1930
правитьМОИМЪ РОДИТЕЛЯМЪ
Стихотвореніе Г. ЗУДЕРМАНА
Гостья вѣчная, Забота, ты туманна и сѣра!
Мой отецъ и мать съ тобою подружились не вчера.
Шли они въ края чужіе тридцать лѣтъ тому назадъ
И Забота съ ними вмѣстѣ шла, куда глаза глядятъ.
Задыхаяся ненастьемъ, легъ ноябрьскій хмурый день
На дуброву, отнимая у нея красу и сѣнь.
Буйный вѣтеръ, потрясая вѣтви голыя кругомъ,
Вамъ, родимые, въ насмѣшку пѣлъ о счастьѣ молодомъ!
Сколько страха и тревоги испытать успѣли вы,
Съ горемъ гнѣздышко свивая для себя въ лѣсахъ Литвы!
И, когда въ него входили, вмѣстѣ съ вами чрезъ порогъ
Шла Забота съ вереницей ожиданій и тревогъ.
И она благословила васъ и вашъ тяжелый трудъ,
И она благословила домъ вашъ, поле, садъ и прудъ,
И она благословила тѣхъ, кто, силъ запасъ тая,
Безмятежно спалъ въ то время въ глубинѣ небытія.
Мчался годъ, гонясь за годомъ. Вотъ въ туманѣ за доской
Зыбка бѣдная вкушаетъ свой заслуженный покой!
Много ей труда досталось: вѣдь, четыре раза ей
Принимать пришлось другъ другомъ все смѣнявшихся гостей.
А потомъ… заря блѣднѣетъ — вечеръ близится къ землѣ,
Чья то тѣнь у зыбки бѣдной поднялася въ полумглѣ.
Поднялась, скользнула молча и склонилася надъ ней —
Надъ свидѣтельницей счастья промелькнувшихъ лѣтнихъ дней.
Что, родимые, Забота обѣщала прежде вамъ, —
Все дала вамъ жизнь, но счета вы не вѣдали трудамъ.
Сколько слеза порой горючихъ пролилося изъ очей,
Сколько въ годы тѣ безсонныхъ насчитаете ночей,
Сколько горя и тревоги вамъ испытывать пришлось,
Прежде чѣмъ семьи довольство изъ лишеній поднялось.
Ваши головы, я вижу, убѣляетъ сѣдина:
А Забота?… Какъ и прежде, подлѣ васъ всегда она.
Руки для благословенья распростерты…. Взглядъ суровъ…
Такова она…. другою не знавалъ ея вашъ кровъ.
Всюду взглянетъ — въ шкафъ порожній и на бѣдный столъ простой,
Вѣчно ходитъ, хмуря брови, въ вашей комнаткѣ пустой!
Вотъ очагъ… Тамъ примостилась и она въ нѣмую тѣнь
И куетъ тамъ вмѣстѣ съ вами дню на смѣну новый день.
О, родимые, довольно вамъ лишеній и труда!
Ваши дѣти поднялися въ ваши тяжкіе года,
Уходите-жъ отъ Заботы, разставайтеся вы съ ней,
Отдыхъ вамъ вполнѣ заслуженъ и на склонѣ вашихъ дней
Ваше счастье, вѣрю, будетъ и отраднѣй, и полнѣй.
Мы, родные, ваши дѣти, бодры, молоды, сильны,
Для борьбы съ судьбой тяжелой въ этотъ міръ мы рождены,
Всѣ мы съ честью оправдаемъ ваши свѣтлыя мечты…
О, извѣстно намъ, гдѣ счастья распускаются цвѣты!
Мы идемъ въ тотъ край и близокъ возвращенья жданный часъ:
Мы вернемся и прогонимъ прочь Заботу всю отъ васъ.
I
правитьКакъ разъ въ то время, когда помѣстье Мейгефера продавалось съ молотка, родился его третій сынъ, Павелъ.
Поистинѣ это были тяжелые дни.
Елизавета, жена Мейгефера, со своимъ страдальческимъ лицомъ и печальной улыбкой, лежала на большой кровати съ балдахиномъ, имѣя возлѣ себя колыбель съ новорожденнымъ. Ея глаза безпокойно блуждали вокругъ. Она прислушивалась къ малѣйшему шороху, проникавшему со двора или изъ жилыхъ помѣщеній въ ея унылую комнату роженицы. Она приподымалась при всякомъ подозрительномъ звукѣ и каждый разъ, когда слышался чужой мужской голосъ или раздавался глухой стукъ ѣдущаго экипажа, она спрашивала въ сильномъ страхѣ, хватаясь за края кровати:
— Неужели кончено? Неужели кончено?
Никто ей не отвѣчалъ. Докторъ настрого приказалъ устранять отъ нея всякое возбужденіе, но въ своей заботливости онъ не сообразилъ, что эта вѣчная тревога, этотъ страхъ въ тысячу разъ болѣе мучили ее, чѣмъ даже самая ужасная дѣйствительность.
Однажды утромъ — на пятый день послѣ рожденія ребенка — она услышала въ сосѣдней комнатѣ шаги своего мужа, котораго во все это злополучное время она видѣла только разъ. Со вздохами и грозными проклятьями онъ ходилъ взадъ и впередъ. Только одни слова могла разобрать и понять его жена, слова, которыя онъ непрестанно повторялъ:
«Безъ родного угла.»
Теперь Елизавета знала. Все было кончено!
Тогда она положила блѣдную руку на головку новорожденнаго, съ серьезнымъ личикомъ смотрѣвшаго предъ собой, и заплакала, уткнувшись въ подушки.
Черезъ нѣкоторое время она сказала служанкѣ, ухаживавшей за ребенкомъ:
— Доложи барину, что я желала-бы поговорить съ нимъ.
И онъ явился. Рѣзкими шагами подошелъ онъ къ постели больной и взглянулъ на нее. Его лицо, вслѣдствіе вынужденнаго спокойствія, казалось еще болѣе разстроеннымъ и убитымъ.
— Максъ, — робко сказала она, такъ какъ всегда боялась мужа. — Максъ, не скрывай отъ меня ничего, я и безъ того готова къ самому худшему.
— Готова? — спросилъ онъ недовѣрчиво, такъ какъ ему вспомнилось предостереженіе доктора.
— Когда мы должны выѣхать?
Увидя, что жена такъ спокойно смотритъ несчастью въ глаза, Мейгеферъ нашелъ лишнимъ далѣе молчать и быстро заговорилъ:
— Сегодня… завтра… какъ угодно будетъ новому владѣльцу. Только благодаря его милосердію, мы еще здѣсь, а если ему это понадобится, мы даже эту ночь можемъ провести на улицѣ.
— Такъ скверно уже не можетъ быть, Максъ! — сказала жена, старательно скрывая свой ужасъ, — если онъ узнаетъ, что только на-дняхъ появился на свѣтъ ребенокъ…
— Что-же, я долженъ идти къ нему молитъ о милости, какъ нищій?
— О, нѣтъ! Онъ сдѣлаетъ это самъ. Кто-же онъ?
— Его имя Дугласъ. Онъ родомъ изъ Инстербурга. Онъ выказалъ себя очень требовательнымъ, слишкомъ требовательнымъ. Я съ удовольствіемъ прогналъ-бы его со двора…
— Осталось у насъ что-нибудь?
Елизавета задала этотъ вопросъ тихо, нерѣшительно и при этомъ посмотрѣла на новорожденнаго. Отъ отвѣта зависѣло, бытъ можетъ, его юное, слабое существованіе.
Ея мужъ рѣзко разсмѣялся и отвѣтилъ:
— Да, но сущіе пустяки, ровно двѣ тысячи талеровъ.
Она облегченію вздохнула. Ей казалось, что она непремѣнно должна услышать изъ устъ мужа страшное слово: «ничего».
— Но что мы можемъ сдѣлать съ двумя тысячами талеровъ, — продолжалъ онъ, — послѣ того, какъ пятьдесятъ тысячъ брошены въ болото? Не открыть-ли мнѣ въ городѣ трактиръ, или не начать-ли торговать пуговицами и лентами? Ты, бытъ можетъ, также будешь помогать, занимаясь шитьемъ въ знатныхъ домахъ, а дѣти будутъ продавать спички на улицахъ… Ха-ха-ха!
Мейгеферъ взволнованно ерошилъ свои густые, начинавшіе сѣдѣть волосы и при этомъ толкнулъ ногой колыбель, которую его жена сильно раскачивала взадъ и впередъ.
— Ну, для чего родился этотъ червякъ? — мрачно проговорилъ онъ.
Затѣмъ онъ сталъ на колѣна предъ новорожденнымъ, сгребъ крошечные кулачки въ свои большія красныя руки и обратился къ своему ребенку со слѣдующими словами:
— Если-бъ ты зналъ, мальчуганъ, какъ скверенъ и отвратителенъ этотъ міръ, въ которомъ безстыдство побѣждаетъ, а справедливость отсутствуетъ, то ты, конечно, остался-бы тамъ, гдѣ былъ. Какая будетъ твоя судьба? Твой отецъ — почти бродяга, лишенный земли сельскій хозяинъ, странствующій по улицамъ съ женой и дѣтьми до тѣхъ поръ, пока онъ остановится на томъ мѣстѣ, гдѣ его со всѣмъ семействомъ ждетъ окончательная гибель…
— Максъ, замолчи, ты разрываешь мнѣ сердце! — воскликнула Елизавета, рыдая.
Она протянула руку, желая положить ее на голову своего мужа, но та безсильно опустилась, не достигнувъ цѣли.
Мейгеферъ быстро вскочилъ.
— Ты права, довольно жалобъ! Конечно, если-бъ я былъ теперь одинъ, холостой, какъ въ былыя времена, я поѣхалъ-бы въ Америку или въ русскія степи, тамъ можно разбогатѣть. Или я сталъ-бы играть на биржѣ, сегодня на повышеніе, завтра на пониженіе. Такимъ образомъ можно нажить массу денегъ, тогда какъ теперь… связанный, какъ я…
Онъ бросилъ укоризненный взглядъ на жену и ребенка и рукой указалъ на дворъ, откуда доносились смѣющіеся полоса двухъ его старшихъ дѣтей.
— Да, я знаю, что мы являемся для тебя обузой въ настоящее время, — печально возразила жена.
— Не смѣй говорить объ обузѣ! — громко воскликнулъ онъ. — Я не хотѣлъ обидѣть васъ. Я васъ люблю, и этимъ все сказано! Теперь весь вопросъ въ томъ, куда? Не будь, по крайней мѣрѣ, этого новорожденнаго, мы могли-бы временно претерпѣть всѣ невзгоды неустроенной жизни. Теперь-же ты больна, а ребенокъ требуетъ ухода. Въ концѣ концовъ, не остается ничего другого, какъ купить гдѣ-нибудь клочокъ крестьянской земли и дать двѣ тысячи талеровъ въ задатокъ. Ура! Вотъ-то будетъ жизнь! Я — съ сумой, ты — съ узломъ. Я — съ лопатой, ты — съ подойникомъ.
— Это было-бы еще не худшее, — тихо сказала Елизавета.
— Нѣтъ? — онъ горько засмѣялся. — Твое желаніе можетъ быть исполнено. Какъ разъ продается Муссайненъ, это жалкое болото тамъ, въ равнинѣ.
— Зачѣмъ-же именно это? — вздрогнувъ, сказала она.
Мейгеферъ тотчасъ-же увлекся своей мыслью и громко заговорилъ:
— Да, это значило-бы выпить чашу до дна. Предъ глазами минувшее великолѣпіе, такъ какъ ты знаешь, это господскій домъ Елененталя прекрасно виденъ тамъ изъ оконъ. Кругомъ болото и невоздѣланная земли на протяженіи двухсотъ моргеновъ[1]. Быть можетъ, удалось-бы кое-что обработать. Можно было-бы сдѣлаться піонеромъ культуры. А что люди сказали-бы на это? «Мейгеферъ — славный парень, — сказали-бы они, — онъ не стыдится своего несчастья, онъ относится къ нему съ нѣкоторой ироніей». Да, въ самомъ дѣлѣ! Иронически надо относиться къ своему несчастью, это — единственное благородное міровоззрѣніе. Свистать надо на него! — и Мейгеферъ испустилъ такой рѣзкій свистъ, что больная женщина привскочила на своей постели.
— Прости меня, моя дорогая! — сталъ проситъ ее мужъ, гладя ея руку и внезапно впадая въ самое розовое настроеніе. — Но развѣ я не правъ? Пока есть сознаніе, что ты — порядочный человѣкъ, можно претерпѣвать каждую невзгоду съ нѣкоторымъ наслажденіемъ. Наслажденіе — настоящее слово. Эту землю можно купить, когда угодно, такъ какъ владѣлецъ недавно пріобрѣлъ богатое помѣстье и оставляетъ этотъ дрянной клочокъ земли совершенно невоздѣланнымъ.
— Сначала сообрази все хорошенько, — просительно сказала жена въ сильной тревогѣ.
— Къ чему тутъ колебанія? — рѣзко возразилъ онъ. — Обременятъ собой этого господина Дугласа мы не имѣемъ права, найти что-нибудь лучшее съ нашими двумя тысячами — на это мы не можемъ надѣяться… значитъ, живо за дѣло!
И, даже не простясь съ больной женой, онъ поспѣшно вышелъ изъ комнаты.
Нѣсколько минутъ спустя она услышала, какъ его одноконный экипажъ выѣзжалъ со двора.
Немного позже, въ тотъ-же самый день, ей доложили о посѣщеніи посторонняго лица. Пріѣхала въ роскошномъ экипажѣ красивая знатная дама и выразила желаніе извѣстить больную хозяйку.
Кто она? Неизвѣстно. Она не хотѣла назвать свое имя.
«Какъ странно!» — подумала Елизавета.
Но, такъ какъ въ своемъ горѣ оніа была склонна вѣритъ въ посланниковъ съ небесъ, она не рѣшилась отказать.
Дверь открылась. Высокая, изящная фигура, съ тонкими, мягкими чертами лица, легкой походкой приблизилась къ постели больной. Недолго думая, вошедшая молодая женщина схватила одну изъ рукъ Елизаветы и сказала нѣжнымъ, слегка дрожащимъ голосомъ:
— Я скрыла свое имя, милая мадамъ Мейгеферъ, такъ какъ я боялась, что вы не примете меня, если оно будетъ вамъ извѣстно. Я предпочла-бы не говорить вамъ его и теперь. Къ несчастью, я должна признать, что вы не будете относиться ко мнѣ съ тѣмъ-же добрымъ чувствомъ, когда узнаете, кто я.
— Я не питаю ненависти ни къ единому человѣку на свѣтѣ, — возразила Елизавета, — тѣмъ менѣе къ имени.
— Меня зовутъ Еленой Дугласъ, — тихо сказала дама и еще крѣпче пожала руку больной.
Елизавета тотчасъ стала плакать, а посѣтительница — точно она была старымъ другомъ хозяйки — обвила ея шею рукой, поцѣловала ее въ любъ и оказала нѣжнымъ, ласковымъ голосомъ:
— Не сердитесь на меня! Судьбѣ было угодно, чтобы я вытѣснила васъ изъ этого дома, но я въ этомъ не виновата. Мой мужъ хотѣлъ мнѣ сдѣлать сюрпризъ, такъ какъ названіе этого помѣстья заключаетъ въ себѣ мое имя. Но моя радость тотчасъ же исчезла, когда я узнала, при какихъ обстоятельствахъ онъ пріобрѣлъ это имѣніе и какъ вы, милая мадамъ Мейгеферъ, въ это вдвойнѣ тяжелое для васъ время должны были страдать. У меня явилось страстное желаніе облегчить свою душу, лично испросивъ у васъ прощенія за то горе, которое я вамъ причинила и, быть можетъ, еще принято, такъ какъ ваши страданія еще не кончены.
Елизавета, точно это такъ и полагалось, склонила голову на плечо незнакомой дамы и тихо плакала.
— Бытъ можетъ, я могу вамъ быть чѣмъ-нибудь полезной, — продолжала посѣтительница, — хотя-бы тѣмъ, что сниму часть горечи съ вашей души. Мы, женщины, лучше понимаемъ другъ друга, чѣмъ суровые, порывистые мужчины. Общія страданія, которыя выпадаютъ на нашу долю, сближаютъ насъ. И вотъ прежде всего: я говорила со своимъ мужемъ и прошу насъ отъ его имени и отъ себя считать этотъ домъ своей собственностью, пока вамъ будетъ угодно. Мы проводимъ зиму большею частью въ городѣ; къ тому-же у насъ есть еще и другое имѣніе, въ которомъ мы хотимъ поручитъ хозяйство управляющему. Итакъ, вы видите, что вы насъ никоимъ образомъ не стѣсняете, а, напротивъ, окажете намъ услугу, если вы еще полгода и даже долѣе останетесь здѣсь хозяйничать.
Елизавета не благодарила, но влажный взоръ, обращенный на посѣтительницу, ясно выражалъ ея признательность.
— Теперь будьте веселѣе, милѣйшая мадамъ Мейгеферъ, — продолжала молодая женщина, — и если въ будущемъ вамъ понадобятся совѣтъ и помощь, не забывайте, что здѣсь есть человѣкъ, искренне желающій вамъ добра… Какой прелестный ребенокъ! — воскликнула она, наклоняясь надъ колыбелью. — Мальчикъ или дѣвочка?
— Мальчикъ, — отвѣтила Елизавета со слабой улыбкой.
— Есть у него уже братья и сестры? Впрочемъ, чтоже я спрашиваю! Два веселыхъ мальчугана, встрѣтившихъ меня при выходѣ изъ экипажа… Можно мнѣ ближе познакомиться съ ними?… Нѣтъ, только не здѣсь, — быстро отклонила она разрѣшеніе, — васъ это еще болѣе обезпокоитъ. Потомъ! потомъ! Займемся прежде всего этимъ маленькимъ гражданиномъ міра.
Она наклонилась надъ ребенкомъ и перевязала тесемки его пеленокъ.
— Онъ дѣлаетъ уже совсѣмъ старчески-умную физіономію, — шутливо сказала она.
— Забота стояла у его колыбели, — возразила Елизавета тихо и печально, — вотъ почему у него старческое выраженіе на лицѣ.
— О, не будьте суевѣрной, моя дорогая! — воскликнула посѣтительница. — Я хотѣла только сказать, что новорожденные имѣютъ иногда что-то старческое въ чертахъ; но это вскорѣ пропадаетъ.
— Вѣрно, и у васъ есть дѣти? — спросила Елизавета.
— Ахъ, вѣдь, я — еще такая молодая женщина! — отвѣтила посѣтительница и покраснѣла, — я замужемъ только всего шесть мѣсяцевъ… Но… — и она еще гуще покраснѣла.
— Да поможетъ вамъ Богъ въ этотъ трудный моментъ Вашей жизни! — сказала Елизавета, — я буду молиться за васъ…
На глазахъ молодой женщины показались слезы.
— Благодарю, тысячу разъ благодарю, — сказала она. Будемъ друзьями! Прошу васъ объ этомъ отъ всего сердца. Знаете что? Возьмите меня въ крестныя матери къ вашему младшему сыну, а мнѣ окажите ту-же дружескую услугу, если Богъ благословитъ меня.
Обѣ женщины молча пожали другъ друга руки. Ихъ дружескій союзъ былъ заключенъ.
Когда посѣтительница ушла, Елизавета печальнымъ и боязливымъ взоромъ обвела всю комнату.
— Сейчасъ еще здѣсь было такъ свѣтло, — такъ сіяло солнце, — прошептала она, — а теперь снова стало такъ темно!
Черезъ нѣкоторое время оба старшіе мальчика, несмотря на запрещеніе няни, съ веселыми возгласами влетѣли въ комнату больной. Каждый изъ нихъ держалъ въ рукѣ мѣшокъ съ конспектами.
— Это намъ подарила чужая дама, — радостно кричали они.
Елизавета улыбнулась.
— Тише, дѣти, — сказала она, — у насъ сейчасъ былъ ангелъ.
Мальчуганы сдѣлали испуганные глаза и спросили:
— Ангелъ, мама?
II
правитьТакимъ образомъ госпожа Дугласъ сдѣлалась крестной матерью Павлуши.
Хотя самъ Мейгеферъ былъ противъ этой новой дружбы, такъ какъ, по его словамъ, онъ не нуждался въ состраданіи счастливыхъ, но, когда нѣжная, ласковая женщина вторично появилась въ его домѣ и привѣтливо заговорила съ нимъ, онъ не посмѣлъ долѣе противиться ея желанію.
Равнымъ образомъ, и относительно дальнѣйшаго пребыванія въ старомъ родовомъ гнѣздѣ онъ не безъ сопротивленія далъ свое согласіе. Домъ въ Муосайненѣ, который онъ пріобрѣлъ еще въ самый день бесѣды о немъ съ женою, былъ въ такомъ жалкомъ состояніи, что жить въ немъ въ холодное осеннее время женѣ и ребенку представляло большую опасность. Нужно было прежде всего заняться необходимымъ ремонтомъ и пригласитъ туда столяровъ, маляровъ и печниковъ, безъ чего невозможно было даже думать о переѣздѣ.
Тѣмъ не менѣе, благодаря сумасбродству своего мужа, Елизавета была вынуждена перебраться въ новое помѣщеніе еще задолго до окончанія въ немъ работъ.
Однажды во дворѣ, вмѣстѣ съ нѣсколькими рабочими, появился помощникъ управляющаго новаго владѣльца и обратился къ бывшему хозяину со скромной просьбой дать имъ пріютъ. Мейгеферъ счелъ этотъ поступокъ оскорбительнымъ для своего достоинства и рѣшилъ не оставаться ни одного дня на землѣ, бывшей нѣкогда его собственностью…
Былъ холодный, мрачный ноябрьскій день, когда Елизавета съ дѣтьми распростилась со старымъ, милымъ домомъ.
Мелкій, частый дождь лилъ съ неба, проникая всюду. Окутанная сѣрымъ туманомъ, пустынная и безнадежная равнина разстилалась предъ ними.
Съ младшимъ ребенкомъ на рукахъ, имѣя двухъ остальныхъ, плачущихъ, около себя, Елизавета сѣла въ экипажъ, который долженъ былъ везти ее навстрѣчу ея новой — увы! — печальной судьбѣ.
Когда они выѣхали изъ воротъ и холодный вѣтеръ съ равнины, словно желѣзными прутьями, сталъ стегать ихъ въ лицо, началъ жалобно плакатъ и маленькій Павлуша, до этого тихо и мирно лежавшій на колѣняхъ матери. Елизавета плотнѣе завернула его въ свою тальму и низко наклонилась надъ крошечнымъ дрожащимъ тѣльцемъ, чтобъ скрытъ слезы, неудержимо струившіяся по ея щекамъ.
Послѣ получасового пути по грязной, размытой дождемъ дорогѣ экипажъ пріѣхалъ къ мѣсту назначенія. Елизавета чуть не вскрикнула отъ ужаса при видѣ новаго жилища, представившагося ея глазамъ во всемъ своемъ безнадежномъ упадкѣ.
Высокія изъ глины и вереска сооруженныя хозяйственныя постройки, болотистый дворъ, низенькій, дранью крытый гнилой домъ, со стѣнъ котораго мѣстами обвалилась штукатурка; запущенный садъ, въ которомъ послѣдніе жалкіе остатки лѣтнихъ цвѣтовъ расли среди гголуистлѣвшихъ кухонныхъ травъ; вокругъ ярко выкрашенный заборъ, который, казалось, недавно только подвергся послѣдней окраскѣ. Это было мѣсто, гдѣ отнынѣ должно было жить семейство обѣднѣвшаго помѣщика, мѣсто, гдѣ затѣмъ выросъ маленькій Павелъ, отдавшій ему любовь своего дѣтства и заботу половины своей жизни.
Въ самомъ раннемъ возрастѣ Павлуша былъ нѣжнымъ, хилымъ существомъ, и сколько разъ по ночамъ мать дрожала въ страхѣ, чтобъ не угасъ слабый огонекъ его жизни, прежде чѣмъ наступитъ разсвѣтъ. Затѣмъ она сидѣла въ мрачной низенькой спальнѣ, упираясь локтями на края его постельки, и съ горячими слезами въ глазахъ пристально смотрѣла на хилое тѣльце, которое сводила болѣзненная судорога.
Но Павелъ вынесъ всѣ болѣзни ранняго дѣтства и къ пяти годамъ бытъ, хотя и слабымъ, и блѣднымъ, даже вялымъ въ лицѣ — прежнія черты онъ все-таки сохранилъ, — но здоровымъ мальчикомъ, подававшимъ надежду на дальнѣйшій благополучный ростъ.
Къ этому времени относятся его первыя воспоминанія. Самое раннее изъ нихъ, которое онъ въ позднѣйшіе годы неоднократно вызывалъ въ своемъ мозгу, было слѣдующее.
Полутемное помѣщеніе. На окнахъ красуются ледяные узоры и въ комнату проникаетъ сквозь гардину красноватое сіяніе заката. Старшіе братья пошли кататься на конькахъ, онъ-же лежитъ въ своей постели, такъ какъ онъ долженъ раньше ложиться, а возлѣ него сидитъ мать. Одной рукой она обхватила его шею, другая лежитъ на краю колыбели, въ которой спятъ двѣ маленькія сестрички. Годъ тому назадъ ихъ «принесъ аистъ», обѣихъ въ одинъ и тотъ-же день.
— Мама, разскажи мнѣ сказку! — проситъ онъ.
И мать разсказывала!.. Что? Объ этомъ Павлуша помнитъ только смутно. Онъ знаетъ, что рѣчь шла объ одной сѣрой женщинѣ, которая во всѣ тяжелые часы навѣщала мать, о женщинѣ съ блѣднымъ худощавымъ лицомъ и темными, заплаканными глазами. Она появлялась и двигалась, какъ тѣнь, простирала руки надъ головой матери, неизвѣстно для чего — для благословенія или для проклятія, и говорила много разныхъ словъ, относящихся тоже и къ нему, маленькому Павлу. Въ нихъ говорилось о жертвѣ и объ искупленіи, но словъ Павлуша не запомнилъ, вѣроятно, потому, что былъ еще слишкомъ глупъ, чтобъ понять ихъ. Но одно обстоятельство онъ помнитъ совсѣмъ ясно: пока онъ, затаивъ дыханіе отъ ужаса и ожиданія, внималъ словамъ матери, онъ вдругъ увидѣлъ сѣрую фигуру, о которой она говорила, живую, стоящую у дверей — совсѣмъ ту-же самую, съ поднятыми руками, съ блѣднымъ, печальнымъ лицомъ. Онъ спряталъ голову на груди матери, его сердце билось, духъ захватывало и въ смертельномъ страхѣ онъ сталъ кричатъ:
— Мама, вотъ она, вотъ она!
— Кто? Сѣрая женщина? Забота? — спросила мать.
Онъ не отвѣчалъ и началъ плакатъ.
— Гдѣ-же? — продолжала спрашивать мать.
— Тамъ, въ дверяхъ, — возразилъ Павлуша, приподнимаясь и обхватывая руками шею матери, такъ какъ онъ безумно боялся.
— Ахъ, ты маленькій дурачокъ! — сказала мать, — вѣдь, это — папино длинное дорожное пальто.
И она принесла ему это пальто, заставила его ощупать матерію и подкладку, желая убѣдитъ его, что онъ ошибся. И онъ поддался ея словамъ, но внутренніе онъ былъ еще болѣе увѣренъ, что видѣлъ лицомъ къ лицу сѣрую женщину. Теперь онъ зналъ также, какъ ее зовутъ. «Заботой» звали ее.
Но мать сдѣлалась задумчивой и наотрѣзъ отказалась докончить сказку. Такой-же отказъ Павлуша получалъ и впослѣдствіи, несмотря на всѣ свои мольбы.
Объ отцѣ Павелъ сохранилъ отъ тѣхъ лѣтъ весьма смутное воспоминаніе. Мужчина въ большихъ непромокаемыхъ сапогахъ, бранившій мать, колотившій братьевъ и строго относившійся къ нему самому. Только изрѣдка онъ бросалъ на Павла сердитый взоръ, не предвѣщавшій ничего хорошаго. Иногда, въ особенности, когда онъ возвращался изъ города, его лицо дѣлалось темно-краснымъ, какъ раскаленный котелъ, а походка принимала волнообразную линію.
Тогда разыгрывалась постоянно одна и та-же сцена.
Прежде всего отецъ начиналъ ласкать сестеръ-двойней, которыхъ онъ особенно любилъ. Онъ раскачивалъ ихъ на рукахъ, а мать, стоявшая совсѣмъ около него, съ испуганнымъ взоромъ слѣдила за каждымъ его движеніемъ. Затѣмъ онъ садился за столъ, бралъ понемногу съ каждаго блюда и отталкивалъ ихъ въ сторону, находя «снѣдь» скудной и безвкусной, ударялъ хлыстомъ по спинѣ Макса или Готфрида, бросалъ злобный взглядъ на мать и, въ концѣ концовъ, уходилъ на дворъ, чтобъ затѣять ссору со слугами. Тогда далеко кругомъ раздавался гнѣвный голосъ, такъ что даже «Каро» на своей цѣпи поджималъ хвостъ и прятался въ самый отдаленный уголъ своей конуры. А когда черезъ нѣкоторое время отецъ возвращался въ комнаты, его настроеніе большею частью переходило отъ гнѣва къ отчаянію. Онъ ломалъ руки, жаловался на бѣдствія, среди которыхъ онъ долженъ былъ прозябать, говорилъ о тѣхъ большихъ дѣлахъ, которыя онъ могъ-бы предпринятъ, если-бъ ему не мѣшало то одно, то другое, если-бъ небо и земля не сговорились погубить его окончательно.
Тогда отецъ подходилъ къ окну и потрясалъ кулакомъ по направленію «бѣлаго дома», привѣтливо выглядывавшаго изъ дали.
Ахъ, этотъ «бѣлый домъ»!
Отецъ бранился, морщилъ любъ, когда смотрѣлъ въ ту сторону, а самъ Павелъ такъ любилъ этотъ домъ, точно онъ тамъ хранилъ кусочекъ своей души. Почему? — онъ самъ не понимаетъ этого. Бытъ можетъ, потому, что мать тоже любила этотъ «бѣлый домъ».
И она также часто стояла у окна и смотрѣла туда, но не морщила лба, о, нѣтъ! Ея лицо дѣлалось мягкимъ и печальнымъ, а въ глазахъ свѣтилась такая пламенная тоска, что у Павлуши, тихо стоявшаго рядомъ съ ней, пробѣгалъ трепетъ по спинѣ и его маленькое сердце было полно тѣмъ-же чувствомъ. Этотъ домъ казался ему, насколько онъ могъ мыслитъ, соединеніемъ всего прекраснаго и великолѣпнаго. Когда онъ закрывалъ глаза, онъ видѣлъ его предъ собой. И даже ночью этотъ «бѣлый домъ» рисовался ему въ его сновидѣніяхъ.
— Была-ли ты когда-нибудь въ «бѣломъ домѣ»? — спросилъ однажды Павлуша у матери, не будучи въ силахъ обуздать свое сильное желаніе узнать всѣ подробности.
— О, да, сынъ мой, — отвѣтила она, и ея голосъ прозвучалъ печально и неувѣренно.
— Часто, мама?
— Очень часто, дитя мое! Твои родители когда-то жили въ немъ, и тамъ ты родился.
Съ тѣхъ поръ «бѣлый домъ» получилъ для Павла такое же значеніе, какъ потерянный рай для человѣческаго рода.
— Кто-же живетъ теперь въ «бѣломъ домѣ»? — спросилъ онъ въ другой разъ.
— Красивая ласковая женщина, которая любитъ всѣхъ людей и тебя въ особенности, такъ какъ ты, вѣдь, — ея крестникъ, — отвѣтила мать.
Мальчику казалось, что надъ его головой разлился потокъ безконечнаго счастья. Онъ былъ такъ возбужденъ, что дрожалъ.
— Зачѣмъ-же мы не ѣдемъ къ красивой ласковой женщинѣ? — спросилъ онъ черезъ нѣкоторое время.
— Папа не хочетъ этого, — возразила его мать.
И Павлуша замѣтилъ, какъ странно рѣзко прозвучалъ ея голосъ.
Мальчикъ больше не разспрашивалъ, такъ какъ желаніе отца считалась закономъ, объ основаніяхъ къ которому никто не смѣлъ допытываться, но съ этого дня тайна «бѣлаго дома» послужила новымъ связующимъ звеномъ между матерью и сыномъ.
Открыто не разрѣшалось говорить о «бѣломъ домѣ». Отецъ приходилъ въ ярость при малѣйшемъ намекѣ о его существованіи. Старшіе братья тоже не касались этого вопроса. Быть можетъ, они боялись, что «младшій» по своей «глупости» выдастъ ихъ. Но мать, мать довѣряла ему.
Когда они оставались одни — а во время школьныхъ занятій они почти всегда были одни, — тогда раскрывался ротъ, а вмѣстѣ со ртомъ и сердце его матери и изъ ея разсказовъ «бѣлый домъ» выступалъ все выше и лучезарнѣе въ глазахъ Павлуши.
Вскорѣ онъ зналъ каждую комнату, каждую бесѣдку въ саду, зналъ окруженный зеленью прудъ со стекляннымъ шаромъ впереди и солнечные часы на террасѣ. Подумать только, часы, на которыхъ милое солнце само обозначаетъ время дня! Какое чудо!
Павелъ могъ-бы съ закрытыми глазами ходитъ по Елененталю и не заблудиться.
И, когда онъ игралъ съ кубиками, онъ строилъ себѣ цѣлый домъ съ террасами и солнечными часами — двумя дюжинами заразъ! — рылъ пруды въ пескѣ и укрѣплялъ на маленькихъ столбикахъ камешки, которые должны были изображать стеклянные шары. Но эти шары, конечно, ничего въ себѣ не отражали.
III
правитьКъ этому же времени въ головѣ Павлуши возникъ планъ отправиться въ «бѣлый домъ» одному, на свой страхъ. Но онъ отложилъ шое намѣреніе до весны; когда-же наступила весна, онъ не нашелъ въ себѣ прежняго мужества. Онъ отложилъ дѣло до лѣта, но и тогда появились всевозможныя препятствія. Однажды онъ увидѣлъ собаку, бѣгающую взадъ и впередъ по лугу. Кто могъ знать? Бытъ можетъ, она была бѣшеная. Въ другой разъ онъ встрѣтилъ идущаго на него быка съ опущенными рогами.
— Да, когда я буду большимъ, какъ братья, — утѣшалъ онъ себя, — и буду ходитъ въ школу, тогда я возьму палку и убью бѣшеную собаку, а быка схвачу за рота, и онъ мнѣ ничего не сдѣлаетъ.
И мальчикъ отложилъ свое дѣло до будущаго года, такъ какъ тогда онъ долженъ былъ начатъ ходитъ въ школу, совсѣмъ, какъ старшіе братья.
Старшіе братья были предметомъ поклоненія Павла. Быть, какъ они, казалось ему конечной цѣлью человѣческихъ желаній. Ѣздитъ верхомъ на большихъ, настоящихъ, не деревянныхъ, лошадяхъ, кататься на конькахъ, плавать совсѣмъ безъ пузырей и безъ доски, носитъ манишки бѣлыя, накрахмаленныя, которыя прикрѣпляются вокругъ тѣла тесемками… Ахъ, счастливъ былъ тотъ, кто все это могъ!
"Но для этого надо прежде всего сдѣлаться большимъ, " — утѣшалъ себя Павелъ.
Эти мысли онъ оставлялъ только про себя; матери онъ не рѣшился-бы ихъ высказать и даже братьямъ.
О, эти послѣдніе очень мало обращали на него вниманія. Въ ихъ глазахъ онъ былъ такимъ малышомъ! А когда мать заставляла ихъ брать его куда-нибудь съ собой, они дѣлали это очень неохотно, такъ какъ приходилось наблюдать за нимъ и изъ-за его глупости отказываться отъ самыхъ интересныхъ забавъ.
Павелъ прекрасно замѣчалъ это и, во избѣжаніе злыхъ лицъ и еще болѣе злыхъ пинковъ братьевъ, онъ большею частью оставался дома, несмотря на горе, испытываемое имъ при этомъ. Тогда онъ садился на качалку и, пока тихо двигался взадъ и впередъ, онъ мечталъ о времени, когда онъ будетъ дѣлать то-же, что и братья.
И насчетъ ученья дѣло обстояло такъ-же. А это было очень важно, такъ какъ оба — Максъ и Готфридъ — были первыми учениками въ своей школѣ и къ праздникамъ приносили домой прекрасныя отмѣтки. Насколько эти отмѣтки были прекрасны, видно изъ того, что за нихъ братья награждались отъ отца серебряной монетой, отъ матери — медовой тартинкой.
Въ одинъ изъ такихъ торжественныхъ дней Павелъ услышалъ, какъ отецъ говорилъ:
— Да, если-бы я могъ отдать двухъ старшихъ въ хорошую школу, изъ нихъ вышелъ-бы толкъ; они совсѣмъ наслѣдовали мой живой умъ. Но такіе нищіе, какъ мы, могутъ только воспитать изъ дѣтей такихъ-же нищихъ.
Павелъ много думалъ надъ этими словами, такъ какъ зналъ навѣрное, что Максъ рожденъ быть фельдмаршаломъ, а Готфридъ — фельдцейхмейстеромъ.
Однажды въ домѣ случайно появились картинки съ портретами австрійскихъ офицеровъ, и въ этотъ день всѣ три брата дружно играли вмѣстѣ. Оба старшіе рѣшили подѣлитъ между собой генеральскія должности, а младшему предоставить чинъ подпоручика. Но вскорѣ все-таки наступилъ періодъ, когда одинъ почувствовалъ въ себѣ призваніе быть траппистомъ[2], другой — индѣйскимъ вождемъ. А мысли Павла оставались прикованными къ тому золотомъ шитому мундиру, съ которымъ деревянныя копья и изъ тряпокъ сшитыя сандаліи, употребляемыя братьями при игрѣ, не выдерживали никакого сравненія. И почему они впослѣдствіи еще желали сдѣлаться естествоиспытателями и главноуправляющими — было ему непонятно. Лучше всего были все-таки картинки офицеровъ.
Въ это-же время сестры-двойни стали учиться ходитъ. Катя, старшая — она появилась на свѣтъ на три четверти часа ранѣе сестры, — сдѣлала начало, а Грета послѣдовала ея примѣру три дня спустя.
Это событіе было полнымъ значенія переломомъ въ жизни Павла. Внезапно онъ почувствовалъ себя заключеннымъ въ кругъ обязанностей, отъ которыхъ ему не такъ-то скоро пришлось освободиться.
Никто не поручалъ ему охранять первые шаги маленькихъ сестеръ, но выходило все какъ-то само собой. Естественнымъ казалось, что по вечерамъ онъ чистилъ свои башмаки вмѣстѣ съ сапогами братьевъ, что онъ складывалъ четыреугольникомъ свое платье и клалъ его у изголовья вмѣстѣ съ накрестъ сложенными чулками и что онъ никогда не дѣлалъ пятна на скатерти, за что заслуживалъ одобреніе отца каждый разъ, какъ въ этомъ провинялись братья. Такъ-же естественнымъ вышло и то, что съ этихъ поръ онъ долженъ былъ взять на себя надзоръ за сестрами и въ своей не по лѣтамъ разумной заботливости слѣдить за ихъ безумно смѣлыми упражненіями при стояніи и при хожденіи.
Павлуша настолько проникся своей новой обязанностью, что даже стремленіе къ школѣ стало ослабѣвать, и, если-бы къ тому-же онъ еще научился свистать, онъ былъ-бы совершенно доволенъ.
Да, умѣть свистать, какъ слуга Джонъ или хотя какъ старшіе братья! Это было цѣлью его мечтаній, предметомъ постояннаго изученія. Но, какъ Павелъ ни вытягивалъ рта, какъ ни смачивалъ губъ, чтобы сдѣлать ихъ болѣе гибкими, звукъ все-таки не появлялся. Да, когда онъ вбиралъ въ себя воздухъ, тогда выходило еще кое-что — однажды даже удалось воспроизвести первые четыре тона пѣсни «Упалъ въ воду еврей». Но каждый хорошій свистунъ знаетъ, что воздухъ долженъ бытъ выталкиваемъ по направленію къ губамъ, и это было какъ разъ то, что ему не давалось.
Но и въ этомъ случаѣ Павелъ также утѣшалъ себя мыслью:
«Когда я буду большимъ».
Рождество этого года принесло съ собой большую радость для всѣхъ. Отъ «доброй тети» изъ города, одной изъ сестеръ матери, былъ присланъ ящикъ со всевозможными прекрасными и полезными вещами: книгами и рубашками для братьевъ, платьицами для сестеръ, а для него, Павла, былъ присланъ бархатный костюмъ, настоящій бархатный костюмъ съ гусарскими шнурами и большими блестящими пуговицами Всѣ были въ восторгѣ. Но самый прекрасный подарокъ заключался въ письмѣ, которое растроганная мать прочла со слезами радости. Добрая тетя писала;, что она поняла изъ послѣдняго письма Елизаветы, какъ горячо желалъ ея мужъ дать своимъ двумъ старшимъ мальчикамъ лучшее школьное образованіе, и вслѣдствіе этого она рѣшила взять этихъ послѣднихъ къ себѣ въ домъ и дать имъ возможность пройти гимназическій курсъ на ея счетъ.
Братья ликовали, мать плакала, отецъ быстро ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ, ерошилъ свои волосы и бормоталъ возбужденныя слова.
Павлуша сидѣлъ въ это время совсѣмъ тихо у постельки сестеръ и радовался про себя.
Мать подошла къ нему, спрятала свое лицо въ его волосахъ и сказала:
— Будетъ-ли тебѣ когда-нибудь такъ-же хорошо, мой мальчикъ?
— Ахъ, этотъ! — сказалъ отецъ, — вѣдь, онъ ничего не понимаетъ.
— Онъ такъ молодъ! — возразила мать, поглаживая щеки Павлуши, а затѣмъ она надѣла на него красивый бархатный костюмъ.
По случаю праздника мальчикъ могъ не снимать его до самаго вечера.
И братья также подошли къ нему и цѣловали его, отчасти потому, что ихъ сердца были переполнены радостью, отчасти вслѣдствіе бархатнаго костюма. Такими ласковыми они еще никогда не были съ нимъ.
Да, это было настоящее Рождество!
Когда приблизилась весна, въ домѣ началось великое шитье и вязаніе для приданаго братьямъ. Павелъ помогалъ при кройкѣ, онъ держалъ аршинъ и подавалъ ножницы, а сестры-близнецы лежали на полу и рылись въ бѣломъ полотнѣ.
Братья были надѣлены всѣмъ, какъ два принца. Ничто не было забыто. Они получили даже галстухи, которые мать выкроила изъ старой шелковой мантильи.
Братья были въ это время страшно горды. Они разыгрывали изъ себя взрослыхъ мужчинъ, каждый на свой манеръ.
Максъ скручивалъ себѣ папиросы, пользуясь отцовскимъ табакомъ; онъ насыпалъ его въ маленькія бумажныя воронки, а затѣмъ подносилъ папиросы къ огню широкимъ концомъ.
Готфридъ надѣвалъ очки, которыя онъ пріобрѣлъ въ школѣ за шесть мѣдныхъ пуговицъ.
— Нравлюсь я тебѣ такимъ? — спрашивалъ онъ, важно расхаживая предъ Павломъ, а такъ какъ этотъ послѣдній говорилъ «да», то его цѣловали; сказалъ-бы онъ «нѣтъ», онъ получилъ-бы пощечину.
Сейчасъ-же послѣ Пасхи оба брата уѣхали. Это вызвало обильныя слезы во всемъ домѣ. Когда-же экипажъ выѣхалъ изъ воротъ, мать прижала орошенное слезами лицо къ щекѣ Павла и прошептала:
— Ты долго былъ въ пренебреженіи, мое бѣдное дитя; теперь мы опять остались вдвоемъ, какъ прежде.
— Мама! — закричала маленькая Катя, простирая ручки, и ея сестра повторила ея движеніе.
— Да, и вы также еще съ нами! — воскликнула мать, и яркій радостный лучъ освѣтилъ ея блѣдное лицо.
Тогда она взяла каждую изъ дѣвочекъ на руки, подошла съ ними къ окну и долго смотрѣла по направленію къ «бѣлому дому».
Павелъ просунулъ голову между складками ея платья и также сталъ смотрѣть.
Мать взглянула на него, но, когда ея взоръ встрѣтился съ его дѣтскими, старчески-умными глазами, она немного покраснѣла и улыбнулась. Но никто изъ нихъ не сказалъ ни слова.
Когда отецъ вернулся изъ города, онъ сталъ требовать, чтобы Павелъ началъ ходитъ въ школу.
Мать огорчилась и просила оставить мальчика дома еще на полгода, чтобъ облегчитъ ей разлуку съ двумя старшими. Она заявила, что сама будетъ учить сына, и онъ съ ней сдѣлаетъ большіе успѣхи, чѣмъ съ учителемъ въ школѣ. Но отецъ ничего не хотѣлъ слышать и выбранилъ ее плаксой.
Павлу стало страшно. Страстное желаніе ходить въ школу, наполнявшее прежде все его существо, теперь совсѣмъ исчезло. Правда, не было братьевъ, которымъ онъ стремился во всемъ подражать.
На другой день отецъ взялъ его за руку и повелъ въ село, первые дома котораго отстояли почти на двѣ тысячи шаговъ отъ мейгеферскаго владѣнія.
Это было порядочное разстояніе для такого малыша, какъ Павелъ, но онъ держалъ себя бодро. Онъ такъ боялся бытъ побитымъ отцомъ, что прошелся-бы такъ до конца свѣта.
Школа представляла собой низенькое, покрытое соломой отроеніе, немногимъ отличавшееся отъ остальныхъ сельскихъ доловъ; только возлѣ нея возвышались всевозможные длинные шесты съ лѣстницами и перекладинами.
— Здѣсь вѣшаютъ лѣнивыхъ дѣтей, — пояснилъ отецъ.
Страхъ Павла еще увеличился, но, когда учитель, привѣтливый старичекъ съ бѣлой щетиной на подбородкѣ и съ залитымъ жиромъ жилетомъ, посадилъ его къ себѣ на колѣни и показалъ ему красивую книгу съ раскрашенными картинками, Павлуша снова успокоился. Только глядѣвшія на него со скамеекъ постороннія лица не предвѣщали ему ничего хорошаго.
Ему велѣли занять послѣднее мѣсто, и онъ долженъ былъ въ теченіе двухъ часовъ чертить палочки на аспидной доскѣ.
Во время перемѣны большіе мальчики подошли къ Павлу, требуя показать имъ завтракъ, а когда они увидѣли, что хлѣбъ покрытъ колбасой, они отняли у него этотъ завтракъ. Павелъ не сопротивлялся, полагая, что такъ это и должно быть. При возвращеніи домой мальчики поколотили его, и одинъ изъ нихъ запихалъ ему крапиву за воротникъ. Павлуша подумалъ, что и это въ порядкѣ вещей, такъ какъ онъ былъ самый маленькій.
Но, когда онъ оставилъ за собой всѣ дома и остался одинокимъ на залитой солнцемъ равнинѣ, онъ началъ плакатъ. Онъ бросился на землю, подъ можжевельникъ, и сталъ смотрѣть въ высоту на голубое небо, гдѣ ласточки носились взадъ и впередъ.
«Ахъ, если-бъ я могъ такъ летать!» — подумалъ онъ.
Тутъ онъ вспомнилъ о «бѣломъ домѣ».
Павлуша всталъ и началъ искать его глазами.
Какъ заколдованный замокъ, о которомъ мать упоминала въ своихъ сказкахъ, высился предъ нимъ во всемъ своемъ великолѣпіи «бѣлый домъ». Окна блестѣли, какъ драгоцѣнные камни, а зеленый кустарникъ обволакивалъ его вокругъ, какъ вѣковая колючая ограда.
Къ страданію мальчика примѣшивалось чувство гордости и сознаніе собственнаго достоинства.
— Теперь ты большой, — сказалъ онъ себѣ, — такъ какъ ты ходишь уже въ школу. И если теперь ты задумаешь отправиться въ путь, никто не можетъ ничего имѣть противъ этого.
Тогда Павлушей снова овладѣлъ страхъ. Злой духъ и бѣшеныя собаки — кто можетъ знать? Онъ рѣшилъ обдумать все хорошенько до слѣдующаго воскресенья.
Но съ этихъ поръ «бѣлый домъ» не давалъ Павлушѣ покоя. Каждый разъ онъ шелъ черезъ равнину, онъ спрашивалъ себя, чѣмъ та дорога опаснѣе дороги въ школу. Правда, дорога проѣзжая, но она проложена черезъ темный сосновый лѣсъ, а въ такихъ лѣсахъ водятся всевозможные гномы и вѣдьмы; даже волки тамъ встрѣчаются нерѣдко, какъ говорится въ сказкѣ о Красной Шапочкѣ; но если онъ пойдетъ прямо черезъ лугъ, тогда отцовскій домъ будетъ все время у него предъ глазами и онъ, навѣрное, благополучно вернется назадъ.
Это путешествіе представлялось Павлу долгомъ чести, который онъ долженъ былъ исполнить теперь, когда онъ сталъ уже «большимъ». А когда страхъ снова просыпался въ немъ, онъ бранилъ себя трусишкой. Это слово считалось въ школѣ самымъ оскорбительнымъ.
Когда наступило воскресенье, мальчикъ рѣшилъ привести въ исполненіе свой планъ. Онъ прокрался мимо забора и побѣжалъ, какъ могъ быстрѣе, черезъ отцовскіе луга по направленію къ «бѣлому дому».
На пути Паівлушѣ встрѣтился заборъ, который онъ довольно легко перелѣзъ, затѣмъ чужое владѣніе, гдѣ онъ еще никогда не былъ. Но и здѣсь не было ничего опаснаго. Трава блестѣла въ солнечномъ сіяніи, поблеклые полевые цвѣты шелестѣли у него подъ ногами, теплый вѣтеръ дулъ ему въ лицо.
Павелъ попробовалъ свистать, но онъ все еще долженъ былъ втягивать въ себя воздухъ, чтобъ получитъ какой-нибудь тонъ. Этого онъ стыдился, и чувство унынія овладѣло имъ.
Затѣмъ встрѣтилось торфяное болото, тоже принадлежавшее отцу Павла. Отецъ часто говорилъ объ этомъ болотѣ, о своемъ намѣреніи извлекать изъ него торфъ, но онъ хотѣлъ начатъ дѣло въ широкихъ размѣрахъ, а на это нехватало денегъ.
Павелъ погрузился въ болото до лодыжекъ и теперь только подумалъ, какъ-бы ему не выпачкать новыхъ сапогъ. Онъ испугался, такъ какъ вспомнилъ слова матери: «береги ихъ, мой мальчикъ, я купила ихъ на сбереженія съ молока». И красивый бархатный костюмъ былъ на немъ, такъ какъ было воскресенье. Онъ осмотрѣлъ блестящіе шелковые шнурки и одинъ моментъ колебался, не вернуться-ли ему обратно, не изъ-за бархатнаго костюма, нѣтъ, а только дли того, чтобы не огорчить матери.
«А, быть можетъ, я все-таки пройду невредимымъ», — утѣшалъ онъ себя и побѣжалъ дальше.
Почва колебалась подъ его ногами и при каждомъ шагѣ раздавался плещущій звукъ, напоминающій моментъ, когда вытягиваютъ поршень изъ маслобойки.
Затѣмъ онъ подошелъ къ черной стоячей водѣ, у краевъ которой цвѣли бѣловолосые анемоны и на которой плавали блестящіе зеленоватые кружки ржавчины.
Онъ осторожно обошелъ воду и чуть не провалился въ болото, но, въ концѣ концовъ, опятъ вышелъ на сухое мѣсто. Сапоги были въ невозможномъ видѣ, но, быть можетъ, можно было тайно вымыть ихъ у насоса.
Павелъ пошелъ дальше. Желаніе свистать прошло у него окончательно, и, чѣмъ больше выдѣлялся среди зелени «бѣлый домъ», тѣмъ тяжелѣе становилось у него на душѣ. Ужъ онъ могъ различить нѣчто вродѣ вала, окружавшаго деревья, и въ одномъ изъ просвѣтовъ въ листвѣ онъ увидѣлъ длинное низкое отроеніе, котораго онъ издали никогда не замѣчалъ, позади еще одно, а въ большомъ черномъ пространствѣ высокое пламя, которое колебалось во всѣ стороны. Это была, вѣроятно, кузница, но почему-же въ ней работали въ воскресенье?
Необъяснимая потребность поплакать охватила Павла, и, пока онъ наугадъ бѣжалъ дальше, слезы хлынули у него изъ глазъ.
Вдругъ онъ увидѣлъ предъ собой широкую канаву, до краевъ наполненную водой. Онъ зналъ, что ему не перепрыгнуть черезъ нее, но упрямство заставило его рѣшиться на прыжокъ; въ слѣдующее мгновеніе густая, грязная вода обхватила его всего.
Промокшій до костей, со слоемъ тины и порослей на одеждѣ онъ выбрался на сухое мѣсто.
Павлуша попробовалъ высушитъ платье, сѣлъ на траву и сталъ смотрѣть на «бѣлый домъ». Онъ совсѣмъ потерялъ мужество, и, когда ему стало уже очень холодно, онъ тихо и печально пошелъ домой.
IV
правитьНаступившее лѣто принесло дому Мейгеферовъ заботу, горе и нужду. Прежній владѣлецъ пожелалъ выкупа своей закладной и не было никакой надежды, чтобы кто-нибудь одолжилъ необходимую сумму.
Самъ Мейгеферъ каждую недѣлю, три или четыре раза, ѣздилъ въ городъ и позднимъ вечеромъ, пьяный, возвращался домой. Иногда онъ оставался тамъ ночевать.
Въ эти ночи Елизавета сидѣла, выпрямившись, на своей постели и пристально смотрѣла въ темноту.
Часто Павелъ просыпался, слыша ея тихій плачъ. И онъ лежалъ нѣкоторое время притаившись, какъ мышь, не желая показать, что онъ не спитъ, но, въ концѣ концовъ, онъ и самъ начиналъ плакать. Тогда мать затихала, а если онъ не переставалъ плакать, она вставала, цѣловала его, гладила но щекамъ или говорила:
— Иди ко мнѣ, мой мальчикъ!
Павлуша быстро вскакивалъ, пробирался въ постель матери и, обнявъ ее за шею, снова засыпалъ.
Отецъ часто колотилъ его. Онъ рѣдко зналъ, за что, но мирился съ побоями, какъ съ чѣмъ-то неизбѣжнымъ.
Однажды Павелъ услышалъ, какъ отецъ бранилъ мать.
— Не реви, плакса! — говорилъ онъ, — ты точно создана для того, чтобы увеличивать мое несчастье.
— Но, Максъ, — тихо отвѣчала мать, — неужели ты хочешь запретитъ своимъ близкимъ дѣлить съ тобой твое горе? Развѣ мы не должны еще больше стоять другъ за друга, когда намъ плохо живется?
Тогда отецъ смягчился, назвалъ ее своей вѣрной женой и сталъ осыпать самоію себя рѣзкими, бранными словами.
Елизавета пыталась успокоить его, молила его имѣть довѣріе къ ней и бытъ смѣлымъ.
— Да, бытъ смѣлымъ, смѣлымъ быть! — кричалъ онъ, вновь впадая въ гнѣвъ, — вамъ, бабамъ, хорошо разсуждать! Вы сидите дома и покорно подставляете передникъ, чтобы вамъ на колѣни упало счастье или несчастье — какъ милое небо что присудитъ. Мы-же, мужчины, должны прямо вступать во враждебную намъ жизнь, должны бороться, стремиться впередъ и со всякимъ сбродомъ вступать въ сношенія. Подите отъ меня съ вашими совѣтами! Быть смѣлымъ, да, да, смѣлымъ быть!
Затѣмъ онъ шумно вышелъ изъ комнаты и велѣлъ заложитъ экипажъ, чтобъ отправиться въ свое обычное путешествіе.
Когда онъ вернулся и проспалъ свой хмель, онъ сказалъ:
— Теперь и послѣдняя надежда потеряна. Проклятый жидъ, который хотѣлъ дать мнѣ деньги за двадцать пятъ процентовъ, объявилъ, что онъ больше не желаетъ имѣть со мной никакого дѣла. Ну, пустъ… Плевать мнѣ на него… А къ Михайлову дню мы можемъ отправиться съ сумой, такъ какъ на этотъ разъ у насъ не остается даже столько, сколько грязи подъ ногтями. Но одно я знаю навѣрное — этотъ послѣдній ударъ я уже не вынесу!… Честный человѣкъ долженъ отвѣчать за себя, и если вы однажды, въ одно прекрасное утро, увидите меня качающимся на стропилахъ, не удивляйтесь…
Мать испустила отчаянный крикъ и обвила руками его шею.
— Ну, ну, — успокаивалъ онъ ее, — я не хотѣлъ пугать тебя! Вы, женщины, — ужъ слишкомъ чувствительныя существа… Одно пустое слово, и вы падаете въ обморокъ.
Мать робко отошла отъ него, но, когда онъ вышелъ изъ дома, она сѣла у окна и, полная страха, смотрѣла ему вслѣдъ, точно онъ ужъ теперь долженъ былъ сдѣлать что-нибудь надъ собой.
Отъ времени до времени она вздрагивала всѣмъ тѣломъ, какъ-будто ей было очень холодно…
На слѣдующую ночь Павелъ, проснувшись, замѣтилъ, какъ мать встала съ постели, накинула на себя нижнюю юбку и подошла къ окну, изъ котораго можно было видѣть «бѣлый домъ». Былъ яркій лунный свѣтъ — быть можетъ, она, дѣйствительно, смотрѣла туда. Два часа сидѣла она неподвижно и івсіе смотрѣла.
Павелъ не двигался, но, когда мать, съ началомъ разсвѣта, отошла отъ окна и подошла къ кроватямъ своихъ дѣтей, онъ закрылъ глаза, притворяясь спящимъ. Сначала она поцѣловала сестеръ, которыя, обнявшись, спали другъ возлѣ друга, затѣмъ подошла къ Павлушѣ, и, когда она наклонилась надъ нимъ, онъ слышалъ, какъ она прошептала:
— Боже, пошли мнѣ силы! Я должна это сдѣлать!
Тогда онъ понялъ, что приготовляется что-то необыкновенное.
Когда Павелъ на слѣдующій день вернулся домой изъ школы, онъ увидѣлъ мать въ шляпѣ и накидкѣ, въ воскресномъ одѣяніи, сидѣвшею въ бесѣдкѣ. Ея щеки были еще блѣднѣе, чѣмъ обыкновенно, руки, лежавшія на колѣняхъ, дрожали.
