Забытые предшественники XVIII века (Иванов)/ДО

Забытые предшественники XVIII века
авторъ Иван Иванович Иванов

Опубл.: 1890. Источникъ: az.lib.ru

Забытые предшественники XVIII вѣка.

Е voi de'figli dolorosi il cаnto —

Voi dell'umana proie incliti padri
Lodando ri dira...

Leopardi: "Jnno ai Patriarchi".

Франція недавно отпраздновала столѣтнюю годовщину великой революціи. Она перенесла въ Пантеонъ прахъ борцовъ за принципы XVIII вѣка. Но она не вспомнила первыхъ провозвѣстниковъ этихъ принциповъ, и тѣни учителей, за двадцать вѣковъ учившихъ тому, за что теперь преклоняются передъ ихъ учениками, остались непочтёнными… А, между тѣмъ, связь между этими людьми такъ велика, что, кажется, всѣ они принадлежали къ одному поколѣнію и сами люди прошлаго вѣка питали восторженное удивленіе къ своимъ предшественникамъ: все это обязываетъ насъ одинаково помнить и тѣхъ, и другихъ.

I.

Въ исторіи бываютъ эпохи, напоминающія драму царя Эдипа. Царь еще наслаждается властью, любовью жены-матери, но грозныя тучи Немезиды висятъ надъ нимъ: явится роковой вѣстникъ — и онъ, несчастный, проклянетъ часъ своего рожденія и, лишенный зрѣнія, пойдетъ странствовать по невѣдомому пути слезъ и лишеній. Надъ человѣчествомъ медленно скопляются эти тучи, десятки лѣтъ томится оно тяжелымъ предчувствіемъ, долго колеблется зданіе вѣковой культуры, раньше чѣмъ послѣдуетъ окончательный ударъ. Далеко не одинаково отражаются эти колебанія на обществѣ, на тѣхъ, которые чуютъ грядущую судьбу. Для однихъ это призывъ къ наслажденіямъ, неотразимый крикъ умирающей жизни: «лови, лови летящій часъ: онъ, улетѣвъ, не возвратится!» И набрасываются они на все, что обѣщаетъ имъ забвеніе, призываютъ на помощь вѣками выросшее знаніе, искусство — все для удовлетворенія гнетущей тоски, стремленія придать хоть какую-либо цѣну обветшалой жизни. Другіе знаютъ, что уже нѣтъ среди нихъ силы, которая влила бы жизнь въ одряхлѣвшій организмъ. И они бѣгутъ общества; въ одиночествѣ, въ глубинѣ своего духа ищутъ они спасенія, и очами, полными надежды, смотрятъ они туда, гдѣ культура не тронула еще дѣвственной души человѣка.

Эти явленія повторяются въ исторіи вездѣ и всегда въ моменты, когда человѣчество готово вступить на новый путь. Въ то время, когда римскій императоръ строитъ храмъ въ честь юноши — жертвы своей позорной страсти, Тацитъ пишетъ о германцахъ и поэты мечтаютъ о нравахъ пустынь. Когда христіанскій государь XVIII вѣка появляется публично въ обществѣ жены и нѣсколькихъ любовницъ, и поэты воспѣваютъ эти «олимпійскія» похожденія, — будущій основатель траппизма бѣжитъ въ лѣса, а немного спустя вся Европа зачитывается легендой объ «естественномъ человѣкѣ». Пройдетъ еще нѣсколько лѣтъ, и правители Франціи объявятъ праздникъ въ честь стоицизма.

И такъ, два теченія — эпикурейское и стоическое искони сопровождаютъ переходныя эпохи исторіи. Одно приноситъ послѣднюю дань отживающей культурѣ и часто переходитъ въ развратъ, другое — несетъ сѣмена будущаго и нерѣдко доходитъ до проповѣди аскетизма. Такъ было и въ эпоху упадка античнаго міра.

II.

Совершалось зрѣлище, единственное въ исторіи человѣчества. Разрушалось собственно два міра: одинъ міръ красоты, міръ эстетическихъ наслажденій: о немъ вѣчно будутъ тосковать поэты и философы^[1]; другой міръ безпримѣрной на землѣ политической силы: онъ навсегда останется идеаломъ завоевателей. Люди, создавшіе эти два міра, дошли до полнаго истощенія нравственныхъ силъ. Они презирали варваровъ, — теперь варвары величайшее презрѣніе выражаютъ словами «грекъ» и «римлянинъ», а свои родные писатели клеймятъ ихъ именемъ «безсмысленныхъ животныхъ»^[2]. Ихъ духъ, какъ инстинктъ неразумныхъ существъ, пресмыкается по землѣ: въ немъ нѣтъ и искры божественнаго огня^[3]. Ихъ исторія, когда-то столь славная, теперь «списокъ преступленій, безразсудствъ и бѣдствій человѣческаго рода^[4]. Картина мрачная и слишкомъ извѣстная. Мы не будемъ останавливаться на ней^[5].

На этомъ фонѣ выдѣляются двѣ толпы людей — эпикурейцы и стоики.

Эпикурейцы — прямые потомки своихъ предковъ. Ихъ идеи какъ нельзя болѣе подходили къ современнымъ условіямъ Греціи и Рима. Греки потеряли свободу, и шумная политическая жизнь, наполнявшая театръ и площадь, поглощавшая все существованіе эллина, умерла вмѣстѣ со свободой. Въ Римѣ произошло то же самое. Буйныя партіи мятежныхъ генераловъ и трибуновъ замолкли подъ гнетомъ цезарей. Весь міръ превратился въ тюрьму. „Ея обитатели могли бы потерять память, если бы можно было такъ же легко забывать, какъ молчать“. Ея повелители стремились погасить самое чувство сознанія въ человѣческомъ родѣ^[6]. Но они, въ то же время, строили себѣ храмы, и „Римъ въ святилищахъ боговъ клялся тѣнями смертныхъ“^[7]. Тогда разцвѣлъ эпикуреизмъ.

