Когда, спустя нѣсколько лѣтъ послѣ смерти Шекспира, ему воздвигнули памятникъ въ приходской церкви Стратфорда, подъ бюстомъ были вырѣзаны двѣ строки изъ латинскаго элегическаго стихотворенія, посвященнаго умершему. «Онѣ, навѣрное, были начертатаны, — говоритъ м-ръ Halliwell-Phillipps, — съ полнаго согласія его старшей дочери, соорудившей, по преданію, этотъ памятникъ исключительно на свои средства». Какую похвалу считали родственники Шекспира наиболѣе подходящей для него? Какъ должны были, по ихъ мнѣнію, вспоминать о немъ его сограждане? Какъ о поэтѣ? Да, но поэтъ занимаетъ здѣсь не первое и не второе мѣсто: Arte Marinem, — гласитъ надпись, — не слишкомъ-то удачное сравненіе — «въ искусствѣ Виргилій»? Но, прежде чѣмъ придти къ Виргилію, она инымъ образомъ прославляетъ Шекспира: Ivdicio Pylium, Genio Socratem — по разсудительности Несторъ, по генію Сократъ. Сначала его ставятъ на ряду съ мудрымъ руководителемъ людей, къ которому имѣлъ привычку обращаться во всѣхъ затрудненіяхъ вождь троянскаго похода и который былъ главою трехъ поколѣній, такъ что его совѣты и предписанія стали подъ конецъ уподоблять внушеніямъ безсмертныхъ боговъ — «по разсудительности Несторъ»; а затѣмъ его сравниваютъ съ мудрѣйшимъ изъ пытливыхъ умовъ Греціи, съ Сократомъ, относительно котораго мы находимъ у его ученика Платона слѣдующія слова: «Я никогда не подумалъ бы, что встрѣчусь съ человѣкомъ, подобнымъ ему по мудрости и терпѣнію». Развѣ не значитъ это, что стратфордскіе сосѣди Шекспира, среди которыхъ онъ жилъ, говорилъ и дѣйствовалъ, и передъ глазами которыхъ долженъ былъ возвышаться этотъ памятнику, признали въ творцѣ Короля Лира и Бури человѣка, одареннаго необычайнымъ здравымъ смысломъ и трезвымъ разсудкомъ — прежде всего другаго, человѣка мудраго? Отрывая взоръ отъ надписи и поднимая его къ бюсту, мы утверждаемся въ этомъ впечатлѣніи, благодаря еще слѣдующему доказательству: мы видимъ предъ собою могучую голову съ широкимъ и высокимъ лбомъ, какія мы встрѣчаемъ порою въ жизни и всегда связываемъ съ представленіемъ о мудрости, геніальности и громадномъ, но спокойномъ дарованіи, въ которыхъ все свободно размѣщается, которыя заключаютъ въ себѣ такое множество предметовъ, что каждый изъ нихъ уравновѣшивается другимъ, и никакая отдѣльная мысль или наклонность не можетъ сдѣлаться порывистой, чрезмѣрной или рѣзкой.
Для насъ такой человѣкъ необходимо долженъ явиться руководителемъ, въ жизненномъ пути, хотя мы знаемъ къ нашему утѣшенію, что онъ никогда не стремится поучать чему-либо. Это мы, болѣе мелкіе люди, разъ что намъ удалось уловить какіе-нибудь клочки истины изъ великаго итога вещей, тотчасъ же торопимся навязать ближнимъ наше неважное ученіе. Но самые великіе люди видятъ необъятное зрѣлище жизни и, по мѣрѣ того, какъ они наблюдаютъ это зрѣлище, оно ихъ успокоиваетъ и удовлетворяетъ, и они вовсе не думаютъ учить или проповѣдывать, а только говорятъ то, что они видѣли.
Однакожь, вѣрно, какъ объявилъ это Вордсвортъ, что всякій великій поэтъ есть наставникъ, и тотъ, кто болѣе всѣхъ другихъ почерпаетъ изъ жизни и изъ природы, есть величайшій изъ подобныхъ наставниковъ. Всякій выдающійся поэтъ есть учитель въ смыслѣ образованія характера; онъ обучаетъ своего питомца тому или другому способу смотрѣть на вещи, и, быть можетъ, нѣтъ лучшаго средства оцѣнить здравость, силу и широту ума великаго писателя, какъ прослѣдить складъ характера, вырабатывающійся подъ его вліяніемъ. Мы могли бы, пожалуй, вывести наши предположенія о житейской мудрости Шекспира изъ различныхъ афоризмовъ на ту или другую тему, выбранныхъ изъ его твореній, но относительно драматическаго писателя такая попытка затруднительна и врядъ ли законна. Выгоднѣе будетъ поставить вопросъ: какого рода ученикъ вырабатывается учителемъ? Ибо отвѣтъ на этотъ вопросъ будетъ включать въ себѣ не только результаты содержанія его ученія, но и результаты, быть можетъ, болѣе важные, его методовъ. Мы знаемъ типъ характера, склонный образоваться подъ вліяніемъ Данта: типъ человѣка глубокаго, съ сильно натянутыми струнами души, одареннаго проницательнымъ духовнымъ зрѣніемъ, суроваго, но обладающаго источниками безпредѣльной нѣжности, бьющей ключомъ изъ камня; его чресла всегда препоясаны, и свѣтильникъ его горитъ неугасимо. Мы знаемъ типъ человѣка, образующійся въ общеніи съ геніемъ Мильтона: это — характеръ, почерпающій свою твердость въ восторженной покорности великому Вершителю человѣческихъ судебъ, то воспаряющій къ небу на крыльяхъ стремленія, то остающійся на землѣ вооруженнымъ бойцомъ за дѣло Божіе противъ всѣхъ силъ міра, противъ плоти и діавола. Въ наши дни обоготвореніе Шелли достигло своихъ крайнихъ предѣловъ; но вліяніе Шелли на образованіе характера, поскольку его можно отдѣлить отъ немногихъ руковорщихъ идей, составляющихъ общее достояніе этого революціоннаго вѣка, было неопредѣленно и неуловимо, какъ дѣйствіе музыки. Пища хамелеона — свѣтъ и воздухъ[1]; коренныя зубы человѣка указываютъ на необходимость болѣе существеннаго питанія; намъ требуются даже кремнистыя частицы для образованія костей, и юноша, который сталъ бы питаться одною только поэзіей Шелли (какъ ни достойна она удивленія въ качествѣ аксессуара), пожалуй, выказалъ бы въ скоромъ времени признаки умственнаго или нравственнаго рахитизма. Въ концѣ-концовъ, послѣдователь Вордсворта занимаетъ болѣе выгодное положеніе сравнительно съ питомцами другихъ учителей. Мечтательный свѣтъ поэзіи Вордсворта не скрытъ отъ насъ облаками: онъ переливается на скалахъ и утесахъ, а когда свѣтъ погасаетъ, какъ это случилось съ самимъ Вордсвортомъ въ серединѣ его жизненнаго поприща, тогда остается нѣчто существенное и почтенное — почтенный гранитъ, замѣтный на лицѣ Вордсворта — пѣвца долины, когда исчезаетъ Вордсвортъ — мистикъ. Подъ настроеніемъ созерцательнаго энтузіазма у послѣдователя Вордсворта пролегаетъ прочная основа характера. Однако, подобно своему учителю, чистый и простодушный питомецъ Вордсворта слишкомъ долго пребываетъ на вершинахъ холмовъ и въ одной и той же зеленой долинѣ; его собственный кругъ мыслей и чувствъ слишкомъ удовлетворяетъ его. Замкнутый въ идеалѣ, онъ усвоиваетъ себѣ нѣкоторыя стороны островнаго нрава, его упорство и ограниченность, его величественную нетерпимость.
«Intent on high designs, а thoughtful band»…
«Отдавшись высокимъ цѣлямъ, вдумчивою толпой» проходятъ «властелины человѣческаго рода» въ поэмѣ Гольдсмита. Быть можетъ, какъ и эти сыны Британіи въ Путешественникѣ, кланъ Вордсворта стоитъ выше всѣхъ другихъ группъ современнаго человѣчества. Онъ несомнѣнно представляетъ вдумчивую толпу, и толпу, отдавшуюся высокимъ цѣлямъ. Но, какъ и сыны Британіи, эти люди нерѣдко вращаются въ удивительно пассивной средѣ и не могутъ не дать почувствовать своего превосходства уроженцамъ другихъ странъ —
«Gay sprightly lands of innocence and ease»
(Свѣтлыхъ, веселыхъ странъ невинности и покоя).
И со всѣмъ тѣмъ высшая мудрость отправляется на поиски жизненныхъ случайностей съ бодрою, смѣлою веселостью, которая есть, въ сущности, серьезность. Легко можетъ наступить такое время, когда вордсвортовскія долины и вершины уже не будутъ удовлетворять нашего духа, когда намъ захочется смѣло пуститься вдаль, когда нами овладѣетъ непреодолимое желаніе увидѣть міръ, скрывающійся за холмами, когда въ душѣ нашей изсякнетъ та сила страстнаго созерцанія, которая дѣлаетъ все предметомъ тихаго, но пламеннаго восторга, когда мы почувствуемъ необходимость обратить свои мысли къ дѣйствительности и дѣятельности, увидѣть множество незнакомыхъ лицъ мужскихъ и женскихъ и ощутить на себѣ міровую волну. Если на насъ найдетъ такое настроеніе, мы уже не будемъ въ состояніи наслаждаться безмятежно нашею нагорною равниной и, попрежнему, собирать съ нея жатву; странное недовольство отравитъ все наше блаженство, и тогда будетъ всего лучше и благоразумнѣе взвалить на плечи котомку, бросить прощальный взглядъ на холмы, озаренные утреннимъ солнцемъ, и пойти бродить по бѣлому свѣту, чтобы изслѣдовать незнакомыя страны, увидѣть далекія моря и рѣки.