Она, казалось, ждала Павлушу, такъ какъ, увидя его, облегченно вздохнула.
— Ты собираешься идти, мама? — удивленно спросилъ Павлуша.
— Да, мой мальчикъ… — ея голосъ дрогнулъ… — не въ село… Надѣнь свой праздничный костюмъ! бархатная куртка испорчена, но изъ сѣрой я вывела всѣ пятна, она вполнѣ годится… И сапоги надо почиститъ… Но живѣй!
— Куда-же мы пойдемъ, мама?
Она обняла его и тихо сказала:
— Въ «бѣлый домъ»…
Павелъ почувствовалъ, какъ сильный трепетъ охватилъ все его существо; радость, переполнившая его сердце, почти душила его; онъ вскочилъ на колѣни матери и сталъ бурно цѣловать ее.
— Но ты никому не долженъ объ этомъ говорить, — шепнула мать, — никому! Понимаешь ты?
Павлуша серьезно кивнулъ головой. Вѣдь, онъ были уменъ, какъ взрослый. Онъ понялъ, на что мать намекала.
— А теперь переодѣвайся… живо! — произнесла мать.
Павелъ опрометью бросился по лѣстницѣ въ уборную — и вдругъ — на какой ступени это было, онъ впослѣдствіи никогда не могъ вспомнитъ — пронзительный, рѣзкій звукъ вылетѣлъ изъ его рта. Не было больше никакого сомнѣнія — онъ умѣлъ свистать. Павелъ повторилъ опытъ во второй, въ третій разъ — выходило отлично.
Когда Павелъ въ полномъ парадѣ вернулся къ матери, онъ радостно закричалъ ей навстрѣчу: «Мама, я умѣю свистать», — и удивился, что она такъ равнодушно отнеслась къ его искусству именно сегодня. Она только привела немного въ порядокъ его воротникъ и сказала при этомъ:
— Счастливыя вы, дѣти!
Затѣмъ она взяла Павлушу за руку, и странствіе началось.
Когда они достигли темнаго хвойнаго лѣса, въ которомъ жили волки и лѣшіе, Павелъ только что справился съ мотивомъ «Птичка прилетѣла», а когда они снова вышли въ вольное поле, онъ былъ убѣжденъ, что исполненіе гимна не оставляло желать ничего лучшаго.
Мать смотрѣла на него съ печальной улыбкой. При каждомъ рѣзкомъ звукѣ она слегка вздрагивала, но ничего не говорила.
«Бѣлый домъ» былъ теперь совсѣмъ близко отъ нихъ.
Павелъ не думалъ уже больше о своемъ новомъ искусствѣ. Онъ былъ весь поглощенъ зрѣлищемъ.
Сначала появилась высокая красная кирпичная стѣна съ воротами, на столбахъ которыхъ виднѣлись двѣ каменныя шишки, затѣмъ большой поросшій травой дворъ, уставленный экипажами и ограниченный громаднымъ четыреугольникомъ изъ хозяйственныхъ построекъ. Посреди двора находилось нѣчто вродѣ пруда, который былъ окруженъ низкой дерновой изгородью и въ которомъ плавала стая крякавшихъ утокъ.
— А гдѣ-же «бѣлый домъ», мама? — спросилъ Павелъ, которому все это совсѣмъ не нравилось.
— За садомъ, — отвѣтила мать.
Ея голосъ принялъ какой-то странный, хриплый оттѣнокъ, а рука такъ крѣпко сжала руку Павла, что тотъ чуть не вскрикнулъ.
Они обогнули уголъ садоваго забора, и глазамъ Павла представился простой двухъэтажный домъ, густо обсаженный липовыми деревьями и имѣвшій мало чего, или даже скорѣй совсѣмъ не имѣвшій ничего замѣчательнаго. И совсѣмъ не такимъ бѣлымъ онъ былъ, какимъ казался издали.
— Это — «бѣлый домъ»? — спросилъ Павелъ, вполнѣ разочарованный.
— Да! — отвѣтила мать.
— А гдѣ-же стеклянные шары и солнечные часы? — спросилъ онъ.
Онъ чуть не плакалъ. Онъ представлялъ себѣ все въ тысячу разъ прекраснѣй. Если-бы его обманули еще и насчетъ стеклянныхъ шаровъ и солнечныхъ часовъ, это уже не удивило-бы его.
Въ это мгновеніе два совершенно черныхъ ньюфаундленда съ глухимъ лаемъ бросились на нихъ. Павелъ спрятался за юбку матери и сталъ кричать.
— «Каро», «Неро»! — раздался тоненькій дѣтскій голосокъ изъ-за входной двери, и оба непріятеля съ радостнымъ визгомъ умчались по направленію зова.
Маленькая дѣвочка, еще меньше Павла, въ платьицѣ съ розовыми цвѣточками, опоясанная шотландскимъ кушакомъ, появилась на площадкѣ предъ домомъ. У нея были длинные золотистые локоны, подобранные со лба полукруглой гребенкой, и тонкій узкій носикъ, который она держала немного вверхъ.
— Вы желаете видѣть маму? — спросила дѣвочка нѣжнымъ, мягкимъ голосомъ и улыбнулась.
— Тебя зовутъ Елизаветой, дитя мое? — отвѣтила мать вопросомъ.
— Да, меня зовутъ Елизаветой.
Мать сдѣлала движеніе, точно хотѣла обнятъ этого чужого ребенка, но овладѣла собой и сказала:
— Проводи насъ къ твоей мамѣ!
— Мама въ саду, она теперь пьетъ кофе, — сказала дѣвочка серьезно, — только я провожу васъ съ другого хода, такъ какъ если мы откроемъ дверь съ солнечной стороны, то въ комнаты влетитъ множество мухъ.
Мать улыбнулась. Павелъ удивился, что ему никогда дома не приходило въ голову такое соображеніе.
«Она гораздо умнѣе меня», — подумалъ онъ.
Они вошли въ садъ. Онъ былъ несравненно красивѣе и больше ихъ сада въ Мусюайненѣ, но солнечныхъ часовъ не видно было нигдѣ. Павелъ имѣлъ о нихъ неопредѣленное представленіе, они рисовались ему въ видѣ большой золотой башни, на которой сверкающій солнечный кругъ составлялъ циферблатъ.
— Гдѣ-же солнечные часы, мама? — спросилъ онъ.
— Я тебѣ ихъ покажу потомъ, — быстро сказала маленькая дѣвочка.
Изъ бесѣдки вышла высокая, стройная дама съ блѣднымъ, болѣзненнымъ лицомъ, на которомъ свѣтилась невыразимо кроткая улыбка.
Мать вскрикнула и съ громкимъ плачемъ бросилась къ ней на грудъ.
— Слава Богу, что я, наконецъ, вижу васъ у себя! — и сказала чужая дама и поцѣловала мать въ лобъ и въ щеки.
— Повѣрьте мнѣ, теперь все будетъ хорошо. Вы будете говоритъ мнѣ, что васъ печалитъ, и у меня, я надѣюсь, всегда найдется для васъ дружескій совѣтъ.
Мать вытерла глаза и улыбнулась.
— О, эти слезы только отъ радости, — сказала она, — я чувствую уже себя такъ свободно, такъ легко въ вашей близости! Я такъ тосковала отъ разлуки съ вами.
— И вы такъ-таки не могли придти?
Мать грустно покачала головой.
— Бѣдная вы! — сказала хозяйка, и обѣ женщины долгимъ взоромъ посмотрѣли другъ другу въ глаза.
— А это, бытъ можетъ, — мой крестникъ? — воскликнула хозяйка, указывая на Павла, державшагося за платье матери, и сосавшаго свой палецъ.
— Вынь палецъ изо рта! — сказала мать, а прекрасная привѣтливая женщина посадила его на колѣни и дала ему чайную ложку меда на закуску.
Затѣмъ она стала разспрашивать его о сестрахъ-близнецахъ, о школѣ и о различныхъ обыденныхъ вещахъ, на что отвѣчать было вовсе не трудно, и онъ, въ концѣ-концовъ, сталъ чувствовать себя очень хорошо.
— А что-же ты умѣешь дѣлать, маленькій мужчина? — спросила она въ заключеніе.
— Я умѣю свистать, — гордо отвѣтилъ Павлуша.
Ласковая дама громко засмѣялась и сказала:
— Въ такомъ случаѣ, покажи намъ свое искусство!
Павлуша вытянулъ губы и попробовалъ засвистать, но ничего не вышло. Онъ снова позабылъ.
Тогда онѣ всѣ засмѣялись — ласковая женщина, маленькая дѣвочка и даже мать, — а у него отъ стыда показались на глазахъ слезы. Онъ сталъ биться руками и ногами, такъ что хозяйка должна была спустить его съ колѣнъ, а мать строго сказала:
— Ты дурно ведешь себя, Павелъ!
Онъ пошелъ за бесѣдку и плакалъ, пока маленькая дѣвочка не подошла къ нему и не сказала:
— Ахъ, перестань-же, ты не долженъ плакать! Богъ не любитъ непослушныхъ дѣтей.
Павлушѣ стало снова стыдно, и онъ насухо руками вытеръ себѣ глаза.
— А теперь я покажу тебѣ солнечные часы, — продолжала дѣвочка.
— Ахъ, да, и стеклянные шары, — сказалъ онъ.
— Они всѣ давно уже разбиты, — отвѣтила дѣвочка: — въ одинъ еще прошлой весной я нечаянно попала камнемъ, а другой вѣтромъ во время бури сбросило на землю.
И она показала ему мѣста, гдѣ находились оба шара.
— А вотъ и солнечные часы, — продолжала она.
— Гдѣ? — спросилъ Павелъ, удивленно оглядываясь.
Они стояли предъ сѣрымъ, невзрачнымъ столбомъ, на которомъ было прикрѣплено нѣчто вродѣ деревянной доски. Дѣвочка засмѣялась и объявила, что это именно и есть солнечные часы.
— Ахъ, полно! — съ досадой возразилъ Павлуша, — ты просто дурачишь меня.
— Зачѣмъ мнѣ дурачить тебя? — спросила она, — ты мнѣ не сдѣлалъ ничего дурного.
И она еще разъ стала увѣрять его, что это — именно солнечные часы, а не что-либо другое. Она указала ему на стрѣлку — жалкій, заржавленный кусокъ жести, выступавшій изъ середины круглой доски и бросавшій свою тѣнь какъ разъ на число шесть, изображенное вмѣстѣ съ другими числами на циферблатѣ.
Солнечные часы въ саду «бѣлаго дома» были первымъ серьезнымъ разочарованіемъ въ жизни Павла.
Когда онъ со своимъ новымъ другомъ вернулся къ бесѣдкѣ, онъ нашелъ тамъ еще большого широкоплечаго господина съ двумя густыми бакенбардами. Онъ былъ въ сѣро-зеленой охотничьей курткѣ, а его глаза, казалось, метали искры.
— Кто это? — со страхомъ спросилъ Павелъ, прячась за своего друга.
Дѣвочка засмѣялась и сказала:
— Это — мой папа; тебѣ нечего его бояться.
И она съ радостнымъ крикомъ прыгнула большому господину на колѣни.
Тогда Павелъ подумалъ, что онъ никогда не посмѣлъ-бы прыгнутъ на колѣни къ своему папѣ, и заключилъ изъ этого, что не всѣ отцы походятъ другъ на друга.
А человѣкъ въ охотничьей курткѣ ласкалъ своего ребенка, цѣловалъ его въ обѣ щеки и позволилъ ему поѣхать верхомъ на своихъ колѣняхъ.
— Посмотри, у Лизы новый товарищъ для игръ, — сказала чужая ласковая дама и показала на Павла, который изъ-за листвы боязливо смотрѣлъ въ бесѣдку.
— Бѣги скорѣй сюда, мальчуганъ! — радостно воскликнулъ отецъ Лизы и щелкнулъ пальцами.
— Иди, здѣсь есть еще мѣсто для тебя, — закричала дѣвочка, а когда Павелъ, съ вопрошающимъ взглядомъ, боязливо прокрался ближе къ матери, чужой господинъ схватилъ его и посадилъ къ себѣ на другое колѣно.
Тогда качалась бѣшеная скачка.
У Павлуши пропалъ весь страхъ, а когда на столъ подали свѣже-испеченные блинчики, онъ смѣло принялся за ихъ истребленіе.
Мать гладила его по головкѣ и совѣтовала не портить себѣ желудка. Она говорила очень тихо и безпрестанно смотрѣла предъ собой внизъ на землю. Затѣмъ дѣтямъ разрѣшили пойти въ кусты крыжовника собирать ягоды.
— Тебя въ самомъ дѣлѣ зовутъ Лизой? — спросилъ Павлуша свою пріятельницу, а когда та подтвердила это, онъ выразилъ свое удивленіе, что ее зовутъ такъ-же, какъ и его мать.
— Зачѣмъ-же она тебя не поцѣловала? — спросилъ онъ.
— Я не знаю, — печально сказала Лиза, — можетъ быть, она меня не любитъ.
Но что у матери не хватало мужества это сдѣлать, никому изъ двухъ не пришло въ голову.
Становилось уже темно, когда дѣтей позвали обратно.
— Мы должны идти домой, — сказала мать.
Павлуша огорчился, такъ какъ теперь только ему здѣсь начинало нравиться.
Мать поправила ему воротникъ и сказала:
— Теперь поцѣлуй руку и поблагодари!
Мальчикъ исполнилъ приказаніе; ласковая женщина поцѣловала его въ лобъ, а господинъ въ охотничьей курткѣ приподнялъ его на воздухъ такъ высоко, что ему казалось, точно онъ могъ летать.
Тогда мать взяла Лизу на руки, поцѣловала ее нѣсколько разъ въ губы и въ щеки и сказала:
— Пусть небо когда-нибудь вознаградитъ тебя, дитя мое, за то, что твои родители сдѣлали твоей крестной матери!
Казалось, большая тяжесть свалилась съ ея души, она дышала свободнѣе и ея глаза блестѣли.
Лиза и ея родители проводили обоихъ до воротъ. Когда мать еще разъ простилась съ ними и при этомъ стала бормотать всевозможныя благопожеланія, призывая на всѣхъ небесное благословеніе, самъ Дугласъ, смѣясь, прервалъ ее и сказалъ, что вся эта исторія не заслуживаетъ ни разговоровъ, ни благодарности.
А ласковая женщина сердечно поцѣловала мать и очень просила придти еще, или, по крайней мѣрѣ, прислать дѣтей.
Мать печально улыбнулась и промолчала.
Дѣвочкѣ позволено было проводить ихъ еще немного; затѣмъ она распрощалась, сдѣлавъ книксенъ.
Павлу стало грустно, онъ чувствовалъ, что ему надо еще что-то сказать Лизѣ; онъ побѣжалъ за ней, а когда догналъ, шепнулъ на ухо:
— А я все-таки умѣю свистать.
Когда мать и сынъ ступили въ лѣсъ, наступила ночь; ихъ окружала полнѣйшая тьма, но Павлуша нисколько не боялся. Если-бы теперь волкъ появился на ихъ пути, онъ проучилъ-бы его.
Мать не говорила ни слова; рука, державшая его руку, горѣла, а изъ груди вырывалось громкое, какъ вздохъ, дыханіе.
А когда они оба вышли на равнину, луна, блѣдная и полная, выступила на горизонтѣ. Голубоватый туманъ разстилался надъ далью. Тимьянъ и можжевельникъ благоухали. Здѣсь и тамъ чирикали птички.
Мать присѣла у края канавы и стала смотрѣть на свое печальное жилище, стоившее ей столькихъ заботъ.
Мрачно выступали въ ночномъ воздухѣ очертанія строеній. Изъ кухни одиноко свѣтился огонекъ.
Вдругъ мать простерла руки впередъ и воскликнула, какъ-бы взывая къ тихой равнинѣ:
— Ахъ, я счастлива!
Павелъ испуганно прижался къ ней, такъ какъ никогда еще онъ не слыхалъ отъ нея подобнаго восклицанія.
Онъ такъ привыкъ видѣть мать въ горѣ и въ слезахъ, что это радостное настроеніе показалось ему страннымъ.
И при этомъ онъ подумалъ:
«Что скажетъ отецъ, когда онъ узнаетъ, гдѣ мы были? Не будетъ-ли онъ бранитъ маму и сердиться ни нее болѣе, чѣмъ всегда?»
Глухое чувство негодованія овладѣло мальчикомъ; онъ стиснулъ свой зубы, затѣмъ желая утѣшить мать, сталъ гладить и цѣловать ея руки и шепталъ ей:
— Онъ не посмѣетъ обидѣть тебя.
— Кто? — спросила мать, вздрогнувъ.
— Отецъ! — тихо и нерѣшительно сказалъ Павлуша.
Она глубоко вздохнула, но ничего не возразила, и печально и молча пошли они далѣе.
Сѣрая женщина перебѣжала черезъ дорогу матери и испортила ей минуту радости, единственную, которую судьба дарила еще Елизаветѣ.
На слѣдующій день произошла бурная сцена между Елизаветой и ея супругомъ. Онъ бранилъ ее за то, что она забыла честь и долгъ, что своимъ попрошайничествомъ она присоединила еще и позоръ къ ихъ бѣдности.
Но деньги онъ взялъ.
V
правитьГоды проходили.
Павелъ сталъ тихимъ, скромнымъ мальчикомъ съ застѣнчивымъ взглядомъ и неловкими манерами.
Обыкновенно онъ былъ предоставленъ самому себѣ, а когда смотрѣлъ за сестрами-близнецами, то могъ сидѣть часами, вырѣзая что-нибудь изъ дерева и не произнося ни одного звука. Это былъ характеръ, обращающій вниманіе на мелочи, точный до педантизма, необщительный и сосредоточенный въ себѣ.
Онъ не сходился ни съ однимъ изъ своихъ сверстниковъ, даже въ школѣ. Это происходило не отъ того, чтобы онъ избѣгалъ ихъ; напротивъ, онъ охотно помогалъ имъ и многіе изъ нихъ списывали у него утромъ предъ молитвой задачу или сочиненіе; но у нихъ не было общихъ интересовъ, а потому онъ не могъ съ ними подружиться.
Колотили Павла изрядно. Въ особенности отличались братья Эрдманны, два бойкихъ мальчика съ дерзкими глазами, которыхъ любили и боялись, какъ самыхъ сильныхъ и смѣлыхъ. Отъ нихъ ему доставалось очень часто. Они были неистощимы въ изобрѣтеніи проказъ, которыя отравляли жизнь Павлу. Они забрасывали его тетради на печку, набивали ранецъ пескомъ, втыкали въ его фуражку палку въ видѣ мачты и спускали ее по рѣкѣ.
Обыкновенно Павелъ терпѣливо сносилъ эти обиды, только разъ или два имъ овладѣвала слѣпая ярость. Тогда онъ, какъ бѣшеный, кусалъ и царапалъ всѣхъ кругомъ, такъ что даже самые сильные изъ его товарищей спѣшили убраться по-добру, по-здорову. Въ первый разъ одинъ изъ мальчиковъ назвалъ его отца «пьяницей», а въ другой разъ его хотѣли запереть вмѣстѣ съ одной маленькой дѣвочкой въ темномъ коровникѣ.
Потомъ Павлу становилось стыдно и онъ самъ шелъ проситъ прощенія; тогда его подымали на смѣхъ и онъ снова терялъ уваженіе, только что пріобрѣтенное.
Ученіе давалось ему съ большимъ трудомъ. Съ урокомъ, на который его товарищи не употребляли и пятнадцати минутъ, онъ возился часъ и два. Зато его письмо было какъ-то выгравировано, а въ задачахъ никогда не бывало ошибокъ.
При этомъ Павелъ всегда считалъ свою работу не достаточно хорошо исполненной, и очень часто мать заставала его ночью, когда онъ потихоньку вставалъ, потому что боялся, что не довольно хорошо помнитъ заученный наизусть урокъ.
О томъ, чтобы онъ поступилъ въ высшую школу, подобно братьямъ, нечего было и думать. Нѣкоторое время мать лелѣяла мечту, чтобы Павелъ послѣдовалъ примѣру старшихъ, когда тѣ сдадутъ свои выпускные экзамены, такъ какъ ея материнскому сердцу было больно, что онъ будетъ отставать отъ другихъ; но подъ конецъ она покорилась этому.
Да такъ было и лучше. Павелъ самъ никогда не ждалъ другого. Онъ всегда считалъ себя, по сравненію съ братьями, существомъ низшимъ и давно отказался отъ мысли когда-нибудь съ ними сравняться. Когда они пріѣзжали на каникулы въ бархатныхъ шапкахъ на волнистыхъ волосахъ и съ пестрыми лентами черезъ плечо (они принадлежали къ запрещенному школьному союзу), то Павелъ смотрѣлъ на нихъ, какъ на существа изъ высшихъ сферъ. Онъ жадно прислушивался, когда они разговаривали между собой о Саллюстіи, Цицеронѣ и драмахъ Эсхила, а они охотно говорили объ этомъ, чтобы поважничать предъ братомъ. Предметомъ его величайшаго восхищенія была толстая книга, на обложкѣ которой стояло «Таблицы логарифмовъ» и въ которой отъ первой страницы до послѣдней не было ничего, кромѣ цифръ, длинныхъ, тѣсныхъ рядовъ цифръ, при взглядѣ на которыя у Павла начинала кружиться голова.
«Какимъ ученымъ долженъ быть тотъ, у кого все это въ головѣ!» — говорилъ онъ себѣ, поглаживая переплетъ книги, такъ какъ онъ воображалъ, что всѣ эти цифры нужно выучить наизусть.
Братья были необыкновенно ласковы и снисходительны къ нему. Когда у нихъ являлись какія-нибудь желанія, когда имъ хотѣлось имѣть верховую лошадь или стаканъ особенно крѣпкаго грога, они всегда довѣрчиво обращались къ Павлу и онъ былъ очень польщенъ, что могъ оказать имъ помощь.
Вѣдь, въ хозяйствѣ онъ зналъ такъ хорошо, какъ-будто самъ былъ хозяиномъ дома; вокругъ этого хозяйства вращались всѣ его стремленія и страхи.
Что заставило Павла такъ рано созрѣть? Можетъ быть, то была безпомощность одинокой матери, которая рано посвятила его во всѣ свои горести? Можетъ бытъ, присущая ему мечтательность и стремленіе заглядывать въ будущее?
Очень часто, когда онъ сидѣлъ задумавшись, опираясь локтями на столъ — у него были манеры взрослаго человѣка, — мать проводила по его лбу и щекамъ своей жесткой, рабочей рукой и говорила:
— Сдѣлай веселое лицо, мой мальчикъ, будь доволенъ, что у тебя еще нѣтъ заботъ!
О, у него ихъ было довольно! Заботы сроднились съ нимъ, какъ его плотъ и кровъ! Найдется-ли завтра курица, которая сегодня пропала, поможетъ-ли буланому мазъ отъ шпата[3], которую отецъ вчера привезъ изъ города? Достаточно-ли высохло сѣно, когда его переворачивали? Какъ скворцы воспитаютъ птенцовъ и какъ-бы къ нимъ не забралась кошка?
Обо всемъ этомъ ему надо было подумать. Забота была въ его натурѣ; только о себѣ онъ никогда не заботился.
Чѣмъ старше и умнѣе становился Павелъ, тѣмъ яснѣе онъ видѣлъ, какъ запустилъ хозяйство его отецъ, а потому изъ его груди часто вырывался вздохъ: «Хотъ-бы мнѣ быть большимъ!» Страхъ предъ вспышками отцовскаго гнѣва не позволялъ ему громко высказывать свои мысли; когда онъ осмѣливался говорить о нихъ матери, она боязливо оглядывалась кругомъ и удрученно восклицала:
— Молчи!
Однако, отецъ прекрасно видѣлъ, куда были направлены мысли сына. Онъ далъ ему прозвище «горшкогляда» и дразнилъ его всякій разъ, какъ только Павелъ попадался ему на глаза. Само собой разумѣется, что это было въ хорошія минуты; въ злыя онъ колотилъ его аршиномъ, кнутомъ, ремнемъ, всѣмъ, что попадало подъ руку. Но больше всего Павелъ боялся его руки, которая была больнѣе всѣхъ палокъ на свѣтѣ. У отца была особенная манера давать пощечины; онъ ударялъ по лицу, повернувъ руку ладонью вверхъ, такъ что ногти и суставы оставляли, кровоподтеки на щекахъ. Свои пощечины онъ называлъ «утѣшительницами щекъ», и когда онъ намѣревался отколотить Павла, то говорилъ ему самымъ ласковымъ тономъ:
— Поди сюда, сынъ мой, я тебя утѣшу!
Получивъ положенное число пощечинъ, мальчикъ, дрожа отъ стыда и боли, бѣжалъ въ поле. Чтобы сдержать слезы, онъ строилъ различныя гримасы, барабанилъ кулаками и что-нибудь насвистывалъ.
Свистомъ Павелъ выражалъ всю свою тоску, свои дѣтскія грезы, а также гнѣвъ и негодованіе. Ощущенія, для которыхъ его малоподвижный характеръ не находилъ выраженія, для которыхъ у него нехватало словъ и даже мыслей, смѣло и неудержимо выливались у него въ одиночествѣ въ этомъ свистѣ. Его робкая, приниженная душа находила себѣ тутъ просторъ. Онъ исполнялъ цѣлыя симфоніи, причемъ начиналъ ихъ обыкновенно громко и рѣзко, затѣмъ онѣ становились все нѣжнѣе и постепенно совсѣмъ замирали, заглушенныя тоской и отчаяніемъ.
Никто не подозрѣвалъ, какому искусству научился Павлуша въ одиночествѣ и какое утѣшеніе и сколько высокихъ минутъ оно ему доставляло; даже мать ничего не знала. Съ тѣхъ поръ, какъ въ одинъ зимній вечеръ она залилась слезами, когда онъ, не замѣтивъ ея, тихонько насвистывалъ про себя, мальчикъ никогда не свистѣлъ, если она была поблизости. Онъ думалъ, что ей это непріятно; онъ и не подозрѣвалъ, какая сила скрывалась у него въ этихъ звукахъ.
Всякій разъ, какъ Павлуша смотрѣлъ въ сторону «бѣлаго дома», онъ испытывалъ гордость, что научился-тіаки свистѣть и, когда ему особенно удавалась какая-нибудь мелодія, онъ думалъ:
«Кто знаетъ, можетъ бытъ, вы и не стали-бы надо мной смѣяться, если-бы услышали это!»
Но никогда онъ не встрѣчалъ никого изъ обитателей «бѣлаго дома».
VI
правитьСъ нѣкотораго времени господинъ Мейгеферъ носился съ великими планами. Онъ открылъ, что торфяное болото, широкимъ кольцомъ охватывавшее надворныя строенія, можетъ давать вѣрный доходъ. Уже два или три раза, когда ему приходилось очень плохо, онъ прибѣгалъ къ торфу, какъ къ единственному выходу изъ нужды, и отправлялъ по пяти одноконныхъ возовъ въ городъ, но дѣлалъ это тайкомъ, совсѣмъ тайкомъ, такъ какъ былъ слишкомъ гордъ и не хотѣлъ, чтобы его считали «самымъ простымъ крестьяниномъ, добытчикомъ торфа». Его люди выручали всякій разъ отъ двадцати до двадцати пяти марокъ и говорили, что такимъ образомъ можно заработать еще гораздо больше, такъ какъ твердый черный торфъ былъ на рынкѣ очень желаннымъ предметомъ.
Однако, Мейгефера нельзя было заставитъ извлечь такимъ образомъ пользу изъ этого болота.
— Я никогда не занимался мелочами, — говорилъ онъ, — я предпочитаю потерпѣть неудачу въ крупномъ, чѣмъ нажиться въ мелочахъ, — и при этомъ онъ ударялъ себя въ грудъ, какъ герой.
Однако, болото не давало ему покоя.
Это было въ сентябрѣ, послѣ исключительно обильной жатвы, когда Лейба Леви, милый другъ всѣхъ задолжавшихъ помѣщиковъ, появлялся два-три раза въ недѣлю въ усадьбѣ и о чемъ-то много толковалъ съ хозяиномъ. Елизавета дрожала отъ страха всякій разъ, какъ еврей въ своемъ грязномъ кафтанѣ появлялся у воротъ; она садилась къ окну и съ напряженнымъ вниманіемъ слѣдила за каждымъ движеніемъ совѣщавшихся. Когда она видѣла, что ея мужъ принимаетъ задумчивый видъ, у нея по спинѣ пробѣгалъ морозъ, и только тогда, когда онъ снова начиналъ улыбаться, она рѣшалась облегченно вздохнутъ.
Она не ждала ничего хорошаго, но не смѣла спросить своего супруга, какія дѣла у него были съ этимъ головорѣзомъ.
Но вскорѣ Елизаветѣ все стало ясно. Однажды послѣ полудня Павелъ замѣтилъ, что по дорогѣ изъ города ковыляетъ что-то странное, издали похожее на громадное черное корыто для стирки на колесахъ. На немъ виднѣлось что-то вродѣ трубки, которая кивала вправо и влѣво, какъ вѣжливо раскланивающійся господинъ, въ то время какъ колеса тряслись по неровной дорогѣ.
Павелъ посмотрѣлъ съ минуту на это чудо, затѣмъ побѣжалъ къ матери и поспѣшно потащилъ ее за юбку къ двери.
Она приложила руку къ глазамъ и стала вглядываться въ дорогу.
— Это — локомобиль, — сказала она.
Павелъ, однако, и послѣ этихъ словъ зналъ столько-же, сколько и раньше.
— Что это такое «локомобиль»? — спросилъ онъ.
— Это — паровая машина, которую употребляютъ богатые помѣщики для того, чтобы приводить въ движеніе молотилки; а также ею можно боронить и пахать, потому что у этой штуки больше силы, чѣмъ у десяти лошадей.
— А зачѣмъ-же ее тогда тащатъ лошади? — спросилъ Павелъ.
— Потому, что она сама никуда не можетъ двинуться, — былъ отвѣтъ.
Этого мальчикъ не понялъ.
«Во всякомъ случаѣ, — думалъ онъ, — это должно быть большое счастье владѣть такой штукой съ иностраннымъ названіемъ, и если мы когда-нибудь разбогатѣемъ»…
Въ эту минуту отецъ въ большомъ волненіи выскочилъ изъ дома. На одной ногѣ у него была туфля, другая была въ сапогѣ, а галстухъ съѣхалъ на спину.
— Ѣдутъ, ѣдутъ! — воскликнулъ онъ, хлопая въ ладоши, а затѣмъ, обхвативъ жену, сталъ кружиться съ нею посрединѣ дороги.
Она посмотрѣла на него большими испуганными глазами и какъ-бы желая сказать: «Какую новую глупость ты надѣлалъ?» Однако, онъ ея не выпускалъ, и только тогда, когда изъ сада выскочили дѣвочки-близнецы въ розовыхъ ситцевыхъ платьицахъ и съ темными тоненькими косичками отецъ принялся за нихъ, схватилъ ихъ на руки, посадилъ на плечи, сталъ танцевать съ ними и хотѣлъ переброситъ ихъ черезъ канаву, такъ что мать могла остановить его бѣшеныя выходки только усиленными мольбами.
— Эй, вы, дрянцо! — закричалъ онъ, — радуйтесь и пляшите! Теперь нуждѣ пришелъ конецъ, будущую весну мы будемъ мѣритъ деньги мѣшками.
Мать искоса посмотрѣла на него, но ничего не сказала.
Чудовище подходило все ближе и ближе.
Павелъ стоялъ неподвижно, погруженный въ созерцаніе. Затѣмъ онъ взглянулъ на мать, у которой было очень озабоченное и грустное лицо, и имъ овладѣлъ какой-то неопредѣленный страхъ, какъ-будто въ домѣ поселялся чортъ. Но онъ вспомнилъ, что исполнялось его желаніе, и рѣшилъ довѣрчиво встрѣтить чернаго гостя.
Между тѣмъ, прибѣжали изъ конюшни и кухни работники и служанки. Все населеніе усадьбы выстроилось вдоль забора и смотрѣло на приближавшееся чудо.
— Но скажи, что ты будешь съ этимъ дѣлать? — спросила, наконецъ, Елизавета своего супруга.
Тотъ смѣрилъ ее снисходительнымъ взглядомъ, затѣмъ отрывисто засмѣялся и воскликнулъ:
— Кататься!
Елизавета не стала спрашивать дальше.
Обратившись къ стоящему работнику, ея мужъ сталъ объяснятъ ему свои планы: онъ начнетъ теперь добывать торфъ въ большихъ размѣрахъ, рѣзательная и прессовальная машина тоже въ пути, и завтра съ утра начнется работа. Затѣмъ онъ поручилъ работнику сходитъ въ деревню и подрядить нужное число рабочихъ.
— Десять человѣкъ будетъ достаточно для начала, но я надѣюсь, что скоро понадобятся двадцать и тридцать человѣкъ, — закончилъ онъ.
Елизавета молчаливо покачала головой и пошла въ домъ какъ разъ въ тотъ моментъ, когда локомобиль подъѣхалъ къ воротамъ.
Павелъ не могъ досыта наглядѣться и налюбоваться на него. Ему казалось, что за желтыми винтами и клапанами машины скрытъ цѣлый таинственный міръ. Топка съ колосниками и зольникомъ внизу казалась ему входомъ въ ту «пещь огненную», гдѣ три отрока когда-то пѣли свои псалмы, а труба, гордо возвышавшаяся со своимъ вѣнцомъ изъ сажи и жерломъ, которое, казалось, спускалось въ черную бездну…
Павелъ не обращалъ никакого вниманія на маленькій плетеный шарабанчикъ, который катилъ вслѣдъ за чудовищемъ и въ которомъ сидѣлъ Лейба Леви со своей рыжеватой всклоченной бородкой и веселыми, подмигивающими глазами; онъ не замѣчалъ криковъ извозчиковъ и ликованья маленькихъ сестеръ, которыя, какъ бѣшеныя, скакали вокругъ колесъ. Мальчикъ окаменѣлъ отъ изумленія, не соображая ничего, что вокругъ него совершается.
Когда онъ, немного погодя, вошелъ въ комнату, то увидѣлъ, что мать сидитъ, прижавшись въ уголъ дивана, и плачетъ.
Онъ обвилъ ея шею руками, но она мягко отстранила его и сказала:
— Поди посмотри, чтобы сестренки не попали подъ колеса.
— Но почему ты плачешь, мама?
— Увидишь, мой мальчикъ, — сказала она, гладя его волосы, — тутъ замѣшанъ Лейба Леви, вотъ увидишь!
Павлуша подосадовалъ на мать, зачѣмъ ей сидѣть въ углу и плакатъ, когда всѣ радуются? Однако, его радость также пропала и, когда онъ увидѣлъ Лейбу Леви, расхаживающаго по двору въ своемъ черномъ долгополомъ кафтанѣ, ему ужасно захотѣлось натравить на еврея «Каро», чтобы тотъ покусалъ ему икры.
Дѣвочки были внѣ себя отъ радости; онѣ схватили веревку и стали носиться по всему саду. Одна изъ нихъ изображала локомобиль, а другая лошадь; однако, обѣимъ хотѣлось бытъ локомобилемъ, такъ какъ тогда можно было надѣть отцовскую черную шляпу — вмѣсто трубы.
Предъ тѣмъ, какъ ложиться спать, онѣ придумали имя новому чудовищу.
Онѣ утверждали, что оно очень похоже на толстую служанку съ длинной шеей, которая недавно была отпущена за совою неопрятность, и прозвали чудовище, въ честь ея, «Черной Зузой».
Это имя навсегда осталось за локомобилемъ въ домѣ Мейгефера.
На другое утро шумъ и гамъ начались снова. Десять человѣкъ вновь нанятыхъ работниковъ стояли на дворѣ, не зная, что дѣлать. Мейгеферъ хотѣлъ, чтобы затопили машину, но Лейба Леви, который переночевалъ въ сараѣ, чтобы утромъ быть подъ рукой, заявилъ, что хочетъ раньше получить за нее плату, какъ сказано въ контрактѣ, такъ какъ хлѣбъ долженъ быть къ полудню уже доставленъ въ городъ.
— Какой хлѣбъ? — опросила мать, блѣднѣя.
Да, теперь ужъ нельзя было это отрицать. Мейгеферъ отдалъ еврею всю жатву, весь вымолоченный и невымолоченный хлѣбъ за эту старую, негодную паровую машину
Лейба Леви торжественно уѣхалъ съ туго набитыми мѣшками, и это былъ только задатокъ; къ Рождеству онъ долженъ былъ пріѣхать за остальнымъ.
Былъ моментъ, когда даже легкомысленный Мейгеферъ упалъ духомъ въ то время, какъ высоко нагруженные возы скрылись за лѣсомъ, но тотчасъ-же онъ вызывающе заложилъ руки въ карманы и приказалъ немедленно приготовитъ машину.
Вмѣстѣ съ чудовищемъ на дворѣ появился человѣкъ въ синей блузѣ и съ багровымъ носомъ, который назвалъ себя «кочегаромъ»; онъ отличался тѣмъ, что цѣлый день ѣлъ лукъ и говорилъ, что это очень полезно для желудка.
Этотъ человѣкъ воображалъ себя героемъ дня. Онъ стоялъ возлѣ машины, разставивъ ноги, называлъ ее своимъ дѣтищемъ и гладилъ грязной рукой ея желѣзныя стѣнки. Это звучало такъ, какъ-будто терли одну терку о другую, Каждому, кто приходилъ, онъ объяснялъ внутреннее устройство «лукманбиля», какъ онъ называлъ свое дѣтище, употребляя при этомъ множество иностранныхъ словъ. Его надо было все время угощать водкой, такъ какъ иначе онъ принимался ругаться. Когда-же этотъ «кочегаръ» получалъ требуемую имъ водку, то начиналъ увѣрятъ всѣхъ, что онъ скорѣе позволитъ отрѣзать себѣ руки и ноги, чѣмъ разстанется со своей питомицей, такъ какъ онъ полюбилъ ее, какъ свою плоть и кровь, и считаетъ ее въ тысячу разъ лучше всѣхъ людей на свѣтѣ.
Мейгеферъ съ гордостью ходилъ вокругъ него, такъ какъ и эта жемчужина была теперь его собственностью, и все время заявлялъ:
— Вотъ что значитъ настоящая вѣрность!
Однако, когда дѣло дошло до топки машины, этой «вѣрнаго» человѣка нигдѣ нельзя было сыскать. Наконецъ его нашли спящимъ на сѣновалѣ. Когда его разбудили, те онъ назвалъ подобное обращеніе униженіемъ человѣческаге достоинства и его лишь съ большимъ трудомъ заставили выйти изъ своего угла.
Топка машины являлась новымъ праздникомъ.
Павелъ стоялъ предъ печью и не спускалъ мечтательнаго взора съ ея раскаленнаго, зіяющаго жерла, которое, казалось, хотѣло поглотитъ все живущее. Ему вспомнился древній языческій богъ Молохъ, о которомъ онъ зналъ изъ священной исторіи, и ему каждую минуту казалось, что протянутся двѣ раскаленныя огненно-красныя руки.
Потомъ въ нѣдрахъ чудовища послышалось таинственное пѣніе, то глухое, какъ шумъ отдаленнаго лѣса, то высокое и тонкое, какъ тихіе ангельскіе голоса. Въ клапанахъ начало шипѣть, струи пара стали подыматься вверхъ, желѣзная лопата зазвенѣла и новая куча угля съ шумомъ упала въ огонъ.
Кругомъ стоялъ такой гулъ, что нельзя было разобрать собственное слово. Кочегаръ съ краснымъ носомъ держалъ себя королемъ, попивалъ изъ узкогорлой бутылки и отъ времени до времени возился съ клапанами, издавая громкіе повелительные возгласы, какъ какой-нибудь укротителъ звѣрей.
И вотъ большое колесо начало вертѣться — зурръ-зурръ-зурръ… все скорѣе и скорѣе. Отъ одного взгляда на него начинала кружиться голова. Вдругъ раздался трескъ… звонъ… пыхтѣніе… Большое колесо остановилось… и навсегда!
Вначалѣ кочегаръ напустилъ на себя важности и заявилъ, что черезъ полчаса вся бѣда будетъ исправлена, однако, когда послѣ двухдневной работы Мейгеферъ заставилъ его, наконецъ, кончить починку, онъ сталъ дерзкимъ и объявилъ, что этотъ старый хламъ вовсе нечего чинить, такъ какъ онъ годится только для того, чтобы продать его старьевщику въ ломъ.
На замѣчаніе о томъ, что эта машина — его дѣтище, кочегаръ воскликнулъ:
— «Мое дѣтище»! Спасибо за такое дѣтище! Я еще слишкомъ хорошъ, чтобы няньчиться съ такой гадостью!
Потомъ оказалось слѣдующее.
Лейба Леви три дня тому назадъ разыскалъ его въ какой-то трущобѣ и спросилъ, не хочетъ-ли онъ пожить три дня, какъ Самъ Господь Богъ, такъ какъ дольше эта шутка не продлится; только съ этимъ условіемъ онъ и пошелъ съ евреемъ, такъ какъ оставаться дольше недѣли и одномъ мѣстѣ противорѣчитъ его убѣжденіямъ.
Послѣ этого кочегара согнали со двора.
На другой день Мейгеферъ велѣлъ привести изъ деревіни слесаря, чтобы онъ осмотрѣлъ машину. Этотъ провозился съ ней еще нѣсколько дней, ѣлъ и пилъ за троихъ и, наконецъ, заявилъ, что если локомобиль не пойдетъ теперь, то это значитъ, что тутъ замѣшался самъ чортъ. Снова затопили печь, но «Черную Зузу» нельзя было больше воскреситъ къ жизни.
Когда около Рождества Лейба Леви появился на дворѣ чтобы забрать остатокъ хлѣба, Мейгеферъ отколотилъ еврея его-же кнутомъ. Тотъ поднялъ крикъ и поспѣшилъ убраться. Однако, вскорѣ послѣ того появился разсыльный изъ суда съ большимъ пакетомъ, запечатаннымъ красной печатью.
Мейгеферъ ругался и пилъ больше, чѣмъ когда-либо, и въ концѣ концовъ, былъ присужденъ къ уплатѣ всей суммы да еще штрафа за оскорбленіе и только съ величайшимъ трудомъ избѣжалъ тюремнаго заключенія.
Съ этого дня онъ не захотѣлъ больше и смотрѣть на «Черную Зузу». Ее поставили въ самый дальній сарай; она простояла въ этомъ уединенномъ убѣжищѣ много лѣтъ, и ни одинъ человѣческій глазъ не видѣлъ ея.
Только Павелъ отъ времени до времени потихоньку бралъ ключъ сарая и прокрадывался къ черному чудовищу, которое становилось ему все милѣе и милѣе и казалось нѣмымъ непонятымъ другомъ. Онъ дотрагивался до винтовъ и клапановъ, лазалъ вверхъ по трубѣ, садился верхомъ на котелъ или вѣшался на большое колесо и старался привести его въ движеніе силой своихъ рукъ. Однако, колесо, неподвижное, какъ мертвое тѣло, двигалось только, пока его толкали, и затѣмъ снова останавливалось.
Тогда Павелъ, наработавшись до устали, складывалъ руки и, печально глядя на мертвое колесо, бормоталъ:
— Кто-то тебя снова оживитъ?
VII
правитьКогда Павлу исполнилось четырнадцать лѣтъ, отецъ рѣшилъ послать его къ пастору для приготовленія къ конфирмаціи[4].
— Въ школѣ онъ ничему путному не научится, — говорилъ отецъ, — и это только пустая трата времени и денегъ. Пускай поскорѣй конфирмуется, чтобы потомъ быть полезнымъ въ хозяйствѣ; изъ него все равно не выйдетъ ничего, кромѣ простого крестьянина.
Павелъ былъ этимъ очень доволенъ, такъ какъ ему давно хотѣлось взять на себя часть заботъ, лежавшихъ тяжкимъ бременемъ на матери. Онъ мечталъ сдѣлаться какъ-бы управляющимъ, который во всякое время можетъ замѣнитъ отсутствующаго хозяина и показать работникамъ хорошій примѣръ. Онъ ожидалъ, что съ началомъ его дѣятельности наступитъ новое, благословенное время, и когда онъ ночью лежалъ въ постели, то ему снились волнующіяся нивы и новые, громадные амбары. Въ немъ все больше крѣпло рѣшеніе употребить всѣ свои силы на то, чтобы возстановитъ запущенное имѣніе, чтобы его братья могли потомъ сказать о немъ:
— И онъ тоже былъ на что-нибудь годенъ, хоть и не могъ послѣдовать за нами на нашемъ блестящемъ поприщѣ.
Да, братья, какъ они выросли въ это время и какими важными стали! Одинъ былъ на филологическомъ факультетѣ, а другой поступилъ ученикомъ въ одну извѣстную банкирскую контору. Несмотря на помощь доброй тетки, имъ нужны были деньги, много денегъ, гораздо больше, чѣмъ могъ имъ посылать отецъ.
И для нихъ Павелъ видѣлъ начало новой беззаботной жизни въ своемъ вступленіи въ хозяйство. Всѣ лишнія деньги будутъ посылаться имъ, а онъ, о, онъ ужъ будетъ беречь деньги и заботиться о томъ, чтобы братья безъ нужды и стѣсненія могли идти дальше къ своимъ возвышеннымъ цѣлямъ.
Съ такими благочестивыми мыслями Павелъ отправился на первый урокъ Закона Божьяго.
Было прекрасное весеннее солнечное утро въ началѣ апрѣля. Молодая трава на лугу сіяла зеленымъ свѣтомъ, можжевельникъ и верескъ пускали мелкіе молодые побѣги, а на лѣсной опушкѣ цвѣли анемоны и ранункулы.
Надъ полемъ навстрѣчу Павлу дулъ теплый вѣтерокъ; ему хотѣлось кричать отъ радости и его сердце было переполнено восторгомъ.
— Навѣрно, случится что-нибудь печальное, — сказалъ онъ себѣ, потому что, по его убѣжденію, такимъ счастливымъ, какимъ онъ былъ въ это утро, нельзя себя чувствовать на землѣ.
Предъ садомъ пастора стоялъ цѣлый рядъ различныхъ экипажей, изъ которыхъ Павлу были знакомы лишь немногіе. Среди нихъ виднѣлись также богатыя кареты. Кучера въ своихъ блестящихъ ливреяхъ, гордо улыбаясь, сидѣли на козлахъ и бросали презрительные взгляды по сторонамъ.
Въ саду собралась большая толпа дѣтей — мальчики отдѣльно отъ дѣвочекъ. Среди мальчиковъ были также тѣ два брата, отъ которыхъ Павлу такъ доставалось прежде и которые уже годъ какъ перестали посѣщать школу. Они очень привѣтливо подошли къ нему, но въ то время, какъ одинъ протягивалъ еміу руку, другой подставилъ ему сзади ножку.
Нѣкоторыя изъ дѣвочекъ гуляли подъ руку по аллеямъ сада, другія обнялись за талію и хихикали между собой. Большинство изъ нихъ было незнакомо Павлу; нѣкоторыя казались особенно важными; на нихъ были красивые сѣрые ватерпруфы и шляпы съ перьями. Имъ, должно быть, принадлежали коляски, стоявшія у воротъ.
Онъ посмотрѣлъ на свою курточку, чтобы убѣдиться, что ему нечего стыдиться. Она была изъ тонкаго чернаго сукна и сшита изъ стараго фрака, принадлежавшаго брату-студенту, и казалась совсѣмъ новой, только швы ея немного блестѣли. Но все-таки ему нечего было совѣститься.
Зазвучалъ колоколъ, призывавшій готовившихся къ конфирмаціи въ церковь.
Когда Павла окуталъ торжественный полумракъ храма, онъ почувствовалъ себя свободнымъ и благочестивымъ. Онъ больше не думалъ о своей курткѣ, фигуры окружавшихъ его мальчиковъ расплылись и какъ-бы превратились въ тѣни.
По обѣ стороны алтаря были поставлены скамейки, направо должны были сѣсть мальчики, а налѣво — дѣвочки.
Павла оттѣснили въ задній рядъ, гдѣ сидѣли самые маленькіе и бѣдные. Онъ сѣлъ между двумя босоногими деревенскими мальчиками, одѣтыми въ грубыя дырявыя куртки. Черезъ плечи сидѣвшихъ впереди онъ видѣлъ, какъ разсаживались дѣвочки, богатыя впередъ, а бѣдно одѣтыя сзади.
Онъ подумалъ о томъ, будетъ-ли на небѣ соблюдаться такая-же очередь, и ему пришли на умъ слова: «унижающій себя возвысится».
Вошелъ пасторъ.
Это былъ пріятный человѣкъ съ двойнымъ подбородкомъ и бѣлокурыми бакенбардами. Его верхняя губа такъ и блестѣла отъ постояннаго бритья. Онъ былъ не въ рясѣ, а въ обыкновенномъ черномъ сюртукѣ, но имѣлъ очень торжественный и почтенный видъ.
Сначала онъ сказалъ длинную проповѣдь на текстъ: «Не возбраняйте дѣтямъ приходитъ ко Мнѣ» и прибавилъ къ этому наставленіе, что нужно смотрѣть на наступающій годъ, какъ на священное время, не танцовать, не возиться, такъ какъ это не соотвѣтствуетъ достоинству подготовляющагося къ конфирмаціи.
"Я никогда не танцовалъ и не возился, " — подумалъ Павелъ и преисполнился на минуту гордостью своего благочестиваго поведенія. — Но все-таки жалко, — прибавилъ онъ потомъ.
Затѣмъ пасторъ сталъ восхвалять высшую христіанскую добродѣтель — смиреніе. Никто изъ дѣтей не долженъ былъ считать себя выше другого потому, что его родители богаче или знатнѣе родителей товарища или подруги, такъ какъ предъ престоломъ Всевышняго всѣ равны.
«Ага! Вотъ вамъ!» — подумалъ Павелъ и съ любовію схватилъ за руку своего сосѣда.
Тотъ подумалъ, что Павелъ хочетъ его ущипнуть, и сказалъ;
— Ай, не надо!
Тутъ пасторъ вынулъ изъ кармана листъ бумаги и сказалъ:
— Теперь я прочту вамъ, въ какомъ порядкѣ вы впредь будете сидѣть.
«Зачѣмъ-же этотъ порядокъ, если предъ престоломъ Всевышняго всѣ равны?» — подумалъ Павелъ.
Пасторъ продолжалъ;
— Сначала идутъ дѣвочки, а потомъ мальчики, — и началъ читать.
Первое-же имя поразило Павла, такъ какъ оно было «Елизавета Дугласъ». Онъ увидѣлъ, какъ поднялась и пошла на первое мѣсто высокая блѣдная дѣвочка, съ просто зачесанными бѣлокурыми волосами и набожнымъ лицомъ.
«Такъ вотъ ты какая! — подумалъ Павелъ, — мы будемъ вмѣстѣ конфирмоваться — сердце у него забилось отъ радости и страха, такъ какъ онъ боялся, что покажется Лизѣ слишкомъ ничтожнымъ. — Но, можетъ быть, она меня совсѣмъ не помнитъ больше?» — думалъ онъ дальше.
Онъ наблюдалъ за тѣмъ, какъ дѣвочка, опустивъ глаза, сѣла на свое мѣсто и привѣтливо улыбнулась.
«Нѣтъ, она не гордая!» — сказалъ про себя Павелъ, но для большей увѣренности еще разъ осмотрѣлъ свою куртку.
Затѣмъ стали вызывать мальчиковъ.
Прежде всѣхъ шли братья Эрдманны, которые ужъ и безъ того разсѣлись на первыхъ мѣстахъ; затѣмъ Павелъ услышалъ свое собственное имя.
Въ этотъ моментъ Елизавета Дугласъ сдѣлала тоже, что и онъ предъ этимъ. Она быстро подняла голову и стала всматриваться въ ряды мальчиковъ.
Когда Павелъ сѣлъ на свое мѣсто, то также сталъ смотрѣть въ землю, такъ какъ хотѣлъ подражать ей въ смиреніи; но когда онъ снова поднялъ глаза, то увидѣлъ, что ея взглядъ съ любопытствомъ устремленъ на него. Онъ покраснѣлъ и сталъ снимать какую-то пушинку съ рукава своей куртки.
Затѣмъ начался урокъ. Пасторъ объяснялъ изреченія Священнаго Писанія и спрашивалъ псалмы.
Первой отвѣчала Елизавета; она немного подняла голову и спокойно, безъ смущенія отвѣтила свой текстъ.
— Чортъ возьми, смѣлая дѣвченка! — пробормоталъ младшій Эрдманнъ, сидѣвшій налѣво отъ Павла.
Павелъ почувствовалъ, что имъ внезапно овладѣлъ гнѣвъ, онъ готовъ былъ отколотить своего сосѣда среди церкви.
«Если онъ еще разъ скажетъ „дѣвченка“, то я его отдую!» — торжественно обѣщалъ онъ себѣ.
Но младшій Эрдманнъ не думалъ больше о Елизаветѣ и занимался тѣмъ, что кололъ булавкою икры своихъ товарищей.
Когда урокъ кончился, дѣвочки первыя вышли попарно изъ церкви, и только тогда, когда онѣ были уже на дворѣ, за ними могли послѣдовать мальчики.
На площадкѣ Павлуша встрѣтилъ Елизавету, которая шла къ своему экипажу. Оба искоса посмотрѣли другъ на друга и разошлись.
Около ея экипажа стояла пожилая дама съ сѣдыми локонами, съ персидской шалью на плечахъ; эта дама, вѣроятно, ждала Елизавету въ домѣ пастора. Она поцѣловала ее въ лобъ и обѣ сѣли въ экипажъ, который былъ самымъ красивымъ изъ всѣхъ; у кучера была черная мѣховая шапка съ красной кисточкой, а воротникъ и обшлага были обшиты блестящимъ галуномъ.
Какъ разъ въ тотъ моментъ, когда экипажъ тронулся, на Павла напали братья Эрдманны и немного поколотили его.
— Стыдитесь, двое на одного! — сказалъ онъ.
Тогда они его отпустили.
Павелъ довольный пошелъ домой.
Полуденное солнце сіяло надъ широкимъ полемъ, а въ туманной дали предъ нимъ ѣхалъ экипажъ, который становился все меньше и меньше и превратился, наконецъ, въ черную точку, которая исчезла за сосновымъ лѣсомъ.
Когда Павелъ вернулся домой, мать поцѣловала его въ обѣ щеки и спросила:
— Ну, какъ?
— Ничего, — отвѣтилъ онъ, — и знаешь, мама, Лиза изъ «бѣлаго дома» тоже была тамъ.
Тогда мать вся покраснѣла отъ радости и стала спрашивать, какъ выглядитъ дѣвочка, похорошѣла-ли и о чемъ она съ нимъ говорила.
— Ни о чемъ, — со стыдомъ отвѣтилъ Павелъ и, когда мать въ отвѣтъ на это изумленно взглянула на него, онъ горячо добавилъ: — знаешь, она совсѣмъ не гордая…
Въ слѣдующій понедѣльникъ, когда онъ вошелъ въ церковь, то Лиза уже сидѣла на своемъ мѣстѣ. Она держала на колѣняхъ раскрытую библію и учила заданные тексты.
Въ церкви было еще не много дѣтей и, когда Павелъ сѣлъ на свое мѣсто, дѣвочка сдѣлала движеніе, какъ-бы желая встать и подойти къ нему, но затѣмъ опять сѣла и принялась снова учиться.
Мать предъ уходомъ велѣла Павлу прямо заговорить съ Лизой. Она поручила ему передать много поклоновъ ея матери и узнать, какъ она сама поживаетъ. Во время пути онъ приготовилъ длинную рѣчь, только никакъ не могъ рѣшить, какъ обратиться къ Лизѣ — на «ты» или на «вы». «Ты» было-бы проще, мать, какъ казалось, считала это само собой разумѣющимся, но «вы» было вѣжливѣе и звучало, какъ у взрослыхъ.
Онъ также взялъ свою библію и оба, опираясь локтями въ колѣни, стали учиться наперегонку.
Павлу это не принесло большой пользы, и, когда потомъ во время урока пасторъ обратился къ нему съ вопросомъ, онъ ничего больше не помнилъ.
Произошло неловкое молчаніе; мальчики Эрдманны злорадно улыбались, а Павлуша, весь красный отъ стыда, долженъ былъ снова сѣсть на свое мѣсто. Онъ не смѣлъ больше поднять глаза вверхъ и, когда при выходѣ изъ церкви онъ увидѣлъ Лизу, которая какъ-бы чего-то ждала, онъ опустилъ глаза и хотѣлъ поскорѣе проскользнуть мимо нея. Однако, она сдѣлала шагъ впередъ и заговорила съ нимъ:
— Моя мама поручила мнѣ спросить, какъ поживаетъ твоя мать?
Онъ отвѣтилъ, что хорошо.
— Она еще просила очень ей кланяться, — продолжала Лиза.
— Моя мать тоже просила очень кланяться твоей матери, — отвѣтилъ онъ, вертя въ рукахъ библію и молитвенникъ, — и я тоже долженъ спросить, какъ она поживаетъ.
— Мама просила сказать, — продолжала Лиза такъ, какъ-будто отвѣчала выученный урокъ, — что она часто хвораетъ и ей много приходится сидѣть въ комнатахъ, но теперь, весной, ей лучше; а еще мама сказала, не хочешь-ли ты доѣзжать въ нашемъ экипажѣ до твоего дома; она велѣла мнѣ это тебѣ предложитъ.
— Смотри-ка, какъ Мейгеферъ любезничаетъ! — воскликнулъ старшій Эрдманнъ, спрятавшійся за дверь церкви, чтобы щекотать своихъ товарищей черезъ щелку тростинкой.
Лиза и Павелъ изумленно посмотрѣли другъ на друга, потому что не поняли смысла его словъ, но такъ какъ они оба почувствовали, что тутъ кроется что-то нехорошее, то покраснѣли и разстались.
Павелъ посмотрѣлъ, какъ она садилась въ экипажъ и уѣхала. Этотъ разъ пожилая дама не ожидала ея; какъ онъ слышалъ, это была ея гувернантка. Да, Лиза была такъ богата, что у нея была даже гувернантка!
«А Эрдманна я отколочу!» — закончилъ Павелъ свои размышленія.
Недѣли проходили, но Павелъ больше не разговаривалъ съ Лизой. Когда онъ входилъ въ церковь, она обыкновенно уже сидѣла на своемъ мѣстѣ и привѣтливо кивала ему головой, и это было все.
Но вотъ въ одинъ понедѣльникъ оказалось, что экипажъ не ждалъ ея. Павелъ это замѣтилъ тотчасъ, какъ только пришелъ на площадку предъ церковью, и облегченно вздохнулъ, такъ какъ важный кучеръ въ мѣховой шапкѣ, которой тотъ не снималъ даже лѣтомъ, дѣйствовалъ на него удручающимъ образомъ. Ему стоило вспомнить о кучерѣ, когда онъ сидѣлъ противъ Лизы, и тотчасъ-же ему начинало казаться, что она — существо изъ другого міра.
