I.
правитьАрсеній Павловичъ Елтуховъ умиралъ. Въ этомъ не могло быть никакого сомнѣнія. «Интеллигентная» болѣзнь подтачивала его съ аккуратностью часового мастера. Мысли о спасеніи не было уже мѣста. Въ первый моментъ мысль о неизбѣжной смерти точно заморозила всю кровь въ жилахъ. Это былъ даже не страхъ, не отчаяніе и не малодушіе, а что-то совсѣмъ новое, еще не испытанное и роковое. Говоря сравненіемъ, больной точно переправлялся на какой-то таинственный, не изслѣдованный еще материкъ, пока достигъ нѣкотораго совершенства, именно научился смотрѣть на себя со стороны, какъ смотрятъ на чужого человѣка. Это былъ очень мучительный психическій процессъ, — процессъ самоотреченія и потери всѣхъ личныхъ и особенныхъ правъ и преимуществъ. Что-то такое отпадало, что-то такое дѣлалось лишнимъ и ненужнымъ, что-то такое забывалось, какъ забываются при пробужденіи самые яркіе сны, что-то такое уходило все дальше и дальше, и Арсеній Павловичъ постепенно переставалъ чувствовать себя Арсеніемъ Павловичемъ.
Черезъ день, ровно въ одиннадцать часовъ утра, являлся докторъ Зиминъ, восходящее медицинское свѣтило. Это былъ типичный ставленникъ дамъ-патропессъ. «Вы не знаете доктора Зимина? Представьте, какой недавно былъ у него удивительный случай… да. Это нашъ Шарко»… и т. д. Докторъ Зиминъ, цвѣтущій, видный мужчина съ глазами на выкатѣ и атласными руками, самъ охотно вѣрилъ, что онъ немножко Шарко. Итакъ, «каждый черезъ день» докторъ Зиминъ входилъ въ богатый кабинетъ Елтухова и говорилъ жирнымъ басомъ:
— Ну-съ, какъ мы себя ведемъ?
— Все то же, докторъ, — съ унылымъ озлобленіемъ отвѣчалъ паціентъ.
— Не одобряю, батенька…
Докторъ присаживался на одну минуту въ кресло и сообщалъ какую-нибудь текущую новость, приготовленную за утреннимъ кофе. Онъ ее развозилъ потомъ по всѣмъ своимъ вліятельнымъ паціенткамъ, — другихъ у него по было. Къ Елтухову онъ являлся съ такимъ видомъ, какъ будто дѣлалъ одолженіе, хотя получалъ за каждый визитъ двадцать пять рублей. Елтуховъ пригласилъ его въ минуту отчаянія, повинуясь инерціи, и теперь ненавидѣлъ ого, какъ безнадежно-глупаго человѣка. Увы! «немножко Шарко» былъ дѣйствительно глупъ…
— Ну-съ, какъ наше сердце? — спрашивалъ онъ по обязанности. — Продолжаетъ шалить?
— Весьма продолжаетъ…
— А мы устроимъ маленькую перкуссію…
Докторъ не хотѣлъ брать даромъ денегъ за визитъ и добросовѣстно мучалъ паціента выстукиваніями и выслушиваніями, причемъ Елтуховъ убѣждался только въ томъ, что докторъ продолжаетъ курить дорогія сигары и моется англійскимъ мыломъ. Этотъ запахъ дорогой сигары оставался еще нѣсколько времени по уходѣ доктора и раздражалъ больного. Елтуховъ такъ любилъ курить дорогія сигары, а сейчасъ ему это было строго запрещено.
— Да, батенька, это баловство нужно оставить, — внушительно совѣтовалъ докторъ. — Сигары въ большомъ количествѣ — ядъ… Я это отлично знаю по самому себѣ. У меня сердце тоже немножко того…
Однимъ изъ секретовъ доктора Зимина было то, что у него были рѣшительно всѣ тѣ болѣзни, которыми страдали его паціенты, исключая только нѣкоторыя, слишкомъ спеціальныя женскія страданія.
— Докторъ, вѣдь все равно я скоро кончу, — говорилъ Елтуховъ, припоминая запахъ докторскихъ сигаръ. — Отчего вы запрещаете мнѣ курить? Это только ускорило бы развязку… Я не маленькій и понимаю свое положеніе.
— Вотъ всѣ больные такъ разсуждаютъ… Я могу только удивляться, зачѣмъ они въ такомъ случаѣ обращаются къ совѣту врачей, когда такъ отлично понимаютъ свое положеніе?
Докторъ умѣлъ быть строгимъ, когда это требовалось, и не вѣрившій ему ни на грошъ Елтуховъ подчинялся не смыслу его словъ, а скорѣе тону, какимъ они были произнесены. Съ постепеннымъ развитіемъ болѣзни у него все усиливалось желаніе подчиниться какой-нибудь другой, болѣе сильной волѣ и этимъ какъ бы сложить съ себя обязанности поступать вполнѣ самостоятельно, какъ было раньше.
Въ сущности, всѣ эти визиты знаменитаго доктора были только жалкою комедіей, не имѣвшей ни малѣйшаго смысла, и по-настоящему давно слѣдовало ему отказать; Елтуховъ даже нѣсколько разъ рѣшался это сдѣлать, по возможности въ безобидной формѣ, и не имѣлъ силы. Его съ каждымъ днемъ все сильнѣе и сильнѣе захватывала та роковая инерція, съ какой человѣкъ катится по наклонной плоскости. Когда докторъ уходилъ, Елтуховъ любилъ думать съ какимъ-то особеннымъ озлобленіемъ, какъ онъ при встрѣчѣ съ общими добрыми знакомыми говоритъ, придавая лицу «печаль мудреца»:
— Нашъ общій другъ Арсеній Павловичъ мнѣ положительно не нравится… Однимъ словомъ, я не желалъ бы быть на его мѣстѣ, хотя и самъ немножко того; иногда является такая особенная сосущая боль въ области сердца… да.
