РАЗСКАЗЫ
СТРАНСТВУЮЩАГО САТИРА
править
Ю. Н. БОСТРЕМА. править
1876. править
ЖИТЕЙСКІЯ ДРЯЗГИ. править
I. править
Какъ поладили они.
Распрямись ты, рожь высокая,
Тайну свято сохрани!
По зеркальной поверхности большой и широкой рѣки тихо и плавно переправлялся паромъ. Едва синеватой полосой виднѣлся противуположный берегъ. Солнце зашло; но заря, южная, ярко-багровая заря — пылала еще на небѣ, придавая окрестности какой-то фантастическій, южный колоритъ. Паромъ былъ тѣсно уставленъ возами и скотомъ. Загорѣлые чумаки, съ добродушными и безпечными лицами, лѣниво расположились на возахъ: одинъ пѣлъ какую-то заунывную пѣснь, другой, лежа на спинѣ, внимательно слѣдилъ за полетомъ чайки; нѣкоторые-же, тупо глядя въ даль, просто грызли сѣмечки.
— Господе ты мій, Боже-жъ ты мій! проговорилъ въ сердцахъ, подмазывая колесо, одинъ изъ чумаковъ; колы-бъ хто пріихавъ, та побачывъ — что де на сій переправѣ выробляется: другій день стою — насилу переправили.
— Разсуждай! проворчалъ перевозчикъ. Что за народъ сталъ нонеча, ей-богу: хохолъ, — а еще, разсуждаетъ! Правду говоритъ баринъ, что, грамота балуетъ народъ… Вотъ, кажись, онъ и самъ ѣдетъ?… Онъ-же, онъ! Стой, ребята, назадъ! Переправимъ барина, — не то бѣда.
Проѣхавъ болѣе полуверсты отъ берега, перевозчикъ къ неудовольствію всѣхъ переправившихся, приказалъ воротиться парому обратно къ пристани. На паромъ въѣхалъ странный поѣздъ впереди, въ экипажѣ екатерининскихъ временъ, обитомъ краснымъ, обветшалымъ сукномъ, сидѣлъ, апатично глядя на все окружающее, помѣщикъ двухъ заложенныхъ и перезаложенныхъ имѣній — Григорій Петровичъ Бубновъ. Это былъ сухощавый старикъ лѣтъ подъ 60-тъ, съ гладко выбритой и постоянно ѣдко-иронической физіономіей. Строгій педантизмъ проглядывалъ во всѣхъ его движеніяхъ, даже въ костюмѣ: вышедшіе во второй разъ изъ моды шинель и сюртукъ его — внове входили въ моду. Позади него, на длинныхъ, открытыхъ фургонахъ, размѣщались прислуга, охотники и штукъ десять борзыхъ и охотничьихъ собакъ: Бубновъ любилъ охоту, но не увлекался ею, какъ большая часть его собратій помѣщиковъ. На паромѣ поднялась суета: начали переставлять возы. Наконецъ, поѣздъ размѣстился.
— Отчаливай! повелительно крикнулъ Бубновъ.
Зара погасла; начало темнѣть; на берегу замелькали огоньки. Переправившись черезъ рѣку, бубновскій поѣздъ въѣхалъ въ м. Вознесенское и остановился у подъѣзда господскаго дома. М. Вознесенское принадлежало Бубнову, но онъ не любилъ навѣщать его по слѣдующей причинѣ: онъ увѣрялъ, что однажды ночью, въ этомъ домѣ, ему показался въ саванѣ покойный его дѣдъ, и съ страшнымъ крикомъ «ату, ату его!» началъ травить его собаками по всѣмъ комнатамъ… Эта комедія тянулась до разсвѣта, и въ добавокъ ко всему дѣдъ отдулъ его толстымъ черешневымъ чубукомъ (любимая привычка дѣда и всего вообще Бубновскаго рода въ восходящей линіи). Впрочемъ, многіе предполагаютъ, что не такъ его страшитъ привидѣніе, какъ злая теща, которая заболѣваетъ, когда не имѣетъ случая побраниться. Разсказывали даже, будто-бы она у кого-то на вечерѣ, за то, что хозяйка дома не ей первой подала чашку чаю — отпустила ей пощечину. Сошло съ рукъ — ничего.
