Задачи современной критики
править- ) Изъ сочиненія Matthew Arnold: Essays in criticism (two volumes, vol I)* Leipzig 1887.
Критическая способность безспорно принадлежитъ къ болѣе низкому разряду, чѣмъ способность творческая. Нельзя отрицать, что творческая способность, свободная творческая дѣятельность составляетъ высшее проявленіе человѣческаго ума; доказывается это уже тѣмъ истиннымъ наслажденіемъ, которое люди находятъ въ подобной дѣятельности. Но несомнѣнно также, что люди испытываютъ наслажденіе творчества и на иныхъ поприщахъ, кромѣ созиданія великихъ произведеній литературы и искусства. Не будь этого, для большинства людей былъ-бы закрытъ доступъ къ источнику истиннаго человѣческаго счастья. Они могутъ найти это счастье въ добрыхъ дѣлахъ, они могутъ обрѣсти его въ занятіяхъ наукой, его можетъ дать занятіе критикой. Это первое соображеніе. Далѣе нужно замѣтить, что приложеніе творческой способности къ созданію великихъ твореній литературы или искусства возможно не во всѣ времена и не при всякихъ условіяхъ, какъ-бы высоко ни стояла эта дѣятельность надъ всѣми другими, и что, такимъ образомъ, трудъ можетъ быть потраченъ на тщетныя попытки, между тѣмъ, какъ онъ могъ-бы быть съ большимъ успѣхомъ употребленъ на подготовленіе къ творческой дѣятельности, на созданіе ея возможности. Творческая способность можетъ проявлять себя лишь при наличности извѣстныхъ элементовъ, извѣстнаго матеріала. А если ихъ нѣтъ подъ рукой? Въ такомъ случаѣ, она, конечно, должна ждать, пока они появятся. Для литературы-же тѣми элементами, надъ которыми работаетъ творческая сила, являются идеи, — высшія изъ «ходячихъ» идей данной эпохи но всѣмъ вопросамъ, затрогиваемымъ литературою. Во всякомъ случаѣ, мы можемъ утвердительно сказать, что для современной литературы проявленіе творческой дѣятельности безъ помощи такихъ идей не можетъ быть плодотворно. Я именно говорю «ходячихъ» идей, а не просто идей, доступныхъ данной эпохѣ, потому что творческій литературный геній не проявляется преимущественно въ созданіи новыхъ идей, — это составляетъ скорѣе задачу философіи. Главная задача литературнаго генія есть синтезъ и изложеніе, а не анализъ и открытіе; ему дано — вдохновляться извѣстной умственной и духовной атмосферой, извѣстнымъ строемъ идей, окружающихъ его, влагать въ эти идеи свою божественную силу, выражать ихъ въ наиболѣе яркихъ и привлекательныхъ сопоставленіяхъ, — однимъ словомъ, создавать съ ихъ помощью прекрасныя творенія. Но, чтобы свободно творить, ему необходимо находиться среди извѣстнаго строя идей, а это не является по заказу. Этимъ объясняется, почему великія творческія эпохи въ литературѣ столь рѣдки, почему встрѣчается такъ много неудовлетворительнаго въ произведеніяхъ многихъ несомнѣнно геніальныхъ людей г для созданія образцоваго литературнаго произведенія требуется сотрудничество двухъ силъ: силы человѣческаго ума и значительности даннаго момента. А безъ этой «исторической» силы момента личной силы ума — недостаточно. Проявленіе творческой способности обусловливается опредѣленными элементами, а созданіе этихъ элементовъ зависитъ не отъ нея. Они гораздо болѣе подчинены силѣ критической.
Способность къ критической оцѣнкѣ заключается въ томъ, чтобы по всѣмъ отраслямъ знанія, въ богословіи, философіи, исторіи, въ искусствѣ и въ наукѣ разсматривать предметъ въ его истинномъ свѣтѣ. Такимъ образомъ, конечною цѣлью критики является созданіе духовной среды, которою творческая способность могла-бы воспользоваться. Цѣль ея — установить извѣстный строй идей, хотя-бы и не безусловно истинныхъ, но истинныхъ по сравненію съ тѣми, которыя ими устраняются, и давать перевѣсъ лучшимъ идеямъ. Въ извѣстныя минуты новыя идеи проникаютъ въ общество, истинность этихъ идей провѣряется житейскимъ опытомъ и повсюду начинается умственное движеніе, изъ котораго и получаютъ свое начало творческія эпохи въ литературѣ.
Поэту необходимо ознакомиться съ жизнью и людьми, прежде чѣмъ изображать ихъ въ поэзіи, а такъ какъ современная намъ жизнь и общество отличаются весьма сложнымъ характеромъ, то твореніе современнаго таланта требуетъ громадной критической подготовки, безъ которой оно должно оказаться сравнительно посредственнымъ, безсодержательнымъ и недолговѣчнымъ.