Елтуховъ ненавидѣлъ и эту печаль мудреца, и запахъ докторскихъ сигаръ, и англійское мыло, и жирный докторскій басокъ, и его атласныя руки, и слова дружескаго участія.
Правда, что за доктора Зимина были всѣ знакомые Елтухова, которые считали своимъ христіанскимъ долгомъ время отъ времени навѣщать его за сидѣли у него въ кабинетѣ, считая драгоцѣнныя минуты собственнаго бытія. Это было похуже даже докторскихъ визитовъ, и у Елтухова являлось желаніе выгнать ихъ всѣхъ разъ навсегда. Онъ, просвѣщенный своею болѣзнью, какъ-то лучше понималъ людей и видѣлъ то, что раньше совершенно ускользало изъ общаго поля пониманія. Вѣдь мозгъ тоже былъ боленъ и, какъ всякое больное мѣсто, реагировалъ съ особенною яркостью на каждое внѣшнее раздраженіе. О, какъ онъ отлично теперь видѣлъ всѣхъ, видѣлъ насквозь и мучился собственною проницательностью.
А этихъ добрыхъ знакомыхъ у Елтухова было достаточно. Были тутъ люди сановные, о прибытіи и отбытіи которыхъ изъ каждой столицы оповѣщается въ газетахъ, и не менѣе извѣстные дѣльцы, о прибытія и отбытіи которыхъ публика знала безъ газетныхъ аншлаговъ, а больше всего было людей богатыхъ, составлявшихъ свой замкнутый кругъ, къ которому, между прочимъ, принадлежалъ и Елтуховъ. Всѣ они были страшно заняты, вѣчно жили по минутамъ (у доктора Зимина часы были нацѣплены даже на спину кучеру) и вѣчно торопились. Это послѣднее для Елтухова являлось единственнымъ спасеніемъ. Да, онъ выходилъ изъ состава этого заколдованнаго кружка и впередъ чувствовалъ себя мертвымъ. Въ сущности его существованіе совершенно было никому не нужно, за исключеніемъ двухъ-трехъ человѣкъ, которые еще нуждались въ его поддержкѣ и, вѣроятно, жалѣли не его, а самихъ себя. Правда, было одно исключеніе… Каждый вечеръ, какъ на службу, являлся высокій, плотный сѣдой старикъ, усаживался плотно въ кресло и принимался его изводить. Это былъ типичный мучитель. Когда-то они вмѣстѣ и дружно работали, считались даже друзьями, и фамиліи Елтухова и Мушенко произносились даже вмѣстѣ, какъ представителей одной фирмы. Когда-то они оказывали другъ другу нѣкоторыя чувствительныя услуги, а теперь каждый считалъ себя обворованнымъ другимъ и отъ души ненавидѣлъ этого другого. Даже для самыхъ близкихъ людей это составляло тайну. Елтуховъ ненавидѣлъ Мушенко, если можно такъ выразиться, колоритнѣе, потому что зналъ его, какъ никто другой, Мушенко являлся типичнымъ предателемъ, что было у него написано на лицѣ, въ каждомъ движеніи, даже въ каждой нотѣ немного слащаваго старческаго тенорка. Елтухову казалось, что онъ лжетъ и кого-то предаетъ, когда просто идетъ по комнатѣ. Каждый шагъ — лишняя ложь.
— Я тебѣ не мѣшаю? — спрашивалъ обыкновенно Мушенко, усаживаясь въ кресло и вытягивая свои длинныя ноги.
— Нѣтъ… Я очень радъ.
— Если надоѣмъ, скажи откровенно. Здоровые люди эгоисты…
Елтуховъ смотрѣлъ на друга тревожными глазами, и у него все время изъ головы не выходила мысль о томъ, скажетъ или не скажетъ вотъ этотъ другъ Мушенко нѣсколько теплыхъ словъ на его могилѣ. Вѣдь слова этой дружеской рѣчи будутъ тѣми гвоздями, которыми заколачиваютъ гробъ… Больной испытывалъ даже ощущеніе какой-то физической боли и закрывалъ отъ усталости глаза.
Мушенко имѣлъ дьявольское терпѣніе просиживать цѣлые часы. Онъ умышленно говорилъ о разныхъ дѣлахъ, которыя для Елтухова болѣе уже не существовали, строилъ планы, дѣлалъ предположенія и умышленно забывалъ, что говоритъ съ умирающимъ человѣкомъ. Иногда Мушенко спохватывался к прибавлялъ:
— Вотъ какъ только ты поправишься… Докторъ Зиминъ говоритъ, что все зависитъ отъ настроенія. Да, какъ только ты поправишься…
Больной только закрывалъ глаза отъ охватывавшей его истомы. Боже мой, если бы только онъ поправился, то счелъ бы первымъ своимъ долгомъ выгнать въ шею этого негодяя. Хорошіе люди всѣ походятъ другъ на друга, а негодяи безконечно разнообразны, и въ этомъ разнообразіи, конечно, первое мѣсто принадлежитъ Мушенко, потому что онъ умѣлъ наслаждаться собственнымъ негодяйствомъ и въ данномъ случаѣ тянулъ жилы еще изъ живого человѣка съ разсчитаннымъ наслажденіемъ. О, какъ ненавидѣлъ его сейчасъ Елтуховъ и чувствовалъ себя совершенно безсильнымъ…
II.
