Завываніе Вѣтра.
править- Петръ Смоленскій — одинъ изъ популярнѣйшихъ и талантливѣйшихъ еврейскихъ народныхъ писателей, разумѣя это выраженіе въ самомъ широкомъ его значеніи.
Завываніе вѣтра, звучащее какой-то жалобой, нерѣдко возбуждаетъ въ насъ чувство глубокой грусти, при чемъ намъ и въ мысль не приходитъ, какія ужасающія вещи на своихъ крыльяхъ зачастую несетъ этотъ вѣтеръ — предсмертный стонъ бѣднаго отца, вопль отчаявшейся матери, изъ рукъ которой какой нибудь деспотъ вырываетъ единственнаго сына, стоны несчастныхъ, угнетенныхъ людей, рыданія сиротъ, на произволъ судьбы брошенныхъ… и какъ еще иначе назвать всѣ эти раздирательные звуки, вырывающіеся изъ растерзанныхъ душъ и разбитыхъ сердецъ? Приходятъ ли кому нибудь въ голову подобныя мысли? Вѣдь это только завываніе вѣтра!
Также и князь Б. былъ далекъ отъ подобныхъ мыслей, когда вѣтеръ какимъ-то страдальческимъ визгомъ ворвался въ полуоткрытую дверь, вблизи которой въ объятіяхъ его испуганно вздрогнула красавица подъ пламеннымъ поцѣлуемъ.
— Глупенькая, — подшутилъ онъ, — вѣдь это только завываніе вѣтра!
И онъ не пересталъ прижимать; ее къ груди своей и упиваться жгучими поцѣлуями изъ раскрытой розовой чашечки ея губокъ… Но это было нѣчто большее, чѣмъ завываніе вѣтра.
Жители маленькаго городка Гетто, близь Праги, не вѣрили, чтобъ Сара, красавица, дочь раввина, неизмѣнно выполнила разъ принятый ею обѣтъ. Можно ли было этому вѣрить, смотря на цвѣтущую молодость Сары, на ея налитыя, пылающія щеки, на ея, горѣвшіе огнемъ любви глаза; какъ было повѣрить, что она навсегда откажется отъ блаженства любви и предпочтетъ ему скорбный вдовій вуаль?
Конечно, въ пять лѣтъ совмѣстной жизни съ мужемъ, она вкусила много радостей и много счастья, такъ что въ этотъ короткій промежутокъ времени она упивалась изъ чаши свѣтлой прелести любви гораздо болѣе, чѣмъ это удается инымъ развѣ въ цѣлую жизнь. Вѣдь мужъ ея по уму и по знаніямъ былъ головой выше всѣхъ его окружавшихъ, и въ молодые годы еще его имя и еврейская ученость гремѣли далеко за предѣлами Богеміи. Сколько зажиточныхъ, богачей изъ среды его единовѣрцевъ льстили себя сладкой надеждой когда нибудь залучить въ зятья къ себѣ этотъ «перлъ», а всѣ свѣтлоголубые и яркокаріе глаза «улицы» съ тайной жаждой любви слѣдили за нимъ, когда онъ утромъ и вечеромъ проходилъ въ синагогу. И не мудрено: онъ былъ, какъ обыкновенно говорилось въ прежнія времена, «драгоцѣннымъ виномъ въ драгоцѣнномъ золотомъ сосудѣ». Между тѣмъ, счастливой избранницей его сердца изъ всѣхъ дѣвушекъ была Сара, дочь раввина. Ни у кого однакожъ не хватало духа питать на нее злобу за это счастье даже Этель Вермутъ, взиравшая на весь міръ желчными взорами ненависти и зависти, Этель, считавшая всякую чужую удачу своимъ лишеніемъ — даже она должна была сознаться, что Сара всѣмъ дѣвушкамъ перлъ, что она скромна, какъ голубица, воплощенная доброта и прекрасна, какъ яркая денница.
Могло ли еще гдѣ нибудь существовать болѣе истинное счастье, если не въ этомъ домѣ, гдѣ сошлись два такихъ существа? Но высокому счастью положенъ предѣлъ, а жизнь замкнута въ узкія рамки. Если счастье, ключемъ бившее, безмѣрное счастье любви Саула — такъ звали мужа — не пошатнулось, то жизнь ему измѣнила. Сара осталась вдовой, дочка ея Юлія — сироткой.
