Заднепровские сцены (Глинка)/ДО

Заднепровские сцены
авторъ Василий Сергеевич Глинка

Опубл.: 1854. Источникъ: az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

ЗАДНѢПРОВСКІЯ СЦЕНЫ.

І.

Противъ городскаго сада стоялъ трехъэтажный каменный домъ довольно благовидной наружности. Внизу были двѣ лавки: книжная и бакалейная; средній этажъ отдавался въ наймы, а въ верхнемъ жилъ самъ владѣлецъ дома, купецъ 2-й гильдіи Матвѣй Ѳедотовичъ Кульбасовъ. Съ двѣнадцатилѣтняго возраста, когда еще Матвѣй Ѳедотовичъ былъ въ школѣ, Кульбасовъ занимался торговлею, вымѣнивая книги, бумагу и перья на бакалейные товары. Отецъ взялъ Матвѣя изъ школы и сдѣлалъ его сидѣльцемъ въ своей лавкѣ. Матвѣй оправдалъ ожиданія отца и оказалъ гораздо болѣе дѣятельности за прилавкомъ, нежели на школьной скамьѣ. Но видъ книгъ, кромѣ пріятной дремоты, возбудилъ въ немъ желаніе извлечь изъ нихъ существенную пользу. Зная, что учебныя книги въ-ходу и всегда требуются, онъ уговорилъ отца завести книжную лавку. Матвѣй ѣздилъ по ярмаркамъ и покупалъ книги, всякія, какія попадались — и учебныя, и романы, оригинальные и переводные.

Книжная лавка Кульбасова была ни больше, ни меньше, какъ безпорядочная кладовая. Книги различнаго формата стояли на полкахъ. Безпорядокъ былъ такого рода, что одна часть «Панорамы Вселенной» стояла на одной полкѣ съ «Библіотекою для Чтенія», замѣняя утраченный нумеръ этого журнала. Чтобъ сильнѣе подѣйствовать на покупателей, Матвѣй Ѳедотовичъ, посерединѣ лавки, на полкѣ, разставилъ книги въ переплетахъ, такъ-что золотыя буквы на переплетахъ рябили въ глазахъ у входящихъ въ лавку. Кульбасовъ имѣлъ удивительный даръ пріобрѣтать книги и при первомъ взглядѣ на покупателя, съ быстротою и сметливостью давалъ цѣну за книгу.

Кульбасовъ устроилъ библіотеку для чтенія и отдавалъ читать книги городскимъ жителямъ на недѣли и мѣсяцы, за весьма-умѣренную плату. Случилось, что женатый палатскій писарь зачиталъ «Камчадалку» и «Міръ въ маломъ видѣ» — презанимательную книгу съ картинками, раскрашенными не кистью, а пальцемъ, и такъ искусно, что на картинѣ, изображающей восходъ солнца, все было замазано зеленою краскою. Матвѣй Ѳедотовичъ не могъ хладнокровно стерпѣть потери такой драгоцѣнной книги и требовалъ съ потерявшаго возмездія. Палатскій писарь удовлетворилъ требованіе сушеными грибами, которые пришлись ему даромъ.

Матвѣю Ѳедотовичу наступалъ двадцать-третій годъ; отецъ хотѣлъ непремѣнно женить сына, да и Матвѣй Ѳедотовичъ былъ не прочь отъ семейной жизни и молодой жены.

Возлѣ дома Кульбасовыхъ стоялъ, какъ-будто величаясь своимъ каменнымъ достоинствомъ, домъ, принадлежавшій купеческой вдовѣ Аленѣ Селиверстовнѣ Петровой, недавно-овдовѣвшей послѣ трехлѣтняго замужства. Она вышла замужъ семнадцати лѣтъ, слѣдственно въ полномъ цвѣтѣ красоты и молодости. Послѣ года печальнаго вдовства, видя свое неловкое положеніе и сиротство двухъ дочерей своихъ, молодая вдова стала думать о новомъ замужствѣ; ей ужь видѣлись вдовьи сны, и она разсказывала, что третью ночь сряду снится ей покойникъ Петръ Аѳанасьевичъ, увѣщевающій ее не грустить и не маяться. Вдругъ, откуда ни возьмись, явился передъ нею Матвѣй Ѳедотовичъ, и Петръ Аѳанасьевичъ говоритъ ей: «вотъ тебѣ, Лёлинька, мужъ!» и, взявъ за руки жену и Матвѣя Ѳедотовича, покойникъ соединилъ ихъ. Сновидѣніе свое Алена Селиверстовна разсказывала кумѣ; та разсудила, что, видно, на то воля покойника, и ей нужно выйдти замужъ безпремѣнно за Матвѣя Ѳедотовича, и прибавляла, что пора перестать вдовьи слезы лить въ сиротствѣ и въ одиночествѣ. Матвѣй Ѳедотовичъ также чувствовалъ влеченіе къ прелестямъ вдовы. Книги тутъ пригодились ему: чтобъ подѣйствовать на воображеніе Алены Селиверстовны, онъ давалъ ей читать романы, гдѣ топились и рѣзались герои отъ несчастной любви.

Матвѣй Ѳедотовичъ просилъ отца быть сватомъ Въ воскресный день родитель его, надѣвъ новый длинный сюртукъ, распустивъ по жилету голубой бисерный снурокъ и положилъ въ карманъ старинные золотые часы, тщательно осмотрѣлся передъ зеркаломъ, помолился Богу и отправился сватать сына. По осени съиграли и свадьбу. Матвѣй Ѳедотовичъ поселился въ каменномъ домѣ жены своей и сдѣлался хозяиномъ двухъ лавокъ.

Сидѣльцемъ у Матвѣя Ѳедотовича былъ мѣщанинъ Ѳедя, у котораго впослѣдствіи развилось сильное поползновеніе къ различнымъ плутнямъ, за что ему и было отказало. Самому Матвѣю Ѳедотовичу сидѣть постоянно въ лавкѣ было невозможно: по дѣламъ торговли, онъ иногда ѣздилъ по уѣздамъ и деревнямъ на ярмарки. Дочерей посадить за прилавокъ Алена Селиверстовна и слышать не хотѣла и рѣшительно объявила мужу, что не позволитъ дочерямъ сидѣть за прилавкомъ:

— У меня. Агаша съ Наташею не такъ воспитаны, чтобъ быть прикащицами. Мы, слава-Богу, не мѣщане какіе-нибудь! Авось попадется намъ и порядочный прикащикъ. Не всѣ же такіе, какъ Ѳедька!

Старшая дочь Алены Селиверстовны, Агаѳья Петровна, была полная дѣвушка; цвѣтъ волосъ она имѣла рыжій и мазала ихъ медвѣжьимъ жиромъ: ей сказали, что отъ этого средства волосы чернѣютъ. Станъ ея не былъ строенъ, а лицо усѣяно веснушками, и при взглядѣ на нее казалось, что гдѣ-то ее прежде видѣли; дѣйствительно оказывалось, что Агаши безпрестанно мелькаютъ передъ глазами. Наталья Петровна была годомъ моложе сестры и повыше ростомъ, не мазала волосъ медвѣжьимъ жиромъ и отличалась необыкновенною сонливостью. О характерѣ сестеръ ничего нельзя сказать положительнаго, потому-что у дѣвушекъ того круга, къ которому онѣ принадлежали, характеръ развивается большею частью только послѣ замужства, когда онѣ сами дѣлаются хозяйками. Любимымъ развлеченіемъ сестеръ было разсказывать другъ другу утренніе сны. Если сны были сложны и темны, онѣ доставали изъ комода толстую книгу, въ истертомъ картонномъ переплетѣ; листы этой книги были пропитаны жиромъ, отчего и книга, казалось, разбухла. На заглавномъ листѣ красовалось слово: Оракуль — Оракулъ самый полный, вышедшій въ Москвѣ въ двадцатыхъ годахъ, съ Снотолкователемъ и Кабалою. При этомъ случаѣ являлась работница Морька и просила дѣвушекъ посмотрѣть въ каракулѣ, что значитъ и ея сонъ.

— Агаша, Наташа! что вы не идете пить горячее? кричала изъ другой комнаты Алена Селиверстовна.

Сестры, спрятавъ книгу въ комодъ, шли къ матери пить чай и занимались хозяйствомъ; въ праздникъ, возвратясь отъ обѣдни, обѣдали и ложились отдыхать; вечеромъ выходили гулять въ городской садъ или заходили въ гости, гдѣ наслушивались городскихъ новостей. Матвѣй Ѳедотовичъ былъ хлѣбосолъ и любилъ угостить и выпить съ хорошимъ человѣкомъ.

Алена Селиверстовна часто страдала болью подъ ложкою, но только въ крайнихъ случаяхъ прибѣгала къ помощи доктора, всегда пользуясь домашними средствами. Максимычъ, старый сосѣдъ, большой знатокъ въ практической медицинѣ, подавалъ свои совѣты Кульбасовымъ. Однажды у Матвѣя Ѳедотовича сдѣлался тифусъ; по заведенному обыкновенію, Алена Селиверстовна не вдругъ послала за докторомъ, а прежде посовѣтовалась съ Максимычемъ, что ей дѣлать съ больнымъ мужемъ. Сосѣдъ присовѣтывалъ поставить предъ глазами больнаго кулебяку съ визигою, окорокъ ветчины, ватрушекъ, сельдей и паюсной икры.

— Можетъ-быть, говорилъ Максимычъ: — больной, какъ взглянетъ на столъ, аппетитъ у него и возбудится; а какъ попроситъ чего-нибудь, тотчасъ ему и давайте. Это ужь я по себѣ знаю, что какъ поѣшь хорошенько — всякую болѣсть какъ рукою сниметъ.

— Послушай-ка, Матвѣй Ѳедотычъ, сказала Алена Селиверстовна мужу: — Агаша съ Наташею вечоръ приступили ко мнѣ: возьми имъ французскаго учителя. И то правду сказать, мы средство имѣемъ: отчего же и не побаловать дѣтей? Намедни на гуляньѣ, какъ полковая музыка играла, встрѣтилась намъ Taрасьиха съ дочкою; какую же она штуку выкинула! Вѣришь ли, мы всѣ три отъ стыда сгорѣли! Стоимъ предъ нею, да и мнемся. Тарасьиха такъ и трещитъ по-французски.

— Ну, да, возьми пожалуй изъ гимназіи; пускай ихъ забавляются.

— Изъ гимназіи-то учитель, чай, дорого возьметъ; а мнѣ Максимычъ говорилъ, что лучше взять какого-нибудь со стороны побѣднѣе. Онъ не дорого и возьметъ.

По рекомендаціи того же Максимыча, Кульбасовы взяли учителя преподавать французскій языкъ дочерямъ. Учитель посадилъ дѣвушекъ за латинскую грамматику и началъ мучить надъ склоненіями. Наталья Петровна часто, склоняя слово mensa, говорила сестрѣ, что ее клонитъ дремота. Желая узнать успѣхи дочерей во французскомъ языкѣ, Алена Селиверстовна попросила жену совѣтника проэкзаменовать ихъ. Совѣтница, увидя латинскую грамматику, сказала Кульбасовой, что она по-латинѣ не знаетъ. Алена Селиверстовна пришла въ ужасъ и послала за учителемъ и Максимычемъ. Учитель явился и увѣрялъ, что для ихъ же пользы началъ учить ея дочерей по-латинѣ, потому-что латинскій языкъ есть корень языка французскаго.

— Что тутъ съ своими корнями въ глаза-то лѣзть? развѣ я тебя нанимала обучать латинскому языку? Шутка сказать, прошло полгода, а онѣ самой малости по-французскому сказать не умѣютъ. И ты, батюшка, хорошъ, продолжала она, обращаясь къ Максимычу: — вздумалъ дочерей моихъ по-латински учить!

— Напрасно тревожитесь, Алена Селиверстовна, отвѣчалъ Максимычъ: — Миша правду говоритъ, что латинскій языкъ корень французскаго, и онъ хотѣлъ фундаментально передать его дщерямъ вашимъ.

— Да что изъ этого толку-то вышло? Въ-полгода все еще на четвертой страничкѣ сидятъ, и книгу-то приволокъ такую толстую, что ее въ десять лѣтъ не одолѣешь. Нешто нѣтъ потоньше? Зачѣмъ это имъ все знать, что тамъ написано? Нужно, чтобъ онѣ умѣли сказать что-нибудь разговорное. Я тебѣ, Максимычъ, разъ спустила. По твоей милости, Матвѣй Ѳедотычъ чуть-было на тотъ свѣтъ не отправился. Вотъ тебѣ двери…

И французскій языкъ былъ навсегда оставленъ.

Въ десять часовъ утра, въ январскій морозъ, Матвѣй Ѳедотовичъ, прозябнувъ въ лавкѣ, пришелъ наверхъ погрѣться. Въ гостиной ждалъ его одинъ человѣкъ, пришедшій поговорить по какому-то дѣлу. Кульбасовъ налилъ гостю стаканъ чая и предложилъ ему подлить въ чай ямайскаго. Хозяинъ и гость сидѣли на диванѣ, обитомъ штофомъ изъ стараго платья Алены Селиверстовны. Предъ диваномъ стоялъ столъ карельской березы и четыре кресла, по два въ рядъ. Надъ диваномъ висѣли два поясные портрета. Матвѣй Ѳедотовичъ былъ написанъ, неизвѣстно почему, съ широкимъ лбомъ и толстою шеею, а у него былъ узкій лобъ и длинная шея. Но живописецъ, вѣроятно, держался мнѣнія, что широкій лобъ признакъ большаго ума — взялъ да и написалъ широкій лобъ. Алена Селиверстовна была изображена въ бѣломъ платьѣ, въ красной турецкой шали на плечахъ, и съ огромными руками, сложенными на груди, какъ у покойницы. На головѣ у нея нарисовано было что-то очень-странное… подумаешь, парикъ напудренный, станешь всматриваться — нѣтъ, кажется, токъ, или турецкая чалма… долго будешь сомнѣваться и отгадывать. Даже Агаша вопрошала «Оракула», что нарисовалъ мокринскій живописецъ: у маменьки на головѣ, токъ или чепчикъ? и не могла получить никакого отвѣта. Но Кульбасовы были довольны портретами… Въ залѣ пѣла канарейка и чиликалъ скворецъ. Морька ужь во второй разъ принесла самоваръ и сказала:

— Хозяинъ, къ твоей милости пришли.

— Да кто пришедъ?

— Заднѣпровскіе, старуха съ парнемъ.

— Зачѣмъ? Спроси толкомъ.

Работница ушла и скоро возвратилась.

— Баютъ, что ты знаешь, отъ лекаря пришли.

— А, ну, знаю! Веди ихъ сюда! Вы, сударь, не прогнѣвайтесь, что при васъ маленько покалякаю съ старухою. Александръ Владиміровичъ мнѣ прикащика рекомендуетъ. Признаться, насолили мнѣ эти сидѣльцы: коммиссія съ ними!

Въ комнату вошла старуха; съ нею пришелъ молодой человѣкъ лѣтъ двадцати, рослый, румяный, неловкій. Она перекрестилась на образъ и поклонилась хозяину и гостю.

Старуха была высока, худощава. На ней былъ черный ватошный капотъ, а на головѣ шапочка обшитая бѣличьимъ мѣхомъ; изъ-подъ мѣха виднѣлись сѣдые волосы и придавали рѣзкимъ чертамъ ея патріархальную важность. Лицо этой женщины было такъ замѣчательно-благородно, что невольно оставалось въ памяти. Сѣрые большіе глава старухи не имѣли непріятной старческой желтизны, и въ нихъ какъ-будто отражалась мысль.

Матвѣй Ѳедотовичъ взялся за подбородокъ, потомъ взялъ бороду въ кулакъ и провелъ по ней рукою во вою длину, пытливо смотря на старуху и на молодаго человѣка.

— Я прослышала, батюшка, что вашей милости прикащикъ требуется, сказала старуха: — вотъ мой сынъ, можетъ, вамъ по нраву будетъ. Кланяйся! прибавила она повелительно, обращаясь и молодому человѣку. — если пожелаете, милостивецъ, возьмите его на испытаніе.

— Эхъ, матушка! какое тутъ испытаніе? Пыталъ я, да не много выпыталъ. А какъ звать-то тебя?

— Анною, батюшка, Григорьевною.

— Ты изъ какого званія?

— Покойникъ мужъ мой прежде купцомъ былъ, да разорили насъ лиходѣи. Не слыхали ли вы, батюшка, про Межжерова?

— Слыхалъ, много слыхалъ! Говорятъ, честная душа былъ, по добросердечію и опростоволосился. На кого бѣда не бываетъ! всѣ подъ Богомъ ходимъ.

— Такъ вотъ, батюшка, Межжеровъ былъ мой сожитель. Стало, небезъизвѣстно вашей милости, что, по довѣренности, онъ и въ бѣду впутался. Остались мы только съ дѣтьми, да съ сумою; только и пристанища было, что домишко, гдѣ голову приклонить; а то пришлось бы подъ чужимъ угломъ умереть. Покойникъ, мой мужъ, не могъ тоску осилить: грустилъ, тосковалъ, да и лишился разсудка. Осталась я одна съ несмысленными ребятишками: старшему, Семену, седьмой годъ былъ; оспа пришла къ нему — онъ и ослѣпъ. Дочь кое-какъ выростила: въ Москвѣ послалъ Богъ добрыхъ людей; они приголубили сироту и меня своими милостями не оставляли. А вотъ, меньшой, Илья, здѣсь налицо: за него и бью твоей милости челомъ. Что будетъ изъ него — Богъ знаетъ; а теперь худаго за нимъ я не видала, баловствомъ пороковъ не прикрывала; по милости отца Аѳанасія, Илья три года въ монастырѣ жилъ служкою; тамъ и грамоту уразумѣлъ; церковную и гражданскую печать бойко читаетъ. Раздумье взяло меня, какъ просить вашу милость? Только на то и надѣюсь, что Александръ Владимірычъ Макаровъ знаетъ меня давно; онъ и Илью своими милостями не оставляетъ. Да и Сергѣй Борисычъ Ишкинъ, мокринскій помѣщикъ, также знаетъ все наше семейство: у него, въ Москвѣ, дочь моя два года жила. Онъ васъ проситъ не отказать мнѣ.

При словахъ: «Ишкинъ васъ проситъ», натянутое выраженіе совершенно сгладилось съ лица Матвѣя Ѳедотовича, и эти простыя слова, высказанныя старухой, пріятно подѣйствовали на самолюбіе Кульбасова; но, какъ тонкій политикъ, онъ не показалъ того, что было у него на сердце, и, качая головой, протяжно началъ говорить:

— Оно все такъ, можетъ-быть, сынъ твой и хорошій малый, да я-то, матушка, такимъ лиходѣемъ обведенъ былъ, что сказать не умѣю. Какъ думаете, Иванъ Васильевичъ, вѣдь нужно же сидѣльца? Изъ рогожи его не сошьешь.

Гость поднялъ брови, помѣшалъ ложечкой въ стаканѣ и посмотрѣлъ на старуху.

— Позвольте-ка мнѣ, Матвѣй Ѳедотычъ, замѣтить, сказалъ онъ: — тутъ есть одно обстоятельство, которое требуетъ разъясненія. Ты, матушка, говорила, что у тебя сынъ по седьмому году ослѣпъ. Хорошо! родятся и вовсе слѣпые; а который ему теперь годъ?

— Тридцать-второй, мой батюшка; онъ у меня былъ первый.

— Не о томъ рѣчь. Ты говорила, что въ Москвѣ бывала и что тамъ у тебя есть благодѣтели. Отчего ты не привела туда сына и не просила, чтобъ его приняли тамъ въ заведеніе? Тамъ, мать моя, берутъ и слѣпыхъ, и глухихъ, и нѣмыхъ, и всѣхъ содержатъ на казенный счетъ. Неразумно, мать моя, неразумно!

— Думала я и сама объ этомъ, когда матушка императрица Марія Ѳеодоровна такое заведеніе устроила; да ужь поздно было: Семену четырнадцатый годъ пошелъ; да онъ у меня столяръ хорошій вышелъ. Истинно, Богъ слѣпца умудряетъ. Семенъ и слѣпой мнѣ помогаетъ кормиться.

Гость промолчалъ и допилъ стаканъ чаю.

— Теперь мнѣ съ тобою толковать недосугъ, сказалъ Матвѣй Ѳедотовичъ. — А что у насъ сегодня, какой день?

— Середа, середа, Матвѣй Ѳедотычъ. Знаете, намъ нельзя дней забыть; сегодня же почтовый день, отвѣчалъ гость.

— Хорошо; такъ ты, любезная, приходи ко мнѣ въ воскресенье. Понедѣльникъ тяжелый день — его мимо; а во вторникъ мы къ прилавку парня поставимъ.

Гость всталъ съ дивана, взглянулъ на часы и сказалъ:

— Ого! ужь половина двѣнадцатаго! Пора намъ, Матвѣй Ѳедотычъ!

— Идемъ, такъ идемъ! Жена! хозяйка! Алена Селиверстовна! поди-ка сюда.

— Что, батюшка, тебѣ нужно? отвѣчала Алена Селиверстовна, показываясь однимъ бокомъ въ дверяхъ, и, махнувъ рукою, медленно вошла въ комнату.

— Вотъ, матушка, поговори съ гостьею; а я по дѣлу пойду.

И Кульбасовъ съ гостемъ ушли. Алена Селиверстовна скоро познакомилась съ Анною Григорьевною. Она обласкала старуху, усадила ее и приказала работницѣ согрѣть самоваръ.

— Шуточное ли дѣло, мать моя! вѣдь изъ Заднѣпровской Улицы пришла. Чай и кости-то у тебя всѣ прозябли, говорила Алена Селиверстовна. — Садись и ты, мой батюшка.

— Ничего, матушка; благодаримъ за ласку; молодъ еще и постоитъ! отвѣчала Анна Григорьевна.

Принесли самоваръ. Хозяйка угощала, разспрашивала Анну Григорьевну про ея нужды и семейную жизнь.

— Я родилась-то, матушка, Алена Селиверстовна, не могу тебѣ въ точности сказать, въ какомъ мѣстѣ; слышала только отъ благодѣтелей моихъ, что должно быть не здѣсь. Кто были родители мои — и того не знаю. Выростила меня не родная матушка; не видала я ласки родительской; сиротствую я съ той поры, какъ увидѣла Божій свѣтъ. Видно, надъ колыбелью моею не пѣсенки пѣлись, а горючія слезы лились. Не на радость, видно, была я отцу и матери, и что перенесла на своемъ вѣку — знаетъ про то душа моя да Творецъ милосердый. Еще милость Господня, какъ глазъ не выплакала. Ты, матушка, можетъ-быть, слыхала, что былъ у насъ намѣстникомъ Григорій Осипычъ Былинъ; онъ въ этой должности находился долгое время; еще старшій-то сынъ его на помѣщицѣ Варгуниной женился…

— Знаю, знаю! Они у насъ товаръ забираютъ. Признаться тебѣ, я Варгуниху-то не люблю: горда больно, и головой не кивнетъ.

— Ну, да это, вѣдь, другое племя; старики-то были простые, милосердые люди. Покойница Марья Мартыновна разсказывала мнѣ, какъ попала я къ нимъ въ домъ. Разъ, вечеромъ, въ глубокую осень, пошелъ человѣкъ сѣни за бариномъ запирать; Григорій Осипычъ изъ гостей поздно пріѣхалъ. Глядь… дверь-то не притворяется; слуга нагнулся и увидѣлъ корзину, простую корзину, въ чемъ бѣлье кладутъ; а въ корзинѣ ребенокъ, платкомъ драдедамовымъ покрытъ, посинѣлъ отъ холода и ужь не плачетъ. Человѣкъ испугался, да къ барину; баринъ самъ вышелъ въ сѣни, взялъ ребенка, принесъ въ горницу, позвалъ супругу, да и говорить: «Ну вотъ намъ Богъ прибылъ далъ». Она, моя голубушка, не оттолкнула младенческую душу, вынула ребенка изъ корзины и стала распеленывать. Рубашка на младенцѣ была батистовая; на шеѣ надѣтъ былъ золотой крестикъ на голубой лентѣ и ладонка съ запискою: Во имя Бога милосердаго, дайте пріютъ несчатной сиротѣ. Дѣвочка наречена во святомъ крещеніи Анною; семи мѣсяцевъ. Вотъ, матушка, эта записочка и теперь у меня на-груди. Я жила и умру съ нею. Ужь вѣрно, родителямъ моимъ не весело было меня въ чужой домъ прикинуть. Я по себѣ сужу: легче бы ноги и руки обрубили, чѣмъ дѣтей моихъ по бѣлу свѣту размыкали. Тѣло мое поболитъ, да и перестанетъ, а за дѣтей душа страдаетъ!

Анна Григорьевна потупила голову, и крупныя слезы падали на черный платокъ ея. Алена Селивестровна также прослезилась и съ участьемъ смотрѣла на разсказчицу. Илья, глядя на мать, которую привыкъ уважать и любилъ горячо, перемѣнился въ лицѣ, и фуражка выпала изъ рукъ его. Анна Григорьевна посмотрѣла на образъ и продолжала: — Царица небесная не дала умереть мнѣ, слабому ребенку, отъ холода и голода. По имени благодѣтеля моего назвали меня Григорьевою. Григорій Осипычъ говорилъ, что въ грѣхъ бы себѣ поставилъ отдать изъ дома сироту безпріютную. Выростили меня мои покровители, любили какъ свое дѣтище, не попрекали брошеннаго подкидыша, наградили по возможности и выдали замужъ. Мужъ мой честный былъ человѣкъ, изъ купеческаго званія; жила я съ нимъ, могу сказать, въ любви и довольствѣ; но, видно, не та доля моя была! Можетъ-быть, на мнѣ зарокъ лежалъ, и я мужу, недумано, негадано, бѣду накликала — и прошла жизнь моя не такъ, какъ слѣдовало! Родился у меня ужь третій ребенокъ — вотъ Илья-то. Оборотами да торговлею жили, славу Богу, не хуже другихъ. На бѣду нашу, мужъ въ подряды вступилъ. Я говорила покойнику-мужу: «осмотрись — ты этимъ дѣломъ никогда не занимался — чтобы не пришлось намъ съ ребятишками по міру идти». Покойникъ сталъ таиться отъ меня — и ухлопалъ вѣсь капиталъ. Собрали мы кое-что, да вотъ и отправились мыкаться до бѣлому свѣту; мужъ захотѣлъ умереть на родинѣ, вотъ мы пріѣхали сюда да и купили домишко за Днѣпромъ. Тутъ мой мужъ недолго и маялся: съ горя стало на него помѣшательство находить. Тосковалъ покойникъ, на меня и на дѣтей глядя, сталъ заговариваться, а потовъ и совсѣмъ помѣшался. Такъ и отдалъ онъ Господу душу. Осталась я одна съ тремя сиротами; что было цѣннаго, все распродала… Ходила я какъ шальная; соберу, бывало, дѣтей, пою имъ пѣсни; а у самой сердце такъ и надрывается отъ тоски; голова кружится. Хозяйства въ домѣ никакого не вела; сама обносилась; дѣти оборвались, ни присмотрѣны, ни ухожены. Какъ вспомню, матушка, какая я страшная грѣшница, такъ даже сердце замретъ! Еще какъ Господь меня милуетъ! Бывало, въ сумерки, возьму слѣпаго своего Семена (онъ по пятнадцатому году тогда былъ), пойду съ нимъ къ отцу на могилу; сядемъ мы съ нимъ на могилѣ; начну я плакать и роптать; сама не помню, что дѣлаю, а время стояло холодное. Тутъ Господь, видно для сиротъ, меня, многогрѣшницу, помиловалъ. Я захворала и долго въ безпамятствѣ была. Пролилась на меня святая благодать — послалъ Богъ сиротамъ благодѣтелей: призрѣли и защитили ихъ. Отъискали меня теперешніе здѣшніе помѣщики Ишкины. Я съ ними познакомилась, когда еще жила у моихъ покровителей: Ишкины были съ ними въ родствѣ. Увидѣли они, что я въ такомъ положеніи, дѣтей взяли къ себѣ, а ко мнѣ прислали доктора и женщину, чтобъ за мною присматривала; лечили меня на свой счетъ. Какъ оправилась я отъ болѣзни, точно туманъ спалъ съ глазъ моихъ и увидѣла я, къ какой погибели шла и дѣтей вела въ омутъ. Послѣ сказали мнѣ, что у меня была бѣлая горячка. Когда я совсѣмъ выздоровѣла, возблагодарила я Господа и своихъ благодѣтелей и пошла въ Кіевъ; съ-тѣхъ-поръ положила себѣ каждогодно ходить туда же.

Выслушавъ исторію Анны Григорьевны, Алена Селиверстовна сказала:

— Много вытерпѣла ты, матушка, но явно помиловалъ тебя Господь. Ужь ты о сынѣ своемъ не горюй: я поговорю Матвѣю Ѳедотычу, чтобъ онъ взялъ парня твоего въ сидѣльцы; можетъ, онъ меня и послушаетъ.

Потомъ Алена Селиверстовна повела Анну Григорьевну по комнатамъ, чтобъ показать ей домъ и свои хозяйство, а на прощаньѣ сунула ей въ руку денегъ и дала узелокъ съ чаемъ и сахаромъ. Денегъ Анна Григорьевна не взяла, а за гостинецъ поблагодарила.

— Захаживай, Григорьевна, смотри же, безпремѣнно приходи! сказала Кульбасова, провожая гостью.

II.

Возвращаясь домой, Анна Григорьевна усердно помолилась и поставила свѣчку на деньги, вырученныя отъ продажи стола и двухъ скамеекъ, сдѣланныхъ слѣпымъ.

— Ну, Илья, молись Богу! кажется, быть тебѣ при мѣстѣ.

— Да ужь онъ безпремѣнно возьметъ меня; Александру Владимірычу не откажетъ. Только бы Кульбасовъ взялъ меня къ себѣ, я ужь заслужу его милость.

— То-то, смотри, молись да не кичись! На меня много не надѣйся: я ужь стара становлюсь. Думай теперь самъ о себѣ; помни, что у тебя сестра останется.

— А что, матушка, сестра скоро прійдетъ домой?

— Что у тебя память-то коротка стала? Она ушла на цѣлый день. Вѣдь у Кузьминыхъ приданое шьютъ. Ужо пойдемъ къ Александру Владимірычу поблагодарить его за всѣ милости.

Перейдя деревянный мостъ, перекинутый черезъ Днѣпръ, они повернули направо и пошли по длинной и пустой улицѣ, гдѣ тянулись безконечные заборы и стояли бѣдные домишки, занесенные сугробами снѣга. На самомъ концѣ Заднѣпровской Улицы стоялъ домъ Анны Григорьевны, кругомъ обнесенный полуразвалившимся заборомъ; съ улицы виднѣлась только крыша съ двумя закоптѣлыми трубами. Илья подошелъ къ калиткѣ и постучался. Со двора раздался лай, собака вылѣзла изъ-подъ воротни на улицу и бросилась къ Ильѣ.

— Что, Арапка, обрадовался? сказалъ Илья. Калитка отворилась.

— Здравствуй, Семенъ! Ты одинъ? спросила Анна Григорьевна.

— Одинъ.

Анна Григорьевна сама заперла калитку, взяла Семена за руку и всѣ трое вошли на деревянное крыльцо. Домъ Анны Григорьевны стоялъ на небольшомъ дворѣ, гдѣ выстроенъ былъ сарай, примыкавшій къ саду, въ которомъ росли березы, ели и нѣсколько яблонь. На дворѣ, у калитки, подлѣ конуры Арапки, лежали сѣти, покрытыя рогожею, и лодка, опрокинутая вверхъ дномъ. Въ сараѣ сидѣли на на шестѣ куры съ тремя доморощенными пѣтухами; тамъ же стояла телега съ рогожнымъ верхомъ, и у одного стойла ѣла сѣно рыжая кобыла — единственная роскошь въ домѣ; была и корова, но она пала, и Анна Григорьевна не могла еще собраться съ деньгами купить другую. Въ темныхъ сѣняхъ были три двери: первая вела въ комнаты, вторая — въ кухню, а третья — на чердакъ, куда шла узкая лѣстница. Первая комната изъ сѣней была довольно-велика, съ четырьмя окнами; два изъ нихъ выходили на дворъ и два другія — въ садъ. Хотя сѣнная дверь была обита войлокомъ, но въ комнатѣ постоянно ходилъ вѣтеръ. Стѣны были оклеены русскими газетами двадцатыхъ годовъ. Около стѣны стояли стулья, обитые черною кожею, а въ углу конторка съ доскою, обитая также черною кожею, порыжѣвшею отъ времени; на конторкѣ лежали ноты, на которыхъ буквы были сдѣланы выпукло изъ воска; тутъ же лежалъ кларнетъ и «Творенія Тихона Задонскаго». Между конторкою и печью дверь, ведущая въ угольную комнату съ однимъ окномъ; лежанка занимала почти половину ея. У стѣны, между окномъ и лежанкою, стоялъ диванъ съ высокою спинкою, на который нельзя было садиться обыкновеннымъ порядкомъ, а нужно было какъ-то вскарабкиваться. У дивана стоялъ столъ, покрытый ветхою, но чистою скатертью. Подлѣ лежанки дверь въ спальню Анны Григорьевны — душную, маленькую комнату, безъ свѣта и воздуха. Единственное небольшое окно было заколочено доскою, вслѣдствіе ссоры съ сварливою сосѣдкою. Мѣщанка Сысоевна не пожалѣла на дѣло о заколоченномъ окнѣ красненькой и торжествовала, что отняла свѣтъ у ненавистной ей Межжорихи. За спальней была кухня, за кухнею еще комната, гдѣ жилъ слѣпой Семенъ съ братомъ; она же называлась и столярною.

Старшій сынъ Анны Григорьевны, Семенъ, ослѣпъ на седьмомъ году отъ рожденія. И въ дѣтствѣ сознавалъ онъ свое горькое положеніе и не менѣе взрослаго скорбѣлъ о потерѣ зрѣнія; онъ понялъ, что слѣпота его тяготитъ бѣдную мать и что онъ сталъ безлолезенъ самому себѣ. У семилѣтняго Семена сдѣлалась оспа; ребенокъ горѣлъ, и страшный зудъ мучилъ его; одна только мать не боялась заразительной болѣзни сына и ухаживала за нимъ. Болѣзнь стала проходить, но исказила лицо его. Однажды Семенъ проснулся и долго не могъ открыть глазъ; онъ дотронулся до нихъ рукою и закричалъ. Крикъ его заставилъ содрогнуться Анну Григорьевну; она бросилась къ сыну; Семенъ дико кричалъ:

«Маменька, маменька! мнѣ темно!»