Онъ стремился утѣшить людей въ ихъ рабскомъ бездѣйствіи среди оскверненныхъ алтарей, среди погибшихъ преданій минувшей славы, среди осмѣянной доблести „отцовъ отечества“. Онъ доказывалъ, что для совершеннаго мудреца нѣтъ ни прошлаго, ни будущаго, — одно настоящее. Его онъ долженъ посвятить наслажденіямъ, оберечь отъ всякихъ тревогъ, — и пусть гибнетъ все вокругъ, — мудрецъ не перестанетъ пребывать въ покоѣ олимпійскаго небожителя. Добродѣтелей и пороковъ нѣтъ, есть только чувство глубокаго мира души, сладостнаго сознанія довольства и счастія. Всякая дѣятельность безразсудна: она можетъ внести диссонансъ въ душевную гармонію философа. Любовь — этотъ страшный богъ, царящій надъ всею природой — долженъ быть изгнанъ изъ сердца мудреца. Семья — лишь источникъ тревогъ, и философъ не дастъ наложить на себя ея оковы, хотя и не откажется отъ наслажденій. Такъ проживетъ онъ всю жизнь, эгоистическую, безплодную, ко всему жестокую, кромѣ личныхъ благъ. Онъ возьметъ отъ нея все, что она можетъ дать. Онъ приметъ всѣ жертвы отъ своихъ ближнихъ, но самъ не принесетъ ни единой… И онъ умретъ спокойно. Ему легко умереть: въ земной жизни ничто не возбуждаю его искренней страсти, горячей симпатіи, а будущей — нѣтъ. Да, другаго міра нѣтъ, нѣтъ безсмертныхъ душъ, нѣтъ боговъ. А если они я есть, это тѣ же эпикурейцы. Они роскошно ѣдятъ, наслаждаются женщинами, говорятъ на чудномъ эллинскомъ языкѣ. Имъ, какъ истиннымъ эпикурейцамъ, чуждо мучительное чувство добра и зла, и на эпикурейскомъ Олимпѣ нѣтъ ни праведниковъ, ни грѣшниковъ… Какой прекрасный міръ! Это — міръ шекспировскихъ эльфовъ: здѣсь вѣчно танцуютъ, поютъ, надъ людскими увлеченіями и страданіями смѣются, какъ надъ глупостью. И этотъ міръ очаровалъ римскихъ подданныхъ, которымъ запрещено было говорить и думать^[8]. Эпикура признали божествомъ, Пиррону ставили статуи. Эпикурейцы, какъ граждане и философы, ни къ чему не стремились, ничего не любили, ничѣмъ не возмущались. Почти всѣ они были богачи, изъ высшихъ классовъ. Самъ Эпикуръ происходилъ изъ аѳинскаго рода Филаидовъ; ученики его, по выраженію біографа, были „очень знатные“^[9]. Они заводили у себя гетеръ, чувствуя эпикурейское отвращеніе къ законнымъ женамъ, водили ихъ съ собой въ школу учителя. Вообще аудиторіи эпикурейскихъ философовъ были моднымъ мѣстомъ rendez-vous гетеръ и длинноволосыхъ юношей^[10]. Это были веселые клубы для обоихъ половъ. Ихъ уставы не требовали ни серьезныхъ идей, ни благородныхъ чувствъ. Человѣчество готовилось пойти по пути того варварства, которое, по мнѣнію итальянскаго философа^[11], слѣдуетъ въ концѣ развитія общества такъ же, какъ и въ началѣ его.

Культурныя силы человѣческаго духа возстали въ лицѣ философовъ другой школы, стоической. Они — истинные апостолы новаго міра, также какъ эпикуреизмъ послѣднее слово античнаго. Въ стоицизмѣ началось теченіе, чрезъ „тьму вѣковъ“ приведшее къ великому „вѣку просвѣщенія“.

III.

Древній міръ былъ царствомъ политическаго эгоизма. Въ самой Элладѣ эллинъ считался существомъ, имѣющимъ извѣстныя права лишь въ родномъ городѣ. Внѣ его онъ былъ безправенъ, внѣ законовъ, самая жизнь его была въ опасности^[12] Союзъ, окончательно организованный Перикломъ, вмѣсто того, чтобы смягчить этотъ варварскій порядокъ, создалъ лишь деспотизмъ аѳинянъ надъ союзными государствами. И аѳиняне откровенно сознавались въ своей „энергической власти“ надъ ними, увѣряя, что таковъ исконный порядокъ и другіе на ихъ мѣстѣ поступали бы еще хуже^[13]. Что касается иноземцевъ, варваровъ, ихъ древніе просто не считали за людей. Варвары, по мнѣнію наиболѣе либеральныхъ мыслителей Греціи, — рабы по природѣ^[14], а рабъ не болѣе, какъ „одушевленный рабочій инструментъ“^[15]. Платонъ считаетъ варваровъ существами другаго порядка, чѣмъ эллины, и вѣчную войну съ ними признаетъ законной^[16]. О римлянахъ и говорить нечего: во всей исторіи этого „избраннаго Богомъ народа“^[17] не найдется ни одной черты гуманности, и только вѣковая борьба дала мѣсто среди гражданъ даже тѣмъ людямъ, на крови которыхъ выросъ вѣчный городъ. Но всегда въ древнемъ мірѣ оставался разрядъ людей, лишенныхъ всѣхъ благъ гражданской жизни. Это — рабы. На ихъ трудѣ основана вся блестящая культура античнаго міра. Это они на своихъ плечахъ вынесли чудныя произведенія искусства и геніальные трактаты философовъ. Они должны были обратить на себя вниманіе поэтовъ и мыслителей. И на нихъ обратили его затѣмъ, чтобы совершенно унизить ихъ человѣческую природу. Одинъ изъ философовъ, самъ не имѣвшій всѣхъ правъ гражданина и женатый на дочери раба, не посмѣлъ возстать противъ вѣковаго учрежденія. Онъ принялся доказывать его „естественность“, искать въ человѣчествѣ „рабовъ отъ природы“. Всякому извѣстно, до чего сбивчивы и слабы эти доказательства даже въ логическомъ отношеніи. Это одна изъ самыхъ запутанныхъ главъ въ Аристотелевскомъ трактатѣ. Даже если этотъ трактатъ и записанъ однимъ изъ слушателей философа, все-таки, очевидно, что величайшій логикъ древности не съумѣлъ сдѣлать естественнымъ то, что на самомъ дѣлѣ противу естественно. Здѣсь онъ самъ былъ лишь рабомъ общественнаго обычая, законовъ государства. А каковы были эти законы, видно изъ слѣдующаго. Симпатичнѣйшій изъ римскихъ поэтовъ, самъ жертва произвола общественной власти, рѣшается не заводить любовныхъ интригъ съ свободными женщинами: это запретилъ недавній законъ Августа. Но увлечь и обезчестить даже не рабу, а вольноотпущенницу, — какой законъ запретитъ?^[18] И дѣйствительно, никакой законъ этого не запрещалъ. Законъ даже не будетъ говорить о такихъ пустякахъ, пока не появятся на римскомъ престолѣ варвары и не смилуются надъ своими земляками. Это произойдетъ не скоро, а до тѣхъ поръ рабы и варвары будутъ внѣ законовъ. Мы оцѣнимъ все значеніе этого факта, вспомнивъ, что такое былъ законъ въ античномъ мірѣ. Законъ былъ совѣстью древняго человѣка, вѣрнѣе — онъ замѣнялъ совѣсть. Онъ былъ единственнымъ кодексомъ добродѣтелей и пороковъ. Величайшій государственный человѣкъ Греціи называетъ его „изреченіемъ и даромъ божества“. Юстиніаново законодательство ссылается на эти слова; римскій магистратъ въ эпоху невѣрія спрашиваетъ у оракула смысла неяснаго закона, а наиболѣе прогрессивный мыслитель древности умираетъ, проповѣдуя святость постановленій, осудившихъ его на смерть. Сколько же требовалось умственной высоты, нравственной энергіи, чтобы стать выше несправедливаго закона — не только во имя личной пользы, но и во имя общечеловѣческаго блага, чтобы внести въ общество идею, совершенно ему чуждую, не побояться затронуть массу интересовъ, самолюбій, привычекъ! Это сдѣлали стоики. Для насъ впослѣдствіи будетъ въ высшей степени важно разрѣшить вопросъ, откуда могъ возникнуть въ стоицизмѣ такой рѣшительный духъ протеста? Теперь мы разсмотримъ, въ чемъ состоялъ этотъ протестъ, настолько же гибельный» по своимъ идеямъ, для всего строя античной жизни, насколько философія XVIII вѣка была гибельна для среднихъ вѣковъ.

IV.

