H. М. СОКОЛОВСКІЙ править
ОСТРОГЪ И ЖИЗНЬ править
1866. править
ЗАБАВЫ И НАСЛАЖДЕНІЯ. править
На самомъ краю города, въ концѣ базарной площади, стоитъ тяжелое мрачное зданіе, обнесенное высокимъ каменнымъ заборомъ, съ массивными башнями по угламъ: острогъ это. Обходитъ стороной народъ угрюмое зданіе, только въ базарные дни, когда крестьяне пріѣдутъ продавать хлѣбъ и другіе припасы, видно у воротъ его нѣсколько тощихъ, мизерныхъ лошаденокъ, да толпится небольшая кучка сермягъ и женскихъ шугаевъ: то братья, жены, сыновья, отцы пріѣхали повидаться съ своими кровными, что въ неволѣ изнываютъ, сидючи въ каменномъ зданіи.
Порой выйдетъ изъ острожныхъ воротъ русая борода, съ тупымъ отчаяніемъ подойдетъ она къ кучкѣ сермягъ, дожидающихся своей очереди, и начнется между ними невеселый разговоръ..
— Што, Парфенъ, видѣлъ штоли свово-то?
— Видѣлъ, православные, видѣлъ: совсѣмъ истомился, соколикъ, хлѣба-пищи не принимаетъ.
— Чаво баить, четвертый годокъ съ Миколы зимняго пошолъ!
— Руки, сказываетъ, на себя наложу, опостылѣлъ мнѣ свѣтъ Божій совсѣмъ.
— Ишь ты! Воли-то, значитъ, лишился!
— Онамнясь парнишку я къ нему привелъ, Максютку его, такъ инда затрясся весь, увидамши его, словно рѣка, сердечный, залился.
— Родительско сердце!
— Понапрасну загубили парня, что ни на есть былъ у насъ онъ первой человѣкъ; како поштенье на міру отъ всѣхъ ему было!
— Да ты бы, дядя Парфенъ, на поруку его взялъ.
— Эхъ ты, паренекъ молодой, голова твоя мудреная! Али онъ тебѣ ближе, што ты эвдакое стараніе объ немъ прикладываешь? На поруку? Ты подь къ намъ на дворъ, да посмотри: што есть? Гуню то — и ту всю содрали.
— Вона, робя, и нашъ Андрюха тожь третій годъ сидитъ. Рѣшенье, баютъ, скоро выдетъ; знакомый такой человѣкъ въ судѣ у насъ есть, заѣзжалъ нонѣ къ нему: такъ и баитъ, скоро-молъ рѣшенье, только, баитъ, ихнему набольшему надоть дать.
— Мало они съ васъ брали!
— Ненасытная утробы!
— Провалиться бы имъ!
Калякаетъ такъ промежъ себя кучка сермягъ, не веселъ идетъ у нихъ разговоръ; налетѣла на голову каждаго изъ нихъ гроза нежданная, негаданная; мало радостей и прежде бывало, а тутъ какъ увели кровнаго на острожную жизнь, какъ растащили нищенское добро по чужимъ рукамъ, такъ хоть съ бѣла-свѣта совсѣмъ бѣги.
Но сколько ни калякай сермяга у острожныхъ воротъ, не помочь тебѣ горю! Крѣпки ворота острожные, висятъ на тѣхъ воротахъ запоры тяжелые, стерегутъ ихъ солдатики съ ружьями…
Разъѣзжаются сермяги по домамъ на всѣ на четыре стороны, поклоняется имъ спѣлая рожь до сырой земли наливнымъ своимъ колосомъ, божья вольная птица летитъ къ нимъ на встрѣчу, и пуще горе, какъ вспомнитъ сермяга кровнаго своего, что сидитъ теперь въ желѣзныхъ заклепахъ, щемитъ да сосетъ его сердце. А какъ поможешь горю?
Эхъ! благо, пѣгашка подъ рукой, на ней вымѣститъ!
А вонъ и знакомая елка стоитъ, подъ ней жирный цѣловальникъ въ красной рубахѣ зазываетъ добрымъ словомъ дорогихъ гостей.
— Прру!
Порой выйдетъ изъ угрюмаго зданія молодуха, сядетъ она у воротъ и начнетъ причитать и голосить на всю площадь, словно по покойникѣ. Чего, чего только не приберетъ она въ своемъ причитаніи!
Причитаетъ молодуха:
«Истомили яснаго соколика, наложили на крѣпки рученьки цѣпи тяжелыя: снесли русы кудерушки съ буйной головушки! Осталася я, безталанная, сиротушкой! Закатился божій свѣтъ изъ моихъ очей. Охъ и нетути отца родимаго у малыихъ дѣтей. Идетъ, идетъ зима студеная, нарубить дровецъ намъ некому».
