I.
правитьВъ столѣтнюю годовщину смерти Жанъ-Жака Руссо, въ 1878 г., въ Женевѣ появился коллективный трудъ шести писателей: Rousseau jugé par les Genevois d’aujourd’hui. Работа эта, весьма интересная, навела на мысль одного изъ почитателей Руссо, John Grand-Cartaret, предпринять подобное же изданіе во Франціи. Авторъ избираетъ коллективную форму, "потому что, — говоритъ онъ въ предисловіи, — форма эта, вслѣдствіе разнообразія мнѣній, не можетъ дать мѣста обвиненію въ личномъ поклоненіи предъ мощною личностью, способною и теперь еще вызвать борьбу страстей… Великіе писатели и мыслители обладаютъ какъ бы привилегіей на безсмертіе. Испытавъ на себѣ сужденія современниковъ, то унижаемые, то возносимые до небесъ, смотря по тому, насколько ихъ идеи соотвѣтствовали окружающей атмосферѣ, они должны еще подвергаться критикѣ послѣдующихъ поколѣній, и часто правнуки бываютъ не менѣе пристрастны, чѣмъ современники, потому что они не въ состояніи отрѣшиться отъ своей среды и поставить вызываемый ими образъ въ соотвѣтствующую ему рамку.
"Бываютъ поколѣнія, полныя энтузіазма и благодарности, бываютъ другія — скептики и недобросовѣстно-забывчивыя. Люди, вокругъ именъ которыхъ образовались цѣлыя легенды объ ихъ величіи и нечеловѣческомъ героизмѣ, завтра будутъ называться крикливыми посредственностями, покуда ихъ не сведутъ до степени обычныхъ злодѣевъ. Мы судимъ о другихъ сообразно нашимъ собственнымъ представленіямъ, наша мысль носитъ печать своего времени.
"Но часто также, — продолжаетъ авторъ, — настоящее исправляетъ ошибки прошлаго. Вотъ почему воздвиглась, наконецъ, статуя Руссо, привѣтствуемая всѣми, даже академіей; она воздала, такимъ образомъ, высшій почетъ несравненному писателю, одному изъ творцовъ французскаго языка, по краснорѣчивому выраженію Жюля Симона. Книга, изданная Картаре, должна бросить нѣкоторый свѣтъ на человѣка, котораго, по его мнѣнію, «какъ бы умышленно не хотятъ знать, и, притомъ, въ то время, когда во всѣхъ областяхъ торжествуютъ идеи, провозглашенныя имъ. Къ его имени обращаются всегда въ работахъ по революціи, какъ къ иниціатору, реформатору, идеалисту».
Говоря о матеріалахъ для біографіи и характеристики Руссо, авторъ замѣчаетъ, что въ мемуарахъ m-ше д’Эпинэ почеркъ мѣняется во многихъ мѣстахъ манускрипта, гдѣ дѣло идетъ о Руссо. «Странность эту, — говорить онъ, — могли замѣтить всѣ, имѣвшіе дѣло съ мемуарами». Ясно, что нѣкоторыя страницы были вырѣзаны и замѣнены другими. «Кто же можетъ теперь, — восклицаетъ въ заключеніе Картаре, — основываться на ошибкахъ прошлаго и смотрѣть на такимъ образомъ исправленныя записки, какъ на слово Евангелія?»
II.
правитьВліяніе Руссо на литературу сохранилось до сихъ поръ. Андре Терье для своего послѣдняго романа Осенняя любовь нарочно ѣздилъ, въ Савойю и далъ прелестное описаніе озера Аннесу, гдѣ нѣкогда любили другъ друга Руссо и m-me Варенсъ.
Въ политикѣ, религіи, въ вопросахъ воспитанія, въ соціальныхъ вопросахъ Руссо является смѣлымъ новаторомъ. Въ продолженіе ста лѣтъ со дня его смерти не совершилось крупной реформы, которая не была бы уже формулирована въ какомъ-либо изъ его твореній.
Всѣ наши современныя политическія теоріи заключаются въ Общественномъ договорѣ.
Всѣ наши стремленія къ справедливости — въ Разсужденіе о неравенствѣ.
Всѣ наши взгляды на воспитаніе можно найти въ Эмилѣ.
Никто бы не осмѣлился высказывать подобные взгляды 25 лѣтъ тому назадъ. «Мы, — говоритъ авторъ, — какъ будто присутствуемъ теперь при практическомъ примѣненіи теорій Руссо, а наше общество въ своемъ незнаніи XVIII ст. считаетъ своею заслугой то, что давно уже высказалъ Руссо предъ лицомъ привилегированнаго класса».
Въ лицѣ Руссо Картаре видитъ соединеніе Франціи съ Женевой и говорить, что Франція нашла одного изъ своихъ сыновей, Руссо, идеи котораго, почерпнутые въ источникахъ древней женевской республики, были провозглашены и распространены революціей. Между Парижемъ и Женевой всегда существовалъ обмѣнъ мыслей и идей. «Вы намъ дали Кальвина, — говорилъ въ 1878 г. Маркъ Монье французамъ, пріѣхавшимъ почтить намять великаго философа, — мы вамъ вернули Руссо». И, дѣйствительно, два вѣка спустя послѣ того, какъ Франція отвергла религіозную реформу, она приняла отъ Женевы реформу политическую и соціальную, которой не хотѣла та.
Руссо — женевецъ нѣкоторыми сторонами своего характера, оборотами рѣчи, стремленіемъ къ республиканской дисциплинѣ, уваженіемъ къ власти государства; французъ — по своему воображенію, по эстетическому чувству, по своему стилю, широкому, яркому, благозвучному, бывшему результатомъ глубокаго музыкальнаго чувства и слуха, особенно доступнаго пѣнію и мелодіи.
Картаре помѣстилъ въ своей книгѣ не одни только похвальные отзывы о Руссо. «Полная свобода коллективнаго труда, — говоритъ онъ, — дала возможность помѣстить здѣсь часто діаметрально-противуположные взгляды. Панегирикъ на 600 страницахъ врядъ ли прибавилъ бы что-нибудь къ славѣ Руссо. Противуположныя мнѣнія позволяютъ видѣть все разнообразіе при* чинъ, вызывающихъ симпатію или антипатію къ наиболѣе обаятельному изъ французскихъ писателей».
III.
править«Геній граничитъ съ безуміемъ», — говоритъ д-ръ Биль, спеціалистъ по душевнымъ болѣзнямъ, и причисляетъ Руссо къ больнымъ маніей преслѣдованія. Опредѣленіе д-ра Русселя авторъ находить болѣе справедливымъ. Послѣдній видитъ въ Руссо неуравновѣшенную дѣятельность мозга, меланхолика въ обычномъ смыслѣ этого слова, гиперболическій умъ, романтическое воображеніе, которому нравятся фикціи и выдумки. Поэтому Руссель утверждаетъ, что, несмотря ни на угрызенія совѣсти въ Эмилѣ, ни на мелочныя подробности въ Исповѣди, дѣти Руссо существовали только въ его воображеніи, одержимомъ «генетическимъ тщеславіемъ». Обстоятельства болѣзни Руссо, подробно выясняемыя д-ромъ Русселемъ, вполнѣ подтверждаютъ такое заключеніе.
Смерть Руссо — странное и внезапное исчезновеніе — можетъ быть, и была нѣсколько ускорена дурнымъ обращеніемъ Терезы, хотя ее все же нельзя обвинять въ убійствѣ, но, во всякомъ случаѣ, произошла ни отъ яда, ни отъ пистолета. Д-ръ Руссель вполнѣ опровергаетъ эту басню.
«Изученіе жизни и произведеній Руссо, — говоритъ Musse Pathay, — заставляетъ думать, что если бы онъ воспитывалъ своихъ дѣтей, то не могъ бы писать, и если бы у него былъ другой характеръ, то онъ создалъ бы только посредственныя работы». «Такимъ образомъ, — замѣчаетъ авторъ, — самые пороки могутъ иногда имѣть свои хорошія стороны».
