь разсмѣялся.

— Экъ я размечтался! Вотъ что значитъ драмы да трагедіи писать! Про собственную свою жизнь или про будущность сочинительствовать пускаюсь.

И, подумавъ немного, князь снова перечелъ письмо. Майоръ въ сильныхъ, горячихъ выраженіяхъ упрекалъ князя въ безчестномъ поступкѣ съ Афросей и заявлялъ, что онъ въ качествѣ единственнаго близкаго ей человѣка на свѣтѣ обязанъ взять Афросю подъ свою защиту и не можетъ оставить поступка князя безнаказаннымъ. Судиться онъ, конечно, съ нимъ не станетъ; огласки дѣлать не хочетъ и проситъ князя придумать, какимъ способомъ, гдѣ и когда могутъ они выйти на поединокъ. Драться же майоръ желалъ не ради одной потѣхи, а такъ, чтобъ одинъ изъ двухъ непремѣнно остался на мѣстѣ.

Въ письмѣ Остолопова было много чувства, но много горечи. По письму этому ясно видно было, что майора постигло великое горе. Князь Праксинъ перечелъ письмо друга нѣсколько разъ, но каждый разъ по прочтеніи улыбался счастливою улыбкою.

— И кабы знали вы, Аѳанасій Аѳанасьевичъ, выговорилъ онъ, — что ничего этого не будетъ, да и быть-то не должно! Усумнились вы, Ѳома невѣрный, и во мнѣ, и въ Афросѣ. Ужъ какъ же мы васъ попрекать будемъ! Такъ и положимъ, разъ въ годъ въ извѣстное число, якобы съ имянинами поздравлять, — приходить и попрекать. Хотя бы вотъ въ это самое число, въ нынѣшнее, въ день полученія этого посланія.

Князю почудились шаги въ сосѣдней комнатѣ и онъ прислушался. Въ дверяхъ появился Филиппъ и доложилъ улыбаясь:

— Пріѣхалъ-съ нашъ гонецъ.

Князь быстро поднялся съ мѣста.

— Ну!

— Сейчасъ идетъ-съ. Просилъ письмо — не далъ мнѣ разбойникъ. «Самъ, говоритъ, князю поднесу».

Князь двинулся черезъ всѣ комнаты на лѣстницу и тутъ встрѣтилъ рослаго человѣка, который подалъ ему большой конвертъ. Распечатавъ конвертъ и развернувъ большой листъ бумаги, князь нашелъ на немъ нѣсколько строкъ, писанныхъ писарскою рукою. Кто-то такой, чью фамилію князь не могъ разобрать, извѣщалъ его, что Государя Императора въ Петербургѣ нѣтъ и что Его Величество ждутъ обратно черезъ двѣ недѣли.

— Кому же ты передалъ мое письмо? — спросилъ князь.

— Господину Арматову! отозвался пріѣзжій. — Они приказали сказать на словахъ, что передадутъ, какъ слѣдуетъ, и приказали мнѣ итти въ канцелярію; а тамъ не могу знать кто далъ мнѣ вотъ это самое письмо.

Князь повернулся и озабоченный пошелъ къ себѣ.

— Двѣ недѣли! шепталъ онъ. — Кажется пустяки — двѣ недѣли, а все-таки, какъ тяжело. Надо же было… Ну, да что жъ дѣлать! Ничего. Двѣ недѣли не два года, какъ-нибудь обойдемся. Вотъ какъ съ Остолоповымъ теперь быть? Милый человѣкъ полѣзетъ на меня съ азартомъ, а мнѣ дѣлать нечего. Сознаться во всемъ раньше времени не хочется.

Князь положилъ бумагу около письма Остолопова и собрался было снова выйти прогуляться, но въ эту минуту услышалъ, знакомые шаги со звукомъ шпоръ.

— Можно войти, дядюшка! — раздалось за дверью.

— Войди! — отозвался князь.

Молодой человѣкъ, войдя въ кабинетъ, удивилъ Праксина. У него было лицо человѣка, который, казалось, сутокъ трое не спалъ и притомъ пьянствовалъ или велъ себя самымъ непозволительнымъ образомъ.

— Что съ тобой? выговорилъ Праксинъ. На тебѣ лица, нѣтъ. Опять кутилъ?

Молодой князь поглядѣлъ съ удивленіемъ, но вдругъ, будто спохватившись, будто внезапная и счастливая мысль пришла ему въ голову, отвѣтилъ, кисло усмѣхаясь:

— Виноватъ, дядюшка! Дѣйствительно, закутился. Оттого и рожа такая. Я пріѣхалъ къ вамъ повиниться въ бѣдѣ… Выручите!..

— Что такое?

— Да продулся въ карты.

— Какъ въ карты?.. Да вѣдь ты никогда не игралъ!

— Никогда не игралъ, а тутъ съ дуру сѣлъ, да въ одну ночь и продулъ… и много. И вотъ, къ вамъ… Выручите!

И говоря это, молодой человѣкъ сильно волновался. Глаза, его лихорадочно блестѣли, движенія были угловаты, неровны голосъ странно звучалъ. Все это замѣтилъ Праксинъ и понялъ по своему.

— Какъ глупо, Алеша! Вижу по тебѣ, что ты страшную сумму спустилъ.

— Нѣтъ, дядюшка. Собственно не Богъ вѣсть что. Пятнадцать тысячъ.

— Пятнадцать! воскликнулъ князь.

— Да-съ.

— Такъ отчего же ты эдакій растерянный? Я думалъ, около ста.

— Что вы, дядюшка!

— Да ты погляди на себя. Тебѣ случалось въ Петербургѣ, у меня по тридцати тысячъ заразъ просить, и ты приходилъ, посвистывая. Другой бы дядя даже обидѣлся. А теперь пришелъ пятнадцать тысячъ просить и самъ на себя не похожъ: блѣдный, волнуешься…

И Праксинъ развелъ руками.

— Объяснись, Алеша! прибавилъ онъ.

— Мнѣ нечего объяснять, глухо выговорилъ молодой князь, опуская глаза и, казалось, еще больше мѣняясь въ лицѣ.

Праксинъ внимательно присмотрѣлся къ лицу племянника и прошепталъ будто себѣ самому:

— Ей-Богу, ничего не понимаю! Что-нибудь да не такъ, Алеша! Да пятнадцать ли? Можетъ быть, тебѣ сказать совѣстно? Можетъ быть заткнуть хочешь пятнадцатью, а остальныя гдѣ-нибудь искать въ долгъ, и затѣмъ понемножку у меня выпросишь? Полно дурачиться! Ну, что жъ! Бѣда стряслась! Ну, что жъ дѣлать… Урокомъ тебѣ будетъ! Говори прямо, сколько?

— Ей-Богу, пятнадцать! Даже меньше… Даже тринадцать.

— Такъ отчего же ты… Чуденъ ты!.. А! Понимаю. Это послѣ нашего послѣдняго разговора… Прежде ты просилъ деньги не стыдясь, а теперь считаешь долгомъ стыдиться… Или теперь тебѣ тяжело просить вслѣдствіе того, что я тебѣ тогда насказалъ? Такъ прости меня, Алеша! Ужъ разъ я тебѣ сказалъ: прости. И опять скажу… Ничего въ нашихъ отношеніяхъ не перемѣнилось. Какъ прежде ты бралъ деньги, такъ и теперь бери. Самъ знаешь, что мое состояніе…

Но князь вдругъ запнулся и, спохватившись, прибавилъ:

— Конечно… Мало ли что можетъ быть… Но все-таки мое состояніе… Все-таки ты отчасти можешь… на часть, разсчитывать. Потому что какъ бы тамъ ни было, все-таки…

Но князь замолкъ, запутавшись въ томъ, что хотѣлъ сказать и не имѣя возможности говорить прямо.

— Сейчасъ тебѣ нужны деньги? заговорилъ онъ. — Карточный долгъ надо платить, не вставая изъ-за стола. А ты сюда пріѣхалъ. Ужъ и это для князя Праксина стыдно. Ну, или сейчасъ въ контору и прикажи выдать тебѣ деньги. А коли они, болваны, вдругъ тебѣ, моему племяннику, не довѣрятся, то ты тащи главнаго конторщика сюда за воротъ съ деньгами… Да небось, повѣрятъ! Иди.

Офицеръ двинулся, потомъ снова остановился и выговорилъ, на мгновенье заглянувъ въ лицо Праксина:

— Если получу, дядюшка, то сейчасъ же въ сани и въ Москву. Карточный долгъ… Ужъ позвольте не прощаясь.

— Конечно, конечно!.. Скорѣе скачи и плати!

Офицеръ вышелъ, а князь остался на томъ же мѣстѣ. Онъ задумался.

«Вотъ что значитъ все-таки хорошій малый! — думалось ему. Одинъ крупный разговоръ насколько повліялъ на него. Я виноватъ! Былъ рѣзокъ. Надо было мягче отнестись къ шалости молодого человѣка. Не надо было оскорблять его. И вотъ теперь сразу сказалось. Бывало, прежде приходилъ сто тысячъ просить именно посвистывая. А теперь за пятнадцатью пришелъ такимъ, что краше въ гробъ кладутъ. Да! Надо зарубить себѣ на носу, не оскорблять зря людей».

Въ это же самое время молодой князь получилъ въ конторѣ толстую пачку ассигнацій, завернулъ въ большой листъ бумаги и едва просунулъ все въ широкій карманъ военной шинели.

У подъѣзда его ждали сани со свѣжими лошадьми, и черезъ нѣсколько минутъ онъ снова скакалъ въ Москву, не простившись съ дядей. Дорогой кучеръ, обернувшись разъ на князя, былъ пораженъ его лицомъ.

«Знать, стряслось что бѣдовое у молодого князя!» подумалось ему.

XL.

На утро князю доложили, что чиновникъ изъ Москвы желаетъ его видѣть по дѣлу. Чиновникъ оказался служащимъ въ канцеляріи оберъ-полицеймейстера и пріѣхалъ теперь въ Дестрино по приказанію начальства, прихвативъ съ собою другого мелкаго полицейскаго чиновника.

Сенатскій секретарь Павловъ, какъ доложили Праксину, былъ имъ принятъ и объяснилъ свое дѣло. Вслѣдствіе поданнаго майоромъ Остолоповымъ заявленія, что крѣпостная дѣвушка его Дороѳеевская самовольно проживаетъ въ усадьбѣ князя Праксина, онъ получилъ предписаніе немедленно взять ее и доставить къ ея барину. Законъ на этотъ счетъ былъ простъ и ясенъ: удерживать у себя чужихъ крѣпостныхъ людей никто не могъ ни минуты. Если документы были налицо, то дѣло не могло оттянуться ни на одинъ часъ времени.

Князь, посадивъ чиновника, сталъ весело объясняться съ нимъ, и спросилъ, хорошо ли онъ знаетъ всѣ законы. Павловъ заявилъ, что считаетъ себя очень порядочнымъ законовѣдомъ и можетъ распутаться во всякихъ крючкотворствахъ.

— Позвольте у васъ въ такомъ случаѣ спросить, какое будетъ рѣшеніе дѣла, если окажется, что за это время Дороѳеевская вышла замужъ за кого-нибудь?

— Она не имѣла на то, князь, никакого права безъ разрѣшенія на бракъ своего барина. А будетъ ли она принадлежать по мужу его помѣщику? — законъ отвѣчаетъ, что нѣтъ. Она остается все-таки рабой прежняго помѣщика. Вамъ извѣстно, что теперь только обсуждается новый законъ вслѣдствіе указа Его Величества о запрещеніи продавать въ разныя руки семьи: мужа, жену, дѣтей и такъ далѣе. Но до сихъ поръ, если вы потрудитесь пойти въ Москвѣ, хотя бы на Смоленскій рынокъ, то можете видѣть, какъ продаются семьи въ разныя руки. Слѣдовательно, и Дороѳеевская, хотя бы и вышла замужъ за кого-либо, остается рабой господина Остолопова.