Съ перваго шага мы встрѣчаемъ поразительное сходство между стоицизмомъ и философіей революціоннаго вѣка. Стоики, подобно Руссо, Мабли, Гердеру и многимъ ихъ современникамъ, убѣждены, что природа — единственный источникъ нравственнаго и законнаго и что человѣкъ рождается гораздо лучшимъ, чѣмъ умираетъ. «Жить сообразно съ природой» — основное правило стоической философіи. Оно чаще всего повторяется въ сочиненіяхъ ея послѣдователей и лежитъ въ основаніи всѣхъ ихъ выводовъ. Стоики не довѣряютъ обществу. Оно заражаетъ человѣка суевѣріемъ, предразсудками, вѣроломствомъ и прочими пороками. Чтобы избавиться отъ нихъ, мы должны прислушиваться къ голосу говорящей въ насъ природы. Задача философіи и состоитъ въ томъ, чтобы возстановить надъ нами законную власть природы, пріучить насъ жить въ сферѣ нашего духа, быть довольными своимъ внутреннимъ міромъ. Самосозерцаніе вооружаетъ человѣка противъ самыхъ страшныхъ несчастій, умиряетъ совѣсть и спасаетъ отъ мукъ недовольства самимъ собой^[19]. Императоръ-философъ неизсякаемый источникъ всякихъ благъ видитъ въ душѣ человѣка и удивляется, какъ это люди, болѣе всего любя самихъ себя, менѣе обращаютъ вниманія на себя, чѣмъ на другихъ, заботятся о томъ, какого о нихъ мнѣнія другіе, а не они сами^[20]. Эпиктетъ указываетъ въ примѣръ на Бога, пребывающаго въ вѣчномъ самоудовлетвореніи^[21] и разницу между обыкновеннымъ смертнымъ и философомъ видитъ въ томъ, что одинъ во всемъ винитъ другихъ, другой причину всего ищетъ въ самомъ себѣ^[22]. Нѣкоторые стоики доводили до крайности это право самоопредѣленія личности, независимой отъ общественныхъ предразсудковъ. Они доказывали, что философъ можетъ дѣлать все, что угодно, даже искажать любовную страсть, и оставаться непогрѣшимымъ, если его личная совѣсть не возмущается его поступками. Гегель прочелъ имъ за это строгій выговоръ^[23], но не оцѣнилъ всей важности идеи, лежащей въ основѣ этихъ преувеличеній. Онъ не разсмотрѣлъ, что стоики первые провозгласили нравственную свободу личности, — свободу, безъ которой нѣтъ прогресса. Средніе вѣка задушили эту проповѣдь. Она лишь изрѣдка оживала, заглушаемая громомъ папскихъ буллъ. Но она воскресла въ полномъ блескѣ въ устахъ саксонскаго монаха, и это былъ голосъ древняго стоика, взывавшій къ человѣку: «Возстань же и ты и сдѣлайся самъ достойнымъ Бога»^[24]. Этотъ призывъ порывалъ со всѣми традиціями античнаго міра. Человѣкъ освобождался отъ опеки государства и общества. Онъ самъ, его conscientia, внутреннее сознаніе добра и зла, отнынѣ управляли имъ. Въ этомъ былъ великій шагъ впередъ на пути свободы и нравственнаго развитія, но также и источникъ страданій, невѣдомыхъ древнему человѣку. Жертвой ихъ падетъ Гамлетъ; они истерзаютъ душу Фауста, Чайльдъ-Гарольда, они создадутъ Донъ-Кихотовъ…

Стоиковъ этотъ голосъ природы, эта «совѣсть» заставила отвергнуть два величайшіе предразсудка древности — національную исключительность и рабство.

V.

Въ литературѣ какъ нельзя болѣе популяренъ упрекъ стоической школѣ въ эгоизмѣ, въ томъ, что ея послѣдователи учили апатіи къ внѣшнему міру и полному равнодушію къ судьбѣ ближнихъ^[25]. Трудно понять, какъ могло возникнуть подобное мнѣніе. Оно опровергается чуть ли не каждою страницей любаго стоическаго сочиненія. Правда, стоики не чувствовали симпатіи къ общественной жизни, — и это было естественно въ ихъ время, — но они никогда не бѣжали отъ обязанностей, возлагаемыхъ на нихъ общежитіемъ. Они дѣлали гораздо больше: они распространяли идеи, которыя могли усовершенствовать общежитіе. Сенека всю жизнь проповѣдывалъ о безкорыстной любви къ людямъ, о прощеніи обидъ, о томъ, что наиболѣе человѣческая добродѣтель — быть благодѣтелемъ общества. И на каждый изъ этихъ предметовъ онъ написалъ по особому сочиненію^[26]. Маркъ Аврелій идеаломъ человѣка признаетъ совершенное равнодушіе ко всякимъ лишеніямъ и самую искреннюю любовь къ людямъ. Исконное свойство человѣческой природы, по мнѣнію императора, — стремленіе къ общему благу^[27]. Въ высшей степени замѣчателенъ разсказъ стоика-раба, одинокаго, вѣчно оскорбляемаго, жившаго лишь идеями своего великаго духа. Одинъ бѣднякъ поднялъ на берегу моря пирата, потерпѣвшаго крушеніе, далъ ему платье и гостепріимно принялъ въ своемъ домѣ. Его стали укорять за то, что онъ облагодѣтельствовалъ злодѣя. На это онъ отвѣтилъ: «Я почтилъ не человѣка, а человѣческое»^[28]. Достаточно, слѣдовательно, быть человѣкомъ, чтобы увидѣть любовь и уваженіе стоика.

Такой взглядъ на людей стоику внушилъ голосъ природы, котораго философъ только и слушается. «Природа, — говоритъ Сенека, — создала насъ родными; она вложила въ насъ чувство соціальности»^[29]. «Всѣ люди — члены одного великаго тѣла. Богъ одинъ для всѣхъ. Законъ, управляющій міромъ, даръ слова и истина одинаковы для всѣхъ людей»^[30]. «Человѣкъ — гражданинъ города Зевса, гдѣ живутъ и боги, и люди!» — восклицаетъ стоическій поэтъ^[31]. Императоръ-стоикъ первый произнесъ великое слово. Идея его можетъ быть обезображена и она часто подвергалась поруганіямъ, но безъ нея нѣтъ ничего благороднаго, самоотверженнаго въ жизни человѣчества. «Ты, какъ человѣкъ, гражданинъ всего міра, — говоритъ М. Аврелій, — ты — космополитъ»^[32]. Куда бы ни забросила судьба философа, всякій край будетъ казаться ему гостепріимнымъ, такъ какъ онъ сознаетъ, что родился не для одного угла: его отечество — весь міръ^[33]. Это чувство возвышается до истинной поэзіи въ устахъ наиболѣе суровыхъ стоиковъ. «Поселите меня, — говоритъ Зенонъ, — среди ледяныхъ равнинъ, гдѣ не цвѣтутъ деревья при дыханіи весенняго вѣтра, оставьте меня подъ пылающимъ небомъ, которое колесница солнца пересѣкаетъ слишкомъ близко отъ земли, — я буду всюду пѣть свою пѣсенку, сладкая рѣчь и счастливая улыбка не покинутъ моихъ устъ». Насъ поражаетъ въ произведеніяхъ стоиковъ чувство любви къ природѣ, почти невѣдомое древнимъ поэтамъ. Суровыхъ философовъ коснулась, какъ будто, гуманная проповѣдь XVIII вѣка: «élargissez votre coeur!» Наиболѣе энергическій послѣдователь школы такъ утѣшаетъ аѳинянина, тоскующаго по родинѣ: «Несчастный! развѣ тебѣ не довольно того, что ты видишь ежедневно? Развѣ ты ждешь увидѣть что-нибудь лучшее, чѣмъ солнце, луна и звѣзды, земля и море?…»^[34].

