1876.
правитьВяземскій П. А. Полное собраніе сочиненій. Изданіе графа С. Д. Шереметева. T. 7.
Спб., 1882.
I.
правитьЖуковскій не долго былъ въ Парижѣ: всего, кажется, недѣль шесть. Не за веселіемъ туда онъ ѣздилъ и не на радость туда пріѣхалъ. Ему нужно было тамъ ознакомиться съ книжными хранилищами, съ нѣкоторыми учеными и учебными учрежденіями и закупить книги и другія спеціальныя пособія, для предстоящихъ ему педагогическихъ занятій. Онъ былъ уже хорошо образованъ, умъ его былъ обогащенъ свѣдѣніями; но онъ хотѣлъ еще практически доучиться, чтобы правильно, добросовѣстно и съ полною пользою руководствовать ученіемъ, которое возложено было на отвѣтственность его. Собственные труды его, въ это такъ сказать приготовительное время, изумительны. Сколько написалъ онъ, сколько начерталъ плановъ, картъ, конспектовъ, таблицъ историческихъ, географическихъ, хронологическихъ! Бывало, придешь въ нему въ Петербургѣ: онъ за книгою и дѣлаетъ выписки, съ карандашемъ, кистью или циркулемъ, и чертитъ, и малюетъ историко-географическія картины, и такъ далѣе. Подвигъ, терпѣніе и усидчивость по истинѣ, не нашего времени, а Бенедиктинскіе. Онъ наработалъ столько, что изъ всѣхъ работъ его можно составить обширный педагогическій архивъ. Въ эти годы, вся поэзія его, вся поэзія жизни сосредоточилась, углубилась въ эти таблицы. Не даромъ-же онъ когда-то сказалъ:
«Поэзія есть добродѣтель!»
Сама жизнь его была вполнѣ выраженіемъ этого стиха. Зиму 1826 года провелъ онъ, по болѣзни, въ Дрезденѣ. Съ нимъ были братья Тургеневы Александръ и Сергѣй. Сей послѣдній страдалъ уже душевною болѣзнью, развившейся въ немъ отъ скорби, вслѣдствіе несчастной участи, постигшей брата его, Николая. Всѣ трое, въ Маѣ 1827 года, отправились въ Парижъ, гдѣ Сергѣй вскорѣ и умеръ.
Связь Жуковскаго съ семействомъ Тургеневыхъ заключена была еще въ ранней молодости. Безпечно и счастливо прожили они годы ея. Все, казалось, благопріятствовало имъ: успѣхи шли къ нимъ на встрѣчу, и они были достойны этихъ успѣховъ. Вдругъ разразилась гроза. Въ глазахъ Жуковскаго опалила и сшибла она трехъ братьевъ, трехъ друзей его. Одинъ осужденъ законами и въ изгнаніи. Другой умираетъ пораженный скорбью, но почти безсознательною жертвою этой скорби. Третій, Александръ, нѣжно-любящій братьевъ своихъ, хоронитъ одного и, по обстоятельствамъ служебнымъ и политическимъ, не можетъ ѣхать на свиданіе съ оставшимся братомъ, который, сверхъ горести утраты, могъ себя еще попрекать, что онъ былъ невольною причиною смерти любимаго брата. Жуковскій остается одинъ сострадателемъ, опорою и охраною несчастныхъ друзей своихъ.