— Но предположимъ, сударь мой, что она вышла замужъ, за дворянина. Въ качествѣ дворянки она уже не можетъ быть крѣпостной майора.

— На это, признаюсь, я затрудняюсь отвѣчать прямо. Но мнѣ кажется, что, не получивъ разрѣшенія отъ барина на бракъ, она становится въ двусмысленное положеніе. По браку, пожалуй, она дворянка, а по документу она остается по прежнему крѣпостной. Признаюсь, что подобнаго рода дѣлъ у меня въ рукахъ не было, но во всякомъ случаѣ это дѣло должно быть рѣшено высшими инстанціями. Единственное, что я знаю и могу вамъ доложить, заключается въ томъ, что до рѣшенія подобнаго рода тяжбы виновная должна быть возвращена къ ея помѣщику.

— Позвольте съ вами говорить откровенно, господинъ Павловъ, такъ какъ дѣло это крайне важно для меня, серьезно вымолвилъ Праксинъ. — Но при этомъ позвольте попросить васъ оставить въ глубочайшей тайнѣ все то, что я скажу вамъ. Извольте видѣть. Вслѣдствіе моихъ личныхъ отношеній къ Дороѳеевской я долженъ былъ… Впрочемъ, говорить темно невозможно. Я полюбилъ Дороѳеевскую, и такъ какъ господинъ Остолоповъ не соглашался продать мнѣ ее и не соглашался на то, чтобъ она сдѣлалась моею… ну, подругой, наперсницей…. Вы понимаете меня… Я придумалъ особаго рода исходъ.. Она безъ его разрѣшенія вѣнчалась на-дняхъ съ дворяниномъ, чтобъ имѣть право распорядиться собою, какъ хочетъ, и, слѣдовательно, сойтись со мной. Теперь она дворянка и, но моему мнѣнію, уже не зависитъ отъ господина Остолопова.

— Вотъ въ этомъ-то и ошибка, князь. Дѣло это можетъ быть разрѣшено судомъ, а до тѣхъ поръ вы все-таки обязаны возвратить Дороѳеевскую ея помѣщику.

Наступило молчаніе, послѣ котораго князь выговорилъ:

— Какъ же быть однако? Неужели невозможно обождать хотя бы недѣлю.

— Я не имѣю на то никакого права. Мнѣ приказано ее взять и отвезти въ Москву.

— Я поѣду самъ къ господину оберъ-полицеймейстеру и даже къ майору и объяснюсь съ нимъ.

— Конечно, князь. Но мнѣ тѣмъ не менѣе нужно исполнить приказаніе моего начальства.

Князь сталъ уговаривать Павлова возвратиться въ Москву на время, но чиновникъ отвѣчалъ одно и то же, объясняя, что не имѣетъ на это ни малѣйшаго права и можетъ пострадать изъ-за неповиненія начальству. Кончилось тѣмъ, что онъ, скрѣпя сердце, согласился прождать князя до вечера въ Дестринѣ и дѣйствовать, смотря по тому, съ какимъ отвѣтомъ вернется Праксинъ изъ Москвы.

— Я могу взять это на себя, выдумавъ такую оплошность съ моей стороны, которой никогда не дѣлалъ: я скажу, якобы забылъ одинъ изъ документовъ въ Москвѣ и посылалъ за нимъ нарочнаго.

Князь велѣлъ закладывать сани, а самъ прошелъ въ спальню и долго объяснялъ что-то Филиппу. Затѣмъ онъ одѣлся и отправился во флигель. Онъ нашелъ Афросю за азбукой и книгой, отпечатанною крупными буквами. Она складывала слова, и должно быть дѣло ладилось, потому что Афрося была въ крайне веселомъ расположеніи духа. Князь объяснилъ ей въ нѣсколькихъ словахъ непріятную новость.

— Такъ отпустите меня къ Аѳанасію Аѳанасьевичу. Самое простое дѣло! сказала Афрося. — А какъ придетъ отвѣтъ изъ Петербурга, тогда все и устроится. Я вернусь.

— Ни за что! Не могу я этого. И какъ тебѣ не стыдно такое предлагать. Я ни единаго дня не могу провести безъ того, чтобы не видѣть тебя. Да и возможно ли ручаться за чудака майора! Онъ можетъ вдругъ увезти тебя въ Петербургъ для того, чтобъ играть тамъ. А можешь ли ты теперь явиться хотя бы на какомъ-либо петербургскомъ театрѣ?

— Что же дѣлать? Иного ничего придумать нельзя, сказала Афрося, вздохнувъ.

— Нѣтъ. Я придумалъ. Я поѣду сейчасъ въ Москву хлопотать. Повидаю Остолопова…

— И скажете ему всю сущую правду? удивилась Афрося.

— Что ты! Ни за что. Я далъ себѣ честное слово никому не говорить этого прежде полученія отвѣта изъ Петербурга. Нѣтъ, я что-нибудь выдумаю ему. Буду просить отсрочки. Если же онъ не согласится, то я долженъ дѣйствовать. Ты должна быть готова тайкомъ выѣхать отсюда съ Филиппомъ. Будь готова. Какъ только я вернусь вечеромъ изъ Москвы, то дамъ тебѣ знать; если отвѣтъ неблагопріятный, майоръ заупрямился, то, прежде чѣмъ я передамъ отвѣтъ чиновнику, ты должна уже скрыться. Ты укроешься въ маленькой деревушкѣ, а затѣмъ, дня черезъ три, когда самые горячіе розыски прекратятся, переѣдешь на новый хуторъ. Можно бы и прямо туда, да я опасаюсь, что здѣсь догадаются и чиновнику шепнутъ. Враговъ у меня нѣтъ, а болтуновъ вездѣ много, найдутся и въ Дестринѣ. Итакъ, будь готова. Я вернусь во всякомъ случаѣ къ полуночи.

Князь простился съ Афросей, обнялъ ее и долго цѣловалъ.

— Не выходи пока сегодня гулять, сказалъ онъ улыбаясь. — Лучше если этотъ Павловъ тебя не будетъ знать въ лицо.

И князь прибавилъ смѣясь:

— Ишь мы какія осторожности выдумываемъ. Подумаешь, какое преступленіе совершили.

Онъ хотѣлъ выйти, но снова пріостановился и выговорилъ весело:

— Знаешь ли ты, что я сказалъ чиновнику? Я сказалъ, что выдалъ тебя замужъ за дворянина для того, чтобъ освободить изъ крѣпостной зависимости у Остолопова и сдѣлать своею любовницею.

Афрося улыбнулась и вымолвила:

— И повѣрилъ онъ?

— Конечно, повѣрилъ.

И снова расцѣловавъ Афросю, князь вышелъ.

XLI.

Черезъ нѣсколько минутъ Праксинъ сѣлъ въ сани тройкой: и первый разъ съ тѣхъ поръ, что былъ въ Дестринѣ, приказалъ кучеру ѣхать скорѣй. Онъ не любилъ быстрой ѣзды.

Майора не было дома, когда къ его домику подкатили сани со взмыленными конями. Праксинъ вошелъ въ квартиру и рѣшился ждать возвращенія хозяина.

«Вотъ удивится, думалось ему, написалъ мнѣ оскорбительное посланіе съ вызовомъ, а я у него въ гостяхъ сижу!»

Дѣйствительно, черезъ часъ времени, вернувшійся домой съ прогулки Остолоповъ вытаращилъ глаза, когда человѣкъ заявилъ ему о присутствіи князя. Майоръ пріостановился въ прихожей и хотѣлъ уже уходить снова изъ своей квартиры, чтобъ избѣгнуть объясненія, которое казалось ему совершенно излишнимъ. Но Праксинъ, будто почуявъ, что можетъ сдѣлать, пріятель, вышелъ въ прихожую.

— Удивляюсь я, господинъ князь, вашему поступку! выговорилъ майоръ сухо.

— Мнѣ необходимо объясниться съ вами. Время не терпитъ.

— Послѣ моего письма, князь, объясненіе у насъ можетъ, быть только одно…

— Я васъ убѣдительно прошу, Аѳанасій Аѳанасьевичъ, согласиться на объясненіе. Оно будетъ очень короткое.

Пройдя въ гостиную, оба сѣли, и князь съ первыхъ же словъ сталъ просить Остолопова отложить дѣло на недѣлю, самое большее на двѣ, убѣждая его, что онъ ничего не потеряетъ отъ этого. Майоръ сидѣлъ молча, не глядя на Праксина, и лицо его было совершенно безстрастно-холодное.

— Совсѣмъ не понимаю васъ, князь, заговорилъ онъ наконецъ. — Дѣйствуете, какъ малый ребенокъ. Поступили вы злодѣйски. Даже можно бы выразиться иначе, но вы у меня здѣсь въ гостяхъ; я долженъ сдерживаться. А затѣмъ, послѣ злодѣйскаго поступка, поступаете по-ребячьи. Какъ могли вы думать, что я по вашей просьбѣ отложу дѣло? Съ какой радости?.. Вы поступили съ Дороѳеевской гадко и должны мнѣ. отвѣчать за нее. И отвѣтите, то-есть заплатите дорого. Жизнью! Или же меня отправите на тотъ свѣтъ. Это какъ Богу угодно! Ее же я все-таки желаю потребовать немедленно, распорядиться въ качествѣ ея помѣщика и заслать ее въ такое мѣсто, гдѣ вы ее никогда не найдете, если я отправлюсь въ селеніе праведныхъ.

Майоръ взглянулъ въ лицо Праксина и вспыхнулъ гнѣвно, увидя, что князь улыбается.

— Не ожидалъ я, что вы такой человѣкъ! выговорилъ онъ глухо. — Вы совсѣмъ безсовѣстный человѣкъ! Извините, вы гость. Но вѣдь надо тоже и мѣру знать!

— Но представьте себѣ, Аѳанасій Аѳанасьевичъ, вдругъ заговорилъ Праксинъ, — что Афрося теперь уже замужемъ и за дворяниномъ…

— Вы шутите!

— Нѣтъ, не шучу. Даю вамъ честное слово, что это правда. Афрося теперь уже дворянка вслѣдствіе своего брака, и вы теряете на нее ваши помѣщичьи права.

— Что жъ, ее насильно вѣнчали?

— Конечно, нѣтъ.

Наступило молчаніе.

— Стало быть, она обвѣнчалась для того, чтобъ отъ меня избавиться и вашею любовницею сдѣлаться?

— Именно, Аѳанасій Аѳанасьевичъ, отгадали вѣрно.

— Нѣтъ, князь. Никогда я этому не повѣрю. Она таинствомъ играть не станетъ. Она Бога боится. Впрочемъ, все возможно. Скажите, когда она вѣнчалась? Тогда, когда пропадала съ вами?

— Именно.

— И обвѣнчавшись, послѣ церкви, стала вашею любовницею?

— Да, послѣ брака стало моею…

— Любовницею? прибавилъ майоръ.

Князь молчалъ.

— Позвольте снова повторить то же самое: Афрося вѣнчалась въ церкви съ дворяниномъ, по собственной волѣ, — не силкомъ же ее вѣнчали и за шиворотъ вокругъ анался водили! — И послѣ вѣнчанія она тотчасъ же сдѣлалась вашею любовницею?

— Повторяю вамъ, майоръ, что послѣ вѣнца она стала мнѣ принадлежать.

— Стала вашею любовницею? растягивая слова, протянулъ майоръ нетерпѣливо.

— Я не понимаю, что вы хотите сказать? отозвался князь.

— Вы играете словами. Скажите мнѣ, всегда ли вы будете играть словами или когда перестанете. Такъ, къ примѣру, недѣли черезъ двѣ перестанете вы играть и загадки загадывать?

