Забылся (Пузик)/ДО
— Очень мнѣ нравится вашъ брелочекъ! Гдѣ вы такой купили?
Судебный слѣдователь давно уже поглядывалъ на висѣвшую на цѣпочкѣ у доктора изящную гуттаперчевую мышку и наконецъ потрогалъ ее пальцами.
— Э-э, батенька, здѣсь такой не найдете: это настоящая заграничная, — отвѣтилъ докторъ и, подойдя ближе къ трупу, что-то замѣтилъ фельдшеру, который готовился приступить къ вскрытію черепа. — Это мнѣ братъ-морякъ изъ Англіи привезъ, — продолжалъ докторъ, возвращаясь на прежнее мѣсто, — правда, замѣчательная работа?
— Прелесть!
— Да-а, много онъ кой-чего привезъ оттуда хорошаго… И какъ все это дешево тамъ! Посмотрите, напримѣръ, вотъ это трико на брюкахъ…
Судебный слѣдователь нагнулся и сталъ съ любопытствомъ ощупывать докторскія брюки.
Въ больничной мертвецкой было душно и пахло разлагавшимся трупомъ. Фельдшеръ въ бѣломъ фартукѣ и съ засученными рукавами сорочки, совершенно безстрастно и машинально, какъ мясникъ, распиливалъ человѣческій черепъ. Двое служителей, одинъ, сложивъ на груди руки, другой, ежеминутно тихонько позѣвывая, стояли около фельдшера въ ожиданіи, когда понадобятся ихъ услуги, и прислушивались къ разговору доктора со слѣдователемъ. Позади слѣдователя въ самомъ углу, у окна, стоялъ прикомандированный къ слѣдователю кандидатъ на судебныя должности, молодой человѣкъ съ русой бородкой. Онъ порывисто попыхивалъ папиросой и, морщась отъ трупнаго запаха, съ видимымъ усиліемъ и отвращеніемъ выглядывалъ изъ угла и старался слѣдить за работой фельдшера. Кандидатъ въ первый разъ присутствовалъ при вскрытіи. Сердце его какъ-то особенно сжималось, нервы были приподняты, а въ головѣ копошились безчисленные вопросы. Онъ съ искреннимъ негодованіемъ посматривалъ на своего патрона и доктора, которые передъ трупомъ, какъ будто у буфетной стойки, разговаривали о брелокахъ и брюкахъ, совершенно не обращая вниманія на покойника и не думая объ этой страшной загадкѣ — о смерти и о томъ, что, быть можетъ, въ эту самую минуту въ семьѣ покойнаго совершается глубокая, тяжелая драма. Кандидату очень хотѣлось выйти изъ своей засады, подойти поближе къ трупу, но лишь только онъ дѣлалъ шагъ, какъ отъ запаха горло его сжимали спазмы, и онъ невольно отступалъ назадъ.
— Что, батенька, пріятно попахиваетъ? — обратился къ нему докторъ.
— Ужасно! Кажется, я сбѣгу сейчасъ…
— Полноте, какой же это запахъ! Трупъ совсѣмъ свѣжій. Развѣ такъ по настоящему-то пахнетъ? Вы спросите-ка Сергѣя Терентьевича!
— На такихъ трупахъ только и привыкать, — наставительно замѣтилъ слѣдователь. — Подойдите ближе, не бойтесь. Мнѣ, кстати, нужно новое дознаніе просмотрѣть: побудьте здѣсь за меня, а я въ садъ выйду.
Кандидатъ поблѣднѣлъ и рѣшительно выступилъ впередъ.
— Что же я долженъ дѣлать, Сергѣй Терентьевичъ? Какія мои обязанности? — спросилъ онъ съ жалкой улыбкой.
— Стойте да нюхайте! — засмѣялся слѣдователь. — Дѣло это, сами знаете, пустяковое, причина смерти несомнѣнная… Значитъ, надо только соблюсти формальность, — вскрыть, — и больше ничего… Пожалуйста, докторъ, объясните ему кое-что!
— Не безпокойтесь, всю анатомію выучимъ! Ну-съ, пожалуйста, не угодно-ли вамъ взглянуть на мозгъ… — и съ этими словами докторъ взялъ выложенный въ чашку мозгъ и, потрогивая его пинцетомъ, поднесъ къ самому носу кандидата.
Сергѣй Терентьевичъ закурилъ папиросу и вышелъ въ садъ. Онъ сѣлъ на скамейку противъ отворенныхъ оконъ мертвецкой, такъ что ему видно было, что дѣлалось тамъ, и вынулъ изъ портфеля объемистую кипу бумагъ. Садъ былъ густой, тѣнистый. Липы цвѣли полнымъ цвѣтомъ и сильно благоухали. Тамъ и сямъ на цвѣтахъ копошились пчелы. Съ густымъ жужжаніемъ пролетали шмели и неслышно порхали разноцвѣтныя бабочки. Сергѣй Терентьевичъ снялъ форменную фуражку, осмотрѣлся вокругъ и подумалъ: «Весна вѣдь… Экая прелесть!»