Сегодня онъ отважился прямо ей поклониться и ему показалось, что Лиза отвѣтила на его поклонъ привѣтливѣе, чѣмъ обыкновенно.
Когда урокъ кончился, она сама подошла къ нему и сказала:
— Я должна сегодня идти домой пѣшкомъ, такъ какъ всѣ наши лошади въ полѣ; мама сказала, что ты могъ-бы пойти со мной; вѣдь, намъ по дорогѣ.
Павелъ почувствовалъ себя совсѣмъ счастливымъ, но не посмѣлъ идти рядомъ съ ней, пока они шли по деревнѣ. Отъ времени до времени онъ боязливо оглядывался кругомъ, не поджидаютъ-ли его гдѣ-нибудь Эрдманны со своими насмѣшками.
Но, когда они дошли до поля, какъ-то само собой оказалось, что оіни пошли рядомъ.
Стояло солнечное іюньское утро. Бѣлый песокъ дорожекъ блестѣлъ на солнцѣ, кругомъ цвѣли золотисто-желтые лютики и «слезы Богородицы» развѣвались отъ дуновенія теплаго вѣтерка… Изъ деревни доносился звонъ колокола… кругомъ въ полѣ не было видно ни души, какъ-будто все вымерло.
У Лизы была на головѣ широкая соломенная шляпа для защиты отъ солнечныхъ лучей. Теперь дѣвочка ее сняла и раскачивала, держа за резинку.
— Тебѣ будетъ жарко, — сказалъ Павелъ, но она немного посмѣялась надъ нимъ, и онъ также сорвалъ свою фуражку съ головы и подбросилъ ее высоко въ воздухъ.
— Да ты совсѣмъ веселый малый! — сказала она, сочувственно кивая головой.
Павлуша покачалъ головой и его лобъ опятъ покрылся морщинами, которыя его всегда старили.
— Ахъ, нѣтъ, — отвѣтилъ онъ, — я не веселый.
— Почему-же нѣтъ? — спросила она.
— Потому что мнѣ приходится обо многомъ думать, — возразилъ онъ, — и когда я захочу бытъ веселымъ, то мнѣ всегда что-нибудь помѣшаетъ.
— О чемъ-же ты все думаешь? — спросила она.
Онъ подумалъ немного, но ему ничего не пришло въ голову.
— Ахъ, все о пустякахъ, умныхъ мыслей у меня никогда не бываетъ! — воскликнулъ онъ.
Тутъ онъ разсказалъ ей о братьяхъ, о толстыхъ книгахъ, которыя всѣ заполнены цифрами (названіе ихъ онъ забылъ) и которыя они уже знали наизусть, когда имъ было столько-же лѣтъ, сколько ему теперь.
— Отчего-же ты не учишься, если это тебѣ нравится? — спросила Лиза.
— Мнѣ это совсѣмъ не нравится, у меня такая глупая голова.
— Но что-нибудь ты тоже знаешь? — продолжала она спрашивать.
— Ничего не умѣю, — печально отвѣтилъ Павелъ, — отецъ говоритъ, что я очень глупъ.
— Ну, ты на это не смотри, — утѣшала она, — моя гувернантка, мадемуазель Ратмайеръ, тоже всегда находитъ во мнѣ разные недостатки, но я… гм… я… — она замолчала, сорвала стебель щавеля и начала его жевать.
— У твоего отца все такіе-же блестящіе глаза? — спросилъ онъ.
Лиза кивнула головой и ея лицо просвѣтлѣло.
— Ты, навѣрно, очень любишь своего отца?
Дѣвочка съ изумленіемъ посмотрѣла на Павла, какъ-бы не понимая это вопроса, а потомъ отвѣтила:
— О, да, очень люблю.
— И онъ тебя тоже?
— Ну да!
Павелъ тоже сорвалъ себѣ стебель щавеля и тяжело вздохнулъ.
— О чемъ ты вздыхаешь? — спросила она.
— Мнѣ случайно пришла въ голову одна мысль, — отвѣтилъ онъ и потомъ смѣясь спросилъ, беретъ-ли ее еще отецъ и, а колѣни, какъ тогда, когда онъ былъ въ «бѣломъ домѣ».
Лиза тоже засмѣялась и отвѣтила, что она уже большая и что онъ не долженъ задавать такіе глупые вопросы; но потомъ оказалось, что она и теперь иногда сидитъ на колѣняхъ у отца.
— Конечно, только не верхомъ, — добавила она, смѣясь.
— Да, это былъ хорошій день, — сказалъ Павелъ, — а я сидѣлъ у него на другомъ колѣнѣ. Какіе мы, должно бытъ, были маленькіе тогда!
— А глупые-то какіе, Боже упаси! — возразила она, — вспомнить только, какъ ты хотѣлъ засвистѣть и не могъ.
— Ты это помнишь? — спросилъ онъ, и его глаза засверкали отъ сознанія своего теперешняго искусства.
— Конечно, — сказала она, — а уходя, ты еще разъ вернулся и помнишь?..
Онъ прекрасно помнилъ.
— Теперь ты, вѣроятно, умѣешь свистѣть, — засмѣялась Лиза, — въ наши годы это — ужъ не подвигъ, даже я умѣю! — и она пресмѣшно сложила губы.
Павлу было больно, что она такъ презрительно говоритъ о его искусствѣ, и онъ подумалъ, не бросить-ли ему отнынѣ совсѣмъ это занятіе.
— Отчего ты такой молчаливый? — спросила она, — ты тоже усталъ?
— Нѣтъ, а ты?
Да, путешествіе пѣшкомъ, по песку въ жару ее утомило.
— Такъ зайди къ намъ и отдохни, — воскликнулъ Павелъ, и при мысли, какъ обрадуется мать, увидѣвъ Лизу, глаза его засверкали.
Но она поблагодарила, а затѣмъ сказала:
— Мама говорила, что твой отецъ нехорошо отзывается о насъ, а потому и вы не ходите къ намъ въ Елененталь. Твой отецъ, можетъ бытъ, выгонитъ меня вонъ.
Павлуша весь вспыхнулъ и воскликнулъ:
— Ну, этого онъ не сдѣлалъ-бы!…
Лиза бросила взглядъ на ихъ усадьбу, до которой не было и трехсотъ шаговъ отъ дорога. Красный заборъ блестѣлъ при свѣтѣ солнца и даже сѣрые развалившіеся сараи смотрѣли привѣтливѣе обыкновеннаго.
— У васъ очень хорошо, — сказала ока, приложивъ лѣвую руку въ видѣ зонтика къ глазамъ.
— О, да, — возразилъ онъ, причемъ его сердце преисполнилось гордостью, — на воротахъ одного сарая приколочена сова… Но у насъ будетъ еще гораздо, гораздо лучше, — черезъ мгновеніе прибавилъ онъ серьезно, — вотъ когда я возьму дѣло въ свои руки.
И онъ сталъ излагать ей свои планы на будущее.
Лиза внимательно слушала его, но, когда онъ окончилъ, она снова повторила:
— Я устала, мнѣ надо отдохнуть.
И она сдѣлала движеніе, чтобы сѣсть на край канавы.
— Нѣтъ, не тутъ на солнцепекѣ, — сказалъ онъ, — пойдемъ и отыщемъ какой-нибудь кустъ можжевельника.
Она протянула ему руку, и онъ потащилъ ее по полю, усѣянному кротовыми кучками, подобно волнующемуся озеру. У опушки лѣса на этомъ полѣ росли отдѣльные можжевеловые кусты, возвышавшіеся на гладкой равнинѣ, какъ толпа черныхъ гномовъ.
Лиза опустилась на землю подъ первымъ изъ этихъ кустовъ, такъ что вся ея нѣжная, стройная фигурка была окутана его тѣнью.
— Тутъ еще осталось мѣсто для твоей головы, — сказала она, указывая на кротовую кучку, находившуюся въ тѣни куста.
Павелъ растянулся на травѣ, положивъ голову на кротовую кучку и покрывъ себѣ лобъ краемъ платья Лизы.
Она устало откинулась въ чащу куста, желая найти опору въ его вѣтвяхъ.
— Иглы совсѣмъ не колются, — сказала она, — онѣ къ намъ благоволятъ и, я думаю, мы могли-бы попасть во дворецъ Спящей царевны.
— Ты, но не я, — возразилъ онъ, подымая на нее глаза, — меня колетъ всякая колючка, я — не сказочный принцъ и даже не бѣдный Иванушка-дурачокъ.
— Все это еще придетъ, — утѣшала она, — у тебя не должно быть такихъ печальныхъ мыслей.
Павелъ хотѣлъ что-то возразить, но не находилъ подходящихъ словъ. Онъ сталъ задумчиво смотрѣть вверхъ и въ это время въ голубомъ небѣ пролетѣла ласточка. Онъ невольно свистнулъ, какъ-бы желая ее приманить, но птица не возвращалась и онъ свистнулъ во второй и въ третій разъ.
Лиза засмѣялась, но мальчикъ продолжалъ свистѣть, самъ не зная какъ и не думая о томъ зачѣмъ. Но, когда звуки одинъ за другимъ слетали съ его губъ, ему казалось, что онъ внезапно сдѣлался очень краснорѣчивымъ и что онъ такимъ способомъ можетъ высказать все, что накопилось у него на сердцѣ и что онъ никогда не рѣшилюя-бы выразить словами… Тутъ выливалось все, что его печалило и тяготило.
Павлуша закрылъ глаза и прислушивался къ тому, что говорили за него звуки. Ему казалось, что Самъ Господъ Богъ говорилъ вмѣсто него и высказываетъ все то, что его касалось, что ему самому еще не было вполнѣ ясно.
Когда онъ открылъ глаза, то не могъ сообразить, сколько времени онъ такъ лежалъ и свистѣлъ, но увидѣлъ, что Лиза плачетъ.
— О чемъ ты плачешь? — спросилъ онъ.
Она ничего не отвѣтила, вытерла глаза платкомъ и поднялась съ мѣста.
Нѣкоторое время они шли молча. Когда они подошли къ густому и темному лѣсу, Лиза остановилась и спросила:
— Кто тебя этому выучилъ?
— Никто, — сказалъ онъ, — это пришло такъ само собой.
— Ты умѣешь играть на флейтѣ? — продолжала она.
Нѣтъ, онъ не умѣлъ и даже никогда не слыхалъ, какъ играютъ; онъ зналъ только, что это было любимымъ занятіемъ «стараго Фрица»[5].
— Ты долженъ этому научиться! — воскликнула Лиза.
Онъ отвѣтилъ, что это, вѣроятно, слишкомъ трудно для него,
— Тебѣ надо все-таки попробовать, — сказала она, — ты долженъ сдѣлаться артистомъ, великимъ артистомъ.
Павелъ испугался ея словъ и не смѣлъ даже развить ея мысль.
Дойдя до противоположной стороны лѣса, они разстались. Лиза пошла дальше по направленію къ «бѣлому дому», а онъ повернулъ назадъ.
Когда онъ снова увидѣлъ можжевельникъ, подъ которымъ они сидѣли, ему показалось, что все это было сонъ, и это впечатлѣніе у него осталось навсегда.
Два-три дня прошло, прежде чѣмъ Павелъ рѣшился разсказать матери свое приключеніе, но потомъ не могъ больше выдержатъ и все ей разсказалъ.
Мать долго на него смотрѣла и потомъ вышла, но съ тѣхъ поръ она постоянно потихоньку прислушивалась, стараясь уловить хоть одинъ звукъ его свиста.
Дѣти много разъ возвращались вмѣстѣ домой, но такой часъ, какъ они провели подъ можжевеловымъ кустомъ, имъ никогда больше не пришлось пережить.
Когда они проходили мимо него, то смотрѣли другъ на друга и улыбались, но никто изъ нихъ не рѣшался предложить еще разъ посидѣть подъ нимъ.
Разговоръ объ игрѣ на флейтѣ также больше не возобновлялся между ними, хотя Павелъ очень часто думалъ объ этомъ. Игра на флейтѣ представлялась ему чѣмъ-то неслыханнымъ, небеснымъ, подобнымъ той наукѣ, которая изучала таблицу логарифмовъ. О, если-бы онъ былъ такимъ-же умнымъ и способнымъ, какъ его братья! но онъ — не болѣе, какъ глупый, неразвитой мальчикъ, который долженъ былъ радоваться, когда ему позволяли заботиться о другихъ!
Очень часто Павелъ спрашивалъ себя, на что можетъ быть похожъ звукъ флейты и какъ выглядятъ тѣ, которые умѣютъ на ней играть. Онъ былъ очень высокаго мнѣнія о нихъ и воображалъ, что въ ихъ головѣ должны быть такія-же возвышенныя и святыя мысли, какія бывали у него, когда онъ углублялся въ свой свистъ.
Но насталъ день, когда ему пришлось лицомъ къ лицу увидѣть человѣка, играющаго на флейтѣ.
Это было въ темный, ненастный ноябрьскій день. Уже начинало темнѣть, когда Павелъ вышелъ изъ школы и медленно шелъ по деревенской улицѣ, возвращаясь домой. Тутъ изъ кабачка, гдѣ собирались сосѣдніе рабочіе, до ушей Павла донеслись какіе-то странные звуки, какихъ онъ никогда не слышалъ, но тотчасъ-же догадался, что это играютъ на флейтѣ. Прислушиваясь, онъ остановился у дверей кабачка; его сердце громко билось и онъ весь дрожалъ. Звуки напоминали его свистъ, но были гораздо полнѣе и мягче.
«Такъ, вѣроятно, играютъ ангелы предъ Божьимъ престоломъ», — подумалъ онъ.
Одно только было непонятно Павлушѣ, какимъ образомъ эта флейта, которая звучитъ такъ жалобно и печально, могла попасть въ такое скверное мѣсто, какъ кабакъ. Крики, вопли и звонъ стакановъ, которые раздавались оттуда, причиняли болъ его душѣ и имъ овладѣлъ внезапный гнѣвъ; если-бы онъ былъ большимъ и сильнымъ, онъ ворвался-бы туда и выбросилъ-бы на улицу всѣхъ шумящихъ и пьющихъ, чтобы они не оскверняли этихъ священныхъ звуковъ.
Въ эту минуту дверь кабака отворилась, пьяный рабочій прошелъ шатаясь мимо Павла, изъ отворенной двери на него пахнуло какимъ-то сквернымъ чадомъ… Шумъ становился все громче… Звуки флейты едва могли его заглушить.
Тутъ юноша собрался съ духомъ и, прежде чѣмъ дверь затворилась, проскользнулъ въ узкую ея щель въ корчму и всталъ за пустой бочкой отъ водки. Никто не обратилъ на него вниманія.
Въ первую минуту Павелъ ничего не могъ различитъ… Смрадъ и шумъ совсѣмъ ошеломили его, а звуки флейты сдѣлались рѣзкими и фальшивыми, такъ что причиняли боль его ушамъ.
Среди кричащихъ и шумящихъ людей сидѣлъ на опрокинутой бочкѣ оборванный человѣкъ съ прыщавымъ лицомъ и жирными черными волосами, видъ котораго заставилъ Павла содрогнуться отъ ужаса… Онъ-то и игралъ на флейтѣ.
Юноша смотрѣлъ на него, какъ-бы окаменѣвъ отъ ужаса. Ему казалось, что обвалилось небо и настало свѣтопреставленіе.
И вотъ музыкантъ отложилъ флейту, прокричалъ сиплымъ, глухимъ голосомъ нѣсколько ругательствъ, съ жадностью выпилъ водку, поднесенную ему окружающими, и, ударяя въ тактъ ногами, сталъ играть какую-то уличную пѣсню, которую слушатели встрѣтили дикимъ ревомъ.
Тутъ Павелъ выскочилъ изъ корчмы и побѣжалъ, побѣжалъ, не чувствуя подъ собою ногъ, какъ-бы боясь опомниться.
Когда онъ очутился въ полѣ, гдѣ бушевала буря и на краю котораго блестѣла желтая полоса вечерней зари, онъ остановился, закрылъ лицо руками и горько заплакалъ.
Въ слѣдующую затѣмъ зиму Павелъ совершенно пересталъ свистать, а игра на флейтѣ ему совсѣмъ опротивѣла. Какъ только онъ начиналъ думать о ней, предъ нимъ сейчасъ-же вставалъ образъ того несчастнаго, который осквернилъ его стремленія.
Лизы онъ съ этихъ поръ больше не видѣлъ. Съ наступленіемъ холоднаго времени года занятія Закономъ Божьимъ были перенесены изъ церкви въ домъ священника, но такъ какъ онъ не могъ вмѣстить въ себѣ всѣхъ готовящихся къ конфирмаціи, то мальчики и дѣвочки занимались отдѣльно. Иногда Павелъ видѣлъ экипажъ Лизы, проѣзжавшій мимо него, но она сама была такъ закутана въ мѣха и платки, что нельзя было разобрать ея лицо. Онъ даже не зналъ, видитъ-ли она его.
Въ то-же время у него было много непріятностей съ Эрдманнами, которые умѣли его ужасно мучитъ. Предо ними онъ былъ совершенно беззащитнымъ, они были вдвое сильнѣе, чѣмъ онъ, и всегда нападали на него оба сразу; одинъ его держалъ, а другой въ это время колотилъ. Нельзя сказать, чтобы эти два мальчика были настолько злыми, такъ какъ по отношенію къ другимъ они умѣли быть благосклонными и великодушными, но тихій, замкнутый характеръ Павла былъ имъ ненавистенъ до глубины души Они называли его «мямлей» и «ханжей» и, поколотивъ, обыкновенно говорили:
— Ну, теперь пойди и пожалуйся на насъ, это очень къ тебѣ пойдетъ!
Гнѣвъ Павла противъ обидчиковъ возрасталъ все больше и больше. Очень часто онъ упрекалъ себя въ томъ, что у него нѣтъ ни чести, ни мужества, и винилъ себя за низкій и рабскій характеръ.
Однажды, бѣгая взадъ и впередъ по покрытому снѣгомъ двору, онъ такъ сердито себя настроилъ, что рѣшить во что-бы то ни стало отмстить злымъ братьямъ. Онъ побѣжалъ въ конюшню, гдѣ стоялъ точильный камень, растопилъ замерзшую въ колодѣ воду и наточилъ свой карманный ножъ такъ, что онъ прорѣзалъ полоску тончайшей бумаги. Но, когда въ слѣдующій понедѣльникъ его снова избили, у него не хватило духа вытащитъ ножъ изъ кармана и-ему снова пришлось упрекать себя въ трусости, Онъ отложилъ месть до слѣдующаго раза, но дѣло на томъ и кончилось. Отъ отца Павлушѣ также приходилось много терпѣть. Тотъ опять носился съ великими планами, а когда это случалось, онъ чувствовалъ себя очень важнымъ и особенно плохо относился къ Павлу, котораго презиралъ за его мелочность.
— Отчего это на этого мальчишку не перешла ни одна искра моего генія? — говорилъ онъ, — какого хорошаго помощника я могъ-бы сдѣлать себѣ изъ него! Но онъ слишкомъ глупъ и изъ него ни крестомъ, ни пестомъ ничего не сдѣлаешь!
Мейгеферъ намѣревался теперь основать акціонерную компанію для разработки своего болота, привлечь въ нее крупныхъ капиталистовъ и самому сдѣлаться ея директоромъ съ нѣсколькими тысячами содержанія. Два или три раза въ недѣлю онъ ѣздилъ въ городъ и нерѣдко не возвращался оттуда даже на другой день.
— Дѣло плохо подвигается, — говорилъ онъ, проспавшись послѣ похмелья, — но я ужъ заставлю этихъ толстосумовъ въ немъ участвовать. Дугласъ, этотъ гордецъ, долженъ поплатиться! Если-бы я только зналъ, какъ его подцѣпить. Моя нога никогда больше не будетъ въ Елененталѣ, ужъ изъ-за того, что я не хочу видѣть, какъ его запустилъ этотъ негодяй, а въ городѣ я никакъ не могу его поймать! Если онъ не запишется на изрядное количество акцій, такъ пусть убирается къ чорту!
Его жена съ грустью выслушивала все это, не говоря ни слова, а Павелъ бралъ потихоньку съ полки ключъ отъ сарая, чтобы подѣлиться своими мечтами съ «Черной Зузой»; онъ вѣрилъ, что ихъ спасенье совершится черезъ нее.
Послѣ Пасхи уроки Закона Божьяго были снова перенесены въ церковь. Мальчики и дѣвочки снова, послѣ полугодовой разлуки, очутились вмѣстѣ.
Лиза очень измѣнилась въ теченіе зимы и имѣла теперь видъ почти взрослой барышни. Она носила полудлинное платье и завивала волосы на лбу.
Павелъ поклонился ей очень неловко; ему казалось, что онъ теперь совсѣмъ не подходитъ къ ніей, — но она встала со своего мѣста, сдѣлала нѣсколько шаговъ ему навстрѣчу и на глазахъ у всѣхъ дружески пожала ему руку.
Во время слѣдующаго урока мальчики стали передавать другъ другу листокъ, который возбуждалъ всеобщую веселость. На немъ съ различными завитушками были написаны слѣдующія слова:
Почеркъ былъ младшаго Эрдманна.
Рука Павла стала нащупывать въ карманѣ ножъ. Съ минуту ему казалось, что онъ способенъ заколоть своего сосѣда тутъ-же, среди церкви; онъ выхватилъ у него листокъ изъ рукъ и разорвалъ на клочки.
Лиза удивленно взглянула на него, а пасторъ призвалъ къ порядку.
Тогда Павелъ испугался своей смѣлости. Эрдманны, вѣроятно, поняли, что на этотъ счетъ съ нимъ шутить нельзя, и не пробовали больше дразнить его Елизаветой…
Конфирмація была въ послѣднее воскресенье предъ Троицей. Павелъ не могъ заснуть всю ночь; онъ тихо всталъ до восхода солнца, надѣлъ новый черный суконный костюмъ, который ему подарила къ этому торжественному дню добрая тетушка, и обошелъ спящій дворъ и росистыя поля до самаго болота, которое въ своемъ цвѣточномъ уборѣ имѣло совсѣмъ праздничный видъ. При видѣ восходящаго солнца Павелъ сложилъ руки и произнесъ горячую молитву.
Съ этого дня онъ рѣшилъ начатъ новую, лучшую жизнь, простить всѣ обиды, полюбитъ своихъ враговъ, какъ повелѣлъ Іисусъ Христосъ… Тутъ ему вспомнился ножъ, который онъ когда-то наточилъ для братьевъ Эрдманновъ; Павелъ выхватилъ его изъ кармана и бросилъ въ самую средину болота, гдѣ онъ съ громкимъ бульканьемъ исчезъ въ водѣ. Изъ глазъ Павла полились горячія слезы. Онъ казался себѣ гадкимъ, низкимъ и совсѣмъ недостойнымъ предстать предъ Божественнымъ алтаремъ…
Онъ едва рѣшился вернуться домой и только тогда, когда сестры въ своихъ новенькихъ кисейныхъ платьицахъ радостно бросились къ нему, ему стало легче и свободнѣе на сердцѣ. Онъ обнялъ своихъ сестеръ и поклялся себѣ всегда бытъ имъ вѣрнымъ другомъ.
Тогда пришла мать, одѣтая въ выцвѣтшее шелковое платье; она поцѣловала его въ лобъ и щеки и долго держала его лицо въ своихъ рукахъ, причемъ пристально смотрѣла ему въ глаза. Она хотѣла что-то сказать, но могла только проговоритъ:
— Мой мальчикъ, мой милый мальчикъ!
Даже отецъ былъ сегодня въ хорошемъ настроеніи. Онъ взялъ Павла за руки и произнесъ длинную рѣчь о томъ, что онъ долженъ научиться обращать свои взоры на великое въ человѣческой жизни, чтобы подражать ему, отцу, котораго, правда, все время преслѣдуютъ несчастья и разоряетъ людская злоба, но который никогда не падалъ духомъ и непрестанно стремился вверхъ, къ звѣздамъ, даже изъ той злополучной дыры, куда его загналъ злой рокъ. И онъ нахмурилъ брови и ерошилъ рукой свои волосы, въ чемъ выражалъ возвышенность и величіе своего духа.
Павелъ поцѣловалъ ему обѣ руки и обѣщалъ исполнить все.
Въ восемь часовъ онъ увидѣлъ на проѣзжей дорогѣ, проходившей черезъ поле, коляску, серебряныя украшенія которой блестѣли при свѣтѣ утреннихъ лучей солнца.
Онъ долго смотрѣлъ вслѣдъ экипажу. Все ему казалось сномъ… Онъ чувствовалъ себя такъ безконечно хорошо, что чуть не задыхался отъ счастья.
— Чѣмъ я заслужилъ это? — спросилъ онъ самъ себя и сталъ раздумывать, какое будетъ первое горе, которое пресѣчетъ его блаженство.
Когда сестры объявшій ему, что экипажъ готовъ, Павелъ почувствовалъ себя печальнымъ и угнетеннымъ.
Въ саду пастора, гдѣ цвѣли жасминъ и сирень, а на травѣ переливались солнечные лучи, стояли двѣ отдѣльныя группы людей — черная и бѣлая; первая состояла изъ мальчиковъ, вторая изъ дѣвочекъ.
Лиза въ своемъ бѣлоснѣжномъ кисейномъ платьицѣ, съ кружевнымъ шарфикомъ на груди, казалась бѣлой и благоухающей, какъ цвѣтокъ терновника.
Ея щеки были очень блѣдны, она все время держала глаза опущенными и играла то молитвенникомъ, то вѣткой сирени, которые были у нея въ рукахъ.
Павелъ долго смотрѣлъ на нее, но она его не видѣла. Вѣроятно, она не хотѣла смущать свое благочестивое настроеніе никакими мірскими мыслями.
Потомъ пришелъ пасторъ; колокола зазвонили, органъ загудѣлъ и шествіе медленно двинулось, направляясь парами къ алтарю.
Павелъ шелъ за братьями Эрдманнами, которые въ своихъ длинныхъ черныхъ суконныхъ сюртукахъ имѣли очень серьезный и почтенный видъ. Вдругъ сознаніе своей вины съ новой силой овладѣло Павломъ. Онъ немного наклонился впередъ, осторожно толкнулъ ихъ и прошепталъ, съ влажными отъ слезъ глазами:
— Простите меня, я сдѣлалъ вамъ много зла!
Они подтолкнули другъ друга локтемъ въ бокъ и плутовато улыбнулись. Одинъ изъ нихъ наполовину обернулся къ нему и со страдальческимъ лицомъ, преисполненнымъ сознанія непризнанной и угнетенной невинности, прошепталъ:
— Мы прощаемъ тебя, сынъ нашъ!
Павелъ отлично чувствовалъ, что они потѣшаются надъ нимъ, но его сердце было настолько преисполнено любви и благочестія, что никакая насмѣшка не могла на него подѣйствовать.
Группы дѣтей размѣстились по обѣимъ сторонамъ алтаря.
Павелъ окинулъ робкимъ взглядомъ церковь, которая была биткомъ набита народомъ, но не могъ никого узнать.
Шла проповѣдь. Павелъ призакрылъ глаза, направилъ свой взоръ въ землю. Все казалось ему сномъ.
Нѣсколько времени спустя, онъ почувствовалъ, что его колѣни покоятся на мягкой подушкѣ, а рука пастора лежитъ на его головѣ… Что тотъ ему говорилъ, онъ не слышалъ. Онъ увидѣлъ, что Лиза тихо плачетъ, закрывшись платкомъ, и подумалъ:
«Плачь, плачь, скоро опятъ засмѣешься!»
А затѣмъ онъ задалъ себѣ вопросъ: почему всѣ люди такъ много смѣются, когда въ общемъ на землѣ такъ мало смѣшного?
Органъ заигралъ «Хвалите Господа», хоръ подхватилъ слова, глаза Павла поднялись вверхъ къ солнцу, лучи котораго, проходя черезъ расписныя стекла церковнаго окна, преломлялись и отливали всѣми цвѣтами радуги.
Любуясь игрой красокъ, юноша вдругъ испуганно вздрогнулъ. По ту сторону креста, вѣнчавшаго алтарь, стояла необыкновенно высокая мрачная фигура женщины, одѣтая во все сѣрое, и смотрѣла прямо на него большими впавшими глазами. Это была кающаяся Магдалина.
Павелъ почувствовалъ, какъ холодъ пронизалъ его.
— Забота! — прошепталъ онъ и покорно опустилъ голову, какъ-бы готовясь принятъ отъ нея всѣ удары, которые она готовила ему въ жизни.
Когда онъ снова поднялъ глаза, солнце сіяло еще сильнѣе, чѣмъ раньше.
Блестящее красное и изумрудно-зеленое пламя сверкало вокругъ головы сѣрой женщины, какъ-бы окружая ее ореоломъ.
Но среди этого великолѣпія красокъ она оставалась печальной и пристально смотрѣла на него своими большими впавшими глазами.
Раздался шумный заключительный аккордъ органа. Прихожане весело задвигались, толпа дѣтей поспѣшила въ объятія родныхъ, и взглядъ Павла встрѣтился съ мокрыми отъ слезъ глазами Лизы, дружески привѣтствовавшими его.
VIII
правитьПавелъ началъ заниматься хозяйствомъ. Онъ добросовѣстно исполнялъ клятву, которую далъ себѣ въ день причастія. Онъ работалъ, какъ самый усердный рабочій, и когда мать просила его поберечь себя, онъ цѣловалъ ея руки и говорилъ:
— Ты, вѣдь, знаешь, что намъ нужно многое поправить.
По вечерамъ, когда рабочіе отправлялись на покой, а сестры-близнецы засыпали, мать и сынъ сидѣли цѣлыми часами вдвоемъ, составляя планы и считая. Когда они приходили къ какому-нибудь рѣшенію и лучъ надежды улыбался имъ, они часто вдругъ вздрагивали и съ глубокимъ вздохомъ опускали головы; но никто изъ нихъ не говорилъ о томъ, что удручаетъ его сердце.
Къ этому времени Елизавета начала сильно старѣть. Длинныя узкія морщины потянулись вдоль ея щекъ, подбородокъ выдвинулся сильно впередъ и волосы заблестѣли серебряными нитями. Только по темнымъ, глубокимъ печальнымъ глазамъ можно было судитъ о томъ, какъ она была красива когда-то.
— Видишь, я ужъ стала совсѣмъ старухой, — сказала она разъ сыну, расчесывая предъ зеркаломъ волосы, — а счастье до сихъ поръ не приходитъ.
— Будь покойна, мама, для чего-же я здѣсь! — отвѣтилъ онъ, хотя въ душѣ у него вовсе не было такихъ радужныхъ надеждъ.
Она печально улыбнулась, погладила его любъ и щеки и замѣтила:
— У тебя такой видъ, точно ты поймалъ счастье за крылья… Впрочемъ, я не должна жаловаться, — прибавила она, — что-бы я дѣлала, если-бы не имѣла тебя?
Но такіе моменты проявленія любви выпадали не часто. Иногда проходили цѣлые мѣсяцы и мать съ сыномъ не обмѣнивались ни однимъ выраженіемъ нѣжности, — такъ сильно были удручены ихъ сердца.
Сестры-близнецы росли круглощекими! сорванцами, для которыхъ не существовало ни слишкомъ высокихъ деревьевъ, ни слишкомъ глубокихъ рвовъ.
Темные вьющіеся волосы тысячью непокорныхъ завитковъ обрамляли ихъ лица и изъ-подъ нихъ смотрѣли шаловливые глаза, блиставшіе одновременно отвагой и пугливостью, точно солнечные лучи, заблудившіеся ночью въ лѣсной чащѣ.
Ихъ смѣхъ раздавался съ утра до поздней ночи по уединенному дому, и тѣмъ замѣтнѣе была его удручающая тишина, когда дѣвочки были въ школѣ или бѣгали гдѣ-нибудь далеко отъ дома.
Для сестеръ-близнецовъ все было безразлично. Была ли въ домѣ буря, или сіяла въ немъ радость, ихъ головы были полны шалостями, а когда бѣснованіе отца дѣлалось слишкомъ сильнымъ, такъ что онѣ находили нужнымъ спрятаться для безопасности за печь, онѣ вознаграждали себя тѣмъ, что щипали другъ друга за ноги.
Павла онѣ любили безгранично, что не мѣшало имъ таскать лучшіе куски съ его тарелки, бѣлую бумагу изъ его портфеля, блестящія пуговицы съ его костюма; онѣ были вороваты, точно сороки, и не стѣсняясь объявляли все своей собственностью.
Павелъ очень безпокоился за нихъ, такъ какъ боялся, что съ годами онѣ еще болѣе одичаютъ, ввиду того, что мать уставала все больше, дѣлаясь все апатичнѣе, предоставляя воспитаніе дѣвочекъ на волю судьбы. Но его педагогическіе опыты были неудачны и безрезультатны. Однажды во время самаго строжайшаго выговора одна изъ сестеръ внезапно вскочила къ нему на колѣни, схватила его за носъ и крикнула другой сестрѣ:
— Смотри, у него растутъ усы!
Тогда и другая послѣдовала примѣру сестры и обѣ наперерывъ старались ихъ вырвать.
Когда Павелъ серьезно разсердился, онѣ начали бодать его головами и заявили:
— Фу, какой! Мы не хотимъ больше съ тобой разговаривать.
Павелъ не видѣлъ Лизы со дня своего причастія, а съ того времени прошелъ уже цѣлый годъ.
Онъ слышалъ, что ее отвезли въ городъ, чтобы дать ей «свѣтскую выправку».
Это выраженіе пронзило, точно кинжаломъ, сердце Павла; онъ едва-ли зналъ его значеніе, но почувствовалъ, что Лиза отходитъ отъ него все дальше и дальше.
Въ одинъ изъ дней предъ Пасхой Павлу пришлось работать на кускѣ пашни, лежавшей на границѣ съ другимъ имѣніемъ, на опушкѣ лѣса.
Онъ самъ сѣялъ, а рабочій съ двумя лошадьми бороновалъ за нимъ слѣдомъ. На плечѣ у него была большая бѣлая простыня, съ которой онъ сыпалъ сѣмена, съ тихимъ удовольствіемъ смотря, какъ зерна падали на землю, подобно золотому водопаду.
Вдругъ ему показалось, что между темными стволами деревьевъ, въ лѣсу, онъ видитъ что-то свѣтлое, качающееся въ воздухѣ, подобно колыбели. Но у него не было времени разсмотрѣть это явленіе получше, такъ какъ сѣяніе — работа, требующая особаго вниманія.
Наступило время перерыва для завтрака. Работникъ усѣлся на мѣшкѣ съ зерномъ, а самъ Павелъ пошелъ въ лѣсъ искать тѣни.
Онъ бросилъ бѣглый взглядъ на качающуюся колыбель и подумалъ:
«Это, должно бытъ, — гамакъ!»
Кто лежалъ въ гамакѣ, для него было безразлично.
Вдругъ онъ услышалъ, какъ кто-то звалъ его:
— Павелъ, Павелъ!
Голосъ звучалъ ласково и довѣрчиво, былъ ясный, мягкій, хорошо ему знакомый.
Юноша испуганно оглянулся.
— Павелъ, иди-же сюда! — позвалъ его этотъ голосъ еще разъ.
Его бросило въ жаръ и холодъ, такъ какъ онъ узналъ теперь, кому принадлежалъ этотъ голосъ. Онъ бросимъ сконфуженный взглядъ на свое рабочее платье и хотѣлъ развязать узелъ покрывавшей его простыни; но узелъ оказался сзади, такъ что Павелъ никакъ не могъ его достать.
— Оставайся такъ, какъ ты есть, — снова раздался голосъ, и теперь онъ увидѣлъ въ гамакѣ верхнюю часть тѣла кричавшей, которая приподнялась на своемъ ложѣ, между тѣмъ какъ книга въ красномъ переплетѣ съ золотымъ обрѣзомъ выскользнула изъ ея рукъ и упала на землю.
Медленно приближался Павелъ, стараясь незамѣтно вытеретъ мхомъ сапоги, къ которымъ прилипъ сырой черноземъ.
Кричавшая особа замѣтила также въ послѣднюю минуту, что ея ноги въ бѣлыхъ чулкахъ высунулись изъ-подъ юбки. Она хотѣла торопливо накрыть ихъ платкомъ, который лежалъ на ея плечахъ, но ей никакъ не удавалось вытащить его изъ-подъ руки. Тогда она ничего другого не могла придумать, чтобы пособитъ своему горю, какъ подобрать подъ себя ноги, насколько это было возможно, такъ что стала похожа на насѣдку, а гамакъ сильно закачался изъ стороны въ сторону.
Можетъ быть, у нея было сначала намѣреніе импонировать Павлу своей увѣренностью, какъ признакомъ недавно выученныхъ свѣтскихъ пріемовъ, но случай сдѣлалъ то, что теперь она была не менѣе красна и такъ-же смущенно смотрѣла на него, какъ и онъ на нее.
Юноша, въ свою очередь, не замѣтилъ ея замѣшательства; онъ видѣлъ лишь одно, что предъ нимъ была Лиза.
Въ теченіе цѣлой минуты они оба молчали.
— Здравствуй, — сказала, наконецъ, Лиза съ тихимъ смѣхомъ и протянула Павлу правую руку, замѣтивъ, что преимущества самообладанія на ея сторонѣ.
Юноша улыбаясь молчалъ.
— Помоги мнѣ немного вытащить платокъ, — сказала она.
Онъ исполнилъ приказаніе.
— Такъ, теперь повернись спиной.
Онъ и на это былъ согласенъ.
— Ну, вотъ теперь хорошо!
Лиза снова улеглась, быстро прикрыла ноги платкомъ и шаловливо смотрѣла на Павла сквозь петли гамака.
— Это, дѣйствительно, — радость быть снова съ тобой, — сказала она, — ты лучше всѣхъ. А ты тоже скучалъ по мнѣ?
— Нѣтъ, — отвѣтилъ онъ со свойственной ему правдивостью.
— Ну, убирайся! — обиженно сказала она и хотѣла повернуться къ нему спиной, но гамакъ такъ сильно закачался, что она не исполнила своего намѣренія и расхохоталась.
Павелъ въ душѣ удивлялся, что она такъ весела. Кромѣ своихъ сестеръ-близнецовъ, онъ никого не видѣлъ, ктобы такъ смѣялся, но, вѣдь, то были дѣти!
Этотъ смѣхъ утвердилъ его въ томъ, что онъ инстинктивно чувствовалъ — насколько онъ въ это время сталъ старше, чѣмъ Лиза.
— Тебѣ все это время жилось хорошо? — спросилъ Павелъ.
— Да, слава Богу! — отвѣтила она, — вотъ только мама прихварываетъ немного.
Тѣнь пробѣжала по ея лицу, но въ слѣдующее мгновеніе она исчезла и Лиза продолжала свою болтовню:
— Я была въ городѣ… Ахъ, если-бы ты зналъ, что я тамъ продѣлывала. Это я должна тебѣ при случаѣ разсказать. Я брала уроки танцевъ. Поклонники у меня были — этому ужъ ты можешь повѣритъ! Подъ моими окнами прогуливались, мнѣ анонимно посылались букеты цвѣтовъ и стихотворенія — собственныя стихотворенія. Среди поклонниковъ былъ студентъ въ сюртукѣ съ бѣлыми шнурками и въ зелено-бѣло-красной шапкѣ — тотъ зналъ это дѣло! Чего-чего только онъ не умѣлъ наговоритъ! Вслѣдъ затѣмъ онъ обручился съ Бетти Ширмахеръ — моей подругой, конечно, тайно; кромѣ меня, объ этомъ никто не знаетъ.
Павелъ облегченно вздохнулъ, такъ какъ отъ слова «студентъ» у него начала кружиться голова.
— А ты не разсердилась? — опросилъ онъ.
— За что?
— За то, что онъ измѣнилъ тебѣ!
— Нѣтъ, мы стоимъ выше этого! — возразила она, пожимая плечами, — ты знаешь, они всѣ — зеленые юнцы въ сравненіи съ тобой!
Его обуялъ ужасъ при мысли, что студента можно было назвать зеленымъ юнцомъ и еще сравнивать съ нимъ.
— Мой братъ — не зеленый юнецъ! — замѣтилъ онъ.
— Я не знаю твоего брата! — съ философскимъ спокойствіемъ заявила Лиза, — можетъ быть, онъ и не такой!… Да, я стала гораздо, гораздо старше, — продолжала она. — Я брала уроки литературы, и тутъ я узнала много хорошаго.
Мучительная зависть проснулась въ Павлѣ.
Въ это время дѣвушка сказала:
— Подыми-ка мою книгу!
Онъ поднялъ.
— Ты это знаешь? — спросила Лиза.
Онъ прочелъ на красной крышкѣ оттиснутыя золотомъ слова «Книга пѣсенъ, Гейне» и печально и отрицательно покачалъ головой.
— Ахъ, тогда ты ничего не знаешь! Что только тутъ написано! Я должна дать тебѣ эту книгу. Читая ее, можно кое-чему научиться. И когда въ нее вчитаешься, то большей частью хочется плакатъ.
— Развѣ она такая печальная? — спросилъ юноша и посмотрѣлъ на красную крышку съ грустнымъ любопытствомъ.
— Да, очень печальная, такъ прекрасна и такъ печальна, какъ… какъ… Въ ней только о любви идетъ рѣчь, больше ни о чемъ, и все-таки чувствуешь, какъ тебя охватываетъ тоска, какъ хотѣлось-бы полетѣть въ ту страну, гдѣ цвѣтетъ лотосъ и гдѣ… — она остановилась, звонко засмѣялась и проговорила: — ахъ, это слишкомъ глупо, не правда-ли?
— Что?
— То, что я болтаю.
— Нѣтъ, я хотѣлъ-бы всю свою жизнь слушать тебя.
— Да, ты этого хотѣлъ-бы? Мнѣ такъ хорошо здѣсь. Я чувствую себя въ полной безопасности, когда ты со мной.
Она поднялась въ сѣткѣ и сдѣлала движеніе, какъ-будто хотѣла положить голову на его плечо.
Особенное чувство давно неиспытаннаго счастья и покоя охватило Павла.
— Зачѣмъ ты смотришь въ сторону? — спросила она.
— Я не смотрю въ сторону.
— Нѣтъ, смотришь! Ты долженъ смотрѣть только на меня, это доставляетъ мнѣ удовольствіе. У тебя честные, преданные глаза… Ахъ, теперь я знаю, съ чѣмъ можно сравнитъ эти стихи!
— Ну, съ чѣмъ?
— Съ твоимъ насвистываніемъ. Оно такъ… такъ… ну, да ты знаешь, какъ!… Ты и теперь насвистываешь что-нибудь?
— Рѣдко.
— И на флейтѣ ты тоже, вѣрно, не учился играть?
— Нѣтъ!
— Какъ жаль! Если ты меня любишь, то будешь учиться. Я въ слѣдующій разъ подарю тебѣ хорошую флейту.
— Мнѣ нечѣмъ будетъ отдарить тебя!
— Какъ нечѣмъ? Ты подаришь мнѣ тѣ пѣсни, которыя будешь играть… А когда у тебя очень затоскуетъ сердце… тогда почитай только эту книгу… въ ней все есть.
Павелъ осмотрѣлъ книгу и подумалъ:
«Что это за рѣдкостная книга!»
— Ну, теперь разскажи мнѣ о себѣ! — сказала Лиза. — Что ты дѣлаешь? Чѣмъ занимаешься? Какъ поживаетъ твоя милая мама?
Павелъ съ благодарностью взглянулъ на нее. Онъ чувствовалъ, что сегодня онъ могъ-бы говорить обо всемъ, что было у него на душѣ, но вдругъ вспомнилъ, что время перерыва давно окончилось, что работникъ съ дошадьми ждалъ его. Онъ долженъ былъ окончить работу до обѣда, такъ какъ послѣ обѣда телѣги съ торфомъ, который онъ тайно нарѣзалъ, нужно было отправитъ въ городъ.
— Мнѣ нужно работать! — пробормоталъ онъ.
— Ахъ, какъ жаль! А когда ты окончишь ее?
— Къ полудню.
— Такъ долго я не могу ждать, мама будетъ безпокоиться. Но въ одинъ изъ ближайшихъ дней приди снова сюда посмотрѣть; можетъ бытъ, ты опять меня встрѣтишь. Теперь я еще часокъ полежу здѣсь и полюбуюсь тобой. Такъ красиво выходитъ, когда ты то подымаешь, то опускаешь свой бѣлоснѣжный платокъ и зерна сверкаютъ вокругъ тебя.
Павелъ молча подалъ ей руку и ушелъ.
— Книгу я оставлю здѣсь! — крикнула она ему вслѣдъ, — возьми ее, когда будешь свободенъ.
Работникъ хитро улыбнулся, увидѣвъ возвращающагося Павла, а Павелъ еле осмѣливался поднятъ на него: глаза.
Каждый разъ, когда ему, работая, приходилось проходить мимо того мѣста, гдѣ въ лѣсу лежала Лиза, она наполовину приподнималась и махала ему носовымъ платкомъ.
Около двѣнадцати часовъ она свернула гамакъ, подошла къ опушкѣ лѣса и послала ему своей худенькой рукой прощальный привѣтъ.
Павелъ въ знакъ признателъноости снялъ шапку, а работникъ посвистывая смотрѣлъ въ сторону, какъ-бы ничего не замѣчая.
Во время обѣда въ тотъ день мать не спускала глазъ со своего сына, а, когда они остались одни, она подошла къ нему и, взявъ обѣими руками его голову, спросила:
— Что съ тобой случилось, мой мальчикъ?
— Почему ты это спрашиваешь? — смущенно спросилъ онъ.
— Твои глаза такъ предательски блестятъ.
Онъ громко засмѣялся и убѣжалъ.
За ужиномъ, когда мать продолжала смотрѣть на него вопросительно и печально, ему стало больно, что онъ не выказалъ ей довѣрія; онъ пошелъ за ней и признался ей въ томъ, что съ нимъ случилось.
Точно солнечный лучъ освѣтилъ ея печальное лицо, и, когда юноша, съ пылающими отъ застѣнчивости щеками, вышелъ отъ нея, она провожала его влажнымъ взглядомъ и сложила руки, точно собираясь молиться.
Павелъ сидѣлъ до полуночи въ своей комнатѣ, подперевъ голову руками. Таинственная книга лежала на его колѣняхъ, но онъ не могъ ее читать, такъ какъ отецъ запретилъ ему жечь по вечерамъ свѣчи. Онъ долженъ былъ ждать до воскресенья.
Онъ думалъ о томъ, какъ Лиза измѣнилась. Если-бы только она не такъ часто смѣялась!
Ея веселый нравъ отчуждалъ его. Та полная радостная жизнь, которой она жила, отдаляла ее далеко-далеко отъ него; она была въ томъ дальнемъ краю, гдѣ суждено жить счастливымъ. И хотя по ласкѣ и добротѣ она была все той-же, все-таки она не могла не презирать его, почти мужика, къ тому-же глупаго, неловкаго и скучнаго.
Въ головѣ Павла поднимались противорѣчивыя мысли, смѣсь счастья, стыда и укоровъ, которые онъ дѣлалъ самъ себѣ, находя, что могъ-бы быть въ своемъ обращеніи гораздо болѣе достойнымъ и приличнымъ. Ко всему этому присоединялась еще какая-то загадочная тревога, почти душившая его, это напрасное исканіе въ своей душѣ того, кого-бы она могла найти достойнымъ себя.
На слѣдующее утро онъ увидѣлъ со двора, гдѣ укрѣплялъ заборъ, что-то бѣлое на опушкѣ лѣса, качавшееся со стороны въ стороны. Онъ стиснулъ зубы отъ боли и злобы, но у него нехватило духа бросить работу.
Еще въ теченіе двухъ дней онъ видѣлъ это развѣвающееся бѣлое пятно, а затѣмъ оно исчезло.
Въ воскресенье утромъ онъ досталъ книгу стихотвореній изъ своего сундука и пошелъ съ ней въ лѣсъ; къ обѣду онъ вернулся, а вечеромъ его нашли сестры-близнецы, которыя бѣгали и ловили другъ друга въ лѣсу. Павелъ лежалъ и насвистывалъ подъ кустами можжевельника, а слезы текли по его лицу.
Онъ переводилъ «Книгу пѣсней» на свой языкъ.
Вскорѣ послѣ этого юноша услышалъ, что врачи посылаютъ госпожу Дугласъ на продолжительное время на югъ, куда вмѣстѣ съ ней ѣдетъ и Лиза.
«Это очень хорошо! — подумалъ Павелъ, — тогда она не будетъ такъ много занимать мои мысли».
Долго онъ не могъ рѣшитъ, долженъ-ли онъ отослать взятую книгу, или нѣтъ. Онъ охотно оставилъ-бы ее у себя, но совѣсть этого не допускала. Онъ ждалъ удобнаго случая, до тѣхъ поръ, пока не узналъ, что Лиза уѣхала. Тогда онъ успокоился.
IX
правитьПрошло пятъ лѣтъ, полныхъ заботы и труда. Жизнь Павла была далеко не сладка. Онъ работалъ съ самаго ранняго утра до ночи, его прилежная рука хваталась за всякое дѣло, и все, за что онъ брался, преуспѣвало. Но онъ почти не замѣчалъ этого, такъ какъ ежеминутно его мысли были поглощены заботой о будущемъ.
Его лобъ все время прорѣзывала та-же морщина, глаза были все такъ-же задумчивы и мечтательны, онъ такъ-же былъ углубленъ въ себя; часто проходили дни, въ которые онъ ни за работой, ни за столомъ не произносилъ ни одного слова.
Онъ пришелъ къ заключенію, что его работа въ сущности безполезна. На благодарность отца онъ не расчитывалъ и привыкъ обходиться безъ нея, но къ чему ему было трудно привыкнуть — это хладнокровно относиться къ тому, что, когда отецъ находится въ извѣстномъ настроеніи, онъ былъ въ состояніи уничтожить въ одинъ часъ то, что создавалось Павломъ въ теченіе цѣлыхъ недѣль труда.
Когда отецъ возвращался изъ своихъ путешествій, онъ не разъ въ присутствіи работниковъ называлъ Павла пѣшкой и дурачкомъ, горько жаловался на то, что обязанности, — что это за обязанности, никто не зналъ, — что обязанности заставляютъ его, уѣзжая далеко, бросать хозяйство въ неспособныя руки.
Павелъ въ такихъ случаяхъ молчалъ, такъ какъ въ его сердце глубоко запала заповѣдь «чти отца и мать», которую онъ нѣсколько видоизмѣнилъ на «чти волю отца и матери», но его глаза мрачно и испытующе скользили по лицамъ работниковъ. Если Павелъ видѣлъ, что кто-нибудь смѣялся или втихомолку злорадствовалъ, подталкивая локтемъ своего сосѣда, онъ на другое-же утро расчитывалъ его.
Среди рабочихъ былъ одинъ, который почти все время работалъ у нихъ. Онъ былъ по происхожденію литовцемъ и носилъ имя Михаила Раудзуса. Раудзусъ жилъ въ равнинѣ недалеко отъ Елененталя въ жалкой землянкѣ, обложенной со всѣхъ сторонъ торфомъ, чтобы вѣтеръ не снесъ ея. У него была плохая жена, сидѣвшая уже два раза въ тюрьмѣ и заставлявшая дѣтей нищенствовать.
Раудзусъ былъ молчаливымъ, угрюмымъ парнемъ, образцово исполняющимъ свою работу; безъ всякихъ выраженій неудовольствія онъ уходилъ, когда въ немъ больше не нуждались, и по первому требованію во-время являлся на мѣсто для новой работы.
Вначалѣ Павелъ не переносилъ Раудзуса, такъ какъ его молчаливость, угрюмый видъ производили на него тяжелое впечатлѣніе; но разъ ему внезапно пришла мысль, что онъ самъ, по своему характеру, очень походитъ на Раудзуса, и съ тѣхъ поръ онъ полюбилъ послѣдняго.
Со стороны отца тоже чувствовалось извѣстное почтеніе къ этому работнику; по крайней мѣрѣ, въ то время какъ онъ билъ другихъ рабочихъ, будучи въ нетрезвомъ видѣ, онъ никогда не трогалъ Раудзуса. Казалось, что взглядъ этого человѣка изъ-подъ нахмуренныхъ бровей имѣлъ способность обуздывать отца.
Раудзусъ былъ вѣрнѣйшимъ помощникомъ Павла. Ему послѣдній могъ даже довѣрить продажу хлѣба на рынкѣ, онъ постоянно умѣлъ сбытъ его за самую высокую цѣну.
Въ ихъ тихомъ домѣ въ эти пять лѣтъ медленно и незамѣтно свершились большія перемѣны. Все болѣе и болѣе терялись слѣды бывшей нищеты, все рѣже и рѣже чувствовалась нужда за ихъ столомъ.
Въ саду появились нарядныя куртины цвѣтовъ, длинными рядами тянулись стручья бобовъ и кусты спаржи, старый изломанный дощатый заборъ замѣнился новымъ.
Скотъ ежегодно увеличивался, а двѣ или три дорогія коровы давали возможность отправлять ежедневно въ городъ большое количество молока, которое доставляло порядочный доходъ.
Если, несмотря на все это, въ домѣ не могло быть и рѣчи о полномъ довольствѣ, то виною всего являлся всецѣло отецъ, который большую частъ доходовъ терялъ въ разныхъ спекуляціяхъ или пропивалъ.
Павелъ употреблялъ всѣ усилія, чтобы тайкомъ отъ него откладывать, по крайней мѣрѣ, для сестеръ по нѣсколько талеровъ въ мѣсяцъ.
Братьямъ также нужно было теперь больше денегъ, чѣмъ раньше. Максъ сдалъ государственный экзаменъ и на годъ остался для практики въ гимназіи, но жалованья не получалъ. Готфридъ, конторщикъ, каждый годъ въ теченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ бывалъ безъ мѣста. Оба въ письмахъ просили денегъ. Эти просьбы писались на всѣ лады. То получалось важное требованіе: «ссуди мнѣ немедленно тридцать талеровъ», то слѣдовала раздирающая сердце мольба: «если ты не хочешь, чтобы я погибъ, имѣй состраданіе и пр.». Павелъ провелъ не одну безсонную ночь, думая о томъ, какъ помочь братьямъ, и нерѣдко посылалъ имъ деньги, лишая самого себя чего-нибудь необходимаго.
Однажды Готфридъ написалъ, что онъ совершенно обносился и ему нуженъ лѣтній костюмъ. Павелъ собирался какъ разъ въ это время сдѣлать себѣ праздничное платье, такъ какъ его старое было ему ужъ не впору. Со вздохомъ вложилъ онъ въ конвертъ отложенныя для этого деньги и послалъ брату. Въ письмѣ онъ упомянулъ, что и его костюмъ находится въ такомъ-же жалкомъ состояніи. Братъ оказался великодушнымъ. Черезъ двѣ недѣли Павелъ получилъ отъ него посылку и отвѣтъ.
«Посылаю тебѣ при этомъ, — писалъ братъ, — свое старое платье. При твоей непритязательности и образѣ жизни, ты можетъ еще отлично его носить».
Будущность сестеръ-близнецовъ была, благодаря Павлу, въ гораздо болѣе блестящемъ положеніи, чѣмъ этого можно было-бы ожидать въ семьѣ съ такими стѣсненными обстоятельствами. Онъ позаботился также о томъ, чтобы сестры его посѣщали частную школу, которую устроила жена священника — бывшая гувернантка — для дочерей богатыхъ землевладѣльцевъ округа.
Павлу не такъ трудно было вносить деньги за право ученія, съ тетрадями и книгами тоже можно было справиться, но, что ему было очень тяжело исполнять, это покупать своимъ сестрамъ соотвѣтствующіе туалеты. Его гордость не допускала, чтобы сестры были одѣты хуже своихъ товарокъ, чтобы тѣ смотрѣли на нихъ почти, какъ на нищихъ. Онъ на себѣ слишкомъ хорошо испытывалъ то чувство, когда на человѣка смотрятъ сверху внизъ, и не желалъ подвергать ему сестеръ.
Въ матери Павелъ не могъ найти поддержку даже въ этихъ чисто женскихъ заботахъ. Она была до того запугана постоянной бранью мужа, что не рѣшалась брать на свою отвѣтственность покупку кусочка ленты.
— Что ты, сынъ мой, сдѣлаешь, то и будетъ хорошо, — говорила она.
И Павелъ отправлялся въ городъ, гдѣ его обманывали лавочники и портнихи.
Сестры-близнецы росли беззаботными и своевольными, не подозрѣвая, какая драма разыгрывалась возлѣ нихъ.
Въ десять лѣтъ онѣ дрались съ деревенскими мальчишками, въ двѣнадцать — принимали отъ нихъ въ подарокъ букеты фіалокъ. Онѣ считались самыми красивыми дѣвушками всей округи, на большомъ пространствѣ. Павелъ это зналъ прекрасно и не мало этимъ гордился, но онъ не зналъ, что его сестры назначаютъ свиданія за оградой сада и что половина ихъ сверстниковъ могла похвалиться, что цѣловала ихъ прелестныя красныя уста.
X
правитьЭто было въ іюнѣ мѣсяцѣ въ солнечный воскресный день.
Изъ лѣса тихо доносились звуки духовыхъ инструментовъ. Странствующую музыкальную капеллу наняли дать въ лѣсу концертъ. Со всѣхъ сторонъ съѣхались деревенскіе жители; даже дворяне-землевладѣльцы не постѣснялись принять участіе въ этомъ праздникѣ, не часто повторяющемся въ тихой лѣсистой мѣстности.
Съ обѣда потянулись ряды повозокъ мимо дома Мейгефера, и старикъ Мейгеферъ, не любившій сидѣть дома, когда гдѣ-нибудь что-либо устраивалось, вдругъ ощутилъ приливъ доброты. Позвавъ жену и дочерей, онъ приказалъ имъ одѣться поскорѣе, такъ какъ онъ готовъ былъ принести себя въ жертву и повезти ихъ на концертъ.
Сестры-близнецы, давно ужъ смотрѣвшія въ окно блестящими, жадными глазами, выразили шумную радость; Елизавета тихо имъ улыбнулась и обернулась къ Павлу, который, сидя въ углу, спокойно срѣзалъ сучья у цвѣтка съ такимъ видомъ, точно все происходящее его не касалось.
— Развѣ ты съ нами не поѣдешь? — спросила она.
— Павелъ можетъ править! — небрежно замѣтилъ Мейгеферъ.
Павелъ поблагодарилъ и сказалъ, что у него платье слишкомъ плохо, затѣмъ ему нужно было присмотрѣть за поденщиками, которые съ заходомъ солнца должны были вернуться домой. Завтра долженъ былъ начаться сѣнокосъ.