Все припоминаетъ молодуха, чуть ли не съ любовью припоминаетъ даже, какъ пьяный бивалъ ее «другъ сердешный», а то теперь «уму-разуму кто поучитъ?» Долго и терпѣливо слушаетъ молодуху солдатъ часовой, знать тоже вспоминаетъ, какъ и надъ нимъ причитаніе шло, когда гнали на службу, какъ и его молодуха осталася сиротинушкой, только сиротинушкой-то теперь утѣшенной…
Но вдали, на площади показалась знакомая саврасая лошадь: дежурный по карауламъ ѣдетъ. Солдатъ молодцовато выпрямился и брякнулъ ружьемъ.
— Пошла! Чего развопилась! Вишь, ихъ высокоблагородіе ѣдетъ.
Молодуха продолжаетъ причитать.
— Али хочешь, штобъ въ шею тебя! Сказано пошла!
Угроза подѣйствовала: молодуха оставила причитанія.
Порой выйдетъ изъ угрюмаго зданія сгорбленная, древняя старушонка и тоже сядетъ на приворотную скамейку и ужь такъ-то плачетъ, что и у другихъ вчужѣ сердце болитъ за нее.
Толкуетъ около плачущей народъ:
— Вишь какъ убивается, сердешная!
— Горе-то знать не малое!
— Чай по дѣтищѣ родимомъ?
— А то, кромѣ матери-то, ништо кто такъ плачетъ? Знамо одно материнское сердце настоящее горе чувствуетъ.
Не слышитъ старуха людской жалости: плачетъ.
— Баушка! ты што больно убиваешься?
— Сыночикъ у меня тамъ, родименькій! сыночикъ!
Да, угрюмо зданіе острожное, печальныя сцены разыгрываются у воротъ его….
— Старшой! раздается внутри угрюмаго зданія.
— Ч-е-т-ы-р-е-х-ъ солдатъ въ к-о-н-в-о-й!
— Кличь арестантовъ-то! Чтобъ скорѣе поворачивалась. Что ихъ, чертей, дожидаться што ли!
— Куда вести-то?
— Въ палату.
Черезъ нѣсколько минутъ упалъ тяжелый желѣзный запоръ, брякнули цѣпи.
— М-а-р-ш-ъ!
Шесть человѣкъ арестантовъ показалось изъ воротъ. Первымъ дѣломъ каждый изъ арестантовъ усиленно лихорадочно потянулъ въ себя воздухъ да выпрямилъ наболѣвшую грудь.
— Что, встали! Маршъ!
Изъ угрюмаго зданія выходятъ только угрюмыя лица; около него раздаются одни только вздохи, причитанія да бряцаніе цѣпей.
Но еще угрюмѣе смотритъ угрюмое зданіе ночью; ни одного огонька не свѣтится въ немъ, только передъ огромнымъ образомъ, что виситъ надъ воротами, тускло теплится въ праздничные дни лампада. Прохожій, пуще чѣмъ днемъ, старается обойти его.
— С-л-у-ш-а-й! Протяжно звонко раздается въ ночной темнотѣ на одномъ углу угрюмаго зданія.
— С-л-у-ш-а-й! Отвѣчаютъ на другомъ.
Берегутъ больше глазу угрюмое зданіе: и день и ночь ходятъ около него солдатики съ ружьями, зорко вглядываясь въ ночную темь, чутко прислушиваясь къ каждому шороху….
«Острожные» не любятъ сидѣть въ камерахъ; только проливной дождь или трескучій морозъ можетъ загнать ихъ туда. Причина понятна: тюремный дворъ, хоть и обнесенный высокимъ заборомъ, все же даетъ больше воздуха, свѣта, больше возможности взглянуть черезъ рѣшетчатыя ворота на людскую толоку; здѣсь чувствуешь, что не окончательно еще порвана связь съ живымъ міромъ, замкнутая одиночность не такъ тяжело ложится на душу. Камерная жизнь начинается собственно послѣ вечерней переклички.
Огромная со сводами комната, до крайности грязная, закоптѣлая, освѣщается нѣсколькими тускло горящими и страшно воняющими ночниками. Копоть, сырость, всевозможные газы сперли воздухъ до невозможности дышать свѣжему человѣку, но «острожные» мало того, что дышатъ въ этой атмоеферѣ, они даже «забавляются».
Хотите знать нѣкоторыя острожныя «забавы».
Нынѣ новичка привели, стало быть, потѣха будетъ: нѣчто въ родѣ посвященія въ братство. Иванъ Красновъ, изъ мѣстныхъ мѣщанъ, чуть ли не десятый разъ сидящій въ острогѣ, записной конокрадъ и писаный красавецъ, предсѣдательствуетъ на многочисленомъ митингѣ. Вновь прибывшему идетъ экзаменъ. Острожныя, ѣдкія остроты сыплются со всѣхъ сторонъ; простоватый, необглядѣвшійся новичокъ не знаетъ, какъ и отбояриться отъ прозженной компаніи; глупо-печально посматриваетъ онъ на зелено-грязныя лица, его окружающія, еще болѣе глупо-печальная улыбка приподнимаетъ углы его рта въ отвѣтъ на хриплый, натянуто-веселый острожный хохотъ.
Красновъ билль предложилъ:
— Да что съ нимъ, дурнемъ, балясы-то попусту разводить! «Баушку» ему, олуху, покажемъ!
Билль принятъ.