Мнѣ всегда казалось, что тотъ блестящій подъемъ творческой дѣятельности въ нашей, англійской, литературѣ, который ознаменовалъ первую четверть нынѣшняго столѣтія, въ сущности имѣлъ въ себѣ нѣчто преждевременное, и что поэтому большая часть произведеній этой эпохи, несмотря на горячія упованія, которыя на нихъ возлагались тогда и возлагаются еще нынѣ, обречены на существованіе едва-ли болѣе прочное, чѣмъ произведенія другихъ менѣе яркихъ эпохъ. Эта «преждевременность» произошла оттого, что литература той эпохи не имѣла въ своемъ распоряженіи достаточно данныхъ, достаточно матеріала. Говоря другими словами, англійская поэзія первой четверти нынѣшняго столѣтія, обладая въ полной мѣрѣ энергіей и творческой способностью, не обладала достаточнымъ знаніемъ. Нашимъ поэтамъ той эпохи недоставало не книгъ и не начитанности: Шелли читалъ очень много, Кольриджъ обладалъ громадною начитанностью. Пиндаръ и Софоклъ имѣли не много книгъ въ своемъ распоряженіи. Шекспиръ не отличался большою начитанностью. Но въ Греціи временъ Пиндара и Софокла и въ Англіи временъ Шекспира поэтъ жилъ въ круговоротѣ идей, оказывавшихъ въ высшей степени живительное и плодотворное вліяніе на его творческую способность. Общество было въ полной мѣрѣ проникнуто свѣжими мыслями, въ немъ кипѣла умственная жизнь. А такое положеніе вещей есть истинное условіе для проявленія творческой способности; въ немъ она находитъ необходимыя для нея данныя, необходимый матеріалъ. Всѣ книги въ мірѣ имѣютъ значеніе лишь какъ средство для достиженія этого. Но если въ данную минуту этихъ условій не существуетъ, то книги могутъ помочь человѣку создать для себя нѣчто похожее на эти условія, создать цѣлый міръ знанія и мысли, среди которыхъ онъ могъ Аы жить и работать. Это не можетъ замѣнить художнику всенароднаго распространенія жизни и мысли временъ Софокла и Шекспира, но помимо того, что оно можетъ служить средствомъ для подготовленія подобныхъ эпохъ, это настроеніе (если многіе участвуютъ въ немъ) несомнѣнно можетъ создать живительную и подкрѣпляющую атмосферу, цѣнную саму по себѣ. Подобную атмосферу создали для Гете, въ эпоху его жизни и литературной дѣятельности, многосторонняя ученость Германіи и издавна развившаяся въ ней способность къ многосторонней критикѣ. Тамъ не было національнаго блеска жизни и мысли, какъ въ Аѳинахъ временъ Перикла и въ Англіи временъ Елисаветы — и это было извѣстнымъ минусомъ для поэта — но было нѣчто отчасти замѣняющее ту жизнь, — высокая культура и ничѣмъ не скованное мышленіе значительной части нѣмецкаго общества. Въ этомъ была его сила. Въ Англіи первой четверти нынѣшняго столѣтія не было ни блеска національной жизни и мысли, подобнаго тому, какой мы видимъ въ эпоху Елисаветы, ни даже той культуры и научнаго образованія, ни того развитія критической мысли, какіе существовали въ Германіи. Поэтому, поэтическому творчеству недоставало для успѣха въ высшемъ смыслѣ этого слова матеріаловъ и твердаго основанія. Не мудрено, если ему не далось всестороннее пониманіе и истолкованіе жизни.
На первый взглядъ кажется страннымъ, что обширное движеніе умовъ, порожденное французской революціей и ея эпохой, не выразилось жатвой геніальныхъ произведеній, равной той, какую принесли умственное движеніе великой плодотворной эпохи Греціи, или эпохи Возрожденія съ ея мощнымъ эпизодомъ — Реформаціей. Но дѣло въ томъ, что французская революція приняла характеръ, рѣзко отличающій ее отъ вышеупомянутыхъ движеній. Эти послѣднія были движенія преимущественно умственныя, духовныя. Въ нихъ человѣческій духъ искалъ удовлетворенія въ самомъ себѣ и въ своей собственной жизнедѣятельности. Французская же революція приняла политическій и практическій характеръ. Движеніе умовъ, возникшее во Франціи при старомъ порядкѣ, между 1700 и 17 89 годами, имѣло гораздо больше общаго съ эпохой Возрожденія, чѣмъ сама революція; Франція временъ Вольтера и Руссо имѣла несравненно болѣе сильное вліяніе на умы въ Европѣ, чѣмъ Франція временъ революціи. Гете, необинуясь, упрекалъ, революцію въ томъ, что она «отодвинула назадъ мирную культуру».. Какъ многое объясняется въ Байронѣ тѣмъ, что его выдвинуло великое движеніе чувства, а не великое движеніе ума. При всемъ томъ, французская революція — предметъ слѣпого обожанія и слѣпой ненависти — несомнѣнно имѣетъ своимъ двигательнымъ мотивомъ разумъ людей, а не ихъ практическія стремленія, чѣмъ она и отличается отъ англійской революціи временъ Карла І-го. Это-же придаетъ ей гораздо болѣе духовнаго, всемірнаго значенія, чѣмъ мы. англичане, можемъ, приписать своей революціи, хотя на практикѣ эта послѣдняя оказалась болѣе успѣшною. Французская революція основывалась на строѣ мысли всемірнаго, неизмѣннаго и непреложнаго свойства. Въ 1789 году преобладалъ вопросъ: сообразно-ли это съ разумомъ? Въ 1642 году спрашивали: согласно-ли это съ закономъ? или, при дальнѣйшемъ революціонномъ движеніи, — согласно-ли это съ совѣстью? Такова отличительная черта англійскаго характера, — черта, достойная всякаго уваженія въ своей опредѣленной сферѣ. Но что считается закономъ въ одномъ мѣстѣ, не считается имъ въ другомъ; что считается закономъ сегодня, можетъ перестать считаться имъ завтра. Что касается совѣсти — то, что связываетъ совѣсть одного человѣка, не имѣетъ силы надъ совѣстью другого. Но законы разума имѣютъ безусловное, неизмѣнное, всемірное значеніе.