Въ письмахъ своихъ къ Императрицѣ Александрѣ Ѳеодоровнѣ онъ живо и подробно описываетъ тяжкое положеніе свое. Онъ не скрываетъ близкихъ и глубокихъ связей, соединяющихъ его съ Тургеневыми. И должно замѣтить: дѣлаетъ онъ это не спустя нѣсколько лѣтъ, а такъ сказать по горячимъ слѣдамъ, въ такое время, когда непріятныя впечатлѣнія 14-го декабря и обстоятельствъ съ ними связанныхъ могли быть еще живѣе. И все это пишетъ онъ не стѣсняясь, ничего не утаивая, а просто отъ избытка сердца, и потому, что онъ знаетъ свойства и душу той, къ которой онъ пишетъ. Вообще переписка Жуковскаго съ Императрицею и Государемъ, когда время позволитъ ей явиться въ свѣтъ, внесетъ богатый вкладъ, если не въ офиціальныя, то въ личныя и нравственныя лѣтописи наши. «Нѣсть бо тайно еже не явится». Когда придетъ пора этому явленію, то что пока еще почти современно перейдеть въ область исторической давности, офиціальный Жуковскій не постыдить Жуковскаго-поэта. Душа его осталась чиста и въ томъ, и въ другомъ званіи. Пока можно сказать утвердительно, что никто не имѣлъ повода жаловаться на него, а что многимъ сдѣлалъ онъ много добра. Разумѣется, въ новомъ положеніи своемъ Жуковскй могъ изрѣдка имѣть и темныя минуты. Но когда-же и гдѣ и съ кѣмъ бываютъ вѣчно ясные дни? Особенно, такія минуты могли падать на долю Жуковскаго въ средѣ, въ которую нечаянно былъ онъ вдвинутъ судьбою. Впрочемъ не все тутъ было дѣломъ судьбы, или случайности. Призваніемъ своимъ на новую дорогу Жуковскій обязанъ былъ первоначально себѣ, то есть личнымъ своимъ нравственнымъ заслугамъ, дружбѣ и уваженію къ нему Карамзина и полному довѣрію Царскаго семейства къ Карамзину. Какъ-бы то ни было, онъ долго, если не всегда, оставался новичкомъ въ средѣ, опредѣлившей ему мѣсто при себѣ. Онъ вовсе не былъ честолюбивъ, въ обыкновенномъ значеніи этого слова. Онъ и при Дворѣ все еще былъ «Бѣлева мирный житель». Отъ него все еще пахло, чтобы не сказать благоухало, сельскою элегіей, которою началъ онъ свое поэтическое поприще. Но со всѣмъ тѣмъ, онъ былъ щекотливъ, иногда мнителенъ: онъ былъ цвѣтокъ «не тронь меня»; онъ иногда приходилъ въ смущеніе отъ малѣйшаго дуновенія, которое казалось ему неблагопріятнымъ, именно потому, что онъ не родился въ той средѣ, которая окружала и обнимала его, и что онъ былъ въ ней пришлый и такъ сказать чужеземецъ. Онъ, для охраненія личнаго достоинства своего, бывалъ до раздражительности чувствителенъ, взыскателенъ, можетъ быть, иногда и не кстати. Переписка его, въ свое время, все это выскажетъ и обнаружить. Но между тѣмъ и докажетъ она, что всѣ эти маленькія смущенія были мимолетны. Искренняя, глубокая преданность съ одной стороны, съ другой уваженіе и сочувствіе были примирительными средствами для скораго и полнаго возстановленія случайно или ошибочно разстроеннаго равновѣсія.
Мы выше уже сказали, что печальны и тяжки были впечатлѣнія, которыя встрѣтили Жуковскаго въ Парижѣ, въ этой всемірной столицѣ всѣхъ возможныхъ умственныхъ и житейскихъ развлеченій и приманокъ. Вотъ что писалъ онъ Императрицѣ:
Je passerai tout le mois de Juin à Paris; mais je sens que je ne profiterai pas autant de mon séjour, que je l’aurais pu faire avant notre malheur (т. е. смерти Тургенева). Говоря о собственномъ расположеніи своемъ въ эти дни грусти, онъ прибавляетъ: c’est comme une maladie de langueur, qui empêche de prendre aucun intérêt à ce qui tous entoure[1].
Между тѣмъ жизнь беретъ, или налагаетъ свое. Движеніе шумъ и блескъ жизни пробуждаютъ и развлекаютъ человѣка отъ горя. Онъ еще грустить, но уже оглядывается, слышитъ и слушаетъ. Внѣшніе голоса отзываются въ немъ. Жуковскій кое-что и кое-кого видѣлъ въ Парижѣ: и видѣлъ хорошо и вѣрно. Не смотря на не долгое пребываніе, онъ понялъ или угадалъ Парижъ. Онъ познакомился со многими лицами, между прочимъ, съ Шатобріаномъ, съ Кювье, съ философомъ и скромнымъ, но прекрасно-дѣятельнымъ филантропомъ Дежерандо. Но болѣе, кажется, сблизился онъ съ Гизо. Посредниками этого сближенія могли быть Александръ Тургеневъ и пріятельница Гизо, графиня Разумовская (иностранка). Впрочемъ самая личность Гизо была такова, что болѣе подходила къ Жуковскому, нежели многія другія извѣстности и знаменитости. Гизо былъ человѣкъ мысли, убѣжденія и труда: не рябилъ въ глаза блесками французскаго убранства. Онъ былъ серьезенъ, степененъ, протестанть вѣроисповѣданіемъ и всѣмъ своимъ умственнымъ и нравственнымъ складомъ. Первоначальное образованіе свое получилъ онъ въ Женевѣ. Землякъ его по городу Ниму, извѣстный булочникъ и замѣчательный и сочувственный поэтъ, Ребуль, говорилъ мнѣ: и по слогу Гизо видно, что онъ прошелъ чрезъ Женеву. Гизо былъ человѣкъ возвышенныхъ воззрѣній и стремленій, свѣтлой и строгой нравственности и религіозности. Среди суетливаго и лихорадочнаго Парижа, онъ былъ такое лицо, на которомъ могло остановиться и успокоиться вниманіе путешественника, особенно такого, какимъ былъ Жуковскій. Какъ политикъ, какъ министръ, почти управляющій Франціею, онъ могъ ошибаться; онъ ставилъ принципы, не въ мѣру выше дѣйствительности, а человѣческая натура и слѣдовательно человѣческое общество такъ несовершенно, такого слабаго сложенія, что грубая дѣйствительность, le fait accompli, совершившееся событіе налагаютъ свою тяжелую и побѣдоносную руку на принципы, на всѣ логическіе расчеты ума и нравственныя начала. Но проигравъ политическую игру, онъ за карты уже не принижался: онъ уединился въ своемъ достоинствѣ, въ своихъ литтературныхъ трудахъ, въ своей семейной и тихой жизни. Не то что бойкій и богатый блестящими способностями соперникъ и противникъ его по министерской и политической дѣятельности: тотъ также проигрался, но, находчивый и особенно искательный, онъ однакоже не могъ найти себѣ достойное убѣжище въ самомъ себѣ. Вертлявый, легко мѣняющій убѣжденія свои, онъ снова началъ играть по маленькой, чтобы отыграться и кончилъ тѣмъ, что связался съ политическими шулерами и опять доигрался до новаго проигрыша, до новаго паденія. Другія видныя лица въ Парижѣ, также не могли особенно привлечь Жуковскаго. Шатобріанъ, не смотря на свои геніальныя дарованія, былъ-бы для него слишкомъ напыщенъ и постоянно въ представительной постановкѣ. Поэтъ Ламартинъ, тогда еще не политикъ, не рушитель старой Франціи и не рѣшитель новой, былъ какъ-то сухъ, холоденъ и чопоренъ. По крайней мѣрѣ таковымъ показался онъ мнѣ, когда позднѣе познакомился я съ нихъ. Малыя сношенія мои, также позднѣ;е, съ Гизо были однакоже достаточны, чтобы объяснить и оправдать въ глазахъ моихъ сочувствіе къ нему Жуковскаго.
ІІ.
правитьМы сказали выше, что Жуковскій, хотя и мимоходомъ, но ясно и вѣрно разглядѣлъ Парижъ. Выберемъ нѣкоторыя отмѣтки изъ дневника его.
Камера депутатовъ. Равель, предсѣдатель, благородная, красивая наружность. Предсѣдательствуетъ съ большимъ достоинствомъ и отмѣннымъ навыкомъ. Засѣданіе было не весьма интересно. Взошелъ на каѳедру Себастьяни. Онъ ужасно декламировалъ и декламируя горячился. Il perle eu acteur. Отъ непривычки къ дебатамъ (преніямъ) французы видятъ въ трибунѣ сцену, въ себѣ актеровъ, а въ посѣтителяхъ партеръ. Нѣтъ ничего столь мало убѣдительнаго, какъ пышное краснорѣчіе. Одна ясность, одно краснорѣчіе положительное и самобытное (l'énoqeente des choses), одно вдохновеніе вспыхнувшее разомъ и неподготовленное, могутъ произвести дѣйствіе и, что называется, de l’effet. Тѣ же недостатки, которые господствуютъ въ палатѣ депутатовъ, поражаютъ васъ и въ театрѣ. Съ другой стороны, казалось-бы, что французы рождены для публичныхъ преній. Никто не ловитъ на лету такъ легко, какъ французъ, каждую мысль, каждое слово. Я это часто замѣчаю на улицѣ. Спросишь прохожаго о чемъ нибудь: тотчасъ готовъ отвѣтѣ самый короткій, ясный и приличный. Les Franèais pourraient être très-éloquente, si le désir de produire de l’effet ne détruisait pas l’effet (Французы могли-бы быть очень краснорѣчивы, еслибъ желаніе метить на эффектъ не убивало эффекта)". Замѣчаніе остроумное и глубоко-вѣрное.
Далѣе: «Сей даръ быстрой понятливости и живой воспріимчивости составляетъ главную вринадлежность характера ихъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ ихъ недостатковъ. Натура, при этомъ, какъ будто лишила ихъ потребности углубляться въ предметы, потому что они такъ легко постигаютъ и схватываютъ ихъ. Надобно имѣть большой навыкъ слушать и удерживать въ памяти слышанное, чтобы съ пріятностью слѣдовать за дебатами. Я очень многаго не слыхалъ, многаго и не слушалъ, а смотрѣлъ на слушающихъ. Изъ министровъ были Виллель, Корбьеръ, Пэроне и Шаброль. На сторонѣ; министровъ большинство. Но не смотря на то, во время засѣданій, имъ крѣпко достается: въ глаза судятъ ихъ безъ пощады. Эти часы должны быть для нихъ тяжелы; но, кажется, они къ этой пыткѣ уже привыкли».