— Баушку! баушку! раздалось со всѣхъ сторонъ.
При словѣ «баушка» арестанты, не принадлежащіе къ митингу Краснова, а занимавшіеся своимъ дѣломъ, подняли головы; только двое, что сидѣли на нарахъ въ самомъ дальнемъ углу, не слыхали вызова на общую потѣху, — у нихъ была своя, до крайности интересная работа: тонкой стальной иглой одинъ изъ арестантовъ окончательно отдѣлывалъ только что отлитой, оловянный четвертакъ, и поднося его къ ночнику, съ наслажденіемъ любовался на мастерскую отчетливость работы, товарищъ же съ лихорадочнымъ блескомъ въ глазахъ слѣдилъ, притаивъ дыханье, за мастерствомъ работника. Словно свѣтлякъ какой, блестѣлъ предъ ночникомъ незаконорожденный четвертакъ, и думалось «ученику» острожному о вольномъ житьѣ, о томъ, какъ хорошо тамъ приложить къ дѣлу острожную науку.
Баушка была вотирована. «Каряга» принялъ новичка въ свои объятія (Каряга всегда употреблялся на подобные случаи, какъ орудіе, какъ ломъ желѣзный, — онъ во всемъ острогѣ слылъ за представителя чудовищной силищи), и точно клещами сжалъ въ нихъ бѣдняка.
— Кто подъ низъ?
— Я! Я! раздались голоса желающихъ.
Нѣсколько арестантовъ, скинувъ съ себя верхнюю одежу, разлеглись рядомъ по полу.
— Валяй, Каряга!
Новичекъ сталъ кричать благимъ матомъ. Веселость арестантовъ увеличилась.
— Огорошь его по вилку-то пустому!
— Заткни ему глотку-то!…
— Нетрожь!
— Ложись, чортовъ сынъ!
Каряга, точно ребенка, поднялъ новичка на воздухъ и потомъ положилъ его на растянувшихся на полу арестантовъ.
— Растянись, анаѳемское тѣло!
Нѣсколько арестантовъ схватили новичка за ноги; человѣку пошевельнутся нельзя.
— Хлебова! Хлебова!
Егоза подбѣжалъ къ ушату и захватилъ огромный ковшъ воды.
— Растаращивай прорву!
Каряга стиснулъ своими клещами ротъ новичка и заставилъ его раскрыться во всю ширину.
— Наяривай!
Егоза съ обезьяньими ужимками, съ непечатными словами, съ крупной солью сталъ лить посвящаемому воду.
— Обрекается рабъ Божій, Акимка-Простота, острожному житью!
— Накачивай!
— Пару больше!
— Угощай друга!
Веселье разгорается: первый ковшъ вылитъ, Егоза побѣжалъ за другимъ.
— Засмаливай!
— Казенна водица, жалѣть нечего!
— Крѣпись, шельмецъ!
— Жинку вспоминай!
Еще и еще ковшъ влитъ въ новичка; судорожно начинаетъ онъ вздрагивать и барахтаться, но острожные крѣпко насѣли на него: потѣха не можетъ кончиться скоро.
Егоза и невѣсть сколько накатилъ въ несчастнаго воды; пытка тогда только порѣшилась, когда стала предстоять серьезная опасность.
— Шабашъ, братцы!
Водяная потѣха покончилась, за ней начался второй актъ «баушки».
— Поцѣлуй бабку въ рыло!…
Но здѣсь слѣдуетъ опустить завѣсу…
Это одна изъ острожныхъ «забавъ».
Другая.
Вчера былъ обыскъ, неудачно запрятанныя карты попались въ руки начальства. Но острожные не унываютъ, они хитры на изобрѣтенья.
На нары усаживается нѣсколько арестантовъ.
— Пущай фантерію!
— Почемъ конъ?
— Знамо гривна.
— Тебѣ знамо, какъ купцовъ грабимъ.
— А ты, анафема, въ чужи дѣла не суйся, свои знай. Рыло то сверну.
— Пошли, псы, лаятся!
— Что ихъ аспидовъ слушать. Валяй кругъ Микитка!
Кругъ начертанъ. Каждый изъ арестантовъ запускаетъ руку въ волосы, шаритъ въ рубахѣ и моментально отыскиваетъ необходимаго для игры звѣря.
Пускаются звѣри на кругъ и напуствуемые острожной солью, учиняютъ ристалище: Премія за той, кто первая достигнетъ очертанья круга.
Третья забава:
— Робя! плюй на нихъ, давай гвоздиться!
— Али тебя мало намеднись гвоздили!
— Прытокъ онъ парень, да Васька прыть-то сшибетъ.
— Небось, богомолъ, и тебя не поминутъ. По тинеграфу, слышь, для вашей милости и плети новыя изъ Питера прислали.
Билль о «гвожденьи» тоже принятъ. Отыскали огромный гвоздь, навязали на веревку — и что есть силы дуетъ по рукамъ острожная братья другъ друга самодѣльнымъ кистенемъ. Пурнутъ руки, кровь просачивается, нестерпимая боль вырываетъ у нѣкоторыхъ невольный крикъ… Но есть и такіе, которые глазомъ не моргнувъ выдерживаютъ пытку: за то имъ и награда, за то и въ выигрышѣ они нѣсколько копѣекъ.