То, что цѣлая нація прониклась восторженнымъ поклоненіемъ чистому разуму и такъ горячо и ревностно старалась доставить побѣду его предписаніямъ, является фактомъ весьма замѣчательнымъ, если принять во вниманіе, какъ мало вообще идеи входятъ въ побужденія, руководящія людской толпой. Несмотря на безумное направленіе, данное этому восторженному порыву, несмотря на преступленія и сумасбродства, въ которыя она была вовлечена, французская революція черпала свою силу, — живую до сихъ поръ, — изъ могущества, всемірности и непреложности тѣхъ идей, которыя она себѣ поставила закономъ, изъ того страстнаго увлеченія этими идеями, которое она сумѣла внушить толпѣ; она была и, вѣроятно, надолго останется величайшимъ, наиболѣе животворнымъ историческимъ событіемъ. А такъ-какъ никакое искреннее увлеченіе духовными идеями, хотя-бы оно во многихъ отношеніяхъ и превратилось въ заблужденіе, не пропадаетъ даромъ, а приноситъ свою долю добра, то и Франція вынесла изъ своихъ увлеченій плодъ естественный и законный, хотя не совсѣмъ тотъ, котораго она ожидала: она является той страной въ Европѣ, гдѣ всего сильнѣе народная жизнь.
Непреодолимая склонность искать немедленнаго политическаго и практическаго приложенія всѣмъ высокимъ идеямъ разума пагубна.
А между тѣмъ именно здѣсь англичанинъ попадаетъ въ свою стихію. Англичанинъ, вообще, похожъ на лорда Оуклэнда, современника Борка, который въ запискѣ о французской революціи толкуетъ о «нѣкіихъ негодяяхъ, присвоившихъ себѣ названіе философовъ, которые вообразили себя способными перестроить общество по новой системѣ». Англичанинъ прозванъ политическимъ животнымъ, и онъ такъ высоко цѣнитъ все, что носитъ политическій и практическій характеръ, что неудивительно, если идеи дѣлаются для него предметомъ антипатіи, и мыслители являются въ его глазахъ «негодяями», такъ какъ идеи и мыслители иногда дерзко вмѣшиваются въ его политику и житейскій обиходъ. Бѣда была бы не велика, если-бы антипатія и пренебреженіе относились только къ идеямъ, необдуманно перенесеннымъ изъ свойственной имъ сферы и преждевременно примѣшаннымъ къ практической жизни. Но дѣло въ томъ, что у англичанъ эти чувства неизбѣжно распространяются на идеи вообще и на всю духовную жизнь. Практика для нихъ — все, свободное движеніе мысли — ничто. Что свободная дѣятельность мысли, направленная на всѣ явленія жизни, можетъ быть желательна, составляетъ сама по себѣ наслажденіе, что изъ нея получается существенный запасъ тѣхъ элементовъ, безъ которыхъ духъ народа чѣмъ-бы онъ ни старался ихъ замѣнить, долженъ съ теченіемъ времени заглохнуть отъ недостатка питанія, — такое понятіе съ трудомъ усвоивается англійскимъ умомъ. Достойно замѣчанія, что слово «curiosity» (любознательность), которое на другихъ языкахъ чаще употребляется въ хорошемъ смыслѣ, подразумѣвая безкорыстное влеченіе къ свободной дѣятельности ума во всѣхъ областяхъ знанія, — на англійскомъ языкѣ вовсе не имѣетъ подобнаго значенія, а скорѣе указываетъ на дурное, непохвальное качество (любопытство). Но критика, настоящая критика, есть по преимуществу выраженіе этого перваго высокаго свойства человѣческаго ума — любознательности. Она повинуется инстинкту, побуждающему ее узнавать все лучшее, что появляется на свѣтѣ по части знанія и мысли, и оцѣниваетъ знаніе и мысль въ той мѣрѣ, насколько они отвѣчаютъ этому лучшему, не допуская вмѣшательства какихъ-бы то ни было другихъ соображеній. Такое инстинктивное влеченіе, я полагаю, не сродно практической англійской натурѣ, а если оно до нѣкоторой степени и существовало въ ней, то успѣло оцѣпенѣть и покрыться ржавчиной въ теченіе долгаго періода давленія, которому оно подвергалось въ эпоху концентраціи, слѣдовавшую за французской революціей. Но эпохи концентраціи не могутъ длиться вѣчно; по естественному ходу событій, на смѣну имъ являются эпохи расширенія мыслительной дѣятельности. Подобная эпоха, повидимому, возникаетъ въ нашей странѣ. Во-первыхъ, всякая опасность со стороны враждебнаго насильственнаго давленія чужеземныхъ идей на нашъ образъ дѣйствія давно уже миновала; подобно путешественнику въ баснѣ, мы, поэтому, ужъ не такъ плотно закутываемся въ свой плащъ. Затѣмъ, благодаря продолжительному миру, идеи Европы постепенно и дружелюбно прокрадываются къ намъ и примѣшиваются, хотя и въ безконечно малыхъ дозахъ, къ нашимъ собственнымъ понятіямъ.