«Несмотря на свой Гасконскій выговоръ, Виллель говоритъ пріятно, ибо просто, и рѣдко позволяетъ себѣ фразы. Его антагонистъ (Гидъ-де-Нёвиль) горячился какъ ребенокъ».
«Бенжаменъ Констанъ напоминаетъ Фридриха[2]. Прекрасный профиль, худощавъ, нѣсколько неуклюжъ, говориъ безъ претензіи, но хорошо, ибо также не дѣлаетъ фразъ».
«Былъ у Дежерандо. Онъ живетъ въ глухомъ переулкѣ. Горница, въ которой мы были, весьма небольшая; стѣны покрыты рисунками видовъ изъ Италіи. Есть и картины, между коими особенно замѣтны Волхвы и Святое Семейство Перужжіо». (Жуковскій былъ страстный любитель и хорошій знатокъ живописи. Эта любовь встрѣчается и сильно отзывается въ поэзіи его: живописное выраженіе его всегда вѣрно и превосходно) «На столѣ стоить прекрасный бюстъ хозяина, работы Кановы, и бронзовый Наполеона, также Кановы. Дежерандо, лицо добраго философа. Нѣсколько разсѣянъ и задумчивъ, привлекательной внѣшности. Онъ повелъ насъ въ школу глухонѣмыхъ. Пробыли въ ней слишкомъ короткое время: съ охотою Тургенева (Александра) торопиться нельзя ничего видѣть и слышатъ. Вотъ въ какомъ порядкѣ устроиваются отношенія между наставниками и воспитанниками. Начальныя основанія: языкъ движеній и соединеніе понятій съ письменными знаками. Сами воспитанники выдумываютъ свои знаки. Понятія о временахъ: знакъ рукою впередъ — будущее; знакъ рукой предъ собою — настоящее; знакъ рукою за себя — прошедшее. Въ высшихъ классахъ сами воспитанники помогаютъ учителямъ и служатъ монитерами. Но, что меня наиболѣе поразило, то была дѣвушка глухонѣмая отъ рожденія и ослѣпшая на 13-мъ году. Теперь ей болѣе 13-ти лѣтъ. Въ этомъ состояніи полнаго одиночества, она не только сохранила первыя воспоминанія, но и пріобрѣла новыя понятія. Она счастлива внутреннею жизнью, которая вся религіозная. Правда, она окружена такими людьми, которые могутъ съ нею выражаться посредствомъ осязанія и которымъ можетъ она знаками сообщать мысли свои и отвѣты. Дежерандо взялъ ее за руку. Она его узнала въ минуту и выразила знаками, положивъ руку на сердце, что это онъ. Спросили, любитъ ли ее Дежерандо. Она отвѣчала утвердительно и прибавила, что сама очень любитъ его. Я взялъ ее за руку. Спросили: кто? Она отвѣчала, что не знаетъ. Знаками сказали, что я учитель Великаго Князя Наслѣдника Русскаго престола. Она поняла. — Спрашивается: что бы она была, есть-ли бы не пользовалась 13 лѣтъ зрѣніемъ? Теперь предметы имѣютъ для нея нѣкоторую форму; тогда эту форму сообщило бы ей воображеніе. Они не были бы сходны. съ существеннымъ; но все каждый предметъ имѣлъ бы свой отдѣльный, ясный знакъ, и все бы могъ существовать языкъ для выраженія мысля, ощущенія: ибо языкъ есть выраженіе внутренней жизни и отношеній къ внѣшнему. Здѣсь торжествуетъ душа».
«Былъ на лекціи Вильменя. Превосходно о Генріадѣ и эпопеѣ. Ораторъ говорилъ о другихъ эпическихъ поэтахъ, представляя ихъ исторію и исторію ихъ генія: изобразилъ то чѣмъ Вольтеръ не былъ и то чѣмъ онъ былъ. Превосходное изображеніе Данте и Вамоэнса. Сравненіе Вольтера съ Лукианомъ (Латинскій поэтъ, авторъ поэмы: Фарзалія). Вильмень говоритъ: эпическая поэма есть выраженіе мысли всего народа, цѣлой эпохи и вмѣстѣ съ тѣмъ, высшее твореніе великаго генія. Происхожденіе Генріады не вѣкъ Генриха IV, а Вольтеровъ вѣкъ».