Мы видѣли, стоики первые основали свои отношенія къ людямъ на чувствѣ человѣческаго достоинства, были первыми апостолами гуманности. Выраженіями «гуманное», «гуманность» мотивируются всѣ нравственные взгляды Сенеки. Во имя этихъ понятій римскій стоикъ возстаетъ противъ различій между людьми, созданныхъ несовершенствомъ нашей природы или прихотями счастья. Въ глазахъ Сенеки нѣтъ ни всадника, ни вольноотпущенника, ни раба: это — пустыя наименованія, созданныя человѣческимъ тщеславіемъ^[35]. Рабство противуестественно въ самомъ своемъ источникѣ, такъ какъ человѣкъ для человѣка — нѣчто священное: homo res sacra homini^[36]. Желаніе поработить человѣка, по мнѣнію Эпиктета, является результатомъ нравственнаго извращенія. Здоровый не захочетъ, чтобы за нимъ ухаживали больные, болѣли люди, его окружающіе; такъ и свободный, находясь въ нормальномъ состояніи, не позволитъ себѣ принимать услуги отъ рабовъ, рабствовать людямъ, живущимъ съ нимъ^[37]. Всякій человѣкъ самъ рабъ измѣнчиваго счастья и неразумно, слѣдовательно, презирать рабовъ^[38]. Однимъ изъ самыхъ отвратительныхъ проявленій римскаго владычества надъ міромъ были гладіаторскіе бои. Ради этого удовольствія, римляне забывали честь, совѣсть, становились клятвопреступниками. На арену бросали заложниковъ. Константинъ травилъ звѣрями плѣнныхъ германскихъ князей и звѣри, по свидѣтельству писателей, утомлялись пожирать ихъ^[39]. Римскій стоикъ съ негодованіемъ говорить объ этихъ зрѣлищахъ, «оскорбляющихъ человѣческое чувство». Даже смотрѣть на нихъ онъ считаетъ наказаніемъ и совѣтуетъ ученику совершенно избѣгать ихъ.

Гладіаторскіе бои были лишь однимъ актомъ той кровавой драмы, которую римляне разыгрывали надъ варварами. Война властителей міра съ новыми народами была самымъ ужаснымъ разбоемъ, какой только знаетъ исторія. Никакіе договоры и клятвы не гарантировали варваровъ отъ нападеній римлянъ, которые охотились за ними, какъ за дикими звѣрями, и получали призъ за каждую голову варвара. Одичаніе вѣчнаго города дошло до того, что одинъ ораторъ въ публичномъ панегирикѣ Константину хвалилъ императора за возобновленіе стариннаго обычая римлянъ — убивать плѣнныхъ. Сами варвары не могли надивиться на ожесточеніе культурнаго народа и новѣйшіе историки единогласно признаютъ, что римляне не только развращали варваровъ, но и вносили въ ихъ нравы жестокость и варварство, какихъ раньше не было среди обитателей лѣсовъ^[40]. Гуманность стоической философіи коснулась и этой сферы. Величайшій завоеватель древности, Александръ Македонскій, возбуждаетъ у Сенеки чувство омерзенія, какъ человѣкъ, поправшій законы природы, свирѣпостью и жадностью превзошедшій дикихъ звѣрей^[41]. М. Аврелій жалѣетъ о тщеславіи завоевателей и считаетъ ихъ подвиги наравнѣ съ разбоемъ^[42]. «Какое чудовищное зрѣлище, — восклицаетъ римскій стоикъ, — ярость человѣка противъ человѣка!»^[43] Этимъ философомъ впервые произнесено слово «humanitas». Осуществленіе этого понятія въ общественной и международной жизни стало съ тѣхъ поръ идеаломъ человѣческаго прогресса.

Идея гуманности такъ же невѣдома была античному міру, какъ понятіе индивидуальной нравственной свободы и космополитизма, во имя общей свободы. Эти три идеи стоятъ во главѣ новой культуры, — и, когда возродившійся римскій деспотизмъ готовъ былъ задушить ихъ, они воскресли въ устахъ философовъ XVIII вѣка. Родство свое со стоицизмомъ чувствовали сами энциклопедисты. Дидро написалъ краснорѣчивую апологію Сенеки, Гольбахъ заботился о переводѣ римскаго стоика на французскій языкъ. Но не одни энциклопедисты оцѣнили стоиковъ въ вѣкъ революціи. Даже Робеспьеръ, видѣвшій въ исторіи лишь мракъ и деспотизмъ, провозгласилъ стоицизмъ достойнымъ государственнаго культа, и страшный диктаторъ нашелъ въ этомъ случаѣ сочувственный откликъ у ненавистныхъ ему «умѣренныхъ»^[44]. Монтескьё, не принадлежавшій ни къ энциклопедистамъ, ни къ террористамъ, объявилъ принципы стоиковъ наиболѣе достойными человѣка и, рискуя впасть въ противорѣчіе съ своимъ взглядомъ на христіанство, восторгался Юліаномъ^[45].

Чему же обязано человѣчество возникновеніемъ этихъ принциповъ? Мы видѣли, вся античная цивилизація была построена на отрицаніи ихъ; эти принципы могли внести лишь смертельную борьбу въ древнее общество, разрушить основы, на которыхъ оно жило и процвѣтало. Даже геніальнѣйшіе умы древности, вродѣ Аристотеля, не осмѣливалась додуматься до этихъ принциповъ и приносили въ жертву логику и факты, лишь бы не касаться священной «рэмы».

Историки, писавшіе о стоической философіи, какъ будто не догадываются объ этомъ вопросѣ. Они считаютъ дѣло поконченнымъ, указавъ на гибель свободы и упадокъ нравовъ древняго міра. И то, и другое могло создать почву лишь для эпикуреизма. Но какъ изъ одного только упадка нравовъ и распространенія римскаго владычества могли возникнуть стоическія идеи, остается совершенно непонятнымъ, тѣмъ болѣе, что римская «цивилизація», какъ мы отчасти видѣли, въ послѣдніе вѣка своего существованія способна была только превратить міръ въ пустыню или вертепъ разбойниковъ. Мы увидимъ впослѣдствіи, что «римская волчица», увлекаясь даже стоицизмомъ, требовала жертвъ… Нѣтъ, ни Римъ, ни Греція не могли произвести стоическихъ идей!

Мы думаемъ, что источника ихъ надо искать въ мірѣ варваровъ.

VI.