Пріѣхалъ домой, Бубновъ повстрѣчался въ сѣняхъ съ сестрою Авдотьей Петровной, старой толстой, необразованной и богомольной старухой, прожившей съ тещей почти безвыѣздно въ деревнѣ, за исключеніемъ того времени, когда онѣ отправлялись въ «Кѣевъ» на богомолье.
— Здравствуйте, братецъ, проговорила Авдотья Петровна, утирая фартухомъ выпачканныя руки. Вотъ, таперя, вы пріѣхали кстати: у меня гоститъ кликушка. И не снилось мнѣ такое счастіе… Разныхъ мнѣ привелось на вѣку видѣть богомолокъ: порченныхъ и юродивыхъ, странницъ и вдовицъ-голубицъ, но кликушъ отецъ мой, я еще не видывала. Вотъ, поди, братецъ, да посмотри на нее: она, голубушка, родненькая моя, такая худенькая, лицо какъ воскъ. И знаешь, братецъ, какъ будто ладономъ вся пропитана: пахнетъ, родненькая. Пойдемъ — посмотри.
— Да ну ее! проворчалъ, махнувъ рукою Бубновъ; а что, дома Ваня?
— Дома, братецъ… И въ Іерусалимѣ была, видѣла адъ кромѣшный, геенну огненную, слышала какъ воютъ души грѣшныя… Да вотъ она и сама, родненькая моя, добавила Авдотья Петровна, умильно глядя и указывая ни появившуюся кликушу.
— На церковь пожалуйте! пропищала, протягивая руку, кликуша.
— Дай ей, братецъ… Вѣдь она такую молитву знаетъ, что всѣ привидѣнія…
— Аки дымъ и прахъ разидутся, добавила кликуша.
Бубновъ вспомнилъ дѣда и травлю, и подалъ ей рублевую ассигнацію.
— Не скупитесь, не скупитесь христіане православные, на церковь Божію. Давайте, христіане, давайте! выпрашивала кликуша у уходящаго Бубнова. Потомъ она отправилась на кухню бранить господъ, проповѣдывая, что скупость есть грѣхъ тяжкій, «о-охъ тяжкій»!
— А что, спросила она повара, ѣстъ твой баринъ въ постъ скоромное?
— Ѣстъ, да еще въ страстную, отвѣчалъ утвердительно поваръ.
— О-хъ, грѣхъ! будетъ-же онъ на томъ свѣтѣ лизать раскаленныя сковороды.
Поваръ вспомнилъ, что и онъ частенько въ страстную того…. подалъ ей гривенникъ, предназначенный вѣроятно Лейбѣ.
II. править
На слѣдующій день, утромъ, Бубновъ, сидя въ мягкихъ креслахъ, занимался дѣломъ; онъ пересматривалъ книгу прихода и расхода, и только хотѣлъ было взглянуть въ Бердичевскій календарь, чтобы узнать, какая наступитъ съ послѣднею четвертью погода, какъ вдругъ съ шумомъ растворилась дверь, и поспѣшно вошелъ въ комнату его сынъ, Иванъ, красивый мужчина лѣтъ 30-ти. Не говоря ни слова, онъ сѣлъ за письменный столъ.
— Фу ты, Господи! что тамъ такое? проговорилъ, снимая и вытирая очки, Бубновъ, и злобно глядя на сына. — Ну, что ты тамъ опять торопишься… Ужъ сколько разъ я говорилъ, тише ѣдешь…
— Дальше будешь! Знаю, отвѣтилъ сынъ, — Я заднимъ ходомъ не ѣзжу.
— Охъ, вы передовые. А къ кому ты это пишешь?
— Къ Ѳедору Ивановичу Татаринову.
— Къ сыну?
— Отца зовутъ Иваномъ Федоровичемъ, отвѣчалъ сухо сынъ.