За работой онъ и не замѣтилъ, какъ подкралась весна и воскресла природа… И не одну только эту весну прокараулилъ Сергѣй Терентьевичъ.
Съ самаго начала своей службы, лѣтъ уже двѣнадцать, онъ утратилъ то различіе между временами года, которое не измѣряется только легкимъ пальто или шубой и которое замѣтно каждому человѣку, имѣющему иногда возможность забыться хоть на минуту отъ своего обязательнаго дѣла. У него нѣтъ этой минуты, когда бы онъ могъ стать самимъ собой, отрѣшиться отъ тысячи мельчайшихъ дѣловыхъ тревогъ и заботъ, всегда непосредственно связанныхъ съ человѣческой судьбою, стать просто человѣкомъ, а не слѣдователемъ, попросту, по-человѣчески полюбоваться небомъ, подышать воздухомъ, помечтать и пр. «Да, весна», — совершенно машинально прошепталъ Сергѣй Терентьевичъ и, отбросивъ въ сторону папиросу, прочелъ знакомую стереотипную фразу: «его высокоблагородію господину судебному слѣдователю второго участка, города Красногорьева, донесеніе».
До слуха Сергѣя Терентьевича явственно долетѣлъ звукъ рояля, и вслѣдъ за нимъ послышалось настраиваніе скрипки. Звуки доносились изъ сосѣдняго съ больничнымъ садомъ дома, котораго совсѣмъ не было видно за тѣнистыми липами. Звуки повторились. «Начинайте-же!» — раздался веселый женскій голосъ, и скрипка нѣжно-нѣжно запѣла подъ аккомпаниментъ рояля. «Вотъ она, житейская дисгармонія: здѣсь — смерть, тамъ музыка!» — промелькнуло у Сергѣя Терентьевича. Онъ опять принялся за чтеніе, но скрипка пѣла такъ чудно и звуки ея такъ глубоко западали въ душу, что онъ невольно вздохнулъ и сталъ прислушиваться.
Между тѣмъ, чрезъ открытое окно мертвецкой было видно, какъ тамъ кипѣла работа: фельдшеръ безъ устали потрошилъ трупъ, докторъ наклонился къ нему самымъ носомъ и что-то разсматривалъ, а кандидатъ, — весь вниманіе, — перебѣгалъ отъ доктора къ фельдшеру и записывалъ актъ судебно-медицинскаго вскрытія. Онъ, видимо, попривыкъ къ трупному запаху и всецѣло отдался работѣ, забывъ про все остальное въ мірѣ.
А скрипка все пѣла и пѣла. Сергѣй Терентьевичъ слушалъ и съ добродушною улыбкой смотрѣлъ на кандидата, котораго онъ не выносилъ въ душѣ за его незнаніе самыхъ элементарныхъ слѣдственныхъ дѣйствій и за вѣчное приставанье съ наивными юридическими вопросами. Не дальше, какъ по утру, Сергѣй Терентьевичъ сдѣлалъ ему за что-то рѣзкое замѣчаніе, отъ котораго кандидатъ покраснѣлъ до ушей, а теперь Сергѣю Терентьевичу было совѣстно и за это замѣчаніе и вообще за весь сухой, чиновничій формализмъ, съ какимъ онъ относился къ своему кандидату. «Ну, не знаетъ… ну, что же? — думалъ Сергѣй Терентьевичъ. — Кто же изъ насъ зналъ что-нибудь сейчасъ по окончаніи университета? Развѣ самъ я не такой же былъ, съ безчисленными научными теоріями, съ жаждой приносить какую-то особенную пользу и безъ всякаго умѣнья написать пустяшную бумажонку? Конечно такой же. И всѣ мы были такіе же, всѣ точно съ одного портрета сняты… А мое первое вскрытіе? Развѣ я не надоѣдалъ врачу глупѣйшими вопросами? И какъ все это живо теперь вспоминается… А сколько ужъ лѣтъ прошло!..» Онъ покачалъ головой и съ горькою усмѣшкой потрогалъ лысину.
Скрипка, въ эту минуту какъ-то жалобно взвизгнувъ, на мгновеніе совсѣмъ замолкла, такъ что слышался одинъ рояль, и потомъ снова запѣла прежнюю мелодичную пѣсню.
«Да, ужъ двѣнадцать лѣтъ, — подумалъ Сергѣй Терентьевичъ, — двѣнадцать лѣтъ безпрерывныхъ допросовъ, привлеченій, писаній протоколовъ, постановленій, сажанья въ тюрьму, отдачи подъ надзоръ полиціи»… — «И въ результатѣ?» — спросилъ какой-то странный, робкій голосъ. «Въ результатѣ — товарищъ прокурора или членъ суда. Развѣ этого мало?» — отвѣтилъ другой, уже болѣе веселый и смѣлый голосъ. «Въ самомъ дѣлѣ, развѣ этого мало? Чего же надо еще?» — встрепенулся Сергѣй Терентьевичъ и, сравнивая свое прежнее положеніе съ положеніемъ члена суда, отъ удовольствія похлопалъ даже себя по колѣнкамъ.