IV.
правитьВсѣмъ извѣстно, какъ много мѣста отводитъ Руссо въ своихъ произведеніяхъ воспитательнымъ доктринамъ и сколько уже было сказано по этому поводу. Греаръ въ своемъ трудѣ: Воспитаніе женщинъ женщинами (Véducation des femmes par les femmes) указываетъ на распространеніе идей Руссо г-жами Эпинэ, Неккеръ и Роланъ. Картаре постарался сопоставитъ съ идеями Руссо новѣйшіе взгляды на воспитаніе, для чего обратился къ m-lle Маріи Дерэмъ (М. Desraismes), женщинѣ-писательницѣ, представительницѣ современныхъ идей по такъ называемому женскому вопросу. «Читая ея страницы, можно видѣть, — замѣчаетъ Картаре, — какъ далеки мы теперь отъ сентиментализма Эмиля».
Чтобы рельефнѣе отмѣтить все, что до сихъ поръ оставалось незамѣченнымъ въ практикѣ воспитанія, т.-е. все, что касается гигіены перваго дѣтства, авторъ обратился къ д-ру Манэну. Страницы секретаря гигіеническаго общества знакомятъ насъ съ Руссо, открывшимъ новые пути современнымъ ученымъ; Эмиль является педагогическою Деклараціей правъ ребенка, подготовляющею Декларацію правъ человѣка. Авторъ упоминаетъ далѣе объ одномъ пробѣлѣ въ своей книгѣ, а именно объ отсутствіи всякаго этюда о Руссо, какъ о ботаникѣ; «матеріаловъ для знакомства съ этою новою стороной въ дѣятельности Руссо собрано достаточно и-можно надѣяться, что публикація работы Альбера Янсена Rousseau als Botaniker дастъ понять нашимъ ученымъ о необходимости подобной же работы на французскомъ языкѣ».
«Кончаю, — говоритъ Картаре, — пожеланіемъ, чтобы эта работа не осталась безслѣдною и напомнила бы нашимъ слишкомъ забывчивымъ поколѣніямъ, что великіе умы вѣка интеллигенціи, философіи и разума ждутъ еще свою золотую книгу, что рядомъ съ Руссо стоитъ еще Дидро, Вольтеръ и д’Аламберъ. Оставляя въ сторонѣ частныя ссоры, не имѣющія для насъ значенія, мы обязаны воздать смраведливость великимъ оклеветаннымъ людямъ и обезпечить навсегда торжество ума, которому угрожаетъ, въ одно и то же время, и новый феодализмъ, и буржуазія денегъ».
Въ своей статьѣ Defense contre ses calomniateurs Картаре выступаетъ горячимъ защитникомъ Руссо. Авторъ не отвергаетъ, что у Руссо было много недостатковъ и что онъ впадалъ иногда въ жалкія и необъяснимыя заблужденія. "Но у великихъ людей, — замѣчаетъ Картаре, — есть своя слабая сторона, которую такъ хорошо умѣла понять Жоржъ Зандъ: «Мыслители, великіе люди, — говоритъ она, — всегда удручаемые существующею испорченностью и экзальтированные мечтами о лучшемъ времени, легко впадаютъ въ гордость, уединеніе, презрѣніе, въ мрачное и недовѣрчивое настроеніе, и счастливы, если могутъ остановиться на ипохондріи и не дойти до полнаго отчаянія». Въ своей рѣчи въ столѣтнюю годовщину смерти Руссо Луи Бланъ говорилъ: «Конечно, Руссо не былъ безгрѣшнымъ; но, ради истины, исторія должна признать, что онъ выкупалъ свои слабости многими достоинствами, безкорыстіе доходило у него до геройства, онъ часто лишалъ себя необходимаго, чтобы помочь бѣднякамъ; его сердце было чуждо зависти и не помнило зла; друзья, съ которыми онъ разсорился, не могли, несмотря на всѣ свои нападки, помѣшать ему любить ихъ. Онъ всегда поспѣшно говоритъ обо всемъ, что онъ сдѣлалъ дурнаго, и часто съ намѣреніемъ умалчиваетъ о своихъ хорошихъ поступкахъ: такъ, онъ ничего не говорить о своемъ завѣщаніи 1787 года, гдѣ онъ оставляетъ m-me Варенсъ все, что у него было; если даже онъ впалъ въ такую слабость, что бросилъ своихъ дѣтей, то и эту ошибку онѣ искупилъ угрызеніями совѣсти; строки въ Эмилѣ по этому поводу дышатъ глубокою, жгучею скорбью». «О великихъ людяхъ, — продолжаетъ далѣе Луи Блинъ, — нельзя судить по тому или другому поступку изъ ихъ частной жизни. Если, какъ люди, они заслуживаютъ осужденія, то, по справедливости, не должно ихъ щадить, но нельзя судить о нихъ только на основаніи этого, не надо забывать, что у нихъ два существованія: одно, которымъ они смѣшиваются со всѣми остальными людьми, — другое, составляющее главную часть общей жизни; одною стороной своего существованія они принадлежатъ себѣ и своимъ близкимъ, другою — человѣчеству. И мы, главнымъ образомъ, можемъ требовать у нихъ отчета о второй половинѣ ихъ дѣятельности. Великіе государственные люди должны намъ дать отчетъ въ своей политикѣ, великіе ораторы — въ своихъ рѣчахъ, великіе писатели — въ своихъ книгахъ».
«Изъ этого не слѣдуетъ заключать, — говоритъ Картаре, — что надо оставить въ сторонѣ человѣка, что не надо изучать его физіономію, владѣющія имъ страсти, что не надо устанавливать связь между его произведеніями и его личными принципами; но какъ бы ни были интересны подобныя изслѣдованія, они не должны стараться раздавить общественнаго дѣятеля подъ тяжестью недостатковъ частнаго человѣка», Картаре продолжаетъ защиту Руссо на многихъ страницахъ. Изъ нихъ можно отмѣтить еще нѣсколько словъ объ Исповѣди Руссо. «До сихъ поръ, — говоритъ авторъ, — продолжается споръ: имѣлъ ли право Руссо отдавать, такимъ образомъ, на общественный судъ ошибки своей частной жизни», и приводятъ далѣе мнѣніе Жоржъ Зандъ по этому вопросу: «Ошибка никогда не бываетъ одинокою, — говоритъ она, — нѣтъ проступка, который не имѣлъ бы кого-нибудь причиною или соучастникомъ, нельзя обвинять себя, не обвиняя, въ то же время, кого-нибудь изъ людей, не только врага, нападающаго на насъ, но и друга, насъ защищающаго. Большая часть нашихъ ошибокъ у насъ, честныхъ людей, сущіе пустяки, и мы были бы слишкомъ добры, если бы стали обвинять себя передъ безчестными людьми, дѣлающими зло обдуманно и ловко, Общество состоитъ изъ тѣхъ и изъ другихъ. Показывать себя хуже, чѣмъ мы есть на самомъ дѣлѣ, значило бы ухаживать за обществомъ, чтобы растрогать его или понравиться ему. Я страдаю ужасно, видя, какъ унижается великій Руссо и воображаетъ, что, преувеличивая, даже, можетъ быть, выдуманныя свои грѣхи, онъ оправдываетъ себя въ порочности сердца, въ которомъ обвиняли его враги. Конечно, онъ не обезоружилъ ихъ своему Исповѣдью». Самъ авторъ становится на сторону общественной исповѣди и признаетъ за нею большое значеніе. «Мое чувство, — говоритъ онъ, — какъ моя душа и мое тѣло, принадлежитъ человѣчеству. Мы измѣряемъ же мозги великихъ покойниковъ, почему же ихъ душевный строй, а, слѣдовательно, сознаніе въ своихъ ошибкахъ, въ своихъ слабостяхъ, не можетъ быть тоже предметомъ изученія? По крайней мѣрѣ, я убѣжденъ, что это такъ и будетъ, когда человѣчество войдетъ въ періодъ научнаго изученія».
