Жители планетъ
правитьВыраженiе Гегеля имѣетъ глубокое значенiе, и можетъ быть мнѣ удастся уяснить его для читателя настоящей статьи. Но, что бы ни говорили Гегель и вся философiя, не будетъ ли правъ тотъ, кто не станетъ вовсе читать настоящей статьи? Какое намъ дѣло до жителей планетъ? Къ чему разсуждать о существахъ, о которыхъ мы не можемъ имѣть точныхъ свѣдѣнiй, съ которыми не можемъ войдти ни въ какiя сношенiя и отъ которыхъ ни въ какомъ случаѣ намъ не можетъ быть ни тепло ни холодно? Не лучше ли обратить все вниманiе на наши обстоятельства въ сей земной юдоли, о которыхъ мы и безъ того часто разсуждаемъ мало и плохо?
Возраженiя справедливыя. Разсужденiя о жителяхъ планетъ дѣйствительно могутъ показаться развратнымъ поползновенiемъ мыслей, какъ выражался еще старикъ Добантонъ. Но здѣсь является важное затрудненiе. Конечно для всякаго человѣка существуютъ предметы, до которыхъ ему нѣтъ дѣла; но если рѣшать этотъ вопросъ, то нужно уже рѣшать его правильно и систематически; нужно опредѣлить совершенно строго, до чего человѣку должно быть дѣло и до чего ему не должно быть никакого дѣла. Очевидно вопросъ до такой степени сложный и запутанный, что едвали кто-нибудь рѣшится похвалиться, что нашолъ его рѣшенiе.
Если же кто, не замѣтивъ трудности, питаетъ убѣжденiе, что обладаетъ рѣшенiемъ этого вопроса, то мы такихъ людей не любимъ; потомучто вслѣдствiе этого у нихъ развивается такое расположенiе ума, что они становятся невыносимы, какое бы прекраснѣйшее сердце ни имѣли.
Дѣло въ томъ, что по счастiю или несчастiю, но только человѣкъ, говоря словами Добантона, развратенъ по самой своей природѣ, т. е. ему до всего есть дѣло. Въ этомъ заключается его странность и особенность, которая, какъ легко понять, причинила ему не мало бѣдъ и хлопотъ; но она есть его существенная, коренная принадлежность и можетъ даже служить для его опредѣленiя. Человѣкъ есть существо такъ сказать легкомысленнѣйшее въ цѣломъ мiрѣ, именно существо, которому до всего есть дѣло.
Вотъ почему отъ древнѣйшихъ временъ человѣкъ постоянно и даже съ особеннымъ любопытствомъ обращался къ задачамъ, по видимому имѣющимъ къ нему самое далекое отношенiе, какое только возможно. Таковы вопросы о началѣ и концѣ мiра: въ нихъ человѣкъ отрывается отъ настоящаго и устремляется умомъ въ отдаленнѣйшее прошедшее и отдаленнѣйшее будущее. Точно таковъ же и вопросъ о планетныхъ жителяхъ. Съ тѣхъ поръ какъ была открыта истинная природа небесныхъ тѣлъ, мысль человѣческая не могла оторваться отъ ихъ загадочнаго мiра, отъ ихъ далекихъ и недоступныхъ обитателей. Величайшiе умы послѣднихъ вѣковъ внесли свои имена въ исторiю мнѣнiй о жителяхъ планетъ. О нихъ говорили Кеплеръ, Гюйгенсъ, Лейбницъ, Вольтеръ, Фонтенель, Кантъ и проч.
Конечно авторитеты намъ не страшны; мы такъ увѣрены въ наклонности къ заблужденiямъ человѣческаго ума вообще, и въ способности къ открытiю истины нашего ума въ особенности, что безъ большихъ затрудненiй назовемъ пустыми фантазiями и вздоромъ мысли какого угодно авторитета. Другими словами — мы, такъ или иначе признаемъ себя умами, равноправными со всякимъ другимъ умомъ; худо или хорошо, но мы сами судимъ и рѣшаемъ всякой вопросъ и признаемъ за собою власть перевершить всякое дѣло, кѣмъ бы оно прежде повершено ни было. И слѣдовательно кто бы ни говорилъ о жителяхъ планетъ, можетъ быть мы сочтемъ за болѣе благоразумное — молчать.
Молчанiе есть мудрость тѣхъ, кому нечего говорить. Мудрость эта не постыдная и не маловажная; потомучто она требуетъ умѣнья ясно отличать дѣйствительную мысль отъ всего другого, что бродитъ въ головѣ. Но вовсе молчать нельзя, а молчать объ одномъ и говорить о другомъ — очень опасно; потомучто не проговориться нѣтъ никакой возможности. Выразивъ опредѣленное мнѣнiе о какихъ-нибудь предметахъ, мы вмѣстѣ съ тѣмъ неизбѣжно опредѣлимъ взглядъ нашъ на другiе предметы, о которыхъ повидимому умолчали самымъ тщательнымъ образомъ.
Что касается до жителей планетъ, то я надѣюсь убѣдить читателя, что не говорить о нихъ рѣшительно невозможно. Многiе великiе ученые, изъ похвальной осторожности, не говорили о нихъ ни слова; но осторожность пропала даромъ, потомучто они рѣшились при этомъ имѣть такiя мнѣнiя, которыя сейчасъ показываютъ, какъ они думали о планетныхъ жителяхъ.
Такъ напримѣръ великiй изъ великихъ знатоковъ неба — Лапласъ почти ничего не говоритъ объ обитателяхъ свѣтилъ. Строгiй математикъ, скептикъ и матерiалистъ, онъ любилъ разсуждать точно и признавалъ вполнѣ истинною одну математику. Между тѣмъ въ своей знаменитой книгѣ — изложенiе системы мiра, въ концѣ, онъ не удержался и сдѣлалъ нѣсколько не-математическихъ соображенiй. Вотъ они:
«Астрономiя, по достоинству своего предмета и по совершенству своихъ теорiй, есть прекраснѣйшiй изъ всѣхъ памятниковъ человѣческаго ума, подвигъ, приносящiй ему наибольшую честь. Увлеченный обманомъ чувствъ и своего самолюбiя, человѣкъ долгое время смотрѣлъ на себя, какъ на средоточiе движенiя свѣтилъ, и суетная гордость его была наказана ужасомъ, который они ему внушали. Наконецъ многолѣтнiе труды расторгли завѣсу, скрывавшую отъ его взоровъ систему мiра. Тогда онъ увидѣлъ, что находится на планетѣ, почти незамѣтной въ солнечной системѣ, которая сама, не смотря на свое громадное протяженiе, есть не болѣе, какъ ничтожная точка въ безконечности пространства. Великiя слѣдствiя, къ которымъ привело его это открытiе, легко могутъ вознаградить его за ту степень, на которую оно низвело землю; его собственное величiе доказывается чрезмѣрною малостiю основанiя, послужившаго ему для измѣренiя небесъ.»
«Будемъ тщательно сберегать, постараемся увеличить это сокровище высокихъ познанiй, отраду мыслящихъ существъ. Они оказали важныя услуги мореплаванiю и географiи; но величайшее ихъ благодѣянiе заключается въ томъ, что они разсѣяли страхъ, внушаемый небесными явленiями, и искоренили заблужденiя, порожденныя незнанiемъ нашихъ истинныхъ отношенiй къ природѣ, страхъ и заблужденiя, которые тотчасъ же возникли бы снова, если бы угасъ свѣточь наукъ.»
Съ перваго взгляда эти слова кажутся не болѣе, какъ невинною похвалою астрономiи. Говорить о пользѣ наукъ повидимому есть дѣло позволительное и отнюдь не дерзкое; а между тѣмъ посмотрите, куда это завело Лапласа. Почему онъ думаетъ, что предметъ астрономiи имѣетъ высокое достоинство? Не говоря о человѣкѣ, самое простое животное или растенiе выше всякой планеты и всякой звѣзды, если подъ планетою и звѣздою разумѣть только безжизенную глыбу. Величина не есть достоинство; ея нельзя принимать за величiе. Астрономiя, говоритъ Лапласъ, открыла человѣку истинную систему мiра. Значитъ ли это, что она способствовала постиженiю сущности мiра? Нисколько. Прежде думали, что земля неподвижна, а свѣтила движутся около нея; потомъ нашли, что скорѣе можно принять солнце за неподвижное и что земля около него движется. Чтоже тутъ важнаго? Вмѣсто одного движенiя нужно принять другое — и больше ничего.
Въ самомъ дѣлѣ, вѣдь астрономiя не доказала, что солнце совершеннѣе, лучше, выше, достойнѣе земли; она доказала только, что оно больше земли. Если человѣкъ, принимая землю за неподвижную, только по суетной гордости могъ считать это за ея достоинство и преимущество, то по какому же праву просвѣщенный астрономъ считаетъ солнце выше только за то, что не оно ходитъ вокругъ земли, а земля около него? Со стороны солнца было бы не простительнымъ увлеченiемъ самолюбiя считать себя выше только потому, что около него вертятся планеты.
Точно такъ нельзя согласиться и съ тѣмъ, будто бы астрономiя открыла малость земли. Такое открытiе рѣшительно невозможно. Лапласъ прямо говоритъ, что земля мала въ сравненiи съ безконечностiю пространства. Но спрашивается, что же можетъ быть велико въ сравненiи съ этою безконечностiю? Какимъ образомъ великiй математикъ могъ упустить изъ вида, что великость и малость суть понятiя относительныя и что въ сравненiи съ безконечностiю нѣтъ ничего ни великаго ни малаго? Если бы наша земля занимала все пространство солнечной системы, то и тогда она была бы, по словамъ самого Лапласа, незамѣтною точкою въ мiрозданiи. Слѣдовательно вообще, какое бы протяженiе ни занимала земля, она никогда не могла бы быть великою. Лапласъ намекаетъ на то, что будто бы земля представляетъ недостаточно-широкое основанiе для измѣренiя небесъ. Но спрашивается, какое же основанiе было бы достаточно-велико? Опять нужно сказать — небеса неизмѣримы, и слѣдовательно никакая мѣрка не была бы какъ разъ впору для ихъ измѣренiя. Скорѣе наоборотъ — изъ того, что мы, сидя на землѣ, успѣли измѣрить небо, совершенно ясно, что земля для этого достаточно велика. Вообще же о землѣ никакъ нельзя сказать, велика ли она, или мала. Если мы не станемъ ея мѣрить совершенно негоднымъ аршиномъ — безконечностiю, а поищемъ другой мѣры, то весьма легко можетъ оказаться, что земля имѣетъ надлежащую величину. Тѣ, которые писали о жителяхъ планетъ, всегда полагали, что должно быть нѣкоторое отношенiе между величиною планеты и величиною ея обитателей. Если мы станемъ разсматривать землю съ этой же точки зрѣнiя, то найдемъ, что она достаточно велика въ отношенiи къ человѣческому росту. Людямъ на землѣ просторно, и человѣчество до сихъ поръ не могло пожаловаться на то, что ему мало мѣста. Что же касается до будущаго, то и за него трудно приходить въ особенный страхъ. Три, четыре тысячи милльоновъ легко помѣстятся на земномъ шарѣ, такъ чтобы гуляя не стѣснять другъ друга; при томъ они составятъ такое многочисленное и разнообразное общество, что мы не вправѣ будемъ жаловаться, если численное увеличенiе его прекратится. Въ самомъ дѣлѣ, вѣроятно со временемъ число раждающихся будетъ равно числу умирающихъ, то-есть размноженiе естественнымъ образомъ уравновѣсится съ смертностiю. Пожаловаться на малость земли можно бы было только въ томъ случаѣ, если бы намъ недостало мѣста прежде этого уравновѣшенiя.
И такъ — напрасно Лапласъ утверждаетъ, что астрономiя низвела землю на какую-то низшую степень достоинства; само собою понятно, что вовсе не во власти астрономiи опредѣлять достоинство свѣтилъ. Между тѣмъ совершенно ясно, что Лапласъ придаетъ этому мнимому опредѣленiю особенно важное значенiе. Астрономiя оказала великiя услуги мореплаванiю и географiи, — казалось бы, чтò важнѣе? Дѣло идетъ о прямой, дѣйствительной пользѣ для человѣчества; но Лапласъ находитъ, что не въ этомъ состоитъ величайшее благодѣянiе астрономiи, а въ томъ, что она искоренила заблужденiя, порожденныя незнанiемъ нашихъ истинныхъ отношенiй къ природѣ.
Что же все это значитъ? Что разумѣетъ Лапласъ подъ истинными отношенiями къ природѣ? Вообще — какая тайная мысль увлекла творца небесной механики къ такимъ явно-непослѣдовательнымъ сужденiямъ?
Мысль о жителяхъ планетъ. Предположите только, что ихъ постоянно имѣлъ въ виду Лапласъ, и слова его легко объяснятся. Въ самомъ дѣлѣ, не въ томъ дѣло, что человѣкъ прежде считалъ землю неподвижною, а въ томъ, что онъ считалъ только одну ее обитаемою, что онъ принималъ свой родъ за единственныхъ жителей мiра, и себя за единственное богоподобное творенiе. Когда же открылось, что небесныя свѣтила имѣютъ ту же природу, какъ и земля, неизбѣжно возникло сомнѣнiе въ справедливости такихъ убѣжденiй. Воображенiе съ неудержимымъ увлеченiемъ стало населять планеты и звѣзды существами, подобными человѣку. Число и совершенство этихъ существъ невольно сообразовались съ величиною и блескомъ ихъ жилищъ. И вотъ откуда проистекли тѣ мнѣнiя, которыя выражаетъ Лапласъ. Предметъ астрономiи потому высокъ, что эти звѣзды — не просто безжизненныя круглыя глыбы; это цѣлые мiры, исполненные всѣми богатствами жизни и красоты, такъ что наше понятiе о мiрозданiи было бы ничтожно, если бы мы не знали объ этихъ мiрахъ. Земля, ставъ изъ средоточiя планетою, не потому потеряла свое достоинство, что сдѣлалась подвижною, а потому что явилась только малымъ звѣномъ въ системѣ планетъ, столько же, или еще болѣе одаренныхъ благами жизни. Не потому земля мала, что она меньше солнца и т. д., но потомучто человѣкъ, живущiй на землѣ, ничтоженъ въ сравненiи съ тѣми существами, которыя должны населять громадное и блистательное солнце или другiя звѣзды. Вотъ какой взглядъ Лапласъ называетъ знанiемъ нашихъ истинныхъ отношенiй к природѣ. Человѣкъ долженъ вообразить себѣ, что онъ окружонъ безчисленными мирiадами мiровъ, простирающихся въ безконечность, гдѣ живутъ, мыслятъ и дѣйствуютъ существа безконечно-разнообразныя, которыхъ совершенство можетъ несравненно превышать всякое человѣческое совершенство. Вотъ что открыла астрономiя, вотъ ея величайшее благодѣянiе. Человѣкъ не имѣетъ права признавать за собою исключительное богоподобiе, не долженъ имѣть притязанiй на абсолютную истину; онъ — песчинка въ океанѣ существованiя, и жизнь его, со всѣмъ ея содержанiемъ, съ его знанiемъ и душою — ничтожна, какъ чуть-видная волна въ этомъ океанѣ.
Вы видите, читатель, что все это ясно и послѣдовательно. Если же наоборотъ, на планетахъ нѣтъ жителей, то очевидно земля, какова бы она ни была, есть прекраснѣйшая планета; если звѣзды пусты, то какъ бы они огромны и многочисленны ни были, земля будетъ истиннымъ центромъ мiрозданiя, и человѣкъ — царемъ природы, главнымъ существомъ мiра, цѣлью и смысломъ всего существующаго. Скромныя разсужденiя Лапласа о пользѣ астрономiи отвергаютъ подобный взглядъ; онъ говоритъ такъ, какъ-будто жители планетъ несомнѣнно существуютъ. Но справедливо ли это? Есть ли дѣйствительно жители на планетахъ?
II
правитьПрежде всего замѣчу, что не только у насъ нѣтъ никакихъ сколько-нибудь важныхъ причинъ принимать ихъ существованiе, но что даже самое легкое, простое и ясное предположенiе будетъ именно отрицанiе этого существованiя. Тутъ мы не встрѣтимъ никакого противорѣчiя, никакого затрудненiя. Обыкновенно, какъ сильнѣйшiй аргументъ въ пользу жителей планетъ, предлагаютъ вопросъ: для чего же существуетъ это безчисленное множество небесныхъ тѣлъ? Но вопросъ этотъ такого рода, что вовсе не требуетъ необходимо отвѣта. Если планеты и звѣзды суть пустыя глыбы, то само собою разумѣется, что онѣ никуда не годятся; очень странно было бы, если бы всякая звѣзда, потому только что она толста и тяжела, имѣла претензiю непремѣнно быть жилищемъ разумныхъ существъ. Для разумныхъ существъ конечно нужно было устроить удобное и прiятное жилище; но отсюда не слѣдуетъ, чтобы наоборотъ для звѣздъ непремѣнно нужно было насоздавать разумныхъ существъ. Нельзя сказать: какъ жалко, что такiе прекрасные шары остаются безъ обитателей! Потомучто чего же здѣсь жалѣть? Звѣзды, если онѣ представляютъ только грубую, мертвую массу, суть нѣчто совершенно ничтожное; онѣ почти тоже, что пустое пространство. Нельзя также говорить, будто бы онѣ стоили природѣ большихъ трудовъ и что безъ жителей всѣ эти труды остаются втунѣ. Если уже принять такое человѣкоподобное представленiе природы, то скорѣе же можно сказать, что малѣйшая органическая клѣточка ей стоитъ болѣе труда, чѣмъ всѣ звѣзды, взятыя вмѣстѣ. Можно пожалѣть о человѣкѣ, у котораго нѣтъ руки или даже одного пальца; но нельзя жалѣть о камнѣ, что у него нѣтъ головы съ мозгомъ: очевидно камень не заслуживаетъ того, чтобы имѣть голову. А такъ какъ звѣзды въ нашемъ предположенiи суть не болѣе какъ камни, хотя и очень большiе, то нѣтъ никакой причины предполагать какую-то несообразность въ томъ, что они лишены разумныхъ обитателей. Жизнь, въ полномъ ея объемѣ, есть нѣчто столь прекрасное и великое, что передъ нею ничтожны ужасающiя массы и разстоянiя планетъ; такъ-что не будетъ никакой диспропорцiи, ничего уродливаго и несоразмѣрнаго, если представимъ только одну планету украшенною жизнью и всѣ другiя пустыми и безмолвными.
Очевидно вопросъ нужно совершенно оборотить: планеты и звѣзды не нуждаются въ жизни, но не нуждается ли жизнь въ планетахъ и звѣздахъ? То есть — быть можетъ, жизнь такъ разнообразна и богата, что не можетъ помѣститься на одной землѣ. Не заключается ли въ жизни такое глубокое содержанiе, что она не можетъ ограничиться тѣми формами, въ которыхъ проявляется на землѣ, что она должна въ другихъ равныхъ или даже лучшихъ формахъ обнаруживаться на другихъ свѣтилахъ? Можетъ быть, жизнь даже совершенно неисчерпаема, такъ-что сколько бы ни было звѣздъ и планетъ, для нея все будетъ мало, и она никогда не успѣетъ выразиться во всей своей полнотѣ?