— Перестану! отозвался князь, не глядя майору въ лицо. Какъ написалъ вамъ въ письмѣ.

— А чего вы ждете? Зачѣмъ вамъ нужно двѣ недѣли?

— Нужно получить отвѣтъ на важное письмо.

— Откуда отвѣтъ?

Князь колебался и наконецъ выговорилъ:

— Изъ-далека.

— Отъ важнаго лица, князь?

— Да.

— И даже очень важнаго лица?

Князь молчалъ. Майоръ вдругъ поднялся, вздохнулъ. Казалось, онъ хочетъ приблизиться къ князю и взять его за руку. Но вдругъ, присмотрѣвшись къ лицу Праксина, онъ увидѣлъ странную усмѣшку и вдругъ измѣнился въ лицѣ.

— Какъ я въ васъ ошибся! произнесъ онъ глухо. — Да и теперь, сейчасъ… Объясненію нашему конецъ. Прошу васъ избавить меня отъ своего присутствія. Я буду дѣлать то, что считаю своимъ долгомъ.

Майоръ, не поклонившись, вышелъ изъ собственной своей гостиной. Князь остался на мѣстѣ. Лицо его стало озабочено. Наконецъ онъ всталъ и хотѣлъ пройти въ сосѣднюю горницу за хозяиномъ, но нашелъ дверь запертою.

— Аѳанасій Аѳанасьевичъ! крикнулъ онъ черезъ дверь. — Теперь я больше ни слова не могу прибавить. Обождите, Бога ради, двѣ недѣли. Даже меньше.

Остолоповъ слышалъ слова Праксина, но не отозвался. Князь вышелъ, сѣлъ въ свои сани и отправился прямо къ оберъ-полицеймейстеру. Принятый крайне вѣжливо и предупредительно, онъ объяснилъ почти то же самое, что говорилъ чиновнику и Остолопову. Оберъ-полицеймейстеръ отвѣчалъ то же, что слышалъ князь отъ Павлова. Какъ рѣшится дѣло судомъ, онъ сказать не могъ, но пока Дороѳеевская должна была быть немедленно взята у князя и возвращена владѣльцу-помѣщику.

Не смотря на просьбы князя, оберъ-полицеймейстеръ вѣжливо и мягко, но упорно стоялъ на своемъ. Онъ предложилъ даже принести князю книгу, въ которой находится точное указаніе закона.

Князь вышелъ, однако, не озабоченный, а улыбающійся, и мысленно произнесъ, садясь въ сани:

«Ну, и ищите теперь! Да, поищите теперь. Не только она, и я, пожалуй, на время пропаду пропадомъ. Оба въ бѣгахъ будемъ. Совсѣмъ какъ въ романахъ описывается».

Заѣхавъ къ себѣ въ домъ и взявъ свѣжихъ лошадей, Праксинъ немедленно двинулся снова въ Дестрино. Была уже свѣтлая, лунная ночь, когда онъ въѣхалъ во дворъ своей усадьбы. Ему хотѣлось зайти во флигель къ Афросѣ и повидаться съ нею. Но онъ не рѣшился и, пройдя къ себѣ въ кабинетъ, вызвалъ камердинера.

— Ну, Филиппъ, встрѣтилъ онъ любимца словами, сказанными съ чувствомъ. — Бери и береги, какъ зеницу ока. Знай, что съ собою повезешь душу мою, жизнь мою. Выѣзжайте тотчасъ, пока я задержу здѣсь этого чиновника. Главное, одно помни: разставь вокругъ деревни всякихъ соглядатаевъ: не будутъ ли васъ выслѣживать какіе люди чужіе. Если паче чаянія нагрянутъ вдругъ какія власти изъ Москвы — не отдавай. Хоть отстрѣливайся, хоть ружье съ собой возьми. А пройдетъ денька три-четыре, можно будетъ вамъ и на хуторъ переѣхать.

Отпустивъ Филиппа, князь вызвалъ чиновника и снова сталъ бесѣдовать и даже спорить съ нимъ. Павловъ, ссылаясь на позднее время, повторялъ, что онъ долженъ скорѣе исполнить данное ему предписаніе. Однако князь съумѣлъ задержать его разговорами около получаса. Поглядѣвъ на часы, князь все-таки побоялся тотчасъ выпустить чиновника ютъ себя. Онъ позвалъ человѣка и когда тотъ явился, приказалъ:

— Позови-ка мнѣ Филиппа. Обождите самую малость, господинъ Павловъ. Придетъ сейчасъ мой камердинеръ и проводитъ васъ во флигель.

Прошло около четверти часа и явившійся человѣкъ доложилъ князю, что Филиппа Антоныча нѣтъ. Онъ выѣхалъ.

— Вѣрно ли выѣхалъ? Кто видѣлъ?

— Многіе-съ… Жніа его проводила… Выѣхалъ уже…

— Куда? усмѣхнулся князь.

— Неизвѣстно, ваше сіятельство.

— Одинъ?

Лакей, замялся и не зналъ, что отвѣчать.

— Отвѣчай правду. Чего мнешься? Съ кѣмъ уѣхалъ Филиппъ?

— Да съ Афросиньей Ильинишной.

— Ну, вотъ, обернулся князь къ чиновнику. — Извините… Я васъ обманулъ, т. е., собственно говоря, не васъ, а пославшихъ васъ.

Чиновникъ вскочилъ съ мѣста, вспыхнулъ и выговорилъ:

— Это не хорошо, князь. Вы безжалостно меня губите. У меня семья… Вы меня погубили…

— Никогда! крайне серьезнымъ голосомъ выговорилъ Праксинъ. — Если даже теперь вы пострадаете, то черезъ двѣ недѣли милости просимъ ко мнѣ… Вы заявите, что вы желаете. Я дамъ вамъ на выборъ любое мѣсто въ Москвѣ или въ. Петербургѣ, гораздо лучшее, нежели то, что вы занимаете теперь. Я сочту, что вы мнѣ оказали огромную услугу, согласившить обождать здѣсь цѣлый день. Я буду вашъ покорнѣйшій слуга на всю жизнь…

Павловъ, вздохнувъ, помолчалъ и выговорилъ:

— Вѣрю вамъ, князь. Но тѣмъ не менѣе согласитесь, что сегодня я поступилъ, какъ такой чиновникъ, котораго рекомендовать не слѣдовало бы. Это называется упущеніемъ по службѣ. Хотя вы считаете меня не виноватымъ, но тѣмъ не- менѣе я все-таки виноватъ. Если бы вы мнѣ утромъ предложили ваше покровительство такою цѣною, я бы не согласился. Ну, да теперь поздно разсуждать! Госпожу Дороѳеевскую, очевидно, найти будетъ мудрено.

— А будете ли вы искать ее? спросилъ князь, усмѣхаясь.

— Не знаю. Легко можетъ быть, что и искать не будемъ.

— И хорошее бы дѣло, разсмѣялся князь.

Павловъ улыбнулся кисло и вымолвилъ:

— Знаете что… Бѣда имѣть дѣло съ вами, господами-вельможами. Эта игра въ кошку и мышку… Кошкѣ игрушки, а мышкѣ…

— Мышкѣ будетъ мое покровительство на всю жизнь…

XLII.

Въ то же время Афрося съ Филиппомъ Антонычемъ въ большихъ саняхъ уже были верстъ за семь отъ Дестрина. Свернувъ съ довольно порядочной дороги на совершенный проселокъ, пришлось отпречь одну пристяжную и привязать ее сзади. Тихо подвигаясь впередъ, путники проѣхали еще около десяти верстъ, минуя разныя деревни, и въѣхали наконецъ въ маленькую деревушку, дворовъ въ десять. Филиппъ Антонычъ, уже давно имѣвшій предписаніе князя, успѣлъ все устроить. При въѣздѣ въ деревушку онъ спросилъ перваго попавшагося мужика, гдѣ находится княжескій человѣкъ Дмитрій, а черезъ нѣсколько минутъ Афрося была уже въ горницѣ маленькой избы. Горница была очищена отъ всякой рухляди, тщательно вымыта, а въ углу стояла складная походная кровать князя, на окнахъ были занавѣски, на большомъ столѣ посуда и провизія.

Видно было вообще, что обо всемъ подумалъ Филиппъ Антонычъ, какъ опытный человѣкъ.

Афрося, уставъ отъ дороги, тотчасъ легла спать, а наутро проснулась веселая. Горница, деревушка, сугробы и глушь, — все ей понравилось. «Хоть бы всегда тутъ жить, но съ нимъ!» подумала она.

Однако черезъ четыре дня посланный отъ князя явился къ Филиппу Антонычу съ приказаніемъ немедленно переѣхать на хуторъ, и въ тотъ же вечеръ Афрося была уже въ новомъ помѣщеніи.

На утро послѣ того, что Афрося тайкомъ была увезена изъ Дестрина, князь съѣздилъ на хуторъ, осмотрѣлъ все и распорядился. Цѣлыхъ два дня возы съ мебелью и со всякимъ скарбомъ вереницами двигались изъ Дестрина въ лѣсъ. На третій день отправился туда самъ князь и подъ его личнымъ наблюденіемъ все было устроено. Пустой домъ преобразился въ устроенную усадьбу средней руки.

Разумѣется, одновременно съ Афросей пріѣхалъ и самъ Праксинъ. Вѣсти, привезенныя имъ, были отчасти утѣшительны. Полиція, конечно, бросила розыски, понимая, что все дѣло поднято вслѣдствіе каприза помѣщика Остолопова. Кромѣ того, личность вельможи, князя Праксина, замѣшанная прямо въ дѣлѣ, отнимала всякую охоту у московской полиціи взяться за дѣло рѣшительно и круто. Вдобавокъ, Праксинъ написалъ большое письмо московскому генералъ-губернатору, въ которомъ просилъ только отсрочки на нѣсколько дней для того, чтобы дѣло приняло совершенно иной оборотъ.

Князь нашелъ Афросю совершенно не такою, какою видалъ въ Дестринѣ. Она была задумчива, грустна, говорила, что ей какъ будто нездоровится. Впрочемъ, просидѣвъ вечеръ съ княземъ, она оживилась. Бесѣда о самомъ дорогомъ предметѣ, близкомъ сердцу обоихъ, т. е. объ Султаншѣ Заирѣ и о театрѣ вообще, помогла развлечь и развеселить актрису.

Князь остался на хуторѣ до слѣдующаго дня. Ему хотѣлось остаться на цѣлую недѣлю и ждать здѣсь письма изъ Петербурга. Цѣлое утро волновался онъ и колебался, не зная, что дѣлать. Ему страстно хотѣлось оставаться въ этомъ новомъ помѣщеніи, въ уютномъ и красиво отдѣланномъ домѣ среди густого лѣса и сугробовъ, гдѣ все казалось мило и дорого, конечно, благодаря присутствію Афроси. Здѣсь она представлялась князю уже другою Афросей, хозяйкой, даже какъ бы женой. Тамъ, въ Дестринѣ, была другая жизнь: онъ въ домѣ, она во флигелѣ, или же она у него въ горницахъ, но пришедшая тайкомъ по тропинкѣ сада черезъ задній ходъ.

Три раза князь приказывалъ запречь лошадей и три раза приказывалъ отпречь. Наконецъ уже послѣ полудня благоразуміе взяло верхъ. Афрося тоже уговаривала князя уѣзжать. Его отсутствіе и пребываніе на хуторѣ могли прямо указать ея мѣстопребываніе. А между тѣмъ нельзя было отвѣчать, что майоръ, взявъ полицейскихъ, не явится самъ за своею крѣпостною.

— Ужъ куда ни шло. Нѣсколько деньковъ, говорила Афрося. — Лучше пріѣзжайте черезъ день или два.

Лошадей снова запрягли и подали. Праксинъ долго прощался съ Афросей. Она стала опять печальна, да и ему стало какъ-то скверно на душѣ.