правитьКаждую болѣзнь, особенно изъ «интересныхъ», столько разъ описывали, за каждой стоитъ цѣлая медицинская литература, и все-таки въ каждомъ отдѣльномъ случаѣ она является новостью, особенно для больного, которому начинаетъ казаться, что именно къ его болѣзни нужно пристроить спеціальную медицинскую академію. Мало того, цѣлый міръ, вся вселенная какъ будто сосредоточивается въ какой-нибудь несчастной зубной боли. Елтуховъ испытывалъ и переживалъ то же самое, что милліоны его предшественниковъ, хотя ему казалось, что онъ одинъ такъ мучится и страдаетъ, и не только одинъ, но самый первый. Есть своя больная психологія, и по этой психологіи онъ въ концѣ концовъ дошелъ до того состоянія, когда больной точно начинаетъ оправдываться передъ собственной болѣзнью и приводить тысячи самыхъ убѣдительныхъ доказательствъ собственной невинности. Конечно, другіе умираютъ отъ порока сердца, потому что слишкомъ много курили дорогихъ сигаръ, но Арсеній Павлычъ Елтуховъ и т. д. Елтуховъ съ мучительнымъ вниманіемъ подбиралъ мельчайшіе признаки, которые говорили въ пользу его пошатнувшагося здоровья, и страстно старался убѣдить самого себя, что они въ общемъ перевѣшиваютъ тотъ минусъ, который увеличивался съ каждымъ новымъ ударомъ сердца. Всего страшнѣе были моменты утренняго пробужденія, — собственно сна, какъ спятъ здоровые люди, не было, а его замѣняло тяжелое забытье. Онъ забывался и подводилъ итогъ самому себѣ, и еще разъ убѣждался, что онъ конченный человѣкъ, и что ждать и надѣяться на что-нибудь неловко и смѣшно, но эта простая и ясная мысль въ теченіе дня какъ-то тускнѣла, расплывалась, и онъ засыпалъ въ своемъ креслѣ съ чѣмъ-то въ родѣ надежды, что завтра вдругъ проснется здоровымъ.
Насколько Елтуховъ понималъ сбивчивыя и противорѣчивыя объясненія докторовъ, у него отчасти было ожирѣніе сердца, отчасти неисправно дѣйствовала какая-то сердечная заслонка, потомъ что-то такое было неладное въ сосудахъ, а въ результатѣ онъ не могъ ни ходить, ни сидѣть, ни лежать. Единственной удобной позой оставалось полулежать въ креслѣ съ колесами. Каждое движеніе выкупалось обмороками, сердцебіеніемъ, удушьемъ. Въ концѣ концовъ дѣло сводилось на то, что Елтуховъ былъ старъ, то-есть старъ по-интеллигентному, — ему всего было «подъ шестьдесятъ съ небольшимъ». Болѣзнь была вполнѣ благопріобрѣтенная, и ее можно было бы предупредить, если бы сдѣлать то-то и то-то и, главное, не дѣлать того-то и того-то, въ свое время, конечно. Это была опять мука — каяться самому себѣ въ содѣянномъ и обвинять въ несодѣянномъ. Какой-то плюсъ оставался безъ исполненія…
Ахъ, какія были ужасныя ночи! Весь міръ спитъ, и только одинъ Елтуховъ не можетъ заснуть… Раньше онъ спалъ въ спальнѣ, но въ послѣднее время предпочиталъ оставаться на ночь въ кабинетѣ, гдѣ уже самая обстановка напоминала еще о недавней жизни и больной могъ думать тѣми предметами, которые видѣлъ глазъ. Вотъ къ чему въ концѣ концовъ сводится жизнь: давно ли Елтухову принадлежалъ весь міръ (онъ даже собирался съѣздить въ Америку на выставку), а потомъ горизонтъ быстро началъ суживаться, пока не заключился въ четырехъ стѣнахъ своей комнаты. Эта была та точка, которую авторъ ставитъ въ концѣ своей книги. Все, что было за предѣлами этой комнаты, точно отпало отъ Елтухова и сдѣлалось чужимъ, какъ книга, написанная на неизвѣстномъ языкѣ. Появлявшіеся изъ этого чужого міра люди только усиливали это чувство.
— Къ чему все это? — спрашивалъ Елтуховъ самого себя, разсматривая свой собственный кабинетъ. — Какой-то дурацкій письменный столъ, который походитъ на бильярдъ, потомъ шкапы съ книгами для кабинетной декораціи1 потомъ… Рѣшительно ничего не нужно!..
Кабинетъ былъ большой и обставленъ былъ по послѣднему слову кабинетной роскоши. Каждая вещь говорила за себя, и входившій въ кабинетъ въ первый разъ не могъ не чувствовать, что здѣсь пахло тысячами, настоящими тысячами. Все было такъ солидно, дорого и серьезно, до старинныхъ рѣдкихъ офортовъ на стѣнахъ включительно. Кому это нужно? Теперь никому, тѣмъ болѣе, что точно такой же кабинетъ и у Мушенко, и у доктора Зимина, и у всѣхъ другихъ.
Занятый только собой и своею болѣзнью, Елтуховъ какъ-то совсѣмъ не думалъ о другихъ. Да ему, собственно говоря, и не о комъ было думать: съ первою женой онъ развелся, вторая убѣжала отъ него сама, два старшихъ сына отъ перваго брака были на сторонѣ матери и гдѣ-то служили. Вообще получалось «немножко семьи», семьи по воспоминаніямъ. Но въ богатой квартирѣ Елтухова было, еще одно маленькое существо, о которомъ онъ какъ-то не привыкъ думать. Эта была маленькая, болѣзненная дѣвочка Шура, дочь отъ второго брака. Елтуховъ сильно сомнѣвался, что это именно его дочь, но женѣ ребенка не отдавалъ.
— По закону ребенокъ принадлежитъ отцу, — отвѣчалъ онъ на всѣ просьбы преступной матери. — Да-съ, по закону… Представьте себѣ, есть такой глупый законъ-съ.