Такое пониманiе жизни, такое желанiе представлять себѣ иную жизнь, отличную отъ нашей человѣческой — вотъ безъ сомнѣнiя главное основанiе, по которому мы населяемъ планеты жителями. Очевидно не астрономiя открыла или усилила это стремленiе человѣческаго духа; астрономiя разсматриваетъ свѣтила именно только какъ камни, т. е. какъ тѣла тяжолыя, имѣющiя взаимное притяженiе; такъ-что она дала только поводъ къ игрѣ нашей фантазiи, указала намъ мѣсто, которое мы могли населить своими созданiями. Если прежде изъ того же стремленiя родились олимпiйскiе боги, или духи подземные, водяные и воздушные, то нынѣ, когда болѣе точныя изслѣдованiя доказали отсутствiе этихъ существъ въ указанныхъ мѣстахъ, мы, сообразуясь съ научными открытiями, нашли, что эта иная, не-наша жизнь, вмѣсто Олимпа, воздуха и воды, можетъ помѣститься на другихъ планетахъ. Мы радуемся, что астрономiя развязала намъ руки или, выражаясь другими словами, доказала безконечность мiрозданiя. Теперь, если бы даже строгiя изысканiя показали, что на планетахъ нашей солнечной системы вовсе нѣтъ жителей, мы не будемъ нисколько въ затрудненiи: мы поселимъ ихъ на ближайшихъ къ намъ звѣздныхъ системахъ; если же и тѣ окажутся пустыми, мы будемъ подвигаться дальше и дальше и будемъ при этомъ находиться въ прiятной увѣренности, что мѣста для нашихъ поселенiй всегда хватитъ.
Понятiе объ иной жизни, отличной отъ человѣческой, глубоко и крѣпко коренится въ человѣческомъ духѣ. Какъ легко видѣть, оно имѣетъ значенiе величайшей важности; потомучто неразрывно связано съ тѣмъ смысломъ, какой мы придаемъ нашей земной жизни. По этому фантастическiя, безконечно-разнообразныя представленiя иной жизни, которыми отъ древности и до нашихъ дней сопровождается исторiя человѣческаго мышленiя, всѣ имѣютъ положительное значенiе, всѣ могутъ быть истолкованы какъ свѣтлый или темный фонъ, на которомъ рѣзко рисуются формы нашей земной, человѣческой жизни. Это царство тѣней, эти блестящiе и мрачные призраки толпятся вокругъ человѣка какъ-будто только для того, чтобы среди нихъ тѣмъ осязательнѣе и выпуклѣе выдалась его дѣйствительная, непризрачная фигура. Такимъ образомъ мы строимъ эти существа на основанiи пониманiя нашей жизни, и слѣдовательно вопросъ о жителяхъ планетъ долженъ обратиться въ слѣдующiй: — можемъ ли мы такъ понимать нашу жизнь, такъ смотрѣть на нее, чтобы, выходя изъ этого взгляда, можно было правильнымъ образомъ населить планеты?
Вопросъ обширный въ высочайшей степени. Чтобы видѣть, какъ онъ рѣшается и возможно ли его рѣшенiе, мы можемъ впрочемъ остановиться на какомъ-нибудь частномъ случаѣ, взять какой-нибудь отдѣльный образчикъ этой иной жизни, которую мы ищемъ. Другими словами — начнемъ населять планеты, возьмемъ тѣ образы, которые встрѣчаются у писателей или даже стали ходячими мнѣнiями, и посмотримъ, возможны ли они.
Помню, въ одномъ многолюдномъ ученомъ засѣданiи зашла рѣчь о томъ, что, можетъ быть, послѣ нашей геологической эпохи, послѣ новаго переворота явятся на землѣ существа болѣе совершенныя, чѣмъ люди. Одинъ изъ членовъ собранiя отвергалъ возможность такого событiя, но другой, весьма извѣстный профессоръ и притомъ профессоръ зоологiи утверждалъ, что это легко можетъ быть. «Почему вы знаете, наконецъ спросилъ онъ, что послѣ насъ на землѣ не явятся напримѣръ люди съ крыльями? Они будутъ летать, а не ходить; а летать гораздо лучше, чѣмъ ходить!»
Вотъ простая и совершенно опредѣленная черта иной жизни. Притомъ крылатый человѣческiй образъ не есть открытiе почтеннаго профессора; какъ извѣстно, этотъ образъ есть одна изъ любимыхъ формъ, въ которой человѣкъ воображаетъ высшiя существа. Летать, имѣть крылья — всегда было особенно-желаннымъ для людей; не мало высказано было и жалобъ на то, что у насъ недостаетъ крыльевъ.
Но если поэту, художнику или простому мечтателю и позволительно говорить о людяхъ съ крыльями, то на подобныя рѣчи менѣе всякаго другого сорта людей имѣютъ право именно профессорá зоологiи. Именно для зоолога человѣкъ съ крыльями есть нелѣпость, есть явное противорѣчiе.
Профану въ зоологiи позволительно не знать, что крыльямъ птицъ у человѣка соотвѣтствуютъ руки, и потому позволительно привѣшивать крылья сзади рукъ; но зоологъ долженъ знать, что нѣтъ и никогда не было позвоночныхъ животныхъ съ шестью членами; слѣдовательно зоологъ, предполагая крылатаго человѣка, долженъ предположить, что этотъ человѣкъ безъ рукъ, что его руки превращены въ крылья. Человѣкъ безъ рукъ! Не правда ли, что это почти то же, что человѣкъ хотя съ руками, но безъ лица? Рука, послѣ лица, есть самая подвижная, самая живая часть тѣла. Пожатiе руки соотвѣтствуетъ поцѣлую; рука, также какъ лицо, выражаетъ душу, и потому въ ней, также какъ въ лицѣ, преимущественно проявляется красота. Безрукiй человѣкъ — крайнее безобразiе, не говоря уже о томъ, что быть безъ рукъ значитъ быть калѣкою въ высочайшей степени; потомучто рука есть главный органъ дѣятельности.
Нѣтъ и не было позвоночныхъ животныхъ, у которыхъ было бы больше четырехъ членовъ; по этому для зоолога предположенiе шести членовъ странно и дико; правильный и естественный ходъ мыслей внушаетъ ему, что если у позвоночныхъ нѣтъ и не было шести членовъ, то вѣроятно потому, что шести членовъ у нихъ не можетъ быть. Это называется наведенiемъ.
Но оставимъ грубый опытъ и эмпирическiе выводы: путешествуя по планетамъ или переносясь въ грядущiя времена, мы очевидно не должны ни чѣмъ стѣсняться. Тутъ мы находимся въ области чистой мысли, въ царствѣ возможнаго. И такъ пусть у человѣка будетъ, кромѣ ногъ и рукъ, еще пара членовъ, крылья? Посмотримъ, далеко ли мы улетимъ на этихъ крыльяхъ.
Часто говорятъ: птицѣ даны крылья для того, чтобы она летала. Это совершенно несправедливо; потомучто однихъ крыльевъ мало для того, чтобъ летать. Чтобы летанiе было возможно, нужно сверхъ крыльевъ особенное устройство цѣлаго тѣла: вся анатомiя животнаго должна измѣниться. И дѣйствительно вся птица отъ головы до ногъ устроена особеннымъ образомъ, приспособленнымъ къ летанiю. Подробности птичьей анатомiи въ этомъ отношенiи представляютъ необыкновенный интересъ. Такъ какъ летанiе есть дѣло трудное, то для достиженiя его природа употребила всѣ мѣры, всѣ механическiя хитрости, какiя только возможны; по необходимости она должна была подчинить этой цѣли всѣ органы. По этому-то и не вѣрно сказать, что для летанiя служатъ одни крылья. Между тѣмъ очень обыкновенно случается, что вздумавши представить какое-нибудь существо летающимъ, мы просто придѣлываемъ ему крылья, не измѣняя нисколько всего остального.
Итакъ — если человѣкъ желаетъ летать, то его тѣло должно быть измѣнено. Укажу здѣсь на одну черту птичьяго тѣла, которая прямо бросается въ глаза. Тѣло птицы существенно отличается тѣмъ, что образуетъ округленную сплошную массу, безъ видимыхъ раздѣленiй. Шея съ головою и ноги имѣютъ очень малый размѣръ въ сравненiи съ туловищемъ, въ которомъ сосредоточена вся тяжесть тѣла. Но законамъ механики такая форма необходимо требуется для удобства летанiя; безъ нея птица не могла бы управлять своимъ полетомъ. Слѣдовательно, давая крылья человѣку или лошади, невозможно воображать, что ихъ туловище сохраняетъ прежнюю форму; оно должно сосредоточиться, образовать неподвижную, округленную массу.
Не правда ли, какое страшное безобразiе! Наше чувство вообще невольно возмущается противъ всякаго отступленiя отъ прекраснаго человѣческаго образа. Видали ли вы Аполлона Бельведерскаго?
Лукъ звенитъ, стрѣла трепещетъ,
И клубясь издохъ Пиѳонъ,
И твой ликъ побѣдой блещетъ,
Бельведерскiй Аполлонъ.
Но у него блещетъ не только лицо, онъ весь сiяетъ, съ головы до ногъ; олимпiйская сила и гордость свѣтится въ каждомъ напряжонномъ мускулѣ отъ шеи и до ступней; положенiе каждаго сустава, каждый изгибъ дышетъ и говоритъ. Какимъ образомъ могло бы это отразиться на безсмысленно-кругломъ туловищѣ птицы? Куда бы дѣвалась эта красота, это видимое и осязаемое проявленiе силы и смѣлости?
Человѣкъ съ туловищемъ птицы есть нелѣпость. Но не здѣсь еще кончается его преобразованiе, если онъ вздумаетъ летать. Читатель чувствуетъ, что мы только слегка касаемся здѣсь вопроса, способнаго къ широкому и математически- строгому развитiю. Летанiе есть опредѣленный механическiй процессъ; онъ возможенъ только при извѣстныхъ механическихъ условiяхъ. Выводя эти условiя одно за другимъ со всевозможною точностiю, мы нашли бы, что тѣло человѣка, чтобы подходить подъ эти условiя, должно все болѣе и болѣе приближаться къ тѣлу птицы. Такимъ образомъ мы убѣдились бы, что летать можетъ только птица, и что человѣкъ и лошадь, чтобы летать, должны превратиться въ птицъ.
Укажу здѣсь только на одно обстоятельство; птицы, вообще говоря, гораздо меньше звѣрей. Это не есть капризъ природы, ея произвольное распоряженiе. Нѣтъ, это зависитъ отъ того, что животныя слишкомъ большiя, слишкомъ массивныя не могутъ летать, то есть изъ костей и мускуловъ, изъ тяжей и перьевъ невозможно построить летающее существо, котораго вѣсъ былъ бы больше извѣстнаго предѣла. Отсюда слѣдуетъ, что если человѣкъ желаетъ летать, то онъ долженъ уменьшиться до величины какого-нибудь кондора или пеликана. Меньшая величина повидимому не бѣда; но вмѣстѣ съ уменьшенiемъ тѣла должно произойти и уменьшенiе мозга, а имѣть въ головѣ мало мозга, какъ извѣстно, есть истинное несчастiе, бѣдствiе невознаградимое.
Что же мы выведемъ изъ всего этого? Птицами намъ быть вовсе не хочется, мы хотѣли бы остаться людьми и только получить способность летать. Если же мы готовы отказаться отъ летанья, лишь бы остаться людьми, то спрашивается, ужели человѣческiя движенiя имѣютъ такое низкое значенiе, что мы должны завидовать движенiямъ птицы, ея полету? Почему упомянутый выше профессоръ зоологiи провозгласилъ съ такою увѣренностiю, что летать лучше, чѣмъ ходить?
Рѣшить, что лучше и что хуже — дѣло вовсе не легкое; приниматься за такой вопросъ легкомысленно и торопливо вовсе не слѣдуетъ. Очевидно, преимущество птицы передъ человѣкомъ состоитъ въ скорости передвиженiя. Но развѣ скорость есть единственное достоинство движенiй? Развѣ можно сказать, что чѣмъ движенiе скорѣе, тѣмъ оно лучше? Скоро, да не споро, тише ѣдешь — дальше будешь, говоритъ русская пословица. И дѣйствительно достоинство движенiй состоитъ главнымъ образомъ не въ скорости, но въ томъ, что содержится въ самыхъ движенiяхъ, что ими достигается. Сила движенiй, ихъ свобода, ихъ многообразiе гораздо важнѣе, чѣмъ скорость. И легко убѣдиться, что человѣкъ въ этомъ отношенiи превосходитъ всякую птицу. Принимая въ соображенiе тяжесть человѣка, мы найдемъ, что и поступь его въ высочайшей степени легка и быстра, но сверхъ того нѣтъ ни одного животнаго, которое бы во время передвиженiя до такой степени свободно владѣло своимъ тѣломъ, какъ человѣкъ. Птица совершенно поглощена своимъ полетомъ; дѣлать что-нибудь на лету она не можетъ. Между тѣмъ человѣкъ, передвигаясь съ мѣста на мѣсто, въ тоже время можетъ свободно и сильно дѣйствовать всѣми верхними частями своего тѣла. Ни одно животное не способно къ такимъ разнообразнымъ движенiямъ, какъ человѣкъ. На этомъ основана гибкость, разнообразное расчлененiе, стройное соотношенiе многихъ частей — тѣ черты, которыми рѣзко отличается человѣческое тѣло и которыя такъ восхищаютъ насъ въ его прекрасныхъ образцахъ. Въ человѣкѣ природа разрѣшила высокую механическую задачу — сочетать наибольшую легкость движенiй съ наибольшею ихъ силою и свободою и съ наибольшимъ разнообразiемъ. Птицамъ завидовать намъ не въ чемъ.
Да и за чѣмъ намъ крылья? Такъ иногда вздумается — хорошо бы полетѣть да сѣсть на крестъ Исакiя, чтобы взглянуть оттуда на Петербургъ; или вдругъ захочется отъ скуки слетать въ Одессу, нечаянно влетѣть въ окно къ стариннымъ знакомымъ и спросить ихъ: ну, какъ вы здѣсь поживаете? Но чтобы вообще мы имѣли склонность къ воздушной жизни, этого нельзя сказать. Мы вовсе не желаемъ безпрерывно шнырять по воздуху, жить воровствомъ, подхватывая себѣ добычу то въ одномъ, то въ другомъ мѣстѣ, ночевать на скалахъ, на деревьяхъ или на вершинахъ церквей и башенъ. Если же такъ, то для чего же бы мы стали подниматься на воздухъ и чтó бы мы такое важное стали тамъ дѣлать? Очевидно, если бы мы имѣли крылья, то сохраняли бы ихъ только на случай капризовъ или черезъ-чуръ хорошей погоды, а въ обыденной жизни пользовались бы ими развѣ какъ опахалами.
И такъ мы должны отказаться отъ крыльевъ, какъ для существъ новаго геологическаго перiода, такъ и для жителей планетъ, если вздумаемъ населять ихъ не одними птицами, но и человѣкоподобными существами. Впрочемъ бѣда была бы небольшая, еслибы пришлось отказаться отъ однихъ крыльевъ; но читатель вѣроятно замѣтилъ, что мы вообще не смѣемъ измѣнять человѣческаго образа. Не потому только, что всякое измѣненiе было бы безобразiемъ, было бы нарушенiемъ той чарующей красоты, которую нѣкоторые стараются объяснить простою, т. е. пустою привычкою, но также и потому, что измѣняя фигуру, мы существенно нарушаемъ механическiя условiя строенiя тѣла, слѣдовательно искажаемъ всю физическую дѣятельность существа. Произвольно измѣняя форму человѣческаго тѣла, не только создадимъ безобразныя чудища, но мы сотворимъ калѣкъ, безсильныхъ, немощныхъ уродовъ. Если же при своихъ созданiяхъ мы будемъ строго слѣдовать законамъ механики, то во всякомъ случаѣ мы не можемъ изобрѣсти новые человѣкоподобные или превосходящiе человѣка образы, но непремѣнно придемъ къ формамъ животноподобнымъ, слѣдовательно низшимъ даже въ механическомъ отношенiи. Въ самомъ дѣлѣ, не нужно обманываться тѣмъ, что животныя часто отличаются страшною силою, быстротою, легкостiю движенiй. Легко убѣдиться, что здѣсь нѣтъ преимущества передъ человѣкомъ, именно потомучто въ этихъ свойствахъ обнаруживается механическая односторонность животныхъ. Левъ — царь звѣрей, не смотря на то, что есть многiя животныя больше, сильнѣе и быстрѣе его. Человѣкъ же имѣетъ преимущество надъ самымъ львомъ: онъ боролся съ нимъ и истреблялъ его гораздо прежде, чѣмь поумнѣлъ до того, что выдумалъ порохъ.
III
правитьИ такъ — создать животное, котораго физическая дѣятельность была бы лучше (въ самомъ обширномъ смыслѣ этого слова) человѣческой, невозможно. Изъ легкихъ замѣчанiй, которыя я сдѣлалъ выше, видно, что полное доказательство этого положенiя должно основываться на законахъ механики. Законы же механики принадлежатъ къ числу необходимыхъ законовъ. То есть мы не можемъ воображать, что гдѣ бы то ни было, на другихъ ли планетахъ нашей солнечной системы, или на другихъ солнечныхъ системахъ въ самой безконечности небесъ, эти законы не соблюдаются. Законы механики въ этомъ отношенiи совершенно похожи на теоремы геометрiи. Эти теоремы справедливы вездѣ безъ исключенiя. На этомъ замѣчанiи былъ даже нѣкогда построенъ весьма основательный проектъ, имѣвшiй цѣлiю войдти въ прямыя сношенiя съ жителями луны. Какой-то ученый, и едвали не нѣмецкiй, предлагалъ какому-то правительству гдѣ-нибудь на большихъ пространствахъ изобразить яркими огнями какой-нибудь геометрическiй чертежъ, напримѣръ чертежъ пиѳагоровой теоремы. Жители луны, которые вѣроятно не менѣе Пиѳагора радовались открытiю этой теоремы и можетъ быть также принесли за это въ жертву сто лунныхъ быковъ, безъ сомнѣнiя узнали бы чертежъ и любезно отвѣчали бы намъ другимъ чертежомъ. Ученый, кажется, прибавлялъ еще, что если бы этотъ способъ не удался, т. е. если бы оказалось, что жители луны не знаютъ геометрiи, то мы бы покрайней мѣрѣ убѣдились, что съ ними не стоитъ знакомиться. Прекрасную теорему доказалъ бы тотъ, кто вывелъ бы математически-строго, что форма человѣческаго тѣла также ясно указываетъ на механическое совершенство человѣка, какъ чертежъ пиѳагоровой теоремы указываетъ на самую теорему. Тогда, ища жителей на планетахъ, мы также бы надѣялись найдти тамъ человѣческiя формы, какъ указанный выше ученый надѣялся, что жители луны знаютъ геометрiю.
Для полной ясности нужно впрочемъ прибавить, что человѣческая фигура зависитъ не только отъ механическихъ законовъ, по которымъ построена, но и отъ вещества, изъ котораго построена. Форма и размѣры каждой машины непремѣнно зависятъ отъ ея матерiала; такъ деревянные часы не могутъ быть такъ малы и плоски, какъ металлическiе. По этому для искателей новыхъ формъ остается еще возможность измѣнить человѣческую фигуру, предполагая другой матерiалъ. Можетъ быть, скажутъ они, нервы и мускулы планетныхъ жителей устроены изъ другого вещества, чѣмъ наши, и потому и вся машина ихъ тѣла имѣетъ несравненно высшее достоинство, хотя и построена по тѣмъ же механическимъ законамъ.
Вопросъ трудный; физiологи ничего не знаютъ о связи между сущностiю извѣстнаго намъ вещества и сущностiю организмовъ; они не могутъ доказать такого положенiя: для органической дѣятельности необходимо именно такое вещество, какое мы находимъ въ организмахъ. Какъ-то Молешоттъ вздумалъ выразиться, что для мышленiя необходимъ фосфоръ; вѣроятно оно такъ и есть, да бѣда въ томъ, что вѣдь это нужно доказать. А говорить это безъ доказательства значитъ ни больше ни меньше, какъ сказать, что для мышленiя необходимо имѣть голову, да при томъ еще не пустую, а съ мозгомъ.