Альфонсъ Додэ въ легкое, граціозной формѣ семейной бесѣды выражаетъ свое мнѣніе о Руссо. Его діалогъ за и противъ Руссо можно привести цѣликомъ. «Руссо! Я не могу безъ трогательнаго умиленія думать о немъ, говорить о немъ. У насъ имя Руссо служить предметомъ частыхъ споровъ, это наше поле сраженіе… „Грязный типъ!“ — говоритъ мой старшій сынъ, студентъ медицины, великодушный и страшно молодой, несмотря на свои книги и готовальни. „Скверный господинъ!“ — подтверждаетъ моя жена, утонченная парижанка, прекрасная мать и большая артистка, но въ высшей степени женщина, — и слава Богу! — Я — уже очень старый, я, прожившій сто лѣтъ по опыту и по страданію, я волнуюсь, защищаю своего учителя и его жизнь, и его Исповѣдь. Я открываю имъ человѣка и его произведенія, и, объясняя имъ, я самъ лучше понимаю его. Человѣкъ этотъ стоитъ одиноко, узкользая отъ общественныхъ условностей, обвиняя себя, говоря все, „свидѣтельствуя“ громкимъ и твердымъ голосомъ передъ своимъ временемъ и передъ грядущими временами.
„Онъ циникъ!“ Вы называете цинизмомъ боязнь» лжи, подлости, мелочную добросовѣстность, мученье всѣхъ религіозныхъ душъ, эту жажду искренности, которая горитъ въ насъ всѣхъ, стремящихся къ истинѣ. «Неблагодарный!» О, да, мнѣ хорошо извѣстна эта легенда о неблагодарности. Со мной было то же и вы знаете, мои милые, какъ мы смѣемся надъ этимъ между собою. Бѣдный великій Руссо! онъ былъ такъ наивенъ, что принялъ гостепріимство искусной болтуньи, павильонъ въ концѣ парка, мечту всѣхъ артистовъ, не зная, что все оплачивается и что отъ него потребуютъ, когда вздумается, тягостнаго вознагражденія. «Лакейская душа!»
"Слово принадлежитъ Тэну, а мнѣ кажется, что оно недостойно этого высокаго ума. Онъ становится на сторону гостиной противъ писателя, противъ возставшаго философа, отвернувшагося отъ общества, которое онъ зналъ и осудилъ. И развѣ не были они всѣ въ такомъ случаѣ лакеями — и Вольтеръ, и д’Аламберъ, и даже великій Дидро?
«А его дѣти, — что ты скажешь объ его дѣтяхъ!?»
«Несчастіе этого великаго человѣка было въ его желаніи согласовать свою жизнь съ своею доктриной, — это его подводный камень. Довольно проповѣдывать, надо дѣйствовать; довольно теорій, надо дать картину. А такъ какъ доктрина всегда слишкомъ цѣльна, выше человѣка, то, исполняемая въ точности, она становится безуміемъ, она можетъ сдѣлаться преступленіемъ. Вспомните безумцевъ 93 г. Ближе къ намъ, при болѣе спокойномъ теченіи идей, взгляните на Толстаго, бросающаго свои прекрасные романы, чтобы сдѣлаться сапожникомъ, хлѣбникомъ, косцомъ и т. д. Все это старо, какъ свѣтъ, и поможетъ вамъ понять Россо, отдающаго своихъ дѣтей въ воспитательный домъ, отдающаго ихъ государству, какъ въ» учрежденіе, о которомъ онъ мечталъ. И почему вы знаете, что онъ не плакалъ, совершая этотъ жестокій поступокъ? Кто можетъ сказать, что борьба между сердцемъ отца и головой философа не была ужасна?
«Ну, сколько бы ты ни защищалъ его, всѣ его современники противъ него, — это злой, сварливый человѣкъ». А они развѣ не надоѣдали ему, не преслѣдовали его даже въ его семейной жизни? Его хотѣли сдѣлать счастливымъ особеннымъ образомъ, наперекоръ его вкусамъ, нуждамъ, болѣзни, истощавшей его; его заставляли насильно говорить, писать, а онъ отвѣчалъ «нѣтъ» на приглашенія прекрасныхъ дамъ съ литературными вкусами, всѣхъ этихъ нескромныхъ, надоѣдливыхъ бритыхъ лицъ, на эти тираническія, убійственныя дружбы, какъ дружба добраго Дидро, игравшаго во всей этой исторіи роль грубаго, неловкаго водолаза, утопившаго человѣка, котораго онъ хотѣлъ вытащить изъ воды; онъ кричалъ «нѣтъ» всѣмъ, кто отнималъ у него время, мѣшалъ ему думать, писать, страдать въ покоѣ, всѣмъ этимъ «salonniers», вѣчно спрашивавшимъ у него музыку De in de village, всѣмъ этимъ хорошенькимъ пестренькимъ попугайчикамъ, хотѣвшимъ имѣть его у себя, показывать его какъ дрессированнаго ярмарочнаго медвѣдя, которому они надѣли намордникъ, когда онъ вопилъ: «Нѣтъ, оставьте меня, я работаю, я страдаю, мнѣ надо еще такъ много сказать, а у меня такъ мало часовъ осталось до послѣдней ночи». Конечно, его «нѣтъ» звучало какъ наше zut и даже хуже, но онъ былъ правъ. Въ чемъ еще упрекаютъ его и въ чемъ я хочу его оправдать, это грязь въ нѣкоторыхъ страницахъ, — книга падаетъ изъ рукъ честной женщины, обезсиленной, раненой въ своихъ лучшихъ чувствахъ. Тѣмъ хуже. Исповѣдь должна быть исповѣдью. Руссо написалъ для женщинъ Новую Элоизу; пусть женщины нашего времени попробуютъ ее прочесть. Но Исповѣдь — книга для мужчинъ, для вагона курящихъ. И кто осмѣлится упрекать Монтэня за подробности, которыя онъ намъ даетъ о своей частной жизни, о своемъ гардеробѣ? «Ахъ, вотъ ужъ твой Монтэнь! Еще одинъ, котораго я ненавижу». И моя жена прибавляетъ, смѣясь: «На этихъ дняхъ я брошу въ огонь твоего учителя».
Другой знаменитый французъ, Бертело, въ своемъ письмѣ къ Картаре, объясняетъ, между прочимъ, успѣхъ Руссо между его современниками страстнымъ характеромъ его книгъ и его магическимъ стилемъ. Сантиментальная сторона его произведеній и любовь къ природѣ, которой они всѣ проникнуты, еще болѣе усилили этотъ успѣхъ въ искусственномъ и испорченномъ свѣтѣ, особенно у женщинъ какъ его, такъ и послѣдующаго поколѣнія.
Но, главнымъ образомъ, славу Руссо составили основныя идеи его твореній, мысли, переполняющія Общественный договоръ и Эмиля, задачи, поставленныя тамъ, и роль, которую онѣ играли въ исторіи Франціи и всего міра. Поклоненіе демократіи, республикѣ и революціи не можетъ не вызывать нѣкотораго поклоненія передъ ихъ защитниками. Отсюда вытекаетъ и любовь къ Руссо, имя котораго народная традиція связываетъ съ именемъ Вольтера и ставить ихъ иниціаторами революціи. Всѣ произведенія Руссо проникнуты принципами равенства; онъ громче всѣхъ говорилъ во имя справедливости, въ защиту бѣдныхъ и угнетенныхъ. Онъ былъ отцомъ и предшественникомъ соціалистовъ. Въ этомъ заключается главное различіе между Руссо и Вольтеромъ. Мысли Вольтера, обдуманныя, опредѣленныя и точныя, вполнѣ были исполнены реформами революціи. Но дѣло, предпринятое Руссо и соціалистами, гораздо обширнѣе. Оно касается вѣчныхъ, безграничныхъ вопросовъ, которые человѣчество должно преслѣдовать безостановочно, подъ страхомъ гибели, но которые врядъ ли будутъ когда-нибудь вполнѣ рѣшены. Поэтому произведенія Руссо неисчерпаемы; они живутъ въ настоящемъ и будутъ жить въ будущія времена.