Въ богатой квартирѣ Елтухова Шура существовала въ роли какого-то придатка, какъ позволяется существовать шестому пальцу. Отецъ ея не замѣчалъ, и дѣвочка инстинктивно его боялась. Ихъ отношенія ограничивались тѣмъ, что дѣвочка приходила утромъ здороваться. Елтуховъ очень рѣдко завтракалъ и обѣдалъ дома. Но, когда бывали гости, Шура обязана была выходить. Отецъ считалъ своимъ долгомъ рекомендовать ее:
— Моя дочь…
Это дѣлалось въ пику отсутствовавшей матери. Всѣ знакомые, конечно, знали исторію неудачнаго второго брака, и маленькая Шура появлялась въ качествѣ вещественнаго доказательства, что ея отецъ совсѣмъ не намѣренъ отказываться отъ своихъ законныхъ правъ.
При дѣвочкѣ находилась бонна, строгая и добрая старушка-англичанка. Она по-своему любила болѣзненную дѣвочку, но вмѣстѣ съ тѣмъ старалась сдѣлать ее совершенно незамѣтной. Англичанка преклонялась чисто по-англійски предъ авторитетомъ хозяина дома. Самый скверный англійскій домъ все-таки святыня, и бонна внушила Шурѣ мысль объ отцѣ какъ о чемъ-то необыкновенномъ, недоступномъ и «внѣ конкурса».
— Такъ желаетъ вашъ отецъ, — повторяла она въ критическихъ случаяхъ дѣтской жизни.
Маленькая Шура долго не могла примирить такихъ словъ, какъ этотъ таинственный и всемогущій «вашъ отецъ» и просто «мой отецъ». Послѣднее было чѣмъ-то въ родѣ маленькаго святотатства, хотя и допускалось при утренней церемоніи здорованья.
Дѣвочка собственно не жила у отца, а точно пряталась въ своей дѣтской и появлялась, какъ тѣ дѣтскія куколки, которыя выскакиваютъ, когда подавятъ пружинку. У нея и на личикѣ являлось въ этихъ случаяхъ какое-то кукольное выраженіе. Когда отецъ заболѣлъ, дѣвочка окончательно была забыта и являлась здороваться съ отцомъ только по спеціальному приглашенію. Ея присутствіе волновало «вашего отца», а ему запрещено было докторомъ всякое волненіе.
Но дѣтская натура живуча. У дѣтей, какъ у всѣхъ беззащитныхъ животныхъ, есть темные инстинкты, которые приводятъ ихъ къ цѣли, какъ достигаетъ ея живая вода, пробивая себѣ путь черезъ горы, лѣса и всевозможныя, повидимому, непреодолимыя преграды. Такъ было и тутъ. «Вашъ отецъ» сидѣлъ безвыходно въ своемъ кабинетѣ, и этотъ кабинетъ являлся для Шуры заколдованнымъ царствомъ, къ которому она не смѣла приближаться. Но зато она постепенно завоевала всѣ другія комнаты, которыя раньше являлись запретнымъ плодомъ. Шура теперь знала отлично всю гостиную, залу, столовую, пріемную, второй кабинетъ, гдѣ раньше работали два секретаря, угловую комнату безъ всякаго опредѣленнаго названія и назначенія. Квартира была громадная и обставлена съ показною роскошью. Эти изслѣдованія въ концѣ концовъ привели маленькую Еву все-таки къ запретному плоду, то-есть къ кабинету «вашего отца». Ее тянула туда какая-то непреодолимая сила. Когда дверь была полуоткрыта, дѣвочка заглядывала въ нее издали, замирая отъ волненія. Отецъ никогда не сказалъ ей ни одного строгаго слова, но она боялась его, потому что не слыхала ни одной отцовской ласки. Ей казалось, что вотъ-вотъ онъ выйдетъ, строго на нее взглянетъ и молча пройдетъ мимо, а она цѣлый день будетъ чувствовать себя виноватой, и бонна будетъ дѣлать выговоръ.
Шура начала съ опытовъ. Сначала она проходила издали, какъ охотникъ, который съ осторожностью подходитъ къ медвѣжьей берлогѣ. Ее точно толкала какая-то сила къ открытой двери. Съ каждымъ днемъ разстояніе дѣлалось все меньше, пока не наступилъ роковой моментъ, когда дѣвочка рѣшилась заглянуть въ самую дверь. Отецъ сидѣлъ въ своемъ креслѣ и смотрѣлъ на нее съ такимъ удивленіемъ, точно она пришла съ того свѣта. Произошла краснорѣчивая нѣмая сцена, которая говорила выразительнѣе всякихъ словъ.
— Тебѣ что нужно? — сурово спросилъ больной.
Дѣвочка смутилась и убѣжала. Елтухова поразило прежде всего то, что она страшно походитъ именно на него, чего онъ раньше совсѣмъ не замѣчалъ. Да, вылитый его портретъ, никакихъ сомнѣній не могло быть. Это его сильно взволновало, и онъ никакъ не могъ понять, что дѣвочкѣ было нужно. Однако онъ выдержалъ характеръ и не позвалъ ея, потому что былъ увѣренъ, что она придетъ во второй разъ. И она пришла, остановилась опять въ дверяхъ и посмотрѣла на него съ какою-то больною улыбкой.
— Иди сюда…
Дѣвочка подошла и стала смотрѣть на него исподлобья, какъ плохо прирученный звѣрекъ.
— Что тебѣ нужно? — тихо спросилъ онъ, притягивая ее къ себѣ.
— Ничего… Горничная говоритъ, что ты скоро умрешь.
— Горничная глупа, но я дѣйствительно скоро умру… да… Тебѣ будетъ жаль меня, когда я умру?
Дѣвочка посмотрѣла на него, покачала головой и твердо заявила:
— Нѣтъ…
III.