Попробуемъ однакоже разсмотрѣть болѣе простые случаи. Возьмемъ не физiологовъ, а людей болѣе точныхъ — физиковъ и химиковъ. Повѣрятъ ли они, что въ другихъ мiрахъ явленiя, ими изучаемыя, совершаются иначе, потомучто вещество тамъ другое? Напримѣръ, что свѣтъ тамъ иначе преломляется, что различныхъ состоянiй тѣлъ не три — твердое, жидкое и газообразное, а четыре или пять, что тѣла соединяются химически не въ опредѣленныхъ пропорцiяхъ и т. д.? Едва ли кто нибудь не согласится, что подобныя предположенiя невозможны. Понятно, что физики и химики, занимаясь болѣе простыми явленiями, яснѣе могутъ видѣть, что эти явленiя связаны съ самою сущностiю вещества и прямо вытекаютъ изъ нея; они стараются даже на самомъ дѣлѣ вывести изъ этой сущности наблюдаемые ими законы явленiй, напримѣръ посредствомъ теорiи атомовъ. Молешоттъ же только похвастался передъ несвѣдущими людьми, давая имъ разумѣть, будто бы физiологiя также ясно выводитъ мышленiе изъ фосфора, какъ химiя выводитъ изъ атомовъ опредѣленныя пропорцiи соединенiй.
Физикъ, принимающiй теорiю атомовъ, необходимо принимаетъ, что и на отдаленнѣйшихъ звѣздахъ вещество состоитъ изъ атомовъ; химикъ, полагающiй, что опредѣленныя пропорцiи соединенiй объясняются свойствами атомовъ, необходимо полагаетъ, что въ цѣломъ мiрозданiи вещества соединяются въ опредѣленныхъ пропорцiяхъ. Однимъ словомъ, добираясь до сущности нашего земного вещества, мы вмѣстѣ съ тѣмъ увѣрены, что добираемся до той единой сущности, которая служитъ основою всего вещественнаго мiра. Мы и теперь исповѣдуемъ тоже ученiе, какое проповѣдывалъ Ѳалесъ, т. е. что всѣ тѣла образованы изъ одного матерiала, хотя и несогласны съ нимъ въ томъ, что этотъ матерiалъ была вода. Таково неизбѣжное и всегдашнее стремленiе человѣческаго ума, и Молешоттъ былъ бы правъ, если бы сказалъ только, что умъ человѣческiй стремится доказать, что и фосфоръ необходимъ для мышленiя.
Открыть необходимую связь между явленiями — вотъ общая задача для всего естествознанiя. Изъ этого слѣдуетъ, что мы заранѣе убѣждены въ этой связи, но не слѣдуетъ, что мы уже знаемъ эту связь. Сказать, что между всѣми явленiями существуетъ необходимая связь, значитъ сказать, что всѣ они необходимо проистекаютъ изъ одной сущности, т. е. сущность непремѣнно полагается единою. Такъ сущность всѣхъ вещественныхъ явленiй мы называемъ веществомъ и въ тоже время непремѣнно принимаемъ, что вещество вездѣ одно. Потомъ мы предполагаемъ, что изъ этого единого развивается все разнообразiе мiровыхъ явленiй, развивается съ совершенною необходимостiю. Слѣдовательно, если на землѣ развились организмы, то необходимость такого развитiя заключалась въ веществѣ. Поэтому и обратно органическiя явленiя необходимо требуютъ извѣстныхъ видоизмѣненiй вещества; организмы могутъ быть образованы только изъ того матерiала, который мы въ нихъ находимъ.
Въ этомъ отношенiи обыкновенно дѣлаютъ неосновательное различiе между мертвою и органическою природою, и дѣлаютъ не только простые смертные, но и основательные ученые. Мертвой природѣ мы уже привыкли, хотя и не очень давно, приписывать строгую законность, механическую неизмѣнность дѣйствiй. Явленiя мертваго мiра мы принимаемъ за неизбѣжное обнаруженiе сущности вещества. Между-тѣмъ организмы кажутся намъ чѣмъ-то менѣе правильнымъ; мы не считаемъ ихъ необходимыми въ мiрѣ, и необходимо-такими, какъ они есть. Мы готовы принимать ихъ за какую-то случайную игру вещества, за прихоть природы, или же приписываемъ ихъ формы и явленiя произволу постороннихъ силъ, какъ будто фантазiи, создавшей образы ихъ по своему желанiю и вкусу и потомъ наложившей эти образы на вещество. Понимать мудрость творенiя такимъ образомъ весьма несправедливо. Вотъ прекрасное мѣсто изъ Книги Соломоновой Премудрости, всего лучше поясняющее вопросъ и знаменитое по своему важному смыслу. Писатель разсуждаетъ о Египетскихъ казняхъ и, обращаясь къ Богу, говоритъ:
«А за безумныя и грѣховныя помышленiя ихъ, за то, что они покланялись безсловеснымъ пресмыкающимся и несмысленнымъ звѣрямъ, ты послалъ имъ въ отмщенiе множество безсловесныхъ животныхъ. Чтобы они знали, что чѣмъ кто согрѣшитъ, тѣмъ и накажется. Потомучто развѣ не могла всесильная рука твоя, сотворившая мiръ изъ безвиднаго вещества, послать на нихъ множество медвѣдей или лютыхъ львовъ, или же невѣдомыхъ новосозданныхъ звѣрей, исполненныхъ яростiю; такихъ, которые дышали бы огненнымъ пламенемъ, или испускали бы злосмрадный дымъ, или разсыпали бы изъ очей страшныя искры; даже такихъ, которые могли бы погубить ихъ не только своимъ вредомъ, а однимъ ужасомъ своего вида? Да и безъ того, они могли бы пасть, гонимые только судомъ твоимъ, и быть истреблены и развѣяны однимъ духомъ силы твоей. Но — вся мѣрою, и числомъ, и вѣсомъ расположилъ еси.» (XI глава). Смыслъ этого прекраснаго мѣста очевидно тотъ, что и животныя, т. е. высшiе и прекраснѣйшiе организмы, созданы по мѣрѣ, числу и вѣсу, т. е. по законамъ математически-опредѣленнымъ. Развитiе этой мысли неизбѣжно приводитъ къ признанiю необходимости животныхъ формъ.
Итакъ, если кто захочетъ воображать себѣ на планетахъ растенiя и животныхъ, то строго говоря, онъ долженъ воображать ихъ такими, каковы они на землѣ. Такъ физикъ, представляя атмосферу планетъ, принимаетъ, что ея газы слѣдуютъ закону Марiотта и вообще имѣютъ всѣ свойства земныхъ газовъ; такъ химикъ, предполагая, что свѣтъ звѣздъ зависитъ отъ горѣнiя, воображаетъ себѣ химическое соединенiе по опредѣленнымъ пропорцiямъ; такъ минералогъ, желая представить себѣ минералы планетъ, воображаетъ тѣже кристаллическiя формы, какiя онъ видѣлъ на землѣ.
Все это не дерзость, не одно пустое самообольщенiе; астрономы, люди, исключительно преданныя небу, спокойно и счастливо идутъ этимъ путемъ. Небесныя явленiя они объясняютъ совершенно какъ земныя. Никакой астрономъ не усумнится, что свѣтъ звѣздъ слѣдуетъ тѣмъ же законамъ, какъ свѣтъ стеариновой свѣчки, что законъ тяжести дѣйствуетъ вездѣ одинаково, что плотность и твердость кометъ ничтожна, потомучто въ нихъ мало вѣсу и т. п. Недавно еще явились попытки опредѣлить химическiй составъ луны по тѣмъ лучамъ, которые она отражаетъ, и опредѣлить составъ горящихъ веществъ солнца по свѣту этого горѣнiя. Наконецъ къ намъ залетаютъ постоянно падающiя звѣзды, камни изъ небеснаго пространства; химики нашли въ нихъ тѣже вещества, какiя они уже знали на землѣ.
Однимъ словомъ — изъ всѣхъ фактовъ астрономiи нѣтъ ни одного, который бы отзывался чѣмъ-нибудь совершенно чуждымъ; нѣтъ ни одного, который бы доказывалъ разнообразiе мiра. Великiе успѣхи астрономiи напротивъ состоятъ именно въ постепенномъ распространенiи однообразiя на все мiрозданiе. Чего ни выдумывали люди въ разсужденiи звѣздъ и планетъ! Какихъ стеклянныхъ и эѳирныхъ небесъ они не воображали вокругъ себя! Что же оказалось? планеты — таже земля; звѣзды — тоже солнце; и до безконечности небесъ все тоже и тоже, все солнце, да планеты, да пространство, не имѣющее конца…
Недовѣрiе, которое возбуждаютъ къ себѣ небесныя пространства, ожиданiе въ нихъ чего-то новаго, небывалаго, можно объяснить прямымъ остаткомъ старыхъ привычекъ. Укажу на двухъ философовъ, непростительно увлекшихся такимъ недовѣрiемъ; по поговоркѣ: крайности сходятся, въ подобныхъ мнѣнiяхъ сошлись Августъ Контъ и Шеллингъ, одинъ — мыслитель наиболѣе скептическiй, другой — наиболѣе вѣрующiй. Контъ утверждаетъ, что человѣкъ неспособенъ понять мiрозданiе, что онъ ограниченъ крошечнымъ уголкомъ мiра и можетъ здраво судить только о немъ; — это новый, самый современный взглядъ. Къ сожалѣнiю, подобный взглядъ можно имѣть неиначе, какъ распространяя его на все мiрозданiе, и потому Контъ, стараясь защитить свою систему мiра, впалъ въ крайнюю ошибку. Астрономы открыли, что двойныя звѣзды подчинены законамъ всеобщаго тяготѣнiя. Двойныя звѣзды очень далеко; Конту хотѣлось-бы ограничить человѣка одною солнечною системою; и вотъ онъ упорно отвергаетъ вѣрность астрономическихъ выводовъ и наблюденiй и даже выставляетъ вообще всю звѣздную астрономiю, какъ пустое и не могущее дать плодовъ занятiе. И выходитъ, что Контъ, отвергая законы движенiя двойныхъ звѣздъ, думаетъ, что знаетъ объ этихъ звѣздахъ больше и вѣрнѣе, чѣмъ астрономы, которые ихъ наблюдали.
У Шеллинга цѣль другая. Ему хотѣлось бы доказать, что человѣкъ есть единственное богоподобное существо, центръ мiра; а для того, чтобы возможенъ былъ центръ, онъ хочетъ указать на окружность. Шеллингъ стремится найдти предѣлы мiра, стремится такъ или иначе ограничить его. Поэтому онъ перетолковалъ по своему наблюденiе астрономовъ: ему показалось, что они въ звѣздахъ нашли что-то непохожее на нашъ солнечный мiръ, и онъ указываетъ на это новое, какъ на признакъ того, что астрономы приблизились къ предѣламъ того мiра. Вотъ его собственныя слова:
«Должно порадоваться разширенiю средствъ наблюденiй, которое, хотя отчасти, нарушило мертвящее умъ и ни къ чему не ведущее однообразiе системы мiра, именно вслѣдствiе открытiя двойныхъ звѣздъ, гдѣ можно видѣть, какъ около покоящейся центральной звѣзды обращается звѣзда не менѣе свѣтлая и не меньшей массы, но равная (если не ошибаюсь, въ одномъ случаѣ даже большая), и какъ въ этихъ странахъ, столь дальнихъ отъ нашей точки зрѣнiя, разстоянiя по видимому уменьшаются, такъ какъ по Гершелю и Струве, у многихъ двойныхъ звѣздъ разстоянiе подвижной звѣзды отъ центральной едва равняется поперечнику послѣдней, а въ другихъ случаяхъ, только малому числу этихъ поперечниковъ.»
Ничего подобнаго не находила звѣздная астрономiя, и Гершель и Струве нимало не виноваты въ словахъ Шеллинга. Звѣздная астрономiя напротивъ доказала однообразiе мiра на столько, на сколько могла доказать. Съ нашей точки зрѣнiя, т. е. съ земли, нельзя видѣть планетъ и спутниковъ, которые вращаются около звѣздъ; можно видѣть только самыя звѣзды. Но такъ какъ есть звѣзды обращающiяся одна около другой, то астрономiя могла доказать, и дѣйствительно доказала, что движенiе ихъ происходитъ по тому же закону тяготѣнiя, какому повинуется солнечная система.
Очевидно астрономiя идетъ явно по тому пути, который противорѣчитъ тайнымъ мечтанiямъ Лапласа. Какъ въ геологiи въ настоящее время принято за правило не принимать ни въ какiя отдаленнѣйшiя эпохи дѣйствiя другихъ силъ, кромѣ тѣхъ, которыя мы знаемъ теперь; такъ и астрономiя постоянно держится правила не принимать ни въ какихъ отдаленнѣйшихъ мѣстахъ неба другихъ силъ и иныхъ законовъ, кромѣ тѣхъ, какiе мы встрѣчаемъ на землѣ. И это имѣетъ не тотъ смыслъ, будто мы нашу ничтожную землю хотимъ сдѣлать образцомъ для всего великаго мiрозданiя, но тотъ, что величiе цѣлаго мiрозданiя отражается на землѣ, что въ ней вполнѣ выразилась сущность мiра.
IV
правитьЛегкое и прямое заключенiе, которое выведетъ читатель изъ всего предъидущаго, будетъ то, что если существа другихъ мiровъ по вещественной своей природѣ не отличаются отъ существъ земли, то они не могутъ отличаться и по психической природѣ, такъ какъ душевная дѣятельность необходимо соотвѣтствуетъ тѣлесной. Но именно противъ этого заключенiя всего сильнѣе вооружается наша мысль.
Человѣкъ недоволенъ своею жизнью; онъ носитъ въ себѣ мучительные идеалы, до которыхъ никогда не достигаетъ; и потому ему нужна вѣра въ нравственное разнообразiе мiра, въ бытiе существъ болѣе совершенныхъ, чѣмъ онъ самъ. Часто раздаются жалобы на физическiя бѣдствiя нашей жизни; но что онѣ значатъ въ сравненiи съ нашими жалобами на нравственныя бѣдствiя, въ сравненiи съ тѣмъ неутолимымъ гнѣвомъ и отчаянiемъ, съ какимъ человѣкъ смотритъ на нравственное ничтожество и уродство человѣка? Вопли Руссо и Байрона, безпощадная иронiя Гейне и всѣ другiя явленiя такого рода имѣли источникомъ не физическое, а нравственное зло человѣчества. И потому если человѣкъ, недовольный своимъ тѣлеснымъ устройствомъ, мечтаетъ иногда о крыльяхъ, то несравненно болѣе онъ склоненъ воображать существа, у которыхъ не было-бы нашихъ нравственныхъ недостатковъ. То есть человѣкъ считаетъ возможнымъ, что сущность его нравственной жизни можетъ проявиться въ несравненно-лучшихъ формахъ, чѣмъ она является на землѣ. Вотъ гдѣ заключается главный корень нашего желанiя населить планеты; вотъ отчего и Гейне, говоря съ Гегелемъ, вздумалъ назвать звѣзды жилищемъ блаженныхъ.
Мы улетаемъ мысленно къ счастливымъ жителямъ планетъ, чтобы отдохнуть отъ скуки и тоски земной жизни. Такъ точно прежде любили вспоминать золотой вѣкъ, такъ нѣкогда воображали себѣ эльдорадо, гдѣ побывалъ и Вольтеръ, или Новую Атлантиду, куда мысленно плавалъ Баконъ Веруламскiй. Такiя мечты очень многочисленны; онѣ имѣютъ техническое названiе — утопiй, по имени острова Утопiи, подробно описаннаго канцлеромъ Томасомъ Морусомъ въ 1650 году. По самому источнику такихъ созданiй воображенiя видно, что они выражаютъ болѣе или менѣе высокiя стремленiя человѣческаго ума, и дѣйствительно часто въ нихъ высказываются возвышеннѣйшiя и благороднѣйшiя надежды и желанiя.
Задача, которую представляютъ всѣ эти созданiя нашего ума, чрезвычайно обширна и трудна. Нужно было бы показать, въ какомъ отношенiи находятся всѣ эти предположенiя къ самой сущности нашей нравственной природы, возможны ли они по ея законамъ, по ея необходимымъ свойствамъ. Наша духовная жизнь образуется и развивается не менѣе правильно, не менѣе строго-законно, какъ и совершаются какiя-нибудь физическiя или химическiя явленiя. Начиная отъ простѣйшихъ ощущенiй и до глубочайшихъ мыслей, чувствъ и желанiй, психическiя явленiя тѣсно связаны между собою и вытекаютъ изъ единой сущности. Они не могутъ быть перестроиваемы произвольно; они не должны быть понимаемы, какъ частное сочетанiе свойствъ, созданное капризною фантазiею чуждыхъ намъ силъ и вложенное въ насъ извнѣ. Слѣдовательно намъ нужно бы было показать законное и неизбѣжное ихъ развитiе изъ глубочайшей глубины человѣческой сущности, той таинственной глубины, гдѣ сливаются духъ и тѣло, гдѣ, какъ въ центрѣ тяжести, сосредоточено все наше существованiе.
Вмѣсто того, чтобы прямо взяться за такой вопросъ, для котораго, какъ легко согласиться, никакое время и никакiя силы не будутъ слишкомъ великими, мы по прежнему возьмемъ частный примѣръ, гдѣ бы выразились человѣческiя стремленiя по иной духовной жизни, и постараемся разобрать его.
Знаменитѣйшiй изъ писателей, говорившихъ о жителяхъ планетъ, есть безъ сомнѣнiя Фонтенель, авторъ разговоровъ о множествѣ мiровъ. Объ немъ иногда отзываются пренебрежительно, но едва ли это совершенно справедливо. Онъ представляетъ великое и единственное явленiе въ своемъ родѣ, которое останется навсегда поученiемъ для человѣчества. Сочиненiя его безсмертны, какъ неподражаемые образцы того, что французы называютъ умомъ, l’esprit; самъ Вольтеръ не можетъ соперничать съ нимъ въ этомъ отношенiи, потомучто Вольтеръ всегда болѣе или менѣе увлекается чувствомъ или мыслью. Вольтеръ часто наивенъ, простъ, приходитъ въ дѣйствительное затрудненiе передъ вопросомъ и дѣлаетъ искреннiя восклицанiя. Фонтенель всегда лукавъ и коваренъ, всегда доволенъ своимъ умомъ и своими словами и дѣлаетъ восклицанiя только въ шутку.
Въ третьемъ вечерѣ своихъ разговоровъ Фонтенель разсуждаетъ такъ:
"Вѣроятно различiя увеличиваются по мѣрѣ удаленiя, и тотъ, кто взглянулъ бы на жителя луны и жителя земли, увидѣлъ бы ясно, что они принадлежатъ мiрамъ болѣе близкимъ, чѣмъ житель земли и житель Сатурна. Напримѣръ въ одномъ мѣстѣ объясняются посредствомъ голоса, въ другомъ говорятъ только знаками, а дальше вовсе не говорятъ. Здѣсь разсудокъ образуется только однимъ опытомъ; въ другомъ мѣстѣ опытъ даетъ разсудку очень мало; а дальше — старики знаютъ не болѣе, чѣмъ дѣти. Здѣсь будущимъ мучатся болѣе, чѣмъ прошедшимъ; въ другомъ мѣстѣ прошедшимъ больше, чѣмъ будущимъ; а дальше не хлопочутъ ни о томъ, ни о другомъ — и, можетъ быть, несчастливы мѣнѣе нѣкоторыхъ другихъ. Говорятъ, что, можетъ быть, у насъ недостаетъ шестаго чувства, которое открыло бы намъ многое, чего мы теперь не знаемъ. Вѣроятно это шестое чувство находится въ какомъ-нибудь другомъ мiрѣ, гдѣ недостаетъ одного изъ нашихъ пяти чувствъ. Можетъ быть даже есть множество чувствъ; но въ дѣлежѣ съ другими планетами на нашу долю досталось только пять, и мы довольствуемся ими за незнанiемъ остальныхъ. Наши науки имѣютъ извѣстные предѣлы, за которые никогда не могъ зайдти человѣческiй умъ; есть точка, гдѣ онѣ вдругъ измѣняютъ намъ; остальное дано другимъ мiрамъ, гдѣ неизвѣстно что-нибудь такое, что мы знаемъ. Одна планета наслаждается прiятностями любви, но во многихъ своихъ мѣстахъ она постоянно опечалена ужасами войны. На другой планетѣ наслаждаются вѣчнымъ миромъ; но посреди этого мира совершенно не знаютъ любви и скучаютъ. Однимъ словомъ, то, что природа дѣлаетъ въ малыхъ размѣрахъ, когда распредѣляетъ между людьми счастiе или таланты, то безъ сомнѣнiя она сдѣлала и въ большихъ размѣрахъ въ отношенiи къ мiрамъ; и она строго наблюдала, чтобы былъ приведенъ в дѣйствiе ея чудесный секретъ, именно — все разнообразить и въ то же время все уравнивать, вознаграждая одно другимъ.