Анна Григорьевна наклонилась къ нему и, убѣжденная въ истинѣ, упала на колѣни подлѣ постели ребенка, потомъ нѣжно обняла его, какъ-бы желая ласками своими разогнать мракъ, окружающій сына. Когда Анна Григорьевна оставалась одна, ей часто слышался крикъ Семена: «Маменька, маменька! мнѣ темно!» Съ семи лѣтъ весь міръ сосредоточился у Семена въ памяти и сердцѣ. Онъ былъ необыкновенно-чувствителенъ, безпредѣльно прявязанъ къ матери и угадывалъ, когда она была больна или грустила. Все обыкновенное, ежедневное, все то, что въ умѣ дѣтей не оставляетъ никакихъ слѣдовъ, было имъ замѣчаемо; разсказывали ли сказку, читали ли ему — обо всемъ онъ привыкъ разсуждать, и мысль его не сосредоточивалась въ болѣзненной скорби, но приводила его къ обдуманной покорности — и въ сердцѣ его образовался міръ неразъединенный съ природою и развилась особенная нѣжность и любовь къ окружающимъ. Семенъ страстно любилъ музыку; звуки ласкали его и вызывали къ новой жизни. Предъ нимъ носились знакомые образы, освѣщенные прелестью дневнаго свѣта, еще мелькавшаго въ его воображеніи. Онъ научился играть на кларнетѣ, пѣлъ псальмы и духовныя пѣсни. Одинъ, безъ вожатаго, уходилъ онъ, въ теплый лѣтній вечеръ, на беретъ Днѣпра, протекавшаго въ двухъ стахъ шагахъ отъ дома, садился на уединенномъ берегу и игралъ на кларнетѣ. По рѣкѣ тянулись длинные плоты, и мужики, гнавшіе лѣсъ, приставали на ночлетъ, разводили огни и, готовя ужинъ, пѣли заунывныя пѣсня. Семенъ слушалъ ихъ, и свѣжій воздухъ отъ рѣки вѣялъ ему въ лицо. Онъ чувствовалъ, какъ хорошъ былъ вечеръ, какъ полны заманчивой прелести окрестности, дремлющія въ таинственномъ ночномъ мракѣ; но для него нѣтъ живой природы: вокругъ него бродятъ мрачные призраки безъ свѣта, безъ жизни! Онъ еще грустнѣе игралъ на кларнетѣ, переливая въ звуки свою завѣтную думу и молитву.

Научившись дѣйствовать долотомъ и пилою, онъ ощупью стругалъ доски, дѣлалъ мёбель, чинилъ замки и точилъ изъ дерева табакерки. Роста былъ Семенъ нѣсколько-выше средняго. Худой, съ лицомъ изрытымъ оспою, онъ не былъ непріятенъ; но черты его лица оживлялись привѣтливою улыбкою. Въ праздничные дни, надѣвъ длинный суконный сюртукъ и взявъ палку, Семенъ шел въ церковь, гдѣ всегда становился на клиросѣ, молился и пѣлъ. Храмъ Божій былъ для него второе небо. Я помню простую рѣчь Семена, когда, бывало, ребенкомъ, гулялъ я съ нимъ по берегу Днѣпра. Живое сочувствіе къ природѣ, его нѣжная любовь и кротость, съ какою выражался онъ — все привлекало къ нему.

Другой сынъ Анны Григорьевны — Илья. Семенъ думая, куда бы опредѣлить брата, и рѣшилъ, чтобъ онъ искалъ мѣста въ прикащики.

Маша, единственная дочь Анны Григорьевны, жила съ нею до пятнадцатилѣтняго возраста и была постояннымъ ея товарищемъ. Нѣсколько лѣтъ назадъ, Анна Григорьевна отправилась въ Москву и остановилась у старинныхъ знакомыхъ своихъ, помѣщиковъ Ишкиныхъ, любившихъ старуху и принимавшихъ живое участіе въ ея несчастіяхъ. Ишкины полюбили Машу, просили мать оставить дѣвочку у нихъ, обѣщая скоро пріѣхать въ ту губернію, гдѣ жила Анна Григорьевна, въ помѣстье, доставшееся имъ по наслѣдству. Межжерова не могла отказать людямъ, которымъ была обязана ласкою и помощью, и хотя съ грустью, но согласилась оставить у нихъ дочь. Живя въ домѣ богатыхъ людей, Маша привыкла смотрѣтъ и держать себя барышнею. Она выучилась различнымъ рукодѣльямъ (для этого Анна Григорьевна и оставила ее въ Москвѣ), а дочери Ишкиныхъ занимались и умственнымъ образованіемъ Маши. Старшая выучила Машу грамотѣ и даже проходила съ ней курсъ исторіи. Маша въ годъ могла ужь понимать почти все, что барышни говорили по-французски. Меньшая выучила Машу играть на фортепьяно и пѣть модные романсы; голосъ у Маши былъ хорошъ и слухъ очень развитъ. Анна Григорьевна радовалась, когда получала отъ дочери письма, написанныя красиво и грамотно, но со вздохомъ говорила Семену, что боится за Машу, когда, послѣ роскошной жизни, она увидитъ нужду своихъ родныхъ.

Чрезъ два года Ишкина собралась въ деревню, находившуюся въ семидесяти верстахъ отъ города, гдѣ жила Анна Григорьевна, и въ началѣ мая, изъ Мокрина, имѣнія Ишкиныхъ, пріѣхалъ къ ней посланный съ извѣстіемъ, что господа въ деревнѣ и просятъ Анну Григорьевну немедленно ѣхать повидаться съ Машей. Прогостивъ у нихъ нѣсколько дней, старуха почти-насильно увезла дочь домой. Сердце Маши грустно забилось при взглядѣ на маленькій домъ матери, и она съ перваго дня стала скучать дома, гдѣ единственною роскошью былъ чай, которымъ семъя лакомилась по праздникамъ. Томительное однообразіе постоянно дѣйствовало на душу дѣвушки. Мелочныя домашнія хлопоты, приготовленіе скуднаго обѣда, стукъ въ мастерской слѣпаго брата — все это заставляло Машу невольно вздыхать о роскошной жизни у Ишкиныхъ. Дома ей не съ кѣмъ было ни поговорить, ни посмѣяться; мать все работала, а братъ по вечерамъ игралъ на кларнетѣ такъ заунывно, что сердце ея обливалось кровью, и она тихонько плакала. Анна Григорьевна скоро замѣтила, что Маша тоскуетъ, и что жизнь у богатыхъ людей поселила въ ней отвращеніе отъ тягостныхъ домашнихъ нуждъ, оттолкнула сердце ея отъ родныхъ; опытность ея угадала тревогу и скуку дочери, и она съ ужасомъ увидѣла свою ошибку, что такъ долго позволила Машѣ отвыкать отъ трудовой жизни, для которой родилась она.

Въ угольной комнатѣ съ огромною лежанкою, на которой спалъ старый сѣрый котъ и стоялъ ясно-вычищенный самоваръ, сидѣла на диванѣ Маша и шила. На столѣ горѣла свѣча въ большомъ жестяномъ подсвѣчникѣ. Илья сидѣлъ у стола и обклеивалъ гравированныя картинки, изображающія сельскіе и городскіе виды и женскія головки. Работу эту Илья досталъ отъ кондитера, пользовавшагося огромною извѣстностъю не по изяществу произведеній своего искусства, а потому, что былъ одинъ въ городѣ, и желающіе поневолѣ должны были лакомиться его пирожными. Кондитеръ вздумалъ поновить свою лавку и, перемѣнивъ обои, нашелъ нужнымъ украсить стѣны картинами и отдалъ Ильѣ картонировать гравюры за весьма-умѣренную плату.

— Завтра непремѣнно кончу совсѣмъ и снесу картинки, сказалъ Илья, обратясь къ матери.

— Оканчивай, оканчивай, отвѣчала она: — да спроси кондитера, чтобъ сказалъ про тебя, если кто пожелаетъ заказать работу.

— Я ужь просилъ его, матушка. Маша, если я завтра получу деньги, я тебѣ обнову куплю.

— Благодарю; это совсѣмъ ненужно; ты зваешь, мы вѣчно въ деньгахъ нуждаемся, а ты вздумалъ еще мнѣ обновы покупать.

— Что жь купить тебѣ?

— Мнѣ ничего ненужно, рѣзко сказала Маша.

Мать какъ-будто не замѣтила тона Маши, а брать не обратилъ на него вниманія.

Въ комнату вошелъ Семенъ и сѣлъ возлѣ матери.

— Что это у васъ такая тишина и твоего голоса, Маша, неслышно? Поговори что-нибудь; вѣдь ты долго жила въ столицѣ.

На глазахъ Маши навернулись слезы; она вздохнула и наклонила голову надъ работою.

— О чемъ намъ говорить, братецъ? Все ужь переговорено, отвѣчала она.

— Гу такъ почитай мнѣ Тихона Задонскаго. Я давно не слыхалъ, какъ ты читаешь; а я люблю твой голосъ. Матушка говорила мнѣ, что ты и писать мастерица.

— Я тебѣ почитаю, сказала Анна Григорьевна: — Маша устала; она много работала сегодня; пусть глаза отдохнутъ. А ты, Илья, сходика за масломъ: завтра трехъ-святителей, а у насъ и лампада не теплится.

Анна Григорьевна отдала Ильѣ деньги, и онъ ушелъ. Нѣсколько минутъ всѣ молчали. Маша не отводила глазъ отъ работы. Ей было неловко. Она готова была расплакаться и убѣжать изъ комнаты, Анна Григорьевна взяла за руку дочь.

— Машенька, ты скучаешь съ нами? спросила она.

— Нѣтъ, маменька, отвѣчала Маша. — У меня голова болигь.

— Нѣтъ мой другъ, не голова болить, а ноетъ у тебя сердце отъ тоски, отъ скудости нашей. Вотъ ты на меня и смотрѣть прямо не можешь: отчудилась отъ насъ душа твоя. Помнишь ли, мой другъ, когда Ишкины оставляли тебя въ Москвѣ, я говорила тебѣ: «Маша, не выучись въ столицѣ гнушаться бѣдностью родныхъ». Видитъ Богъ, я не хотѣла оставлять тебя въ Москвѣ; я знала, отпустивъ тебя изъ роднаго дома, что ты, возвратясь къ намъ, будешь презирать бѣдность и разлюбишь братьевъ.

— Матушка, зачѣмъ вы обижаете сестру?

— Оставь меня, Семенъ! Я согрѣшила предъ Богомъ, сдѣлала зло моему дѣтищу, я должна и спасти Машу. Ты думала, по неопытности и молодости, что вѣчно будешь жить въ роскоши, какъ живутъ люди богатые; ты наглядѣлась тамъ на довольство, не наряды; тебя тамъ все нѣжило и веселило. Ты не печалилась отъ ихъ горести, а раздѣляла съ ними только радость да льготу; къ матери ты возвратилась съ горемъ и сѣтованіемъ на ея бѣдность; ты боишься слѣпаго брата, который тяжкими трудами своихъ немощныхъ рукъ кормитъ мать твою. А бѣдная мать и убогій братъ ежедневно молились за тебя и ожидали твоего возвращенія, какъ праздника! Чужіе люди невольно заставили тебя забыть родныхъ потому, что дѣлили съ тобой свой избытокъ. Я выросла въ чужомъ домѣ — не жалуюсь на благодѣтелей моихъ: они много сдѣлали мнѣ добра и милости; но когда я стала входить въ разумъ, болѣло мое сердце, искала душа своего, роднаго. Всего было у меня довольно, не знала я нужды, а все бы отдала, пошла бы всюду, еслибъ знала, что найду мать мою. Такъ, бывало, и горѣло сердце при мысли о родномъ; кажись, пришелъ бы свой, я бы всю любовь отдала ему. Тебя сглазило чужое богатство. Ушла ты отъ матери и горько плакала, разставаясь съ нею; а возвратилась домой кичливою и гордою — утратила любовь между чужими. Я говорю это съ тѣмъ, что, можетъ-быть, Господь поможетъ и ты попривыкнешь къ нашему житью-бытью. Много горя перенесла я, но Его милосердіе не оставляло меня. Была я въ бѣдѣ по смерти отца вашего, чуть душу свою не погубила; но терпѣтъ и переносить нужду научилъ меня не богатый домъ, а бѣдствія и нужда!

Почувствовавъ справедливость словъ матери, Маша рыдала и цаловала у нея руки.

— Милый братецъ! сказала Маша: — не сердись на меня; я сама не знаю, какъ зло поселилось въ душѣ моей, но я также, какъ и прежде, люблю тебя.

И она обняла брата.

Семенъ поцаловалъ сестру и взялъ ее за руку.

— Дайте и вы, матушка, свою руку, сказалъ Семенъ и, сое динивъ руки матери и сестры, крѣпко сжалъ ихъ въ своей рукѣ Когда Илья возвратился, онъ увидѣлъ радостныя лица.

— Илья, сказала весело Анна Григорьевна: — прежняя Maша къ намъ возвратилась. Поцалуй сестру.

Съ этого дня Маша совсѣмъ перемѣнилась. По пріѣздѣ домой, она со страхомъ увидѣла, какую скучную жизнь предстояло ей испытать въ семьѣ, послѣ веселой жизни у Ишкиныхъ. Она была такъ молода, когда оставила своихъ, что легко забыла ихъ бѣдность. Но, видя, съ какою безропотною готовностью мать переноситъ трудовую жизнь, видя слѣпаго брата, такъ нѣжно любившаго ее, дѣвушка начала сознавать справедливость словъ матери и свое ложное положеніе въ домѣ Ишкиныхъ. «Лучше (думала она) заботиться о матери, доброй и честной женщинѣ. Судьба назначила мнѣ жить въ родной семьѣ».

Маша ходила шить поденно на городскихъ щеголихъ; она умѣла кроить по мѣркѣ и старалась примѣняться къ самымъ прихотливымъ вкусамъ любительннцъ нарядовъ и новизны. Когда не было чужой работы, она шила для матери и братьевъ. На трудовыя деньги купила она Семену кіевскій Псалтирь и часто читала ему псальмы. Она рѣшительно сказала матери, что не поѣдетъ въ деревню, чтобъ не поддаться опять искушенію.

Зимнее утро только-что начинало яснѣть, когда къ воротамъ дома Анны Григорьевны подъѣхалъ возъ, покрытый рогожею, изъ-подъ которой торчали головы и хвосты мерзлыхъ гусей и куръ, а посерединѣ воза лежала огромная свинья. Мужикъ, поколачивая ногой объ ногу, ходилъ около воза. Илья отворилъ ворота, и возъ, скрипя, въѣхалъ во дворъ. Анна Григорьевна и Маша вышли на крыльцо. Мужикъ снялъ шапку и, доставъ изъ нея завернутое въ грязной тряпицѣ письмо, подалъ его Аннѣ Григорьевнѣ.

— Вотъ тебѣ отъ ишкинской барыни письмецо и живности прислали тебѣ. Мы на семи подводахъ въ городъ притянулись. Барыня вотъ это тебѣ велѣла завезти. (Мужикъ указалъ рукою на возъ.) Да и твоей дочкѣ молодыя барышни грамотку прислали! сказалъ мужикъ и поглядѣлъ въ шапку: — Тутъ, нѣтути. Пошарилъ за пазухою: — Ну, Григорьевна, кажись утерялъ! Знать, заснулъ дорогою, да и утерялъ, родная!

— Ничего, я скажу, что получила, а ты поди-ка въ кухню, да погрѣйся.

Въ кухнѣ Анна Григорьеенна подала мужику рюмку водки и кусокъ пирога. Выпивъ водки, мужикъ сѣлъ на лавку и скоро съѣлъ пирогъ.

— Ахти! Видно не въ часъ мы тронулись. Вѣдь тебѣ еще посылку наказывала барыня отдать и баяла, чтобъ я тебѣ самой ее отдалъ. Забѣжалъ въ избу, да видно тамъ и оставилъ. Ахти, моя родная!

— Ну, пріѣдешь домой, такъ послѣ съ оказіей пришлешь.

Мужикъ пошелъ отпрягать лошадь. Анна Григорьевна съ Машею убрали провизію, заперли въ кладовую и пришли въ комнаты.

— Маша, сказала Анна Григорьевна: — мужичокъ говоритъ, что Сергѣй Борисычъ скоро будетъ въ городъ, и чтобъ ты съ нимъ безпремѣнно ѣхала гостить въ Мокрино.

— Нѣтъ, матушка, мнѣ теперь ѣхать нельзя: сами знаете, работы полны руки. Ужъ вы поѣзжайте; вамъ нельзя отказаться, надо ихъ отблагодарить.

— Да, только больше недѣли у нихъ не прогощу.

Анна Григорьевна достала изъ рабочаго стола очки, перевязанные черною лентою, протерла стекла носовымъ платкомъ и, надѣвъ ихъ, стала разбирать письмо, присланное отъ Ишкиныхъ.

— Илья, сказала она: — возьми листъ бумаги; нужно отвѣтъ благодарный писать. Да прежде начерно напиши, что я буду говоритъ тебѣ. Приготовь перо и чернильницу.

Илья сѣлъ противъ матери и ждалъ, пока она обдумывала.

— Пиши! сказала Анна Григорьевна и стала диктоватъ:

"Отецъ добродѣтели и мать милосердія и терпѣнія, Сергѣй Борисовичъ и Софья Никаноровна! Преисполненная благодарности къ вашему великодушію, сердце мое не находитъ словъ излить предъ вами въ мертвыхъ буквахъ, что чувствуемъ мы, осыпанные вашими милостями. Не оставляя меня и сиротъ моихъ въ скудости нашей, вы осыпаете насъ своими щедротами. Я съ семьею моею молю Провидѣніе, чтобъ Оно воздало вамъ по заслугамъ вашимъ. Смѣю сообщить взмъ, что думаю сына моего, Илью, отдать въ услуженіе къ здѣшнему купцу Кульбасову. Хотя онъ и подалъ мнѣ надежду, что возьметъ Илью къ себѣ въ прикащики, но еще навѣрное не знаю, а полагаюсь на волю общаго нашего Отца небеснаго. Когда устрою сына, притеку къ вамъ, чтобъ лично возблагодарить васъ и осчастливиться воззрѣніемъ на ваше семейство. Присылать за мною не извольте безпокоиться: шестисотныя пространства прохолила я, по благости Господней, дебрями и лѣсами, боролась съ вѣтрами и непогодою, и борьба сія укрѣпила ветхое тѣло мое. Дочь моя, Марья, цалуетъ тысячу разъ благодѣтельныя длани ваши и обливаетъ ихъ слезами умиленія. Она и теперь занята шитьемъ и сею работою кормитъ меня и брата и въ настоящее время не можетъ предстать предъ очи ваши. Слѣпецъ мой хваленіемъ устъ своихъ, въ уединенныхъ молитвахъ, ежедневно славословитъ благодѣянія ваши. А молитва бѣднаго доступна Богу живому. Со всѣмъ моимъ семействомъ остаюсь вѣрная и нелицемѣрная

за васъ богомолица

Анна Межжерова."

— Теперь Илья, надо намъ съ тобой сходить къ Александру Владимірычу. Ты долженъ поблагодарить его за ласки и милости: онъ тебя отъ смерти спасъ; по гробъ я ему слуга за его добрую душу, сказала Анна Григорьевна.

Старуха прочитала письмо, запечатала его и, отдавая Маше, сказала:

— Ты отдай, Маша, письмо мужичку, какъ онъ соберется отъ насъ ѣхать.

III.

Въ небольшой комнатѣ, съ двумя окнами, на которыхъ повѣшаны были филейные драпри, и оклеенной желтыми обоями съ диковинными голубыми цвѣтами, растущими, вѣроятно, въ какой-нибудь еще неоткрытой странѣ, сидѣла на диванѣ молодая женщина и держала на рукахъ хорошенькаго двухлѣтняго ребенка, который смѣялся и теребилъ мать за носъ, что, казалось, доставляло ей невыразимое удовольствіе. Чѣмъ болѣе рѣзвился и кричалъ ребенокъ, тѣмъ довольнѣе была мать и чаще цаловала его.

Предъ диваномъ стоялъ столъ, гдѣ лежали книги на русскомъ, французскомъ и нѣмецкомъ языкахъ.

Это была квартира губернскаго лекаря Александра Владиміровича Макарова, пріѣхавшаго, два года назадъ, на службу въ губернскій городъ.

Въ прихожей послышались голоса. Варвара Алексѣевна встала съ дивана и, съ ребенкомъ на рукахъ, подошла къ двери.

— Дома господа, Степанидушка?

— Дома, Анна Григорьевна.

— А, любезная Анна Григорьевна! Войдите скорѣе, сказала Варвара Алексѣевна, отворяя дверь въ переднюю.

— Здравствуйте, красавица моя! Какъ васъ Богъ хранитъ? А все съ ангельчикомъ-Сашенькой! сказала Анна Григорьевна, снимая теплые сапоги.

Съ Анной Григорьевной пришелъ Илья; онъ низко поклонился Варварѣ Алексѣевнѣ и такъ смутился при видѣ молодой, хорошенькой женщины, что, снявъ вязаныя шерстянныя перчатки, хотѣлъ положить ихъ въ рукавъ своей шинели, но наклонился и безотчетно сунулъ ихъ въ сапоги старухи.

— Я теперь здороваться съ вами не стану: я съ холоду пришла; не подходите ко мнѣ, Варвара Алексѣена.

— Ничего, Анна Григорьевна! Мнѣ вашъ холодъ не страшенъ. Пойдемте въ комнату. А мы съ мужемъ недавно вспоминали про васъ, что вы насъ совсѣмъ забыли.

— Не забыла я васъ, мои благодѣтели, и никогда не забуду, да хлопоты со всѣхъ сторонъ нагрянули. Вотъ привела къ вамъ Илью за добрымъ совѣтомъ.

— Садитесь, Анна Григорьевна, вотъ тутъ, на диванъ, сказала хозяйка и, обратясь къ Ильѣ, прибавила: — а вы что же не садитесь? Пожалуйста, не церемоньтесь. Мой мужъ сейчасъ придетъ; онъ пишетъ письма. О чемъ же вы хлопочете, Анна Григорьевна?

— Да вотъ, Варвара Алексѣвна, нежданно-негаданно бѣда пришла. Выростила я Илью до той поры, что, какъ говорится, женитъ пора, а онъ у меня вышелъ недоумокъ. Довела его я своею безпечностью до-того, что не знаю, куда съ нимъ дѣваться. Ужь что тотъ за молодецъ, у котораго есть двѣ руки да здоровье Богъ далъ, а онъ безъ дѣла, какъ растерянный бродить!

При этихъ словахъ матери, Илья краснѣлъ и не зналъ куда смотрѣть. Разговоръ былъ прерванъ приходомъ Макарова.

— Здравствуйте, батюшка Алесандръ Владимірычъ! сказала старуха: — вы насъ-то здоровьемъ награждаете, а сами частенько бываете больны. Вотъ меньшой сынъ мой, Илья. Вы его на ноги поставили — вотъ какимъ верзилой вытянулся. Я его къ вамъ за благимъ совѣтомъ привела.

— Очень радъ видѣть вашего сына, Анна Григорьевна, а отъ совѣтовъ и наставленій увольте. Признаюсь вамъ, никогда не рѣшусь брать на себя роль поучителя и совѣтника.

— Э, благодѣтель мой! отчего же добраго совѣта не подать человѣку? Даете же вы, батюшка, хворымъ лекарство, а вдругъ и доброе слово пріободритъ.

— Вы говорите, что сынъ вашъ грамотѣ бойко знаетъ. Это хорошо: онъ можетъ попасть на купеческую контору. Будь это въ Москвѣ, я, можетъ-быть, былъ бы полезенъ и постарался бы его помѣстить; а здѣсь, вы знаете, нѣтъ никакихъ средствъ.

— Прослышала я, что у Кульбасова прикащикъ отсталъ, а онъ ищетъ въ книжную лавку сидѣльца. Ходила я къ нему, да мало мнѣ надежды. Илья-то бы ему годился.

— Если хотите, я Кульбасова попрошу взять вашего сына; съ удовольствіемъ для васъ это сдѣлаю, Анна Григорьевна. Завтра же заиду къ Кульбасову; у него жена была нездорова. Вообрази, Варенька, продолжалъ Александръ Владиміровичъ, обращаясь къ женѣ: — съ мадамъ Кульбасовой приключилось, по ея выраженію, не вѣсть какая лихость. Пришелъ ко мнѣ Кульбасовъ, страшно-испуганный, и упрашиваетъ идти къ нему говоря, что его хозяйка, ни съ того ни съ другаго, помираетъ. Прихожу къ нимъ и слышу, что больная кричитъ на весь домъ; насилу могъ добиться, что съ нею. Дочери Кульбасовой увѣряютъ меня, что у маменьки душа изъ тѣла выходитъ. Что же узналъ я? больная изволила накушаться луку и толокна съ квасомъ; потомъ отправилась въ баню, откуда воротилась въ однихъ башмакахъ — чулокъ не надѣла оттого, что ноги у нея очень потѣютъ — и сдѣлалась у нея боль подъ ложкою.

— Это презабавно! сказала Варвара Алексѣевна: — вѣрно ты скоро помогъ ей?

— Очень-скоро и увѣрилъ домашнихъ, что изъ такого теплаго и спокойнаго помѣщенія душа и безъ моей помощи скоро не выйдетъ.

— Вчера, въ сумерки, принесли отъ Кульбасовыхъ чаю и сахару; я еще не успѣла разспросать въ чемъ дѣло, какъ посланный ушелъ.

— И, пожалуйста, никогда не возвращай этихъ подарковъ, сказалъ Александръ Владиміровичъ женѣ по-французски: — отказаться отъ ихъ благодарности, значитъ, оскорбить этихъ людей презрѣніемъ. Отошли лучше чай и сахаръ Аннѣ Григорьевнѣ — и дѣло съ концомъ.

Въ назначенное воскресенье Анна Григорьевна, послѣ обѣдни, пошла съ Ильею къ Кульбасову. День былъ базарный. Дьятельность городская оживилась. Утро было ясное; отъ сильнаго морова солнце багровымъ пятномъ пробивалось изъ-за синѣющей дали. По деревяннымъ подмосткамъ улицы шла Анна Григорьевна. Илъя задумчиво шелъ возлѣ матери; видно было, что онъ нѣсколько разъ хотелъ заговорить, но мрачное выраженіе лица матери останавливало рѣчь его. Пройдя Заднѣпровскую Улицу, они перешли мостъ и повернули направо, къ городскому саду, противъ котораго были выстроены каменные домы, не хуже столичныхъ. Влѣво отъ сада виднѣлась церковь съ пятью главами. Старуха перекрестилась на церковь и взглянула на сына.

— Что, Илья? ну какъ Матвѣй Ѳедотычъ другаго взялъ? сказала она: — вѣдь въ городѣ ты не одинъ. За нашимъ братомъ гоняться много не станутъ.

— Нѣтъ, матушка, Александръ Владимірычъ говоритъ, что Кульбасовъ ему слово далъ не брать никого, окромя меня.

— То-то, смотри Илья, это тебѣ наука. Помни, что тебѣ надѣяться не на кого. Береги платье снова, а честь смолода. Станешь шалить: оно, можетъ-быть, на первый разъ и удастся и съ рукъ сойдетъ; сатана попутаетъ, а тутъ недалеко и до омута, и самъ не увидишъ, какъ запутаешься! Начнешь людей обманыватъ, совѣсть запродашь, а тамъ и отъ Господа откачнешься!

Они подошли къ дому Кульбасова. Илья посмотрѣлъ на вывѣски: на одной было написано желтою краскою по черному полю: «Продажа бакалейныхъ товаровъ», а на другой красовались, неизвѣстно почему, написанныя славянскими буквами слова: «Книжная лавка».

Книжная лавка въ провинціи — кладовая всякаго хлама, обыкновенно развозимаго по ярмаркамъ, и этотъ книжный хламъ находится въ пріятномъ сосѣдствѣ съ лавкою бакалейныхъ товаровъ, гдѣ крысы, наѣвшись сухой бумаги, къ большому своему удовольствію, находятъ колбасы, муку и орѣхи. Для самого владѣльца лавокъ было бы гораздо выгоднѣе имѣть лавку съ желѣзными припасами: какую пользу могла принести ему книжная лавка съ литературными произведеніями, отправляемыми изъ столицъ пудами?

Анна Григорьевна остановилась у воротъ, какъ-будто не рѣшаясь войдти въ домъ. Замѣтивъ у хозяйскихъ воротъ чужихъ людей, мальчикъ, закликавшій прохожихъ въ лавки, отъ скуки и любопытства подъѣхалъ на одной ногѣ по дорожкѣ, имъ же расчищенной по льду.

— А что, голубчикъ, сказала старуха: — хозяшгь дома?

— А на что вамъ?

— Да такъ, нуждица малая есть. Самъ приказалъ намъ придти.

— Вы по бѣдности, что ли, бабушка?

Анна Григорьевна сердито поглядѣла на веселаго мальчика.

— Ты вѣрно здѣсь только баловать выучился? сказала она. — Если по бѣдности, такъ не къ тебѣ!

Мальчикъ только-что хотѣлъ отвѣчать, какъ у лавки показался покупатель; мальчикъ опять прокатился по льду и ушелъ въ лавку.

Они пошли къ крыльцу.

Елена Селиверстовна приняла Межжеровыхъ очень радушно. Матвѣй Ѳедотовичъ тоже былъ веселъ и такъ сильно ударилъ Илью по плечу, въ знакъ милости и покровительства, что тоть покраснѣлъ отъ боли.

— Ты, матушка, выслушай мои кондиціи, сказалъ хозяинъ Аннѣ Григорьевнѣ: — первое дѣло, я возьму твоего молодца къ себѣ жить. Бѣгать по городу ему не приходится; я ему дамъ помѣщеніе во флигелѣ на дворѣ. Обѣдать онъ будетъ съ моего стола. Одежду на первый случай дамъ ему ту, что осталась отъ пострѣла Ѳедьки, почитай совсѣмъ новая: сюртукъ и нижнее платье; плутъ-то съ твоимъ сыномъ одного роста. А въ праздники пущай и домой уходитъ. Только въ январѣ мѣсяцѣ у меня часто не отлучаться: тутъ пора бойкая, помѣщики изъ деревень пріѣзжаютъ, а онъ больше въ книжной лавкѣ будетъ. Вѣдь ты говорила, что онъ грамотный? Ты вотъ что замѣть себѣ, Илья… такъ, что ли, звать тебя?

— Да-съ, отвѣчалъ Илья.

— Ну, заруби себѣ на памятъ, Илья: по воскресеньямъ лавки должны быть затворены; а какъ приноровишься, ну, можно и отворить лавку. Будешь радѣть о хозяйской пользѣ, и тебѣ будетъ хорошо. Ты въ карты не играешь, водки не пьешь?

— Нѣтъ-съ, робко отвѣчалъ Илья.

— Знаю, сначала вы всѣ говорите нѣтъ-съ, а послѣ чортъ знаетъ откуда что полѣзетъ, прешальной сдѣлаешься!

Переговоры были кончены. Кульбасовъ рѣшилъ, что со вторника Илья вступитъ къ нему въ сидѣльцы. Анна Григорьевна простилась съ хозяевами и пошла домой. Подойдя къ своему дому, она увидѣла, что ворота были отворены и на дворѣ стояла повозка. Маша встрѣтила мать на крыльцѣ.

— Ну, Машенька, слава Богу! Илью оставилъ Матвѣй Ѳедотычъ.

IV.

Первая недѣля, проведенная Ильею у Кульбасова, прошла для новаго прикащика очень-скоро; онъ уже привыкъ къ своей должности, но Матвѣй Ѳедотовичъ заключалъ, что у Ильи все изъ рукъ валится и часто бранилъ его за недогадливость, хотя и самъ Кульбасовъ неслишкомъ былъ одаренъ догадливостью.

Сидя по нѣскольку часовъ одинъ, когда никто не заходилъ въ лавку, Илья читалъ все, что попадется ему подъ-руку, особенно любялъ онъ заманчивыя заглавія романовъ и повѣстей, и иногда, слѣдуя за какою-нибудь интригою, до того зачитывался, что не замѣчалъ входившаго хозяина.

— Илья, а Илья! говорилъ Матвѣй Ѳедотовичъ: — что ты носъ-то въ книгу уткнулъ, али заснулъ? Ты не въ ученые ли нарахтишься? Смотри, наберешься чепухи въ голову. И постоятъ тебя люди, да зачитывались.

— Скуки ради читалъ, Матвѣй Ѳедотычъ, отвѣчалъ смущенный прикащикъ.

— Скуки ради! Не музыку ли для тебя привести? Посмотрѣлъ бы ты въ чуланѣ: не съѣли ли тамъ опять чего крысы? Намеднись схватился я сочиненій Княжнина, и три книги, проклятыя, какъ кружевами выточили! А книги-то понадобились: Василій Григорьевичъ оченно просилъ, сказалъ Матвѣй Ѳедотовичъ, и ушелъ въ бакалейную давку.

Въ книжную лавку вошла толстая барыня съ дѣвочкой.

— Есть ли у васъ самая лучшая французская грамматика? спросила барыня.

— Есть, отвѣчалъ Илья и показалъ нѣсколько книгъ.

— Покажи мнѣ самую лучшую. Это все тонкія, а мнѣ учитель сказалъ, что она толстая. Какъ бишь онъ назвалъ книгу-то?

— Ноеля и Сапсаля грамматика, маменька, отвѣчала дѣвочка.

— Ну, вотъ, слышишь? Такую и покажи. Илья показалъ книгу и открылъ заглавный листъ.

Дѣвочка взяла книгу и, поводя пальцемъ по словамъ, старалась ихъ разобрать.

— Ну что же ты, прочла, что ли?

— Прочла, маменька, отвѣчала дѣвочка: — грамматика Ноеля.

Барыня взяла изъ рукъ дѣвочки книгу и принялась разсматривать ее.

— Что это, батюшка мой, какая скверная бумага! сказала она, и подошла къ двери лавки, чтобъ при свѣтѣ разсмотрѣть книгу: — Скверно въ руки взять, такая сѣрая да шаршавая бумага; надолго ли этой книги станетъ ребенку? Въ недѣлю всю разорветъ. Я тебѣ говорила, покажи получше.

— Лучше нѣтъ; это ужь такъ напечатано

— Ну, а что стоитъ?

— Рубль серебромъ, отвѣчалъ Илья.

— Съ ума ты спятилъ и вмѣстѣ съ хозяиномъ-то твоимъ; вся ваша лавка столько не стоитъ! сказала бирыня. — Гу, что стоишь разиня ротъ? прибавила она обратясь къ дѣвочкѣ: — пойдемъ, матушка!

И онѣ ушли изъ лавки.

Около сумерекъ въ книжную лавку зашла Маша. Братъ и сестра поцаловались.

— Я иду съ работы, сказала дѣвушка: — и зашла къ тебѣ. Я думаю, что матушка на-дняхъ домой прійдетъ отъ Варвары Алексѣевы; а я безъ нея много денегъ выработала, сегодня получила. Маша вынула изъ платка двѣ ассигнаціи. — Посмотри, Илюша, вѣдь это двадцать-одинъ рубль будетъ. Почти мѣсяцъ у Кузьминыхъ работала. До матушки тратить не стану; какъ-нибудь перебьемся. Ну, что Илюша? какъ твое житье?

— Покамѣстъ ничего, хорошо: хозяинъ милостивъ и хозяйка ласкова ко мнѣ.

— А дочерей видѣлъ?