«Этою стороной своихъ произведеній, — говоритъ Бертело, — привлекъ меня Руссо во дни моей юности, и я остался вѣренъ если не его доктринамъ, то, по крайней мѣрѣ, его стремленіямъ, несмотря на жестокое разочарованіе 1848 г. И не я одинъ остался вѣренъ этимъ свѣтлымъ надеждамъ. Многіе ученые нашего времени вмѣстѣ съ методическимъ умомъ, основаннымъ на непосредственныхъ наблюденіяхъ и опытахъ, соединяютъ воображеніе и умъ мистическій, который уноситъ ихъ въ область желаній и мечты. Конечно, и у революціи, по словамъ Бертело, есть много пробѣловъ и ошибокъ, но, тѣмъ не менѣе, результаты ея громадны. Большая часть ея принциповъ свободы, справедливости и братства составляетъ основную часть нравственнаго существа Франціи и даже каждаго цивилизованнаго человѣка. Тотъ день, — восклицаетъ Бертело, — когда Франція разочаруется въ революціи и откажется преслѣдовать осуществленіе идеала, которому она такъ много пожертвовала, она будетъ банкротомъ въ глазахъ окружающихъ ее націй. Мы будемъ тогда наканунѣ гибели нашего отечества».
Жюль Кларети въ своей замѣткѣ, озаглавленной Schiller et Rousseau, касается преимущественно вліянія Руссо на Шиллера. Замѣтку эту приводимъ цѣликомъ:
"Что сказать о Руссо? Если можетъ быть сложное существо, то это Жанъ-Жакъ. Онъ никогда, если можно такъ выразиться, не бываетъ тождественнымъ съ самимъ собою. Одни его ненавидятъ, другіе обожаютъ, и я знаю людей, которые поперемѣнно то обожали, то ненавидѣли его.
"Впрочемъ, въ одномъ и томъ же человѣкѣ — это ужъ одна изъ неизбѣжностей нашего существованія — заключается нѣсколько человѣкъ, переживающихъ одинъ другаго. Руссо въ Шарметтѣ такъ же походитъ на Руссо въ Эрменонвиллѣ, какъ призраки юности на устарѣлую дѣйствительность. Этотъ Руссо нашей юности имѣлъ своихъ фанатическихъ послѣдователей не только во Франціи между молодыми людьми и женщинами, но и за границей, особенно въ Германіи; въ то время, какъ Гёте, умъ энциклопедическій, увлекался Дидро и переводилъ его, Шиллеръ, болѣе сантиментальный, восторгался Жанъ-Жакомъ съ юношескою страстью, доходившею до бреда.
"Въ Антологіи 1782 г. авторъ Донъ-Карлоса даетъ исходъ своему энтузіазму къ философу, и своему гнѣву на преступный вѣкъ, не умѣвшій понять такого генія. Надо прочесть эти пылкія строки, внушенныя авторомъ Исповѣди раздраженному поэту. Можно подумать, что самъ герой Разбойниковъ мечетъ громы противъ общества и налагаетъ клеймо на свой вѣкъ, вѣкъ Жанъ Жака, несчастнаго, непризнаннаго Жанъ-Жака.
«Памятникъ позора нашего времени! Вѣчный позоръ твоего отечества, могила Руссо, привѣтствую тебя! — восклицаетъ Шиллеръ. — Миръ и покой твоимъ останкамъ! Миръ и покой! — ты напрасно искалъ ихъ. Миръ и покой! — здѣсь ты нашелъ ихъ! Когда же закроется древняя рана? Нѣкогда въ этомъ свѣтѣ царствовалъ мракъ и мудрецы умирали; теперь здѣсь стало свѣтлѣе, а мудрецъ умираетъ. Сократъ погибъ отъ софистовъ, Руссо страдаетъ, Руссо умираетъ отъ христіанъ, — Руссо, хотѣвшій изъ христіанъ сдѣлать людей».
"Для Шиллера Руссо не только христіанинъ въ полномъ значеніи этого слова, но даже больше: это ателъ и, конечно, Жанъ-Жакъ былъ бы не мало удивленъ такимъ почетомъ. «Ты не былъ созданъ для земли, — говоритъ Шиллеръ. — Ты былъ слишкомъ честенъ для нея, слишкомъ великъ, можетъ быть, слишкомъ скроменъ. Вернись къ себѣ, къ ангеламъ, твоимъ братьямъ, отъ которыхъ ты ушелъ!»
"Сравнивая этотъ дифирамбъ Шиллера съ научною критикой нашего времени, можно измѣрить пространство, отдѣляющее 1782 г. отъ 1889 г. Брать ангеловъ представляется намъ больнымъ, желчнымъ и раздражительнымъ существомъ. Но этотъ революціонеръ долженъ былъ нравиться молодому Шиллеру, поэту, экзальтированному еще болѣе, чѣмъ Руссо, влагающему въ уста Карла Моора, гуманитарнаго разбойника, слѣдующее восклицаніе: «Я былъ безумецъ, когда воображалъ, что усовершенствую міръ посредствомъ преступленій и упрочу законы анархіей».
"Что особенно интересно въ похвалѣ, лучше сказать — въ апофеозѣ Руссо Шиллеромъ, это то, что нѣмецкій поэтъ восхваляетъ Жанъ-Жака за то, что онъ не французъ и не имѣетъ въ себѣ ничего французскаго. По его мнѣнію, Руссо былъ «настоящимъ метеоромъ для французскихъ умовъ». Шиллеръ шелъ дальше: въ одной изъ строфъ, которую онъ вычеркнулъ, но которую сохранилъ Ad. Regeier, въ той же статьѣ въ Антологіи, озаглавленной Rousseau, онъ спрашиваетъ себя, не въ бреду ли была Парка Жанъ-Жака? «Ее въ безуміи ли горячки вскормила она тебя на берегахъ Сены? О, я вижу, какъ будутъ поражены наши предки, когда, при звукахъ послѣдней трубы, они увидятъ Жанъ-Жака возставшимъ изъ французской могилы». И, впадающій въ декламацію, взволнованный, пылкій, гиперболическій поклонникъ Руссо, нѣмецкій поэтъ смотритъ на него какъ на «бѣдную блуждающую звѣзду» на «базарѣ житейской суеты». Въ этотъ день авторъ Разбойниковъ превосходилъ своимъ пессимизмомъ Шопенгауера. Онъ судилъ о Руссо, какъ мы судимъ о немъ въ двадцать лѣтъ.
«Въ сущности, онъ правъ, и Жанъ-Жакъ, конечно, не имѣетъ, какъ Вольтеръ, напримѣръ, свойства чистой французской расы. Это не только разстроенный мозгъ, но мозгъ экзотическій. Онъ имѣлъ вліяніе не на одного молодаго Шиллера, но на многихъ молодыхъ людей не только 1782 года, но и 1793» года; мы не разъ встрѣтимъ его въ рѣчахъ эпохи террора, съ его жаждой справедливости, съ его декламаціей, съ его великодушными, но страшными химерами. Все, что было краснорѣчиво въ Contrat social, станетъ реторикой на трибунѣ, а когда реторика переходитъ въ дѣйствіе, человѣчество страдаетъ отъ гуманитарныхъ затѣй (l’humanité souffre de l’humanitairerie).