«Êtes vous cоntente, Madame?» продолжаетъ Фонтенель, обращаясь къ прелестной маркизѣ, которую онъ сдѣлалъ собесѣдницею своихъ разговоровъ. Маркиза отвѣчала, что все это очень темно и неопредѣленно.
Прося извиненiя у маркизы, замѣтимъ, что въ словахъ Фонтенеля многое однако же чрезвычайно ясно. Прежде всего невольно поражаетъ спокойное и даже равнодушное довольство земною жизнью. Гдѣ тутъ стремленiе къ идеаламъ? Гдѣ желанiе вообразить себѣ жизнь, хотя въ чемъ-нибудь высшую, нежели та, которая окружала Фонтенеля? Одной только планетѣ позавидовалъ Фонтенель, именно той, гдѣ не заботятся ни о прошедшемъ, ни о будущемъ. Такая беззаботность есть однако же не повышенiе, а пониженiе жизни. На нашей планетѣ она болѣе свойственна животнымъ, чѣмъ человѣку.
Фонтенель равнодушенъ къ другимъ мiрамъ, потомучто они равнодушны къ нашему мiру. Изъ множества чувствъ у человѣка только пять, науки имѣютъ непереступимые предѣлы, вмѣстѣ съ прiятностями любви существуютъ ужасы войны; для Фонтенеля все это ничего. Ему нравится воображать мiръ въ видѣ безконечной перетасовки картъ; его остроумiе совершенно удовлетворено этими разнообразными сочетанiями, и онъ въ восторгѣ называетъ ихъ удивительнымъ секретомъ природы.
Между тѣмъ легко замѣтить еще, что сочетанiя, которыя приводитъ Фонтенель, невозможны. Существа, которыя вовсе не говорятъ, не могутъ быть разумными существами; существа, у которыхъ въ старости разсудокъ тотъ же какъ въ дѣтствѣ, необходимо вовсе не имѣютъ разсудка; существа, которыя не думаютъ ни о прошедшемъ ни о будущемъ, не имѣютъ и способности думать. Фонтенель не догадался объ этихъ противорѣчiяхъ, потомучто онъ любилъ противорѣчiя, находилъ въ нихъ свое удовольствiе. Между прочимъ въ теченiе своей долгой жизни онъ постоянно писалъ похвальныя рѣчи умершимъ ученымъ; въ этихъ рѣчахъ тотъ же духъ, тоже стремленiе. Никогда, даже говоря о величайшихъ умахъ человѣчества, Фонтенель не могъ найдти точки опоры для своихъ сужденiй, не могъ понять той глубочайшей природы лица, изъ которой объясняются всѣ его дѣйствiя. Поэтому на величайшiе подвиги и заслуги онъ умѣлъ смотрѣть съ дурной стороны и былъ очень доволенъ тѣмъ, что его похвалы походили на насмѣшки.
Фонтенель вѣроятно мечталъ, что самъ онъ до того ловокъ и остороженъ, что не можетъ подвергнуться насмѣшкамъ. Послѣ его разговоровъ Вольтеръ написалъ свою сказку — Микромегасъ, и въ ней осмѣялъ Фонтенеля. Насмѣшки Вольтера, которыя, какъ говорятъ, сильно огорчали Фонтенеля, были прямо направлены на недостатокъ вкуса въ знаменитыхъ разговорахъ. Дѣйствительно Фонтенель принималъ за изящество какую-то изысканность, вычурную иногда до нестерпимости. Но кромѣ того смыслъ Вольтеровой сказки далеко выше Фонтенелевыхъ разсужденiй. Вольтеръ не совсѣмъ принадлежалъ къ числу людей довольныхъ жизнью; онъ глубоко чувствовалъ этотъ вопросъ и, заговоривъ о жителяхъ планетъ, прямо выставилъ его.
Смѣлость и грацiя самой сказки, неподражаемое теченiе и блескъ разсказа — совершенно соотвѣтствуютъ Вольтерову генiю. Я попробую передать нѣкоторые отрывки.
ГЛАВА I
править"На одной изъ планетъ, обращающихся около звѣзды, называемой Сирiусомъ, жилъ молодой человѣкъ, съ которымъ я имѣлъ честь быть знакомымъ во время его послѣдняго путешествiя въ нашъ маленькiй муравейникъ; его звали Микромегасъ[1], имя очень приличное для всѣхъ великихъ мiра сего. Ростомъ онъ былъ въ восемь лье; подъ восьмью льё я разумѣю двадцать четыре тысячи геометрическихъ саженей, въ пять футовъ каждая.
Изъ числа математиковъ, людей, во всякомъ случаѣ полезныхъ для общества, нѣкоторые тотчасъ возмутъ перо и найдутъ, что такъ какъ господинъ Микромегасъ, обитатель странъ Сирiуса, имѣетъ отъ головы до ногъ двадцать четыре тысячи саженей, что составляетъ сто двадцать тысячъ королевскихъ футовъ, и такъ какъ мы имѣемъ только пять футовъ и такъ какъ нашъ земной шаръ имѣетъ девять тысячъ льё въ окружности, — они найдутъ, говорю я, что шаръ, произведшiй Микромегаса, необходимо имѣетъ окружность какъ разъ въ милльонъ шесть сотъ тысячъ разъ больше, чѣмъ наша маленькая земля. Ничего не можетъ быть проще и обыкновеннѣе въ природѣ. Владѣнiя нѣкоторыхъ нѣмецкихъ или итальянскихъ государей, которыя можно объѣхать въ полчаса, и рядомъ — Турецкая, Русская и Китайская Имперiя, представляютъ намъ только слабое подобiе тѣхъ ужасныхъ различiй, какiя природа положила между существами всякаго рода.
"Такъ какъ ростъ его превосходительства былъ указанной мною высоты, то всѣ наши скульпторы и всѣ наши живописцы безъ сомнѣнiя согласятся, что его талiя могла имѣть пятьдесятъ тысячъ футовъ въ обхватѣ; размѣры чрезвычайно красивые.
"Что касается до его ума, то онъ — одинъ изъ просвѣщеннѣйшихъ умовъ, какiе намъ извѣстны; онъ многое знаетъ, кое-что открылъ самъ: ему не было еще и двухъ сотъ пятидесяти лѣтъ и по обыкновенiю онъ учился еще въ iезуитской коллегiи своей планеты, когда онъ нашолъ силою своего ума болѣе пятидесяти предложенiй Эвклида. Значитъ восьмнадцатью предложенiями больше, чѣмъ Блезъ Паскаль, который, найдя тридцать два такихъ предложенiй, шутя, какъ говоритъ его сестра, сталъ потомъ весьма посредственнымъ математикомъ и никуда негоднымъ метафизикомъ. При выходѣ изъ дѣтства, на четыреста пятидесятыхъ годахъ Микромегасъ много занимался анатомiею тѣхъ мелкихъ насѣкомыхъ, которыхъ дiаметръ меньше ста футовъ и которыхъ нельзя видѣть въ обыкновенные микроскопы. Муфти его родины, человѣкъ привязчивый и большой невѣжда, нашолъ въ его книгѣ мѣста подозрительныя, злоумышленныя, дерзкiя, еретическiя, или клонящiяся къ ереси, и сталъ его жестоко преслѣдовать; дѣло было въ томъ, дѣйствительно ли субстанцiальная форма блохъ Сирiуса таже самая, какъ и улитокъ. Микромегасъ защищался съ большимъ остроумiемъ; онъ склонилъ дамъ на свою сторону; процессъ тянулся двѣсти двадцать лѣтъ. Наконецъ Муфти заставилъ юрисконсультовъ осудить книгу, которой они не читали, и авторъ получилъ приказъ не являться ко двору въ продолженiе восьми сотъ лѣтъ.
«Его мало огорчило удаленiе отъ двора. Онъ написалъ очень забавные куплеты на Муфтiя, на которые тотъ вовсе не обратилъ и вниманiя, и пустился путешествовать съ планеты на планету, какъ говорятъ, для полнаго образованiя своего ума и сердца.»
Прежде чѣмъ послѣдуемъ за нашимъ путешественникомъ, остановимся на томъ времени, которое онъ провелъ въ своемъ отечествѣ. Вольтеръ осмѣиваетъ земную жизнь и осмѣиваетъ чрезвычайно просто — перенося ее на планеты. Въ самомъ дѣлѣ, не смѣшно ли вообразить, что на всѣхъ планетахъ существуютъ iезуитскiя коллегiи, что даже въ странахъ Сирiуса многое подвергается такому же преслѣдованiю, какъ на землѣ, что и тамъ люди — часто невѣжды, а произносящiе судъ произносятъ его, не зная дѣла, о которомъ судятъ. Выставляя частныя обстоятельства своего времени, какъ будто явленiя общiя и необходимыя, Вольтеръ тѣмъ рѣзче выставляетъ всю ихъ случайность и неразумность.
Но вмѣстѣ съ умышленно-фальшивыми чертами у Вольтера идутъ другiя, которыя принимаются за истинныя или вѣроятныя. Таковъ напримѣръ великолѣпный ростъ его превосходительства. Безъ сомнѣнiя Вольтеръ считалъ возможною такую огромность живыхъ существъ. Въ то время подобныя понятiя господствовали. Великiй Лейбницъ въ одномъ изъ своихъ писемъ даже далеко превосходитъ Вольтера. Если не ошибаюсь, онъ выражается такъ: «Я могу даже вообразить себѣ существующимъ гиганта, для котораго вся солнечная система могла бы служить вмѣсто карманныхъ часовъ.» Впрочемъ представленiя такого рода можно считать даже обыкновенными для всѣхъ эпохъ и народовъ; они составляютъ естественную ошибку человѣческаго ума. Въ самомъ дѣлѣ постоянно встрѣчаются разсказы и миѳы о великанахъ, нѣкогда жившихъ на землѣ и которыхъ одна кость была величиною въ человѣческiй ростъ. На востокѣ существуетъ сказанiе о птицѣ Рокъ, которая когда летитъ, то помрачаетъ солнце въ цѣлой странѣ. У сѣверныхъ моряковъ есть преданiя объ исполинскомъ спрутѣ, который представляетъ видъ большаго острова, когда спитъ близь поверхности моря, и который своими руками топитъ корабли, какъ щепки.
Ошибка здѣсь состоитъ въ томъ, что форму и величину существъ считаютъ совершенно независимыми, и потому данной формѣ придаютъ какую угодно величину. Но, какъ я сказалъ, все связано, все зависитъ одно отъ другого; умъ человѣческiй ошибается, если, не зная связи, онъ полагаетъ, что нѣтъ связи; успѣхи наукъ состоятъ только въ томъ, что показываютъ связь тамъ, гдѣ ея еще не находили.
Связь между величиною и формою несомнѣнна. Ее открылъ и математически доказалъ уже великiй дѣятель человѣческаго возрожденiя — Галилей. Какъ птица не можетъ быть больше опредѣленной величины, такъ точно и человѣческая форма имѣетъ границы, за которыя не можетъ переходить.
Поясню это еще примѣромъ, самымъ простымъ. Изъ кости вырѣзываютъ шахматныя фигуры иногда очень легкой формы, съ причудливыми кружевными украшенiями. Легко убѣдиться, что размѣры подобной фигуры нельзя увеличивать безъ конца, напримѣръ нельзя построить башни такой формы. Нетолько кость и дерево, но никакой камень и металлъ не будутъ достаточно крѣпки для того, чтобы выдержать собственную тяжесть, если изъ нихъ построить такiя развѣтвленiя и узоры. Поэтому и наши зданiя, чѣмъ выше, тѣмъ больше приближаются къ одной опредѣленной формѣ, къ фигурѣ пирамиды. То есть мы дѣлаемъ нижнiя части шире и плотнѣе, а верхнiя тоньше и легче.
Такъ точно и стройная и неподражаемо легкая фигура человѣческаго тѣла не можетъ быть значительно увеличиваема. Извѣстно, что люди особенно высокаго роста тяжелы и медленны въ своихъ движенiяхъ, часто даже слабосильны. Греки, такъ хорошо понимавшiе смыслъ формы нашего тѣла, представили намъ Геркулеса человѣкомъ средняго роста.
И такъ можно бы доказать, что громадный Микромегасъ, по законамъ механики, невозможенъ. Впрочемъ едвали позавидуемъ его превосходительному росту. Вольтеръ далѣе разсказываетъ, что Микромегасъ, попавши на Сатурнъ, долго смѣялся надъ его маленькими жителями, ростомъ только въ тысячу туазовъ. Конечно можетъ быть такъ водится въ странахъ Сирiуса, но на нашей скромной планетѣ, какъ извѣстно, смѣшонъ былъ бы тотъ, кто будучи высокаго роста, сталъ бы на этомъ основанiи смотрѣть съ высока на другихъ людей; точно также мы не считаемъ особенно основательнымъ, если люди маленькаго роста считаютъ себя обиженными природою и не могутъ утѣшиться въ этой обидѣ. Въ вѣкъ Вольтера между прочимъ любили высокихъ женщинъ; ныньче, какъ извѣстно, значенiе этого свойства нѣсколько ослабѣло.
Гораздо завиднѣе и привлекательнѣе для насъ то, что Вольтеръ разсказываетъ объ умѣ и знанiяхъ Микромегаса. Микромегасъ открылъ самъ, безъ помощи учителя, пятьдесятъ предложенiй Эвклида. Замѣтимъ прежде, что въ словахъ Вольтера заключается явное противорѣчiе; онъ говоритъ, что Микромегасъ оказалъ такiе успѣхи, когда ему было только 250 лѣтъ, и въ тоже время ставитъ его выше Паскаля. Между тѣмъ, хотя Паскаль самъ открылъ только тридцать два предложенiя, но онъ открылъ ихъ, когда ему было 12 лѣтъ; за Паскалемъ притомъ считается еще много совершенно новыхъ открытiй, хотя онъ жилъ всего 39 лѣтъ. Очевидно Микромегасъ несравненно тупѣе Паскаля. Вольтеру нужно было дать своему Микромегасу жизнь продолжительную, сколько-нибудь сообразную съ его ростомъ; но онъ не замѣтилъ, что въ тоже время онъ принужденъ замедлить процессъ его мышленiя. Двухъ-сотъ-пятидесяти-лѣтнiй Микромегасъ долженъ быть по уму все еще ребенкомъ, слѣдовательно долженъ развиваться страшно-туго.
Но чтò бы ни разсказывалъ Вольтеръ, сейчасъ видно, что вопросъ можно поставить прямѣе. Не имѣемъ ли мы права предполагать такихъ жителей на планетахъ, которые бы всѣ были способны собственнымъ умомъ доходить даже до глубочайшихъ истинъ математики? Если кто вспомнитъ мученiя, претерпѣваемыя изъ за математики въ нашихъ школахъ, если сообразитъ, какъ мало учащихся, которымъ она вполнѣ дается, то легко можетъ прiйти къ убѣжденiю, что есть планета, гдѣ дѣло идетъ счастливѣе, гдѣ умы выше, потому что способнѣе къ математикѣ.
Въ отвѣтъ на это напомню историческое развитiе, необходимость котораго можно доказать, хотя я здѣсь не стану ея доказывать. Вслѣдствiе историческаго развитiя безъ сомнѣнiя человѣческiя головы должны со временемъ достигнуть несравненно большей способности къ математикѣ, чѣмъ та, которую они обнаруживаютъ въ настоящее время. Но всего важнѣе здѣсь то, что какъ бы высоко ни было развитiе человѣческаго рода, трудно думать и странно желать, чтобы масса людей когда-нибудь состояла изъ Паскалей. Потомучто изъ всѣхъ познанiй наименѣе завидныя суть именно познанiя математическiя. Математика есть наука безконечная и въ тоже время такая, что въ ней едвали можно отличить особенныя, какiя-нибудь глубочайшiя познанiя. Въ ней нѣтъ тайнъ, въ ней всѣ вопросы одинаково важны, всѣ прiемы одинаково строги. Такъ что если мы пожелаемъ напримѣръ, чтобы всѣ люди знали пиѳагорову теорему, то за тѣмъ мы никакъ не имѣемъ права сильнѣе желать, чтобы каждый смертный зналъ интегральное исчисленiе.
Зачѣмъ же мы будемъ желать, чтобы всѣ люди посвящали время своей жизни на такого рода познанiя, когда намъ извѣстно при этомъ, что есть вопросы единственные и главнѣйшiе, напримѣръ тотъ, о которомъ говоритъ Лапласъ — открыть наши истинные отношенiя къ природp3;, или тѣ, которые указываетъ Кантъ:
1) Что я могу знать?
2) Что я должен дѣлать?
3) Чего могу надѣяться?
Мы не позавидуемъ никакимъ жителямъ Сатурна или Сирiуса въ томъ, что у нихъ математика далеко ушла впередъ въ сравненiи съ землею; при томъ мы увѣрены, что съ нашимъ земнымъ умомъ рано или поздно мы найдемъ то самое, что они нашли. Но нами овладѣла бы неутолимая зависть, если бы мы предполагали, что существенные вопросы жизни какой-нибудь огромный Микромегасъ понимаетъ несравненно глубже, чѣмъ мы, маленькiе люди земли.
Посмотримъ, какiя способности онъ обнаруживаетъ въ этомъ отношенiи. Вольтеръ разсказываетъ, что послѣ долгихъ странствiй по млечному пути, Микромегасъ попалъ наконецъ на Сатурнъ. Здѣсь онъ знакомится съ секретаремъ тамошней академiи наукъ, лицомъ, въ которомъ Вольтеръ представилъ секретаря Парижской Академiи Фонтенеля. За тѣмъ слѣдуетъ —
Г Л А В А II
править«Послѣ того, какъ его превосходительство легло и секретарь приблизился къ его лицу, — нужно сказать правду, началъ Микромегасъ, что природа очень разнообразна. Да, отвѣчалъ Сатурнiецъ, природа подобна цвѣтнику, въ которомъ цвѣты… Ахъ, отвѣчалъ Сирiецъ, подите вы съ вашимъ цвѣтникомъ. Она подобна, снова началъ секретарь, собранiю блондинокъ и брюнетокъ, которыхъ наряды… Что мнѣ за дѣло до вашихъ брюнетокъ? возразилъ Микромегасъ. Ну, такъ она подобна картинной галлерѣе, въ которой живопись… Да нѣтъ же, сказалъ путешественникъ, природа просто подобна природѣ. Къ чему вы ищете для нея сравненiй? Чтобы сдѣлать вамъ удовольствiе, отвѣчалъ секретарь. Я вовсе не хочу, чтобы мнѣ дѣлали удовольствiе, отвѣчалъ путешественникъ; я хочу, чтобы меня научили; скажите мнѣ сначала, сколько чувствъ имѣютъ люди вашего шара. У насъ семдесятъ два чувства, сказалъ академикъ, и мы все жалуемся, что ихъ мало. Наше воображенiе идетъ дальше нашихъ потребностей; мы находимъ, что съ нашими семидесятью двумя чувствами, съ нашимъ кольцомъ и пятью лунами, мы очень ограничены, и не смотря на всю нашу любознательность и на довольно большое число страстей, происходящихъ отъ нашихъ семидесяти двухъ чувствъ, у нас остается вдоволь времени для того, чтобы скучать. Я думаю! сказалъ Микромегасъ: потомучто у жителей нашего шара около тысячи чувствъ и у насъ все-таки остается какое-то смутное желанiе, какое-то темное безпокойство, которое безпрестанно даетъ намъ знать, что мы ничтожныя существа и что есть существа гораздо болѣе совершенныя. Я немножко путешествовалъ; я видѣлъ смертныхъ, которые несравненно ниже насъ, видѣлъ и несравненно высшихъ; но я нигдѣ не нашолъ такихъ, которые бы не имѣли болѣе желанiй, чѣмъ потребностей, больше потребностей, чѣмъ удовлетворенiя. Можетъ быть, я найду когда нибудь страну, гдѣ всѣмъ довольны, но до сихъ поръ объ этой странѣ никто не могъ сообщить мнѣ положительныхъ свѣдѣнiй. Сатурнiецъ и Сирiецъ пустились послѣ этого въ тысячи предположенiй; но послѣ многихъ самыхъ остроумныхъ и самыхъ шаткихъ разсужденiй почли за нужное возвратиться къ фактамъ.»