«Поутру писалъ къ Императрицѣ. Обѣдалъ у Гизо. — Французы умѣютъ схватывать смѣшное и выражать его. Они этимъ наслаждаются. Мистификація есть важное дѣло для Француза, но онъ незлостно-насмѣшливъ (malicieux). У насъ десятой части нельзя того сдѣлать, что дѣлаютъ здѣсь, не бывъ осмѣяннымъ». (Разумѣется, Жуковскій говорить здѣсь не о нравственныхъ поступкахъ, а объ ежедневныхъ явленіяхъ жизни: chez nous on cherche а tourner en ridicule. Ici on est bienveillant: on n’attaque que la prétention). Вотъ также вѣрная и схваченная на лету замѣтка.
Паряжъ самый гостепріимный, снисходительный городъ. Хозяева даютъ гостямъ полную волю жить какъ угодно и дѣлать что угодно. Не то что въ Англіи и особенно въ Лондонѣ. Парижъ издавна такое скопище иностранцевъ и заѣзжихъ, что онъ успѣлъ ко всѣмъ и ко всему приглядѣться. Послѣ Лондона, едва-ли не Петербургъ самый взыскательный и самовластительный городъ. Мы иностранцевъ любимъ и во многомъ подражаемъ имъ, простой народъ также къ нимъ привыкъ; но мы вообще готовы подсмѣивать ихъ, во всѣхъ обычаяхъ и повадкахъ, которые еще не успѣли у насъ обрусѣть и получить право гражданства. Французъ человѣкъ веселый; Русскій насмѣшливый. Французъ иногда осмѣиваетъ, но потому, что онъ смѣется; Русскій смѣется потому, что онъ осмѣиваетъ. Но пойдемъ опять вслѣдъ за Жуковскимъ.
«Поутру въ засѣданіи полиціи исправительной (police correctionnelle). Дѣло студентовъ медицины. Предсѣдатель Дюфуръ. Вопросы неясные и сбивчивые. Тонъ грубый. Образъ разспросовъ очень пристрастенъ. Неприличіе смѣшивать политическое съ полицейскимъ. Краснорѣчіе Французовъ всегда тенденціозно».
Жуковскій въ Парижѣ усердно посѣщалъ театры. Онъ вообще любилъ театръ, а въ Парижѣ театръ болѣе, чѣмъ гдѣ-нибудь способствуетъ изученію народа, нравовъ, обычаевъ, уровня умственныхъ и духовныхъ силъ и свойствъ современнаго общества. Сказано было, что литтература выраженіе общества; это такъ, но не вполнѣ и не всегда. Театръ скорѣе имѣетъ право присвоить себѣ это опредѣленіе. Литтература говорить, драма дѣйствуетъ. Литтература картина, театръ зеркало. Это особенно примѣняется къ Парижу. Въ старину, Расинъ геніально выразилъ царствованіе Людовика XIV-го съ пышностью его, рыцарствомъ, поклоненіемъ женщинъ, со всею его царедворческою обстановкою. Въ вѣкъ Вольтера драма была преимущественно философическая. Нынѣ Корнели, Расины, Мольеры не родятся. Есть таланты въ обращеніи, но эти монеты до потомства не дойдутъ: онѣ не обратятся въ медали. Нѣтъ уже классическаго чекана, а романтическаго и не бывало. Драмы В. Гюго пародія на романтизмъ. Парижскій театръ нынѣ есть что-то въ родѣ café chantant. А между тѣмъ все Парижское народонаселеніе живетъ утромъ политическими журналами, а вечеромъ спектаклями. Одинъ изъ главныхъ представителей нынѣшняго театра, Дюма-сынъ, все вертится около женщинъ полусвѣта, или полумрака, и около седьмой заповѣди. И не такъ, какъ дѣлали старики добраго минувшаго времени, чтобы посмѣяться и поповѣсничать, а съ доктринерскою важностью, съ тенденціозностью, съ притязаніями на ученье новой нравственности. Уморительно-скучно въ исполненіи: уморительно смѣшно въ преднамѣреніи.
Вотъ нѣкоторыя театральныя выдержки изъ дневника Жуковскаго. Кажется, чуть-ли не въ первый день пріѣзда его былъ онъ во Французской оперѣ. "Давали La prise de Corinthe, оперу Pocсини. Музыка оперы прекрасная, но не новая: все слышанное въ другихъ операхъ его. Пѣніе Французовъ, послѣ Итальянцевъ, кажется крикомъ; въ ихъ пѣніи болѣе декламаціи: все что мелодія — крикъ. Но я слушалъ съ удовольствіемъ пѣвца Нурри. Въ игрѣ Французовъ вообще замѣтно желаніе, производить эффектъ жестами и ихъ разнообразіемъ. У Нѣмцевъ иногда слишкомъ явное стараніе рисоваться, но игра ихъ вообще проще. Французы скрываютъ свое кокетство лучше, но за то они безпрестанно на сценѣ. «Все картина».