правитьДѣвочка держала себя съ большимъ тактомъ. На другой день она не пришла въ кабинетъ, точно хотѣла показать, что не желаетъ пользоваться случайной любезностью «вашего отца». Елтуховъ желалъ ее видѣть, но не высказывалъ этого, точно боялся уронить свой отцовскій авторитетъ. Онъ былъ увѣренъ, что Шура придетъ, и терпѣливо ждалъ. Сейчасъ терпѣніе для него составляло все. А дѣвочка все не выходила изъ его головы, и онъ думалъ о ней упорно и настойчиво, точно разрѣшалъ какую-то неразрѣшимую задачу. Онъ въ послѣднее время дѣлалъ вообще массу открытій, и появленіе забытой дочери освѣтило для него цѣлую полосу жизни. Да, въ немъ что-то проснулось и защемило… Гдѣ эта бѣглая жена, мать Шуры? Ему стоило закрыть глаза, какъ сейчасъ же видѣлъ ее такой, какой она была дѣвушкой. Высокая, стройная, съ некрасивымъ, но умнымъ и пикантнымъ лицомъ. У нея были какіе-то кошачьи глаза, да и во всемъ было что-то кошачье. Она такъ мило картавила, еще лучше смѣялась, вызывающе и дерзко показывая два ряда мелкихъ кошачьихъ зубовъ. Въ обществѣ она производила впечатлѣніе, оставляя въ тѣни патентованныхъ красавицъ. За Елтухова она вышла замужъ по расчету. Онъ былъ богатъ, имѣлъ выдающееся общественное положеніе и вообще гремѣлъ. О немъ всѣ говорили, его знали, ему завидовали. Правда, что онъ былъ старше ея на тридцать лѣтъ, но въ кошачьей ариѳметикѣ это не имѣло особеннаго значенія.
— Я васъ совсѣмъ не люблю… — заявила она смѣло и откровенно, когда онъ дѣлалъ ей предложеніе. — Такъ и знайте…
— Такъ и запишемъ, Татьяна Сергѣевна… Любовь придумали взбалмошные поэты, а я человѣкъ серьезный. Надѣюсь по крайней мѣрѣ заслужить ваше уваженіе…
Въ свое время Елтуховъ пользовался успѣхомъ у женщинъ, и откровенность невѣсты задѣла немного его гордость. Но онъ сдержалъ себя и затаилъ къ ней недружелюбное чувство. По его глубокому убѣжденію, женщина была существомъ низшаго порядка, на которое нельзя было даже сердиться, не теряя уваженія къ самому себѣ. Ее можно было только тренировать. Но этотъ опытъ тренировки оказался неудачнымъ. Елтуховъ какъ-то размякъ, потерялъ всякій авторитетъ въ глазахъ жены и почувствовалъ, что ихъ раздѣляетъ непроходимая пропасть. Цѣлыхъ два года продолжался домашній адъ, о которомъ даже сейчасъ Елтуховъ не могъ вспомнить безъ стыда. Онъ унижался, вымаливалъ каждый ласковый взглядъ и даже плакалъ, когда она упорно отталкивала его. Боже мой, сколько было продѣлано позорныхъ сценъ!
— Я васъ ненавижу не просто, а всѣмъ своимъ тѣломъ, — заявляла Татьяна Сергѣевна. — У меня непреодолимое физическое отвращеніе къ вамъ…
Родившійся ребенокъ явился какой-то насмѣшкой и не принесъ съ собой ни теплоты ни радости, какъ холодное зимнее солнце. Мать даже не любила ребенка и бѣжала изъ проклятаго дома безъ сожалѣній. Потомъ она опомнилась и начала просить ребенка себѣ, но Елтуховъ былъ неумолимъ. Онъ хоть этимъ путемъ могъ отомстить за свой двухлѣтній позоръ. Раздумывая теперь объ этомъ, Елтуховъ все-таки не могъ рѣшить коренного вопроса, именно, кто изъ нихъ былъ хуже. Вѣрнѣе всего, что оба были хуже. Онъ это даже прочиталъ на личикѣ Шуры, блѣдненькомъ, подернутомъ старческими тѣнями дѣтскомъ личикѣ, смотрѣвшемъ на него съ нѣмымъ укоромъ. Это былъ истинный плодъ ихъ нелѣпаго союза, вещественное доказательство ихъ преступленія, по закону называвшагося бракомъ.
Шура черезъ день пришла въ кабинетъ. На этотъ разъ она держалась уже гораздо смѣлѣе.
— Тебѣ нравится мой кабинетъ? — спрашивалъ Елтуховъ, напрасно стараясь придать голосу ласковое выраженіе.
— Не знаю.
Какъ у всѣхъ заброшенныхъ дѣтей, у Шуры часто встрѣчались совершенно нелѣпые отвѣты, которые въ первое время раздражали Елтухова. Это какая-то идіотка, а не его дочь. Развѣ у него, Елтухова, могла быть такая дочь? Но чѣмъ больше онъ вглядывался въ ребенка, тѣмъ сильнѣе убѣждался, это это именно его дочь. Ему дѣлалось какъ-то неловко и совѣстно.
А дѣвочка все больше и больше завоевывала кабинетъ «вашего отца». Дѣлала она это не торопясь, но основательно. Ни одна мелочь не ускользнула отъ пристальнаго дѣтскаго вниманія. Шура точно выучила каждую вещь и дѣлала довольно обстоятельные вопросы.
— Папа, а почему вонъ на той картинѣ всѣ женщины голыя?
Этотъ невинный вопросъ заставлялъ Елтухова ежиться, и онъ отвѣчалъ совсѣмъ ужъ глупо:
— Такъ… то-есть ты сейчасъ еще мала и не понимаешь…
— Онѣ, папа, были бѣдныя? — не отставала дѣвочка. — У нихъ не было платья?
— Да, совсѣмъ бѣдныя! — вралъ «вашъ отецъ».
Почти всѣ картины имѣли своимъ сюжетомъ этихъ «совсѣмъ бѣдныхъ» голыхъ женщинъ, что замѣтилъ Елтуховъ только сейчасъ. Когда-то давно въ его кабинетѣ были другія картины, а потомъ ихъ замѣнила эта совсѣмъ голая бѣдность. Послѣ убѣга жены Елтуховъ считалъ себя въ правѣ пользоваться радостями жизни, бросалъ массу денегъ по привилегированнымъ притонамъ и здѣсь окончательно подорвалъ свое здоровье. «Бѣдныя женщины» сдѣлали свое дѣло.
Вопросы дѣвочки дѣлались все настойчивѣй. Она походила на того счастливаго завоевателя, который забрался въ крѣпость и забираетъ все, что попадетъ подъ руку.
— А гдѣ моя мама? — спросила она однажды.
— Мамы нѣтъ.
Дѣвочка недовѣрчиво посмотрѣла на отца и убѣжденно проговорила:
— Ты ее спряталъ въ письменный столъ?
Живой мамы Шура не помнила, а говорила о ея портретѣ. Эти разспросы опять коробили Елтухова, и онъ старался отвлечь вниманіе дѣвочки въ другую сторону. Въ нѣсколько сеансовъ кабинетъ былъ уже выученъ, причемъ всѣ книги оказались совершенно неинтересными, потому что были безъ картинокъ. Все вниманіе въ концѣ концовъ сосредоточивалось на закрытыхъ ящикахъ громаднаго письменнаго стола.
— Папа, что тамъ лежитъ?
— Бумаги.
— Неужели у тебя нѣтъ ни одной игрушки?
— Ни одной.
— И тебѣ не скучно?
— Нѣтъ.
Дѣвочка не повѣрила. Очевидно, «вашъ отецъ» играетъ въ свои игрушки потихоньку отъ нея. Для чего же тогда запирать столъ на ключъ? Елтуховъ понималъ эта мысля, и его забавляла дѣтская логика, не знавшая противорѣчій.
— Виноватъ! Одна игрушка есть! Вотъ возьми ключъ и отвори въ лѣвой тумбѣ нижній ящикъ. Тамъ лежитъ альбомъ въ красной обложкѣ. Ты его достань.
Это былъ старый, совсѣмъ забытый альбомъ. Онъ давно былъ приговоренъ уничтоженію, но какъ-то завалялся. Сейчасъ Елтуховъ вспомнилъ о немъ только потому, что въ этомъ альбомѣ были вложены его дѣтскія фотографіи. Ему хотѣлось сравнить ихъ съ Шурой, чтобы провѣрить фамильное сходство. Дѣвочка съ серьезнымъ лицомъ долго трудилась надъ завѣтнымъ ящикомъ, пока наконецъ достала альбомъ и подала его съ торжествомъ «вашему отцу». Это былъ очень почтенный альбомъ изъ дешевой кожи, купленный еще въ ту пору, когда Елтуховъ не имѣлъ ничего, кромѣ головы на плечахъ. Съ теченіемъ времени дешевая кожа выцвѣла, растрескалась и проявляла всѣ признаки начинавшагося разрушенія.
— Вотъ это твой папа, когда ему было всего два года! — объяснялъ онъ, показывая порыжѣвшую старую фотографію.
— Развѣ ты былъ маленькимъ?
— Какъ всѣ люди…
Дальше слѣдовали фотографіи, когда «вашему отцу» было четыре года, потомъ восемь, потомъ двѣнадцать и т. д. Елтуховъ по этимъ портретамъ невольно проходилъ все свое прошлое, позабывъ о первоначальной цѣли, для которой доставался альбомъ. Да, вотъ какимъ былъ онъ, когда учился въ университетѣ, потомъ когда былъ начинающимъ молодымъ человѣкомъ, женихомъ, счастливымъ отцомъ перваго ребенка. Предъ его глазами проходили точно какія-то тѣни далекаго прошлаго. Каждая фотографія отмѣчала какую-нибудь эпоху въ его жизни. Онѣ заканчивались моментомъ, когда Елтуховъ порвалъ всѣ связи съ этимъ прошлымъ и ушелъ навсегда въ другую сферу. Его что-то кольнуло, когда онъ разсматривалъ самого себя въ этомъ прошломъ. Такое худое лицо и такое серьезное выраженіе, а внутри — вѣчная тревога и неутолимая жажда итти впередъ.
Шуру мало интересовало постепенное развитіе «вашего отца» до его настоящей совершенной формы, и она съ дѣтскимъ нетерпѣніемъ перелистывала альбомъ. Онъ понялъ, что дѣвочка отыскиваетъ портретъ матери.
— Папа! Отчего тутъ все чужіе?.. — спросила она.
— Не чужіе, а мои знакомые.
— Отчего я ихъ не видала? Они не бываютъ у насъ?
— Нѣтъ.
— Они нехорошіе, папа?
— Какъ тебѣ сказать… гм!.. есть и хорошіе.
— А вотъ этотъ дядя въ очкахъ? Онъ — добрый? Его какъ зовутъ?
— Профессоръ Лагутинъ.
— А это?
— Это? Это тоже ученый… Черединъ.
— А это тоже ученый, папа?
Шура указала своимъ пальчикомъ на худенькаго бритаго господина, походившаго на высушенное для гербарія растеніе.
— Нѣтъ, это такъ…
— Папа, онъ хорошій…
— Почему ты думаешь?
— Я вижу.
Худенькій господинъ когда-то былъ лучшимъ другомъ Елтухова, въ первую полосу его жизни, а потомъ сдѣлался злѣйшимъ врагомъ. Елтуховъ только вздохнулъ.
— Ну, довольно, Шура! Я усталъ… Можешь итти къ себѣ…
IV.