Робкія проявленія любознательности (не любопытства!) возникаютъ: между нами, и въ нихъ-то критическая дѣятельность должна найти удобную почву для своего развитія. Сперва критика. Затѣмъ, когда она сдѣлаетъ свое дѣло, быть можетъ, настанетъ время и для истинной творческой дѣятельности.
Для англійской критики представляется дѣломъ первой важности ясно уразумѣть, какимъ правиломъ она должна руководиться, чтобы воспользоваться открывающимся для нея поприщемъ и чтобы результаты ея дѣятельности оказались въ будущемъ плодотворны. Правило это можетъ быть выражено однимъ словомъ: безкорыстіе. А какимъ образомъ критика можетъ выказать безкорыстіе? Избѣгая того, что называется «практической точкой зрѣнія»; твердо слѣдуя внутреннему присущему ей закону, который состоитъ въ свободномъ проявленіи мыслительной дѣятельности по всѣмъ вопросамъ, ею затрогиваемымъ, твердо и непоколебимо отказываясь служить орудіемъ всякимъ побочнымъ практическимъ и политическимъ соображеніямъ, которыя люди, иногда вполнѣ -законно, такъ любятъ приводить въ связь съ идеями. У насъ въ Англіи никогда не будетъ недостатка въ этой связи, но критикѣ собственно до этихъ соображеній нѣтъ никакого дѣла. Ея задача, какъ я уже говорилъ, состоитъ въ томъ, чтобы знакомиться со всѣмъ, что есть лучшаго на свѣтѣ по части знанія и мысли, въ свою очередь дѣлать это лучшее общеизвѣстнымъ, создавать обмѣнъ истинныхъ и свѣжихъ идей. Ея обязанность исполнять эту задачу съ непоколебимою честностью и надлежащимъ знаніемъ дѣла; она должна ограничить свою дѣятельность вышесказаннымъ и оставить въ сторонѣ, всѣ вопросы, имѣющіе практическія приложенія и послѣдствія, вопросы, которымъ большинство всегда будетъ придавать достаточно цѣны. Въ противномъ случаѣ, критика измѣнитъ своему истинному назначенію и будетъ продолжать свой путь по прежней избитой колеѣ, не умѣя воспользоваться новымъ открывающимся для нея поприщемъ. Ибо, что губитъ въ настоящее время англійскую критику? Практическія соображенія, которыя прицѣпляются къ ней и заглушаютъ ее. Она служитъ интересамъ, до которыхъ ей нѣтъ дѣла. Наши органы критики являются органами людей и партій, преслѣдующихъ практическія цѣли, и въ ихъ глазахъ эти практическія цѣли стоятъ на первомъ планѣ, а умственная дѣятельность — на второмъ. Они ее допускаютъ лишь въ той мѣрѣ, насколько она не противорѣчивъ преслѣдованію ихъ ближайшихъ цѣлей. У насъ нѣтъ органа, подобнаго «Revue des Deux Mondes», главная задача котораго состоитъ въ усвоеніи и выраженіи всего лучшаго въ мірѣ по части знанія и мысли, и который, можно сказать, представляетъ изъ себя истинный органъ свободнаго проявленія умственной дѣятельности. Но у насъ есть «Edinburgh Review», который служитъ органомъ для старой партіи вигговъ и для той умственной дѣятельности, которая совмѣстима съ ихъ программой. У насъ есть «Quarterly Review», служащая органомъ для партіи торіевъ и для умственной дѣятельности, совмѣстимой съ ихъ программой. У насъ есть «British Quarterly Review», которая служитъ органомъ для партіи политической оппозиціи и для умственной дѣятельности, совмѣстимой съ программой этой партіи. У насъ есть газета «Таймсъ», которая служитъ органомъ для зауряднаго, самодовольнаго, зажиточнаго англичанина и для той умственной дѣятельности, которая подходитъ къ его кругозору. И такъ далѣе, для всѣхъ разнообразныхъ фракцій нашего общества, религіозныхъ и политическихъ. Каждая фракція имѣетъ свой органъ критики, но мысль о соединеніи всѣхъ фракцій для общаго наслажденія свободной, безкорыстной, мыслительной дѣятельностью не встрѣчаетъ ни малѣйшаго сочувствія. Лишь только эта умственная дѣятельность ищетъ болѣе широкаго поприща, лишь только она пытается освободиться отъ гнета практическихъ соображеній, ее осаживаютъ и натягиваютъ удила. Почти неизбѣжно, чтобы люди дѣлились на секты и партіи, чтобы у каждой изъ этихъ сектъ и партій былъ свой органъ, преданный ея интересамъ; но хорошо было-бы также, если бы рядомъ съ этимъ существовала критика, не въ качествѣ служительницы этихъ интересовъ, не въ качествѣ ихъ противницы, но вполнѣ отъ нихъ независимая. Никакая другая критика не добьется никогда существеннаго вліянія, никогда вполнѣ не достигнетъ своей цѣли, — созданія обмѣна истинныхъ и свѣжихъ идей.
Критика въ нашей странѣ такъ мало трудилась въ чисто умственной сферѣ, такъ недалеко ушла отъ повседневныхъ интересовъ жизни, отличалась такимъ исключительно полемическимъ характеромъ, что не мудрено, если она такъ плохо исполнила свою главную духовную задачу.