Стоицизмъ по самой своей исторіи — философія варваровъ, — народовъ, чуждыхъ эллинскому и римскому міру. Замѣчательно, что еще основатель цинической школы, предшественницы стоицизма, Антисѳенъ, долженъ былъ отражать упреки въ варварствѣ^[46]. Его знаменитѣйшій ученикъ Мениппъ родомъ былъ изъ Финикіи. Изъ этой же страны вышелъ и основатель стоической школы — Зенонъ. Его ученики: Гериллъ^[47], Сферъ, Антипатръ, Зенонъ были земляки учителя. Странѣ, игравшей громадную роль въ первичной культурѣ Эллады, суждено было нанести первый ударъ этой культурѣ. Большинство другихъ послѣдователей Зенона были тоже варвары, часто даже рабы^[48]. Въ спискахъ Портика мы не встрѣчаемъ знатныхъ именъ, какъ это было въ школѣ Эпикура. Даже наиболѣе важныя сочиненія греческаго стоицизма принадлежатъ людямъ низшаго класса: Enchiridion и Бесѣды — Эпиктету, рабу, настоящее имя котораго даже неизвѣстно, такъ какъ «Эпиктетъ», по мнѣнію нѣкоторыхъ ученыхъ, выражаетъ общественное положеніе философа^[49]. Знаменитый гимнъ Зевсу, удивительно сходный съ христіанскимъ Тебя, Бога, хвалимъ, составленъ поденщикомъ Клеантомъ^[50]. Римскій стоикъ Сенека, представившій въ наибольшей полнотѣ ученіе Портика, — варваръ, родомъ изъ Испанія. Сочиненія его отца тоже полны стоическихъ идей. Единственный изъ извѣстныхъ стоиковъ — не варваръ и полный гражданинъ своего государства — императоръ М. Аврелій. Среди римлянъ стоическое ученіе, несомнѣнно, имѣло много и другихъ послѣдователей, — напримѣръ, историка Тацита. По они въ дѣлѣ организаціи доктрины не имѣютъ никакого значенія. Кромѣ того, способъ примѣненія ея на практикѣ у нихъ часто совершенно своеобразенъ. Записки М. Аврелія дышатъ всѣмъ благородствомъ и возвышенностью стоицизма; мы видѣли его высоко-философское отношеніе къ завоевателямъ. По все это не помѣшало императору натравливать германцевъ другъ на друга, вообще слѣдовать исконному девизу римскаго народа: «dvide et impera»; не помѣшало не только гнать христіанъ, но даже въ своемъ произведеніи выразить крайнее презрѣніе къ мученикамъ за идеи христіанства. Что касается Тацита, на этого стоицизмъ произвелъ самое поверхностное вліяніе. Краснорѣчивому историку совершенно чужды гуманность и общечеловѣческій элементъ стоической морали. Нельзя читать безъ содроганія тѣхъ страницъ Германіи, гдѣ историкъ торжествуетъ по поводу междуусобныхъ побоищъ, уносящихъ десятки тысячъ варваровъ, гдѣ онъ даетъ совѣтъ губить этихъ дѣтей пустыни, распространяя среди нихъ пьянство и прочіе соблазнительные пороки, до тонкости знакомые культурнымъ римлянамъ^[51]. Это болѣе, чѣмъ вражда къ національному врагу. Это все тотъ же единственный въ исторіи человѣчества желѣзный римскій эгоизмъ, своею кровожадностью приводившій въ изумленіе самихъ варваровъ. Не менѣе жестокъ Тацитъ и по отношенію къ людямъ, виновнымъ въ «іудейскомъ суевѣріи», т.-е. къ христіанамъ. Разсказавъ о ссылкѣ 4,000 этихъ «суевѣровъ» на дикій островъ Корсику, историкъ прибавляетъ: «если они и погибнуть тамъ отъ суровости климата, жалѣть нечего»^[52]. Тотъ же Тацитъ въ другомъ своемъ сочиненіи приводить рѣчь одного британскаго вождя. Она характеризуетъ римлянъ, «грабителей земнаго шара, которыхъ не удовлетворяетъ ни Востокъ, ни Западъ; грабить, убивать, похищать на ихъ лживомъ языкѣ называется — управлять; ихъ миръ — молчаніе пустынь»^[53]. Благодушіе, съ которымъ историкъ старается изложить эту «варварскую» рѣчь своимъ обычнымъ шлифованнымъ языкомъ, перестанетъ казаться намъ удивительнымъ, лишь когда мы убѣдимся, что истый римлянинъ, какою бы теоріей онъ ни увлекался, на практикѣ оставался вѣрнымъ завѣту своего поэта «неограниченно царить надъ народами»^[54]. Этотъ завѣтъ могъ привести міръ лишь къ деспотизму и рабству, также какъ эллинизмъ могъ произвести только взглядъ Платона на варваровъ и теорію Аристотеля о «рабахъ по природѣ».

Другое дѣло — варвары, попадавшіе въ греческое или римское общество.

VII.

Выходцы изъ Финикіи, Фригіи, Вавилона, Галліи, Испаніи не могли, конечно, чувствовать симпатіи и уваженія къ законамъ, ставившимъ ихъ въ разрядъ низшихъ существъ. Протестъ ихъ противъ этихъ законовъ совершенно естественъ. Гдѣ же они могли найти опору для своего протеста? Тамъ же, гдѣ Лютеръ нашелъ оружіе противъ папы, и съ помощью священнаго писанія низвергъ зданіе римской церкви^[55]; гдѣ позже Декартъ взялъ основной принципъ новой философіи и съ помощью науки разсѣялъ ореолъ средневѣковыхъ авторитетовъ; гдѣ Вольтеръ изощрилъ свои насмѣшки и съ помощью философіи XVIII в. поражалъ суевѣрія, предразсудки, умственную трусость. Источникъ всего этого — индивидуальное сознаніе разума, та личная Ungeselligkeit, которую Бантъ считаетъ виновницей культуры^[56]. Это выраженіе германскаго философа какъ нельзя болѣе подходитъ къ стоикамъ. Ихъ именно отличала Ungeselligkeit въ древнемъ обществѣ, невозможность слиться съ нимъ. Подъ вліяніемъ этого чувства отчужденности они обратились къ природѣ и разуму и на основаніи ихъ требованій напали на древнія понятія о человѣкѣ и гражданинѣ, основы античнаго общества. Самый ходъ историческихъ событій указываетъ путь борьбы. Античный міръ разлагался физически и нравственно, а міръ варварства являлся во всемъ блескѣ дѣвственныхъ силъ. Римляне во множествѣ переселялись къ готамъ, бургундамъ и прочимъ варварскимъ племенамъ, спасаясь отъ цезаризма, и молили Бога никогда больше не видѣть имперіи вѣчнаго города^[57]. Они находили тамъ не только спокойную жизнь, но даже міросозерцаніе, удовлетворяющее высшей потребности человѣческаго духа. Римскій поэтъ съ завистью разсказываетъ о дикихъ племенахъ, вѣрующихъ въ безсмертіе души^[58]. Жизнь и поступки варваровъ, попадавшихъ въ среду римлянъ, достигали такой нравственной высоты, что этика стоиковъ могла быть очень часто лишь обобщеніемъ этихъ поступковъ. Въ то время, какъ поэты не находятъ красокъ достойно изобразить vitia romana, пороки римлянъ, — произведенія историковъ и моралистовъ полны разсказами о доблестяхъ варваровъ. Даже Тацитъ долженъ былъ написать «мораль въ лицахъ», и извѣстное изреченіе Вольтера: «Тацитъ хвалитъ нравы германцевъ, какъ Горацій — готовъ, не зная ихъ, а лишь съ цѣлью сатиры на Римъ», совершенно вѣрно, можетъ быть, даже до послѣдняго слова. Варвары и рабы поражали своимъ благородствомъ потомковъ Цинцинната и Деціевъ. Аппіанъ наполняетъ цѣлую книгу своего сочиненія о смутахъ Римскаго государства разсказами о преданности рабовъ господамъ, часто жестокимъ. Одинъ, наприм., римлянинъ долженъ былъ скрываться въ дебряхъ и лѣсахъ. За нимъ ушелъ тайкомъ его рабъ, когда-то имъ любимый, но послѣ клейменный. Рабъ забылъ клейма, помня лишь прежнюю ласку своего господина, и теперь онъ скрываетъ его въ пещерѣ и ежедневно носитъ ему пищу^[59]. Одинъ плохой поэтъ^[60] возвышается до истинной поэзіи; разсказывая о страшныхъ страданіяхъ, вынесенныхъ рабомъ, отомстившимъ за смерть господина. Гладіаторы часто оказывались истинными героями. Объ одномъ изъ нихъ разсказываетъ Сенека для уясненія знаменитой теоріи стоическаго самоубійства. За эту теорію очень часто упрекали стоиковъ, не понимая ея. Они вовсе не проповѣдывали самоубійства, какъ средства отдѣлаться отъ житейскихъ непріятностей: напротивъ, по ихъ мнѣнію, ничего нѣтъ постыднѣе, какъ желать смерти по такимъ причинамъ^[61]. Если философъ «выведетъ себя изъ жизни»^[62], то изъ чувства благородства, изъ любви къ свободѣ, а не изъ страха страданій^[63]. Онъ подробно обсудить свое положеніе и если увидитъ, что судьба рѣшительно отказываетъ ему въ возможности сохранить человѣческое достоинство, тогда онъ умретъ. Такъ и поступилъ германскій гладіаторъ, убившій себя самымъ нечистымъ способомъ, лишь бы не выступать на арену. Онъ доказалъ, что самую грязную смерть слѣдуетъ предпочитать самому чистому рабству. Онъ поступилъ совершенно въ духѣ стоической морали^[64]. Такія самоубійства варваровъ происходили довольно часто. Другой писатель разсказываетъ о 29 саксахъ, приготовленныхъ для арены и перебившихъ другъ друга^[65]. Діонъ Кассій сообщаетъ такой же случай съ германскими плѣнницами^[66]. Вообще, женщины нерѣдко являлись героинями въ это жестокое время, и, что замѣчательнѣе всего, женщины-варварки. Плутархъ разсказываетъ въ высшей степени трагическую исторію Каины, уроженки Галліи, отравившей себя и убійцу своего мужа. Нѣтъ ничего трогательнѣе судьбы Эпонины, также родомъ изъ Галліи. Она десять лѣтъ кормила и укрывала своего мужа, осужденнаго на смерть Веспасіаномъ. «Я жила, — говорила она послѣ императору, — подъ землей, во мракѣ, со своимъ Сабиномъ гораздо счастливѣе, чѣмъ ты при блескѣ солнца, во всей славѣ своего могущества».