Никто, ни богатѣйшіе изъ обитателей Гетто, ни ученѣйшіе изъ раввиновъ не могли склонить прекрасную Сару замѣнить вдовій вуаль вѣнчальнымъ кольцомъ. Ея рѣшимость была непоколебима — оставаться вдовой до тѣхъ поръ, пока Богъ не призоветъ ее къ себѣ и не соединитъ съ мужемъ. Но не могли и не хотѣли этому вѣрить всѣ богачи и ученые, накидывавшіе глазокъ на нее, и утѣшались тѣмъ, что рано или поздно она рѣшится внять вздохамъ любви ихъ… вѣдь вздохи тихой любви раздаются не въ однихъ храмахъ музъ; такіе вздохи слышатся нерѣдко позади большой, старой печки въ какой нибудь кухнѣ и съ дымомъ возносятся горѣ; уносятся они куда нибудь вдаль вмѣстѣ съ теченіемъ маленькаго ручейка, когда въ день новаго года очищаешься отъ грѣховъ; а кто знаетъ, быть можетъ, и у раскаявшагося грѣшника даже въ день покаянія не разъ вырывается подобный же вздохъ. Какъ рѣдко однако вздохи эти доносятся до ушей тѣхъ, кѣмъ они вызваны! Красавица Сара, которая не могла видѣть ничтожнаго червяка подъ ногами безъ того, чтобъ его не поднять изъ состраданія, быть можетъ, вняла бы и этимъ вздохамъ, разъ они бы нашли путь къ ея сердцу. Впрочемъ, она и теперь была все-таки счастлива. Глядя на свою дочку, расцвѣтавшую точно благословенный бутончикъ, съ полными, розовыми щечками, съ глазенками, блестѣвшими изъ подъ шелковыхъ рѣсницъ чернымъ алмазомъ, съ спокойнымъ ангельскимъ личикомъ — Сара ощущала въ сердцѣ своемъ цѣлый рай и была увѣрена, что и мужъ глядитъ на нее съ счастливой улыбкой. А если бы она даже не могла чувствовать эту счастливую улыбку, горше ли ей представлялась бы жизнь? Если она когда-то, при жизни его, частенько посматривала на него изъ-за гардинъ своей комнаты, затаивъ дыханіе, чтобъ какъ нибудь не помѣшать его занятіямъ и не быть замѣченной имъ, отчего бы теперь не помѣняться ролями?
Едва минуло десять лѣтъ Юліи, она отличалась уже своей свѣтлой красотой, разсудительностью, добротой и музыкальнымъ талантомъ. Точно веселымъ жаворонкомъ отзывалось въ ней что-то, когда раскрывала она свои розовыя губки. Сара позволила ей учиться пѣнію, хотя въ то время считалось грѣхомъ и даже большимъ, если «ликъ жены» вырабатываетъ себѣ ротикъ для пѣнія. Она была однакожъ увѣрена, что это веселое искуство возвыситъ чарующую прелесть непрочнаго существа, и она прибавляла обыкновенно не безъ материнской гордости, что твердо вѣритъ въ то, что ея Юлія выйдетъ замужъ въ Прагѣ, такъ какъ она создана для столицы. Юлія дѣлала явные успѣхи въ языкахъ и музыкѣ и все болѣе и болѣе вращалась въ нееврейскихъ кружкахъ, куда ввели ее христіанскіе учители ея, повсюду распространявшіе о ней похвалы. Такъ оказалось, что Сара, ослѣпленная любовью къ своему ребенку, рѣшилась на шагъ, который вызывалъ всеобщій ропотъ въ средѣ ея единовѣрцевъ. Она пускала свою дочь въ иновѣрческомъ сообществѣ по театрамъ, даже въ такіе театры, гдѣ можно было и послушать «безбожныя пѣсни» и повидать «распутные танцы». Ни заслуги ея родителей, ни слава ея мужа, ни собственное ея доброе имя не могли на этотъ разъ уберечь ее отъ злыхъ языковъ — всѣ эти преимущества скорѣе послужили ей даже во вредъ. Погрѣши какая-нибудь женщина темнаго происхожденія противъ чтимыхъ вѣками обычаевъ, примѣръ не былъ бы такъ заразителенъ, не былъ бы такъ вредоносенъ; но она, благочестивая, образцовая Сара, дочь такихъ родителей, жена такаго мужа — неслыханное дѣло! безпримѣрное дѣло!