Задача эта состоитъ въ томъ, чтобы удерживать людей отъ опошливающаго и притупляющаго самодовольства, чтобы вести ихъ по пути къ усовершенствованію, обращать ихъ вниманіе на то, что цѣнно само по себѣ, — на безусловную красоту и гармонію.
Полемически-практическая критика заставляетъ людей не замѣчать несообразностей и пробѣловъ ихъ житейскаго строя, заставляетъ ихъ упорно утверждать его идеальное совершенство, чтобы предупредить возможныя на него нападки. Ясно, что такой образъ дѣйствіи имѣетъ на людей тлетворное вліяніе.
Избѣгая безплодныя столкновенія, отрекаясь отъ сферы, гдѣ лишь узкія и относительныя понятія имѣютъ цѣну и законную силу, критика можетъ умалить свое минутное значеніе, но только на этомъ пути можетъ она получить доступъ къ тѣмъ болѣе широкимъ и болѣе совершеннымъ понятіямъ, которымъ она въ дѣйствительности должна всецѣло служить.
Мнѣ скажутъ, что путь, предписываемый мною критикѣ, слишкомъ извилистый и окольный, и что отрѣшившись, подобно индійскому факиру, отъ практической жизни, она обрекаетъ себя на медлительный и безвѣстный трудъ. Пускай такъ; но это единственный приличествующій критикѣ трудъ. Большинство человѣчества никогда не будетъ стремиться къ пониманію истинной сути вещей. Оно будетъ довольствоваться весьма неточными, «приблизительными» понятіями. На этихъ «приблизительныхъ» понятіяхъ и зиждется весь практическій строй жизни: иначе и быть не можетъ. Нѣтъ сомнѣнія, что тотъ, кто поставитъ себѣ за правило судить о вещахъ по ихъ истинному смыслу и значенію, долженъ очутиться въ весьма тѣсномъ кружкѣ единомышленниковъ. Но несомнѣнно также, что только черезъ мужественныя усилія такого, хотя-бы малочисленнаго кружка, безусловно истинныя идеи могутъ получить распространеніе. Стремительность и суета практической жизни будетъ всегда имѣть одуряющую привлекательность для самаго хладнокровнаго зрителя, всегда будетъ грозить затянуть его въ свой водоворотъ, особливо тамъ, гдѣ практическая сторона жизни такъ могущественна, какъ въ Англіи. А между тѣмъ, только оставаясь вполнѣ хладнокровнымъ и не подчиняясь практическому взгляду на жизнь, критикъ и будетъ въ состояніи принести пользу этой самой жизни, и только слѣдуя самымъ добросовѣстнымъ образомъ по избранному имъ пути и убѣдивъ, наконецъ, человѣка — практика въ своемъ чистосердечіи, можетъ критикъ избѣжать недоразумѣній, непрерывно ему угрожающихъ.
Практическій человѣкъ не склоненъ вдаваться въ тонкія различія, а этими-то различіями распространяется истинная высшая культура. Однако, не такъ легко заставить практическаго человѣка понять, что предметъ, на который онъ привыкъ смотрѣть всегда лишь съ одной стороны, который онъ высоко цѣнитъ и который съ этой точки зрѣнія, быть можетъ, вполнѣ заслуживаетъ его похвалы и удивленія, — что этотъ предметъ, если посмотрѣть на него съ другой стороны, можетъ показаться далеко не столь благодѣтельнымъ и прекраснымъ и однако все-же сохранить свое значеніе въ практической жизни. Гдѣ намъ найти выраженія достаточно безобидныя, какъ намъ достаточно очевидно доказать чистоту нашихъ намѣреній, чтобы рѣшиться сказать англійскому политику, что сама британская конституція, которая съ точки зрѣнія практической представляется такимъ величественнымъ орудіемъ прогресса и добродѣтели, разсматриваемая съ точки зрѣнія теоретической, со всѣми ея компромиссами, пристрастіемъ къ фактамъ и ненавистью къ теоріямъ, съ ея старательнымъ избѣганіемъ ясно формулированныхъ мыслей, — что разсматриваемая съ этой точки зрѣнія наша державная конституція по временамъ смахиваетъ (да проститъ меня тѣнь лорда Сомерса!) на громадную машину для фабрикаціи «филистеровъ»? Какъ можетъ, напримѣръ, сказать это Коббегь, не подвергаясь ложнымъ толкованіямъ, когда онъ уже и такъ очерненъ дымомъ тѣхъ стычекъ, которыя онъ въ продолженіе всей жизни имѣлъ на поприщѣ политическомъ? Какъ можетъ это сказать Карлейль, не подвергаясь ложнымъ толкованіямъ послѣ своего яростнаго вторженія въ это поприще со своимъ «Latter-Day Pamphlets?» А. Рескинъ — послѣ своей задорной политической экономіи? Повторяю, критикъ долженъ держаться внѣ области ближайшей практической дѣятельности, политической, соціальной или гуманитарной, если онъ хочетъ положить начало тому болѣе свободному отвлеченному отношенію къ предмету, благотворное дѣйствіе котораго со временемъ можетъ отозваться и на практической жизни, но уже вполнѣ естественнымъ и, слѣдовательно, неотразимымъ образомъ.