Мы видимъ, какое могучее нравственное теченіе вносили варвары въ древнее общество. Сами древніе замѣчали это. Тацитъ разсказываетъ объ улучшеніи нравовъ высшихъ классовъ при Веспасіанѣ. Варвары, которыми Веспасіанъ наполнилъ сенатъ и всадническое сословіе, принесли въ Римъ нравственную чистоту и бережливость^[67]. Эти варвары сдѣлали гораздо больше. Они сообщили новое направленіе римскому законодательству, шедшее совершенно въ разрѣзъ съ исконнымъ античнымъ міросозерцаніемъ. Подъ вліяніемъ стоической идеи, что единственный источникъ человѣческой мудрости и счастья — природа, римскіе юристы стремились построить на этомъ основаніи общественныя и частныя отношенія современниковъ. Родоначальникъ этихъ юристовъ и знаменитѣйшій ихъ представитель, Ульпіанъ, происходилъ изъ того же народа, который далъ міру первыхъ проповѣдниковъ стоическаго ученія. Этотъ финикіянинъ первый осмѣлился на страницахъ государственнаго кодекса объявить принципъ, до тѣхъ поръ жившій лишь въ мемуарахъ и частной перепискѣ одинокихъ мыслителей. Всѣ люди, — писалъ онъ, — равны по естественному праву; всѣ рождаются свободными, потому что всѣ отъ природы носятъ одно имя — людей^[68]. Наиболѣе либеральный философъ XVIII вѣка не колеблясь призналъ І)ы такія рѣчи своими. Это естественное право, jus naturale, начинаетъ вытѣснять жестокія эгоистическія понятія римскаго гражданскаго права — Jus civile, и въ законахъ цезарей разливаетъ часто такой свѣтъ гуманности, что мы чувствуемъ себя перенесенными на восемнадцать вѣковъ впередъ, въ залу Національнаго Собранія. Большинство этихъ цезарей также варвары, родомъ изъ той же Финикіи или ея колоній. Одинъ изъ нихъ — Каракалла — обезсмертилъ свое имя, въ другихъ отношеніяхъ безславное, уравненіемъ всѣхъ свободныхъ обитателей своей имперіи предъ закономъ. Другіе цезари-варвары проявляютъ живой интересъ къ наиболѣе обездоленному населенію монархіи — къ рабамъ. Тотъ же Ульпіанъ строго логическимъ путемъ доказывалъ, что рабъ — существо чувствующее; подвергать раба ударамъ — въ нравственномъ отношеніи недостойно человѣка и практически совершенно безполезно^[69]. Цезари осуществляли это положеніе путемъ законодательства. Антонинъ Пій, по происхожденію галлъ, позволилъ рабамъ жаловаться на господъ и, въ случаѣ дѣйствительно жестокаго обращенія, переходить въ другія руки. Александръ Северъ, сынъ сирійца, родившійся въ Финикіи, издалъ законъ, охранявшій честь рабынь. Рабыни, опозоренныя господиномъ, могли жаловаться и по суду перейти къ другому. Мы указали далеко не всѣ заслуги варваровъ въ дѣлѣ нравственнаго преобразованія античнаго общества. Но и упомянутыхъ фактовъ достаточно, чтобы убѣдиться, какимъ благодѣяніемъ было для человѣчества появленіе варварскихъ племенъ на исторической сценѣ. Что нашествіе варваровъ было спасеніемъ цивилизаціи — истина очень популярная^[70]; и еще Августинъ благодарилъ Бога, посредствомъ варваровъ спасшаго міръ отъ эгоизма и пороковъ^[71]. Но роль варваровъ въ исторіи культуры слишкомъ съуживаютъ, выпускаютъ въ ней самый существенный актъ. Не христіанство сдѣлало впервые варварскій міръ положительнымъ орудіемъ культуры, какъ обыкновенно думаютъ, а сами эти варвары, независимо отъ христіанства, внесли въ древній міръ принципы, которые стоятъ во главѣ европейской цивилизаціи. Правда, евангеліе и стоицизмъ имѣютъ много родственныхъ чертъ и недаромъ отцы церкви искали въ христіанствѣ источника стоическихъ доктринъ и апостола Павла принимали за учителя Сенеки. Но отношенія апостола и философа давно признаны апокрифическими^[72]. Стоицизмъ остается самостоятельнымъ актомъ человѣческой культуры. Его источникъ лежитъ внѣ христіанства такъ же, какъ внѣ античной философіи.

Древняя культура достигла блестящихъ результатовъ. Въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ ея созданія и теперь не превзойдены. Нѣтъ ничего удивительнаго, что она очень часто возбуждала благоговѣніе у наивныхъ дѣтей пустынь и лѣсовъ. Но благоговѣніе — очень плохой двигатель по пути прогресса и свободы. Въ душѣ варваровъ, попадавшихъ въ сферу лучей античной цивилизаціи, воспитывалось еще другое чувство — чувство негодованія, отрицанія. Варвары учились разсуждать у Аристотеля, усвоивали поэтическій полетъ идеи у Платона, но для того, чтобы возстать противъ принциповъ учителей. И какое трогательное зрѣлище представляетъ эта борьба мысли! Наверху царитъ деспотизмъ, освященный правомъ, возведенный въ культъ религіи; предъ нимъ весь міръ, какъ кучка копошащихся насѣкомыхъ, и часто человѣческій голосъ замираетъ въ этомъ царствѣ рабства и пороковъ. Кажется, безпросвѣтная тьма египетскихъ казней виситъ надъ міромъ, и оргія безумія охватываетъ всѣхъ, начиная съ повелителя^[73]. Но «совѣсть человѣческаго рода»^[74] не угасаетъ, ея святое пламя горитъ въ сердцахъ послѣдователей «доблестной и святой секты»^[75], — въ сердцахъ варварскихъ, по мнѣнію античнаго міра, — но этимъ сердцамъ суждено было стать источникомъ новой безсмертной жизни.

Такая высокая роль могла выпасть лишь ученію, имѣющему совершенно своеобразный характеръ среди множества философскихъ школъ.