Шекспиръ переноситъ насъ въ этотъ міръ, на широкіе жизненные пути. Другіе поэты удовлетворяютъ насъ на время, или удовлетворяютъ одну какую-нибудь сторону нашей природы, или же какую-нибудь отдѣльную группу людей, но онъ дѣйствуетъ благотворно на всѣ возрасты и на всякаго человѣка; мы всегда можемъ согрѣвать свою душу свѣтомъ его зрѣющей мудрости и пламенемъ его благороднаго сердца. «О широтѣ сферы, обнимаемой Шекспиромъ, — говоритъ м-ръ Рёскинъ (Ruskin), — я скажу только то, что мѣра интеллектуальности каждаго рожденнаго послѣ него человѣка въ области творческой мысли можетъ быть опредѣлена соотвѣтственно той степени, въ какой онъ воспринялъ ученіе Шекспира». Пожалуй, это черезъ-чуръ смѣлый полетъ фантазіи, но можно утверждать съ полнѣйшимъ убѣжденіемъ и согласно съ самою трезвою истиной, что изъ всѣхъ вліяній, проистекающихъ изъ новой литературы, вліяніе Шекспира наиболѣе здравое и наиболѣе могущественное въ смыслѣ образованія характера. Это объясняется тѣмъ, что оно оказывается одинаково широко, глубоко и высоко. Оно не дѣлаетъ человѣческій умъ сильнымъ или глубокимъ, но узкимъ, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, не дѣлаетъ его широкимъ, но поверхностнымъ, и, помогая ему тверже и увѣреннѣе овладѣвать фактами простой земной дѣйствительности, оно не задерживаетъ тѣхъ мыслей, которыя возносятся на высочайшія вершины человѣческихъ стремленій.
Теперь спрашивается, какой складъ придастъ Шекспиръ человѣку, подчинившемуся его вліянію? Во-первыхъ, онъ удалитъ своего питомца отъ всякихъ доктринерныхъ теорій жизни, отъ всякихъ тонкихъ абстракцій ума, отъ всякой нѣги замкнутаго въ себѣ воображенія, отъ всякой чисто-созерцательной мудрости и направитъ его къ міру человѣческой дѣятельности, характера и страсти. Онъ, болѣе чѣмъ какой-либо другой писатель, помогаетъ намъ сдѣлаться реальными и войти въ плодотворныя сношенія съ нашими ближними. Его драматическій методъ, принуждающій насъ ежеминутно измѣнять нашу точку зрѣнія и, тѣмъ не менѣе, утверждающій насъ въ неуклонномъ исканіи нравственной истины, противуположенъ тому догматическому настроенію, съ какимъ многіе люди подступаютъ къ жизни, и пріучаетъ насъ схватывать быстро, легко и безошибочно относительный видъ предметовъ и относительную силу чувствъ, тогда какъ иначе мы могли бы или совершенно отрицать ихъ, или же принимать какъ нѣчто безусловное и рѣшительное. Онъ показываетъ намъ, какой неисчерпаемый интересъ представляетъ жизнь человѣческая, и, хотя онъ не ставитъ себѣ цѣлью разгадать ея тайну, все же онъ сообщаетъ намъ то бодрое настроеніе, въ которомъ мы можемъ примиряться съ непостижимыми для насъ вещами. Онъ высылаетъ насъ на борьбу съ міромъ, обѣщая намъ въ награду его любовь и смѣхъ, его тоску и слезы. Не всякій выдающійся поэтъ способенъ такъ воодушевлять насъ. Вордсворту жизнь кажется интересной не столько сама по себѣ, сколько потому, что она даетъ матеріалѣ для тихаго, хотя и пламеннаго созерцанія, характеризующаго складъ его души. Сказать о Вордсвортѣ, что для него имѣла значеніе лишь внѣшняя природа, было бы, конечно, совсѣмъ невѣрно; человѣкъ имѣлъ для него глубокое значеніе, но и природу, и человѣка онъ представляетъ читателю лишь послѣ того, какъ они прошли чрезъ извѣстные вордсвортовскіе процессы чувства. Онъ не вводитъ насъ въ прямое соприкосновеніе съ дѣйствительною жизнью, онъ только сообщаетъ намъ свой своеобразный методъ созерцать какъ внѣшнюю природу, такъ и человѣческое сердце. И если таково вліяніе на насъ Вордсворта, то Китсъ и Шелли еще меньше погружаютъ насъ въ міръ реальный, еще меньше способствуютъ тому, чтобы каждый изъ насъ сдѣлался испытаннымъ гражданиномъ человѣчества. Одинъ приковываетъ наши взоры къ идеалу красоты, такъ что мы изнемогаемъ отъ желанія, подобно Эндиміону, влюбленному въ луну, и она посѣщаетъ насъ лишь въ нашихъ сновидѣніяхъ. Другой заставляетъ наши цервы трепетать какъ бы отъ звуковъ музыки и умолкаетъ, вызвавъ въ насъ безпредѣльное возбужденіе ожиданія или сожалѣнія; или же онъ является передъ нами поборникомъ какихъ-нибудь отвлеченныхъ доктринъ и старается превратить каждаго изъ насъ въ миссіонера идей революціи. Но Шекспиръ прямо заинтересовываетъ насъ мужчинами и женщинами, кто бы и каковы бы они ни были, и заинтересовываетъ насъ преимущественно тѣмъ, что есть самаго глубокаго въ мужчинахъ и женщинахъ, — игрою ихъ страстей и сокровенными свойствами ихъ души. Мы пріобрѣтаемъ отъ него привычку изучать каждаго изъ нашихъ ближнихъ изъ первыхъ рукъ и самостоятельно и думать гораздо меньше объ ихъ вѣрованіяхъ и мнѣніяхъ, нежели объ ихъ темпераментѣ и жизненной физіологіи ихъ страстей. Мы начинаемъ разсматривать многія проблемы человѣческаго существованія не какъ неразрѣшимыя загадки логики, а какъ вопросы моральной химіи. Мы имѣли случай наблюдать тысячу опытовъ и можемъ безошибочно сказать впередъ, что станется съ тою или друтою группой чувствъ, если прибавить въ реторту или въ тигель тотъ или другой реактивъ. И такимъ образомъ мы все больше и больше посвящаемся въ искусство жизни.
Мы могли бы назвать Шекспира, придерживаясь фразеологіи современной критики, реалистомъ; но, къ несчастью, подъ этимъ неправильно употребляемымъ словомъ «реализмъ» подразумѣвается въ настоящую минуту школа писателей, стремящихся, повидимому, увѣрить насъ въ томъ, что реальное равнозначительно съ грубымъ и низкимъ. Не таково было, конечно, убѣжденіе Шекспира. Онъ изучалъ дѣйствительныя явленія человѣческой жизни и человѣческаго характера не въ парижскихъ сточныхъ трубахъ, не при свѣтѣ закоптѣлыхъ фонарей, не въ грязныхъ закоулкахъ, не въ разливающемъ отраву кабакѣ и не въ жилищѣ разврата, хотя ради намѣченной цѣли воображеніе Шекспира могло посѣщать и подобныя мѣста, какъ мы это видимъ въ Мѣрѣ за мѣру; онъ изучалъ ихъ не здѣсь, а на протяженіи многихъ вѣковъ, во множествѣ странъ и въ своемъ собственномъ великомъ сердцѣ: въ венеціанскихъ дворцахъ, въ озаренномъ луною Белмонтскомъ саду, въ бальной залѣ и среди могилъ Вероны, въ римскомъ Капитоліи, на аѳинскомъ взморьѣ, среди египетскихъ памятниковъ, на Эльзинорской террасѣ, въ дикой степи близъ Форреса, на берегу Темзы и на улицахъ Виндзора, среди сторожевыхъ огней при Азенкурѣ, съ Автоликомъ на сельской пирушкѣ и на волшебномъ островѣ Просперо. И, изучивъ жизнь во всемъ ея разнообразіи, изслѣдовавъ всѣ тайные изгибы ея и изборожденныя вертепами пропасти, изучивъ ее такъ, какъ никто никогда не изучалъ ея, Шекспиръ возвращается къ намъ съ отчетомъ о человѣческой природѣ, — отчетомъ, повѣствующимъ, это правда, о мрачныхъ явленіяхъ, но, въ концѣ-концовъ, все же поощряющимъ насъ усвоить себѣ свѣтлый взглядъ на Божія созданія, на мужчину и женщину. Если въ мірѣ есть жестокосердая Гонерилья, то въ немъ есть и Корделія. Если, Яго питается прахомъ и жалитъ, если Макбетъ обагряетъ свои руки кровью, то королева Екатерина стоитъ передъ своими судьями съ достоинствомъ непорочной души, и Пердита бѣгаетъ по зеленой муравѣ въ своей дѣвической невинности и веселости или же срываетъ въ своемъ садикѣ цвѣты для пастушескаго празднества, уподобляясь сама туземному цвѣтку. Такой реализмъ отстоитъ на цѣлое полушаріе отъ преднамѣренной грубости, завладѣвшей въ настоящее время его именемъ.
