Завоевание Москвы (Дорошевич)/ДО
| Завоеваніе Москвы |
| Источникъ: Дорошевичъ В. М. Собраніе сочиненій. Томъ V. По Европѣ. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1905. — С. 3. |
Почти всю прошлую зиму я прожилъ въ Германіи.
— Провелъ въ станѣ враговъ! — какъ сказалъ бы я, если бы былъ военнымъ или фабрикантомъ.
(Еще вопросъ, кто нынче воинственнѣе: военный или русскій фабрикантъ).
Я жилъ въ Висбаденѣ, шумномъ и веселомъ лѣтомъ, тихомъ и немножко печальномъ зимою.
Когда я уставалъ отъ его горъ, зимою словно золотистымъ плюшемъ покрытыхъ пожелтѣвшею травою, отъ его серебряныхъ аллей изъ покрытыхъ инеемъ деревьевъ, — я уѣзжалъ во Франкфуртъ-на-Майнѣ.
Въ богатый Франкфуртъ, застроенный колоссальными магазинами, настоящими дворцами изъ желѣза и стекла, — въ старый Франкфуртъ, гдѣ сохранились еще во всей неприкосновенности узенькія, кривыя средневѣковыя полутемныя улички и закоулки.
Во Франкфуртъ, гдѣ родился Гёте. Во Франкфуртъ, гдѣ родился Ротшильдъ. Въ родной городъ Берне, въ родной городъ Шопенгауэра. Гдѣ стоитъ памятникъ Гуттенбергу и, словно святыня какая-то, хранится домъ, въ которомъ родился «первый Ротшильдъ», — или Ротшильдъ I, какъ вамъ будетъ угодно.
Послѣ театра я сидѣлъ въ пивной Allemania[1], ѣлъ франкфуртскія сосиски, читалъ шестое, вечернее, изданіе «Франкфуртской Газеты», пилъ со знакомыми нѣмцами чудное пильзенское пиво и торжественно произносилъ:
— Prosit[2]!
Среди моихъ добрыхъ знакомыхъ былъ нѣкто Мюллеръ, учитель гимназіи. Случайно, разболтавшись, мнѣ пришлось узнать его исторію, и съ этой минуты герръ Мюллеръ и его семья захватили все мое вниманіе.
Передо мной была, типичная современная нѣмецкая семья.
Въ то время университетскій вопросъ волновалъ всю Россію, и я какъ-то сказалъ, что очень хотѣлъ бы познакомиться съ жизнью знаменитѣйшаго германскаго университета — гейдельбергскаго.
— А! Гейдельбергъ! Вы должны отправиться туда весною! Какъ хорошо тамъ! Какъ чудно хорошо! — воскликнулъ сѣдой Мюллеръ.
И все лицо его, всегда немножко печальное и угрюмое, просіяло.
— Если бы вы знали, какъ тамъ хорошо!
— А вы гейдельбергскаго университета?
— Да. Я изъ Гейдельберга!
И онъ улыбнулся доброй и радостной улыбкой, какой улыбаются хорошіе старики своей счастливой юности.
— Мы изъ Гейдельберга, — подтвердила и фрау Елизабетъ, жена Мюллера.
Они чокнулись, и Мюллеръ кивнулъ мнѣ головою:
— Мы изъ Гейдельберга! Мы изъ университета!
Имя Гейдельберга наполнило ихъ сердца нѣжностью, нахлынули хорошія воспоминанія, захотѣлось откровенности, и дорогой, когда я провожалъ ихъ до дома, старики разсказали мнѣ свою исторію.
— Фрау Елизабетъ, — тогда бѣлокурая Лизхенъ, — была дочерью профессора германской литературы.
— Это былъ великій человѣкъ! Большой и благородный умъ! Какія широкія идеи носились въ его головѣ!
Но профессоръ съ широкими идеями все же мечталъ для хорошенькой Лизхенъ не иначе, какъ объ очень хорошей партіи.