— Такъ не забудь же поклониться ему и отъ меня: славный молодой человѣкъ, ведетъ себя очень скромно, прилично, не мотаетъ, не вольнодумничаетъ. Правда, и онъ также любить поиграть; но не въ карты, а съ дѣтьми… Что за милыя у него дѣтки, проговорилъ ѣдко старикъ.
— Пиши — или… проворчалъ сердито молодой Бубновъ, ударяя и разламывая о столъ перо за перомъ.
— Да ты, какъ я вижу, сегодня не въ духѣ? приставалъ старикъ. Кажется, причина тому я?… Впрочемъ, я знаю, ты не любишь намеки; я могу говорить съ тобою и попросту.
— Не трудитесь, напрасно, — ни къ чему не поведетъ, отвѣчалъ отрывисто сынъ, продолжая писать. Старикъ Бубновъ всталъ съ своего мѣста, молча подошелъ къ сыну, и взялъ у него изъ рукъ перо, тщательно и съ разстановкой вытеръ его тряпочкою и положилъ на письменный приборъ; потомъ, скрестивъ на животѣ пальцы устремилъ на сына упорный, инквизиторскій взглядъ. — За этимъ маневромъ обыкновенно слѣдовало длинное родительское нравоученіе; но сынъ, предвидя его, вспрыгнулъ со стула и направился къ дверямъ. Тутъ онъ, лицемъ къ лицу, онъ встрѣтился съ новою личностью, которая въ эту минуту входила въ комнату. Личность эта — Максимъ Корнѣевичъ Травкинъ — отставной чиновникъ, бюрократъ отъ головы до пятокъ, мелкій помѣщикъ и сосѣдъ Бубнова. Фигура его походила болѣе на сову съ журавлиными ножками, нежели на человѣка. Травкинъ пользовался совершеннымъ расположеніемъ Бубнова старика; къ тому же они считались кумовьями, а это было немаловажное обстоятельство въ глазахъ Бубнова. Молодой-же Бубновъ возненавидѣлъ Травкина съ тѣхъ поръ, какъ убѣдился, что онъ, зная наклонность его отца дурно отзываться о женщинахъ, а также ненависть къ сосѣднему помѣщику Орановичу, старался изъ угожденія къ нему чернить всѣми силами дочь Орановича, Ольгу Николаевну. Причина ненависти сосѣдей была слѣдующая: лѣтъ двадцать тому назадъ, Бубновъ загналъ со своей степи табунъ Орановича, который не захотѣлъ уплатить за причиненные убытки. Табунъ же его, стоя въ бубновскихъ загонахъ безъ корма, оказался впослѣдствіи безхвостнымъ: лошади поотгрызали ихъ съ голоду одна у другой. Завязался процесъ. Чѣмъ онъ кончился — неизвѣстно; но извѣстно то, что Орановичъ, въ отмщеніе, подкараулилъ на своей степи Бубнова и приказалъ своимъ людямъ высѣчь его на мѣстѣ, что и было исполнено въ точности. Въ свою очередь, и Бубновъ не остался въ долгу: онъ отплатилъ Ораповичу тѣмъ-же — и они поквитались.
— Съ праздничкомъ, съ пятницей!… Ивану Григорьевичу мое нижайшее… проговорилъ низко кланяясь Травкинъ, наткнувшись на молодаго Бубнова.
— Чѣмъ могу служить? спросилъ коротко, почти грозно Иванъ Григорьевичъ, угрюмо подходя къ растерявшемуся Травкину.
Травкинъ продолжалъ кланяться и шаркать ногами, причемъ фигура его очень походила на кохинхинскаго пѣтуха. Никогда еще не казались молодому Бубнову такъ отвратительны его поклоны, какъ въ эту минуту.
— Кажется, я пришелъ не во время, не кстати…
— Кажется! отвѣтилъ съ удареніемъ молодой Бубновъ.
— Вѣрю, вѣрю, многоуважаемый Иванъ Григорьевичъ. Ужъ нашему брату, мелкому человѣку, дорого время; тѣмъ болѣе оно дорого вамъ, у котораго каждая минута капиталъ. Иногда я не понимаю…
— Что вамъ нужно?… Вѣроятно занять денегъ, да потомъ, вмѣсто процентовъ, наговорить кучу небылицъ объ Ольгѣ Николаевнѣ? Если я отгадалъ, то совѣтую вамъ обратиться къ отцу, отвѣчалъ уходя молодой Бубновъ.