Уже отъѣзжая отъ дома, князь нѣсколько разъ обернулся назадъ и нѣсколько разъ вздохнулъ:

"Немного дней еще — думалъ онъ, а какъ не терпится. Далъ бы Богъ вѣсть что, чтобы сейчасъ все стало явно, чтобы можно было не скрываться! "

Въ сумерки того же дня на хуторъ явился какой-то молодецъ изъ Москвы, въ простыхъ розвальняхъ, и объяснилъ, что посланъ къ Афросиньѣ Ильинншнѣ отъ одного извѣстнаго ей человѣка по дѣлу. Филиппъ Антонычъ, зорко слѣдившій, чтобы не прозѣвать какихъ-нибудь полицейскихъ сыщиковъ, принялъ прибывшаго за одного изъ тайныхъ агентовъ полиціи. Но, однако, объяснившись съ рослымъ парнемъ, онъ убѣдился, что имѣетъ дѣло не съ сыщикомъ.

Филиппъ Антонычъ заявилъ о пріѣзжемъ Афросѣ. Она рѣшилась повидать его. Малый, назвавшійся Егоромъ, былъ ею принятъ, пожелалъ остаться наединѣ съ нею, и когда Филиппъ Антонычъ вышелъ, онъ объяснилъ, что посланъ ея двоюроднымъ братомъ Ильею Сошкинымъ.

Братъ просилъ у Афроси немножко деньжонокъ, а главное, заявлялъ, что ему очень бы хотѣлось повидаться съ сестрой по какому-то дѣлу, какъ можно скорѣй. Онъ просилъ, чтобъ Афрося назначила день и время попозже, когда онъ можетъ пріѣхать на хуторъ и повидаться съ нею гдѣ-либо внѣ дома.

Афрося дала тотчасъ же этому Егору нѣсколько рублей и велѣла отвѣчать, что брать можетъ пріѣхать прямо повидаться съ нею въ самомъ домѣ.

— Здѣсь нечего ему опасаться, сказала Афрося. — Никто его не тронетъ. Да потомъ скажи ему, что теперь обстоятельства совсѣмъ перемѣнились. Онъ можетъ пріѣхать и здѣсь остановиться. Я отвѣчаю, что никто его не тронетъ.

Егоръ заявилъ, что Сошкинъ ни за что не рѣшится явно явиться на хуторъ.

— За нимъ кой-что водится, сказалъ онъ. — И просите, не просите, а онъ эдакъ не пріѣдетъ. А обѣщайте лучше выйти къ нему. Хоть бы даже и днемъ, да только гдѣ въ укрытомъ мѣстѣ.

Афрося не настаивала и назначила время — слѣдующій вечеръ, обѣщая, какъ станетъ только темнѣть, выйти на то мѣсто, которое было по плану приготовлено для палисадника, но гдѣ было еще много мелколѣсья.

— Вотъ что, Афросинья Ильинишна, заявилъ Егоръ. — Тутъ вѣдь не усадьба Дестринская. Какъ разъ путаница будетъ. Я пріѣду вмѣстѣ съ Ильей и приду вамъ доложить, гдѣ онъ васъ ожидаетъ; такъ вы прямо и придете къ нему. Эдакъ-то будетъ лучше. А то посудите сами: какъ я ему теперь поясню, въ какое мѣсто въ лѣсу приходить, когда онъ отродясь здѣсь не бывалъ. А вотъ какъ самъ-то съ нимъ пріѣду, оставлю его гдѣ на опушкѣ, хоть бы даже въ сугробѣ, а къ вамъ добѣгу. Да васъ на мѣсто и провожу — эдакъ-то будетъ лучше.

— Конечно. Ну, такъ и сдѣлаемъ, согласилась Афрося.

XLIII.

На другой день послѣ полудня, Афрося, сидѣвшая у окна задумчивая и грустная, увидѣла на дорогѣ сани тройкой. Она вообразила, что ѣдетъ князь, обрадовалась и хотѣла, несмотря на холодъ, бѣжать на крыльцо. Но когда сани подъѣхали къ самому дому, Афрося оторопѣла, перепугалась, потомъ заметалась и не знала, что дѣлать. Она узнала по шинели и картузу человѣка, который былъ ей дорогъ и котораго въ то же время она должна была теперь опасаться. Это былъ самъ майоръ.

За эти дни Остолоповъ много передумалъ объ Афросѣ и о князѣ. Ему было оффиціально заявлено властями, что его крѣпостная дѣвушка Дороѳеевская скрылась изъ Дестрина и что разыскать ее, конечно, нѣтъ никакой возможности. Можно будетъ дѣлать публикаціи и вести дѣло оффиціальнымъ порядкомъ, но надежды на розыски было мало. Остолоповъ только удивился себѣ самому, что не подумалъ раньше о самомъ щюстомъ дѣлѣ, которое придумаетъ князь.

При извѣстіи объ укрывательствѣ Афроси Остолоповъ не очень взволновался и даже нисколько не разгнѣвался. Его неотступно преслѣдовала мысль, или, вѣрнѣе, убѣжденіе, что князь Праксинъ вполнѣ честный и порядочный человѣкъ, а что его Афрося тоже не изъ такихъ дѣвушекъ, которыя не держатъ своихъ клятвъ и играютъ божбой. Майоръ терялся въ разныхъ догадкахъ и хоть мерещилось ему нѣчто въ объясненіе поведенія князя и Афроси, но онъ только пожималъ плечами, вздыхалъ, разводилъ руками и никакъ не рѣшался повѣрить тому, что подсказывало ему сердце.

Результатомъ треволненій майора явилось желаніе повидаться снова съ Афросей и снова объясниться. Человѣкъ, посланный Остолоповымъ тайкомъ въ Дестрино, тотчасъ же легко разнюхалъ все. Всѣ въ Дестринѣ знали, что Дороѳеевская находилась гдѣ-то въ окрестностяхъ, а теперь переѣхала на хуторъ. Не даромъ его устраивали, и цѣлыя вереницы возовъ перевезли туда мебель и массу всякаго домашняго скарба. Еслибы полиція захотѣла дѣйствительно арестовать Афросю, то, конечно, могла бы это тотчасъ же сдѣлать.

Малый, посланный Остолоповымъ, не только разузналъ, гдѣ находится бѣглянка, но даже съѣздилъ на самый хуторъ и вернулся въ Москву съ докладомъ самымъ подробнымъ. Малый похвасталъ, что онъ обманнымъ образомъ даже повидалъ самое Афросю, слѣдовательно, убѣдился не на основаніи однихъ слуховъ, а собственными глазами, что она живетъ во вновь отдѣланномъ домѣ, среди лѣса. На слѣдующій же день утромъ майоръ выѣхалъ по дорогѣ въ Дестрино, но, оставивъ усадьбу въ сторонѣ, поѣхалъ на деревушку, въ которой однажды былъ, и здѣсь разспросилъ дорогу на хуторъ. Послѣ полудня Остолоповъ былъ уже на мѣстѣ.

Афрося, увидѣвъ дорогого ей Аѳанасія Аѳанасьевича, котораго, однако, теперь боялась пуще всего на свѣтѣ, тотчасъ же бросилась на край дома въ ту горницу, гдѣ жилъ Филиппъ Антонычъ. Перепуганный видъ Афроси и нѣсколько словъ, ею сказанныхъ, перепугали и любимца князя. Однако онъ не потерялся.

— Что же онъ одинъ подѣлаетъ! Вы спрячьтесь, а я съ нимъ перетолкую. Я ему шарить по дому не дамъ. Пущай возвращается въ Москву за полиціей. А за это время я васъ отсюда увезу.

Афрося, по указанію Филиппа Антоныча, осталась въ горницѣ съ тѣмъ, чтобы спрятаться въ случаѣ нужды въ маленькій чуланъ на лѣстницѣ, а камердинеръ вышелъ къ майору.

Съ первыхъ же словъ, сказанныхъ Остолоповымъ, Филиппъ Антонычъ успокоился. Майоръ желалъ только повидаться и переговорить со своею любимицею. Онъ самъ объяснилъ, что, являясь одинъ-одинешенекъ, онъ, конечно, не затѣмъ пріѣхалъ, чтобъ ее силой тащить въ свои сани. Да на это и права у него не было и возможности не было. Подобныя вещи дѣлаются оффиціально, черезъ власть.

Камердинеръ рѣшился на свой страхъ вернуться къ Афросѣ и заявилъ ей о желаніи майора. Разумѣется, Афрося тотчасъ же явилась и даже не пришла, а прибѣжала. Она хотѣла броситься на шею и расцѣловать своего Аѳанасія Аѳанасьевича, но онъ остановилъ ее движеніемъ руки и выговорилъ тихо:

— Нѣтъ, это не нужно. Этого я не хочу. Присядемъ-ка, перетолкуемъ еще разъ и уже въ послѣдній.

Голосъ Остолопова звучалъ грустно. Они сѣли, и майоръ, помолчавъ, выговорилъ:

— Знаешь, конечно, зачѣмъ я пріѣхалъ? Все за тѣмъ же. Бесѣда наша будетъ короткая. Скажи ты мнѣ, какъ могла, ты согласиться на срамоту и что ты будешь теперь дѣлать. Неужто такъ въ его полюбовницахъ и останешься? Бросишь театръ? Загубишь въ себѣ священный огонь? Ну, говори.

Афрося грустно покачала головой и молчала.

— Скажи ты мнѣ послѣдній разъ, что ты хочешь дѣлать? Будешь его любовницей и на его театрѣ первою любовницею, пока онъ тебя не броситъ? Что жъ молчишь?

— Ахъ, Аѳанасій Аѳанасьевичъ! Хорошій вы, добрый человѣкъ, меня вы любите, я васъ сердечно люблю. И вотъ, эдакое да между нами! И все это отъ вашего упрямства. Не знала я, что вы такой упрямецъ!

— Какое упрямство! воскликнулъ майоръ. — Ты называешь это упрямствомъ, что вслѣдствіе моей любви къ тебѣ я твоего срама не могу переносить. Это ты называешь упрямствомъ?

— Нѣтъ, дорогой мой, не то совсѣмъ. Представили вы себѣ не вѣсть что, гнѣваетесь, идете на всякое, себя и другихъ мучаете. А что вамъ отвѣчаютъ? Что вамъ говорилъ князь? Проситъ обождать нѣсколько деньковъ и я тоже прошу нѣсколько деньковъ потерпѣть. И вы не хотите.

— Да зачѣмъ нѣсколько деньковъ? прокричалъ Остолоповъ и ударилъ себя кулакомъ въ грудь.

— Да нечего вамъ знать зачѣмъ. Остается-то всего какая-нибудь недѣля, самое большее. А то можетъ быть остается всего одинъ день или два. И самъ же князь къ вамъ въ Москву пріѣдетъ и скажетъ вамъ все.

— Да что все-то?

— Ахъ, Аѳанасій Аѳанасьевичъ! вскрикнула Афрося и тотчасъ же смолкла.

— Да ты мнѣ шепни хоть единое словечко! Хоть полсловечка! Ну, что-нибудь! Ну, что-нибудь скажи. У меня есть догадка. Измучила она меня, по ночамъ спать не даетъ. Да догадка-то эта такая дикая, что вѣрить-то я этому не могу. Ничего я не понимаю. Умъ за разумъ заходитъ. Ради Создателя, Афрося! Не мучь ты меня! Не велѣлъ онъ тебѣ говорить, а ты мнѣ четверть словечка скажи. Ну, отвѣчай только «да» или «нѣтъ» на что я спрошу.

— Не могу! Не могу! повторила Афрося, мотая головой.

— Ну, слушай же! Вы съ княземъ повѣнчались! Ты его жена!

Афрося двинулась, крѣпко схватила голову руками и молчала.