А вотъ забава и ученье: соединеніе пріятнаго съ полезнымъ:
У одного изъ острожныхъ табакерку нашли. Табакерка съ виду не мудрящая: тавлинка изъ бересты, только дно у ней что-то толсто было; вынули дно, — оно оказалось выдолбленнымъ и въ немъ спрятано двѣ, вырѣзанныя на старыхъ грошахъ фальшивыя печати: одна Казанской градской думы, другая какого-то сельскаго управленія. Новичекъ, у котораго найдена была табакерка, струсилъ, когда повели его къ допросу, и вмѣсто: «знать ничего не знаю, вѣдать ничего не вѣдаю, подкинулъ кто-то изъ злаго умысла», показалъ, что купилъ онъ тѣ печати за рубль серебромъ у татарина Серафетдина Рамазанова, вора отпѣтаго. Потянули Рамазанова къ слѣдствію, тотъ, конечно, и руками и ногами.
— Что ты вѣру даешь ему? Пущай свидѣтеля ведетъ, улику кажетъ. Онъ злой человѣкъ, судить его нужно, мы такихъ дѣловъ знать не знаемъ.
Свидѣтелей противъ Рамазанова, конечно, нельзя было найти, хотя торгъ между имъ и новичкомъ шолъ въ открытую, при цѣлой камерѣ; а потому дѣло для Рамазанова такъ ни чѣмъ и покончилось, но оно не кончилось для новичка покупателя; проучить его слѣдовало, чтобъ товарищей впередъ не выдавалъ, да и самъ другорядь безъ толку головой въ петлю не совался.
Зажглись ночники въ арестантскихъ камерахъ и собрался судъ рѣшать: къ какому наказанію новичка приговорить, чтобъ понятно ему было, что неладно шутить съ острожнымъ товариществомъ.
Послѣ долгихъ споровъ, судьи положили приговоръ: съ доносителемъ «перевозъ» учинить.
Услыхавъ приговоръ суда, новичокъ поблѣднѣлъ отъ страху, мука ему предстояла очень большая; сталъ умолять онъ, чтобъ сжалились надъ нимъ… Но трудно добраться до «острожнаго» сердца, закалилось оно въ житейскихъ непогодахъ, тиранствъ испытало не мало.
— Пошто же ты, Каряжинька, зѣнками-то хлопаешь, али чинъ свой забылъ? Принимай!
Увидавъ, что Каряга приближается, новичокъ обратился въ бѣгство и залѣзъ подъ нары. Но это только увеличило общую веселость, совсѣмъ стала травля: краснаго звѣря изъ норы нужно добывать. Въ припадкѣ наслажденія, Егоза скакалъ по камерѣ какъ бѣшеный и заливался истерическимъ хохотомъ.
— У-у! Ату его! Ату его! гуломъ неслось по камерѣ.
— Ну, Каряжинька, дѣвствуй!..
Каряга полѣзъ за доносителемъ подъ нары, за нимъ послѣдовало еще человѣка три здоровенныхъ арестанта. Подъ нарами завязалась ожесточенная борьба; но нельзя же вырваться изъ каряжинскихъ клещей: черезъ полминуты или, минуту доноситель былъ извлеченъ изъ своего убѣжища и поднятъ на могучія плечи Каряги.
— Становись, ребя, по кавалерски въ двѣ шеренги, да угощье припасай, чтобъ пріятство милому человѣку больше выходило! командовалъ Егоза.
Почти всѣ арестанты, бывшіе въ камерѣ, стали вить изъ чего попало толстые, точно палочье, жгуты, да завязывалъ въ концы ихъ, кто гривны, кто битки, а кто и просто осколки кирпичей.
— Готово, что ли? раздался командирскій голосъ.
— Имѣются! Въ довольствѣ находится будетъ отвѣчали импровизированные ликторы.
— Р-а-в-н-я-й-сь! скомандовалъ Егоза.
По командѣ Егозы всѣ арестанты выстроились въ двѣ шеренги, оставивъ между шеренгами проходъ. Каряга съ доносителемъ на плечахъ дожидался на концѣ шеренги, чтобъ начать торжественное шествіе.
— М-а-р-ш-ъ!
— Тра-та-та! Тра-та-та! Тра-та-та! звонко, отчетливо подражалъ барабанному бою Егоза, и выходило у него ни дать, ни взять точно тотъ барабанный бой, подъ трели котораго вступаютъ «на зеленую улицу».
Надъ доносителемъ началась настоящая экзекуція. Со всего размаху посыпались на него безпощадные удары, Каряга же тихо ровно шолъ по шеренгамъ… Кричать сталъ доносчикъ, но ему сначала ротъ зажали, а потомъ и самъ онъ пересталъ. Острожные не даромъ боятся «перевоза»: спина сдѣлается совсѣмъ черной, какъ трупъ свалятъ человѣка на нары, водой откачиваютъ.