Сестры посмотрѣли на него, стали шептаться и захихикали.
Когда Павелъ подошелъ къ двери, онѣ повисли на немъ и Катя защебетала:
— А мы что-то знаемъ!
— Ну, что-же вы знаете?
— Что-то хорошее! — таинственно сказала Грэта.
— Что-же, наконецъ?
— Лиза Дугласъ вернулась!
И, звонко разсмѣявшись, онѣ убѣжали.
Павелъ прежде всего сильно разсердился, что онѣ осмѣливаются насмѣхаться надъ нимъ, затѣмъ вздохнулъ, улыбнулся и удивился, что у него вдругъ сильно-сильно забилось сердце.
Черезъ полчаса всѣ уѣхали.
— Приходи и ты сейчасъ-же вслѣдъ за нами! — крикнула ему изъ экипажа мать.
А Катя приподнялась и сказала ему на ухо:
— Я думаю, что и она тамъ будетъ.
Теперь Павелъ стоялъ одинъ среди опустѣлаго двора.
Дѣвушки-работницы ушли на лугъ доить коровъ. Вокругъ него не было ни одной живой души. Утки, сидя въ своей лужѣ, спрятали подъ крылья головы, цѣпная собака полусонно ловила мухъ.
Павелъ усѣлся на заборъ и смотрѣлъ въ лѣсъ, на опушкѣ котораго то здѣсь, то тамъ мелькали свѣтлыя платья, и вдругъ что-то сверкало, точно молнія, — это солнечные лучи отражались въ блестящихъ частяхъ ожидавшихъ экипажей.
Наступилъ вечеръ, Павелъ все еще не рѣшилъ, долженъ-ли онъ пойти къ своимъ.
Тысячи причинъ, требовавшихъ, чтобы онъ сидѣлъ дома, приходили ему въ голову; но, когда для него стало совершенно яснымъ, что онъ никуда не долженъ уходить изъ дома, онъ досталъ свое праздничное платье и отправился на концертъ.
Начало темнѣть, когда Павелъ вышелъ въ душистую степь. Его сердце сжалось отъ какого-то тайнаго безпокойства. Онъ не рѣшался добиваться до сути этого безпокойства, но когда онъ проходилъ мимо можжевеловаго куста, подъ которымъ насвистывалъ тогда Лизѣ свою самую лучшую пѣснь, то сильная боль, точно отъ удара кинжала, пронизала его грудь.
Онъ остановился и сталъ раздумывать, не вернуться-ли ему обратно.
«Мой сюртукъ слишкомъ плохъ, — подумалъ онъ, — въ немъ нельзя показаться въ приличномъ обществѣ».
Онъ снялъ его и началъ осматривать со всѣхъ сторонъ. Швы спины обозначались въ видѣ сѣрыхъ полосъ, локти блестѣли, а по краямъ отворотовъ образовалась даже маленькая бахромка.
«При всемъ желаніи онъ не можетъ сойти!» — рѣшилъ Павелъ и, присѣвъ подъ можжевеловымъ кустомъ, началъ мечтать о томъ, какой нарядный видъ у него будетъ, когда онъ, наконецъ, сошьетъ себѣ новый сюртукъ.
«Но это будетъ еще не такъ скоро, — думалъ онъ, — сначала нужно, чтобы Максъ и Готфридъ прочно сидѣли на своихъ мѣстахъ, затѣмъ Катѣ и Грэтѣ необходимо сдѣлать бальныя платья, которыя онѣ такъ желаютъ имѣть, затѣмъ нужно наново обить кресло матери»…
Чѣмъ больше онъ думалъ, тѣмъ большее количество вещей приходило ему на память, которыя имѣли преимущество предъ его сюртукомъ.
Затѣмъ онъ снова видѣлъ себя въ новомъ съ иголочки черномъ костюмѣ, въ лаковыхъ сапогахъ, въ модномъ галстухѣ на шеѣ, съ гордо поднятой головой, со снисходительной манерой знатнаго господина входящимъ въ бальный залъ, а Лиза, переполненная къ нему уваженіемъ, встрѣчала его улыбкой.
Вдругъ онъ прервалъ свои мечтанія.
— Я сталъ настоящимъ дуракомъ, — выругалъ онъ себя, — къ чему мнѣ лаковые сапоги и модныхъ цвѣтовъ галстухи? Возьму и пойду въ своемъ старомъ сюртукѣ въ лѣсъ… Притомъ ужъ почти темно! — осторожно прибавилъ онъ.
Сильнѣе зазвучали трубы. Веселье и смѣхъ достигли до его ушей черезъ сосновыя вѣтви.
Круглая поляна въ лѣсу была приспособлена для празднества. Посрединѣ возвышался помостъ для музыкантовъ, направо отъ нихъ была лавочка деревенскаго торговца, продававшаго квасъ и сладкіе пирожки, съ лѣвой стороны огородили мѣсто для танцевъ; для входа туда требовалась отдѣльная плата, въ количествѣ десяти пфенниговъ, о чемъ гласила надпись на большой бѣлой доскѣ.
Позади стояли полукругомъ скамьи и столы, за которыми ужинали семьи, захватившія съ собой холодныя закуски, а между ними слонялась веселая, смѣющаяся, зѣвающая толпа, жаждущая любовныхъ приключеній или драки.
Концертъ уже окончился и начались танцы. По гладко утоптанному мху, сталкиваясь и спотыкаясь, вертѣлись пары танцующихъ. Свѣтъ погасающаго вечера падалъ на поляну, въ то время какъ окружающій ее лѣсъ погружался уже во мракъ. Въ лѣсу пріютились рабочіе и работницы изъ близлежащихъ деревень; даже кучера оставили свои экипажи, такъ какъ было свыше ихъ силъ наблюдать лишь издали за ухаживаніями молодыхъ людей. Каждый кустъ въ лѣсу казался живымъ, а изъ нѣдръ ночи тихо лился влюбленный шопотъ.
Крадучись, точно преступникъ, ходилъ Павелъ вокругъ поляны. Ему вообще была свойственна боязнь чужихъ людей, но никогда его сердце такъ пугливо не сжималось, какъ въ это мгновеніе.
«Здѣсь-ли Лиза?» — все время мелькало въ его умѣ.
Во всемъ этомъ шумѣ не видно было слѣда обитателей «бѣлаго дома», но и его семья, казалось, исчезла безслѣдно. Павлу разъ почудился воркующій смѣхъ сестеръ, но оейчасъ-же этотъ звукъ затихъ.
Два раза онъ уже обошелъ вокругъ поляны и вдругъ — сердце у него остановилось отъ страха и счастья — онъ увидѣлъ совсѣмъ близко отъ себя отца и мать, сидѣвшихъ въ дружеской бесѣдѣ за однимъ столомъ съ семьей Дугласъ.
Отецъ положилъ руки на столъ и что-то съ жаромъ разсказывалъ господину Дугласу, совершенію красный отъ старанія убѣдитъ его въ чемъ-то. Широкоплечій старикъ съ сѣдой бородой молча слушалъ его, изрѣдка кивая головой и улыбаясь про себя. Худощавое, болѣзненное существо, со впалыми глазами и синяками вокругъ нихъ, устало прислонившее голову къ стволу дерева и охватившее бѣлыми худыми пальцами руку матери — была крестная мать Павла. Она постоянно казалась ему вѣстницей съ того свѣта. Возлѣ нея… возлѣ нея сидѣла дама въ сѣромъ платьѣ безъ всякихъ украшеній, съ гладко зачесанными свѣтлыми волосами…
«Лиза, Лиза!» — радостно затрепетало внутри Павла и вдругъ между нимъ и ею опустилась какая-то завѣса, точно облако, заморозившее ею душу и затемнившее его глаза влажнымъ покровомъ.
Напротивъ Лизы сидѣлъ господинъ со смѣлыми свѣтлыми усиками и еще болѣе смѣлыми голубыми глазами, который дружески къ ней наклонялся, причемъ по ея кроткому лицу скользила улыбка.
«Она за него выйдетъ замужъ!» — подумалъ Павелъ съ увѣренностью, которая была сильнѣе, чѣмъ ревнивая подозрительность.
Съ ясновидѣніемъ влюбленнаго онъ сейчасъ-же угадалъ, что эти двѣ натуры должны искать другъ друга, какъ дополняющія одна другую.
А, можетъ быть, можетъ бытъ, они уже нашли другъ друга въ то время, какъ онъ самъ предавался ни къ чему не ведущимъ мечтамъ!
Какъ прикованный, стоялъ юноша и смотрѣлъ на того человѣка, который ясно ему показалъ, что именно потерялъ онъ, потерялъ, конечно, никогда не обладая этимъ утраченнымъ.
Такимъ, точь-въ-точь такимъ, Павелъ представлялъ себѣ идеалъ мужчины. Отважный, энергичный, побѣдоносный — такимъ и онъ хотѣлъ сдѣлаться, совершенно такимъ, какъ этотъ чужой молодой человѣкъ, который съ легкомысленной улыбкой наклонялся къ Лизѣ. На немъ тоже были лаковые сапоги и моднаго цвѣта бантъ, а костюмъ былъ сшитъ изъ тончайшей черной блестящей матеріи.
Больше часа стоялъ Павелъ на одномъ мѣстѣ, не смѣя съ него двинуться, пожирая глазами Лизу и ея визави.
Наступила ночь, но Павелъ ея почти не замѣтилъ.
Вспыхнулъ рядъ лампочекъ, неувѣренно бросавшихъ полусвѣтъ на пеструю толпу людей.
«Какъ хорошо я спрятался!» — думалъ Павелъ и радовался той темнотѣ, въ которую забрался.
Онъ не обратилъ вниманія на то, что къ нему подошли два человѣка и начали что-то дѣлать на землѣ вблизи отъ него. Вдругъ въ трехъ шагахъ отъ Павла вспыхнуло пламя бенгальскаго огня, которое освѣтило все вокругъ ослѣпительнымъ свѣтомъ.
Павелъ хотѣлъ какъ можно скорѣе спрятаться въ тѣнь дерева, но было уже слишкомъ поздно.
— Это не Павелъ-ли стоитъ тамъ? — воскликнула мать.
— Гдѣ? — спросила Лиза, оглядываясь съ любопытствомъ.
— Мальчикъ, что ты шатаешься тамъ въ темнотѣ? — крикнулъ отецъ.
Волей-неволей пришлось Павлу подойти.
Вспыхнувъ отъ стыда, съ шапкой въ рукѣ, стоялъ онъ предъ Лизой, которая, подперевъ голову руками, улыбаясь смотрѣла на него.
— Да, онъ всегда такой, ужасно любитъ скрываться! — говорилъ отецъ, ударяя его по плечу рукой.
Молодой человѣкъ, сидѣвшій противъ Лизы, поправилъ себѣ волосы на лбу и полудобродушно, полуиронически усмѣхнулся.
Старикъ Дугласъ всталъ, подошелъ къ Павлу и взялъ его на обѣ руки.
— Подымите выше голову, мой молодой другъ, грудью впередъ! — раздался его могучій голосъ, — у васъ нѣтъ никакихъ основаній опускать глаза, у васъ меньше, чѣмъ у кого-бы то ни было на свѣтѣ. Кто въ двадцать лѣтъ несетъ на себѣ такую тяжесть, какую несете вы, тотъ — настоящій молодецъ и не долженъ прятаться. Я не хочу васъ сдѣлать тщеславнымъ, но скажите мнѣ, кто можетъ съ вами сравниться. Развѣ ты, Левъ? — обратился онъ къ фатоватому молодому человѣку.
— Меня надо брать такимъ, каковъ я есмь, дядя! — отвѣтилъ тотъ съ веселымъ смѣхомъ.
— Если-бы тебя можно было на что-нибудь взятъ, бездѣльникъ! — замѣтилъ Дугласъ и затѣмъ прибавилъ: — это — мой племянникъ Левъ Геллеръ… шелопай послѣдняго изданія.
— Дядя! тебѣ достанется!
— Молчи ты, непутевый!
— Дядя, двадцать стакановъ! кто первый будетъ лежать подъ столомъ…
— Это онъ называетъ почтеніемъ.
— Дядя, ты отвиливаешь.
— Молчи, посмотри на этого молодого хозяина. Двадцать лѣтъ — и все хозяйство у него идетъ, какъ по стрункѣ.
— Однако, господинъ Дугласъ, я, вѣдь, еще тоже существую! — воскликнулъ Мейгеферъ съ нѣсколько вытянутымъ лицомъ.
— Я не думалъ обидѣть васъ, — возразилъ Дугласъ, — но у васъ такъ много дѣла съ вашимъ акціонернымъ обществомъ, что вы, конечно, не можете заниматься такими мелочами.
Польщенный Мейгеферъ поклонился, а Павлу стало за него стыдно, такъ какъ онъ хорошо понялъ иронію этихъ словъ.
Госпожа Дугласъ улыбаясь поманила Павла къ себѣ. Она взяла его руку и погладила ее.
— Вы выросли и стали красивымъ, — сказала она своимъ слабымъ дружелюбнымъ голосомъ, — у васъ появились прекрасные усы…
— Говорите-же ему «ты», — воскликнула мать, которая казалась сегодня веселѣе, чѣмъ всегда. — Павелъ, попроси свою крестную…
— Да, я прошу васъ объ этомъ! — пробормоталъ Павелъ, снова краснѣя.
— Благослови тебя Богъ, сынъ мой, — сказала госпожа Дугласъ, — ты достоинъ этого.
И она опятъ прислонилась головой къ стволу дерева.
Павелъ стоялъ возлѣ скамьи и не зналъ, что ему дѣлать. Съ тѣхъ поръ, какъ онъ былъ взрослымъ, ему въ первый разъ пришлось быть въ чужомъ обществѣ.
Его взглядъ упалъ на Лизу, которая, подперевъ голову рукой, смотрѣла на него.
— А со мной ты, кажется, совсѣмъ не хочешь поздороваться? — спросила она съ легкимъ лукавствомъ.
Это дружеское «ты» придало Павлу храбрости. Онъ протянулъ ей руку и спросилъ, какъ ей жилось все это долгое время.
Мрачная тѣнь пробѣжала по лицу Лизы.
— Не хорошо, — отвѣтила она тихо, — но объ этомъ послѣ, когда мы будемъ одни.
Она подвинулась немного и сказала:
— Садись!
Когда Павелъ садился рядомъ съ ней, его локоть коснулся ея затылка. Его тѣло пронизала такая дрожь, какой онъ еще никогда въ своей жизни не испытывалъ.
Левъ Геллеръ протянулъ ему черезъ столъ руку и смѣясь сказалъ:
— Будемте пріятелями, примѣрный мальчикъ!
— Я, къ сожалѣнію, не стою, чтобы меня ставили въ примѣръ, — наивно возразилъ Павелъ.
— Дай вамъ Богъ счастья за то, я тоже не изъ примѣрныхъ. Ничто не можетъ быть противнѣе примѣрныхъ мальчиковъ.
— Зачѣмъ-же вы меня такъ назвали?
Левъ смущенно взглянулъ на него.
— Ахъ, вы это приняли, кажется, серьезно? — сказалъ онъ.
— Простите меня, я такъ мало привыкъ къ шуткамъ, — замѣтилъ Павелъ и краска стыда залила его лицо.
Повернувшись затѣмъ къ Лизѣ, онъ увидѣлъ, что она смотрѣла на него какимъ-то особеннымъ глубокимъ, серьезнымъ взглядомъ.
Горячее чувство счастья наполнило его душу. Онъ узналъ, что есть здѣсь кто-то, кто не считаетъ его ни глупымъ, ни смѣшнымъ, кто понимаетъ его характеръ и тѣ условія, которыя его создали такимъ.
Въ то время, какъ молодые люди молчали, Мейгеферъ на другомъ концѣ стола продолжалъ развивать предъ Дугласомъ планъ своего акціонернаго общества:
— Если вы имѣете ко мнѣ довѣріе, нѣтъ, даже и этого не нужно, если вы не хотите легкомысленно упустить свое счастье, хотѣлъ я сказать, а счастье свое упускать не слѣдуетъ, если у васъ есть чуточка предпріимчивости… о, тогда!… Вы знаете, можно заработать сотни тысячъ, болота неистощимы. Зачѣмъ вы хотите обогатитъ другихъ вмѣсто себя? Впередъ изъ мрака къ свѣту! — вотъ мой девизъ. Я могу умереть, но бороться буду до послѣдняго вздоха. Здѣсь рѣчь идетъ не о моемъ личномъ интересѣ; по-моему, это дѣло касается всего человѣчества. Здѣсь затронутъ вопросъ о насажденіи культуры во всей пустынной мѣстности. Нужно во всю округу влить новую жизнь! Нищета этого раіона замѣнится общимъ благосостояніемъ. Можно такимъ образомъ стать благодѣтелемъ человѣчества.
Въ такомъ хвастливомъ тонѣ онъ продолжалъ свою рѣчь.
Затѣмъ онъ вдругъ повернулся совсѣмъ близко къ Дугласу, точно хотѣлъ приставить дуло пистолета къ его груди, и вскрикнулъ:
— Итакъ, вы принимаете участіе?
Дугласъ поймалъ взглядъ своей жены, которая просительно смотрѣла на него, украдкой показывая на Елизавету; тогда старикъ полувесело, полусердясь отвѣтилъ:
— Пожалуй!
Павелъ снова сконфузился, такъ какъ видѣлъ по лицу Дугласа, что онъ ради шутки рѣшился выброситъ нѣсколько сотъ талеровъ. Павелъ самъ прекрасно сознавалъ, что ни одинъ разумный человѣкъ не могъ придавать серьезное значеніе планамъ его отца.
— Ты не видѣлъ нашихъ дѣвочекъ? — спросила мать, которая чувствовала себя, повидимому, не менѣе смущенной, чѣмъ Павелъ.
— Нѣтъ, я ихъ нигдѣ не видѣлъ! — отвѣтилъ онъ.
— Такъ пойди посмотри, гдѣ онѣ. Онѣ пошли танцевать. Скажи имъ, чтобы онѣ не слишкомъ много кружились, а не то онѣ могутъ простудиться.
Павелъ поднялся.
— Я пойду съ тобой! — сказала Лиза.
— А мнѣ можно пойти, кузиночка? — спросилъ кузенъ Левъ.
— Оставайся здѣсь! — быстро отвѣтила дѣвушка, на что молодой человѣкъ замѣтилъ, что долженъ будетъ умереть съ тоски.
— Веселый малый! — сказалъ Павелъ, пробираясь съ ней сквозь толпу.
— Да, но и только! — возразила она.
— Любишь ты его?
— Конечно, очень.
«Она выйдетъ за него!» — подумалъ Павелъ.
Вокругъ кричала и шумѣла толпа. Лиза взяла подъ руку Павла и прислонила голову къ его плечу.
Снова охватилъ его радостный трепетъ, который онъ не могъ себѣ объяснить.
— Вотъ такъ, теперь я въ безопасности! — прошептала она. — Пойдемъ послѣ въ лѣсъ, Павелъ, мнѣ нужно такъ много тебѣ сказать — тамъ насъ никто не побезпокоитъ.
Когда она произнесла эти слова, онъ испугался, что не сумѣетъ сдержать свою радость.
Они дошли до мѣста танцевъ. Трубы тромко звучали, а танцоры вертѣлись въ кругу.
— Давай, потанцуемъ? — спросила она, улыбаясь.
— Я не умѣю! — отвѣтилъ онъ.
— Это ничего, — сказала она, — для такого рода удовольствій существуетъ Левъ.
Павлу вспомнились его мечты подъ можжевеловымъ кустомъ.
«Все вышло такъ, какъ я рисовалъ себѣ!» — подумалъ онъ.
— У меня еще твоя книга, Лиза, — сказалъ онъ потомъ.
— Я знаю, я знаю, — отвѣтила она, съ улыбкой глядя на него.
— Прости, что…
— Ахъ, какой ты мелочный педантъ! — шутя замѣтила она. — Левъ растаскалъ всю мою библіотеку и теперь требуетъ, чтобы я ее заполнила, такъ какъ ему нечего читать.
«Опять вездѣ этотъ Левъ!»
— Много хорошаго ты прочелъ въ этой книгѣ? — спросила Лиза.
— Одно время я зналъ ее всю наизусть.
— А теперь?
— Теперь? Боже мой, теперь у меня столько повседневныхъ думъ, что все вышло изъ головы!
— Изъ моей тоже, Павелъ. Это значитъ, что мы такъ много испытали въ своей жизни, что поэзія отъ насъ улетѣла.
— Ты тоже?
Она вздохнула.
— Бѣдная мама! — проговорила она.
— А что такое случилось?
— Видишь, въ теченіе пяти лѣтъ я была лишь сестрой милосердія и пришлось пережить много тяжелыхъ часовъ! Когда горитъ ночникъ и глаза болятъ отъ безсонныхъ ночей, а на дворѣ стонетъ вѣтеръ и рветъ ставни, приходитъ много мыслей въ голову по поводу жизни и смерти, любви и разлуки. Однимъ словомъ, въ головѣ составляется собственная книга пѣсенъ и не хочется читать чужую!… Но уйдемъ отъ этого шума — я хотѣла-бы тебя о многомъ спросить, а сдѣсь не слышно и своихъ словъ.
— Сейчасъ, — отвѣтилъ онъ, — я только сперва хочу..
Его глаза скользили по танцовальной площадкѣ. Вдругъ онъ услышалъ позади себя смѣхъ и мужской голосъ:
— Посмотри туда на этихъ двухъ маленькихъ канашекъ!
Павелъ невольно обернулся и замѣтилъ двухъ братьевъ Эрдманнъ, которыхъ не видѣлъ въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ. Они въ это время успѣли окончить земледѣльческое училище и разыгрывали изъ себя важныхъ господъ.
— Давай-ка пошалимъ съ ними! — сказалъ другой.
Затѣмъ, смѣясь, они вступили въ кругъ танцующихъ.
Вслѣдъ за этимъ Павелъ увидѣлъ своихъ сестеръ. Темные локоны безпорядочно падали на ихъ лица, ихъ щеки горѣли, глаза блистали влюбленно и дико.
— Какой у нихъ счастливый видъ! прелестныя созданья! — сказала Лиза.
Павелъ сдѣлалъ имъ маленькій выговоръ, но онѣ едвали обратили на него вниманіе, такъ какъ съ воркующимъ смѣхомъ смотрѣли на что-то черезъ его плечо. Когда Павелъ обернулся, то увидалъ двухъ братьевъ Эрдманновъ, которые, спрятавшись на помостѣ за музыкантовъ, дѣлали дѣвушкамъ какіе-то таинственные знаки.
Въ это время сестры-близнецы убѣжали, а вслѣдъ за ними исчезли и Эрдманны.
— Уйдемъ отсюда! — сказала Лиза.
Павелъ согласился, но стоялъ, какъ прикованный.
— Что съ тобой? — спросила она.
Онъ провелъ рукой по лбу; у него не выходили изъ головы обидныя слова, которыя онъ только что услышалъ. Его сестры еще молоды — неопытны, своенравны, никто за ними не смотритъ; что если онѣ себѣ что-нибудь позволятъ, если онѣ… Холодная дрожь потрясла его тѣло. А онъ, клявшійся бытъ имъ вѣрнымъ стражемъ, онъ радуется здѣсь, онъ…
— Пойдемъ въ лѣсъ, — сказала еще разъ Лиза.
— Я не могу! — вырвалось у него.
Лиза взглянула на него съ удивленіемъ.
— Я долженъ къ сестрамъ, никого возлѣ нихъ нѣтъ, не сердись…
— Отведи меня обратно къ столу, — попросила она.
Онъ повиновался. Оба не говорили ни слова.
Черезъ пять минутъ Павелъ настигъ сестеръ, которыя подъ руку съ братьями Эрдманнами собирались скрыться въ лѣсъ.
— Куда? — спросилъ Павелъ, остановившись между ними.
Онѣ опустили глаза, и Катя пробормотала:
— Мы хотѣли погулять немножко.
Братья Эрдманны приняли тонъ честныхъ, прямодушныхъ людей; они сердечно пожали ему руки и выразили, между прочимъ, желаніе возобновить съ нимъ дружбу, связывавшую ихъ въ дѣтствѣ.
Но за его спиной они грозили ему кулакомъ.
— Вы пойдете теперь къ мамѣ, — сказалъ Павелъ сестрамъ.
Когда онѣ стали выражать неудовольствіе, онъ схватилъ ихъ за руки и увелъ.
Столъ наполовину опустѣлъ. Семья Дугласовъ уѣхала съ праздника.
Тогда Павелъ пошелъ въ лѣсъ и сталъ думать о всемъ томъ, что-бы онъ могъ сказать Лизѣ. Но этому не суждено было сбыться — каждый разъ что-нибудь становилось между ними.
XI
правитьБыла ночь на Ивановъ день. Черемуха благоухала.
Серебристымъ покровомъ разстилалось лунное сіяніе надъ землей.
Въ селѣ было большое торжество. Горѣли смоляныя бочки, а на лугу танцовіали слуги и служанки.
Далеко кругомъ виднѣлись огни, а въ тишинѣ ночного воздуха меланхолично раздавались раздирающіе звуки самодѣльной скрипки.
Павелъ стоялъ у садовой ограды и глядѣлъ въ даль. Слуги отправились на ночныя игрища у костровъ, а сестеръ также еще не было дома. Онѣ получили разрѣшеніе пойти къ своей подругѣ Ядвигѣ, дочери пастора, разсудительной, тихой дѣвушкѣ, общество которой братъ считалъ для нихъ полезнымъ.
Павелъ хотѣлъ дождаться, пока всѣ не вернутся. Лунный свѣтъ заставилъ его выйти на равнину, лежавшую предъ его глазами въ своемъ полуночномъ молчаніи. Только изрѣдка въ кустахъ вереска слышалось чириканье непробудившейся славки, гвоздика склонила свою красноватую головку, а лучинникъ такъ горѣлъ, точно хотѣлъ превзойти въ своемъ сіяніи луну.
Медленными мелкими шагами Павелъ двигался впередъ, порой натыкаясь на кротовыя норы или зацѣпляя за спускавшіяся надъ нимъ вѣтви. Свѣтящимися искорками сверкала на его пути роса. Такъ дошелъ онъ до мѣста, заросшаго кустами можжевельника и казавшагося теперь еще болѣе таинственнымъ, чѣмъ всегда.
Подобно черной стѣнѣ, высился предъ нимъ лѣсъ, окутанный луннымъ сіяніемъ, точно только что выпавшимъ снѣгомъ. Павелъ нашелъ то мѣсто, гдѣ много лѣтъ тому назадъ былъ прикрѣпленъ гамакъ. Въ таинственномъ полумракѣ свѣтъ пробивался сквозь почернѣвшую листву.
Павла влекло все дальше и дальше.
Точно дворецъ изъ сверкающаго мрамора выступилъ предъ его глазами «бѣлый домъ» со своей вышкой и фронтонами. Глубокое молчаніе царило надъ усадьбой, только изрѣдка слышался собачій лай и тотчасъ умолкалъ.
Павелъ стоялъ предъ рѣшетчатыми воротами, самъ не зная, какъ онъ сюда попалъ. Онъ взялся обѣими руками за столбики рѣшетки и заглянулъ во внутрь.
Погруженный въ лунный свѣтъ, ясно выступалъ предъ нимъ весь большой дворъ. Черными контурами выдѣлились хозяйственные экипажи, стоявшіе въ рядъ предъ конюшнями; около садовой рѣшетки тихо пробиралась бѣлая кошка. Все остальное казалось погруженнымъ въ глубокій сонъ.
Молодой человѣкъ пошелъ вдоль забора. Въ кучѣ золы за кузницей лежало нѣсколько тлѣющихъ угольковъ; подобно двумъ горящимъ глазамъ, они сверкали изъ темноты.
Вотъ и садъ. Высокія липы склонили надъ Павломъ свои вѣтви, и одурманивающее благоуханіе золотого дождя и раннихъ розъ неслось къ нему черезъ рѣшетку. Сквозь листву, какъ серебристыя ленты, блестѣли усыпанныя пескомъ дорожки, и солнечные часы — мечта его дѣтства — мрачно выступали за ними.
«Бѣлый домъ» становился все ближе и ближе. Теперь Павелъ могъ почти заглянуть въ окна. И здѣсь все, казалось, спало.
Ему приходилось иногда читать въ нѣкоторыхъ книгахъ и даже въ «Сборникѣ пѣсенъ», что въ лунныя ночи влюбленные имѣютъ обыкновеніе пѣть серенады подъ аккомпаниментъ гитары или мандолины у оконъ дамы своего сердца. Такъ было въ прекрасныя времена рыцарства, а въ Испаніи и Италіи этотъ обычай существуетъ и теперь. При этой мысли Павелъ сталъ рисовать себѣ, что-бы изъ этого вышло, если-бы онъ, простакъ, подобно странствующему рыцарю, сталъ здѣсь звучать на струнахъ и пѣть при этомъ странныя любовныя пѣсни.
Онъ громко разсмѣялся при этомъ представленіи, а потомъ ему пришло въ голову, что онъ, вѣдь, всегда носитъ при себѣ свой музыкальный инструментъ. Онъ сѣлъ на край канавы, прислонился спиной къ одному изъ столбовъ забора и началъ свистать — сначала робко и тихо, затѣмъ все смѣлѣе и громче и, какъ это случалось съ нимъ всегда, когда онъ отдавалъ себя во власть своимъ впечатлѣніямъ, онъ, въ концѣ концовъ, забылъ все окружающее.
Какъ изъ глубокаго сна, пробудился онъ, когда по ту сторону забора раздались шорохъ и трескъ вѣтвей. Испуганный Павелъ быстро обернулся.
Тамъ стояла Лиза въ бѣломъ ночномъ одѣяніи, въ наскоро наброшенномъ на плечи дождевомъ платѣ.
Въ первый моментъ Павлу казалось, что онъ долженъ бѣжать, но всѣ члены его тѣла были точно парализованы,
— Лиза, что ты тутъ дѣлаешь? — пробормоталъ онъ
— Нѣтъ, что ты тутъ дѣлаешь? — смѣясь отвѣтила она ему вопросомъ.
— Я? Мнѣ хотѣлось посвистать немного.
— И для этого ты пришелъ сюда?
— Почему-же мнѣ было не придти?
— Ты правъ… Я тебѣ этого не запрещаю.
Она прижала лобъ къ рѣшеткѣ и смотрѣла на него.
Оба молчали.
— Развѣ ты не можешь подойти ближе? — спросила она, очевидно, не отдавая себѣ отчета въ своемъ вопросѣ
— Перелѣзть черезъ заборъ? — совершенно невинно спросилъ онъ.
Она разсмѣялась.
— Нѣтъ, — сказала она, качая головой, — насъ могутъ увидѣть изъ окна, и это будетъ нехорошо. Но поговорить съ тобой я все-таки должна. Подожди, я выйду къ тебѣ и провожу тебя немного.
Она отодвинула въ сторону расшатанный столбика рѣшетки и выпрыгнула на свободу, затѣмъ протянула Павлу руку и сказала:
— Ты хорошо сдѣлалъ, что пришелъ; мнѣ часто хотѣлось поговоритъ съ тобой, но въ ту минуту ты никогда не былъ со мной.
И она глубоко вздохнула, словно переживала воспоминаніе о тяжелыхъ часахъ.
Павелъ дрожалъ всѣмъ тѣломъ. Видъ этой юной женской фигуры, стоявшей предъ нимъ въ ночномъ одѣяніи во всей своей простотѣ и невинности, почти захватывалъ его дыханіе; въ вискахъ стучало, взоры скользили по землѣ.
— Почему ты не скажешь мнѣ ничего? — спросила Лиза.
Блуждающая улыбка озарила его лицо.
— Не сердись на меня, — вымолвилъ онъ съ трудомъ.
— Зачѣмъ мнѣ сердиться на тебя? — спросила она, — я рада, что вижу тебя, наконецъ, безъ постороннихъ. Но какъ все это удивительно, совсѣмъ, какъ въ сказкѣ! Я стою у окна и смотрю на луну. Мама только что заснула, а я думаю, ужъ не рѣшиться-ли и мнѣ лечь въ постель. А въ головѣ такъ непокойно и лобъ горитъ — такъ тревожно что-то на душѣ. Вдругъ я слышу, въ саду кто-то свиститъ, такъ красиво, такъ звучно, какъ я слышала только однажды въ моей жизни, и это было уже давно. «Это — не кто иной, какъ Павелъ», — говорю я себѣ, и, чѣмъ дольше я слушаю, тѣмъ болѣе я убѣждаюсь въ томъ. «Но какъ онъ сюда попалъ?» — спрашиваю я себя, а такъ какъ я во чтобы то ни стало хочу узнать истину, я беру свой плащъ и прокрадываюсь внизъ. И вотъ я здѣсь. А теперь пойдемъ, мы пройдемся къ лѣсу, тамъ насъ никто не увидитъ.
Дѣвушка взяла руку Павла.
Молча они пошли по освѣщеннымъ луной лугамъ.
И вдругъ молодая дѣвушка закрыла лицо обѣими руками и горько заплакала.
— Лиза, что съ тобой? — воскликнулъ испуганный Павелъ.
Она пошатнулась, ея нѣжное тѣло затрепетало въ беззвучномъ рыданіи.
— Лиза, не могу-ли я помочь тебѣ? — молилъ онъ.
Она порывисто покачала головой.
— Оставь, — съ трудомъ произнесла она, — сейчасъ все пройдетъ.
Она попробовала идти дальше, но силы измѣнили ей. Съ жалобнымъ стономъ опустилась она на краю канавы въ сырую траву.
Павелъ стоялъ надъ ней и смотрѣлъ на нее.
«Датъ выплакаться» — вотъ правило, которое онъ испыталъ много разъ въ жизни.
Вся его робость прошла. Здѣсь требовалось утѣшать, а въ этомъ онъ былъ большой мастеръ.
Когда Лиза немного успокоилась, онъ сѣлъ возлѣ нея и тихо сказалъ:
— Лиза, разскажи мнѣ все, что гнететъ тебя.
— О, да, я разскажу тебѣ все! — воскликнула она. — Я ждала этого цѣлыхъ три года. Все это время я носила свое горе съ собой, я почти задыхаюсь подъ этой тяжестью, и я не нашла ни одной христіанской души, которой я могла-бы довѣриться. Тамъ, въ Италіи, на чудномъ Капри, гдѣ все смѣется и радуется, тамъ часто, среди ночи, я прокрадывалась къ морю и громко кричала отъ муки, а на завтра приходила снова и смѣялась, даже больше, чѣмъ другіе, такъ какъ мама… о, мама, мама! — воскликнула она съ громкимъ рыданіемъ.
— Успокойся, вѣдь, теперь я около тебя, а мнѣ ты можешь все сказать, — шепталъ ей Павелъ.
— Да, ты около меня, въ тебѣ я имѣю друга, — произнесла она и склонила голову къ нему на плечо. — Видишь-ли, я знала это уже давно, но что-же изъ этого? Ты, вѣдъ, былъ далеко, и сколько разъ я готова была написать тебѣ… Но я боялась, что ты сталъ мнѣ чужимъ и дурно отнесешься къ моему письму… А съ тѣхъ поръ, какъ мы вернулись, у меня только одна мысль въ головѣ: «Ему ты должна довѣриться, онъ — единственный, который знаетъ, что такое горе, онъ пойметъ тебя!»
— Скажи-же мнѣ, въ чемъ дѣло? — просилъ Павелъ.
— Она должна умереть! — громко вскрикнула Лиза.
— Твоя мать?
— Да.
— Кто тебѣ это сказалъ?
— Профессоръ въ Вѣнѣ, который изслѣдовалъ маму. Ей онъ сдѣлалъ радостное лицо и сказалъ: «Если вы будете беречься, то можете прожить до ста лѣтъ». Во послѣ этого онъ послалъ за мной и спросилъ меня: «Естьли въ васъ достаточно силы, милая барышня, чтобъ выслушать отъ меня правду?» — «О, да, говорите, прошу васу объ этомъ», — отвѣтила я. «Вамъ я долженъ сказать истину, — сказалъ онъ, — такъ какъ вы здѣсь — единственный человѣкъ, ухаживающій за ней». А затѣмъ онъ сообщилъ мнѣ, что смерти мамы можно ждать каждый день. На случай-же, если она останется жива, онъ далъ мнѣ списокъ указаній, которыя она должна была соблюдать насчетъ ѣды, питья, климата, настроенія духа и еще много чего… Видишь, съ этого дня я дрожу за нее съ утра до вечера, забочусь о ней, ухаживаю за ней и не имѣю ни минуты покоя. Иногда случается, что я говорю себѣ: «Ты молода и хочешь жить». Тогда я пробую радоваться и нѣтъ, но звукъ застреваетъ у меня въ горлѣ, и я снова съеживаюсь. Конечно, матери я должна показывать веселое лицо и отцу тоже…
— А зачѣмъ-же ты не призналась ему во всемъ? — перебилъ ее Павелъ.
— Неужели еще отравитъ и его жизнь? — возразила дѣвушка. — Нѣтъ, лучше мнѣ одной переноситъ все, чѣмъ заставлять страдать и его, и ее. У него веселый характеръ, и онъ любитъ маму всей душой. Временами онъ бываетъ рѣзокъ и вспыльчивъ, но мамѣ онъ никогда не сказалъ ни одного неласковаго слова. Пусть онъ надѣется, пока это дли него возможно, я-же ничего ему не скажу.
Она склонила голову на руки и стала смотрѣть впередъ.
Павлу вспомнилась сказка его матери.
— Забота, Забота! — бормоталъ онъ про себя.
— Что ты шепчешь? — спросила она и посмотрѣла на него большими, какъ-бы объ утѣшеніи молящими, глазами.
— Нѣтъ, ничего, — возразилъ онъ съ печальной улыбкой, — мнѣ хотѣлось-бы бытъ въ состояніи помочь тебѣ.
— Ахъ, никто этого не можетъ!
— И все-таки я попытаюсь, — сказалъ онъ. — Тебѣ недоставало только человѣка, съ которымъ ты могла-бы говорить откровенно. Твое положеніе совсѣмъ не такъ скверно, какъ ты думаешь. Правда, Забота осѣнила и тебя.
— Что это значитъ? — спросила она.
Тогда Павелъ разсказалъ ей начало сказки о сѣрой женщинѣ, насколько онъ сохранилъ ее въ своей памяти.
— А какъ-же избавиться отъ посѣщенія Заботы? — спросила Лиза, когда онъ кончилъ.
— Я не знаю, — возразилъ онъ, — мать никогда не хотѣла разсказать мнѣ конецъ этой сказки. Я не думаю, чтобы существовало средство избавиться отъ Заботы. Такіе люди, какъ мы, должны добровольно отказаться отъ счастья, такъ какъ, если оно даже близко отъ нихъ, они не видятъ его; всегда что-нибудь печальное становится между. Единственное, что имъ дано, это — стеречь счастье другихъ и заботиться о томъ, чтобъ тѣмъ жилось какъ можно лучше.
— Но я также желала-бы имѣть хоть маленькую долю своего счастья, — сказала Лиза, довѣрчиво подымая на него глаза.
— Я хотѣлъ-бы быть такимъ счастливымъ, какъ ты, — возразилъ онъ.
— Если-бы только я могла избавиться отъ этого постояннаго страха! — жаловалась она.
— Страхъ… съ нимъ ты должна заключить союзъ. Страхъ я чувствовалъ всю мою жизнь, и, если я не зналъ причины, я спѣшилъ найти основаніе для него. И совсѣмъ недурно живется съ нимъ. Если-бъ у людей не было страха, они не знали-бы, для чего живутъ. Но подумай только, какъ ты можешь быть довольна! Ты видишь вокругъ себя радостныя лица, мать чувствуетъ себя счастливой, несмотря на свои страданія, — вѣдъ, чувствуетъ, не правда-ли?
— Да, слава Богу, — сказала Лиза, — она совершенно не подозрѣваетъ, какъ плохо ея здоровье.
— Вотъ видишь-ли! И отецъ также мало подозрѣваетъ объ этомъ; никакая забота не гнететъ ихъ, они любятъ другъ друга и любятъ также тебя; ни одного злого слова не произносится среди васъ. А когда твоей матери придется закрыть глаза, она, быть можетъ, сдѣлаетъ это съ улыбкой, такъ какъ скажетъ себѣ: «вѣдь, я всегда была очень счастлива». Скажи, возможно-ли требовать большаго?
— Но она не должна умереть! — воскликнула молодая дѣвушка.
— Почему нѣтъ? — спросилъ Павелъ, — развѣ смерть такъ страшна?
— Для нея — нѣтъ, но для меня.
— О другомъ въ этомъ случаѣ нельзя думать, — возразилъ онъ, плотно сжимая губы, — надо обдумать, какъ самому съ собой справиться. Смерть только тому страшна, кто всю свою жизнь надѣялся на счастье и не могъ его достигнуть. Онъ долженъ испытывать ощущенія человѣка, вставшаго голоднымъ отъ роскошно уставленнаго стола, и отъ этого чувства я желалъ-бы избавить каждаго, кого люблю. Вотъ видишь-ли, у меня тоже есть мать. Она тоже хотѣла быть счастливой и, быть можетъ, сильно этого желаетъ и теперь еще. Я одинъ сумѣлъ-бы снять съ ея плечъ заботу, но я не въ состояніи сдѣлать это. Какъ ты думаешь, каково мнѣ это сознаніе? Я вижу, какъ она старѣетъ среди горя и нужды… Я могу сосчитать морщины на ея лбу и щекахъ… Ея ротъ проваливается и подбородокъ вытягивается… Уже давно она не произноситъ ни одного громкаго слова; она становится покойнѣе изо дня въ день… И такъ-же тихо она въ одинъ изъ этихъ дней умретъ… А я буду стоятъ возлѣ нея и долженъ буду сказать себѣ: «Ты въ этомъ виноватъ, ты не могъ доставить ей ни одного счастливаго дня!»
— Бѣдняга ты! — прошептала Лиза, — не могу-ли я чѣмъ-нибудь помочь тебѣ?
— Никто не можетъ помочь мнѣ, пока отецъ…
Павелъ остановился, испуганный теченіемъ собственныхъ мыслей.
Оба замолчали.
Долго сидѣли они неподвижно, озабоченно склонивъ на руки свои двадцатилѣтнія головы. А нѣжный вѣтерокъ съ равнины шаловливо заигрывалъ съ ихъ волосами, посеребренными луннымъ свѣтомъ.
Вдругъ надъ ними пронеслась туча.
Оба вздрогнули. Имъ казалось, точно та печальная фея, которую они звали Заботой, распростерла надъ ними свое мрачное крыло.
— Я пойду домой, — сказала Лиза, вставая.
— Иди съ Богомъ! — торжественно отвѣтилъ онъ.
Она взяла его обѣ руки.
— Благодарю тебя, — тихо произнесла она, — ты очень, очень ободрилъ меня.
— А если я тебѣ снова буду нуженъ…
— Тогда я приду къ тебѣ свистать, — смѣясь отвѣтила она.
Затѣмъ они разстались.
Какъ во снѣ, шелъ Павелъ черезъ темный лѣсъ. Сосны тихо шелестѣли… на сѣромъ мху играли лунные лучи.
«А все-таки странно, — думалъ онъ, — что она именно мнѣ разсказала о своемъ горѣ!»
И онъ заключилъ изъ этого, что онъ былъ самый счастливый изъ всѣхъ.
— Или самый несчастный, — задумчиво добавилъ Павелъ.
Затѣмъ онъ загадочно разсмѣялся и подбросилъ фуражку въ воздухъ.
Когда онъ вышелъ на свѣтлую равнину, онъ замѣтилъ, какъ двѣ тѣни прошмыгнули предъ нимъ и исчезли въ туманной дали.
Вслѣдъ за этимъ онъ услышалъ позади себя какой-то трескъ въ кустахъ можжевельника.
Онъ быстро обернулся и увидѣлъ вторую пару тѣней, быстро скрывшуюся за кустомъ.
— Вся равнина кажется сегодня живой, — пробормоталъ онъ и, смѣясь, добавилъ: — понятно, вѣдь, это — ночь на Ивановъ день!
Вскорѣ послѣ него, съ растрепанными волосами и разгоряченными лицами, пришли домой сестры. Онѣ объявили, что пасторъ до самой полуночи гадалъ имъ въ карты что въ скоромъ времени онѣ выйдутъ замужъ.
Съ хихиканьемъ онѣ быстро пробѣжали въ свои спальню.
XII
правитьСтарикъ Мейгеферъ плавалъ въ блаженствѣ. Согласіе богатаго Дугласа принять участіе въ его предпріятіи вдругъ подняло его шансы на головокружительную высоту. Уши, которыя до сихъ поръ отказывались внимать ему вдругъ жадно стали прислушиваться къ его объясненіями, а въ гостиницахъ, гдѣ еще недавно его принимали съ полунасмѣшливой, полуснисходительной улыбкой, теперь еи стали считать великимъ человѣкомъ.
— Половину своего состоянія Дугласъ хочетъ вложить въ это дѣло, — разсказывалъ Мейгеферъ, — мы уже вступили въ переговоры съ Борзигомъ въ Берлинѣ, онъ долженъ поставитъ намъ необходимыя машины. Изъ Ольденбурга мы выписали техника-управляющаго и ежедневно къ намъ поступаютъ запросы, по какой цѣнѣ мы согласны продать милльонъ торфяныхъ брикетовъ.
Слѣдствіемъ этихъ рѣчей было то, что Мейгефера стали торопитъ съ выпускомъ акцій. И, когда его окружали и просили оставить на имя того или другого извѣстное количество этихъ акцій, онъ высокомѣрно хвастался и говорилъ, что эти бумаги, по всей вѣроятности, останутся въ надежныхъ рукахъ.
Дома онъ занимался составленіемъ эмблемы новой фирмы для отпечатанія ея на конвертахъ, а въ его карманахъ звенѣли деньги, данныя ему взаймы.
Уже четыре недѣли прошло съ той Ивановой ночи. Изъ Елененталя были присланы два пригласительныхъ билета — одинъ на имя Мейгефера младшаго, другой на имя барышень.
"На пикникъ, " — какъ стояло въ приглашеніи.
— Ага, уже заискиваютъ въ насъ! — воскликнулъ старикъ, — крысы чуютъ сало.
Павелъ взялъ пригласительную карточку съ почеркомъ Лизы и отправился за стогъ сѣна, гдѣ онъ, въ одиночествѣ, по крайней мѣрѣ, около часа изучалъ всѣ буквы. Затѣмъ онъ поднялся на свою вышку и всталъ предъ зеркаломъ.
Онъ нашелъ, что его борода подросла, только на щекахъ еще оставались незаросшія мѣста.
— Современемъ она вся подрастетъ, — сказалъ онъ себѣ въ порывѣ тщеславія.
Но, когда онъ увидѣлъ свое улыбающееся лицо, онъ былъ пораженъ тѣми глубокими, печальными складками, которыя спускались у него отъ глазъ, мимо носа и къ угламъ рта.
— Морщины дѣлаютъ человѣка интереснымъ, — утѣшалъ онъ себя.
Съ этого часа Павелъ исключительно былъ занятъ мыслью, какую роль онъ долженъ былъ играть на празднествѣ.
Онъ изучалъ предъ зеркаломъ изящный и правильный поклонъ, ежедневно осматривалъ свое воскресное платье и пытался скрыть изношенность своего сюртука усиленной его чисткой съ помощью щетки, смоченной черной краской.
Приглашеніе совершило цѣлый переворотъ въ его внутреннемъ мірѣ. Оно было для него привѣтомъ изъ обѣтованной земли веселья, которую онъ, подобно Моисею, видѣлъ еще только издалека. А, вѣдь, ему было только двадцать лѣтъ!
День празднества наступилъ.
Сестры надѣли свои бѣлыя платья и прикололи темныя розы въ волосы. Онѣ вертѣлись предъ зеркаломъ и спрашивали другъ друга: «Хороша-ли я?» И, несмотря на то, что онѣ отвѣчали утвердительно, онѣ едва-ли подозрѣвали, какъ онѣ были прекрасны. Мать сидѣла въ углу, любовалась ими и улыбалась.
Павелъ, растерянный, бѣгалъ взадъ и впередъ, внутренне недоумѣвая, какъ такое радостное событіе могло внушать такой страхъ. Въ послѣднія минуты онъ старался придумать различныя прекрасныя рѣчи, которыя онъ намѣревался произнести на празднествѣ: о благѣ человѣчества, о культурѣ торфа и о книгѣ стихотвореній Гейне. Пусть люди видятъ, что онъ умѣетъ вести любезные разговоры съ дамами.
Открытый экипажъ, остатокъ прошлаго великолѣпія, отвезъ Павла и его сестеръ на празднество. Вернуться они хотѣли пѣшкомъ…
При въѣздѣ во дворъ «бѣлаго дома» Павелъ черезъ рѣшетку сада замѣтилъ мелькающія въ кустахъ свѣтлыя цвѣтныя платья и услышалъ смѣхъ веселыхъ дѣвичьихъ голосовъ. Его непріятное настроеніе отъ этого значительно возрасло.
На верандѣ ихъ встрѣтилъ съ радостнымъ смѣхомъ самъ Дугласъ. Онъ ущипнулъ сестеръ за щеки, хлопнулъ Павла по плечу и сказалъ:
— Ну, юный рыцарь, сегодня мы должны заслужить себѣ шпоры!
Павелъ вертѣлъ фуражку въ рукахъ и вдругъ какъ-то глупо разсмѣялся, на что самъ на себя разсердился.
— Теперь пойдемъ къ дамамъ! — воскликнулъ Дугласъ и взялъ сестеръ подъ руки, а Павелъ поплелся за ними.
Смѣхъ дѣвицъ раздавался все ближе и ближе; къ нему примѣшивались также веселые мужскіе голоса.
Павлу стало казаться, точно его сейчасъ должны обезглавить. А затѣмъ предъ его глазами появился туманъ — онъ неясно видѣлъ большое количество постороннихъ лицъ, смотрѣвшихъ на него изъ-за облаковъ. Ему пришла на мысль рѣчь о культурѣ торфа, но въ этотъ моментъ она, очевидно, не могла пригодиться.
Тогда онъ увидѣлъ выплывающее изъ тумана лицо Лизы. На ней была приколота брошка съ синими драгоцѣнными камнями, и она привѣтливо улыбалась ему. Исключая улыбку, Лиза никогда еще не казалась ему такой чуждой, какъ въ этотъ моментъ.
— Мейгеферъ, мой товарищъ дѣтства, — представила она его и, взявъ за руку, стала подводить ко всѣмъ гостямъ.
Павелъ кланялся на всѣ стороны и не могъ избавиться отъ неопредѣленнаго чувства, что онъ былъ смѣшонъ.
— Э, да это — также и мой образцовый мальчикъ! — воскликнулъ веселый голосъ двоюроднаго брата Лизы, и всѣ дамы захихикали.
Затѣмъ Павла попросили сѣсть и предложили ему чашку кофе.
— Мама немножко прилегла, — шепнула ему Лиза, — ей нехорошо сегодня.
— Да? — произнесъ онъ и безсмысленно разсмѣялся.
Кузенъ Левъ собралъ вокругъ себя кружокъ молодыхъ дѣвицъ и разсказывалъ имъ исторію про одного молодого ученаго. Этотъ послѣдній такъ любилъ сладкое, что при взглядѣ на мѣшокъ съ конфектами, которыя онъ не смѣлъ взять, онъ самъ превратился въ сахарную голову. Всѣ покатывались со смѣха.
«О, если-бъ и я могъ разсказывать подобныя исторіи!» — подумалъ Павелъ, а такъ какъ онъ ничего не могъ придумать лучшаго, то онъ сталъ ѣсть сладкій пирогъ, одинъ кусокъ за другимъ.
Его сестры тотчасъ-же были окружены нѣсколькими молодыми людьми. Улыбаясь, онѣ смѣло смотрѣли имъ въ глаза и самые бойкіе отвѣты такъ и сыпались изъ ихъ устъ.
Сестры вдругъ стали казаться Павлу существами изъ высшаго міра.
— Теперь, mesdames, мы будемъ играть въ очень интересную игру, — сказалъ кузенъ Левъ, складывая ногу на ногу и небрежно откидываясь на спинку стула. — Игра называется «Получать корзины». Дамы и кавалеры идутъ гулять отдѣльно. Кавалеръ спрашиваетъ у встрѣчающейся ему дамы: «Est-ce que vous m’aimez[6]?» Если дача отвѣчаетъ: «Je vous adore[7]» — она становится его женой, если-же она не желаетъ кавалера, то молча протягиваетъ ему корзину. Кто получитъ большее количество корзинъ, тому надѣваютъ на голову колпакъ, и онъ долженъ носить его весь вечеръ.
Барышни нашли игру очень веселой и всѣ встали, чтобъ тотчасъ-же начать ее.
Всталъ также и Павелъ, хотя онъ охотнѣе всего остался-бы сидѣть въ своемъ темномъ углу.
«Что могутъ означать эти иностранныя слова?» — спрашивалъ онъ себя; онъ охотно спросилъ-бы объ этомъ у одного изъ присутствующихъ гостей, но стыдился выказать свое невѣжество и такимъ образомъ сконфузить своихъ сестеръ.
Лиза встала съ мѣста и ушла съ другими дѣвушками; ей-бы онъ рѣшился довѣриться.
Павелъ печально послѣдовалъ за всѣми; но, когда онъ увидѣлъ первую даму, идущую ему навстрѣчу, его охватилъ такой страхъ, что онъ быстро сошелъ съ дорожки и спрятался въ самой густой зелени.
Здѣсь былъ немного дикій уголокъ, какъ въ глубокомъ лѣсу. Крапива и папоротникъ вытягивали вверхъ свои стройные стебли, а некрасивыя волчьи ягоды и широколиственный лапушникъ, сплетаясь вмѣстѣ, казалось, оспаривали другъ у друга первенство.
Въ этой густой листвѣ Павелъ опустился на землю, положилъ локти на колѣни и задумался.
Такъ вотъ что люди называютъ веселиться! Хорошо, что онъ увидѣлъ это! Но нравиться это ему не могло. Дома было, во всякомъ случаѣ, уютнѣе, а къ тому-же неизвѣстно, окончили-ли вовремя полольщицы свою работу?.. не сложили-ли торфъ въ кучи еще слишкомъ сырымъ?.. Дома было такъ много дѣла, а онъ, Павелъ, бродилъ здѣсь и принималъ участіе въ глупѣйшихъ играхъ, какъ дуракъ… Если-бы только не Лиза… Но, впрочемъ, что ему было до нея?… Какъ она улыбалась ему, такъ она улыбалась и всякому другому, улыбалась даже и тогда, когда кузенъ Левъ выкидывалъ свои штуки… Какъ смѣло онъ продѣлывалъ все это, какъ онъ всѣмъ имъ льстилъ! О, міръ скверенъ и неискрененъ, а вмѣстѣ съ нимъ таковы и всѣ, и всѣ!..
Павелъ услышалъ, что его зовутъ съ дорожекъ, но онъ еще тѣснѣе прижался къ своему углу. Здѣсь, по крайней мѣрѣ, онъ былъ защищенъ отъ злыхъ насмѣшекъ.
Удушливая жара стояла въ воздухѣ, полусонные жужжащіе шмели ползали по землѣ, небо, казалось, сулило грозу.
«Мнѣ рѣшительно все равно, — думалъ Павелъ, — мнѣ нечего терять, а озимая рожь снята и убрана.»
Въ воздухѣ наступила тишина, только издали слышался звонъ блюдечекъ и чайныхъ ложекъ и время отъ времени къ нему примѣшивался заглушенный смѣхъ.
Павелъ задержалъ дыханіе. Чѣмъ дольше онъ оставался въ своемъ таинственномъ убѣжищѣ, тѣмъ непріятнѣе дѣлалось у него на душѣ; въ концѣ концовъ, онъ сталъ представлять себя школьникомъ, спрятавшимся, въ виду наказанія, отъ своего учителя.
Запахъ разросшихся растеній дѣлался болѣе рѣзкимъ и непріятнымъ; сильно пахнущее испареніе сырой земли неслось къ Павлу; его глаза застилалъ какой-то неопредѣленный туманъ.
Сине-стальныя тучи плыли по небу, вдали начиналъ гремѣть громъ.
«И это называется весельемъ!» — думалъ Павелъ.
Въ вѣтвяхъ зашумѣлъ вѣтеръ. Крупныя капли дождя тяжело падали на листья. Тогда Павелъ боязливо, какъ преступникъ, вышелъ изъ своей засады.
Радостный смѣхъ встрѣтилъ его у веранды.
— Достопочтенные господа, — кричалъ Левъ, весь разжавшись на стулѣ, — этотъ образцовый юноша, по имени Павелъ Мейгеферъ, самымъ непростительнымъ образомъ уклонился отъ суда всего общества. Такъ какъ онъ своимъ проницательнымъ чутьемъ предугадалъ, что большая часть корзинъ очутится на его недостойной головѣ, такъ какъ онъ въ своей въ высшей степени возмутительной трусости…
— Я не знаю, зачѣмъ вы выставляете меня такимъ сквернымъ? — сказалъ огорченный Павелъ, не понявшій шутки.
Новый неудержимый смѣхъ былъ ему отвѣтомъ.
А кузенъ Левъ, между тѣмъ, продолжалъ:
— Я предлагаю, въ наказаніе за его преступленіе, присудить ему колпакъ и съ этой цѣлью учредить судилище.
— Не трудитесь, я возьму колпакъ и безъ суда, — раздраженно отвѣтилъ Павелъ.
Теперь ему достаточно было открыть ротъ, чтобъ вызвать новый взрывъ общей веселости.
Его торжественно короновали ночнымъ колпакомъ.
«Я долженъ бытъ очень смѣшенъ, — думалъ онъ, — такъ какъ всѣ покатываются со смѣха.»
Только сестры не смѣялись. Ярко-красныя отъ обиды, онѣ опустили глаза, а Лиза смущенно смотрѣла на своего друга, точно желала просить у него прощенія.
Вскорѣ затѣмъ разразилась непогода. Свѣтлыя группы пустились бѣжать къ дому, молодыя дѣвушки раскраснѣлись, большинство боялось грозы, и одна барышня упала даже въ обморокъ.
Кузенъ Левъ предложилъ составить кругъ, и каждый долженъ былъ разсказать какую-нибудь интересную исторію; тотъ, кому ничего не приходило въ голову, уплачивалъ фантъ.
Всѣ согласились съ удовольствіемъ. Жребій рѣшалъ очередь, и одинъ изъ молодыхъ людей началъ игру, разсказавъ очень веселую студенческую исторію, которую, по ею словамъ, онъ самъ пережилъ. Затѣмъ очередь дошла до нѣкоторыхъ молодыхъ дѣвушекъ, но онѣ предпочли отдать фанты. Наконецъ, жребій выпалъ Павлу.