— Вотъ видишь ли, ты не ахнула, не удивилась, не стала меня увѣрять, что я вру, ты только испугалась будто… Стало быть, все это правда. Скажи, выдумка это или нѣтъ? Скажи только одно слово: повѣнчались вы и скрываете покудова, по какимъ мнѣ неизвѣстнымъ обстоятельствамъ? Повѣнчались или нѣтъ? Скажи, только: да или нѣтъ?

Афрося сидѣла, опустивъ голову на руки, закрыла лицо, не двигалась и, казалось, не дышала.

— Скажешь, или нѣтъ?

— Нечего мнѣ сказать, глухо проговорила Афрося.

— Стало быть, ты его любовница?

Афрося молчала.

— Скажи ты мнѣ, будетъ ли какая бѣда изъ-за того, что я одною недѣлею, а можетъ, какъ ты сказываешь, однимъ днемъ раньше узнаю правду? Вѣдь никому я не скажу. Про себя я буду опасаться думать. Вѣдь я тебѣ самый близкій человѣкъ на свѣтѣ!.. Ну, послѣ князя, что ли, самый близкій! Афрося! Голубушка! Скажи ты: жена ты его законная?

И майоръ вдругъ поднялся съ своего мѣста и взялъ Афросю за обѣ руки, отнимая ихъ отъ лица.

Поднявъ глаза, Афрося ахнула: майоръ стоялъ предъ ней: на колѣняхъ.

— Что вы, родной! вскрикнула она. — Господь съ вами!

— Афрося! скажи, произнесъ Остолоповъ черезъ силу. Губы его дрожали, а по лицу текли слезы. — Слушай. Если я сейчасъ отъ тебя не узнаю правду, то нынѣ ввечеру я съ собой покончу!

Афрося вскрикнула, бросилась на шею къ майору, крѣпко прижалась къ нему и начала горячо цѣловать его.

— Нѣтъ, Аѳанасій Аѳанасьевичъ! Жить вы будете долго! И съ нами въ Дестринѣ будете жить! Ужъ это дѣло рѣшенное!

— Что? Какъ?

— Да, будете съ нами. Князь говоритъ. Совсѣмъ переѣдете къ намъ.

— И кто жъ меня въ Дестрино позоветъ? Къ князю Праксину я не поѣду. Княгиня Праксина, что ли, меня позоветъ?

— Молчите вы! Не смѣйте этого говорить, шепнула Афрося ему на ухо.

Но голосъ ея былъ счастливый, радостный. Звукъ этого голоса сказалъ все. Майоръ отклонилъ отъ себя ея голову и долго, пристально посмотрѣлъ ей въ лицо. Онъ видѣлъ предъ собою будто другую Афросю, смотрящую на него со смущенною радостью, кротко улыбающуюся, нравственно спокойную и безконечно счастливую. Майоръ, не поднимаясь съ колѣнъ, перекрестился три раза, потомъ молча расцѣловалъ Афросю, молча поднялся съ пола и сѣлъ снова въ кресло.

Остолоповъ пробылъ на хуторѣ до сумерекъ. По просьбѣ Афроси, они проговорили все время о театрѣ, о Султаншѣ Заирѣ, ни разу не коснувшись того обстоятельства, которое привело майора на хуторъ.

Наконецъ, въ сумерки Остолоповъ собрался. Когда онъ простился и пошелъ садиться въ свои сани, Афрося вдругъ ахнула, вспомнивъ что-то.

— Что такое? спросилъ Остолоповъ. Въ Москвѣ, что ли, тебѣ купить нужно что-нибудь?

— Нѣтъ. Вспомнила одно такое дѣло… Вотъ что, Аѳанасій Аѳанасьевичъ! прогуляться мнѣ хочется. Я васъ провожу немножко по дорогѣ. Подышать хочется, пройтись.

Черезъ нѣсколько минутъ Афрося, одѣвшись тепло, такъ какъ морозъ былъ довольно силенъ, вышла вмѣстѣ съ майоромъ. Сани поѣхали впередъ, а они пошли пѣшкомъ по дорогѣ. Невдалекѣ отъ дома дорога, тщательно расчищенная, заворачивала въ лѣсъ.

Афрося все шла впередъ.

— Какъ же ты назадъ-то пойдешь? вспомнилъ майоръ. — Одна?

— Что вы, Аѳанасій Аѳанасьевичъ! Давно ли я одна-одинешенька бѣгала по Москвѣ ночью по такимъ глухимъ переулкамъ, гдѣ и мужики-то боялись ходить отъ грабителей. А тутъ вдругъ не пойду я одна!

— А собаки загрызутъ.

— Собаки на хуторѣ меня уже признали и любятъ.

— Ну, иное дѣло.

И они двинулись далѣе. Пройдя немного менѣе версты, майоръ все-таки убѣдилъ Афросю вернуться домой. Они простились.

— Такъ стало быть, родная моя, еще нѣсколько деньковъ и буду я счастливъ? сказалъ Остолоповъ.

Афрося улыбнулась и выговорила:

— Ничего я не скажу. Ни единаго слова.

— Да я по твоему лицу вижу. Хочу видѣть.

— Ну, вотъ по моему лицу и глядите: пускай мое лицо вамъ и отвѣчаетъ. А языкомъ я ничего не отвѣчу.

Афрося звонко разсмѣялась. Майоръ снова расцѣловался съ нею и веселый сѣлъ въ свои сани.

— Ну съ Богомъ! сказалъ онъ кучеру.

Афрося махнула рукой. Сани двинулись, а она тихими шагами пошла обратно. Съ обѣихъ сторонъ дороги стояли высокою стѣною темныя сосны и ели и лежали глубокіе сугробы. Тишина мертвая царила тутъ. Такъ какъ дорога заворачивала круто и хуторъ былъ невиденъ, то Афросѣ показалось, что она находится въ глубинѣ дремучаго лѣса, верстъ за сто отъ всякаго жилья. Впрочемъ, мѣсто это и было глухимъ. За исключеніемъ вновь выстроеннаго дома и разныхъ надворныхъ строеній, версты на три и четыре кругомъ не было никакого жилья.

Афросѣ, Богъ вѣсть почему, вдругъ стало жутко очутиться одной среди тишины лѣса. Проживъ всю свою жизнь въ Москвѣ, она не знала деревни. Глухой переулокъ ночью былъ ей не такъ страшенъ, какъ этотъ высокій дремучій лѣсъ Въ полумракѣ зимняго дня.

Афрося прибавила шагу, хотя удивлялась собственной тревогѣ. Пройдя шаговъ двѣсти, она увидѣла на дорогѣ шибко двигавшіяся ей на встрѣчу крестьянскія розвальни. Она даже обрадовалась, когда разглядѣла въ нихъ фигуру какого-то мужика. Лѣсъ сразу преобразился, пересталъ быть страшенъ. Когда розвальни совсѣмъ приблизились къ ней, она слегка ахнула, узнавъ того же посланца брата. Это былъ парень, назвавшійся наканунѣ Егоромъ.

— А гдѣ братъ? выговорила Афрося ему навстрѣчу.

— Со мною… Туда… Вотъ придетъ, отозвался Егоръ. Онъ остановилъ лошадь, вылѣзъ изъ розвальней и подошелъ…

— Сюда придетъ, выговорила Афрося. И вдругъ ей стало невыразимо страшно… Гораздо страшнѣе, нежели минуту назадъ. Ее испугала фигура этого человѣка, котораго она видѣла всего второй разъ.

Его странное, тревожное лицо, его блуждающій взглядъ, какое-то особенное дыханіе, неровное, прерывающееся, будто онъ прибѣжалъ издалека — все поразило Афросю… И она почувствовала, что трепетъ и ужасъ сразу ворвались ей въ душу… Почему? Что же случилось?

— Развѣ «это» возможно?!.. Господи Помилуй! мысленно воскликнула Афрося.

Но она сама будто не понимала, на что, на Какую боязнь она отвѣчаетъ.

А смутный, непонятный, безпричинный страхъ охватываетъ все болѣе… Лицо этого человѣка прямо, ясно… сказало ей что-то…

— Охъ ты, сударушка… Прости Господи! рвущимся голосомъ произнесъ онъ, еще страшнѣе мѣняясь въ лицѣ. — Охъ, дѣла, дѣла… А надыть…

И онъ придвинулся къ ней вплотную, поднялъ лѣвую руку и схватилъ ее за воротъ шубки. Афрося хотѣла рвануться, хотѣла вскрикнуть и не могла…

XLIV.

Филиппъ Антонычъ видѣлъ, какъ Афрося отправилась проводить майора, чтобы прогуляться. Онъ думалъ, что она сдѣлаетъ лишь нѣсколько шаговъ и вернется. Онъ тотчасъ же отправился въ людскую, гдѣ сидѣлъ проѣзжій изъ Москвы мужикъ, тотъ же самый, что былъ наканунѣ.

— Ну, иди. Теперь баринъ уѣхалъ. Афросинья Ильинишна пошла его проводить. Сейчасъ вернется. Иди.

— На дорогѣ она? спросилъ парень.

— Да, проводить пошла, прогуляться. Сейчасъ придетъ.

— Такъ что жъ мнѣ ждать-то? Я тоже выйду. Мнѣ вѣдь только парочку словечекъ сказать. Повидаю, скажу, да и въ Москву.

— Ну, ладно.

И парень сѣлъ въ свои розвальни и поѣхалъ по той же дорогѣ.

Филиппъ Антонычъ прошелся по всему дому. За послѣднее время онъ былъ особенно задумчивъ и озабоченъ. Казалось, что въ его жизни случилось нѣчто чрезвычайное. Въ усадьбѣ всѣ удивлялись и пристально приглядывались къ лицу любимца-камердинера. Съ нимъ, положительно, творилось что-то особенное. А между тѣмъ, въ его личной жизни не произошло никакой перемѣны. Не только посторонніе, но и жена его и дѣти тоже приставали съ вопросами. Но Филиппъ Антонычъ молчалъ или отругивался, прося оставить его въ покоѣ. Только разъ и сказалъ онъ женѣ:

— Стряслася бѣда. Правду сказываешь. Такая стряслась, что и перомъ не описать. И не бѣда, а срамота стряслась! Никогда бы я не повѣрилъ, что такое на свѣтѣ приключается. Изныла у меня душа. Хочу я все привыкнуть и никакъ не могу привыкнуть. Богу молюсь, какъ никогда не молился. Все прошу Господа Бога меня вразумить. Можетъ, я дуракъ совсѣмъ: умное за глупое почитаю, благоприличное за срамное. Но ничего путнаго отъ моихъ молитвъ не произошло. Можетъ, обойдусь. А теперь загрызъ меня чужой срамъ. Одинъ-то человѣкъ былъ у меня на свѣтѣ, коего я, грѣшникъ, немного пониже Господа Бога ставилъ, вровень съ Русскимъ Императоромъ ставилъ, а теперь вотъ… Ну, да что объ этомъ… Не приставай!.. И меня болтать не заставляй. Не долго еще ждать.

И кромѣ этого Филиппъ Антонычъ не сказалъ женѣ ни слова. Когда она черезъ день стала было приставать къ нему, онъ страшно разсердился и разбранилъ жену такъ, какъ никогда въ жизни не дѣлалъ этого.

Теперь, будучи уже на хуторѣ, Филиппъ Антонычъ былъ нѣсколько бодрѣй, но все-таки часто задумывался. Теперь главная его забота была другая. Ему хотѣлось поскорѣе перестать быть «надсмотрщикомъ», какъ онъ называлъ себя, сбыть съ рукъ обузу. Ему дали стеречь, какъ зепицу ока, Афросю. Уберечь ее, конечно, не было никакого труда, такъ какъ московская полиція не приставала, да и вообще никто не захотѣлъ бы тягаться съ вельможей Праксинымъ. Но все-таки какая-то тяжесть на душѣ томила Филиппа Антоныча. Хотѣлось ему поскорѣе вернуться въ Дестрино и зажить прежнею жизнью. Знать только платье да бѣлье княжеское, не забывать стаканъ воды ставить на ночной столикъ, да еще туфли не перемѣшивать, не ставить лѣвую на мѣсто правой. Больно сердился за это князь, какъ попадетъ не тою ногою не въ ту туфлю.