Вотъ прекрасныя слова, въ которыхъ блестящими, легко и точно очерченными образами выраженъ цѣлый взглядъ на жизнь. Странное смѣшенiе пессимизма и оптимизма! Мы недовольны жизнью, и Вольтеръ вѣрно указываетъ причины этого недовольства: именно — мы чувствуемъ, что мы существа ничтожныя, что есть существа несравненно высшiя. Но въ тоже время напрасно мы завидуемъ этимъ существамъ, напрасно желали бы помѣняться съ ними участью; потомучто эти высшiя существа тоже недовольны жизнью! У Вольтера является безконечный рядъ существъ высшихъ и низшихъ; не все ли равно, гдѣ ни быть въ этомъ ряду? На каждой степени таже перспектива — впереди безконечность высшихъ а сзади безконечность низшихъ степеней.
Форма, въ которой Вольтеръ выражаетъ недовольство жизнью, также замѣчательна. Какъ истинный сынъ XVIII вѣка, Вольтеръ принимаетъ за величайшее зло жизни скуку. Между тѣмъ, если бы такъ, то дѣло было бы легко поправить. Сатурнiецъ говоритъ, что любознательность и страсти все еще оставляютъ имъ довольно времени, чтобы скучать. Очевидно стоило бы только нѣсколько сократить ихъ жизнь или нѣсколько прибавить имъ страстей, и недовольство исчезло бы. Не ясно ли однако же, что жители Сатурна въ такомъ случаѣ лишились бы благороднѣйшей черты своей жизни? Безъ сомнѣнiя они должны бы радоваться тому, что ихъ великая любознательность и ихъ семдесятъ два чувства не могутъ однако же завертѣть ихъ до совершеннаго одуренiя, что у нихъ все еще остается время для того, чтобы оглядѣться и одуматься, чтобы спросить себя, чтоже я такое въ мiрозданiи?
Тотъ же взглядъ видимъ и въ дальнѣйшемъ разсказѣ Вольтера.
"Сколько времени вы живете? спросилъ Сирiецъ. Ахъ, очень мало, отвѣчалъ человѣчикъ Сатурна. Точь въ точь какъ у насъ, замѣтилъ Сирiиецъ; мы все жалуемся, что мало. Должно быть это общiй законъ природы. Увы! мы живемъ, говорилъ Сатурнiецъ, только пятьсотъ большихъ оборотовъ солнца (считая по нашему, это будетъ около пятнадцати тысячь лѣтъ). Вы видите, что это значитъ умереть почти въ самое мгновенiе рожденiя; все наше существованiе — одна точка; наша жизнь одно мгновенiе; нашъ шаръ одинъ атомъ. Едва успѣешь стать нѣсколько свѣдущимъ, какъ является смерть и не даетъ прiобрѣсти опытности. Что касается до меня, то я не смѣю дѣлать никакихъ предположенiй о будущемъ, я считаю себя каплею въ безмѣрномъ океанѣ. Въ особенности мнѣ очень совѣстно передъ вами за мою жалкую фигуру въ этомъ мiрѣ.
«Микромегасъ отвѣчалъ ему: не будь вы философомъ, я побоялся бы огорчить васъ, сообщивъ вамъ, что наша жизнь въ семьсотъ разъ длиннѣе вашей; но вы очень хорошо знаете, что тогда нужно возвратить свое тѣло стихiямъ и оживить имъ природу въ другой формѣ, т. е. умереть; когда наконецъ приходитъ мгновенiе этой метаморфозы, то совершенно все равно, прожили ли мы одинъ день, или цѣлую вѣчность. Я былъ въ странахъ, гдѣ живутъ въ тысячу разъ дольше, чѣмъ у насъ, и нашолъ, что тамъ все еще ропщутъ. Но вездѣ есть здравомыслящiе люди, которые умѣютъ примириться съ своею долею и благодарить Творца природы.»
Жалобы на краткость нашей жизни — дѣло очень обыкновенное. Если бы онѣ были справедливы, то мы конечно имѣли бы право предполагать на другихъ планетахъ обитателей болѣе долговѣчныхъ, слѣдовательно полнѣе пользующихся жизнью. Вольтеръ, как видно изъ словъ спокойнаго и мудраго Микромегаса, признаетъ справедливость жалобъ, а между-тѣмъ самый разсказъ до очевидности обнаруживаетъ всю ихъ неосновательность. Безъ сомнѣнiя поэтическiй генiй Вольтера спасъ его отъ односторонности, и онъ, создавая образы, невольно чертилъ ихъ близко къ истинѣ, которой не подозрѣвалъ. Въ самомъ дѣлѣ, не смѣшонъ ли этотъ легкомысленный секретарь сатурнiйской академiи, который называетъ себя атомомъ, хотя онъ ростомъ въ тысячу туазовъ, и жалуется, что умретъ неопытнымъ, хотя проживетъ пятнадцать тысячь лѣтъ? Очевидный смыслъ всего разсказа тотъ, что краткость жизни есть мечта, что какъ пятнадцать тысячь лѣтъ можно назвать мгновенiемъ, такъ и мы для красоты рѣчи говоримъ о нашей мгновенной жизни. Къ продолжительности жизни мы должны примѣнитъ тѣже разсужденiя, какiя сдѣлали относительно величины земли. Если мы будемъ мѣрить время нашей жизни вѣчностiю, то оно всегда будетъ ничтожно, какъ бы длинно ни было. Но такъ какъ въ сравненiи съ вѣчностiю всѣ времена равны и слѣдовательно нѣтъ никакой причины называть одно короткимъ, а другое длиннымъ, то чтобы найдти, длинна или коротка наша жизнь, нужно взять другую мѣру. Этою мѣрою можетъ быть ничто иное, какъ содержанiе нашей жизни. Можемъ ли мы пожаловаться, что жизнь наша по краткости не можетъ вмѣстить всего, что мы способны сдѣлать? Увы! Если принять такую мѣру, то окажется, что для весьма многихъ жизнь черезъ чуръ длинна; по этой причинѣ они приведены даже къ горестной необходимости убивать время своей жизни. Съ другой стороны, если представимъ человѣка, исполненнаго всѣхъ человѣческихъ даровъ и постоянно дѣятельнаго, то также можно бы доказать, что время жизни достаточно для того, чтобы онъ обнаружилъ всѣ свои силы и совершилъ всѣ свои подвиги. Положимъ, ревностный христiанинъ помышляетъ о спасенiи души своей; никто не скажетъ, чтобы ему недоставало для этого времени. Ученый стремится вполнѣ овладѣть своею наукою и даже подвинуть ее впередъ; — если онъ ни въ томъ, ни въ другомъ не успѣетъ, то однакоже ни въ какомъ случаѣ онъ не станетъ жаловаться передъ смертью на недостатокъ времени; тутъ, какъ извѣстно, бываютъ другiя причины. На оборотъ, никакъ нельзя поручиться за то, что еслибы удлинить вдвое и втрое жизнь нынѣ живущихъ людей, то отсюда проистекли бы необычайныя улучшенiя, великiя открытiя, блестящiе успѣхи и т. д. Едвали даже не было бы хуже, чѣмъ теперь.
И такъ — для того, чтобы пожелать болѣе долгой жизни, мы должны вмѣстѣ пожелать дѣятельности, превышающей человѣческую дѣятельность и необходимо требующей бóльшихъ размѣровъ времени.
Ни о какой дѣятельности мы не можемъ судить такъ отчетливо, какъ о дѣятельности ума. Не даромъ Сатурнiецъ, жалуясь на краткость жизни, указываетъ именно на то, что въ теченiе пятнадцати тысячъ лѣтъ онъ не успѣваетъ прiобрѣсти достаточно свѣдѣнiй. Вѣкъ живи, вѣкъ учись, говоритъ русская пословица, а дуракомъ умрешь, прибавляетъ она же. И дѣйствительно мы привыкли воображать познанiя неисчерпаемымъ океаномъ. «Я похожъ, говорилъ Ньютонъ о своихъ открытiяхъ, на ребенка, собирающаго раковины на берегу моря.» И такъ — повидимому всего яснѣе мы можемъ себѣ представить на планетахъ повышенiе дѣятельности ума, болѣе глубокiя и болѣе обширныя познанiя, чѣмъ тѣ, какiя можетъ имѣть человѣкъ. Послушаемъ дальше прерванный нами разговоръ Сирiйца и Сатурнiйца; дѣло идетъ именно объ ихъ познанiяхъ.
«Творецъ (продолжалъ говорить Микромегасъ) щедро разсыпалъ въ этомъ мiрѣ разнообразiе, но вмѣстѣ съ нѣкоторою одинаковостью. Напримѣръ всѣ мыслящiя существа различны, но въ сущности всѣ сходны по дару мысли и желанiй. Вещество вездѣ протяженно; но на каждомъ шарѣ имѣетъ различныя свойства. Сколько такихъ различныхъ свойствъ вы считаете въ вашемъ веществѣ? Если вы говорите о тѣхъ свойствахъ, отвѣчалъ Сатурнiецъ, безъ которыхъ, по нашему мнѣнiю, этотъ шаръ не могъ бы оставаться тѣмъ, чѣмъ онъ есть, то мы считаемъ ихъ триста, какъ напримѣръ протяженность, непроницаемость, подвижность, тяготѣнiе, дѣлимость и такъ дальше. Вѣроятно, отвѣчалъ путешественникъ, это малое число свойствъ достаточно для цѣлей, которыя Создатель имѣлъ въ отношенiи къ вашему маленькому жилищу. Во всемъ я удивляюсь его мудрости; вездѣ вижу различiя, но въ тоже время вездѣ гармонiю. Вашъ шаръ не великъ, ваши обитатели тоже малы; вы имѣете мало ощущенiй; ваше вещество имѣетъ мало свойствъ; все это есть созданiе промысла. Какого цвѣта ваше солнце, если хорошенько разсмотрѣть его? Бѣлаго съ сильнымъ жолтымъ оттѣнкомъ, отвѣчалъ Сатурнiецъ, и когда мы раздѣлимъ его лучъ, мы находимъ въ немъ семь различныхъ цвѣтовъ. Наше солнце отливаетъ краснымъ цвѣтомъ, замѣтилъ Сирiецъ, и простыхъ цвѣтовъ у насъ тридцать девять. Между всѣми солнцами, близь которыхъ бывалъ я, нѣтъ ни одного, которое бы походило на другое, точно такъ какъ у васъ нѣтъ лица, которое бы не отличалось отъ другихъ лицъ.»
«Послѣ многихъ вопросовъ такого рода, онъ полюбопытствовалъ узнать, сколько считается на Сатурнѣ существенно различныхъ субстанцiй. Оказалось, что ихъ считали не болѣе тридцати, именно слѣдующiя: Богъ, пространство, вещество, протяженныя вещества чувстующiя, протяженныя существа чувствующiя и мыслящiя, мыслящiя существа непротяженныя, существа взаимно проницаемыя, существа взаимно непроницаемыя и прочее. Сирiецъ, въ странѣ котораго ихъ считалось триста и который открылъ еще три тысячи другихъ во время своихъ путешествiй, безмѣрно удивилъ этимъ сатурнiйскаго философа».
Въ этомъ разговорѣ очевидно передъ нами открывается вся мудрость, которою обладаютъ взятые нами жители планетъ. И дѣйствительно тутъ есть множество вещей, которымъ нельзя не дивиться.
Какъ прежде, такъ и здѣсь Вольтера спасъ его генiй. Совершенно ясно, что разговоръ написанъ по тому взгляду на сущность вещей, который принимаетъ философiя Локка. Но точно такъ, какъ разговоръ о краткости жизни прямо переходитъ въ насмѣшку надъ этою краткостiю, такъ и послѣднiй разговоръ, развивая Локково ученiе, въ тоже время представляетъ самую ядовитую пародiю на это мiровоззрѣнiе. Не легко выставить съ такою простотою и выпуклостiю характеристическiя черты ученiя и довести ихъ до той степени ясности, что мелкость и фальшивость взгляда дѣлается осязательною сама собою.
Вмѣсто многихъ комментарiй, которыя можно бы написать на это замѣчательное мѣсто Микромегаса, приведу здѣсь только два замѣчанiя. Сатурнiецъ говоритъ, что вещество Сатурна имѣетъ триста необходимыхъ свойствъ. Необходимыя свойства суть существенныя свойства, принадлежность сущности вещества. Слѣдовательно чѣмъ меньше у насъ такихъ свойствъ, тѣмъ глубже наше познанiе сущности, которой они принадлежатъ. Потомучто познанiе и есть ни что иное, какъ выводъ однихъ явленiй изъ другихъ, выводъ второстепенныхъ свойствъ изъ существенныхъ; цѣль познанiя — вывести все изъ одного свойства, изъ коренной черты сущности. Такъ Декартъ полагалъ, что коренная черта вещества есть протяженность, и старался вывести изъ нея всѣ остальныя черты. Послѣ этого не странно ли, что Вольтеръ, чтобы поразить насъ глубиною познанiй Сатурнiйца, говоритъ, что тотъ нашолъ триста необходимыхъ свойствъ въ своемъ веществѣ?
Не говорю уже о возможности чего-нибудь подобнаго. Если мы говоримъ, что Сатурнъ состоитъ изъ вещества, то это значитъ, что онъ образованъ изъ матерiала, по сущности (по существеннымъ веществамъ) такого же, какъ и матерiалъ вещей, которыхъ мы касаемся руками. Какiя бы особенныя вещественныя явленiя ни происходили на Сатурнѣ, они должны вытекать изъ этой сущности, а не изъ другой.
Еще яснѣе обнаруживается характеръ познанiй у жителя Сатурна при перечисленiи субстанцiй. У Локка принималось три рода субстанцiй — Богъ, вещество и конечныя духовныя существа. Относительно пространства онъ сомнѣвался, субстанцiя ли оно, или нѣтъ. У Вольтера пространство смѣло причислено къ субстанцiямъ и кромѣ того объявляется, что Сатурнiецъ знаетъ ихъ тридцать, а Сирiецъ три тысячи триста. Такое обилiе подозрительно столько же, какъ обилiе необходимыхъ свойствъ вещества. Одно то, что Богъ ставится на ряду со всѣми тремя тысячами тремя стами субстанцiями, есть черта грубаго непониманiя. Потомучто отъ Бога, по самому понятiю этого существа, все зависитъ; все имъ создано и все совершается по его волѣ. Поэтому съ одной стороны Микромегасу нечего хвастаться своими тысячами субстанцiй, когда главную и первую субстанцiю, передъ которою ничтожны всѣ другiя, знаетъ и Локкъ и всѣ мы, обитатели крошечной земли. Съ другой стороны странно, почему Микромегасъ не вздумалъ похвалиться тѣмъ, что онъ лучше ее знаетъ, лучше насъ и лучше Сатурнiйца? Тутъ было бы дѣйствительно преимущество. Въ самомъ дѣлѣ, такъ-какъ понятiе о Богѣ есть центральное понятiе, на которое мы сводимъ всѣ другiя, такъ-какъ мiръ вполнѣ опредѣляется творческою волею Бога, то всѣ вопросы сводятся на то, чтобы понять, какъ вещи зависятъ отъ Бога. Въ сравненiи съ этимъ считать субстанцiи по пальцамъ есть дѣло пустое. Множество субстанцiй есть прямой признакъ слабаго познанiя; потомучто мышленiе, какъ я уже сказалъ, есть сведенiе многаго на одно.
Какъ-бы то ни было, но вообще познанiя Микромегаса и его прiятеля никакъ не могутъ возбудить въ насъ особой зависти. Въ отношенiи къ этому предмету сдѣлаю здѣсь послѣднее замѣчанiе. Дѣло въ томъ, что хотя познанiя дѣйствительно безконечны, но не одинаково любопытны. Имѣть всѣ познанiя рѣшительно никому не нужно. И это вовсе не потому, чтобы умъ человѣческiй не былъ силенъ, или недовольно жаденъ (жадность въ немъ часто доходитъ до истинной прожорливости), но именно потому, что умъ — центральная, сосредоточивающая сила. Въ этомъ его достоинство и могущество. Въ самомъ дѣлѣ, представьте себѣ всевозможныя познанiя, представьте познанiя всѣхъ жителей планетъ; что было бы, если бы умъ представлялъ только способность поглощать ихъ одно за другимъ? Работа безъ всякаго конца и цѣли. Вотъ почему умъ останавливается, обозрѣваетъ все, что уже въ его власти, опредѣляетъ главныя точки, центральные вопросы, на нихъ устремляетъ все свое вниманiе и слѣдовательно необходимо оставляетъ въ тѣни то, что далеко отъ этихъ вопросовъ. Такъ онъ поступаетъ въ каждой частной наукѣ, въ каждомъ мелочномъ изслѣдованiи; такъ поступаетъ онъ и въ отношенiи къ цѣлой жизни, къ цѣлой области мышленiя, ко всему мiру. Умъ есть дѣятельность вполнѣ свободная, передъ которою открыты всѣ пути. Никакъ нельзя сказать, чтобы гдѣ-нибудь на планетахъ умъ еще свободнѣе избиралъ предметы и ставилъ вопросы, чѣмъ на землѣ. Не хуже другихъ обитателей мiра мы умѣемъ избрать глубочайшую и занимательнѣйшую задачу. Если съумѣемъ и разрѣшить ее, то намъ некому будетъ завидовать.
Съумѣемъ ли? повидимому другой вопросъ. А между-тѣмъ, чтобы не распространяться здѣсь объ этомъ предметѣ, замѣтимъ только, что если мы задаемъ себѣ эти задачи, то вѣроятно мы умѣемъ и находить разгадку этихъ главнѣйшихъ загадокъ. Потому что — дѣло достойное наблюденiя, — мы требуемъ отъ зрѣлыхъ людей непремѣнно опредѣленныхъ мнѣнiй, и именно о самихъ важныхъ вопросахъ. Такъ или иначе, головою или сердцемъ, только нужно, чтобы каждый добылъ ясный отвѣтъ на эти вопросы. Мы презираемъ того, кто не хочетъ пользоваться правомъ имѣтъ твердое, самостоятельное ихъ рѣшенiе. Все это потому, что величайшiе вопросы суть именно вопросы жизни и смерти, вопросы, по рѣшенiю которыхъ человѣкъ дѣйствуетъ.
V
правитьТеперь мы достаточно познакомились съ Микромегасомъ. Быть можетъ, читатель найдетъ мечты Вольтера не довольно игривыми и смѣлыми; въ оправданiе можно привести, что Вольтеръ старался быть строгимъ, положительнымъ. Въ своей сказкѣ онъ вовсе не хотѣлъ дать полный разгулъ своей фантазiи; онъ желалъ прямо выразить свой взглядъ на мiръ.