"Я знаю, что Руссо, дитя народа, воплощаетъ въ себѣ страсти, страданія, возстаніе и отмщеніе народа. Но этотъ великій человѣкъ — предметъ поклоненія нашей юности — скорѣе не принадлежитъ ни къ какому классу. Онъ больше слуга, чѣмъ работникъ, это Рюи Блазъ, который влюбляется въ женщину, служа ей. «За столомъ я искалъ случая услужить ей, я по ея глазамъ угадывалъ ея желанія, я ловилъ моментъ, когда надо было мѣнять тарелку». Умъ у него высокій, душа низка нѣкоторыми своими сторонами. Говоря о Терезѣ Левассеръ, Руссо можетъ сказать самымъ естественнымъ образомъ, не понимая значенія своихъ словъ, что удручаетъ душу: «Она не удовлетворяетъ меня съ нравственной точки зрѣнія, но она даетъ мнѣ хорошій бульонъ, когда я болѣнъ». По крайней мѣрѣ, онъ искрененъ, онъ откровененъ до грубости; раскрывая себя всего, онъ доходитъ до наивности. Послѣ Исповѣди надо было бы читать бесѣды Бернардена де-Сенъ-Пьера съ его учителемъ; онѣ служатъ какъ бы примѣчаніями къ Прогулкамъ одною путника. Онъ его любитъ, глубоко любитъ. Въ немъ говоритъ не только ученикъ, но и другъ. Суровый Прудонъ, найдя подпись одного революціонера 1848 г. подъ девизомъ Руссо: Vitam impendere verо, яростно подписалъ внизу: «Всѣ нагло бравшіе этотъ девизъ — лгали». Нѣтъ, это-то и оправдываетъ Руссо, объясняетъ его, обрисовываетъ, прощаетъ и освящаетъ. Онъ не лгалъ. Онъ, по выраженію Паскаля, ни ангелъ, ни звѣрь. Онъ не ангелъ, о которомъ говоритъ Шиллеръ, но онъ и не чудовище, не кабанъ, котораго бы такъ охотно затравили его враги.
"Это — человѣкъ, одинъ изъ самыхъ великихъ между великими, одинъ изъ самыхъ слабыхъ между слабыми. Помѣшанный на преслѣдованіи, безсильный въ любви, онъ сгораетъ желаніемъ быть любимымъ и встрѣчаетъ воображаемую или дѣйствительную ненависть. Зачѣмъ онъ навсегда не остался въ Шарметтѣ? Можетъ быть, онъ былъ бы тамъ счастливъ. Но счастья нигдѣ нельзя найти. Оно не внѣ насъ, оно въ насъ самихъ.
«И — кто знаетъ? — человѣчеству необходимы, можетъ быть, заложники скорби (otages de douleur), которые страдаютъ за него, учатъ его и какъ надо переносить страданіе, и какъ надо довольствоваться призраками, крохами счастья, такъ какъ въ этомъ мірѣ нѣтъ ничего абсолютнаго, кромѣ смерти».
Eugène Garcin, въ своей статьѣ Jean-Jacques sous la révolution, подробно разсматриваетъ вліяніе Руссо на французскую революцію. "Часто въ моихъ мечтахъ, — начинаетъ авторъ свою статью, — передо мной проходятъ великіе люди, великіе народные вожди и трибуны; я спросилъ ихъ, въ чемъ заключается тайна ихъ могущества и ихъ побѣды, и они отвѣчали: «Эта тайна заключается въ нашемъ идеалѣ родины и человѣчества; нашимъ мечомъ было это слово, нашею силой — душа философовъ, которые насъ воспитали!» Наиболѣе почитаемымъ философомъ, — говорить авторъ, — былъ Руссо. Въ чемъ же заключалась его сила? Многіе смотрятъ на него какъ на представителя партіи, а Лабуле называетъ его «великимъ первосвященникомъ якобинцевъ». Правда, Робеспьеръ и Сенъ-Жюстъ говорятъ о Руссо, какъ о своемъ учителѣ, но, въ то же время, всѣ жирондисты и главная представительница ихъ, ш-те Roland, смотрятъ на него чуть не съ обожаніемъ. Такимъ образомъ, въ его великомъ сердцѣ соединились двѣ враждующія партіи.
"Руссо провозглашалъ власть народа (la souverainité du peuple), но онъ не хотѣлъ этимъ сказать, какъ думаетъ Эд. Лабуле, что народъ можетъ всегда рѣшать, что справедливо и что несправедливо, поэтому на него не должна падать отвѣтственность во всѣхъ ужасахъ террора. Чтобы доказать это, достаточно провести слѣдующія строки изъ Economie politique великаго философа: "Предлогъ общественнаго блага самый опасный бичъ для народа. Обязательство народнаго союза развѣ не состоитъ въ томъ, чтобы заботиться о сохраненіи послѣдняго изъ его членовъ съ такимъ же стараніемъ, какъ о сохраненіи всѣхъ другихъ? И развѣ благо каждаго отдѣльнаго гражданина не составляетъ такое же общественное дѣло, какъ и благо всего государства? Пусть мнѣ скажутъ, что одинъ долженъ погибнуть для спасенія всѣхъ: я преклонюсь передъ этими словами въ устахъ достойнаго патріота, который добровольно и изъ чувства долга идетъ на смерть для спасенія своей страны; но если подъ этимъ разумѣютъ, что правительство можетъ жертвовать однимъ невиннымъ для блага всего народа, то я объявляю это правило самымъ ужаснымъ изъ всѣхъ, которыя когда-либо придумывала тиранія, самымъ фальшивымъ, самымъ опаснымъ… Заставьте защитниковъ этого правила объяснить лучше, что они разумѣютъ подъ словомъ государственный организмъ, и вы увидите, что они сведутъ его къ небольшому числу людей, не составляющихъ народа, и которые, обязавшись клятвенно погибнуть ради его спасенія, хотятъ, чтобы онъ погибъ вмѣсто нихъ.
"Поэтому великіе революціонные дѣятели, лично знавшіе Руссо, никогда не дѣлали ему несправедливаго и жестокаго упрека въ пролитой крови.
Далѣе авторъ указываетъ на громадное вліяніе, которое имѣлъ Руссо на Лазаря Карно, «организатора побѣды», великаго предводителя національнаго войска. Странно можетъ казаться, что военный геній поклоняется философу, всегда стремившемуся къ установленію мира, но Карно смотрѣлъ на войну только какъ на необходимую защиту противъ нападенія непріятеля; онъ, также какъ и Руссо, хотѣлъ создать воиновъ, способныхъ побѣждать, но чуждыхъ милитаризма, и стремился на дѣлѣ примѣнить слова своего учителя: «Всякій гражданинъ долженъ быть солдатомъ изъ чувства долга; но никто не долженъ смотрѣть на это, какъ на ремесло».
Руссо, какъ извѣстно, всегда былъ защитникомъ мира и даже мечталъ о возможности вѣчнаго мира. Первая мысль объ этомъ явилась у него при чтеніи Проекта вѣчнаго мира аббата Сенъ-Пьера. Племянникъ аббата, графъ Сенъ-Пьерръ, и друзья Руссо просида его составить извлеченье изъ сочиненія аббата, чтобы, такимъ образомъ, сдѣлать доступными, для всѣхъ свѣтлыя и глубокія мысли, затерянныя въ массѣ длиннотъ, скучныхъ и запутанныхъ разсужденій и доказательствъ. Руссо блестящимъ образомъ исполнилъ свою задачу и изъ 23 толстыхъ томовъ составилъ 30 страницъ «полныхъ жизни, летящихъ какъ стрѣла къ своей цѣли, пылающихъ огнемъ горячаго убѣжденія». Онъ издалъ свою работу подъ заглавіемъ: Extrait du projet de paix perpétuelle de m. l’abbé de St.-Pierre. Онъ по справедливости могъ бы назвать эту работу своею, но всегдабылъ честенъ до щепетильности въ этомъ отношеніи. На замѣчаніе своего друга Бастида, что такое заглавіе слишкомъ скромно, Руссо отвѣчалъ, что хотя онъ, правда, смотрѣлъ на предметъ съ другой точки зрѣнія, чѣмъ аббатъ, и приводить другіе доводы, но что главная заслуга труда принадлежитъ все же аббату.
Нѣсколько времени спустя Руссо издаетъ уже лично ему принадлежащую работу: Jugement sur la paix éternel (Сужденіе о вѣчномъ мирѣ). «Такимъ образомъ, онъ является и могучимъ толкователемъ идеи, и великимъ мыслителемъ, подвергающимъ критикѣ воздвигнутое зданіе не для того, чтобы покачнуть его, но чтобы укрѣпить». Цѣль аббата С.-Пьера: основать вѣчный миръ въ Европѣ — великая цѣль, но средства для ея достиженія дѣтскія. Слишкомъ много полагаясь на высокія идеи, онъ забывалъ про страсти. «Онъ работалъ, — говоритъ Жанъ-Жакъ, — для воображаемыхъ существъ».