Бродя по горницамъ и раздумывая, Филиппъ Антонычъ вдругъ какъ бы очнулся и какъ бы испугался. На дворѣ было темно. Вся поляна вокругъ дома уже исчезла во мракѣ.

— А Афросинья Ильинишна! выговорилъ онъ вслухъ.

И, не отдавая себѣ отчета, онъ бросился въ прихожую, на крыльцо, вышелъ во дворъ, потомъ пробѣжалъ черезъ весь домъ въ людскую, и вдругъ какой-то совершенно безпричинный страхъ напалъ на него. Войдя въ людскую, онъ крикнулъ людямъ:

— Афросинья Ильиншина!.. Гдѣ?.. Вернулась? Не видали…. Гдѣ она?

Люди поднялись, другіе вышли изъ сосѣднихъ горницъ, а всѣ отвѣчали, что ничего не знаютъ, не видали.

— Что такое? Помилуй Богъ!

Черезъ нѣсколько минутъ Филиппъ Антонычъ все понялъ, понялъ по своему и испугался. Какъ же можно было допустить подобнаго рода ребяческую глупость! Какъ можно было позволить Афросѣ итти провожать Остолопова! Понятное дѣло, что онъ схватилъ ее на дорогѣ, силкомъ посадилъ въ сани и увезъ въ Москву.

Филиппъ Антонычъ ударилъ себя кулакомъ въ голову и закричалъ:

— Дубина! Вотъ дубина! Мало тебя теперь утопить! Не догадался!

Но прошло нѣсколько минутъ, и онъ вспомнилъ еще другое.

«А мужикъ изъ Москвы? Вѣдь онъ же отправился перетолковать съ нею. Неужто жъ все это подлажено, подстроено? Неужто онъ тоже помогъ майору скрутить Афросю и увезти? Вѣдь еслибъ онъ не нашелъ ее на дорогѣ, онъ бы вернулся спросить, гдѣ она, захотѣлъ бы съ нею видѣться!»

Филиппъ Антонычъ схватилъ себя за голову, совершенно потерялся и не зналъ, что дѣлать. Прошло нѣсколько мгновеній, и онъ велѣлъ закладывать сани. Надо было ѣхать въ Дестрино и заявить князю о собственной оплошности.

— Пускай хоть въ солдаты отдастъ, хоть въ Сибирь сошлетъ! Подѣломъ! говорилъ Филиппъ Антонычъ. — «Нельзя было такому дураку, какъ я, поручить. Позволилъ украсть, изъ-подъ носу самымъ глупымъ образомъ».

XLV.

Разумѣется, маленькія бѣговыя санки были въ нѣсколько минутъ заложены. Филиппъ Антонычъ сѣлъ съ кучеромъ и съѣхалъ съ хутора. Едва только сани двинулись, какъ онъ снова глубоко задумался, но однако уже меньше тревожился.

«Ничего они не могутъ подѣлать!» думалось ему. — «Увозите, не увозите — придетъ отвѣтъ изъ Питера, узнаете вы, что у васъ не дворовая дѣвка крѣпостная. Узнаете, кто она, такъ небось завертите хвостомъ. Конечно, князь все-таки никогда мнѣ этого не проститъ. Да и подѣломъ, подѣломъ, старый дуракъ!»

Среди размышленій, обуявшихъ камердинера, онъ вдругъ почувствовалъ что-то особенное. Его встряхнуло, потомъ подбросило и онъ кубаремъ вылетѣлъ изъ саней въ сугробъ.

— Стой, стой! раздался голосъ кучера.

Очнувшійся Филиппъ Антонычъ увидалъ, что лошадь съ пустыми санями увязла въ сугробѣ. Она шарахнулась въ сторону. Тотчасъ съ перевернутыми санями она выкарабкалась я пустилась вскачь по дорогѣ. Кучеръ тоже поднялся, ахая и охая. Впереди, невдалекѣ отъ него, чернѣлось что-то на дорогѣ. Должно быть, подушка изъ саней.

— Ахъ ты, Господи! Вотъ оказія! Надо скорѣе бѣжать домой, опять закладывать! выговорилъ камердинеръ.

Но въ то же время кучеръ двинулся къ этому черному, что было невдалекѣ отъ нихъ и что именно перепугало и заставило шарахнуться лошадь. Онъ нагнулся и вскрикнулъ. Затѣмъ приглядѣлся и закричалъ уже совершенно дикимъ и отчаяннымъ голосомъ, заставившимъ и камердинера броситься къ нему. И тотчасъ же призналъ онъ среди дороги лежащую на снѣгу Афросю.

Два слова, которыя прокричалъ снова отчаянно кучеръ, свалили Филиппа Антоныча съ ногъ.

— Зарѣзана! Кровь!..

Черезъ полчаса на томъ же мѣстѣ собралось уже человѣкъ двадцать жившихъ на хуторѣ. Они подняли безжизненное тѣло. Большая лужа крови окрасила всю дорогу.

Афрося съ перерѣзаннымъ горломъ была уже остывшимъ трупомъ. Тѣло было перенесено въ домъ и положено на кровать.

Хлопотавшіе люди, блѣдные, перепуганные на смерть, собрались въ людскую молча, но какъ будто всѣ они ждали, кто же первый скажетъ то, что у всѣхъ на умѣ… И кто-то выговорилъ наконецъ:

— Что же, братцы?.. Куда глаза глядятъ!..

— Вѣстимое дѣло, — отозвался другой.

— Дѣло извѣстное. Что жъ? Согрѣшили. По грѣхамъ Господь наказалъ.

— Лучше въ бѣгахъ, чѣмъ въ кандалахъ.

— Да. Вонъ въ прошломъ годѣ барина подъ Коломной за рѣзали — двадцать человѣкъ въ Сибирь пошли. А рѣзалъ-то его одинъ — да невѣдомый. И чего только не натерпѣлись-то! Господи Боже мой.

— Вѣстимо, лучше такъ-то…

— Что жъ, Господи благослови! Я, братцы, сейчасъ… въ- Муромскіе лѣса.

И черезъ часа два на хуторѣ остались только семь человѣкъ поразумнѣе. Всѣ остальные бросились бѣжать по дорогѣ, чтобы, минуя Дестрино, пуститься далѣе, «куда глаза глядятъ». Они были не первые и не послѣдніе, попадавшіе- въ положеніе «безписьменныхъ» ради страха быть «причастными».

Филиппъ Антонычъ велѣлъ запречь другія сани и выѣхалъ снова въ Дестрино. Но это былъ уже не тотъ Филиппъ Антонычъ. Это былъ съежившійся зеленолицый человѣчекъ съ. помутившимся взоромъ. Въ какой-нибудь часъ времени человѣкъ измѣнился такъ, что мудрено было бы его узнать.

Добрая лошадь живо домчала любимца камердинера до усадьбы. Онъ въѣхалъ во дворъ и глянулъ мутными глазами на освѣщенныя окна флигеля, гдѣ жила его семья. Онъ- вышелъ изъ саней и вошелъ въ швейцарскую.

— Что такое? Помилуй Богъ! вскрикнулъ швейцаръ, увидя пріѣзжаго.

— Иди ко мнѣ, глухо выговорилъ камердинеръ.

— Что такое?

— Иди за мной. Ко мнѣ! повторилъ Филиппъ Антонычъ.

Черезъ нѣсколько мгновеній и швейцаръ и пріѣзжій были уже въ первой горницѣ квартиры камердинера. Жена и дѣти бросились на встрѣчу, ахая, изумляясь. И перепуганныя на смерть внѣшнимъ видомъ внезапно прибывшаго отца, дѣти начали ревѣть. Филиппъ Антонычъ отмахнулся и всѣхъ выслалъ вонъ. Затѣмъ онъ снялъ съ себя шубу прямо на полъ, сбросилъ на нее сюртукъ и жилетъ и, оставшись въ одной рубашкѣ, выговорилъ глухо:

— Слушай! Обожди тутъ минуту. Сейчасъ приду.

Швейцаръ давно уже таращилъ глаза на камердинера, вполнѣ убѣжденный, что тотъ сошелъ съ ума. Все доказывала это. Даже послѣднее движеніе его. Зачѣмъ было снимать и бросать съ себя платье?

Филиппъ Антонычъ двинулся быстро въ чуланъ въ концѣ корридора и что-то быстро дѣлалъ тамъ. Провозившись нѣсколько минутъ, онъ снова вернулся.

— Да что ты! Что ты! Полно! Спятилъ ты, что ли? встрѣтилъ его швейцаръ словами.

Камердинеръ оглядѣлся, потомъ подошелъ къ двери, за которою гудѣли голоса дѣтей, и заперъ ее на ключъ.

— Что ты дѣлаешь? Спятилъ ты? снова вступился швейцаръ

— Ну, вотъ что. Иди сейчасъ, самъ иди. Слышишь ты — самъ иди. Прямо къ князю или и скажи…

Филиппъ Антонычъ понизилъ голосъ, который рвался и дрожалъ, и не сказалъ, а почти прохрипѣлъ на ухо швейцару:

— Скажи: Афросинья Ильинишна отдала Богу душу. На хуторѣ… Зарѣзана…

Швейцаръ ахнулъ, но приглядѣлся къ лицу камердинера и развелъ руками.

— Да какъ же я это такъ-то?.. Иди ты самъ. Ты, можетъ, спятилъ… Какъ же такъ-то? Нѣтъ, ты самъ иди. Вѣдь, ты гляди… Ты спятилъ. Какъ же я такъ зря князя пугну? Нѣтъ, ты иди.

— Ну, ладно, выговорилъ вдругъ Филиппъ Антонычъ. Иди и жди. Коли запоздаю прійти — помни: зарѣзана она! Мертвая. Понялъ? Совсѣмъ мертвая. Ну, ступай.

Швейцаръ съ особеннымъ удовольствіемъ поспѣшно вышелъ изъ флигеля и направился къ себѣ. Филиппъ Антонычъ почти выскочилъ изъ горницы вслѣдъ за швейцаромъ, но взялъ налѣво, въ тотъ самый чуланъ, гдѣ что-то перебиралъ за нѣсколько мгновеній предъ тѣмъ.

Прошелъ часъ, и вся усадьба загудѣла. Во флигелѣ давно уже слышался плачъ, послѣ котораго началась страшная суетня и въ домѣ. Князь лежалъ безъ памяти.

Вѣсть, принесенная ему швейцаромъ, поразила его, но онъ сначала не повѣрилъ. Онъ схватилъ шапку и хотѣлъ бѣжать къ камердинеру, забывъ, что можетъ вытребовать его къ себѣ.

Но другой прибѣжавшій дворовый заставилъ князя вполнѣ повѣрить страшному извѣстію, потому что доложилъ, что Филиппъ Антонычъ найденъ въ чуланѣ повѣсившимся.

И князь при этомъ извѣстіи лишился чувствъ и упалъ среди своего кабинета.

XLVI.

Ровно черезъ сутки послѣ ужасной гибели той, которую вся Москва давно окрестила именемъ «Заиры», у дома майора Остолопова появился полицейскій чиновникъ, а двое переодѣтыхъ сыщиковъ шмыгнули въ ворота. Принятый майоромъ чиновникъ вѣжливо объяснилъ, что господинъ оберъ-полицеймейстеръ проситъ господина майора пожаловать къ нему. Остолоповъ, веселый и бодрый, усмѣхнулся, потомъ началъ смѣяться.