— Всякій день вижу. Старшая-то носъ воротить и поздороваться порядкомъ, отъ гордости, не хочетъ; меньшая попростѣе. Мнѣ говорила Морька, ихняя работница, что придираются больно. Старшая-то все съ какимъ-то франтомъ въ окошко перемигивается; онъ тутъ часто мимо меня шмыгаетъ. Да это Маша, не мое дѣло. А какъ богаты они!.. сколько у нихъ добра! матеріи цѣльной кусками въ сундукахъ лежитъ.

Маша вздохнула. — Извѣстное дѣло, Илюша! копейка незаработанная. Что же имъ дѣлать, какъ не наряды нашивать? Дай-ка, братецъ, мнѣ, отъ скуки, что-нибудь почитать.

— Вотъ я тебѣ приготовилъ, возьми «Черную Женщину» да двѣ книги «Библіотеки для Чтенія». Тамъ мнѣ понравился «Кузьма Рощинъ».

Илья подадъ сестрѣ книги, и она спрятала ихъ подъ салопъ. Въ это время изъ бакалейной лавки послышался голосъ хозяина.

— Маша, хозяинъ идетъ! Да ты не уходи, я скажу ему, что сестра, чтобъ онъ чего не подумалъ.

Матвѣй Ѳедотовичъ вошелъ въ лавку и пристально посмотрѣлъ на Машу.

— Вишь ты, какъ на тебя, Илья, похожа! Сестренка, что ли твоя? сказалъ онъ, кивая головой на Машу.

— Сестра, отвѣчалъ Илья.

— Сейчасъ и видно, что родные. Повидаться, что ли, съ братомъ пришла?

— Я работала у Кузьминыхъ, да и зашла къ брату.

— У Кузьминыхъ? Знаю; они дочку просватали. Ну, а мать твоя здорова ли? Что ея невидно?

— Здорова-съ, гоститъ у Варвары Алексѣвны; она оченно нездорова.

— Слыхалъ я: роды ея были трудны. Макаровы давно, что-ли, знаютъ мать вашу?

— Давно. Мы милостями ихъ много обласканы. Я жила въ Москвѣ два года у мокринскихъ помѣщиковъ и тогда еще зазнала Александра Владимірыча: онъ къ Сергѣю Борисычу хаживалъ, отвѣчала Маша.

— У васъ, кажется, еще слѣпенькій есть. Ну, что онъ, какъ живеть? спросилъ милостиво Матвѣй Ѳедотовичъ.

— Слава-Богу, здоровъ.

— Господь убогихъ милуетъ, замѣтилъ Матвѣй Ѳедотовичъ. — Поди-ка, любезная, сюда! прибавилъ онъ и повелъ Машу въ бакалейную лавку.

Подоидя къ полкѣ, онъ досталъ оттуда стеклянную банку съ чаемъ, насыпалъ чаю на бумагу, поставилъ банку на прежнее уѣсто, потомъ открылъ ящикъ у прилавка, вынулъ фунтъ сахару, и, отдавая оба свертка Машѣ, сказалъ:

— Отнеси это отъ меня старцу Божьему, слѣпому твоему брату; а это возьми, да сама полакомься, и онъ взялъ горсть пряниковъ и отдалъ Машѣ.

Матвѣй Ѳедотовичъ, неизвѣстно по какой причныѣ, предположилъ, что Семенъ непремѣнно долженъ быть старецъ убогій. Впрочемъ, не одинъ Кульбасовъ, но люди, лично знавшіе Семена, называли его старцемъ убогимъ и были вполнѣ убѣждены, что если человѣкъ слѣпъ, такъ долженъ быть старецъ убогій.

Маша, поблагодаривъ хозяина, простилась съ братомъ и пошла домой. Уже совсѣмъ смерклось, когда она вошла на мостъ, но ей видно было по тѣни, что кто-то шелъ за нею. Она оробѣла. Чрезъ нѣсколько минутъ догналъ ее высокій, статный молодой человѣкъ въ лисьей шубѣ; онъ вѣжливо поклонился Машѣ и пошелъ съ нею рядомъ.

— Откуда вы, Марья Семеновна?

— Цѣлый день была у Кузьминыхъ, потомъ зашла къ брату, да и запоздала; теперь спѣшу домой. А какъ вы меня испугали, Алексѣй Дмитричъ! Странно, право: мы съ вами ужь который разъ на мосту встрѣчаемся.

Для молодаго человѣка эти встрѣчи вовсе не были странны; онъ улыбнулся и не отвѣчалъ на это замѣчаніе.

— Чего же вы испугались? Я васъ издали увидѣлъ и спешилъ догнать.

— Я полагала, что вы ужь уѣхали; вѣдь вы проститься приходили съ брату.

— Не рѣшился еще, Марья Семеновна: раздумье беретъ. Не то, чтобъ правду сказать, съ родными было жаль разстаться; тятеньку, оно конечно, мнѣ не подобаетъ оставить въ теперешнемъ положеніи; а подумаешь, что и пользы я ему мало приношу, только торчу у него предъ глазами. Связалъ я себя по рукамъ и по ногамъ своимъ неразуміемъ! Въ такой омутъ попалъ, что и не выкарабкаешься.

— Что вамъ много огорчаться, Алексѣй Дмитричъ! Богъ милостивъ, пройдутъ всѣ ваши непріятности. Вы же одинъ сынъ; батюшка посердится да и помилуетъ!

— Да бѣда-то моя, бѣда накликанная. Не только супротивъ отца и супротивъ себя, но и противъ всего нашего сословія совѣстно. Возьмите вы только, Марья Семеновна, сколько я несчастій надѣлалъ; на себя я наложилъ вѣчное пятно. Деньги — прахъ ихъ возьми! у тятеньки есть; да я-то въ глазахъ его значенія никакого не имѣю; всякое довѣріе потерялъ.

— Въ вашемъ дѣлѣ, Алексѣй Дмитричъ, больше виноваты злые люди.

— Отъ себя происходятъ всѣ несчастія мои, Марья Семеновна. Положимъ, что въ справедливости Богъ свидѣтель: денегъ я не промоталъ. Да зачѣмъ я гулялъ да бражничалъ? А тутъ и пріятели и совѣтчики подвернулись; довѣрился я лихому человѣку. Подѣломъ тятенька и не вѣритъ мнѣ, что я деньги его не промоталъ, а самъ руками отдалъ злодѣю. Сумленье родительское мнѣ въ наказанье отъ Господа послано. Какъ вспомню я все это, Маръя Семеновна, такъ сердце замираетъ, каково такъ жить! Живой бы отъ поэора въ землю запоховался.

— Тяжело наше положеніе! сказала Маша съ участіемъ. Они подошли къ дому Анны Григорьевны.

— Я зайду къ вамъ, Марья Семеновна, побесѣдовать съ Семеномъ Семенычемъ: какъ поговоришь съ нимъ, такъ на душѣ прояснится. Рѣчью своею онъ за-живое задѣваетъ; не видитъ онъ свѣта Божьяго, а зрячихъ на свѣтъ наводитъ.

Маша постучала въ калитку.

— Кто тамъ?

Семенъ отперъ калитку.

— Здравствуйте, Семенъ Семенычъ; я встрѣтился съ Марьей Семеновной, да и зашелъ васъ повидатъ.

— Здравствуйте, Алексѣй Дмитричъ. Ступайте въ комнаты, а я запру калитку.

Когда они вошли въ комнату, Маша пошла въ спальню матери снять салопъ.

— Садитесь-ка, Алексѣй Дмитричъ, сказалъ, входя, Семенъ: я вамъ разскажу какая тутъ у насъ опять кутерьма была. Сосѣдка это наша, Сысоиха, напугала меня: кричала такъ, что за Днѣпромъ, чай, слышно было. Арапка нашъ, вишь, лапу курицы ея перекусилъ, да Ваську, сынишку-то Сысоихи, испугалъ. И тюрьмой-то она намъ грозила. Я ужь отдавалъ головой Арапку, пускай его въ тюрьму посадятъ. Нѣтъ, говоритъ, песъ до смерти меня выпужалъ!.. Пойдетъ къ начальству на насъ просить.

Маша возвратилась, и Семенъ повторилъ ей исторію съ сосѣдкою.

— Не тревожьтесь, братецъ, сказала дѣвушка: — если она опять прійдетъ, мы съ нею сладимъ: у меня есть деньги, я ей за курицу заплачу.

— И что баба, вотъ другой годъ, взъѣлась, ни съ того, ни съ cero, на насъ, всякія каверзы выдѣлываетъ!

— Позвольте мнѣ эту бабу пугнуть, Семенъ Семенычъ. Я съ нею разомъ справлюсь, угомоню вѣдьму кіевскую.

Въ калитку послышался сильный стукъ.

— Видно, опять Сысоевна ломится. Не отвела еще душеньки! сказалъ, вставая, Семенъ и хотѣлъ идти.

— Не ходите, Семенъ Семенычъ, я ей отопру. Алексѣй Дмитріевичъ вышелъ изъ комнаты. Едва отперъ онъ калитку, какъ Сысоевна, свирѣпо размахивая рукамя, вбѣжала во дворъ.

— Гдѣ тутъ у васъ живая душа? кричала она. — Выходи, ты, слѣпой, плати мнѣ за курицу! Я такой каши заварю, что ты съ сестренкою-то своею, московскою бѣлоручкою, напляшешься: не мытьемъ, такъ катаньемъ возьму! Вишь, здѣсь добрыхъ людей обводить задумали портняжкой, работящей прикидываться! Знаемъ мы, чѣмъ въ Москвѣ промышляли! Душегубцы, разбойники!

— Что ты развѣдьмилась? баня, что ли, торговая здѣсь? говорилъ Дмитріевичъ, подступая еть изумленной Сысоихѣ.

— А твоя милость здѣсь чѣмъ командуетъ? Что ты, въ батраки нанялся у Межжерихи? Выгнали дармоѣда изъ отцовскаго дома… Вишь заступу какую нашли! Ты здѣсь, безъ матери, видно за дочкой наблюдаешь?..

— Замолчи, или я тебя заставлю язычище-то проглотять. Позорить честныхъ людей!..

— За чужую честь вступаешься, а свою по бѣлому свѣту размыкалъ. Изъ-за тебя отца въ крюкъ скорчило. Успѣли тебя Межжеровы приворожитъ! Въ колдовство да наворажеванье только и живутъ!

Алексѣй Дмитрювичъ взялъ Сысоиху за руку и, оборотивъ гь себѣ спиною, погналъ къ калиткѣ, поступая съ него точно какъ съ ребятишками, которымъ даютъ финики; подведя Сысоиху къ калиткѣ, онъ толкнулъ ее на улицу и заперъ калитку, сказавъ: — поцалуй пробой, да и ступай домой!

Оскорбленная мѣщанка долго еще стучала въ калитку и такъ неистово кричала, что изъ сосѣднихъ домовъ вышли любопытные и окружили Сысоиху, которая начала разсказыватъ собравшейся около нея публикѣ такіе ужасы, что сосѣди спѣшили разойтись по домамъ, боязливо поглядывая на домъ Анны Григорьевны.

— Больше не придетъ, я ее выпроводилъ, сказалъ Алексѣй Дмитріевичъ, входя въ комнату.

— Наслалъ Господь на насъ сущее наказаніе: дня не проходить, чтобъ Сысоиха не шипѣла на насъ какъ змѣя! сказалъ Семенъ: — ужь и правду говорятъ: не купи двора, купи сосѣда!

Въ комнатѣ совсѣмъ стемнѣло, и Маша зажгла свѣчу.

— Я ей когда-нибудь, этой негодной бабѣ, крѣпко бока намну!

— Не дѣлайте этого, Алексѣй Дмитричъ, сказалъ Семенъ: — на васъ только слава худая пойдетъ: пожалуй еще до тятеньки вашего доведутъ. А что? какъ его здоровье?

— Тятенькѣ легче, но все еще не встаетъ съ постели. Лекарь говоритъ. что надо весны дождаться. Со мною, вотъ другой месяцъ, тятенька помилостивѣе сталъ и къ рукѣ допускаетъ. Вчера призвалъ мѣня къ себѣ и долго со мною разговаривалъ. Не знаю, Семенъ Семенычъ, чѣмъ судьба моя бездольная кончится!

— Полагайтесь на милость Божію — молитесь. А изъ Москвы ничего не слыхать?

— Ни слуху, ни духу, Семенъ Семенычъ, какъ въ воду все кануло. Совсѣмъ съ ума свело меня это дѣло. Повѣрите ли и самъ я себѣ противенъ дѣлаюсь, какъ подумаю, что сижу безъ всякаго дѣла, сложа руки. Точно кто на меня тяжелую руку наложилъ. Дѣла наши торговыя разстроились; тятенька потерялъ ко мнѣ довѣріе, даже въ самой малости; заводъ стоитъ да гніетъ, и все у насъ стало такое же, какъ я — опальное!

Маша съ участьемъ взглянула на Алексѣя Дмитріевича.

— Я слышала, что тётенька ваша добрая женщина и васъ очень любитъ: вы, Алексѣй Дмитричъ, просите ее у батюшки ходатайствовать. Быть не можетъ, чтобъ онъ совсѣмъ лишилъ васъ своей милости: вѣдь вы у него одинъ сынъ. Онъ, можетъ-быть, только испытать васъ хочетъ.

— Ахъ, Марья Семеновна, когда бъ вы знали, какъ тягостно для меня это испытаніе. Не могу вамъ разсказать всего, что на душѣ моей. Будь у меня хоть малыя средства, я бы принялся за торговлю: съ голоду бъ не умеръ; да въ томъ-то и сила, что я кругомъ обрѣзанъ. Тётенька, точно, добра ко мнѣ, да, по слабости своей, бабьи навѣты всякіе слушаетъ и часто, вмѣсто пользы, мнѣ вредъ дѣлаетъ, перенося тятенькѣ чужія пустыя рѣчи. Что ни скажетъ ей какая ни на есть босамыга, она всему вѣру даетъ, а подъ иной часъ, еще больше мнѣ докучаетъ.

Посидѣвъ еще нѣсколько времени, Алексѣй Дмитріевичъ простился съ Семеномъ.

Провожая его со свѣчкой, Маша сказала. — прощайте, Алексѣй Дмитричъ. Послушайтесь совѣта брата; онъ правду говоритъ, что Богъ не безъ милости.

Алексѣй Дмитріевичъ медленно шелъ по улицѣ: замѣтно было, что онъ, желая продолжить время, шелъ какъ-будто нехотя. Подойдя къ довольно-большому деревянному дому, отличавшемуся какою-то особенною угрюмостью, молодой человѣкъ остановился и, поднявъ голову, посмотрѣлъ на окна мезонина. Въ окнахъ было темно; только лучъ мѣсяца серебрилъ фантастическіе узоры на замерзшихъ окнахъ. Алексѣй Дмитріевичъ постучалъ въ калитку и долго ждалъ, пока заспанный работникъ отперъ ему; потомъ прошелъ онъ чрезъ дворъ, заваленный со всѣхъ сторонъ бревнами и досками. Войдя въ сѣни, Алексѣй Дмитріевичъ ужь занесъ ногу на ступеньку лѣстницы, ведущей въ мезонинъ, какъ изъ дверей вышла старуха и пытливо осмотрѣла молодаго человѣка съ головы до ногъ маленькими, злыми глазами. Въ рукахъ у нея была помадная банка, наполненная жиромъ, въ которомъ плавала и дымиласъ толстая свѣтильня.

— Что, Марковна, тятенька не спрашивалъ меня?

— Нѣтъ, мой родненькій, не спрашивалъ.

Алексѣй Дмитріевичъ пошелъ по лѣстницѣ.

V.

Огецъ Алексѣя Дмитріевича былъ нѣкогда градскимъ головою и, по богатству своему, высоко стоялъ въ глазахъ того круга, къ которому принадлежалъ по сословію. Въ семи верстахъ отъ города у него былъ кожевенный заводъ, очень-хорошо устроенный, но въ настоящее время запущенный и заброшенный. Два года Дмитрій Ефимовичъ, по болѣзни своей, прекратилъ тортовлю. Полгода пролежалъ старикъ въ постели: параличъ лишилъ его лѣвой руки и ноги. Родная сестра Дмитрія Ефимовича, вдова, Матрена Ефимовна, ходила за больнымъ и завѣдывала хозяйствомъ. Старуха Марковна, наперсница ея, жила у Отрубевыхъ оттого, что ей негдѣ было жить. Работница Аграфена, толстая и лѣнивая бабенка, имѣвшая даръ забывать все, что ей приказывали хозяева и затвердившая одно слово, которое часто приходилось ей выговаривать: «запамятовала»; работникъ Петръ, здоровый парень, живущій весьма-дружно съ жучкою, дворовымъ псомъ, и часто перебранивавшійся съ Аграфеною — вотъ всѣ домочадцы старяка Отрубева.

Два года назадъ, когда Дмитрій Ефимовичъ самъ ужь перестатъ заниматься дѣлами и началъ пріучать сына къ торговлѣ, онъ датъ Алексѣю Дмитріевичу порученіе ѣхать въ Москву, гдѣ слѣдовало ему получить съ наслѣдниковъ умершаго купца, съ которымъ онъ имѣлъ разсчеть по торговлѣ за забранный товаръ, до пятнадцати тысячъ ассигнаціями.

Алексѣй Дмитріевичъ провелъ молодость подъ строгимъ надзоромъ отца, но, пріѣхавъ въ Москву, не могъ избѣжатъ соблазна и началъ мотать деньги. Въ Москвѣ встрѣтился онъ съ землякомъ и пріятелемъ, прикащикомъ въ чайномъ магазинѣ. Получивъ остальныя деньги, Отрубевъ зашелъ къ земляку. Вечеромъ они подгудяли; боясь потерять бумажникъ съ деньгами, Алексѣй Дмитріевичъ отдалъ его спрятать прикащику.

На другой день получилъ онъ отъ отца письмо, въ которомъ старикъ писалъ, что знаетъ всѣ его шалости и приказываетъ ему немедленно возвратиться домой. Алексѣй Дмитріевичъ пошелъ къ земляку за своими деньгами; но когда онъ спросилъ его о бумажникѣ, прикащикъ прикинулся удивленнымъ и отвѣчалъ:

— Да ты съ пьяныхъ глазъ насчитаешь, что я тебѣ долженъ сто тысячъ! Ты говоришь, что я положилъ твой бумажникъ въ комодъ; вотъ я его отперъ: шарь по ящикамъ, что найдешь — все твое! Посмотрю я на тебя, Алексѣй, совсѣмъ ты въ Москвѣ съ панталыку сбился. Гдѣ у твоего отца глаза были: этакаго барана за получкой прислалъ! Скажи-ка мнѣ, кто свидѣтелемъ былъ, касъ ты мнѣ деньги давалъ прятатъ? Не видалъ я твоихъ денегъ, а, грѣшный человѣкъ, угощался съ тобою, и ты пошелъ отъ меня хмѣльной. Можетъ, съ тобою и были деньги, да ты гдѣ-нибудь ихъ оставилъ. Это ужь твое дѣло!

Напрасно Отрубевъ усовѣщевалъ земляка: прикащикъ стоялъ на одномъ, что бумажника съ деньгами въ глаза не видалъ. Началось дѣло. Алексѣй Дмитріевичъ, какъ приговоренный къ смерти, пріѣхаіъ къ отцу. Раздраженный отъ болѣзни старикъ сурово встрѣтилъ сына, упрекалъ его въ томъ, что онъ совершенно разорилъ его, пустилъ, на старости лѣтъ, почти по міру. Съ-тѣхъ-поръ Алексѣй Дмитріевичъ жилъ у отца, наказанный бездѣйствіемъ и презрѣніемъ.

Несчастное происшествіе перевернуло жизнь Алексѣя Дмитріевича: онъ какъ-будто одичалъ и съ горя сталъ уходить къ пріятелямъ, гдѣ проводилъ время играя до разсвѣта въ карты.

Отецъ узналъ о ночныхъ отлучкахъ сына и въ короткихъ выраженіяхъ сказалъ ему нѣсколько сильныхъ поученій, показывая глазами на стоявшую въ углу толстую суковатую дубовую палку. Молодой человѣкъ игралъ въ карты, чтобъ только убить время, вовсе не чувствуя страсти къ игрѣ, и безъ сожалѣнія оставилъ свои ночныя похожденія.

Въ купеческомъ кругу всѣ были увѣрены, и весьма основательно, что Дмитрій Ефимовичъ имѣетъ значительный капиталъ и только прикидывается разореннымъ, чтобъ не давать воли сыну. По возвращеніи Алексѣя Дмитріевича изъ Москвы, всѣ родные и знакомые, поддѣлываясь къ его отцу, обвиняли и преслѣдовали молодого человѣка. Но когда исторія мотовства Отрубева ужь потеряла свою занимательность, тятеньки и маменьки разочли, что онъ все-таки богатый женихъ, стали къ нему гораздо милостивѣе, ужъ не такъ тяжело вздыхали, вспоминая о заблужденияхъ молодости и объ опасной гульбѣ и намекали Алексѣю Дмитріевичу, что доброму молодцу одинъ остался выходъ изъ пропасти — женитьба. Отрубевъ, потирая рукою лобъ, слушалъ эти глубокія истины и, кусая губы, смотрѣлъ, какъ улыбались ему красавицы-дѣвицы, показывая свои черные зубы; а самъ думалъ о свѣтлыхъ глазахъ Маши; ему слышались ея умныя рѣчи, сказанные такимъ звучнымъ, привѣтливымъ голосомъ, и выходя отъ радушныхъ хозяевъ на улицу, онъ напѣвалъ пѣсню:

Очи съ поволокой,

Славная такая!

Онъ ускорялъ шаги, подходя къ воротамъ дома Межжеровыхъ и не подозрѣвая, что за нимъ слѣдятъ съ лихорадочнымъ любопытствомъ жители Заднѣпровской Улицы. Въ Заднѣпровьи частыя появленія купеческаго сына волновали сосѣдей Анны Григорьевны, и они ужь съ презрѣніемъ начали смотреть на московскую портняжку. Въ то время, когда Анна Нригорьевна гостила у Макаровыхъ, Алексѣй Дмитріевичъ сталъ часто проводить вечера у Семена. Въ какомъ бы ни былъ положеніи, къ какому бы званію ни принадлежалъ человѣкъ, онъ, хоть даже и безсознательно, но всегда уважаетъ то, что выходитъ изъ обыкновенной среды и становится выше этого круга. Отрубевъ видѣлъ, какъ Анна Григорьевна, среди бѣдности, умѣла высоко поставить себя.

Алексѣй Дмитріевичъ старался сблизиться съ Семеномъ, читалъ ему «Житіе Святыхъ» и въ сотый разъ разсказывалъ Машѣ несчастное свое дѣло въ Москвѣ. Находя такъ много нравственнаго утѣшенія въ бесѣдахъ Семена и столько живаго сочувствія къ его ежедневнымъ страданіямъ въ глазахъ Маши, онъ сталъ съ нетерпѣніемъ ожидать сумерекъ; когда Маша возвращалась съ поденной работы, Алексѣй Дмитріевичъ надѣвалъ свою шубу и шелъ къ уединенному дому Межжеровыхъ. Въ Машѣ встрѣтилъ онъ дѣвушку, какой до-сихъ-поръ не случалось ему видѣть въ своемъ кругу: она такъ умно говорила, такъ умѣла вести себя, ея свѣтлые глаза такъ выразительно и привѣтливо смотрѣли изъ-подъ черныхъ рѣсницъ, а черные волосы придавали ея блѣдному лицу такое благородное и гордое выраженіе, которое очень не нравилось заднѣпровскимъ мѣщанкамъ… Алексѣй Дмитріевичъ думалъ, что еслибъ отецъ дал ему хоть маленькія средства, онъ принялся бы за дѣло: пустился бы въ торговлю, женился бы на Машѣ и былъ бы совершенно счастливъ. Но онъ зналъ, что въ отцовскомъ домѣ всѣ ненавидѣли семейство Межжеровыхъ. Матрена Ефимовна называла Анну Григорьевну нищею гордянкою и старою колдуньей; даже расположеніе Ишкиныхъ относила она къ тайнымъ чарамъ старухи. Маша въ ея глазахъ была ужь погибшая дѣвушка.

— Знаемъ, знаемъ, чему выучиваются въ столицѣ! говорила Матрена Ефимовна: — извѣстно, на какое обученіе мать ее туда и отдавала. А сама, чтобъ лучше людей морочить, каждый годъ по богомольямъ шляется да подаяніе собираетъ.

Долго выжидала Сысоевна случая разсказать Матренѣ Ефимовнѣ про обиду, нанесенную ей Алексѣемъ Дмитріевичемъ, и о томъ что она своими двумя глазами видѣла, какъ Анна Григорьевна, всякій день, на утренней зарѣ, бросаетъ по вѣтру къ дому Отрубева муку, говоря притомъ заклинанія.

Матрена Ефимовна покупала вату и возвращалась домой съ Марковной. Сысоевна выслѣдила ихъ еще издали и, сгорбясь и покашливая, подошла къ старухѣ.

— Матушка ты моя, Матрена Ефимовна, сколько лѣтъ, сколько зимъ не видала тебя, моя благодѣтельница! Какъ Богъ тебя хранитъ? сказала Сысоевна.

— А! Сысоевна! здравствуй, мать моя! Слава Богу, твоими молитвами живу да своихъ прибавляю. Что это ты запропастилась и глазъ не кажешь?

— Куда намъ, мелочи, васъ безпокоить! Вотъ намедни ходила къ обѣдни, къ Троицѣ, мимо васъ шла, думаю: дай, молъ, зайду съ просвирою навѣдаться къ Дмитрію Ефимычу, да не осмѣлилась. Ну, что онъ, сердечны, поправляется ли? Прослышала я, что больно хвораетъ.

— Отошло теперь, Сысоевна; а на прошлой недѣлѣ такъ свернуло братца, что за священникомъ посылали.

— Годъ-то ныньче тяжелый; болѣзни все ходятъ и помираетъ много!

— Трудный годокъ выпалъ и для людей и для скота; черная полоса такая: високосъ завсегда такъ бываетъ.

— Вотъ, моя родненькая, собираюсь я все у знающихъ людей спросить: отчего это високосъ лютёнъ бываеть. Колея, что-ли, такая ужь приходить?

— Какъ это ты, Сысоевна, вѣкъ изжила, а этого не знаешь? Вѣдь чрезъ три года въ четвертый годъ-то сутками уболшается. Вотъ оттого и каверзы всякія бываютъ.

— Ахъ, родненькая ты моя! А мнѣ это и не вдогадъ. То-то, какъ погляжу я, все напасти! Вотъ у Филипповны, ни съ того, ни съ сего, мужъ запилъ; а я его годовъ десять знаю: трезвый былъ человѣкъ… Скажу же я тебѣ, родненькая, уберегите своего племянника, Алексѣя Дмитрича. Хвать-похвать, сгубить врагъ и добраго молодца.

— Что ты бряхаешь, Сысоевна? зачѣмъ Алёшеньку поминаешь? Неровенъ часъ…

— Родненькая, у меня предъ глазами съ испуга все ходуномъ заходило. Право, убереги ты въ этакую годину своего племянника. Каждый день похаживаетъ онъ по Заднѣпровской Улицѣ; живмя-живетъ у старой Межжерихи.

— Обозналась ты, Сысоевна! Зачѣмъ онъ будетъ туда ходить?

— Разрази меня на мѣстѣ, коли лгу, родненькая! Все тебѣ разскажу, какъ дѣло было. Старая-то вѣдьма, Межжериха, дочку изъ Москвы привезла; вишь она тамъ портняжеству обучалсь. Дочушка-то птица не великонька, съ мизинецъ вся, да шутки всѣ до тонкости знаетъ. Вотъ и мокринскіе паны души въ ней не слышутъ, такъ мудрено ли, что Алексѣй Дмитричъ, по молодости, ею прельстился. Я вѣдь тебѣ все это по дурости говорю, а можетъ, у васъ положено, чтобъ онъ на Межжерихѣ женился.

— Что ты! Алёшенькѣ жениться на Межжерихѣ! Да отецъ никогда не согласится. Разскажи ты мнѣ, Сысоевна, всю правду

— Родненькая моя, Матрена Ефимовна, какъ Богъ святъ, не облыжно все показываю. Ходитъ твой племянникъ къ Межжеровой дочкѣ, губитъ онъ чество свое молодецкое! Ужь я тебѣ, благодѣтельница, все до тонкости выясню. Напустила колдунья-Межжериха на моего Осипку черную немочь по зависти. Сидѣелъ онъ намедни у воротъ да снѣжокъ огребалъ; выпустила Межжериха своего пса и зауськала на Осипку; какъ подошелъ звѣрище къ младенцу, да обнюхалъ его всего кругомъ, съ той поры сталъ мой парнишка пухнуть и цѣлыя три ночи кричалъ благимъ матомъ. Три дня его заговоренною водою поили — нѣтъ помощи! Взяло меня горе, пошла я къ Межжерихѣ; вошла на дворъ, да какъ посмотрю — такъ у меня жилки затряслись! Маша-то стоитъ посереди двора съ Алексѣемъ Дмитричемъ, да въ уши ему что-то нашептываетъ, а онъ, сердечный — извѣстно, мужское дѣло — весь посоловѣлъ. Увидалъ меня Алексѣй Дмитричъ, да какъ вскинется, учалъ кричать и ударилъ меня въ самый високъ — я такъ и покатилась наземь. Лежу ни жива, ни мертва; а однимъ глазомъ только смотрю, какъ московка-то его разжигаетъ. Не помню, какъ меня добрые люди домой приволокли. Три недѣли вылежала. Не виню я твоего племянника: извѣстно, онъ въ то время самъ былъ не свой. Пришла бы я къ тебѣ сказать бѣду мою, да ты меня, родненькая, можетъ, полѣномъ бы со двора прогнала: взяла бы, по родству, сторону Алексѣя Дмитрича.

— Надоумила ты меня, Сысоевна! Знаю я теперь, куда Алёшенька, какъ вечеръ, то лыжи и навостритъ. Грѣшно тебѣ, Сысоевна, не упредить меня: вѣдь вгонитъ онъ своимъ неразумѣніемъ отца во гробъ; братецъ и такъ ужь на ладонъ дышетъ. Я-то и ума не приложу, что съ Алёшенькой дѣется — подъ ладъ не дается, а его испортили ворожбою да наговорами. Не даромъ я лиходѣйку Межжериху на порогъ къ себѣ не пускаю.

Не сомнѣваясь въ колдовствѣ Анны Григорьевны, Матрена Ефимовна, пришедши домой, прямо отправилась въ комнату къ племяннику. Старуха обшарила всѣ углы и пересмотрѣла одежду Алексѣя Дмитріевича, въ полной увѣренности, что найдетъ въ подкладкѣ платья зашитый заговоръ. На окнѣ нашла она какой-то порошокъ и, несмотря на отвращеніе, рѣшилась отвѣдать его. «Соленый» сказала она, съ трепетомъ прикоснувшись къ нему языкомъ: «это что-то не даромъ; вѣрно колдунья чего-нибудь подсдобила; и цвѣтъ-то такой анаѳемскій!» Потомъ, обтерѣвъ ротъ; прибавила: «сбѣги съ меня вся погонь вражья, какъ весною вода съ горъ бѣжитъ!»

Между-тѣмъ, Марковна, выглядывая изъ-за двери, иногда качала сѣдою головой и повторяла движенія Матрены Ефимовны.

— Ну, Марковна, какъ до братца дойдетъ, что Алёшенька къ межжерихиной дочкѣ похаживаетъ — бѣда будетъ. Выпытаю я у Алёшеньки всю правду и не стану пущать его къ заднѣпровскимъ. Ты, мать моя, какъ придетъ Алёшенька, да сойдетъ внизъ обѣдатъ, принеси его шубу ко мнѣ: посмотрю я, не зашито ли гдѣ нечистыхъ травъ, любовныхъ крючковъ, или писанныхъ заговоровъ. Вѣдь они, жидоморы, на все подымаются, говорила Матрена Ефимовна, сходя съ лѣстницы.

Вечеромъ, когда Алексѣй Дмитріевичъ собирался идти, къ нему пришла Матрена Ефимовна.

— Соскучилась я по тебѣ, соколикъ мой, Алёшенька, сказала она: — мы съ тобою ныньче совсѣмъ не видимся. Куда это ты опять собираешься?

— Что жь мнѣ дома дѣлать одному? Пойду куда-нибудь.

— Къ тятенькѣ Матвѣй Ѳедотычъ пришелъ; они межь собою позанялись; вотъ я пришла къ тебѣ упредить, не ходи ты со двора, неравно тебя братецъ позоветъ.

— Если спроситъ, скажите, что пошелъ узнать по своему дѣлу: говорятъ, изъ Москвы въ Губернское бумагу прислали.

— А я сегодня съ Марковной на базаръ ходила, тятенькѣ на халатъ ваты покупала и повстрѣчала одну старицу, поразговорилась съ нею. Ахъ! что она мнѣ, про непутныхъ Межжеровыхъ поразсказала!

— Охота вамъ, тётенька, со всякою сволочью разговаривать? Чай, повстрѣчали скверную язычницу Сысоиху? Я вотъ скажу Петрухѣ, какъ она придетъ къ намъ, гнать ее метлой со двора.

— Что ты, Алёшенька! за что ее такъ порочишь?

— За ея ехидство, за то, что она честныхъ людей обноситъ. Вѣрно и вамъ поразсказала про меня съ три короба?

Матрена Ефимовна не могла таиться далѣе и съ воплемъ бросилась обнимать Алексѣя Дмитріевича.

— Алёшенька, не для меня, а для батюшки роднаго пожалѣй себя; недолго ему на свѣтѣ маяться. Убереги ты свою молодость отъ вражьихъ напущеній. Брось ты эту ледащую портняжку московскую, межжерихину дочку: изведуть они тебя, ненагляднаго, сгубятъ твою голову молодецкую, высосутъ кровь изъ тебя, ужалятъ змѣею.

— Полно, тётенька, повторять присказки Сысоевны. Я вамъ скажу, Анна Григорьевна примѣрной жизни, а дочка ея такая дѣвушка, какихъ я у насъ и не видывалъ. Не приходится вамъ позорить ихъ глупымъ привораживаньемъ. Пріучили вы дармоѣдокъ-то: онѣ къ вамъ ходятъ да небылицы разсказываютъ.

— До ярости приворожили онѣ его! Отцы мои, у него глаза-то какъ у волка горятъ! У меня есть водица: Алёшенька, выпей ты завтра этой водицы натощакъ, а то ты совсѣмъ повредишься! завопила Матрена Ефимовна.

Не отвѣчая ничего испуганной тёткѣ, Алексѣй Дмитріевичъ надѣлъ шубу, взялъ картузъ и вышелъ изъ комнаты.

VI.

Дмитрій Ефимовичъ лежалъ въ кровати. На лицѣ старика выражалась угрюмость. Сѣдыя, широкія его брови срослись на переносицѣ и придавали его физіономіи что-то мрачное. Kapie глаза Дмитрія Ефимовича никогда не останавливались ни на какомъ предметѣ, и если онъ съ кѣмъ разговаривал, то смотрѣлъ въ землю. На столѣ, предъ постелью, лежала книга, а подлѣ книги очки въ серебристой оправѣ, и стояла кружка съ питьемъ. Комната была жарко натоплена. Окна, до половины забитыя войлокомъ, пропускали пропускали свѣтъ только сверху рамы. У стола стояло старое неудобное кресло, обитое черною кожей.