Молодые люди насмѣшливо откашлялись, а дѣвушки стали толкать другъ друга локтями и пересмѣиваться.
Тогда Павла охватила злоба; онъ сморщилъ лобъ и началъ наудачу:
— Жилъ однажды на свѣтѣ человѣкъ, который былъ до того смѣшонъ, что достаточно было взглянуть на него, и уже хотѣлось вдоволь посмѣяться. Онъ-же самъ не зналъ, отчего это происходило, такъ какъ онъ въ своей жизни никогда еще не смѣялся…
Сдѣлалось совсѣмъ тихо вокругъ. Смѣхъ застылъ на лицахъ, и одинъ за другимъ всѣ опустили свои взоры.
— Дальше! — воскликнула Лиза, слегка кивнувъ Павлу.
А тому стало стыдно, что онъ рѣшился раскрыть свой внутренній міръ предъ этими чужими людьми.
— Я дальше не знаю, — сказалъ онъ и всталъ.
На этотъ разъ никто не смѣялся, и на одно мгновеніе воцарилось неловкое молчаніе; затѣмъ дѣвушка, которой поручено было собирать фанты, подошла къ нему и, мило присѣвъ, сказала:
— Въ такомъ случаѣ вы должны датъ фантъ.
— Охотно, — возразилъ Павелъ и снялъ часы съ цѣпочки.
— Пренепріятный человѣкъ! — услышалъ онъ слова одного изъ молодыхъ людей, обратившагося къ своему сосѣду.
Тутъ очередь дошла до Льва; онъ выступилъ съ очень веселымъ анекдотомъ, но оживленіе, повидимому, покинуло общество.
Глухо билъ дождь въ оконныя стекла, черныя тѣни тучъ наполняли комнату… Казалось, точно сѣрая женщина скользнула сквозь воздухъ и коснулась своимъ мрачнымъ крыломъ этихъ юныхъ, смѣющихся лицъ, казавшихся теперь серьезными и постарѣвшими…
Только когда Лиза открыла рояль и заиграла веселый танецъ, исчезнувшая было радость снова пробудилась.
Павелъ стоялъ въ углу и смотрѣлъ на танцующихъ. Его совершенно оставили въ покоѣ, только изрѣдка онъ ловилъ на себѣ чей-нибудь непріязненный взглядъ.
Его сестры носились по танцевальному залу; ихъ волосы развѣвались, а въ глазахъ разгорался страстный огонекъ.
«Пусть онѣ носятся, — думалъ Павелъ, — онѣ достаточно скоро вернутся къ несчастью!»
А что для нихъ не существовало несчастья, это ему не приходило въ голову.
Когда Лиза осталась свободной, она подошла къ нему и сказала:
— Ты, кажется, очень скучаешь?
— Нѣтъ, почему-же? — отвѣтилъ онъ, — для меня все это ново.
— Будь веселѣй, — просила она, — вѣдь, мы живемъ только одинъ разъ.
Въ эту минуту Левъ стремительно бросился къ ней, схватилъ за талію и помчался съ ней по залу.
«Она все-таки для меня чужая!» — подумалъ Павелъ.
Когда дѣвушка снова очутилась возлѣ него, она шепнула ему:
— Пойди въ сосѣднюю комнату, я хочу тебѣ кое-что сказать.
«Что она можетъ мнѣ сказать?» — подумалъ Павелъ, но исполнилъ ея просьбу.
Полуспрятанный за драпировкой, онъ ждалъ, но Лиза не приходила. Съ минуты на минуту возрастала горечь въ душѣ Павла. Ему вспомнились его прекрасныя рѣчи насчетъ культуры торфа и стихотвореній Гейне, и онъ язвительно пожалъ плечами, удивляясь собственной глупости. Ему казалось, что въ теченіе этихъ часовъ онъ сдѣлался старше на нѣсколько лѣтъ.
И затѣмъ вдругъ у него возникли вопросы въ головѣ:
«Что ты ищешь здѣсь? Какое тебѣ дѣло до этихъ радостныхъ людей, которые смѣются и стараются понравиться другъ другу, и безсмысленно живутъ изо дня въ день? Глупымъ, несчастнымъ человѣкомъ ты былъ, когда думалъ, что и ты имѣешь право быть веселымъ! И ты могъ-бы сдѣлаться такимъ-же, какъ они!»
Полъ горѣлъ подъ ногами Павла. Ему казалось, что онъ погрѣшитъ противъ себя, если еще хоть одну минуту останется на этомъ мѣстѣ.
Онъ пробрался въ переднюю.
— Скажите моимъ сестрамъ, — попросилъ онъ служанку, бывшую тамъ, — что я пошелъ домой, чтобъ распорядиться насчетъ экипажа для нихъ.
Онъ облегченно вздохнулъ, когда входная дверь закрылась за нимъ.
Гроза утихла, съ неба падали послѣднія капли дождя; съ равнины дулъ свѣжій вѣтеръ, а на краю горизонта, гдѣ только что угасли лучи вечерняго заката, изъ-за яркокрасныхъ облаковъ выступалъ просвѣтъ послѣ пронесшейся бури.
Словно звѣрь, чующій за собой погоню, бѣжалъ Павелъ по размытой дождемъ дорогѣ къ лѣсу, и только послѣдній успокоилъ и укрылъ его среди своего безмятежнаго шелеста. Сырой мохъ благоухалъ, а съ сосновыхъ иглъ падали на землю свѣтящіяся капельки.
Когда Павелъ ступилъ въ равнину и предъ его взорами обрисовались мрачные контуры родного дома, онъ простеръ впередъ руки и, какъ-бы взывая къ бушующему вѣтру, воскликнулъ:
— Здѣсь мое мѣсто, ему я принадлежу, и жалкимъ человѣкомъ я буду, если я еще разъ стану искать радости среди чужихъ. На этомъ мѣстѣ клянусь отказаться отъ всякаго тщеславія, отъ всѣхъ безумныхъ стремленій. Теперь я знаю, кто я, и то, что ко мнѣ не подходитъ, не должно существовать для меня.
Такъ простился Павелъ со своей молодостью, съ мечтами своей юности.
XIII
правитьКогда на слѣдующее утро Павелъ проснулся, онъ увидѣлъ мать, сидѣвшую у его постели.
— Ты уже встала? — спросилъ онъ удивленный.
— Я не могла спать, — сказала она своимъ тихимъ голосомъ, постоянно звучавшимъ такъ, точно она просила прощенія за то, что говорила.
— Почему? — спросилъ Павелъ.
Мать не отвѣчала, но гладила его по волосамъ и печально улыбалась ему. Тогда онъ понялъ, что сестры разболтали ей все и что обида за него не давала ей заснутъ.
— Было совсѣмъ не такъ скверно, мама, — сказалъ онъ, утѣшая ее, — они немного позабавились на мой счетъ, больше ничего.
— И Лиза тоже? — спросила мать съ большими, испуганными глазами.
— Нѣтъ, она нѣтъ, — возразилъ Павелъ, — но… — онъ замолчалъ и повернулся къ стѣнѣ.
— Но? — спросила мать.
— Я не знаю, — отвѣтилъ онъ, — но во всемъ этомъ есть «но».
— Ты, быть можетъ, несправедливъ къ ней, — сказала мать, — посмотри, вотъ что она прислала тебѣ съ нашими дѣвочками.
Она вынула изъ кармана продолговатый предметъ, заботливо обернутый въ шелковистую бумагу. Это была флейта, выточенная изъ чернаго дерева, въ блестящей серебряной оправѣ.
Павелъ покраснѣлъ отъ смущенія и радости, но послѣдняя быстро исчезла. Онъ нѣкоторое время смотрѣлъ на инструментъ и тихо сказалъ:
— На что мнѣ эта флейта?
— Ты научишься играть на ней, — возразила мать съ нѣкоторымъ приливомъ гордости.
— Слишкомъ поздно, — отвѣтилъ онъ, печально покачавъ головой, — у меня теперь другое впереди.
У него было ощущеніе, точно его заставили снова извлечь изъ могилы что-то давно погребенное.
Когда отецъ встрѣтился съ Павломъ за кофе у стола онъ сказалъ:
— Ну, ты, кажется, вчера уже осрамился?
Павелъ незамѣтно усмѣхнулся про себя, а отецъ пробормоталъ что-то о недостаткѣ чувства собственнаго достоинства.
У сестеръ были большіе мечтательные глаза, и, когда онѣ смотрѣли другъ на друга, по ихъ лицамъ разливалось блаженное выраженіе. Онѣ, по крайней мѣрѣ, были счастливы.
Недѣли проходили. Жатва въ цѣлости была сложена въ амбары, благодаря неусыпнымъ заботамъ Павла. Это былъ благословенный годъ, какихъ ужъ давно не могли запомнить.
Но отецъ уже расчитывалъ, какъ ему наилучшимъ способомъ употребить этотъ доходъ на свои торфяныя спекуляціи.
Онъ попрежнему продолжалъ хвастаться все въ томъ-же родѣ, и, чѣмъ меньше Дугласъ давалъ о себѣ знать, тѣмъ болѣе онъ разсказывалъ въ трактирахъ объ успѣхѣ его участія въ дѣлѣ.
Но такъ какъ Мейгеферъ уже вступилъ на путъ надувательства, то неизбѣжно долженъ былъ прикрывать одну ложь другой. Будь Дугласъ еще нерѣшительнѣй, все-таки такое безцеремонное обращеніе съ его именемъ должно было, въ концѣ концовъ, вывести его изъ терпѣнія.
Это было однажды утромъ, въ послѣднихъ числахъ августа.
Павелъ, работавшій во дворѣ съ Михаиломъ Раудзусомъ, увидѣлъ высокую фигуру сосѣда, шедшаго прямо черезъ поле по направленію къ ихъ дому.
Павелъ испугался; это не могло предвѣщать ничего хорошаго.
Дугласъ дружески протянулъ ему руку, но изъ-подъ его густыхъ сѣрыхъ бровей сверкали зловѣщія искры.
— Дома отецъ? — спросилъ онъ, и его голосъ прозвучалъ раздраженно и гнѣвно.
— Онъ въ комнатахъ, — смущенно отвѣтилъ Павелъ, — если позволите, я проведу васъ къ нему.
Увидѣвъ нежданнаго гостя, Мейгеферъ въ нѣкоторомъ смущеніи вскочилъ со своего стула, но тотчасъ-же овладѣлъ собой и въ обычномъ беззастѣнчивомъ тонѣ обратился къ Дугласу:
— Вотъ и прекрасно, что вы пришли! мнѣ необходимо переговоритъ съ вами.
— И мнѣ съ вами также, — отвѣтилъ Дугласъ, становясь предъ нимъ во весь ростъ своей массивной фигуры. — На какомъ основаніи, милый другъ, вы злоупотребляете моимъ именемъ?
— Я? Вашимъ именемъ?.. Но позвольте… Павелъ, выйди!
— Пусть онъ останется здѣсь, — произнесъ Дугласъ и повернулся къ Павлу.
— Онъ сейчасъ-же долженъ выйти, милостивый государь, — закричалъ старикъ, — надѣюсь, я — еще господинъ въ своемъ домѣ, милостивый государь!
Павелъ вышелъ изъ комнаты.
Въ темной передней онъ наткнулся на мать, которая, сложивъ руки, неподвижнымъ взоромъ смотрѣла на дверь. При видѣ сына она разрыдалась и бросилась къ нему.
— Онъ еще отниметъ у насъ нашего единственнаго друга на всемъ свѣтѣ, — рыдала она.
Затѣмъ она упала на руки Павла, судорожно вздрагивая каждый разъ, когда спорящіе голоса мужчинъ громче доносились до ея слуха.
— Пойдемъ отсюда, мама, — молилъ Павелъ, — это слишкомъ волнуетъ тебя, а помочь мы все равно не можемъ ничѣмъ.
Обезсиленная, она безъ сопротивленія дала увести себя въ спальню.
— Дай мнѣ немного уксуса! — попросила она, — иначе я свалюсь.
Павелъ исполнилъ ея просьбу и, пока натиралъ ей виски, старался говорить громче, чтобъ заглушить крики мужскихъ голосовъ.
Вдругъ послышалось хлопаніе дверей… Одно мгновеніе все было тихо… зловѣще тихо… Затѣмъ раздалось звяканіе цѣпи, и до нихъ донесся хриплый отъ ярости крикъ отца:
— «Султанъ», возьми!
— Боже! онъ травитъ на Дугласа собаку, — закричалъ Павелъ и стремительно кинулся на дворъ.
Тамъ онъ увидѣлъ, какъ «Султанъ», громадный злой песъ, вцѣпился Дугласу въ затылокъ, а отецъ бѣжалъ сзади и размахивалъ высоко поднятымъ вверхъ арапникомъ.
Михаилъ Раудзусъ положилъ руки въ карманы и спокойно смотрѣлъ на эту сцену.
— Отецъ, что ты дѣлаешь? — закричалъ Павелъ, выхватывая арапникъ изъ его руки.
Онъ хотѣлъ броситься на собаку, но, прежде чѣмъ онъ успѣлъ добѣжать до борющейся группы, животное, удушенное сильной рукой великана, лежало на землѣ, вытянувъ всѣ четыре лапы.
У Дугласа текла кровь по рукамъ и по спинѣ. Его гнѣвъ, казалось, прошелъ окончательно. Онъ стоялъ на мѣстѣ, обтиралъ платкомъ текущую кровь и сказалъ съ добродушною улыбкой:
— Бѣдное животное должно было-бы подумать объ этомъ!
— Вы ранены, господинъ Дугласъ? — воскликнулъ Павелъ.
— Этотъ песъ принялъ мой затылокъ за окорокъ телятины, — сказалъ тотъ. — Пройдемтесь со мной немного и помогите мнѣ отмыть кровь.
— Простите ему! — умолялъ Павелъ, — онъ не зналъ, что дѣлалъ.
— Иди домой, болванъ! — послышался со двора голосъ отца, — ужъ не желаешь-ли ты быть заодно съ этимъ вѣроломнымъ субъектомъ?
Сосѣдъ сжалъ кулаки, но сдержалъ себя и съ принужденной улыбкой произнесъ:
— Вернитесь, сынъ долженъ оставаться съ отцомъ.
— Но я, вѣдь, не дѣлаю ничего дурного… — пробормоталъ Павелъ.
— Мазурикъ, негодяй! — доносилось издали.
— Вернитесь, — сказалъ Дугласъ со стиснутыми зубами, — успокойте его… не то съ нимъ сдѣлается ударъ.
Затѣмъ, чтобъ не слышать ругани, онъ сталъ насвистывать маршъ и широкими шагами поспѣшно удалился.
На дворѣ старикъ бушевалъ, какъ безумный; онъ бросалъ камни, размахивалъ въ воздухѣ дышломъ отъ экипажа и давалъ толчки ногами то вправо, то влѣво.
Когда онъ встрѣтилъ Павла, онъ хотѣлъ схватить его за горло, но въ это мгновеніе съ пронзительнымъ крикомъ выбѣжала изъ дверей мать и бросилась между ними. Она обхватила Павла обѣими руками, хотѣла даже что-то сказать, но страхъ предъ мужемъ парализовалъ ея языкъ. Она могла только смотрѣть на него.
— Бабье отродье! — воскликнулъ Мейгеферъ, презрительно пожавъ плечами, и отвернулся, но такъ какъ онъ долженъ былъ на комъ-нибудь сорвать свой гнѣвъ, онъ подбѣжалъ къ Михаилу Раудзусу, спокойно принявшемуся въ это время за работу, и закричалъ на послѣдняго: — собака, чего ты глазѣешь, разиня ротъ?
— Я работаю, господинъ, — возразилъ тотъ и бросилъ на хозяина непріязненный взглядъ изъ-подъ черныхъ бровей.
— Что мнѣ стоитъ, собака, измолоть тебя въ порошокъ, — кричалъ старикъ, подставляя Раудзусу подъ носъ кулаки.
Работникъ съежился, но въ это мгновеніе обѣ руки хозяина ударили его по лицу. Раудзусъ пошатнулся, съ его мрачнаго лица исчезла послѣдняя капля крови, и, не издавъ ни одного звука, онъ схватилъ топоръ.
Но въ эту минуту Павелъ, слѣдившій съ возрастающимъ страхомъ за этой сценой, подбѣжалъ къ работники сзади, выхватилъ у него изъ рукъ оружіе и быстро бросилъ его въ колодезь.
Отецъ снова попытался напасть на работника, но Павелъ, принявъ быстрое рѣшеніе, схватилъ его поперекъ тѣла, и, хотя старикъ отбивался руками и ногами, сынъ собравъ всѣ силы, снесъ его въ комнаты и заперъ за нимъ двери на ключъ.
— Что ты сдѣлалъ съ отцомъ? — со стономъ воскликнула мать, съ ужасомъ взиравшая на это насиліе.
Чтобы сынъ могъ когда-нибудь вступитъ въ схватку съ отцомъ, было для нея совершенно непонятнымъ. Ея со страхомъ смотрѣла на Павла и жалобно повторяла:
— Что ты сдѣлалъ съ отцомъ?
Павелъ наклонился къ ней, поцѣловалъ ея руки сказалъ:
— Успокойся, мама, я долженъ былъ спасти ему жизнь.
— А теперь ты заперъ его на ключъ? Павелъ, Павелъ!
— Пока Михаилъ не уйдетъ, отецъ не долженъ выходить, — отвѣтилъ онъ. — Не отпирай ему двери, не то случится несчастье.
Затѣмъ онъ вышелъ на дворъ.
Работникъ стоялъ, прислонясь къ двери конюшни, и, жуя свою черную бороду, угрюмо слѣдилъ за Павломъ.
— Раудзусъ! — позвалъ тотъ его.
Работникъ приблизился; на его лбу выступили синія, налитыя кровью жилы. Онъ не смѣлъ взглянуть на молодого человѣка.
— Твой дополнительный заработокъ состоитъ изъ пяти марокъ и сорока пфенниговъ. Вотъ получи! Черезъ пять минутъ тебя больше не должно быть во дворѣ!
Работникъ бросилъ на Павла непріязненный, мрачный взглядъ, и тому стало страшно при мысли, что этотъ человѣкъ такъ долго оставался въ домѣ и никто не остерегался его. Онъ пристально смотрѣлъ работнику въ глаза, боясь, что тотъ каждую секунду бросится на него.
Но Раудзусъ молча повернулся, пошелъ въ конюшню, гдѣ связалъ свой узелокъ, и черезъ двѣ минуты уже выходилъ изъ воротъ. Во все время ужасной сцены онъ не произнесъ ни звука.
«Прекрасно, теперь къ отцу!» — сказалъ себѣ Павелъ, твердо рѣшившійся спокойнѣе вынести и брань, и побои.
Онъ открылъ дверь и ждалъ, что отецъ кинется на него.
Но тотъ сидѣлъ въ углу дивана, весь съежившись, и неподвижно смотрѣлъ внизъ. Онъ даже не шелохнулся, когда Павелъ подошелъ къ нему и робкимъ, просительнымъ тономъ сказалъ ему:
— Я сдѣлалъ это противъ своего желанія, отецъ, но такъ надо было…
Старикъ только угрюмо посмотрѣлъ на него сбоку и съ горечью произнесъ:
— Ты, вѣдь, можешь дѣлать, что хочешь… я — старый человѣкъ, а ты сильнѣе меня…
И онъ снова весь ушелъ въ себя.
Съ этого дня Павелъ сдѣлался хозяиномъ въ домѣ.
XIV
правитьПрошло три недѣли съ тѣхъ поръ, Павелъ работалъ, словно онъ былъ на барщинѣ. Кромѣ того, его охватило какое-то странное безпокойство. Когда онъ на минуту разрѣшалъ себѣ отдыхъ, онъ не могъ оставаться дома. Ему казалось, точно стѣны должны рушиться на него. Тогда онъ бродилъ по равнинѣ, по лѣсу или кружилъ около Елененталя. Что ему тамъ надо было, онъ самъ себѣ въ этомъ не сознавался.
"Если я встрѣчу Лизу, я думаю, я отъ стыда провалюсь въ землю, " — говорилъ онъ себѣ, но, тѣмъ не менѣе, высматривалъ ее всюду и дрожалъ отъ страха и радости, когда видѣлъ вдали приближающуюся женскую фигуру.
Даже и ночнымъ отдыхомъ сталъ онъ пренебрегать. Какъ только въ домѣ засыпали, онъ украдкой выходилъ изъ воротъ и возвращался часто только раннимъ утромъ, чтобъ съ пустой головой и разбитымъ тѣломъ приняться за работу.
— Я хочу дѣлать такъ, какъ лучше, лучше, — часто бормоталъ онъ про себя и, когда онъ снималъ хлѣбъ въ полѣ, онъ въ тактъ къ звуку, издаваемому косой, повторялъ себѣ: — лучше, лучше!..
Только вопросъ «какъ?» казался ему совершенно не яснымъ; онъ даже не зналъ, не пострадалъ-ли Дугласъ отъ укуса собаки,
Однажды, когда Павелъ въ сумеркахъ бродилъ по ту сторону лѣса, онъ увидѣлъ Михаила Раудзуса, идущаго изъ Елененталя. Онъ несъ на плечѣ лопату, на которой висѣлъ узелокъ. Павелъ пристально посмотрѣлъ на него боясь нападенія, но работникъ угрюмо поглядѣлъ на него сбоку и на большое разстояніе обошелъ его кругомъ.
"Этотъ парень имѣетъ такой видъ, точно замышляетъ что-то недоброе, " — подумалъ Павелъ, проводивъ его глазами.
По разсказамъ одного поденщика, Дугласъ взялъ прогнаннаго въ услуженіе, а когда старикъ Мейгеферъ узналъ объ этомъ, онъ расхохотался и сказалъ:
— Это похоже на этого пролазу Дугласа! по всей вѣроятности, онъ собирается выкинуть противъ меня какую-нибудь гадость!
Старикъ былъ твердо убѣжденъ, что Дугласъ передалъ дѣло прокурору; онъ даже находилъ извѣстное наслажденіе въ мысли быть осужденнымъ — «несправедливо», разумѣется, а такъ какъ вызовъ въ судъ изо дня на день заставлялъ себя ждать, онъ язвительно замѣчалъ:
— Этотъ милостивый государь стоитъ за отсрочки для осужденныхъ къ повѣшанію.
Но Дугласъ, казалось, совершенно забылъ о нанесенномъ ему оскорбленіи; даже не поступало и требованіе о возвращеніи одолженнаго имъ капитала.
Душа Павла была полна благодарности, и, чѣмъ менѣе у него было возможности открыто высказать ее, тѣмъ болѣе мучилъ его стыдъ, тѣмъ тревожнѣе становилось состояніе его духа.
И вотъ однажды ночью онъ снова стоялъ предъ садовымъ заборомъ въ Елененталѣ.
Ранній осенній туманъ разстилался надъ землей, увядающая трава слегка колебалась. «Бѣлый домъ» исчезъ въ ночной тьмѣ, только изъ одного окна свѣтился печальный темно-красный огонекъ.
«Это — комната, въ которой Лиза сидитъ около больной матери», — подумалъ Павелъ.
А такъ какъ у него не было другого средства вызвать ее, онъ началъ свистать.
Два, три раза онъ останавливался, чтобъ прислушаться. Никто не являлся, и въ его душѣ началъ расти страхъ.
Павелъ сталъ ощупью искать расшатанный столбикъ рѣшетки, который Лиза тогда показала ему, и, найдя его, проникъ въ садъ. Сучья зацѣпляли за его платье, какъ въ дикой мѣстности, онъ долженъ былъ ползти по землѣ, отыскивая дорожку. Наконецъ, онъ выбрался на свободное мѣсто. Свѣтлый песокъ распространялъ неопредѣленный, слабый свѣтъ, ярче свѣтила лампочка изъ комнаты больной.
Павелъ сѣлъ на скамейку и сталъ смотрѣть туда. Ему казалось, что за занавѣской двигалась чья-то тѣнь.
Вдругъ разомъ вокругъ него сдѣлалось свѣтлѣй… Розовые кусты выступили изъ тьмы… Песокъ засверкалъ и вышка дома, рисовавшаяся еще недавно въ темныхъ контурахъ, освѣтилась темно-краснымъ свѣтомъ, точно на нее упали лучи утренней зари.
Удивленный Павелъ оглянулся… и кровь застыла у него въ жилахъ.
Высоко къ ночному небу подымалось кровавое зарево пожара; черныя тучи освѣтились огненными краями, бѣлесоватое пламя колебалось между ними, и въ высоту летѣли огненные лучи, точно въ небѣ стояло сѣверное сіяніе.
«Родной домъ горитъ!»
Голова Павла тяжело упала на спинку скамейки, но черезъ мгновеніе онъ быстро вскочилъ; его колѣни тряслись, кровь стучала въ виски.
«Бѣги, спасай, что возможно спасти!» — кричалъ въ немъ внутренній голосъ.
И, какъ безумный, онъ пустился бѣжать черезъ кусты, перелѣзъ заборъ и спрыгнулъ по ту сторону его, въ канаву.
Какъ восходящее солнце, горящія постройки далеко вокругъ освѣтили равнину, поля ясно обрисовывались, а черный лѣсъ былъ погруженъ въ красноватое зарево.
Домъ былъ еще цѣлъ; его стѣны сверкали, какъ мраморъ, окна блестѣли, какъ карбункулъ[8], а на дворѣ было свѣтло, какъ днемъ. То горѣлъ амбаръ, амбаръ, туго набитый до самой крыши зерномъ. Работа Павла, его счастье, его надежды, — все это гибло въ дыму и пламени.
Онъ снова пустился бѣжать еще стремительнѣе черезъ равнину.
Когда Павелъ пробѣгалъ черезъ лѣсъ, ему показалось, что мимо него промелькнула тѣнь, быстро опустившаяся на землю при его появленіи. Онъ почти не обратилъ на это вниманія.
«Бѣги, спаси, что можно спасти!» — кричалъ ему внутренній голосъ.
Со двора навстрѣчу Павлу неслись смятенные крики. Слуги дико носились взадъ и впередъ, служанки ломали руки, сестры бѣгали вокругъ и звали его.
Село только что проснулось… Дорога наполнилась народомъ, притащили ведра и плохую пожарную трубу.
— Гдѣ мой отецъ? — крикнулъ Павелъ слугамъ.
— Сейчасъ его внесутъ въ домъ… онъ сломалъ себѣ ногу, — отвѣчали ему.
Несчастье за несчастьемъ!
— Оставьте амбаръ горѣть, — крикнулъ онъ другимъ, которые, окончательно потерявъ голову, лили въ огонь воду изъ нѣсколькихъ маленькихъ ведеръ. — Спасайте скотъ, смотрите, чтобъ онъ не кинулся въ огонь!
Три-четыре человѣка поспѣшили къ конюшнямъ.
— Остальные къ дому! Ничего не выноситъ! — снова крикнулъ Павелъ. — Ничего не выносить изъ комнатъ! — повторилъ онъ, выхватывая вещи изъ рукъ нѣсколькихъ постороннихъ лицъ, которыя выносили ихъ изъ дома.
— Но мы хотимъ спасать! — возразили тѣ.
— Спасайте домъ!
Павелъ пустился вверхъ по лѣстницѣ. Пробѣгая мимо комнатъ, онъ замѣтилъ мать, безмолвно и съ сухими глазами сидѣвшую возлѣ отца, который лежалъ на диванѣ и стоналъ.
Черезъ слуховое окно Павелъ прыгнулъ на крышу и крикнулъ:
— Рукавъ сюда!
Съ помощью вилы ему подали металлическій брандсбой.
Съ шипѣніемъ скользнула водяная струя по раскаленнымъ кирпичамъ.
Павелъ помѣстился верхомъ на гребнѣ крыши; его платье сдѣлалось совсѣмъ горячимъ, въ волосы попадали тлѣющія зерна, перелетавшія сюда изъ амбара, на лицѣ и на рукахъ показались маленькія раны отъ ожога. Онъ, казалось, не испытывалъ никакихъ физическихъ страданій, но онъ видѣлъ и слышалъ все, что происходило вокругъ. Его умъ работалъ съ необыкновенной напряженностью.
Онъ видѣлъ искры, огненнымъ столбомъ поднимавшіяся къ небу и спускавшіяся на землю роскошной дугой, видѣлъ, какъ выгоняли коровъ и лошадей на лугъ, гдѣ они за изгородью были въ безопасности, видѣлъ, какъ собака, почти спаленная жаромъ, выла и рвалась съ цѣпи.
— Отцѣпите собаку! — крикнулъ онъ внизъ.
Онъ видѣлъ, какъ маленькіе миловидные огоньки съ синеватымъ оттѣнкомъ отдѣлились отъ чердака амбара и перебросились къ сараю.
— Сарай горитъ, — крикнулъ онъ внизъ. — Спасайте, что тамъ есть!
Нѣсколько человѣкъ кинулись тащить оттуда экипажи.
А этимъ временемъ водяная струя съ жужжаніемъ и шипѣніемъ поливала крышу, пробираясь подъ дранку и кирпичи. Маленькія бѣленькія облачка подымались предъ Павломъ и исчезали, чтобъ показаться въ другомъ мѣстѣ,
Вдругъ онъ вспомнилъ о «Черной Зузѣ», стоявшей спрятанной въ самомъ заднемъ углу сарая, среди прочаго стараго хлама. Его кольнуло въ сердце. Неужели и ей погибнуть, ей, на которую онъ возлагалъ такія надежды?
— Спасайте локомобиль! — крикнулъ онъ внизъ.
Но никто не понялъ его.
Желаніе спасти «Черную Зузу» такъ всецѣло охватило Павла, что ему одно мгновеніе казалось, что онъ долженъ для этого пожертвовать домомъ.
— Смѣните меня! — крикнулъ онъ внизъ толпѣ людей, стоявшихъ большею частью безъ дѣла и зѣвавшихъ по сторонамъ.
Коренастый каменщикъ изъ села полѣзъ на крышу, отстранилъ стропила и проложилъ себѣ дорогу на самый гребень. Павелъ передалъ ему рукавъ и спустился внизъ, внутренніе удивляясь, что онъ не сломалъ себѣ ни ноги, ни руки.
Затѣмъ онъ проникъ въ сарай, изъ котораго навстрѣчу ему шелъ уже удушливый дымъ.
— Кто со мной? — крикнулъ онъ.
Вызвались два поденщика изъ села.
— Впередъ!
Они бросились во внутрь… въ огонь и въ дымъ.
— Вотъ дышло… берите… живѣй вонъ!
Съ шумомъ и трескомъ выкатился локомобиль на дворъ. Вслѣдъ за нимъ и за его спасителями рухнула крыша сарая.
Разсвѣтало. Синеватый свѣтъ сумерекъ сливался съ дымомъ, исходившимъ изъ груды сгорѣвшихъ строеній, изъ которой то тутъ, то здѣсь появлялся слабый огонь, сейчасъ-же устало исчезавшій. Толпа разбѣжалась. Непріятная тишина царила во дворѣ, только съ мѣста пожарища слышались трескъ и шипѣніе, точно огненные языки предъ тѣмъ, чтобъ окончательно потухнутъ, вели между собой тихую бесѣду.
«Ну, — сказалъ себѣ Павелъ, — теперь все сдѣлано».
Домъ и конюшни со всѣми животными были спасены. Амбаръ и сарай представляли собою кучу пепла.
«Теперь мы точно такъ-же бѣдны, какъ двадцать лѣтъ тому назадъ, — размышлялъ Павелъ, поглаживая свои раны, — а если-бы я не бродилъ по окрестностямъ, бытъ можетъ, ничего не произошло-бы».
Когда Павелъ вошелъ въ сѣни, онъ увидѣлъ мать, со сложенными руками забившуюся въ уголъ. По ея щекамъ текли потоки слезъ, а глаза смотрѣли въ пустое пространство, точно она все еще видѣла предъ собой огненные языки.
— Мама! — испуганно вскрикнулъ Павелъ, такъ какъ боялся, что она недалеко отъ помѣшательства.
Она кивнула нѣсколько разъ головой и сказала:
— Да, да, все такъ складывается!…
— Вскорѣ все опять пойдетъ хорошо, мама! — воскликнулъ онъ.
Мать посмотрѣла на него и засмѣялась. Павлу сдѣлалось больно отъ этого смѣха.
— Отецъ только что выгналъ меня изъ дома, — сказала она, — умоляю тебя, хоть ты-то не гони меня!
— Мама, ради Бога, не говори такъ!
— Видишь-ли, Павлуша, я совсѣмъ въ этомъ не виновата, — сказала она и посмотрѣла на него съ умоляющимъ выраженіемъ въ лицѣ, — я никогда не хожу со свѣчкой въ амбаръ.
— Но кто-же это сказалъ?
— Отецъ говоритъ, что я виновата во воемъ, что я должна убираться къ чорту… Но не трогай его, Павелъ, — просила она со страхомъ, видя, какъ сынъ возмутился, — не хватай его, какъ тогда, у него такія страшныя боли.,
— Докторъ пріѣдетъ черезъ часъ, я уже послалъ за нимъ.
— Пойди къ отцу, Павлуша, и утѣшь его… Я пошла-бы сама, но меня онъ выгналъ изъ дома, — и, снова съежившись, мать пробормотала про себя: — онъ выгналъ меня изъ дома, выгналъ меня…
XV
правитьНесказанныя бѣдствія обрушились на домъ Мейгеферовъ. Въ комнатѣ лежалъ отецъ на своемъ одрѣ болѣзни и стоналъ, и бранился, и проклиналъ день своего рожденія, Въ минуты нѣжности онъ схватывалъ руку жены, со слезами просилъ у нея прощенія въ томъ, что соединилъ ея судьбу со своей погибшей жизнью, и обѣщалъ ей въ будущемъ сдѣлать ее богатой и счастливой… богатой — прежде всего.
Но все это было слишкомъ поздно. Его нѣжныя слова не производили впечатлѣнія на Елизавету; ея измученное страхомъ сердце слышало уже гнѣвныя, бранныя рѣчи, которыя всегда слѣдовали за этими изліяніями. Съ поблекшими щеками и потухшими глазами она тихонько бродила, вдвойнѣ достойная сожалѣнія въ своемъ молчаніи, такъ какъ никто никогда не слыхалъ отъ нея ни звука жалобы.
Но къ ней никто не имѣлъ состраданія, даже Богъ и вѣчная судьба. День ото дня она болѣе уставала, на ея блѣдномъ съ синими жилками лбу, казалось, уже горѣла печать смерти, и счастье, котораго она ждала всю жизнь, было теперь дальше, чѣмъ когда-либо.
Единственный, кто-бы могъ помочь ей, былъ Павелъ, но и онъ прокрадывался около нея, какъ преступникъ, онъ едва смѣлъ при утреннемъ привѣтствіи подать ей руку и, когда она смотрѣла на него, онъ опускалъ глаза. Еслибы она была менѣе подавлена и убита горемъ, она должна была-бы изъ его страннаго поведенія вывести какое-нибудь заключеніе; но единственное, что она могла понять въ своемъ жалкомъ положеніи, было то, что сынъ болѣе не утѣшалъ ея.
Однажды, въ сумерки, когда Павелъ, по обыкновенію, во время отдыха, бродилъ около мѣста пожарища, она пошла за нимъ, сѣла возлѣ него на разрушенный фундаментъ и пробовала заговорить съ нимъ; но онъ уклонился отъ этого, какъ всегда.
— Павелъ, не будь такимъ жестокимъ со мной! — стала просить мать, и ея глаза наполнились слезами.
— Вѣдь, я не дѣлаю тебѣ никакого зла, мама, — сказалъ онъ и стиснулъ зубы.
— Павелъ, ты что-то имѣешь противъ меня!
— Нѣтъ, мама!
— Неужели ты думаешь, что я — виновница пожара?
Тогда Павелъ громко вскрикнулъ, обнялъ ея колѣни и заплакалъ, какъ ребенокъ; но, когда мать захотѣла погладитъ его волосы — единственная ласка, которая допускалась между ними, онъ вскочилъ, оттолкнулъ ее и воскликнулъ:
— Не прикасайся ко мнѣ, мама, я этого не стою!
Затѣмъ онъ отвернулся отъ нея и направился къ равнинѣ.
Съ того момента, когда Павелъ проснулся въ первый разъ послѣ пожара, имъ овладѣла одна мысль, которая не давала ему больше покоя, мысль, что онъ, онъ одинъ виновенъ во всемъ.
«Если-бъ я не рыскалъ по окрестностямъ, — говорилъ онъ себѣ, — а сторожилъ-бы домъ, исполняя свою обязанность, то несчастье никогда не случилось-бы!»
Все его душевное настроеніе казалось ему теперь преступленіемъ, которое онъ совершилъ противъ родного дома. Какъ Іисусъ въ Геѳсиманскомъ саду, Павелъ боролася со своимъ сердцемъ, стараясь найти въ немъ примиреніе и прощеніе. Но страхъ нигдѣ не давалъ ему покоя. Постоянно пламя стояло у него въ глазахъ. И, когда онъ вечеромъ ложился въ постель и, подавленный, пристально смотрѣлъ въ темноту, ему казалось, что изо всѣхъ щелей и нему тянулись огненные языки, что вмѣсто тѣней ночи его обволакиваютъ черныя тучи густого дыма.
О виновникѣ пожара Павелъ еще вовсе не думалъ и заботы, снова легшія на него всею тяжестью, были такъ велики, что онъ не могъ найти времени для чувства мести. Въ домѣ нуждались въ самомъ необходимомъ, едва хватало денегъ на аптеку. Павелъ соображалъ и расчитывалъ и днемъ, и ночью. Онъ изощрялся въ способахъ, что оба добыть необходимое количество наличныхъ денегъ.
Между прочимъ, Павелъ написалъ своимъ братьямъ, прося ихъ, не могутъ-ли они, благодаря своему вліянію, достать ему у кого-нибудь за умѣренные проценты нѣсколько сотъ талеровъ. Они прислали въ отвѣтъ глубокопечальное письмо, въ которомъ говорилось, что они сами такъ обременены долгами, что имъ немыслимо еще расчитывать на какой-либо кредитъ. Готфридъ, учитель, незадолго до этого обручился съ состоятельной молодой дѣвицей. Павелъ былъ убѣжденъ, что брату нетрудно будетъ уговорить семейство невѣсты дать ему взаймы небольшую сумму. Но братъ настаивалъ на томъ, что этой просьбой онъ могъ повредить себѣ въ своемъ положеніи. «Мнѣ надо было остерегаться, — писалъ онъ, — компрометтировіать себя въ глазахъ своего будущаго тестя, раскрывая ему раньше времени настоящее положеніе нашихъ семейныхъ дѣлъ». Счастье еще, что весь урожай рапса[9] былъ уже проданъ и сданъ и что картофель большею частью еще находился въ землѣ. Такимъ образомъ, можно еще было добыть кое-какія деньги, которыя всѣ пошли на самые необходимые расходы. Можно-ли было думать при такихъ условіяхъ о постройкѣ новаго амбара?
Среди печальныхъ грудъ обуглившихся балокъ и разрушенныхъ стѣнъ возвышалась со своимъ закоптѣлымъ тѣломъ и длинной шеей «Черная Зуза», единственная вещь, кромѣ нѣсколькихъ хозяйственныхъ упряжекъ, спасенная во время пожара.
Сестры, которыя въ это печальное время потеряли значительную долю своей веселости и только въ таинственныхъ уголкахъ развлекались и хихикали, ходили вокругъ локомобиля съ нѣкоторымъ страхомъ. Когда-же отецъ, въ первый разъ вставшій съ постели, увидѣлъ въ окно черное чудовище, онъ всплеснулъ руками и воскликнулъ:
— Зачѣмъ не дали сгорѣть этой дряни?
Павлу-же «Черная Зуза» сдѣлалась еще дороже.
«Теперь пришло время, и ты снова оживешь», — говорилъ онъ, трогая колесо и заглядывая во внутрь котла.
По вечерамъ онъ сталъ вырѣзывать изъ липоваго дерева маленькія модели и однажды написалъ Готфриду:
«Пришли мнѣ изъ вашей школьной библіотеки нѣсколько книгъ по вопросу объ устройствѣ паровыхъ машинъ. Мнѣ кажется, что нашему дому это могло-бы принести большую пользу».
Готфридъ заставилъ себя тщетно просить. Во-первыхъ, это противорѣчило его принципамъ — брать изъ библіотеки книги, которыхъ онъ самъ лично не употреблялъ, во-вторыхъ, эти книги не принесли-бы ему, Павлу, никакой пользы, такъ какъ онъ теоретически незнакомъ съ физикой.
Тогда Павелъ обратился къ Максу. Тотъ съ первой почтой прислалъ ему пакетъ въ десять фунтовъ съ совершенно новыми книгами, при которыхъ былъ приложенъ счетъ на пятьдесятъ марокъ. Павелъ рѣшилъ книги оставитъ, а пятьдесятъ марокъ скопить понемногу.
«Для „Черной Зузы“ ничего не дорого!» — думалъ онъ.
Но вскорѣ у него явилась новая причина для тревоги.
Однажды утромъ на дворъ въѣхалъ экипажъ, въ которомъ вмѣстѣ съ жандармомъ сидѣли два незнакомыхъ господина. Одинъ изъ нихъ, видный мужчина лѣтъ сорока, съ золотымъ пенснэ на носу, представился, какъ судебный слѣдователь.
Павелъ испугался, такъ какъ чувствовалъ, что ему было кое-что скрывать.
Судебный слѣдователь прежде всего осмотрѣлъ мѣсто пожарища, снялъ рисунокъ съ фундамента и спросилъ, гдѣ находились ворота и окна. Затѣмъ онъ велѣлъ созвать всѣхъ слугъ, которыхъ подвергъ самому тщательному допросу относительно того, что они дѣлали за день и до самаго момента начала пожара.
Павелъ, блѣдный и дрожащій, стоялъ около, а когда слѣдователь отпустилъ слугъ и обратился къ нему, Павлу казалось, что наступило свѣтопреставленіе.
— Были-ли вы въ амбарѣ въ день пожара? — спросилъ слѣдователь.
— Да.
— Курите вы?
— Нѣтъ.
— Вспомните, не приходилось-ли вамъ, при какихъ-бы то ни было обстоятельствахъ, имѣть въ то время дѣло съ огнемъ, со спичками или другими подобными предметами?
— О, нѣтъ, я слишкомъ остороженъ для этого! — воскликнулъ Павелъ.
— Когда вы были въ послѣдній разъ въ амбарѣ?
— Въ восемь часовъ вечера.
— Что вы тамъ дѣлали?
— Я дѣлалъ мой ежедневный вечерній обходъ до того, какъ я закрываю ворота.
— Вы сами закрываете ворота?
— Да, всегда.
— Замѣтили-ли вы что-нибудь въ означенный вечеръ?
— Нѣтъ!
— Не видѣли-ли вы кого-нибудь бродящимъ въ окрестностяхъ?
Какъ молніей, озарило Павла. Въ этотъ моментъ только вспомнилъ онъ о тѣни, которая въ началѣ пожара выплыла предъ нимъ въ лѣсу. Но, вѣдь, это не было въ ближайшей окрестности дома! И, глубоко вздохнувъ, онъ отвѣтилъ:
— Нѣтъ!
«Теперь все кончено! — думалъ онъ, — слѣдующій вопросъ уже выведетъ на свѣтъ мое ночное странствованіе, откроетъ тайну, которую я такъ долго скрывалъ въ самой глубинѣ своей души».
Но нѣтъ. Судебный слѣдователь внезапно прервалъ свой допросъ и сказалъ послѣ маленькой паузы:
— Недавно у васъ былъ въ услуженіи работникъ по имени Раудзусъ?
— Да, — отвѣтилъ Павелъ и посмотрѣлъ на слѣдователя удивленными глазами.
Такъ вотъ на кого падало подозрѣніе! на Михаила Раудзуса!
— Почему вы отказали ему отъ мѣста?
Павелъ послѣдовательно разсказалъ о томъ ужасномъ происшествіи, но при этомъ старался, чтобы предыдущая сцена съ Дугласомъ оставалась какъ можно болѣе въ тѣни. И только, когда онъ устранилъ эту первую опасность, онъ успокоился.
Протоколистъ усердно записывалъ показанія, а судебный слѣдователь поднялъ брови кверху съ такимъ видомъ, точно для него теперь все было ясно. Выслушавъ Павла до конца, онъ сдѣлалъ знакъ жандарму; тотъ молча повернулся и направился по дорогѣ къ Елененталю.
— Теперь пойдемте къ вашему отцу, — сказалъ слѣдователь, — въ состояніи-ли онъ выдержать допросъ?
— Позвольте мнѣ справиться, — отвѣтилъ Павелъ и пошелъ въ комнату больного.
Онъ нашелъ отца въ сидячемъ положеніи на постели. Старикъ весь выпрямился. Его глаза сверкали, а на лицѣ лежалъ отпечатокъ тщательно скрываемой ярости.
— Пусть они войдутъ! — закричалъ онъ навстрѣчу Павлу, — все это — сущая ерунда; вѣдь, до истины они не посмѣютъ добраться, но пусть они войдутъ…
И онъ также разсказалъ судебному слѣдователю о сценѣ спора, но то, о чемъ Павелъ стыдливо умолчалъ — о ссорѣ съ Дугласомъ и о натравливаніи собаки, — онъ изложилъ съ хвастливой словоохотливостью.
Слѣдователь глубокомысленно почесалъ себѣ голову, а его письмоводитель сталъ усердно записывать.
Когда Мейгеферъ дошелъ до того момента, когда ему приходилось описывать вмѣшательство своего сына, онъ вдругъ замолчалъ. Въ его взорѣ, направленномъ на Павла, блеснулъ лучъ, въ которомъ мимолетно загорѣлся и потухъ огонекъ упорства и злобы.
— Что-же дальше? — спросилъ слѣдователь.
— Я — старый человѣкъ, — пробормоталъ сквозь зубы Мейгеферъ, — не заставляйте меня сознаваться въ своемъ собственномъ позорѣ!
Слѣдователь удовлетворился этимъ отвѣтомъ. Но, когда онъ сталъ разспрашивать старика, не являлось-ли у него еще ранѣе подозрѣніе на Михаила Раудзуса, тотъ таинственно разсмѣялся про себя и пробормоталъ:
— Орудіемъ, несчастнымъ орудіемъ онъ могъ послужить, конечно, но… — онъ остановился.
— Но?
— Жалъ, господинъ слѣдователь, что правосудіе носитъ повязку на глазахъ, — отвѣтилъ Мейгеферъ съ язвительной усмѣшкой, — я, со своей стороны, сказалъ все.
Слѣдователь и письмоводитель переглянулись и покачали головами; затѣмъ допросъ былъ оконченъ.
— Будетъ-ли задержанъ Михаилъ Раудзусъ? — спросилъ Павелъ у уѣзжавшаго слѣдователя.
— Я надѣюсь, что онъ уже арестованъ, — былъ отвѣтъ. — Въ трактирѣ, въ пьяномъ видѣ, онъ сдѣлалъ уже нѣсколько подозрительныхъ разоблаченій; то, что мы узнали отъ васъ, уже болѣе чѣмъ достаточно, чтобы начать противъ него слѣдствіе. Конечно, на многое еще надо пролить свѣтъ…
Съ этими словами они уѣхали.
Долго смотрѣлъ Павелъ вслѣдъ экипажу.
Послѣднія слова слѣдователя снова пробудили въ немъ страхъ.
Пока протекали недѣли, и слѣдствіе велось въ законномъ порядкѣ, Павелъ сидѣлъ дома въ страхѣ и тревогѣ, точно рѣшеніе суда должно было погубить его, его одного.
Павелъ съ матерью и сестрами получилъ повѣстки съ приглашеніемъ явиться въ судъ присяжныхъ. Только отцу разрѣшалось быть приведеннымъ къ присягѣ и допрошеннымъ въ послѣдній разъ у себя на дому. Но онъ объявилъ, что предпочитаетъ умереть въ залѣ суда, чѣмъ сидѣть дома въ то время, какъ истребитель его достоянія будетъ выпущенъ на свободу. Кого онъ подразумѣвалъ въ своихъ рѣчахъ, онъ не договаривалъ, но что это былъ не подозрѣваемый работникъ, было для всѣхъ ясно.
Наступилъ день разбора дѣла. Павелъ сработалъ отцу кресло-носилки. Въ немъ Мейгефера вынесли и подняли на самодѣльный экипажъ, въ которомъ старика осторожно уложили на постланную солому.
Этотъ экипажъ былъ весьма печальнымъ механизмомъ для передвиженья, и ему суждено было доставитъ семейство Мейгеферъ въ городъ, такъ какъ лучшіе экипажи, всѣ безъ исключенія, сгорѣли. Рѣшетку Павелъ велѣлъ снять, а вмѣсто нея укрѣпилъ деревянный ящикъ; сверхъ соломенныхъ пучковъ, служившихъ сидѣньемъ, онъ постлалъ потертыя и выцвѣтшія старыя лошадиныя попоны. Среди этого убожества на днѣ ящика лежалъ старикъ, испуская стоны и проклятія, надъ нимъ, на возвышеніи, помѣщалась его жена, блѣдная, жалкая, опечаленная, какъ-будто она олицетворяла собой генія упадка; затѣмъ вѣчно цвѣтущая юность, преуспѣвающая даже и въ самой жалкой обстановкѣ, радостно свѣтилась изъ двухъ паръ лукавыхъ глазъ, а впереди, какъ возничій этой печальной повозки, сидѣлъ Павелъ и озабоченно смотрѣлъ предъ собой, пристыженный тѣмъ, что при первомъ выѣздѣ своихъ на такое далекое разстояніе онъ не могъ предоставить имъ болѣе роскошный экипажъ.
На блѣдно-желтой равнинѣ покоились усталые лучи ноябрьскаго солнца, безпорядочно торчали пучки вереска среди желтыхъ тощихъ травъ; кое-гдѣ блестѣли ложбины, наполненныя дождевой водой, а на кривыхъ откосахъ дороги висѣли, какъ мертвыя лѣтнія птицы, разрозненные поблекшіе листочки.
— Помнишь-ли ты еще, какъ двадцать одинъ годъ тому назадъ мы ѣхали по этой самой дорогѣ? — сказала Елизавета своему мужу и бросила взглядъ на Павла, котораго она тогда держала у груди.
Мейгеферъ что-то проворчалъ про себя, такъ какъ онъ не любилъ воспоминаній, такихъ воспоминаній. А Елизавета сложила руки и задумалась; ея думы, навѣрное, не были печальными, такъ какъ она при этомъ улыбалась,
Чѣмъ ближе экипажъ подъѣзжалъ къ мѣсту назначенія, тѣмъ тяжелѣе дѣлалось на душѣ у Павла. Онъ безпокойно двигался на своемъ сидѣньи и дрожь охватывала все его тѣло. Съ ужасающей ясностью представлялась ему страшная ночь пожара и, среди испытываемой имъ боязни стоятъ предъ чужими людьми и говорить, его переполняло чувство счастья, при мысли о томъ, какъ онъ въ дыму и пламени стоялъ высоко на покатой крышѣ, повелѣвая и распоряжаясь, какъ единственный человѣкъ, которому всѣ повиновались, единственный, который среди всеобщей суматохи не потерялъ способности соображать положеніе.
«Быть можетъ, я могъ-бы постоять за себя, если-бы представился случай», — говорилъ онъ себѣ въ утѣшеніе.
Но эта мысль заставила его еще больше углубиться въ созерцаніе своего печальнаго, угнетеннаго, безсильнаго и безцвѣтнаго существованія.
«Никогда ничего не перемѣнится, можетъ быть только хуже изъ года въ годъ», — сказалъ онъ.
И въ это время онъ услышалъ позади себя вздохъ матери, и тогда все, что онъ только что думалъ, стало ему казаться постыднымъ, безсердечнымъ себялюбіемъ,
— Все это меня не касается, — пробормоталъ онъ.
Повозка въѣхала въ городскія ворота.
Предъ краснымъ зданіемъ суда, съ высокими каменными лѣстницами и сводчатыми окнами, экипажъ остановился. Немного дальше стояла знакомая коляска, а у кучера на шляпѣ была еще та самая кисточка, которая однажды произвела такое сильное впечатлѣніе на Павла, когда онъ еще приготовлялся къ конфирмаціи.
Когда отца высадили изъ повозки, онъ также обратилъ вниманіе на коляску.
— Каналья уже тоже здѣсь, — воскликнулъ онъ, — посмотрю, въ состояніи-ли онъ будетъ вынести мой взглядъ!
Затѣмъ Павелъ, съ помощью служителя въ судѣ, внесъ отца по лѣстницѣ въ комнату свидѣтелей. Мать и сестры слѣдовали за ними, а любопытные остановились и смотрѣли на эту печальную процессію.
Комната для свидѣтелей была полна людей, большею частью служащихъ въ Елененталѣ. Въ углу стояла кучка нищихъ, въ центрѣ — женщина съ распухшимъ лицомъ, съ повязаннымъ вокругъ тѣла краснымъ пестрымъ платкомъ, въ которомъ спалъ грудной ребенокъ. За складки ея платья держалась нѣсколько оборванныхъ дѣтей, чесавшихъ себѣ головы и исподтишка толкавшихъ другъ друга. Это было семейство подсудимаго, которое должно было свидѣтельствовать, что отецъ въ эту ночь былъ дома.
Мейгеферъ выпрямлялся, вытягивался въ своемъ креслѣ и бросалъ вокругъ себя испытующіе взгляды. Сегодня онъ казался себѣ еще болѣе, чѣмъ когда-либо, великимъ человѣкомъ, героемъ и мученикомъ въ то-же время.
Дверь отворилась, и на порогѣ появился Дугласъ съ Лизой.
Мейгеферъ бросилъ въ его сторону ядовитый взоръ и сталъ язвительно посмѣиваться. Дугласъ не обратилъ на него вниманія и сѣлъ въ противоположный уголъ, помѣстивъ рядомъ Лизу. Она казалась блѣдной, разстроенной, держала себя какъ-то робко, боязливо, что могло происходить отъ чуждой ей, непріятной обстановки.
Она съ легкой улыбкой кивнула въ сторону матери и сестеръ Павла, а на самого его посмотрѣла глубокимъ взглядомъ, точно хотѣла спросить его о чемъ-то.
Онъ опустилъ свой взоръ, такъ какъ не могъ вынести этотъ взглядъ.
Maть сдѣлала движеніе, желая подойти къ Лизѣ, но Мейгеферъ схватилъ ее за платье и сказалъ громче, чѣмъ это надо было:
— Не смѣй!
Павелъ словно онѣмѣлъ. Его колѣни тряслись, голову давила какая-то тупая боль, отнимавшая у него способность мыслить.
«Ты навлечешь на нее срамъ!» — твердилъ онъ себѣ, самъ не отдавая себѣ отчета въ своихъ словахъ.
А тамъ, въ залѣ суда, между тѣмъ, начался допросъ свидѣтелей. Вызывали одного за другимъ.
Сначала, поочереди, были вызваны поденщики, затѣмъ хозяинъ трактира, въ которомъ Михаилъ Раудзусь дѣлалъ свои разоблаченія, затѣмъ нищее семейство изъ угла. Комната начала пустѣть.
Въ это время было произнесено имя Дугласа. Онъ прошепталъ на-ухо своей дочери нѣсколько словъ, которыя должны были относиться къ Мейгеферамъ, а затѣмъ большими шагами вышелъ изъ комнаты.
Со сложенными на колѣняхъ руками Лиза сидѣла теперь одиноко у стѣны. Густая краска возбужденія горѣла на ея щекахъ, придавая ей миловидный и смущенный видъ, а ея простая, искренняя душа отражалась въ каждой чертѣ. ея лица.
Мать Павла не спускала съ нея глазъ; время отъ времени она смотрѣла также на сына и улыбалась при этомъ, точно во снѣ.
Черезъ четверть часа была вызвана Лиза. Она еще разъ бросила дружескій взглядъ въ сторону Елизаветы и исчезла за дверью. Ея допросъ продолжался недолго.
— Господинъ Мейгеферъ старшій! — выкрикнулъ служитель и поспѣшилъ, чтобъ помочь Павлу нести кресло.
Старикъ приподнялся и надулъ щеки, затѣмъ снова опустился съ легкимъ вздохомъ, внутренне ликуя отъ возможности играть такую эффектную роль.
Обширный залъ суда расплылся предъ глазами Павла въ красноватый туманъ; неясно видѣлъ онъ густую массу лицъ, внимательно смотрѣвшихъ на него или на отца; затѣмъ онъ снова долженъ былъ удалиться въ другую комнату.
Сестры, до этой минуты съ любопытствомъ смотрѣвшія вокругъ себя, начали бояться. Чтобъ заглушить страхъ, онѣ начали ѣсть привезенные съ собой буттерброды. Павелъ старался поддержать ихъ мужество, но отказался отъ колбасы, которую онѣ великодушно предлагали ему. Мать помѣстилась въ уголъ, слегка дрожала и время отъ времени думала про себя;
«Чего они отъ меня хотятъ?»
— Господинъ Мейгеферъ младшій, — раздалось у двери.
Въ слѣдующій моментъ Павелъ стоялъ въ высокомъ, переполненномъ людьми залѣ, предъ поставленнымъ на возвышеніи столомъ, за которымъ сидѣло нѣсколько человѣкъ со строгими, серьезными лицами; только одинъ, сидѣвшій немного подальше, все посмѣивался. Это былъ прокуроръ, котораго всѣ боялись. На правой сторонѣ зала, тоже на возвышенныхъ мѣстахъ, помѣщались кучка достойныхъ гражданъ; они имѣли очень скучающій видъ и старались развлекать себя перочинными ножами, бумажными обрѣзками и т. д. То были присяжные. Налѣво, на огороженной скамейкѣ, сидѣлъ подсудимый. Онъ перемигивался съ сидѣвшими въ мѣстахъ для публики и имѣлъ такое выраженіе лица, точно дѣло шло о комъ угодно, только не о немъ. Такимъ веселымъ Павелъ еще никогда не видѣлъ мрачнаго работника.
— Васъ зовутъ Павломъ Мейгеферъ, вы родились тогда-то, вѣроисповѣданія лютеранскаго я т. д., — спрашивалъ средній изъ судей, человѣкъ съ гладко остриженной головой и тонкимъ носомъ, причемъ онъ вычитывалъ числа изъ большой тетради.
Онъ творилъ все это въ добродушно-бормочащемъ тонѣ, но вдругъ его голосъ сдѣлался рѣзкимъ, острымъ, какъ ножъ, и глаза стали метать искры по направленію Павла:
— Приступая къ вашему допросу, господинъ Мейгеферъ младшій, я долженъ обратить ваше вниманіе на то, что ваши показанія должны быть подкрѣплены присягой.