Въ то время еще евреи ограждали себя китайскою стѣной отъ всякаго нововведенія, всякое мірское вѣяніе почиталось наравнѣ съ моровымъ повѣтріемъ. Шагъ, на который осмѣлилась Сара, возбудилъ общее негодованіе, встревожилъ самые спокойные умы. Старѣйшины общины находились въ немаломъ затрудненіи. Смирить Сару? Это могло бы возбудить противъ нихъ, старѣйшинъ, весь народъ, преклонявшійся передъ памятью ея родителей! Смотрѣть на все сквозь пальцы? Но развѣ не имъ ввѣрено блюсти благополучіе своей общины? Они собрались на совѣтъ и рѣшили выждать еще нѣкоторое время Однакожъ, обвинительный приговоръ народа суровѣе самаго строгаго суда. Община сочла своимъ долгомъ искоренить грѣхи, совершавшіеся въ ея средѣ. Позоръ этотъ — слышались со всѣхъ сторонъ возгласы — терпимъ быть не можетъ, его надо вырвать съ корнемъ, прежде, чѣмъ гнѣвъ божій поразитъ насъ тяжкою карой. Такова ужъ толпа. Исполненная состраданія къ осужденнымъ и порицающая судей, произнесшихъ обвинительный приговоръ, она становится страшной, становится жестокой, какъ скоро сама она берется творить судъ.
Одни проклятія приходилось теперь Сарѣ слушать отъ того самаго народа, который до сихъ поръ ей пѣлъ панегирики. Злые языки не преминули распустить ужасныя клеветы, въ синагогѣ сотни ядовитыхъ взоровъ бросались на Сару.
Въ одну изъ субботъ Сара пришла въ синагогу, и Этель Вермутъ, ворожея, выступила впередъ въ кругу женщинъ, молодыхъ и старыхъ, внимавшихъ ей съ злорадствомъ. «Конечно, — начала теперь Этель Вермутъ, съ злобной насмѣшкой насупивъ брови, — конечно, она права, желая отвезти свою дочь въ Прагу: тамъ много богоотступниковъ, здѣсь же какъ разъ ея Юлія свяжется съ сыномъ какаго нибудь могильщика».
Кругъ сомкнулся тѣснѣе около ворожеи, и со всѣхъ сторонъ слышались шушуканье, хихиканье и насмѣшливыя одобренія. Поощренная этимъ успѣхомъ, Этель Вермутъ принялась издѣваться надъ театромъ и балетомъ безобразными пантомимами. Взявшись за край своего платья, она наклоняла голову и притоптывала ногами, точно танцовала. Хихиканье перешло въ громкій смѣхъ, который дико и демонически раскатывался по всѣмъ угламъ синагоги и производилъ такое впечатлѣніе, какъ будто стѣны насмѣхались и издѣвались хоромъ. Крупныя капли холоднаго пота выступали на лбу у Сары. Въ ушахъ у нея шумѣло, кровь бросалась въ голову, мутилось въ глазахъ. Она склонилась ниже къ своему молитвеннику… Но священныя литеры подпрыгивали, какъ черное пламя, а когда она пугливо подняла голову, то встрѣтила два зеленыхъ, какъ у змѣи, глаза, изрыгавшіе на нее какой-то отвратительный огонь. Этель Вермутъ стояла передъ ней, съ далеко высунутымъ языкомъ, направивъ на нее свои два указательныхъ пальца, точно копья. Бѣдная Сара чувствовала себя какъ бы охваченной вихремъ, пронесшимся по длиннымъ рядамъ скамеекъ… Насмѣшки и проклятія свистѣли вокругъ нея, подобно ядовитымъ стрѣламъ… Изъ синагоги этотъ вихорь вынесъ ее на улицу, подгонялъ ее раскаленными прутьями по улицамъ и переулкамъ, и все она ощущала на себѣ тѣ ядовитые взоры. Какъ бы борясь съ волнами, угрожавшими ее поглотить, простонала она изъ сдавленной груди: «Въ Прагу! въ Прагу!» «Въ Прагу!» громко крикнула она улицѣ, и такъ, задыхаясь, обливаясь холоднымъ потомъ, добѣжала до порога своихъ дверей, гдѣ однакожъ новый ужасъ сковалъ ей члены.
