Жизнь (Лазаревский)/ДО
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. |
Текст содержит цитаты, источник которых не указан. |
| Жизнь |
| Источникъ: Лазаревскій Б. А. Повѣсти и разсказы. — М: Типо-литографія Н. И. Гросманъ и Г. А. Вендельштейнъ, 1906. — Т. II. — С. 123. |
Въ часъ сорокъ минутъ ночи, послѣ отхода дачнаго поѣзда, маленькая станція затихла. Пришелъ съ лѣстницей сторожъ и потушилъ, одинъ за другимъ, горѣвшіе на платформѣ фонари. Черезъ открытое окно слышался стукъ телеграфнаго аппарата, прерывистый и надоѣдливый. На дачахъ вездѣ было темно и тихо. Долго еще свѣтилось только на балконѣ у присяжнаго повѣреннаго Рыбальскаго.
Уже совсѣмъ догорѣли свѣчи и замолчалъ самоваръ, когда артиллерійскій капитанъ и молоденькій военный докторъ пожелали хозяевамъ спокойной ночи.
Выйдя изъ калитки, оба они пошли по узенькой дорожкѣ, вдоль пруда. Справа высоко подымалась насыпь желѣзнодорожнаго пути, а слѣва темнѣла вода.
— Какъ бы тутъ не поскользнуться, а то, чего добраго, и искупаться можно, — сказалъ докторъ, осторожно переступая своими тонкими ногами.
— А вы идите за мной, — я здѣсь каждую кочку знаю, — отвѣтилъ капитанъ.
Бѣлѣли кителя и мягко позванивали шпоры. До самаго лѣса шли молча. Крякнула гдѣ-то утка, и потомъ слышно было, какъ она затрепетала крыльями по водѣ. Когда вошли въ лѣсъ, сильно запахло сосною и стало холоднѣе. Тѣни деревьевъ не падали на широкую, уходившую впередъ свѣтлымъ треугольникомъ просѣку. Звѣзды вверху стали какъ будто ярче. Въ темнотѣ доктору захотѣлось говорить, и его сердило, что капитанъ, которому уже дремалось, участилъ шаги. До полигона, гдѣ былъ артиллерійскій лагерь, оставалось еще версты четыре. Тенорокъ доктора раздавался особенно отчетливо.
— Вотъ говорятъ, что нужно съѣсть съ человѣкомъ пудъ соли, и тогда только его узнаешь. Въ сущности же это вздоръ. Я это вотъ по какому поводу говорю. Сегодня я былъ у Рыбальскихъ всего только третій разъ, а между тѣмъ, мнѣ кажется, будто я съ нимъ и его женой знакомъ давнымъ давно, и я чувствую, почти знаю навѣрное, что они умные, добрые и на рѣдкость счастливые люди и супруги. Нужно только быть наблюдательнымъ.
— Да, хорошіе люди, — я съ ними уже семь лѣтъ знакомъ, — буркнулъ капитанъ.
— Они женаты уже семь лѣтъ?
— Ну, конечно, — трое дѣтей…
— Какъ она, однако, хорошо сохранилась, сама еще совсѣмъ дѣвочка. Вотъ что значитъ нормальная жизнь. Вы замѣтили, какъ она смотритъ на него своими голубыми, лучистыми глазами, когда онъ говоритъ. Точно въ первый разъ жизни его слушаетъ, и видно, что при этомъ каждую его фразу обдумываетъ и находитъ въ ней одно умное и хорошее. Знаете ли, хочется жить на свѣтѣ и вѣрится въ лучшее будущее человѣчества, когда посидишь вечерокъ у такихъ супруговъ.
— Да, онъ неглупый человѣкъ. Я читалъ недавно его статью о переутомленіи чиновниковъ министерства юстиціи и о результатахъ этого переутомленія. Хорошая статья. Правдивая…
— По-моему счастье въ супружествѣ вполнѣ достижимо, — снова зазвенѣлъ тенорокъ доктора, — нужно только быть образованнымъ человѣкомъ, имѣть матеріальное обезпеченіе и не коверкать своего физическаго я разными наркотиками, алкоголемъ и ненормальными отношеніями съ любимой женщиной.
— Малаго захотѣлъ…
— Во всякомъ случаѣ не невозможнаго.