Eugène Garcin помѣщаетъ въ своей статьѣ, какъ онъ выражается, извлеченіе изъ извлеченія изъ проекта о вѣчномъ мирѣ.
Въ введеніи Руссо, какъ истинный поэтъ, воспѣваетъ предпріятіе: «Никогда умъ человѣческій не былъ занять болѣе, великимъ, прекраснымъ и полезнымъ проектомъ… Никогда никто не заслуживалъ такого вниманія публики, какъ авторъ, предлагающій средства для выполненія этого проекта». Ему кажется одно время, что фактъ совершился, согласіе царствуетъ въ государствахъ и земля представляетъ «спокойное и мирное общество братьевъ». Но это только сонъ. Руссо просыпается и видитъ дѣйствительность. Его поражаетъ странное противорѣчіе. Въ каждомъ государствѣ отношенія между гражданами опредѣляются законами; международныхъ законовъ нѣтъ. Бѣдный мельникъ въ Санъ-Суси можетъ искать правосудія противъ Фридриха Великаго, а Марія-Терезія не могла бы найти его противъ побѣдителя, захватившаго у лея Силезію. За оскорбленіе частнаго лица слѣдуетъ наказаніе; уничтожить или подчинить націю можно безнаказанно. Миръ оберегается внутри государства, но ничто не гарантируетъ его во внѣшнихъ отношеніяхъ. А, между тѣмъ, — замѣчаетъ Руссо, — «европейскіе народы такъ связаны между собою, что малѣйшее движеніе одного отражается, на другомъ; чѣмъ тѣснѣе ихъ союзъ, тѣмъ ужаснѣе ихъ разногласія, и ихъ частыя ссоры доходятъ почти до жестокости гражданскихъ войнъ».
Средство для достиженія мира заключается въ конфедеративномъ устройствѣ государствъ, «которое бы, соединяя народы тѣми же узами, какъ и индивидуумовъ, подчиняло бы одинаково какъ тѣхъ, такъ и другихъ власти за кона». Конфедерація должна быть столь широка, что и могущественныя державы не могли бы не примкнуть къ ней. У ней долженъ быть свой судебный трибуналъ, постановляющій рѣшенія, обязательныя для всѣхъ членовъ. Она должна обладать твердостью и устойчивостью, такъ чтобы члены ея не могли самопроизвольно отдѣлиться отъ нея, если имъ покажется, что общіе интересы идутъ въ разрѣзъ съ ихъ Частными интересами.
Подобная задача можетъ встрѣтить, конечно, массу препятствій и особенно предразсудковъ. Можно возразить, что завоеванія даютъ силу государству и славу монарху. Аббатъ Сенъ-Пьеръ возражаетъ на это, что настоящую славу монарху могутъ доставить общественная польза, довольство подданныхъ, высота задачи, не оскверненной кровью, слезами и проклятіями. А Руссо въ яркой картинѣ рисуетъ бѣдствія войны. «Возьмемъ, — говорить онъ, — гибель людей, денегъ, силъ, истощеніе каждаго государства даже послѣ самой счастливой войны; сравнивъ всѣ эти потери съ выгодами войны, мы увидимъ, что государство часто теряетъ тамъ, гдѣ думало выиграть, и что побѣдитель всегда слабѣе послѣ войны… Въ рядахъ арміи война производитъ наименьшее опустошеніе. Здѣсь только видимая и чувствительная потеря; но есть потери болѣе серьезныя и болѣе невозвратимыя — уменьшеніе дѣторожденія, увеличеніе налоговъ, прекращеніе торговли, разореніе деревень, заброшенность земледѣлія. Это зло, незамѣтное въ началѣ, тѣмъ сильнѣе чувствуется впослѣдствіи, и тогда удивляются этой слабости при завоеванномъ могуществѣ». Но и на это можно отвѣтить вѣчною аксіомой: «Si vis pacem, para bellum». Положимъ, Европа достигла постояннаго мира, но ей можетъ угрожать вторженіе восточныхъ варваровъ.
Жанъ-Жакъ отвѣчаетъ: «Развѣ надо постоянно бороться у себя, чтобы сдѣлаться воиномъ, и развѣ французы менѣе храбры оттого, что провинціи Турэнь и Анжу не находятся въ постоянной войнѣ между собою?» И, разбивъ, такимъ образомъ, возраженія, Руссо заключаетъ: «И если, несмотря на все это, проектъ не будетъ приведенъ въ исполненіе, то не потому, что онъ химериченъ, а потому, что люди безразсудны, и быть мудрымъ среди безумцевъ тоже своего рода безуміе».
Въ остальной части статьи Garcin, главнымъ образомъ, говоритъ о вліяніи Руссо на военныхъ представителей революціи. Войны революціи происходили только вслѣдствіе крайней необходимости; она всегда руководствовалась девизомъ: «Миръ народамъ».
Главными представителями этого девиза въ національномъ собраніи были: Кондорсе, Лазарь Карно и аббатъ Грегуаръ. Когда была объявлена война, Кондорсе въ слѣдующихъ выраженіяхъ продиктовалъ декретъ законодательнаго собранія: «Французская нація, вѣрная принципу не предпринимать никакой войны для завоеванія и не употреблять насилія противъ свободы какого бы то ни было народа, берется за оружіе только для защиты своей свободы и независимости».
Другимъ апостоломъ тѣхъ же принциповъ былъ Лазарь Карно, который, несмотря на свой военный геній и любовь въ военному искусству, былъ всегда противникомъ войны. Онъ былъ поклонникомъ свободы, какъ и его великій учитель, и лучшую гарантію ея видѣлъ въ сохраненіи мира. Въ своихъ мемуарахъ онъ говоритъ: «Кто хочетъ быть свободнымъ, не долженъ стремиться къ завоеваніямъ».
Главное вліяніе Руссо Garcin видитъ въ необыкновенномъ развитія чувства гуманности въ эпоху французской революціи. Онъ указываетъ, между прочимъ, на Кондорсе, который, въ своемъ завѣщаніи: Совѣты изгнанника своей дочери, пишетъ слѣдующее: «Привычка добрыхъ дѣлъ и нѣжныхъ чувствъ представляетъ самый чистый и неисчерпаемый источникъ счастья… Пусть твоя гуманность простирается и на животныхъ. Ее пренебрегай оказывать имъ помощь, не будь нечувствительна къ ихъ наивной и искренней благодарности; не причиняй ни одному изъ нихъ безполезныхъ страданій, — это оскорбленіе природѣ и она наказываетъ насъ за это черствымъ сердцемъ».
Такое же трогательное отношеніе, къ животнымъ выказывали ученые геніи — Ламаркъ и Жоффруа Сентъ-Иллеръ; они старались найти тайную связь между человѣкомъ и животнымъ: «Человѣкъ и высшія существа въ зачаточномъ состояніи проходятъ всѣ фазы, на которыхъ останавливается развитіе низшихъ существъ; слѣдовательно, тѣсное родство соединяетъ ихъ всѣхъ. Какое счастье дать возможность подняться самымъ низшимъ!» «Эта новая идея, — говоритъ дальше авторъ статьи, — перешла Рейнъ и Ламаншъ, чтобы вернуться къ намъ оттуда подъ именемъ Дарвина. Теперь говорятъ: дарвинизмъ, а также трансформація, эволюція, подборъ, борьба за существованіе». «Тамъ, — продолжаетъ авторъ, — гдѣ мягкій французскій геній видѣлъ согласіе, симпатію и всеобщее братство, суровый англо-саксонскій геній нашелъ соперничество, антипатію и всеобщую борьбу; одинъ законъ владѣетъ существами — борьба за существованіе» (Struggle for life). Авторъ съ глубокою скорбью отмѣчаетъ, что эти принципы прокладываютъ себѣ путь въ частную и общественную мораль. Такимъ образомъ, новое поколѣніе стремится разрушить принципы 89 г. "Совершилась полная метаморфоза, — говоритъ онъ далѣе, — наша земля становится обширнымъ колизеемъ, гдѣ грызутъ и пожираютъ другъ друга звѣри въ лѣсахъ, птицы на воздухѣ, рыбы въ водахъ. И нащъ родъ подчиняется тому же закону; Гобзъ уже сказалъ: «Homo homini lupus est».