При входѣ Алексѣя Дмитріевича, больной лежалъ, положивъ правую руку подъ голову и, не обративъ на сына вниманія, щурилъ глаза. Алексѣй Дмитріевичъ подошелъ къ отцу, спросилъ о здоровьи и поцаловалъ у него руку.

— Снявши голову, по волосамъ не плачутъ! отвѣчалъ старикъ: — теперь не нечего изъ пустаго въ порожное переливать.

Алексѣй Дмитріевичъ поблѣднѣлъ; отецъ посмотрѣлъ на него черезъ руку и крякнулъ.

— Кабы Бога боялся да отца почиталъ, не жилъ бы въ родительскомъ домѣ зачумленнымъ!

— Позвольте, тятенька, мнѣ въ послѣдній разъ сказать предъ вами, что давно пудовиками гнететъ меня, сказалъ Алексѣй Дмитріевичъ, подходя къ отцу: — дайте, тятенька, мнѣ льготу, да возвратите вашу милость: заслужу я вамъ предъ Богомъ и предъ вами. Сидя, сложа руки, я денно и нощно каюсь.

— А что ты прежде объ этомъ не вздумалъ? Поздо зa разумъ хватился. Вотъ, скажи-ка ты мнѣ, сынокъ мой возлюбленный, одно мое утѣшеніе въ старости: куда это съ утра до вечера изволишь похаживать? какіе у тебя завелись новые дружбы да пріятели?

Алексѣй Дмитріевичъ невольно вздрогнулъ.

— У меня, тятенька, пріятелей въ цѣломъ городѣ нѣтъ. Хожу иногда къ Межжеровымъ, съ слѣпымъ сыномъ Анны Григорьевны побесѣдовать; кромѣ полезнаго совѣта для себя, худаго ничего отъ нихъ не вынесу. Ихъ за тихость да за добрую жизнь не любятъ заднѣпровскіе.

— Вижу, что покаялся сынокъ. На что лучіне твоего покаянія? Съ межжерихиной дочкою въ честныхъ бесѣдахъ время проводишь; среди бѣла дня, на зазоръ крещеному міру, по дворамъ гуляешь. Это, что-ли, сынокъ, у тебя покаяніемъ называется?

— Не вѣрьте, тятенька, оболгали меня противъ васъ, сказалъ горячо Алексѣй Дмитріевичъ.

— Оболгали! И въ томъ тебя оболгали, что ты отъ дома отбился, каждый вечеръ къ Межжерихѣ своей таскаешься? Тебя Сысоевна видѣла; ты ей глаза чуть не выцарапалъ.

— Неповиненъ я ни въ чемъ, тятенька. Анна Григорьевна не таковская, чтобъ въ своемъ домѣ зазоръ допустила. Сведите меня съ облыжникомъ моимъ глазъ на глазъ!

Дмитрій Ефимовичъ, указавъ сыну на дверь, началъ метаться въ постели и застоналъ.

Въ комнату прибѣжала Матрена Ефимовна и бросилась къ брату.

— Пожалѣй ты себя, братецъ, не мучь ты себя! Прости Алёшеньку по молодости его. Ужь я давеча слезами обливалась, упрашивала его, чтобъ берегъ да слушался тебя, кормилецъ нашъ! Уйди, Алёшенька, не раздражай ты сердца родительскаго, шептала Матрена Ефимовна.

Алексѣй Дмитріевичъ вышелъ изъ комнаты.

— Послалъ же мнѣ Господь на старости лѣтъ наказаніе! Одно сокровище у тебя — радуйся Дмитрій Ефимычъ! говорилъ старикъ, стоная.

Матрена Ефимовна наклонилась надъ братомъ и, поправляя простыню на постели, говорила:

— Не тревожь ты себя, братецъ, не пущу я Алёшеньку къ Межжеровымъ. Я теперь все до тонкости про московскую портняжку вызнала. Ты бы, кормилецъ, порѣшилъ скорѣе съ Матвѣемъ Ѳедотычемъ. Женимъ Алёшеньку — и дурь пройдетъ.

— Оставь меня, сестра, съ прибаутками своими. Знаю, что дѣлаю! Дай ты мнѣ вылежаться.

— Не сердись, родненькій; я вѣдь такъ сказала. Не хочешь ли чаю испить?

— Захочу, такъ спрошу, отвѣчалъ сердито больной и повернулся къ сестрѣ спиною.

Матрена Ефимовна на цыпочкахъ вышла изъ комнаты и отправилась къ племяннику.

— Не грѣшно ли было вамъ, тётенька, поссорить меня съ тятенькой: вы, вѣрно, не вытерпѣли и пересказали ему всѣ бабьи сплетни? сказалъ Алексѣй Дмитріевичъ, вошедшей къ нему тёткѣ.

— Господи, Боже мой! что это ты говоришь, Алёшенька? Отродясь не была смутьянкою: буду ли злодѣйкою своему кровному? Любила и лелѣяла я тебя съ малолѣтства, какъ дѣтище родное, а чѣмъ же ты коришь меня!

Старуха дѣлала гримасы, собираясь плакать.

— Тятенька самъ всю подноготную узналъ.

— Самъ узналъ? Быть не можетъ! Скажите мнѣ лучше всю правду: вы Сысоевну пытали и потомъ тятенькѣ разсказывали небывальщину. Недолго намъ съ вами подъ одною кровлею жить: есть у насъ широкій Днѣпръ, рѣка быстрая… Положу я свою голову, а на вашей душѣ грѣхъ останется! сказалъ Алексѣй Дмитріевичъ, желая испутать тетку и заставить ее высказать сплетни.

Матрена Ефимовна стояла передъ нимъ ни жива ни мертва.

— Ненаглядный ты мой Алёшенька! видно, на старости нашло на меня озеленіе, говорила старуха, струсивъ, и заегозила передъ племянникомъ.

— Кабы любили меня, такъ бы и жалѣли, да и тятеньку не безпокоили бы.

— Выслушай ты меня, Алёшенька, покаюсь я тебѣ, какъ было дѣло: послушалась я непутной Сысоихи. Вечоръ пришла она ко мнѣ: я ей травки обѣщала дать для ея сынишка; вишь у него съ глазу родимецъ сдѣлался. И пошла она мнѣ разсказывать, горластая, какъ Межжериха тебя къ дочкѣ привораживаетъ; видишь, она каждый день душеньку твою за упокой поминаетъ, чтобы напустить на тебя тоску безотвязную. Тятенька и услышалъ, какъ она голосила, и спросилъ, что у насъ тамъ дѣется. Я и говорю: Сысоевна пришла о здоровьѣ твоемъ провѣдать. А что же она тамъ Алексѣя да Межжерову поминаетъ? Я не спохватилась, да, со страха, все ему и брякнула.

— То-то, тётенька, говорилъ я вамъ, не пускайте въ домъ заразу чумную. А теперь вы то надѣлали, что могу я быть чрезъ васъ погибшій человѣкъ. Не вы ли ужь, стакнувшись съ Аленою Селиверстовною, надоумили тятеньку женить меня на ея дочери? Скажите все разомъ. Говорю вамъ, не долго намъ вмѣстѣ жить.

— Алёшенька! въ этомъ я неповинна. Не ополчайся ты на меня. Самъ Матвѣй Ѳедотычъ сталъ учащать къ намъ, лебезить предъ братцомъ и въ хвостъ и въ голову. Бесѣду душевную ведетъ, мелкимъ бѣсомъ разсыпается. Я и смекнула, что старая лиса не даромъ хвостомъ виляетъ. Тятенькѣ самому въ мысль и впало женить тебя на кульбасовской старшей падчерицѣ, а я тутъ не участница. Прошлое воскресенье, у Благовѣщенья, сама Кульбасиха съ Марковной повстрѣчалась и давай ее выпытывать опросами да разспросами, что-ли Дмитрій Ефимычъ сына не женитъ? Про тебя разспрашивала, какъ ты въ родительскомъ домѣ живешь. Знаетъ она, что у братца деньги есть — вотъ и прочитъ за тебя свою Агашу. Ты вѣдь у насъ, мой соколикъ, всѣмъ взялъ, всякая на тебя, добраго молодца, позарится (продолжала Матрена Ефимовна, поддѣлываясь къ племяннику). Я и сама зваю, что ты, мой соколивъ, невѣсту почище себѣ найдешь: Агаша тебѣ не подстать — бѣлобрыса больно, а сама какъ квасной жбанъ; да не перечь ты волѣ родительской. Будетъ и Агаша жена, какъ всѣ прочія. Брось ты эту портняжку московскую. Осерчалъ на тебя тятенька, приказалъ мнѣ строго-настрого, чтобы не выходилъ ты ни пяди изъ дома. Завтра Матвѣй Ѳедотычъ насъ къ себѣ звалъ: Алены Селиверстовны рожденье справлять будуть. Тятенька тебя со мною посылаетъ. Надо ѣхать, Алёшенька.

— Ну такъ слушайте, тётенька, скажите, что я захворалъ, голова у меня болитъ и я въ лёжку лежу.

— Сказать-то я скажу, да какой прокъ чрезъ то будетъ? Какъ дознается онъ, что я его обманула — бѣда и тебѣ и мнѣ будетъ. Алёшенька, утѣшь ты меня, старуху, все для тебя сдѣлаю, не ходи только къ Межжеровымъ: изведутъ они тебя, загубягъ твою душеньку, сгорятъ красные твои дни, какъ свѣча…

— Да полно, вамъ, тётенька! Коли хотите, чтобы я еще на свѣтѣ маялся, такъ сдѣлайте, что я вамъ скажу. Не говорите тятенькѣ, что я не хочу къ Матвѣю Ѳедотычу ѣхать; поѣзжайте однѣ, а про меня всѣмъ скажите, что я боленъ; а то, прощайте тётенька — только вы меня и видѣли.

— Алёшенька, не говори рѣчей такихъ! сдѣлаю я для тебя, какъ желаешь, сказала старуха обнимая племянника.

Изъ дверей показалась голова Марковны.

— Матрена Ефимовна, хозяинъ васъ требуетъ.

— Иду, иду! Ну, Алёшенька, смотри же; за порогъ и не думай…

Матрена Ефимовна пошла къ брату, а племянникъ отправился къ себѣ въ комнату.

Петръ наколол дровъ и пошелъ въ мезонинъ къ Алексѣю Дмитріевичу.

— Что, Петръ, у тятеньки никого чужихъ нѣтъ?

— Нѣтути, отвѣчалъ работникъ и, прислонясь спиною къ печкѣ, спустилъ съ веревки дрова.

— А тётенька гдѣ?

— Кто ее знаетъ, я къ нимъ туда не хожу. Груняха топитъ у хозяина: я вишь дрова на полъ шибко швыряю. Выходила ко мнѣ Марковна: хозяинъ наказывалъ къ отцу Ивану сходить, чтобъ онъ безпремѣнно пришелъ.

— А когда тебѣ Марковна велѣла батюшку звать, сейчасъ, что ли? сказалъ Алексѣй Дмитріевичъ.

— Да, скажи, говоритъ, чтобъ пришелъ.

— Ну, когда жь пришелъ-то: сегодня или завтра?

— Чтобъ безпремѣнно пришелъ, твердилъ работникъ.

— А ты скажи отцу Ивану, что, молъ, хозяинъ безпремѣнно проситъ васъ завтра утромъ прійдти. Будешь помнить?

— Да что тутъ помнить-то? Скажи, молъ, сегодня, хозяинъ завтра утромъ проситъ прійдти.

«Тѣмъ лучше, что онъ перепутываетъ» подумалъ Алексѣй Дмитріевичъ: "по-крайней-мѣрѣ я вечеромъ буду свободенъ. Знаю, для чего тётенька посылаетъ: чтобъ уговаривать меня.

— Петруха, возьми-ка на водку гривенникъ, у меня больше нѣтъ теперь, а послѣ еще дамъ. За мною не пропадетъ, сказалъ онъ.

Работникъ выпучилъ глаза на Алексѣя Дмятріевяча и не бралъ денегъ.

— Ты, Петруха, смирный парень, съ бабами пустяковъ болтать не станешь, сказалъ Отрубевъ.

— Съ кѣмъ же мнѣ тутъ и болтать-то? Вотъ только съ Груняхой подъ иной часъ выбранюсь.

— Слушай же, Петруха, мнѣ нужно со двора идти, только я не хочу, чтобъ дома знали, что я ушелъ. Дай мнѣ свой тулупъ и шапку. А какъ выпустишь меня въ калитку, посматривай: я скоро назадъ ворочусь.

— Нѣтути, въ калитку не ходи, ни за что и отворять не стану: только возьмись за скобку, Груняха рожу свою выставитъ. Ступай лучше на задній дворъ да махни чрезъ заборъ. Я и самъ тамъ перелѣзаю.

Одѣвшись въ платье работника, Отрубевъ отправился на задній дворъ, перелѣзъ чрезъ заборъ и пошелъ по улицѣ.

Послѣ сильной оттепели сдѣлался легкій морозъ, и когда Алексѣй Дмитріевичъ повернулъ въ Заднѣпровскую Улицу, мѣсяцъ стоялъ прямо надъ его головою и озарялъ всю окрестность бѣлымъ свѣтомъ. Влюбленный молодой человѣкъ не думалъ смотрѣть на луну и посылать къ ней нѣжные вздохи; онъ взглянулъ на мѣсяцъ и поморщился отъ досады, потомъ остановился, осмотрѣлъ мѣстность и пошелъ по лѣвой сторонѣ, которая оставалась въ тѣни; такъ шелъ онъ, закрывая лицо тулупомъ и боясь на каждомъ шагу встрѣтить кого-нибудь изъ знакомыхъ. На правой сторонѣ, въ концѣ улицы, виднѣлась крыша дома Межжеровыхъ, и свѣтъ мѣсяца ярко озарялъ двѣ трубы, подлѣ которыхъ стояло ведро; на крышѣ лежалъ еще чистый мартовскій снѣгъ, искрившійся при лучахъ мѣсяца. Въ ту сторону и смотрѣлъ Алексѣй Дмитріевичъ и, не зная въ любви свѣтскихъ тонкостей, онъ и не подозрѣвалъ какъ былъ смѣшонъ въ мохнатой шапкѣ съ вясячими, какъ уши лягавой собаки, наушниками, въ засаленномъ овчинномъ тулупѣ работника; онъ и не думалъ о томъ, что, явясь предъ любимой женщиною въ подобномъ костюмѣ, онъ вызоветъ насмѣшку — первую разочаровательницу влюбленныхъ. Онъ шелъ смѣло и былъ убѣжденъ, что встрѣтитъ въ Машѣ самое живое участіе.

Возвратясь отъ Макаровыхъ домой, Анна Григорьевна была очень-недовольна, когда узнала, что въ ея отсутствіе Алексѣй Дмитріевичъ часто приходилъ къ нимъ. Она предчувствовала, что сближеніе молодыхъ людей вызоветъ новыя семейныя непріятности. Не давая замѣтить дѣтямъ, старуха зорко слѣдила за каждымъ словомъ и взглядомъ Отрубева и стала холодно обходиться съ нимъ. Но, желая овладѣть вполнѣ Машею, она удвоила къ ней материнскую нѣжность, думая, что дѣвушка не будетъ таить отъ нея своей привязанности и тѣмъ избѣжитъ опасныхъ послѣдствій, которыхъ такъ страшилась старуха.

Когда Алексѣй Дмитріевичъ пришелъ къ Межжеровымъ, Анна Григорьевна и Маша собирались идти со двора.

— Здравствуйте, Анна Григорьевна! сказалъ Отрубевъ входя съ Семеномъ въ угольную комнату.

— Ахъ, батюшка Алексѣй Дмитричъ, я вдругъ-то васъ и не признала! Что это вы такъ нарядились?

— Да вотъ, Анна Григорьевна, пріятель одинъ на охоту звалъ; за Веселовскимъ Озеромъ волки показались, мы и собралясь, отъ скуки, поохотиться. А гдѣ же Марья Семеновна? спросилъ Алексѣй Дмитріевичъ нетвердымъ голосомъ.

— Маша одѣвается. Вы ужь не взыщите на насъ. Благодѣтели наши, мокринскіе господа, пріѣхали въ городъ повеселиться; завтра въ собраніе на балъ ѣдутъ; прислали за Машей наряды шить. Теперь ужь, покуда они въ городѣ, не отпустятъ ея отъ себя.

Маша, въ салопѣ, вошла въ комнату и съ удивленіемъ взглянула на Алексѣя Дмитріевича, который отвѣчалъ ей грустнымъ взглядомъ. Ему такъ много хотѣлось высказать Машѣ, сердце его тамъ сильно билось… онъ очень враждебно посматривалъ на Анну Григорьевну.

— Вы будете веселиться на маслянницѣ, Марья Семеновна? сказалъ онъ.

— Какое особенное веселье! Буду смотрѣть, какъ барышни наряжаются, да шить имъ обновы. Что это вы, Алексѣй Дмитричъ, какъ на святкахъ вырядились? сказала Маша.

— На волка ѣду охотиться: или я доканаю звѣря, или онъ меня уходитъ. Вы ужь Семенъ Семенычъ напеките блиновъ, да и помяните меня.

— Что съ вами, Алексѣй Дмитричъ? Вы сегодня такіе блѣдные: здоровы ли вы? И къ-чему это вы на охоту ѣдете?

— Авось ухожусь скорѣе, Марья Семеновна! Что мнѣ съ здоровьемъ-то дѣлать? Умру, такъ тятенькѣ руки развяжу.

Анна Григорьевна строго посмотрѣла на Алексѣя Дмитріевича и сказала:

— Полноте, я вашихъ рѣчей и слушать не хочу! Батюшка на васъ гнѣвается — потерпите, онъ и помилуетъ. Бываеть въ бѣломъ свѣтѣ, что родительское сердце въ дѣтяхъ, а дѣтское въ камнѣ. Изъ-подъ своей кровли станешь бѣду выносить, горю не поможешь, а только бѣду свою на судьбище чужимъ людямъ передашь. Родной одною рукою бьетъ, а другою приласкаетъ; а чужія руки побьнутъ безъ жалости, съ приговоромъ да причитаньемъ: «по дѣломъ вору и мука». Не заставитъ совѣсть потупиться того человѣка, который своихъ родителей не обманываетъ. Родительская бѣда и дѣтская бѣда — сестры родныя. Съ благословеніемъ Божіимъ да силами крѣпкими другъ друга въ лихой часъ и отстоятъ можно!

Старуха такъ пристально посмотрѣла на Алексѣя Дмитріевича, что ему стало неловко, и слова ея показались ему укоромъ.

— Маша, я сейчасъ одѣнусь, сказала Анна Григорьевна и ушла изъ комнаты.

— Что это, въ-самомъ-дѣлѣ, Алексѣй Дмитричъ, вы такъ отчаяваетесь? Приходите лучше утромъ на Соборную Гору: я съ мокринскими барышнями за покупкани поѣду; вы на нихъ и восмотрите, какія онѣ хорошенькія, оообенно Вѣра Сергѣевна, добрая, ласковая такая.

— Что мнѣ на барышень смотрѣтъ, Марья Семеновна! какое мнѣ дѣло до нихъ? Со мною сегодня просто бѣда сдѣлалась: изъ дома мнѣ выходить заказано… Марья Семеновна, выходите завтра вечеромъ отъ Ишкиныхъ, какъ они со двора уѣдутъ. Можетъ, я въ послѣдній разъ васъ увижу, а сказать мнѣ вамъ нужно такое дѣло, отъ котораго жизнь моя зависитъ.

— Приходите завтра часовъ въ восемь, къ Зазулину дому, гдѣ Ишкины остановились, я къ вамъ на минуточку къ форштату и выйду.

Алексѣй Дмитріевичъ оживился.

— Такъ вы цѣлую недѣлю тамъ проживете и не возвратитесь домой? Ахъ, Марья Семеновна, еслибъ вы знали, что я терплю! Кабы не вы, убѣжалъ бы я на край свѣта. Выходите вы завтра, сказалъ Отрубевъ умоляющимъ голосомъ и спѣша высказаться: — Отъ вашего слова судьба моя будетъ зависѣть!

— Идемъ, Маша, сказала Анна Григорьевна, входя въ комнату: — пора! Можетъ, ты зачѣмъ и нужна барышнямъ. Прощайте, Алексѣй Дмитричъ; ужь вы вашу тоску-кручину бросьте сѣрымъ волкамъ: пусть они ее разнесутъ по лѣсамъ

— Прощайте, Анна Григорьевна; прощайте, Марья Семеноваа. Я еще останусь у васъ: мнѣ нужно съ Семеномъ Семенычемъ посовѣтоваться.

Оставшись одинъ, Алексѣй Дмитріевичъ вспомнилъ, что завтра ему невозможно будетъ уйдти изъ дома. Ну, ужь во что бы ни стало, подумал онъ, а я къ Ѳедотычу не поѣду. Мнѣ только бы отъ Марьи Семеновны слово вѣрное взять — я ни на что не посмотрю.

Проводя мать и сестру, Семенъ заперъ кадитку и возвратился въ угольную комнату.

— Я къ вамъ за совѣтомъ пришелъ, Семенъ Семенычъ. Научите вы меня уму-разуму. Со всѣхъ сторонъ мнѣ жутко приходится. Опять на меня тятенька сердится: по милости злыхъ языковъ, житья нѣтъ мнѣ въ домѣ!

— Просите Господа, Алексѣй Дмитричъ, чтобъ открылась истина, а чернымъ мыслямъ не поддавайтесь.

— Ужь до того дошло, что, вотъ пощупайте-ка, въ чемъ я къ вамъ пришелъ, а изъ дома ушелъ украдкой.

Семенъ провелъ рукою по тулупу Отрубева.

— На васъ, кажись, овчинный тудупъ?

— Да и тотъ у работника выпросилъ. Дожилъ я, какъ говорится, до бѣлаго знамени. Вамъ, Семенъ Семенычъ, я все разскажу: вы на моемъ лицѣ краски не увидите. Вышли у насъ сплетни, оболгали меня предъ тятенькою; всему повѣрилъ и запретилъ мнѣ со двора выходить.

— Худо, Алексѣй Дмитричъ! Въ этомъ-то и сила, что оболгали. Напрасно вы ушли изъ дома. А прослышатъ ваши домашніе, что вы къ намъ ушли, несмотря на запретъ тятенькинъ, скажуть, что мы васъ привораживаемъ; какую ни на-есть сплетню заметалки сорокѣ на хвостъ навяжуть и пустятъ ее на всѣ четыре стороны. У насъ, за Днѣпромъ, глаза и уши со всѣхъ сторонъ сторожать насъ. Худо, что ушли безъ спроса!

— Хуже теперешняго не будетъ, Семенъ Семенычъ. Я и то по цѣлымъ мѣсяцамъ, какъ сычъ, у себя на мезонинѣ одинъ сидѣлъ, а почесть была та же. Дѣло крутой оборотъ приняло. Пришло тятенькѣ въ голову женить меня на старшей кульбасовской падчерицѣ; а еслибъ вы знали, Семенъ Семенычъ, какой пронырливый и лукавый Матвѣй Ѳедотычъ: чай отъ него вашему братцу много терпѣть приходится! Я Ѳедотыча насквозь вижу. Какъ случилось со мною несчастье, онъ первый по городу трубилъ, что и такой и сякой я, и какихъ мнѣ каверзъ не строилъ, какими рѣчами не обошелъ! А какъ смекнулъ, что у тятеньки немаловажный капиталъ остался, такъ и началъ у насъ пороги обивать: лежалый товаръ захотѣлось съ рукъ сбыть. Не видалъ я его сороковую бочку, телегу немазаную, Агафью Петровну!

— Молитесь, Алексѣй Дмитричъ, молитесь! Вотъ пройдеть маслянница, тутъ ужь свадьбы играть нельзя. А вы не противьтесь приказу тятеньки, противъ него не говорите. Держите строгій постъ да говѣйте — въ мысль и взойдете, на душѣ у васъ сладится, и тъма просвѣтлѣетъ.

— Исполню совѣтъ вашъ, Семенъ Семенычъ, сдѣлаю, какъ вы меня наставляете. Не даромъ говорятъ, что Богъ слпца умудряетъ.

— Какая наша мудрость! Только и есть у меня въ жизни, что вѣра да молитва. Вотъ послушайте, я вамъ съиграю.

Семенъ взялъ кларнетъ и заигралъ. Когда звуки кларнета пронеслясь по комнатѣ, какая-то непріятная дрожь пробѣжала по тѣлу Алексѣя Дмитріевича; онъ сталъ пристально глядѣть на исхудалое лицо слѣпаго. Но чѣмъ долѣе игралъ Семенъ, тѣмъ болѣе овладѣвало душою Алексѣя Дмитріевича тихое, безмятежное чувство; горе улеглось, и звуки кларнета смягчились, когда Отрубевъ внимательнѣе вслушался въ нихъ.

Семенъ игралъ долго, потомъ, переставъ играть, запѣлъ что-то умилительное. Алексѣй Дмитріевичъ началъ вторить ему и, невольно увлекаясь чувствомъ, пѣлъ громко.

VII.

Наканунѣ дня рожденья Алены Селиверстовны, въ домѣ Кульбасовыхъ, въ гостиной и залѣ вымыли полы, обмели по угламъ паутину и постлали въ прихожей половикъ. Въ кухнѣ приготовлялась великолѣпная кулебяка съ рыбою и съ вязигою. Въ самый день семейнаго праздника, въ гостиной, освѣщенной двумя стеариновыми свѣчами, на диванѣ, подъ портретами хозяевъ, сидѣла Матрена Ефимовна, какъ почетная гостья. Другая гостья, особа чиновная и большая пріятельница Матренѣ Ефимовнѣ, усѣлась въ креслѣ визави съ нею, между двумя дочерьми хозяйки. Агаша была въ этотъ вечеръ очаровательна: не только щеки, но и борода и кончикъ носа были подрумянены. Шелковое малиновое платье, съ мыскомъ, смотрящимъ вверхъ, придавало стану неописанную прелесть. Агафья Петровна съ дѣтства росла въ ширину, но это дородство было не безъ пріятности, и Матрена Ефимовна справедливо замѣчала, что странно, какъ такая дѣвушка, что называется кровь съ молокомъ, можетъ не нравиться ея племяннику, а свела его съ ума сухопарая московская портняжка! Навѣрное, тутъ дѣло, какъ говорила Анна Григорьевна, безъ привораживанья не обошлось. Наталья Петровна не выказывалась въ этотъ вечеръ никакими особенностями: ей еще не пришло время блеснуть своими прелестями предъ зоркою свахою.

Матвѣй Ѳедотовичъ бесѣдовалъ съ своимъ шуриномъ, и мужчины, не занимаясь дамами, вели разговоръ о цѣнахъ на хлѣбъ, о томъ, что продавцы поприжались и теперь не продаютъ, а со дня на день дожидаются, что цѣна возвысится; потомъ разговоръ перешелъ къ тому, что ныньче нельзя рубль на рубль барыша брать, и много было высказано глубокихъ истинъ о бренности земной и о тому-подобныхъ предметахъ.

Они сидѣли у стола подлѣ двери и курили. Предъ Кульбасовымъ и гостями стояли стаканы съ пивомъ. Хозяинъ часто бралъ носовой платокъ за конецъ и махалъ имъ по воздуху, разгоняя дымъ, котораго не терпѣла Матрена Ефимовна. У другой половинки дверей стоядъ Илья, съ подносомъ въ рукахъ. Шуринъ Матвѣя Ѳедотовича крутилъ свою рѣдкую бороду и говорилъ безъ устали.

— Я тебѣ скажу, Матвѣй Ѳедотычъ, на чемъ ныньче свѣтъ-то стоигь. Смекаешь ты, отчего все это ведется — а? смекаешь? Помнишь ты, прошлаго года по лѣту къ намъ комедіанты понаѣхали и еще одинъ фигли-мигли выдѣлывалъ, на мельницѣ вертѣлся и шпаги глоталъ; вѣдь и ты глядѣлъ, и я глядѣлъ своими двумя глазами, да и не мы одни глазѣли, и людъ смотрѣлъ; а чему мы дивились — дѣло орѣховой скорлупы не стоитъ! Нашли забаву, на что глаза пялить да деньги давать! Пришелъ какой ни-на-есть свѣжій человѣкъ, ну, и видитъ, что все вздоръ: не ходить онъ колесомъ, не вертится на мельницѣ, шпаги не глотаетъ. Оно и вышло озеленіе! А? смѣкаешь? А ты, дурень, деньги отдалъ и туда же глаза таращилъ. Вотъ оно куда пошло!

Матвѣй Ѳедотовичъ крякнулъ и закачалъ головой. Умозаключенія шурина всегда имѣли на него такое дѣйствіе, какъ-будто его въ двадцать градусовъ мороза взяли за ноги и окунули въ прорубь головою, а потому онъ никогда не отвѣчалъ послѣдовательно на выходки шурина. Передъ гостями поставили десертъ: яблоки, сухіе конфекты, изъ которыхъ особенно-заманчиво смотрѣли арбузная и дынная корки, орѣхи разныхъ сортовъ — все это разставлено было въ изобиліи.

Алена Селиверстовна принесла на тарелкѣ смоквы, которыя она удивительно умѣла приготовлять, и начала усердно подчиватъ Матрену Ефимовну.

— Покушайте, матушка Матрена Ефимовна: смоковки-то моего приготовленьица. Это для васъ завѣтныя, гостья моя дорогая!

— Чѣмъ же я ѣсть-то стану, дорогая моя Алена Селиверстовна? На прошлой недѣлѣ послѣдній зубъ напереди выпалъ: стала утромъ крендель ѣсть, а онъ и хруснулъ.

— Ничего, прикушайте хоть смоковки, настаивала хозяика. Матрена Ефимовна принялась сосать губами смокву.

— Отличная смоква! не нарадуешься на васъ, какая вы хозяйка и, вѣрно, дочки въ матушку.

Пріятно, когда отдаютъ похвалу достойному, и потому на замѣчаніе Матрены Ефимовны и хозяйка, и дѣвицы и гостья — всѣ улыбнулись.

— Какъ это, Матрена Ефимовна, молодецъ-то вашъ, племянникъ, все хвораеть? На видъ онъ у васъ такой бравый, а вотъ жалуется на хворость? начала хозяйка.

— Ужь не говорите, Алена Селиверстовна! Боюсь я за него. Вечоръ его, моего голубчика, такъ схватило, что у меня ажно удушье сдѣлалось. И къ вамъ ему больно хотѣлось, да ужь и его бузиною напоила и сказала, что какъ ему полегчаеть, то и поѣдемъ вмѣстѣ къ Матвѣю Ѳедотычу; ну, онъ и успокоился.

Услыша имя Алексѣя Дмитріевича, шуринъ наострилъ уши и началъ вслушиваться въ разговоръ.

— Признаться вамъ, Матрена Ефимовна, я думала, что вашъ Алексѣй Дмитричъ по гордости знать насъ не хочетъ — согрѣшила грѣшница, осудила его: какъ это старыхъ знакомыхъ забывать? и и съ родителями и сродниками его хлѣбъ-соль важивали. Я еще всегда за него горою стояла; мы съ Матвѣемъ Ѳедотычемъ слова дурнаго не давали про него сказать стороннимъ людямъ. Молодо-зелено; съ кѣмъ бѣды не бываетъ! не наше дѣло судить.

— Отъ совѣсти Алешенька глазъ въ вамъ показать не можетъ. Онъ мнѣ сегодня говорилъ: поѣзжайте, молъ, тётенька, за благимъ дѣломъ, замолвите за меня слово Аленѣ Селиверстовнѣ: пускай не взъищетъ за нехожденіе. Послѣ тятеньки да васъ, тётенька, я пуще всего дорожу ласкою Матвѣя Ѳедотыча да Алены Селиверстовны. Сказать вамъ по откровенности, много Адвшенька и горя-то терпитъ. Бываетъ, ему часомъ и то и другое, точно лиходѣй какой руку тяжелую наложилъ.

Матрена Ефимовна вздохнула.

— Всяко бываетъ! сказалъ громогласно шуринъ и потрясъ головою. — Я вотъ Ѳедотычу разсказывалъ, какой случай на моемъ вѣку случился. Былъ у меня пріятель… вмѣстѣ мальчишками голубей гоняли… хорошій былъ человѣкъ. Вы-то, Алена Селиверстовна, его знали, Козикъ, по прозвищу Сорока?