Есть мечтанiя несравненно болѣе смѣлые, напримѣръ предположенiя объ аромальной жизни, принадлежащiя уже нашему вѣку, а не прошлому. Но вѣдь дѣло не въ смѣлости. Намъ хотѣлось бы найдти хоть одну черту, хоть одну точку въ нашей человѣческой жизни, гдѣ бы мы съ увѣренностiю могли сказать, что отступленiе отъ нея, иная форма, иное содержанiе дѣйствительно возможны. Изслѣдуя человѣческую природу, мы должны стараться найдти, способны ли какiя-нибудь ея элементы къ видоизмѣненiямъ, къ другимъ, равнымъ или даже высшимъ формамъ. Разысканiе должно идти строго и постепенно, а не прыжками на крыльяхъ фантазiи.
Чтобы представить читателямъ — не образецъ подобнаго разысканiя, а только нѣчто могущее дать о немъ понятiе, я возьму здѣсь черту, сколько мнѣ кажется, наиболѣе удобную для этой цѣли, именно вопросъ о внѣшнихъ чувствахъ, которыхъ у человѣка считаютъ пять. Фонтенель и Вольтеръ, какъ мы видѣли, совершенно спокойно принимаютъ возможность бóльшаго числа чувствъ; у Сатурнiйца ихъ семдесятъ-два, а у Микромегаса такъ много, что онъ не удостоиваетъ ихъ точнаго счета и говоритъ, что ихъ у него около тысячи. Спрашивается, возможно ли вообще какое-нибудь увеличенiе числа чувствъ?
Вопросъ этотъ тѣмъ важнѣе, что внѣшнiя чувства стоятъ какъ-разъ на границѣ между нашею вещественною и духовною природою; они представляютъ точку ихъ соприкосновенiя, и слѣдовательно въ нихъ обнаруживаются свойства и той и другой природы. Если окажется, что новыя чувства невозможны, то мы будемъ имѣть нѣкоторое право заключать, что вообще иная духовная и вещественная природа для жителей планетъ невозможны.
Вопросъ хорошъ также потому, что кажется чрезвычайно простъ. Въ самомъ дѣлѣ нѣтъ ничего обыкновеннѣе, какъ предположенiе другихъ чувствъ, сверхъ тѣхъ, какими обладаетъ человѣкъ. Самая легкость, естественность, повидимому даже неизбѣжность такого предположенiя какъ-будто ручается за его правдоподобiе.
Между прочимъ Августъ Контъ, тотъ философъ, который всячески старается ограничить человѣческiя познанiя и полагаетъ, что мы ничего не можемъ знать о звѣздахъ, — онъ смѣло принимаетъ новыя чувства, и слѣдовательно утверждаетъ за собою право населить отдаленнѣйшiе мiры жителями съ иною жизнью, непохожею на нашу. Чтобы имѣть опредѣленное выраженiе такого мнѣнiя о чувствахъ, приведу здѣсь его слова.
«Если потеря какого-нибудь важнаго чувства достаточна для того, чтобы совершенно скрыть отъ насъ цѣлый рядъ естественныхъ явленiй, то мы имѣемъ полное право думать, что наоборотъ прiобрѣтенiе новаго чувства открыло бы намъ разрядъ фактовъ, о которыхъ мы теперь не имѣемъ никакого понятiя, если только не будемъ полагать, что разнообразiе чувствъ, столь различное въ различныхъ типахъ животности, дошло въ нашемъ организмѣ до высочайшей степени, какой только можетъ требовать всецѣлое изслѣдованiе внѣшняго мiра, — предположенiе очевидно произвольное и почти смѣшное.»
Слова эти тѣмъ болѣе достойны вниманiя, что едва ли не представляютъ сильнѣйшаго аргумента, на которомъ опирается философiя Конта, философiя, ограничивающая человѣческiй умъ самыми тѣсными границами опыта и наведенiя. Но основателенъ ли этотъ аргументъ?
Конечно Контъ совершенно правъ, говоря, что прiобрѣтенiе новаго чувства открыло бы намъ новые факты, но вѣдь изъ этого не слѣдуетъ, чтобы новыя чувства могли существовать. Если бы они были возможны, то очень хорошо бы было ихъ прiобрѣсти; но если ихъ вовсе нѣтъ, то нечего и хвалить ихъ и нечего за ними тянуться. Можно пожалѣть о слѣпомъ, потомучто ему недостаетъ чувства, которое мы знаемъ, которое дѣйствительно существуетъ. Но какое право имѣлъ бы Контъ жалѣть о человѣкѣ вообще, только на томъ основанiи, что у него не достаетъ чувствъ, которыхъ онъ не знаетъ и которыя, можетъ быть, вовсе не существуютъ?
Разсужденiя Конта въ этомъ случаѣ совершенно напоминаютъ знаменитый рогатый силлогизмъ. Чего ты не потерялъ, то имѣешь? Имѣю. А роговъ ты не потерялъ? Нѣтъ. Слѣдовательно ты имѣешь рога.
Такъ и Контъ обращается, положимъ, къ слѣпому. Ты могъ бы прiобрѣсти чувство, котораго теперь не имѣешь? Могъ бы. Но ты не имѣешь чувствъ, которыя есть у Микромегаса? Не имѣю. Слѣдовательно ты могъ бы ихъ прiобрѣсти. Силлогизмъ, который, въ-параллель рогатому, совершенно прилично назвать слѣпымъ.
Вообще можно быть лишену только того, что дѣйствительно есть; можно прiобрѣсти только то, что дѣйствительно существуетъ; поэтому можно и лишиться одного изъ нашихъ дѣйствительно существующихъ чувствъ, можно и прiобрѣсти его, если оно было потеряно. Но отсюда никакою логикою невозможно дойдти до заключенiя, что существуютъ еще многiя неизвѣстныя чувства. Если мы ихъ лишены, то можетъ быть по весьма простой и уважительной причинѣ — потомучто ихъ вовсе нѣтъ.
Такъ-какъ слѣпой силлогизмъ имѣетъ большую силу и встрѣчается чрезвычайно часто, и такъ-какъ Августъ Контъ есть философъ, заслужившiй отъ многихъ большое уваженiе, то необходимо здѣсь объяснить, какой же дѣйствительный смыслъ имѣютъ его слова. Чтобы найдти этотъ смыслъ, нужно, какъ оказывается, перевернуть его разсужденiе вверхъ ногами; тогда мы получимъ слѣдующiй совершенно правильный ходъ мыслей.
Смѣшно думать, будто у человѣка есть всѣ чувства, какiя возможны. — Вѣроятно есть многiя чувства, которыхъ у него нѣтъ.
Но каждое чувство служитъ для воспрiятiя особыхъ явленiй.
Слѣдовательно у человѣка нѣтъ возможности воспринимать многiя явленiя.
Такъ слѣпой лишонъ возможности воспринимать явленiя свѣта.
Какъ читатель видитъ, слѣпой служитъ только частнымъ примѣромъ и поясненiемъ, а никакъ не доказательствомъ. Главная же сила заключается въ томъ, что смѣшно предполагать у человѣка величайшее развитiе разнообразiя чувствъ. Но въ доказательство правоты своего смѣха Контъ очевидно ничего не приводитъ. Въ самомъ дѣлѣ то, что онъ говоритъ о мнимомъ различiи чувствъ въ различныхъ типахъ животности, есть одинъ изъ тѣхъ грубыхъ промаховъ, которые особенно постыдны для него, какъ для философа, именующаго себя положительнымъ и ищущаго спасенiя въ однихъ опытныхъ свѣдѣнiяхъ, въ наукахъ математическихъ и естественныхъ. Дѣйствительно зоологи, побуждаемые слѣпымъ силлогизмомъ, нерѣдко предполагали новыя чувства у животныхъ; впрочемъ они, какъ люди, руководящiеся чистымъ опытомъ, имѣли на это полное право. Но опытъ и показалъ, что нѣтъ животныхъ съ особенными чувствами, что чувства у животныхъ всегда представляютъ только низшую ступень или одностороннее видоизмѣненiе тѣхъ чувствъ, какiя есть у человѣка. На эти и подобныя опытныя изслѣдованiя даже всего лучше сослаться для того, чтобы доказать столь подозрительное для Конта совершенство чувствъ у человѣка. Органы внѣшнихъ чувствъ суть прибавки нервной системы, суть части, находящiяся въ тѣстнѣйшей зависимости отъ мозга. Глазъ даже есть ничто иное, какъ самый мозгъ, высунувшiйся въ щели черепа и видоизмѣненный для особаго важнаго ощущенiя. Слѣдовательно у человѣка, какъ у животнаго, имѣющаго самую совершенную нервную систему, самый большой мозгъ, и органы чувствъ въ своей совокупности должны быть выше, чѣмъ у всѣхъ другихъ животныхъ. Говорю — въ совокупности, потомучто легко можетъ быть и дѣйствительно замѣчено у животныхъ, что нѣкоторыя чувства ихъ развиваются сильнѣе, чѣмъ у человѣка. Но это развитiе всегда бываетъ одностороннее, а односторонность, какъ всегда легко доказать, есть недостатокъ, а не совершенство. Извѣстно напримѣръ, что у животныхъ обонянiе бываетъ развито необыкновенно сильно; отъ этого происходитъ, что выборъ пищи или даже взаимное сближенiе опредѣляется запахомъ. О животныхъ говорятъ, что они снюхиваются. Очевидно однако же, человѣкъ нисколько не теряетъ отъ того, что запахъ не имѣетъ для него такой силы и значенiя. Если въ нашихъ взаимныхъ отношенiяхъ зрѣнiе, слухъ и даже осязанiе должны играть главную роль, то отъ этого отношенiя становятся только полнѣе, глубже и сильнѣе.
Впрочемъ судить о значенiи чувствъ для полнаго объема жизни очень трудно. Вообще же можно замѣтить, что нервная система, какъ органъ по преимуществу централизующiй и уравновѣшивающiй отправленiя нашего тѣла, необходимо должна установить наивыгоднѣйшiя отношенiя между ближайшими подчиненными ей органами. Если механическое устройство нашего тѣла нельзя подозрѣвать въ ошибкѣ, то тѣмъ менѣе можно подвергать сомнѣнiю превосходство системы нашихъ чувствъ.
Далѣе — наша система не только есть разнообразнѣйшая и наилучшая въ нынѣшнемъ животномъ царствѣ, — нужно прибавить еще, что лучше ея ни у какого будущаго или вообразимаго животнаго и быть не можетъ. Потомучто человѣкъ не только есть лучшее изъ животныхъ, но онъ есть послѣднее животное, воплощенный идеалъ животной жизни, вершина, до которой достигло животное царство, какъ до своей цѣли. Такую непревосходимость человѣка доказать не легко, но возможно; это доказательство похоже на рѣшенiе математическихъ задачъ о наибольшихъ и наименьшихъ. Говоря о механическомъ устройствѣ нашего тѣла, я привелъ нѣкоторыя черты доказательствъ, которыя могли бы несомнѣнно привести насъ къ непревосходимости человѣка какъ машины.
Безъ всякаго сомнѣнiя полное доказательство совершенства человѣка еще безконечно далеко отъ насъ. Но что мы найдемъ его и слѣдовательно можемъ быть заранѣе увѣрены въ результатѣ, въ этомъ ручается самая наша способность доказывать, наше мышленiе. Лучше самой себя эта способность ничего не знаетъ; она одна вполнѣ самодовольна, вполнѣ обладаетъ собою, ничѣмъ не стѣсняется и сама себѣ служитъ цѣлью. Она есть чистая дѣятельность, въ полномъ смыслѣ слова богоподобное явленiе нашей жизни. Существо, которое достигло такой дѣятельности, уже не можетъ идти дальше, не можетъ прiобрѣсти еще высшей дѣятельности. По этому человѣкъ, какъ крайнее существо природы, необходимо есть ея совершеннѣйшее существо. Найдти совершенство человѣка есть такая же непремѣнная задача науки, какъ найдти причины явленiй. Какъ нельзя сомнѣваться въ томъ, что каждое явленiе имѣетъ свою причину, такъ нельзя сомнѣваться и въ совершенствѣ человѣка.
За тѣмъ можно сдѣлать заключенiя въ такомъ порядкѣ:
Человѣкъ есть совершеннѣйшее животное, какое возможно.
Чувствительность или способность воспринимать внѣшнiя впечатлѣнiя есть коренная, существенная черта животнаго.
Слѣдовательно разнообразiе воспрiятiй и всякое другое ихъ достоинство достигло въ человѣкѣ до наибольшей возможной степени. Слѣдовательно другихъ чувствъ кромѣ нашихъ быть не можетъ.
Читатель чувствуетъ, что этимъ доказательствомъ дѣло не оканчивается, а только начинается. Въ самомъ дѣлѣ изъ него видно, что мы должны разсмотрѣть чувствительность или способность воспрiятiй и найдти, какъ она развивается; изъ самой ея сущности мы должны вывести различныя формы, которыя она принимаетъ, и наконецъ показать, что ея формы у человѣка дѣйствительно представляютъ крайнюю степень ея развитiя, полное обнаруженiе ея сущности. Такъ-что на этомъ пути предстоитъ намъ обширное поле изслѣдованiй, которое едва только почато сравнительною физiологiею животныхъ.
Ограничусь только не многими замѣчанiями. Можно напримѣръ доказать, что внѣшнiя чувства представляютъ въ извѣстномъ отношенiи три разряда, что кромѣ этихъ трехъ разрядовъ другихъ быть не можетъ и что всѣ эти разряды есть у человѣка.
Чувства сообщаютъ намъ впечатлѣнiя, производимыя внѣшнимъ мiромъ. Эти впечатлѣнiя могутъ быть ощущаемы нами троякимъ образомъ.
1) Или только какъ ощущенiя нашего собственнаго тѣла, какъ перемѣны, которыя въ насъ происходятъ.
2) Или только какъ явленiя, которыя происходятъ внѣ насъ.
3) Или наконецъ какъ то и другое вмѣстѣ, какъ внѣшнiя явленiя, возбуждающiя ощущенiя въ нашемъ тѣлѣ.
Всего яснѣе это будетъ, если мы разсмотримъ самыя наши чувства. Сообразно съ предъидущимъ внѣшнiя чувства будутъ трехъ родовъ.
1) Чувства субъективныя. Сюда принадлежатъ вкусъ и обонянiе. Мы ясно чувствуемъ, что различные вкусы и запахи представляютъ только состоянiе нашихъ органовъ, а не внѣшнiя свойства вещей. Сахаръ, пока лежитъ въ сахарницѣ, самъ по себѣ не сладокъ; сладость является только, когда онъ на языкѣ; сладкiй вкусъ есть состоянiе нашего языка.
2) Чувства объективныя. Сюда принадлежатъ зрѣнiе и слухъ. Видя и слыша, мы не замѣчаемъ въ себѣ никакихъ перемѣнъ или ощущенiй; впечатлѣнiя прямо являются намъ какъ внѣшнiе предметы. Предметъ видимый или слышимый непремѣнно является внѣ насъ.
3) Только при одномъ чувствѣ, при осязанiи, мы непремѣнно и ясно различаемъ и внѣшнiй предметъ и ощущенiе, которое онъ производитъ въ тѣлѣ. Осязанiе поэтому можно назвать субъекто-объективнымъ чувствомъ.
Очевидно иныхъ формъ, дальнѣйшаго разнообразiя въ этомъ отношенiи быть не можетъ. Каково бы ни было значенiе этого распаденiя чувствъ на три рода, для насъ пока важно видѣть его возможность и указать на то, что это возможное разнообразiе есть у человѣка.
Теперь нужно бы было, разсматривая каждый разрядъ отдѣльно, точно также найдти, на чемъ основано различiе чувствъ, которыя къ нему принадлежатъ, и показать, что дальнѣйшаго различiя также быть не можетъ. Вотъ что можно здѣсь привести.
Объективныхъ чувствъ только два — зрѣнiе и слухъ. Явное и коренное различiе между ними состоитъ въ томъ, что зрѣнiе преимущественно воспринимаетъ пространственныя отношенiя, а слухъ — временныя. Слухъ замѣчаетъ только одни явленiя и перемѣны, совершающiяся въ предметахъ; зрѣнiе же воспринимаетъ самые предметы, расположенные вокругъ насъ. Впечатлѣнiя слуха измѣнчивы и измѣряются временемъ; образы зрѣнiя могутъ быть совершенно постоянны и измѣряются пространствомъ. Слухъ даетъ намъ музыку, гдѣ главное заключается въ различномъ совпаденiи, въ извѣстной продолжительности и послѣдовательности звуковъ; зрѣнiю соотвѣтствуетъ красота, гдѣ главное въ расположенiи, формахъ и размѣрахъ частей. Наконецъ звуками люди сообщаются между собою; звуки представляютъ выраженiе нашей внутренней душевной жизни. Свѣтъ есть наше главное сообщенiе со внѣшнимъ мiромъ, съ природою, существующею внѣ насъ.
Слѣдовательно слухъ и зрѣнiе въ своей дѣятельности приспособлены ко времени и пространству. Но извѣстно, что пространство и время суть двѣ существенныя формы природы; третьей подобной формы нѣтъ, а слѣдовательно и не можетъ быть новаго объективнаго чувства, которое бы могло стать на ряду съ зрѣнiемъ и слухомъ. Здѣсь намъ слѣдовало бы строго доказать, что никакая новая форма въ родѣ пространства и времени невозможна. Но вопросъ этотъ очень труденъ, и потому удовольствуемся пока тѣмъ, что мы дошли до него и видимъ связь между нимъ и нашимъ разборомъ чувствъ.
Субъективныхъ чувствъ обыкновенно считаютъ только два — вкусъ и обонянiе; но очевидно ихъ гораздо больше. Напримѣръ чувство теплоты и холода, чувство сладострастiя, голодъ и т. д. совершенно входятъ въ разрядъ субъективныхъ чувствъ. Вкусъ и обонянiе можно считать только высшими изъ нихъ. Значенiе ихъ совершенно ясно: они относятся къ тѣмъ веществамъ, которыя мы принимаемъ въ организмъ — вкусъ къ пищѣ и питью, обонянiе къ воздуху. Слѣдовательно различiе ихъ основано на различiи въ состоянiяхъ тѣлъ; жидкому состоянiю соотвѣтствуюетъ вкусъ, а газообразному — обонянiе. Твердому состоянiю не можетъ соотвѣтствовать никакое чувство въ этомъ родѣ, т. е. такое, которое бы подобно вкусу и обонянiю распознавало составъ тѣлъ; потомучто, по извѣстной аксiомѣ, тѣла дѣйствуютъ химически или своимъ составомъ, только находясь въ растворѣ — corpora non agunt nisi soluta. Теперь, еслибы мы доказали, что больше трехъ состоянiй тѣлъ быть не можетъ, то отсюда было бы ясно, что новыя чувства въ родѣ вкуса и обонянiя невозможны.
Наконецъ можно догадываться, почему осязанiе есть единственное чувство въ своемъ разрядѣ. Оно даетъ намъ знать границы нашего тѣла; оно отдѣляетъ насъ отъ другихъ предметовъ. Какъ одна граница у нашего тѣла, такъ и ощущенiе этой границы одно.