Онъ пріѣхалъ въ Красногорьевъ съ молоденькою женой, которая вѣрила въ него, какъ въ Бога, съ однимъ разъединымъ чемоданомъ, наполовину набитымъ книгами. За то они оба были полны благихъ намѣреній и жажды живой, разумной, просвѣтительной дѣятельности. Что можетъ быть ближе къ живому человѣку, къ его скорбямъ и радостямъ, какъ дѣятельность судебная? И Сергѣй Терентьевичъ вѣрилъ, что только начнется для него новая жизнь, какъ онъ станетъ двигать горами. Съ годъ онъ влачилъ обычное кандидатское существованіе, безъ жалованья и опредѣленныхъ занятій, служа «затычкой» вездѣ, гдѣ только нужна была какая-нибудь помощь въ работѣ. Вѣра все еще не оскудѣвала и подбавляла энергіи. Энергія выдвинула Сергѣя Терентьевича въ глазахъ начальства, какъ трудолюбиваго молодого человѣка, и черезъ годъ его назначили помощникомъ секретаря. «Все это только временно, все это — переходныя ступени, а настоящее тамъ, впереди»… — утѣшался Сергѣй Терентьевичъ, проводя цѣлые дни въ сухой, канцелярской работѣ и, страшно усталый, возвращаясь домой, гдѣ для отдыха ждала уже не книга, а крошечная, пухленькая дочурка съ ея играми, плачемъ, «зубками», пеленками и т. п. На слѣдующей ступени, въ должности секретаря, при большей отвѣтственности и самостоятельности, соблюденіе установленныхъ строгихъ формальностей уже не казалось Сергѣю Терентьевичу «глупымъ формализмомъ» и «канцелярщиной». Онъ даже какъ будто полюбилъ этотъ строгій порядокъ въ каждой мелочи и искренно удивлялся, какъ это раньше онъ могъ порицать все это. Жена вполнѣ соглашалась съ нимъ и, убаюкивая малютку, съ увлеченіемъ разсуждала о томъ, какъ прекрасно пригодятся всѣ пеленки и чепчики долженствовавшему явиться на свѣтъ второму ребенку. Въ новомъ увлеченіи «законностью» Сергѣй Терентьевичъ дошелъ до того, что не только дѣлалъ своимъ помощникамъ строгія замѣчанія за не соблюденіе мельчайшихъ формальностей, но даже старался внушить имъ о громадномъ значеніи красиваго почерка и самъ свободныя минуты сталъ посвящать каллиграфіи, четко исписывая листы бумаги званіемъ и фамиліей — «секретарь Башиловъ». Сергѣй Терентьевичъ прослылъ образцовымъ секретаремъ и еще черезъ полтора года получилъ желанное назначеніе въ слѣдователи. Назначеніе это подоспѣло ко времени, такъ какъ со вторымъ ребенкомъ приходилось увеличить расходы: имѣть лишнюю прислугу и лишнюю комнату. Какъ и въ прежнихъ должностяхъ, Сергѣй Терентьевичъ оказался прекраснымъ, трудолюбивымъ слѣдователемъ: онъ работалъ буквально дни и ночи и всегда успѣшно раскрывалъ всевозможныя преступленія. Думать о какой-то другой, болѣе возвышенной дѣятельности было наивно и физически невозможно за отсутствіемъ свободнаго времени. Если иногда случайно и вспыхивала въ его душѣ прежняя искра, то вспыхивала лишь на одно мгновенье и потухала уже на долгое, долгое время.
Скрипка какъ будто заплакала, а нѣжный, ласковый аккомпаниментъ рояля сталъ утѣшать ее. До того тоскливо, до того мучительно, больно сжалось у Сергѣя Терентьевича сердце, что онъ невольно приложилъ къ нему руку и привсталъ со скамейки. И небо, и липы, и мертвецкая — все застлалось какимъ-то туманомъ.
— Да развѣ это скрипка плачетъ? — прошепталъ Сергѣй Терентьевичъ. — Вѣдь это плачетъ во мнѣ мое прошлое, мои дорогія мечты, моя молодость! Гдѣ же все это? Гдѣ моя жизнь? Чѣмъ я сталъ? Что я сдѣлалъ?
Скрипка плакала, и тихія, горячія слезы капали изъ глазъ Сергѣя Терентьевича.
«Возрожденье… новая жизнь… Боже мой, сколько счастья!» — думалъ онъ въ какомъ-то священномъ восторгѣ.
Скрипка замолкла. Прозвучалъ послѣдній аккордъ рояля. По верхушкамъ деревьевъ порхнулъ вѣтерокъ и слегка закачалъ ими.
Въ окнѣ показалась потная, улыбающаяся физіономія кандидата.
— Мы кончили! — торжественно заявилъ онъ патрону. — Вы скоро, Сергѣй Терентьевичъ?
Слѣдователь вздрогнулъ, какъ пойманный на мѣстѣ преступникъ, отвернулся, чтобы смахнуть оставшуюся слезинку и, съ какой-то неестественной торопливостью захвативъ бумаги, пошелъ по направленію къ мертвецкой.
«Можно же такъ забыться!» — думалъ онъ по дорогѣ.