— Ладно…
Капитанъ, у котораго съ женою постоянно были нелады, зашагалъ еще быстрѣе. Докторъ представлялъ себѣ мысленно мужа и жену Рыбальскихъ и думалъ, что такія же самыя отношенія будутъ и у него съ Лизой Мельниковой, когда она, черезъ годъ, станетъ его женою.
«И средствъ у насъ хватитъ, и другъ друга понимать всегда будемъ, главное, только взаимная искренность, — тогда и нервная система надолго сохранится и вообще здоровье; а такіе люди, разъ они интеллигенты, не могутъ не быть полезными и для окружающихъ».
Онъ зналъ ее и любилъ еще со второго курса, и никогда не могъ отдать себѣ отчета въ томъ, что именно его такъ неудержимо тянетъ къ Лизѣ. Высокая блондинка, съ едва замѣтными веснушками на розовомъ личикѣ, съ чувственно приподнятой верхней губой и мало развитымъ бюстомъ, она всегда задумчиво глядѣла своими немного томными, голубыми глазами.
Лиза не окончила гимназіи и читала мало, — что попадется подъ руку. По вечерамъ ей нравилось, сидя за роялемъ, наигрывать аккордами аккомпаниментъ къ Некрасовскимъ «Коробейникамъ». Отъ ея платковъ, вещей и открытыхъ писемъ съ картинками, которыя она собирала, всегда шелъ легкій запахъ духовъ «Violette de Parme»[1].
Если въ домѣ кто-нибудь былъ нездоровъ, она готова была просиживать цѣлыя ночи у постели больного. Если видѣла, что за обѣдомъ или за ужиномъ кому-нибудь можетъ не хватить котлеты, то божилась, что сыта и съѣсть сейчасъ хоть что-нибудь ей просто-таки противно. Иногда улыбаясь Лиза говорила: «Мое сердце никогда и никому не будетъ принадлежать». Докторъ удивился и обрадовался до сумашествія, когда, послѣ выпуска изъ академіи, она согласилась стать его женою.
Было что-то неуловимо общее въ наружности ея и жены Рыбальскаго. И теперь докторъ представлялъ себѣ Лизу необыкновенно ясно, и отъ любви къ ней ему хотѣлось плакать. Въ темномъ, уснувшемъ лѣсу особенно хорошо думалось и вспоминалось. Мрачное настроеніе капитана раздражало, и почему-то было жаль этого угрюмаго человѣка.
Издалека раздался нечеловѣческій, страшный крикъ, вдругъ оборвался и эхо его раскатилось по всему лѣсу. Докторъ вздрогнулъ и пріостановился.
— Жеребцы дерутся… — проговорилъ капитанъ, не убавляя ходу, — это въ первой батареѣ.
— Почему вы думаете, что въ первой?
— Весьма понятно, — она ближе всего къ намъ.
Когда дошли до лагеря, уже стало свѣтать и сапоги у капитана и у доктора были отъ росы мокрые.
Войдя въ баракъ, капитанъ быстро зажегъ свѣчку въ закапанномъ, изъ корельской березы, подсвѣчникѣ, также быстро раздѣлся, одной рукой бросилъ сапоги къ двери и спрятался подъ одѣяло.
Потомъ онъ снова поднялся, на ципочкахъ подошелъ къ вѣшалкѣ, снялъ николаевскую шинель и укрылся ею сверхъ одѣяла.
Докторъ поглядѣлъ на него и сказалъ:
— Удивляюсь, — вѣдь нисколько не холодно…
— Ну, и ладно, если вамъ не холодно…
Докторъ дернулъ плечемъ, оттопырилъ нижнюю губу и подошелъ къ своему сундуку. Онъ досталъ оттуда чистые носки, носовой платокъ и бросилъ ихъ на постель, а потомъ еще долго возился, наконецъ, вытащилъ съ самаго дна шкатулку и досталъ изъ нея портретъ Лизы.
Зажавъ карточку въ рукѣ такъ, чтобы ее не было видно капитану, онъ нѣсколько минутъ глядѣлъ на милое лицо, на прическу и на ленты, свѣшившіяся съ блузки, въ которой она была снята.