— Какъ не знать! Еще у него на правой рукѣ одного пальца не было. Бывало, говоритъ: вѣдь я, матушка Алена Селиверстовна, безпалый…

— Ну-съ, онъ самой и есть. Сорокой-то его по отцу прозывали. Покойникъ отецъ Козика любилъ на охоту ходить; возьметъ ружье да пріятеля подцѣпитъ какого, и пойдетъ — ужь такое пристрастіе имѣлъ. А зачѣмъ на охоту-то ходилъ? Добредетъ, бывало, до дерева, повалится, да и проспитъ; а домой совѣстно съ пустыми руками прійдти: на дорогѣ гдѣ-нибудь и купитъ зайца или тетерьку, чтобъ жена на зубы не подняла. Вотъ, былъ онъ съ пріятелемъ на охотѣ, хватилъ черезъ край, да и расхвастался: «я-де, говоритъ, одною дробью во ста шаговъ воробья на-повалъ положу»; а пріятель и говоритъ: «что воробья! убей уже сороку, что на корову сѣла!» И угораздило же глупую птицу на спину коровѣ сѣсть! Козикъ и прицѣлился: глядь, корова-то пошаталась, пошаталась, да и грянулась о земь со всѣхъ четырехъ ногъ; а сороки той и слѣдъ простылъ. Отъ этаго случая его Сорокою и прозвали. Сорока да Сорока — такъ онъ и умеръ сорокою, а прозвище за сыномъ осталось. Вотъ не молодой Козикъ и задумал жениться; кажись, дѣло извѣстное: живетъ человѣкъ и жену ему, хозяйку надо. Для порядка такъ заведено споконъ вѣка до нашихъ временъ. Надыть вамъ сказать, сударыни мои, что однажды были мы съ Козикомъ на именинахъ у Мирона Савича Байбакова. Извѣстное дѣло, какъ въ компаніяхъ водится: выпили и поужинали; отъ хорошаго человѣка рано не уйдешь. Пошли мы съ Козикомъ домой; часъ второй ночи былъ; идемъ, да промежь себя тары да бары, а признательно, въ головѣ-то у насъ пошумливало. Смотримъ, по тѣни за нами, кажись, кто-то крадется. Козикъ разъ обернулся, другой обернулся, да кричитъ мнѣ: смотри-ка, за нами оборотень идетъ! Что жъ бы вы думали? пробирается по слѣдамъ нашимъ большущій черный котъ, буркалами такъ и сверкаетъ, а самъ все «курны» да «курны». Вошли мы и на мостъ — что жь, сударыни мои? кошка-то за нами по слѣдамъ, то припрыгнетъ, то поползетъ и спину выгнетъ, то пріостановится и зафыркаетъ, а хвостъ коломъ торчитъ. Козикъ и говоритъ: что братикъ, черный-то не даромъ за нами увязался; это не спроста! Какъ вошли мы на мостъ, я нарочно пріостановился; да нагнулся, а самъ промежь ногъ-то смотрю. Кошка и прыгъ ко мнѣ; я ее ухватилъ за заднія лапы да и махнулъ въ Днѣпръ: слышали мы съ Козикомъ, какъ онъ и въ воду бултыхъ. Ну, говорю я Козику, утопили мы лѣшаго въ омутъ, и пошли себѣ. Не успѣли мы мостъ пройдти, откуда ни возьмись, котъ намъ шмыгъ на встрѣчу и началъ около насъ такія штуки выдѣлывать, что намъ жутко стало, и проняла дрожь. Ну, братъ, васька, говоритъ Козикъ кошкѣ, видно, намъ отъ тебя добромъ не отдѣлаться: только дознаемся, за которымъ изъ насъ ты гоняешься? Взяли мы да и разошлись по сторонамъ. Что жь произошло? Вѣдь оборотень проклятый за Козикомъ пошелъ; идетъ да на Козика глазами поводитъ, да хвостъ крючкомъ согнулъ. Козикъ-то опосля разсказывалъ, что вотъ пришелъ онъ домой, да отворилъ въ комнату дверь, котъ-то, какъ шальной, впередъ его бросился, всѣ углы обшарилъ — и пошла нелегкая по комнатѣ носить: и на столѣ, и на стульяхъ, вездѣ перебывалъ. Цѣлую недѣлю не могли выжить изъ дому. Анъ вонъ оно, какая тутъ кабарда произошла! Женился Козикъ; гляжу: скорешенько послѣ свадьбы носъ и повѣсилъ, и говорить мнѣ: видно ужь судьба моя такая злосчастная: помнишь черную кошку, что тогда за нами увязалась? Я и смекнулъ, что та черная кошка была теперешняя женушка Козика. Почитай онъ и мѣсяца съ ней путно не выжилъ; а надыть вамъ, сударыни мои, доложить, что взялъ Козикъ жену черноглазую: и волосъ черный, и обликъ и манерцы у нея такія кошачьи были. Въ дому у него пошло все вверхъ дномъ, сущій Содомъ и Гоморъ! Вотъ тебѣ и черный котъ! Чрезъ чернаго-то оборотня Козикъ и въ гробъ пошехъ. Тогда-то я и спохватился, кого въ Днѣпрѣ-то топилъ.

Слушатели молчали.

— Оборотень! проговорила наконецъ Матрена Ефимовна: — ужь будто они и обликъ человѣческій принимаютъ? Ну, а послѣ женитьбы черная-то кошка не показывалась ему, мой батюшка?

— Довольно-съ и одного раза было. Говорю вамъ, что о этой причины Козикъ въ землю пошелъ. Что ему за нимъ по улицамъ ходить, самъ доброю волею въ сожительство взятъ.

— Постой-ка, братъ! ты вотъ все въ словахъ путаешься; я тебя прослушалъ. Сперва ты сказалъ, что за вами увязалась черная кошка, а потомъ черный котъ. Ужь ты говори по справедливости, то-есть какъ было, сказалъ Матвѣй Ѳедотовичъ, желая сбить шурина и дать ему почувствовать, что и мы кое-что понимаемъ.

— Котомъ, кошкою, это ужь такъ весь родъ кошачій прозывается: стало, и попрежде насъ съ тобою разобрать не могли. Оно на взглядъ какъ хочешь, пожалуй котъ, а пожалуй и кошка — вразсужденіи все-таки тварь будетъ; съ разу не распознаешь, отвѣчал шуринъ.

Еще въ началѣ, а потомъ и во все время разсказа шурина, Матвѣй Ѳедотовичъ подлилъ себѣ въ стаканъ рому и пилъ пуншъ; вдругъ ему стало очень-весело и захотѣлось смѣяться: онъ взглянулъ на шурина и залился хохотомъ: ему показалось, что у шурина, вмѣсто бороды, кошачья морда. Алена Селиверстовна была очень недовольна смѣхомъ мужа и нарочно громко заговорила съ гостьею.

— Чего это не бываетъ на бѣломъ свѣтѣ, какихъ уму непостижимыхъ происшествій! сказала она и подвинулась гь Матренѣ Ефимовнѣ.

— Не надивуюсь я и сама, матушка Алена Селиверстовна, какія ужасти приключаются. Есть и у меня на душѣ горюшко, и разсказыватъ-то страхъ беретъ. Изведутъ лиходѣи моего Алёшеньку, напустил на него черную немочь, сказала Матрена Ефимовна.

— Храни Господи, что это вы говорите! воскликнула хозяйка и съ любопытствомъ посмотрѣла на Матрену Ефимовну.

— Разсказала бы я вамъ всю бѣду мою нерасчерпаемую, да вотъ не приходится, чтобъ красныя дѣвицы слушали.

— Что вы это усѣлись, какъ пришитыя! сказала Алёна Селиверстовна дочерямъ: — пошли бы да промялись; чай ноги отсидѣли!

Сестры съ неудовольствіемъ отошли отъ стола: имъ очень хотѣлось узнать секретъ Матрены Ефимовны и на зло совсѣмъ ушли изъ комнаты.

— Ступай, Ильюшка; нужно будетъ, позовутъ, прибавила хозяйка, обращаясь къ прикащику и указала ему на дверь. Илья ушелъ.

Матрёна Ефимовна начала перешептываться съ хозяйкою.

— Только вы, моя родная Алена Селиверстовна, никому не говорите, что скажу я вамъ въ тайности.

— Что вы, Матрёна Ефимовна, и во снѣ не проболтаюсь!

— Алёшеньку-то у насъ спортили привораживаньемъ да приговорами заднѣпровскіе прощалыги, чтобъ имъ…

— Ахти, мать моя! я и сама то же думала, что у васъ съ нимъ неладно! Да кто же посягнулъ на его молодость? Только скажите: я всякую порчу какъ рукою сниму! Меня одна старушка научила; приходила она изъ далекихъ странъ. Мнѣ же нельзя этихъ средствъ не знать: у меня двѣ дѣвки на рукахъ!

— Григорьевна, что Межжорихой прозывается. У нея еще дочка у здѣшнихъ помѣщиковъ Ишкиныхъ въ Москвѣ гостила; вотъ та, что портняжитъ-то. Голь перекатная, ворожбою да всякими смутьянствами вся семейка перебивается. Да никакъ у васъ сынишка-то межжорихинъ въ сидѣльцахъ живетъ? Поселили вы въ своемъ домѣ змѣиное отродье! Это онъ и чай-то намъ подавалъ? Не рада я была, что и увидѣла его.

Алена Селиверстовна вскрикнула и всплеснула руками. Кульбасовъ покосился на жену.

— Экъ гаркнула! сказал онъ: — аль тебя укусило что?

— Наше, батюшка, женское дѣло, не прикасайся! Матрёна Ефимовна одинъ секретецъ мнѣ разсказывала. Обошла меня жалостью да убожествомъ мать-то Ильюшкина, продолжала Алёна Селиверстовна, обращаясь къ Матренѣ Ефимовнѣ: — такою казанскою сиротою прикинулась, все такъ жалобно говорила; мнѣ и не въ-догадъ было, что она колдунья — все еа Агашу глазищи пялила. Теперь-то я на разумъ напала: что жь бы вы думали? вѣдь у Агаши на другой день губы такъ выворотило, что ажно лицо покривилось.

— Говорю вамъ, что Межжориха самая набольшая вѣдьма; повадили онѣ съ дочкою къ себѣ моего Алёшеньку. Сами знаете, много ли молодцу надобно: разъ она его повадила, онъ и стал липнуть; не ѣстъ, не пьетъ, все тянетъ его къ московской портняжкѣ!

И Матрина Ефимовна заохала.

Прощаясь съ Матрёною Ефимовною, хозяйка сунула ей въ руку грязную бумажку, въ которой была завернута какая-то трава.

— Только дайте ему въ чемъ-нибудь семь разъ натощатъ съѣсть этой травы — всю порчу какъ рукою сниметь; головою вамъ ручаюсь, что пройдетъ, говорила Алёна Селиверстовна, провожая гостью.

— Милости просимъ къ намъ въ четверкъ блинковъ покушать. Братецъ безпремѣнно просить приказалъ.

— Будемъ, будемъ, Матрена Ефимовна, сказалъ Матвѣй Ѳедотовичъ, провожая старуху въ сѣни.

Въ дворѣ столи пошевни, покрытыя ковромъ; Петрушка сидѣлъ на облучкѣ и съ-просонья махалъ на лошадь кнутомъ. Садясь въ санм, Матрена Ефимовна долго уговаривала Петрушку не бить лошадь и нешибко ѣхать съ горы.

VIII.

Проводя барышень въ Дворянское Собраніе, Маша долго не рѣшалась идти на свиданіе съ Алексѣемъ Дмитріевичемъ, нѣсколько разъ надѣвала и опять снимала салопъ. Она вполнѣ сознавалась, что поступила опрометчиво, соглашаясь видѣться наединѣ съ молодымъ человѣкомъ, но Алексѣй Дмитріевичъ былъ вчера такъ жалокъ и убитъ горемъ, такъ убѣдительно умолялъ ее прійдти и хотѣлъ сказать ей что-то очень важное… Притомъ же, думала она, изъ домашнихъ никто не узнаетъ, что я ходила; а если спросятъ барышни, я скажу, что была у брата: онъ живетъ отсюда близко.

Во всѣхъ окнахъ квартиры Ишкиныхъ было темно; дѣти пошатались по угламъ и заснули. Маша, никѣмъ незамѣченгая, вышла на крыльцо и пошла по улицѣ.

Она поспѣшно шла къ форштату. Ужь показалисъ маленькіе домы съ прогнившими столбами, на которыхъ висели дырявыя половники воротъ, и кругомъ раздавался отчаянный вой собакъ. Алексѣй Дмитріевичъ ждалъ ужь болѣе часа; онъ нѣсколько разъ прошелъ по Петербургской Улицѣ мимо грязной цирюльни, гдѣ висѣла на стѣнѣ лампа съ разбитымъ стекломъ и дремалъ у дверей цирюльникъ, въ ожиданіи бороды посѣтителя.

Алексѣй Дмитріевичъ разъ десять обошелъ весь форштатъ и, наскучивъ долгимъ ожиданьемъ, сталъ громко стучать каблуками по обмерзлымъ деревяннымъ подмосткамъ.

Навстрѣчу къ нему шла Маша.

— Это вы, Марья Семеновна? А я васъ часа три ждалъ! сказалъ Алексѣй Дмитріевичъ. — Я полагалъ, что вы не прійдете, а меня сегодня къ Кульбасовымъ посылалъ тятенька: у нихъ рожденье Алёны Селиверстовны празднуютъ. Да ужь я просилъ тётеньку сказать, что въ постели лежу. Благодарю Бога за то, что тётенька на этотъ разъ по-моему сдѣлала: добрый стихъ на нее нашелъ; а то, каково бы мнѣ было цѣлый вечеръ смотрѣть на чурбанъ писанный — на мою суженую-ряженую!

— Старшая вамъ не нравится, такъ понравится, можетъ-быть, меньшая; напрасно вы не поѣхали съ тётенькою.

— Развѣ только тѣмъ взяла, что сонлива больно. Я и то разъ, по приказу тятеньки, былъ у Матвѣя Ѳедотыча, и вывела Алёна Селиверстовна ко мнѣ дочекъ напоказъ. Старшая, что ни скажетъ, какъ топоромъ отрубитъ, а меньшая, по скромности, видно, спать захотела. Сталъ я прощаться, а Матвѣй Ѳедотычъ и говоритъ: Наташа, что жь ты не кланяешься? Алексѣй Дмитричъ уходитъ! Я взглянулъ на нее, а она и глащъ раскрыть не можеть: прикурнула покуда мы разговаривали.

— Какой вы насмѣшникъ, Алексѣй Дмитричъ! Вы, пожалуй, съ своими пріятелями и надо мною насмѣхаетесь. Дурно я сдѣлала, что пришла по словамъ вашимъ. Не слѣдъ мнѣ идти вами видѣться… Я сейчасъ уйду; говорите скорѣе, что вам нужно было передать мнѣ; я въ такой поздній часъ одна изъ чужаго дома ушла…

— Ужь такъ мнѣ нужно было видѣть васъ, Марья Семеновна, я сегодня цѣлую ночь напролетъ не спалъ: ждалъ не дождался часа обѣщаннаго. Все, что лежитъ у меня на душѣ горя, все вамъ выскажу.

Алексѣй Дмитріевичъ остановился; голосъ его перервался; слова не клеились. Молодые люди шли нѣсколько времени молча.

— Еслибъ вы знали, Марья Семеновна, какой вчера мнѣ день выдался, что я дома вытерпѣлъ — какъ злые люди наговорили на меня тятенькѣ!

— Кто же такой врагъ у васъ? Вы сами не разъ говорили, что, кромѣ насъ, никуда не ходите, а отъ насъ пустыя рѣчи къ вамъ въ домъ не перебѣгутъ!

Алексѣй Дмитріевичъ отчаянно махнулъ рукою.

— Не о томъ рѣчь, Марья Семеновна. Еслибъ я не любилъ васъ, началъ онъ смѣло и рѣшительно: — не терпѣлъ бы укоровъ да безчестья, а ушелъ бы, куда глаза глядятъ. Но теперь, будь вдвое лютѣе моя жизнь, не могу я бросить родной городъ!

Маша не отвѣчала. Отрубевъ взялъ ее за руку и продолжалъ:

— Вы только слово одно скажите мнѣ, Марья Семеновна, что ненапрасно мучусь я. У прочихъ людей солнце утромъ всходитъ и бѣлый день наступаетъ, а я не вижу дня свѣтлаго: дожидаюсь и, какъ оно за горы спрячется, крадусь я подъ вечеръ, какъ воръ ночной, чтобъ видѣть васъ, Марья Семеновна! И не нужно мнѣ свѣта бѣлаго; пущай тоска грызетъ меня, только дайте мнѣ слово крѣпкое, что не будете вы ни чьею женою, пока я живъ буду!…

И Алексѣй Дмитріевичъ горячо пожалъ руку Маши. Дѣвушка молчала и вдругъ остановилась. Алексѣй Дмитріевичъ почувствовалъ, что все закружилось передъ его глазами; онъ обнялъ Машу…

— Ни за кого не пойду, шептала дѣвушка, и Отрубевъ обмеръ отъ этого слова.

Изъ-подъ сосѣдней подворотни выползла на брюхѣ собака, бросилась подъ ноги Алексѣю Дмитріевичу и начала съ ожесточеніемъ теребить его за подолъ шубы.

Отрубевъ проводилъ Машу до квартиры Ишкиныхъ. На сердцѣ у него стало такъ легко и свободно. Пройдя гору, онъ снялъ фуражку, потомъ опять надѣлъ ее и безотчетно нѣсколько разъ перешелъ улицу. Съ горы съѣзжали шагомъ пошивни, въ которыхъ сидѣла Матрена Ефимовна.

— Петруха! а Петруха! крикнулъ Алексѣй Дмитріевичъ.

Пошивни остановились, и молодой человѣкъ подошелъ къ тёткѣ. Матрена Ефимовна заахала и ухватилась за Петрушку.

— Откоснитесь; что цѣпляетесь? ворчалъ Петрушка: — аль ослѣпли? это хозяинъ!

— Алёшенька, это ты? А я жь со страху сомлѣла, ажно въ жаръ бросило!

— Чего же вы испугались? Вѣдь вы знали, что я васъ ждать буду.

— Такъ, мой соколикъ! Шуринъ-то Матвѣя Ѳедотыча ужасти какія страсти разсказывалъ.

Алексѣй Дмитріевичъ сѣлъ подлѣ тётки и приказалъ Петрушкѣ ѣхать скорѣе.

— Голубчикъ мой, Алёшенька, не вели ты ему такъ лошадь стегать: разнесетъ она наши косточки!

— Не бойтесь, тётенька, конь-то нашъ отъ старости едва ноги волочитъ — не понесетъ.

— А гдѣ же это ты былъ? спросила Матрена Ефимовна.

— У Змѣева, Ѳедора Иваныча, по своему дѣлу справлялся. Говорилъ онъ мнѣ, что плутъ-то въ острогъ попался.

— Услышалъ Богъ мои молитвы! Теперь ужь не отвернется! Отольются волку овечьи слезы!

— Пойдетъ дѣло своимъ порядкомъ. А что, тётенька? чай Кульбасова мелкимъ бѣсомъ предъ вами разсыпалась, егозила и сорочила и въ хвостъ и въ голову?

— Ничего, Алёшенька! О тебѣ все оченно разспрашивала, а Агашенька краснѣла да губы кусала, какъ твое имя поминали. Ухъ посмотрѣла я, какія красавицы-дочки уродились у Алены Селиверстовны, точно наливныя яблочки!

— Мужа скоро разорятъ: на бѣлила да на румяна много денегъ потребуютъ. Смотрите, тетенька, не проговоритесъ вы тятенькѣ, что я со двора ходилъ.

— Сохрани Господи, Алёшенька! Развѣ Маркоша, грѣхомъ, пробрехается.

— Да она-то почему узнаетъ? Я дверь приперъ: постучится да и прочь пойдетъ; подумаетъ, что я заспался. Вы послушайтѣ меня, тёьенька: если тятенька будетъ клонить меня на женитьбу, вы скажите, что вотъ молъ Алексѣй, подумавъ, не прочь и пожениться. Скажите, что, дескать, онъ меня объ этомъ просилъ.

— Алёшенька, другъ ты мой! видно, оставилъ тебя врагъ. Вечоръ я тебѣ въ картузъ травку такую пользительную зашила: она, видно, ворожбу осилила; теперь тебя не будетъ больше тянуть къ московской портняжкѣ.

Матрена Ефимовна съ радости чутъ не вывадилась изъ саней, но въ эту минуту они остановились у вороть дома Отрубева.

IX.

Печально шло время въ домѣ Анны Григорьевны. Сосѣди громко говорили, что Отрубевъ днюеть и ночуетъ у Межжеровыхъ. Неутомимо-враждующая Сысоевна своими сплетнями подняла на ноги весь околотокъ. Часто случалось, что въ праздничный день подгулявшіе мѣщане, затянувъ пѣсни и желая щегольнуть молодецкою удалью, ватагою проходили мимо дома Межжеровыхъ, стучали въ калитку, отпуская остроты насчетъ влюбленнаго Алексѣя Дмитріевича и предлагали покумиться съ Машею. На ихъ буйное веселье и громкій смѣхъ отвѣчалъ толью лай Арапки, да трепетало отъ радости сердце Сысоевны, ближайшей сосѣдки Анны Григорьевны.

Всѣ эти мелочныя оскорбленія тяжело падали на сердце Семена. Онъ давно понялъ любовь сестры и, разговаривая съ Машей, по отрывистымъ ея рѣчамъ, по трепету ея голоса отгадая, въ чѣмъ дѣло, и выжидалъ только времени, чтобъ дѣйствовать и отстоивать сестру. Маша любила Отрубева со всею горячностью первой привязанности. Бѣдная дѣвушка, наглядѣвшаяся на веселую и счастливую жизнь богатыхъ, по возвращеніи изъ Москвы, долго страдала среди однообразной жизни своего семейства. Случай развернулъ въ ней понятія, чуждыя тому кругу, въ которомъ судьба назначила ей жить. Только твердая воля Анны Григорьевны, нѣжная и умная ея заботливость спасли молодую дѣвушку отъ отчаянія. И вотъ, она встрѣтила молодаго человѣка несчастнаго, но по богатству и званію стоявшаго выше ихъ во мнѣніи заднѣпровскихъ жителей; она замѣтила, что Алексѣй Дмитріевичъ, необращавшій никакого вниманія на богатыхъ дѣвушекъ, у которыхъ она работала, находилъ удовольствіе говорить только съ нею одною и часто проводилъ время въ ихъ семействѣ, какъ-бы жѣлая показать ей, что уважаетъ ихъ бѣдность. Сердце дѣвушки невольно увлеклось новою, заманчивою страстью. Иногда Маша работала медленно; грудь ея болѣзненно ныла; голова была тяжела, а предъ глазами ея появлялся Алексѣй Дмитріевичъ, грустный и разстроенный. То вдругъ блѣдное лицо ея оживилось, и сердце, поддаваясь какому-то грустному трепету, напоминало ей голосъ молодаго человѣка; потомъ она возвращалась къ сознанію и со страхомъ видѣла, съ какимъ удивленіемъ слѣдили за нею сторонніе глаза.

Въ угольной комнатѣ, у окна, сидѣла Маша и шила ситцевое платіе. На полy, почти во всю длину комнаты, была разостлана шинель. Анна Григорьевна стояла на колѣняхъ и, наклонивъ голову, пристально разсматривала подкладку, потомъ оторвала нитку, нѣсколько секундъ вдѣвала ее въ иголку и начала пристегивать подолъ шинели.

— Куда это я ножницы дѣвала? сказала она, ощупывая рукою возлѣ шинели. — Ты, что ли, ихъ взяла, Маша? Какой, право, Илья неряха: совсѣмъ подолъ у шинели обилъ, и зиму не выносилъ. А шинель-то совсѣмъ была новёхонька, когда подарилъ Александръ Ефимовичъ. И какая ходьба-то его? Развѣ куда хозяинъ пошлетъ да домой въ праздникъ прійдетъ. На немъ такъ и горить платье — такой носкій!

Маша нашла ножницы и подала ихъ матери. Послышался стукъ въ калитку.

— Стучатся; отвори Маша. И кого это не въ-пору принесло?

Маша ушла и чрезь нѣсколько минутъ возвратилась; съ нею вошла женщиною высокаго роста, имѣвшая даръ какъ-то необыкновенно косить глазами. При входѣ въ комнату, она быстро осмотрѣла всѣ предметы и, казалось, кого-то искала.

— Здравствуйте, матушка Лизавета Ларіоновна, сказала Анна Григорьевна, приподымаясь съ колѣнъ.

— Здравствуйте, Анна Григорьевна. А вы, матушка, все за работою?

— Да. Милости просимъ, садитесь вотъ тутъ, на диванъ. Какъ здравствуетъ вашъ супругъ?

Гостья перешагнула чрезъ шинель и сѣла на диванъ.

— Ничего, живемъ оба помаленьку; только у мужа другую недѣлю ломъ въ ногахъ. Я его муравьинымъ спиртомъ пользую, такъ получше теперь, сказала гостья и подозрительно оглядывала Машу съ головы до ногъ.

Лизавета Ларіоновна пришла именно для того, чтобъ собственными глазами увѣриться въ окончательной погибели Маши: общее мнѣніе давно ужь рѣшило, что она погибшая. Желая услужить Матренѣ Ефимовнѣ, съ которою была очень-дружна, Лизавета Ларіоновна взялась узнать всю подноготную: много ли Алексѣй Дмитріевичъ отцовскаго добра передаетъ Межжеровымъ, поговариваетъ ли Анна Григорьевна о свадьбѣ, и пр. Всѣ эти живые вопросы волновали гостью, а грустное лицо Маши подтвердило ея сомнѣнія, и потому гостья начала выспрашивать издалека.

— А вамъ грѣшно, Марья Семеновна, сказала она: — совсѣмъ меня забыть. Ну, матушка-то ваша все за работою, да у ней и домашняго дѣла много, а вы частенько мимо воротъ моихъ похаживаете, а къ намъ и не заглянете.

— Я все это время была занята работою; право, Лизавета Ларіоновна, совсѣмъ нѣтъ свободнаго времени, отвѣчала Маша.

— Это и видно, Марья Семеновна, что ужь слишкомъ изнуряете себя работою. Я вотъ смотрю на васъ да и думаю: совсѣмъ вамъ не мѣсто у насъ за Днѣпромъ жить, между нами необразованными. Напрасно только матушка взяла васъ отъ Ишкиныхъ; столица же вамъ благопріятствовала; а живучи здѣсь и свѣта бѣлаго, каковъ онъ есть, не увидите!

— Нѣтъ, Лизавета Ларіоновна, позвольте мнѣ сказать, что напрасно вы говорите, будто Машѣ не мѣсто у матери жить. Какое вамъ дѣло, что недоброжелатели бросаютъ на нашъ дворъ щепки? Мы живемъ для своей семьи, сказала Анна Григорьевна.

Она знала, что гостья любила, отъ нечего-дѣлать, собирать сплетни и разносить ихъ по домамъ, и догадываясь, что Лизавета Ларіоновна пришла вовсе не изъ участія, продолжала попрежнму работать и мало разговарила съ гостьей.

— Я вамъ это все любя васъ говорю, продолжала Лизавета Ларіоновна: — по душѣ жаль мнѣ, что Марья Семеновна совсѣмъ захирѣетъ здѣсь. Сами знаете, какіе у насъ женихи-то могутъ быть — все неотесанные мѣщане, грошовые торговцы! А она у васъ дворянкой смотритъ: по ней и мужа молодца надобно, а у насъ кругомъ на десять верстъ такихъ нѣтъ. Я и старуха, да мнѣ времечкомъ приходится тошнёхонько въ этакомъ захолустьѣ жить. А что дѣлать! власти нѣтъ, должна все это терпѣть по милости моего Якова Павлыча. Воспитывалась я и жила не въ курной избѣ, а также, какъ Марья Семеновна, была въ барскомъ домѣ. Подсунулся Яковъ Павлычъ и пустилъ пыль въ глаза; насказалъ мнѣ съ три короба: я, дескать, учился и до философіи дошелъ. Я и спрашиваю у знающихъ людей, что, молъ, эта такое философія-то, чинъ, что ли, какой. Какой тамъ чинъ! вся-то философія выѣденнаго яйца не стоитъ. Я, говоритъ, самъ до всего дойду; повертѣлся, повертѣлся и дошелъ-было до желтаго дома. Цѣлый вѣкъ у меня заѣлъ; молодость мою, какъ траву скошенгую, высушилъ; тридцать лѣтъ маюсь… Перешла я, по его милости, изъ хоромъ да въ яму; пророчили мнѣ все это добрые люди, говорили золотыя слова, да у меня въ то время уши, видно, дегтемъ были замазаны.

Ожидая, что Анна Григорьевна, вызванная на откровенность ея разговоромъ, разскажеть ей и свои обстоятельства, гостья безпрестанно посматривала на старушку; но Анна Григорьевна только иногда качала головою и обрѣзывала растрепавшуюся подкладку шинели.

— А я вѣдь къ вашему Семену Семенычу пришла; крайняя нужда его видѣть. Дома ли онъ?

— Гдѣ жь ему быть? тамъ у себя въ столярной что-то дѣлаетъ.

— Маша, сказала Анна Григорьевна, обращаясь къ дочери: — пойди, позови Семена.

— Что жъ Марьѣ Семеновнѣ безпокоиться, я и сама пойду.

— Куда вамъ идти! пускай она позоветъ брата.

Маша вышла изъ комнаты. Гостья только и выжидала случая остаться съ Анною Григорьевною наединѣ. Проводя Машу глазами, она вздохнула.

— Что это, матушка Анна Григорьевна, Марья Семеновна у васъ такая блѣдная; вы бы съ докторомъ посовѣтовались, у васъ же Макаровъ всегда подъ-рукою: онъ и за леченье съ васъ ни копейки не возьметъ.

— Христосъ съ вами, Лизавета Ларіоновна! отъ-чего я Машу лечить буду? Она, слава Багу, никакой особенной боли не чувствуетъ, отвѣчала, улыбаясь, Анна Григорьевна.

Гостья сдѣлала кислую мину.

— Охъ, тяжело ныньче, правду сказать, имѣть взрослыхъ дѣтей! Я такъ благодарю Бога, что у меня нѣтъ этой заботы. Какъ погляжу, что ныньче на свѣтѣ дѣлается — голова кругомъ пойдетъ. Хоть бы васъ взять, примѣрно, Анна Григорьевна: сколько у васъ горя и заботъ; еще какъ вы это все переносите; видимо, Господь васъ милуетъ.

Анна Григорьевна оставила работу и, приподнявъ голову, засмотрѣла черезъ очки на гостью, которая превратилась вся въ слухъ, ожидая сердечныхъ изліяній старухи.

— Какъ не вы хотите, чтобъ у бѣдной матери семейства не было заботы? Теперешняя моя жизнь лишней тяжести мнѣ на плеча не взваливаетъ. Блѣдна моя Маша — у ней ужь обликъ такой; зато не темна у нея душа, и я знаю, что на сердцѣ у ней нѣтъ худаго помысла. О женихахъ особой печали, правду сказать, мы не имѣемъ: присватается за Машу хоть и нашъ братъ, только бы не распущённый какой --и выйдетъ она, а не будетъ судьбы — и въ дѣвкахъ просидитъ: безчестья нѣтъ. Это вы рѣчи-то ведете, Лизавета Ларіоновна, съ молвы сосѣдушки. На чужой ротокъ не накинешь платокъ, сказала Анна Григорьевна и вдругъ перемѣнила круто разговоръ:

— Говорили вы, Лизавета Ларіоновна, что сожитель вашъ ломотою въ ногахъ страдаетъ; я вспомнила одню средство, чѣмъ въ двѣ недѣли выпользовался Агапычъ. Въ одну недѣлю вашъ сожитель свѣтъ увидитъ.

Лизавета Ларіоновна такъ сложила пальцы, что они хруснули, и подумала: «Ужь я тебя, старая лиса, на полянку выведу. Точно гвоздь на заборѣ — ломится, а не поддается!» и еще болѣе стала косить глазами.

Между-тѣмъ Маша прошла въ комнату брата.

— Братецъ, Лизавета Ларіоновна пришла и васъ зоветъ: ей что-то нужно съ вами поговорить.

Семенъ сидѣлъ и пилилъ доску; вокругъ него лежали на полу стружки, а подле него стоялъ старый чугунъ съ развденнымъ клеемъ. Въ комнатѣ было темно; единственное маленькое окно занесено было снѣгомъ.

— Зачѣмъ это я ей нуженъ? сказалъ Семень. — Ходятъ, заметалки, по сосѣдямъ, да по дворамъ на вмстѣ соръ разбрасываютъ. Дѣлать имъ нечего! Онъ всталъ, положилъ пилу на полъ, снялъ съ себя старую кацавейку Анны Григорьевны, обшарилъ руками стѣну, гдѣ висѣлъ его сюртукъ, надѣлъ его, застегнулъ и пошелъ зa сестрою.

— Вотъ вамъ и Семенъ на_-лицо, сказала Анна Григорьевна, когда слѣпой вошелъ.

— Здравствуйте, Семень Семеновичъ; а я къ вамъ съ просьбою.

— Что вамъ требуется, Лизавета Ларіоновна? спросилъ онъ, садясь на стулъ подлѣ лежанки.

— Да вотъ, мой батюшка, затеялась у Безбородовыхъ свадьба: старшаго сына женятъ. Упрашивали, умаливали, чтобъ я была посаженою матерью. Говорятъ, коли я не соглашусь, то свадьбѣ не быть. Не хотѣлось мнѣ, да подумала, что отъ благаго дѣла не слѣдъ отказываться, ну и дала слово! Желалось бы мнѣ сдѣлать для нихъ супризъ. Свадьба будетъ у нихъ парадная: въ предсѣдательской каретѣ къ вѣнцу поѣдутъ; поѣзжане будуть не какія-нибудь, а все благородные; молодымъ-то нужно будетъ гостей позабавить танцами, а у насъ, извѣстно, такой городокъ, что игруновъ ни на какихъ инструментахъ не достанешь. Вы, мой батюшка, мастеръ на флейтѣ играть всякія пѣсни, вы бы сыграли, а молодые бы поплясали.

— Я, матушка, Лизавета Ларіоновна, на флейтѣ не итраю; а такъ, самоучкою, для себя, на кларнетѣ наигрываю духовные гимны и псалмы; а танцевъ отродясь не игралъ.

— Играйтѣ, что знаете, пѣсенку веселую какую, а гости попрыгаютъ Все равно, кларнетъ, такъ кларнетъ. И какіе особенные танцы нужно играть, Семенъ Семенычъ? Вѣдь вы только не хотите; а какъ же въ прошломъ году ходилъ по всему городу нѣмецъ съ органомъ и собачонокъ таскалъ — твари неразумныя, а бывало, намъ подъ его гудокъ запляшутъ — всѣхъ распотѣшутъ. Ну и вы, мой батюшка, гудите на кларнетѣ, что за мысль пришло: никто не взъищетъ.

— Нѣтъ, ужь увольте меня, Лизавета Ларіоновна. Гдѣ мнѣ, слѣпому, по пирамъ ходитъ!

— Напрасно гордитесь, Семенъ Семеновичъ. Я бы настояла, чтобъ вамъ за труды хорошая благодарность была.

— Полноте, Лизавета Ларіоновна; какъ это вамъ въ голову пришло! Какой Семенъ музыкантъ, что пойдетъ въ народъ играть! сказала Анна Григорьевна.

— Вы, Анна Григорьевна, не обижайтесь моею просьбой, потому-что у предсѣдателя, какъ соберутся гости, барышни садятся за фортупьяны, и гости промежъ собою танцуютъ.

— Я и не обижаюсь. Если бы Семенъ умѣлъ играть, слова бы не сказала: онъ пошелъ бы по вашему приглашенію и игралъ бы цѣлый вечеръ напролетъ.

Гостья надулась и, по своей привычкѣ, начала осматризать комнату: ей хотѣлось чѣмъ-нибудь уколоть Анну Григорьевну.

— Позвольте узнать, чей это у васъ потреть? спросила она, указавъ рукою на стѣну, гдѣ повѣшенъ былъ портретъ мужа Анны Григорьевны, писанный болѣе двадцати лѣтъ тому назадъ. Портретъ полинялъ и облупился, но Анна Григорьевна очень дорожила имъ, такъ же, какъ и бумажникомъ своего покойнаго мужа. Много было прежде денегъ въ этомъ бумажникѣ, а теперь въ немъ лежали только обветшалыя расписки должниковъ, по которымъ Анна Григорьевна не могла ничего получить. Портретъ и бумажникъ были завѣтныя ея вещи; они напоминали ей то время, когда она жила богатою и счастливою!

— Покойникъ Семенъ Петровичъ снималъ еще въ Москвѣ свой портретъ, я его сама объ этомъ просила. Да и портретъ-то у меня тутъ на стѣнѣ давненько виситъ, и вы его не разъ видали, да видно забыли, сказала Анна Григорьевна.

— А нехорошо патреты съ себя писать, и какое это несчастіе приноситъ! Вотъ оно надъ вашимъ сожителемъ и сбылось! У меня былъ двоюродный братъ, дослужился онъ до оберофицера, скопилъ денежку на черный день, приличную партію по своему званію сдѣлалъ. Жена-то и пристала къ нему: напиши да напиши свой патретъ. Ну, позвали живописца, онъ и нарисвалъ. Да что жь вышло? Съ самаго того времени братъ мой сталъ прихварывать, точно что заколдовало его; домъ его шелъ вверхъ дномъ. Записалъ живописецъ его счастье! Вотъ тутъ, какъ хотите, такъ и судите.