Травкинъ остановился какъ вкопанпый; глаза его бѣгали по всѣмъ угламъ; онъ не зналъ; остаться ли ему или уйти, молчать или заговорить. Наконецъ, его мышиные глазки остановились на сидѣвшемъ Бубновѣ, нѣмомъ свидѣтелѣ этой сцены.
— Господи! вновь простоналъ Травкинъ, опустивъ руки, кажется, я не во время…
— Успокойтесь, кумъ, ничего… Вѣроятно его милость встала сегодня лѣвой ногой, хе, хе, хе, — проговорилъ старикъ Бубновъ.
— Хи, хи, хи… да-съ. Оно точно ничего-съ. Позвольте, наилюбезнѣйшій и многоуважаемый кумъ, поздравить васъ съ праздникомъ, съ пятницей, произнесъ шаркая и улыбаясь Травкинъ, нѣжно и подобострастно трепля двумя пальцами по плечу Бубнова.
— И насъ также съ праздникомъ. Садитесь, кумъ, какъ здоровье ваше, жены, дѣтей? спросилъ Бубновъ, разглаживая клочки сѣдыхъ бакенбардъ.
— Слава Богу, кланяются… Отъ крестника поклонъ. Все боленъ, кричитъ: зубы начали пробиваться — да-съ. А жена уѣхала, погоститъ къ отцу Акакію.
— И вы ее отпускаете одну? Эй, кумъ, смотрите: она женщина молодая; вы-же, слава богу, не первой молодости… Но вѣрно она такъ просила, что не устоялъ? Не такъ-ли? а? спросилъ Бубновъ.
— Хи, хи, хи, оно точно такъ и было, какъ вы, изволили сказать… да-съ, отвѣчалъ юродствуя Травкіи.
— Ну, а еслибъ вы отказали, да постояли-бы на своемъ, такъ что-же? — слезы, обмороки, истерика… а?
— Точь въ точь такъ, да-съ. Какъ вы ихъ хорошо знаете, наипочтеннѣйшій кумъ.
— Еще-бы! Я самъ эту школу прошелъ, продолжалъ съ важностію Бубновъ. Разъ я эту глупость сдѣлалъ, что женился; ну, во второй — спасибо. Еслибъ мнѣ теперь пришлось выбирать между ядомъ и женитьбой, то я бы еще сегодня былъ покойникомъ. Такія-же штуки выкидывала и покойница моя жена: бывало, прійдетъ ко мнѣ въ кабинетъ вся въ слезахъ, съ опухшимии глазами; а я знаю напередъ, что тутъ дѣло не обойдется безъ просьбы, и встрѣчу ее ласково, усажу въ кресла.
— О, я навѣрное знаю, что и въ этотъ разъ моя просьба будетъ напрасна. Ужъ лучше-бы я застала тебя не въ духѣ, говаривала покойница, утирая слезы.
— Эхъ, Марья Никитишна, говорю я. Прожить этакъ лѣтъ 30 вмѣстѣ, и не знать другъ друга! Чуть ты приходишь ко мнѣ веселой, я напередъ увѣренъ, что шансы на твоей сторонѣ, и я принужденъ исполнить твою просьбу, — вотъ я и угрюмъ; а если ты являешься въ слезахъ, то опять таки ты увѣрена, что я откажу тебѣ, и напередъ уже оплакиваешь свою неудачу, — а я, какъ водится, встрѣчаю тебя ласково, привѣтливо, чтобы утѣшить. Хе, хе, хе, закончилъ свои разсказъ о покойницѣ Бубновъ. Травкинъ, поддакивая и качая головою, какъ китайская кукла, увѣрялъ, что ему нигдѣ на свѣтѣ не бываетъ такъ весело и такъ хорошо, какъ въ гостяхъ у наилюбезнѣйшаго и многоуважаемаго кума.