Бѣднякъ-студентъ и будущій «несчастный учитель» не входилъ въ его планы.
Когда Лизхенъ заикнулась отцу о своей любви къ буршу Мюллеру, — старикъ просто и кротко сказалъ:
— Глупости!
Но однажды, послѣ студенческой пирушки, на которую въ качествѣ почетнаго гостя былъ приглашенъ и старый профессоръ германской литературы, случилось неожиданное происшествіе.
Кругомъ молодые голоса пѣли старыя студенческія пѣсни. И старикъ, вдохновленный, взволнованный, подтягивалъ имъ своимъ дребезжащимъ голосомъ. Для него эти пѣсни звучали, какъ гимнъ, какъ молитвы молодости.
Въ профессорѣ проснулся старый студентъ.
Было поздно. Мюллеръ пошелъ провожать его домой.
Старикъ шелъ молча. Вдругъ остановился, повернулъ Мюллера такъ, чтобъ ему въ лицо свѣтила луна, и сказалъ:
— Мальчишка! Ты и Лизхенъ любите другъ друга?
Дрожащій Мюллеръ отвѣчалъ ему:
— Да!
— Идемъ ко мнѣ. Я благословлю тебя и мою дочь!
«Глаза старика горѣли, какъ звѣзды», говоритъ Мюллеръ.
— Мнѣ не надо зятя торгаша-богача.
Моя жена пошла въ свое время за такого же бѣдняка, какъ ты! Во имя моей молодости благословляю васъ!
«Голосъ старика звучалъ торжественно, какъ голосъ жреца», говоритъ Мюллеръ.
— Мюллеръ! Но ты долженъ дать мнѣ за это клятву. Клянись, что ты никогда не будешь торгашомъ, всегда останешься учителемъ.
«Это было ночью, кругомъ было тихо, какъ въ церкви, звѣзды горѣли, — говоритъ Мюллеръ, — и при свѣтѣ ихъ я всталъ передъ старикомъ на колѣни и, поднявъ руку къ великому, святому небу, твердо и громко сказалъ ему:
— Клянусь!»
— Съ тѣхъ поръ мы съ Лизхенъ прожили тридцать пять лѣтъ — и сохранили завѣтъ великаго наставника. Сколько мнѣ ни предлагали аферъ, я остался учителемъ! — закончилъ свой разсказъ Мюллеръ.
Такова была еще недавняя, романтическая Германія, гдѣ клялись при свѣтѣ звѣздъ на колѣняхъ предъ носителями «широкихъ идей».
— А ваши дѣти? — спросилъ я.
Мюллеръ помолчалъ.
— Они занимаются коммерціей…
Больше во всю дорогу мы не сказали ни слова.
Черезъ нѣсколько дней разговоръ возобновилъ самъ Мюллеръ.
— Мой дѣдъ былъ учителемъ, мой отецъ былъ учителемъ, — я всю жизнь учитель. Мой тесть былъ профессоромъ, и только одну клятву взялъ съ меня: никогда не быть торгашомъ. А мои дѣти занимаются торговлей.
Это, очевидно, была вѣчно живая рана въ сердцѣ старика.
— Что жъ подѣлаешь? Мы, нѣмцы, — переживаемъ перепроизводство интеллигенціи. Наши университеты, словно гигантскія фабрики, переполняютъ рынокъ этимъ товаромъ. Товаръ упалъ въ цѣнѣ, предложеніе перевысило спросъ.
Вы знаете, въ какой нищетѣ живутъ наши, нѣмецкіе, учителя? Это вѣчная тема для сатирическихъ журналовъ.
А наши молодые адвокаты? Пришлось бы пересажать въ тюрьму весь міръ, чтобъ дать имъ достаточно практики! А доктора! Въ каждомъ домѣ, въ каждомъ этажѣ ихъ по нѣскольку.
Практики никакой! Одна надежда, благодаря диплому, жениться и взять хорошее приданое. Продать себя. А изо всѣхъ видовъ торговли, это — ужъ худшая!