— Какъ это такъ, Лизавета Ларіоновна, кажись, всѣ съ себя снимаютъ портреты. Бывала я въ Москвѣ въ большихъ господскихъ домахъ и видѣла, что и знатные господа такъ дѣлаютъ; а ничего — живутъ въ благополучіи, отвѣчала Анна Григорьевна.

— Жила и я, матушка, въ столичномъ городѣ, слава Богу, навидалась всего на своемъ вѣку. Все это до поры, до времени.

Анна Григорьевна недовѣрчиво поглядѣла на разсказчицу.

— Богъ вамъ судья, Семенъ Семенычъ! не хотѣли вы уважить моей просьбы, сказала гостья, вставая съ дивана. — Заболталась я съ вами, а Матрена Ефимовна за мною работника присьмала. ей что-то нездоровится, просила провѣдать прійдти. Я думала, что встрѣчу у васъ Алексѣя Дмитрича, такъ съ нимъ бы и до дому дошла. Онъ у васъ вѣдь не рѣдкій гость.

— Да, частенько ходитъ къ Семену, и вечоръ былъ.

— Еще и сама хвастается, что къ дочкѣ ходитъ! чуть-было громко не сказала гостья и стала прощаться. Анна Григорьевна пошла провожать гостью.

Выходя отъ Межжеровыхъ, на порогѣ калитки Лизавета Ларіоновна встрѣтила старика, на которомъ надѣта была большая баранья шапка и поношенная шинель. Старикъ былъ сильно озабоченъ и, поднявъ лѣвую руку, дѣлалъ таинственные знаки Аннѣ Григорьевнѣ.

— Видно, сегодня такой черный день выдался, и этотъ Агапычъ навстрѣчу подвернулся!

Старикъ пошелъ съ Анною Григорьевною по двору.

— Здравствуй, Григорьевна, сказалъ онъ: — нерадостную вѣсть принесъ я тебѣ; ажно самого какъ варомъ сварило!

Войдя въ угольную комнату, Агапычъ перекрестился на образъ и положилъ на лежанку свою шапку съ огромными наушниками.

— Я по походкѣ слышу, что дорогой гость пришелъ, сказалъ Семенъ. — Здравствуй, Агапычъ, какъ поживаешь? Гдѣ это ты запропастился? дня три не былъ.

— Садись, Агапычъ, сказала Маша.

Но Агапычъ не садился и, казалось, не слыхалъ, что ему говорили, шевелилъ губами и задумчиво глядѣлъ въ окно.

Онъ носилъ названіе читальщика. У кого въ домѣ случался покойникъ, Агапычъ немедленно являлся туда, приносилъ завернутый въ платокъ Псалтырь и читалъ по умершихъ за весьма-умѣренную плату, изъ половины съ приходскимъ дьячкомъ, почему и былъ извѣстенъ въ городѣ подъ именемъ читальщика. Агапычъ былъ невысокъ ростомъ и чрезвычайно худощавъ, имѣлъ привычку моргать и голова его тряслась. Лобъ старика былъ покрытъ морщинами, представлялъ какую-то перепутанную сѣть продолговатыхъ, широкихъ и впалыхъ морщинъ. Несмотря на то, что Агапычъ хромалъ на лѣвую ногу, онъ постоянно ходилъ или стоялъ, отчего Анна Григоръенна шутя называла его ржавымъ маятникомъ, «скрипитъ», говорила она, «а все изъ стороны въ сторону пошатывается».

Агапычъ отличался большою головою, вовсе не по туловищу. Зимой носилъ онъ огромную мѣховую шапку, но во время лѣтнихъ жаровъ ничѣмъ не прикрывалъ своей лысины. Только въ сильные жары скидывалъ онъ съ плечъ сибирку, доставшуюся ему по наслѣдству, и надѣвалъ неизвѣстнаго цвѣта и фасона сюртукъ, у котораго одна пола волочилась по землѣ, а другая закрывала половину сапога. Агапычъ былъ очень усерденъ въ своей даіжности и даже пристрастился къ званію читальщика. Читая надъ покойниками Псалтырь, онъ большею-частью чередовался читать по ночамъ, говоря, что ночью ему одному читать вольготнѣе. Не выпуская ни одного слова, онъ читалъ громко и внятно; и если сонъ начиналъ одолѣвать старика, онъ чаще клалъ земные поклоны. Когда случалось ему выслушать похвалы за исполненіе его обязанностей, Агапычъ говорилъ: «Какъ придетъ часъ воли Божіей, помру я, авось кто-нибудь найдется добрый человѣкъ, почитаетъ Псалтырь и надъ моимъ грѣшнымъ тѣломъ».

Сверхъ должности читальщика, Агапычъ былъ общій комиссіонеръ: продавалъ тавлинки, выдѣлываемыя Семеномъ, холстъ, нитки, чулки и шерстяные носки, отдаваемые ему на коммиссію

— Какую же ты, Агапычъ, принесъ мнѣ недобрую-то вѣсть? спросила Анна Григорьевна.

— Плохую, Григорьевна, плохую! Лекарь-то въ ночи сегодня померъ, отвѣчалъ Агапычъ и заморгалъ.

— Господи, Боже мой! Что ты говоришь, Агапычъ? Александръ Владимірычъ померъ?

— Померъ, Григорьевна, померъ, сегодня въ ночи померъ; а мы съ дьячкомъ взялись по немъ Псалтырь читать. Теперь дьячка чередъ — вотъ я и улучилъ времечко, да и думаю: дай, мол\, забѣгу къ Григорьевнѣ, она добротою его пользовалась — погорюетъ. Слышь ты, Григорьевна, какъ все дѣло-то было. Покровскій панъ захворалъ и прислалъ лошадей за лекаремъ-то. Покойникъ безотказная душа былъ — поѣхалъ. Подъѣхали къ Сосновкѣ, а ледъ чуть на рѣкѣ держится — распустила вёснушка. Кучеръ-то ударилъ по лошадямъ, кибитченка въѣхала на средину, ледъ кракнулъ — они и бултыхъ въ воду. Лекарь изъ-подъ льда кое-какъ выкарабкался да мокрый и шелъ по деревни верстъ пять. Какъ пріѣхалъ дообратно домой, его и разломило, назябся больно. Свернуло его въ три денька. Говоорять, воспаленіе сдѣлалось — и отдалъ Богу душу. Видалъ я на своемъ вѣку покойниковъ, а, почитай, Григорьевна, жалчѣе лекаря не приходилось видѣть. Любовно они жили съ хозяйкою-то. Да ты ихнюю жизнь лучше меня знаешь. Варвара-то Алексѣвна, сердечная, едва ноги волочитъ и съ этакаго горя стала какъ не своя. Оно, можетъ и такъ, Григорьевна, придетъ бѣда, отворяй ворота! Агапычъ затрясъ головою и продолжалъ: — плакать-то она не плачетъ, а какъ въ забытьи ходитъ. Я было началъ, какъ водится, Псалтырь читать; хозяйка подошла ко мнѣ и зачала слушать, а потомъ, какъ взглянетъ на меня не своими глазами, а сама какъ захохочеть! Горе-то видно у нея съ души поднялось и умъ помутило; стала она по комнатѣ все разбрасывать и закричала благимъ матомъ. У меня духъ захватило и голосъ порвался, я дьячка и поставилъ; за него ужь ночку потружусь. Поди-ка ты, Григорьевна къ нимъ, а то въ домѣ все вверхъ дномъ идетъ; работница совсѣмъ смаялась, за ребенкомъ некому смотрѣть.

— Какъ нейдти, Агапычъ, сейчасъ пойду! Спасибо, что извѣстилъ; долго ли тутъ до грѣха? Варвара Алексѣвна слабая такая, а съ такой горести у нея и точно разсудокъ можетъ повредиться, отвѣчала Анна Григорьевна, свертывая шинель и складывая работу въ уголъ дивана.

Старуха поспѣшно одѣлась, вышла вмѣстѣ съ Агалычемъ изъ дома и пошла по Заднѣпровской Улицѣ.

— Не ожидала я такого случая, сказала Анна Григорьевна: — мнѣ до-сихъ-поръ это сномъ кажется!

Агалычъ, сильно прихрамывая, отставалъ отъ Анны Григорьевны.

— Ноги-то у меня ныньче стали плохи; не ходокъ я, Григорьевна, на одной-то ногѣ; за тобою не угонюсь. Пора бы старымъ костямъ на мѣсто, да Господь, видно, за грѣхи конца не посылаетъ! Вотъ лекарю такъ бы пожить надо: хозяйка у него молодая и дѣтки пошли; а у меня ни роду, ни племени, торчу, какъ пёрстъ, одинъ, а супротивъ положеннаго не пойдешъ. И лекарь былъ, да видно отъ смерти не выпользуешься! говорилъ Агапычъ.

X.

Глубокій снѣгъ около дома Анны Григорьевны стаялъ. Съ появленіемъ весны, даже въ столярной Семена сдѣлалось свѣтлѣе. Вѣтеръ пересталъ выть въ трубы и щели. На дворѣ у Межжеровыхъ показалась трава, и насѣдка съ многочисленнымъ семействомъ кудахтала у сарая. Воробьи чирикали и перелетали съ забора въ садъ, гдѣ ужь оживали корни деревъ и зачернѣлись гряды, засѣваемыя картофелемъ, лукомъ и капустой. Домъ Межжеровыхъ стоялъ почти на самомъ выѣздѣ изъ черты города. Направо высилась небольшая гора, по которой бѣжала дорога къ вѣтряной мельницѣ; сзади мельницы зеленѣла сосновая роща и разстилались луга. Подъ горою было озеро, гдѣ, въ лѣтніе жары, купались жители Заднѣпровской Улицы; налѣво протекалъ Днѣпръ, и правый песчаный берегъ рѣки шелъ почти вровень съ землею и имѣлъ въ этчмъ мѣстѣ отмели; а на лѣвомъ, крутомъ берегу живописно расположенъ былъ городъ. По скату развѣтвившихся горъ, лѣпились маленькіе деревянные домы, окруженные садами и огородами; внизъ къ рѣкѣ вилась протоптанная извилистая дорожка въ разныхъ направленіяхъ.

Семенъ работалъ въ столярной. Дверь комнаты была отворена: погода была ясная, и широкая струя теплаго воздуха, согрѣтаго весеннимъ солнцемъ, проходила въ сырую и теплую мастерскую Семена. Занятый работою, онъ не слыхалъ, какъ вошла мать.

— Богъ милости прислалъ, Семенъ, сказала старуха.

— А, это вы, матушка! Я нарочно отворилъ у себя дверь: пущай хоть воздухомъ сырость повытянетъ.

— Время-то ныньче благодатное, продолжала Анна Григорьевна: — я по улицѣ шла и пригрѣлась на солнышкѣ. Взяло меня раздумье… Садись-ка, Семенъ, да поговоримъ.

Семенъ оставилъ работу, сѣлъ на лавку подлѣ матери и сизалъ:

— Догадываюсь я, матушка, что крушитъ васъ. Ноетъ и мое сердце, да ничего тутъ не придумаешь. Будемъ выжидать время

— Не ожидала я напасти такой, а все оттого, что вздумалаа поумничатъ — радовалась, по неразумію своему, что Маша попривыкла къ нашему житью, а не спохватилась, что молодые глаза смотрятъ на голыя стъны до поры до времени, а тамъ захоятъ и на свѣть взглянуть. Не слѣдъ было Алексѣю Дмитричу ходить къ намъ: человѣкъ онъ молодой, красивый, одинъ только гость и былъ, съ которымъ ей можно было слово перемолвить отъ скуки. Онъ же и самъ подъ несчастьемъ живетъ. Что мудренаго, что души ихъ сказались другъ-другу! Я не палачъ, не могу я на части разорвать Машу; она еще пятна на себя не положила, а злобою-то да суровостью только до грѣха ее довести можемъ. Я вотъ какъ теперь порѣшила, Семенъ: уговоримъ мы Машу на лѣто къ Ишкинымъ въ деревню ѣхать; Вѣра Сергѣена все проситъ, чтобъ я ее къ нимъ отпустила. Она тамъ, въ разсѣянности, можетъ, и забудетъ Алексѣя Дмитрича. Старикъ-то положилъ на словѣ съ Матвѣемъ Ѳедотычемъ непремѣнно женить сына на его падчерицѣ. Да ужь и дай Богъ дѣлу этому устроиться, а то на насъ со всѣхъ сторонъ напасти поднимутся. Я того и жду, что хозяинъ Ильѣ откажетъ; онъ мнѣ и то намекалъ, что ныньче всякая мелкота не въ свои сани лѣзетъ, и зарокъ-то себѣ давалъ не брать въ домъ ханжей-нищихъ. Чего ужь я не наслушалась! Зайду сегодня провѣдать Илью, а оттуда пройду къ господамъ и все разскажу барышнямъ по откровенности. А ты безъ меня посовѣтуй Машѣ, чтобъ она ѣхала въ деревню.

— Хорошо, матушка, я поговорю Машѣ. Правду сказать, крутой ныньче для насъ годъ выпалъ: не то, такъ другое! У меня судьба руки связала; только и могу, что погоревать, а въ бѣдѣ плохой помощникъ.

— Мнѣ вотъ что въ голову пришло: неравно я захожусь долго и придетъ безъ меня Алексѣй; скажи ему, чтобъ онъ вовсе пересталъ ходить къ намъ. Лучше все это разомъ покончить; по-крайней-мѣрѣ не будутъ видѣть его сосѣдушки наши и разговоры уймутся.

Нелегко было старухѣ выслушивать жосткія выходки Матвѣя Ѳедотовича, которому жена по секрету сказала о привораживаньѣ.

Она ясно видѣла, что ей скоро придется взять сына отъ Кульбасовыхъ, хотя Илья и скрывалъ отъ матери безпрестанныя нападки и обиды хозяина. Страдая сердцемъ о будущей судьбѣ сына, Анна Григорьевна со страхомъ замѣтила и развивающуюся любовь Маши къ Алексѣю Дмитріевичу. Убѣжденная въ упрямствѣ старика Отрубева и зная, что онъ, изъ гордости, никогда не позволить сыну жениться на бѣдной мѣщанкѣ, Анна Григорьевна пошла съ твердостью на встрѣчу мрачному будущему. Всегда бодрая, всегда дѣятельная, она была скрытна и не могла высказываться. Семейное горе тяжело падало на ея душу, но она не склонила подъ нимъ головы и смѣло спѣшила отстаивать дѣтей своихъ отъ несправедливаго преслѣдованія и клеветы. Заднѣпровскіе жители называли ее хитрою и лукавою женщиною, хотя она и никогда не прибѣгала къ этимъ низкимъ средствамъ. Прямота и самая честность старухи втаптывались сосѣдями въ грязь. Они попрекали Межжерову, что, оставшись послѣ мужа въ крайней бѣдности, она брала красить старое платье; попрекали ее повивальнымъ искусствомъ, слѣпымъ сыномъ, швеею-дочерью. Правда, у Анны Григорьевны была гордая натура, прямое сердце и постоянное отвращеніе отъ всего грязнаго и низкаго. Зная къ себѣ нелюбовь сосѣдей, она трепетала за дѣтей; въ ихъ безукоризненномъ поведеніи заключалась ея гордостъ, ея тщеславіе, и она каждый разъ была убита, уничтожена, когда черное пятно могло пасть на честь дѣтей ея.

Переговоривъ съ Семеномъ, Анна Григорьевна пошла въ кухню, гдѣ Маша готовила обѣдъ.

— Ты, Маша, обѣдай съ братомъ, а меня не ждите; можетъ быть, я долго не прійду.

— Куда же вы идете, маменька?

— Пойду къ Ильѣ, а отъ него зайду узнать о здоровьѣ Соamb Никаноровны, отвѣчала Анна Григорьевна, надѣвая свой черный ваточный салопъ и покрывая голову платкомъ.

Простясь съ Машею, старуха ушла.

Семенъ заперъ за матерью калитку и остановился на дворѣ. "Трудное дѣло наложила на меня матушка, думалъ онъ: ни, ни съ того, ни съ сего, скажу Машѣ, что ей въ деревню ѣхать надо — точно ее изъ дома гонятъ! И такъ у насъ человѣческаго голоса не слышно, а тутъ я и ее съ роднаго гнѣзда сгоню! А ѣхать надо: того хотятъ наши недоброжелатели! " Семенъ вздохнулъ и пошелъ въ комнаты.

— Что это, братецъ, маменька все печальная такая? вѣрно огорчена чѣмъ-нибудь да скрываетъ? спросила у него Маша.

— У Ильюши съ хозяиномъ что-то неладно. Кульбасовъ намедни жаловался матушкѣ на брата: вишь сталъ вдругъ и лѣнивъ, и грубъ, и должности своей не исполняетъ! Такая, видно, ужь черная полоса пришла: куда ни кинь, такъ клинъ. Что ни зачнемъ, не клеится у насъ. И ты со скуки чаврѣешь, Маша. Я бы тебѣ посовѣтовалъ…

Семенъ смѣшался и не договорилъ.

— Я отъ васъ всякій совѣтъ рада принять, братецъ. Скажи только, что мнѣ дѣлато.

— Ты часто жалуешься, что у тебя грудь болитъ. Поѣзжай на лѣто къ мокринскимъ господамъ: тамъ на вольномъ воздухѣ скорѣе поправишься.

— Вѣрно, вы, братецъ, вспомнили прежнее время, когда я горевала сама не зная о чемъ; теперь не то: теперь не захочу бросить матушку и васъ и уѣхать въ чужіе люди.

— Я для тебя говорю, Маша, сказалъ Семенъ: — тебѣ здѣсь маяться и то цѣлую зиму прискучило; ты вѣдь все это время спины не разгибая проработала! Семенъ замолчалъ; онъ чувствовалъ, что не могъ настаивать и продолжать разговоръ.

— Маша, сказалъ онъ, уходя изъ комнаты: — когда обѣдъ будетъ готовъ, ты приди меня позвать; я покуда поработаю: дверь у сарая осѣла — нужно поправить.

Семенъ взялъ въ столярной топоръ и вышелъ во дворъ и поискавъ рукою дверь сарая, онъ съ усиліемъ отворилъ одну ея половинку и сталъ ее ощупывать со всѣхъ сторонъ.

Маша вышла на крыльцо и, видя, что братъ занятъ работою, безотчетно стала смотрѣть на прозрачную даль синяго неба. Озаренныя лучами солнца облака, гонимыя вѣтромъ, быстро неслись и, отдѣляясь другъ отъ друга, расрадались фантастическими группами. Маша прошлась нѣсколько разъ по двору и потомъ сѣла на крыльцѣ. Слова брата не выходили у нея изъ памяти; она предчувствовала разлуку съ Алексѣемъ Дмитріевичемъ: сердце ея сжалось, ей стало невыразимо-грустно, и она зарыдала.

Семенъ въ ту же минуту услышалъ ея рыданія и положилъ топоръ.

— Ты здѣсь, Маша? спросилъ онъ.

— Здѣсь, братецъ, на крыльцѣ. Я пришла звать васъ обѣдать.

Семенъ подошелъ къ крыльцу.

— Мнѣ послвшалось, что ты плачешь, сказалъ онъ.

— Нѣтъ, отвѣчала Маша, но въ голосѣ ея слышались слезы.

— Напрасно ты скрываешь отъ меня, мой другъ: слухъ мой никогда меня не обманываетъ; ты плакала… я знаю, тебѣ скучно, ты сокрушаешься. Не на что тебѣ порадоваться, моя бѣдная ласточка!

— Грустно мнѣ что-то, братецъ; сама не знаю отчего сердце ноетъ.

— Нужда да горе не даютъ намъ льготы, и на твою долю пришлось терпѣть да молчать! Семенъ обнялъ сестру и горячо поцаловалъ.

— Ты все одна, Маша; познакомилась бы ты съ кѣмъ-нибудь изѣ здѣшнихъ дѣвушекъ.

— Я хотѣла, братецъ, да на мѣня у насъ въ околоткѣ всѣ косятся, прозвали меня московскою портнихою. И за то корятъ, что я шитъемъ занимаюсъ! Вотъ, предъ масляницею, шила платье я для дочекъ Елены Селиверстовны, такъ онѣ и говорить со мною не хотѣли. Какъ имъ обходиться со мноіо, какъ съ ровнею, когда мой братъ у нихъ въ услуженіи живетъ? Сама хозяйка увидѣла у меня серебряный наперстокъ и спросила, откуда я его взяла. Я сказала, что мнѣ старшая мокринская барышня подарила. Что жь бы вы думали, братецъ? она начала подсмѣиваться надо мною. «Знаемъ, говоритъ, и васъ, швей московскихъ; вамъ скоро золотыя горы, чай, подарятъ!» Я понять не могла, почему она мнѣ глаза колетъ, да ужь послѣ догадалась…

— Нужно тебѣ, Маша, уѣхать отсюда.

— Зачѣмъ вы, братецъ, настаиваете, чтобъ я ѣхала? Вѣдь матушка въ Кіевъ лѣтомъ собирается: съ кѣмъ же я васъ оставлю?

— Со мною и Агапычъ поживетъ! Ему все-равно, гдѣ и жить. Если милость Господня не оставитъ, такъ что жь можетъ случиться? Я дома каждый уголокъ знаю. А тебѣ жить въ такой заботѣ нельзя, ты этакой тяжести не вынесешь. Вотъ Алексѣй Дмитричъ и мужчина, а вѣдь ты, чай, не разъ отъ него слыхала, что ему не въ мочь домашній раздоръ выносить.

— А вы, знаете ли, братецъ, что у нихъ въ домѣ пуще прежняго начались непріятности?

— Разсказывалъ онъ и совѣта просилъ. Тутъ одинъ совѣтъ можно подать: лучше ему покориться волѣ родительской и жениться, по его приказу, на падчерицѣ Кульбасова.

Маша смутилась и поспѣшно отвѣчала:

— Что вы, братецъ! Онъ мнѣ самъ, сидя у насъ, говорил, что и не думаетъ жениться! А какія Кульбасовы сплетни повывели, и насъ тутъ припутали!

— Говорятъ, не бойсь, что всему ты причиною.

— И повторять не стану вздорныхъ ихъ словъ. Сысоевна насказала на меея тёткѣ Алексѣя Дмитрича, что я и такая и этакая; даже маменьку колдуньей сдѣлали. Вы знаете, братецъ, какъ я веду себя, а онѣ такія дѣла про меня разсказываютъ, что я удивллюсь, откуда имъ все это въ голову приходитъ!

— Не сердись на злыхъ людей, Господь наказываетъ ихъ злымъ сердцемъ, сказалъ Семенъ, взявъ сестру за руку. Не вижу я, но чувствую, какъ тоскуешь ты. Мы теперь одни, Маша, стыдиться некого; если ты не скажешь мнѣ всей правды, то станешь только себя обманывать. Признайся по отровенности: любишь ты Алексѣя Дмитрича?

— Братецъ! братецъ… вскричала испуганная Маша.

— Ты любишь его, и я ничего не могу сдѣлать для вашего счастія! Можетъ, только молитва слѣпаго дойдетъ до Господа, и Онъ пошлетъ вамъ свою милость и благодать!

Семенъ сѣлъ возлѣ Маши на крыльцо.

— Ты таишься отъ меня, Маша, а знаешь ли, моя горлинка, что для тебя я часто ропщу на слѣпоту свою: не для себя хотѣлъ бы я свѣтъ видѣть, хотѣлъ бы отъ васъ разогнать тьму.

— Да, братецъ, я люблю Алексѣя Дмитрича и сама не знаю какъ полюбила его…

— Теперь, Маша, какъ ты мнѣ открылась, я тебѣ скажу прямо: хоть и больно мнѣ разстаться съ тобою, а нужно, необходимо-нужно тебѣ ѣхать въ деревню. Здѣсь тебѣ оставаться нельзя: заѣдятъ тебя въ нашемъ муравейникѣ. Того и гляди, что Илья домой придетъ на печи лежать. Ты поѣзжай съ Богомъ; и если Алексѣй точно любитъ тебя, какъ справедливый человѣкъ, то я, испытавши его, всѣ силы для твоего благополучія употреблю.

— Всему я причиною, что у насъ въ домѣ непріятности; чрезъ меня Илья можетъ мѣста лишиться! говорила растерявшаяся Маша.

— Чѣмъ же ты виновата? развѣ зазывали мы къ себѣ Алексѣя, нашептывали ему ослушникомъ противъ родныхъ быть? Нѣтъ, Маша, это ужь люди такіе: злобы у нихъ много, они ее въ люди и выпущаютъ; нелюбо имъ, какъ прослышать, что другіе въ тишинѣ живутъ. Ты, мой другъ, молись только Богу, горячо молись — и окрѣпнетъ твое сердце. Господь отнялъ у меня зрѣніе, но далъ мнѣ незлобіе, а любовь — даръ Господа, говоритъ мнѣ, что ты будешь счастлива, моя ласточка.

XI.

Сокращая скучные часы одиночества, молодой Отрубевъ сидѣлъ въ своей комнатѣ, игралъ на гитарѣ и пѣлъ, какія зналъ на память пѣсни. Весеннее солнце ярко освѣщало его комнату. Переставъ играть, Алексѣй Дмитріевичъ задумался и потомъ, стараясь заглушить свое горе, взялъ опять гитару и запѣлъ свою любимую пѣсню:

И кому надъ сиротой

Слезы лить и грустить?

Кто на прахъ холодный мой

Взглянетъ жалостливо?

Матрина Ефимовна, неспускавшая глазъ съ племянника и убѣжденная, что на него напущено Межжорихою, подкралась, въ сопровожденіи неизбѣжной Марковны, къ дверямъ его комнаты и, разстроганная словами пѣсни, проливала обильныя слезы.

— Слышишь, Марковна, затянулъ Алёшенька свою любимую! Какъ заслышу я эту пѣсню, у меня внутри точно острымъ ножомъ кольнетъ, сказала старуха и, боясь, чтобъ племянникъ не засталъ ея у дверей, спѣшила спуститься съ лѣстницы.

На встрѣчу ей выбѣжала Аграфена и, махая руками, кричала:

— Хозяинъ спрашиваетъ; куда ты запропастилась?

Матрена Ефимовна засуетилась и пошла къ брату.

Дмитрій Ефимовичъ, отдохнувъ послѣ обѣда, ходилъ по комнатѣ. Онъ сталъ поправляться послѣ своей долгой болѣзни и на костыляхъ начиналъ прохаживаться по комнатѣ.

— А что, ссстра, давно я свѣта Божьяго не видалъ; погода, кажись, стоитъ теплая! У меня въ куту-то ужь душно становится. Я и дворишко свой забылъ; чай у насъ весь тесъ сгнилъ; Петрухѣ одному не усмотрѣть. Какъ еще у насъ изъ-подъ носа не перетаскали весь лѣсъ, что на перестройку приготовленъ? сказалъ Дмитрій Ефимовичъ входящей сестрѣ.

— Что ты, братецъ! Да у насъ со двора и щепки не пропадетъ: я за этимъ денно и нощно наблюдаю.

— Сестра, дай-ка мнѣ шубу да шапку; поведи ты меня на крыльцо.

Матрена Ефимовна начала укутывать брата, и они вышли на крыльцо. Дмитрій Ефимовичъ, прикрывая глаза отъ солнца, осматривалъ свои владѣнія.

— Сестра, сестра! что это на верху у насъ, Алексѣй что ли скоморошничаетъ?

— Да, братецъ, это Алёшенька играетъ. Вѣдь онъ у насъ птица въ клѣткѣ, отъ скуки и щебечетъ.

— Отъ скуки! насмѣшливо замѣтилъ старикъ — отъ скуки любовныя пѣсни горланятъ! Ты бы ему сказала, чтобъ онъ лучше духовныя книги читалъ; а то этою музыкою онъ мнѣ душу вытянулъ: точно за упокой тянетъ. Ему бы только невѣсть какія пѣсни нѣтъ…

Узнавъ чрезъ тетку отцовскій приказъ, Алексѣй Дмитріевичъ повѣсилъ гитару на стѣну, и ему еще скучнѣе стало одиночество, еще медленнѣе пошло время, котораго было слишкомъ-много, чтобъ чувствовать пустоту, его окружавшую.

Онъ подошелъ къ окну и увидѣлъ, что Агапычъ, ковыляя, подходилъ къ ихъ дому. Старикъ часто приходилъ къ Отрубевымъ и, пользовался расположеніемъ Матрены Ефимовны. Алексѣй Дмитріевичъ позвалъ его къ себѣ, чтобъ спросить про Межжеровыхъ, у которыхъ онъ не былъ нѣсколько дней.

— Какая, Митричъ, у тебя лѣстница-то крутая! я съ больною-то ногой насилу влѣзъ. Какъ живешь, можешь? А я Ефимовнѣ полотна принесъ, дешево бы отдалъ: по бѣдности продаютъ, да у тебя тётенька-то прижимиста, сказалъ Агапычъ, входя въ комнату Алексѣя Дмитріевича и положивъ къ нему на постель свертокъ полотна.

— Садись, Агапычъ; ты не отъ Анны Григорьевны?

— Ночевалъ я у Григорьевны: старуха въ горѣ — у парнишки-то ея, что въ сидѣльцахъ у Ѳедотыча, что-то съ хозяиномъ не ладно, заѣдать его стали. Да и дочку къ можринскимъ господакъ хочеть отправить: донимаютъ дѣвку злыднями наши заднѣпровскіе! Вѣдь поди-ты бабы къ чему привяжутся! Ни за что, ни про что ославили дѣвку. Ты, чай, знаешь, Митричъ, все дѣло чрезъ тебя: слышь, ты къ нимъ часто прихаживаешь!

— Это все тетенька накутермила. И дѣло все стало чрезъ то, что она всякую сволочь къ себѣ принимаетъ да выслушиваетъ. Къ намъ этихъ заднѣпровскихъ заметалокъ точно лѣшій на дворъ загоняетъ. А что ходилъ я къ Аннѣ Григорьевны, такъ ходилъ съ честнымъ намѣреніемъ: коли Марья Семеновна не откажетъ, безпремѣнно женюсь на ней.

— Нельзя, Митричъ! Григорьевна безъ воли родительской за тебя дочки не выдастъ, и тебѣ супротивъ отца и родвой тетки не слѣдъ идти. Нельзя! И Агапычъ замоталъ головою.

— На все воля Божья, Агапычь! Нужно мнѣ повидаться съ Анною Григорьевною. Ты отъ насъ не зайдешь ли къ нимъ?

— Я теперь проживаю у нихъ. Семенъ стосковался, что сестра ѣдетъ: все она съ нимъ и поговоритъ и писаніе священное еиу почитаетъ. Смирная она у нихъ дѣвка, работница и грамотница. Скажу я, по справедливости, Митричъ: мнѣ Григорьевна говорила, чтобъ ты нареканія на ихъ домъ не клалъ и не прихаживалъ. Женись на комъ прикажетъ родитель.

— Видно и тебя тётенька своими рѣчами наставила? спросилъ Алексѣй Дмитріевичъ.

— Ну, что ты, Митричъ, расходился? Что меня Ефимовна купила, что ли? Женись ты на комъ хочешь, мое дѣло сторона — я во всѣ концы не бью!

Агапычъ сильно закивалъ головой, всталъ со стула, завернулъ поды своей сибирки, взялъ подъ-мышку полотно и пошелъ къ дверямъ.

— Ты не сердись на меня, Агапычъ. Мнѣ все думается, что тётенька подсылаетъ ко мнѣ выпытывальщиковъ, а ужь присказки-то прискучили.

— Пожалуй, если хочешь, приходи къ Григорьевнѣ и переговорите; а мое дѣло сторона.

Агапычъ простился съ Алексѣемъ Дмитріевичемъ и, спускаясь съ лѣстняцы, твердилъ:

— Я тутъ въ вашихъ дѣлахъ не причастникъ, Митричъ, не причастникъ!

Вечеромъ Алексѣй Дмитріевичъ пошелъ къ Аннѣ Григорьевнѣ.

Старуха сидѣла въ угольной комнатѣ и вязала чулокъ. Агапычъ полулежалъ на лежанкѣ и, облокотясь рукою на колѣно, находился въ состояніи сладкой дремоты. Какъ человѣкъ необыкновенно-уживчивый, онъ вездѣ былъ какъ дома, потому-что постоянной квартиры вовсе не имѣлъ; ему было все равно, положатъ ли его спать на полъ, или на печку. онъ тотчасъ засыпалъ и спалъ безмятежно до разсвѣта.

Маша лежала въ спальнѣ матери: у нея съ утра была сильная головная боль. Семенъ сидѣлъ подлѣ Анны Григорьевны.

— Вы, матушка, порѣшите завтра, чтобъ Маша ѣхала? спросилъ тихо Семенъ.

— И сегодня бы Маши у насъ не было, еслибъ не разболѣлась у нея голова. Завтра утромъ пойду къ Вѣрѣ Сергѣввѣ. Они въ субботу безотлагательно ѣдутъ.

— Семенъ, хочешь? крикнулъ Агапычъ, и вставъ съ лежанки, подставилъ подъ руку Семена тавлинку.

— Спасибо, Агапычъ. Да что это тебѣ попритчилось? Ты знаешь, что я не нюхаю. Ну ужь, развѣ для компаніи!

Семенъ взялъ щепотку табаку, понюхалъ и чихнулъ.

— Здорово, Семенычъ. А добрый табакъ, твоему московскому не уступитъ! А я и запамятывалъ, что ты не потребляешь. Признаться, вздремнулось, такъ я и понюхалъ, чтобъ сонъ разогнать. А ты, что, Григорьевна, пальцами шевелишь? Брось чулокъ-то, посумерничаемъ!

— Постой, Агапычъ; кажись у насъ въ сѣняхъ кто-то ходитъ.

— Кому ходить, матушка? Калитка заперта.

Анна Григорьевна вышла въ сѣни и встрѣтилась съ Алексѣемъ Дмитріевичемъ, который только-что отворилъ въ комнату дверь.

— Что за человѣкъ здѣсь ходить? спросила она.

— Это я, Анна Григорьевна; у васъ калитка не заперта, а напрасно вы на всякій случай не запираете, сказалъ Алексѣй Дмитріевичъ.

— Вѣрно Аганычъ не заперъ; онъ ходилъ со двора, да видно и запамятовалъ. А я васъ въ потьмахъ-то не узнала, Алексѣй Дмитріевичъ.

— Какъ ваше здоровье, Анна Григорьевна? А я, вотъ съ недѣлю все хвораю: что-то грудь заложило и кашель одолѣлъ. Прослышалъ я, говорилъ Алексѣй Дмитріевичъ робкимъ голосомъ: — что Марья Семеновна въ деревню на лѣто собирается?

Анна Григорьевна сдвинула брови и холодно отвѣчала:

— Алексѣй Дмитріевичъ, сердитесь вы на меня, или нѣтъ, а я, какъ мать, должна сказать правду и только случая выжидала въ сурьёзности поговорить съ вами. Посѣщали вы насъ, можетъ, и съ добрымъ намѣреніемъ, а чрезъ то вышло худое дѣло. Не взыщите, что я васъ и въ комнату не прошу: дальше въ лѣсъ, больше дровъ.