Такъ-какъ прямая цѣль наша состоитъ не въ томъ, чтобы получить полное доказательство, но въ томъ только, чтобы показать прiемы, которые ведутъ къ нему, то продолжимъ предъидущiя разсужденiя. Опредѣливши содержанiе каждаго рода воспрiятiй, можно бы изслѣдовать, на сколько это содержанiе воспринимается. Напримѣръ зрѣнiе воспринимаетъ пространственныя отношенiя; можно бы спросить себя, хорошо ли оно ихъ воспринимаетъ? Представьте себѣ, что передъ вами какой-нибудь обширный и разнообразный видъ. Въ вашихъ взорахъ рисуется огромная картина. Спрашивается, хорошо ли она изображаетъ дѣйствительность? Напримѣръ хорошо ли то, что далекiе предметы кажутся маленькими, а близкiе большими? что одни предметы закрываютъ другiе? и т. д. Мы могли бы даже предложить себѣ самую общую задачу — построить, т. е. изобрѣсти, придумать сообразно съ данными условiями — наилучшее зрѣнiе. Разрѣшая ее, мы безъ сомнѣнiя пришли бы къ той самой формѣ зрѣнiя, которая существуетъ у человѣка.
Подобному изслѣдованiю можетъ быть подвержена дѣятельность и другихъ органовъ чувствъ.
Читатель видитъ, что существуетъ полная возможность доказать съ совершенною строгостью, что человѣкъ обладаетъ полнѣйшею системою внѣшнихъ чувствъ.
Въ тоже время совершенно ясно, что только этимъ же самымъ путемъ можно было бы достигнуть и опредѣленiя какого-нибудь новаго чувства, если бы только такiя чувства существовали. Но мы заранѣе увѣрены въ ихъ невозможности. Человѣкъ есть высочайшее чувствующее существо природы; а полагать, что у него недостаетъ какихъ-нибудь чувствъ, значить представлять, что не смотря на свое зрѣнiе и слухъ, онъ все-таки слѣпъ и глухъ къ ея явленiямъ. Чувствами природа не скупится; тѣже чувства, какiя есть у богоподобнаго человѣка, есть и у множества другихъ животныхъ. Очевидно, далеко раньше человѣка она уже достигла полнаго разнообразiя чувствъ. При томъ у самыхъ низшихъ животныхъ встрѣчаются уже зачатки даже высочайшаго нашего чувства — зрѣнiя. А развѣ можетъ быть что-нибудь совершеннѣе зрѣнiя и прекраснѣе свѣта? Развѣ можно представить себѣ чувство, котораго образы были бы еще объективнѣе; котораго впечатлѣнiя воспринимались бы еще легче, еще быстрѣе, еще отчетливѣе; которое бы еще свободнѣе могло переноситься отъ кончика нашего собственнаго носа до безконечно далекихъ звѣздъ?
Свѣтъ есть совершенное подобiе мысли; когда мы хотимъ выразить полное пониманiе чего-нибудь, мы говоримъ, что мы это ясно видимъ, и лучше сказать невозможно. Глазъ обнимаетъ мiръ такъ же легко, какъ обнимаетъ его мысль; при помощи зрѣнiя мы такъ же смѣло и свободно двигаемся и дѣйствуемъ среди вещественныхъ предметовъ, какъ смѣло и свободно движется мысль между предметами, которые уже въ ея власти, уже озарены ея свѣтомъ. Ясность зрѣнiя такова, что очень нерѣдко мы ставимъ ее даже выше прозрачной и невозмутимой ясности мысли; намъ кажется, что мы яснѣе видимъ, чѣмъ мыслимъ.
И такъ, если нужно найдти чувство, столь совершенное, что оно подобно самому разуму то таково именно зрѣнiе; при томъ подобiе здѣсь до того строго и точно, что болѣе умоподобнаго чувства и вообразить невозможно.
Чувства, какъ для Микромегаса такъ и для насъ, суть ничто иное, какъ прислужники познанiя и мышленiя. Слѣдовательно лучшаго прислужника, какъ зрѣнiе, невозможно найдти.
Если же это умоподобное чувство дано даже несмысленнѣйшимъ животнымъ, то нелѣпо воображать, чтобы обладатель разума, человѣкъ, былъ лишенъ какихъ-нибудь еще чувствъ. Весь смыслъ животнаго царства заключается въ человѣкѣ; если животныя обладаютъ зрѣнiемъ, то они обязаны этимъ только тому, что для разума нужно было зрѣнiе. Стремясь къ человѣку, природа необходимо должна была производить многiя человѣкоподобныя явленiя. И теперь, когда она успѣла олицетворить свой идеалъ, мы впадемъ въ грубую ошибку, если будемъ смотрѣть на человѣка, какъ на попытку вмѣсто свободнаго и полнаго созданiя, какъ на пробу пера вмѣсто гармонической поэмы. Сказать, что у человѣка не всѣ чувства, значитъ очень унизить человѣка; не потому только, что отвергается его совершенство, а также и потому, что внѣшнiя чувства не суть что-либо столь трудное и высокое, чтобы природа не могла достигнуть ихъ полнаго разнообразiя и достоинства.
VI
правитьСтремленiе унизить человѣка принадлежитъ уже съ давняго времени к самымъ распространеннымъ человѣческимъ стремленiямъ. Оно-то, какъ я указалъ и въ отношенiи къ Августу Конту, служитъ сильнѣйшею опорою убѣжденiя въ неполности нашихъ органовъ чувствъ. Оно принимаетъ тысячи формъ и развѣтвленiй и обнаруживается въ разнообразнѣйшихъ явленiяхъ умственнаго мiра. Человѣкъ — сынъ праха, рабъ грѣха, червь земли. Взглядъ, породившiй этимъ выраженiя, очевидно находитъ глубокiй отзывъ въ душѣ человѣка, потомучто также смотритъ на человѣка и Вольтеръ, также разсуждаетъ и Лапласъ, упрекающiй человѣка въ суетной гордости. Что касается до Августа Конта, то онъ есть полный представитель того воззрѣнiя, котораго очень часто держатся натуралисты. По его мнѣнiю мiръ представляетъ безконечное разнообразiе и человѣкъ есть одно изъ безчисленныхъ существъ природы, въ отношенiи къ цѣлому мiру совершенно ничтожное и по своимъ размѣрамъ и по своему содержанiю. Въ другихъ мѣстахъ мiрозданiя, на другихъ планетахъ жизнь мiра выражается совершенно другими явленiями, имѣетъ другой смыслъ, другой корень, другую сущность.
Мы видѣли, какую ошибку постоянно дѣлаютъ защитники человѣческаго ничтожества. Величину земли они измѣряютъ безконечностiю пространства, время нашей жизни — безконечностiю вѣчности. Точно также число нашихъ чувствъ они сравниваютъ съ числомъ чувствъ Микромегаса, наши путешествiя съ его прогулкою по млечному пути и т. д. Во всѣхъ этихъ разсужденiяхъ одна и таже ошибка; она же повторяется и во множествѣ другихъ случаевъ и встрѣчается въ безчисленныхъ видахъ.
Приведу здѣсь слова И. В. Кирѣевскаго, въ которыхъ такое направленiе мысли получило энергическое и глубокое выраженiе. Онъ говоритъ:
«Нѣтъ такого тупого ума, который бы не могъ понять своей ничтожности……; нѣтъ такого ограниченнаго сердца, которое бы не могло разумѣть возможность другой любви, кромѣ той, которую возбуждаютъ предметы земные; нѣтъ такой совѣсти, которая бы не чувствовала невидимаго существованiя высшаго нравственнаго порядка».
Изъ этихъ словъ видно, что ошибка, о которой мы говоримъ, имѣетъ глубокiй корень и основана на чемъ-то существено-свойственномъ человѣку. И дѣйствительно она составляетъ софизмъ, неизбѣжно вовлекающiй въ себя человѣческiй умъ; его можно назвать самымъ общимъ, самымъ главнымъ софизмомъ человѣчества.
Чтобы изложить его всего проще, замѣтимъ, что онъ опирается на нашей способности отвлеченiя, на той самой способности, которая образуетъ языкъ. Языкъ, какъ полный и точный выразитель мышленiя, необходимо отражаетъ на себѣ и всѣ софизмы мысли. Поэтому мы можемъ вину мысли считать за вину языка, а это особенно удобно потому, что дѣйствительно мы чаще хватаемся за слова, чѣмъ за мысль.
И такъ мы можемъ сказать, что языкъ насъ обманываетъ, что слова суть постоянный источникъ ошибокъ. Въ самомъ дѣлѣ унасъ есть слова — умъ, сила, время, любовь, чувство и т. д. Они не выражаютъ ничего дѣйствительнаго и опредѣленнаго; они значатъ тоже самое, что нѣкоторый умъ, нѣкоторая сила, нѣкоторое время и т. д. Между тѣмъ мы употребляемъ ихъ такъ, какъ будто они представляютъ что-то существующее и положительно опредѣленное. Такъ мы сравниваемъ нашъ человѣческiй, слѣдовательно дѣйствительный умъ съ умомъ вообще, съ возможнымъ умомъ, и говоримъ: какъ слабъ человѣческiй умъ. Нашу силу мы сравниваемъ съ силою вообще и говоримъ: какъ слабъ человѣкъ! Нашу любовь, дѣйствительное чувство, мы сравниваемъ съ любовью вообще и говоримъ: какъ ничтожна человѣческая любовь! Очевидно при этомъ мы завидуемъ совершенно- воображаемымъ предметамъ.
Вообще слова закрываютъ отъ насъ дѣйствительный мiръ и заставляютъ жить въ воображаемомъ. Каждое слово необходимо имѣетъ неопредѣленность, неограниченный объемъ, и мы воображенiемъ стараемся наполнить весь этотъ объемъ. Возьмемъ напримѣръ слово — дерево. Оно представляетъ общiй образъ, который мы принимаемъ за дѣйствительную форму вещей. Подъ этотъ образъ подходятъ не только всѣ деревья, какiя мы видѣли, но можетъ подойдти и безконечное число деревьевъ, которыя мы выдумаемъ сами; по этому ничто не остановитъ насъ и не помѣшаетъ намъ, если мы вздумаемъ каждую изъ безчисленныхъ планетъ усадить особенными деревьями. Точно такъ слово цвѣтъ представляетъ общее понятiе, подъ которое по видимому можетъ подойдти безчисленное множество частныхъ понятiй. Въ солнечномъ лучѣ семь цвѣтовъ; ничто не помѣшало Вольтеру дать Сирiусу тридцать девять простыхъ цвѣтовъ. Наконецъ тоже самое происходитъ при пониманiи словъ — внѣшнее чувство. Подъ этими словами разумѣется нѣчто общее, что есть и въ зрѣнiи, и въ слухѣ, и въ осязанiи и проч. Ничто не указываетъ намъ на то, что это общее можетъ проявиться только въ пяти или вообще въ опредѣленномъ числѣ частныхъ формъ, и вотъ мы легко воображаемъ неопредѣленное число чувствъ.
Слѣдовательно все сводится на то, что мы не видимъ связи между общимъ и частнымъ; слова всегда выражаютъ нѣчто общее, отдѣльныя черты, и мы привыкаемъ думать, что подъ это общее могутъ подходить безчисленныя частности. Такимъ образомъ мы готовы признать возможность безконечно разнообразныхъ комбинацiй; мiръ является хаосомъ, въ которомъ отдѣльныя черты вещей сочетаются по волѣ случая. Таковъ мiръ словъ, но не таковъ дѣйствительный мiръ. Въ немъ все связано и опредѣлено, все въ строгихъ отношенiяхъ. Науки стремятся именно къ тому, чтобы найдти вездѣ эту правильную зависимость. Такъ ботаникъ, изучая растенiя, стремится найдти такое понятiе о растенiи вообще, чтобы изъ него истекали главные роды растенiй; ему уже никакъ не придетъ въ голову возможность золотыхъ яблоковъ, или чего-нибудь подобнаго. Такъ зоологъ изъ своего научнаго понятiя о животномъ заключаетъ, что ни крылатыя лошади, ни исполинскiя птицы и спруты невозможны. Физику и физiологу предстоитъ вопросъ, почему цвѣтовъ только семь; этотъ вопросъ очевидно того же рода, какъ тотъ вопросъ, который уже многократно старались разрѣшить физики, именно: отчего зависятъ три состоянiя тѣлъ и слѣдовательно почему ихъ ни больше, ни меньше. Точно такъ наконецъ наука стремится и къ доказательству того, что внѣшнее чувство можетъ имѣть только формы, которыя есть у человѣка.
Какъ крайнiй и замѣчательный примѣръ того хаотическаго понятiя о мiрѣ, которое рождается отъ миража словъ, приведу здѣсь замѣтку о пространствѣ. Извѣстно, что пространство имѣетъ три измѣренiя — длину, ширину и глубину. Въ Аналитической Геометрiи Брашмана, учебникѣ бывшемъ въ большомъ употребленiи у насъ, на одной изъ первыхъ страницъ сказано, что если бы мы имѣли другое устройство чувствъ, то, можетъ быть, пространство имѣло бы для насъ другое число измѣренiй, напримѣръ четыре. Безъ сомнѣнiя это самое смѣлое предположенiе изъ всѣхъ, которыя я приводилъ. Оно почти похоже на то, какъ если бы сказать: можетъ быть, есть планеты, гдѣ дважды два не четыре, а пять. Въ самомъ дѣлѣ пространство есть нѣчто понимаемое нами также ясно и отчетливо, какъ и дважды два; какъ изъ дважды два слѣдуетъ четыре, не больше и не меньше, такъ и изъ понятiя о пространствѣ слѣдуетъ, что въ немъ три измѣренiя, ни больше ни меньше. Когда мы говоримъ дважды два, мы дѣлаемъ помноженiе; точно также мы производимъ нѣкоторое дѣйствiе надъ пространствомъ, когда ищемъ его измѣренiй; результатъ и въ томъ и въ другомъ случаѣ непремѣнно будетъ несомнѣнный. Можно вѣдь разсматривать пространство не по тремъ измѣренiямъ. Смотрите на него изъ точки; тогда окажется, что пространство изъ каждой точки идетъ по всѣмъ направленiямъ. Въ этомъ состоитъ его существенный характеръ; въ немъ возможны всѣ направленiя и всѣ разстоянiя; только потому оно и пространство. Слѣдовательно мы знаемъ не какое-нибудь частное и особенное пространство, но единственное возможное.
И потому нельзя предполагать, что на однѣхъ планетахъ въ пространствѣ считаютъ четыре измѣренiя, на другихъ десять, на третьихъ сто, тысячу и т. д.
Впрочемъ, сколько бы мы примѣровъ ни приводили, сами по себѣ они не будутъ вполнѣ убѣдительны. Но они могутъ послужить для того, чтобы разъяснить общее доказательство; а общее доказательство можетъ проистекать только изъ одного источника, изъ свойствъ самого мышленiя, т. е. должно привести насъ къ положенiю — иначе мы мыслить не можемъ.
И такъ замѣтимъ, что мышленiе возможно только при опредѣленности понятiй и необходимости выводовъ. Поэтому если мы возьмемъ вещество, то должны представлять его чѣмъ-то опредѣленнымъ; изъ этой сущности его должны необходимо вытекать его свойства, такiя, а не другiя. Отъ свойства вещества необходимо зависятъ всѣ его явленiя. Если человѣкъ имѣетъ въ своемъ составѣ извѣстное вещество и извѣстныя вещественныя явленiя, то только при этомъ веществѣ и этихъ явленiяхъ человѣкъ можетъ-быть человѣкомъ. Мыслить созданiе природы, которое было бы выше человѣка, невозможно. Слѣдовательно невозможно предполагать, чтобы на другихъ планетахъ жизнь проявилась совершеннѣе или даже иначе, чѣмъ на планетѣ, гдѣ высшее существо есть человѣкъ.
VII
правитьВсе предыдущее должно привести насъ къ тому, что если мы будемъ послѣдовательно проводить взглядъ, господствующiй въ современныхъ изслѣдованiяхъ природы, если не увлечемся тѣмъ мнѣнiемъ, которое приводитъ Вольтеръ въ своемъ Микромегасѣ, т. е., что будто-бы возможнаго больше, чѣмъ мы думаемъ; то мы будемъ разсуждать слѣдующимъ образомъ:
Лапласъ доказалъ, что солнечная система образовалась постепенно изъ одного туманнаго шара, слѣдовательно въ основѣ всей системы лежитъ одно и тоже вещество. Но мы видимъ, что образованiе планетъ шло неодинаковымъ путемъ. Дальнѣйшiя планеты, которыя образовались раньше всѣхъ, очень рыхлы, велики, быстро обращаются около оси, имѣютъ много спутниковъ, а одна даже кольцо. За тѣмъ вѣроятно произошолъ сильный переворотъ, и образовался цѣлый поясъ мелкихъ планетъ, которыхъ теперь считютъ многими десятками; Послѣ этого перелома началось опять болѣе правильное образовынiе планетъ ближайшихъ къ солнцу, къ которымъ принадлежитъ и земля. Эти планеты меньше первыхъ, но плотнѣе, обращаются около оси медленнѣе и только одна изъ нихъ въ видѣ какого-то преимущества имѣетъ спутника, именно земля имѣетъ луну.
Очевидно планеты перваго и втораго перiода, не только по отдаленности отъ солнца, но и по особенностямъ своего образованiя, можетъ быть, вовсе негодятся для организмовъ. Что организмы существуютъ на нѣкоторыхъ планетахъ третьяго перiода, напримѣръ на Марсѣ, это весьма вѣроятно. Но полнаго своего развитiя организмы достигли только на землѣ; потомучто на землѣ явился человѣкъ, признакъ окончательнаго довершенiя органической жизни. Другiя же планеты, не представляя тѣхъ же условiй, какъ земля, между-тѣмъ какъ эти условiя необходимы для всецѣлаго развитiя органической жизни, не могутъ имѣть человѣка. Что они пусты, въ этомъ нѣтъ ничего особеннаго и страннаго; въ этомъ отношенiи солнечную систему можно сравнить съ большимъ деревомъ. Земля представляетъ прекрасный цвѣтокъ или вкусный плодъ этого дерева; остальныя планеты и солнце — его листья, сучки и стволъ. Сравненiе съ животнымъ еще удобнѣе; земля, говоря по старому, есть сердце солнечной системы, а по поводу — полушарiя большого мозга.
Звѣзды суть безъ сомнѣнiя другiя солнцы. Никакой разницы между ними не замѣчено, и существованiе планетъ около каждой звѣзды почти также вѣрно, какъ сходство свѣта отъ солнца и отъ звѣздъ. Слѣдовательно почти около каждой звѣзды мы можемъ вообразить себѣ планету, находящуюся совершенно въ тѣхъ же условiяхъ, как земля; на такой планетѣ необходимо долженъ явиться человѣкъ. Если же многiя звѣзды и не имѣютъ планетъ подобнаго рода, то опять тутъ нѣтъ ничего особеннаго или страннаго. Какъ на землѣ встрѣчаются пустыри и голыя мѣста безъ всякаго признака травы, такъ и въ безконечной области мiра легко могутъ встрѣчаться цѣлыя полосы звѣздъ, не успѣвшихъ образовать ни одной планеты, подобной землѣ.
Таковъ самый простой и правильный взглядъ на жителей планетъ. Можно сказать, что это и самый обыкновенный взглядъ. Простые смертные, не увлекаясь ни философскими фантазiями, въ родѣ Вольтера, ни боязливымъ скептицизмомъ ученыхъ мужей, конечно всего естественнѣе предполагали, что если другiе мiры населены, то тамъ находятся такiя же существа, какъ на землѣ. Весьма замѣчательно, что этотъ взглядъ былъ подробно развитъ еще въ то время, когда только-что взяла перевѣсъ Коперникова система и когда изъ-за нея еще длилась ожесточенная борьба, возбужденная несчастною судьбою Галилея. Именно Гюйгенсъ, одинъ изъ знаменитѣйшихъ математиковъ и астрономовъ, написалъ сочиненiе о жителяхъ планетъ; оно долго его занимало и вышло въ свѣтъ только послѣ его смерти, подъ слѣдующимъ заглавiемъ:
Christiani Hugenii KosmoJewroV, sive de Terris Coelestibus, earum que ornatu. Hagae Comitum, 1698. То есть:
Зритель мiра, или о небесныхъ странахъ и ихъ убранствѣ[2].