Одна изъ причинъ этого различія заключается въ слѣдующемъ: Шекспиръ былъ реалистъ, но его страсти и его воображеніе постоянно склоняли его сдѣлаться идеалистомъ, и онъ спасался отъ этого только своимъ твердымъ рѣшеніемъ видѣть вещи, какъ онѣ есть, примѣчать всѣ факты и разсматривать каждый фактъ со всѣхъ его сторонъ. Единственный автобіографическій отрывокъ, оставленный намъ Шекспиромъ, его Сонеты, изображаетъ намъ его человѣкомъ, отдающимся безразсудной и безумной привязанности, которая въ теченіе нѣкотораго времени заставляетъ его закрывать глаза на темныя стороны въ характерѣ его друга и на тяжкія заблужденія въ его поступкахъ. Когда же становится невозможнымъ отрицать долѣе эти недостатки и заблужденія, Шекспиръ все еще колеблется между необходимостью признать жестокіе факты и желаніемъ очистить ихъ своею идеализаціей. Только послѣ нѣсколькихъ лѣтъ отчужденія и страданія въ душѣ его снова водворяется спокойствіе и радость, хотя и восторженно встрѣчающая возрожденіе любви, но не лишенная, тѣмъ не менѣе, зрѣлости и трезвости, такъ какъ горе минувшаго времени онъ принимаетъ теперь на ряду съ его счастіемъ, такъ какъ онъ отрѣшился отъ всякихъ тщетныхъ надеждъ и обманчивыхъ мечтаній, такъ какъ погибшая было любовь его, если и не можетъ больше возноситься къ облакамъ, то опирается теперь на болѣе твердыя и прочныя основанія. Сонеты служатъ для насъ протоколомъ ошибокъ идеалиста по отношенію къ дружбѣ и окончательнаго исправленія этихъ ошибокъ, и мы не можемъ сомнѣваться въ томъ, что, когда Шекспиръ писалъ эти Сонеты, взоръ его былъ устремленъ въ его собственное сердце.
Въ своихъ пьесахъ онъ смотритъ на идеалиста и его заблужденія съ смѣсью кротости и строгости, съ тѣми же чувствами, съ какими онъ могъ бы относиться къ собственному прошлому, вспоминая съ нѣжностью о своихъ слабостяхъ, тѣмъ болѣе, что ему удалось одержать верхъ надъ ними. Эта кротость походитъ на мягкое чувство Сервантеса къ его Донъ-Кихоту. Нѣтъ числа заблужденіямъ этого доблестнаго рыцаря и, чтобы видѣть ихъ, стоитъ только обладать здравымъ разсудкомъ Санхо-Панса, но самая подверженность такимъ героическимъ иллюзіямъ предполагаетъ величіе души, о какомъ честный Санхо — смиренный реалистъ, обезпеченный отъ всѣхъ опасностей идеализма — можетъ имѣть лишь смутное представленіе. Сражаться съ вѣтряными мельницами, принимая ихъ за великановъ, это, поистинѣ, злополучная ошибка, но быть до такой степени лишеннымъ мужества, чтобъ оказаться неспособнымъ вступить въ борьбу съ какимъ бы то ни было зломъ, значитъ быть еще глубже зараженнымъ заблужденіями и иллюзіями. Шекспиръ въ двухъ своихъ пьесахъ анализируетъ идеалистовъ: въ одной — римлянина Брута, горящаго любовью къ добродѣтели и возвышающаго въ своей фантазіи какъ друзей, такъ и враговъ до собственнаго уровня; въ другой — аѳинянина Тимона, который впадаетъ въ бѣшенство, увидѣвъ порокъ и постигнувъ его значеніе, и избираетъ для своей эпитафіи слѣдующія слова: «Здѣсь покоюсь я — я, Тимонъ, ненавидѣвшій при жизни все живое»[2]. И какъ Брута, такъ и Тимона Шекспиръ судитъ самымъ безпристрастнымъ образомъ, хотя онъ проявляетъ къ нимъ и нѣжность въ своемъ правосудіи. Идеализмъ стоика Брута, однакожъ, благороднѣе распущенности аѳинскаго расточителя; поэтому ему не приходится испытывать жестокихъ переворотовъ чувства, поэтому онъ можетъ воскликнуть въ моментъ своей самовольной смерти:
«Отрадно моему сердцу, сограждане, что въ цѣлую жизнь я не встрѣтилъ ни одного невѣрнаго мнѣ человѣка»[3].
А, между тѣмъ, битва проиграна, и вмѣстѣ съ нею проиграно и то, что онъ считаетъ дѣломъ свободы, и все это, благодаря его неспособности сразу воспринимать и усвоивать себѣ міровые факты. Шекспиръ суровъ къ Бруту, когда заставляетъ его переживать одно разочарованіе за другимъ, но онъ столь же нѣженъ, какъ и суровъ къ нему, и побуждаетъ насъ заранѣе присоединиться къ похвальному, произносимому Антоніемъ надъ умершимъ Брутомъ:
«Изъ всѣхъ заговорщиковъ онъ былъ благороднѣйшій»[4].
Въ такомъ, слѣдовательно, смыслѣ Шекспиръ — «реалистъ». Онъ властвуетъ надъ жизненными фактами, а къ тому, что мы называемъ фактами, должны быть отнесены не только тѣ явленія, которыя выступаютъ передъ нами осязательными массами, но и самыя неуловимыя чувства и мечты. Тѣни, скользящія по волнующемуся полю пшеницы, точно такіе же факты ландшафта въ извѣстный моментъ, какъ и самая ширина нивы. Наиболѣе важная услуга, какую можетъ оказать намъ поэтъ, состоитъ, въ усиленіи нашей воспріимчивости къ тончайшимъ и неуловимѣйщвмъ явленіямъ жизни. Соотвѣтственно нашему усвоенію и признанію дѣйствительныхъ фактовъ міра, должна возростать и трезвость и сила нашего ума, если только нашъ реализмъ будетъ крупнаго разбора, если онъ будетъ равно признавать и грубое, и прекрасное, и то, что низко, и что чисто, лучезарно, героично, священно. Но, для воспринятія болѣе тонкихъ явленій характера и страсти и игры соціальныхъ силъ, намъ необходимо имѣть даръ воображенія, пріученный къ открытію истины. Нѣтъ человѣка, который подчинился бы вліянію Шекспира и у котораго не расширилась и не изощрилась бы сила фантазіи, а неизбѣжнымъ результатомъ этого оказывается въ большей или меньшей степени способность видѣть множество разнородныхъ предметовъ и видѣть каждый предметъ со многихъ сторонъ.
Но тотъ, кто пребываетъ въ тѣсныхъ и плодотворныхъ сношеніяхъ съ фактами жизни, непремѣнно пріобрѣтетъ и нѣкоторую снисходительность, и нѣкоторую строгость. И таковъ складъ характера у Шекспира. Его строгость есть строгость благодѣтельная, не исключающая благодушія, но она для него обязательна, ибо онъ знаетъ, что жизнь есть то, что есть, и будетъ тѣмъ, чѣмъ будетъ; нечего прибѣгать къ отговоркамъ и увѣреніямъ: утесъ остается утесомъ, и даже паръ есть паръ и долженъ быть принятъ въ разсчетъ при нашихъ вычисленіяхъ. Надо обладать здоровыми, крѣпкими фибрами, чтобы принудить себя видѣть жизнь, какъ она есть. «Неосновательныя мнѣнія, обольстительныя надежды, ложныя оцѣнки», о которыхъ говоритъ Бэконъ въ своемъ Опытѣ, такъ привлекательны. Приверженность Шекспира къ дѣйствительности избавляетъ его отъ склонности къ пустымъ словамъ, ибо настоящая, дѣйствительная жизнь требуетъ глубокаго сердца, избавляетъ его отъ той формы поддѣльнаго волненія, которую мы называемъ сантиментальностью, и отъ слабой формы воображенія, которую мы называемъ романтичностью, она предохраняетъ его отъ увлеченія блестящими идеями и ложною философіей (увлеченія, до нѣкоторой степени проглядывающаго у Шелли) и указываетъ ему на необходимость умѣренности и сдержанности. «Романтичность, — было вѣрно замѣчено, — есть неизмѣнный признакъ слабаго воображенія, тѣмъ болѣе, что она совершенно отдѣляетъ реальное отъ идеальнаго и держитъ ихъ въ сторонѣ другъ отъ друга, словно два міра, которые должны наполняться поочередно, — міръ земной, сумрачный, и міръ божественный, лучезарный» {}Джемсъ Мартино: «Miscellanies». Бостонъ, 1852 г., стр. 227.. Но Шекспиръ владѣетъ искусствомъ открывать божественное въ человѣческомъ и идеальное въ реальномъ. Вслѣдствіе этого, его энтузіазмъ, когда онъ поднимается до энтузіазма, отличается непоколебимою твердостью, проистекающею изъ того факта, что онъ не сотканъ изъ сновидѣній, но опирается на истинныя силы вселенной, ими вдохновляется и подкрѣпляется. Что касается сантиментальнаго умиленія съ его риторическими способами выраженія, слабаго наплыва поддѣльной страсти, то Шекспиръ изучалъ его съ интересомъ и даже съ симпатіей и разъ навсегда осудилъ его въ лицѣ своего царственнаго сентименталиста и ритора, короля Ричарда II.