Вздумалось разъ острожнымъ «перевозъ» устроить для Чапурина, да неудалось. Попалось Чапурину въ руки полѣно.
— Незамай, говорятъ: башку съ маклака сшибу.
И сдѣлался въ эту минуту Чапуринъ такой страшный, загорѣлись у него глаза такимъ огнемъ, что даже «острожные» струсили: отступились.
Говорилъ мнѣ одинъ изъ «острожныхъ»:
— Вѣдь у насъ потѣхъ и не вѣсть сколько: — въ карты играемъ, вино пьемъ, ругаемся. Деньга бы въ карманахъ была, а то хоть птичьяго молока достанемъ. И веселье вдругорядь идетъ у насъ знатное! Намеднясь бродягу привели. Прокуратъ! За гривенникъ подрядился цѣлую ночь собакой лаять. Привязали его мы къ «парашкѣ», начетверенки парень всталъ, да до бѣла свѣта по собачью и провылъ. Помощникъ (смотрителя) приходилъ: «откуда, спрашиваетъ, собака у васъ взялась», а мы знай только смѣемся: какой молъ у насъ собакѣ быть, знать нечистый поселился. Веселье! Брюшки всѣ надорвали смѣямшись.
Такъ вотъ какъ-съ, въ острогѣ и веселятся и смѣются.
Познакомивъ читателя съ образцами острожныхъ забавъ, я долженъ сказать нѣсколько… словъ и объ острожныхъ наслажденьяхъ. Адъ кромѣшный, представляемый нашими острогами, высказывается здѣсь больше чѣмъ въ чемъ либо другомъ. Острожныя игрища, калѣченье людей какъ забава, ничто, невиннѣйшее занятіе въ сравненіи съ страшнымъ развратомъ, притаившимся за острожными стѣнами.
Существованіе острожнаго разврата — знаютъ, всѣ приходившіе въ болѣе или менѣе близкое отношеніе съ каторжнымъ людомъ, но всѣ стараются игнорировать его. Тѣ гуманные люди, что видятъ въ разнообразныхъ системахъ заклеповъ, въ чтеніи душеспасительныхъ книгъ и т. под. глубокохватающихъ мѣрахъ универсальное средство для исправленія человѣчества, что расточаютъ дешевое краснорѣчіе въ описаніяхъ пороковъ, свойственныхъ острожникамъ и въ пагубномъ дѣйствіи этихъ пороковъ на новобранцевъ, — обходятъ вовсе вопросъ объ острожныхъ наслажденьяхъ стыдливость и боязнь замарать свои свѣжія перчатки удерживаютъ ихъ отъ прикосновенія (неговорю уже объ анализѣ), къ отвратительной грязи. Но, боже мой, мы хотимъ очистить мѣстность отъ губительныхъ міазмовъ, мы устраиваемъ вентилизаціи и въ тоже время, мало того что обходимъ самую страшную помойную яму, изъ которой густымъ столбомъ ежеминутно поднимается ядовитый, всеотравляющій смрадъ, изъ-за того, что нечистоты этой кладки слишкомъ отвратительны, слишкомъ мерзки, изъ-за того, что очистка ея потребуетъ огромной и совершенно новой работы, мы еще своимъ молчаніемъ прикрываемъ ее, стараемся увѣрить себя, что эта яма плодъ нашей фантазіи. Но неужели подбирая соринки, сметать крылошкомъ пыль съ огромаднаго зданья, мы достигнемъ какихъ либо результатовъ, неужели сумма здоровья увеличится?
Не надо быть ни опытнымъ, ни ученымъ физіологомъ, чтобы взглянувши на эти зелено-грязные острожныя лица, на эти преждевременно потускѣвшіе глаза, на эти рыхлыя, ослабѣвшія мышцы, чтобы догадаться въ чемъ скрывается одинъ изъ главныхъ источниковъ всего этого, чтобы понять что за болѣзнь разъѣдаетъ эти когда-то здоровенные организмы; но чтобы составить себѣ полное понятіе о видахъ и размѣрѣ гнуснѣйшихъ, самыхъ противуестественныхъ порокахъ, господствующихъ въ острогахъ, надо хорошо познакомиться съ ихъ внутреннимъ бытомъ. — Для поддержанія острожнаго разврата горючій матеріалъ всегда находится въ изобиліи, есть всѣ благопріятныя для него условія. Укажемъ на нѣкоторыя изъ нихъ.