Юлія сидѣла у открытой двери, невдалекѣ отъ нея стоялъ красивый, стройный молодой человѣкъ, съ которымъ она какъ будто была застигнута въ оживленной бесѣдѣ. По наружности, жестамъ и виду въ немъ сразу сказывался аристократъ…
— Мама! — воскликнула Юлія, весело подбѣгая на встрѣчу къ Сарѣ. — Его свѣтлость князь Б., владѣтель нашего города и окрестностей, былъ такъ добръ, что носѣтилъ насъ и предложилъ намъ свою защиту, такъ какъ онъ слышалъ, что насъ преслѣдуютъ здѣсь… Но, что съ тобой, милая мама, ты такъ блѣдна!
— Ничего, дѣточка, ничего! — возразила Сара; — и я не сомнѣваюсь, что ты сказала князю, что мы не нуждаемся въ его защитѣ и чувствуемъ себя безопасными среди своихъ единовѣрцевъ.
Князь удивился. — Да? — произнесъ онъ смущенно. — Такъ значитъ, противный жидъ, прибѣгавшій ко мнѣ, надулъ, увѣривъ меня, что вы переходите въ христіанскую вѣру и потому подвергаетесь гоненіямъ отъ евреевъ.
— Черная ложь! — воскликнули съ негодованіемъ бѣдняги; — мы неизмѣнно вѣрны и своей вѣрѣ, и своему народу. Мы не принимаемъ людской защиты. Безполезна та помощь, которая не исходитъ отъ Бога!
Князь и Юлія обмѣнялись смущенными взорами.
Когда князь, нѣсколько времени спустя, опять явился и еще разъ предложилъ свою защиту, Сара въ отвѣтъ не произнесла ни слова благодарности. Закрывъ за нимъ дверь, она сказала совершенно спокойно: — Надо все поскорѣе увязать, такъ какъ черезъ три дня намъ придется оставить городъ.
— Куда же мы ѣдемъ, мама?
— Въ Прагу!
Не прошло и трехъ дней, она продала маленькій домикъ, наслѣдство своихъ отцевъ, и въ тотъ же день Сара съ своей дочерью покинули свою родину, мѣсто, гдѣ покоились кости ея родителей, гдѣ нѣкогда была ея колыбель, гдѣ она провела дни радости, гдѣ она испытала столько счастья…
Прибывъ въ Прагу, она поселилась не въ Іосифовскомъ предмѣстьѣ, тогдашнемъ еврейскомъ кварталѣ, но въ той части города, гдѣ не могъ проживать ни одинъ еврей. Юлія посѣщала консерваторію и отличалась здѣсь своей свѣтлой красотой и блестящими дарованіями. Пришлось ей, по настоятельному требованію учителей, наконецъ и выступить публично. Бѣдная Сара вынесла не малую борьбу, прежде чѣмъ помирилась съ тѣмъ, что дочь ея все дальше увлекается артистической карьерой и все болѣе уклоняется отъ пути, которому были неуклонно вѣрны ея родители. Но все та же сила, всегда бывшая на сторонѣ Юліи, рѣшила и теперь борьбу въ ея пользу, а эта сила зовется материнской любовью. Юлія пѣла съ блестящимъ успѣхомъ и была принята публикой съ большимъ одобреніемъ; она сдѣлалась теперь заманчивымъ украшеніемъ всѣхъ блестящихъ салоновъ и тѣмъ не менѣе не уклонялась отъ пути добродѣтели. Это и могло быть причиной, что мать согласилась наконецъ на ея страстныя просьбы даже отправить ее въ Италію, въ сопровожденіи престарѣлой родственницы, съ цѣлью довершить ея артистическое образованіе.
— Дитя мое, — старалась она убѣждать — себя, своимъ блестящимъ талантомъ когда нибудь составитъ славу и честь своему племени.
Во всѣхъ письмахъ, писанныхъ изъ Италіи Юліей къ матери, не забывала она успокоивать ее на счетъ своей нравственной чистоты и вѣрности религіи. Даже позже, когда она къ своимъ письмамъ прилагала различныя газеты, наполненныя похвалами ей, она повторяла тѣже завѣренія. Только чѣмъ болѣе начали заниматься ею газеты, тѣмъ рѣже приходили отъ нея письма. Вначалѣ они получались каждый день, потомъ только разъ въ недѣлю и наконецъ одинъ только разъ въ въ мѣсяцъ. — Моя Юлька, — старалась утѣшать себя мать, — не имѣетъ времени на переписку, она слишкомъ много занимается своимъ ученіемъ — видно, не легкой цѣной достается міровая слава артисткѣ!