И такъ, Шекспиръ осуждаетъ отсутствіе реальности въ чувствѣ и рѣчи и высоко цѣнитъ умѣренность и сдержанность. Когда кто-нибудь изъ насъ овладѣетъ какою-либо истиной, имѣющею въ его глазахъ существенную важность, какъ спѣшитъ онъ провозгласить ее на кровляхъ! Шекспиръ, въ силу того, что онъ истинный драматикъ, вовсе не думаетъ проповѣдывать подобную истину, какъ доктрину, но вновь повергаетъ ее въ жизнь и выставляетъ ее въ дѣйствіи, какъ одинъ изъ многихъ жизненныхъ фактовъ. Высшая дѣйствительность, о которой говорила ему жизнь, несомнѣнно заключалась не въ чемъ другомъ, какъ въ чистой, самоотверженной любви, въ радостной готовности мужчины иди женщины испить сладко-горькую чашу полнаго самоотреченія ради любви. Если мученицей является въ подобномъ случаѣ женщина въ плѣнительномъ расцвѣтѣ жизни, юности и силы, если она облечена королевскимъ саномъ и твердыми шагами спускается со ступеней трона въ темницу, если она отказывается отъ счастья молодой супружеской любви, если жертва приносится ею ради человѣка, дни котораго почти сочтены и который жестоко обидѣлъ и оскорбилъ ее, и если — что всего печальнѣе — эта жертва принесена, повидимому, напрасно, такъ что нѣтъ у нея радости, которая освѣтила и смягчила бы ея скорбь и утрату, тогда будетъ представлено положеніе, исполненное такого трагическаго паѳоса, какой только можно встрѣтить въ области драматической поэзіи. Это положеніе Шекспировской Корделіи. Нѣкоторые критики недоумѣвали передъ тѣмъ страннымъ фактомъ, что здѣсь обречено на страданіе существо неповинное ни въ какомъ грѣхѣ, и старались открыть въ Корделіи какое-нибудь преступленіе, за которое ее должно было постигнуть возмездіе карающаго правосудія. Они ссылаются на то, что въ отвѣтѣ Корделіи на требованіе любви со стороны ея отца, когда онъ отказывался отъ своего королевства, недоставало нѣжности. Но развѣ она была способна соперничать съ Гонерильей и Реганой въ увѣреніяхъ привязанности ради того, чтобы получить болѣе богатое приданое для своего мужа? Но развѣ вся пьеса не проникнута чистымъ сіяніемъ божественной нѣжности Корделіи? Развѣ Кентъ не выступаетъ впередъ, чтобъ объявить истину:
«Я головой ручаюсь, дочь меньшая
Не меньше старшихъ предана тебѣ.
Вѣрь, не безъ сердца тотъ, чья рѣчь тиха,
Безъ словъ пустыхъ» *)?
- ) Король Лиръ, въ перев. Дружинина. Дѣйствіе первое, сцена 1-я.
Развѣ тоска, угнетающая шута съ того времени, какъ его молодая госпожа уѣхала во Францію, не говоритъ намъ о любви Корделіи, свѣтившей, какъ солнце, и сильнымъ міра, и слабымъ? Развѣ мы можемъ забыть, от какою покорностью и съ какою печалью, стараясь овладѣть своимъ гнѣвомъ, приняла она вѣсти объ обидахъ, нанесенныхъ ея отцу? Развѣ во всей поэзіи найдется сцена нѣжности, болѣе потрясающая по своей красотѣ, нежели сцена въ палаткѣ, когда Лиръ пробуждается отъ своего изступленія, слабый и еще полубезумный, и видитъ у своего изголовья оскорбленную имъ дочь? Но слова, окончательно оправдывающія отвѣтъ Корделіи отцу въ первой сценѣ, такъ какъ въ нихъ, при самыхъ критическихъ обстоятельствахъ, обнаруживается весь строй ея души, — это тѣ слова, которыя она произноситъ, когда сраженіе проиграно, когда она и отецъ ея оказываются плѣнниками Гонерильи и Реганы и она стоитъ рядомъ съ королемъ подъ стражей, ожидая торжественнаго входа сестеръ. Это какъ разъ такое положеніе, какое должно было бы вызвать у посредственнаго драматурга риторическую тираду морали, провозглашающую, что добродѣтель сама себѣ награда, и что чистая совѣсть въ темницѣ лучше алаго сердца на тронѣ. Но Шекспиръ не позволяетъ себѣ увлечься защитою добродѣтели; ничто не можетъ побѣдить его драматической сдержанности. Корделія, вѣрная себѣ, говоритъ лишь нѣсколько словъ, звучащихъ безмятежнымъ спокойствіемъ. Почему бы ей не потерпѣть неудачи и пораженія? Она и на это разсчитывала, какъ на нѣчто возможное въ ходѣ событій:
«Не одни мы
Бѣдой постигнуты за честнымъ дѣломъ!
Мнѣ горько за тебя, родитель бѣдный!
Сама же я умѣю на бѣду
Глядѣть съ презрѣньемъ.
Намъ, быть можетъ, надо
Увидѣть тѣхъ сестеръ и дочерей?» *)
- ) Король Лиръ, въ перев. Дружинина. Дѣйствіе пятое, сц. 3-я.
На что Лиръ, въ бурномъ, но безсильномъ порывѣ, разражается патетическими фантазіями:
«Нѣтъ! нѣтъ! нѣтъ! нѣтъ! скорѣй уйдемъ въ темницу!
Мы станемъ пѣть въ ней, будто птицы въ клѣткѣ.
Когда запросишь ты, чтобъ я тебя
Благословилъ, я самъ, склонивъ колѣни,
Прощенья буду у тебя просить!
И такъ мы станемъ жить вдвоемъ и пѣть,
Молиться, сказки сказывать другъ другу,
Смѣяться надъ придворными и слушать
Отъ нихъ разсказы о мірскихъ дѣлахъ»*).
- ) Король Лиръ въ перев. Дружинина. Дѣйствіе пятое, сцена 3-я.
Лиръ, въ этомъ неудержимомъ потокѣ льющихся черезъ край и наполовину безсвязныхъ мечтаній, остается тѣмъ, чѣмъ онъ былъ всегда, — игралищемъ своихъ страстей, и не можетъ ни на минуту обуздать своего сердца.
«Шекспиръ, — говоритъ моралистъ восемнадцатаго столѣтія, Джонсонъ, — допустилъ добродѣтельною Корделію погибнуть въ правомъ дѣлѣ, наперекоръ естественнымъ идеямъ справедливости, надеждамъ читателя и, что еще удивительнѣе, достовѣрности хроникъ». А онъ продолжаетъ выражать одобреніе измѣненію, внесенному въ пьесу Тэтомъ, у котораго героиня представлена въ концѣ драмы торжествующей и счастливой, и разсказываетъ, что въ молодые годы его самого такъ возмущала смерть Корделіи, что онъ не имѣлъ духа перечитать послѣднія сцены, пока не рѣшился просмотрѣть ихъ въ качествѣ издателя. Такъ неужели же Джонсонъ понималъ глубже, чѣмъ Шекспиръ, нравственный міровой порядокъ? Неужели нашъ мудрѣйшій поэтъ неправильно отнесся здѣсь къ глубочайшимъ фактамъ жизни? И неужели Нагомъ Тэтъ (Nahum Tate), передѣлавшій его произведеніе, открылъ истинную развязку величайшей трагедіи міра? Нѣтъ, но Шекспиръ, такъ строго придерживающійся фактовъ, не станетъ отрицать ни испытанія, какому подвергается наша вѣра въ нравственный міровой порядокъ, ни этого самаго нравственнаго порядка, и отвращеніе, которое питалъ Джонсонъ къ послѣднимъ сценамъ пьесы, показываетъ, что, при всемъ своемъ замѣчательномъ здравомъ смыслѣ, онъ не вполнѣ былъ чуждъ сантиментальности. Корделія умираетъ въ тюрьмѣ отъ задушенія. Такъ это награда за ея самоотверженную любовь? Нѣтъ, ибо самоотверженная любовь не награждается. Она совершаетъ свой подвигъ среди свѣта и радости, или среди мрака и скорби, но она никогда не ищетъ и никогда не можетъ получить награды. И мы должны имѣть въ виду, что, хотя Лиръ и Корделія лежатъ мертвые предъ нами, ея благородное предпріятіе не было безплодно; эти бѣдныя человѣческія орудія вѣчнаго правосудія исполнили свою задачу и не нужны болѣе, но нечестивому правленію злыхъ сестеръ насталъ конецъ; дѣло справедливости торжествуетъ; изъ коварныхъ когтей столь безпощадныхъ въ своей силѣ Гонерильи и Реганы верховная власть теперь переходитъ въ кроткія руки герцога Альбанскаго.