Какъ-бы онъ ни дѣйствовалъ, критикъ, однако, все-же будетъ часто подвергаться ложнымъ толкованіямъ, и нигдѣ въ такой мѣрѣ, какъ у насъ. Ибо у насъ публика не расположена понять, что внѣ этого свободнаго, безпристрастнаго отношенія къ предметамъ нѣтъ мѣста истинѣ и высшей культурѣ. Она такъ погружена въ практическую жизнь, такъ привыкла почерпать всѣ свои понятія изъ этой жизни и ея рутины, что способна воображать, что даже истина и культура могутъ быть достигнуты при помощи этой рутины, и что желаніе достигнуть ихъ инымъ путемъ является дерзкой причудой. «Всѣ мы terrae filii — сыны земли», восклицаетъ ихъ краснорѣчивый защитникъ, "всѣ мы филистеры! Мы не хотимъ и знать иного пути, кромѣ пути филистеровъ. Организуемъ у себя "соціальное движеніе; составимъ партію для изысканія истины и новыхъ идей; назовемъ ее либеральной партіей; сплотимся тѣсно между собою, «будемъ поддерживать другъ друга. Не нужно намъ этихъ пустяковъ — независимой критики, умственныхъ тонкостей, разсужденій „о званыхъ и избранныхъ“. Нечего намъ безпокоиться о томъ, что думаютъ въ чужихъ странахъ; мы сами все для себя придумаемъ но мѣрѣ надобности. Если кто изъ насъ говорилъ хорошо, будемъ ему рукоплескать. Если онъ говорить плохо, — будемъ ему также рукоплескать; всѣ мы люди одной партіи, всѣ мы либералы, всѣ мы искатели истины». При такихъ условіяхъ исканіе истины является, на самомъ дѣлѣ, общественнымъ, практическимъ, пріятнымъ занятіемъ, гдѣ недостаетъ только предсѣдателя, секретаря и газетныхъ объявленій, съ прибавкою отъ времени до времени, какъ возбуждающаго средства, легкаго скандала и небольшой борьбы ради пріятнаго сознанія преодолѣваемаго затрудненія. Вообще, много суеты и мало мысли. Дѣйствовать — такъ легко, говоритъ Гете, думать такъ трудно. Правда, что для критика представляется не мало искушенія плыть по теченію, записаться въ ряды партій, въ ряды этихъ сыновъ земли; какъ-то неловко отдѣляться отъ сыновъ земли, когда мы видимъ среди нихъ столько хорошихъ людей. Но критикъ обязанъ давать имъ отпоръ, и если сопротивленіе оказывается тщетнымъ, то, по крайней мѣрѣ, воскликнуть вмѣстѣ съ Оберманомъ: Périssons en résistant.
Подобныя правила составляютъ элементарные законы критики, но они никогда не сдѣлаются популярными; въ нашей странѣ они имѣли весьма мало послѣдователей, да и тѣмъ приходилось бороться съ большими затрудненіями. Поэтому, необходимо неустанно напоминать объ этихъ законахъ. Критика должна отстаивать свою независимость отъ практическаго направленія и его цѣлей. Даже благонамѣренныя усилія должны ею быть встрѣчены съ неодобреніемъ, если они могутъ повести къ съуживанію и опошливанію идеальныхъ стремленій. Критика не должна стремиться къ цѣли ради одного ея практическаго значенія. Она должна быть терпѣлива и умѣть выжидать. Она должна быть гибка и умѣть во время отстраниться. Она должна умѣть изучать и оцѣнивать всѣ элементы, требуемые для полнаго духовнаго совершенства, хотя-бы они служили силѣ, которая въ практической жизни могла-бы оказаться зловредной. Она должна умѣть различать духовные недостатки и ошибки даже тѣхъ направленій, которыя на практикѣ дѣйствуютъ благотворно. И все это безъ всякаго пристрастія, безъ всякаго желанія служить или вредить той или другой сторонѣ практической жизни. Когда посмотримъ, напримѣръ, на англійскій судъ по бракоразводнымъ дѣламъ, — учрежденіе, представляющее, можетъ быть, свои практическія удобства, но которое, съ точки зрѣнія идеала, такъ отвратительно; учрежденіе, которое допускаетъ разводъ, а между тѣмъ не умѣетъ придать ему пристойной формы; учрежденіе, которое даетъ возможность мужу избавиться отъ жены, а женѣ — отъ мужа, но предварительно заставляетъ ихъ, для назиданія публики, протащить другъ друга черезъ грязную лужу невыразимаго позора!.. Когда посмотришь на это восхитительное учрежденіе, съ его публичными разбирательствами, его газетными отчетами, его денежными вознагражденіями, то по сравненію, католическое ученіе о бракѣ должно показаться чѣмъ-то освѣжающимъ и возвышающимъ душу.. Или когда протестантизмъ, въ силу своего яко-бы раціональнаго и интеллектуальнаго происхожденія, слишкомъ уже авторитетно предписываетъ законы критикѣ, для этой послѣдней позволительно, и даже обязательно, напомнить ему, что его притязанія въ этомъ смыслѣ ложны и для него вредны, что реформація была скорѣе нравственнымъ, чѣмъ умственнымъ переворотомъ. Но изъ-за этого критикѣ не слѣдуетъ забывать, какъ много сдѣлано протестантизмомъ въ области практической и нравственной. Не слѣдуетъ забывать и того, что даже въ сферѣ умственной протестантизмъ, хотя и ощупью и спотыкаясь, все-же помогалъ возрожденію въ его движеніи впередъ, между тѣмъ какъ католицизмъ яростно загораживалъ ему путь.