И вотъ мнѣ, внуку учителя, сыну учителя, зятю учителя, учителю, приходится пускать своихъ дѣтей по коммерческой части! Какъ счастлива должна быть интеллигенція вашей страны, гдѣ для интеллигенціи еще непочатый уголъ интеллигентнаго труда! Мой старшій сынъ въ Россіи.
— Да?!
— Въ Москвѣ онъ служитъ…
Мюллеръ назвалъ мнѣ одинъ изъ милліона московскихъ нѣмецкихъ торговыхъ домовъ.
— Приходится экспортировать нѣмцевъ за границу. Что дѣлать! Наши торговые дома переполнены неудачниками-юристами, пошедшими въ приказчики, докторами безъ практики, которые обрадовались, найдя мѣсто конторщиками, учителями, отмѣривающими дамамъ шелковыя матеріи… Надо посылать избытокъ за границу… Что жъ! Мы, учителя, — какъ говорятъ про насъ, — «побѣдили при Садовой». Посмотримъ какъ наша молодежь побѣдитъ весь міръ!
— И что же, вашъ сынъ доволенъ Россіей, Москвой?
— Онъ-то очень доволенъ. Но меня убило его послѣднее письмо. Онъ больше никогда не увидитъ нашего Рейна… Впрочемъ, я какъ-нибудь покажу вамъ его письма. Я старъ. Старость — болтлива. И мнѣ нужно съ кѣмъ-нибудь подѣлиться своимъ горемъ. Заходите ко мнѣ. Прошу васъ.
И вотъ какъ-то вечеромъ въ скромномъ кабинетѣ, убранномъ бюстами Шиллера, Гёте, украшенномъ библіотечными шкапами съ книгами великихъ нѣмецкихъ писателей, при свѣтѣ лампы подъ зеленымъ абажуромъ, старикъ-учитель читалъ мнѣ письма торговца-сына.
Въ письмахъ изъ Москвы сынъ сначала просто только жаловался на грубость здѣшней жизни.
«Мнѣ жутко въ этихъ кривыхъ, азіатскихъ улицахъ. Страшно среди этихъ мрачныхъ людей, которые только для того и раскрываютъ ротъ, чтобы ругаться. Тутъ всѣ ругаютъ, толкаютъ, — чуть что, бьютъ другъ друга. Такъ и кажется, что изъ-за угла сейчасъ выѣдутъ татары и примутся давить народъ. До такой степени чѣмъ-то татарскимъ вѣетъ отъ Москвы».
Но правнукъ, внукъ, сынъ учителя все-таки сказывался:
«Привить имъ европейскую культуру, — какая великая задача для насъ, для европейцевъ!»
Мюллеръ прервалъ чтеніе.
— Мой тесть, его дѣдъ, былъ солнцемъ. И мальчишка все-таки грѣлся въ его лучахъ!
Дальше о «великихъ задачахъ» ужъ не упоминалось, зато много говорилось о ресторанахъ и биргалле.
«Оказывается, — писалъ молодой человѣкъ, — здѣсь можно жить! Даже привыкнувши къ нѣмецкому складу жизни. Нѣмцевъ тутъ такъ много, что явилось выгоднымъ открыть массу нѣмецкихъ ресторановъ и биргалле. Ты скажешь: это пустяки! Я тебѣ скажу: нѣтъ! Видя массу маркитантовъ, я говорю себѣ: значитъ здѣсь большая и многочисленная армія! Если выучиться читать по-русски, то на каждомъ шагу ты увидишь вывѣски съ нѣмецкими фамиліями. Нѣмецкія фирмы полны нѣмецкими служащими. Насъ много. Есть нѣмецкія общества, нѣмецкіе кружки. Право, иной разъ выходишь на улицу, и здѣшнія узкія, извилистыя улицы кажутся совсѣмъ узкими, тѣсными, извилистыми средневѣковыми улицами Франкфурта-на-Майнѣ». Чѣмъ дальше, тѣмъ все больше и больше молодой контористъ сживался съ Москвой.