Міровые законы добра, по увѣренію Шекспира, никогда не могутъ быть низвергнуты, какъ бы ни былъ дерзокъ посягающій на нихъ, и никогда не могутъ быть обойдены, какъ бы ни былъ лукавъ обманщикъ. Для руководства въ жизни ничто, конечно, не можетъ быть важнѣе этого убѣжденія, глубоко укоренившагося въ нашемъ сознаніи. «И сказалъ онъ человѣку: смотри, страхъ Господень — вотъ мудрость». Этотъ страхъ Господень Шекспиръ гораздо болѣе успѣшнымъ путемъ сообщаетъ тому впечатлѣнію, какое оставляютъ въ насъ его великія трагедіи, чѣмъ онъ могъ бы сдѣлать это неизмѣннымъ, быстрымъ и аккуратнымъ распредѣленіемъ въ пятомъ актѣ наградъ и наказаній между добрыми и злыми дѣйствующими лицами. Для него достаточно заручиться нашею непоколебимою любовью въ добродѣтели, гдѣ бы и какъ бы мы ни встрѣчались съ ней, и заставить насъ радоваться при видѣ ея, безъ всякаго отношенія къ тому, находитъ ли она въ этомъ мірѣ благопріятныя условія для своей дѣятельности, или наоборотъ. Мы могли бы назвать это принципомъ вѣры въ области этики и здѣсь, во всякомъ случаѣ, мы спасаемся вѣрою. Невинные страдаютъ въ пьесахъ Шекспира, какъ въ дѣйствительной жизни, но наши сердца отдаютъ имъ всю свою симпатію. Кто изъ насъ не предпочелъ бы скорѣе быть Дунканомъ, плавающимъ въ своей крови, чѣмъ Макбетомъ на тронѣ? Кто изъ насъ не предпочелъ бы скорѣе невинно пострадать вмѣстѣ съ Дездемоной, чѣмъ радоваться совершонному злодѣйству вмѣстѣ съ Яго? Но Макбетъ, Яго, Эдмундъ, Ричардъ III, король Клавдій и другіе злодѣи въ пьесахъ Шекспира, въ концѣ-концовъ, вовсе не торжествуютъ. «Совѣсть человѣчества отказывается вѣрить рѣшительной безнаказанности преступленія и думаетъ, что спасшійся преступникъ только дѣлаетъ обходъ, отдаляющій его отъ приговора»[5]. Шекспиръ справедливо представляетъ здѣсь событія сокращенными въ пространствѣ времени. Хотя дѣйствительно и можетъ показаться, если судить съ чисто-внѣшней точки зрѣнія, что невинные и правые проигрываютъ въ жизненномъ состязаніи, однако, преступные никогда не могутъ остаться напослѣдокъ въ выигрышѣ. Болѣе низменные типы, процвѣтающіе въ данное время на нашъ взглядъ, вопреки нарушенію законовъ здоровья иди духовныхъ законовъ внутренней жизни, неизбѣжно должны навлечь на себя безплодіе и вырожденіе. Праведные не устремили своихъ помысловъ на успѣхъ или благоденствіе въ этомъ мірѣ и не достигаютъ ихъ; драматическій поэтъ можетъ смѣло выставить этотъ фактъ, но они пріобрѣтаютъ нѣчто болѣе драгоцѣнное — чистую совѣсть и спокойную увѣренность, что все хорошо кончится для тѣхъ, кого поддерживаютъ вѣчные законы. Но люди преступные, ставившіе своею цѣлью внѣшній успѣхъ, — люди, попиравшіе божественные законы или надѣявшіеся обойти ихъ, являются передъ нами потерпѣвшими подъ конецъ неудачу въ погонѣ за тѣмъ жалкимъ успѣхомъ, къ которому были устремлены ихъ вожделѣнія. «Видѣлъ я нечестивца превозносящагося… но я прошелъ мимо, и вотъ его не стало». Послѣдите повнимательнѣе за злодѣемъ, говоритъ Шекспиръ, и вы увидите, что его ноги непремѣнно должны запутаться въ сѣтяхъ, разставленныхъ для тѣхъ, кто борется противъ нравственнаго міроваго порядка. И какъ преступленіе, такъ и удовольствіе не можетъ уклониться отъ этихъ неумолимыхъ законовъ. На какой-нибудь часъ удовольствіе создаетъ порою золотой туманъ съ волшебными испареніями и чудными призраками, но это — преходящее великолѣпіе вечерней мглы при солнечномъ закатѣ, которое ночь однимъ ударомъ тяжелой булавы своей превращаетъ въ угрюмое безмолвіе. Вотъ что показываетъ намъ Шекспиръ въ своемъ Антоніи и Клеопатрѣ. Все сладострастное очарованіе Востока развертывается тутъ передъ нами, но изъ-за золота, ароматовъ и музыки, изъ-за воспламененныхъ любовью лицъ поднимаются грозные образы исполнителей, которыхъ не приняли въ разсчетъ участники этой дивной трагедіи-фарса, — образы невозмутимыхъ законовъ отмщенія.
Но Шекспиръ, какъ вѣрно замѣчаетъ одинъ изъ его критиковъ, не имѣетъ «моральной доказательности», не имѣетъ «словообилія совѣсти»; онъ не старается выставить «болѣе совершенную нравственность, нежели та, какой насъ учатъ природа и Провидѣніе». Онъ вкладываетъ свои моральныя плоскости и трескучія фразы въ уста такихъ людей, которымъ ничего не стоитъ произносить ихъ, потому что во всю свою жизнь они не нашли ни одного вѣрнаго выраженія. Никто другой, какъ Полоній, проповѣдуетъ:
«…Будь вѣренъ самому себѣ.
И, слѣдственно, какъ дважды два — четыре,
Ни передъ кѣмъ не будешь ты фальшивъ» *).
- ) Гамлетъ, въ перев. Кронеберха. Дѣйствіе первое, сцена 3-я.
И хотя эта мысль вызываетъ рукоплесканія зрителей, ея драматическая сила кроется не столько въ ея нравственной правдѣ, сколько въ ироніи, приписывающей ее хитрому прислужнику успѣха. Никто другой, какъ потворствующій своимъ слабостямъ король, восклицаетъ послѣ того, какъ онъ пренебрегъ всѣми королевскими обязанностями и своею распущенностью подготовилъ себѣ паденіе:
«За Ричарда, на каждаго человѣка, котораго Болинброкъ принудитъ поднять злобную сталь противъ нашей золотой короны, Всевышній выставитъ по свѣтлому ангелу, а въ борьбѣ съ ангелами слабый смертный падетъ непремѣнно: небо вѣчный заступникъ праваго!»[6].
Если Шекспиръ заставляетъ насъ любить добродѣтель, то онъ достигаетъ этого, воплощая ее въ лице мужчины или женщины, а не вкладывая въ уста своего героя рядъ моральныхъ тирадъ. «Поэту лучше хранить про себя сознаніе добродѣтели, — пишетъ м-ръ Гудзонъ, — развѣ только если смыслъ и духъ ея безмолвно проникаютъ въ созданія его руки и живутъ въ нихъ, представляя нижнее теченіе въ естественномъ ходѣ истины и красоты. Если геній и сердце его способны видѣть и изображать вещи именно такъ, какъ онѣ есть въ дѣйствительности, его нравственное ученіе не можетъ не быть полезно, и чѣмъ менѣе оно выставляется, какъ спеціальная цѣль, тѣмъ плодотворнѣе оно будетъ; но если, изъ какихъ-нибудь видовъ, какъ бы ни были они нравственны, онъ начнетъ изображать вещи не такъ, какъ онѣ есть въ дѣйствительности, его нравственное ученіе какъ разъ настолько же отдалится отъ своей цѣли; если же онъ вздумаетъ, какъ это дѣлали разныя благонамѣренныя лица, пускать намъ пыль въ глаза своею этическою мантіей, тогда ему придется примириться съ тѣмъ фактомъ, что онъ будетъ для насъ нѣчто меньшее или нѣчто большее, чѣмъ поэтъ: мы еще станемъ, пожалуй, читать его изъ ошибочнаго чувства долга, но никогда не привлечетъ онъ насъ чистою любовью къ красотѣ и правдѣ». Добродѣтели дѣйствующихъ лицъ Шекспира, — продолжаетъ м-ръ Гудзонъ, — не придаютъ имъ ничего принужденнаго. Гораціо, Эдгаръ, Кентъ, Постумусъ не представляются намъ людьми, живущими въ погонѣ за добродѣтелью; въ ихъ словахъ и поступкахъ нѣтъ нравственной натяжки. Елена, Порція, Віола, Корделія, Герміона, Миранда, Дездемона, Имоджена — «до какой степени чужды онѣ въ своей добродѣтели какой бы то ни было натяжки!… Онѣ разсудительны, остроумны, игривы, причудливы, строги, серьезны, страстны, практичны, мечтательны; самыя глубокія и прекрасныя мысли вылетаютъ изъ ихъ усгь, какъ вещи слишкомъ простыя и обычныя, чтобъ ихъ стоило выражать съ малѣйшею высокопарностью».
"Два главныхъ житейскихъ правила или урока, — говоритъ м-ссъ Кашъ, — преподанныхъ Джорджемъ Эліотомъ одной изъ ея молодыхъ пріятельницъ, были: во-первыхъ, «Будьте точны» и, во-вторыхъ, «Милое дитя мое, великій урокъ жизни — это снисходительность». Эти правила, на которыя Джорджъ Эліотъ указывала въ пору полнаго расцвѣта своей мудрости, какъ на наиболѣе важныя для руководства въ жизни, преподаются Шекспиромъ щедро и обильно, хотя и косвенно, безъ доводовъ, по его собственному драматическому методу. Развѣ эта реальность, приверженность къ фактамъ, строгость и умѣренность, проявляемыя имъ въ его твореніяхъ, не говорятъ иными словами «Будьте точны»? Признаете факты и законы жизни и не извращайте ничего, не блуждайте наугадъ въ пустотѣ или въ сумрачной странѣ мечтаній и блѣдныхъ отвлеченностей, считайте мужчинъ и женщинъ тѣмъ, что они есть на самомъ дѣлѣ, не закрывая глазъ ни на зло, ни на добро. Но Шекспиръ говоритъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, «Будьте снисходительны». Ибо строгость Шекспира не такого рода, чтобы дѣлать его угрюмымъ. Онъ полонъ, въ одно и то же время, и глубочайшаго состраданія, и радостнаго смѣха. И въ этомъ онъ оказывается болѣе мудрымъ учителемъ жизни, чѣмъ Данте. Данте, дѣйствительно, отличается опредѣленностью, строгостью, точностью. Онъ болѣе, чѣмъ какой-либо другой наставникъ, говоритъ своему питомцу: «Будь точенъ». И, при всей суровости Данте, изъ глубины его природы пробиваются наружу источники самаго чуднаго состраданія и нѣжности. Но хотя Данте и можетъ быть сострадательнымъ, все же онъ угрюмъ, и если онъ смѣется, то смѣхъ его скорѣе страшенъ, нежели веселъ и благодушенъ. Шекспиръ же, говорящій, какъ и Данте: «Будь точенъ», и отличающійся такою же точностью и опредѣленностью, какъ и Данте, говоритъ, вмѣстѣ съ тѣмъ: «Будь снисходителенъ» и самъ, въ одно и то же время, полонъ и глубочайшаго состраданія къ человѣческой скорби, и безмѣрнаго смѣха надъ возбуждающимъ смѣхъ зрѣлищемъ человѣческой жизни. Онъ готовится вступить въ міръ подобно молодому атлету, который находитъ сильное наслажденіе въ борьбѣ и напряженіи и который улыбается при всемъ томъ, что онъ дѣйствуетъ совершенно серьезно. Каждому изъ истинныхъ учениковъ своихъ Шекспиръ сообщаетъ долю этой радостной серьезности. Мы чувствуемъ, что жизнь, какъ онъ внушаетъ намъ смотрѣть на нее, полна безчисленныхъ возможностей добра. Въ такомъ мірѣ, конечно, стоитъ жить, и для того, чтобъ овладѣть его сокровищами: сокровищами любви, истины, красоты и радости, — намъ слѣдуетъ поработать бодро и усердно.