правитьМучительная безсонная ночь… Елтуховъ это предчувствовалъ и нарочно ничего не читалъ днемъ, чтобы оставить это чтеніе на ночь. Кромѣ газетъ онъ ничего не могъ читать. А тутъ прочитаешь громадный печатный листъ — и голова совершенно свободна отъ всякихъ мыслей. Но сегодня и газеты его раздражали. Печатныя строки были испещрены знакомыми фамиліями. Тутъ были и свои и чужіе, и друзья и враги, и нѣсколько новыхъ, еще никому незнакомыхъ именъ. Эти новыя имена только еще выбивались изъ тьмы неизвѣстности, расчищая себѣ дорогу. Шла отчаянная борьба за существованіе, и его имя также въ свое время появилось на этихъ столбцахъ, пока сдѣлалось извѣстнымъ. Онъ отлично помнилъ этотъ періодъ своей жизни, когда плечомъ пробивался въ заколдованный кругъ излюбленныхъ людей. А вотъ теперь идутъ на смѣну ему другіе неизвѣстные люди, голодные и жадные, готовые на подвигъ и на преступленіе, съ волчьимъ аппетитомъ. Ему показалось, что они уже оттерли его, эти жадные, новые люди, что «своя» газета уже намѣренно игнорируетъ его, что о немъ уже забыли, какъ забываютъ покойника. Это была смерть прежде смерти, и его охватило ужасное чувство заживо похороненнаго человѣка.
— У!.. негодяи! — проговорилъ онъ, швыряя скомканную газету. — Вы рады, что Елтуховъ умираетъ… Вы всѣ рады и думаете, какъ еще недавно думалъ Елтуховъ, что онъ нуженъ и что безъ него остановится самое движеніе земли… Никому вы не нужны… слышите?.. Вы больше всего обманываете самихъ себя!
На письменномъ столѣ только чикали столовые дорогіе часы. Съ улицы доносился изрѣдка грохотъ проѣзжавшей кареты. Гдѣ-то, точно подъ землей, лаяла заблудившаяся уличная собака. Въ окно чуть пробивался желтый свѣтъ газоваго фонаря. Все это было вчера и будетъ то же самое завтра, до заблудившейся собаки включительно. Громадный городъ точно не могъ заснуть сразу и успокаивался слоями. Спали подвалы, чердаки, третьи, четвертые и пятые этажи, а бодрствовали еще только бельэтажи, превращавшіе ночь въ день и день въ ночь. Чего бы онъ, Елтуховъ, не далъ, чтобы заснуть, но сонъ не шелъ… Онъ чувствовалъ только, какъ все тѣло точно наливается тяжелою истомой, голова полна какого-то тумана, а сердце работаетъ съ такимъ трудомъ, точно тамъ что-то съ каждымъ ударомъ обрывается. Елтуховъ зналъ, что скоро ему сдѣлается страшно, безотчетно страшно, когда хочется крикнуть и бѣжать. Но онъ не могъ ни бѣжать ни крикнуть. Вотъ и голова дѣлается холодного, скоро появится холодный потъ… Онъ зналъ, что къ утру все это пройдетъ, что это только припадокъ, и все-таки впередъ переживалъ это ужасное чувство паническаго страха. Ужъ ему-то, кажется, нечего было бояться — и все-таки страшно. Чтобы отвлечь вниманіе, онъ принимался считать, повторять до десяти разъ всю таблицу умноженія, прочиталъ мысленно нѣсколько басенъ и стихотвореній, которыя училъ еще въ гимназіи и которыя оставались въ головѣ, какъ остаются щепы и всякій мусоръ послѣ постройки. Сонъ не шелъ.
— За что… а? За что? — шепталъ Елтуховъ, сжимая кулаки.
Ему хотѣлось сдѣлать кому-то зло, чтобы и этотъ кто-то такъ же мучился, какъ мучится сейчасъ онъ. Въ головѣ противъ желанія мелькали богохульныя слова, недостойные образы, картины поруганія тѣхъ святынь, которымъ служитъ и поклоняется все человѣчество. Вотъ вамъ всѣмъ…
Сколько прошло времени — онъ не интересовался. Не все ли равно? Мучиться придется до самаго утра, когда займется дневной свѣтъ… Днемъ не будетъ страшно. Солнечный свѣтъ производилъ успокаивающее впечатлѣніе. Ахъ, да, нужно думать о еще большихъ мученіяхъ, чтобы парализовать свою сосущую боль. Напримѣръ, что испытали всѣ тѣ, которые подвергались мукамъ святой инквизиціи? Вѣдь въ одной Испаніи было сожжено больше трехъ съ половиною милліоновъ еретиковъ… Предварительно ихъ пытали: рвали живое тѣло желѣзными клещами, наливали въ раны кипящаго масла, стругали тѣло, дробили кости, вывертывали суставы и потомъ уже въ видѣ милости сжигали. А чего стоитъ каждая европейская война, когда на одномъ перевязочномъ пунктѣ скопляется до пяти тысячъ раненыхъ, когда нѣтъ человѣка, который подалъ бы воды умирающему, и когда врачи стрѣляются изъ отчаянія отъ всѣхъ этихъ ужасовъ! Сотни тысячъ жертвъ, милліоны… А казни добраго стараго времени? Когда Артемію Волынскому вырѣзали языкъ и везли на казнь, и онъ увидѣлъ на эшафотѣ приготовленныя орудія для четвертованія, то онъ задрожалъ отъ ужаса — дрожалъ отъ ужаса человѣкъ, у котораго только-что вырѣзали языкъ. Несчастный Паткуль ползалъ съ отрубленными членами нѣсколько часовъ и молилъ о смерти, какъ о милости. А что испытали тѣ люди, которые были посажены на колъ и мучились по три дня? Ужасъ, ужасъ, ужасъ — вотъ что называется исторіей цивилизаціи. Кроткое ученіе любви зажигало костры для еретиковъ, святая наука затрачиваетъ главныя усилія на изобрѣтеніе новыхъ способовъ, средствъ и орудій для истребленія человѣчества. Что же значитъ, по сравненію съ этимъ неизмѣримымъ и неисчислимымъ зломъ, какой-нибудь норокъ сердца? Это — милость неба, величайшее счастіе…
А нравственныя пытки и муки, отъ которыхъ люди топятся, рѣжутся и стрѣляются?