Длинныя острожныя списки преимущественно пополняются людьми съ горячей кровью, людьми, которыхъ именно жгучая-то страстность натуры увлекаетъ часто къ преступленію; въ сравненіи съ другими темпераментами, флегматики составляютъ меньшую цифру преступниковъ, средній возрастъ, въ которомъ совершается число преступленій, можно считать отъ 20 до 40 лѣтъ, т. е. время полнѣйшаго развитія организма, всестороннѣйшаго проявленія всѣхъ его отправленій. Далѣе, въ острогъ попадаютъ люди, всевозможныхъ оттѣнковъ, всѣхъ степеней нравственности, начиная отъ совершившихъ преступленій подъ вліяніемъ какой-то странной, таинственной силы и кончая Залѣскими и Чапуриными, услаждившимися своими кровавыми подвигами, понятно, что въ такомъ разнообразіи не въ рѣдкость встрѣтить людей, испившихъ въ жизни чашу наслажденій и разврата до дна. Люди эти не признаютъ общихъ нравственныхъ принциповъ, они удовлетворяютъ желаніямъ и потребностямъ по своеобразной, имъ принадлежащей, ими выработанной логикѣ; люди эти безнравственность и развратъ возвели въ догму, предметъ поклоненія и служенія, къ слову правды они отнесутся съ презрѣніемъ и смѣхомъ. Стало быть въ примѣрѣ и учителяхъ, обладающихъ притомъ всѣми данными, обусловливающими успѣхъ педагогической дѣятельности, недостатка въ острогахъ никогда не ощущается и не можетъ ощущаться. Затѣмъ. Безконечно-тянущіеся, подавляющіе своимъ мертвящимъ однообразіемъ дни и ночи острожныхъ, ихъ, для насъ даже непонятная, мучительная тоска больше всего разнообразится передачей другъ другу сказаній о пройденной жизни, объ утраченной свободѣ. Въ этихъ сказаніяхъ на первомъ планѣ почти всегда стоятъ сердечныя привязанности, половыя отношенія. Я слыхалъ объ этихъ разсказахъ и знаю какимъ жгучимъ пафосомъ проникнуты нѣкоторые изъ нихъ, какимъ томительно-страстнымъ увлеченьемъ дышетъ каждое слово разсказа; какія обольстительныя картины изъ своего богатаго воспоминаньями прошлаго рисуютъ другъ передъ другомъ эти надломанные, искалеченные, но все жъ подчасъ могучіе люди, сходившіеся на своемъ вѣку съ такими же мускулистыми, страстными женщинами. Наконецъ. Ничто не развиваетъ въ человѣкѣ способности жить въ воображаемой, а не въ дѣйствительной жизни, какъ лишеніе свободы; печальная обстановка, недостатокъ дѣятельности, тяжелыя думы заставляютъ человѣка ежеминутно отрываться отъ безъотрадной дѣйствительности и уноситься, въ міръ фантастическихъ образовъ; только въ этомъ мірѣ человѣкъ дышетъ, живетъ, не чувствуетъ на себѣ давленія острожныхъ стѣнъ. Это сродство острожныхъ людей къ мечтательной жизни, доходитъ часто до болѣзненности, до умопомѣшательства и еще болѣе, подъ вліяніемъ острожныхъ разсказовъ разжигаетъ и безъ того уже горячую кровь…
Понятно, какъ должна дѣйствовать на каждаго человѣка, попавшаго въ острогъ, совокупность всѣхъ этихъ условій: возрастъ, физіологическія потребности, столкновеніе съ людьми, прожигавшими жизнь до дна, скука, ничѣмъ не сокращаемое однообразіе и эта возбуждающая, страстная передача взаимныхъ воспоминаній; понятно, какіе мучительно-чарующіе образы должны слетать къ изголовьямъ этихъ искалѣченныхъ людей, какую безобразно-страстную форму должна принимать ихъ фантазія и, понятно, больше чѣмъ что нибудь, какой исходъ, при суммѣ всѣхъ этихъ условій, находятъ себѣ страстные порывы этихъ людей, при невозможности удовлетворенія ихъ и при возможности — какимъ грязнымъ цинизмомъ проникнуты они.
Забвенія вопроса объ острожныхъ «наслажденьяхъ» нельзя оправдать ничѣмъ, даже, вставши на ту точку, что люди, совершившіе тяжкія преступленія, уже не отъ міра сего, отпѣтые, что для нихъ не стоитъ тратить перловъ нашей гуманности. Пусть — такъ. Но за этими отверженными стоятъ другіе, отъ которыхъ жизнь и общество отказались не вполнѣ, которые опять должны принимать въ нихъ дѣятельное участіе. Они-то, благодаря нашей трусости и стыдливости, за что гибнутъ, зачѣмъ доходятъ до идіотизма? За что они внесутъ въ жизнь адъ кромѣшный, пережитый ими въ острогѣ?
А между тѣмъ при положеніи дѣлъ in statu quo, или при употребленіи пальятивныхъ, замазывающихъ средствъ, можно поручиться, что едва ли не половина попадающихъ въ острогъ поддадутся вліянью окружающей среды, примутъ участіе во всѣхъ ея прелестяхъ. Если въ борьбѣ, кто чаще всего оказываются устоявшими противу соблазновъ, то это сектанты; фанатизмъ и догма спасаютъ ихъ отъ козней нечистаго…
Преслѣдовать противуестесгвенные пороки, гнѣздящіеся въ нашихъ острогахъ мѣрами взысканій и наказаніями больше чѣмъ безполезно. Въ острогѣ мѣры устрашенія не имѣютъ за собой никакой цѣнности; если наказанія оказались вполнѣ безъуспѣшными въ отношеніи школьниковъ, то понятно къ какимъ результатамъ приведутъ они въ отношеніи острожнаго люда: развратъ скроется еще глубже; въ виду преслѣдованія, противуестественное удовлетвореніе чувственности еще больше будетъ губить организмы.