Трудно вообразить себѣ, какъ можно быть точнымъ въ смыслѣ Джорджа Эліота или Шекспира, не будучи снисходительнымъ. Ибо ихъ точность не есть точность педанта или догматиста, точность неподвижныхъ линій, а живая точность драматика, быстрый и безошибочный переходъ отъ одного пункта симпатіи къ другому. Половина міровой нетерпимости и несправедливости проистекаетъ отъ неспособности схватывать или, по крайней мѣрѣ, уяснять себѣ иные типы характера, нежели нашъ собственный, и наслаждаться ими, отъ неспособности постигать скоро и точно складъ ума и душевный строй нашихъ ближнихъ. Если зрѣлище разнообразной жизни, которая окружаетъ насъ, доставляетъ намъ глубокое наслажденіе, мы врядъ ли можемъ быть нетерпимы; но для того, чтобъ получить такое наслажденіе, мы должны вѣрно воспринимать ощущенія и должны правильно истолковывать видимые факты. Наше воображеніе учитъ насъ играть тысячу ролей въ драмѣ человѣческаго существованія, учитъ насъ даже наблюдать съ драматическимъ интересомъ за движеніями нашего собственнаго сердца. И эта драматическая привычка чувства не будетъ имѣть своимъ неизбѣжнымъ результатомъ ослабленія въ насъ нравственной силы, если мы воспитаемъ въ себѣ не только вѣрность многообразнымъ мелкимъ фактамъ жизни, но и честное отношеніе къ тѣмъ великимъ и неизмѣннымъ фактамъ, которне мы называемъ законами жизни. Можно быть, въ одно и то же время, и гибкимъ, и твердымъ. Никакая твердость не имѣетъ, въ сущности, и половины той цѣнности, какъ твердость легкая и эластическая, — не твердость оцѣпенѣвшаго трупа, а твердость атлета, готоваго начать свой бѣгъ.
Соединяя такимъ образомъ, въ себѣ серьезность и радостную полноту жизни, Шекспиръ умѣетъ смѣяться непринужденнымъ и благороднымъ смѣхомъ. Далеко не маловажная доля воспитанія, которое онъ даетъ своему ученику, заключается въ томъ, что онъ показываетъ ему юмористическую сторону жизни и учитъ его смѣяться честно и искренно. Этотъ міръ часто называли «юдолью плача», и называли его такъ вполнѣ справедливо, но, въ то же время, онъ есть юдоль улыбокъ и ликующаго смѣха. Шекспиръ показываетъ его намъ въ томъ и другомъ видѣ и заставляетъ насъ понять, что слезы, озаренныя свѣтомъ невинной радости, очищаются отъ всего судорожнаго, себялюбиваго и разслабляющаго, и что улыбки и смѣхъ становятся мудрѣе и возвышеннѣе, благодаря слезамъ. Иногда же, съ помощью дивной алхиміи, свойственной генію, онъ перемѣшиваетъ и то, и другое, когда изображаетъ, наприм., изступленіе Лира въ степи и въ шалашѣ и тутъ же помѣщаетъ бѣднаго шута, не прекращающаго своихъ шутокъ, несмотря на бурю, дождь и молнію, такъ что, наконецъ, въ странномъ сочетаніи свирѣпствующей природы и грубаго смѣха сердце человѣческое представляется не менѣе безумнымъ, чѣмъ стихіи, и въ своемъ безуміи столь же необъятнымъ и чудеснымъ, какъ онѣ.
Шекспиръ учитъ насъ мудрому смѣху, учитъ насъ улыбаться отъ глубины нашего сочувствія, и потому онъ совершенно воздерживается отъ двухъ родовъ смѣха — смѣха безумія и смѣха жестокости. Смѣха безумныхъ, этого треска сучьевъ подъ котломъ, мы вовсе не слышимъ у Шекспира, за тѣми рѣдкими исключеніями, когда онъ вводится въ драматическихъ цѣляхъ, чтобы выставить нищету духа какихъ-нибудь второстепенныхъ дѣйствующихъ лицъ. Такъ, въ Бурѣ низкіе заговорщики выдаютъ свою низость презрительными насмѣшками, раздражающими мудраго старика Гонзало и терзающими сердце короля, который все еще предполагаетъ, что сына его поглотили волны. Смѣхъ Шекспира всегда имѣетъ основу здраваго смысла и, опять-таки, всегда имѣетъ основу доброты. Есть смѣхъ демоническій, какой мы можемъ видѣть на лицахъ истязателей Чіамполо въ иллюстраціи Блэка къ двадцать первой пѣснѣ Ада. И есть смѣхъ отчаянія, какой слышится въ издѣвательствѣ Свифта (смѣхъ тѣмъ болѣе ужасный, что онъ такъ вѣрно разсчитанъ), когда его началъ окутывать мракъ. Такого смѣха нѣтъ у Шекспира, ибо даже издѣвательства Тимона надъ человѣчествомъ не имѣютъ въ себѣ ни тѣни холодности. Но если мы оставимъ въ сторонѣ смѣхъ діаволовъ и смѣхъ зарождающагося помѣшательства, то найдется ли какой-нибудь видъ человѣческаго смѣха, который не поощрялся и не воспитывался бы въ насъ Шекспиромъ, начиная съ задорныхъ шутокъ Робина Goodfellow среди его веселыхъ проказъ и кончая строгою и свѣтлою улыбкой Просперо, когда, съ высоты своего духовнаго совершенства, онъ обращаетъ взоръ на землю и видитъ Миранду, которая, въ первой радости дѣвической любви, настаиваетъ на своемъ желаніи носить дрова за Фердинанда?
«Бѣдняжка! заразилась ты; твой приходъ сюда ясно обнаруживаетъ это»[7].
И если, какъ утверждала Джорджъ Эліотъ, второй великій урокъ жизни заключается въ словахъ: «Будьте снисходительны», то, безъ сомнѣнія, тотъ, кто учитъ насъ честно смѣяться и кротко улыбаться при видѣ мелкихъ заблужденій и слабостей прочихъ смертныхъ или нашихъ собственныхъ, вмѣсто того, чтобъ относиться къ нимъ съ гнѣвомъ и негодованіемъ, не мало помогаетъ намъ усвоить себѣ этотъ урокъ. Умѣрять наши суровыя сужденія сознаніемъ человѣческаго братства и дѣлать это при посредствѣ улыбокъ, — улыбокъ, перемѣшанныхъ порою со слезами, — вотъ одно изъ благороднѣйшихъ нравственныхъ дарованій Шекспира. Фальстафъ — личность не особенно достойная уваженія; Данте помѣстилъ бы его, быть можетъ, въ третій кругъ ада, среди тѣней, угнетаемыхъ тяжелыми каплями дождя, и Шекспиръ предаетъ его осужденію въ тотъ моментъ, когда король Генрихъ отказывается принять старика въ число своихъ друзей или совѣтчиковъ. Но сколько мудрости и мягкости вкладываетъ Шекспирѣ въ нашъ приговоръ надъ Фальстафомъ, благодаря той послѣдней трогательной сценѣ, гдѣ разсказывается, какъ онъ игралъ цвѣтами и болталъ о зеленыхъ поляхъ, и какъ, защищая Фальстрфа, поэтъ защищаетъ все, что есть благодушнаго въ человѣчествѣ! Если мы не можемъ смѣяться вмѣстѣ съ Фальстафомъ въ тавернѣ, то намъ слѣдуетъ обратить вниманіе на самихъ себя, посмотрѣть, не примѣшивается ли нетерпимость къ нашей добродѣтели. Педантъ морали рискуетъ впасть въ другаго рода пороки и способенъ, въ обольщеніи своего себялюбія, разыграть предъ небесами роль шута, въ желтыхъ чулкахъ и съ подвязками на крестъ[8], которая заставитъ ангеловъ смѣяться или плакать. Нѣтъ, мы не въ силахъ вообразить себѣ этого веселаго, добродушнаго гуляку въ третьемъ кругѣ безъ сахара, безъ сладкаго вина; скорѣе мы готовы раздѣлить отзывъ о немъ м-ссъ Куикли:
«Нѣтъ, онъ, навѣрное, не въ аду; онъ на лонѣ Артура, если только человѣкъ попадалъ когда-нибудь на лоно Артура»[9].
Въ поэмѣ Грея The Progress of Poesy (Путешествіе поэзіи) могущественная Матерь снимаетъ покрывало со своего лица предъ отрокомъ Шекспиромъ, на берегу Эвона, и даетъ ему въ даръ власть надъ ключами.
«Thine too these golden keys, immortal Boy!
This can unlock the gates of Joy,
Of Horrour that, and thrilling Fears,
Or ope the sacred source of sympathetic Tears».
(Тебѣ принадлежатъ и эти золотые ключи, безсмертный отрокъ! Этотъ ключъ можетъ отпирать врата радости, этотъ — врата ужаса и трепещущихъ страховъ, или же можетъ отверзать священный источникъ сочувственныхъ слезъ).