VIII.

Стоицизмъ — единственная философская школа, получившая въ глазахъ своихъ послѣдователей значеніе религіи. Стоическій философъ порвалъ со всѣми традиціями античной жизни, не исключая и философскихъ. Діалектика, безплодная гимнастика мысли, поиски за хитросплетенными опредѣленіями добродѣтели и порока, счастья и бѣдствія, — поиски, никогда не приводившіе къ цѣли, съ презрѣніемъ отвергнуты стоиками^[76]. Аристонъ убѣжденъ, что нравственная сила философскаго мышленія. теряется въ діалектическихъ тонкостяхъ^[77]. Сенека негодуетъ на людей, превращающихъ философію въ филологію, ищущихъ въ философскихъ бесѣдахъ блестящихъ фразъ (magnificas voces), а не истинъ, тонкихъ опредѣленій по всѣмъ правиламъ грамматики, а не нравственной пользы.^[78] Философъ — не діалектикъ, а «воспитатель человѣческаго рода», «устроитель жизни»^[79]. Это понятіе о философѣ проходить чрезъ всѣ сочиненія стоиковъ. Съ такимъ энтузіазмомъ говорятъ они объ этой роли философа, съ такою преданностью человѣческому благу описываютъ его апостольскую дѣятельность, что предъ нами является не просто пропаганда философскихъ идей, а религія съ ея прозелитизмомъ и страданіями, съ ея высоконравственнымъ самоудовлетвореніемъ. Мы приведемъ одну главу изъ Бесѣдъ Эпиктета. Она въ полномъ блескѣ выражаетъ духъ стоическаго міросозерцанія и вознаградитъ насъ за неполноту нашего знакомства съ доктринами великой школы.

Къ философу приходитъ молодой человѣкъ и объясняетъ ему свое намѣреніе посвятить себя дѣлу философскаго служенія. Эпиктетъ съ обычною своею простотой и энергіей излагаетъ юношѣ значеніе задуманнаго имъ дѣла. «Разсуди не спѣша, — говоритъ онъ, — о томъ, что ты намѣренъ сдѣлать. Знай, что обрекающій себя на столь великое предпріятіе безъ Божіей воли, навлекаетъ на себя божескій гнѣвъ и рискуетъ покрыться позоромъ въ глазахъ всѣхъ. Ты хочешь быть наставникомъ человѣческаго рода. Для этого ты долженъ, прежде всего, искоренитъ свои страсти, очистить душу, сказать самому себѣ: „душа моя матеріалъ, надъ которымъ я долженъ такъ же работать, какъ плотникъ работаетъ надъ деревомъ, башмачникъ надъ кожей“. Подготовившись такимъ образомъ, ты долженъ помнить, что ты посланникъ Бога предъ людьми. Проповѣдуй примѣромъ. Будь вправѣ къ бѣднымъ и неимущимъ обратиться съ такою рѣчью: „посмотрите на меня: какъ и у васъ, у меня нѣтъ ни отечества, ни имѣнія, ни рабовъ. Я сплю на голой землѣ. У меня нѣтъ ни жены, ни дѣтей. Земля, небо и плащъ — все мое достояніе“. Посовѣтуйся съ Богомъ, и, если онъ вдохнетъ въ тебя мужество на твое предпріятіе, помни, что тебя ждетъ или величіе, или побои. Не забывай этой маленькой подробности: въ порядкѣ вещей, чтобы нашего философа били, какъ осла. Но онъ, терпя побои, долженъ любить бьющихъ его, какъ отецъ и братъ, какъ ихъ заступникъ предъ Отцомъ всѣхъ людей. Лишь безусловная нравственная чистота можетъ дать смѣлость идти и говорить людямъ истину. Когда люди увидятъ, что ихъ учитель трудится ради любви къ нимъ, что онъ засыпаетъ и просыпается съ чистымъ сердцемъ, что всѣ его помыслы проникнуты любовью и покорностью предъ Богомъ, что онъ всегда готовъ искренне воскликнуть: „веди меня, великій Боже, куда тебѣ угодно“, — когда люди увидятъ все это, ты не поколеблешься обратиться къ нимъ съ проповѣдью, какъ къ своимъ дѣтямъ, къ своей семьѣ»^[80].

Въ каждомъ словѣ этого наставленія звучитъ геній пророка, апостола, идущаго во главѣ новой эпохи. Нѣтъ болѣе рѣчи о комфортабельныхъ прогулкахъ въ тѣнистыхъ рощахъ, въ обществѣ преданныхъ учениковъ и восторженныхъ женщинъ; нѣтъ болѣе рѣчи объ изящныхъ диспутахъ подъ крышей изящныхъ портиковъ въ виду апплодирующей толпы… Объ одиночествѣ, о многотрудномъ пути въ холодъ и зной, объ обидахъ и побояхъ, о служеніи и мученичествѣ во имя Бога^[81] говоритъ стоическій философъ. И все это ради любви къ людямъ, любви только за то, что они люди, дѣти одного Отца Небеснаго… Придетъ «вѣкъ просвѣщенія», но и онъ повторитъ лишь сказанное римскимъ рабомъ. И восторженнѣйшій сынъ XVIII вѣка заговорить о «всеобщемъ человѣколюбіи»^[82], объ единодушіи служителей истины во всѣхъ странахъ, объ ихъ самоотверженіи за благо человѣка, какой бы странѣ онъ ни принадлежалъ^[83]. Его современникъ — великій философъ — въ этомъ единодушіи и самоотверженіи увидитъ залогъ единенія человѣческаго рода въ стремленіи къ прогрессу и «міровому гражданству»…^[84]

Мы еще болѣе повѣримъ въ это единеніе, вспомнивъ, что принципы XVIII вѣка провозглашены сынами народовъ, уже давно сошедшихъ съ исторической сцены, — повѣримъ, что люди могутъ Гибнуть, но идеи безсмертны…

Ив. Ивановъ.