Недавно я слышалъ, какъ человѣкъ умный и дѣятельный, указывая; на недостатокъ энергіи и предпріимчивости въ теперешней англійской молодежи, сравнивалъ ее со своими современниками лѣтъ 20 тому-назадъ: «какими мы были тогда преобразователями! какъ мы горячились! какъ мы разбирали каждое учрежденіе въ церкви и государствѣ и готовились все перестроить на идеальныхъ основаніяхъ!» Онъ видѣлъ въ окружающемъ его затишьѣ признаки духовнаго истощенія. Я-же скорѣе расположенъ видѣть въ немъ періодъ отдыха, послѣ котораго долженъ совершиться поворотъ къ новому пути духовнаго прогресса. Въ продолженіе долгихъ лѣтъ, все, что было между нами молодого и пылкаго, разсматривало каждый вопросъ въ неразрывной связи съ исторической и практической жизнью. Мы приблизительно исчерпали выгодныя стороны такого взгляда на вещи, мы извлекли изъ него все, что могли извлечь. Попытаемся-же теперь взглянуть на вещи съ болѣе безкорыстной точки зрѣнія, отдадимся болѣе спокойному теченію умственной и духовной жизни. Эта жизнь также можетъ имѣть свои увлеченія и опасности, новъ данную минуту они намъ не угрожаютъ. Позаботимся о томъ, чтобы пріумножить и освѣжить нашъ запасъ истинныхъ идей, вмѣсто того, чтобы, лишь только намъ попадется идея или полъ-идеи, тотчасъ-же "бѣжать на улицу, чтобы ей тамъ доставить торжество. Въ концѣ концовъ, наши идеи тѣмъ болѣе получатъ вліянія на людей, чѣмъ болѣе мы имъ дадимъ созрѣть.
Если я такъ настойчиво указывалъ путь, по которому должна слѣдовать критика при обсужденіи политическихъ и религіозныхъ вопросовъ, то это потому, что относительно этихъ жгучихъ вопросовъ всего легче сбиться. Я главнымъ образомъ имѣлъ въ виду правильное отношеніе критики ко всѣмъ вообще явленіямъ: ея общій тонъ и настроеніе. Но затѣмъ является другой вопросъ: что собственно должно служить предметомъ литературной критики? Тутъ ея направленіе опредѣляется основной идеей, обусловливающей само ея существованіе: безкорыстнымъ стремленіемъ узнавать все, что появляется на свѣтѣ лучшаго по части знанія и мысли, распространять это лучшее и, такимъ образомъ, создавать обмѣнъ свѣжихъ и истинныхъ идей. По самой природѣ вещей, такъ какъ Англія не составляетъ всей вселенной, многое изъ того лучшаго, что появляется въ ученомъ и мыслящемъ мірѣ, не можетъ быть взрощено на англійской почвѣ, а должно получаться изъ другихъ странъ. Но именно это чужестранное всего труднѣе до насъ доходитъ, пока насъ такъ сильно охватываетъ англійская атмосфера мысли, всецѣло поглощая наше вниманіе. Поэтому англійскій литературный критикъ долженъ преимущественно останавливаться на идеяхъ другихъ народовъ, разсматривая особенно тщательно тѣ изъ нихъ, которыя при всей своей значительности и плодотворности, но тѣмъ или другимъ причинамъ, всего легче могутъ ускользнуть отъ насъ. Затѣмъ, нерѣдко приходится слышать, что единственное дѣло критики — произносить сужденіе. Это и справедливо въ извѣстномъ смыслѣ. Но только то сужденіе имѣетъ цѣну, которое образовалось почти безсознательно въ ясномъ и справедливомъ умѣ, при содѣйствіи постоянно увеличивающагося запаса знанія; поэтому, первой заботой критики должно быть пріобрѣтеніе знанія, все новаго знанія. Вообще, наибольшую пользу своимъ читателямъ критикъ можетъ принести тогда, когда онъ, сообщая имъ новыя знанія, вводитъ свои личное сужденіе лишь незамѣтно, въ качествѣ спутника и толкователя. Бываютъ, конечно, случаи, когда критику приходится отводить какому-нибудь автору мѣсто въ литературѣ и опредѣлять его отношеніе къ извѣстному идеалу (а безъ этого, какъ мы достигнемъ «лучшаго въ мірѣ?»). Тогда, если онъ имѣетъ дѣло съ предметомъ столь общеизвѣстнымъ, что о новыхъ данныхъ по поводу его не можетъ быть и рѣчи, его дѣло сводится къ одному сужденію, къ изложенію и примѣненію въ подробностяхъ основныхъ принциповъ. Тутъ, главнымъ образомъ, нужно остерегаться абстрактности, нужно постоянно имѣть непосредственное живое сознаніе; постоянно ощущать, если можно такъ выразиться, справедливость этихъ сужденій; какъ только померкнетъ это сознаніе, можно быть увѣреннымъ, что мы находимся на ложномъ пути. Но, во всякомъ случаѣ, критикъ не можетъ вполнѣ удовлетвориться такимъ обсужденіемъ и примѣненіемъ готовыхъ началъ. Подобно математическимъ вычисленіямъ, это былъ-бы трудъ чисто аналитическій (въ томъ смыслѣ, какъ это слово употребляетъ Кантъ) и не могъ-бы, какъ пріобрѣтеніе новаго знанія, дать ощущенія творческой дѣятельности.