Священный источникъ сочувственныхъ слезъ — кто такъ широко открывалъ его, какъ Шекспиръ? Если онъ воспитываетъ насъ своимъ юморомъ, если онъ учитъ насъ мудрому смѣху и смѣху доброму, то онъ также говоритъ намъ, что есть время не только для смѣха, но и для слезъ. А развивая въ себѣ, при помощи искусства, сочувствіе къ скорби, мы дѣлаемъ большое пріобрѣтеніе. Не то чтобъ какая-либо сила искусства могла прямо или непосредственно ослабить давящій насъ гнетъ сокрушенія, но косвеннымъ путемъ оно способно достигнуть многаго, такъ какъ пріучаетъ наше воображеніе подчиняться сердцу и приводитъ насъ къ нѣкоторому сознанію того, что наше частное и личное горе есть доля великой міровой скорби, что мы представляемъ собою единицу въ цѣломъ обществѣ удрученныхъ печалью людей, и что поэтому нашъ вопль страданія долженъ быть не одинокимъ стономъ и не одинокимъ холоднымъ крикомъ, раздающимся во мракѣ, а долженъ входить въ составъ торжественнаго хора сѣтованій, къ которому каждому изъ насъ слѣдуетъ присоединиться съ серьезнымъ и по возможности мягкимъ чувствомъ. И, такимъ образомъ, простой, грубый крикъ боли — плачъ, такъ сказать, дикаго звѣря объ убитой самкѣ или похищенномъ дѣтенышѣ — возвышается до степени чего-то человѣческаго, чего-то гармоническаго, хотя и глубоко-печальнаго. Воспитывая свое воображеніе, мы начинаемъ принимать достойное участіе въ непрерывномъ хорѣ земной печали, начинаемъ чувствовать, что мы не разрозненные индивидуумы, что великое сердце человѣчества бьется въ униссонъ съ нашею скорбью, что мы должны, слѣдовательно, отбросить все, что есть нечистаго и высокопарнаго въ нашей горести, чтобы не была диссонанса между ею и этимъ великимъ сердцемъ скорби, состраданія и любви, этимъ общечеловѣческимъ сердцемъ, на которомъ покоится наше собственное. Всего шумливѣе и громогласнѣе сѣтованія кормилицы въ Ромео и Джульеттѣ объ ея молодой госпожѣ, которую она считаетъ умершей:
«О горе! о горестный, горестный, горестный день, плачевнѣйшій, горестнѣйшій изъ всѣхъ доселѣ видѣнныхъ»[10].
Съ этого низменнаго уровня намъ долго придется взбираться на высоты скорби, пока мы не услышимъ словъ, подобныхъ тѣмъ, въ которыхъ Констанція оплакиваетъ своего пропавшаго Артура: «Грусть занимаетъ мѣсто моего сына, ложится въ его постельку, бродитъ вездѣ со мною, глядитъ на меня его свѣтлыми глазками, повторяетъ его слова, припоминаетъ мнѣ всѣ его чудныя свойства, наполняетъ оставленное платье формами его»[11].
И, однакожь, въ печали Констанціи еще проглядываетъ недостатокъ того твердаго при всей своей чуткости страданія, — страданія, готоваго перейти въ героическое дѣйствіе, которое мы узнаемъ въ слѣдующихъ словахъ Макдуффа:
Малькольмъ. Снеси несчастіе какъ мухъ.
Макдуффъ. Снесу;
Но я и чувствую его какъ мухъ!
Я не могу не вспоминать о томъ,
Что было для меня дороже жизни *).
- ) Макбетъ, въ перев. Кронеберга. Дѣйствіе четвертое, сцена 3-я.
Этотъ тонъ дѣйствительно мужественъ. Но скорбь, переходящая въ братскую любовь, а не въ жажду мести и не въ ненависть, есть чувство еще болѣе высокаго полета. Такова скорбь Брута, передающаго въ самыхъ простыхъ словахъ извѣстіе о смерти Порціи и желающаго завершить въ этотъ моментъ примиреніе съ своимъ обезумѣвшимъ товарищемъ:
«Не говори болѣе о ней. Дай чашу. Въ ней я утоплю всѣ непріятности, Кассій»[12].
И, такимъ образомъ, духъ Порціи продолжаетъ жить въ любви двухъ сильныхъ людей.
Житейская мудрость Шекспира, какъ мы видимъ ее въ его твореніяхъ, направлена преимущественно, какъ это и должно быть, на интересы отдѣльной личности, а не на общественныя дѣла и не на исторію какой-либо націи. Прежде всего другаго онъ посвящаетъ насъ въ физіологію страстей, и подъ его вліяніемъ мы начинаемъ чувствовать, что житейская мудрость заключается не столько въ простой осторожности или въ подавленіи страстей, сколько въ томъ, чтобы найти для нихъ ихъ настоящій путь. Но онъ представляетъ намъ также образъ дѣйствій людей, занимающихъ общественное положеніе, тѣ добродѣтели и недостатки, которые они выказываютъ въ качествѣ государственныхъ мужей и правителей, и, придерживаясь своего драматическаго метода, онъ прослѣдилъ всю жизнь англійскаго народа въ извѣстный критическій періодъ исторіи. И, однакожь, трудно было бы рѣшить, какой ярлыкъ, согласно съ современною номенклатурой, наиболѣе подходитъ къ Шекспиру, — ярлыкъ «либерала» или «консерватора», и ошибся или нѣтъ Гартлей Кольриджъ, шутливо описавъ Шекспира, какъ «тори и джентльмена». Шекспиръ не сдѣлаетъ прозелитовъ для какой-либо политической партіи, какъ это могъ бы сдѣлать пропагандистъ отвлеченныхъ принциповъ. Ни одинъ юноша, читающій его англійскія или римскія историческія драмы, не выступитъ въ міръ съ пламенною миссіей, какъ выступилъ Шелли подъ вліяніемъ Годвиновской философіи революціи; но если онъ читаетъ съ пониманіемъ, его разсудокъ подвергнется въ извѣстной мѣрѣ благотворной дисциплинѣ. Онъ узнаетъ, что характеръ, честность, здравый смыслъ и страсть, направленная къ высокимъ цѣлямъ, важнѣе состязующихся доктринъ и партійныхъ рекламъ; и, такимъ образомъ, если Шекспиръ не дѣлаетъ политическихъ прозелитовъ, то онъ за то способствуетъ вигу сдѣлаться болѣе мудрымъ вигомъ и способствуемъ тори сдѣлаться болѣе мудрымъ тори. «Гораздо болѣе общаго, — пишетъ одинъ современный историкъ[13], — между мудрыми и здоровыми членами противуположныхъ партій, нежели между здоровыми и испорченными членами одной и той же партіи — между мыслителями борющихся партій и мыслителями и глупцами одной и той же партіи». Изученіе Шекспиромъ правителей Англіи за цѣлое столѣтіе распри и смуты, отъ Ричарда II до Ричарда III, есть не доктринерное изученіе отвлеченныхъ принциповъ, а изслѣдованіе человѣческаго характера и человѣческой дѣятельности. Его ученіе стремится образовать такихъ политиковъ, какихъ должно бы создать правильное пониманіе исторіи, а каковы они, пусть намъ скажетъ тотъ самый историкъ, чьи слова были только что приведены нами: «Что намъ желательно видѣть, это то, чтобы люди прилагали къ исторіи и политикѣ тотъ же духъ, въ какомъ дѣйствуютъ люди мудрые при самовоспитаніи, чтобъ они не переставали быть приверженцами своей партіи, не переставали держаться твердыхъ мнѣній и исповѣдывать ихъ, но чтобъ они были такъ же осторожны въ своемъ партійномъ поведеніи и въ защитѣ своихъ мнѣній, какъ въ своемъ поведеніи въ общественныхъ кружкахъ, въ своей бесѣдѣ въ общественной жизни. Первая цѣль истиннаго политика, какъ и истиннаго патріота, это сохранить себя и свою партію чистыми, а затѣмъ уже обезпечить себѣ побѣду; истреблять низость и испорченность тамъ, гдѣ онъ имѣетъ вліяніе, а не считать наиболѣе существеннымъ изобличеніе ихъ тамъ, гдѣ изобличеніе можетъ только вызвать отраженіе. Здравомыслящій политикъ, къ какой бы партіи онъ ни принадлежалъ, и какъ бы ни былъ онъ искусенъ, вѣритъ, что съ его политическимъ планомъ связаны наибольшія выгоды для его страны, а онъ желаетъ, чтобы положеніе его страны было неприступно; чтобы быть неприступнымъ, оно должно быть здорово; если его партія представляетъ для него его страну, его партія должна быть здорова, и для него гораздо важнѣе очистить собственные ряды, нежели ряды непріятельскіе. Успѣхъ чистыхъ и правдивыхъ несомнѣненъ; успѣхъ лжи и испорченности, тираніи и насилія есть лишь начало болѣе глубокаго и безповоротнаго паденія».
Или, какъ Шекспиръ говоритъ намъ, Англія менѣе заинтересована въ томъ, облеченъ ли верховною властью представитель Іоркской или Ланкастерской линіи, нежели въ томъ, честенъ и твердъ ли ея правитель, какъ его Генрихъ V, или же онъ образецъ государственной неспособности и неумѣнья сдерживать развратъ и буйство, какъ проникнутый ханжествомъ сынъ Генриха.
Во всѣхъ своихъ пьесахъ Шекспиръ является, въ одно и то же время, и приверженцемъ порядка, и приверженцемъ свободы — не пустаго слова свободы, которое выкрикивается на политической платформѣ, а такой свободы, какая требуется для энергической дѣятельности всѣхъ человѣческихъ дарованій.