Алексѣй Дмитріевичъ прислонился къ стѣнѣ и совершенно растерялся отъ словъ Анны Григорьевны.

— Чѣмъ я такъ провинился предъ вами? сказалъ онъ: — я къ вамъ подъ защиту хотѣлъ прибѣгнуть, шелъ съ души всю тяжесть снять, а вы меня, какъ вора, изъ дома гоните! Не воромъ я ходилъ къ вамъ, а, видитъ Богъ, честнымъ человѣкомъ, и по гробъ вашей ласки не забуду. Не удастся тётенькѣ своими каверзами разлучить меня съ Марьей Семеновной. Я пришелъ вамъ сказать объ этомъ. Не женюсь я ни на комъ, окромя Марьи Ceменовны — ни на комъ, Анна Григорьевна!

Алексѣй Дмитріевичъ одушевился и говорилъ громко:

— Не могу разсказать вамъ, какъ люблю я Марью Семеновну. Бывало, жилъ я плохо, спознался съ людьми недобрыми, прогуливалъ съ ними молодость, не могъ я совладать съ собою; а полюбивъ Марью Семеновну, все это я оставилъ: точно стѣна каменная предо мной распалась; сталъ я думать, какъ бы счастье свое найдти. Вы же меня благими совѣтами на путь истинный навели, а теперь во тьму кромѣшную гоните!

— Не я васъ отталкиваю, Алексѣй Дмитричъ. У меня у самой сердце давно по клочкамъ истерзано, и сама горькими слезами обливаюсь, да приходится отрывать эти клочки отъ сердца. Какой молвы не посѣяли про насъ злые языки! Я бѣдна, беззащитна. Машѣ скоро на улицу нельзя будетъ глазъ показать; должна я ее въ домъ чужой отправитъ. Иоей ужь силы не стало переноситъ все это. Вы одинъ сынъ у богатаго родителя; онъ посердится да и помилуетъ. Васъ никто корить не станетъ: быль молодцу не укора. Говорите вы, что любите Машу; оно, можетъ, и такъ; теперь вы говорите, что жить безъ нея не можете, а женитесь противъ воли родительской, будете терпѣть нужду — на насъ все обрушится, и Машу попрекнете. Нѣтъ, Алексѣй Дмитричъ, не трудитесь къ намъ захаживать. Видно, нѣтъ въ этомъ дѣлѣ ни Божьяго, ни родительскаго благословенія.

— Анна Григорьевна, согласитесь вы только, дайте ваше крѣпкое слово, что если я получу тятенькино благословеніе, то вы не попрепятствуете моему счастью.

— Воля Божія, Алексѣй Дмитричъ, а я своему дѣтищу и вашему счасію мучительница не буду. Это ужь мое послѣднее слово.

На другой день въ угольной комнатѣ топилась печь. Маша, положивъ доску на лежанку, разглаживала бѣлый каленкоровый капотъ къ причастью матери. Услышавъ шаги въ другой комнатѣ, она спросила:

— Это вы, братецъ?

— Я пришла, отвѣчала Анна Григорьевна. Оставь, Маша, глаженье; барыня и барышни, дай Богъ имъ здоровья, сейчасъ приказали тебѣ придти. Онѣ выѣзжаютъ сегодня послѣ обѣда. Софьѣ Никаноровнѣ полегчало. Собирайся же, мой другъ; я тебя къ нимъ сведу.

Маша пошла въ спальню, отворила комодъ, начала вынимать изъ ящика бѣлье и увязывать въ узелъ. Ей стало жалъ своей угольной комнаты, гдѣ проводила она длинные зимніе вечера за работою и гдѣ началась любовь, принесшая ей столько счастья и столько горя. Она знала, что вчера приходилъ къ нимъ Алексѣй Дмитріевичъ и о чемъ-то долго говорилъ съ матерью, но не могла понять отчего не вошелъ онъ въ комнату. Она знала, что молодой человѣкъ будетъ въ отчаяніи, когда узнаетъ о ея отъѣздѣ.

Разлука грустно отзывалась въ ея сердцѣ.

Маша облокотилась на комодъ и долго простояла на одномъ мѣстѣ, не перемѣняя положенія.

— Ты здѣсь, Маша? сказалъ Семенъ, отворяя дверь.

— Здѣсь, братецъ, отвѣчала она: бѣлье доставала изъ комода.

— Не огорчайся, Маша; я тебѣ слово далъ, что сколько силъ моихъ будетъ, все сдѣлаю для твоего благополучія. Матушка идетъ: ты ужь не показывай, что тебѣ ѣхать не хочется. Она и такъ объ Ильюшѣ все подъ безпокойствомъ ходитъ, сказал Семенъ, затворяя дверь.

Маша простилась съ братомъ, надѣла салопъ и, съ узломъ въ рукѣ, пошла вмѣстѣ съ матерью по Заднѣпровской Улицѣ.

XII.

На четвертой недълѣ великаго поста Матвѣй Ѳедотовичъ и Алена Селиверстовна возвращались отъ заутрени. Пушистый снѣгъ большими хлопьями устилалъ улицу. Утро было туманное и сырое, и когда Кульбасовы подходили къ дому, вмѣстѣ съ снѣгомъ пошелъ дождь.

— Нѣтъ же догадки у Ильюшки, чтобы зонтикъ принести! Только и умѣютъ, что объѣдать да опивать, а прислужить некому, сказала Алена Селиверстовна, входя въ сѣни.

Заспанная и растрепанная Морька, отворила имъ двери.

— Готовъ ли самоваръ? спросилъ Матвѣй Ѳедотовичъ. Работница вытаращила глаза и молча затворила сѣнныя двери.

— Что же ты молчишь? али оглохла? самоваръ готовъ?

— Нѣту-те, не кипитъ что-то; я ужь два раза лучины подкладывала, — шумитъ, а не кипитъ.

— У тебя всегда такъ! Ты, чай, вмѣсто самовара, да въ трубу воды налила?

Кульбасовы прошли въ спальню. Алена Селиверстовна стала снимать салопъ и теплые сапоги. Матвей Ѳедотовичъ повѣсилъ шубу на дверь, взялъ чубукъ, стоявшій въ углу, вычистилъ трубку гвоздемъ, лежавшимъ на окнѣ, подлѣ разбитой тарелки, на которой былъ высыпанъ пепелъ, и набилъ трубку.

— Жена! а жена! сказалъ Матвѣй Ѳедотовичъ: — этакъ мы чаю-то и не дождемся. Морька проспала, пока мы были у заутрени, и теперь часа два насъ проморитъ.

— Сейчасъ, Матвѣи Ѳедотычъ! Ужь и ты, право, какой, что тебѣ загорится! Вездѣ я только носъ свой сую. Такъ, батюшка, привыкъ мною помыкать!

— Не нужно мнѣ вашего чаю, сказалъ сердито Матвей Ѳедотовичъ, ударивъ чубукомъ объ полъ.

Алена Селиверстовна ничего не отвѣчала мужу и вышла изъ комнаты Матвѣй Ѳедотовичъ покосился на жену, поднялъ трубку, надѣлъ на чубукъ и началъ закуривать.

— Чего озлился? сказала Алена Селиверстовна, входя въ комнату: — не годъ чаю не пилъ! За нею шла Морька съ самоваромъ, изъ котораго съ шумомъ вылеталъ паръ и щекоталъ ноздри работницы. Морька отворачивала въ-сторону свое заспанное лице.

Въ спальнѣ было невыносимо-жарко, и Матвѣй Ѳедотовичъ часто вытиралъ пестрымъ платкомъ выступавшій со лба потъ. Изъ сосѣдней комнаты слышалось энергическое храпѣнье съ какимъ-то свистомъ и шипѣньемъ.

— Лимона что ли тебѣ надо? сказала Алена Селиверстовна подавая мужу стаканъ чаю.

— Не нужно мнѣ твоего лимона — только ротъ вяжетъ!

— Ты, батюшка, вѣрно лѣвою ногою съ постели всталъ — слова въ ладъ не скажешь!

— Какою случилось, такою и всталъ! А на какой же ладъ я съ тобою разговаривать буду?

— Ну, пошелъ! Господи, Боже мой, семнадцать лѣтъ денно и нощно объ одномъ только думаю, какъ бы угодить тебѣ: за все мое усердіе, ты со мною хуже чѣмъ съ работницею обращаешься.

— Къ-чему ты попреки-то затѣваешь? ревѣть, что ли, хочется? сказалъ Кульбасовъ наморщивъ брови.

— Только-было я успокоилась, да съ тобою мнѣ многогрѣшницѣ, видно, маяться до гробовой доски! продолжала Алена Ceливерстовна.

Матвѣй Ѳедотовичъ молчалъ и курилъ; Алена Селиверстовна вхдыхала и допивала четвертую чашку чая не глядя на мужа.

— На старости лѣтъ, я въ своемъ дому спокоя не имѣю: всѣмъ должна угодить и отъ всякаго червя терпѣть приходится. Какой-нибудь Ильюшка избаловался такъ…

— Избаловался! а кто избаловалъ-то? Сама пирогами да булками пичкала. Я и бездѣлицы ему не спускалъ, за всякую провинность взыскивалъ, возразилъ Матвѣй Ѳедотовичъ.

Алена Селиверстовна вдруг повеселѣла и кроткимъ уже голосомъ спросила мужа:

— Не хочешъ ли еще стаканчикъ? чай-то горячій… Потомъ взяла стаканъ и налила.

— Ну, пусть хоть я его избаловала, что жь? я это дѣлала изъ жалости. Не стѣна, вѣдь, я каменная! Вижу, сирота бѣднѣющій, я его и приголубила. Думала ли я, гадала ли, что змѣю за пазухою отогрѣю? А вышелъ онъ лиходѣй, каверзникъ! Maтрена Ефимовна сказывала, что и вся семейка Межжеровыхъ, такя вся, какъ есть, безпутная! Посмотрѣлъ бы ты, какъ Ильюшка вечоръ на меня фыркнулъ, когда я сказала, что его сестрёнка на шею повѣсилась къ Алексѣю Дмитричу; пошелъ огрызаться — откуда прытъ взялась! Который день съ Агашей не здоровается. У дѣвки, съ обиды, ажно икота сдѣлалась. Посуди-ка самъ, какъ же сердцу не ныть, когда ужь этакая тварь забывается!

Маггвѣй Ѳедотовичъ сильно оскорбился, когда узналъ отъ своей сожительницы, что Отрубевъ промѣнялъ его падчерицу на заднѣпровскую мѣщанку. Кульбасовъ давно уже выжидалъ случая отомстить Межжеровымъ. Алена Селиверстовна безпрестанно вооружала мужа противъ Ильи, и безвыходно страдала, что, по милости Межжеровыхъ, ея Агаша потеряла такого богатаго жениха.

— Я ему собью спѣсь! сказахъ Матвѣй Ѳедотовичъ.

— Это еще цвѣточки, а подожди, что дальше будетъ!

— Что-о-о? промычалъ Матвѣй Ѳедотовичъ.

— Изволь, я тебѣ въ подробности разскажу. Не могу же я таить и прикрыватъ Ильюшку. У насъ дочери на выданьи, про такія вещи и понятія не имѣютъ; такъ вотъ Агаша спроста и подмѣтила (Агаша солгала), что какъ тебя нѣтъ въ лавкѣ, то отколѣ ни возьмись къ Ильюшкѣ и шмыгъ Наташка, надоринская воспитанница.

— Говори дѣло, жена; не для чего тутъ всѣхъ припутывать! нетерпѣливо замѣтилъ Матвѣй Ѳедотовичъ.

— Что ты, батюшка, простофилей-то прикидываешься? Я тебѣ говорю, что безпутства у себя не потерплю! Сама Ильюшку со двора сгоню. Вспомни, что у насъ дочери невѣсты!

— Чего изъ кожи-то лѣзешь? нешто я дамъ Ильюшкѣ потачку. Возьми ты въ толкъ: чѣмъ же я могу уличить его, не видавъ своими глазами? Онъ, бестія, отъ всего отопрется.

— Не отопрется; мы на мѣстѣ его прикроемъ!

Матвѣй Ѳедотовичъ сложилъ ладони и началъ разводить руками передъ носомъ жены и, смотря ей въ глаза, зло смѣялся.

— А свадьбу-то мы ладили, ладили: не сшить ли для Агаши подвѣнечнаго платья? Али молода еще: двадцать-седьмой пошелъ; пущай въ дѣвкахъ покрасуется. А красоты-то Богъ не далъ! (Матвѣй Ѳедотовичъ погладил рукою бороду.) То-то, матушка, изжила ты вѣкъ, а выучилась только пустыя рѣчи меледить, а дочки твои, видно, у разумной матери на печкѣ просидятъ. Илью-то я, пожалуй, и безъ твоего совѣта въ три погибели согну, да отъ этого легче не будетъ. Я теперь спать хочу, сосну часокъ-другой. И Матвѣй Ѳедотовичъ легъ на диванъ.

Алена Селиверстовна нетерпѣливо ожидала пробужденія дочерей. Она нарочно входила безпрестанно въ ихъ комнату, и наконецъ, громко кашляя, подошла къ постели Агаши.

— Что это вы, маменька, спать не даете? Ни свѣтъ, ни заря, стучите да кашляете надъ самымъ yхомъ! сказала Агаша, лѣниво потягиваясь.

— Вставай, Агашенька. Мы ужь пришли давно и отдохнули, а вы все спите! Я на свободѣ все про Илью тятенькѣ высказала: мы его ужо накроемъ!

Агаша тотчасъ вскочила съ постели и начала одѣваться. Слова матери, какъ бой барабана на улицѣ, заставили сестеръ оживиться. Зѣвая во всю комнату, проснулась и Наташа.

— Я ужь, маменька, говорила вамъ, что съ Ильюшкою не здороваюсь. Мало ли у насъ пережило ихъ въ услуженіи — со всякимъ не перекланяешься! сказала Агаша и подошла къ окну, на которомъ стояла глубокая тарелка, покрытая бумагой. Агаша сняла бумагу; въ тарелкѣ налита была какая-то буро-желтая жидкость, и на днѣ плавали листы махорки. Этимъ настоемъ Агаша, каждый день, утромъ и вечеромъ, мыла свое арекрасное лицо, чтобъ на немъ не было желтыхъ пятенъ.

— Вы, маменька, какъ узнаете все про Ильюшку, такъ ахнете! Мы тепереча съ Морькою за нимъ примѣчаемъ. Онъ у тятеньки зачалъ выручку обкрадывать. Выстругалъ тоненькій такой прутикъ, да на конецъ прутика прицѣпилъ воскъ и въ ящикъ подъ выручку, гдѣ выходить щель, подсунетъ прутикъ: деньги-то, какая ни на есть мелочъ, прилипаетъ къ воску, а онъ деньги-то матери передаетъ.

— Агашенька, что же ты мнѣ давно про это не сказала? Дай-ка я сейчасъ его на свѣжую воду выведу! Посмотрю, не въ лавкѣ ли Матвѣй! воскликнула Алена Селиверстоина и пошла къ двери.

Агаша такъ нагло солгала о кражѣ сидѣльца, что сама испугалась своей выдумки. Наивная дѣвушка въ сплетняхъ и лжи доходила иногда до крайности, и изъ того только, что разъ застала прикащика, стругавшаго какой-то прутикъ, вообразила воровство посредствомъ этого прутика. Точно столько же правды было и въ интригѣ Ильи.

— Нельзя теперь тятенькѣ про это говорить. Вы ужь и спѣшитъ стали! Напрасно не въ-пору шумъ сдѣлается. У меня есть еще одно дѣльцо: я примѣчаю за Ильюшкой, сказала Агафья Петровна и, наклонясь надъ тарелкою, стала умывать лицо бурою жидкость.. Въ дверяхъ показалась борода Матвѣя Ѳедотовича.

— Что вы, сони, заспались? спросилъ онъ.

Агаша подняла голову; по лицу ея бѣжали струи грязной воды. Кульбасовъ отскочилъ отъ двери и плюнулъ.

— Фу ты пропасть! вскричалъ онъ. — Которая это изъ васъ въ грязи-то выпачкалась?

— Ничего, Матвѣй Ѳедотычъ, это Агаша веснушки съ лица сгоняеть, сказала Алена Селиверстовна, заслоняя своею особою дочь.

— Да пущай бы она физіономію свою совсѣмъ смыла, а другую, посмазливѣе, приставила, сказалъ Матвѣй Ѳедотовичъ, отходя отъ двери.

— Видно, что не родной батюшка: не жаль ему чужаго дѣтища; только позорить умѣетъ! У дѣвушки жениха отняли недоброжелатели, она и горя притираньемъ утѣшается, а онъ все-таки рветъ душу мою пополамъ да надвое. Что, Агашенька, чай это притиранье ѣдкое такое? Вишь ты какъ сморщилась! сказаіа Алена Селиверстовна, съ нѣжностью глядя на дочь.

— Нѣтъ, ничего, маменька; только въ глаза попало и проморгаться не могу!

Напившись чаю, Агаша вмѣстѣ съ матерью суетилась и придумывала, какъ бы половчѣе открыть интригу прикащика. Выбѣгая въ кухню, Агаіни совѣтовалась съ Морькою.

Предъ обѣдомъ, Матвѣй Ѳедотовичъ прохаживаясь по лавкѣ, подозрительно посматривалъ на Илью.

— Ты, глухая тетеря, подумаешь, что невѣсть какимъ дѣломъ занятъ; ему говорятъ, а онъ и ухомъ не ведетъ! Да ты давно ли оглохъ? Я вотъ скоро въ трубу стану съ тобою разговаривать. Слушай толкомъ: я, можетъ, поздно приду изъ гостей домой, ты безъ меня лавки запри, а ключи хозяйкѣ отдай, сказалъ Матвѣй Ѳедотовичъ и, прищурясь съ усмѣшкой, смотрѣлъ на прикащика.

— Слушаю-съ, отвѣчалъ Илья.

— Что ты носъ-то въ книгу уткнулъ? Сколько разъ говорено тебѣ было, чтобъ пустяками не занимался? А скажи-ка ты мнѣ, отчего тебѣ по ночамъ не спится? Цѣлую свѣчу сжегъ; этакъ, пожалуй, и домъ спалишь. Али оттого безсонница, что воровать задумалъ?

— Не спалось что-то; а свѣча у меня неделю горѣла, хозяинъ, отвѣчалъ смущенный Илья.

Матвѣй Ѳедотовичъ принялся свѣрять по книгѣ счеты.

— Да я еще вечоръ хотѣлъ спросить тебя: что это не видать надоринской Наташки? Бывало она то за тѣмъ, то за другимъ къ намъ прихаживала? сказалъ онъ, потирая глаза рукою и смотря сквозь пальцы на прикащика.

— Я прослышалъ-съ, что барыня ихъ больны, а оттого самого Натальѣ Осиповнѣ нельзя изъ дома отлучиться.

— Вишь ты, какъ величаетъ! Онъ тутъ всякую шваль знаетъ, какъ и по отчеству прозываютъ! сказалъ Матвѣй Ѳедотовичъ и презрительно посмотрѣлъ на Илью.

Прикащикъ былъ такъ далекъ отъ мысли, что хозяинъ могъ подозрѣвать его въ интригѣ и съ намѣреніемъ спрашивать о Натальѣ, да притомъ, зная всегдашнюю манеру Матвѣя Ѳедотовича говорить съ нимъ, пропустилъ эти слова мимо ушей.

— А съ почты объявленія не приносили? спросилъ Кульбасовѵ

— Нѣтъ-съ, не приносили, отвѣчалъ Илья.

— Не приносили! передразнилъ его Матвѣй Ѳедотовичъ. — Можетъ и давно принесли, да ты куда-нибудь засунулъ да и забылъ. Мнѣ вотъ почитай всякій день Василій Григорьевичъ голову моетъ, что ему «Вѣчнаго Жида» не высылаютъ. При этомъ Кульбасовъ гнѣвно глядѣлъ на прикащика. — А спроси тебя, какъ зовуть кого въ околоткѣ — тотчасъ и по отчеству назовешь, говорилъ Матвѣй Ѳедотовичъ и, возвышая голосъ, все ближе и ближе подступалъ къ Ильѣ; наконецъ протянулъ руку, чтобъ схватить его за воротникъ, но Илья убѣжалъ.

XIII.

Илья стоялъ въ дверяхъ дома Анны Григорьевны. Семенъ, ощупывая брата, продолжалъ:

— Какое несчастье у васъ случилось? Съ тебя, Ильюша, градомъ потъ льетъ; ты видно скоро шелъ.

— Говори, Илья, все, какъ у васъ было съ хозяиномъ, сказала Анна Григорьевна.

— Дайте вы малому духъ перевести, вмѣшался Агапычъ. — Ну чего вы къ нему приступили? Вишь онъ съ перепугу-то захлебнулся! Садись-ко, Илья, вздохни маленько.

Илья сѣлъ на стулъ.

— За что у васъ дѣло стало? нетерпѣливо спрашивала Анна Григорьевна. — Говори, не скрывай отъ меня правды. Что и задумываться, коли вины за собою не знаешь? Все жь они люди, а не звѣри: за что жь такъ, сбухта-барахты, набросятся? сказала Анна Григорьена, недовѣрчиво смотря на сына.

— Коли, матушка, велите правду, какъ есть, говорить, продолжалъ Илья: — такъ ужь давно и хозяинъ и хозяйка съ дочками противъ насъ злобились; а вывела все старшая дочь Алены Селиверстовны, которую хозяева хотятъ выдать за Алексѣя Дмитрича. Какъ была объ масляной въ гостяхъ у насъ тётка Алексѣя Дмитрича, она имъ невѣсть чего наплела на Машу: и вы-то ворожбою занимаетесь, и Маша Алексѣя Дмитрича къ себѣ приворожила. За это за самое хозяева и ополчились всѣ на насъ.

— Все это я знаю, и Семену говорила, что тебѣ не житье у Матвѣя Ѳедотыча; да съ его стороны крайности такой не чаяла! Я ужь совсѣмъ изъ силъ выбилась… Да, дѣтушки, уходили вы меня! Что-то вы будете дѣлать, какъ я ноги протяну? Я вѣдь не двужильная: крѣпко желѣзо, да и то ржа ѣстъ! Вспомните меня не разъ, какъ прійдется вамъ своею волею жить. Извѣстно, что Матвѣй Ѳедотычъ затѣялъ, по злобѣ, срамить насъ за то, что Алексѣй Дмитричъ не женился на его падчерицѣ: жаль ему разстаться съ мошною Дмитрія Ефимыча. Ходи опять по мытарсгвамъ, да проси за тебя, Илъя! Силъ моихъ не стало. Хоть бы ужь Господь сжалился, а то и смерти на меня нѣтъ.

Анна Григорьевна опустила голову и горько заплакала. Это была тяжелая, мрачная минута въ семейномъ быту, когда скорбь вырывается невольно изъ истерзанной груди матери. Илья ушелъ изъ номнаты, а Семенъ сложилъ руки на груди и молчалъ.

Анна Григорьевна стала готовить ужинать и накрыла столъ скатертью, замѣчательною по своей ветхости: она вся исштопана была нитками, отчего на ней выходили разные узоры. Потомъ старуха положила на столъ черный хлѣбъ, поставила деревянный буракъ съ крупною солью и принесла изъ кухни большой муравленный горшокъ, изъ котораго шелъ паръ.

— Садитесь, сказала Анна Григорьевна, обратясь къ сыновьямъ. Агапычъ сѣлъ на стулъ у стола, а Семенъ и Илья, придвинувъ скамейку, стоявшую у лежанки, сѣли на нее рядомъ. Анна Григорьевна раздавала имъ похлебку, а сама ничего не ѣла. Агапычъ ѣть похлебку съ большимъ аппетитомъ и ужь принялся за другой ломоть хлѣба.

— Что подгорюнился? сказалъ онъ, поглядывая на Илью: — отъ хлѣба-соли не отказывайся. Послушай-ка, что я тебѣ скажу, да слова мои мотай себѣ на усъ. (Агапычъ положилъ ложку и затрясъ головою.) Разскажу я тебѣ, какая судьба моя была. Въ молодыхъ лѣтахъ отдалъ меня батюшка въ услуженіе въ купеческій домъ. Хозяинъ мой не твоему чета былъ: мы торговали съ Питеромъ, съ Москвою и съ Астраханью. Угодилъ я хозяину и полюбился ему. По его милости, я и на старости лѣтъ могу трудовую копейку достать. Хозяинъ-то, дай Богъ ему царствіе небесное, грамотѣ меня обучалъ. Я ему, бывало, по праздникамъ Степенную Книгу читывалъ, и по церковному читать бойко понаторѣлъ. Дѣло прошлое и не въ похвальбу себѣ скажу, а велъ себя трезво; хозяина любилъ и почиталъ, какъ роднаго и, живучи у него въ домѣ, ничѣмъ отъ него въ утайку не пользовался…

Агапычъ оперся локтемъ на столъ и задумался.

— На чемъ бишь я остановился-то? продолжалъ оны — кажись, о напасти моей говорилъ. Лютая пришла — не твоей чета! Послалъ Господь на меня испытаніе. Сказывалъ я тебѣ, что у меня въ то время родныхъ никого не было: ни къ кому было отъ бѣды уйдти. Вишь ты, какъ дѣло было: у хозяина въ кладовой пуда три серебра хранилось, и пропади оно. Старшій сидѣлецъ, Степанъ, кривдою жилъ; зато мы его и прозвали Степанъ-кривой, не взлюбилъ меня за ласку ко мнѣ хозяйскую, и сталъ шмыгать къ хозяину на меня съ кляузами. А хозяинъ-то у насъ на это не смотрѣлъ: къ доброму былъ и самъ съ добрымъ словомъ. Зазывалъ, зазывалъ Степанъ злобу-то, вотъ она зашипѣла ему и отвѣтила. Накликалъ онъ бѣду на мою голову и показалъ хозяину облыжно, что-де я серебро укралъ, да передалъ судовщикамъ, и плыветъ оно теперь и матушкѣ-Волгѣ. Клянется, божится, исказился весь, въ ногахъ валяется у хозяина; тотъ, по его словамъ, сталъ пытать меня и страхомъ и ласкою. Самъ плакалъ, а нечего дѣлать, отдалъ насъ подъ слѣдствіе. Посадили насъ въ острогь. Облыжникъ-то мой стоялъ все на одномъ, да еще на допросахъ на меня огрызался. А попуталъ таки Господь и его: задумалъ онъ бѣжать. Какъ ужь освободился онъ, не могу доподлинно сказать, а пустился на утёкъ; да тутъ же и покаралъ это Господь: онъ споткнулся, да и сломалъ себѣ лѣвую ногу; трои сутокъ благимъ матомъ кричалъ. И стала его совѣсть мучитъ, просилъ, чтобъ меня призвали, да при всемъ начальствѣ набольшемъ сознался. «Суди меня Богъ да добрые люди, согрѣшилъ, говоритъ, я предъ тобою, Иванъ. Прости меня, Христа ради, сними съ души грѣхъ тяжкій! Я зарылъ хозяйское серебро между двухъ дубовъ въ саду и на томъ мѣстѣ березу посадилъ. Ищите, добрые люди! Развяжите душу мою!» Какъ услышалъ я слова его, гора съ плечъ свалилась; такъ вотъ душа во мнѣ съ радости и запрыгала; я ужь съ этакого счастья Степана обнялъ, благодарилъ, что снялъ онъ съ меня петлю. Серебра поискали и нашли гдѣ показалъ Степанъ; вышелъ я изъ ямы на свѣтъ Божій. Видно, мнѣ за роду было написано свѣковать бездомникомъ: покуда тянулось слѣдствіе, хозяинъ померъ. Кабы онъ былъ живь, не оставилъ бы меня, а-то всему голова стала послѣ него дочка; ей не вдогадъ было… женское дѣло, замужъ вышла: гдѣ же ей помнить про меня было? А я отъ совѣсти на глаза къ ней не пошелъ; прошлаго не воротишь; а на бѣломъ свѣтѣ куда ни взглянешь, вездѣ дорожка есть. Нашлись добрые люди и прикрыли голенькаго. Сталъ я раздумывать куда идти, да не спросясь броду и сунулся въ воду, взялъ съ дурости обузу не по силамъ: пошелъ въ бурлаки. А затѣмъ и пошелъ, что денегъ впередъ дали; я на это-то и бросился, что мнѣ было чѣмъ до весны прокормиться. Вскрылись рѣки, мы съ пришибенскими мужиками и потянули путиною бичевою, захлеснули за веревку лямку, налегли всѣмъ тѣломъ и потащили судно… Ноги то у меня и пристали, язвы пошли. Какъ шли мы по берегу, песокъ да камень шибко ноги портили. Просишь, бывало: пошли Господь попутнаго вѣтра! Какъ дождемся вѣтра, тогда парусъ поддѣнутъ — и идетъ судно на своемъ ходу; намъ льгота давалась, можно и на боковую. Заваритъ кашеваръ ужинъ, поѣдимъ и поляжемъ спать, а водоливъ на очереди зажжетъ свѣчку; какъ сгоритъ половина, онъ и разбудитъ насъ. Потянулъ я путиной недѣлю-другую, и разломило меня съ непривычки. Подули противные вѣтры, зачало насъ отбрасывать назадъ да назадъ. Шибко я разболѣлся, не могу поднять ни ногъ, ни рукъ; разсчитали меня, сколько пришлось деньгами, да и паспортъ выдали и оставили на берегу; такъ ужь у нихъ водится. И то сказать, куда имъ болющаго-то? Доплелся я до деревушки, да тамъ съ мѣсяцъ и провалялся у добрыхъ людей. Какъ оправился я и далъ обѣщаніе сходить на покловеніе къ святымъ мѣстамъ, и въ Кіевѣ былъ, и въ Москвѣ, и въ Воронежѣ побывалъ. А что, Григорьевна, почитай ужь годковъ пять будетъ, какъ мы съ тобою въ Воронежъ ходили? вскорости, какъ барынька померла…

— Четыре будетъ по лѣту, Агапычъ, отвѣчала она.

— Съ тобою-то, Григорьевна, намъ сподручно было. А вотъ одинъ-то я ходилъ, такъ подъ-часъ жутко становилось. А ничего, Господь хранилъ; я и на ноги окрепъ, и милосердіе надъ собою испыталъ. Бывало, погода гдѣ захватитъ, дождь до костей вымочитъ, войду въ село, аль на постоялый дворъ (что по пути было) — добрые люди накормятъ и напоятъ, а узнаютъ, что на богомолье идешь, и денегъ дадутъ, и хлѣба, и одеждою прикроютъ. Я тебѣ, Григорьевна, разсказывалъ, какъ я въ лѣсу плуталъ подъ Владиміромъ. Три дня ходилъ по лѣсу, а выходу нѣтъ. Одолѣлъ меня голодъ, изъ силъ совсѣмъ выбился; на третью ночь и память сталъ терять. Предъ глазами кровавыя пятна, въ головѣ шумитъ, какъ жерновъ на мельницѣ. Легъ я подъ дерево, хочу молитву творить — памяти не стаіо, словъ, кажись, на языкъ поймать не могу. Долго ли коротко ли я лежалъ, и послѣ не вспомнилъ. Открылъ глаза — и послалъ Господь благодать. Надъ головою ясный день стоитъ. Ну, думаю я: знать въ послѣдній разъ солнце выглянуло! Коли избавлюсь какимъ чудомъ отъ голодной смерти — не буду никогда ѣсть мяснаго; доползу хоть на колѣняхъ до Соловецкихъ. Лежу я, да все это въ мысляхъ и располагаю; вдругъ слышу: кажись, голоса человѣческіе. Прибодрился я, всталъ и пошелъ. Глядь, и вышелъ на поляну; вижу, стоять скирды сѣна, а мужички за нимъ съ возами пріѣхали. Возблагодарилъ я Бога за свое избавленіе и исполнилъ свое обѣщаніе: двадцать-пять годовъ не ѣмъ мяснаго. Въ одномъ только грѣшенъ я, недостойный; не побывалъ въ Соловецкомъ. Пришелъ изъ Владиміра въ Москву — и отнимись у меня правая рука: одеревѣнѣла совсѣмъ. Надыть тебѣ сказать, ходилъ я всякій день къ Иверской. Тамъ, Илья, народу тьма-тьмущая перебываетъ. Пріѣхала разъ барынька молебенъ путевой служитъ. У ней въ Москвѣ было тяжебное дѣло; вотъ, возвращаясь на свою сторону, въ здѣшній городъ, она и заѣхаіа къ Иверской; выходивши изъ церкви, стала она милостыньку давать да, по благодушію своему, и разговорилась со мною. Я тебѣ скажу, что я милостыньку бралъ, только чтобъ прокормиться чѣмъ было, а остальное въ кружку церковную опущалъ. Началъ было я нищей братіи раздавать, да подумалъ: не приходится мнѣ изъ чужаго кармана раздатчикомъ быть! Какъ барыня со мною разговорилась, я ей житье и поразсказалъ свое. «Что говорить, Иванъ, тебѣ здѣсь жить; человѣкъ ты хворый, одинокій, ходить за тобою некому. Поѣзжай ты со мною.» Такая у покойницы-барыни душа жалостливая была! Вотъ и пріѣхалъ я съ нею въ вашъ городъ; живучи у нея, я каждодневно благодарилъ Господа за жизнь такую. Выжилъ я у нея три года, и померла моя благодѣтельница въ первую холеру. Такъ скоро свернуло ее, что мы, всѣ домашніе, надивитъся не могли. Читалъ я за поминъ души ея Псалтирь сряду три дня и три ночи, безъ перемежки, да съ-тѣхъ-порь и положилъ себѣ, покуда не ослѣпну, читать, какъ потребуется надобности по усопшимъ Псалтирь. Есть у родныхъ достатокъ отблагодарить за труды — возьму; а у неимущаго и такъ почитаю, изъ добраго слова. Случится, кто попроситъ вещи какія для домашняго обихода продать — я и ношу по знакомымъ домамъ: надыть и мнѣ отблагодарить моихъ доброжелателей за хлѣбъ за соль. Не околечься я, не остался бы у васъ въ городѣ, а ходилъ бы по мѣстамъ благодатнымъ. Не сталъ бы сложа руки смерть высиживать.

— Да, ныньче трудно жить на свѣтѣ! возразила Анна Григорьевна.

— Есть, Григорьевна, и ныньче богобоязливые люди. Ходилъ я по разнымъ сторонамъ, всего наглядѣлся. Есть много и добрыхъ, готовыхъ на благое дѣло… Въ мірѣ что въ морѣ. Ну, теперь взять: съ чего Ефимычъ не допущаетъ своего сынишку на твоей дочкѣ жениться? И самъ онъ въ зипунѣ ходилъ, а не въ каретѣ ѣздилъ, изъ сѣраго же кафтана выточенъ. Ѳедотычу падчерицу пора пришла съ рукъ сбыть, а вы тутъ поперегъ пути-дороги стали — онъ и доѣхалъ Илью. Спасибо тебѣ, Григорьевна, за хлѣбъ и соль, говорилъ Агапычъ и всталъ изъ-за стола.