Мнѣ стоитъ указать на нѣкоторыя личности (впослѣдствіи читатель познакомится съ ними короче изъ моихъ разсказовъ), предававшіяся противуестественнымъ порокамъ, чтобы читатель могъ изъ одного только этого перечня понять, какъ мало могутъ имѣть значенія въ отношенія ихъ преслѣдованіе и наказаніе и какъ сильно примѣръ ихъ долженъ дѣйствовать на другихъ. Такъ къ числу этихъ личностей принадлежали: Чапуринъ, Залѣскій, Воротиловъ и др. Притомъ же, преслѣдованіе противуестественныхъ пороковъ, какъ преступленій, безполезно уже потому, что самое открытіе ихъ путемъ оффиціальнымъ положительно невозможно; если изъ десяти преступленій, совершенныхъ въ острогѣ, семь остаются не открытыми, то понятно съ какими непреоборимыми трудностями должно быть соединено преслѣдованіе и доказательство формальнымъ образомъ уродливыхъ отправленій организма, т. е. преступленій по самому свойству ихъ не обусловливающихся тѣми данными, которыя при изслѣдованіи другихъ преступленій, являются руководящими нитями къ уясненію и открытію истины.
Но острожныя наслажденія не исчерпываются видами одного только противуестественнаго разврата. Острожные, подъ вліяніемъ опять таки все тѣхъ же условій, жадно ловятъ каждаго столкновенія съ женщинами. Случаи эти, конечно, удаются весьма рѣдко; проходятъ иногда цѣлые недѣли, мѣсяцы прежде чѣмъ придется обмануть начальническій глазъ. Но острогъ выучиваетъ терпѣнью. Чтобы отвести въ другую сторону надзоръ и подозрѣнія, употребляются такія хитрости, на которыя способны одни только острожные, т. е. люди, у которыхъ всѣ мозговыя способности направлены къ одной цѣли. Чаще всего мѣстомъ свиданья острожныхъ служатъ бани, (которыя обыкновенно бываютъ общія, какъ для мужчинъ, такъ и для женщинъ); цѣлыми партіями, человѣкъ по десяти, мужчины и женщины сходятся тамъ, — подкупленные арестантскими грошами сторожа игнорируютъ все совершающееся въ баняхъ… Самое пылкое воображеніе едва ли можетъ составить себѣ полное понятіе о тѣхъ безобразныхъ сценахъ, что разыгрываются въ баняхъ; дальше этихъ сценъ адъ кромѣшный идти не можетъ…
Чтобы выяснить себѣ характеръ острожныхъ наслажденій, логику и взглядъ на нихъ участвующихъ, я имѣлъ не рѣдкія бесѣды съ Щукинскимъ (съ личностью его вы познакомились), какъ съ однимъ изъ самыхъ выдающихся и характерныхъ представителей острожной жизни.
Такъ говорилъ однажды Щукинскій:
— Разстоянье, насъ отдѣляющее, повидимому не велико, всего нѣсколько шаговъ, но дѣло въ томъ, что вы прохлаждаетесь и благодушествуете, а мы сидимъ въ каменномъ мѣшкѣ, — согласитесь, что это весьма важное обстоятельство, что его слѣдуетъ всегда принимать въ уваженіе? Благодаря каменному мѣшку, наша жизнь слагается подъ одними условіями, благодаря свободѣ, ваша — подъ другими. Вѣдь было бы странно, еслибы мы, съ своей каторжной мѣркой подошли къ вамъ и ее стали прилаживать къ вашимъ отношеніямъ, отъ чего же вы то, такъ эгоистично требуете, чтобы вашъ взглядъ подо всѣми градусами широты и долготы былъ непогрѣшимъ. Бывши въ университетѣ, я изъ всего курса какой-то мудреной науки, вынесъ одну только истину, что на землѣ нѣтъ ничего абсолютнаго, что все зависитъ отъ вліянія, подъ которымъ слагается извѣстное понятіе. Вы согласны, что это дѣйствительно истина?
— Пожалуй. Что же дальше-то?
— А вотъ что, если это истина, такъ и примѣняйте ее вездѣ. Нравственная щепетильность, стыдливость тоже понятія не прирожденныя, а условныя. Вамъ при барыняхъ стыдно разстегнуть жилетъ, а вотъ подъ тропиками-то и кавалеры и дамы променады совершаютъ совсѣмъ въ натурѣ и въ конфузъ отъ того не приходятъ. Отъ чего бы это такъ? Да, полагаю, что раствореніе воздусей мозги нѣсколько иначе у людей повертываетъ. Между нами, острожными, и вами, людьми свободными, лежитъ такой же океанъ, какъ между тропиками и старымъ свѣтомъ…-- Но позабудьте, что мы росли и слагались съ вами подъ одними, общими условіями и сходство… Сходство, къ бѣдѣ насъ острожныхъ, между вами и нами одно: всѣ мы люди, у всѣхъ у насъ одинаковыя отправленія. Вамъ, упитавшимся до сыта, хорошо толковать, но посидѣли бы вы на нашемъ мѣстѣ, такъ запѣли бы другую пѣсню. Тѣло и кровь не свой братъ, — ихъ душеспасительными размышленіями не накормишь они требуютъ другой, болѣе осязательной пищи.