Въ Шекспировской драмѣ жизнь богата, разнообразна и плодотворна, благодаря тому, что человѣческая мысль и страсть находятъ себѣ открытое поприще въ предѣлахъ справедливости. Въ этомъ-то свободномъ столкновеніи и въ этой жизненной борьбѣ становится человѣкъ осторожнымъ, справедливымъ, исполнительнымъ и сильнымъ. Если бы Шекспиръ былъ придворнымъ драматургомъ какой-либо великой монархіи, то этого не могло бы быть; но такъ какъ онъ писалъ для пестрой толпы лондонскаго театра и въ такое время, когда въ Англіи чувствовался новый приливъ бодрости, энергіи и предпріимчивости, то на его страницахъ отражается, какъ въ зеркалѣ, многообразная жизнь свободнаго народа.
Въ Троилѣ и Крессидѣ, пожалуй, больше цинизма, чѣмъ въ какомъ бы то ни было произведеніи Шекспира, и иная, высшая, а не мірская мудрость не соотвѣтствовала бы общему тону пьесы. Когда свѣжей, молодой любви Троила наносится смертельная рана въ тотъ моментъ, какъ онъ видитъ Крессиду, позорящую честь и женственность въ лагерѣ грековъ, ему необходимо имѣть подъ рукою совѣтника съ холоднымъ темпераментомъ и испытаннымъ умомъ, и онъ находитъ его въ Улиссѣ. Въ какомъ совершенствѣ онъ владѣетъ политикой! Съ какою легкостью вертитъ онъ Агамемнономъ или болѣе ограниченнымъ Ахилломъ! Какъ живо разгадываетъ онъ истинный характеръ Крессиды и заставляетъ пробиться наружу благородную, еще не созрѣвшую натуру Троила! Искусный и опытный боецъ въ жизненномъ состязаніи, Шекспиръ понимаетъ все значеніе подобной мірской мудрости и желалъ бы, чтобы мы вѣрно оцѣнивали ее. Безъ сомнѣнія, необузданный юноша, покинувшій Стратфордъ, чтобъ зарабатывать себѣ хлѣбъ среди лондонскихъ актеровъ, и вернувшійся человѣкомъ богатымъ, уважаемымъ и прославленнымъ, пріобрѣлъ достаточное количество этой мірской мудрости и съумѣлъ ею воспользоваться. Но Шекспиру было доступно представленіе и о болѣе высокой житейской мудрости, нежели та, которую онъ показываетъ намъ въ греческомъ воинѣ и политикѣ, и эту высшую мудрость онъ олицетворилъ въ своемъ волшебникѣ Просперо. Мы видимъ здѣсь нѣчто болѣе широкое, болѣе возвышенюе, болѣе свѣтлое, нѣчто такое, чѣмъ никогда не можетъ быть простая хитроумная дипломатія. Дѣйствительно, Просперо, «посвятившій себя уединенію и совершенствованію своего ума», не особенно искусенъ въ поэтикѣ съ ея извилистыми путями, иначе онъ не утратилъ бы своего герцогства въ минувшіе дни. И не дипломатіи могъ онъ научиться на волшебномъ островѣ. Но онъ пріобрѣлъ власть надъ природой, начиная съ уха грубой земли, Калибана, и кончая стихійнымъ геніемъ воздуха, который можетъ превратить въ огонь тонкую ткань своего существа, когда, наприм., онъ является въ видѣ пламени на топъ-мачтѣ, или въ морскую нимфу, когда онъ увлекаетъ впередъ Фердинанда пѣснями о странныхъ сокровищахъ океана. И, такимъ образомъ, имѣя въ своемъ распоряженіи подчиненныхъ ему духовъ, Просперо можетъ играть роль провидѣнія, вѣршающаго судьбу тѣхъ, кто обидѣлъ его и низвергнулъ его съ герцогскаго престола. Съ высоты своей ясной и величавой мудрости онъ созерцаетъ жизнь съ нѣжностью, хотя и не безъ нѣкоторой суровости, потому что въ знаетъ и зло, и добро, и цѣль его заключается въ томъ, чтобы мудрою предусмотрительностью направить зло къ благимъ послѣдствіямъ. Онъ стоитъ въ сторонѣ отъ жизни, но связанъ съ нею глубокими и трогательными симпатіями, и эта жизнь возбуждаетъ теперь его участіе не столько ради его самого, сколько ради другихъ, потому что онъ видитъ, какъ кратковременны и, вмѣстѣ съ тѣмъ, какъ сильны ихъ печали и радости.
«Мы изъ того же вещества, изъ котораго образуются сны, и маленькая наша жизнь окружена сномъ»[14].
Какой контрастъ представляетъ Просперо другому знаменитому чародѣю, Фаусту Марло! Германскій докторъ хочетъ отдать свою душу «великому Люциферу», если только злой духъ позволитъ ему прожить двадцать четыре года во всяческой роскоши, властелиномъ міра, и оставитъ при немъ Мефистофеля.
«То give me whatsoever I shall ask,
To tell» me whatsoever I demand,
To slay mine enemies and aid my friends,
And always le abedient to my will".
(Чтобъ онъ давалъ мнѣ все, чего я ни потребую, говорилъ мнѣ все, о чемъ я ни спрошу его, чтобъ онъ убивалъ моихъ враговъ и помогалъ моимъ друзьямъ и былъ всегда послушенъ волѣ).
Мы почти готовы подумать, что Шекспиръ, при заключеніи своего чудеснаго поэтическаго поприща, оглянулся на годы своей юности, когда онъ былъ послѣдователемъ Марло, и захотѣлъ показать теперь, каковъ можетъ быть чародѣй, внимавшій голосу своего добраго ангела, а не искушенія своего приспѣшника діавола. Подъ конецъ Просперо предпочитаетъ сдѣлаться простымъ человѣкомъ, вмѣсто того, чтобъ оставаться чародѣемъ и волшебникомъ; и потому онъ сломаетъ свой волшебный жезлъ погрузитъ свой книгу въ такую глубину, на какую лотъ еще никогда не опускался, и отошлетъ своего возлюбленнаго Аріеля къ тѣмъ стихіямъ, по которымъ онъ томится. Просперо сброситъ съ себя мантію волшебника и предстанетъ въ шляпѣ и со шпагой, какъ онъ былъ нѣкогда въ Миланѣ. Что могутъ въ самомъ дѣлѣ, дать еще чары и заклинанія тому, кто проникъ въ высшія тайны человѣческой жизни? Ибо теперь его заботы устремлены къ двумъ цѣлямъ, и въ нихъ находитъ онъ высочайшую радость, къ какой способна душа человѣка. Онъ хочетъ усовершенствовать и сохранить неповрежденной и незапятнанной радость юныхъ и невинныхъ сердецъ — Фердинандъ и Миранда должны любить другъ друга съ пламенною чистотой не порочныхъ душъ и въ подобной любви обрѣсти свое счастіе. Это — во-первыхъ; а во-вторыхъ, Просперо хочетъ распространить щедроты своего все прощенія на кающихся злодѣевъ, такъ безжалостно поступившихъ съ нимъ когда онъ находился въ ихъ власти. Быть творцомъ и устроителемъ радости для тѣхъ, кто достоинъ ея, и платить добромъ за зло — вотъ крайнее совершенство, какого достигли благородныя чары, приводимыя въ дѣйствіе Шекспировскимъ волшебникомъ, вотъ созрѣвшіе плоды всей житейской мудрости Шекспира. Что касается самого Просперо, то онъ возвратится въ свое герцогство и твердою рукой станетъ управлять имъ; онъ не упуститъ ни одной княжеской обязанности, хотя при этомъ онъ необходимр долженъ помнить, что эта бренная жизнь подобна чудному представленію духовъ — великолѣпному зрѣлищу, конечно, не лишенному смысла, но зрелищу, которое скоро исчезнетъ. И потому, когда онъ возвратится въ Миланъ, каждою третьею мыслью его будетъ мысль о могилѣ, — каждою третьею мыслью, но первыя двѣ принадлежать жизни и долгу. Въ Просперо, какъ его задумалъ Шекспиръ, мы касаемся, наконецъ, высшей ступени нравственнаго и духовнаго совершенства поэта. Онъ созерцаетъ жизнь широко, спокойно, безмятежно, созерцаетъ ее очищеннымъ и просвѣтленнымъ взоромъ.
- ↑ См. стихотвореніе Шелли An Exhortation (Увѣщаніе), гдѣ проводится параллель между поэтомъ и хамелеономъ. Прим. перев.
- ↑ Тимонъ Аѳинскій, въ перев. Кетчера. Дѣйствіе пятое, сцена 6-я.
- ↑ Юлій Цезарь, въ перев. Кетчера. Дѣйствіе пятое, сцена 5-я.
- ↑ Юлій Цезарь, въ перев. Кетчера. Дѣйствіе пятое, сцена 5-я.
- ↑ Джемсъ Мартино: «А Study of Religion», томъ II, стр. 46.
- ↑ Король Ричардъ Второй, въ перев. Кетчера. Дѣйствіе третье, сцена 2-я.
- ↑ Буря, въ перев. Кетчера. Дѣйствіе третье, сцена 1-я.
- ↑ Намекъ на Маіьволіо въ Двѣнадцатой ночи. Прим. перев.
- ↑ Король Генрихъ Пятый, въ перев. Кетчера. Дѣйствіе второе, сцена 3-я.
- ↑ Ромео и Джульетта, въ перев. Кетчера. Дѣйствіе четвертое, сцена 5-я.
- ↑ Король Іоаннъ, въ перев. Кетчера. Дѣйствіе третье, сцена 4-я.
- ↑ Юлій Цезарь, въ перев. Кетчера. Дѣйствіе четвертое, сцена 3-я.
- ↑ Bishop Stubbs: „Лекціи средней и новой исторіи“, стр. 19.
- ↑ Буря, въ перев. Кетчера. Дѣйствіе четвертое, сцена 1-я.