Но когда проходили мѣсяцъ за мѣсяцемъ, и ни одной строчки не получалось отъ ея дочери, Сара не могла дольше справляться съ своимъ безпокойствомъ и разъ какъ-то невольно вырвались у нея слова: «Неужели же забыла меня совсѣмъ моя Юлька? Она могла бы конечно найти для матери свободный часокъ, если бы того пожелала… Да, она, кажется, меня совсѣмъ позабыла». Она вскочила въ испугѣ отъ своихъ собственныхъ словъ, какъ будто ей нашептала ихъ какая-то змѣя.
Мысль, что дочь ее позабыла, все болѣе и болѣе впивалась ей въ сердце. Цѣлыя ночи просиживала она на своей постели и плакала, проплакала себѣ всѣ глаза и впадала иногда отъ усталости въ полузабывчивость. Тогда дремота начинала съ ней свою жестокую игру.
Въ день покаянія видѣла она себя оттиснутой въ укромный уголокъ въ синагогѣ, и мысли ея, какъ пѣнящіяся волны, перебивали одна другую. Полузабытыя картины жизни проносились въ ея воображеніи медленно и торжественно. Она видѣла себя ребенкомъ въ свѣтломъ домѣ своихъ отцовъ, молодой женщиной въ объятіяхъ любимаго человѣка въ качествѣ его жены, матерью съ прелестнѣйшей ангельской головкой на ея груди. Слезы струились у нея по щекамъ, пока не превозмогало ее какое-то оцѣпенѣніе, и тутъ мучитель-духъ сна показывалъ ей церковь, полную горящихъ свѣчей… шумные звуки органа… ярко освѣщенный алтарь, и около него на колѣняхъ дѣвушку въ бѣлоснѣжномъ одѣяніи, съ черными, длинными локонами… ея дочь, отрекшуюся отъ своей прежней вѣры. А съ неба слышался громовый гласъ: «жена, на твою главу должна пасть вина за это чадо, ибо ты нарушила завѣтъ отцовъ!»
Со спертымъ дыханіемъ, орошенная холоднымъ потомъ вырвалась она изъ желѣзныхъ объятій этого сна и торжественно дала зарокъ не умереть, прежде чѣмъ не отыщетъ пропавшаго слѣда своей дочери.
Такъ и случилось.
День спустя она взяла съ собой узелокъ и отправилась въ путь, прошла много городовъ и селеній, не устрашилась ни передъ какой опасностью, не смыкала глазъ, не имѣла ни кусочка во рту и все шла, какъ изгнанница, перебѣгая безостановочно изъ одного мѣста въ другое, вездѣ распрашивая, вездѣ розыскивая, пока не напала на слѣдъ своей дочери и по немъ не отыскала города, а тамъ — и важнаго, княжескаго палаццо, гдѣ жила Юлія.
Какъ стучало ея сердце, какъ прыгалъ пульсъ, когда она приближалась къ этому палаццо! Она чувствовала боль, какъ отъ раны, сдѣланной острымъ копьемъ, и въ то же время ощущала сладкій бальзамъ, исходившій изъ этой раны. Ей въ сердце какъ будто вонзили ядовитую стрѣлу, и однако она ни за что въ свѣтѣ не дала бы ее вынуть оттуда. Теперь она стояла какъ разъ у воротъ дворца. Первой ея мыслью, мыслью ея переполненнаго материнскаго сердца, было — броситься во дворецъ въ объятія своей дочери, расцѣловать ей глаза, ротъ и пальцы и наплакаться на груди у нея. Но тутъ же охватилъ ее леденящій холодъ. Быть можетъ, дочь ея холодно отречется отъ нея? Быть можетъ, она не хочетъ знать своей матери? Не бѣжать ли назадъ туда, откуда пришла? А обѣтъ ея?
— Женщина, тутъ нельзя просить милостыни, проходи, проходи! — вдругъ нарушилъ ея мысли чей-то грубый и строгій голосъ; точно бомба треснула у ногъ ея. Это былъ голосъ разодѣтаго въ золото привратника, принявшаго это глубоко-сосредоточенное лицо за нищенское.