И авторъ призываетъ въ заключеніе друзей революціи и стараго французскаго генія возстать противъ этихъ новыхъ гибельныхъ принциповъ и противупоставить имъ свѣтлые принципы 89 г., стремившіеся къ вѣчному миру и къ братству народовъ.
Ch. Fauvety въ своей статьѣ тоже касается вліянія Руссо и Вольтера на развитіе революціонныхъ идей во Франціи, но Вольтеръ, по его мнѣнію, былъ, главнымъ образомъ, представителемъ религіозной эманципаціи, а Руссо олицетворялъ собой политическое и соціальное освобожденіе народовъ. Рядомъ съ ними стоитъ цѣлая плеяда философовъ: Дидро, д’Аламберъ, Кондильякъ, Мабли, Гольбахъ и др., къ которымъ такъ подходятъ слова Вольтера, сказанныя о Монтескьё: «Онъ нашелъ потерянныя права человѣческаго рода». Эти священныя права вдохновляли Руссо въ Общественномъ договорѣ и стали въ 1776 г. основаніемъ 13-ти конституцій Соединенныхъ Штатовъ. Въ наше время заслуги иниціаторовъ великаго движенія и ихъ страстныхъ поклонниковъ 89 г. подвергаются суровой критикѣ, ихъ обвиняютъ въ заблужденіяхъ и ошибкахъ. Между тѣмъ, великіе мыслители и дѣятели служатъ прогрессу даже своими ошибками. Они вызываютъ столкновеніе двухъ принциповъ: порядка и свободы и производятъ борьбу, дающую жизнь обществу.
Консервативная идея соціальнаго порядка представляетъ коллективные интересы; идея свободы, вызываемая чувствомъ личнаго интереса, необходимостью ежедневной борьбы за существованіе, представляетъ эгоистичныя страсти человѣка (любовь къ себѣ, къ семьѣ, честолюбіе, любовь къ роскоши и т. д.) и вызываетъ въ каждомъ обществѣ теченіе индивидуальное.
Такимъ образомъ, постоянно существуютъ два теченія-антагониста, которыя надо соединить въ одномъ могучемъ принципѣ, чтобы создать гармонію въ политическомъ организмѣ.
Этимъ третьимъ принципомъ, необходимымъ синтезомъ двухъ другихъ, является государство, правительство, владѣющее авторитетомъ закона и могуществомъ силы, чтобы управлять различными элементами и заставить ихъ содѣйствовать цѣли, намѣченной сознательнымъ, просвѣщеннымъ умомъ, всегда въ гармоніи съ разумомъ вещей. Восемнадцатый вѣкъ былъ во Франціи вѣкомъ философскихъ споровъ, но всѣ они соединялись подъ знаменемъ раціонализма. Были болѣе или менѣе натуралисты или матеріалисты, какъ Дидро, Гольбахъ, Гельвецій, болѣе или менѣе сенсуалисты, какъ Кондильякъ, деисты или спиритуалисты, какъ Монтескьё, Вольтеръ и Руссо; но они всегда преклонялись передъ вѣчными принципами разума и сражались противъ старой вѣры, противъ ея чудесъ, суевѣрій и фанатизма. Раціоналистическая философія начинается съ декартовскаго: «я мыслю, слѣдовательно, существую». Она нашла священныя права человѣчества и открыла ему свѣтъ. Революція была только логическимъ завершеніемъ этой философіи, ея духовнымъ завѣщаніемъ и провозвѣстницей новаго порядка. Теперь міромъ владѣетъ позитивизмъ; подъ предлогомъ освобожденія отъ абсолютнаго и пустыхъ метафизическихъ умозрѣній, ему запрещаютъ доискиваться причинъ и цѣлесообразности существующаго начало и конецъ относятъ къ области невѣдомаго, человѣческое сознаніе ограничивается, такимъ образомъ, только областью ощущеній, философія уничтожается, какъ искательница основныхъ первыхъ истинъ, и подчиняется наукѣ, какъ нѣкогда ее заставляли быть служительницею вѣры. Теперь знаютъ только факты въ соціологіи, нравственности, въ религіи и даже въ философіи. Есть экспериментальная политика, экспериментальная мораль, экспериментальная философія и даже позитивная и экспериментальная религія, замѣнившая божественный идеалъ первобытнымъ фетишизмомъ, поклоненіемъ какому-нибудь идолу, котораго каждый можетъ воздвигнуть для себя самъ, своими собственными руками.
Авторъ признаетъ необходимость изученія фактовъ, но оно должно быть одухотворено идеаломъ, безъ котораго человѣкъ низводится до степени животнаго. Человѣческое сознаніе живетъ какъ фактами или явленіями, воспринимаемыми чувствами, такъ и идеями, законами, принципами, которыя принадлежатъ къ области интеллектуальной, къ разуму, и образуютъ безконечную сферу невидимаго. Феноменъ, видимый фактъ, можетъ подготовляться долгою работой мысли. Какъ примѣръ, авторъ беретъ французскую революцію, открытіе генеральныхъ штатовъ и взятіе Бастиліи, — все было подготовлено долгою и упорною борьбой въ области мысли великихъ дѣятелей XVIII в. съ вѣковыми предразсудками и злоупотребленіями. Началомъ революціи можетъ поистинѣ считаться тотъ день, когда впервые появился Contrat social, объявившій народное правительство единственнымъ законнымъ и естественнымъ основаніемъ политической власти и національной жизни.
Fabre des Essarta въ произведеніяхъ Руссо находитъ принципы соціализма, получившіе такое значеніе въ наше время. Руссо, по мнѣнію автора, не былъ соціалистомъ въ настоящемъ значеніи этого слова, онъ не принадлежалъ ни къ какой школѣ и не основалъ свою. У него былъ слишкомъ широкій размахъ, чтобы примириться съ какою бы то ни было системой. Каждая система, какъ бы она ни была широка, представляетъ собою церковь, часто даже закрытую, у ней свои священнослужители, свои посвященные и непосвященные. Храмомъ Руссо была вселенная, у него не было ни посвященныхъ, ни прихожанъ, были только братья, ищущіе всѣ вмѣстѣ разрѣшенія вѣчной загадки, и планъ будущей республики.
Лучшимъ выраженіемъ соціализма Руссо можетъ служить его Разсужденіе о неравенствѣ. Жанъ-Жакъ является здѣсь анархистомъ. За цѣлый вѣкъ до Прудона онъ нашелъ формулу его теорій: «Плоды принадлежатъ всѣмъ, земля же никому». Начало собственности погубило человѣчество. И онъ восторгается до-историческими временами, чуднымъ золотымъ вѣкомъ, который находится въ прошломъ, а не въ будущемъ.
Любопытно, что Руссо и гармонисты (Harmoniens), исходя изъ разныхъ пунктовъ, приходятъ къ однимъ и тѣмъ же результатамъ по отношенію къ семьѣ, а именно къ ея уничтоженію. Потому что, какъ бы тамъ ни говорили защитники фаланстеръ, въ ассоціаціи семья уничтожается. Для Руссо семейное соединеніе противно духу природы. Начало семьи есть первый шагъ къ неравенству. Она неразлучна съ правомъ собственности. Власть отца стѣсняетъ свободу ребенка. Счастье людей Руссо находитъ въ ихъ дикомъ, первобытномъ состояніи.