— Слышалъ, Илья, мою жизнь-то, какова она была? прибавилъ Агапычъ и зѣвнулъ.

— Теперь и соснуть пора, Григорьевна; завтра разбуди меня, неравно засплюсь. Съ Божьею помощью приставлю Илью на мѣсто. Безъ утайки, на-лицо, я тебѣ сказалъ, Илья, что безвинно вытерпѣлъ. Отбился же отъ лихой бѣды! И Агапычъ ударилъ Илью по плечу, а потомъ отправился спать въ кухню, на печку.

Семенъ простился съ матерью и пошелъ въ столярную, гдѣ съ марта до совершеннаго тепла онъ обыкновенно ночевалъ, а лѣтомъ переходилъ спать въ сарай на сѣновалъ. Зимою онъ спалъ въ кухнѣ, чтобъ не топить столярной (въ средней комнатѣ спать было невозможно), а когда не было Маши, то въ угольной комнатѣ, на диванѣ; на лежанкѣ и на печи Семенъ никогда не спалъ. Онъ привыкъ къ холоду въ своей столярной и устроилъ себѣ кровать, положивъ доски на толстыя полѣнья. На доскахъ положено было сѣно, покрытое холстомъ.

Семенъ взял кларнетъ и сѣлъ на свою кровать. Въ комнатѣ было темно; она была завалена досками, стружками; стѣны покрылись пятнами отъ сырости, карнизъ облѣпленъ паутиною; изъ щелей торчала пакоя. На жосткой постели сидѣлъ Семенъ въ женской кацавейкѣ съ маленькимъ бѣличьимъ воротникомъ, на концахъ котораго ужь не было мѣху, а виднѣлась кожа. Исхудалое лицо Семена, съ закрытыми глазами, не выражало ни горя, ни страданія — ничего, рѣшительно ничего. Каждый отвернулся бы отъ Семена и поспѣшилъ бы уйдти изъ его комнаты; а между-тѣмъ, въ груди слѣпаго билось чистое, благородное, любящее сердце, въ головѣ развивалась мысль свѣтлая, которая соединяла его сердце съ свѣтомъ, несуществующимъ для его глазъ. Никто не видѣлъ, никто не могъ понять, сколько любви скрыто въ груди слѣпца, и съ какимъ трепетомъ вѣрилъ онъ и молилмя, нося въ душѣ завѣтный миръ, какъ торжество надъ людьми, могущими созерцать міръ и коснѣющими среди улыбающейся имъ природы.

Семенъ игралъ на кларнетѣ свои любимые гимны. Раздумывая объ участи Ильи, Анна Григорьевна не могла спать и пришла въ столярную.

— Я услышала, что ты играешь, сказала она: — и пришла къ тебѣ. Я-было легла, да сна нѣтъ; только повертѣлась съ боку на бокъ. А какая стоитъ темная ночь! надъ Днѣпромъ тучки дымчатыя, дождевыя похаживаютъ. Будеть дождикъ — все зазеленѣетъ.

Семенъ пересталъ играть, положилъ кларнетъ на постель и вышелъ съ матерью на крыльцо.

Ночь была весенняя, теплая, надъ Днѣпромъ разстилались черныя облака, принимая формы огромныхъ скалъ и чудовищъ. Когда облака отрывались другъ отъ друга, на небѣ проглядывали свѣтлая полоса и мелькали звѣзды. Порывистый вѣтерь, пробѣгая по поверхности рѣки, волновалъ воду. Это была одна изъ тѣхъ немногихъ весеннихъ ночей, когда обновленная земля раскрываетъ свои неистощимыя силы. Въ саду Межжировыхъ, на деревьяхъ обзначились ужь почки; на дворѣ показалась трава. Только однообразный стукъ въ доску нарушалъ тишину. Изрѣдка мимо вороть дома, по дорогѣ, ведущей къ вѣтряной мельницѣ, проѣзжали телеги съ кулями хлѣба, на которыхъ, покачиваясь, сидѣли мужики, напѣвая заунывную пѣсню, прерываемую зѣвотою. Заслыша скрипъ колесъ, Арапка выставлялъ свою морду изъ конуры и, гремя цѣпью, тихо лаялъ и дико взвизгивалъ.

Анна Григорьевна и Семенъ сѣли на ступеньку крыльца.

— А какой воздухъ теплый! сказалъ Семенъ.

— Да, приходитъ красное времечко; только намъ нѣтъ отдыха. Съ ума у меня нейдетъ Илья.

— Не унывайте, матушка! Агапычъ, можетъ-быть, поможетъ куда-нибудь брата помѣстить въ услуженіе. Недавно еще убогій нашъ домишко со всѣхъ сторонъ былъ занесенъ снѣгомъ; пригрѣло солнышко — и взяло свое. Вы Машу своею материнскою ласкою отъ лукавыхъ мыслей отвели; не надо намъ на первыхъ порахъ и Ильюшу суровостью страшить. Приласкаешь молодость — и привяжется. А то онъ, пожалуй, дома чуждаться будетъ.

— Оно такъ, Семенъ. У насъ насѣдка цыплятъ повывела и хохлится, и ходитъ за ними, и отъ хищныхъ птицъ оберегаетъ, и подъ крыло прячетъ. Еслибъ мы сначала повернули съ Машею круто, только ненавистны бы ей стали, и добромъ бы тутъ не кончилось. Я къ вамъ ужь примѣнилась: съ Машею ласкою все сдѣлаешь; а Илъя съ малолѣтства скрытенъ былъ. Теперь же я стара стала: силъ не достаетъ всю обузу на плечахъ нести.

Анна Григорьевна посмотрѣла на сына; на лицѣ ея выразилась глубокая грусть, и она долго молчала. На соборныхъ часахъ пробило два часа.

— Никакъ часы бьютъ? сказала старуха и стала считать: — разъ, два… Пора тебѣ спать, Семенъ. И мнѣ завтра рано вставать.

— Прощайте, матушка, сказалъ Семенъ: — не тревожьтесь! Отдадимъ горе на волю Божью.

Анна Григорьевна перекрестила сына и взглянула на небо. Надъ крышею дома стояло мрачное облако: оно рѣзко бросилось въ глаза старухи. Кругомъ горизонта ужь разсѣялись тучи; на востокѣ небо прояснилось, какъ предъ разсвѣтомъ; отчего это облако поразило Анну Григорьевну — она не могла дать себѣ отчета, но сердце ея забилось грустнымъ предчувствіемъ.

На небѣ показалась розовая полоса; разсвѣтъ обозначилъ окрестности. Изъ сосѣднихъ домовъ, по Заднѣпровской Улицѣ, начинавшей просыхать отъ непроходимой грязи, выходили старики и старухи съ необыкновенными бородавками, украшавшими ихъ шею и подбородки, и привѣтствовалти другъ друга съ добрымъ утромъ.

Въ сараѣ Межжировыхъ куры слетали съ нашеста, и пѣтухъ, махая крыльями, возвѣщалъ восходъ солнца. Въ саду чирикали чижи, и воробьи, отнимая другъ у друга сухой прутикъ для гнѣзда.

Семенъ все еще сидѣлъ на крыльцѣ; услыша звонъ, онъ всталъ, помолился въ ту сторону, откуда до него донеслись звуки колоколовъ, и пошелъ въ кухню будить Агапыча.

XIV.

Яркое солнце стояло среди прозрачнаго и голубаго неба. Въ приходскихъ церквахъ уже оканчивалась обѣдня, и народъ съ семьями расходился по домамъ. По Заднѣпровской Улицѣ, на лавочкахъ, подлѣ воротъ сидѣли старики, непомнившіе опредѣленно сколько десятковъ лѣтъ прожили они за Днѣпромъ. Подъ надзоромъ дѣдовъ, играли на улицѣ ребятишки. Завидя издали идущихъ матерей, они бросились къ нимъ на встрѣчу.

— Ладу нѣтъ мнѣ съ этими пострѣлятами! говоритъ высокій старикъ съ желтою бородою, и поймавъ мальчика, который рвался и кричалъ:

— Пусти, дѣда, мама идетъ!

Дѣдъ чмокалъ губами и держалъ мальчика. Нѣсколько ребятишекъ подкрались сзади къ старику и начали дергать его за полу. Старикъ повернулся, чтобъ поймать шалуновъ, а мальчикъ, освободясь изъ его рукъ, побѣжалъ по улицѣ.

— Постой, шалунъ, сказалъ старикъ: — вотъ ужо догоню!

Но веселые ребятишки, снова столпившись вокругъ суетливаго старика, рѣзвились и визжали.

— А вотъ слѣпой идетъ — всѣхъ васъ на сковородѣ изжаритъ, сказалъ старикъ, показывая на другую сторону улицы, гдѣ шел Семенъ съ Агапычемъ.

Ребятишки бросились въ разсыпную. Семенъ шелъ подлѣ Агапыча; въ правой рукѣ онъ держалъ палку, которою ощупывлъ дорогу. Агапычъ часто пріостанавливался, пожималъ плечами и нѣсколько разъ то снималъ, то надѣвалъ опять шапку съ огромными, засаленными наушниками.

— Послалъ Гоеподь денёкъ! сказалъ онъ. — солнышко какъ въ Петровки пригрѣваетъ! Старожилы замѣчаютъ, Семенычъ, что каково Благовѣщенье, таковъ будетъ и Христовъ-день. Замѣчалъ я, да годъ на годъ не приходитъ: запрошлый годъ въ Благовѣщенъе выдался день вѣтряный и снѣгъ шелъ, а Христовъ-день такой же, какъ сегодня выстоялъ.

— Да какъ узнать, Агапычъ? У насъ стоитъ время благодатное, а гдѣ-нибудь, можетъ, снѣгъ или дождь идетъ — свѣта глазомъ не окинешь, отвѣчалъ Семенъ. — А вотъ, Агапычъ, плохо, что наша старуха слегла. Нужно бы Машу извѣстить. Сходи-ка къ Ильюшѣ, скажи ему, чтобъ къ сестрѣ написалъ.

— Не нужно писать, только дѣвку перепугаешь. Подумаетъ и не вѣсть что у васъ дѣется. Я тебѣ говорю, что Григорьевна, хоть и очень больна, а встанетъ, въ ней ничего смертнаго нѣтъ. Я же насмотрѣлся на больныхъ. Вотъ какъ свернула лихая болѣсть покойницу-барыньку, я и рукою махнулъ. Смотри къ Христову-дню встанетъ, вмѣстѣ къ заутренѣ пойдемъ! А ты, Семенычъ, надоумилъ меня: приведу я къ вамъ бабёнку — она Григорьевнѣ поможетъ къ празднику убраться. Ась? хочешь?

— Приведи, Агапычъ; мы ее, по возможности, поблагодаримъ!

— Чѣмъ тутъ благодарить? Сыта она у васъ будетъ и пріютъ дадите, а она смирная, работящая бабёнка, говорилъ Агапычъ, какъ-бы отвѣчая на свою мысль.

Подходя къ воротамъ, Семенъ опередилъ Агапыча, вынулъ изъ кармана гвоздь, вставилъ его въ скважину, гдѣ былъ засовъ, и отворилъ калитку.

Агапычъ подошелъ къ Семену.

— Вишь ты, какъ ухитрился! Я все не сноровлю. Намеднись пришелъ, совалъ, совалъ гвоздь-то въ калитку — не поддается, ажно кожу съ ладони ссадилъ.

Анна Григорьевна сидѣла на диванѣ въ угольной комнатѣ. Опасность болѣзни уже прошла, но тяжелый недугъ расшаталъ ея твердую натуру. Прямой станъ ея сгорбился, слухъ и зреніе стали тупѣть, голова старухи кружилась, и мысли перепутались. Звучный голосъ ея дребезжалъ, и старческій кашель по нѣсльку минутъ не давалъ ей свободно дышать.

— Богъ милости прислалъ, Григорьевна! сказалъ Агапычъ, входя съ Семеномъ въ комнату.

— Спасибо, Агапычъ. А вотъ и я на свѣтъ Божій выползла. Надоѣло мнѣ у себя въ темнотѣ лежать. Пробовала по комнатѣ ходить, не отлежала ли ноги… Не привелось мнѣ въ такой большой праздникъ и у обѣдни быть.

— Поправляй, Григорьевна, къ Христову-дню. Мы, дорогою шедши съ Семенычемъ, говорили: не хочешь ли, я тебѣ бабёнку приведу, она тебѣ къ празднику убраться поможетъ. Ась? хочешь, что ли?

Агапычъ сѣлъ на лежанку.

— Нужно бы мнѣ, Агапычъ, помощь: по болѣзни моей, у насъ все запущено. Приведи, Агапычъ; нужно, безпремѣнно-нужно!

— Бабёнка смирная; мужъ у нея въ прошедшемъ году померъ: спина отнялась, охалъ да охалъ — и свернуло его.

— А что, спросилъ Семенъ: — дѣти есть, сироты остались?

— Нѣтъ, бездѣтна.

— Хорошо, что обузы нѣтъ, сказала Анна Григорьевна.

Агапычъ всталъ съ лежанки.

— Прощай, Григорьевна.

— Куда ты спѣшишь? Поѣшь пирога.

— Надыть сходить, бабёнку къ тебѣ привести. Отъ нынѣшняго восемь деньковъ до праздника осталось; а послѣ мнѣ время не будетъ: съ дьячкомъ читать сговорился; завтра мой чередъ. Зозулинская тетка померла.

— А не старая еще была женщина; я ее на первой недѣлѣ у обѣдни видѣла. Семья-то у нея велика — жаль дѣтей!

Агапычъ повернулся бокомъ къ Аннѣ Григорьевнѣ и покосился на старуху: на него нашелъ стихъ придираться къ словамъ.

— Больно ужь ты жалостлива, Григорьевна! Семья большая осталась! Не убогіе остались: всѣ на возрастѣ и пристроены, въ довольствѣ живуть. Умеръ человѣкъ — ну, жаль, а все же живи-живи, а помирать надо! Опять тутъ жалости нѣтъ. Много болящихъ и калѣкъ: не всѣхъ же покойница-барынька подъ свою крышу взяла, а мнѣ жребій выпалъ. Нешто, не было жальче меня, а ужь такъ выпало! Всѣхъ жалостью не покроешь. Жалость жалости рознь. Воть Семеныча жаль! При словѣ «Семеныча» Агапычъ ткнулъ Семена пальцемъ въ спину и продолжалъ: — Будь онъ зрячій, всю семью прокормилъ бы одинъ мастерствомъ своимъ. Ослѣпни Ѳедотычъ — проживетъ и безъ жалости! И Митрича отецъ безъ рукъ, безъ ногъ мается — а какая тутъ жалость! И свою и сыновнюю только душу томитъ. Много, чай, къ нему жалосетливыхъ приходятъ, Лазаря поютъ: послалъ Господь тебѣ испытаніе — а вся жалость тутъ надъ сундукомъ сидить! Раскрывай, Ефимычъ, мошну, вынимай казну!

— Все же надо жалость имѣть, Агапычъ, когда человѣкъ подъ несчастіемъ находится.

— Я тебѣ говорю: жалость жалости рознь; гдѣ нужна, гдѣ и такъ пройдетъ, настаивалъ Агапычъ.

Анна Григорьевна знала, что Агапыча не переспоришь.

— Присядь-ка, сказала она: — покуда вы молились, мнѣ Господь Богъ милостъ чрезъ окошко подалъ.

Агапычъ сѣлъ на диванъ подлѣ Анны Григорьевны.

Старуха вынула изъ кармана письмо, достала изъ пакета деньги и положила ихъ на столъ, надѣла очки и начала читать письмо:

"Любезная маменька!

"Поздравляю васъ съ праздникомъ Благовѣщенья. Вотъ ужь два раза господа посылали изъ деревни къ вамъ въ городъ, но вы съ посланнымъ не писали ко мнѣ ни строчки. Это меня очень безпокоитъ. Я боюсь, маменька, не занемогли ли вы послѣ всѣхъ огорченій, или сердитесь на меня? Хотя бы братъ Ильюша увѣдомилъ меня о васъ. Теперь поѣхалъ въ городъ прикащикъ, я его просила доставить вамъ это письмо въ руки. Не могу описать вамъ всѣхъ благодѣяній, какими здѣсь пользуюсь. Барышни такъ ко мнѣ добры, что только мысль о васъ заставляетъ меня здѣсь скучать. Напишите, если вы здоровы: я сейчасъ выпрошу дошадей и пріѣду къ вамъ. Шила я барышнямъ блузы, и онѣ подарили мнѣ десять рублей серебромъ, которые при семъ письмѣ къ вамъ посылаю. Представить себѣ не можете, маменька, какъ мнѣ грустно, что я должна встрѣтить праздники не съ вами! Грѣшно братьямъ забыть меня. Прошу васъ написать ко мнѣ съ симъ посланнымъ хотя одну строчку. Я его очень просима, чтобы онъ зашелъ къ вамъ, какъ поѣдетъ домой. Цалую ваши ручки, а братьямъ кланяюсь. Прошу вашего родительскаго благословенія. Любящая васъ дочь

Марья Межжерова."

— Добрая душа у панычей, тебя не оставляютъ и дочку милуютъ, сказалъ Агапычъ. — А что же ты прежде намъ не сказала, что письмо получила?

— Семена хотѣла обрадовать; а сегодня надо къ Машѣ писать, сказала Анна Григорьевна: — поблагодарить нужно господъ за всѣ ихъ милости къ намъ.

Анна Григорьевна взяла со стола деньги и пошла въ спальню, отворила ящикъ комода, вынула бумажникъ, раскрыла его и положила деньги, потомъ постлала на столъ въ угольной комнатѣ скатерть и вынула изъ печки пирогъ съ рыбою.

Агапычъ поѣлъ пирога и ушелъ.

На страстной недѣлѣ Анна Григорьевна въ первый разъ послѣ болѣзни пошла въ церковь и съ того дня занялась хозяйствомъ. Работница, приведенная Агапычемъ, мыла полы; Семенъ выставлялъ въ угольной комнатѣ зимнюю раму; Анна Григорьевна протирала стекла. Когда всѣ эти хлопоты были кончены, комната приняла веселый видъ. Анна Григорьевна вынула образа изъ старой кіоты, находящейся у нея тридцать лѣть, и стала обметать пыль. Старинной живописи образъ Трехъ Святителей былъ въ позолоченной ризѣ. Этою иконою благословили Анну Григорьевну къ вѣнцу, и она, во всю свою долгую жизнь, перенося много трудовъ и лишеній, ни за что не хотѣла разстаться съ этимъ образомъ. Поставивъ его къ кіоту и затепливъ лампаду, Анна Григорьевна принесла изъ чулана творогъ, яица и масло, обернула чистою салфеткой деревянную пасочницу, на которой внизу былъ вырѣзанъ крестъ, приготовила сыръ, положила въ него коринки и, покрывъ пасочницу салфеткой, поставила подъ гнетъ. Старуха выучилась приготовлятъ пасху изъ творогу въ Москвѣ, а въ томъ городѣ, гдѣ она жила, пасхи не приготовляли изъ сыра: ее замѣнялъ куличъ.

Наканунѣ праздника Семенъ, съ помощью работницы, вымелъ дворъ и усыпал крыльцо желтымъ пескомъ. Еще за тря часа до заутрени, онъ надѣлъ свой новый, длинный, темнозеленый сюртукъ, и Анна Григорьевна повязала ему на шею бѣлую косынку.

— Вишь ты женихомъ какимъ нарядился, Семенычъ! сказалъ Агапычъ, и пошелъ съ Семеномъ въ церковь, гдѣ съ большимъ усердіемъ сталъ громкимъ голосомъ читать «Страсти».

Оставшись одна, Анна Григорьевна, прошлась по комнатамъ, которыя, несмотря на праздничный видъ свой, показались ей безжизненны и пусты. Вокругъ нея не было семейства, и это одиночество испугало старуху: ей показалось, что дѣти ея умерли. Поддавшись тягостнымъ впечатленіямъ, она подошла къ конторкѣ, облокотилась на нее и долго смотрѣла на мелькающій вдали Днѣпръ. Анна Григорьева думала о Машѣ, объ Ильѣ и o томъ, что-то будетъ впередъ: доживетъ ли она до другаго свѣтлаго праздника?

Но, стараясь освободиться отъ горькаго чувства, овладѣвшаго ею, старуха отошла отъ конторки и громко сказала:

— На все воля Божія! Не такъ живи, какъ хочется, а такъ, какъ Богъ велитъ; потомъ пошла въ свою спальню, зажгла свѣчу, надѣла очки, открыла Евангеліе и стала на колѣни; но слезы долго мѣшали ей читать.

По Заднѣпровской Улицѣ, какъ и въ городѣ, было тихо и пусто; но старые и низкіе домы безъ фундамента, смотрѣли не такъ мрачно. Съ улицы, чрезъ вымытыя стекла, видно было, что въ комнатахъ стояли деревянные столы, на которыхъ, между колбасъ и яицъ, возвышались вареные поросята съ разинутыми ртами и съ продѣтыми между зубовъ корешками хрѣна. Съ первымъ ударомъ соборнаго колокола, народъ забѣгалъ по улицамъ. На Заднѣпровской Улицѣ съ трескомъ запылали смоляныя бочки и красноватое пламя освѣтило разодѣтыхъ мѣщанокъ съ цвѣтными косынками на головахъ и съ нитками бусъ на шеяхъ. Мужчины шли вслѣдъ за женщинами; они громко разговаривали между собою. Старухи, въ ваточныхъ капотахъ и кацавейкахъ, несли въ узлахъ святить пасху. Нѣкоторыя изъ старухъ хватали за подолъ платья шедшихъ впереди дѣвушекъ и говорили: «Куда ты бѣжишь? Нѣтъ догадки за старухой-матерью приглядѣть: вишь темень какая!»

Въ городѣ, на колокольняхъ задымились плошки, выбрасывая сѣроватое пламя. Анна Григорьевна вышла со двора.

Въ это же время, въ домѣ Отрубева происходило слѣдующее. Дмитрію Ефимовичу вздумалось перейдти на другую половину дона, въ ту комнату, гдѣ онъ жилъ съ покойною своею женою. Огромный, окованный желѣзомъ сундукъ, въ которомъ хранились бумаги и деньги, вмѣстѣ съ кроватью перенесенъ былъ на новоселье. Съ чердака взяты четыре старинныя кресла, обитыя матеріею нѣкогда красною, но въ настоящее время выточенною молью. Дмитрій Ефимовичъ приказалъ обить мёбель ситцемъ и былъ доволенъ перемѣщеніемъ, хотя его новая комната была не свѣтлѣе и не удобнѣе прежней. Больной и угрюмый старикъ опустился нравственно и физически и впадалъ, по временамъ, въ совершенную апатію. Алексѣй Дмитріевичъ замѣчалъ, что отецъ его потерялъ силы и энергію и постепенно разрушался. Старику наскучило слушать вѣчное поддакиванье сестры, ея безпрестанное ухаживанье, и онъ, лежа въ постели, отворачивался къ стѣнѣ и, говоря, что хочетъ спатъ, часто высылалъ Матрену Ефимовну изъ комнаты. Не сердясь уже въ душѣ на сына, онъ старался забыть все прошлое, ухватился за мысль женить его какъ можно скорѣе, и день-ото-дня становился къ нему ласковѣе.

— Я еще несовсѣмъ разорился, говорилъ онъ. — Какъ увижу что ты опомнишься — съ Богомъ, займись и торговлею. Хочешь — и заводъ возобновлю. Съ помощью Божіею, мы еще не ударимъ въ грязь лицомъ!

На слѣдующее утро въ домѣ Отрубева всѣ ходили, какъ говорится, подъ страхомъ. Болѣзнь Дмитрія Ефимовича развивалась съ новою силою, У него отнялся языкъ, и зрѣніе до того притупилось, что старикъ ужь не узнавалъ окружающихъ. Марковна съ ужасомъ замѣчала, что Матрена Ефимовна безпрестанно плакала и разговаривала сама съ собою, почему заключила, что, видно, старухѣ помереть въ этомъ году.

— Да и хозяину-то она умереть не дастъ, говорила Марковна: — все стонетъ да охаетъ надъ нимъ.

Алексѣй Дмитріевичъ почти безвыходно находился при отцѣ. Время, проведенное у постели умирающаго, пробудило много грустныхъ мыслей въ душѣ молодаго человѣка. Печальная дѣйствительность проходила предъ его глазами…

Онъ вспомнилъ, что, много лѣтъ тому назадъ, въ этой самой комнатѣ, умерла его мать. Ему живо представился отецъ, тогда еще видный, здоровый мужчина. Молодой человѣкъ вспомнилъ, какъ въ то время отецъ былъ ласковъ и нѣженъ къ нему; вспомнилъ, съ какою любовью онъ прижался къ груди отца и какъ глубоко сочувствовалъ его печали о ихъ общей потерѣ…

Еще никогда въ жизни не случалось Алексѣю Дмитріевичу такъ живо чувствовать свое одиночество. Находясь подъ вліяніемъ зрѣлища страданій любимаго имъ человѣка, предъ которымъ онъ вполнѣ сознавалъ себя виноватымъ, онъ преклонилъ колѣно и не замѣтилъ, какъ Матрена Ефимовна на ципочкахъ вошла въ комнату.

Старуха въ это время еще болѣе сморщилась, безпрестанно волновалась и спрашивала Лизавету Ларіоновну, будетъ ли братъ живъ. Та отвѣчала, что про то только знаетъ Богъ. Въ настоящую минуту Матрена Ефимовна была въ совершенно-разстроенномъ положеніи. Черная косынка сдвинулась у нея съ головы; конецъ сѣдой косы, высвободясь изъ-подъ косынки, торчалъ въ видѣ рога. Одинъ башмакъ былъ совсѣмъ стоптанъ и едва держался на ногѣ, на другой ногѣ башмака вовсе не было: онъ свалился съ ноги, когда Матрена Ефимовна суетилась подавать брату лекарства, и старуха, не замѣчая того, ходила въ одномъ шерстяномъ чулкѣ. Заботясь о ея здоровьѣ, чтебъ она не простудилась выбѣгая въ сѣни, Марковна надѣла на старуху вязаный шерстяной платокъ и завязала концы назади, что дѣлало костюмъ старухи чрезвычайно-оригинальнымъ.

— Алёшенька, сказала она, племяннику, положивъ руку ему на плечо: — полно тебѣ задумываться, не занемоги. Матвѣй Ѳедотычъ пришелъ тятеньку провѣдать. Плохъ мой кормилецъ! (она заплакала) охъ, очень-плохъ! продолжала Матрена Ефимовна и подошла къ двери.

Дверь тихо отворилась, и рослая фигура Матвѣя Ѳедотовича показалась въ дверяхъ. Алексѣй Дмитріевичъ сдѣлалъ невольноо судорожное движеніе губами: ему особенно въ эти минуты очень непріятно было видѣть Кульбасова. Принявъ огорченную физіономію, Матвѣй Ѳедотовичъ нагнулся и медленно подходилъ къ кровати больнаго; дружески кивая головою Алексѣю Дмитріевичу, онъ сдѣлалъ при этомъ кислую гримасу, вздыхая, закачалъ головою, поднялъ глаза въ потолокъ и показывалъ на грудь рукою.

Въ эту минуту у Дмитрія Ефимовича сдѣлалась еще хуже икота, Матрена Емшовна и Алексѣй Дмитріевичъ бросились къ постели больнаго. Руки и ноги старухи затряслись, и она едва устояла. Алексѣй Дмитріевичъ поблѣднѣлъ и взялся за ручку кресла, стоявшаго у постели. Матвѣй Ѳедотовичъ остановился неподвижно на одномъ мѣстѣ.

Отецъ дрожащею рукою благословилъ сына.

Еще нѣсколько мгновеній страданія — и послѣдній, глубокій вздохъ вылетѣлъ изъ груди Дмитрія Ефимовича.

— Осиротѣли мы съ тобой, Алёшенька! говорила Матрена Ефимовна. — Не покидай ты меня! скоро схоронишь ты и мои старыя кости!

— Не убивайте вы себя, Матрена Ефимовна! Вамъ здоровье нужно для Алексѣя Дмитрича, утѣшалъ старуху Матвѣй Ѳедотовичъ и, невольно-растроганный участью сиротъ, моргалъ глазами и тёръ вѣки желтымъ фуляровымъ платкомъ.

— Пришелъ часъ воли Божіей! Оно такъ и бытъ должно: больной старецъ и помираетъ. Земля въ землю и пойдетъ! заключилъ Кульбасовъ и указалъ на полъ.

Матрена Ефимовна обняла и Матвѣя Ѳедотовича. Алексѣй Дмитріевичъ долго не могъ прійдти въ себя отъ внезапной смерти отца. Послѣ девяти дней онъ отперъ сундукъ, стоявшій подъ кроватью покойнаго отца его, и досталъ отгуда домовыя книги, бумаги и нашелъ чистаго капитала, хранящагося въ билетахъ, на сто тысячъ рублей. Были и векселя на частныхъ лицахъ, но на незначительную сумму. Молодой человѣкъ не ожидалъ получить такое наслѣдство: Дмитрій Ефимовичъ никому изъ домашнихъ не разсказывалъ своихъ дѣлъ и былъ всегда скрытенъ и остороженъ въ торговыхъ операціяхъ.

Разумѣется, послѣ смерти Дмитрія Ефимовича всѣ съ любопытствомъ слѣдили за богатымъ наслѣдникомъ. У заднѣпровскихъ жителей, гдѣ новость не смѣняется новостью, извѣстіе о смерти старика получено было въ самый день праздника, утромъ, и потому цѣлую недѣлю шли толки о машиной свадьбѣ. Матрена Ефимовна отворила кладовую, наполненную разными вещами: шубами, бѣльемъ, платьемъ, оставшимся послѣ покойной матеря Алексѣя Дмитріевича. Старуха отдала племяннику кольцо и брильянтовыя серьги, сѣла на порогъ кладовой, наклонила голову на колѣни и сказала:

— Охъ, тошнёхоньно мнѣ, тошнёхонько! Женится Алёшенька на Межжеровой дочкѣ, женится! по всему вижу, что женится!

На этотъ разъ предчувствіе не обмануло старухи.

До шести недѣль Алексѣй Дмитріевичъ велъ уединенную жизнь и не думалъ никому говорить о своихъ будущихъ планахъ и надеждахъ; написалъ только тотчасъ же къ Машѣ, увѣдомилъ ее о смерти отца, просилъ и убѣждалъ дѣвушку какъ-можно-скорѣе пріѣхать въ городъ.

XV.

Ветхія крыши деревянныхъ домовъ на Заднѣпровской Улицѣ утонули въ зелени. Въ комнатахъ у Анны Григорьевны были отворены окны. Изъ сада вѣялъ теплый воздухъ, напитанный запахомъ цвѣтущей черемухи.

Анна Григорьевна, съ пріѣздомъ Маши, не измѣнила своего образа жизни, и въ домѣ у нея все шло по-прежнему. Только въ угольной комнатѣ, подлѣ двери, висѣли стѣнные часы, которые принесъ Алексѣй Дмитріевичъ и устроилъ ихъ ходъ. Одянъ Агапычъ былъ недоволенъ этимъ нововведеніемъ. Дожидаясь Алексѣя Дмитріевича, Анна Григорьевна иногда запаздывала обѣдомъ, и тогда случалось съ часами что-то очень-странное. Агапычъ переводилъ часы и часто, вмѣсто минутной, трогалъ часовую стрѣлку и говорилъ, что часы испортились.

— Да ихъ бы, Григорьевна, совсѣмъ не для чего тебѣ и заводить было, прибавлялъ онъ, тряся головой: — только шипятъ, да звонятъ безъ пути!

Посреди комнаты, гдѣ была конторка, стоялъ столъ, подлѣ котораго сидѣла Анна Григорьевна; напротивъ нея стояла Маша и кроила бѣлье. Старуха взяла со стола кусокъ полотна и развернула его, но вдругъ оставила работу, сняла очки, начала протирать ихъ платкомъ и, обернувъ голову къ окну, посмотрѣла въ садъ.

— Господь послалъ мнѣ добрыхъ людей, сказала она: — и я, недостойная, свыше силъ моихъ взъискана Его милостью. Богатства мнѣ не нужно, старыя руки еще прокормятъ, а въ любви дѣтской награждена я, благодаря Бога!

Анна Григорьевна, весело улыбаясь, глядѣла на Машу и была совершенно-счастлива.

Отрубевъ постоянно проводилъ время у невѣсты и всегда нехотя уходилъ домой. Воспоминаніе прошлаго все еще непріятно на него дѣйствовало, когда онъ оставался одинъ въ мезонинѣ. Старый отцовскій домъ наводилъ на него уныніе, и онъ началъ перестроивать его по своему плану. Еще за два года до смерти, старикъ заготовилъ лѣсъ для перестройки, но лѣсъ гнилъ, и больной Дмитрій Ефимовичъ только отъ нечего-дѣлать говорилъ сестрѣ, чтобъ она смотрѣла, не растащили бы со двора доски. Занимаясь перестройкою, Алексѣй Дмитріевичъ придумалъ устроить на мезонинѣ удобное помѣщеніе для Анны Григорьевны и предлагалъ тёткѣ, покуда перестроивали домъ, переѣхать къ Межжеровымъ, но Матрена Ефимовна держалась примѣты: что если на старости лѣтъ перемѣнитъ мѣсто, гдѣ ужь прожила столько лѣтъ, то скоро умретъ, и потому перешла жить въ полуразвалившійся флигель. Матрена Ефимовна изрѣдка видалась съ Анною Григорьевною, и старухи чрезъ Алексѣя Дмитріевича посылали другъ другу поклоны. Отрубевъ окончилъ перестройку и женился.

Сосѣди замѣчали, что у Сысоевны порвался звонкій голосъ, и она похудѣла. Молодые долго упрашивали Анну Григорьевну переѣхать къ нимъ. Но привычка къ своей темной спальнѣ удерживала старуху за Днѣпромъ: она боялась поселить вражду между теткою и племянникомъ.

Семенъ не хотѣлъ разстаться съ своимъ домомъ и на предложеніе шурина жить у него отвѣчалъ: — я у тебя въ домѣ буду какъ въ лѣсу, а здѣсь у меня все подъ-рукою. Мы здѣсь останемся съ Агапычемъ. Да и за что мы домишко нашъ оставитъ опальнымъ? А наемщики какіе у насъ будутъ.

Несмотря на сопротивленіе тёщи, Отрубевъ велѣлъ обшить ея домъ новымъ тёсомъ и покрыть крышу сарая, гдѣ Семенъ могъ спать лѣтомъ на сѣновалѣ, не боясь дождя.

Хотя перестройка и не требовала большихъ издержекъ, но Матрена Ефимовна сердилась и горевала, что осѣтила племянника женина роденька, и разсказывала, какъ заставила Межжерова выстроить новый домъ. Матрена Ефимовна и тѣмъ была недовольна, что Маша сама занималась хозяйствомъ; но на ворчанье ея никто не обращалъ вниманія.

В. С. Глинка.

"Отечественныя Записки", т. 93, 1854