Лиза стояла — въ спокойной позѣ, чуть опустивъ голову. Глаза смотрѣли немного грустно, и казалось, что она вотъ-вотъ запоетъ въ полголоса начало ея любимой аріи изъ «Гальки»:
«Если бъ съ солнцемъ рано
Жаворонкомъ взвиться»…[2]
Поглядѣвъ на карточку, докторъ вздохнулъ и опять спряталъ ее.
Капитанъ сопѣлъ и по временамъ что-то бормоталъ. Заржала гдѣ-то очень близко лошадь.
Бѣлая занавѣска на окнѣ стала совсѣмъ розовой. Черезъ уголокъ ея пробился золотой лучъ, и было видно, какъ перекручивались въ немъ пылинки.
Среди ровныхъ, желтыхъ сосновыхъ стволовъ уже загорѣлось солнце. И на фуражкѣ часового, и на стали его обнаженной шашки, и даже на темныхъ кожаныхъ чехлахъ орудій, возлѣ которыхъ онъ ходилъ, — заиграли золотисто-огненныя пятна.
Лучи того же солнца лились въ незакрытыя ставнями окна и на дачѣ Рыбальскихъ.
Волосы Нины Александровны, сидѣвшей на постели уже безъ кофточки, — казались свѣтло-рыжими. Съ обернутымъ вокругъ ногъ одѣяломъ и со сложенными на груди голыми руками, она и въ самомъ дѣлѣ была похожа на дѣвочку. И голубые, заплаканные, широко раскрытые глаза тоже глядѣли по-дѣтски.
Рыбальскій безъ пиджака, заложивъ руки въ карманы брюкъ, стоялъ передъ окномъ. И по тому, какъ быстро ходили складки его сорочки на спинѣ, видно было, что онъ тяжело дышалъ. За окномъ дымился прудъ и слышны были удары валька. Тяжело охая, выплылъ изъ лѣсу товарный паровозъ, и долго мелькали, постукивая колесами, красные вагоны.
Рыбальскій ничего этого не видѣлъ и не слышалъ и, съ небольшими перерывами, все говорилъ и говорилъ.
— Ваня, довольно уже… дѣтей разбудишь, и нянька можетъ услышать… — полушопотомъ сказала Нина Александровна.
— Вотъ, вотъ… Вотъ именно, тебя больше интересуетъ, услышитъ или не услышитъ мои слова прислуга, чѣмъ ихъ сущность, и въ этомъ ты опять вся сказалась. Но разъ вопросъ наболѣлъ, его нужно разрѣшить. Я не могу, какъ страусъ, прятать голову, когда вижу, каждую минуту чувствую, что ты меня не понимаешь, что мы другъ другу чужіе, что я нравственно одинокъ, какъ человѣкъ сидящій въ казематѣ… Съ точки зрѣнія разныхъ тамъ Ѳедосѣевыхъ, Долгополовыхъ, Масальскихъ, ты идеальнѣйшая жена, но съ моей точки зрѣнія, ты только моя любовница, и это до слезъ обидно. За право обладать твоимъ тѣломъ и цѣловать твое красивое лицо я плачу извѣстную сумму денегъ и больше ничего, гдѣ же находится твоя душа, я не знаю и не понимаю… совсѣмъ не понимаю…
— Что же тебѣ отъ меня нужно? — произнесла однѣми губами Нина Александровна, и крупная, какъ дождевая капля, слеза сползла у нея по щекѣ до самаго уголка губъ.
— Нужно, чтобы ты была ближе къ моимъ духовнымъ интересамъ, которые существуютъ и внѣ семьи.
— Но если я ихъ не понимаю…
— Вотъ въ этомъ-то весь ужасъ. За нѣсколько лѣтъ ты обратилась въ курицу. Пойми, что любя тебя, какъ мать моихъ дѣтей, я въ то же время легко могу увлечься другой женщиной только потому, что она пожелаетъ ласково заглянуть въ мою душу…
— Увлекайся, — я не буду за это сердиться.