— Вотъ что, сударь мой! Доложите вы господину оберъ-полицеймейстеру, что дѣлу этому пришелъ конецъ. Я отступаюсь отъ своей крѣпостной дѣвушки. Ничего не желаю и ничего не требую… Вѣдь, это вѣрно по дѣлу о Дороѳеевской требуетъ меня власть придержащая?

— Точно такъ-съ, нѣсколько смущаясь и какъ будто удивляясь, заявилъ чиновникъ.

— Ну, такъ и скажите, что дѣлу конецъ, и съ моей стороны никакихъ заявленій больше не будетъ. Надо дѣло положить подъ красное сукно.

— Извините, господинъ майоръ, но мнѣ приказано настоятельно просить васъ пожаловать немедленно.

— Да незачѣмъ, голубчикъ, ласково отозвался майоръ.

— Стало быть, необходимо-съ. Насколько я полагаю, вамъ неизвѣстна причина, или якобы неизвѣстна. Но вы сами изволите легко понять, что дѣло важное. Тамъ, послѣ все объяснится.

— Чудны вы, погляжу я! нѣсколько разсердился Остолоповъ. — Я же дѣло началъ, я же говорю все бросить и я же все-таки поѣзжай объясняться! Ей Богу, чудаки. Вѣдь вотъ правду сказываютъ, что свяжись съ полиціей, такъ не отмашешься потомъ, какъ и отъ чорта, ни крестомъ, ни пестомъ.

— Какъ вамъ будетъ угодно! Но я васъ буду просить пожаловать со мною немедленно.

— А коли же я не хочу!

— Извините. Но если вы добровольно со мною не пожалуете, я долженъ буду васъ арестовать.

— Что-о-о? протянулъ майоръ. — Это что жъ такое? Это, тполагать надо, и въ турецкихъ земляхъ не бываетъ, а мы крещеные.

— Мое дѣло — исполнять, настойчиво проговорилъ чиновникъ съ безстрастнымъ лицомъ. — Предупреждаю васъ, что со мною находятся и ждутъ у васъ на дворѣ полицейскіе.

— Да что же это такое? вскрикнулъ Остолоповъ. — Вѣдь это чортъ знаетъ что такое. Человѣкъ жаловался, теперь жалобу свою назадъ беретѣ, а его арестовать хотятъ.

— Извините, господинъ майоръ, но я вижу, вы окончательно ничего не знаете. А именно, какая судьба постигла актрису Дороѳеевскую.

— Какая судьба? нѣсколько оробѣвъ, выговорилъ майоръ.

— Извините, я не въ правѣ ничего объяснять вамъ. Убѣдительно прошу васъ, даже ради собственной пользы, немедленно ѣхать со мной.

— Ѣдемъ, ѣдемъ… Только вы мнѣ скажите — худое что?

— Хорошаго мало-съ. Но больше не скажу ни слова. Пожалуйте.

Майоръ не двигался съ мѣста и глядѣлъ во всѣ глаза на чиновника. Наконецъ, онъ перекрестился, вздохнулъ и выговорилъ едва слышно:

— Скажите, что жъ такое?..

— Худое, господинъ майоръ, очень худое. Но… увольте, не въ правѣ я ничего говорить. Пока мы съ вами разговариваемъ, давно бы были ужъ тамъ и все бы вы ужъ знали.

— Фу! Господи помилуй! — вскрикнулъ майоръ и засуетился.

Выйдя и сѣвъ на перваго попавшагося извощика, майоръ вмѣстѣ съ чиновникомъ былъ черезъ полчаса уже въ канцеляріи оберъ-полицеймейстера. Остолоповъ, измученный ожиданіемъ узнать, что случилось, вошелъ уже какъ потерянный и все крестился.

Какой-то чиновникъ въ вицъ-мундирѣ явился въ канцелярію и холодно-важно сдѣлалъ нѣсколько вопросовъ майору. Затѣмъ онъ объяснилъ съ чрезвычайнымъ достоинствомъ и съ нѣсколько театральнымъ жестомъ, что господинъ майоръ долженъ быть немедленно арестованъ, такъ какъ подозрѣвается въ убійствѣ своей крѣпостной дѣвушки.

Остолоповъ не ахнулъ, не двинулся, только произнесъ тихо:

— Въ убійствѣ!..

Но чрезъ нѣсколько мгновеній судорога исказила его поблѣднѣвшее лицо и ноги задрожали. Важный чиновникъ и другіе присутствующіе замѣтили, что съ майоромъ приключилось что-то, что онъ смотритъ какъ помѣшанный, бормочетъ что-то непонятное, не слышитъ, что ему говорятъ, да кажется, и не видитъ ничего вокругъ себя. Остолопова взяли подъ руки, перевели въ другую горницу рядомъ и посадили въ кресло. И только здѣсь черезъ полчаса времени онъ очнулся и началъ всхлипывать. Онъ только теперь понялъ окончательно все. Но за то и чиновники поняли тоже, что поступили глупо. Очнувшемуся майору предложили отправляться во-свояси домой.

Вернувшись къ себѣ, Остолоповъ тотчасъ же собрался въ Дестрино и пріѣхалъ въ усадьбу уже къ ночи. Князя не оказалось въ Дестринѣ. Онъ былъ тамъ, на хуторѣ. Майоръ двинулся тотчасъ туда же.

Теперь Остолоповъ былъ настолько наружно спокоенъ, что еслибъ онъ въ этомъ видѣ явился въ канцелярію оберъ-полицеймейстера, то, конечно, былъ бы уже арестованъ. Казалось, что съ нимъ ничего не произошло и даже никакой бѣды не случилось въ его жизни. Онъ сталъ только медленъ въ движеніяхъ, говорилъ чрезвычайно тихо и почти не подымалъ глазъ; постоянно смотрѣлъ въ землю. Онъ былъ именно теперь въ положеніи человѣка, пораженнаго громомъ и не вполнѣ сознающаго окружающее.

Онъ самъ сознавалъ только, что онъ весь и мысленно и тѣлесно какъ-то одеревенѣлъ. Ему казалось, что тамъ, позади него, рухнулъ весь міръ Божій, и онъ вмѣстѣ съ нимъ уничтожился, а если онъ тутъ стоитъ, такъ это такъ, временно. Сейчасъ и его поглотитъ то же самое, что поглотило весь міръ Божій.

Среди ночи майоръ подъѣхалъ къ тому же самому крыльцу, съ котораго наканунѣ вышла провожать его по дорогѣ Афрося. Поднявшись по ступенькамъ крыльца, майоръ вдругъ остановился и началъ себѣ тереть лобъ. Ему вдругъ показалось, что онъ въ дорогѣ заснулъ и что ему пригрезился какой-то ужаснѣйшій страшный сонъ. А вотъ теперь пріѣхалъ, очнулся, и всѣ страшныя сновидѣнія исчезли.

— Помилуй Богъ! прошепталъ онъ. — Неужто же все это такъ и будетъ.

Когда дверь въ прихожую растворилась и комнатнымъ воздухомъ пахнуло на майора, онъ вдрогнулъ и понурился. Запахъ ладана поразилъ его въ сердце.

Остолоповъ не помнилъ и не сознавалъ, какъ онъ раздѣлся въ прихожей, какъ вошелъ въ большую столовую. На столѣ, накрытомъ бѣлою простынею, лежало тѣло. Красивый профиль бѣлаго лица едва отдѣлся отъ бѣлой подушки. Глянувъ на это лицо, майоръ узналъ его, но подумалъ:

«Кто же это?»

Невдалекѣ отъ стола стоялъ предъ аналоемъ дьячекъ и читалъ Псалтырь. Въ углу горницы на креслѣ сидѣлъ кто-то маленькій, какъ показалось майору, сгорбленный человѣчекъ. Этого маленькаго сгорбленнаго человѣчка не узналъ бы никто, — настолько за сутки измѣнился князь Алексѣй Алексѣевичъ.

Майоръ постоялъ, затѣмъ двинулся и сѣдъ къ окошку на стулъ. Дьячекъ продолжалъ журчать, какъ ручей, изрѣдка шелестя листками книги, а двое сидящихъ, Праксинъ и Остолоповъ, сидѣли какъ истуканы, не только не шевелясь, но даже не двигая глазами.

Прошло около часу времени. Праксинъ шевельнулся, выпрямился и теперь только увидѣлъ и узналъ майора. Онъ тихо поднялся съ мѣста и короткими, какъ бы старческими не твердыми шагами подошелъ къ нему, молча взялъ его за руки и потянулъ. Остолоповъ поднялся, приглядѣлся къ фигурѣ подошедшаго, не сразу призналъ князя, но, признавъ, будто не удивился. Ему будто бы показалось, что этотъ сгорбленный, сразу сильно посѣдѣвшій и осунувшійся человѣкъ такимъ всегда былъ, или же такимъ именно долженъ теперь быть.

Князь тянулъ его за руку, и майоръ двинулся. Они вышли оба въ сосѣднюю гостиную и притворили за собою дверь. Потомъ они рядомъ сѣли на диванъ, рука въ руку, и молчали.

— Господи, Господи! произнесъ, наконецъ, шепотомъ Остолоповъ. — Что же это?

— Да. Вотъ… хриплымъ, надтреснутымъ голосомъ отозвался Праксинъ. — Вотъ… Бываетъ… Непонятно… Конецъ!..

— Да какъ же это? выговорилъ майоръ какъ бы себѣ самому.

— Такъ, такъ, отозвался Праксинъ. — Что говорить! Не інадо говорить. Посидимъ вотъ… Да.

И оба снова смолкнувъ сидѣли рядомъ не двигаясь, будто въ ожиданіи чего-то…

А ждать было нечего!… Все было кончено — въ жизни обоихъ.

XLVII.

На утро погребальный поѣздъ двинулся съ хутора въ Дестрино. А черезъ день вся усадьба снова наполнилась пріѣзжими изъ Москвы, какъ еслибы снова было назначено представленіе Султанши Заиры. Вся Москва пріѣхала на отпѣваніе и похороны. Князь Праксинъ никого не приглашалъ, но вся Москва узнала, что будутъ хоронить не «первую любовницу» Дороѳеевскую, а княгиню Праксину.

И странно было въ храмѣ всѣмъ съѣхавшимся слышать возгласъ діакона: «о рабѣ Божіей новопреставленной болярынѣ княгинѣ Евфросиніи».

Вся Москва была поражена двумя почти невѣроятными извѣстіями, пришедшими вмѣстѣ. «Праксинская Заира» зарѣзана! Погибла такъ же, какъ погибаетъ Вольтерова Заира! Вмѣстѣ съ тѣмъ, погибшая уже нѣсколько дней какъ перестала быть крѣпостною актрисою Дороѳеевскою, а стала княгиней Праксиной.

Здѣсь въ Дестринѣ всю Москву ожидала новая нечаянность. Рѣдко приходится видѣть въ жизни то, что здѣсь всѣ увидали. А увидѣли, какъ пожилой, но бодрый и на видъ моложавый человѣкъ въ три дня сдѣлался старикомъ.

Князь Праксинъ, казалось, не видѣлъ всѣхъ съѣхавшихся безъ всякаго пртигашенія гостей. Онъ ни съ кѣмъ не здоровался и не сказалъ ни слова. Такъ какъ молодой князь по болѣзни, вдругъ въ Москвѣ приключившейся ему, отсутствовалъ, то принимать гостей было некому.

Послѣ отпѣванія погребальный поѣздъ двинулся снова на хуторъ. Но изо всѣхъ гостей только человѣкъ съ десять послѣдовали туда больше изъ любопытства, нежели по долгу.

Княгиня была похоронена на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ была, найдена убитою. Но мѣсто это уже узнать было бы трудно. По бокамъ уже было вырублено съ обѣихъ сторонъ до полусотни деревьевъ, сугробы выметены, и мѣсто преобразилось въ большую круглую площадку. Дорога была отведена, и шла стороной.