Въ этой книгѣ авторъ старается послѣдовательно и строго доказать, что жители иныхъ мiровъ должны во всѣхъ существенныхъ чертахъ походить на людей, и точно также другiе организмы должны походить на нашихъ животныхъ и наши растенiя. Соображенiя его чревычайно просты и часто поражаютъ своею неизысканною мѣткостiю. Такъ напримѣръ онъ разсуждаетъ о животныхъ. Животныя планетъ, говоритъ онъ, конечно могутъ разниться отъ нашихъ, но эта разница должна быть незначительна въ сравненiи съ тѣмъ различiемъ, которое мы находимъ между разными нашими животными. Въ самомъ дѣлѣ, животныя необходимо должны двигаться; а движенiе можетъ быть только трехъ родовъ: или по воздуху — летанiе, или въ жидкости — плаванiе, или по твердой сушѣ — хожденiе и бѣганiе. Слѣдовательно и на планетахъ должны быть эти же три рода животныхъ, летающiя, плавающiя и бѣгающiя. У летающихъ должны быть крылья, у бѣгающихъ ноги и т. д.
Какъ математикъ и астрономъ, Гюйгенсъ особенно ясно былъ убѣжденъ въ томъ, что и математика и астрономiя существуютъ на планетахъ. Что мы считаемъ истиною въ математикѣ, говоритъ онъ, то истина и для цѣлаго мiра. Если жители планетъ существа разумныя, то и они должны изобрѣсти геометрiю, логарифмы и т. д. Они должны наблюдать небо, и эти наблюденiя необходимо будутъ похожи на наши. Положенiе и разстоянiе свѣтилъ они должны измѣрять углами, какъ дѣлаемъ мы; слѣдовательно у нихъ необходимо для этихъ наблюденiй должны быть и такiе же угловые снаряды, раздѣленные на градусы и т. д.
Такими и подобными соображенiями Гюйгенсъ старается доказать, что разумные жители планетъ должны имѣть руки и ноги и тѣже внѣшнiя чувства, какъ у насъ; что они должны говорить, должны наслаждаться музыкой, жить въ обществахъ и т. п. Доказательства его не всегда сильны и строги; но всегда вѣрны въ основанiи. Онъ ошибается именно тамъ, гдѣ вздумаетъ предположить разницу между людьми и жителями планетъ. Напримѣръ онъ говоритъ, что у этихъ жителей можетъ быть другая форма носа и другое положенiе глазъ; что лицо такого рода для насъ должно казаться отвратительнымъ, но что тамъ, на планетахъ, вѣроятно къ нему привыкли и находятъ его красивымъ. Гюйгенсъ ошибается; потому что и форма носа и положенiе глазъ у насъ неслучайны, но съ величайшею строгостiю вытекаютъ изъ всего остального устройства нашего тѣла. Форма для организма есть дѣло существенное, и предполагать случайныя формы въ такомъ организмѣ, какъ человѣкъ, невозможно.
Но вообще книга Гюйгенса, которую мало знаютъ и кажется вообще принимаютъ за неудачную фантазiю, неприличную для ученаго мужа, оставляетъ послѣ себя чрезвычайно сильное впечатлѣнiе. Въ то время, когда она писана, естественныя науки еще недавно поднялись и открывали свою эру первыми, хотя гигантскими шагами. И что же? Читая Гюйгенса, нельзя безъ удивленiя видѣть, что всѣ послѣдующiя открытiя не только не опровергаютъ его взгляда, но могли бы служить для большаго его подтвержденiя. Если бы Гюйгенсъ теперь писалъ свою книгу, онъ нашолъ бы для своей мысли несравненно больше доказательствъ; онъ могъ бы развить ее гораздо точнѣе и строже.
Отсюда видно, что мысль Гюйгенса принадлежитъ къ числу тѣхъ простыхъ и вѣрныхъ мыслей, которыя переживаютъ вѣка. Какъ я уже замѣтилъ, до-сихъ-поръ направленiе астрономiи таково, что она все болѣе и болѣе доказываетъ однообразiе мiра. Не дѣлаетъ ли величайшей чести Гюйгенсу то, что онъ такъ вѣрно и просто понялъ новый духъ, проникавшiй въ его время въ изслѣдованiя природы?
И такъ, соглашаясь съ Гюйгенсомъ, мы приходимъ наконецъ къ самому легкому и ясному мiросозерцанiю. До безконечности идутъ системы планетъ; въ этихъ системахъ встрѣчаются планеты подобныя землѣ; на нихъ развивается органическая жизнь и во главѣ ея является человѣкъ. Вездѣ, до самой глубины небесъ, таже геометрiя, астрономiя и музыка, такiе же глаза и такiе же носы.
Едва ли однако же мы останемся довольны такимъ мiрозданiемъ. Въ самомъ дѣлѣ, от насъ и до безконечности небесъ — все одно и тоже; какое страшное однообразiе! Къ чему это безчисленное повторенiе однихъ и тѣхъ же явленiй? Каждая обитаемая планета есть атомъ, теряющiйся въ пучинѣ неба; а все мiрозданiе есть безпредѣльное накопленiе такихъ атомовъ, подобныхъ другъ другу; между ними нѣтъ никакой связи, никакого общаго центра; ничего цѣлаго нѣтъ въ мiрѣ и нѣтъ никакого смысла въ цѣломъ мiрѣ.
Чтобы яснѣе видѣть, въ чемъ здѣсь противорѣчiе, перенесемся изъ отношенiй пространства въ отношенiя времени; мы увидимъ, что этот тотъ же самый вопросъ. За однимъ поколѣнiемъ людей, идетъ другое; за одною жизнью слѣдуетъ новая жизнь; такимъ образомъ и здѣсь намъ является неопредѣленное число повторенiй одинаковой жизни. Но извѣстно, что мы не смотримъ на эти повторенiя, какъ на смѣну совершенно тожественныхъ явленiй; мы обыкновенно думаемъ, что старыя поколѣнiя хотя отчасти служатъ для новыхъ, что жизнь не совсѣмъ теряется, но постепенно наростаетъ, что въ цѣломъ человѣчество дѣлаетъ успѣхи. Только при такомъ взглядѣ исторiя получаетъ смыслъ, и жизнь озаряется свѣтомъ и тепломъ. Въ самомъ дѣлѣ взглядъ, противоположный этому и видящiй въ исторiи вѣчное круженiе около одной точки, есть взглядъ полнаго отчаянiя. Жалобу Соломона, что нѣтъ ничего новаго подъ солнцемъ, повторяли именно люди, мрачно глядѣвшiе на мiръ. И въ самомъ дѣлѣ, что можетъ быть печальнѣе?
Ты правъ, божественный пѣвецъ:
Вѣка вѣковъ лишь повторенье!
Сперва свободы обольщенье,
Гремушки славы наконецъ;
За славой — роскоши потоки,
Богатства съ золотымъ ярмомъ,
Потомъ — изящные пороки,
Глухое варварство потомъ….
Мы такъ не думаемъ и, кажется, не ошибаемся. Едва ли можно сказать, что наша эпоха есть повторенiе египетской или греческой или римской эпохи; мы думаемъ, что всѣ онѣ послужили намъ, были опорою для нашей эпохи и что мы съумѣли воспользоваться этою прошлою жизнью. Такъ мы желали бы смотрѣтъ и на весь мiръ, на жителей планетъ. Если бы жители одной планеты имѣли хотя какое-нибудь влiянiе на жителей другой, какъ это предполагалъ между прочимъ Карлъ Фурье, то это было бы болѣе согласно съ нашими понятiями о значенiи жизни.
Принимать, что мiръ на всемъ своемъ протяженiи состоитъ изъ безконечнаго ряда отдѣльныхъ повторяющихся явленiй, для насъ также странно, какъ принимать, что исторiя есть безпредѣльное послѣдовательное повторенiе одинаковыхъ событiй. Какъ исторiю мы представляемъ себѣ связною, цѣлою, такъ и мiръ мы желали бы представлять связнымъ и цѣлымъ.
Собственно говоря, мы теперь сравниваемъ не совсѣмъ однородные предметы; но мы легко можемъ дойдти и до точныхъ сравненiй. Исторiя человѣчества есть развитiе и слѣдовательно когда-нибудь должна довершиться, окончиться. Принимать безконечный прогрессъ невозможно; безконечное путешествiе безъ достиженiя цѣли совершенно равняется безконечному круженiю или стоянiю на одномъ мѣстѣ.
Напротивъ, чѣмъ глубже мы признаемъ прогрессъ, чѣмъ правильнѣе и непрерывнѣе его предположимъ, тѣмъ яснѣе окажется, что онъ долженъ современемъ завершиться.
И так предположимъ, что жизнь человѣчества образуетъ правильный циклъ; представимъ себѣ, что этотъ циклъ окончился, и спросимъ себя, что тогда будетъ? Вопросъ этотъ совершенно одинаковъ съ вопросомъ о жителяхъ планетъ; мы знаемъ циклъ органической жизни, которая царитъ на землѣ; переносимся мыслью на планеты и спрашиваемъ: что тамъ дѣлается? Слѣдовательно и отвѣтъ будетъ одинаковый. Т. е. не можетъ быть ничего другого, кромѣ новаго появленiя той же жизни; у насъ или на другихъ планетахъ долженъ начаться опять тотъ же циклъ и долженъ также развиться и кончиться. Эта мысль о безконечномъ повторенiи тѣхъ же цикловъ жизни также обыкновенна для человѣческаго ума, какъ и мысль о жителяхъ планетъ. Вмѣсто многихъ примѣровъ приведу здѣсь мнѣнiе древнихъ стоиковъ, какъ излагаетъ его Немезiй. «Стоики говорятъ, что когда планеты по широтѣ и долготѣ придутъ въ тѣ созвѣздiя, въ которыхъ они находились сначала, при творенiи мiра, то произойдетъ всемiрный пожаръ и разрушенiе, а потомъ изъ сущности возстановится мiръ въ прежнемъ видѣ. А такъ какъ звѣзды должны вращаться подобнымъ прежнему образомъ, то все бывшее въ предъидущемъ перiодѣ, повторится безъ перемѣны. Снова явятся Сократъ и Платонъ, снова явится каждый человѣкъ съ тѣми же друзьями и согражданами. Тѣ же настанутъ повѣрья, тѣ же встрѣчи, тѣ же предпрiятiя, тѣ же построются города и деревни. И такое возстановленiе всего произойдетъ не одинъ разъ, но будетъ происходить многократно, или лучше сказать безъ конца.»
Не смотря на старыя слова и понятiя, мысль выражена съ замѣчательною точностiю и основательностiю. Звѣзды должны вращаться подобнымъ прежнему образомъ, это значитъ — должны наступить тѣ же причины и онѣ произведутъ тѣ же слѣдствiя. Явятся Сократъ и Платонъ, это значитъ — мысль человѣческая пойдетъ тѣмъ же путемъ и будетъ претерпѣвать тѣже превращенiя.
Что же возмущаетъ насъ противъ подобныхъ взглядовъ? Очевидно — потерянная связь между явленiями, потерянное единство мiра. Воображая безчисленное множество планетъ, населенныхъ людьми, мы разрываемъ мiръ въ пространствѣ на безчисленныя отдѣльности; воображая безконечное повторенiе цикловъ жизни, мы разрываемъ время на безконечное число частей, не имѣющихъ одна для другой никакого значенiя. Такое пониманiе противно самой сущности человѣческаго ума; какъ я сказалъ, всѣ цѣли науки сосредоточиваются въ томъ, чтобы найдти связь между явленiями, найдти ихъ взаимную зависимость и слѣдовательно ихъ единство. И если въ чемъ-нибудь другомъ мы готовы допустить безконечное, не имѣющее смысла повторенiе явленiй, то такое повторенiе всего менѣе мы можемъ принять въ явленiяхъ ума, въ духовной человѣческой жизни, въ глубочайшей жизни человѣчества. Намъ кажется нелѣпымъ, неразумнымъ, чтобы духовныя явленiя пропадали. Мы съ неистощимымъ презрѣнiемъ смотримъ на Китайцевъ за то, что для нихъ пропадаетъ вся наша европейская жизнь; что они ея не ищутъ, а отталкиваютъ; а сами мы гордимся тѣмъ, что мы наслѣдники умственной жизни Римлянъ и Грековъ и даже древнихъ Индiйцевъ и что теперь каждое открытiе, каждая мысль, гдѣ бы они ни родились, отзываются во всѣхъ концахъ образованнаго мiра. Мы стремимся съ жадностiю поглощать всѣ явленiя духа, каковы бы они ни были.
Такъ точно мы судимъ и о планетахъ. Если тамъ есть иная жизнь, иное проявленiе разума, то величайшая нелѣпость, какая существуетъ въ мiрѣ, самая рѣзкая дисгармонiя, самое невыносимое противорѣчiе состоитъ въ томъ, что мы не имѣемъ сообщенiя съ этою жизнью. Мы чувствуемъ въ себѣ неутолимую жажду иной жизни, мы сознаемъ себя совершенно способными къ ней и готовы, какъ Вольтеръ, дружески, на равной ногѣ разговаривать съ самимъ господиномъ Микромегасомъ и со всякимъ другимъ жителемъ планетъ.
Отправляясь на планеты, мы именно искали иной жизни; намъ хотѣлось найдти болѣе глубокое выраженiе того, что мы чувствуемъ въ себѣ, болѣе полное воплощенiе нашихъ идеаловъ. Если же этого нѣтъ, если тамъ такiе же люди, то разумѣется для насъ совершенно все равно, живутъ ли они или нѣтъ. Знакомясь съ новыми лицами, путешествуя по далекимъ странамъ, изучая современные или древнiе народы, мы любопытны потому, что надѣемся на иную жизнь, на что-нибудь новое, хотя вытекающее изъ того же источника. Поэтому, если на планетахъ тоже, что на землѣ, намъ и не любопытно и не нужно знакомиться съ ними. У нихъ есть Сократъ и Платонъ; но у насъ они тоже есть; у нихъ геометрiя и музыка, но мы точно также занимаемся и геометрiею и музыкою. Повторяются ли эти явленiя безконечно или существуютъ только въ одномъ мѣстѣ, для насъ все равно; къ сущности жизни отъ этого ничего не прибавится. Мiръ теряетъ всякую стройность и занимательность; разсматривая его въ цѣломъ составѣ, мы получаемъ образъ, который не только не выше, не свѣтлѣе, но несравненно ниже образа человѣчества на землѣ. Мiръ не имѣетъ центра и не имѣетъ исторiи; населенныя планеты образуютъ не общество, а стадо; безконечные циклы жизни образуютъ не исторiю, не жизнь, а прозябанiе, растительное повторенiе.
Что же намъ дѣлать для того, чтобы избѣжать этого противорѣчiя? Остается одно — уничтожить всѣхъ жителей планетъ. Это мы всегда можемъ сдѣлать и замѣтимъ при томъ, что это есть единственная перемѣна въ мiрозданiи, которая еще остается въ нашей власти. Въ самомъ дѣлѣ, какъ я уже замѣтилъ, предполагать иныя, лучшiя или высшiя существа есть всегда дѣло трудное и даже невозможное; но предполагать отсутствiе какихъ бы то ни было существъ всегда легко и не заключаетъ въ себѣ ничего невозможнаго. Мы можемъ сказать, что не смотря на безчисленныя системы планетъ, ни въ одной изъ нихъ не удалось образоваться такой планетѣ, какъ земля. Въ настоящее время, какъ извѣстно, звѣздная астрономiя старается опредѣлить зависимость нашего солнца отъ звѣздъ. Если найдется звѣзда, около которой обращается солнце, и будутъ найдены другiя солнцы, обращающiяся около той же звѣзды, то мы можемъ сказать, что наше солнце — совершенно особенное и что другiя звѣзды, болѣе близкiя или далекiя въ отношенiи къ центральному солнцу, по самой сущности дѣла не годятся для образованiя планетъ, подобныхъ землѣ. Такимъ образомъ, чѣмъ дальше пойдутъ успѣхи звѣздной астрономiи, чѣмъ глубже она успѣетъ проникнуть во взаимную связь цѣлаго мiрозданiя, тѣмъ яснѣе можетъ обнаружиться, что звѣзды такъ или иначе были связаны съ образованiемъ нашей солнечной системы и что слѣдовательно ихъ можно полагать пустыми.
Что же мы выведемъ изъ всего этого? Очевидно то, что человѣкъ можетъ и даже необходимо долженъ смотрѣть на свою жизнь такъ, какъ будто весь остальной мiръ пустъ, и какъ будто за цикломъ жизни человѣчества не послѣдуетъ никакого новаго цикла. Пустота, которую мы такимъ образомъ предположимъ вокругъ себя, не есть что-нибудь страшное и нелѣпое; потомучто пустота не требуетъ необходимо содержанiя, которое бы ее наполнило, но на оборотъ содержанiе необходимо требуетъ пустоты, требуетъ мѣста, чтобы занять его, т. е. пространства и времени. Одинъ день или часъ жизни значитъ больше, чѣмъ цѣлая пустая вѣчность, и одно живое существо больше, чѣмъ цѣлое небо мертвыхъ звѣздъ.
Вотъ въ чемъ состоятъ, говоря словами Лалпаса, наши истинныя отношенiя къ природѣ.
Какая гордость! скажетъ читатель. Уже ли человѣкъ можетъ ставить себя такъ высоко? Ужели онъ можетъ считать себя въ этомъ мiрѣ за единственное богоподобное существо? Дѣйствительно гордость велика; но не забудьте, что она прилична только человѣку вообще, а не намъ съ вами въ частности. И чѣмъ выше мы будемъ ставить человѣка вообще, тѣмъ скромнѣе должны быть сами: но за то тѣмъ полнѣе и глубже будутъ удовлетворены наши глубочайшiя и завѣтнѣйшiя стремленiя. Если въ насъ существуетъ неутолимая жажда иной жизни, то этотъ человѣкъ вообще, истинно богоподобный человѣкъ, есть неисчепаемый источникъ для ея утоленiя. Мы любимъ жить въ тѣсномъ кружкѣ нашихъ понятiй, въ узкомъ мiрѣ нашей личности; понятно, что душа бьется и просится изъ этого мiра. Постараемся выйдти изъ него; вмѣсто того, чтобы путешествовать на планеты, вникнемъ внимательно въ жизнь другихъ людей; мы откроемъ въ ней новые мiры, богатые еще невѣдомой для насъ красотой и силой. Точно также, вмѣсто того чтобы мечтать о далекихъ грядущихъ вѣкахъ, мы должны благоговѣйно смотрѣть на доступное намъ будущее. Душа должна быть вполнѣ раскрыта для вѣянiя новаго духа, для новыхъ откровенiй, для разоблаченiя дѣйствительныхъ тайнъ, потомучто нѣтъ ничего таинственнѣе будущаго.
И въ подтвержденiе такого взгляда на жизнь можно привести тѣ самыя слова Кирѣевскаго, которыя мы указали выше. Нужно было бы только измѣнить изъ такъ: «Нѣтъ такого тупого ума, который бы не могъ — понять своей ничтожности и преклониться передъ силою человѣческаго генiя; нѣтъ такого ограниченнаго сердца, которое бы не могло разумѣть возможность другой любви, несравненно выше и чище той, которую оно само питаетъ; нѣтъ такой совѣсти, которая бы не могла благоговѣть передъ нравственнымъ величiемъ человѣка.»
1860 г. 1 Декабря
- ↑ С греческого — мало-великiй. Прим. пер.
- ↑ Галилей умеръ въ 1642 г. Фонтенелевы разговоры о множествѣ мiровъ явились въ 1686 году, и ихъ необыкновенный успѣхъ зависѣлъ также отъ смѣлости его мнѣнiй для того времени. Гюйгенсъ упоминаетъ объ этихъ разговорахъ; но они ни въ чемъ не могли представить ему пособiя или указанiя.