Павелъ пришелъ въ ужасъ. Слово «присяга», какъ ножомъ, кольнуло его въ сердце. Ему казалось, что онъ долженъ упасть и скрытъ свое лицо отъ жадныхъ глазъ, смотрѣвшихъ на него. Затѣмъ онъ почувствовалъ постепенно происшедшую въ немъ замѣчательную перемѣну. Любопытствующіе глаза исчезли, залъ потонулъ въ туманѣ и, чѣмъ дальше отчетливый, рѣзкій голосъ судьи обращался къ нему, чѣмъ настойчивѣе Павелъ грозилъ себѣ небесными я земными карами, тѣмъ яснѣе представлялось ему, что онъ одинъ съ этимъ человѣкомъ во всемъ обширномъ залѣ, и всѣ его помыслы клонились къ тому, чтобъ въ его отвѣтахъ не упоминалось имени Лизы.
«Теперь наступило время… теперь покажи себя мужчиной», — говорилъ въ немъ внутренній голосъ.
Чувство, охватившее Павла, напоминало то, которое онъ испыталъ тогда, когда сидѣлъ тамъ, на крышѣ своего горящаго дома. Его умъ получилъ необыкновенную остроту, и тупая боль, давившая голову, спала съ него, точно сняли цѣпи, опутывавшія его. Павелъ въ спокойныхъ, ясныхъ выраженіяхъ изложилъ то, что зналъ о подсудимомъ, и обрисовалъ его внутренне родственнымъ съ собой.
При этихъ словахъ свидѣтели по залу пронесся шопотъ, присяжные бросили заниматься бумажными обрѣзками и два или три перочинныхъ ножа съ шумомъ закрылись.
— Что произошло, когда господинъ Дугласъ вступилъ въ споръ съ вашимъ отцомъ? — спросилъ предсѣдатель суда.
— Это я не могу сказать, — отвѣтилъ онъ твердымъ волосомъ.
— Почему?
— Мнѣ пришлось-бы дурно говорить о моемъ отцѣ.
— Что вы подразумѣваете подъ словомъ «дурно»? — опросилъ предсѣдатель. — Не хотите-ли вы этимъ сказать, что вы боитесь подвергнутъ вашего отца преслѣдованію за наказуемое закономъ дѣяніе?
— Да, — тихо произнесъ Павелъ.
Снова по залу пронесся шопотъ, а за своей спиной онъ услышалъ злобный голосъ отца:. «Ахъ, пособникъ!» Но Павелъ не смутился этимъ.
— Законъ разрѣшаетъ вамъ въ подобномъ случаѣ отказаться отъ дачи показаній, — продолжалъ предсѣдатель. — Но какъ произошло нападеніе вашего отца на Михаила Раудзуса?
Павелъ плавно разсказалъ о происшествіи, но только, когда онъ долженъ былъ признаться, какъ онъ внесъ отца въ домъ, его голосъ дрогнулъ я онъ обернулся, точно хотѣлъ проситъ у того прощенія.
Старикъ сжалъ кулаки и стиснулъ зубы. Онъ былъ принужденъ переживать, какъ его собственный сынъ срывалъ съ его головы вѣнецъ героя.
— А послѣ того, какъ вы отказали работнику, видѣли вы его или слышали что-нибудь о немъ? — спросилъ предсѣдатель.
— Нѣтъ…
— Когда вы проснулись въ ночь пожара, что вы увидѣли прежде всего? — продолжалъ предсѣдатель допросъ.
Наступило долгое молчаніе. Павелъ схватился обѣими руками за лобъ и, пошатываясь, отступилъ на два шага.
Ропотъ сочувствія и состраданія пробѣжалъ по залу. Всѣ были увѣрены, что воспоминаніе объ ужасномъ моментѣ подѣйствовало на него такимъ потрясающимъ образомъ.
Однако, молчаніе Павла продолжалось.
— Отвѣчайте-же, — произнесъ предсѣдатель.
— Я… спалъ… нѣтъ… — пролепеталъ Павелъ.
— Вы, значитъ, еще бодрствовали?… Вы были въ вашей спальнѣ, когда замѣтили первые признаки пожара?
— Нѣтъ…
— Гдѣ вы были?
Опять наступила длинная пауза. Можно было-бы слышатъ паденіе листка на землю, — такъ тихо было въ залѣ.
— Вы не были у себя, въ домѣ вашихъ родителей? — снова спросилъ предсѣдатель.
— Нѣтъ…
— Гдѣ-же вы были въ такомъ случаѣ?
— Въ… саду… въ… Елененталѣ.
Поднялся глухой шумъ, превратившійся въ общее смятеніе, когда старый Дугласъ, вскочившій со своего мѣста, угрожающимъ голосомъ закричалъ на весь залъ:
— Что вамъ тамъ нужно было?
Старикъ Мейгеферъ испустилъ проклятіе, Лиза поблѣднѣла и тяжело склонила голову на спинку скамейки.
Предсѣдатель суда схватился за звонокъ.
— Я призываю свидѣтеля къ порядку, — сказалъ онъ, — я самъ предложу вопросы. При вторичномъ вмѣшательствѣ я обвиню васъ удалиться изъ зала суда. Итакъ, господинъ Мейгеферъ младшій, что вы дѣлали въ саду Елененталя?
Въ это время въ заднихъ рядахъ снова поднялся шумъ, а среди свидѣтелей образовалась группа около Лизы.
— Что тамъ случилось? — спросилъ предсѣдатель.
Прокуроръ, отъ зоркаго глаза котораго не ускользала ни одна пылинка во всемъ залѣ, нагнулся къ нему и шепнулъ съ многозначительной усмѣшкой:
— Свидѣтельница упала въ обморокъ.
Тогда улыбнулся также и предсѣдатель, а за нимъ и весь составъ суда.
Лиза, поддерживаемая отцомъ, вышла изъ зала…
Тутъ поднялся со своего мѣста сидѣвшій предъ подсудимымъ человѣкъ небольшого роста, съ тонко очерченнымъ лицомъ, ранѣе все время игравшій оо связкой ключей, и сказалъ:
— Я прошу господина предсѣдатели сдѣлать перерывъ засѣданія на пять минутъ, такъ какъ присутствіе прикосновенной къ дѣлу свидѣтельницы очень важно.
Павелъ бросилъ въ сторону этого человѣка робкій взглядъ, но засѣданіе было прервано.
Пятъ минутъ показались вѣчностью. Павелъ рѣшился присѣсть на скамью для свидѣтелей. Отецъ гнѣвными глазами недружелюбно посмотрѣлъ на него, но не выразилъ ни малѣйшаго желанія заговорить съ нимъ.
Лиза, блѣдная, какъ смерть, была снова введена въ залъ, а Павелъ вновь предсталъ предъ судьями.
— Напоминаю вамъ еще разъ, — началъ предсѣдатель, — что даже во всѣхъ подробностяхъ вы должны придерживаться только одной истины, такъ какъ вы знаете, что каждое слово вашихъ показаній подкрѣпляется вашей присягой.
— Я знаю это, — сказалъ Павелъ.
— Тѣмъ не менѣе, — продолжалъ предсѣдатель, — вы, какъ вамъ извѣстно, имѣете право уклониться отъ отвѣта, если предполагаете или боитесь, что ваше показаніе можетъ повлечь за собой кару для васъ или близкихъ вамъ лицъ. Желаете-ли вы, какъ и раньше, воспользоваться этимъ правомъ?
— Нѣтъ…
Павелъ произнесъ это слово твердымъ, яснымъ голосомъ. У него явилось убѣжденіе, что честь Лизы безнадежно пострадаетъ, если онъ и теперь еще будетъ молчатъ.
«А если твоя присяга окажется клятвопреступленіемъ?» — кричалъ ему голосъ его совѣсти, но было уже слишкомъ поздно.
— Итакъ, зачѣмъ вы были въ саду? — спросилъ предсѣдатель.
— Я хотѣлъ исправить то зло, которое было причинено въ нашемъ домѣ господину Дугласу.
По залу пронесся шопотъ разочарованія и недовѣрія.
— И съ этой цѣлью вы бродили по чужому саду?
— У меня была потребность найти кого-нибудь, предъ кѣмъ я могъ-бы извиниться.
— И для этого вы выбрали ночное время?
— Я не могъ заснуть.,
— И ваше безпокойное состояніе влекло васъ туда?
— Да!
— Нашли вы кого-нибудь въ саду?
— Нѣтъ…
— Были-ли вы когда-нибудь раньше въ этомъ мѣстѣ въ тотъ-же часъ?
Наступила длинная пауза, а затѣмъ раздалось вторичное «нѣтъ», произнесенное на этотъ разъ тихо, съ колебаніемъ, словно вырванное въ борьбѣ съ совѣстью…
Возбужденное настроеніе присутствующихъ начало спадать, предсѣдатель сталъ перелистывать дѣло, а Лиза пристально смотрѣла на Павла своими большими потускнѣвшими глазами.
— Гдѣ вы находились въ то время, когда вы замѣтили пожаръ? — снова спросилъ Павла предсѣдатель.
— Почти въ двадцати шагахъ отъ дома въ Елененталѣ.
— Что вы сдѣлали прежде всего?
— Я былъ очень испуганъ и тотчасъ-же побѣжалъ домой.
— Какимъ путемъ вы выбрались изъ сада?
— Я перелѣзъ черезъ заборъ.
— Значитъ, вы не открывали калитки, ведущей изъ сада во дворъ?
— Нѣтъ!
— И не проходили около дома?
— Нѣтъ!
Снова нѣкоторое волненіе овладѣло слушателями. Маленькій человѣкъ со связкой ключей поднялся и сказалъ:
— Я прошу господина предсѣдателя допроситъ еще разъ госпожу Дугласъ по поводу того, что она слышала въ эту ночь.
— Госпожа Дугласъ, пожалуйте сюда! — сказалъ предсѣдатель.
Съ долгимъ взглядомъ, обращеннымъ на Павла, Лиза выступила впередъ. Рядомъ, другъ возлѣ друга, стояли они въ обширномъ, переполненномъ людьми залѣ, словно были близки одинъ другому.
— Въ какомъ направленіи раздавались шаги, которые вы слышали, когда пожаръ разбудилъ васъ? — спросилъ предсѣдатель Лизу.
— По направленію двора, — отвѣтила она тихо, едва слышно.
— И вы ясно слышали, какъ щелкнула садовая калитка?
— Да!
— Обдумайте хорошо, не могли-ли вы ошибиться?
— Я не ошиблась, — отвѣтила она тихо, но твердо.
— Благодарю васъ. Вы можете сѣсть.
Неровными шагами Лиза отправилась обратно на свое мѣсто. Съ того многозначительнаго «нѣтъ» Павла ея взоръ былъ какъ-бы прикованъ къ молодому человѣку. Она, казалось, забыла обо всемъ остальномъ.
— Когда вы перелѣзли черезъ заборъ, по какой дорогѣ направились вы къ дому? — продолжалъ предсѣдатель свой вопросъ, обращаясь къ Павлу,
— Черезъ равнину.
— Велъ-ли вашъ путь мимо лѣса?
— Нѣтъ, я пробѣгалъ мимо него на разстояніи двухсотъ-трехсотъ шаговъ.
— Встрѣтили-ли вы кого-нибудь на своемъ пути?
— Я видѣлъ тѣнь, которая двигалась по направленію къ лѣсу и при моемъ приближенія быстро исчезла.
Долго сдерживаемое возбужденіе пронеслось по залу, подсудимый поблѣднѣлъ и его глаза приняли неподвижное, испуганное выраженіе. Прокуроръ внимательно слѣдилъ за нимъ.
Предсѣдатель сдѣлалъ еще нѣсколько второстепенныхъ вопросовъ, и Павлу было разрѣшено сѣсть.
Были вызваны мать и сестры; но то, что онѣ могли сказать, не имѣло значенія. Сестры съ любопытствомъ, почти вызывающе оглядывались вокругъ. Мать заплакала, когда ей пришлось говорить о минутѣ пробужденія.
Павелъ чувствовалъ себя счастливымъ и гордымъ при мысли, что Лиза не была выдана имъ. Онъ съ улыбкой смотрѣлъ внизъ предъ собой и радовался своему мужеству. Но, когда всѣ свидѣтели были вызваны для принесенія присяги и онъ долженъ былъ поднять руку, ему стало казаться, что его давитъ пудовая тяжесть, точно тихій, печальный голосъ шепчетъ ему на ухо:
«Не присягай!»
Но… онъ присягнулъ.
Когда онъ сѣлъ на мѣсто, голосъ снова сказалъ ему: «Ты совершилъ клятвопреступленіе!»
Безсознательно Павелъ поднялъ голову. Ему показалось, что мимо него скользнула сѣрая тѣнь и легкимъ дуновеніемъ коснулась его лба.
Онъ упрямо сдвинулъ брови и подумалъ:
«Что-же, если я даже ложно присягнулъ, ея это не касается!»
На одно мгновеніе эта мысль наполнила душу Павла безумной радостью, но въ слѣдующую-же минуту она тупой тяжестью легла ему на грудь, сдавила ему горло, связала ему руки и ноги и у него явилось ощущеніе, точно онъ лишился способности двигаться.
Павелъ слушалъ однообразный голосъ ораторовъ, произносившихъ свои рѣчи, но не обращалъ на нихъ вниманія. Только одинъ разъ онъ встрепенулся, когда защитникъ, указывая на него своей связкой ключей, воскликнулъ на весь залъ:
— А тотъ свидѣтель, господа присяжные, прогуливающійся ночной порой весьма таинственнымъ образомъ по чужимъ садамъ и пріискивающій искусственные мотивы для оправданія своего ночного романическаго похожденія, можете-ли вы ему вѣрить, когда онъ утверждаетъ, что видѣлъ внезапно всплывшую и исчезнувшую тѣнь?… тѣнь, которая, выражаясь снисходительно, могла зародиться только въ его разгоряченномъ мозгу? Чего онъ искалъ въ саду, господа присяжные? Я предоставляю разрѣшеніе этого вопроса вашей проницательности а вашему жизненному опыту. Что-же касается свидѣтеля, то это — его дѣло примиритъ присягу съ его совѣстью.
Павелъ чувствовалъ себя окончательно уничтоженнымъ.
Присяжные произнесли свое «виновенъ». Михаилъ Раудзусъ былъ приговоренъ къ пяти годамъ заключенія въ исправительномъ домѣ.
Въ тотъ-же самый моментъ, когда предсѣдатель прочелъ приговоръ суда, въ залѣ раздался язвительный хохотъ. Онъ исходилъ изъ устъ Мейгефера. Старикъ приподнялся въ своемъ креолѣ и протягивалъ въ сторону Дугласа свои искривленныя руки, словно хотѣлъ схватитъ того за горло.
Когда его выносили, онъ кричалъ Дугласу вслѣдъ:
— Маленькихъ поджигателей вѣшаютъ, а большихъ оставляютъ на свободѣ!
Зловѣще прозвучалъ по большимъ коридорамъ хохотъ безсильнаго старика.
XVI
правитьЗима наступила и прошла… Равнина была занесена снѣгомъ и снова зазеленѣла… Ранункулы подняли свои золотистыя головки… Можжевельникъ пустилъ свои нѣжные ростки, а съ голубого неба неслось щебетаніе жаворонковъ.
Только въ мрачномъ домикѣ въ равнинѣ не хотѣла появляться весна. Правда, Павлу удалось добыть сѣмена для посѣва и на мѣстѣ развалинъ уже возвышалась новая деревянная постройка, но надежда на лучшія времена все не появлялась. Тупо и безрадостно исполнялъ молодой человѣкъ свои обязанности, но все глубже и глубже дѣлались морщины на его лбу. Болѣе чѣмъ когда-либо онъ ушелъ въ самого себя, а воспоминаніе о данной имъ ложной присягѣ тяжелымъ гнетомъ лежало у него на душѣ.
Прошли мѣсяцы, прежде чѣмъ Павлу стало ясно, что его печаль — не что иное, какъ праздная фантазія, возникшая въ его тревожномъ педантическомъ мозгу. Онъ подробно перебиралъ вопросы, предложенные ему тогда предсѣдателемъ, и рѣшилъ, что иначе онъ не могъ-бы отвѣтить. Въ сущности, онъ, дѣйствительно, въ первый разъ проникъ въ густой садъ. Что произошло однажды въ чудную лунную ночь по ту сторону забора, вовсе не касалось судей.
"Нѣтъ, я — не клятвопреступникъ, « — говорилъ себѣ Павелъ, — я — только трусъ, пѣшка, со страхомъ отступающій даже предъ тѣнью дѣянія. Не долженъ-ли я былъ съ радостью и гордостью дать ложную клятву ради Лизы? Тогда я былъ-бы чѣмъ-нибудь, тогда я имѣлъ-бы за собой кое-какія дѣла; теперь-же я тупо и трусливо прозябаю, какъ батракъ и большіе ничего.»
И въ мозгу этого «образцоваго мальчика» возникало жгучее желаніе быть великимъ преступникомъ, только въ силу жажды проявить себя въ чемъ-нибудь. Время, которое онъ провелъ на крышѣ горящаго дома и предъ судейскимъ столомъ, представлялось ему сущностью земного удовлетворенія, и, чѣмъ больше онъ работалъ и хозяйничалъ, тѣмъ бездѣятельнѣе и безполезнѣе казался самъ себѣ.
Отецъ все еще былъ прикованъ къ своему креслу, которое онъ, по всей вѣроятности, ужъ никогда не былъ въ состояніи покинутъ, такъ какъ сломанная нога дурно сросталась. Хмурый и праздный, сидѣлъ онъ въ своемъ углу, тупо перелистывая старый календарь, и бранилъ каждаго, который приходилъ съ нимъ въ соприкосновеніе. Только Павлу онъ выказывалъ, какъ-бы противъ воли, извѣстное уваженіе; онъ ворчалъ про себя, когда видѣлъ сына, но не рѣшался открыто выступать противъ него.
А мать…
Немного болѣе усталой казалась она, немного болѣе тихой, чѣмъ прежде; кромѣ этого, въ ней наблюдалось мало перемѣны. Но обладающій болѣе чуткимъ ухомъ могъ уловить въ воздухѣ какой-то шелестъ, точно летая взадъ и впередъ надъ домомъ коршунъ, вісе болѣе и болѣе суживая круги, чтобъ въ одинъ злополучный день спуститься на свою добычу.
Она сама, конечно, слышала этотъ шелестъ и знала также, что онъ обозначаетъ, но она молчала, какъ молчала всю свою жизнь.
А счастье все еще не приходило…
Въ началѣ апрѣля она слегла. «Всеобщая слабость» — такъ опредѣлилъ ея болѣзнь врачъ и посовѣтовалъ ей ѣхать брать ванны изъ желѣзистой воды. Она улыбнулась и попросила его никому ничего не говорить о желѣзистыхъ ваннахъ, такъ какъ она знала, что Павелъ измучитъ себя работой, чтобъ сдѣлать для нея возможнымъ леченіе, теченіе, которое, по ея твердому убѣжденію, не привело-бы ни къ чему.
Она знала, чего ей недостаетъ: солнечнаго свѣта.
Слишкомъ густъ былъ мрачный покровъ, распростертый надъ ней Заботой, чтобъ хоть одинъ лучъ могъ проникнуть въ ея душу.
На сестрахъ-близнецахъ лежала теперь забота о домашнемъ хозяйствѣ. И надо сказать, онѣ бойко справлялись съ работой — въ этомъ долженъ былъ признаться и самъ Павелъ. Когда онѣ что-нибудь разбивали, онѣ смѣялись, а когда онѣ должны были отказаться отъ прогулки онѣ плакали; но слезы быстро переходили въ смѣхъ, а столъ никогда такъ скоро не накрывался, молочная посуда никогда не сверкала такой бѣлизной, какъ теперь, при ихъ работѣ.
Мать все это видѣла изъ своего окна и говорила:
— Хорошо, что я покидаю землю. Я уже ни къ чему не была болѣе годна на этомъ свѣтѣ.
Къ Пасхѣ у нея пропалъ сонъ и появилась лихорадка.
— Ахъ, какъ дорогъ хининъ! — вздыхалъ Павелъ, когда слуга ѣхалъ верхомъ въ аптеку, и, какъ-бы ища помощи, онъ смотрѣлъ на «Черную Зузу»; но она не трогалась съ мѣста, а, между тѣмъ, часто пріостанавливались полевыя работы, чтобы нарѣзкой торфа добыть нѣсколько грошей на хозяйство.
Мать стала бояться оставаться ночью одна и настойчиво просила, чтобъ кто-нибудь сидѣлъ возлѣ нея. Но сестры, до устали наработавшіяся въ теченіе всего дня, засыпали около больной и часто даже падали поперекъ постели, такъ что старой, слабой женщинѣ приходилось еще выноситъ на себѣ тяжесть ихъ юныхъ, цвѣтущихъ тѣлъ.
Павелъ отправлялъ сестеръ спать, а самъ принималъ на себя обязанность дежурить около больной.
— Иди спать, сынъ мой, — говорила мать, — ты изъ насъ всѣхъ болѣе всего нуждаешься въ отдыхѣ.
Но онъ оставался.
И въ майскія ночи, когда на дворѣ, въ саду начинали цвѣсти деревья, кусты и травы и запахъ сирени врывался черезъ щели, они сидѣли вдвоемъ по цѣлымъ часамъ, взявшись за руки, и смотрѣли другъ на друга, точно Богъ знаетъ что хотѣли сообщить одинъ другому. Такъ было всегда между матерью и сыномъ. Полнота ихъ любви стремилась вылиться въ словахъ, но Забота похитила у нихъ даръ рѣчи.
Поутру, когда солнце показывалось на горизонтѣ, Павелъ освѣжалъ голову ледяной водой и отправлялся на работу.
Его присутствіе такъ успокоительно дѣйствовало на мать, что она иногда засыпала. Тогда онъ на цыпочкахъ пробирался въ свою комнату и приносилъ оттуда книги по физикѣ, гдѣ непонятно и по ученому было описано устройство паровыхъ машинъ. Его голова, утомленная отъ сидѣнія по ночамъ и непривыкшая къ умственному труду, только съ большимъ усиліемъ схватывала значеніе темныхъ словъ. Но у него было время, и онъ неустанно продолжалъ свою работу, отъ страницы до страницы, какъ земледѣлецъ, пашущій на каменистой почвѣ.
Когда мать открывала глаза, она спрашивала:
— До какого мѣста ты дошелъ, сынъ мой?
— Я учусь дѣлать золото.
— Мой бѣдный мальчикъ! — возражала она и гладила его по рукѣ.
Однажды ночью, сейчасъ-же послѣ праздника Пасхи, она снова никакъ не могла уснуть.
— Прочти мнѣ что-нибудь изъ ученыхъ книгъ! — сказала она, — онѣ такъ забавно скучны. Бытъ можетъ, у меня сами собой закроются глаза.
Павелъ исполнилъ ея просьбу, но по прошествіи часа замѣтилъ, что она смотрѣла на него большими, блестящими отъ лихорадки, глазами и, казалось, была дальше отъ сна, чѣмъ когда-либо.
— И изъ этого ты хочешь дѣлать золото? — спросила она.
— Ты увидишь, — сказалъ онъ по обыкновенію.
Но на этотъ разъ она не удовольствовалась его отвѣтомъ.
— Лучше скажи мнѣ это, мой мальчикъ, — просила она, — скажи мнѣ это сейчасъ… Кто знаетъ, что можетъ случиться?… Я хотѣла-бы, по крайней мѣрѣ, имѣть хотъ маленькое утѣшеніе, прежде чѣмъ я засну навѣки.
— Мама! — воскликнулъ онъ, испуганный.
— Успокойся, мой мальчикъ, — сказала она, — это ничего. Но разскажи мнѣ, разскажи!
Она молила съ возрастающей боязнью, точно въ слѣдующую минуту могло быть уже поздно.
Съ прерывающимся дыханіемъ, въ сбивчивыхъ выраженіяхъ Павелъ разсказалъ о своихъ мечтахъ, о томъ, какъ онъ хотѣлъ пробудить къ жизни «Черную Зузу», чтобъ можно было проникнутъ въ болото до самыхъ тайныхъ его глубинъ. Но во время своей рѣчи онъ былъ охваченъ такимъ страхомъ, что, рыдая, бросился на колѣни предъ постелью и спряталъ лицо на груди матери.
Она заставила его встать и сказала:
— Это нехорошо съ моей стороны, что я такъ напугала тебя. Съ Божьей помощью все еще можетъ измѣниться къ лучшему. Твои слова доставили мнѣ большую радость. Я знаю, что если ты берешься за какое-нибудь дѣло, оно не вывалится у тебя изъ рукъ. Я желала-бы только дожить до того.
Такимъ образомъ тихо и незамѣтно, она снова вдохнула въ Павла мужество, такъ какъ ей самой не на что уже было надѣяться.
Въ другую ночь, когда Павелъ, усталый, заснулъ въ креслѣ, она позвала его по имени.
— Что тебѣ, мама? — спросилъ онъ, вскочивъ.
— Ничего, — сказала она. — Прости меня, я должна была-бы дать тебѣ покой. Но, кто знаетъ, долго-ли намъ еще придется говоритъ другъ съ другомъ? Мнѣ хотѣлось-бы не терять времени.
На этотъ разъ онъ былъ слишкомъ объятъ сномъ, чтобъ понятъ смыслъ ея словъ. Онъ сѣлъ ближе къ ней и взялъ ея руку, но его вѣки тотчасъ-же опустились. Мать думала, что онъ не спитъ, и начала говоритъ:
— Я была когда-то очень веселымъ, юнымъ существомъ, такимъ-же, какъ твои сестры… Мое сердце готово было выпрыгнутъ отъ великой радости, а глаза всегда смотрѣли въ даль, точно оттуда должно было появиться нѣчто необычайно-прекрасное — какой-нибудь принцъ, или что-нибудь въ этомъ родѣ. Одинъ разъ я даже принялась любитъ — той, другой любовью, великой, небесной, которая приходитъ къ человѣку, какъ его судьба. Но онъ отвергъ меня. Онъ былъ строенъ, бѣлокуръ и имѣлъ бородавку на подбородкѣ. Бородавку мнѣ всегда хотѣлось поцѣловать, но мнѣ это такъ и не удалось… Онъ замѣтилъ мою любовь и однажды, когда былъ въ особенно хорошемъ настроеніи, обнялъ меня, сталъ ласкать, а затѣмъ снова отпустилъ… Я же сіяла и радовалась, что онъ все-таки хотъ разъ держалъ меня въ своихъ объятіяхъ.
Мать остановилась. Ея глаза свѣтились, щеки покрылъ розоватый, почти дѣвическій румянецъ. Она чудеснымъ образомъ помолодѣла. Тогда она замѣтила, что Павелъ уснулъ, и печально замолкла.
Когда Павелъ проснулся, онъ сказалъ:
— Мнѣ казалось, мама, что ты мнѣ что-то разсказываешь.
— Ты это, конечно, видѣлъ во снѣ, — сказала мать и улыбнулась, но ея мысли, между тѣмъ, шли все дальше и дальше, черезъ всю ея жизнь, и изо всѣхъ уголковъ вытаскивали тѣ крохи радости, которыя изрѣдка туда проскальзывали.
— Въ сущности, я не знаю, — говорила она, — почему всю свою жизнь я была такой печальной. Когда я думаю о прошломъ, я вижу, что большого несчастья со мной все-таки не случалось. Конечно, невесело было, когда мы были принуждены покинуть Елененталъ, а когда я увидѣла комнату въ ярко-красномъ свѣтѣ во время пожара, страхъ пронизалъ меня всю до самаго мозга костей. Но въ общемъ мнѣ все-таки хорошо жилось. Васъ, дѣтей, я всѣхъ вырастила, и ни одного изъ васъ смерть не отняла у меня; ѣсть и пить намъ всегда было на что. Правда, отецъ иногда ворчалъ, но въ супружествѣ иначе не бываетъ; ты самъ это когда-нибудь испытаешь… Вы, дѣти, всегда меня любили. Изъ васъ, мальчиковъ, вышли дѣльные люди, а дѣвочки сдѣлаются дѣльными женщинами, если Богъ захочетъ и ты не оставишь ихъ безъ надзора. Чего-же мнѣ еще желать?
И такъ терзала себя эта бѣдная, обреченная мученіями на смерть женщина, допытываясь, что именно обрекло ее на смерть. Забота медленно освобождала ея голову отъ своего покрова, открывая лицо дуновенію смерти.
И въ одинъ изъ вечеровъ она умерла… Глаза закрылись… она сама не знала какъ…
Докторъ, котораго опять вызвали, сталъ говорить объ истощеніи силъ, объ анеміи; только чуткіе сердцемъ говорятъ въ подобныхъ случаяхъ:
— Она умерла, надломленная горемъ.
Съ горькимъ плачемъ опустились сестры на колѣни предъ постелью матери. Отецъ, внесенный въ комнату въ своемъ креслѣ, громко рыдалъ и хотѣлъ силой вернуть покойную къ жизни.
Павелъ стоялъ у изголовья кровати.
"Я все-же былъ правъ, — думалъ онъ, кусая себѣ губы, — она умерла прежде, чѣмъ появилось счастье. Голодной встала она изъ-за стола на жизненномъ пиру, совсѣмъ, какъ я говорилъ, "
Онъ удивился, что, несмотря на ожиданіе, онъ не испытывалъ большого горя. Только безпорядочныя мысли о всевозможныхъ пустякахъ, метавшіяся въ его головѣ, какъ летучія мыши въ сумеркахъ, указывали ему на настроеніе его духа.
Пробила полночь, и отецъ сказалъ:
— Теперь пойдемъ отдохнуть, дѣти… Кто можетъ уснуть, пусть спитъ… Намъ предстоятъ тяжелые дни.
Онъ обнялъ сестеръ, потрясъ руку Павла и велѣлъ снести себя въ свою комнату.
«Какъ добръ сегодня отецъ! — подумалъ Павелъ, — когда она была жива, онъ никогда не былъ такимъ!»
Сестры съ рыданіемъ обхватили шею Павла и требовали, чтобы онъ не оставлялъ ихъ. Онѣ сильно боялись.
Павелъ, утѣшая, уговаривалъ ихъ, проводилъ ихъ въ спальню и обѣщалъ черезъ часъ придти навѣститъ.
Когда-же въ назначенное время, со свѣчей въ рукѣ, Павелъ тихонько подошелъ къ ихъ постели, онъ нашелъ ихъ крѣпко спящими. Онѣ тѣсно прижались другъ къ другу, а на красныхъ щекахъ еще виднѣлись слезы.
Затѣмъ Павелъ направился къ двери отцовской комнаты, чтобы прислушаться; но, такъ какъ и здѣсь онъ не уловилъ никакого звука, онъ тихонько, на цыпочкахъ, пробрался въ помѣщеніе, гдѣ лежала покойница. Онъ хотѣлъ въ послѣдній разъ просидѣть около нея ночь.
Сестры, отправляясь спать, покрыли голову почившей бѣлымъ платкомъ. Павелъ отбросилъ его, сложилъ руки и сталъ смотрѣть, какъ колеблющіеся лучи свѣчи играли на восковыхъ чертахъ лица матери. Она мало измѣнилась, только синія жилки на вискахъ выступали рѣзче и вѣки бросали болѣе темныя тѣни на исхудалыя щеки.
Павелъ зажегъ ночничекъ, горѣвшій по ночамъ во время болѣзни матери у постели, сѣлъ въ кресло, въ которомъ онъ постоянно сидѣлъ, и готовился мысленно произнести молитву за усопшую.
Но вдругъ онъ вспомнилъ, что забылъ послать за столяромъ, который долженъ былъ во-время снятъ мѣрку. Гробъ будетъ гладкій изъ сосноваго дерева, выкрашенный въ черную краску, а кругомъ гирлянда изъ вѣтвей вереска, такъ какъ покойная больше всѣхъ другихъ любила это скромное, нѣжное растеніе.
«Сколько будетъ стоить гробъ?» — продолжалъ Павелъ свои думы, и вдругъ страхъ проникъ до глубины его души: у него не было достаточно денегъ, чтобы похоронить покойницу.
Онъ началъ считать и расчитывать, но не могъ придти ни къ какому заключенію.
"Въ первый разъ приходится тратитъ лично на нее, " — тихо сказалъ онъ про себя и подумалъ о выцвѣтшемъ платьѣ, которое мать долго-долго носила изъ года въ годъ.
Онъ подсчиталъ, сколько онъ спѣшно могъ собрать наличныхъ денегъ, но сумма была мала и не могла покрыть расходы, необходимые для погребенія. Даже тѣ три воза торфа, которые онъ могъ завтра и послѣзавтра отправитъ въ городъ, мало облегчали дѣла.
Тогда онъ взялъ листокъ бумаги и сталъ считать расходы:
Гробъ — 15 талеровъ.
Мѣсто на кладбищѣ — 10 талеровъ.
Причетнику — 5 талеровъ.
Одежда покойницѣ — 5 талеровъ.
Затѣмъ поминальное угощеніе, которое отецъ, по всей вѣроятности, захочетъ устроить возможно роскошнѣе.
10 бутылокъ портвейна — 10 талеровъ.
Ящикъ сигаръ — 2 талера.
Четверть бочки пива — 2 талера.
Провизія для сладкаго пирога… Мука, конечно, была въ домѣ, но сахаръ, изюмъ, миндаль, розовая вода и т. д. — все это надо было купитъ. Сколько придется истратитъ?
Павелъ началъ считать, но у него ничего не выходило.
"Мама, навѣрное, знаетъ, " — подумалъ онъ и хотѣлъ обратиться къ ней за совѣтомъ.
Тутъ онъ увидѣлъ, что она мертва.
Онъ сильно испугался. Только теперь, когда его фантазія снова представила ее живой, онъ понялъ, что она была для него потеряна навсегда. Онъ хотѣлъ громко вскрикнутъ отъ боли, но сдержалъ себя, такъ какъ долженъ былъ продолжатъ считать.
— Прости мнѣ, мама! — сказалъ онъ, правой рукой гладя ея холодныя щеки, — я не могу предаться скорби о тебѣ, я долженъ прежде похоронить тебя.
Три дня спустя должно было состояться погребеніе. Какъ Павелъ предугадалъ, отецъ рѣшилъ устроитъ торжественныя похороны. Всѣмъ своимъ друзьямъ въ городѣ онъ разослалъ приглашенія на прекрасной, глянцевитой бумагѣ съ широкимъ траурнымъ кантомъ. Свое горе онъ изобразилъ въ прекрасныхъ, избранныхъ выраженіяхъ и нигдѣ не позабылъ украсить свою подпись широкими росчерками.
Вечеромъ наканунѣ погребенія, когда тѣло было только что убрано, пріѣхали оба брата. Они уже много лѣтъ не были въ родительскомъ домѣ, и Павелъ почти не узналъ ихъ.
Готфридъ, учитель гимназіи, почтенный господинъ со строгимъ выраженіемъ лица и съ наростающимъ брюшкомъ, велъ подъ руку молодую, одѣтую въ трауръ, даму — свою невѣсту. Она удивленными взорами окидывала низкія, убогія комнаты и старалась придать своему лицу привѣтливое и сочувствующее выраженіе, такъ какъ ея положеніе требовало и того, и другого…
Максъ, купецъ, слѣдовалъ за ними. Онъ имѣлъ видъ немного легкомысленный; его непокорные усы тщетно принуждали себя войти въ печальное настроеніе сына, только что потерявшаго свою мать, а его трауръ обнаруживался болѣе въ скукѣ, чѣмъ въ страданіи.
Оба брата торжественно обняли отца, а невѣста Готфрида наклонилась надъ нимъ, поцѣловала ему сначала руку, а затѣмъ лобъ. Потомъ они поздоровались съ сестрами, которыя въ своихъ траурныхъ платьяхъ казались еще свѣжѣе и миловиднѣе, чѣмъ всегда. Павла, стоявшаго въ дверяхъ и смущенно вертѣвшаго свою фуражку, они сначала не замѣтили.
Наконецъ, Готфридъ спросилъ:
— Гдѣ-же нашъ братъ?
Тогда Павелъ робко подошелъ къ нимъ и протянулъ руку.
Три пары глазъ испытующе уставились на нето.
«Какъ-бы мнѣ уйти отсюда?» — подумалъ Павелъ и, какъ только это стало возможнымъ, онъ отправился по дѣламъ въ конюшню.
Готфридъ послѣдовалъ за нимъ. Когда Павелъ увидѣлъ его, онъ испугался, такъ какъ не зналъ даже, о чемъ говорить съ такимъ знатнымъ господиномъ.
— Милый братъ, — сказалъ тотъ, — у меня есть къ тебѣ просьба. Не можешь-ли ты предоставить моей невѣстѣ болѣе уютное помѣщеніе? Ей немного тѣсно въ комнатѣ дѣвочекъ.
— Я уступлю ей свою комнату, — сказалъ Павелъ.
— Я былъ-бы тебѣ очень благодаренъ, если-бъ ты это сдѣлалъ, — сказалъ Готфридъ, а затѣмъ предложилъ ему еще нѣсколько вопросовъ насчетъ болѣзни матери, насчетъ скота и насчетъ долговъ, тяготѣвшихъ надъ землей.
— Бѣдные! — сказалъ онъ, — вамъ пришлось пережить много непріятностей. Но постарался-ли ты облегчить, насколько возможно, послѣднія минуты нашей покойной матери?
Павелъ сталъ увѣрять, что сдѣлалъ все, что было въ его силахъ.
— Это радуетъ меня, — возразилъ братъ строгимъ тономъ, — на тебя пала-бы тяжелая отвѣтственность, еслибы ты не исполнилъ своего долга. А теперь пойдемъ, соберемся всѣ около тѣла просвѣтленной, пусть она видитъ съ неба насъ всѣхъ вмѣстѣ.
Онъ предложилъ Павлу руку и повлекъ его въ комнату, въ которой мирно, между свѣчами и цвѣтами, покоилась мать и гдѣ собрались уже всѣ остальные.
Павелъ, смущенный, остался стоятъ въ дверяхъ.
Онъ дорого-бы далъ, чтобъ остаться на минуту одному съ покойной; но такъ какъ это было невозможно, онъ тихо вышелъ и сталъ смотрѣть со двора черезъ окно, у котораго стояли чужіе зѣваки изъ села, точно онъ принадлежалъ къ ихъ компаніи…
Черезъ нѣкоторое время къ нему подошелъ Максъ и дружески отвелъ его въ сторону.
— У меня просьба къ тебѣ, милый мой, — сказалъ онъ. — Горло мое совсѣмъ пересохло отъ дорожной пыли и плача. Не можешь-ли ты датъ мнѣ глотокъ пива?
Павелъ отвѣтилъ, что тутъ два полныхъ боченка, но что они припасены на завтра дли похоронной трапезы.
— Ты дай мнѣ все-же отвертку, — возразилъ Максъ. — Я это дѣло разумѣю. Пиво въ боченкѣ будетъ завтра такъ-же свѣжо, какъ сегодня.
Лишь только Павелъ исполнилъ его просьбу, Максъ повернулся спиною къ нему и ушелъ.
Въ одиннадцать часовъ свѣчи у гроба были погашены и всѣ разошлись на покой. Для Павла не оставалось свободной постели и онъ взобрался на сѣновалъ, гдѣ и просидѣлъ въ грустномъ раздумьѣ всю ночь.
Въ десять часовъ утра прибыли первые поѣзжане и именно такіе, которые вовсе не давали знать, что будутъ и которыхъ даже не ожидали. При видѣ ихъ первою мыслью Павла было: «хватитъ-ли у меня на всѣхъ ѣды и питья?» И, чѣмъ болѣе людей наѣзжало, чѣмъ болѣе протягивалось къ нему рукъ въ черныхъ перчаткахъ этихъ совершенно незнакомыхъ ему гостей, тѣмъ сильнѣе росла его тревога и громче звучало у него въ ушахъ: «никакъ не хватитъ!»
Для отца наступилъ снова день величія: онъ сидѣлъ въ своемъ переносномъ креслѣ, какъ на тронѣ, съ обоими старшими сыновьями по бокамъ, какъ съ вассалами, и предоставлялъ всѣмъ умиляться его горестью.
При появленіи каждаго новаго гостя онъ пожималъ ему руку обѣими своими руками, какъ-будто ему самому приходилось выражать соболѣзнованіе, грустно поникалъ головою я произносилъ прерывающимся отъ горя голосомъ отрывистыя фразы вродѣ:
— Да, ея нѣтъ болѣе!.. Тамъ она!.. Для сердечныхъ ранъ не существуетъ бальзама!.. Да вознаградитъ ее небо за то, что не успѣла доставить ей земля!
И между этими изреченіями онъ покрикивалъ на Павла:
— Сынокъ, что-же ты не позаботишься о винѣ?.. Сынокъ, господину Вегману надо сигару!.. Сынокъ, старайся-же угоститъ всѣхъ!
Павелъ метался отъ одного къ другому, какъ лакей, съ безпокойствомъ считалъ бутылки, число которыхъ быстро сокращалось, и завидовалъ сестрамъ, которыя сидѣли въ своихъ красивыхъ траурныхъ платьяхъ отдѣльно въ уголкѣ, гдѣ могли наплакаться вволю, между тѣмъ какъ чужая имъ особа, невѣстка, старалась ихъ утѣшатъ. Самъ Павелъ при своихъ расчетахъ не подумалъ о траурѣ для семьи и хорошо было еще, что купецъ отпустилъ все, что было нужно для этого, въ долгъ, иначе сестрамъ нельзя было-бы и показаться.
Самъ онъ въ своемъ поношенномъ сѣромъ костюмѣ не походилъ на участника траура, и большинство гостей, не знавшихъ его лично, проходили спокойно мимо него. Онъ обращалъ на себя ихъ вниманіе лишь тогда, когда потчевалъ ихъ виномъ или сигарами.
На дворѣ собралось много постороннихъ женщинъ, любившихъ покойную за ея мирное, достойное обращеніе. Отъ зоркаго взгляда отца не ускользнуло это собраніе и онъ крикнулъ:
— Павелъ, сынокъ мой, ступай и пригласи этихъ женщинъ въ домъ траура!
Павелъ исполнилъ приказаніе, но колеблясь, такъ какъ не зналъ, въ какой формѣ выразитъ приглашеніе. Выступивъ на порогъ, онъ увидѣлъ прежде всѣхъ Лизу, которая, въ простомъ траурномъ платьѣ, стояла среди деревенскихъ женщинъ, держа въ рукахъ вѣнокъ изъ бѣлыхъ розъ. При взглядѣ на Павла ея глаза наполнились слезами.
Въ первую минуту ему захотѣлось броситься къ ней и выплакать свое горе на ея груди, но тутъ стояли посторонніе и смотрѣли на него. Онъ неловко поклонился и проговорилъ:
— Мой отецъ приглашаетъ всѣхъ, кто пожелаетъ взглянутъ на покойницу…
Женщины медленно двинулись въ домъ. Лиза еще колебалась.
— Ты не войдешь? — спросилъ онъ.
— Бѣдный мой, дорогой Павелъ! — воскликнула она.
Онъ закрылъ глаза и, шатаясь, отступилъ на два шага, но скоро оправился и проговорилъ:
— Войди, взгляни на нее; она тебя всегда любила…
— Павелъ, сынокъ, гдѣ-же ты? — раздался изъ дома новый окрикъ отца.
— Павелъ, — произнесла дѣвушка, задыхаясь отъ лившихся слезъ, — ты долженъ не падать духомъ… есть и другіе, любящіе тебя.
— О, да, я знаю, — отвѣтилъ онъ, — но иди-же; я долженъ угощать тамъ виномъ.
Она глубоко вздохнула, робко пошла за нимъ и вмѣшалась тамъ въ толпу чужихъ женщинъ.
— Павелъ, подойди! — подозвалъ его отецъ, мнившій себя въ этотъ день въ своемъ прежнемъ величіи. — Что это? — шепнулъ онъ на-ухо сыну, когда тотъ нагнулся къ нему, — я слышу, что вино уже все… Ты хочешь насъ осрамитъ?
— Кажется, есть еще двѣ бутылки, — отвѣтилъ Павелъ.
— Смотри, чтобы ихъ достало до прихода пастора. Но этимъ женщинамъ надо все-же поднести… Слышишь?
«О, поскорѣе-бы пришелъ пасторъ!» — думалъ Павелъ, наливая рюмки лишь до половины.
Наконецъ, явился и пасторъ. Всѣ двинулись за нимъ въ ту комнату, въ которой лежала покойная. Все помѣщеніе было залито солнечнымъ свѣтомъ и преломляющіеся лучи, пробиваясь сквозь склонявшуюся липовую листву, играли на мраморно-бѣломъ лицѣ усопшей.
Павелъ помогъ перенести отца въ его креслѣ къ изголовью гроба, а самъ удалился въ уголокъ, за толпу, надѣясь хотя немного отдохнуть здѣсь послѣ своей неустанной бѣготни.
Но ему не дали опомниться.
— Гдѣ-же младшій сынъ? — спросилъ пасторъ, хотѣвшій собратъ вокругъ себя всю семью.
— Павелъ, дитя мое, гдѣ-же ты? — крикнулъ отецъ.
Молодой человѣкъ долженъ былъ выйти и занятъ свое мѣсто возлѣ отца, стоя за гробомъ. По рядамъ присутствовавшихъ пронесся шопотъ. Нѣкоторые изъ нихъ значительно переглянулись, какъ-бы желая сказать:
«Такъ это — тоже сынъ? Въ такомъ случаѣ мы поступили неладно.»
Пасторъ, обративъ вниманіе на игру солнечныхъ лучей, избралъ ихъ темою для своей рѣчи: «Какъ ни ярко и весело свѣтитъ наше земное солнце, но это ничто, это — мракъ, по сравненію съ сіяніемъ небеснымъ». Затѣмъ онъ воздалъ хвалу покойницѣ, превознося и тѣхъ, которыхъ она покинула, въ особенности вѣрнаго супруга и двухъ старшихъ сыновей, служащихъ гордою опорою дома. И Павлу достались тоже крохи похвалы, какъ рабу, котораго хозяинъ нашелъ вѣрнымъ стражемъ своего добра до смерти.
Жаль было, что тотъ даже не слышалъ этой медоточивой рѣчи! Онъ стоялъ, смотря впередъ совершенно безсознательно. Его взглядъ остановился на шелковомъ бантѣ, украшавшемъ чепецъ покойницы и слегка колыхавшемся при движеніи воздуха, которое вызывалъ пасторъ, размахивая руками. Бантъ походилъ на бѣлаго мотылька, который перебираетъ крылышками, готовясь вспорхнутъ.
Пропѣли хоралъ и приготовились закрытъ гробъ. Въ эту минуту въ заднихъ рядахъ присутствующихъ раздался душераздирающій вопль:
— Мама!.. Мама!..
Всѣ обернулись назадъ въ испугѣ и изумленіи. Это кричала Лиза Дугласъ. Она лежала теперь безъ чувствъ на рукахъ своей сосѣдки.
Павелъ понялъ ее. Она представила себѣ ту минуту, въ которую накроютъ черною крышкой лицо и ея матери, и онъ поклялся себѣ, что она найдетъ въ немъ тогда опору и утѣшеніе. Его отецъ тоже встрепенулся и на его лицѣ ясно выразился вопросъ: «И та тоже здѣсь?»
Лизу унесли въ сосѣднюю комнату и двѣ женщины остались при ней до приведенія ея въ чувство. Гробъ подняли и онъ заколыхался; потомъ его спокойно установили на дрогахъ.
Павелъ взялся за шапку. Готфридъ протиснулся къ нему и сунулъ ему что-то черное, мягкое въ руку.
— Повяжи себѣ, по крайней мѣрѣ, этотъ крепъ на руку, — шепнулъ онъ.
— Зачѣмъ?
— Затѣмъ, чтобы не подумали, что ты не хочешь носить трауръ.
Павелъ испугался такого предположенія и исполнилъ, что требовалось. Ему было досадно на то, что братъ могъ его пристыдить, и лишь гораздо позднѣе понялъ онъ, кто изъ ихъ двухъ носилъ болѣе глубокій трауръ.
Кладбище стояло одиноко среди поля. Его можно было узнать издали по тремъ возвышавшимся на немъ соснамъ. По краю окружавшей его насыпи тянулась колючая изгородь.
Туда и направилось печальное шествіе. Сыновья шли тотчасъ за гробомъ; отецъ съ дочерьми-близнецами слѣдовалъ издали на телѣжкѣ.
Павелъ двигался съ поникшею головою, думая о пескѣ, по которому ступалъ, о винѣ, о Лизѣ, объ отцовскомъ креслѣ, о вѣнкѣ, который сползъ съ гроба и повисъ позади. Надо будетъ посмотрѣть, чтобы онъ не свалился тоже въ могилу…
При самомъ погребеніи онъ не чувствовалъ ничего, кромѣ какого-то сильнаго жженія въ вискахъ, и, пока пасторъ произносилъ напутствіе, ему пришло въ голову, что онъ могъ-бы отлично потчевать гостей пивомъ вмѣсто вина. Въ то-же время ему надо было присматривать за сестрами, которыя въ своемъ горѣ переходили всѣ границы и хотѣли спрыгнуть вслѣдъ за грабомъ, онъ взялъ ихъ въ свои объятія, расцѣловалъ и уговорилъ ихъ склонить свои головки на его плечи. Онѣ послушались, закрыли глаза и скоро стали спокойно дышатъ, какъ во снѣ.
При первомъ паденіи комьевъ земли на гробъ Павелъ ощутилъ ужасное чувство въ головѣ: ему чудилось, что тамъ катаются кегельные шары, а когда надъ могилой возвысился голый земляной холмъ, онъ подумалъ:
«Завтра-же надо обложить этотъ холмъ зеленымъ дерномъ…»
Толпа стала расходиться, отца отнесли снова къ его телѣжкѣ; три его сына пошли домой пѣшкомъ. Максъ и Готфридъ говорили тихимъ голосомъ, благоговѣйно приводя свои раннія воспоминанія о покойницѣ; Павелъ молчалъ, думая:
«Благодарю Бога за то, что мнѣ удалось похоронить ее тутъ.»
Его мозгъ все еще былъ занятъ суетливою хлопотливостью, все еще не усваивалъ, не хотѣлъ усвоить свершившееся… Но стоило Павлу войти на родной дворъ, увидѣть его крытыя дранкой конюшни и всѣ слѣды пожара, придававшіе ему сѣрый и унылый колоритъ, и въ его умѣ съ быстротою молніи промелькнуло жгучее сознаніе:
«Матери уже нѣтъ!»
Онъ повернулся, взмахнулъ руками и упалъ на землю, какъ пораженный громомъ…
XVII
правитьЛѣто прошло; осень со своимъ туманнымъ облаченіемъ подкралась къ равнинѣ. Красные солнечные лучи вяло тянулись вдоль лѣсной опушки и полевыя астры склоняли свои пурпурныя головки. Въ это время изъ усадьбы, ставшей еще молчаливѣе прежняго, стали доноситься странные звуки. Походили они и на удары молота, и на колокольный звонъ, разносясь по полямъ въ строгомъ ритмѣ, то рѣзче, то глуше, но всегда съ мелодическимъ гуломъ, замиравшимъ въ воздухѣ.
Деревенскіе жители прислушивались къ этому съ изумленіемъ, толпясь на улицѣ. Одинъ спрашивалъ:
— Что это творится тамъ, у Мейгефера?
Другой отвѣчалъ:
— Похоже на то, что онъ кузницу себѣ выстроилъ.
— Все равно, счастья себѣ не выкуетъ, — замѣчалъ третій, и они расходились со смѣхомъ.
Отецъ, сердитый, сидя и позѣвывая въ своемъ углу, какъ обыкновенно, взволновался, заслышавъ первый звукъ и позвалъ къ себѣ дочерей, требуя объяснитъ ему то, что происходило. Но и онѣ знали только, что рано утромъ прибылъ мастеръ изъ города съ досками, молотами и разными инструментами. Павелъ долго толковалъ съ нимъ, разсматривая какіе-то планы и чертежи. Онѣ побѣжали посмотрѣть, что-же тамъ дѣлается, и увидали…
За сараемъ стояла «Черная Зуза», окруженная деревяннымъ помостомъ, точно дама въ кринолинѣ, и по этой пристройкѣ лазалъ Павелъ съ рабочимъ, постукивая, поглядывая и подстругивая щели.
Сестры съ удивленіемъ смотрѣли на все это, догадываясь, что тутъ подготовляется что-то большое, но онѣ не сочли нужнымъ докладывать объ этомъ отцу. Онѣ вспомнили, что имъ слѣдовало еще послать поскорѣе и втайнѣ служанку на почту съ двумя письмецами, которыя онѣ написали.
Между тѣмъ, Павелъ стоялъ на окруженной досками «Черной Зузѣ», прислонясь къ стройной трубѣ, и съ страстнымъ ожиданіемъ смотрѣлъ на торфяное болото, какъ Колумбъ, жаждущій открытъ новый свѣтъ.
Первый приступъ къ смѣлому пути былъ сдѣланъ. Въ длинныя безсонныя ночи, провидимыя имъ послѣ смерти матери, когда горе терзало его душу своими желѣзными когтями, онъ старался заглушать его, углубясь въ свои книги. Какъ кротъ, прорывалъ онъ себѣ дорогу черезъ темныя для него теоріи, и, когда голова у него кружилась, тѣло нѣмѣло отъ умственнаго переутомленія, онъ говорилъ себѣ:
«Ея послѣдняя надежда не должна рушиться…»
И его члены оживлялись, мозгъ озарялся блескомъ новой энергіи, и изъ хаоса загадочныхъ предположеній выработался гармоническій планъ, въ которомъ каждый рычагъ уподобился мускулу, каждая труба — жилѣ въ человѣческомъ тѣлѣ, оживленномъ волею Вѣчнаго Творца.
Недѣли и мѣсяцы протекли въ этой работѣ. Всѣ помыслы Павла были такъ поглощены жаждою знанія и стремленіемъ создать, что все, занимавшее его до тѣхъ поръ, отошло отъ него вдаль, исчезая какъ призракъ. Образъ матери сталъ смягчаться, смотря на него умиротворенно, какъ-бы съ улыбкою. Жатва собиралась въ житницахъ, точно вносимая невидимыми духами, и когда, наконецъ, въ овинъ сбросили послѣдній снопъ овса, Павелъ ударилъ себя по лбу, какъ очнувшійся отъ сна, и сказалъ:
— А мнѣ чудится, что я лишь вчера еще только увидалъ первый колосъ!
Но, чѣмъ болѣе расширялись и созрѣвали его познанія, тѣмъ сильнѣе боялся онъ за успѣхъ. Когда онъ пригласилъ къ себѣ мастера, сердце билось у него, какъ у студента предъ экзаменомъ. Онъ скрывалъ свои дѣйствія, какъ проступокъ, страшась быть осмѣяннымъ, и его намѣренія обнаружилъ лишь первый ударъ молоітка.
Пріѣзжій мастеръ долженъ былъ обѣдать за господскимъ столомъ, но отецъ ясно выразилъ ему свое неудовольствіе, не привѣтствуя его и ворча что-то про дураковъ и лизоблюдовъ. Однако, это было оставлено безъ вниманія и работа продолжалась.
По указаніямъ Павла машина была разобрана и изслѣдована въ своихъ мельчайшихъ частяхъ. Тѣ погрѣшности, которыя были-бы сразу усмотрѣны заправскимъ техникомъ, были найдены этими двумя людьми лишь послѣ труднаго и тщательнаго осмотра и взаимнаго выясненія, Часто возникали тутъ, по цѣлымъ часамъ, горячіе споры точно въ совѣщательныхъ собраніяхъ. Мастеръ спросилъ однажды:
— Зачѣмъ, чортъ возьми, не послали вы этой штуки въ какую-нибудь спеціальную мастерскую для осмотра?
Павелъ испугался. Конечно, это была мысль! Она показалась теперь ему совершенно новой, хотя приходила ему въ голову не одинъ разъ, но онъ отгонялъ ее, какъ слишкомъ смѣлую и смѣшную… главное-же, боясь, что ему пришлютъ «Черную Зузу» обратно, какъ невозможную уже къ поправкѣ.
Когда стемнѣло и мастеръ зашабашилъ вмѣстѣ со слугами, Павелъ пробылъ еще съ часокъ на постройкѣ, безъ цѣли и надобности, единственно потому, что не могъ рѣшиться оставитъ «Черную Зузу». Онъ охотно простоялъ-бы у нея до утра, какъ ночной сторожъ, и взявъ съ собою только пару книгъ или чертежей, — точно такъ-же безъ цѣли, потому что было слишкомъ темно для занятій. Ему просто хотѣлось имѣть все тутъ съ собой. И все это дѣлалось тайкомъ, потому что изъ всѣхъ считавшихъ Павла совершеннымъ глупцомъ, самымъ убѣжденнымъ въ этомъ былъ онъ самъ.
Однажды вечеромъ, когда Павелъ искалъ въ темнотѣ книгу, которую хотѣлъ взять съ собой, ему попалось въ руку, въ самой глубинѣ ящика, что-то длинное, круглое завернутое въ шелковую бумагу.
Онъ почувствовалъ въ темнотѣ, что краснѣетъ. Это была флейта Лизы! Было-ли возможно, что онъ такъ рѣдко вспоминалъ о ней и о той, которая ее подарила! Мрачное горе заслонило предъ нимъ свѣтлый образъ дѣвушки, видѣнной имъ въ послѣдній разъ въ самые скорбные для него дни.
Въ первую минуту Павелъ не могъ даже возстановитъ въ своей памяти ея черты и лишь мало-по-малу выяснился ему снова ея обликъ. Онъ взялъ съ собой, вмѣсто книги, эту флейту, потихоньку вышелъ и усѣлся на паровомъ котлѣ. Перебирая пальцами клапаны, онъ поднесъ инструментъ къ своимъ губамъ, но не посмѣлъ издать ни одного звука, не желая нарушать чей-либо сонъ.
«Было-бы пріятно наигрывать хорошенькія мелодіи и въ то-же время мечтать о Лизѣ, — думалъ онъ. — Я выразилъ-бы музыкой свои чувства и зналъ-бы, что существую въ мірѣ сколько-нибудь и для самого себя!.. Но для самого-ли себя? — продолжалъ онъ, тронувъ одинъ валъ. — Подобно тому, какъ этотъ валъ вертится и вертится, не зная зачѣмъ, и самъ по себѣ представляетъ лишь мертвый кусокъ желѣза, такъ и я долженъ вращаться, не спрашивая, зачѣмъ?.. На свѣтѣ живутъ люди, которые имѣютъ право жить для себя и устраивать свѣтъ по-своему, но они не таковы, какъ я; они прекрасны, горды и смѣлы, и ихъ всегда озаряетъ солнце. Они могутъ дозволятъ себѣ счастье имѣть сердце и дѣйствовать согласно его внушеніямъ. Но я… о, Боже мой!..»
Онъ умолкъ и сталъ уныло смотрѣть на флейту, клапаны которой смутно мерцали въ полумракѣ.