Но, погодите, скажутъ мнѣ, всѣ эти ваши разсужденія не могутъ имѣть для насъ какого-бы то ни было практическаго примѣненія. Ваша критика не имѣетъ ничего общаго съ тѣмъ, что мы привыкли понимать подъ этимъ словомъ. Когда мы говоримъ о критикѣ, мы подразумѣваемъ критику текущей англійской литературы; когда вы беретесь указать критикѣ ея задачи, мы ждемъ отъ васъ указаній, обращенныхъ именно къ этой критикѣ. Мнѣ очень жаль, но я боюсь, что не буду въ состояніи оправдать этихъ ожиданій. Я связанъ моимъ собственнымъ опредѣленіемъ задачъ критики, какъ безкорыстнаго стремленія узнать и распространять все лучшее, что появляется на свѣтѣ по части знанія и мысли.. Насколько текущая англійская литература участвуетъ въ этомъ «лучшемъ»? Боюсь, что не особенно много и, конечно, въ меньшей степени, чѣмъ текущая французская и нѣмецкая литература. И что-же, неужели, я долженъ измѣнить свое опредѣленіе ради того, чтобы исполнить требованія извѣстнаго числа англійскихъ критиковъ, которые, впрочемъ, совершенно свободны въ выборѣ своихъ задачъ. Это значило-бы — заставить критику подчиниться одному изъ тѣхъ именно побочныхъ практическихъ соображеній, которыя, какъ я уже говорилъ, имѣютъ на нее столь пагубное вліяніе. Можно, конечно, убѣждать тѣхъ, кто занимается текущей англійской литературой (большую часть которой слѣдовало-бы оставить вовсе безъ вниманія), чтобы они, по крайней мѣрѣ, старались примѣнять къ ней мѣрку того лучшаго, что извѣстно человѣчеству; для того, чтобы усвоить себѣ эту мѣрку, каждый критикъ долженъ вполнѣ обладать литературой хотя-бы одного великаго народа, помимо своей собственной; и чѣмъ менѣе эта литература похожа на его собственную народную литературу, тѣмъ лучше для него. Но критика, о которой я собственно хлопочу, могущая намъ оказать помощь въ будущемъ, критика въ томъ смыслѣ, въ какомъ ее понимаетъ нынѣ вся Европа (гдѣ критикѣ и способности критической оцѣнки придаютъ такое огромное значеніе), есть та, которая видитъ въ Европѣ обширный духовный и умственный союзъ для совмѣстной дѣятельности ради одной общей цѣли., члены котораго имѣютъ въ своемъ распоряженіи и знанія одинъ другого, и знанія древности римской, греческой и восточной. Оставивъ въ сторонѣ спеціальныя, временныя и мѣстныя преимущества, можно сказать, что тотъ современный народъ, который всего точнѣе исполнитъ эту программу, безъ сомнѣнія сдѣлаетъ наибольшіе успѣхи въ умственномъ и духовномъ развитіи. Не слѣдуетъ-ли изъ этого, что и каждый изъ насъ въ отдѣльности, чѣмъ лучше выполнитъ эту-же программу, тѣмъ дальше уйдетъ по пути прогресса?
Такъ многое насъ манитъ! За что намъ приняться? Что насъ можетъ лучше подвинуть къ совершенству? Вотъ вопросы, на которые критику, имѣющему передъ собою такую обширную житейскую и литературную жатву, предстоитъ отвѣтить, сначала за себя, потомъ за другихъ.
Въ заключеніе, я повторю сказанное мною въ началѣ: испытать въ себѣ проявленія творческой дѣятельности есть величайшее счастье, величайшее доказательство полнаго обладанія жизненными силами, а критика можетъ дать это счастье въ извѣстной мѣрѣ; но она должна быть искренна, проста, гибка и постоянно и ревностно заботиться о расширеніи своего кругозора. Человѣкъ со смысломъ и совѣстью всегда предпочтетъ это счастье тому, которое можетъ дать жалкое, надломленное, отрывочное, хотя и самостоятельное творчество. А въ извѣстныя эпохи другое творчество немыслимо.
Однако вѣдь только это самостоятельное творчество и можетъ дать намъ въ полной мѣрѣ ощущеніе творческой дѣятельности. Въ литературѣ мы не должны забывать этого. Да развѣ возможно это забыть? Даровитой натурѣ не такъ часто удается попасть въ благотворную атмосферу истинныхъ и жизненныхъ идей, вдохновиться ими до творчества, чтобы мы могли это забыть! Мы ясно сознаемъ превосходство такихъ эпохъ, какъ эпохи Эсхила и Шекспира. Такія эпохи несомнѣнно составляютъ для литературы ея природную стихію. Онѣ являются обѣтованной землей, на которую критика можетъ только указывать. Въ эту обѣтованную землю намъ не суждено войти, мы кончимъ свою жизнь въ пустынѣ; но достаточно того, если мы стремились къ ней, если мы хоть издали привѣтствовали ее. Это будетъ нашимъ лучшимъ отличіемъ среди современниковъ, лучшимъ нашимъ правомъ на уваженіе потомства.