«Да, мы ведемъ войну. Ты думаешь, это — непріятно? Ничуть. Война ведется безъ всякаго ожесточенія и съ той и съ другой стороны. Все происходитъ тихо, спокойно, вполнѣ культурно. Мы входимъ дольщиками въ русскія предпріятія, чтобы расширить эти предпріятія, даемъ денегъ, оказываемъ кредитъ. Затѣмъ, когда предпріятіе достаточно задолжало, — мы говоримъ: „Вы не въ состояніи намъ заплатить долга, — значитъ, оно наше“. Все вполнѣ культурно. Такъ постепенно мы расширяемъ территорію нашихъ завоеваній. Намъ становится просторнѣе, свободнѣе и вольнѣй».
И, наконецъ, послѣднее письмо, которое убило моего бѣднаго старика:
«Дорогой отецъ! Не огорчайся, читая это письмо. Черезъ нѣсколько дней всѣ хлопоты будутъ кончены, и я стану русскимъ подданнымъ. Однимъ изъ тысячъ русскихъ Мюллеровъ, которые наполняютъ своими фамиліями телефонныя книжки и украшаютъ улицы своими вывѣсками „по-русски“. Ты не долженъ на меня сердиться. Подумай! Было время, — мы, нѣмцы, налетали сюда, какъ хищники. Брали добычу и увозили ее въ Германію, къ себѣ.
„Къ себѣ“, значитъ здѣсь мы были не у себя! Эта страна не была завоевана. Теперь мы остаемся здѣсь. Пойми! Остаемся, какъ остаются завоеватели въ странѣ, которая принадлежитъ имъ. Зачѣмъ я поѣду отсюда, если эта страна моя, этотъ городъ — мой. Куда я поѣду „домой“, если здѣсь я у себя, дома! Не говори, что я измѣнилъ нашему германскому отечеству. Нѣтъ! Оставаясь здѣсь, на завоеванномъ мѣстѣ, каждый изъ насъ только увеличиваетъ территорію нашего германскаго отечества! Мы, нѣмцы, завоевали это мѣсто, и мы удерживаемъ его за собой! Не отступаемъ и не удаляемся! Ты, отецъ, всегда былъ немножко философъ. Это у тебя отъ Гейдельберга! Подумай же надъ тѣмъ, что я тебѣ говорю. Надъ этимъ стоитъ подумать. Пріѣзжай-ка лучше сюда и дѣлайся русскимъ. И тебѣ найдется занятіе по торговой части!»
— Онъ больше не увидитъ Рейна! — съ горемъ, съ печалью воскликнулъ, скорѣе простоналъ, бѣдный учитель-старикъ, дочитавъ письмо московскаго коммерсанта Мюллера.
Я шелъ отъ Мюллеровъ по узенькимъ улицамъ Франкфурта, и одна фраза изъ писемъ «московскаго коммерсанта» не давала мнѣ покоя:
— Много маркитантовъ, — значитъ, здѣсь большая армія.
Въ 1612 году на Москву налетѣли поляки. Но туча тучей изъ Нижняго двинулась Русь и подъ ея градомъ исчезли враги.
Русскою стала Москва.
Въ 1812 году Наполеонъ взялъ Москву. Взялъ совсѣмъ.
Но словно свѣчка, вспыхнула Москва и огнемъ очистилась.
И словно фениксъ, изъ пепла русскою встала Москва.
Что будетъ въ 1912 году?
Что будетъ при этой арміи молодыхъ интеллигентныхъ нѣмцевъ, которые, вмѣсто пушекъ, везутъ съ собою гроссъ-бухи, у которыхъ пороховые ящики набиты нашими векселями?
Отъ военныхъ бѣдъ спасаясь, справится ли Москва съ этимъ мирнымъ завоеваніемъ?
«Тихимъ, спокойнымъ, культурнымъ»… Вотъ вамъ забавный урокъ по исторіи.
Маленькая задача по отечествовѣдѣнію.