«Будь я однимъ изъ такихъ людей, — продолжалъ онъ мечтать послѣ нѣкотораго перерыва, — я сталъ-бы знаменитымъ артистомъ, потому что — я чувствую это — во мнѣ роятся мелодіи, которыхъ не создавалъ еще никто… Я могъ-бы жениться на Лизѣ… и отецъ сталъ-бы богатъ… и мать была-бы счастлива… Но теперь матери уже нѣтъ… отецъ — жалкій калѣка… Лиза выйдетъ за другого… а я гляжу на флейту и не смѣю извлекать звуки изъ нея!»
Онъ громко разсмѣялся, потомъ бросился впередъ къ трубѣ, погладилъ ее и проговорилъ:
— Но эту флейточку я научу играть… и на-диво!
Сидя тутъ, Павелъ заслышалъ какой-то шопотъ и хихиканье въ саду. Онъ сталъ прислушиваться внимательнѣе: сомнѣнія не было, тамъ сидѣла любовная парочка… можетъ бытъ, и не одна даже, потому что слышалось цѣлое щебетанье, точно въ воробьиной стаѣ.
«Дѣвы зазываютъ сюда своихъ любезныхъ, — рѣшилъ онъ. — Надо разогнать ихъ.»
Онъ взялъ бичъ, висѣвшій на гвоздѣ у конюшни, тихонько перелѣзъ черезъ задній заборъ сада, чтобы отрѣзать путъ чужакамъ, но вдругъ остановился, какъ вкопанный, потому что узналъ голоса своихъ сестеръ. Бичъ задрожалъ у него въ рукахъ; онъ прислонился къ дереву и сталъ слушать.
— Ну, что? онъ оставляетъ васъ теперь въ покоѣ? — спросилъ шопотомъ мужской голосъ.
— Ему теперь не до насъ, онъ такъ занятъ своею машиной, — отвѣчала дѣвушка, въ которой Павелъ узналъ Грету. — Избавилъ насъ отъ своихъ кислыхъ проповѣдей…
— Да вы ихъ, кажется, въ особенное вниманіе и не принимали…
Грета захихикала, говоря:
— Какъ онъ ни величается, а все-же глупъ. А о любви онъ и понятія не имѣетъ. Съ тѣхъ поръ, какъ я себя помню, онъ все вертится около Лизы Дугласъ, а повѣришь-ли, до сихъ поръ не смѣетъ и взглянуть на нее хорошенько! Та, конечно, позадумается прельститься такой тряпкой… у нея есть кузенъ Лео… тотъ совсѣмъ иного склада.
Сердце замерло у Павла, но онъ продолжалъ слушать.
— Я вообще не понимаю, почему вы ему угождаете, — сказалъ тотъ-же мужчина. — Мы его всегда колотили, потомъ отпускали и въ благодарность за это онъ у насъ-же прощенья просилъ. Такому трусишкѣ надо просто давать трепку.
— Подожди, подстрекатель! — сказалъ про себя Павелъ, знавшій теперь, что предъ нимъ Эрдманнъ.
Но Грета живо возразила:
— Перестань! Этого онъ отъ насъ не заслуживаетъ. Онъ такъ любитъ насъ, что намъ, собственно, надо стыдиться того, что мы его обманываемъ. Онъ во всемъ намъ угождаетъ и я готова поклясться, что если онъ все такъ грустенъ, то это изъ любви къ намъ. И мы должны потѣшить его хотя выслушиваніемъ его нравоученій… особенно если мы ихъ и въ грошъ не ставимъ.
«Хорошо, что я узналъ это!» — сказалъ себѣ Павелъ, приближаясь полукругомъ къ древесной бесѣдкѣ, въ которой сидѣла другая пара.
Тамъ было тише, только повременамъ звучалъ поцѣлуй или тихій смѣхъ. Но вотъ раздался голосъ Кати:
— А зачѣмъ ты такъ долго плясалъ съ Матильдою въ прошлое воскресенье?
— Это — п_о_д_л_а_я к_л_е_в_е_т_а! — возразилъ другой Эрдманнъ. — Что за поганая рожа насплетничала тебѣ на меня?
— Мнѣ передала это пасторова Гедвига.
— Это мнѣ въ отплату… Она просто завидуетъ тебѣ, вотъ и вся исторія. Если-бы ты видѣла, какъ она поглядывала на меня въ прошлое воскресенье… Я боялся, что у меня волосы загорятся.
— Ахъ, она, лицемѣрка!
— Ну, не огорчайся! Всѣ вы лицемѣрите!.. Но, птичка моя, свѣтикъ мой, шалунья… прилягъ ко мнѣ на грудь… я тебя побаюкаю…
— Вотъ такъ… хорошо?
— Нѣтъ, ты давишь мнѣ на часовую цѣпочку… Теперь ладно. Спой мнѣ что-нибудь.
— Про что-же спѣть?
— Про любовь, разумѣется.
— А ты заслужи ее прежде… волокита!
Наступила небольшая пауза, а потомъ Катя запѣла:
«Громко щелкалъ на рябинѣ соловей…
Въ половинѣ третьяго то было ноги…
Вдругъ за окнами свѣтелочки моей,
Мнѣ мелькнуло что-то прямо въ очи…
Я бѣгу взглянуть, случилося что тамъ —
Въ половинѣ третьяго то было ночи —
Вижу, лѣсенка прислонена къ стѣнамъ,
А на ней… Забилось сердце, что есть мочи.»
— Пой дальше!
— Ахъ, нѣтъ! Тамъ уже слишкомъ неприлично…
— Зачѣмъ-же ты и начала тогда?
Дѣвушка только захихикала, но промолчала.
— Ну, пропой что-нибудь другое!
— А ты поцѣлуй меня, прежде чѣмъ запою!
Наступила какая-то борьба, затѣмъ опятъ мужской возгласъ:
— Что-же это? Сперва хочешь, а потомъ не хочешь. Ахъ, ты, кошечка!.. Гдѣ ты?
— Я здѣсь!
— Ну, не цѣпляйся такъ… Да что ты это? Царапаться?..
— Если ты влюбишься въ другую, я глаза тебѣ выцарапаю.
— Еще что?
— А еще то, что я лягу подъ кустомъ терновника и заморю себя голодомъ. А ты долженъ будешь придти на мои похороны. Чудесно будетъ! Но послушай стишокъ:
"Если хочешь ты знать, какъ люблю я тебя,
То спроси у пѣвца. Онъ въ пустынѣ,
Одинокій заснулъ и любовь, погубя,
Съ нимъ въ могилѣ живетъ и понынѣ.
Спитъ несчастный пѣвецъ,
Спятъ и сердце, и кровь,
Но въ душѣ у него дышитъ страстью любовь.
Въ часъ полночный къ нему поспѣши!
Онъ тебѣ пропоетъ про страданья души,
Про любовь пропоетъ, вѣдь, умѣетъ онъ пѣть,
Поцѣлуи дарить — его дѣло…
— Не правда-ли, хорошенькіе стихи?
— Очень хорошенькіе! Откуда ты взяла ихъ, кошечка?
— Они попались мнѣ въ одной нотной тетради, которая принадлежала еще матери. Мнѣ думается, что она сама ихъ сочинила.
Павелъ слушалъ весь этотъ разговоръ въ какомъ-то мучительномъ оцѣпенѣніи, но при имени матери его охватило бѣшенство и онъ щелкнулъ бичомъ надъ головами влюбленныхъ такъ, что вялые листья бесѣдки осыпали ихъ.
Всѣ поднялись съ мѣстъ съ громкимъ крикомъ. Узнавъ Павла, Эрдманны хотѣли убѣжать, но дѣвушки уцѣпились за нихъ, ища защиты отъ родного брата.
— Сюда! — крикнулъ онъ имъ.
Тогда онѣ отошли отъ своихъ любовниковъ и прижались одна къ другой. Мужчины хотѣли уйти, но Павелъ закричалъ и имъ:
— Ни съ мѣста!
— Что тебѣ отъ насъ нужно? — спросилъ старшій братъ, успѣвъ вернутъ себѣ обычную наглость.
— Вы должны дать мнѣ отвѣтъ!
— Такъ ты знаешь, гдѣ насъ найти! — сказалъ младшій, дергая своего брата за рукавъ, чтобы уйти.
Но Павелъ схватилъ его за грудь, крикнулъ:
— За мною, въ домъ!
— Ну, нѣтъ! — возразилъ Ульрихъ.
— Да чего ты хочешь отъ насъ? — проговорилъ Фрицъ, побаивавшійся желѣзныхъ тисковъ, въ которыхъ держалъ его Павелъ. — Мы любимъ твоихъ сестеръ, а до тебя намъ и дѣла нѣтъ вовсе.
— А если вы ихъ любите, то развѣ вы не знаете, гдѣ дверь, въ которую можно войти, чтобы за нихъ посвататься? Нѣтъ, разбойники — вы, вотъ что!
Ульриху удалось освободитъ брата изъ рукъ Павла во время этой рѣчи и, прежде чѣмъ тотъ успѣлъ опомниться, оба они пустились опрометью бѣжать, перескочили черезъ заборъ и исчезли въ темнотѣ.
Павелъ обратился къ сестрамъ, прижавшимся къ стволу дерева.
— Идите! — сказалъ онъ имъ, указывая на домъ. Онѣ повиновались, рыдая. — Сюда! — сказалъ онъ имъ, — отворяя дверь гостиной, когда онѣ хотѣли проскользнуть въ свою комнату.
Онѣ вошли и забились въ уголокъ, не зная, какое наложитъ онъ на нихъ наказаніе.
Онъ зажегъ свѣчу, взялъ фамильный альбомъ и вынулъ изъ него одну карточку.
— А теперь пойдемте въ вашу комнату, — сказалъ онъ.
Раскаявшимися овечками послѣдовали сестры за нимъ.
— Это кто? — строго спросилъ Павелъ, показывая имъ карточку — старый портретъ матери, снятый еще въ ея молодости и почти выцвѣтшій отъ времени.
Но онѣ узнали ее тотчасъ, упали на колѣни предъ постелью и спрятали лицо въ подушки, жалобно заливаясь слезами.
И онѣ признались Павлу во всемъ. Дѣло было хуже, чѣмъ онъ могъ ожидать…
— Слава Богу, что ты умерла, мама! — произнесъ онъ, складывая руки.
Сестры зарыдали еще громче, подползли къ нему на колѣняхъ и хотѣли цѣловать ему руки, но онъ погладилъ ихъ по головѣ. Сильна была его любовь къ нимъ!
— Дѣти, дѣти! — прошепталъ онъ, безпомощно опускаясь на стулъ.
— Ругай насъ, Павелъ, мы заслужили это! — сказала Катя сквозь слезы.
— Прибей! Прибей! — повторяла Грета.
Павелъ теръ себѣ лобъ. Все это казалось ему еще зловѣщимъ сномъ.
— Какъ могло случиться? — шепталъ онъ. — Худо наблюдалъ я за вами?
— Они говорили… они обѣщаютъ на насъ жениться, — съ трудомъ промолвила Катя.
— Лишь только… лишь только пройдетъ траурный годъ, они сыграютъ и свадьбу, — добавила Грета.
— Такъ оно и будетъ! — сказалъ Павелъ, самъ стараясь себя утѣшить. — Но не стойте предо мною на колѣняхъ, склоняйтесь предъ Богомъ, это вамъ нужно… Карточка будетъ съ этихъ поръ стоять на вашемъ ночномъ столикѣ. Достанетъ-ли у васъ духа идти при ней путемъ стыда? Ну, покойной ночи!
Онъ ушелъ на свой чердачекъ, а наутро позвалъ къ себѣ мастера для расчета. Честный работникъ посмотрѣлъ на него съ испугомъ, говоря:
— Но, господинъ Мейгеферъ, теперь, когда все налажено такъ отлично?..
— Да, все налажено отлично, — повторилъ Павелъ въ раздумьѣ. — Мастеръ правъ… Но этотъ позоръ… Вотъ что, — продолжалъ онъ, — случилось кое-что, отбившее у меня на время охоту работать… Но потомъ я приглашу васъ опятъ.
Отецъ жаловался на ночное безпокойство.
— Что это былъ за шумъ у тебя въ саду? — спрашивалъ онъ. — Я различилъ твой голосъ.
— Забрались воришки за яблоками, — отвѣтилъ онъ.
У сестеръ были заплаканные глаза и онѣ не смѣли стоять не потупясь.
"Такими бываютъ лишь виноватые, " — подумалъ Павелъ, давая себѣ слово наблюдать за ними, какъ тюремный смотритель. Но, когда онѣ, при первомъ его окрикѣ на нихъ, взглянули на него полными раскаянія глазами, онъ обнялъ ихъ и сказалъ:
— Ну, успокойтесь, дѣточки, все пойдетъ по-хорошему.
Павелъ былъ увѣренъ, что Эрдманны придутъ свататься на другой-же день. "Совѣсть ихъ пригонитъ, " — думалъ онъ и былъ такъ убѣжденъ въ этомъ, что даже заставилъ своего отца пріодѣться, говоря, что ждетъ однихъ важныхъ гостей.
Старикъ повиновался ворча, вдвойнѣ недовольный, узнавъ о томъ, что большая работа была затѣяна понапрасну.
Но Эрдманны не явились.
«Придутъ завтра, — думалъ Павелъ, ложась спать. — Сегодня у нихъ, вѣрно, духа не хватило.»
Но они не показались и на другой день, и такъ прошла цѣлая недѣля. Павелъ все поджидалъ ихъ, выбѣгалъ каждыя десять минутъ къ воротамъ и смотрѣлъ на равнину, такъ что батраки начинали уже и посмѣиваться.
«Какъ досадно, что я такъ неопытенъ въ любовныхъ дѣлахъ! — говорилъ себѣ Павелъ. — Вотъ и не знаю, какъ мнѣ слѣдуетъ тутъ поступать.»
Онъ испытывалъ тягостную тоску и не находилъ себѣ сна, ворочаясь на своей постели.
"Надо мнѣ облегчить имъ дѣло, " — сказалъ онъ себѣ однажды поутру, велѣлъ заложить соломенный шарабанъ, который недавно купилъ на аукціонѣ, и поѣхалъ въ Лоткеймъ, помѣстье Эрдманновъ, хозяйничавшихъ въ немъ послѣ смерти своихъ родителей.
Сердце сжималось у него отъ стыда и скорби при мысли о томъ, что онъ является какимъ-то просителемъ къ тѣмъ, которые причинили уже столько зла въ его жизни. Онъ едва не повернулъ отъ въѣзда назадъ, но натянулъ вожжи еще сильнѣе, прошептавъ:
— Тебѣ это не годится.
Проѣхавъ поросшій травою дворъ, мѣстами покрытый колючимъ кустарникомъ я занятый обширными, но очень обветшалыми уже хозяйственными постройками, Павелъ остановился у жилого дома, на ставняхъ котораго были нарисованы черные и бѣлые круги, изъ чего можно было заключить, что эти доски служили когда-то мишенями.
"Нѣтъ особой чести ввести сюда своихъ сестеръ, но требовать большой чести онѣ теперь и не могутъ, " — подумалъ Павелъ, привязывая самъ лошадь къ периламъ лѣстницы, потому что ни души не было видно, и только изъ отдаленнаго овина раздавался равномѣрный стукъ цѣповъ.
Въ ту минуту, когда Павелъ ступилъ на порогъ дома, ему какъ-бы послышался тихій говоръ, за которымъ послѣдовалъ звукъ отворившейся и опятъ затворившейся задней двери. Потомъ все снова стихло.
Онъ вошелъ въ гостиную; на столѣ виднѣлись еще остатки завтрака; въ воздухѣ пахло недавно курившимися сигарами. Павелъ постоялъ нѣсколько минутъ въ ожиданіи; потомъ дверь сосѣдней комнаты отворилась и изъ нея показалась старая, костлявая фигура, которая проговорила со смущенной улыбкой, не дожидаясь вопроса:
— А господъ дома нѣтъ. Съ утра еще уѣхали и вернутся не скоро.
— Ничего, я подожду.
Старуха принялась доказывать, что ждать безполезно; они никогда не назначаютъ времени своего возвращенія, порою и не ночуютъ дома.
Среди ея болтовни на дворѣ послышался звукъ какъ-бы уѣзжавшаго экипажа. Павелъ вскочилъ въ испугѣ, думая, что его лошадь сорвалась съ привязи и убѣжала, но она стояла на томъ-же мѣстѣ. Онъ заподозрѣлъ тогда весь обманъ, которому не хотѣлъ еще вѣрить съ минуту тому назадъ.
Старая ключница не смѣла прямо его прогнать, и онъ, все еще надѣясь, просидѣлъ тутъ до вечера, безъ ѣды и питья, пока, наконецъ, когда уже смерклось, рѣшился отправиться домой.
На слѣдующее утро онъ снова поѣхалъ… и снова напрасно. На третій день онъ нашелъ ворота запертыми накрѣпко. На засовѣ висѣлъ совершенно новый замокъ, купленный, повидимому, нарочно для него. Не было сомнѣнія въ томъ, что братья его избѣгали.
«Имъ стыдно показаться мнѣ на глаза, — думалъ Павелъ. — Я имъ напишу.»
Но, взявъ въ руки перо, чтобы написать ласковое, примирительное письмо, онъ почувствовалъ такое отвращеніе къ своему лишенному достоинства поведенію, что ударилъ кулакомъ по столу и зашагалъ со стономъ по комнатѣ.
— Надо мнѣ собраться съ силами сначала, — сказалъ онъ себѣ и тихо прошелъ въ комнату сестеръ.
Онѣ сидѣли у окна, блѣдныя, и смотрѣли въ даль. Потомъ одна изъ нихъ положила головку на плечо другой и уныло проговорила:
— Не придутъ они болѣе!
— Боятся его, — со вздохомъ отвѣтила ей сестра,
«Да, — подумалъ Павелъ, съ трудомъ переводя духъ и незамѣтно возвращаясь къ себѣ, — я зналъ, что это мнѣ поможетъ…»
Онъ взялъ новый листъ и написалъ хорошее письмо, въ которомъ ясно выражалъ, что не сердится болѣе на Эрдманновъ и проститъ имъ все, если они возстановятъ поруганную честь его сестеръ.
"Они явятся завтра-же, " — думалъ онъ, опуская со вздохомъ облегченія свое письмо въ почтовый ящикъ.
Остатокъ дня онъ провелъ одиноко блуждая по полю, потому что ему было совѣстно смотрѣть въ глаза людямъ.
Но Эрдманны не показались и на другой день.
Былъ рождественскій сочельникъ. Смеркалось. Равнина лежала подъ густымъ снѣжнымъ покровомъ, а съ сѣраго неба все падали еще новые хлопья снѣга. Павелъ увидалъ, что сестры, закутавшись въ плащи и шапки, хотѣли тайкомъ уйти изъ дома черезъ заднюю дверь. Онъ бросился за ними и спросилъ:
— Куда вы?
Онѣ заплакали и Катя проговорила:
— Прошу тебя, прошу, не спрашивай!..
Но онъ въ ужасѣ схватилъ ихъ за руки и сказалъ:
— Я пойду за вами, если вы не признаетесь.
Тогда Грета, рыдая, прошептала:
— Мы идемъ на могилу матери.
Павлу было тяжело при мысли, что онѣ, недостойныя, посѣтятъ священное мѣсто, но онъ не высказалъ своего чувства и только ласково возразилъ:
— Нѣтъ, милыя, я не позволю вамъ идти туда, это васъ слишкомъ разстроитъ. Притомъ и снѣгъ такъ глубокъ, да и скоро стемнѣетъ.
— Но кому-нибудь надо-же тамъ побывать, — сказала Катя, продолжая плакать. — Вѣдь, сегодня сочельникъ!
— Ты права, сестра, — отвѣтилъ Павелъ, — и я пойду, а вы останьтесь при отцѣ, зажгите ему пару свѣчекъ. Я вернусь, принеся вамъ, дастъ Богъ, утѣшеніе.
Онѣ послушались и вернулись къ себѣ. Павелъ-же одѣлся потеплѣе и вышелъ, говоря:
— Заприте ворота сегодня…
Ему казалось почему-то, что онъ вернется поздно.
Безмолвно разстилалась предъ нимъ побѣлѣвшая равнина. Увядшіе цвѣты тонули въ снѣгу, и тамъ, гдѣ расли кусты можжевельника, высились теперь снѣговые холмики. Даже стволы ихъ были одѣты снѣгомъ съ надвѣтренной стороны.
Павелъ пробирался съ трудомъ, ноги уходили у него по щиколодку въ снѣгъ. Въ воздухѣ одиноко пролетали вороны, тяжело борясь съ метелью.
Не было видно ни дороги, ни слѣда. Три сосны, высившіяся вдалекѣ, какъ привидѣнія, служили Павлу единственными указателями пути. Золотистая полоса, блиставшая повременамъ на краю горизонта, погасла совсѣмъ, мракъ усилился, и когда Павелъ дошелъ до кладбищенской насыпи, поднявшейся предъ нимъ фантастичной стѣною, стало уже совершенно темно; однако, свѣжевыпавшій снѣгъ распространялъ какой-то отсвѣтъ, благодаря которому Павелъ надѣялся легко найти могилу матери.
Но всхода не было видно: все такъ занесло снѣгомъ, что Павелъ былъ вынужденъ искать его ощупью вдоль изгороди, пока, наконецъ, его руки, исцарапанныя колючими вѣтками, не ушли въ пустое пространство среди снѣга. Здѣсь, значитъ, былъ входъ.
При видѣ однообразнаго снѣжнаго покрова, разстилавшагося по могиламъ, Павла охватилъ страхъ. Онъ боялся не отыскать того мѣста, гдѣ лежала его мать. Креста надъ ея могилою онъ еще не поставилъ по неимѣнію денегъ на это и теперь, боясъ не найти ея, онъ мучился, какъ-будто теряя и послѣднее, что было у него на свѣтѣ.
Онъ дрожащими руками сталъ разрывать снѣгъ, переходя отъ одного холмика къ другому, руководясь въ полутьмѣ то выдававшимся крестомъ, то знакомымъ деревцомъ, и узнавая поименно почти всѣхъ, кто здѣсь лежалъ.
Наконецъ, въ его руку попалось что-то стеклянное… несомнѣнно, обломокъ банки, той, въ которой Грета принесла ранней осенью сюда астры. Да, это была банка… въ ней торчали еще кое-какіе замерзшіе стебельки… Вотъ и вѣнокъ, принесенный тогда-же на могилу самимъ Павломъ и ставшій теперь окаменѣлымъ отъ мороза.
Павелъ опустился на колѣни предъ снѣговымъ сугробомъ, скрывавшимъ то, что было ему дороже всего на свѣтѣ, и приникъ пылающимъ лицомъ къ мягкому покрову могилы.
— Я виноватъ во всемъ, мать моя! — проговорилъ онъ. — Я не досмотрѣлъ, я допустилъ ихъ до этого. Не осуждай ихъ, онѣ не вѣдали, что творили!.. Но научи меня, какъ мнѣ поступить? Скажи мнѣ изъ гроба одно слово… Я молю тебя, укажи мнѣ путъ!
Ему показалось вдругъ, что онъ самъ недостоинъ стоять здѣсь, какъ виновный въ позорѣ, постигшемъ его сестеръ. Онъ укорялъ себя въ эгоизмѣ, безхарактерности и трусости, не позволявшей ему принять крайнія мѣры.
— Нѣтъ, я сдѣлаю это, мать моя, сдѣлаю въ эту-же ночь! — воскликнулъ онъ возбужденно. — Я пожертвую послѣднимъ остаткомъ гордости для спасенія сестеръ!
Онъ произнесъ эту клятву, воздѣвъ руки къ небу, и бросился бѣжать въ поле.
Послѣ трехъ часовъ утомительной ходьбы по снѣжной равнинѣ, онъ добрался до Лоткейма. Ворота усадьбы были на запорѣ, но Павелъ пролѣзъ въ подворотню… какъ это дѣлаютъ собаки.
Окна хозяйскаго дома были ярко освѣщены, но видѣть что-нибудь черезъ нихъ было нельзя, потому что шторы были опущены. Слышались только короткій смѣхъ и отрывистое пѣніе.
Дверь была не заперта и Павелъ вошелъ въ сѣни, но пріостановился здѣсь на минуту, чтобы унять свое сердцебіеніе. Потомъ онъ постучалъ. Голосъ Ульриха отвѣтилъ:
— Войдите!
Братья Эрдманны лежали на диванѣ такъ, что ноги одного приходились тамъ, гдѣ была голова другого. Оба они представляли собой картину полнѣйшаго душевнаго спокойствія и отсутствія какихъ-либо угрызеній совѣсти. У каждаго въ рукахъ было по стакану грога и на столѣ предъ ними дымилась пуншевая чаша.
Появленіе Павла такъ поразило ихъ, что они забыли даже встать. Они лежали, какъ окаменелые, и смотрѣли на него, выпучивъ глаза.
Ульрихъ опомнился первый и поднялся, между тѣмъ какъ Фрицъ уронилъ стаканъ на полъ и сталъ особенно старательно подбирать его черепки.
— Вы догадываетесь, безъ всякаго сомнѣнія, зачѣмъ я здѣсь, — произнесъ Павелъ медленно подходя къ нимъ, весь занесенный снѣгомъ.
— Никакъ не догадываемся, — отвѣтилъ Ульрихъ, поднимаясь.
— Не можемъ догадаться, — подтвердилъ Фрицъ, благоразумно прячась за спину брата.
— Вы получили-же мое письмо? — спросилъ Павелъ.
— Не знаемъ никакого письма! — возразилъ Ульрихъ, дерзко смотря ему въ глаза.
— Можетъ быть, оно затерялось на почтѣ, — поспѣшилъ прибавить Фрицъ.
— Припомните: я писалъ шестнадцатаго ноября, — продолжалъ Павелъ.
Они отвѣтили, что смутно припоминаютъ.
— Да, дѣйствительно, было принесено какое-то письмо… Но мы ничего изъ него не поняли и бросили его въ огонь, — сказалъ Ульрихъ.
— Полноте увертываться, — возразилъ Павелъ. — Вы отлично понимаете, что отъ васъ требуется.
Они пожали плечами и посмотрѣли другъ на друга, какъ-будто слушая рѣчь на незнакомомъ имъ языкѣ.
— Я явился не для разыгрыванія комедій, — сказалъ Павелъ. — Вы лишили чести моихъ сестеръ и должны ее имъ возвратить.
Ульрихъ почесалъ себѣ въ головѣ и отвѣтилъ:
— Любезный Мейгеферъ, это — непріятная исторія… и порѣшить ее такъ, сразмаха, никакъ нельзя… Садись и распей съ нами стаканчикъ пунша… мы такъ скорѣе столкуемся.
— Да, скорѣе и дружески, — прибавилъ Фрицъ, принося еще два стакана.
— Благодарю васъ, мнѣ пить не хочется, — сказалъ Павелъ, смутно сознавая, что братья вышучиваютъ его, какъ дѣлывали это всегда и прежде, и всѣ его члены какъ-то стыли, точно въ желѣзныхъ оковахъ, при мысли о томъ, до чего онъ теперь здѣсь безпомощенъ и вялъ.
— Ну, если ты такъ относишься къ намъ, то мы и разговаривать съ тобою не станемъ, — произнесъ Ульрихъ, какъ-бы обиженный. — Мнѣ нѣтъ охоты портить себѣ сочельникъ твоею бесѣдой…
— И давать пуншу простыть изъ-за тебя, — добавилъ Фрицъ.
Павелъ смотрѣлъ съ недоумѣніемъ то на того, то на другого. Какъ-же это могло быть, что они, знавшіе за собою тяжкую вину, держали себя предъ нимъ такъ гордо и независимо, а онъ, совершенно правый, дрожалъ и смущался, точно преступникъ?… Въ то-же время какой-то смятенный внутренній голосъ шепталъ ему:
«А если ты воротишься безъ доброй вѣсти?.. Не раздражай ихъ!.. помни о томъ, что ты обѣщалъ матери!.. Ты долженъ забывать о себѣ.»
— Что-же, выпьешь съ нами или нѣтъ? — сердито крикнулъ Ульрихъ.
Павлу снова послышалось: «Ты долженъ забывать о себѣ!» Онъ склонилъ голову и хрипло проговорилъ:
— Давайте… прошу васъ.
Братья переглянулись съ усмѣшкою; Фрицъ поднялъ стаканъ и произнесъ:
— За твое здоровье!
— За здоровье! — пробормоталъ Павелъ, съ отвращеніемъ проглатывая горячій напитокъ, но сидя теперь, какъ добрый товарищъ, за однимъ столомъ съ тѣми, къ которымъ долженъ былъ явиться, какъ врагъ.
— Такъ вотъ, любезный Мейгеферъ, покончимъ дѣло, — снова началъ Ульрихъ. — Что случилось, то случилось, и того не перемѣнишь. Я не стану разбирать, мы-ли болѣе гонялись за твоими сестрами, или онѣ за нами… во всякомъ случаѣ, онѣ столько-же виноваты, какъ и мы! Любимъ мы ихъ всѣмъ сердцемъ. Онѣ — самыя милыя дѣвушки во всей округѣ и потерять ихъ намъ будетъ истинно больно, но… ты не можешь-же требовать, чтобы мы женились на нихъ.
Павелъ бросилъ на него робкій взглядъ и проговорилъ вполголоса:
— Но это самое меньшее, что…
Онъ не могъ вымолвитъ болѣе; кровь какъ-бы застыла у него въ жилахъ.
— Не становись смѣшнымъ, — замѣтилъ Фрицъ, а Ульрихъ продолжалъ:
— Видишь-ли, мы охотно исполнили-бы твое желаніе; мы очень цѣнимъ ихъ, несмотря на то, что онѣ очень позволяли себѣ… Но говори прямо: что дашь ты за ними?
— У меня нѣтъ ничего… — прошепталъ Павелъ.
— Вотъ видишь-ли! — замѣтилъ Фрицъ.
— А намъ нужны деньги… и порядочная сумма… — сказалъ Ульрихъ. — Я — старшій, и если я возьму на себя весь участокъ, то долженъ буду выплатить Фрицу, сколько ему потребуется, чтобы обзавестись хозяйствомъ отдѣльно.
— Я… я… буду работать, — отвѣтилъ Павелъ, смиренно візглянувъ на обоихъ братьевъ.
— Да ты уже десять лѣтъ работаешь, а что у тебя есть? — возразили они.
— Пожаръ много повредилъ, — проговорилъ Павелъ, какъ-будто извиняясь въ постигшемъ его несчастьѣ.
— А на слѣдующій годъ можетъ случиться что-нибудь другое. Какъ хочешь, другъ любезный, на это намъ полагаться нельзя.
«Неужели я долженъ буду вернуться домой, не принеся никакого утѣшенія сестрамъ?»
Эта мысль сильнѣе и сильнѣе терзала душу Павла. Онъ не вытерпѣлъ и воскликнулъ:
— Боже мой, разсудите-же вы… Что могу я сдѣлать, кромѣ того, что работать?… А работать я буду, какъ волъ… День и ночь буду… буду голодать и копить… и все, что достану, все вамъ отдамъ… Слушайте… у меня впереди большая надежда… Локомобиль будетъ скоро вполнѣ готовъ, а торфяное болото обѣщаетъ большую прибыль… Вы подумайте только: пятнадцать футовъ глубины… можете сами смѣритъ… Возъ торфа стоитъ десять марокъ, и приданое, которое вы получите, будетъ выдаваться вамъ по частямъ, такимъ образомъ, ежегодно чистыми деньгами…
Онъ широко открытыми глазами смотрѣлъ прямо въ лицо Эрдманновъ, въ полной увѣренности, что теперьто они и скажутъ: «по рукамъ!» Но они молчали. Павелъ обтеръ холодный потъ, выступившій у него на лбу, и безнадежно произнесъ:
— Что-же еще?… Да, пожалуй, я пожертвую большимъ… Я уговорю отца перевести имѣніе на мое имя, а самъ перепишу его вамъ, тикъ что, когда отецъ… скончается, одинъ изъ васъ станетъ тамъ владѣльцемъ, а я… я уйду, не взявъ съ собой ни соломинки… Довольно вамъ этого?
Но они молчали.
Ему показалось тогда, что все то, во что онъ вѣровалъ, рушится, что почва ускользаетъ изъ-подъ его ногъ и самъ онъ выброшенъ въ какое-то пустое пространство, Онъ сжалъ руки… зубы у него стучали и онъ смотрѣлъ на молодыхъ людей, какъ-бы теряя сознаніе.
— Возможно-ли?… — заговорилъ онъ снова. — Вы не хотите и этого?… Неужели нѣтъ?… вы не понимаете вовсе, что вы обязаны, вы должны загладить свой грѣхъ?… Неужели ваше чувство чести не говоритъ вамъ, что вы не имѣете права безчестить другихъ? Неужели совѣсть у васъ непробудно спитъ?
— Замолчи! — проговорилъ Ульрихъ, у котораго морозъ пробѣжалъ по кожѣ.
— Нѣтъ, я не замолчу… я не могу такъ вернуться домой… не могу!… Или вы не представляете себѣ всего ужаса того, что вы сдѣлали, того горя, которое живетъ теперь въ моемъ домѣ? Если-бы вы подозрѣвали это, вы не могли-бы бытъ такъ жестоки… Слушайте, Ульрихъ и Фрицъ, мы знаемъ другъ друга давно, мы сидѣли вмѣстѣ на школьной скамьѣ, вмѣстѣ удостоились приступить къ алтарю… Вы относились ко мнѣ всегда дурно, я много вытерпѣлъ отъ васъ, но я забуду все это, если вы поступите теперь хорошо. Вы легкомысленны, но не злы… Вы не можете бытъ такими… У васъ была добрая мать, и я помню, какъ она присутствовала съ моей матерью при нашей конфирмаціи, и обѣ онѣ плакали вмѣстѣ… Теперь представьте себѣ, что у васъ сестры… вы плохо смотрѣли за ними… вамъ стыдно пойти, послѣ этого, даже на могилу матери… и вы знаете, что соблазнитель, это — я!… Что-же сдѣлали-бы вы?
— Мы убили-бы тебя, — произнесъ Ульрихъ, взглянувъ на него съ презрѣніемъ.
Павелъ пронзительно вскрикнулъ, только теперь понявъ вполнѣ, до чего онъ попралъ свое достоинство, унизилъ свою честь и гордость, влачилъ ихъ въ грязи… Со сжатыми кулаками бросился онъ на Ульриха, но тотъ загородилъ себя столомъ, а Фрицъ побѣжалъ звать людей.
Павелъ, шатаясь, вышелъ изъ дома.
Ворота были заперты попрежнему. Онъ не посмѣлъ вернуться, чтобы потребовать ихъ отворитъ, и выползъ изъ подворотни… какъ собака… какъ собака!…
XVIII
править— Нашъ молодой хозяинъ погуливаетъ, — говорили между собою батраки, воруя одинъ куль зерна за другимъ, благодаря тому, что надлежащаго надзора за ними уже не было.
Павелъ посѣщалъ теперь рѣшительно всѣ увеселенія и танцовальныя вечеринки въ окрестности. Но каждый, при взглядѣ на его сумрачное лицо, думалъ: «Зачѣмъ этотъ тутъ?» И многіе обходили его сторонкою, потому что отъ него падала какая-то тѣнь на общее веселье.
Но у Павла была своя цѣль. Онъ зналъ, что Эрдманны не пропускаютъ ни одного собранія, и надѣялся встрѣтить ихъ когда-нибудь, темной ночью, на пустынной равнинѣ. И эта встрѣча должна была быть для нихъ роковою.
Черезъ два дня послѣ своей неудачной попытки въ Лоткеймѣ онъ съѣздилъ въ городъ, купилъ себѣ тамъ шестизарядный револьверъ и сталъ подстерегать своихъ враговъ въ кустахъ у дорогъ, которыя вели къ ихъ усадьбѣ.
Но они, видимо, были насторожѣ сначала и сидѣли все дома.
«Что-же, я подожду», — рѣшилъ Павелъ.
Но ему было все тяжелѣе смотрѣть на сестеръ, черты которыхъ такъ напоминали ему недавно исчезнувшій блѣдный ликъ его матери.
Въ послѣдній день масленицы мѣстные фермеры затѣяли большой балъ въ залѣ городского собранія.
«Такъ ужъ они не уйдутъ отъ меня», — подумалъ Павелъ, узнавъ, что оба брата Эрдманны избраны въ члены-распорядители.
При наступленіи сумерекъ онъ велѣлъ запречь сани и выѣхалъ по направленію къ городу, захвативъ свой револьверъ.
Въѣхавъ въ Елененталъ, Павелъ увидалъ двое саней, нагруженныхъ сосновыми вѣтвями.
«Готовятся къ празднеству, — подумалъ онъ съ ѣдкой усмѣшкою, — но мнѣ нечего завидовать другимъ: у меня будетъ свой праздникъ!»
Прибывъ въ городъ въ шесть часовъ онъ купилъ себѣ входной билетъ на балъ, но просидѣлъ до девяти въ небольшомъ трактирчикѣ, забившись въ уголъ и погрузись въ мрачную думу.
Войдя въ собраніе, гдѣ уже сновала шумная, веселая толпа, Павелъ спрятался за колонну, какъ-бы боясь, что каждый прочтетъ у него на лбу его замыселъ.
И вдругъ онъ почувствовалъ какъ-бы ударъ ножомъ въ сердце. Онъ увидѣлъ Ульриха и Фрица. Они стояли среди толпы, такіе гордые, величавые, съ шелковыми перевязями на рукѣ, букетиками ландышей въ петлицѣ, и съ побѣдоносной улыбкой поглядывали на дѣвушекъ въ бѣлыхъ платьяхъ, сидѣвшихъ рядомъ вдоль стѣны.
«Вотъ теперь они въ моихъ рукахъ!» — думалъ Павелъ, чувствуя, что для него нѣтъ уже шага назадъ.
Онъ спрятался въ отдаленный уголокъ, изъ котораго могъ тайно не упускать изъ вида своихъ враговъ. Блескъ люстръ рѣзалъ ему глаза, но онъ не замѣчалъ его, не слышалъ грома музыки, весь поглощенный одною только яростной мыслью.
Сзади него разговаривали два какихъ-то человѣка.
— Ты пойдешь завтра на похороны?
— Непремѣнно. Будетъ торжественно.
— Долго она хворала?
— О, очень долго. Нашъ старый докторъ давно уже отъ нея отказался. Ѣздила она со своей дочерью на югъ… это ее немного возстановило, но все не впрокъ.
Павелъ прислушался. Ему пришли на память возы съ сосновыми вѣтками.
Одинъ изъ разговаривавшихъ продолжалъ:
— Скажи… дочь на возрастѣ… что она, еще не просватана?
— Она всѣмъ отказываетъ… одни говорятъ потому, что она не хотѣла бросить больную мать, другіе — что она влюблена въ своего кузена Лео… Ты его знаешь?
— Какъ-же… Извѣстный вѣтрогонъ! На прошлой недѣлѣ проигралъ восемьсотъ марокъ, а самъ по-уши въ долгу у ростовщиковъ да еще содержитъ одну красотку. Но онъ — молодецъ, это нечего сказать, всегда сумѣетъ обойти хотъ кого и выудить золотую рыбку…
Оба засмѣялись и пошли далѣе.
Павелъ понялъ, о комъ они говорили. Такъ она сомкнула глаза, блѣдная, ласковая женщина, которая оберегала домъ, какъ добрый ангелъ-хранитель. Теперь, когда ея не стало, путъ былъ открытъ для преступленія и гибели!…
А Лиза? Какъ она страшилась этой ужасной минуты и какъ онъ, Павелъ, клялся ей не оставить ея при такомъ горѣ! И вмѣсто того, онъ подстерегалъ теперь кого-то, какъ дикій звѣрь, онъ, единственный, которому ввѣрилась ея чистая душа…
Павелъ содрогнулся, но тотчасъ-же подумалъ:
«Какое мнѣ дѣло? У нея найдутся утѣшители… Хотя-бы этотъ „молодецъ“ Левъ… Тотъ сумѣетъ обойти хотъ кого… какъ тѣ говорили».
Онъ злобно разсмѣялся и вышелъ изъ собранія на снѣжный просторъ.
Господствовавшая здѣсь тишина заставила его мало-по-малу успокоиться, и когда онъ проѣхалъ мимо «бѣлаго дома», то горько заплакалъ и звукъ бубенчиковъ сталъ казаться ему похороннымъ звономъ всего, что было хорошаго…
На поворотѣ къ Лоткейму Павелъ остановился, привязалъ лошадь въ кусты и снялъ со сбруи звонки, для того чтобы они не выдали преждевременно его присутствія, а дотомъ вынулъ револьверъ… Шесть зарядовъ… по два на каждаго.
Было очень холодно; ноги Павла стыли и онъ сѣлъ подъ полость, чтобы отогрѣться. Тутъ было хорошо, но имъ стала овладѣвать усталость, и его такъ сильно клонило ко сну, что онъ испугался и поднялся.
«Что-же это? — думалось ему. — Я точно не собираюсь убивать. Я долженъ былъ-бы чувствовать себя совершенно иначе».
— Нѣтъ! — крикнулъ онъ громко, — я рѣшился и сдѣлаю это, клянусь тебѣ, мать моя!
И, какъ-бы въ подтвержденіе клятвы, онъ выстрѣлилъ въ воздухъ. Эхо гулко повторило звукъ, и испуганныя вороны шарахнулись, каркая, изъ своихъ гнѣздъ.
По мѣрѣ того какъ текло время, возрасталъ страхъ Павла, страхъ не предъ самымъ кровавымъ дѣломъ, а предъ тѣмъ, что его рука дрогнетъ, пожалуй, въ рѣшительную минуту и онъ окажется, дѣйствительно, «трусомъ», какимъ его всегда называли.
Было уже около четырехъ часовъ утра, когда вдали зазвякали бубенчики. Звукъ становился все громче и громче и скоро изъ-за кустовъ показались сани. Въ нихъ сидѣли двое закутанныхъ въ шубы… Это были они… Но какъ медленно тянулось время! Лошадь ступала шагъ за шагомъ, вожжи повисли на оглобляхъ… Оба брата спали… Сонъ предавалъ ихъ беззащитными въ руки Павла… Онъ быстро кинулся впередъ, схватилъ лошадь подъ уздцы и распустилъ гужи. Сани остановились, но Ульрихъ и Фрицъ продолжали спать.
Павелъ смотрѣлъ на нихъ.
«Что-же теперь? — думалъ онъ, сжимая револьверъ въ дрожавшей рукѣ. — Не могу-же я застрѣлить спящихъ!… И пьяны они, должно быть, иначе проснулись-бы… Отпустить ихъ развѣ?… Отложить до другого раза?… — Но онъ вспомнилъ, что поклялся матери убить ихъ. — г- Трусъ я, вотъ и все! — сказалъ онъ себѣ. — Никогда не хватитъ у меня духа прикончитъ ихъ… Не гожусь я даже и въ убійцы!… Да и слѣдуетъ-ли мнѣ ихъ убивать? Что будетъ потомъ? Или я самъ застрѣлюсь и покину отца и сестеръ среди бѣдствія, или, оставаясь въ живыхъ, заявлю завтра-же о своемъ преступленіи властямъ, и наши домашнія бѣдствія тоже только усилятся… Безуміе это во всякомъ случаѣ!… Однако-же, я обязанъ это сдѣлать»…
Онъ вдругъ обратилъ вниманіе на грудь Ульриха, на которой, изъ-подъ распахнувшейся шубы, виднѣлась масса блестящихъ орденовъ, раздаваемыхъ дамами кавалерамъ во время котильона.
— Они такъ охотно берутъ себѣ украшенія отъ другихъ, когда сестры мои плачутъ отъ позора! — произнесъ Павелъ. — Надо положить конецъ всему этому… Но я всеже сначала переговорю съ ними.
Онъ потрясъ Ульриха за плечо такъ, что тотъ проснулся. Увидѣвъ предъ собою темную фигуру Павла, онъ вскрикнулъ въ испугѣ, заставивъ этимъ проснуться и брата. Они жалобно протянули руки впередъ, стараясь отклонить угрожавшій имъ револьверъ.
— Чего ты хочешь отъ насъ? — сказалъ Ульрихъ.
— Пощади! — произнесъ Фрицъ. — Сжалься!
Они сложили руки и были готовы упасть предъ нимъ на колѣни; имъ мѣшала только выйти изъ саней мѣховая полость.
Павелъ смотрѣлъ на нихъ съ изумленіемъ. Онъ такъ привыкъ видѣть ихъ заносчивыми и готовыми къ борьбѣ, что они казались ему теперь какими-то новыми людьми. И ему пришло вдругъ на мысль:
«Если-бы я еще мальчикомъ поступалъ такъ, какъ сегодня, то я избавилъ-бы отъ многихъ униженій себя… а еще болѣе своихъ сестеръ!»
А Ульрихъ и Фрицъ кричали, между тѣмъ, жалобно, стараясь обнять его колѣни:
— Сжалься!… Пощади насъ!
— Вы знаете, чего я отъ васъ хочу, — возразилъ онъ, переставъ колебаться и чувствуя теперь одну твердую рѣшимость достигнуть своей цѣли. — Вы должны дать мнѣ слово и сдержать его. Я желалъ-бы, чтобы вы нашли въ себѣ смѣлость обороняться противъ меня, и мы порѣшили-бы дѣло съ боя… Но, можетъ быть, оно и лучше, если выходить иначе… Повторяйте за мною то, что я буду говоритъ: «Клянемся Богомъ и памятью нашей матери, что мы исполнимъ, не позже какъ черезъ три дня, обѣщаніе, данное твоимъ сестрамъ»…
Трепеща и заикаясь повторяли Эрдманны все, слово за словомъ.
— А я, — произнесъ Павелъ, — клянусь со своей стороны, тоже именемъ Божіимъ и памятью своей матери, что я убью васъ, если вы нарушите клятву. Теперь можете ѣхать!… Сидите!… Я подтяну гужи у вашей лошади.
Они повиновались и потомъ тронулись въ путь, только вѣжливо сказавъ ему:
— Доброй ночи!
— Странно! — проговорилъ Павелъ, слѣдя взглядомъ за удалявшимися санями, — если стараешься повернуть все добромъ на правый путь, тебя обзываютъ трусомъ и обращаются съ тобой, какъ съ собакой, если-же ты поступаешь, какъ собака, не разбирая, справедливъ ты или нѣтъ, то говорятъ, что ты мужественъ, и все тебѣ удается, и ты — герой. Такъ идутъ на свѣтѣ дѣла!
Ему стало противно на всѣхъ и на самого себя, какъ на покрывшаго себя грязью, которой ничѣмъ не отмоешь,
На слѣдующее утро Павелъ стоялъ за воротами и смотрѣлъ на Елененталь, изъ котораго медленно тянулась похоронная процессія, заворачивая къ кладбищу.
«Хорошо, если-бы эту покойницу положили подъ тремя соснами, рядомъ съ той, — думалъ онъ. — Добрая сосѣдка была-бы у моей матери… И тогда я могъ-бы встрѣчаться тамъ съ Лизой! — пришло ему внезапно на мысль. — Я пришелъ-бы посидѣть у могилы своей матери, а она у своей… Нѣтъ! — опомнился онъ. — Пустъ будетъ лучше иначе. Какъ достало-бы у меня духа смотрѣть ей снова въ глаза… у меня, устраивающаго ночныя засады для того, чтобы доставить мужей моимъ провинившимся сестрамъ?»
Къ нему прибѣжали вдругъ, запыхавшись, Грета и Катя.
— Что съ вами? — спросилъ онъ.
— Они тамъ! — проговорили онѣ и начали рыдать.
— Что-же, и хорошо, — сказалъ онъ, цѣлуя ихъ. — Гдѣ они?
— У отца… говорятъ съ нимъ.
— Это прекрасно… Идите къ себѣ, милыя, а я тотчасъ приду… Не дешево досталось! — прошепталъ онъ, глядя вслѣдъ дѣвушкамъ и проходя въ сарай, въ которомъ стояла «Черная Зуза». — Пора тебѣ оживиться, — оказалъ онъ, потрепавъ локомобиль по чернымъ бокамъ. — Намъ надо лихо работать, тебѣ и мнѣ, чтобы добыть на приданое невѣстамъ!
Войдя въ домъ, онъ услышалъ громкіе возгласы отца и сталъ прислушиваться.
— Да, господа! Дубиной былъ, дубиной и остался! Что я задумаю широко, то онъ исполнитъ самымъ мелочнымъ образомъ. Вотъ и это дѣло съ машиной… возится съ нею, какъ съ простой дудкой! А хозяйство падаетъ, между тѣмъ. Что толковать, господа! Я — калѣка, бѣдный, безпомощный калѣка, но, будь у меня еще власть въ рукахъ, я выбилъ-бы изъ земли тысячи, не хуже иного Вандербильда, жизнь котораго описана такъ занимательно въ нынѣшнемъ календарѣ.
— Да развѣ вы не можете управлять всѣмъ и съ вашего кресла? — спросилъ Ульрихъ.
— О, господа, взгляните на мои слезы! Ихъ вызываетъ безсердечнѣйшій, неблагодарнѣйшій сынъ! Вотъ тутъ-же, въ календарѣ, описывается подвигъ сына, вырывающаго у разбойника воду, чтобы утолить жажду своихъ родителей, изнемогающихъ среди пустыни… Дѣлаетъ онъ это съ опасностью для своей собственной жизни… А я… я едва могу выпросить глоточекъ тминной или инбирной настойки, которыя такъ люблю…
— Мы привеземъ вамъ этого, — сказалъ Фрицъ.
— О, зачѣмъ не даровалъ мнѣ Господь такихъ двухъ сыновей, какъ вы!… Вѣдь, и кухня для меня заперта. Не знаю, какъ я не умеръ еще съ голода… Да вы сами знаете его съ дѣтства… Каковъ характеръ!
— Да, онъ былъ всегда порядочнымъ буяномъ, — сказалъ Ульрихъ.
— И любилъ расправляться хлыстомъ или пистолетомъ… особенно изъ-за угла, — добавилъ Фрицъ.
— Особенно изъ-за угла… Ха, ха, ха! это вѣрно!… Онъ таковъ. Но къ добру это не поведетъ… Поздоровѣй я только, и я дамъ себя знать… отплачу за все и всѣмъ, кому слѣдуетъ… Прежде всего негодяю, поджигателю, которому я обязанъ всѣмъ моимъ несчастьемъ, а затѣмъ и сынку, такъ притѣсняющему родителя. Я лишу его наслѣдства, прогоню со двора. Не правъ-ли я буду, господа?
— Совершенно правы, — подтвердили братья.
— Съ добрымъ утромъ, — сказалъ Павелъ, входя.
Собесѣдники вздрогнули. Старикъ съежился въ своемъ креслѣ, какъ собака, ожидающая побоевъ; братья въ смущеніи протянули Павлу руки и смиренно попросили забытъ все прошлое.
— Отчего нѣтъ? — отвѣтилъ онъ, пересиливая свое чувство. — Вы знаете теперь прямую дорогу.
Когда молодые люди изложили свое сватовство, въ старикѣ еще сильнѣе проснулось желаніе повластвовать и онъ проговорилъ какимъ-то неестественнымъ голосомъ, подобавшимъ, по его мнѣнію, торжественной минутѣ:
— Ваше предложеніе дѣлаетъ мнѣ величайшую честь, безъ сомнѣнія, но я не могу отвѣтитъ вамъ тотчасъ согласіемъ. Мнѣ требуется, прежде всего, увѣренность въ томъ, что будущность моихъ дочерей, которыя своею красотой, любезностью и безупречнѣйшей добродѣтелью достойны самыхъ блестящихъ партій, будетъ вполнѣ обезпечена. Я воспиталъ ихъ такъ тщательно, такъ охранялъ своею любовью, что мое родительское сердце не можетъ не безпокоиться объ ихъ дальнѣйшей участи…
Онъ разглагольствовалъ еще далѣе на эту тему, пока Павелъ не сказалъ спокойно:
— Будетъ уже, отецъ; дѣло, вѣдь, слажено…
Старикъ замолчалъ, но чрезвычайно довольный тѣмъ, что имѣлъ случай произнести такую блестящую рѣчь.
Послѣ обѣда Павелъ зашелъ къ сестрамъ и сказалъ:
— Дѣточки, прочтите «Отче нашъ». Сегодня схоронили госпожу Дугласъ… Поняли вы меня? — спросилъ онъ, видя, что онѣ только смотрятъ на него большими радостными глазами и на ихъ губахъ играетъ мечтательная улыбка. — Поняли? — повторилъ онъ.
— Да, — отвѣтили онѣ тихо, встрепенувшись и въ испугѣ прижимаясь другъ къ другу.
Павелъ оставилъ ихъ въ упоеніи ихъ счастьемъ и думалъ, выйдя на снѣжный просторъ:
«Отчего это всѣ какъ-будто боятся меня и не понимаютъ моего образа мыслей?»
Въ тотъ-же день онъ написалъ мастеру, призывая его снова на работу.
На той-же недѣлѣ наступила оттепель, дѣло могло начаться и въ началѣ марта «Черная Зуза» стояла уже блестящая и отполированная во всей своей красотѣ. Оставалось испробовать котелъ, для чего были уже припасены уголь и дрова.
Былъ назначенъ день и Павелъ съ нетерпѣніемъ ждалъ разсвѣта. Ему казалось, что съ полуночи и до утра тянется цѣлая вѣчность. Пробили часы… только часъ!… Онъ не выдержалъ болѣе, зажегъ фонарь и вышелъ.
Холодный вѣтеръ пронизывалъ насквозь его одежду, колючая изморозь била ему въ лицо, а «Черная Зуза» мрачно выглядывала изъ сарая, какъ-будто сердясь на то, что нарушаютъ ея ночной покой. Фонарь тускло освѣщалъ пространство, и тѣни, отбрасываемыя машиной при этомъ слабомъ свѣтѣ, фантастично прыгали по стѣнамъ.
«Не разбудить-ли мастера? — думалъ Павелъ. — Нѣтъ, пусть онъ спитъ. Я хочу испытать наединѣ первую радость или первое горе».
Онъ сталъ растапливать печь. Съ грохотомъ падали уголья въ черную пасть… Затеплился синій огонекъ… онъ разгорался ярче и ярче, и скоро блестящее пламя озарило сарай.
Павелъ сидѣлъ на кучкѣ угля и съ замираніемъ сердца смотрѣлъ на раскалявшуюся дверцу топки. Прижимая руку къ груди, онъ почувствовалъ подъ нею какой-то предметъ… Это была флейта Лизы.
Онъ поднесъ ее къ своимъ губамъ, думая: «Научусь-ли я и этому искусству?» — но звукъ, изданный инструментомъ, вышелъ глухой, непріятный… Сыграть мелодію было немыслимо.
— Нѣтъ, — сказалъ себѣ Павелъ, — изъ моего ученія ничего не выйдетъ. Во всемъ, что я дѣлаю для себя, мнѣ нѣтъ удачи. Таковъ уже законъ моей жизни. Я долженъ сѣять для другихъ, если хочу собрать жатву.
Но, несмотря на эти мысли, онъ снова сталъ прикладывать флейту къ губамъ, мечтая:
«Хорошо-бы мнѣ стать великимъ артистомъ, какъ предсказывала мнѣ то Лиза, вмѣсто того, чтобы быть кочегаромъ у машины».
Его снова охватило возбужденіе.
«Оживетъ-ли она, эта машина? Пойдетъ-ли она въ ходъ».
Флейта издала новый, жалобный звукъ…
О, это пронизывало и кости, и мозгъ…
«Любовь и музыку я долженъ предоставить другимъ»… — подумалъ Павелъ.
Въ эту минуту внутри «Черной Зузы» запѣлъ тотъ таинственный голосъ, который столько лѣтъ сохранялся у Павла въ памяти. Казалось, что это поютъ «Вѣщія сестры» подъ ясенемъ.
— Вотъ это — чудные звуки! — воскликнулъ Павелъ, бросая прочь флейту и подсыпая цѣлыми лопатами еще угля въ печь. «Черная Зуза» пѣла все громче. — Вотъ музыка! — восклицалъ Павелъ въ восторгѣ. — Вотъ какіе мы музыканты, Зуза!
Сарай наполнялся густымъ дымомъ; изъ одного клапана съ рѣзкимъ свистомъ вырвался клубъ бѣлаго пара; стрѣлка на манометрѣ подвигалась далѣе и далѣе…
Самая пора!
Павелъ дрожащими руками нажалъ рычагъ, сдѣлалъ оборотъ… и колеса завертѣлись.
— Побѣда!… Зуза живетъ… Живетъ!
Пусть слышатъ всѣ!… Пусть проснутся!… Не страшно теперь нарушить ихъ покой!
Павелъ повернулъ рукоять у парового клапана, и среди ночной тишины раздался оглушительный свистъ, какъ-бы возгласъ: «я живу, живу!»
Павелъ сложилъ руки и прошепталъ:
— Ты должна была-бы дожить до этого, мать моя!
Но, проговоривъ это, онъ какъ-то почувствовалъ, что и это все напрасно: точно холодная рука смерти коснулась его и кто-то крикнулъ ему въ ухо:
«Ты умрешь… умрешь, не поживъ!»
— Мнѣ еще много дѣла, — сказалъ онъ въ отвѣтъ на это. — Надо упрочить счастье сестеръ. Если онѣ останутся бѣдными, съ ними будутъ худо обращаться. Я добьюсь того, что поставлю нашъ домъ на славу… а тамъ, приходи, и смерть!
Между тѣмъ, всѣ въ домѣ встали и толпились съ заспанными лицами у входа въ сарай, изъ котораго валилъ густой дымъ. Грета и Катя стояли тутъ-же, прижавшись другъ къ другу, какъ двѣ блѣдныя розы на одномъ стебелькѣ.
— Ваша будущность устраивается здѣсь, бѣдняжки! — проговорилъ Павелъ, ласково кивая имъ.
Потомъ, оставивъ мастера у машины, онъ пошелъ къ отцу; тотъ, лежа въ постели, встрѣтилъ его сердитымъ взглядомъ.
— Отецъ, — сказалъ Павелъ скромно, хотя сердце у него было преисполнено гордости, — локомобиль можетъ дѣйствовать. Лишь только грунтъ оттаетъ, можно приступитъ и къ работамъ на болотѣ.
— Оставь ты меня въ покоѣ! — проворчалъ старикъ и отвернулся къ стѣнѣ.
Когда на слѣдующее утро локомобиль стали вывозить изъ сарая, раздался какой-то странный трескъ.
— Что-нибудь попало подъ колесо, — сказалъ мастеръ.
Павелъ нагнулся, чтобы посмотрѣть. Предъ нимъ лежала раздавленная флейта Лизы. Онъ усмѣхнулся съ горечью, какъ-бы желая сказать:
«Ну, я пожертвовалъ и послѣднимъ, что имѣлъ. Довольна ты теперь, Забота?»