Елтуховъ, раздумавшись на эти жестокія темы, почувствовалъ даже облегченіе и вмѣстѣ съ тѣмъ думалъ, что для такого облегченія нужны муки другихъ. Въ самой природѣ человѣка коренится какое-то органическое зло, какъ въ змѣѣ ядъ. И онъ, Елтуховъ, дѣлалъ зло, много зла… Почему-то ему припомнилось старческое личико Шуры, какъ яркое доказательство этой мысли. Бѣдная дѣвочка… Ей въ тысячу разъ лучше бы родиться гдѣ-нибудь въ подвалѣ или на чердакѣ.
Сонъ не шелъ.
Елтуховъ машинально протянулъ руку къ ночному столику, и ему попался давешній альбомъ. Сначала онъ отодвинулъ его, а потомъ взялъ и началъ перелистывать. Съ пожелтѣвшихъ страницъ глядѣли на него точно съ укоризной десятки знакомыхъ лицъ, когда-то дорогихъ и близкихъ. Ахъ, какъ все это было давно. Въ душѣ Елтухова поднялась старая боль, которую не могло стереть никакое время.
— Все отпустится, всякое преступленіе, кромѣ предательства, — говорилъ вотъ этотъ старый другъ съ громадною шевелюрой и строгимъ лицомъ.
Онъ говорилъ это про Елтухова, когда послѣдній перешелъ въ другой лагерь. Да, онъ сдѣлался ренегатомъ и повелъ отчаянную войну со всѣмъ прежнимъ. Вѣдь онъ былъ и уменъ и силенъ, а главное — талантливъ. Правда, что его обидѣли, не оцѣнили до достоинству тамъ, и онъ со злобой бросилъ все и всѣхъ и съ еще большою злобой началъ служить новымъ богамъ. Своимъ онъ все-таки не сдѣлался въ этомъ новомъ кругу, а имъ только пользовались для своихъ цѣлей. Эта служебная роль лежала на немъ тяжелымъ гнетомъ, во возврата уже не было.
Если бы ему даже простили все, онъ все равно не вернулся бы изъ гордости, какъ не могъ вернуться падшій ангелъ. На немъ лежало несмываемое пятно отверженности. Новое положеніе дало ему и почетъ, и деньги, и даже уваженіе такихъ людей, которыхъ въ душѣ онъ глубоко презиралъ, какъ другъ Мушенко. Елтуховъ плылъ по теченію, заглушая совѣсть новыми подвигами противъ недавнихъ друзей. Но, что онъ ни дѣлалъ, на него все-таки смотрѣли, какъ на перебѣжчика, и втайнѣ не довѣряли, какъ не вѣрятъ человѣку, который въ жизни укралъ всего одинъ разъ. О, какъ отлично онъ все это чувствовалъ и проникался затаенною злобой противъ всѣхъ. Чечевичная похлебка оказывалась несладкой. И находились еще люди, которые завидовали ему: тѣ несчастные и ничтожные людишки, которые готовы были заплатить, чтобы повыгоднѣе продать себя.
И вотъ теперь наступилъ день итога. Не нужно было ни лгать, ни обманывать, ни притворяться, — Елтуховъ былъ больше не нуженъ, и его мѣсто заступилъ другой Елтуховъ. Онъ даже зналъ этого alter ego и не завидовалъ ему.
Голова Елтухова слегка кружилась, а онъ все продолжалъ разсматривать забытый альбомъ, вызывая въ памяти давно минувшія сцены и забытыя слова. Да, тамъ были все хорошіе, честные, убѣжденные люди, просто и смѣло служившіе великому дѣлу. Часть ихъ уже сошла со сцены, а нѣкоторые еще оставались, хотя и на обломкахъ своего разбитаго корабля. Они смѣло боролись со стихіей и умирали на своемъ посту, какъ и слѣдуетъ солдату. Даже ихъ смерть являлась возбуждающимъ моментомъ для остававшихся въ живыхъ, вызывая боевую команду: «Сомкнись!». А его смерть ничего не оставитъ послѣ себя, кромѣ нѣсколькихъ горькихъ улыбокъ и сомнительныхъ сожалѣній.
Муки совѣсти — какая это ужасная вещь, особенно когда это безсильныя муки! Эта внутренняя нитка въ тысячу разъ хуже физическихъ страданій, и Елтуховъ теперь уже не чувствовалъ своей привычной боли, съ которою почти сроднился. Его поразила мысль, что этотъ забытый альбомъ принесла ему его забытая дочь, которая вырастетъ большой и, можетъ-быть, будетъ краснѣть за него… Да, это будетъ непремѣнно. Ахъ, если бы онъ могъ выздоровѣть только для нея. Онъ сейчасъ же уѣхалъ бы куда-нибудь въ глухой европейскій уголокъ и тамъ посвятилъ бы себя дочери. Ребенокъ забылъ бы свой родной языкъ, и на новой родинѣ ее не преслѣдовали бы тѣни прошлаго.
Елтуховъ почувствовалъ странное облегченіе. Боли не существовало, точно какая-то невидимая рука сняла съ него страшную тяжесть, давившую его нѣсколько лѣтъ.
— Завтра же ѣду… — рѣшилъ Елтуховъ, закрывая глаза и чувствуя, какъ его охватываетъ страстно-желанная дремота. — Да, уѣду… непремѣнно…
Когда Шура на другой день вошла въ кабинетъ поздороваться, «вашъ отецъ» лежалъ въ своемъ креслѣ мертвый. Свѣча догорѣла, а на полу валялся старый забытый альбомъ…
1896.