Здѣсь же тотчасъ началась постройка маленькой временной часовни.

XLVIII.

Долго толковала Москва все о томъ же диковинномъ и ужасномъ происшествіи. Ни имя актрисы Дороѳеевской, ни имя княгини Праксиной не упоминалось. Бѣлокаменная упорно и не въ видѣ насмѣшки, а Богъ вѣсть почему, толковала о «Заирѣ». Многіе и многіе прочли теперь Вольтерову Заиру, ахали и качали головами, какъ все это чудно. Передѣлалъ князь на свой ладъ господина Вольтера, не захотѣлъ въ трагедіи оставить погибель героини, а съ его собственною Заирою все-таки случилось въ дѣйствительности то же самое. И если не Султанъ Орссманъ убилъ Заиру, то убилъ ее… Кто же?..

— Нерестанъ.

Да. Въ Москвѣ ходилъ смутный слухъ, что Заиру убилъ Нерестанъ. Какъ возникъ этотъ слухъ, обмолвился ли стоили по собственному почину принялся кто за розыски, но только неизвѣстнаго убійцу окрестили именемъ Нерестана.

Прошло около мѣсяца послѣ гибели «Заиры» и новое диковинное происшествіе всполошило весь городъ. Полиція по указанію кучера майора Остолопова разыскала и арестовала молодца, съ которымъ кучеръ просидѣлъ два часа вмѣстѣ на хуторѣ въ роковой день. Малый, по имени Степанъ, оказался московскимъ безпаспортнымъ бродягой. Онъ сознался тотчасъ, же, что являлся на хуторъ подъ именемъ Егора, но прибавилъ, что дѣйствовалъ за деньги, получивъ тысячу рублей за убійство. Разумѣется, онъ назвалъ того, кто его подкупилъ.

Илью Сошкина найти оказалось не мудрено, такъ какъ онъ лежалъ въ больницѣ въ горячкѣ. Когда допросъ сталъ возможенъ, Сошкинъ повинился во всемъ и сослался тоже на подкупъ, и назвалъ лицо. Полиція тотчасъ же направилась, къ квартирѣ офицера Ахлестова, и онъ былъ арестованъ, а чрезъ сутки полицейскій чинъ былъ отряженъ въ Дестрино.

XLIX.

Въ минуту, когда полиція въѣзжала во дворъ богатой усадьбы, молодой князь сидѣлъ въ кабинетѣ дяди. Оба они были большимъ письменнымъ столомъ, на которомъ лежали разнаго рода бумаги и документы. Молодой человѣкъ сидѣлъ блѣдный какъ смерть, взволнованный, нервно возбужденный. Предъ нимъ сидѣлъ его дядя, худой, желтый, и тихимъ разбитымъ голосомъ объяснялъ ему дѣло, передавалъ разныя бумаги.

Дѣло было серьезное. Князь передавалъ при жизни все огромное состояніе племяннику, оставляя себѣ только одинъ хуторъ съ небольшимъ количествомъ прилегающей земли. Громадное состояніе переходило майоратомъ. Оставалась пустая формальность — одна подпись лишь на одной бумагѣ. И князь Алексѣй Алексѣевичъ, несмотря на слабость, назначилъ на другое утро выѣхать въ Москву въ присутственное мѣсто для совершенія формальности.

Среди дѣловой бесѣды явившійся человѣкъ доложилъ князю о прибытіи чиновника по дѣлу. За послѣднее время эти чиновники часто появлялись въ Дестринѣ. — Шли розыски… Князь ни разу не принялъ ни одного изъ нихъ. Онъ повторялъ все одни и тѣ же слова:

— Пускай ихъ. Пускай дѣлаютъ, что хотятъ. Мнѣ-то что же. Дѣло правосудія. До меня оно не касается. Мнѣ ни правый, ни кривой судъ ничего назадъ не вернетъ.

На докладъ лакея князь отозвался тихо:

— Скажи, что мнѣ не о чемъ съ нимъ толковать. Пускай дѣлаетъ свое дѣло.

Лакей исчезъ, вернулся черезъ нѣсколько минутъ и снова доложилъ, что чиновникъ настоятельно проситъ видѣть князя, хотя бы на одну минуту.

— Алеша, выговорилъ Праксинъ. — Поди, голубчикъ, перетолкуй съ нимъ. Поясни чиновнику, что тяжело мнѣ объ этомъ разговоры вести. Переговори съ нимъ.

Молодой князь быстро поднялся, лицо его стало какъ будто еще блѣднѣй, онъ что-то отвѣтилъ, но князь не разслышалъ, да и самъ молодой человѣкъ не зналъ, что онъ произнесъ. Онъ быстро двинулся изъ кабинета, звеня шпорами.

Князь остался одинъ, прислонился къ спинкѣ кресла и понурился. Выраженіе лица его было кроткое. На немъ было теперь только смиреніе.

Посидѣвъ минуту, князь досталъ изъ ящика письмо… Поглядѣвъ на него, онъ поцѣловалъ развернутый листокъ и на глазахъ его показались слезы. Князь часто дѣлалъ это теперь, оставаясь наединѣ.

Письмо это было отъ Государя. Получено оно было на другой день послѣ похоронъ княгини Праксиной. Оно кончалось словами:

«Огласите бракъ немедленно и майоратъ, конечно, оставьте за собой. Какъ не стыдно было сомнѣваться въ моихъ чувствахъ»…

Между тѣмъ князь Алексѣй Львовичъ переговорилъ въ швейцарской съ чиновникомъ и потомъ вмѣстѣ прошли они въ горницы офицера. Здѣсь снова перемолвились они и чиновникъ сказалъ молодому князю только нѣсколько словъ.

— Какой вздоръ! отозвался глухо офицеръ. — Можно ли эдакій вздоръ сочинить? Только Москва на это способна.

— Дѣло не въ Москвѣ, ваше сіятельство. Дѣло въ чистосердечномъ признаніи двухъ лицъ.

— Какихъ же это? Бродяги? Негодяя? А еще-то кого же?

— Показаніе сознавшагося во всемъ Сошкина подтвердилъ вашъ близкій другъ господинъ Ахлестовъ.

Князь едва замѣтно дрогнулъ и выговорилъ равнодушно:

— А--а!

Это восклицаніе было таково, какъ еслибъ офицеру передали о какомъ-нибудь совершенно не любопытномъ ему московскомъ происшествіи.

— Такъ будьте столь добры, князь…

— Сейчасъ… Я сейчасъ, хрипливо произнесъ офицеръ.

И онъ двинулся въ сосѣднюю комнату, которая была его спальней.

Чиновникъ, смотрѣвшій ему вслѣдъ, замѣтилъ, что молодой человѣкъ пошелъ къ двери сильно пошатываясь изъ стороны въ сторону, какъ совершенно пьяный.

Чрезъ нѣсколько мгновеній въ этой же спальнѣ раздался выстрѣлъ и эхо гулкимъ грохотомъ огласило весь Дестринскій домъ.

Чиновникъ бросился въ спальню…

Молодой князь былъ въ креслѣ въ полулежащемъ положеніи, голова свисла на бокъ. Изъ руки выпалъ на коверъ большой пистолетъ. Онъ вздохнулъ глубоко раза четыре. Тѣло передернуло судорогой.

Чиновникъ сталъ звать на помощь, но сбѣжавшіеся люди перенесли съ кресла на постель уже безжизненный трупъ.

Чрезъ нѣсколько минутъ въ горницу вошелъ Праксинъ, блѣдный, съ искаженнымъ лицомъ.

— Что же это… черезъ силу выговорилъ онъ. — Неужели…

Онъ подошелъ къ тѣлу племянника, положилъ руку ему на голову и, приглядѣвшись къ лицу его, понурился. Рука тихо, будто ослабѣвъ, скользнула съ головы и упала…

— Что же это… Почему… выговорилъ онъ будто себѣ самому.

Окинувъ всѣхъ тусклымъ взглядомъ, онъ увидѣлъ чиновника и тихо двинулся къ нему.

— При васъ… шепнулъ онъ.

Чиновникъ передалъ, какъ все произошло.

— Почему? Вы что-нибудь… сказали ему?

Чиновникъ объяснилъ кратко, что просилъ молодого князя собраться тотчасъ и ѣхать съ нимъ въ Москву.

— Зачѣмъ?

— По дѣлу… По этому несчастному дѣлу, князь…

— Ну?!

— Ну, онъ и… Онъ вышелъ и… вотъ!…

Князь молчалъ и стоялъ какъ истуканъ.

— Я ничего не понимаю, вымолвилъ онъ наконецъ.

— Онъ подозрѣвался… нерѣшительно отвѣтилъ чиновникъ. — Мнѣ указано было его арестовать… Улики тяжкія. Прямое обвиненіе въ подкупѣ… убійцы…

Князь вглядѣлся пристальнѣе въ чиновника, потомъ вдругъ задрожалъ всѣмъ тѣломъ и пошатнулся… Двое людей бросились и поддержали его…

— Молчите… Молчите… — простоналъ князь тихо, скорбно.

L.

Прошло около года… Дестринская усадьба была пуста… Всюду было мертво тихо… Большой домъ имѣлъ заброшенный и угрюмый видъ. Флигеля были пусты и дворовыхъ людей не виднѣлось ни единаго. За то въ нѣсколькихъ верстахъ отъ усадьбы среди лѣса было гораздо люднѣе…

Тутъ высился вновь выстроенный изящный и великолѣпный храмъ во имя Св. Евфросиніи. Неподалеку въ концѣ прямой просѣки виднѣлся домъ и тутъ былъ цѣлый штатъ дворовыхъ при баринѣ, давно уже жившемъ здѣсь безвыѣздно. На его глазахъ былъ положенъ первый камень начатаго весной храма, подъ его личнымъ наблюденіемъ строился онъ и наконецъ осенью былъ освященъ.

Вмѣстѣ съ нимъ жилъ здѣсь, тоже ни разу не отлучившись въ Москву, его другъ, ставшій ему ближе брата родного.

Друзья казались одного возраста, оба посѣдѣлые, дряхлые не по лѣтамъ. Оба жили тихою однообразною жизнью. Гуляли, читали, а послѣ обѣда дремали у камина — все вмѣстѣ, отъ зари до зари.

Всякій день гуляя, они заходили въ храмъ, спускались въ склепъ подъ алтаремъ и здѣсь оставались по-долгу, сидя на скамейкѣ…

Оба, молча, тоскливо, а иногда съ грустною улыбкою, смотрѣли на надписи, которыя были вырѣзаны золотыми буквами на трехъ мраморныхъ плитахъ, лежащихъ рядомъ.

На средней стояло имя обоимъ равно дорогое съ означеніемъ годовъ рожденія и кончины. На правой плитѣ было имя князя Алексѣя Алексѣевича Праксина, а на лѣвой имя премьеръ-майора Аѳанасія Аѳанасьевича Остолопова.

Бывая здѣсь, они будто радовались старчески, что знаютъ, гдѣ лягутъ…

Одно было грустно… Не знать — когда?!

Заира (Салиас)/ДО

1896.

ЗАИРА. РОМАНЪ.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

IX.

X.

XI.

XII.

XIII.

XIV.

XV.

XVI.

XVII.

XVIII.

XIX.

XX.

XXI.

XXII.

XXIII.

XXIV.

XXV.

XXVI.

XXVII.

XXVII.

XXIX.

XXX.

XXXI.

XXXII.

XXXIII.

XXXIV.

XXXV.

ХXXVI.

XXXVII.

ХXXVIII.

XXXIX.

XL.

XLI.

XLII.

XLIII.

XLIV.

XLV.

XLVI.

XLVII.

XLVIII.

XLIX.

L.

ЗАИРА.
РОМАНЪ.