Съ этого дня ему стало казаться, что порвана послѣдняя связь между нимъ и Лизой. Онъ потерялъ ее, какъ потерялъ свои мечты, свои надежды, свое достоинство, свою личность…
«Черная Зуза» торжественно выѣхала на болотную площадь.
XIX
правитьГоды шли. Давно уже сестры жили счастливыми хозяйками, приданое было выплачено и зятья начинали уже призанимать иногда у Павла.
Крайне безмолвно было сначала на усадьбѣ Мейгеферовъ. Старикъ похаживалъ теперь съ костылемъ по двору, но онъ слишкомъ уже излѣнился для того, чтобы стараться захватить снова власть. Павелъ угождалъ ему тѣмъ, что заказывалъ для него его любимыя кушанья, отмѣривалъ ему уже не такъ скупо его порціи тминной и имбирной настойки и дарилъ ему къ Рождеству каждый годъ по новому календарю. Старику и было-бы довольно всего этого, потому что, собственно, онъ ничего болѣе и не желалъ, но, по мѣрѣ того, какъ онъ поправлялся физически, онъ становился все неуживчивѣе. У него явилось неотвязное убѣжденіе въ томъ, что сынъ прижимаетъ его съ цѣлью присвоить себѣ славу великихъ замысловъ, созданныхъ собственно имъ, его отцомъ, и, чѣмъ доходнѣе становилось болото, тѣмъ ожесточеннѣе высчитывалъ старикъ тѣ милльоны, которые могло-бы принести ему его акціонерное общество.
Но, помимо этого, въ его душѣ назрѣвалъ планъ мести Дугласу, хранимый имъ въ глубочайшей тайнѣ. Онъ не открывалъ его даже своимъ зятьямъ, хотя вообще любилъ изливать предъ ними всѣ свои мысли.
Однако, Ульрихъ сказалъ Павлу:
— Берегись, старикъ затѣваетъ что-то противъ Дугласа.
— Что-же онъ могъ-бы придумать? — отвѣтилъ тотъ съ видимымъ равнодушіемъ, хотя самъ начиналъ питать смутныя подозрѣнія на этотъ счетъ.
Тускло и однообразно протекали дни для Павла. Всѣ его заботы сосредоточивались теперь на хозяйствѣ и деньгахъ, не принося ему при этомъ ни малѣйшаго удовлетворенія. У него не было теперь никого, чье счастье онъ могъ-бы поставить своей цѣлью, и онъ работалъ, не зная зачѣмъ?… Точно лошадь, которая тащитъ плугъ, не вѣдая, что произойдетъ изъ ея усилій. Онъ и не заглядывалъ къ себѣ въ душу по цѣлымъ мѣсяцамъ, оставивъ и свою привычку насвистывать, изъ боязни вызывать мучительныя воспоминанія, а если и думалъ невольно о временахъ, въ которыя онъ могъ облекать свои мечты въ звуки, то представлялъ себѣ тѣ дни лишь въ видѣ потеряннаго рая,
Иногда, при сравненіи цѣли всѣхъ своихъ работъ и заботъ съ тѣмъ, чѣмъ онъ пожертвовалъ ради этого, Павлу становилось очень горько. Онъ чувствовалъ, что лишился чего-то великаго, богатаго, полнаго блаженства, хотя и не могъ пріискать ему надлежащее наименованіе,
Онъ избавлялся отъ такихъ гнетущихъ мыслей только усиленною работой.
Усадьба, между тѣмъ, процвѣтала изъ года въ годъ. Долгъ Дугласа былъ выплаченъ, поля давали обильную жатву, на лугахъ пасся породистый скотъ. Прежнія обветшалыя постройки — самый домъ, хлѣвы, конюшни и амбары — были замѣнены новыми. Пока кипѣла работа, Павелъ жилъ во временномъ баракѣ, а старикъ Мейгеферъ согласился переѣхать къ одному изъ своихъ зятьевъ.
— Я и не вернусь, — сказалъ онъ на прощанье. — Довольно наглядѣлся я на твои дурачества…
Это не помѣшало ему явиться обратно той-же осенью, браня обоихъ Эрдманновъ, которые, конечно, потачки ему не давали.
Къ веснѣ все было готово и проѣзжіе могли любоваться на красивыя деревянныя зданія съ красными черепичными крышами, виднѣвшимися издалека. А на болотѣ работала «Черная Зуза», взрывая мягкую землю, которую подхватывала прессовальная машина, молча и послѣдовательно исполнявшая, какъ доброе домашнее животное, свою обязанность. Ряды торфяныхъ кирпичей тянулись подъ навѣсомъ, и скоро эти кирпичи, крѣпкіе и тяжелые, съ большимъ содержаніемъ угля, вытѣснили на рынкѣ всѣ другіе, прославясь до самаго Кенигсберга.
Самъ Павелъ пріобрѣлъ репутацію прекраснаго хозяина и многіе лучшіе помѣщики относились къ нему, какъ къ равному. Но и это мало радовало его. Онъ даже какъ-то тяготился самыми искренними изъявленіями дружественнаго расположенія.
«Отчего не обращались они такъ со мной, когда я наиболѣе въ томъ нуждался? — говорилъ онъ себѣ. — Мнѣ былъ-бы такъ дорогъ тогда всякій совѣтъ, всякое ласковое слово! А теперь я мертвъ, какъ засохшее деревцо… Теперь все уже поздно!»
Но какъ-будто само небо хотѣло вознаградить его за всѣ труды и жертвы. На седьмомъ году послѣ смерти его матери урожай хлѣбовъ и травъ достигъ у него громадныхъ размѣровъ, солнце и дожди чередовались такъ обиліно и такъ своевременно, что всѣ даже дивились и думала испытывая какое-то жуткое чувство:
«Къ добру-ли уже это?»
Самъ Павелъ, привыкшій къ ожиданію неудачи, говорилъ себѣ:
«Навѣрное, побьетъ все градомъ или случится что нибудь другое»…
Но, нѣтъ! Не произошло ничего, и житницы были переполнены.
Но и это не принесло Павлу удовольствія. Онъ ходилъ по своему двору, угрюмый и мрачный, похожій болѣе на человѣка, запутавшагося въ долгахъ, нежели на счастливаго хозяина.
Въ это время онъ увидѣлъ въ газетѣ объявленіе о помолвкѣ Лизы Дугласъ съ Львомъ Геллеромъ. Но онъ не испыталъ даже особой сердечной боли, а только промовилъ съ печальной усмѣшкой:
— Я такъ и думалъ.
Ему вспомнилась при этомъ записка, которую передавалъ однажды въ церкви изъ рукъ въ руки Фрицъ Эрдманнъ, желая его позлить. Въ ней стояло его имя, вмѣсто принадлежащаго Льву Геллеру. Все различіе было только въ этомъ, но различіе существенное.
Павелъ не видалъ Лизы уже нѣсколько лѣтъ. Участки ихъ были смежные, но ни одной встрѣчи не случилось «Бѣлый домъ» свѣтился черезъ равнину, какъ и въ то время, когда Павелъ еще ребенкомъ стремился туда; но магическій ореолъ, окружавшій его тогда, какъ и черезъ пятнадцать лѣтъ позднѣе, теперь исчезъ, погашенный туманомъ повседневности.
«Пошли ей Богъ счастья!» — подумалъ Павелъ, считая это желаніе вѣрнымъ утѣшеніемъ и себѣ.
Въ слѣдующее воскресенье въ церкви было молебствіе по случаю окончанія жатвы. Павелъ сидѣлъ въ своемъ уголкѣ, слушалъ звуки органа и молитвенную рѣчь пастора, возсылавшаго Господу хвалу и благодарность за Его милости. Солнечные лучи сверкали сквозь цвѣтныя стекла, совершенно какъ въ день конфирмаціи Лизы и Павла, — но такою-же мрачною и печальною стояла предъ нимъ сѣрая женщина въ своемъ одѣяніи пепельнаго цвѣта и смотрѣла на него обоими большими, впалыми глазами…
«Т я праздную сегодня жатвенный день… жатвенный день моей юности, — думалъ Павелъ. — Но не очень-то весело это празднованіе!»
Служба кончалась. Органъ побѣднымъ аккордомъ проводилъ радостно настроенныхъ прихожанъ, которые столпились на площадкѣ, осѣненной ясеневыми деревьями, и пожимали руки другъ другу, произнося взаимно добрыя пожеланія.
Сходя съ лѣстницы, Павелъ увидѣлъ Лизу подъ руку съ ея женихомъ. Она какъ-будто постарѣла, была блѣдна, казалась полубольной. Встрѣтивъ взглядъ Павла, она пошѣднѣла еще немного болѣе. Онъ вздрогнулъ, но не отвелъ глазъ отъ ея лица и снялъ шапку… Потомъ, на этомъ самомъ мѣстѣ, на которомъ пятнадцать лѣтъ тому наіадъ они впервые обмѣнялись словами, они разошлись молча и какъ совершенно чужіе…
XX
править— Чѣмъ это занимается тамъ отецъ? — сказала Катя Эрдманнъ своей сестрѣ, подъѣзжая вмѣстѣ съ нею къ родной усадьбѣ, которую имъ хотѣлось навѣстить, пользуясь при этомъ случаѣ и возможностью излить предъ братомъ все накопившееся въ ихъ сердцахъ.
Старикъ стоялъ въ углу за овиномъ и рылся въ сложенныхъ тутъ скирдахъ соломы. Заслышавъ стукъ подъѣзжавшаго экипажа, онъ съ испугомъ обернулся и сталъ потирать себѣ руки, какъ человѣкъ, старающійся не выдать своего смущенія.
Сестры взглянули другъ на дружку и Грета сказала:
— Надо сообщитъ это Павлу.
Обѣ онѣ очень измѣнились, эти рѣзвушки, измѣнились какъ по наружности, такъ и внутренне! Ихъ непокорныя кудри были теперь гладко зачесаны за уши, а блестящіе глазки подернулись усталымъ налетомъ, какъ-будто ознакомясь съ тайнымъ плачемъ въ тиши каморки… У Кати было уже трое задорныхъ мальчугановъ; Грета, видимо, ожидала къ своимъ тремъ еще кого-нибудь четвертаго, а извѣстно, что частое материнство рѣзко измѣняетъ всякую женщину.
Павла не было дома, онъ по обыкновенію былъ занятъ на болотѣ, и старикъ подошелъ къ дочерямъ, говоря съ усмѣшкою:
— А что? Я хотя и съ костылемъ, а хожу не хуже молодого!… Недавно я прогулялся до самаго Елененталя!
Сестры посмотрѣли на него почти съ испугомъ. Онъ не бывалъ тамъ послѣ своего выѣзда оттуда.
— Какъ-же тебя тамъ приняли? — спросила Грета,
— Приняли?.. Ахъ, вы думаете, вѣрно, что я былъ тамъ съ визитомъ по сосѣдству?… Не угадали!… Я пойду скорѣе къ дворовой собакѣ въ гости, чѣмъ туда!
— Такъ зачѣмъ-же надо было тебѣ идти?
— А я заглянулъ въ ворота, посмотрѣлъ на часы и назадъ. Сколько времени, думаете вы, требуется мнѣ чтобы дойти туда? Не можете угадать?… Полтора часа. Конечно, если несешь что-нибудь, то выйдетъ и два.
— И ты ходилъ только для того, чтобы это вычислить?…
— Только для этого, милыя, только для этого, — проговорилъ старикъ, зловѣще сверкнувъ глазами.
Потомъ, когда сѣли пить кофе на верандѣ, онъ сталъ бранить Павла и своихъ зятьевъ, но дѣлалъ это какъ-бы только по привычкѣ; мысли-же его были, очевидно, заняты чѣмъ-то другимъ.
— Войдемъ лучше въ домъ, — сказала Катя, — здѣсь такъ дуетъ.
— Ночью будетъ буря, — замѣтила Грета, вставая, и обѣ онѣ вздрогнули вдругъ, потому что старикъ разсмѣялся такъ, что имъ стало жутко.
— Что-же, если и буря? — сказалъ онъ, немного смутясь. — Это — не бѣда… Развѣ у васъ, въ супружествѣ никогда бурь не случается?
Катя лукаво усмѣхнулась почти попрежнему, но; Греты губки опустились, какъ-будто она собиралась заплакать; однако, обѣ онѣ совершенно развеселились, когда пришелъ Павелъ, совсѣмъ почернѣлый отъ торфяной пыли. Онѣ принялись его обнимать и тормошить.
— Полноте, дурочки, вы перепачкаетесь! — кричалъ онъ, вырываясь отъ нихъ, чтобы пойти умыться и переодѣться.
— Странно, — сказала Грета, — стоитъ только на него взглянуть, чтобы забыть всю печаль.
— Да, — отвѣтила Катя, — но самъ-то онъ сегодня еще грустнѣе обыкновеннаго.
— Развеселись, Павелъ! — стали говоритъ ему онѣ обѣ, когда онъ воротился. — Для насъ такой праздникъ, когда мы здѣсь! Будь-же порадостнѣе и ты!
— Развѣ вы забыли, какой день сегодня? — спросилъ онъ, гладя имъ волосы.
Онѣ испугались, думая о годовщинѣ смерти матери. Но, нѣтъ: то приходилось подъ Ивановъ день.
— Сегодня, восемь лѣтъ тому назадъ, загорѣлся нашъ овинъ! — сказалъ Павелъ и всѣ притихли.
Только старикъ усмѣхнулся украдкой.
Стемнѣло: лишь на равнинѣ алѣла еще полоса, подобная отдаленному зареву, а за окнами завывалъ вѣтеръ.
Въ комнату вошла ключница, болтливая старуха всегда съ готовымъ запасомъ новостей.
— Что скажете, Янкусъ? Что новенькаго? — крикнула ей Катя, обрадовавшись возможности отклонить разговоръ отъ тягостнаго воспоминанія.
— О, сударынька, развѣ вы ничего не знаете? — воскликнула старуха. — Церковъ-то какъ разукрашаютъ! Вѣнки вьютъ, надъ алтаремъ гирлянду изъ розъ протянули… по сторонамъ олеандровыя деревца…
— Это съ чего-же?
— Свадьба завтра! Лиза Дугласъ замужъ идетъ!
Сестры со страхомъ взглянули на Павла. Онъ сидѣлъ, крутя между пальцами хлѣбную корочку, и какъ-будто совершенно безучастно слушалъ разговоръ. Грета и Катя переглянулись и обѣ, какъ сговорившись, схватили брата за руки.
— Вы разорвете меня, дѣтки! — сказалъ онъ со слабой усмѣшкою.
— Такъ тамъ сегодня дѣвичникъ справляютъ? — спросилъ старикъ съ внезапнымъ оживленіемъ.
— Вѣроятно, вѣроятно! — отвѣтила ключница. — Туда и ребятишки побѣжали со старыми горшками и всѣмъ, чѣмъ можно шумѣть.
— Какъ нельзя кстати! — сказалъ старикъ, потирая руки.
— Почему кстати? — спросилъ Павелъ.
— Ну, такъ… то самое число, когда сгорѣлъ нашъ овинъ… Скажи-ка, Павелъ, ты не спалъ тогда… Который былъ часъ, когда ты замѣтилъ огонь?
— Около часа.
— Ты долженъ это знать. Зачѣмъ ты очутился въ Елененталѣ, мнѣ непонятно и до сихъ поръ, но это все равно… лишь-бы мнѣ знать, въ которомъ часу… Теперь я знаю навѣрное…
— Это очень важно? — замѣтила Катя съ улыбкою.
— Даже очень! — заносчиво произнесъ старикъ. — Увидишь это, дочка, увидишь!
Сестры собрались домой. Грета хотѣла сообщить Павлу, что отецъ копошился зачѣмъ-то тайкомъ за сараемъ, но старикъ, ставъ подозрительнымъ, все мѣшалъ ей поговорить съ братомъ наединѣ, и молодыя женщины уѣхали, не успѣвъ высказать то, что хотѣли.
Павелъ, при своемъ обычномъ вечернемъ обходѣ, зашелъ въ кухню и засталъ тамъ отца, выпрашивавшаго у ключницы какой-то горшокъ.
— Зачѣмъ это вамъ? — говорила она.
— Я хочу тоже пойти пошумѣть съ ребятишками! — отвѣчалъ онъ. — Можетъ быть, мнѣ отпустятъ за это кусочекъ свадебнаго пирога!
Старуха стала хохотать до упада, а Мейгеферъ, схвативъ горшокъ, заковылялъ въ свою спальню и заперся въ ней на ключъ.
Всѣ улеглись въ домѣ; только Павелъ бродилъ еще по двору.
«Она вѣнчается завтра, — размышлялъ онъ, — и, будь я добрый христіанинъ, я долженъ былъ-бы прочитать молитву за ея счастье… Но какъ все измѣнилось! Мнѣ кажется, что я ее очень любилъ когда-то, болѣе, чѣмъ самъ сознавалъ… Отчего-же мы стали такими чуждыми другъ другу теперь?»
Буря все усиливалась.
"Бѣда, если въ такую погоду случится пожаръ, — думалъ Павелъ и при этомъ вспомнилъ о необходимости поторопить агента со страховкой новыхъ зданій въ усадьбѣ.
— Чего не случится иной разъ за ночь! Завтра-же напишу, а теперь пора спать, " — рѣшилъ онъ.
Пройдя въ свою спальню, которую онъ устроилъ рядомъ съ комнатою отца, на случай если-бы старику понадобилось что-нибудь ночью, онъ легъ, не зажигая свѣчи, потому что луна ярко свѣтила въ окно.
«Въ ту ночь подъ Ивановъ день была такая-же буря», — думалъ Павелъ, глядя на фантастическія тѣни, пробѣгавшія но стѣнамъ отъ деревьевъ, гнувшихся во всѣ стороны подъ напорами вихря, и ему вспомнилось вдругъ, до чего выдавался своею бѣлизною пеньюаръ Лизы подъ ея темнымъ плащемъ.
«Это была самая лучшая ночь въ моей жизни», — думалъ онъ, натягивая себѣ на голову одѣяло, чтобы скорѣе заснуть.
Но ему послышался шорохъ въ спальнѣ отца. Старикъ, очевидно, всталъ и шелъ къ двери. Скоро раздалось и постукиваніе его костыля въ сѣняхъ.
Павелъ не удивился: онъ зналъ привычку отца прохаживаться иногда по двору среди ночи.
Онъ задремалъ, но разныя страшныя грезы мѣшали ему уснуть вполнѣ и онъ снова открылъ глаза.
«Странно! — подумалъ онъ. — Мнѣ кажется, что отецъ не вернулся. Неужели я забылся такъ, что не слышалъ?… Который часъ теперь?»
Луна свѣтила такъ ярко, что Павелъ могъ разсмотрѣть циферблатъ на своихъ карманныхъ часахъ.
«Безъ восьми минутъ часъ!… А онъ ушелъ въ одиннадцать!»
Въ эту минуту, подъ новымъ порывомъ вѣтра, хлопнула внизу домовая дверь и съ такой силой, что весь домъ затрясся.
«Что это можетъ значить? Неужели отецъ еще не воротился?»
Павелъ одѣлся наполовину и бросился въ испугѣ въ комнату старика. Постель была нетронута, въ углу валялись туфли, въ которыхъ старикъ ходилъ обыкновенно цѣлый день, но исчезли сапоги, не употреблявшіеся имъ уже давнымъ-давно…
Павелъ выбѣжалъ на дворъ, какъ былъ, босой и безъ шапки… Никого не было видно… Въ саду тоже никого, всюду пусто и безмолвно, только вѣтеръ гудитъ и воетъ между деревьями… Что-же это? Гдѣ отецъ?… И калитка въ поле отворена настежь!
Дворовая собака стала ласкаться къ Павлу. Онъ отвязалъ ее, говоря:
— Ищи хозяина, «Туркъ»! Ищи!
«Туркъ» сталъ обнюхивать землю и побѣжалъ къ овину, именно къ той сторонѣ его, у которой были свалены кучи соломы. Она отливала желтымъ блескомъ на бѣломъ фонѣ стѣны. Здѣсь было свѣтло, какъ днемъ, но ничего не виднѣлось; только въ одномъ мѣстѣ солома была какъ-бы помята.
Но какъ очутилась здѣсь стоймя лѣстница, которая два часа тому назадъ лежала прислоненная къ забору? И что это еще? Кто отворилъ дверцу на крышѣ, которую Павелъ заперъ самъ изнутри, прежде чѣмъ снопы заполнили верхъ?
Внизу, у лѣстницы, земля казалась влажною и отъ нея подымался запахъ керосина… Павелъ поднялъ дрожащими руками нѣсколько разсыпанныхъ здѣсь соломинокъ… Да, онѣ были мокры и запахъ отъ нихъ сообщился его пальцамъ.
У него подкосились ноги. Онъ съ трудомъ поднялся по лѣстницѣ, все крича собакѣ:
— Ищи хозяина, «Туркъ», ищи!
«Туркъ» весело взвизгивалъ, бѣгая кругомъ, пока, наконецъ, не остановился, видимо, напавъ на слѣдъ, и потомъ бросился къ калиткѣ… Теперь было ясно, что отворилъ ее не кто иной, какъ отецъ… Но куда-же онъ пошелъ?
— Ищи хозяина, «Туркъ»! Ищи! — снова крикнулъ Павелъ.
Собака отрывисто тявкнула и побѣжала по дорогѣ къ Елененталю.
«Что это могло значить?… — сталъ думать Павелъ. — Зачѣмъ отцу было идти туда?… Онъ какъ-то толковалъ на-дняхъ, что уже ходилъ въ ту сторону на пробу…. На пробу… И какъ странно, какъ непріятно усмѣхался онъ при этомъ!… Да и сегодня что значило его замѣчаніе о томъ, что дѣвичникъ кстати?… Неужели?»
Машинально водя рукой по соломѣ, Павелъ ощупалъ какую-то жестянку, ту самую, которую онъ налилъ свѣжимъ керосиномъ наканунѣ и по чьему настоянію?…
— Отецъ, отецъ! Ради Самого Бога, зачѣмъ ты пошелъ въ Елененталь? — воскликнулъ Павелъ. — Жестянка опорожнена почти до половины и тутъ-же валяются коробки со спичками!…
Теперь объяснялось все поведеніе старика: его дикія рѣчи, его смѣхъ и угрозы… Онъ хотѣлъ сжечь ту усадьбу! Но было возможно еще его опередить… Онъ тихо тащится на своемъ костылѣ… На лошади какъ не догнать…
Павелъ быстро спустился съ лѣстницы и бросился къ конюшнѣ, во вдругъ остановился…
«Зачѣмъ допытывался такъ отецъ о точномъ времени, въ которое тогда… Неужели онъ рѣшилъ совершить свое мщеніе въ ту самую минуту?… О, Боже мой, тогда все погибло! Теперь часъ, какъ было тогда! Я самъ обозначилъ ему это время! Не горитъ-ли уже тамъ? Нѣтъ, это только лунные лучи отражаются въ окнахъ „бѣлаго дома“… О, Господи, есть-ли такая молитва, такое заклинаніе, которыя могутъ остановить преступную руку?… Лиза, проснись!… Иначе запылаетъ твой домъ, какъ пылалъ тогда нашъ, когда я восемь лѣтъ тому назадъ видѣлъ пламя изъ Елененталя, у котораго блуждалъ… О, Господи, пусть отнимется лучше рука у отца, прежде чѣмъ онъ совершитъ адское дѣло! Или пусть упадетъ молнія на нашъ собственный домъ и пламя этого пожара заставитъ отца воротиться!… Да, это — единственное средство остановить его… Здѣсь долженъ вспыхнуть пожаръ! Это — одно спасеніе!»
Павелъ схватилъ жестянку и взмахнулъ ею надъ снопами соломы, потомъ чиркнулъ спичкою…
Черезъ минуту все кругомъ пылало и самъ онъ, вмѣстѣ съ лѣстницею лежалъ на землѣ, сжимая въ рукахъ горящій снопъ соломы… Опомнясь, онъ поднялся и сталъ будить спавшихъ.
— Горимъ!… Горимъ!… — раздавался его крикъ.
Въ хлѣвахъ, въ которыхъ спали рабочіе, поднялась суматоха. Крыши на постройкахъ уже занялись. Черепицы лопаются и падаютъ на землю… Изъ всѣхъ дверей выбѣгаютъ перепуганные люди.
Павелъ вздохнулъ съ облегченіемъ, какъ послѣ выполненной дневной работы, и прошелъ въ садъ, не столкнувшись ни съ кѣмъ.
— Довольно я работалъ, сегодня я могу отдохнуть, — шепталъ онъ, запирая за собою дверцу и повторяя: — отдохнуть… отдохнуть…
Садъ былъ ярко освѣщенъ пламенемъ и луннымъ свѣтомъ. Павелъ отыскалъ себѣ самый глухой уголокъ, защищенный густыми деревьями, легъ на дерновую скамью и закрылъ себѣ лицо руками, желая не видѣть и не слышать ничего…
Но скоро какое-то глухое ощущеніе любопытства заставило его снова взглянутъ и онъ увидѣлъ предъ собою зарево, нависшее надъ домомъ, какъ балдахинъ.
Онъ понялъ, что все кончено, и сложилъ рулей, какъ на молитву.
— Мать моя… мать! — воскликнулъ онъ, простирая руки къ небу со слезами на глазахъ.
И онъ почувствовалъ вдругъ какое-то полное облегченіе. У него стало какъ-то свободно на душѣ; та смутная тяжесть, которая давила ему голову всѣ эти года, исчезла и онъ потеръ себѣ плечи и руки, какъ-бы освобождаясь отъ цѣпей.
— Да, — сказалъ онъ, — у меня нѣтъ теперь ничего, мнѣ не ю чемъ заботиться, я свободенъ, какъ птица въ воздухѣ!
Онъ ударилъ себя кулаками по лбу, сталъ смѣяться и плакать, точно получилъ съ неба неожиданный даръ…
— Мать! Мать! — восклицалъ онъ, — теперь я знаю, чѣмъ кончается твоя сказка!! Я освободился… освободился!
Въ эту минуту раздался жалобный ревъ скота. Павелъ опомнился.
— Нѣтъ, бѣдныя животныя не должны погибнутъ ради меня! — крикнулъ онъ, поднимаясь. — Лучше мнѣ самому…
Онъ бросился къ заднему крыльцу дома, изъ котораго работники и служанки выносили разную мебель, плача и суетясь.
— Посмотрите-ка на хозяина! — стали они говорить, показывая другъ другу на босыя ноги Павла, забывшаго ихъ обуть при поискахъ отца.
— Оставьте вещи! — закричалъ онъ. — Спасайте скотъ!
На землѣ валялся ломъ. Павелъ схватилъ его и выбилъ въ хлѣвахъ двери, выходившія въ поле. Черезъ дворъ уже не было прохода: онъ былъ весь въ огнѣ.
Какъ во снѣ, видитъ Павелъ толпы людей, сбѣгающихся черезъ поля и садъ. Деревенская пожарная труба мчится съ грохотомъ… по дорогѣ изъ Елененталя спѣшатъ люди… Самъ Павелъ бросается нѣсколько разъ въ загорѣвшіеся хлѣва и конюшни… рабочіе слѣдуютъ за нимъ… Наконецъ, теряя силы отъ боли, онъ падаетъ замертво среди пылающихъ развалинъ. Раздирающій душу женскій крикъ заставляетъ его снова открыть глаза и ему чудится, что надъ нимъ, въ какомъ-то туманѣ, склоняется лицо Лизы… Потомъ все заволакивается опять для него черной завѣсою.
XXI
правитьНа разсвѣтѣ по дорогѣ въ Елененталь уныло двигались двѣ рѣшетчатыя телѣги; на одной изъ нихъ было навалено то, что, удалось спасти отъ пожара; на другой, на соломенной подстилкѣ, закутанный одѣялами, лежалъ весь обгорѣлый, безъ сознанія, самъ владѣлецъ сгорѣвшей усадьбы. Блѣдная, дрожавшая женщина, заботливо охранявшая его, была подруга его дѣтскихъ лѣтъ.
— Мы отвеземъ его къ сестрамъ, — сказалъ ей Дугласъ, но Лиза положила руки на обгорѣвшіе лохмотья одежды на груди Павла, какъ-будто принимая его навѣки въ свою собственность, и отвѣтила:
— Нѣтъ, отецъ, возьмемъ его къ себѣ!
— Но твои свадьба, дитя мое… гости…
— Что мнѣ теперь за свадьба! — возразила она, не обращая вниманія на смущеніе жениха.
На слѣдовавшей за ними телѣгѣ находились старый комодъ, ящики съ бѣльемъ и книгами, кое-какая посуда, молочный кувшинъ… и длинная трубка старика Мейгефера.
Но гдѣ-же былъ онъ самъ? Единственный человѣкъ, который могъ-бы дать свѣдѣнія о немъ, лежалъ тутъ въ безпамятствѣ, можетъ быть, уже въ агоніи…
Успѣлъ-ли старикъ спастись?… Или погибъ въ огнѣ? Его комната оказалась пустою. Онъ исчезъ безъ слѣда.
— Я не жду ничего добраго, — сказалъ старый Дугласъ. — Онъ всегда казался мнѣ полупомѣшаннымъ, и если мы отыщемъ его кости среди развалинъ, то будетъ ясно, что онъ самъ поджегъ овинъ, а потомъ бросился въ огонь.
Но когда они стали подъѣзжать къ своей усадьбѣ, то услышали близъ одного изъ сараевъ жалобный собачій вой и увидѣли чужую собаку, которая стояла, положивъ переднія лапы на какую-то темную массу, и какъ-будто теребила что-то похожее на одежду.
Дугласъ бросился къ тому мѣсту и увидѣлъ трупъ того, котораго искали. Черты его лица были искажены и руки полуподняты, какъ-будто онъ окаменѣлъ внезапно. Возлѣ него лежалъ разбитый горшокъ и въ вылившемся изъ него керосинѣ плавала коробка со спичками.
Сѣдой великанъ сложилъ руки и прошепталъ молитву. Онъ вернулся къ дочери, дрожа всѣмъ тѣломъ и со слезами на глазахъ.
— Лиза, сказалъ онъ, — взгляни туда, тамъ лежитъ трупъ стараго Мейгефера. Онъ хотѣлъ поджечь нашу усадьбу и Богъ его покаралъ.
— Богъ не поджигаетъ овиновъ! — проговорила Лиза, устремивъ взглядъ на сгорѣвшую усадьбу, надъ которой поднимался синсватый дымокъ среди сумрачнаго разсвѣта.
— Развѣ не Божій Промыселъ спасъ насъ отъ гибели?
— Если кто спасъ насъ, такъ вотъ кто! — отвѣтила Лиза, указывая на Павла.
— Какъ?… Ты думаешь, что онъ пожертвовалъ своимъ добромъ… что онъ поджегъ, лишь для того, чтобы…
— Спроси его! — беззвучно проговорила дѣвушка и зарыдала, прижимая руки къ груди.
— Дай Богъ, чтобы онъ былъ въ состояніи отвѣтить когда-нибудь! — прошепталъ Дугласъ.
По его приказанію, слуги внесли трупъ старика въ домъ. Онъ послалъ и за врачомъ, рѣшаясь ѣхать самъ къ Эрдманнъ, чтобы сообщить дочерямъ печальную вѣсть.
Собравшіеся гости стояли у веранды, разукрашенной цвѣтами, и бросились навстрѣчу подъѣзжавшимъ повозкамъ.
— Лиза, на что ты похожа!… Лиза, побереги себя! — принялись кричать тетки, стараясь ее увести.
— Оставьте меня! — произнесла она, съ ужасомъ отстраняясь отъ нихъ.
Женихъ, на долю котораго выпала жалкая роль въ эту ночь, сталъ напрасно ее убѣждать отойти отъ безпомощно лежавшаго страдальца. Лиза смѣрила его взглядомъ съ головы до ногъ, какъ-будто видя его въ первый разъ, и онъ, точно почувствовавъ свое полное ничтожество, удалился въ смущеніи.
Тетки обратились тогда къ Дугласу, который расхаживалъ молча, въ ожиданіи экипажа. Его могучая грудь тяжело колыхалась, сѣдыя пушистыя брови сжимались, глаза сверкали… Какая-то буря бушевала въ его душѣ.
— Пожалѣй дочь! — кричали ему женщины. — Заставь ее успокоиться… она похожа на готовую помѣшаться…
— Неужели она угадала? — бормоталъ онъ, поглощенный своими мыслями. — Неужели онъ не задумался пожертвовать всѣмъ своимъ имуществомъ? Отстаньте отъ меня! — крикнулъ онъ окружавшимъ его женщинамъ.
— Но ты пойми! — продолжали онѣ. — Въ полдень прибудетъ пасторъ… На что она похожа?…
— Ея дѣло!… Она знаетъ, что требуется! — отвѣчалъ Дугласъ, отгоняя женщинъ.
Люди вынули, между тѣмъ, Павла изъ повозки и внесли его въ домъ, одновременно съ трупомъ его отца. Тихо взвизгивая, поплелся за ними и «Туркъ».
Лиза велѣла положить Павла въ свою спальню, заперла дверь и сѣла возлѣ него. Тетки тщетно умоляли впустить ихъ. Прибывшій въ одиннадцать часовъ врачъ объявилъ, что останется при больномъ до утра. Это былъ старый другъ дома, думавшій пріѣхать на свадьбу и готовый поэтому провести и безъ того здѣсь нѣсколько дней. Онъ объявилъ только, что вызоветъ телеграммой сидѣлку.
— Не могу-ли я ее замѣнить? — спросила Лиза.
— Если вы въ силахъ… — съ изумленіемъ отвѣтилъ онъ.
— О, да! — сказала она съ загадочною улыбкой.
Тетки стали вновь стучаться къ ней.
— Помилуй, малютка! — кричали онѣ сквозь дверь, — тебѣ надо одѣться, ѣхать въ магистратъ. Пасторъ уже здѣсь!
— Пусть уѣдетъ, — отвѣчала она.
— На что вы рѣшаетесь, дитя мое? — проговорилъ старикъ-врачъ, пристально смотря ей въ глаза.
Вмѣсто отвѣта, Лиза упала на колѣни предъ постелью Павла, схватила его повисшую руку и со слезами поднесла ее къ своимъ губамъ и глазамъ.
— Это — ваша твердая воля? — спросилъ старикъ.
Она утвердительно кивнула головой.
— А если онъ умретъ? — проговорилъ врачъ.
— Не умретъ, не долженъ умереть! — возразила дѣвушка.
Старикъ печально усмѣхнулся.
— Хорошо, — сказалъ онъ, — оставайтесь при немъ нѣкоторое время однѣ и только перемѣняйте компрессы черезъ каждыя двѣ минуты. Я отдохну немного тѣмъ временемъ.
Слышно было, какъ на дворѣ разъѣзжаются экипажи. Черезъ часъ докторъ вошелъ опять взглянутъ на больного.
— Скоро уѣдутъ и всѣ, — сказалъ онъ. — Праздникъ отложенъ.
— Только отложенъ? — со страхомъ спросила Лиза.
Старикъ взглянулъ на нее и покачалъ головою. Человѣческое сердце задавало ему каждый день новыя загадки.
Протекли недѣли между жизнью и смертью для Павла. Его положеніе усложнилось нервной горячкою и казалось нѣкоторое время совершенно безнадежнымъ. Лиза почти не отходила отъ его постели, забывая о пищѣ и снѣ, вся поглощенная одною заботою о любимомъ человѣкѣ. Отецъ не препятствовалъ ей.
«Пусть выходитъ она его для того, чтобы онъ высказалъ мнѣ всю истину!» — думалъ онъ.
Веселый Левъ, понявъ, наконецъ, что его роль слишкомъ незавидна, выпросилъ у дяди уплату всѣхъ своихъ долговъ и счелъ за лучшее вовсе покинуть Елененталь.
Трупъ стараго Мейгефера былъ увезенъ его дочерями на другой-же день послѣ пожара. Загадочная смерть старика возбудила не мало толковъ; столичныя газеты посвятили ей цѣлыя статьи, благодаря чему онъ добился послѣ своей кончины той извѣстности, за которой тщетно гонялся при жизни. Судебныя власти поджидали, между тѣмъ, выздоровленія Павла.
XXII
правитьЗащитникъ окончилъ свою рѣчь. Среди многочисленной публики, тѣсно толпившейся на хорахъ судебнаго зала, пронесся шопотъ. Если обвиняемый не испортитъ опятъ необдуманнымъ заявленіемъ блестящей аргументаціи адвоката, то будетъ оправданъ навѣрное! Никто и не слушалъ возраженія прокурора. Всѣ взоры были обращены на блѣднаго, скромно одѣтаго молодого человѣка, сидѣвшаго на той самой скамьѣ для подсудимыхъ, на которой восемь лѣтъ тому назадъ сидѣлъ преступный батракъ.
Предсѣдатель спросилъ, не можетъ-ли подсудимый сказать еще что-нибудь въ подтвержденіе своей невинности.
— Тише… тише… — пронеслось шопотомъ по залу.
Павелъ всталъ и проговорилъ, сначала чуть слышно, а потомъ все громче и увѣреннѣе:
— Я отъ всего сердца жалѣю о напрасномъ стараніи господина защитника обѣлить меня. Я вовсе не такъ неповиненъ, какъ онъ говоритъ обо мнѣ.
Судьи переглянулись. Это что такое?… Онъ самъ желаетъ свидѣтельствовать противъ себя!
— Онъ говоритъ, что я какъ-бы обезумѣлъ отъ страха и дѣйствовалъ подъ вліяніемъ аффекта, который обратилъ меня въ невмѣняемаго… Но это не такъ.
— Да, онъ губитъ себя! — шептали въ публикѣ.
— Я въ теченіе всей своей жизни велъ робкое, приниженное существованіе и думалъ, что не смѣю смотрѣть въ глаза другимъ людямъ, хотя мнѣ нечего было скрывать.! Но если я и теперь поступлю, какъ трусъ, то я буду еще болѣе смущаться предъ всѣми и уже съ большимъ основаніемъ. Господинъ адвокатъ обрисовалъ и всю мою прежнюю жизнь, какъ образецъ добродѣтели… Это — невѣрно… Мнѣ недоставало достоинства и самосознанія. Я прощалъ себѣ слишкомъ многое по отношенію къ другимъ людямъ и къ себѣ самому… И это мучило меня постоянно, хотя я и не могъ никогда ясно разобраться въ этомъ чувствѣ… На мнѣ лежало слишкомъ много для того, чтобы я могъ свободно вздохнуть, какъ то подобаетъ человѣку, не желающему отупѣть и заглохнуть. Теперь это дѣло освободило меня и даровало мнѣ то, чего мнѣ недоставало такъ долго… Оно осчастливило меня. И я буду такъ неблагодаренъ, что отрекусъ отъ него? Нѣтъ, я этого не хочу… Меня могутъ заточить, на сколько времени угодно; я перетерплю этотъ срокъ и потомъ начну жить по новому… И я повторяю: я сжегъ свое имущество вполнѣ сознательно, я никогда не владѣлъ такъ собою, какъ въ ту минуту, когда обливалъ керосиномъ солому, и если-бы я очутился въ томъ-же положеніи, то сдѣлалъ-бы это опять. И почему я не имѣлъ-бы права на это?… Вѣдъ, все тамъ было собрано моимъ собственнымъ долголѣтнимъ трудомъ и я могъ располагать этимъ добромъ по своему усмотрѣнію. Судъ — другого мнѣнія насчетъ этого, и я перенесу спокойно его приговоръ. Но кто, собственно, потерпѣлъ отъ моего дѣянія, кромѣ меня? Мои сестры получили отъ меня, что слѣдовало, а мой отецъ… — голосъ Павла дрогнулъ при этихъ словахъ, — мой отецъ… развѣ ему было-бы не лучше дожить свой старый вѣкъ у которой-нибудь изъ своихъ дочерей, нежели пойти туда, куда меня теперь сошлютъ?
Судьба рѣшила иначе. Его сразилъ ударъ и мои братья говорятъ, что я — его убійца. Но они не имѣютъ права произноситъ здѣсь сужденія. Они не знали ни меня, ни отца. Они заботились всю свою жизнь лишь о себѣ, оставляя на мнѣ все попеченіе о нашихъ родителяхъ, сестрахъ, о всемъ домѣ и хозяйствѣ. Они обращались ко мнѣ лишь съ какимъ-нибудь требованіемъ. Они отрекаются теперь отъ меня… но они не могутъ стать для меня болѣе чужими, чѣмъ были всегда.
Мои сестры, — продолжалъ онъ болѣе мягко, обращаясь къ скамьѣ свидѣтелей, на которой, плача и закрывая лицо, сидѣли Грета и Катя, — мои сестры тоже не хотятъ знать меня, но я прощаю имъ охотно: онѣ — женщины, созданія болѣе нѣжныя, и у нихъ мужья, которымъ весьма естественно негодовать на меня за мое чудовищное дѣло. Всѣ отшатнулись отъ меня… Нѣтъ, не всѣ… — проговорилъ онъ со свѣтлою улыбкою, — но это не относится сюда. Одно только хочу я еще прибавитъ, хотя-бы за это меня и приравняли къ убійцамъ: я не жалѣю о томъ, что мое дѣло было причиной смерти отца. Я лучше доказалъ ему мою любовь, чѣмъ если-бы я оставилъ его въ живыхъ. Онъ былъ старъ и слабъ, и его ожидали лишь стыдъ и позоръ. Онъ велъ спокойную жизнь, а тутъ пришлось-бы ему опуститься въ такую грязь… Все произошло къ лучшему… смерть поразила его, какъ молнія, настигающая человѣка среди его счастья. Таково мое убѣжденіе; я въ мирѣ съ моею совѣстью и не обязанъ отдавать отчетъ никому, кромѣ Бога и себя самого. Выносите теперь свой приговоръ!
— Браво! — произнесъ громовой голосъ среди публики.
Принадлежалъ онъ Дугласу.
Высокій, мощный, какъ гуннъ, выпрямился старикъ при своемъ возгласѣ, сверкая глазами изъ-подъ нависшихъ бровей.
Предсѣдатель призвалъ его къ порядку; онъ опустился на свое мѣсто, но съ заносчивымъ видомъ и сказалъ своему сосѣду:
— Такимъ можно гордиться, не правда-ли?
XXIII
правитьСпустя два года, въ одно свѣтлое іюньское утро растворились покрытыя красной краской ворота тюремной ограды и изъ нихъ радостно вышелъ узникъ, щурясь на солнце, какъ-будто съ цѣлью пріучитъ себя опять къ его блеску. Онъ помахивалъ небольшимъ сверткомъ, который несъ, и поглядывалъ направо и налѣво, какъ-бы не зная, куда направиться, но съ видомъ человѣка, которому, собственно, все равно, если онъ и заблудится.
Повернувъ за уголъ, онъ увидѣлъ карету, очевидно, знакомую ему, потому что онъ остановился, какъ-бы недоумѣвая, какъ бытъ. Онъ обратился къ кучеру, высокомѣрно возсѣдавшему на козлахъ въ своей мѣховой шапкѣ съ кисточками.
— Кто-нибудь тутъ изъ Елененталя? — спросилъ онъ у кучера.
— Да, самъ хозяинъ съ дочкой. Они пріѣхали за господиномъ Мейгеферомъ.
— А, да онъ уже здѣсь! — раздался съ ближней лѣстницы. — Лиза, смотри, онъ уже здѣсь!
Павелъ бросился вверхъ по ступенькамъ и обнялся съ Дугласомъ; въ ту-же минуту отворилась тяжелая боковая дверь и изъ нея показалась стройная женщина въ черномъ.
Она прислонилась къ стѣнѣ и ждала съ томной улыбкой, чтобы отецъ освободилъ Павла изъ своихъ объятій.
— Лиза, вотъ тебѣ онъ! — радостно и громко крикнулъ старикъ.
Они стояли теперь рука объ руку, глядя другъ на друга, потомъ она склонилась ему головой на грудъ, прошептавъ:
— Благодареніе Богу! Я снова съ тобой.
— А для того, чтобы вамъ было привольнѣе бесѣдовать вдвоемъ, дѣти, — сказалъ старикъ, — поѣзжайте домой одни, а я разопью здѣсь бутылочку краснаго за здравіе моего преемника. Съ этого дня я на покой, чему очень радъ.
— Господинъ Дугласъ! — въ испугѣ воскликнулъ Павелъ.
— Зовутъ меня: отецъ! Понимаешь? Къ вечеру пришлите за мной. Ты теперь — хозяинъ. А пока прощайте, дѣти!
Старикъ спустился съ лѣстницы, а они поѣхали молча черезъ цвѣтущую равнину. Предъ ихъ глазами пестрѣли роскошнымъ ковромъ полевыя гвоздики, колокольчики, лютики; серебристыя ивы тихо шуршали вѣтвями надъ бороздами, обрамлявшими поля. Знойный воздухъ дрожалъ и его поминутно разсѣкали желтыя бабочки.
Павелъ сидѣлъ, углубись въ уголъ кареты, и смотрѣлъ полузакрытыми глазами на разстилавшуюся предъ нимъ чудную картину.
— Счастливъ ты? — спросила Лиза, наклоняясь къ нему.
— Не знаю, — отвѣтилъ онъ. — Въ сердцѣ у меня какъ-то тѣсно.
Она усмѣхнулась, понимая его.
— Смотри, наше гнѣздо! — сказала она, указывая ему на «бѣлый домъ», показавшійся вдали.
Павелъ только пожалъ ей руку, не имѣя силъ говоритъ.
На лѣсной опушкѣ карета остановилась. Они вышли и отправились далѣе пѣшкомъ.
Тутъ только Павелъ замѣтилъ у нея подъ мышкой какой-то бѣлый свертокъ.
— Что это? — спросилъ онъ.
— Узнаешь потомъ, — отвѣтила она, смѣясь.
— Сюрпризъ?
— Памятка!
Когда они вошли въ лѣсъ, Павелъ между красноватыми стволами сосенъ замѣтилъ что-то черное, увѣшанное вѣнками.
— Что это еще? — спросилъ онъ.
— Ты не узнаешь болѣе своей пріятельницы? — сказала Лиза. — А она хотѣла первая привѣтствовать тебя!
— «Черная Зуза»! — воскликнулъ Павелъ, бросаясь къ локомобилю.
— Возьми и меня! — кричала ему Лиза, смѣясь и запыхавшись. — Ты забываешь, что у насъ теперь все вдвоемъ.
Онъ взялъ ее подъ руку и они подошли вмѣстѣ къ машинѣ.
— Вѣрное животное! — проговорилъ Павелъ, гладя локомобиль по заржавѣвшему котлу, и когда пошелъ далѣе, то все оглядывался на него, какъ-бы съ трудомъ ра; ст авансъ съ нимъ.
— Я хорошо смотрю за ней, — сказала Лиза. — Она стоитъ всегда у меня подъ окномъ. Мы купили ее вмѣстѣ со всѣмъ твоимъ отцовскимъ наслѣдіемъ для того, чтобы она у тебя не пропала.
Когда они повернули на другой край лѣсной опушки, Павелъ указалъ ей на двѣ сосны, стоявшія немного поодаль отъ дороги, и сказалъ:
— Я нашелъ тебя здѣсь, когда былъ занятъ посѣвомъ, а ты лежала въ гамакѣ.
— Да, — замѣтила Лиза, — и здѣсь я въ первый разъ поняла, что мнѣ не разстаться съ тобою.
— Вотъ и можжевеловый кустъ, гдѣ мы… — началъ онъ и вдругъ громко вскрикнулъ, простирая предъ собой руки.
— Что съ тобой? — спросила она въ испугѣ, видя, что Павелъ смертельно поблѣднѣлъ и губы у него дрожатъ.
— Нѣтъ ея!… — прошепталъ онъ.
— Кого нѣтъ?
— Ея… моей… усадьбы…
Тамъ, гдѣ нѣкогда высились постройки, принадлежавшія Мейгеферамъ, было гладкое мѣсто и лишь нѣсколько деревьевъ простирали къ небу свои полузасохшія вѣтви.
— Не печалься! — сказала Лиза. — Отецъ не хотѣлъ строить тамъ ничего, ожидая, какъ ты рѣшишь.
— Пойдемъ туда, — попросилъ онъ ее.
— Нѣтъ, нѣтъ, — возразила она, — только не сегодня. Мы сходимъ въ другой разъ, когда ты не будешь такъ взволнованъ.
— Но гдѣ-же я буду ночевать?
— Въ той самой комнатѣ, въ которой ты родился. Я приготовила ее для тебя, поставивъ тамъ мебель, принадлежавшую твоей матери. Можешь-ли ты еще говорить, что у тебя нѣтъ родного крова?
Павелъ съ благодарностью пожалъ ей руку, а она продолжала:
— Пойдемъ лучше туда, къ можжевеловому кусту. Прилягъ головой на кротовый холмикъ и насвистывай, какъ тогда… Помнишь? Сколько лѣтъ тому назадъ было это?
— Семнадцать!
— Боже мой, столько лѣтъ уже люблю я тебя и успѣла сдѣлаться старой дѣвой!… А ждала я тебя изъ года въ годъ… Ты-же даже не хотѣлъ замѣчать это. Я все думала: придетъ-же онъ, наконецъ… но ты все не шелъ. Я упала духомъ и сказала себѣ: «нельзя же тебѣ навязываться ему… онъ, какъ видно, и не думаетъ о тебѣ… Надо опомниться и положить конецъ всему этому»… И я согласилась стать женой Льва, который уже десять лѣтъ ухаживалъ за мною. Онъ часто смѣшилъ меня и я думала, что онъ будетъ хорошимъ… Но довольно объ этомъ, — прервала она себя, вздрогнувъ. — Ложись и насвистывай!
Повелъ потрясъ головою и указалъ на три сосны, виднѣвшіяся вдалекѣ.
— Пойдемъ туда! — оказалъ онъ. — Я не успокоюсь, пока не побываю тамъ.
— Ты правъ, — отвѣтила она и они пошли рука объ руку черезъ цвѣтущую равнину, надъ которою, лѣниво жужжа, косились рои дикихъ пчелъ.
Когда они вошли на кладбище, до нихъ донеслись изъ «бѣлаго дома» звуки полуденнаго колокола. Рѣзко отчеканилъ онъ свои двѣнадцать ударовъ, легкій отзвукъ ихъ пронесся дрожью въ воздухѣ, и потомъ наступила опять тишина, нарушаемая лишь легкимъ жужжаніемъ насѣкомыхъ.
Могила матери Павла густо поросла плющемъ и дикими миртами, а въ головахъ ея высилась стройная «царская свѣча» со своею короною изъ пышныхъ золотистыхъ цвѣтовъ. Среди листьевъ копошились красные муравьи, а маленькая ящерица быстро юркнула въ глубь зелени.
Молодые люди долго стояли молча, не рѣшаясь нарушить тишину священнаго мѣста.
— Гдѣ похоронили отца? — спросилъ, наконецъ, Павелъ.
— Твои сестры увезли его въ Лоткеймъ, — отвѣтила Лиза.
— Такъ и лучше, — сказалъ онъ. — Мать была всегда одинока при жизни; пустъ будетъ она одна и въ могилѣ. Но завтра мы съѣздимъ и къ нему.
— Навѣстишь ты сестеръ?
Павелъ печально потрясъ своей головой и оба они снова умолкли.
Онъ закрылъ лицо руками и заплакалъ.
— Не плачь! — сказала она. — Теперь у каждаго изъ васъ свой кровъ.
Говоря это, она развязала бывшій у нея свертокъ и вынула изъ него старую тетрадь съ надорваннымъ переплетомъ и пожелтѣвшими страницами.
— Это твоя мама посылаетъ тебѣ со своимъ привѣтомъ! — сказала она.
— Откуда у тебя это? — спросилъ онъ съ испугомъ, узнавъ почеркъ матери.
— Нашлось въ старомъ комодѣ, спасенномъ во время пожара. Повидимому, тетрадь такъ и лежала тамъ со времени смерти твоей матери, завалясь между ящикомъ и задней доскою.
Они сѣли рядомъ на могилу и стали разбирать тетрадь.
Павелъ вдругъ вспомнилъ, что Катя упоминала о какомъ-то сборникѣ пѣсенъ въ ту ночь, когда онъ засталъ ее въ саду съ ея возлюбленнымъ. Но онъ никогда не разспрашивалъ ея послѣ объ этомъ, стыдясь напомнить чѣмъ-нибудь о той позорной минутѣ.
Тутъ были разныя стихотворенія, нѣкоторыя написанныя гладко, другія съ помарками и поправками, какъ-будто писавшая возобновляла ихъ въ своей памяти или слагала ихъ сама. Павелъ нашелъ и ту пѣсенку о пѣвцѣ, которую напѣвала Катя въ ту ночь. Потомъ шла трогательная колыбельная пѣсенка, а за нею другая о дѣвушкѣ, которая жаждала любви, нашла ее въ объятіяхъ красавца-рыцаря, но онъ бросилъ ее и она осталась одна съ плодомъ этой любви. Тогда она обратила всю свою страсть на ребенка, но именно ради ея убила его и вошла спокойно, въ подвѣнечномъ нарядѣ, на эшафотъ, говоря, что ея сердце все требуетъ любви, но найдетъ она ее лишь у Бога!
Павелъ подумалъ о сестрахъ и ему показалось, что мать все предвидѣла и заранѣе все простила…
А далѣе было написано крупнымъ почеркомъ:
"Жила-была мать, которой Господъ даровалъ сынка, но она была такъ бѣдна и одинока, что ей некого было пригласитъ быть его воспріемницей. Она сокрушалась и говорила:
" — Гдѣ найти мнѣ куму?
"Но вотъ однажды въ сумерки къ ней зашла женщина.
"Она была въ сѣромъ платьѣ и съ сѣрымъ платкомъ на головѣ.
" — Я согласна быть у тебя кумой, — сказала она, — и буду заботиться о томъ, чтобы твой сынъ сталъ хорошимъ человѣкомъ и не далъ тебѣ умереть съ голода. Но ты должна подарить мнѣ зато его душу.
"Мать задрожала и спросила:
" — Кто-же ты?
" — Я — Забота, — отвѣтила сѣрая женщина.
"Мать заплакала, но она такъ терпѣла отъ голода, что рѣшилась подарить ей душу сына, и женщина стала его воспріемницей.
"Мальчикъ подросъ и работалъ усердно, чтобы добывать хлѣбъ. Но, не имѣя души, онъ не испытывалъ никакой радости, не чувствовалъ своей юности и часто смотрѣлъ съ упрекомъ на мать, какъ-бы спрашивая ее:
« — Гдѣ-же душа-то моя?»
"Ей стало грустно и она пошла искать ему душу. Она спросила у звѣздъ небесныхъ:
« — Не подарите-ли вы ему души?»
Онѣ отвѣчали:
— «Онъ слишкомъ низко отъ насъ».
Она спросила у цвѣтовъ на лугу; они сказали:
— «Онъ слишкомъ некрасивъ».
Спросила у птицъ; онѣ говорятъ:
— «Онъ слишкомъ печаленъ».
Спросила она высокія деревья; они отвѣчали:
— «Онъ слишкомъ смиренъ».
Спросила она у мудрыхъ змѣй; онѣ сказали:
— «Онъ слишкомъ глупъ».
"Она пошла назадъ съ плачемъ и встрѣтила въ лѣсу молодую прекрасную принцессу съ ея придворною свитой.
"Увидя плачущую мать, принцесса сошла съ коня и повела ее съ собою во дворецъ, весь разукрашенный золотомъ и драгоцѣнными каменьями.
" — О чемъ плачешь ты? — спросила она, и мать разсказала ей о своемъ горѣ: не можетъ она найти души сыну, а безъ этого нѣтъ у него ни радости, ни юности!
"Тогда принцесса сказала:
" — Не могу я видѣть ничьи слезы!… Знаешь что, я подарю ему свою душу
"Мать упала предъ ней на колѣни, цѣлуя ея руки. И принцесса сказала:
" — Нельзя-же это сдѣлать такъ просто. Онъ долженъ меня попроситъ о томъ.
"Мать пошла съ нею къ сыну, но Забота накрыла ему голову своимъ сѣрымъ покрываломъ, такъ что онъ какъ бы ослѣпъ и не могъ видѣть принцессу. Мать сказала ей:
" — Дорогая Забота, отпусти ты его!
"Но та разсмѣялась… А кто слышалъ этотъ смѣхъ, тотъ начиналъ плакатъ.
"И Забота сказала:
" — Онъ долженъ освободиться самъ!
" — Но какъ-же сдѣлать это? — спросила мать.
" — Пусть пожертвуетъ мнѣ всѣмъ тѣмъ, что ему дорого, — отвѣчала Забота.
«Это сокрушило мать такъ, что она слегла и умерла. А принцесса ждетъ все еще своего жениха»…
— Мать моя! Мать! — воскликнулъ Павелъ, припадая къ могилѣ.
— Полно, — сказала Лиза, сдерживая слезы и кладя руку на его плечо. — Пусть твоя мать спитъ спокойно въ землѣ, а насъ съ тобою не тронетъ болѣе твоя злая Забота.
- ↑ Моргена — нѣмецкая мѣра поверхности, равняющаяся приблизительно 561 кв. саж.
- ↑ Трапписты — монашескій орденъ, основанный аббатомъ монастыря Ла-Траппъ во французскомъ департаментѣ Орнъ, близъ Мортани (въ 1636 г.)
- ↑ Лошадиная болѣзнь.
- ↑ Конфирмаціей у католиковъ называется таинство миропомазанія, совершаемое не при крещеніи, а въ юношескіе годы. У протестантовъ конфирмація состоитъ изъ исповѣданія вѣры конфирмуемымъ, нравоучительной рѣчи къ нему пастора и молитвы о немъ, прочитываемой пасторомъ, послѣ чего слѣдуетъ причащеніе.
- ↑ «Старый Фрица» — прозвище, данное Фридриху II Великому, королю прусскому (1740—1786 гг.) любившими его подданными. Это былъ одинъ изъ самыхъ видныхъ дѣятелей въ исторіи XVIII вѣка, прославившійся, какъ государь и писатель, какъ полководецъ и дипломатъ. Пруссія обязана ему своимъ возвышеніемъ на степень великой державы. Въ международной политикѣ своего времени она играла первенствующую роль. Съ его времени Гогенцоллерны, какъ царствующая въ Пруссіи династія, являются представителями національныхъ стремленій нѣмецкаго народа.
- ↑ Любите-ли вы меня?
- ↑ Я васъ обожаю.
- ↑ Карбункулъ — драгоцѣнный камень, представляющій собою одну изъ породъ минерала граната (въ продажѣ можно встрѣтить пода названіемъ альмандина), обладаетъ различными оттѣнками краснаго цвѣта, прозраченъ.
- ↑ Видоизмѣненіе брюквы, лишенной корневого мясистаго вздутія; цѣнится, главнымъ образомъ, масло изъ него, находящее большое употребленіе въ техникѣ.