Наконецъ, разговоръ перешелъ и на Ольгу Николаевну и ея отца. Молодой Бубновъ не ошибся: Травкинъ, сообщивъ цѣлый коробъ новостей, слуховъ и сплетенъ, вполнѣ удовлетворилъ старика. Настало довольно продолжительное молчаніе; это служило намекомъ, что аудіенція окончена. Травкинъ опустилъ руку въ боковой карманъ.
— Вѣроятно письмо? спросилъ Бубновъ.
— Точно-такъ-съ, — вы отгадали. Къ вамъ отъ моей особы, отвѣчалъ Травкинъ, робко передавая Бубнову письмо.
Обыкновеніе Травкина заключалось въ томъ, чтобы никогда ни о чемъ не просить словесно, а всегда письменно, и самому лично передавать письма по адресу. Пока Бубновъ бѣгло пробѣгалъ письмо, Травкинъ, расхаживая на цыпочкахъ по кабинету, разсматривалъ модели плуговъ, висѣвшія по стѣнамъ картины, изображавшія битву Гораціевъ и Куріаціевъ, взятіе крѣпости Варны, разныя породы лошадей и скота, а между ними, въ золотой рамѣ, изображеніе родословнаго дерева Бубновыхъ. Наконецъ, онъ подошелъ къ столу, гдѣ въ выкрашенныхъ деревянныхъ чашкахъ лежали пробы пшеницы, льна и проса, и началъ пересыпать пробы изъ руки въ руку, взвѣшивая ихъ съ видомъ знатока.
— Вамъ нужны деньги? спросилъ Бубновъ, послѣ нѣкотораго молчанія.
— Ужъ не откажите, наипочтеннѣйшій кумъ. Собираюсь на ярмарку въ Елисаветградъ: воловъ хочу купить, да кое что и для жены…
Бубновъ небрежно отсчиталъ требуемую сумму, а Травкинъ бережливо спряталъ ее въ бумажникъ: онъ не зналъ о разстроенныхъ обстоятельствахъ Бубнова и считалъ его почти за Креза.
Распрощавшись съ наилюбезнѣйшимъ кумомъ, Травкинъ, уходя, встрѣтилъ въ сѣняхъ Авдотью Петровну, и тутъ же передалъ ей заготовленное письмо, съ просьбою: занять ему на время фунтъ сальныхъ свѣчей и 2 фунта мыла. Получивъ и эту ссуду, Травкинъ усѣлся въ своей бриченкѣ и тихо покатилъ домой.
III. править
Въ кабинетѣ, на любимомъ креслѣ, сидѣлъ старикъ Бубновъ и внимательно слушалъ стоявшаго кровъ нимъ, постоянно шаркавшаго и улыбавшагося, Травкина.
— Да-съ, многоуважаемый кумъ, дѣло оно выходитъ казусное, если только Орановичъ точно выдастъ свою дочь за генерала Ретроградова. Человѣкъ онъ богатый, заслуженный… И Ольга Николаевна, какъ говорятъ, не прочь… По секрету доложу вамъ, что… гмъ… и Травкинъ замялся: въ кабинетъ вошелъ модолой Бубновъ.
— За кого выходитъ замужъ Ольга Николаевна? спросилъ внезапно Травкина молодой Бубновъ
— Разсказываютъ такъ… жена моя узнала отъ попадьи… да-съ! за генерала Ретроградова… Позвольте поздравить — съ понедѣльникомъ, — и Травкинъ лягнулъ погой.
— Послушайте, Максимъ Корнѣеѣичъ. Какъ кажется, вы въ очень близкихъ отношеніяхъ къ Орановичу? спросилъ молодой Бубновъ.
— Куда мнѣ! Онъ человѣкъ гордый, богатый, да притомъ и не по чину-съ знакомство: онъ статскій совѣтникъ въ отставкѣ, а я, какъ вы сами изволите знать, губернскій секретарь… Смѣю-ли спросить, многоуважаемый Иванъ Григорьевичъ, отчего же вы изволите предполагать, что я въ дружескихъ отношеніяхъ съ Орановичемъ? спросилъ робко Травкинъ.