Рыбальскій помолчалъ и сдѣлалъ нѣсколько глотковъ; его уже давно мучила изжога, и въ горлѣ и во рту чувствовалось непріятная сухость. Потомъ онъ горько усмѣхнулся и захлебываясь снова заговорилъ:
— Ну, хорошо, хорошо. Допустимъ, что до того, какъ я нравственно одинокъ, — тебѣ рѣшительно нѣтъ никакого дѣла. Но щади же меня, хоть какъ работника, который трудится не только для семьи, а еще и для общества. Вчера пріѣзжаю изъ города. Двѣ ночи не спалъ, какъ слѣдуетъ. Питался всякою ресторанною дрянью. Грызся съ прокуроромъ изъ-за того, чтобы вырвать изъ арестантскихъ отдѣленій дурака, который, совершая преступленіе, думалъ, что спасетъ этимъ всю деревню. Встрѣчаю тебя, — о чемъ же ты прежде всего меня спрашиваешь? о чемъ? Привезъ ли я холстинки Люсѣ на платье?
— Но если оно ей нужно, а здѣсь нигдѣ нельзя достать этой матеріи…
— Такъ для всего есть время, — пойми ты! Не курица же ты въ самомъ дѣлѣ, созданная только для того, чтобы выводить дѣтей и думать о ихъ физическомъ благополучіи. Что, Люся голая ходитъ? Что, у тебя няньки нѣтъ? Денегъ не хватаетъ? Слава Богу, проживаешь пять тысячъ. Эхъ, да что говорить!.. Бросимъ обо мнѣ… Ты, ты думала ли когда-нибудь о себѣ? За послѣдніе два года прочла ли ты хоть одну книжку, заглянула ли въ газету? У тебя и потребности такой не появляется.
— Ты самъ знаешь, какъ я за цѣлый день устаю съ дѣтьми. Нянька имъ не можетъ замѣнить меня. Къ вечеру мнѣ хочется только сидѣть не двигаясь, и если я беру книгу, то у меня на второй же страницѣ начинаетъ рябить въ глазахъ.
— Устаю. Устаю… А болтать съ офицерами, которые неизвѣстно какого чорта шляются на дачу, не устаешь?
— Развѣ я ихъ звала? Если они тебѣ надоѣли, ты бы самъ могъ имъ сказать, чтобы они уходили.
— Что же мнѣ по-твоему въ шею ихъ гнать нужно было, что ли?
— Я не знаю, не зн… не… зн…а-а-а-ю…
Нина Александровна свалилась щекой на подушку и затряслась, едва слышно всхлипывая. Рыбальскій дернулъ правой рукой и побѣжалъ къ себѣ въ кабинетъ. Ему вдругъ захотѣлось причинить себѣ ужасную физическую боль, чтобы придавить охватившую его всего нервную дрожь. Хотѣлось закричать въ отвѣтъ какому-то невѣдомому прокурору, который обвинялъ его въ безсердечіи, что онъ не виноватъ, что онъ не хотѣлъ обидѣть жену, а желалъ только выяснить очень важный вопросъ жизни… Что и самая женитьба ихъ зависѣла не отъ нихъ самихъ, а отъ цѣлыхъ милліоновъ неуловимыхъ обстоятельствъ, которыми окруженъ каждый человѣкъ отъ рожденія и до смерти. Пришлось дѣлать большія усилія, чтобы успокоиться. Онъ облилъ изъ графина голову водою, выкурилъ подъ рядъ двѣ папиросы, отворилъ окно и, походивъ еще по комнатѣ, умышлено медленно сталъ раздѣваться. Руки еще дрожали.
Рыбальскій подошелъ къ двери, чуть пріотворилъ ее и послушалъ. Рѣшивъ, что жена спитъ, онъ снова вернулся къ дивану и легъ, укрывшись до самаго подбородка одѣяломъ. Зубы нѣсколько разъ простучали сами собой. Онъ успокоился, когда подъ одѣяломъ стало тепло, и потомъ быстро заснулъ, точно окаменѣлъ. Заснула не раздѣваясь и Нина Александровна.
Солнце уже взошло высоко, и слышно было, какъ визжали купавшіеся въ прудѣ мальчишки.
Въ половинѣ восьмого дверь въ спальню съ шумомъ распахнулась. Вбѣжали на перегонки Люся и за ней трехлѣтній Боря.
— Мама, мамочка, можно намъ итти съ няней гулять на станцію?
Дѣвочка чмокнула мать въ щеку, а потомъ взяла ея руку, приподняла и опустила.
— Мама, мамоцка, мозна намъ итти съ няней гулять на станцію? — съ точностью, немого нараспѣвъ, повторилъ Боря.