Сара едва не упала въ обморокъ и должна была обѣими руками схватиться за колонну. Быстро однако она овладѣла собой и попыталась въ нѣсколькихъ итальянскихъ словахъ, усвоенныхъ ею отъ дочери, разъяснить привратнику, что она не нищая и только желала бы взглянуть издали на знаменитую артистку.
— Купите себѣ билетъ — отвѣтилъ привратникъ съ улыбкой — и тогда можете не только видѣть, но и слышать ее. Поняли?
Вмѣсто отвѣта Сара опустила руку въ карманъ, достала оттуда золотую монету и сунула ее въ руку швейцару. Тотъ остолбенѣлъ отъ изумленія, перевернулъ нѣсколько разъ на рукѣ, и на его грубомъ, обрюзгломъ лицѣ засвѣтилась подобострастная улыбка, а гордый видъ превратился въ раболѣпную позу. Женщина, которую онъ только что обозвалъ нищенкой, вдрукь сразу стала «сударыней», о фамиліи которой онъ освѣдомлялея, чтобы доложить о ней своей барынѣ.
Новое смущеніе охватило чувства Сары. Слѣдовало ли ей, простой, старозавѣтной еврейкѣ, признаться, что она — мать знаменитой артистки? Не разсердитъ ли она этимъ свою дочь, великосвѣтскую даму?.. Нѣтъ, тысячу разъ нѣтъ! На это ея дитя не способно. Развѣ она ни раньше, ни потомъ не была ея доброй, любящей дочкой, воспитанной въ страхѣ Божьемъ и въ благонравіи?..
Въ то время какъ она погружена была въ свои мысли, привратникъ все стоялъ въ почтительной позѣ и ожидалъ отвѣта.
Ей бы хотѣлось только, сказала Сара привратнику, чтобъ онъ ей доставилъ случай повидать издали артистку. Онъ обѣщалъ провести ее въ сосѣднюю комнату и такъ устроить, что дверь въ залъ будетъ открыта, и ей представится возможность насмотрѣться на диву, сколько душѣ угодно…
И былъ вечеръ, когда Сара съ стучащимъ сердцемъ дожидалась въ смежной комнатѣ. Лице ея горѣло, а пламенные взоры не отрывались отъ двери, все еще запертой. Затѣмъ наконецъ она растворилась безъ шума. Сара увидѣла свою дочь… и въ этотъ-то мигъ вѣтеръ пахнулъ тѣмъ жалобнымъ визгомъ, который заставилъ судорожно вздрогнуть пѣвицу.
День спустя, изъ пруда, находившагося за дворцомъ, вытащили женскій трупъ. Въ тотъ же день раввинъ получилъ письмо со вложеніемъ значительной суммы. Утонувшая, говорилось въ письмѣ, дочь главнаго раввина въ Гетто и въ теченіи всей своей жизни была перломъ среди женщинъ, идеаломъ женской чистоты; деньги назначались на раздачу бѣднымъ въ городѣ, и ей просили отвести почетную могилу на еврейскомъ кладбищѣ. Въ тотъ же день на еврейскомъ кладбищѣ видѣли стройную, одѣтую въ трауръ и покрытую, густою вуалью даму, склонившуюся надъ свѣжей могилой, подобно надгробному камню, окаменѣлому образу печали… И въ тотъ же день навсегда и безслѣдно исчезла знаменитая пѣвица изъ блестящаго свѣта, который она до сихъ поръ приводила въ удивленіе. Изъ году въ годъ однакожъ раввинъ того города въ Италіи получалъ большую сумму съ назначеніемъ — раздѣлить ее бѣднымъ, и изъ году въ годъ въ день покаянія, въ старой синагогѣ въ Прагѣ горячо молилась какая-то дама, стройная, въ глубокомъ траурѣ и подъ густой вуалью. Гдѣ хоронили покойника, гдѣ нужна была помощь одержимому тяжкой болѣзнью, тамъ тоже видѣли эту стройную и облеченную въ трауръ даму, которая однихъ оплакивала, другимъ помогала и, гдѣ представлялась надобность, вездѣ щедро раздавала деньги. Никто не зналъ, кто она и откуда являлась.
Но были нѣкоторые, увѣрявшіе, что это — та самая, пропавшая безъ вѣсти дива, любовница князя Б.