— Да развѣ это пища? развѣ дѣло всегда въ одномъ только стыдѣ? Вы, какъ слушавшій лекціи медицины, знаете очень хорошо сами, къ какимъ страшнымъ послѣдствіямъ ведетъ неестественное отправленіе органическихъ потребностей.
— Знаю-съ и вотъ что на это скажу: люди съ голоду иногда ѣдятъ всякую падаль, глину, изъ подобныхъ же себѣ бифштексы приготовляютъ. Въ числѣ ѣдаковъ по всей вѣроятности бываютъ знающіе, къ какимъ послѣдствіямъ ведетъ подобнаго рода пища, да ѣдятъ же, да поди какъ ѣдятъ, за ушами только трещитъ. Опять таки вы не мы, мы не вы. Вамъ хорошо громить нашъ грязный цинизмъ, наши противуестественные пороки. Вамъ зачѣмъ быть грязными? Васъ не жмутъ какъ ужа вилами; вы можете развратничать вдоволь при хорошей обстановкѣ, не боясь помѣхи; намъ же некогда думать объ обстановкѣ и послѣдствіяхъ, мы воры; мы каждую минуту должны озираться по сторонамъ, стоять на чеку, иначе быть жестокой встрепкѣ, а она не вкусна и для насъ…
Щукинскій остановился, я не забѣгалъ впередъ съ вопросами.
— Помню, продолжалъ Щукинскій, назадъ тому съ полгода меня перевели въ «пересылочный». Тамъ, вы знаете, мужчины и женщины въ одномъ зданіи содержатся; тамъ же удавалось мнѣ съ пріятелемъ забираться въ женскія камеры. Разсказать вамъ все что творили мы, тамъ — вы, пожалуй, не повѣрите… И не забудьте, что въ камерѣ сидѣло до восемнадцати женщинъ всякаго сорта, отъ «публичныхъ» до самыхъ неприступныхъ раскольницъ. Если бы кто со стороны видѣлъ, что совершалось въ этой камерѣ, тотъ сразу бы понялъ, на сколько стыдливость составляетъ прирожденное качество женщины, на сколько сильна она оказывается, когда другіе голоса въ трубы начинаютъ трубить. По вашему все это отвратительно, цинично, а по нашему, по острожному, это такъ и слѣдуетъ. У насъ, значитъ, воздухъ другой, тропики-съ; потому на всякія штукенціи и люты мы очень. Да и то сказать: острогъ то съ прекрасной Елладой сходствіе тоже имѣетъ? Правда-съ, граціи въ насъ острожныхъ по меньше, — а въ чемъ другомъ, такъ мы и похлеще грековъ будемъ и имъ носъ утремъ; насчетъ фортелей разныхъ, куда имъ передъ нашимъ братомъ острожнымъ… Завели они тамъ разныя елевзинскія таинства, такъ для чего-жъ и намъ отъ нихъ отставать? Мы народъ тоже хитрый.
— Ну, понесъ!… Съ вами объ дѣлѣ толкуютъ, а вы насчетъ лубковъ, кажется, проѣзжать желаете…
— Хорошо; оныя отложимъ до другаго раза. Давайте же толковать о дѣлѣ. Я не знаю, къ какимъ заключеніямъ вы придете касательно пути, выбраннаго мною относительно удовлетворенія моихъ естественныхъ потребностей, но во всякомъ случаѣ не забудьте же принять во вниманіе слѣдующія обстоятельства: во 1-хъ мнѣ двадцать восемь лѣтъ; во 2-хъ я не давалъ никакихъ обѣтовъ; въ 3-хъ пятый годъ сижу въ этомъ мѣстѣ и въ 4-хъ я острожный. Да-съ, я острожный. Видите ли еще какая разница между вами и нами: у васъ за добродѣтели медалями награждаютъ, а у насъ взлупкой…
— Но вѣдь и вашъ же способъ вознагражденія за добродѣтели тоже, какъ сложившійся подъ извѣстными условіями, можетъ измѣниться при измѣненіи условій; самыя же условія измѣняются отъ усилій тѣхъ, кого жизнь, такъ или иначе, втиснула сюда.
— Видите ли что: ваши нервы страдаютъ, когда музыканты фальшивятъ; мы тоже, хоть и не тонкими, а все же нервами одарены. И горе тому музыканту, кто въ нашемъ острожномъ хорѣ въ тактъ не возьметъ! мы его выучимъ или плясать по своей дудкѣ, или…
У Щукинскаго глаза разгорѣлись…
— Впрочемъ, что же: или?… У кого же изъ насъ острожныхъ придетъ охота о добродѣтеляхъ проповѣдывать? Ништо въ качествѣ миссіонеровъ вы насъ сюда присылаете?