"Русская Мысль", кн.II, 1890

---

1. Наприм., Гегель говоритъ: «wenn es erlaubt wäre, eine Sehnsucht zu haben, so wäre es nach solchem Lande» (Vorles, ü. die Gesch, der. Philos. I, 168). Berenger хотѣлъ бы умереть въ Элладѣ; Байронъ начиналъ любить людей, вспоминая о ней, а Шиллеръ мю жизнь мечталъ объ ея «незабвенной красотѣ».
2. Ignava animallа. Тас. Hist. Ш, 86.
3. О curvae in terras animae et coelestium inanes. Pers, Sat. II, 77.
4. Гиббонъ, I, 107.
5. Она превосходно изображена у Havet: Christianisme et ses origines. 1873, v. II.
6. Tac. Agricola, с. II.
7. Luc: „Inque deum templie jurabit Roma per umbras“.
8. Diog. L. X., Droysen: „Hellenism“, Carb въ „Revue der deux Mondes“ 1 авг. 1888; Dénis: „Hist, des théories et des idées morales…“ 1879, I, 255 стр. Но лучше всего эпикурейское настроеніе охарактеризовано у m-me Staël: „De la littérature“… chap. VIII.
9. „Sfodra ellogimoi“ Diog. L. повторяетъ нѣсколько разъ.
10. Aristoph. „Nubes“. у, 1099. Аѳинская jeunesse dorée носила длинные волосы и у поэта „Cometes“ — волосатый стоитъ рядомъ съ euryproctos — словомъ, означающимъ крайнюю степень разврата.
11. Vico въ „Sdenza Nuova“.
12. „Äusser der Grenze seiner Heimath steht der Mensch… äusser dem Gesetze und als völlig rechtloser da“ etc. Hermann: „Staatsalterth.“. 5 изд., p. 50 etc.
13. Thue. I, 73. И сколько горькой исторической правды въ бесѣдѣ Поляника съ Іокастой въ трагедіи Эврипида! Не одна нравственная привязанность къ родинѣ звучитъ въ жалобахъ изгнанника, а страшное сознаніе, что онъ вездѣ чужой и беззащитный скиталецъ — внѣ своего города (Phoen. 838).
14. Arist. Polit. 1, 2.
15. Arist. Eth. Nicom.
16. Plato, Resp. V.
17. Dante въ „de Monarchia“.
18. Ovid.: „Ars. amat.“ III, 615.
19. Sen. Ер. mor. III, 2; XV, 2; XVIII, 1; XIX, 7; LXXX, LXXXIV; Stob Ed. II, 426.
20. 7, 59; 12, 4; 4, 20.
21. Diss. III, cap. 13.
22. Diss. Ш, cap. 14. Cp. Enchirid, cap. 38.
23. Gesch. dee Hechts § 138; Gesch. der Philos., p. 410.
24. Sen. Ep. mor. «Exsurge modo et te quoque dignum finge deo». IV, 3.
25. Этого мнѣнія держатся, съ легкой руки Плутарха, Cousin, Willemain, Tenneman, Мэкинтошъ (въ «Dissert, on the progress of ethic, phil.») и даже Лоранъ, самый даровитый изъ нихъ, соединявшій ученость съ рѣдкою способностью непосредственнаго проникновенія въ смыслъ историческихъ явленій. Но страннѣе всѣхъ стоицизмъ понялъ конечно, Момзенъ въ своей Римской исторіи.
26. De dementia, De ira, De beneficiis.
27. I, 9; VII, 66.
28. Fragm., p. 778.
29. Ep. mor. «Natura nos cognatos edidit… sociabiles fecit». XV, 3.
30. M. Аврелій, 60, 9.
31. Muson. y Stob. Flor. 40, 9.
32. 200, 44.
33. Sen. Ep. mor. III, 7.
34. Dissert. Epict. II, 16; III, 12.
35. Ep. mor., IV, 3.
36. Sen. Ep. mor., 95, 83.
37. Fragm., p. 756.
38. Sen. Ep. mor., V, 6.
39. Эвменъ у Rückert’а: «Culturgesch. des deutschen Volkes», 1853, I.
40. Ottanam: «Etudes germaniques», 1872. I, p. 432; Rückert op. cit.
41. Ep. mor. XV, 2; «De ira» III, 3.
42. X, 10.
43. Quantum monstri est homo in hominem furens!… Sen. «De ira». III, S.
44. Garat: «Sénèque».
45. Esprit des lois, XXIV.
46. Diog. L. VI. 1.
47. Изъ старинной финикійской колоніи, Карѳагена (ibid., VII, 1).
48. Среди перваго поколѣнія стоиковъ извѣстенъ рабъ Персей.
49. «Epictetes» значить пріобрѣтенный за деньги. Его бесѣды записаны Арріаномъ.
50. Stob. Ecl. I, 80.
51. Cap. 23, 88.
52. Ann.: «Si ob gravitatem coeli interissent — vile damnum», II, 86.
53. Agric. XXX etc.
54. «Tu, regere imperiis populos, Romane, memento». Virg. Стихъ этотъ особенно замѣчателенъ, если вспомнить, что «imperium» означаетъ «военную власть».
55. «An den christl. Adel deutscher Nation». «Ich rathe was mich dünkt, — verwerfe wer es will».
56. Ideen zu einer allgem. Gesch, in weltbürg Absicht, Leipzig, 1838, VII.
57. Salt.: «De Gubern. Dei», V, 108 etc.
58. Luc: «Pharsal.», I.
59. Арр., IV.
60. Силій Италикъ.
61. Sen. Ep. mor., XIX, 8.
62. Diog., L. VII, 130.
63. М. Аврелій, V, 29.
64. Ep. mor., VIII, R
65. Eutrop. Ep. XLVI.
66. LXXVII, 14.
67. Ср. Denis, о. с., II, 147.
68. «… quod ad jus naturale attinet-omnes homines aequales sunt» (I, 32. D. I, 1 etc.).
69. Dig. XLVIII, 1.
70. Mably: «Observ. sur l’hist. de France», I, 121; Leo: «Gesch. v. Italien», I, с. 2; Laurent: «Les barbares et le catholicisme»; Schiller.: «Über Völkewanderung» и др.
71. De civitate Dei, II, 20.
72. Объ этомъ соч. Fleury: «S. Paul et Senèque», Paris, 1863; Bauer: «Drei Abhandl. zur Gesch. der alten Philos.», 1876;.ср. Буассье: «Римская религія». Москва, 1878 г., стр. 365 и проч.
73. «Non privatim solum, sed publice furimus». Sen. Ep. mor., XV, 3.
74. «Conscientia generis humani» — выраженіе Тацита (Agric., II).
75. «Secta fortissima et sanctissima». Sen. Ep. mor., LXXXIII.
76. Ничто такъ блестяще не доказываетъ безплодности теоретической философіи древнихъ, какъ діалоги Платова. Занимаясь всю жизнь уясненіемъ четырехъ знаменитыхъ античныхъ добродѣтелей — мудрости, доблести, справедливости, умѣренности, онъ не далъ устойчиваго опредѣленія ни для одной изъ нихъ. Въ Республикѣ, напр., «справедливость» опредѣлена, какъ способность дѣлать свое дѣло и не мѣшать другому; въ Хармидѣ это опредѣленіе кажется Сократу едва понятнымъ, причемъ справедливость отождествлена съ умѣренностью; въ Парменидѣ почти опровергнута знаменитая теорія идей. Въ другихъ діалогахъ результатъ еще удивительнѣе. Ведутся очень длинныя бесѣды, даются тончайшія предложенія и опредѣленія, и, все-таки, главный вопросъ остается нерѣшеннымъ. Такая судьба постигаетъ «мудрость» въ Театетѣ, «доблесть» въ Лахесѣ, «высшее благо» въ Республикѣ, гдѣ, между тѣмъ, принимается опредѣленіе «доблести», забракованное въ Лахесѣ. Вообще, бесѣды Сократа и его ученика имѣютъ видъ какой-то капризной игры. То Сократъ является оппозиціей, и тогда, конечно, ни одно опредѣленіе не оказывается удовлетворительнымъ, то «министромъ безъ оппозиціи», и тогда принимается какое угодно опредѣленіе (ср. Grate: «Plato», chap, о «Leges», «Respublica»). Въ концѣ жизни Платонъ доходитъ даже до проповѣди чистовосточнаго міросозерцанія («Leges», «Epinomis»).
77. Stob. Flor. 82, 16.
78. «Quae philosophie fuit — facta philologie est». Ep, mor. XVIII, б.
79. «Paedagogus generis humani, artifex vitae». Ep. mor. XIV, 1, 2.
80. Dissert. Ed. 1741, lib. III, cap. 22.
81. Слово «мученикъ» въ смыслѣ свидѣтеля за истину (martyres) употреблено впервые Эпиктетомъ. Dissert. III, 26.
82. «Philanthropie universelle».
83. Condorcet: «Esquisse d’un tableau historique des progrès de l’esprit humain». Paris, an IX, v. VIII.
84. Kant: «Streit der Fa cul täten». Leipzig, 1888, X. Вѣра въ прогрессъ, какъ звѣстно, чужда античному міру. Она впервые высказана Сенекой, — новая черта родства между стоицизмомъ и философіей XVIII в. (Quaest Natur., VII).