«Балетъ Joconde. Танцы прелестны, но болѣе всего апплодируютъ сильнымъ прыжкамъ».
«Во Французскомъ театрѣ Адамитъ и Зенобія (трагедія старика Кребильона, переведенная у насъ, кажется, Висковатовымъ: „Висковатый предъ Кребильономъ виноватый“, сказалъ во время оно В. Л. Пушкинъ). Трагедія теперь въ упадкѣ. Дюшенуа произвела надо мною непріятное впечатлѣніе. Она старуха. И не могу вообразить, чтобы когда-нибудь могла быть великою актрисою». (Мнѣніе Жуковскаго не соглашается здѣсь съ общимъ Парижскимъ и почти Европейскимъ мнѣніемъ. Дюшенуа не красива была собою, а между тѣмъ, по отзыву многихъ соперничала съ красавицею Жоржъ, и въ нѣкоторыхъ роляхъ даже побѣждала ее. Жуковскій въ молодости былъ поклонникомъ актрисы Жоржъ, во время бытности ея въ Москвѣ. Можетъ быть, не хотѣлъ онъ и не могъ измѣнить своимъ прежнимъ впечатлѣніямъ и воспоминаніямъ). «Да, въ трагедіяхъ Французскихъ нельзя быть актеромъ (то-есть дѣйствующимъ лицомъ, хотѣлъ сказать Жуковскій). Все дѣло состоитъ въ декламаціи стиховъ, а не въ изображеніи всего характера съ его нюансами, ибо такихъ характеровъ нѣтъ въ трагедіяхъ Французскихъ. Ихъ лица суть не что иное, какъ представители какой-нибудь страсти. Какъ въ басняхъ левъ представляетъ мужество, тигръ жестокость, лисица хитрость, такъ, напримѣръ, Оросманъ, Ипполитъ, Орестъ представляютъ любовь въ рѣзвыхъ выраженіяхъ; но характеръ человѣка тутъ не видѣнъ. Отъ этого великое однообразіе въ піесахъ и въ игрѣ актеровъ. Актеръ долженъ много творить отъ себя, чтобы дать своей ролѣ что-нибудь человѣческое. Таковъ былъ одинъ Тальма. За трагедіей слѣдовала забавная комедія: Le jeune mari. Въ комедіи Французы не имѣютъ соперниковъ. Удивительный ensemble».
Нельзя вниманію не остановиться на мѣткомъ и бѣгломъ, но глубоко обдуманномъ сужденіи о Французскомъ театрѣ вообще и о Французской трагедіи въ особенности. Какъ жарь, что Жуковскій не имѣлъ времени или охоты посвятить себя трудамъ и обработкѣ критики. Изъ него вышедъ бы первый, чтобы не сказать единственный учитель нашъ въ этой важной отрасли литтературы, которая безъ нея почти мертвый, или неоцѣненный капиталъ.
«Меропа. Засталъ послѣднюю сцену и не пожалѣлъ. M-lle Duchenois не говорить моему сердцу. Дебютантъ Varié (кажется, такъ, въ рукописи не хорошо разберешь) въ ролѣ Эгиста — несносный крикунъ. За то и партеръ безъ вкуса. Апплодируютъ тому, что надобно освистывать. Исмена была какъ бѣшеная въ описаніи того, что происходило во храмѣ, что совершенно противно натурѣ. А партеръ все-таки хлопаетъ, ибо каждый стихъ отдѣльно былъ выраженъ съ пышностью. Франція не имѣетъ трагедіи; она во гробѣ съ Тальмою: онъ одинъ оживлялъ пустоту и сухость напыщенныхъ Французскихъ трагедій». О Тальмѣ Жуковскій говоритъ на основаніи общихъ отзывовъ и сужденій о превосходной и новыми понятіями обдуманной игрѣ этого актера. Застать его онъ уже не могъ: Тальма умеръ въ 1826 году.
Возвращаясь къ несочувственнымъ впечатлѣніямъ Жуковскаго, скажу и я, по воспоминаніямъ молодости, что игра актрисы Дюшенуа могла и не нравиться Жуковскому, особенно въ ролѣ Меропы, потому что m-lle Georges была великолѣпна именно въ этой ролѣ.
Хотя и не совсѣмъ кстати, а не могу утерпѣть, не передать здѣсь одно преданіе. Одна Московская барыня, восхваляя Жоржъ, говорила, что особенно поражена она была вдохновеніемъ и величавостью ея, когда въ ролѣ Федры сказала она:
«Давали La dame blanche. Музыка Боельдье прелестная, но піеса глупая».