— Оттого, что вы такъ хорошо знаете характеръ, наклонности и образъ жизни Ольги Николаевны. Я предполагалъ, что, можетъ быть, отецъ ея, въ минуту откровенія, за бутылкой вина — жаловался вамъ на нее?
— О, нѣтъ, куда! такой гордый, недоступный человѣкъ. Это только мой многоуважаемой и наилюбезнѣйшій кумъ, родитель нашъ, такъ снисходителенъ, что выслушаетъ каждаго и никого не обидитъ. Старикъ Бубновъ, смѣкнувъ, куда метитъ его сынъ, началъ прикашливать и тревожиться.
— Такъ, можетъ быть, ея мать говорила? допрашивалъ молодой Бубновъ.
— Онѣ-съ? Нѣтъ, онѣ и подавно не стали бы со мною говорить. Знаете, все по французскому… и Травкинъ началъ рисоваться по-женски.
— А, знаю! вѣроятно управляющій?
— У! это просто извергъ. Ужъ давно собирается прибить меня. Не дай Богъ, что за человѣкъ! проговорилъ въ испугѣ Травкинъ.
— Ну, такъ, значитъ, никто болѣе, какъ камердинеръ Орановича могъ передать вамъ всѣ эти подробности, проговорилъ рѣшительно молодой Бубновъ.
— Нѣтъ-съ, къ этому даже и не подступай. Возносчивѣй своего барина.
— Такъ скажите же откровенно, приставалъ къ Травкину молодой Бубновъ, откуда знаете вы всѣ эти подробности объ Ольгѣ Николаевнѣ, объ ея капризахъ, рѣзкихъ выходкахъ, страсти къ расточительности и т. под.?
— Вотъ-съ, я вамъ доложу, какъ это все было, многоуважаемый Иванъ Григорьевичъ. Знаете, какъ только что пріѣхала Ольга Николаевна изъ института, съ сей же минуты начались въ домѣ Орановича балы, собранія… знаете, ассамблеи… да-съ. Говоря объ этомъ казусѣ съ многоуважаемымъ кумомъ, родителемъ вашимъ, они изволили вскрикнуть при этомъ: «эту кутерьму завела никто болѣе, какъ Ольга Николаевна. Вотъ новомодное воспитаніе женщинъ. Такимъ образомъ она протанцуетъ все свое состояніе!» Передавая сіи слова супружницѣ моей, Аннѣ Кондратьевнѣ, она также справедливо изволила замѣтить: «это такъ, правда. Никто болѣе, какъ она. Многоуважаемый кумъ нашъ не можетъ ошибаться»!
— Превосходно. Такъ съ той поры, все что ни случалось въ домѣ Орановича, вы преспокойно приписывали Ольгѣ Николаевнѣ?
— Да-съ, вѣдь не могъ же я иначе. Я долженъ вѣрить своему многоуважаемому куму, потому что они много испытали въ жизни, знаютъ женщинъ… имъ все извѣстно.
— Что вы! съ ума сошли? прокричалъ старикъ Бубновъ.
— Многоуважаемый, наилюбезнѣйшій кумъ.
— Это препотѣшно, проговорилъ молодой Бубновъ: вы все знаете отъ отца, — отецъ отъ васъ.
— Послѣ этого вы… со всѣми вашими любезностями… сердито проговорилъ старикъ Бубновъ, уходя и бросая уничтожающій взглядъ на окаменѣлаго Травкина.
— Вотъ видите; вотъ вамъ и благодарность за всѣ ваши разсказы и доносы.
— Наилюбезнѣйшій и многоуважаемый Иванъ Григорьевичъ! Я въ этомъ невиненъ, какъ новорожденное дитя…
— Вѣрю.
— Если многоуважаемый кумъ, родитель вашъ, не говорилъ слово въ слово такъ, какъ я вамъ только что изволилъ доложить, то пусть меня… Травкинъ приложилъ къ груди руку и скорчилъ рожу палача.
— Не божитесь. Вамъ-бы слѣдовало опровергать ложное мнѣніе отца моего объ Ольгѣ Николаевнѣ, а не подверждать его, какъ вы это дѣлали.