Но онъ понималъ, что возвратъ къ прошедшимъ временамъ невозможенъ, и восемь лѣтъ спустя издалъ Contrat social. Это своего рода конконкордатъ между лучезарнымъ прошлымъ и печальнымъ настоящимъ, это — не отреченіе его сердца, но капитуляція его разума, по мнѣнію Fabre de Essarte.
Фактъ совершился, человѣкъ отказался отъ бродячей жизни, отъ высокихъ горъ, отъ чистаго счастья; это было его право. Но ему остается еще неотъемлемое богатство, это — его свобода. Если ей грозитъ опасность, всякое оружіе хорошо для защиты.
Допустивъ законность договора, Руссо, такимъ образомъ, вступаетъ на путь неизбѣжныхъ при этомъ выводовъ. Онъ уже не нашъ пылкій соціалистъ. Логика воображенія уступаетъ мѣсто безумію разума. Онъ доходить до нелѣпостей вродѣ слѣдующей: «Свобода произростаеть не во всѣхъ климатахъ и можетъ быть по плечу не всѣмъ народамъ».
Въ другомъ мѣстѣ онъ говоритъ, что демократія хороша только въ маленькихъ государствахъ.
Онъ сдѣлалъ бы лучше, если бы возсталъ противъ ужасающихъ аггломерацій, дѣлающихъ невозможнымъ царство гармоніи и свободы, если бы провозгласилъ превосходство федеративной системы, лучшимъ образцомъ которой служила его родная республика.
Не отъ демократіи умираютъ большія государства, а отъ централизаціи.
Въ заключеніе авторъ повторяетъ еще разъ, что Руссо не основалъ ни одной школы, но онѣ исходятъ отъ него или приходятъ къ нему. Онъ соединяетъ въ себѣ Платона, Компанеллу, Мора, и отъ него произошли С.-Симонъ, Фурье, Прудонъ и Кабе.
Въ его произведеніяхъ соединились элементы всѣхъ мечтаній, химеръ, утопій и всѣхъ возможностей. Это и дѣлаетъ его столь великимъ, несмотря на всѣ его слабости и противорѣчія.
Maria Desraismes разбираетъ взгляды Руссо на воспитаніе женщинъ. Женщины XVIII ст. не могли безъ глубокаго волненія читать Новую Элоизу и Эмиля, онѣ проливали слезы при одномъ видѣ ихъ автора. Женщины послѣдующихъ поколѣній подчинялись тому же очарованію, даже m-me Roland была горячею поклонницей Руссо.
«Теперь, — говоритъ авторъ, — когда болѣе широкое и научное образованіе просвѣтило намъ умъ и дало намъ болѣе здравыя сужденія, мы удивляемся, какъ могли женщины увлекаться авторомъ, у котораго подъ пышными фразами и пылкими выраженіями такъ и сквозило презрѣніе къ женщинѣ. Конечно, изъ всѣхъ глупостей, которыя писались и говорились о женщинѣ, Руссо не сказалъ ни одной новой, онъ ихъ только повторилъ, но, благодаря его извѣстности, онѣ пріобрѣли больше значенія».
Автору кажется страннымъ, какъ Руссо, съ его геніемъ, могъ повторять столь избитыя мѣста, и объясняетъ это его крайнею сантиментальностью и вліяніемъ традицій, отъ которыхъ онъ не могъ вполнѣ освободиться.
Въ пятомъ томѣ Эмиля Руссо, говоря о воспитаніи, объявляетъ прямо и безъ всякихъ оговорокъ, что женщина ниже мужчины и самою природой обречена на повиновеніе. Авторъ замѣчаетъ на это, что если женщина, по закону природы, повинуется мужчинѣ, то она уступаетъ только праву сильнаго. Самъ же Руссо въ Contrat social горячо отрицаетъ законность этого права. Могутъ замѣтить, что право сильнаго по отношенію къ женщинѣ заключается въ умственномъ и нравственномъ превосходствѣ мужчины, «но, — говоритъ Maria Desraismes, — еще никто не доказалъ, что природа при происхожденіи человѣчества отдала въ этомъ отношеніи преимущества одному полу передъ другимъ. Кромѣ того, это превосходство не нуждается въ законѣ; оно устанавливается само собою, безъ законодательнаго насилія».
Руссо выказываетъ большую непослѣдовательность, отвергая преимущество силы въ политикѣ и допуская его въ отношеніяхъ мужчины къ женщинѣ. Противорѣчіе это тѣмъ болѣе сильно, что Руссо говорить дальше, что женщина призвана управлять мужчиной, хотя при этомъ ей достаточно одной четверти мужскаго образованія, а ему больше по вкусу «грубо воспитанная дѣвушка, чѣмъ ученая и остроумная».
Все, что касается области ума, Руссо отводитъ мужчинѣ, женщинѣ онъ отдѣляетъ область чувствъ. «Господство женщины, — говоритъ онъ, — заключается въ кротости, тактѣ и желаніи нравиться; ея приказанія — ласки, ея угрозы — слезы». "Онъ не подумалъ при этомъ, — говоритъ авторъ, — что всѣ эти внѣшнія проявленія чувствительности могутъ быть фальшивы; ими могутъ пользоваться и достойныя, и недостойныя женщины, и успѣхъ будетъ одинаковый.
Софья и Элоиза произвели цѣлую фалангу истеричныхъ женщинъ. Было въ модѣ и считалось хорошимъ тономъ, если женщина въ печальныхъ случаяхъ жизни разражалась рыданіями или падала въ обморокъ. Эта мода простиралась и на такъ называемые радостные моменты жизни: свадьба, первое причастіе и т. д. Не исполнить этого — значило показать сухость сердца, эгоизмъ, отсутствіе знанія приличій.
На возраженіе, которое могутъ сдѣлать, что если бы женщина была равна мужчинѣ, то не могла бы съ начала міра переносить свое рабство и давно бы разбила свою цѣпь, Maria Desraismes отвѣчаетъ: «Почему такая масса людей позволяетъ руководить собою нѣсколькимъ лицамъ? Потому что человѣчествомъ владѣетъ лѣнь и оно кое-какъ приспособляется къ установленному порядку вещей, не имѣя большею частью достаточно энергія для постояннаго противодѣйствія». За всякою попыткой возстанія слѣдуетъ долгій періодъ реакціи. Но миражъ начинаетъ разсѣеваться. Опытъ вѣковъ, бѣдствія женщинъ и борьба за существованіе, наконецъ, великое дыханіе свободы, увлекающее народы, проповѣдь правъ, составляющихъ основу всякаго политическаго, соціальнаго и индивидуальнаго требованія, пробудили, наконецъ, женщину отъ ея сновидѣній. Безпристрастные мыслители давно начали понимать, что соціальныя неурядицы, волнующія общество, остановка прогресса, симптомы паденія могутъ быть слѣдствіемъ низкаго уровня развитія женщинъ. «Нашъ вѣкъ, — говоритъ авторъ, — откроетъ путь угнетенной половинѣ человѣческаго рода и позволитъ ей подняться до полнаго развитія своего существа».
«Руссо, — заключаетъ авторъ, — обладая громаднымъ талантомъ, посѣялъ только же заблужденій, сколько истинъ. По истины эти такого широкаго размаха, внесли такъ много свѣта въ человѣческіе умы, что, несмотря на слабости мыслителя и частнаго человѣка, онъ всегда будетъ имѣть права на благодарность человѣчества».
Таково въ общихъ чертахъ содержаніе интереснаго сборника Картаре. Мы не привели отзывовъ нѣкоторыхъ спеціалистовъ (наприм., музыкантовъ), любопытныхъ только для немногихъ читателей. Книга Картаре составляетъ одинъ изъ признаковъ того, что широкое и глубокое теченіе идей не заглушено въ современной Франціи практическимъ дѣломъ, что рядомъ съ заботами и даже преклоненіемъ передъ дѣйствительностью однихъ идетъ среди другихъ серьезное движеніе въ области идеальныхъ стремленій, и XVIII вѣкъ, осуждаемый одними мыслителями, высоко возносится другими, какъ вѣкъ разума и свободы.