«Театръ Федо, L’amant jaloux. Музыка Гретри. (Представленная въ первый разъ въ 1778 г.). Музыка еще не устарѣла». ,
«Въ Théâtre Franèais. Le Cid. Почтенный старикъ Корнель. Простота и сила его стиховъ. Нѣтъ характера. Одни отрывки. Всѣ говорятъ по-очереди. Многое прекрасно, часто не къ мѣсту. Послѣ комедія: Les trois quartiers. Простодушіе Жоржеты, благородная вѣжливость графини, пошлость негоціанта, безцеремонность банкира (ton dégagé), пошлость и плоскость выскочки (parvenu), гибкость прихлебателя (la souplesse du parasite), все было выражено въ совершенствѣ. Смотрѣть и слушать истинное наслажденіе».
Этимъ заключимъ мы выдержки изъ Парижскаго дневника Жуковскаго. Разумѣется, видѣлъ онъ все, что только достойно вниманія: библіотеки, музеи, картинныя галлереи; тутъ онъ съ любовью смотритъ и записываетъ все, что видѣлъ — зданія, храмы различныя учрежденія и проч. Дневникъ его не систематическій и не подробный. Часто отмѣтки его просто колья, которые путешественникъ втыкаетъ въ землю, чтобы означить пройденный путь, если придется ему на него возвратиться, или заголовки, которыя записываетъ онъ для памяти, чтобы послѣ на досугѣ развить и пополнить. Можетъ статься, Жуковскій имѣлъ намѣреніе собрать когда нибудь замѣчанія и впечатлѣнія свои и составить изъ нихъ нѣчто цѣлое. Не рѣдко встрѣчаются у него отмѣтки такого рода: «у Свѣчиной: разговоръ о Пушвинѣ». «Съ Гизо о Французскихъ мемуарахъ». Туть-же: «Онъ вызвался помочь мнѣ въ пріисканіи и покупкѣ книгъ». «Разговоръ о политическихъ партіяхъ: крайняя лѣвая сторона подъ предводительствомъ Лафайета, Лафита, Бенжаменъ-Констана. Крайняя правая сторона: аристократія согласна сохранить хартію, но съ измѣненіями. За республику большая часть стряпчихъ, адвокатовъ, врачей, особенно въ провинціи».
Иногда ограничивается онъ именными списками. Напримѣръ:
«Обѣдъ у посла. Комната съ Жераровыми амурами (Gérard знаменитый Французскій живописецъ). Портретъ Государя Доу. Великолѣпний обѣдъ. Виллель, Дамасъ, Корбьеръ, Клермонъ-Тоннеръ, Талейранъ, фельдмаршалъ Лористонъ, папскій нунцій, весь дипломатическій корпусъ; изъ Русскихъ: Чичаговъ, Кологривовъ (брать князя Александра Николаевича Голицына), князь Лобановъ (вѣроятно извѣстный нашъ библіофилъ и собиратель разныхъ коллекцій), Дивовъ, князья Тюфякинъ, Долгоруковъ, графъ Потоцкій».
Жуковскій не лѣнивъ былъ сочинять, но писать былъ лѣнивъ, напримѣръ, письма. Работа, рукодѣлье писанія были ему въ тягость. Сначала велъ онъ дневникъ свой довольно охотно и горячо; но позднѣе этотъ трудъ потерялъ прелесть свою. Замѣтки его стали короче, а иногда и однословны. Это очень понятно. Кажется, надобно имѣть особенное сложеніе, физическое и нравственное, совершенно особую натуру, чтобы постоянно и акуратно вести свой дневникъ, изо дня въ день. Не каждый одаренъ свойствомъ пріятеля Жуковскаго, Александра Тургенева: этотъ прилежно записывалъ каждый свой шагъ, каждую встрѣчу, каждое слово имъ слышанное. Къ нему также примѣняется мѣткое слово Тютчева о другомъ нашемъ любознательномъ и методическомъ пріятелѣ: «Подумаешь, что Господь Богъ поручилъ ему составить инвентарій мірозданія». Въ журналахъ-фоліантахъ, оставленныхъ по себѣ Тургеневымъ, вѣроятно можно было-бы отыскать много поясненій и пополненій въ краткому дневнику Жуковскаго.
Выписываемъ еще одну замѣтку, которая не вошла въ рамы вышеприведенныхъ выдержекъ; но она, кажется, довольно оригинальна.