— Ну, куда вы пошли? Ну, зачѣмъ вы туда полѣзли, Боречка, Люся?.. Вы же видите, что мама спятъ… — зашептала, шаркая ногами, едва догнавшая ихъ няня.
Нина Александровна уже приподнялась и, подперевъ рукою красную, съ полосами отъ складокъ подушки, щеку, говорила:
— Если не очень сыро, то гулять можно. Поведите ихъ, только не подходите къ самому краю платформы. Я всегда боюсь, когда они стоятъ близко возлѣ поѣзда. Раньше дайте имъ молока съ тѣми сухариками, которые на верхней полкѣ въ буфетѣ; а впрочемъ они сладкіе, — лучше хлѣба съ масломъ…
Когда дѣти ушли, она опять легла, но заснуть уже было трудно. Ныло все тѣло точно избитое, и рѣзало въ глазахъ. Въ половинѣ десятаго Нина Александровна, умытая, причесанная и одѣтая въ новую кофточку, съ совсѣмъ маленькой дочерью Варей на одной рукѣ, заглянула въ кабинетъ къ мужу.
Онъ спалъ, опрокинувъ голову назадъ, и мѣрно сопѣлъ носомъ. Лицо у него было грустное и желтое. Изъ открытаго окна вѣяло свѣжестью, а въ комнатѣ попахивало бѣльемъ. Нина Александровна подняла валявшуюся на полу крахмальную сорочку и положила ее на стулъ, потомъ прошла въ кухню.
Слышно было, какъ она считала расходы по базару, и подъ конецъ произнесла недовольнымъ тономъ:
— Я же вамъ говорила, Маша, что если приносятъ молоко снятое, то нужно всегда покупать сливки отдѣльно. Вы же знаете, что баринъ любитъ кофе съ кипячеными сливками.
Въ слѣдующее воскресенье обѣденный столъ накрыли, какъ и всегда, на верандѣ, только немного раньше, — около двухъ часовъ дня.
Ждали капитана и доктора, которыхъ пригласилъ самъ Рыбальскій. Щурясь отъ яркаго солнечнаго свѣта и откинувъ немного назадъ голову, онъ открывалъ ключемъ коробку сардинъ и говорилъ женѣ:
— Знаешь, на многихъ тарелкахъ уже оббиты края, — слѣдовало бы купить новый сервизъ. Бѣда съ этой прислугой… Да, вотъ что, не забудь подать маринованныхъ бѣлыхъ грибовъ, — доктору они, кажется, очень нравились. А правда, славный онъ? Совсѣмъ еще студентъ, — такой воробушекъ желторотый.
— Ай, какая досада! Смотри, ты капаешь масломъ на скатерть. Эхъ… право…
Рыбальскій испуганно поглядѣлъ, поставилъ коробку съ сардинами на тарелку и досадливо щелкнулъ языкомъ. Потомъ онъ подошелъ къ Нинѣ Александровнѣ совсѣмъ близко, потихоньку притянулъ ее къ себѣ и поцѣловалъ сначала въ одинъ, а затѣмъ въ другой глазъ. Почувствовавъ, какъ затрепетала подъ губами ея рѣсница, онъ невольно обнялъ жену еще крѣпче и сказалъ:
— Ну, ничего, пустяки, — можно салфеткой прикрыть, да наконецъ, на это мѣсто я сяду самъ.
— Конечно ничего… Слушай, пусти, — кажется, они уже идутъ…
— Ты моя славная… — произнесъ Рыбальскій отступая.
— Мгм…
— А вотъ и они. Ave, doctissime![3] Здравствуйте, Николай Григорьевичъ!
Послѣ обѣда до самаго вечера играли въ винтъ, потомъ ужинали. Гости ушли въ двѣнадцатомъ часу ночи.
И въ лѣсу докторъ такъ же, какъ и въ прошлый разъ, звонилъ своимъ высокимъ теноромъ:
— Несомненно, безусловно, счастливые браки существуютъ. Нужно только, чтобы оба супруга были развитые, матеріально обезпеченные…
Капитану не хотѣлось его слушать, и онъ ничего не отвѣчалъ. Слова доктора повторяло одно только эхо. Онъ замолчалъ и сталъ думать о Лизѣ. Сосны тоже молчали и едва замѣтно, будто сомнѣваясь въ чемъ-то, колыхали въ душистомъ, темномъ воздухѣ своими широкими вѣтвями.