— Но я же ничего не зналъ о ней! отвѣчалъ грустно Травкинъ.
— Тѣмъ хуже. Вы знали, что вы ничего не знаете — и это, Максимъ Корнѣевичъ, была истина, которую вы, какъ честный человѣкъ, должны были сознать.
— Но тогда бы я, многоуважаемый Иванъ Григорьевичъ, долженъ былъ противорѣчить! съ испугомъ проговорилъ Травкинъ.
— Ну, и противорѣчили-бы.
— Нѣтъ-съ, не могу. Во вѣки вѣковъ — не могу. Такому уважаемому, богатому лицу, какъ мой наилюбезнѣйшій кумъ, родитель вашъ… не могу-съ, ей-богу, не могу.
— Замѣтьте, Максимъ Корнѣевичъ, что правду говорить долженъ всякій человѣкъ; разница только въ томъ, какъ ее говорить.
— Господи ты мой! проговорилъ, приподнимая глаза Травкинъ. Если-бъ вы только знали…. вникли-бы въ мое положеніе…. Дома — жена, дѣти, недостатки, не знаешь куда дѣваться. Вотъ приходишь въ гости къ многоуважаемому куму, видишь роскошь, ну, и находитъ какое-то умиленіе, уваженіе…. Гдѣ тутъ возьмется смѣлость противорѣчить.
Вошелъ слуга Орановича. Онъ таинственно передалъ молодому Бубнову письмо, и вышелъ изъ комнаты. Письмо это было отъ Ольги Николаевны. Оно подтверждало слухъ, что отецъ ея хочетъ выдать ее замужъ за генерала Ретроградова и взывало о помощи.
Прочитавъ письмо, молодой Бубновъ напустился на Травкина, увѣряя, что онъ причина всему и вѣроятно переносилъ такія-же сплетни Орановичу на него, какъ и отцу; а Травкинъ божился и клялся на всѣ возможные лады и способы, что онъ невиненъ, какъ агнецъ, и мысленно проклиналъ этотъ неудачный для него день. Вѣдь говорила же жена: не ходи, сегодня феральный день. Нѣтъ, чортъ таки толкнулъ: пошелъ!"
— Все пропало! проговорилъ, садясь въ кресло, Бубновъ. Настало продолжительное молчаніе; у Травкина просіяло лицо; онъ тихо, на цыпочкахъ, приблизился къ молодому Бубнову и дотронулся рукой до его плеча.
— Успокойтесь, — еще дѣло не пропало, многоуважаемый Иванъ Григорьевичъ. Послушайтесь моего совѣта, — только примирите меня пожалуйста съ моимъ многоуважаемымъ кумомъ, родителемъ вашимъ. А позвольте спросить, вы въ очень близкихъ сношеніяхъ съ Ольгой Николаевной.
— Положимъ, что и въ близкихъ. Ну? отвѣчалъ Бубновъ, вопросительно глядя на Травкина.
— Такъ вотъ мой совѣтъ, — только прошу не обижайтесь: передайте Ольгѣ Николаевнѣ, чтобы она доложила своему родителю, что она въ минуту увлеченія, отдалась вамъ…. Ну, и я ручаюсь, что она ваша.
— Вонъ! прокричалъ Бубновъ. Впрочемъ…. послушайте… Если вы объ этомъ проговоритесь хоть словомъ, хоть намекомъ, то даю вамъ честное слово, что убью васъ какъ собаку.
Ночью, молодой Бубновъ скакалъ верхомъ по направленію къ имѣнію Орановича. Ольга ожидала его въ саду. Результатомъ этого свиданія было то, что на слѣдующій-же день молодой Бубновъ получилъ отъ Орановича письмо, съ приказаніемъ жениться на его дочери.
— Да-съ, говорилъ по секрету послѣ этой свадьбы Травкинъ одному изъ своихъ пріятелей! вѣдь это я-съ обдѣлалъ. Мы, бывало, и не такія дѣла вершили, а дѣла казусныя, статьи подходящія… да-съ.