«Палерояль есть нѣчто единственное въ своемъ родѣ. Это образчикъ всей Французской цивилизаціи, всего Французскаго характера. Взгляни на афиши и познакомишься съ главными нуждами и сношеніями жителей; взгляни на товары — получишь понятіе о промышленности; взгляни на встрѣчающихся женщинъ и получишь понятіе о нравственной физіономіи. Колонны Палерояля, оклеенныя афишами, могутъ познакомить съ Парижемъ. Удивительное искусство привлекать вниманіе размѣщеніемъ товаровъ и даже наклейкою афишъ».
Совершенно вѣрно и понынѣ. Французы мастера хозяйничать и устраиваться дома. Они, кажется, вѣтренны; но порядокъ у нихъ, часто ими разстроиваемый, снова и скоро возстановляется, по крайней мѣрѣ въ вещественномъ, внѣшнемъ отношеніи. Послѣ Іюльской революціи 30-го года, Пушкинъ говорилъ: «Странный народъ! Сегодня у нихъ революція, а завтра всѣ столоначальники уже на мѣстахъ, и административная махина въ полномъ ходу».
Поговорка: товаръ лицемъ продается, выдумана у насъ, но обращается въ дѣйствительности у Французовъ. Въ торговлѣ примѣняется она у насъ только уъ обману и въ надувательству; но вообще она мертвая буква. Мы и хорошее не умѣемъ приладить къ лицу. О худомъ и говорить нечего: мы не только не способны скрасить его, а еще угораздимся показать его хуже, чѣмъ оно есть.
Быть въ Парижѣ, посѣщать маленькіе театры и не затвердить нѣсколько каламбуровъ, дѣло не сбыточное. Вотъ и ихъ занесъ нашъ путешественникъ въ свой дневникъ. Для соблюденія строгой точности и мы впишемъ ихъ въ свои выдержки.
Въ комедіи: Глухой или полная гостинница, актеръ спрашиваетъ:
Que font les vaches à Paris? —
Des vaudevilles (des veaux de ville).
Quel est l’animal le plus âgé? —
Le mouton, car il est laine.
(Laine, шерстистый).
Жуковскій не пренебрегалъ этими глупостями. И самъ бывалъ въ нихъ искусникъ.
Теперь заключимъ переборку нашу выпискою, въ которой показывается не Парижскій Жуковскій, а просто человѣкъ. Вся замѣтка не многословная, но знаменательная и характеристическая:
«Споръ съ Тургеневым и моя безсовѣстная вспыльчивость».
За что былъ споръ, неизвѣстно; но по близкому знакомству съ обоими, готовъ я поручиться, что задирщикомъ былъ Тургеневъ. Жуковскій, въ увлеченіи пренія, иногда горячился; но Тургеневъ, безъ прямой горячности въ спорѣ, позволялъ себѣ сознательно и умышленно быть иногда задорнымъ и колкимъ. Онъ, какъ будто, признавалъ эти выходки принадлежностями и обязанностями независимаго характера. Эта стычка между пріятелями не могла, разумѣется, оставить по себѣ злопамятные слѣды. Но покаяніе добраго и мягкосердаго Жуковскаго въ безсовѣстной вспыльчивости невольно напоминаетъ мнѣ басню Лафонтена, въ переводѣ Крылова: Моръ Зеѣрей. Смиренный и совѣстливый Волъ кается: «Изъ стога у попа я клокъ сѣнца стянулъ».
Теперь придется и мнѣ сдѣлать предъ читателемъ маленькую исповѣдь, какъ для очистки своей совѣсти, такъ въ особенности для очистки Жуковскаго. Нѣкоторыя изъ бѣглыхъ замѣтокъ его писаны на Французскомъ языкѣ. Впрочемъ ихъ немного. Не знаю, какъ и почему, въ работѣ моей, переводилъ я ихъ иногда на бѣло по-русски. Нечего и говорить, что я строго держался смысла подлинника; но, вѣроятно, выражалъ я этотъ подлинникъ не такъ, какъ-бы выразилъ его самъ Жуковскій. Въ томъ нижайше каюсь. Дневникъ Жуковскаго кое-гдѣ иллюстрированъ рисунками или набросками пера его: такъ, напримѣръ Théatre Franèais и другіе очерки, которые трудно разобрать. Вообще Жуковскій писалъ, хотя и некрасиво, но четко, когда прилагалъ къ тому стараніе; но про себя писалъ онъ часто до невозможности неразборчиво.
- ↑ Т. е. я проведу весь іюнь мѣсяцъ въ Парижѣ, но чувствую, что пребываніемъ моимъ я не воспользуюсь, какъ бы я это сдѣлалъ до нашего несчастія. Это въ родѣ разслабляющей болѣзни, которая не дозволяетъ принимать какое нибудь участіе въ томъ, что дѣлается вокругъ.
- ↑ Т.-е. живописца Фридриха, которому Жуковскій покровительствовалъ.